Муса-Гаджи пришел в себя от обрушившегося на него потока воды. Он огляделся – вокруг было темно и сыро. А сверху сквозь решетку пробивались лучи солнца. Потом свет загородили чьи-то тени, и он услышал голоса:
– Думаешь, он еще жив?
– Вроде шевелится.
– Тогда доставай.
Заскрежетала отодвигаемая решетка, и что-то повлекло Мусу-Гаджи вверх. Он был скован цепью, и конец этой цепи уходил наверх, к свету.
Феррахи вытащили из глубокого зиндана полуживого Мусу-Гаджи и бросили на землю перед визирем.
– Если бы умер, ему было бы лучше, – сказал визирь.
Феррахи сняли с Мусы-Гаджи цепи и куда-то его потащили.
В небольшой комнате его положили на каменную скамью, и над ним склонился Сен-Жермен.
– Так вот вы какой, мсье, – улыбался француз. – Эти варвары, называющие себя целителями, чуть не отправили вас на тот свет. Они уверены, что смесью яичного желтка и масла можно вылечить что угодно.
– Где я? – с трудом произнес Муса-Гаджи, начиная ощущать боль, сковавшую его тело.
– Не там, где мы с вами расстались, – сказал Сен-Жермен, открывая свои склянки. – Но теперь я могу гордиться, что строил дворец шаха вместе с таким отважным кавалером. Вот выпейте-ка это.
Сен-Жермен поднес к воспаленным губам Мусы-Гаджи чашку, и он сделал несколько глотков. Жидкость была горьковата, но Муса-Гаджи скоро почувствовал, как умеряет она жар его израненного тела.
– Кстати, куда подевался ваш слон? – полюбопытствовал Сен-Жермен.
– Слон?
Муса-Гаджи начал припоминать, что с ним произошло.
– Впрочем, это не столь важно, – сказал Сен-Жермен, накладывая на раны Мусы-Гаджи свои мази и пластыри. – Важнее то, что его величество Надир-шах велел мне поставить вас на ноги. Но я знаю то, что подействует на вас лучше любого лекарства.
– Что? – спросил Муса-Гаджи.
– Та девушка, ради которой вы так благородно, так по-рыцарски решили отдать жизнь…
– Что с ней? – перебил его встревоженный Муса-Гаджи.
– Она жива. И я предполагаю, что она спаслась.
– Спаслась, – облегченно повторил Муса-Гаджи.
– Скорее всего, это именно так, – кивал Сен-Жермен. – Но представьте, мсье, даже если она уже в безопасности… Представьте, каково этой нежной, любящей душе сознавать, что теперь опасность нависла над вами.
– Я сделал то, что должен был сделать, – ответил Муса-Гаджи.
– Это весьма похвально, мсье, – говорил Сен-Жермен, продолжая свои манипуляции. – И даже чрезвычайно романтично. Наши сочинители отдали бы душу за такой сюжет. И я крайне сожалею, что у столь возвышенной истории может оказаться столь же печальный конец.
– На все воля Аллаха, – ответил Муса-Гаджи, не все понимавший, что горил француз, но уяснивший главное – его Фируза жива и в безопасности.
– Вполне возможно, что такова воля господа, – согласился Сен-Жермен. – Но великий Надир-шах имеет на этот счет свое царственное мнение.
– Что ему от меня нужно? – спросил Муса-Гаджи.
– Пока не знаю, – пожал плечами Сен-Жермен. – Но в одном я не сомневаюсь: он приказал мне вылечить вас.
– Зачем?
– Чтобы убить.
– Чего же он ждет? – спросил Муса-Гаджи. – Он мог давно это сделать.
– Он делал это так часто, что отсечение головы или сдирание кожи уже не производит на него должного впечатления, – рассуждал Сен-Жермен. – Для разнообразия он велел уничтожить вас морально, то есть раздавить все ваши похвальные качества – гордость, смелость, благородство… Он превратит вас в ничтожество, а затем, когда предъявит даме вашего сердца то, что от вас останется, вы и сами не захотите жить.
– Этого никогда не будет, – твердо сказал Муса-Гаджи.
– Хотелось бы в это верить, – улыбался Сен-Жермен. – Но следует быть готовым ко всему, когда вступаешь в единоборство с великими мира сего. Надир-шах жесток, но он велик. И вставать у него на пути – чистое безумие.
– Шах сам – безумец, – произнес Муса-Гаджи. – Он возомнил себя владыкой мира.
– Более того, – добавил Сен-Жермен, – шах убежден, что достоин величия и почестей не меньше вашего пророка.
– Аллах покарает его, – ответил Муса-Гаджи. – Удивляюсь, что это еще не случилось.
– Пути господни неисповедимы, – развел руками Сен-Жермен. – Кто знает, какие у него планы насчет шаха. Вполне вероятно, что не менее впечатляющие, чем планы его величества насчет вас, мсье.
– Ему не удастся сломать меня, – сказал Муса-Гаджи. – Легче просто меня убить.
– Так значит, даму вашего сердца зовут Фируза? – спросил Сен-Жермен, решив переменить тему.
– Откуда вы знаете?
– В бреду вы часто называли это имя, – объяснил Сен-Жермен, заканчивая свои процедуры.
– Сколько прошло времени? – спросил Муса-Гаджи.
– Около двух недель, – сообщил Сен-Жермен. – В тюрьме время тянется медленно, но в вашем состоянии оно могло составить лишь несколько мгновений.
– А что нужно вам? Зачем вы меня лечите?
– О, я стал у шаха большим знатоком драгоценностей, – сказал Сен-Жермен. – Одну я нашел ему в Индии – лучший бриллиант мира, теперь он хочет вернуть другую, чтобы его гарем блистал так же, как его корона.
– Он ее не получит, – сказал Муса-Гаджи.
– Как знать, – вздохнул Сен-Жермен, – как знать… Но в том, что шах перевернет Дагестан вверх дном, можете не сомневаться.
– Это мы еще посмотрим, – через силу улыбнулся Муса-Гаджи.
– Ну что ж, бесстрашный мсье, – сказал Сен-Жермен, взмахнув своей шляпой. – Теперь я вынужден откланяться и оставить вас наедине с вашей судьбой.
Поле того, как Сен-Жермен ушел, Мусу-Гаджи долго никто не беспокоил. Он попытался встать, но оказалось, что ноги его в кандалах и прикованы к каменной скамье, на которой он лежал. Сквозь маленькое зарешеченное окно высоко в стене пробивались солнечные лучи и доносились крики командиров, муштровавших в цитадели гвардию шаха.
И все же Муса-Гаджи чувствовал огромное облегчение. Не столько потому, что боль от ран немного притупилась, сколько от сознания, что ему удалось спасти свою любимую. С мыслями о Фирузе Муса-Гаджи и забылся тревожным сном.
Вечером его разбудили чьи-то голоса. Муса-Гаджи открыл глаза и в свете факела увидел, что вокруг суетятся какие-то мрачные люди в кожаных фартуках.
Это были шахские феррахи, явившиеся со своими ужасными инструментами во главе с главным палачом – насакчи. Затем появился и первый визирь. Он потеребил свою длинную бороду и спросил:
– Где та девушка?
Муса-Гаджи молча отвернулся.
– Жалкий вор, отвечай, когда я тебя спрашиваю!
– Вор – тот, кто украл, а не тот, кто вернул украденное, – ответил Муса-Гаджи.
– Так ты еще смеешь рассуждать? – гневался визирь. – Ну-ка, научите его почтению!
И феррахи принялись за свое кровавое дело. Сначала они били Мусу-Гаджи палками по ногам. Когда ступни его были разбиты в кровь, а Муса-Гаджи не проронил ни слова, визирь велел растянуть его на дыбе и бить воловьими кнутами с медными гвоздями на конце.
– Я сдеру с тебя шкуру, – обещал визирь, прикрываясь от брызгавшей крови. – У нас и не такие молчуны начинали петь соловьями.
Муса-Гаджи обернулся к визирю и плюнул в него кровавой слюной.
– Говори, негодяй! – орал визирь, утираясь рукавом халата. – Пока я не вырвал твой язык!
Но Муса-Гаджи не собирался ничего говорить, он думал лишь о том, как не застонать под впивавшимися в него кнутами.
– Это только начало, – грозил визирь, подавая знак главному палачу. – Он предпочитает помучиться. Похоже, это освежает ему память.
Насакчи надел на руку скребницу, похожую на ту, которой чистят лошадей, но эта была утыкана острыми шипами. Феррахи подхватили истекавшего кровью Мусу-Гаджи, и насакчи прошелся скребницей по его спине.
У Мусы-Гаджи помутилось в глазах, и он потерял сознание.
Когда его обдали холодной водой и он снова открыл глаза, перед ним стоял сам Надир-шах. Он оглядел запачканные кровью стены и усмехнулся:
– Какой чудесный цвет! Он напоминает рубины моей короны.
– Молчит, как каменный, – оправдывался визирь.
Надир-шах вгляделся в Мусу-Гаджи и произнес:
– Это ничтожество надеется умереть мучеником. Но мы не окажем ему такой чести.
– Надир, – с трудом прошептал Муса-Гаджи. – Ты был рабом, рабом и остался. И вся твоя армия, все пушки, все твое золото – ничто перед свободными людьми. Одумайся и убирайся в свою Персию!
– Этот кусок мяса, годный лишь на обед голодным псам, решил учить владыку мира! – расхохотался Надир-шах. – Но если он выживет, я приглашу его на свадьбу. Он будет у меня самым почетным гостем. Пусть увидит мою свадьбу с Фирузой, которую я сыграю на руинах его свободного Дагестана.
– Ты ничего не понял, – сказал Муса-Гаджи, напрягая последние силы. – У нас не отдают свободных девушек за презренных рабов. Даже если они носят короны и называют себя повелителями вселенной.
Ошеломленный крепостью духа человека, находящегося на волосок от смерти, Надир-шах не сразу нашелся что ответить. А шахский визирь и палачи в ужасе закрыли руками глаза и уши, стараясь показать, что они ничего не видели и не слышали. Стать свидетелем такой неслыханной дерзости, такого оскорбления священной особы означало подписать себе смертный приговор.
Придя в себя, Надир-шах вырвал у ферраха кнут и в бешенстве обрушил его на Мусу-Гаджи.
– Рабство будет клеймом, которое я выжгу на Дагестане, – ревел Надир-шах. – И на каждом из тех, кто не признает моей власти!
Но Муса-Гаджи его уже не слышал. Он не чувствовал боли. Он лишь видел светлый лик прекрасной Фирузы, которая улыбалась ему из темноты.
Мусу-Гаджи вновь и вновь окатывали холодной водой, и феррахи не переставали упражняться в своем кровавом ремесле. Но все их усилия оказались тщетны. Убедившись, что душа Мусы-Гаджи вот-вот покинет его изувеченное тело, визирь велел феррахам убираться. А Мусу-Гаджи снова поручил стараниям Сен-Жермена.
Француз не верил, что Мусу-Гаджи можно вернуть к жизни, но оказалось, что он все еще жив.