ПО ОБРАЗУ И ПОДОБИЮ

Утрата тогда казалась невосполнимой.

Скорбь наша была безграничной.

Еще вчера, казалось бы, полный сил и творческих планов, вечный возмутитель спокойствия, само имя которого многих приводило в ярость (и давало, между нами говоря, неплохо на этой ярости заработать — но это так, к слову), Он ушел из жизни — и оказалось, что вакуум, оставшийся на Его месте, нечем заполнить.

Правда, мы далеко не сразу осознали всю несоразмерность потери. Сейчас об этом как-то странно вспоминать, но первые два-три года после Его безвременной кончины в Него продолжали по инерции лететь гневные стрелы далеко не всегда объективной — что греха таить? — критики. Но постепенно даже тем, кто не слишком-то жаловал Его при жизни, пришлось признать, что в Его лице мы потеряли действительно большого мастера, настоящего художника и человека. Конечно, Его творчество осталось с нами. Остались и те, кто называл себя Его учениками и продолжателями Его дела. Но ничто ведь не сможет заменить нам Его таланта и обаяния Его личности, все это — лишь след от сгоревшего безвозвратно метеора.

Примерно так начал я свою речь на том юбилейном вечере. Хорошая получилась речь. Прочувственная. И аплодировали мне дольше, чем Рагунскому, хотя он и член Секретариата. И даже входил в свое время в комиссию по установке памятника — этот тип всегда чует новые веяния и умеет пролезать во все щели. Но сомневаюсь, чтобы он верил хоть чему-то, о чем говорил. Я же не кривил душой, когда сказал, например, что всегда выделял Его творчество из ряда серых поделок, заполонивших нашу литературу. А то, что не говорил тогда об этом — что ж, время было другое. И не всегда можно было прямо высказывать свои мысли и показывать свои истинные симпатии. А что касается той статьи… Во-первых, подписал ее не я один, а писал вообще Карбанов — не то сам, не то с чьей-то помощью. И, по-моему, не стоило бы сейчас заострять на ней внимание. Обычный литературный процесс, обычная критика, без которой, несомненно, Его талант не смог бы развиться. К тому же тогда такие статьи лишь повышали популярность автора, а то, что после этого издательство расторгло с Ним договор, на Его творчестве сказалось весьма благотворно. Бывают такие натуры, которые поднимаются лишь в борьбе с трудностями и способны зачахнуть в тепличных условиях — Он был как раз из таких. Критика должна быть суровой, но объективной, и тогда она поможет автору подняться на новые вершины в творчестве. Надо только знать меру. Вот Рожин с Капустяном этой меры не знали, они в свое время вообще призывали гнать Его из литературы. Потому теперь и суетятся, стараются замолить грехи.

А мне замаливать нечего. И в своей речи на юбилейном вечере я, сохраняя достоинство, поставил окончательную точку, определив свое истинное отношение к Его таланту и Его вкладу в нашу великую литературу.

После юбилейного заседания состоялся банкет. Это, правда, нынче не поощряется, но не устроить банкет в такой день было бы даже неприлично по отношению к Его памяти. Речи на торжественных заседаниях — дело, конечно, хорошее, но всего в таких речах не выскажешь. Обстановка не позволяет. А поговорить было просто необходимо. Тем более, что, будь Он жив, банкета бы не миновать — покойник любил погулять, что бы там ни говорили те, кто сегодня причесывает его биографию. И закончиться такое гулянье могло бы далеко не мирно, с Ним всякое бывало. Так что, будь Он жив, я не рискнул бы пойти на такое мероприятие. Но сейчас, конечно, никаких эксцессов мы не ждали — люди все собрались солидные, с положением, умеющие держать себя в руках.

Во главе стола мы поставили Его портрет, перенесенный из вестибюля — тот, что висел над президиумом во время торжественного собрания, был бы слишком велик. На этом портрете Он был совсем как живой, и улыбаясь смотрел на всех нас, расположившихся за столом. Правда, устроители вечера перестарались — в жизни Он никогда не носил костюмов, а уж надеть галстук его не заставило бы, наверное, и обещание напечатать какое-нибудь из его произведений в солидном журнале. Но, думаю, приодев Его, устроители не ошиблись — в самом деле, появление Его в столь торжественной обстановке в каком-нибудь разодранном свитере и с прилипшей к губам папиросой было бы совершенно неуместным. Нужно всегда действовать сообразно обстановке.

Поначалу, как это обычно бывает, атмосфера за столом была несколько напряженной. Не все присутствующие находились друг с другом в хороших отношениях, и только такой важный повод заставил нас собраться вместе. Но постепенно, после первых тостов, языки развязались. Пошли разговоры, кто-то вспомнил забавные эпизоды из Его биографии — о Нем можно было рассказывать часами и не повторяться. Только Рожин совсем не к месту вылез со своим тостом об истинном патриотизме и гражданственности, которыми всегда отличалось Его творчество. Тут к месту было бы процитировать рожинскую статью пятилетней давности, где автор обвинял Его как раз в отсутствии гражданской позиции. Ей-богу, я чуть было не сделал такую глупость, но вовремя вспомнил, что мою предпоследнюю рукопись еще могут отклонить, и многое зависит от того, как поведет себя рожинский свояк. Но я бросил взгляд на Его портрет и подмигнул, показывая, что меня-то Рожину провести не удастся. Он, как мне показалось, подмигнул мне в ответ. Честное слово, Он был мировым мужиком!

Потом слово взял Сухарчук.

Этот тип везде пролезть умудрится. Будь моя воля, уж его-то я никогда на банкет не пригласил бы. Хотя, если разобраться, все мы здесь немного посторонние, никто из нас не мог бы при жизни причислить себя к Его друзьям. Разве что Филя — но Филя в друзьях-приятелях со всей богемой. Но, честное слово, просто немыслимо было бы увидеть здесь всю ту публику, с которой Он обычно водился. Да и сам Он… Ну кто бы мог подумать еще несколько лет назад, даже после того, как Он уже ушел от нас, что придет час, когда каждый будет рад считаться Его другом? Мне тогда эта мысль показалась бы дикой, несуразной. Но почему? Ведь Он такой же, как и все мы. Не завидовал же я, в самом деле, Его таланту и популярности? Зависть и злоба — удел неудачников или же бездарей вроде нашего Рожина, у меня просто нет причин для этого. И потому мы с Ним вполне могли бы дружить. Я посмотрел в Его сторону, и мне показалось, что Он понимает мои мысли. Да и как Ему не понять — ведь мы с Ним люди одного масштаба, и, проживи Он дольше, я уверен, наша духовная близость, которую подсознательно я всегда ощущал, привела бы к крепкой дружбе. Иначе просто быть не могло. Жаль, жаль, что я не понял этого раньше.

А впрочем, ничего ведь еще не потеряно.

Общего разговора за столом давно уже не было. Народ разбился на группы, где-то хохотали над очередным анекдотом, где-то пытались вести серьезные разговоры, высказывая, как это обычно бывает, массу кажущихся умными мыслей. Я поднялся, слегка покачиваясь подошел к Нему и сел рядом, на место, с которого только что встал Капустян.

Он молча посмотрел мне в глаза.

— Не понимаю, — сказал я, закуривая. — Как ты его терпишь? Вспомни, что он писал о тебе.

Он, как мне показалось, усмехнулся, но ничего не ответил. Ну конечно, Он намекал на то, что и я не без греха. А сам Он что, никого никогда не обидел? Да здесь, за этим самым столом больше половины тех, кто был Им так или иначе обижен — но никто Его ни в чем не винит. Ведь Он же слышал, какие произносились тосты, какие речи. В конечном счете, не так уж сильно Они все Его обижали. В конечном счете, все мы квиты, и надо бы позабыть все обиды.

Это примерно я Ему и высказал. Не помню уж, какими словами.

— А вот Капустян, — я нагнулся к самому Его уху, — тот действительно сволочь. Он же…

— Капустяна ты не трогай, — сказал Он жестко. — Капустян человек нужный.

Я сначала и не понял ничего. И только потом сообразил — и в голове сразу прояснилось, как будто и не пил вовсе. Ну как я раньше не подумал — Он же собирается свалить Хлобукова. Ну да, тогда, само-собой, без Капустяна делать нечего. Я посмотрел на Него с интересом и уважением. Действительно, надев этот костюм и галстук, Он здорово изменился. Кто бы мог подумать раньше, что с Ним можно будет проворачивать такие дела? Зато теперь… Мы же всю эту сволочь вот где держать будем! И я, чтобы он понял, что на меня во всем можно положиться, показал Ему сжатый кулак и сказал:

— Вот где они все у нас теперь будут!

— Это ты правильно понимаешь, — Он похлопал меня по плечу. — Заходи завтра, договоримся, — и Он подмигнул мне правым глазом.

Я подмигнул Ему в ответ.

Мы с Ним прекрасно понимали друг друга.

 

МАТЕРИАЛИСТ

Петр Гаврилович Вразмов был закоренелым, последовательным материалистом. Он не верил в бога, чертей и прочую оккультную ерунду, видел во всем этом лишь чье-то желание нажиться на легковерии недалеких людей, и потому, считая себя человеком неординарным, смотрел свысока на всех, кто проявлял хоть малейшие признаки идеалистического сознания. Легко понять поэтому его возмущение, когда однажды перед самым концом рабочего дня к нему в отдел кадров зашел элегантно одетый молодой человек и изъявил желание купить его, Петра Гавриловича, бессмертную душу. Приняв это предложение за глупый и по меньшей мере неуместный розыгрыш, Петр Гаврилович вежливо — на всякий случай, чтобы не кусать потом локти с досады — но твердо предложил молодому человеку удалиться. Но тот оказался настойчивым.

— Я говорю совершенно серьезно, — сказал он в ответ на повторную просьбу Петра Гавриловича покинуть кабинет и не мешать работать. — Мы действительно хотим купить вашу душу.

— Да за кого вы меня принимаете? — возмутился наконец Петр Гаврилович. — И вообще, кто вы такой? Я вас не знаю. Вы из какого отдела?

— Отвечу на первый вопрос, — не проявив и тени беспокойства сказал молодой человек. — Мы принимаем вас за того, кем вы являетесь на самом деле — за настоящего, чистого материалиста. В наше время, да будет вам известно, такие люди — редкость не меньшая, чем во времена инквизиции. Смешно сказать, но и сегодня почти все люди во что-то верят — кто в Бермудский треугольник, кто в светлое будущее, кто в экстрасенсов, кто в филиппинскую хирургию, а некоторые даже в бога. Редко удается найти такую кристально чистую, не замутненную верой душу, как ваша. Поэтому мы и предлагаем вам продать ее.

— Ну вот что, — сказал Петр Гаврилович, потеряв, наконец, терпение, — сейчас я вызову охрану, ей все это и изложите. У нас, в закрытом институте, не место для глупых розыгрышей, — и он потянулся к телефону.

Но к величайшему удивлению Петра Гавриловича телефон прямо на его глазах растаял в воздухе. Ничего не понимая, он ощупал место на столе, где только что стоял аппарат, потом поднял глаза на посетителя. Впервые, наверное, за многие годы, у него появилось ощущение нереальности происходящего.

— Может, предложите мне сесть? — спросил молодой человек.

— Садитесь, — через силу выдавил из себя Петр Гаврилович и посмотрел налево, на тумбочку у окна. Но телефона не было и там.

— Напрасно ищете, — весело сказал молодой человек.

— А куда он делся?

— Вам, конечно, трудно в это поверить. Но он исчез.

— Как это — исчез?

— Да так — исчез, и все. Не будем отвлекаться. Итак, сколько вы хотели бы получить за свою душу?

— Я не совсем понимаю… — как-то потерянно начал было Петр Гаврилович, но молодой человек перебил его:

— В вашем понимании нет никакой необходимости. Вы же, например, совсем, — на этом слове он сделал ударение, — не понимаете специфики работы вашего института, но это не мешает вам заниматься подбором кадров. Давайте разговаривать как деловые люди. Я предлагаю вам совершить сделку. Вы получаете значительную сумму денег, мы — вашу бессмертную душу. После вашей естественной смерти, разумеется.

— Н-но это же абсурд!

— Абсурд? Ну и что? Разве мало в нашей жизни абсурда? Если уж говорить об абсурде, то разве не абсурд, что вы вчера послали докторов и кандидатов наук на овощебазу? А не абсурд то, что именно вам на месткоме выделили единственную на институт трехкомнатную квартиру как особо нуждающемуся? Если разобраться, то вся наша жизнь состоит из абсурда. Я предлагаю вам абсурдную сделку — что ж, вы, как материалист, должны от нее отказываться? Ведь вы же не верите в существование души — значит и потерять вы ничего не можете. А приобретете солидную сумму денег, материальные блага…

Петр Гаврилович сидел в кресле и мучительно пытался разобраться в происходящем. Что это — розыгрыш? Но почему? Ведь сегодня же не первое апреля. Да и кому придет в голову разыгрывать его, столь ответственного работника? И потом телефон — ну куда же он все-таки подевался?

— Вы напрасно мне не верите, — снова заговорил посетитель. — Мы только зря теряем время. Рабочий день уже закончился, а где это видано, чтобы вы засиживались на работе? Чтобы не быть голословным, я предлагаю вам сразу, сейчас же после подписания контракта, сто двадцать шесть тысяч четыреста наличными. Или те же деньги на сберкнижке. Причем с гарантией, что никому не придет в голову спросить, откуда же взялись эти деньги.

— П-почему именно сто двадцать шесть тысяч четыреста?

— Потому что вам этого хватит на всю оставшуюся жизнь.

— Откуда вы знаете? А если я их сразу же потрачу?

Глаза молодого человека как-то странно сверкнули.

— Знаем, — веско сказал он. — Хватит.

Петру Гавриловичу стало не по себе.

— А если я не соглашусь?

— Сделка не состоится — только и всего. Но вы об этом будете жалеть потом всю оставшуюся жизнь. Ведь что для вас душа? Так, фикция, пар. А мы предлагаем за нее настоящие, реальные деньги.

— А если я попрошу больше?

— Торгуйтесь, — всем своим видом молодой человек показал полное безразличие.

— Три миллиона триста восемьдесят четыре тысячи, — назвал Петр Гаврилович первое пришедшее в голову число.

На коленях у посетителя вдруг возник небольшой черный дипломат. Открыв его, он стал молча выкладывать на стол пачки денег. Много пачек — гораздо больше того, что уместилось бы в дипломате.

— Можете пересчитать, — сказал молодой человек, закончив. — Только вам не потребуется так много. Родственников своих вы не очень любите, а на личные нужды вам хватит и названной мною суммы.

Деньги, невиданные деньги лежали на столе перед Петром Гавриловичем. И все эти деньги станут его собственными деньгами, стоит лишь согласиться на нелепое, невероятное условие — продать душу! Он осторожно протянул руку, взял пачку сторублевок, ощупал ее со всех сторон.

— Деньги не фальшивые, можете не сомневаться. Впрочем, все это будет оговорено в договоре, — посетитель вновь открыл крышку дипломата, достал оттуда лист плотной желтоватой бумаги и положил его перед Петром Гавриловичем. — Вот, пожалуйста, извольте ознакомиться.

— Что это? — спросил тот.

— Это текст договора. Если вы согласны, то распишитесь в правом нижнем углу.

— Кровью?

— Как угодно, — молодой человек усмехнулся. — Мы не настаиваем на крови — можно и шариковой ручкой.

Петр Гаврилович пробежал текст договора глазами. Все было как положено — назван товар, его, Петра Гавриловича Вразмова бессмертная душа, названа цена, приведены гарантийные обязательства сторон. Прочитав до конца, Петр Гаврилович снова вернулся к началу договора и стал его перечитывать. Он не верил, не верил — но огромные деньги лежали перед ним на столе, и не верить в них было просто невозможно. Рука его сама-собой, помимо воли потянулась за шариковой ручкой… Но вдруг он остановился, пораженный возникшей в сознании мыслью.

— А зачем вам моя душа? — спросил он, почему-то шепотом.

— Ну это уж наше дело, — совершенно безразличным, каким-то блеклым голосом ответил посетитель, но от этих его слов Петр Гаврилович вдруг ощутил озноб.

Дрожащей рукой он положил шариковую ручку обратно и отодвинул от себя договор.

Посетитель усмехнулся.

— Что ж, я заранее знал, что сразу вы не согласитесь. Редко кто подписывает сразу, — он раскрыл дипломат и стал сгребать в него деньги со стола. Они падали как в бездонную яму. — Не торопитесь, подумайте. Когда решитесь — я снова загляну к вам, — он сбросил в дипломат последнюю пачку денег, щелкнул замками. — А сейчас, — сказал он, вставая, — не смею больше отнимать ваше драгоценное время, — и он растаял в воздухе.

Петр Гаврилович хотел что-то сказать, но замолчал на полуслове — он был в кабинете совершенно один. Звонил телефон, снова возникший на краю стола. Прямо перед глазами лежал, как бы подчеркивая, что все происшедшее не было галлюцинацией, договор. Петр Гаврилович потянулся, чтобы взять его в руки, но, едва пальцы его коснулись бумаги, как договор вспыхнул голубым пламенем и через секунду рассыпался пеплом, даже не опалив пальцев.

…Ночь Петр Гаврилович провел без сна. Он думал. Думал о том, что за просто так, за ничто, за пар, за душу, в существование которой он все равно не верил, ему предлагают деньги, деньги огромные, невообразимые. Намек на то, что ему хватит ста с небольшим тысяч он решил всерьез не принимать — он и сам был мастер поторговаться, и этот прием его не испугал. Хорошо, что он не подписал договор сразу, такой шанс выпадает далеко не каждому и лишь раз в жизни. Обидно было бы продешевить. Цифры роились в мозгу у Петра Гавриловича, и с каждым часом число нулей в них возрастало. Воистину нет предела человеческим мечтаниям! Он планировал и планировал свою будущую беззаботную, богатую жизнь — и вдруг содрогнулся.

Ведь не за просто же так ему предлагают такие огромные деньги. Так не бывает, чтобы деньги давались за ничто. Они хотят получить взамен его, Петра Гавриловича бессмертную душу, воспользовавшись тем, что он не верит в ее существование. Зачем, зачем она им нужна?!

И вдруг он вспомнил, что ответил посетитель на этот вопрос: «Ну это уж наше дело». Вспомнил — и весь покрылся холодным потом от ужаса. Сразу поблекли, растворились все мечты о безбедной и беззаботной жизни, а взамен пришел страх перед тем неведомым, что послужит за эту жизнь расплатой.

Наутро он все для себя решил. Нет, в бога и всякую чертовщину он, конечно, не верит. Но продавать свою вполне материальную бессмертную душу, обрекая ее, возможно, на вполне материальные вечные муки он не согласен ни за какие деньги.

Молодой человек больше никогда не приходил. И Петр Гаврилович не жалел об этом.

 

ПАСТЬ,

или Самое последнее путешествие знаменитых конструкторов Трурля и Клапауция

Задумали как-то знаменитые конструкторы Трурль и Клапауций слетать на досуге к бесконечности и обратно вернуться, но уже с другой стороны, чтобы доказать, что Вселенная круглая. Задумано — сделано. Собрали они продуктов на две недели, книг на два месяца, бумаги чистой и чернил на два года, инструменты свои захватили, все это в ракету погрузили, сами в нее сели и не мешкая полетели. Так разогнались, что дух захватывает, а им все мало. Звезды да планеты мимо пролетают — они на них никакого внимания не обращают, потому что если поминутно отвлекаться, до бесконечности ни в жисть не добраться.

Долго ли коротко ли летели, только вдруг видят: прямо по курсу планета ни на одной из звездных карт не обозначенная. Вскочил Трурль с проклятиями и к рычагам бросился, чтобы развернуть ракету да облететь эту планету, а Клапауций трубу подзорную вынул, метра на два в длину ее раздвинул, глянул на планету да как закричит:

— Вот это да!

Выхватил у него Трурль трубу подзорную, посмотрел в нее да так и ахнул от удивления. Потому как увидел картину совершенно необычайную: прямо посреди планеты разверзлась дырища огромадная неизвестно какой глубины. И идут к этой дырище со всех сторон дороги — и железные, и шоссейные, и канатные, и даже монорельсовая одна, но видно, что не работает она. И мчатся по дорогам этим поезда и автомашины, доверху добром всяческим нагруженные — и рыбой, и мясом, и фруктами, и другими самыми разнообразными продуктами, и консервными банками, на которых иностранными буквами неизвестно даже что написано. А по другим дорогам другое всякое добро подвозят — мебель и игрушки, телефоны и раскладушки, книги и ботинки и даже переводные картинки. Короче, чего ни назови — все везут. К дырище подвозят и вниз сбрасывают. А рядом трубопроводы проложены, и качают по ним в дыру эту и нефть, и молоко, и пиво, и лучшие вина, и даже духи всякие, так что и до ракеты аромат доносится. Ну а дыра эта все как есть без разбора проглатывает и даже как будто пережевывает, только иногда что-то обратно выплевывает.

Подивились конструкторы на картину эту необычайную и решили, что надо непременно выяснить, что это за дыра такая, да откуда она взялась. А поскольку бесконечность все равно от них никуда подеваться не могла, то порешили они это дело не откладывать, чтобы потом возвращаться не пришлось. Затормозили они ракету, облетели планету и приземлились на другой ее стороне, потому как знали, что есть во Вселенной вещи, с которыми шутки плохи.

Вышли они из ракеты и направились к деревне ближайшей, надеясь у прохожих все исподволь выяснить. Вот входят они в деревню и видят: идет навстречу прохожий. Останавливает его Трурль и учтиво спрашивает:

— А не скажешь ли ты нам, любезный, что это у вас тут на планете за дыра такая, куда все добро сбрасывают, а она его поглощает? Мы приезжие, ничего такого раньше видом не видывали, ни о чем таком слыхом не слыхивали и очень удивляемся.

Услышал эти речи прохожий и сначала затрясся мелкой дрожью и побелел, а потом позеленел весь и отвечает, что знать, мол, ничего не знает, ведать, мол, ничего не ведает, потом пригнулся, по сторонам оглянулся и порскнул в переулок ближайший, только конструкторы его и видели.

Подивились они на поведение такое, но делать нечего, пошли дальше. Видят — другой прохожий идет. Теперь уже Клапауций вперед выступил и речь завел:

— А скажи ты нам, пожалуйста, любезный, что это у вас тут на планете за дыра такая, куда все кидают, а она все это даже будто бы поглощает?..

Он и закончить толком не успел, как прохожий этот побелел, задрожал, потом позеленел, пригнулся, по сторонам оглянулся и порскнул в переулок ближайший, только конструкторы его и видели.

Еще больше удивились конструкторы, но делать нечего, дальше пошли. Уж больно любопытство их разобрало. Только было собрались они третьего прохожего расспросить, как вдруг завоет что-то — прямо оглушило, засверкает — прямо ослепило. Понаехала со всех сторон полиция, схватили конструкторов и кинули в машину специальную, на все случаи жизни универсальную, те даже и слова сказать не успели. А в машине этой уже давешние прохожие сидят, и один из них белый, а другой зеленый, оба дрожат и ни слова не говорят. Поняли тут конструкторы, что влипли в историю нехорошую. Да только им не привыкать, и не из таких переделок при помощи гения технического выбираться приходилось.

Долго ли, коротко ли везли их — наконец привезли. Выволокли из машины, внесли в зал огромный и на пол бросили. Не сразу конструкторы в себя пришли, но потом очнулись, поднялись, отряхнулись, по сторонам оглянулись. Видят — стоит посреди зала стол огромный, и сидят за тем столом министры. Все как один — Первые министры, только во главе стола Самый Первый министр сидит и хмуро на всех глядит. А другие ему в рот смотрят, ждут, когда он что-нибудь гениальное скажет, по должности ему положенное. А вокруг стола секретари бегают, атташе всяческие прыгают, секретарши снуют, чай подают, бумажки приносят и уносят — короче, кипит работа.

Тут Самый Первый министр на конструкторов грозно взглянул, потом секретаря подозвал и что-то ему на ухо прошептал. Тот кинулся в угол и давай там на машинке строчить, а Самый Первый министр всех остальных окинул взором грозным да и спрашивает:

— Кто единогласно за данное предложение?

Все Первые министры руки подняли, все единогласно хотят. Глянул на них снова Самый Первый министр да и спрашивает:

— Кто желает в поддержку принятого решения выступить?

Вскочил тут толстый Первый министр, что по правую руку от Самого Первого сидел, и давай рот раскрывать. Только конструкторы как ни старались — ни слова не услышали. Встроили они себе недавно в уши устройства специальные, чтобы речи бессодержательные не пропускали, вот эти устройства и сработали. Потом выступил тощий Первый министр, что по левую руку от Самого Первого сидел. И толстому хлопали, и тощему хлопали, а конструкторы так ни слова и не услышали. Тут как раз секретарь с решением отпечатанным подоспел и по знаку Самого Первого министра его зачитал. А в решении том говорилось: казнить конструкторов наутро, а за что про что казнить — о том ни слова. Тут же снова полицейские налетели, руки конструкторам вывернули да в темницу их отвели.

Оправились немного конструкторы и стали думать, как же им теперь из такой лютой беды выбраться. Да сколько ни думали — ничего придумать не сумели. Наконец, наступила ночь. И вдруг распахнулась дверь темницы и входит в окружении свиты толстый Первый министр, что по правую руку от Самого Первого сидел. Поставили ему посреди темницы стул с ножками из чистого золота, сел он, грозно посмотрел вокруг — всех как ветром сдуло. Только он да конструкторы в темнице остались. Спрашивает он их тогда голосом грозным:

— Правда ли, что вы и есть те самые знаменитые конструкторы Трурль и Клапауций, которые все, что угодно, сделать могут?

— Правда, — выступил вперед Клапауций. — Мы и есть знаменитые конструкторы Клапауций и Трурль, и все, что угодно можем сделать, и даже более того. Только прикажите, господин Первый министр.

Нахмурился тот и говорит голосом еще более грозным:

— Знайте же, презренные, что я теперь Самый Первый министр, потому как прошлого Самого Первого мы за милость, к вам проявленную, подвергли критике. Надо было вас немедленно казнить, а не ждать до утра.

Ужаснулись тут конструкторы, но сказать ничего не сказали, только спросили:

— А за что же такое нас казнить?

— Нарушили вы, конструкторы презренные, секретный Указ о том, что о нашей Пасти ни говорить ничего нельзя, ни спрашивать, ни даже намекать на то, что она существует, ни слышать, как кто-то говорит, спрашивает или намекает, потому что нет ее вообще, а наказание сей Указ нарушившему только одно — смертная казнь.

Еще больше ужаснулись конструкторы, даже говорить ничего не стали. А Самый Первый министр на дверь темницы оглянулся и говорит голосом уже не таким грозным:

— Есть у меня для вас работа. Если сумеете хорошо выполнить, я, может быть, вас и помилую. Нет — пеняйте на себя.

— Только прикажите, — отвечают конструкторы, — а мы уж себя покажем.

Им бы только до инструментов своих, в ракете оставленных, добраться, а там даже Самый Первый министр не страшен.

— А задание у меня такое будет: нужно укротить нашу Пасть немного, чтобы не пожирала она столько добра всяческого. Справитесь?

— Так ваша милость, — Клапауций отвечает, — справиться-то мы, конечно, справимся, но мы же не знаем пока, что это за Пасть такая.

— Пасть эту мы сами нашли и сами выкормили. Была она вначале маленькой совсем, окурком заткнуть можно было. Но мы ей погибнуть не дали, кормили всем самым лучшим, ничего для нее не жалели, все отдавали. И вот теперь она так выросла, что грозится нас самих вместе с планетой нашей пожрать, если мы ей пищи достаточно не добудем. Чем только мы ее ни кормим — ей все мало, она только еще больше вырастает и еще страшнее становится. Отвечайте немедленно: можете вы ее аппетиты укоротить, или же приказать вас казнить немедленно?

Подумали немного конструкторы, посоветовались, потом Трурль вперед выступил и говорит:

— Знаем мы рецепт один. Только нужно, чтобы нам инструменты наши доставили и работать бы не мешали.

— А что это за рецепт такой? — с подозрением Самый Первый министр спрашивает.

— Надо ее голодом уморить. Только это теперь не просто будет, придется хитрость применить.

— Э-эээ, — говорит тут Самый Первый министр, — вы, я вижу, так ничего и не поняли. Был уже у нас один такой, что Пасть нашу дорогую уморить хотел, когда она еще не такой страшной была. Да только мы его вовремя разоблачили и самого же Пасти и скормили. Не-ет, нам нужно, чтобы и Пасть была, и нам самим при Пасти не так страшно было.

Хотел тут Клапауций сказать, что быть такого не может, что по всем законам Пасть такая либо может расти беспредельно, либо от голода погибнет, но Трурль вовремя ему на ногу наступил и, вперед выступив, сказал:

— Мы, — говорит, — величайшие из конструкторов. Все, что угодно сделать можем, и это сделаем. Доставьте нам наши инструменты, а остальное — не ваша забота. Будет и Пасть у вас, и вы при Пасти будете.

Только он это сказал, как распахнулась дверь в темницу, и ворвались в нее полицейских сотня да тюремщиков сотня, да солдат сотня, а за ними вошел тощий Первый министр, что по левую руку от Самого Первого накануне сидел. Схватили они конструкторов и толстого Самого Первого министра, вмиг руки-ноги им связали и на пол бросили. А тощий Первый министр вокруг них бегает и кричит, что он теперь Самым Первым стал, потому что заговор против дорогой Пасти раскрыл и страшное преступление предотвратил. А еще кричит, что надо всех злоумышленников казнить немедленно, не дожидаясь, пока машинистки приговор отпечатают.

Выплюнул Трурль песок, что в рот ему набился, и закричал:

— Так ведь Пасть и вас сожрет в конце концов.

— Ну и что? — новый Самый Первый министр отвечает. — Зато — в самую последнюю очередь.

И ничего он больше говорить им не стал. Только пальцем шевельнул — и потащили несчастных к самому краю Пасти да и вниз сбросили. А заодно сбросили вниз и солдат сотню, и тюремщиков сотню, и полицейских сотню, чтобы никто ничего не разгласил, и Указ еще издали о том, что ничего вообще не случилось. А Пасть всех их проглотила, облизнулась и только еще страшнее стала.

И никто не знает, как там на этой планете дела сейчас обстоят, сожрала ли Пасть уже всех жителей или еще только готовится. Доподлинно известно только одно — Самого Первого министра она сожрет в самую последнюю очередь.

 

ЕРЕСЬ

Едва взглянув на планету, отец Фловиан понял: он не ошибся в расчетах. Нет, не зря миссионерское общество «Звездная братия» направило его именно в эту звездную систему. Рука Провидения двигала им, когда он задавал программу полета роботу-пилоту, и потому первая же планета, встреченная на пути, оказалась обитаемой.

Корабль отца Фловиана огибал планету на высоте около двухсот километров, и куда бы ни падал его взор, везде замечал он следы разумной деятельности. Он видел многочисленные деревни и небольшие города, видел распаханные поля и проселочные дороги, стада скота на пастбищах и парусники, пересекающие океаны. Эта планета была обитаема, и она, как указывал никогда не ошибающийся робот-пилот, еще не значилась в справочниках. А потому можно было не опасаться, что ее коснулась скверна современной цивилизации. Отец Фловиан представил себе мирных кротких туземцев, которые будут с благоговением внимать его проповедям, и скупая мужская слеза скатилась по его щеке. Какое счастье, что именно он, посланец «Звездной братии», первым из людей попадет на эту планету и сумеет обратить обитателей ее в истинную веру до того, как ступит на ее поверхность гнусная нога безбожника! Какое счастье, что слова истины, которые он принесет сюда, успеют к тому времени преобразить планету и превратят ее в бастион веры! Скоро, совсем скоро здесь вырастут многочисленные соборы и монастыри, скоро, совсем скоро расцветут здесь истинная вера и любовь к ближнему, трепет перед Создателем и непримиримость к его врагам. Все это будет, непременно будет, потому что воля Создателя и предусмотрительность «Звездной братии» снабдили его, отца Фловиана, достаточными средствами для достижения благой цели. Все это будет, непременно будет, и уже через пять-семь лет скромные, милые туземцы станут трудиться день и ночь в поте лица своего со светлыми мечтами о прекрасном будущем и о грядущем блаженстве в Царстве Божием, а он, их духовный отец, будет напутствовать их на этом праведном пути. Ибо Благодать Господня распространяется на всех, кто уверовал в Него всею душой, будь они хоть двухголовыми или же крылатыми и покрытыми чешуей чудовищами.

Облет планеты заканчивался, пора было подумать о посадке. Отец Фловиан выбрал внизу зеленую равнину в устье большой реки и приказал роботу-пилоту снижаться. Не прошло и десяти минут, как корабль, разорвав по пути небольшую тучку, мягко опустился на обширную поляну недалеко от берега реки. Отец Фловиан сотворил благодарственную молитву Всевышнему, затем поднялся на ноги и, открыв люк, выглянул наружу. Светило солнце, пели птички, порхали с цветка на цветок разноцветные бабочки. Он опустил трап и, неся в руках крест, Библию и икону с изображением святого Карла, торжественно ступил на землю и замер на несколько мгновений для того, чтобы наблюдающий из люка робот-иконописец хорошенько запечатлел в своей памяти этот исторический момент. Мягкая, ласковая трава так и звала поваляться на ней, но не к лицу служителю Господа, облаченному такой важной миссией, предаваться телесным радостям. Для этого еще придет время.

Отойдя немного от корабля, отец Фловиан огляделся. Место было выбрано удачно. Вдоль опушки леса проходила проселочная дорога, сбегавшая прямо к реке. Берег был пологий, но река, судя по всему, глубокой и полноводной, так что многие паломники смогут прибывать по воде. Климат здесь, видимо, ровный, земля богатая, да и приношения прихожан будут, наверное, обильными, так что на первых порах, когда из первоначально сформировавшейся паствы надо будет отбирать наиболее твердых в вере, тех, кто понесет ее знамя дальше по планете, миссия ни в чем не будет испытывать недостатка.

Пока отец Фловиан размышлял таким образом, рабочие роботы уже начали выносить из корабля детали сборного миссионерского домика и миссионерской церкви. Оставалось лишь указать им, где начать строительство и как лучше оборудовать гипнопункт первичного приобщения к вере. Отец Фловиан уже раскрыл было рот, чтобы отдать распоряжения, как вдруг заметил движение на краю поляны. Приглядевшись, он увидел, что оттуда, ступая прямо по нехоженой траве, идет к нему, странно переваливаясь, необычное существо. Создатель придал ему форму мешка высотой около полутора метров с чем-то вроде крыльев по бокам. По передним краям крыльев шли пальцеобразные отростки — штук по тридцать на каждом крыле, а на выступе в верхней части мешка виднелись три глаза и огромный рот с фиолетовыми губами. Нижняя половина мешка была прикрыта темной материей. Отец Фловиан мог считать, что ему повезло — существо это было явно симпатичным по галактическим меркам. Он подождал, пока незнакомец достаточно приблизится, а затем сделал несколько шагов навстречу и произнес:

— Здравствуй, сын мой…

Он хотел было перекрестить незнакомца, но рука его сама собой застыла в воздухе, потому что тот вдруг ответил на чистейшей звездной латыни, языке, на котором, по воле Создателя, могли объясняться во множестве обитаемых миров и который по этой причине Объединенная Церковь давно взяла на вооружение:

— Здравствуй, сын мой. Что привело тебя на эту планету?

Отец Фловиан онемел от удивления. Заметив это, незнакомец заговорил мягким, ласковым голосом:

— Я настоятель здешнего монастыря, главного на этой заблудшей планете, отец Каллоидий. Создатель возложил на меня тяжкую, но почетную миссию обращать ее погрязших по неведению в грехе обитателей в истинную веру.

— Неисповедимы пути твои, Господи! — обратив взор к небу, воскликнул отец Фловиан.

— Аминь! — молитвенно сложив крылья, подхватил отец Каллоидий.

— Меня зовут отец Фловиан, брат мой. Я прибыл с Земли для того, чтобы обратить обитателей этого мира в истинную веру. Я думал, что они до сих пор живут в грехе и неверии. Сколь же безгранична милость Создателя, раз он уже позаботился о приобщении к вере детей своих, населяющих этот мир!

— Аминь! — вновь отозвался отец Каллоидий, потом мигнул средним глазом и, взглянув на роботов, суетящихся у корабля отца Фловиана, сказал: — Быть может, вы окажете честь нашему монастырю и посетите его? Он совсем недалеко, за холмом. Пусть ваши роботы пока занимаются делами, а мы пройдемся по дороге. Вы ведь способны передвигаться по суше?

— Ну конечно же, — отец Фловиан был до глубины души тронут заботой инопланетянина.

Дав роботам задание, он двинулся следом за отцом Каллоидием. Выйдя на дорогу, они повернули к лесу и завели тихую благочестивую беседу. Сначала немного поговорили о погоде и видах на урожай. Потом отец Каллоидий заговорил о трудностях, столь знакомых каждому миссионеру — о яростном сопротивлении неверующих, о достойном сожаления нежелании многих из обитателей обращаемого мира трудиться не жалея собственных сил, отказывая себе во всем во имя светлого будущего, о том, как приходится во имя блага жителей этой несчастной планеты выжигать малейшие ростки неверия. Затем разговор сам-собой перекинулся на различные ереси — едва ли не главную опасность, какую таили для церкви многочисленные приобщаемые к ее лону миры. В памяти у отца Фловиана еще свежи были картины бедствий, в которые повергли еретики несчастную планету Одолон-31: больше половины выжившего после религиозных войн населения несчастного мира до сих пор, во избежание повторения трагедии, приходится содержать за колючей проволокой, а оставшиеся пока на свободе, хотя внешне и выказывают все признаки фанатичной веры, в глубине души в любой момент готовы вновь свалиться в дьявольскую пучину неверия.

Отец Каллоидий слушал с достойным подражания вниманием и сам, в свою очередь, поведал о некоторых происках еретиков, о том, сколь коварен бывает Дьявол в своих промыслах. Внимая ему, отец Фловиан не переставал возносить хвалу Господу за столь радостную встречу. Воистину пути Господни неисповедимы! Ну кто бы мог подумать, что в такой глуши, куда еще не залетали корабли землян, зреют семена истины?! Кто мог догадываться что в Галактике, кроме людей, есть еще один народ, принявший на себя тяжкое бремя нести эту истину в иные миры? Но в самой глубине души отец Фловиан испытывал все же некоторое разочарование. Увы, не ему суждено было привести эту планету в лоно церкви. Конечно, пути Создателя неисповедимы, но все же в глубине души отец Фловиан возроптал: ему так не хотелось улетать отсюда! Но он тут же подавил в себе этот ропот, недостойный его высокого сана. На все воля Господа. Теперь нет нужды задерживаться здесь надолго. Он только прочитает несколько проповедей, проверит, как соблюдаются каноны веры — ведь местные пастыри могут не знать решений последних соборов — и отправится дальше в поисках иных заблудших миров.

— Вы были совершенно правы, брат мой, — говорил между тем отец Каллоидий, — когда отнесли ересь к самым опасным из заблуждений. Всякий раз, сталкиваясь с ее ростками, мы в этом убеждаемся.

— Да! — с жаром воскликнул отец Фловиан. — Я даже скажу больше: ересь куда опаснее неверия, ибо последнее есть отрицание без утверждения, ересь же есть подмена истины ложью.

— Совершенно справедливо. И наша цель состоит в искоренении малейших ростков еретических учений, где бы мы их ни встретили.

— А какими методами вы пользуетесь?

— Вы знаете, это сильно зависит от местных условий.

— Ну разумеется.

— В основном мы стараемся действовать по каноническим правилам: огнем и мечом. Но иногда это оказывается неприемлемо по какой-либо причине. Так, например, на Палладусе-13 рассечение на части не способствует приобщению паствы к вере — это для них обычный способ размножения, а еретики Грумбада не горят в огне, и их приходится замораживать. А есть миры, где ересь пустила столь глубокие корни, что нам приходится до сих пор действовать исключительно убеждением.

— Неужели?!

— Увы, — отец Каллоидий скорбно вздохнул и прикрыл перепонкой средний глаз. — Но все это не идет ни в какое сравнение с еще одним еретическим учением, о котором мы узнали совсем недавно. Представляете, эти гнусные еретики дошли до того, что посылают собственных миссионеров! Страшно подумать, сколь уменьшатся доходы церкви, если они сумеют совратить с пути истины многие пока пребывающие в неведении о Создателе миры!

— Спаси и помилуй нас, Господи, от подобной напасти! — в ужасе воскликнул отец Фловиан.

— Аминь! — эхом откликнулся отец Каллоидий и добавил: — Вот мы и пришли.

Отец Фловиан огляделся. Заговорившись, он и не заметил, как они очутились под самыми стенами монастыря, стоявшего на невысоком пригорке. Вокруг раскинулись поля, на которых трудились худые трехногие существа. На краю поля двое монахов, казавшихся точными копиями отца Каллоидия, секли розгами чем-то провинившегося аборигена, наставляя его на путь истины. Ничто не нарушало идиллии.

Следуя за отцом Каллоидием, отец Фловиан протиснулся в узкую калитку сбоку от ворот и оказался во дворе, вымощенном каменными плитами. Они пересекли двор и вошли в постройку, где, судя по всему, находились кельи монахов. Отец Каллоидий привел гостя в собственную келью и предложил отдохнуть с дороги. Послушник из числа местных жителей принес им постную еду — ведь был четверг, освященный веками рыбный день — и они провели с полчаса в благочестивой беседе за скромной трапезой. Потом отец Каллоидий предложил пройти в библиотеку а затем осмотреть хозяйство монастыря.

— Вы двоякодышащий? — спросил он в коридоре.

— Нет, ну что вы, — отец Фловиан вовсе не обиделся на этот нетактичный, в общем-то, вопрос.

— Ах извините, я, наверное, что-то напутал, — они вошли в библиотеку, и отец Каллоидий подошел к стеллажу с книгами. — Как, вы говорите, называется ваша родная планета?

— Земля, — отец Фловиан постарался не показать своего удивления, ибо недостойно пастыря обижаться на плохую память ближнего.

— Земля, Земля… — бормотал про себя отец Каллоидий, листая какую-то книгу. Потом, отыскав, наконец, нужную страницу, воскликнул: — Ах ну конечно же, Земля! Ну как я мог забыть?! Извините меня ради Бога!

— Ну что вы, что вы, — помог ему преодолеть смущение отец Фловиан.

— Выходит, вы все же обратились в истинную веру?

— Что вы хотите сказать?

— Ну как же: вот здесь написано, что четыре тысячи лет назад наш миссионер Гамарий, преобразованный к вашему внешнему облику, попытался было привести вас в лоно святой церкви, а вы не то отрубили ему голову, не то прибили гвоздями к столбу.

— Позвольте… — отец Фловиан ничего не понимал. И тут его вдруг словно ударило — нигде в монастыре не увидел он до сих пор ни единого креста, ни единого серпа и молота, ни одного из других символов веры Объединенной Церкви! Выходит… Выходит, он попал в логово к гнусным еретикам! И не в силах сдерживать свое возмущение, он вскричал: — Да вы — гнусный еретик! У нас распяли на кресте не какого-то там Гамария, а сына божия!

— Ч-что?! — отец Каллоидий, не находя слов, судорожно глотал ртом воздух. — Да что такое вы говорите?! Тут же белым по черному написано, что святой Гамарий…

— Ложь! — громовым голосом заорал отец Фловиан. — Гнусная, подлая ложь! Не было никакого святого Гамария! И не могло быть! Бог создал нас по своему образу и подобию, а потом послал на землю своего сына, чтобы тот искупил наши грехи, и мы — слышишь ты, ничтожный! — мы распяли его сына на кресте!

Отец Каллоидий даже задохнулся от возмущения, выронил книгу на пол и закричал, перекрывая голосом задохнувшегося в кашле отца Фловиана:

— Это ты — гнусный еретик! Так извратить святое учение! Господи, и как это ты носишь по космосу такое отродье?! Бог сотворил нас — нас, понимаешь ты?! — по своему образу и подобию, а потом мы засварбучили его сына на гмяве, и он искупил наши грехи.

Понимая, несмотря на всю охватившую его ярость, что ему теперь придется спасаться от гнусных еретиков, и сейчас не время для богословских диспутов, отец Фловиан повернулся, чтобы бежать прочь из логова греха, в которое его заманили, но что-то ударило его сзади по голове, и он потерял сознание.

Очнулся он в подземелье, привязанный цепями к железному столбу. Отец Каллоидий стоял напротив, за ним виднелась чья-то темная фигура у пышущего жаром очага. Заметив, что отец Фловиан открыл глаза, отец Каллоидий приблизился к нему и сказал:

— Сын мой, отрекись от своих заблуждений и войди в лоно истинной церкви. Тогда откроется тебе путь к вечному блаженству, и не придется душе твоей гореть в геенне огненной. Отрекись перед смертью, — и он сунул какой-то предмет прямо в лицо отцу Фловиану.

— Что это? — спросил тот, отстраняясь.

— Несчастный, это же гмява, символ веры!

— Пустите меня, гнусные еретики! — рванулся отец Фловиан, но цепи, державшие его, были прочны.

— Ты одержим дьяволом, но мы изгоним его, — произнес отец Каллоидий, пряча гмяву. — Хорошо, что ты попался нам, посланец Сатаны, не успев совратить этого мира. Ты еретик, а всякая ересь должна уничтожаться в зародыше. Покайся, и смерть твоя будет легкой!

— Нет, нет! — закричал отец Фловиан.

— Дьявол говорит твоими устами. Начинай! — повернулся отец Каллоидий к темной фигуре у очага.

Через несколько секунд первый нечеловеческий крик отца Фловиана заполнил подземелье.

А совсем недалеко, всего в нескольких километрах его роботы продолжали трудиться, деловито возводя на берегу спокойной реки изукрашенный крестами и серпами и молотами пункт первичного приобщения к вере.

 

СТРАШНЫЕ СКАЗКИ

Он всегда приходил неожиданно. Обычно утром. Иногда он приходил с востока, иногда с запада, иногда с юга. Говорили, что он может прийти откуда угодно. Даже с севера, из-за неприступных скал, что высились там, не давая миру упасть в Черную Бездну, хотя даже самые древние старцы не помнили, чтобы он хоть раз пришел с той стороны. Ранним утром, едва начинало светать, он выходил на какую-нибудь из тайных тропинок, ведущих к деревне, и не спеша спускался по ней в сердце долины. Он аккуратно обходил замаскированные волчьи ямы с заостренными кольями на дне и настроенные самострелы, стреляющие отравленными колючками, не сворачивал на ложные ответвления, где ждали, готовые упасть на чужака, огромные бревна, не забывал склонить голову перед спрятанными в листве идолами и тем отвести их злобу. Он шел так, будто и не был чужаком в деревне, будто сам придумал и создал все эти препятствия на тропе, сам вытачивал из дерева ужасающих ликом идолов и прятал их на деревьях, сам приносил им жертвы, возвращаясь с удачной охоты. Он знал, наверное, все секреты племени, но не разу не выдал их чужакам, и потому сама мысль о том, что он может предать, никому не приходила в голову. Когда солнце выглядывало из-за гор на востоке, он уже выходил из леса и шел мимо огородов прямо к деревне. Навстречу ему попадались спешащие на свои огороды женщины, и он улыбался в ответ на их приветствия, и шагал дальше — не спеша, но и не задерживаясь ни на секунду. Но теперь он шел уже не один — дети, направлявшиеся помогать на огородах своим матерям, тут же забывали о своих обязанностях и нетерпеливой, взволнованной толпой следовали за ним. А иные из них со всех ног бежали назад, в деревню, чтобы первыми принести весть о его прибытии — но весть эта каким-то неведомым образом всегда обгоняла даже самых быстроногих, и там, в деревне, уже собирались дети со всех других огородов, потому что никто из взрослых не решился бы отнять у них праздник, который он приносил с собой.

Когда он выходил на центральную площадь деревни, все дети уже ждали его там, уже готовились жадно ловить каждое произнесенное им слово, готовились без устали слушать его чудесные сказки. Он всегда приходил только в хорошую погоду. Даже в сезон дождей небо очищалось с его приходом, а с гор начинал дуть приятный прохладный ветер. Он выходил на середину площади и садился у очага, в котором никогда еще с основания деревни не угасал священный огонь. И все вокруг замолкали, и становилось тихо. Только шелестела листва деревьев под несильным ветром, только перекликались далеко в лесу птицы да шумели где-то за лесом горные потоки.

Несколько минут он молчал, и все вокруг смотрели на него — на его нелепую фигуру, одетую в немыслимые лохмотья, на его руки и ноги, слишком длинные и тонкие, на его лицо, кроткое и доброе, покрытое глубокими, словно шрамы, морщинами, смотрели в его ласковые глаза, за которыми скрывался целый мир, им непонятный. Он был не таким, как все, но это никого не удивляло. Так было всегда, и казалось, что так всегда и будет. Они поразились бы, увидев на нем вместо лохмотьев, сделанных из неведомого материала, обычную для себя набедренную повязку или же накидку, которую надевают дождливыми холодными вечерами, как поразились бы, если бы вдруг исчезла его худоба или разгладились морщины. Он был не таким, как все, но так было всегда. Никто не знал, сколько ему лет, но самые древние старики помнили, что он приходил в деревню, когда они были еще детьми, и уже тогда выглядел таким же старым и морщинистым. Дети очень любили его и некоторые взрослые по привычке очень любили его. А остальные… Большинство взрослых не смогло бы найти слов, чтобы определить свое к нему отношение. Но вражды к нему не чувствовал никто. Он никому не причинил зла, и никто из них не хотел бы причинить зло ему. Нет, они его не боялись — но внутренне были убеждены, что обладает он немалым могуществом, и причинивший ему зло будет немедленно повержен в прах.

Он появлялся всегда неожиданно, через неравные промежутки времени. Иногда — всего через одно полнолуние, иногда — через несколько дождливых сезонов. Но дети деревни всегда ждали его. Стоило лишь наступить погожим дням, как они, порою даже не осознавая этого, каждое утро с надеждой смотрели на выныривающие из лесной чащи тропинки, ожидая праздника, который он приносил с собой. Никто не знал, где он бродит между посещениями деревни, но догадок высказывалось множество. Иные говорили, что он обращается в дерево Кха и стоит высоко в горах на границе между лесом и лугами, и в доказательство своей правоты приводили цвет его кожи — темной, с пыльным оттенком, так не похожей на красно-коричневую кожу жителей деревни и так напоминающей кору дерева Кха. Другие же, мыслящие более рационально, говорили, что ходит он запретными горными перевалами и навещает иные племена, живущие в немыслимой дали за много дней пути от долины. И большинство верило, что это действительно так, что бывает он и у людей племени Зака, которые носят разноцветные раковины в носу, и у людей Бау-Бау, с которыми иногда удается обмениваться у ручья, получая за кремневые ножи куски восхитительной красной ткани, и даже у племени Людоедов, Которые Живут За Горой, хотя последнее предположение и выглядело невероятным.

Но никто, конечно, не решался спросить его об этом, а сам он никогда не рассказывал. Он рассказывал только сказки. Он начинал говорить тихим голосом, но тишина на площади стояла такая, что было отчетливо слышно каждое слово. Тихим голосом он начинал рассказывать детям удивительные волшебные истории о дальних странах и чудесных превращениях, об удивительных событиях и удивительных людях, о добрых духах и злых демонах, истории, которые захватывали их души и заставляли забыть обо всем вокруг, которые никто из них не смог бы потом повторить и даже вспомнить от начала до конца, но которые поселяли в душах воспоминания о чем-то праздничном и возвышенном, воспоминания, которые сохранялись потом на всю жизнь. Никто, кроме него, не знал таких волшебных сказок и никто не умел рассказывать сказки так, как он. И дети узнавали из этих сказок обо всем на свете. И об огромных озерах, наполненных удивительной соленой водой, таких больших, что с одного берега нельзя увидеть другого. И о таинственной и манящей Белой Воде, что покрывает склоны самых высоких гор, не скатываясь вниз и не просачиваясь в почву. И о дальних путешествиях и удивительных приключениях. И о необычных животных и странных растениях. И не замечали они, как бежит время, как все длиннее становятся тени и все ниже опускается солнце…

Наконец, когда солнце скрывалось за Горой, и возвращались с охоты и с огородов взрослые, вождь племени выходил на площадь и звал сказочника к себе в хижину разделить с ним ужин. Сказочник садился напротив вождя и ел обычную скромную пищу, запивая ее обычным отваром из корней гаки, и никому не приходило в голову предложить ему что-то лучшее, приготовить в этот день праздничное пиршество, подать хмельного сока абаки или сушеных плодов такка. Так повелось исстари, так было и при отцах, и при дедах, и при прадедах. Он рассказывал им сказки и ел их простую пищу, и пил горьковатый отвар из корней гаки, и все это было в порядке вещей, и все знали, что так будет и при детях, и при внуках, и при правнуках.

А потом, когда ночная темнота опускалась на деревню, и стихал ветер с гор, когда становилось тихо и тепло, и даже мошкара, казалось, засыпала, все снова выходили на площадь — и взрослые, и дети, и старики, и больные. Все собирались на площади и разжигали в середине ее большой костер. Вождь с семьей садился у самого огня, сказочник устраивался рядом с ними, и начиналось самое главное, то, чего все боялись и чего с замиранием сердца ждали весь день.

Начинались страшные сказки.

Темнота наступала со всех сторон, и они смотрели на круг, очерченный огнем костра, и на сказочника, сидящего в этом кругу, и ничего уже больше не видели, и казалось, что весь мир вокруг поглощен этой темнотой.

Он начинал рассказывать.

Он говорил об ужасах и чудовищах, которые поджидают человека в лесу и в горах, в водах наполненного солнцем ручья и даже в собственной хижине. Но поначалу никому из слушателей чудовища эти не казались страшными, и с разных сторон слышались смешки и веселые возгласы тех, кто хотел казаться смелее своих соседей. Но постепенно сказочник овладевал вниманием, и все меньше шума было на площади, все лучше слышен был его голос, такой тихий и спокойный, и треск дров в костре, и редкие крики ночных птиц. И тогда он начинал рассказывать о глазатиках, о тех, что ночами воют на болотах. Он вытягивал губы трубочкой и прикладывал к ним ладони, и выкатывал глаза, и начинал выводить тонко и протяжно, подражая их вою: «У-у-у-ууу, У-у-у-ууу, У-у-у-ууу…», тонко, протяжно и тоскливо. Сначала оживление появлялось на лицах от этого представления, снова раздавались смешки и возгласы, но он продолжал выводить «У-у-у-ууу, У-у-у-ууу…». И постепенно тоскливый этот крик проникал в душу каждого из сидящих на площади и заполнял ее всю без остатка ощущением тоски, безысходности, скорби. Темнота вокруг все больше сгущалась и наполнялась движением и смыслом, и дышала ужасом в их затылки, и они уже не решались обернуться, не решались даже на мгновение оторвать взгляда от сказочника, сидящего у самого огня, не решались пошевелиться и перевести дух.

А он рассказывал им о новых и новых ужасах — о волосанах, живущих под корнями деревьев, о бренчаликах, которых нельзя увидеть, не ослепнув, об огромном лесном пауке Пу, о черном пальце из ручья, о прозрачном человеке и невидимом путнике… Они смотрели на него и уже не видели его фигуры, потому что огонь в костре угасал, и становилось совсем темно, и уже виделись им на фоне красных угольев те ужасы, о которых он рассказывал. Волосы дыбом становились на их головах, и что-то холодом дышало им в затылки, но они сидели и слушали и не решались издать ни звука. И он говорил о маленьких черных людях, которые охраняют светящиеся камни в глубоких пещерах, и о хватале, от которого нельзя спастись, о красном лесе и хромом Бвуке, о глазастых деревьях и царапиках, и о чем-то совершенно уже непонятном, что он называл Кшара, которое было ужаснее всех их вместе взятых. Он говорил это, и ужасом наполнялись их сердца, но не затем приходил он в деревню, чтобы оставить их наедине с ужасом и безысходностью. И он рассказывал, как уберечься ото всех этих напастей, как обмануть их, оставить в дураках. Костер совсем угасал, и наступала темнота, но она теперь не была уже такой страшной. Глаза начинали видеть, и они различали звезды на небе и силуэты хижин, и вершины деревьев за деревней, и вершины гор за лесом. И приходило успокоение, и они расходились по своим хижинам, таким уютным теперь, когда их научили, как отогнать все эти подстерегающие человека напасти. А сказочник — они совсем забывали о нем, и спохватывались лишь наутро, когда он был уже далеко — может быть, на пути к людям Бау-Бау или даже к племени Людоедов, Которые Живут За Горой, а может быть на пути к истокам всех ручьев, чтобы обратиться в дерево Кха и стоять в неподвижности, пока снова не придет пора спуститься в деревню. Жизнь в долине снова текла спокойно и размеренно, и почти никто из жителей не вспоминал о рассказах сказочника, хотя неосознанно все они поступали так, как он советовал. И только дети каждое погожее утро оглядывались на тропинки, выныривающие из леса, и ждали снова наступления чудесного праздника сказок.

Но всему приходит конец, даже тому, начало чего неизвестно. Родился однажды в деревне человек умный и сильный, который знал, чего он хочет добиться, и умел устранять препятствия на своем пути. Пришло время, и он сумел подчинить себе своих соплеменников, убил старого вождя и занял его место. Но, хотя никто не смел уже встать на его пути, он сознавал, что это еще не окончательная победа. И вот однажды, когда сказочник вновь вышел из леса и направился к деревне, новый вождь встал на его пути. Он знал, какую силу таят в себе слова сказочника, но за его спиной была иная сила — два десятка лучших воинов — и он считал, что с ними способен победить в любом споре. Он велел сказочнику забыть навсегда дорогу в деревню. Потому, что его сказки делают людей слабыми и трусливыми. Потому, что он не может вести этих трусов в бой против племени Зака, чтобы добыть много красивых раковин из их уродливых носов, и он не может разгромить с этими трусами людей племени Бау-Бау и забрать себе столько красивой красной ткани, сколько сумеют унести воины. Он не может заставить трусов выжигать лес под новые огороды, потому что они боятся волосана, живущего под корнями деревьев, и не может заставить их приносить из пещер светящиеся камни из-за ужаса перед маленькими черными людьми. Он сказал, что убьет сказочника, если тот хоть раз еще посмеет появиться вблизи деревни, и прогнал его прочь. И воины его кидали вслед сказочнику камни и палки, хотя и боялись, что руки у них после этого почернеют и отсохнут. Но вождя своего они боялись гораздо больше.

Сказочник убежал от них в лес и скрылся там навеки, и никогда больше жители деревни не видели его. Иные говорили, что он теперь навсегда обратился в дерево Кха и даже брались по секрету, чтобы не проведал вождь, показать, в какое именно дерево. Другие верили, что он бродит еще где-то среди иных племен. А некоторые считали, что он умер в лесу от побоев и ран. Никто не знал, что случилось с ним на самом деле — тело его не было найдено, деревья Кха не разговаривали, а люди соседних племен никогда не решались заглядывать в их долину.

И они стали, повинуясь новому вождю, выжигать лес и сажать новые огороды, и не оказалось под корнями деревьев волосана, способного их остановить, и горел лес на склонах долины, и звери покидали его, и дымом застилало небо над долиной. Они стали приносить светящиеся камни из глубоких пещер, и не было в тех пещерах маленьких черных людей, которые стерегли бы подземные сокровища. Но те, кто прикасался к этим камням, через некоторое время заболевали страшной болезнью: кожа на руках у них краснела шелушилась и покрывалась язвами, кровь становилась густой и желтой, тела пронзали страшные боли, и они умирали в страшных мучениях. Они пошли войной на людей племени Бау-Бау, и черный палец из ручья не остановил их на границе племенных владений, но они не принесли из этого похода чудесной красной ткани — только полтора десятка убитых и полсотни раненых. Они не получили урожая с новых огородов, потому что лес к востоку от деревни весь выгорел, и ручьи, питавшие огороды, пересохли. Они принесли много разноцветных раковин из похода против племени Зака, но оставили там много убитых, а вернувшись увидели, что деревня их сожжена Людоедами, Которые Живут За Горой, и половина остававшихся в ней жителей — тех, кто не успел спрятаться от Людоедов в лесу — либо убита, либо уведена за Гору, на съедение.

И они жили дальше в своей долине, с трудом отбиваясь то от ставших вдруг сильными людей Зака, то от неуловимых Бау-Бау, то от Людоедов, Которые Живут За Горой, и были они постоянно голодны, и страх пришел в их жизнь, настоящий страх, которого прежде не было. И ужасные болезни поражали многих из них, и дети их рождались слепыми или мертвыми, и огороды перестали приносить урожаи, и с дождями приходили наводнения, а с солнцем — засухи, и их становилось все меньше и меньше, а несчастий и бед все больше и больше. И не было видно за всеми этими бедами тех чудищ, которыми когда-то пугал их сказочник. Но те из них, кто осмеливался думать, понимали: страшные сказки обратились в страшную явь.

 

ЛЕКЦИЯ

Товарищи!

Надеюсь, вы позволите мне так вас называть. Да, вы совершенно правы, Яков Львович, мы с вами действительно товарищи по несчастью. Но в данном случае я вкладываю в это слово гораздо более глубокий смысл, и постараюсь в сегодняшней лекции раскрыть, насколько позволят мои способности, свое понимание сущности нашего с вами товарищества.

Но прежде всего позвольте выразить признательность всем присутствующим за оказанное мне доверие. Я очень высоко ценю данную мне возможность открыть своей лекцией первое занятие нашего кружка политического самообразования и постараюсь не обмануть ваших ожиданий. То, чем нам с вами предстоит заниматься, очень важно. Ведь мы живем в эпоху стремительного роста политического самосознания масс, и нам, в силу особенностей нашего положения, просто непозволительно отставать в этом вопросе. Да-да, Боря, не смейтесь. То, о чем я говорю, действительно очень важно. Сегодня нам для того, чтобы не утратить всех наших завоеваний, просто необходимо вооружиться передовой теорией. Потому что те потери, о которых вы постоянно вздыхаете, Гулямов, ничто в сравнении с потерями, которые грозят нам в будущем.

Товарищи, время у нас ограничено, и я позволю себе сразу перейти к сути сегодняшней лекции. Как все мы с вами прекрасно знаем, классами называются большие группы людей, различающиеся по своему отношению к средствам производства, по своему месту в общественном разделении труда и, следовательно, по способу получения своей доли общественного богатства — так, кажется, у классиков. Так позвольте мне задать вопрос: к какому же классу относимся мы с вами? К рабочему? Или, может, мы крестьяне? Вон даже Модест Ильич засмеялся. Тогда кто же мы? Не капиталисты же, в самом деле. Нет, дорогой Резо, даже вас никак нельзя назвать капиталистом. Как это почему? Да потому, что вы вкладывали капиталы не в средства производства и не с целью получения прибавочной стоимости. А обеспечение благоприятной конъюнктуры при посредстве взяток не имеет с капитализмом ничего общего — неужели такая элементарная мысль для вас в новинку? Нет, товарищи, надо четко осознавать, что в нашей стране капитализм побежден окончательно, и не нам с вами жалеть об этом.

Так что же тогда, несмотря на все внешние различия, нас объединяет? Что заставляет нас чувствовать друг в друге братьев по классу? Я отвечаю на этот вопрос так: то, что все мы — деляги, дельцы. Да, товарищи, именно дельцы, и я, разумеется, не вкладываю в это слово никакого уничижительного смысла. Я вообще произвожу его не от глагола «делать», как вы, вероятно, подумали, а от глагола «делить». Вдумайтесь — ведь именно дележ составляет главное занятие каждого из нас. Боря — специалист по дележу модных западных тряпок, дорогой наш профсоюзный босс товарищ Абакумов знает все о дележе льготных путевок, лично я многие годы занимался дележом жилья среди остро и не слишком остро нуждавшихся в нем сограждан. Дележ в той или иной форме составлял и, смею надеяться, будет составлять и впредь основное занятие каждого из нас, в какой бы внешней форме мы его ни осуществляли. Ибо что никто из вас, я убежден в этом, не в обиде на те жизненные блага, которые приносило ему это занятие.

Итак, дележ — это наш кусок хлеба. Недаром же среди нас так много торговых работников. Они как никто больше причастны к дележу материальных благ. Но зададимся вопросом: почему на проклятом Западе работник прилавка не становится дельцом в обозначенном выше смысле? Правильно — потому, что там нет дефицита. Именно дефицит является той, так сказать, материальной субстанцией, которая не только породила наш класс и позволяет ему безбедно существовать, но и наделила его реальной политической властью. Да-да, товарищи, не удивляйтесь. Фактически мы с вами являемся представителями правящего в этой стране класса. Если отбросить внешние признаки и судить по конечному результату, то мы увидим, что и политика, и экономика, и идеология, и наука, наконец, уже многие десятилетия работают на нас с вами. И все потому, что великая революция тридцатых годов заложила основу основ нашего господства — дефицитную экономику. И мы с вами не только участвуем в дележе постоянно воспроизводимого дефицита, но и — осознанно или неосознанно — способствуем его расширенному воспроизводству. Потому что до сегодняшнего дня незыблемым, несмотря на все наскоки разнообразных радикалов, остается провозглашенный Вождем принцип: при социализме спрос должен опережать предложение. Этим принципом, товарищи, мы никогда не поступимся!

Спасибо за эти аплодисменты, но я еще не кончил… Итак, пока существует дефицит, существуем и мы с вами, а пока существуем мы, дефицит непобедим. Но это в идеале. В реальной жизни все подчинено жесткой диалектике развития. И приходится с грустью признать, что дефицитная экономика в ее современном виде уже изжила себя. Потому, товарищи, что она не выдержала соревнования с загнивающей экономикой Запада, и это, как ни печально, приходится признать объективным результатом работы положенного в ее основу великого принципа. Если бы в свое время победила мировая революция, вопроса об эффективности сегодня на повестке дня просто не стояло бы. А так — ничего не поделаешь, приходится считаться с реальностью. И реальность эта сулит нам с вами мрачное будущее.

Так что же, спросите вы, неужели нет реального пути для выхода из кризиса, и нам остается только смириться с развитием событий, ведущим к утрате всех наших завоеваний и полной потере своей классовой сущности? Нет, товарищи, мы на это никогда не согласимся! И я рад видеть, что вы полностью солидарны со мной в этом вопросе. Мы будем бороться, и для успеха этой борьбы постараемся вооружиться новой, передовой теорией. Выше голову, товарищи, не все еще потеряно!

Какой же конкретно выход из сегодняшнего кризисного состояния я предлагаю? Вот Модест Ильич сейчас сказал, что нам нужна сильная рука. Что ж, это реальная возможность защитить наши с вами классовые интересы. Тем более, что, обладая ядерным оружием, мы вполне в состоянии снова опустить железный занавес и жить на своей части планеты так, как сами того пожелаем. А подтолкнуть страну на этот путь проще простого. Достаточно еще год-два потянуть с радикальными реформами, и неизбежное снижение уровня жизни сделает свое дело. Большая часть населения с радостью приветствует нового вождя, который наведет порядок. Только зададимся вопросом: хотим ли этого мы сами? Согласимся ли на неизбежное при этом падение и нашего собственного уровня жизни? Согласимся ли, наконец, на потерю уверенности в собственной безопасности? Нет, Модест Ильич, в этом вопросе, я уверен, большинство не на вашей стороне. Возврат к такому прошлому мало кому из нас покажется привлекательным. Власть как таковая интересует — вы уж меня, Модест Ильич, извините — только маньяков. Нормальные люди заинтересованы в основном в благах, которые этой власти сопутствуют, как успешно продемонстрировал нам наш недавний лидер. А какие блага сулит нам повторение пройденного? Да в сущности никаких! Ведь сами мы этих благ не производим. И не в состоянии, к сожалению, выделить среди остальных именно тех, кто способен их произвести — история с Лысенко наглядное тому подтверждение. Да, раба можно заставить, скажем, выкопать канал — это вы, Модест Ильич, умеете. Но можете ли вы заставить его думать? А ведь именно это качество сегодня является определяющим. Так что, как ни грустно сознавать это, нам с вами повторение опыта тридцатых сулит лишь кровавую борьбу за то малое, что сильная власть будет в состоянии выжать из своих рабов.

К счастью, у нас есть другой выход. Зададимся вопросом: откуда мы с вами получаем ту часть общественного богатства, о которой идет речь в определении классов? Ответ очевиден — мы присваиваем себе часть труда так называемого рабочего класса. Как? При капитализме, когда существует рынок рабочей силы, рабочий выступает как ее собственник и продает ее владельцу средств производства, позволяя тому присваивать прибавочную стоимость. Мы же, монополизировав еще в тридцатых практически все производство, рынок рабочей силы ликвидировали. А при отсутствии такового происходит неизбежное — рабочая сила отчуждается от рабочего и переходит в собственность правящего класса. В нашу с вами собственность, товарищи. Как дефицит есть средство получения нами своей доли общественного богатства, так монополия есть средство осуществления и воспроизводства нашей власти. Пока сохраняется монополия, пока сохраняется институт прописки и множество других чрезвычайно полезных изобретений, мы остаемся собственниками рабочей силы в этой стране. Так неужели же мы с вами, товарищи, не найдем этой своей собственности достойного применения? Да быть такого не может!

Вы спросите: как это сделать? Вопрос серьезный, и я не стал бы торопиться с конкретными рекомендациями. Могу сказать только, что в современном мире достаточно вредных производств, достаточно тяжелой, монотонной работы, и мы можем выгодно продавать рабочую силу всем, кто в ней нуждается. У нас же в руках, товарищи, практически безграничный источник воспроизводимого ресурса, с которым не сравниться ни нашим запасам нефти и газа, ни тем более остаткам наших лесов. Мы должны в полной мере использовать потенциал этого источника.

Вот тут как раз и возникает, казалось бы, основная трудность. Что, спрашивается, способно удержать основную массу населения в нашем подчинении, стоит ей лишь начать осознавать нашу с вами сущность. В этой стране, где самый намек на слово «эксплуатация» вызывает у среднего человека не меньшую ярость, чем красная тряпка у быка, массы, которые вдруг увидят, что мы с вами уже столько лет успешно эксплуатируем их труд, казалось бы, должны вмиг не оставить от нас мокрого места. Вы же читаете газеты. Посмотрите, какую ярость вызывают кооператоры, еще немного, и их просто-напросто раздавят. Так что же тогда с нами-то будет?!

Я отвечу: НИЧЕГО.

Ровным счетом ничего, товарищи. Если не дать процессу зайти слишком далеко, то нам нечего опасаться. И причина моего оптимизма очень проста. Она состоит в том, товарищи, что мы с вами, являясь в этом обществе правящим классом и эксплуатируя чужой труд, тем не менее не являемся основным эксплуататорским классом. Да-да, Гулямов, не удивляйтесь, мы все, все дельцы этой страны вместе взятые, присваиваем себе далеко не главную часть создаваемого чужим трудом избыточного продукта. И я имею в виду вовсе не ту огромную часть этого продукта, которая умышленно или неумышленно уничтожается во имя поддержания дефицита. Нет, я говорю именно о потребляемом людьми продукте. Только о нем, товарищи.

Все ведь, если разобраться, очень просто. Сами того не желая и вряд ли осознавая, отцы-основатели нашего великого государства создали такой строй, где человеку — впервые в истории! — не составляет ровно никакого труда стать эксплуататором. Для этого, товарищи, нужно совсем немногое. Для этого достаточно смириться с относительно невысоким уровнем жизни и просто плохо работать. Да-да, просто плохо работать, и ничего больше. При уравнительном распределении и при системе, когда за плохую работу тебе ровным счетом ничего не грозит, плохо работающий человек становится — вольно или невольно, сознавая это, а чаще всего даже и не задумываясь над такими вопросами — эксплуататором труда тех, кто плохо работать не может. К счастью, такие всегда находятся, и в этом залог жизнеспособности нашего общества. А залог его устойчивости в том, что значительная часть населения — я не побоюсь сказать, что большинство — вполне свыклась с такой ситуацией и это большинство не склонно прикладывать хоть какие-то усилия к тому, чтобы ее изменить. Более того, оно инстинктивно видит врага в каждом, кто может нарушить сложившееся в обществе производственные отношения — пример ненависти к кооператорам достаточное тому подтверждение.

И потому, товарищи, вопрос о сохранении нашего привилегированного положения в таких условиях есть прежде всего вопрос о сохранении условий, когда эксплуататором может стать каждый. Конкретных рекомендаций тут можно дать немало, но за недостатком времени я остановлюсь лишь на основных. Первое: необходимо всемерно душить всякую легальную форму рынка для рабочей силы: все эти кооперативы, артели, аренду, индивидуалов и так далее. Это не только сохраняет ее в нашей с вами собственности, но и создает предпосылки для уравнительного распределения, столь полюбившегося нашему народу. Нет, дорогой Резо, это только кажется, что нам с вами нужны кооперативы, позволяющие «отмывать» деньги. Нам с вами они не нужны совершенно, нам с вами они вредны, потому что в этой стране хорошо живет не тот, кто может много получать, а тот, кто может мало тратить. Спросите товарища Абакумова: много ли он зарабатывал на своем профсоюзном посту? А как он жил? Или, например, я — да у меня академики и генералы в ногах валялись.

Второе: необходимо развивать и поддерживать систему дефицита, постоянного превосходства спроса над предложением. Вообще говоря, с этой задачей неплохо справлялось в течение десятилетий государственное планирование, но это не значит, что можно пускать все на самотек. И потому необходимо всеми силами отстаивать всевозможные проекты века, всякие там гигантские стройки коммунизма — короче, все, что повышает дефицит государственного бюджета, все, что не дает отдачи. И глушить противоположные тенденции — в этом смысле первый и второй пункты смыкаются.

И, наконец, третье, но не последнее по значимости: идеологическая работа. В этом вопросе я с вами, Модест Ильич, полностью солидарен. Здесь необходима твердость. У населения не должно возникать ни малейших сомнений в мифах нашей эпохи: о государстве, дающем гражданам и бесплатное жилье, и бесплатное лечение, и прочие социальные блага, о светлом будущем, которое вот-вот наступит, о происках врагов и так далее. К сожалению, безответственная политика в области идеологии в последнее время существенно испортила народную нравственность, но еще не поздно поправить дело. Главное — указать врага, из-за которого жизнь так тяжела. На роль врага подойдут и абстрактные бюрократы, и миллионеры-кооператоры, и представители других национальностей — смотря по обстоятельствам.

Вот, товарищи, таковы основные направления работы на сегодня. И то обстоятельство, что, несмотря на все трудности, события сейчас развиваются в основном по намеченному мною сценарию, показывает, что там по-прежнему полно наших. Более того, система, построенная Вождем, которого сегодня все, кому не лень, обливают грязью, настолько устойчива, что пришедшие туда неизбежно становятся нашими братьями по классу, ибо едва ли не основным их занятием становится дележ дефицита. Так что не стоит опасаться, что эта моя лекция когда-нибудь станет достоянием гласности, что с ее содержанием ознакомится кто-то не принадлежащий к нашему классу — наши этого не допустят. Впрочем, нам ничего не грозит, даже если это и случится. Народ наш приучен тешить себя иллюзиями и закрывать глаза на реальную действительность. Взять к примеру тот же СПИД: весь мир старается использовать все средства защиты, а мы утешаемся сказками о высокой нравственности населения.

Но пора заканчивать. В заключение скажу, что все мы должны гордиться высоким званием дельцов и постоянно чувствовать локоть друг друга. Ведь мы — соль этой земли, мы ей владели и намерены владеть впредь. А то, что сегодня мы с вами вынужденно собрались в столь неудобном месте — не более, чем недоразумение. Когда мы выйдем отсюда — через год, два, пусть даже через пять лет — то не станем, я верю в это, забывать о своей классовой принадлежности, не станем забывать, что в конечном счете интересы класса совпадают с интересами каждого из нас. И на этом, товарищи, позвольте мне закончить эту вступительную лекцию.

Вот как раз и отбой. Борис, ты завтра дежурный по камере.

Спокойной ночи, товарищи.

 

МУЗЕЙНАЯ РЕДКОСТЬ

Чего только нет во Вселенной!

И черные дыры, и белые карлики, и пульсары, и квазары… А уж планет всяческих — видимо-невидимо. Самых разных. И немало среди них планет обитаемых. Да-да, населенных самыми настоящими разумными существами. Вроде нас с вами. Или даже чуточку умнее. Вот про одну такую планету — назовем ее для определенности Абсолютой — я и хочу рассказать. Только не спрашивайте меня, где она находится. Я этого не знаю. Да и не имеет это особенного значения. Все равно ведь никто не полетит туда, чтобы проверить, правду я рассказал или нет. И уж если меня и станут о чем-то расспрашивать, то единственно с целью узнать, зачем я все это рассказываю.

Впрочем, не стану отвлекаться.

Для начала, чтобы вы не удивлялись понапрасну, скажу, что обитатели Абсолюты совершенно на людей не похожи. Ну то есть настолько не похожи, что словами не описать. И выглядят они, мягко выражаясь, непривлекательно, и едят, простите, всякую гадость, и одеваются черт те во что, и обычаи у них такие, что просто волосы дыбом становятся. Да-да, во Вселенной очень много странных обычаев, и, скажем, наши земные обычаи стоять в очередях или давать взятки ужаснули бы далеко не всех обитателей даже нашей Галактики. Но отличия абсолютийцев от землян во внешнем облике и в манере поведения не мешают нам иметь много общего. Так же, как и люди, абсолютийцы рождаются, живут и умирают, точно так же трудятся, как и у нас, есть у них и ученые, и инженеры, и врачи, и рабочие, и даже старшие товароведы. И все они по мере сил отдают обществу то, что способны отдать. Ну а что касается распределения, то тут абсолютийцы нас даже обогнали. Потому что распределяют они все по потребностям. Нам бы так! — скажете вы. И правильно скажете, потому что тут есть чему позавидовать. Уж очень хорошо у них жизнь налажена. Все строго распланировано, причем так, чтобы всем всего всегда хватало. Правда, случаются у них порой небольшие отклонения. Иногда что-то кого-то не совсем устраивает — жизнь есть жизнь, куда тут денешься — но в целом у них полный порядок. А те, кто не всем и не полной мере удовлетворен, как-то приспосабливаются.

Так вот, на этой Абсолюте жил один абсолютиец. Или абсолютянин — как кому нравится. Звали его… ну как бы это точнее передать… Ну, в общем, не в имени же суть, правда? Ни я, ни вы никогда с ним не встретимся, так что давайте для простоты и определенности назовем его Васей. Или Мишей. А еще лучше Федей. Чтобы всем понятно было.

И работал Федя на фабрике.

Там у них на Абсолюте промышленность уж до того развита, что и не описать. Я даже и пытаться не буду. Скажу только, что это была автоматическая фабрика. Совершенно. Настолько автоматическая, что Федя в одиночку на ней работал. Ему и делать-то было почти что нечего. Получал он сверху плановые задания, корректировал их в соответствии с реальными возможностями своей фабрики и вводил в Управляющую машину. А дальше фабрика уже все сама делала. Знай только мешки с заготовками подтаскивай да готовую продукцию грузи. Федя молодой был, так ему это занятие даже нравилось. Вместо физкультуры.

А по образованию Федя был инженером.

Вы не усмехайтесь. Там, на Абсолюте, это очень даже уважаемое занятие. Там все понимают, что без инженеров цивилизация существовать не может. Там не то что дети — там даже ответственные работники это понимают. И создают вокруг инженеров атмосферу всеобщего уважения. Чтобы хоть немного скрасить им существование, чтобы как-то отплатить за их самоотверженный труд на благо всей цивилизации.

Тут нам есть чему у абсолютийцев поучиться.

Феде тоже иногда помогали. Был у него друг школьный, которого звали… э-э-э… ну пусть Жора. Так вот, этот Жора в инженеры не пошел. Способностей у Жоры было маловато. Он и в школе-то с трудом учился, все контрольные у Феди списывал. И правильно делал, ничего в этом страшного нет — ведь у Феди знаний от этого не убыло. Федя это понимал и иногда даже сам списать давал. А если вдруг забывал, то Жора ему напоминал.

Но не в этом дело. В школе, конечно, всегда списать можно. А в жизни у кого списывать? Жора это понял и пошел скромно трудиться в сфере распределения. Чувствовал он к этому делу какое-то призвание. Вы не смейтесь, призвание во всяком деле не помешает. И в распределении тоже.

Да к тому же была там у Жоры рука.

И не одна.

В общем, стал этот Жора в столовке работать. Поваром. А иногда на раздаче стоял. И если Федя в тот день вдруг в ту самую столовку заходил, то Жора непременно ему самый лакомый кусочек клал. Знай, мол, наших, мы, мол, не жадные. Федя очень доволен был. Не часто ему перепадало.

Так вот, на Абсолюте этой каждый по потребностям получал, я уже говорил об этом. У Феди, например, потребности были маленькие. В отличие от способностей. А у Жоры наоборот. Так что все было по справедливости.

Так вот, однажды ночью Феде выспаться не удалось. Они там, на Абсолюте, тоже, знаете, по ночам спать любят. И Федя имел такую привычку — а вот поди ж ты, не выспался. Выспись он той ночью, может, и писать не о чем было бы. Хотя, с другой стороны, мы-то с вами знаем, что в обществе объективные закономерности проявляются через случайные поступки отдельных субъектов. Людей там или абсолютийцев. Так что все то, что с Федей приключилось, рано или поздно так или иначе произошло бы. Ночей много. Инженеров и прочей интеллигенции пока тоже хватает. Выспись Федя в ту ночь — какой-нибудь Гриша через месяц не выспался бы. Чему быть, того не миновать, как учит нас прогрессивная общественная мысль. Все, конечно, произошло бы совсем не так, даже, может, совсем по-другому все произошло бы, но в итоге получилось бы то же самое, в этом я вас уверяю. Это как с пороховой бочкой: все равно ведь, чем ее поджечь — спичкой или факелом. Так шарахнет, что костей не соберешь.

Вот Федя и шарахнул.

А дело так было. Притащился в тот вечер Федя домой голодный и усталый. Даже пообедать днем не успел. Что-то там у него на фабрике случилось. Сломалось там у него что-то. А запчастей, конечно, не было. Не полагалось ему в том году запчастей, на следующий год такая поломка ему планировалась. Вот он и возился до темноты, даже поесть не успел.

И пришел домой совершенно голодный.

А дома, сами понимаете, шаром покати. Он же не в столовой работал, а на фабрике. Это из столовой можно всего вкусного понатаскать домой — всегда ведь что-то остается. А с фабрики что утащишь? Федина фабрика шайбы всякие выпускала — шайбы даже Федя есть не стал бы. Их и в рот-то брать противно.

И вот передохнул Федя немного в родных стенах, почитал политэкономию, чтобы отвлечься от мыслей грустных, потом оделся и потащился в забегаловку какую-нибудь, потому что чувствовал, что ни за что голодным не заснет. Конечно, он с удовольствием и в ресторан бы отправился — он слышал, что в ресторанах хорошо кормят, да и открыты они всегда допоздна — но там же никогда мест свободных не бывает. Да и одежда, надо признаться, у Феди для ресторана ну никак не подходила. Хорошую-то одежду ведь как-то доставать надо, а он не любил, знаете, по пунктам распределения шататься да в очередях стоять. Вот и не мог себе никак гардероб хороший справить. Правда, он по этому поводу не переживал особенно — раз не хочется ему эту одежду добывать, значит, думал Федя, нет у него в одежде разумной потребности.

У Феди логика железно работала.

А потому пошел он на поиски забегаловки попроще. И надо же было такому случиться — в забегаловке, которую он, наконец, отыскал, совсем недавно ревизия была. Ну буквально на днях. Ну чуть ли не вчера. И следующая, значит, не скоро ожидалась. А потому кормили там в тот вечер гадостью несусветной — даже по Фединым понятиям. Да и чем, скажите на милость, стали бы они кормить, если ревизоров было много, и каждый еще что-то с собой унес? Так что работников этой забегаловки и понять можно, и простить. И Федя, конечно, и понял бы, и простил, и даже съел бы то, что ему на раздаче выдали. Если бы только колышки в той забегаловке хорошо наточены были. Они там, на Абсолюте этой, привыкли, знаете, на колышках во время еды сидеть. Не то это пищеварению способствует, не то просто обычай такой — врать не буду, не знаю. И вот Федя, как ни старался, не мог на колышке как следует устроиться. Мучился-мучился, наконец плюнул и ушел домой голодным. Даже дверью хлопнул с досады.

А вообще-то он очень вежливым был.

Он даже хотел вернуться и извиниться.

А потом передумал.

Пришел домой и принял ложку цианистого калия, чтобы успокоиться. Потом зацепил веревку за крюк в потолке, сунул голову в петлю и спрыгнул со стремянки.

Только не надо пугаться.

Это он не покончить с жизнью хотел. Вовсе нет.

Это они так спят на Абсолюте этой.

А что, очень даже удобно. Места совсем немного занимают. Кровати, опять же, не нужны.

Только вот веревка всегда в дефиците.

И мыло.

Ну без мыла Федя как-то еще обходился. Привык. А вот веревка у него была… Одно название, что веревка. Вся из обрывков разных, растрепанная, узел на узле. То и дело рвалась.

В общем, грохнулся он на пол.

Ушибся, конечно. Не то чтобы очень сильно, но все равно обидно. Так ему обидно стало, что он даже вставать не стал. Лежал себе и лежал на полу. И думал. Мысли, значит, его одолели.

Вот ведь, думал он, как все нескладно в мире получается. Работать, конечно, интересно, но иногда и есть хочется. И спать. Попробуй-ка не поесть и не поспать — никакая работа мила не будет.

В общем, начал Федя размышлять. Вопросы сам себе стал задавать всякие.

Почему, скажем, он работает изо всех сил, план, сверху спускаемый, выполняет по мере возможности, а иногда так и перевыполняет, если приходит такое указание, и все равно в какой-то дыре обитает да еще голодный в эту дыру заползает? Вон Жора — тот никогда, наверное, не бывает голодным. Всегда сыт и всегда всем доволен. А если внимательно «Труды и речи» почитать, то ясно становится, что все должны довольными быть, что не может он, Федя, недовольным оставаться. Противоречие получается. Выходит, он, Федя, несознательный, потому что недоволен. А Жора, наоборот, сознательный. Хотя Жора, сказать по правде, «Труды и речи» и не открывал никогда, а политэкономию так и вовсе не учил. А всем и всегда доволен, на него смотреть приятно. И одет Жора всегда шикарно, Феде такая одежда и не снилась. И живет в отличном доме. И экипаж у него самодвижущийся последней модели. Хотя он совсем рядом с работой живет, ему не надо, как Феде, куда-то на окраину ездить. А вот поди ж ты, решили при распределении, что ему, Жоре, экипаж нужнее.

Почему?

Думал Федя, думал и, представьте себе, додумался.

Понял он, откуда у Жоры все берется. Только не надо над его открытием смеяться. Это нам с вами все заранее понятно, потому что мы в другом мире живем и по-другому воспитаны. А абсолютийцы в своем общественном развитии нас здорово обогнали, так что для них все в этих вопросах туманом покрыто было. Неудивительно — мы же с вами тоже кое что позабыли. Не каждый, скажем, сумеет мамонта выследить.

К тому же Федя инженером был. А на Абсолюте инженеры — это вообще особенные существа. Не от мира сего. Их такими долго делали и многого добились. Вот потому для Феди его открытие и было совершенно неожиданным.

В общем, догадался он, что Жора свои сэкономленные продукты выменивает. И на одежду, и на места в лучших ресторанах, и на путевки всякие — любил он на курортах свое цветущее здоровье поправлять. Вот почему он с собой постоянно кастрюлю таскал. И не один Жора такой — их таких много. Тех, у кого потребности высокие. А потому Федя, куда бы он ни пошел, везде отказ получает.

А Жора наоборот.

И стало Феде как-то очень обидно.

Нет, он Жоре не завидовал. И не стал бы меняться с ним местами. Он свою работу ни на какую другую не променял бы. Нравилось ему работать. И думать нравилось. А поскольку все равно не спалось, он стал думать дальше.

И до того, представьте себе, додумался, что целую систему разработал. Мол, для того, чтобы по потребностям получать, надо что-то на обмен приносить. Скажем, Жора всюду с собой продукты таскает — Жоре везде почет. Кто-то еще одежду носит — и перед ним все двери раскрыты. А вот что он, Федя, на обмен предложить может? Не шайбы же свои. Кому они больно нужны, его шайбы? Можно было бы, конечно, начать сувениры штамповать. Но и сувениры не всем нужны. Скажем, принесет он на пункт распределения одежды сувенир и получит в обмен куртку. А потом брюки потребуются — что делать? Тому, кто на пункте этом работает, второй сувенир уже ни к чему.

Значит, надо такую штуку придумать, которая бы в любых количествах нужна была. Даже пища и то тут не подойдет.

В общем, додумался он к утру до всеобщего эквивалента. До денег то есть. Правда, деньгами он их, конечно, не назвал. Деньги у них там, на Абсолюте, страшным ругательством были. Хотя никто, конечно, не знал, что это такое, но в «Трудах и речах» ясно было сказано, что деньги — это фу, гадость. Так что назвал Федя свое изобретение по-другому. Кругляшами он их, деньги то есть, назвал.

И вот почему.

Он так рассудил: какой, дескать, прок ему, Феде, от всеобщего эквивалента будет, если у него самого этого эквивалента не окажется? Если окажется он, скажем, у того же Жоры? Никакого прока. И если бы Федя о себе только думал, о своих личных потребностях — не беда. Перебился бы. Привык. Но он о деле страдал. Вот ходил он накануне, когда поломка на фабрике приключилась, к одному начальнику большому запчасти просить. А начальник взял и не дал. Другим вот давал, особенно тем, кто с распределением связан был, а Феде — ни в какую. Потому, наверное, что и другие что-то ему взамен давали. А будь у Феди достаточно эквивалента этого, и он бы начальнику дал, и он бы то, что для дела нужно, получил.

Значит, такую штуковину надо было изобрести, которую его же фабрика производить сможет.

И вспомнил тут Федя про одну редкость музейную. Видел ее когда-то. Кругляш такой, ну точь-в-точь как шайба, только без дырки посредине, и на обеих сторонах что-то такое выбито. Картинки какие-то и буквы. Никто не знал, зачем эта штуковина нужна была, но в музее ее хранили. Вот и надумал Федя наштамповать таких кругляшей побольше да и пустить их в оборот.

А тут как раз и утро наступило.

И было это утро последним утром старого мира.

Наштамповал Федя в тот же день несколько мешков кругляшей да и стал их ночами по городу разбрасывать. Чтобы, значит, ни для кого они в диковинку не оказались. Многие их тогда просто так подбирали — любопытно все-таки, что там такое под ногами блестит. Некоторые даже полные карманы набрать сумели. Как будто предчувствовали что. А потом, представьте, все само-собой получилось. И я так думаю, что не без причины. Наверняка за всем, что произошло, стоит угаданная Федей общественная потребность. Мы же с вами, как-никак, материалисты, понимаем, что к чему и всегда постфактум можем объяснить глубинные причины происшедших событий.

В общем, стали абсолютийцы использовать кругляши как удобное средство для обмена. Тот же Жора, к примеру, быстро наменял столько, что пришлось ему новый карман для кругляшей пришивать. Зато больше кастрюлю с собой не таскал — ходил себе по городу да кругляшами позвякивал. Как-то очень быстро и цены на все установились, и даже что-то вроде зарплаты появилось. Никто, конечно, не отменял распределение по потребностям. Только почему-то почти все потребности быстро превратились в неразумные, и жить без кругляшей стало ну совершенно невозможно.

Короче, года не прошло, как кругляши проникли ну буквально во все сферы жизни на Абсолюте. Их даже стали из бумаги делать. И не круглыми, конечно, а прямоугольными. Умник какой-то догадался, что так удобнее будет. Но называли эти бумажки по-прежнему кругляшами.

Федю нашего перемена такая врасплох не застала. Он себе кругляшей достаточно запас. Только вот, как бы это помягче сказать… Ну переменился, что ли, наш Федя. Коварной штукой кругляши эти оказались. С ними ведь осторожно надо было обращаться, а на Абсолюте весь прежний опыт позабыть успели. И те, у кого почему-либо много кругляшей оказалось, стали, знаете, прямо-таки свысока относиться к остальным. И Федя, представьте, тоже. Он даже с Жорой дружить перестал, потому что кругляшей у Жоры было гораздо меньше. Оказалось, чтобы кругляши добывать, тоже способности нужны. А со способностями у Жоры, сами знаете, негусто… Ну да не о нем речь — за Федю как-то стыдно. На что он свои способности загубил: стал, представьте, кругляши в оборот пускать и извлекать из этого нетрудовые доходы. И если бы он один так делал… В общем, очень и очень скоро возникло на Абсолюте и неравенство, и нищета, и безработица, и самая настоящая эксплуатация. Короче, все те гримасы старого мира, который мы уже выбросили на свалку истории.

И, конечно, появились у них мыслители, которые говорили, что мир этот несправедлив. Не знаю, как вы, а я с ними полностью согласен.

Только вот чего я боюсь.

А вдруг они снова решат распределять все по потребностям? Ну даже не все для начала, ну хотя бы часть. И снова окажется, что Федя будет работать, а Жора жрать. И снова в утешение тем, кто не может не работать, придумают, что кругляши — это фу, гадость. В новых «Трудах и речах» об этом напишут.

Вдруг все это повторится?

 

ЗАПАС ПРОЧНОСТИ

Нет, что бы там ни говорили, я лично всегда рассчитываю на наихудший вариант. У меня, знаете, опыт богатый, на всякое насмотрелся. Теория вероятностей, конечно, штука серьезная, но я лично предпочитаю руководствоваться в жизни, так сказать, теорией невероятностей. Всегда нужно иметь такой запас прочности, чтобы его хватило на самое невероятное стечение неблагоприятных обстоятельств. Потому, кстати говоря, наши «грузовики» и летают долго, что именно с таким запасом прочности они построены. Жизнь заставила, научились. Вот взять, к примеру, тот злосчастный рейс на Элингору…

Вы, наверное, представляете, что это значит — на Элингору попасть. Если бы меня кто предупредил заранее, я бы нашел способ отвертеться. Взял бы, к примеру, больничный, или отпуск за свой счет. Просто уволился бы, на худой конец. Все лучше, чем пропадать ни за что. Но до последнего момента ни я, ни кто другой из команды знать не знали, что нам уготовано. Ну а как получили распоряжение о переадресовке груза, так деваться некуда — полетели. И при этом оказались мы после разгрузки на Элингоре с совершенно пустыми трюмами.

То ли по глупости, то ли еще по какой причине, но эти болваны из планового отдела похватали все, какие только были, свободные заказы на транспортировку грузов с Элингоры, и нам их навесили. Плановикам, конечно, невдомек, что это не пыль алмазную возить и не слитки иридиевые, что элингорский груз особого обращения требует.

Элингорская цивилизация, вы ведь знаете, специализируется на генной инженерии. Страшилищ разных, значит, выводит для хозяйственных нужд. Я там раз пять побывал и такого насмотрелся, что вспоминать тошно. Они дело это на поток поставили, гонят всяческую погань день и ночь. Конечно, иногда кое-что полезное случайно сотворят, но по мне так лучше бы они вообще ничего не делали.

Сами понимаете, везти яйца живые, личинки или вообще зверюг всяких — дело хлопотное. И грузополучатели, конечно, дополнительные трудности оплачивают. Но нам-то от их безналичной оплаты не тепло и не холодно, нам с этих денег одно шуршание достается. Потому экипаж уже при подлете к Элингоре чертыхался вовсю, а я злился больше всех, потому как положение обязывало сохранять невозмутимость и быть любезным с местными чиновниками. Что поделаешь — такова наша капитанская доля. Посадил я грузовик наш поближе к складам и пошел в управление космопорта.

Списочек грузов мне там дали — рехнуться можно. Каждая гадина из того списка особого обращения требовала, и не дай вам бог перепутать. А их, гадин, в списке почти полсотни. Попытался я, конечно, со своим начальством поругаться, да дело гиблое оказалось. У них в таких случаях всегда связь с помехами работает, не поймешь ни слова. Плюнул я и пошел за погрузкой следить. Ладно, думаю, вот испортится что в дороге, сами же и отвечать будете. Хотя, сказать по правде, не припомню я, чтобы от начальства хоть раз ответа потребовали. Оно же, как-никак, свой авторитет блюдет и подрывать его никому не позволяет.

Должен вам еще сказать, зря мы порой на инопланетян киваем: дескать, у них порядок идеальный. Где порядок, а где и беспорядок. В хваленом элингорском космопорте, к примеру, ни разу еще не было, чтобы они груз какой не перепутали. То вместо быков медоносных колючку хинную подсунут, то вместо дрожжей концентрат вируса звездной оспы — ну той, от которой пятна на Солнце. И на нас же еще и свалить все норовят: вы, мол, путаницу в документах допускаете.

Так что я и не спал почти, пока погрузка шла, трое суток на ногах провел. И все-таки не углядел. Только вышли на стартовую орбиту, заявляется ко мне третий помощник и сообщает, что в левом трюме стоит контейнер, который в погрузочных документах не значится.

Я пошел, проверил — и впрямь, подсунули, поганцы, лишний контейнер. Да такой здоровенный — половину трюма перегородил, его и не развернуть и не закрепить толком. Когда только успели? Ну я, ясное дело, с космопортом сразу связался, а они мне: ах, ах, накладочка получилась, но вы особо не переживайте, это вам почти что по пути будет, на Кумполу контейнер этот забросить надо. Не возвращаться же, в самом деле, назад. Нам ведь перерасход горючего на лишнюю посадку никто не спишет. А вот заход на Кумполу спокойно через бухгалтерию пройдет, хотя и стоить будет раз в сто дороже. В общем, обругал я раззяв элингорских как только мог, но делать нечего — надо везти контейнер. Доставили нам через полчаса документацию, подписал я гарантийное обязательство и отчалил.

Но если уж начало не везти, то готовься к худшему. Пока мы на стартовой орбите маневрировали, какой-то пижон из межгалактических перевозок въехал нам прямо по борту излучателем, да и был таков. Даже номера его я записать не успел. Всегда так — стоит самому хоть малость нарушить правила орбитального движения, пространство там искривить или скорость превысить — патруль тут как тут. Санкции, межпланетные осложнения, премию урезают. А как тебе самому борт помнут — ни о каком патруле не слыхать, никто ничего не видел. Остается только скрипеть от злости зубами да ругаться.

Так что не сразу я выкроил время для изучения документов на груз. Но, наконец, чуть не влипнув по дороге в гравитационную лужу, выбрались мы в открытый космос. Я оставил на вахте старшего помощника, а сам пошел в каюту и занялся бумагами.

Там было на что посмотреть. На Плутогонию требовалось доставить шестнадцать рылороев вертлявых, они в замороженном состоянии перевозились. Затем на Алкидию — один ма-а-аленький ящичек со спорами гриба дергунчика. При погрузке его умудрились так запрятать, что предстояло теперь весь правый носовой трюм разгружать. Я в тот день уже и ругаться не мог, и потому, убедившись, что без разгрузки никак не обойтись, расхохотался. Так и продолжал хохотать не останавливаясь. Прочитаю очередную бумагу и хохочу, как последний идиот, благо никто не видел.

Понагрузили нам и объедалок незаметных, и водохлебов болотных, и пачкунов черных, и рвачей клыкастых, и скалозубов нежных, и паразитов обольстительных, не говоря уже о контейнерах с микроорганизмами и спорами. Хорошо еще, почти все находились либо в замороженном состоянии, либо в анабиозе, и только лопарь ограниченный был вполне жизнеспособен, но и вполне безопасен, пока никто не покушался на герметичность его контейнера.

В общем, всласть я похохотал, пока добрался до последней бумаги — на контейнер, что нам по ошибке погрузили. И тут уж мне стало не до смеха.

Я знаю, кое-кому драконы в принципе не нравятся. Но я лично против них ничего не имею. В некоторых мирах без дракоидных попросту не обойтись. Другое дело, что не следует попадаться им на глаза в период кормежки. Они и подыхают-то по большей части от обжорства. Как начнут есть, так уже остановиться не могут, глотают все в пределах досягаемости. У них ведь такое пищеварение, что, к примеру, консервные банки открывать не требуется. Потому перед кормежкой их всегда загоняют в клетки, чтобы дозировать рацион. Ну и кормят чем попало. Это-то их свойство и использовали элингорцы, создав новую породу для работы на городских свалках. Очень оказалось удобно: живоглот ненасытный — так они эту зверюгу назвали — уничтожает все, что ему ни подай. И потому проблемы утилизации отходов решаются очень просто: немного дыма из пасти — и все. Так что я вполне понимаю и тех, кто живоглота создавал, и тех, кто его применять собирался. Но вот нам на грузовике нашем с этим живоглотом… Прочитал я, что контейнер с живоглотом необходимо хорошенько проморозить, иначе это чудище проснется, и прошиб меня холодный пот.

Потому что в левом кормовом трюме установка холодильная уже месяц не работала.

Как ошпаренный выскочил я в коридор и помчался в рубку. Хорошо еще, дело днем было, никто из экипажа не спал, и удалось быстро организовать ремонтную бригаду. Кое-как раскурочили холодильник в правом трюме и наладили в левом. Через полчаса там уже зуб на зуб не попадал, живоглот не подавал признаков жизни, и можно было спокойно отдыхать до следующей тревоги.

Вот тут-то все и началось.

Зашел я к себе в каюту, чтобы руки вымыть, глянул в зеркало, и обмер. Весь лоб черный. Вот, думаю, совсем распустился экипаж, какую грязищу развели. Отмылся с трудом, выхожу в коридор, и вижу штурмана нашего с головы до ног черным перепачканного. Замазался, говорит, где-то, и шмыг мимо меня в душевую. И тут меня осенило. Кинулся я обратно в каюту, открыл папку с документами — так и есть. Пачкун черный, он же чистоплотный, в большом количестве выделяет черную сажу, являющуюся продуктом его обмена. И контейнер с этими пачкунами стоял как раз в правом кормовом трюме, который мы разморозили, чтобы заморозить левый. Я туда. Все в саже, насилу контейнер этот злополучный отыскал. Пусто — пачкуны разморозились, ожили и расползлись по всему кораблю.

Пока я все это выяснял, они успели здорово набедокурить. Один пачкун проник в рубку и прямо по пульту пробежался С перепугу третий помощник, что там дежурил, въехал пальцем вместо кнопки вызова в кнопку общей тревоги, чего он без моего приказа делать ну никакого права не имел. Я же всех предупреждал: не работает у нас пульт аварийного обеспечения, все его функции теперь обеспечиваются кнопкой общей тревоги. Уже месяц, как контакты перепаяли. Ну и, понятное дело, как он на кнопку эту нажал, так все системы аварийные и врубились. И сирены завыли, и энергия отключилась, и красные лампочки кое-где позагорались, и некоторые межотсечные переборки — те, что исправны были — загерметизировались, и система пожаротушения заработала, к счастью, лишь на камбузе, где никого не было, а то мало кто из экипажа уцелел бы. Спасательный катер тут же наружу выбросило, но в нем, к счастью, горючего не было, так что никуда он не улетел, мы его потом назад затащили. В общем, тарарам поднялся невообразимый. Никто ничего понять не может. Кто к скафандрам кинулся, кто на свой пост пробраться попытался, а я, как дурак последний, тыркался в герметичную трюмную задвижку и ничего не мог поделать. Только минут через двадцать сумел в полной темноте пробраться к переговорному устройству и связаться с рубкой.

К тому времени я уже догадался, что случилось, и приказал третьему помощнику немедленно отключить тревогу. А этот умник мне отвечает: не могу, дескать. Сюда, говорит, твари какие-то забрались, я в сейфе сижу, выйти боюсь. Какие еще, спрашиваю, твари, а у самого мурашки по коже идут, потому что сообразил я, в чем дело. Энергия-то и к контейнерам подаваться перестала, а без нее кое-кто оживать начал и по кораблю расползаться. И стал я вдруг слышать какие-то шевеления и шорохи за спиной среди контейнеров, вспоминая лихорадочно, кто же в этом трюме может еще ожить, и чем это мне грозит.

Ну а третий помощник тем временем отвечает: не знаю, мол, что это за твари, только одна из них вцепилась мне в ногу и клок штанов оторвала. Маленькие, говорит, такие, не больше кошки размером. Тут я сразу сообразил, о ком речь. Шесть ног у них, спрашиваю. Кажется, да, отвечает он, а сам, чувствую, весь дрожит. Тогда, говорю, нечего придуриваться, вылезай немедленно и отменяй тревогу. Это, говорю, многошкурники стыдливые, и нрав у них, согласно инструкции по уходу, совершенно безобидный. Говорю это, а сам тоже дрожать начинаю, потому что из темноты за спиной какой-то треск подозрительный раздается. Может, по инструкции эти многошкурники и безобидны, возражает помощник, но ту черную зверюшку, что в рубке все перемазала, они уже сожрали, даже костей не осталось. Он это в щелку, говорит, прекрасно видел. Они, говорит, наверное, инструкцию не читали. В этот момент у меня за спиной такие жуткие вопли раздались, что третий помощник, приняв их, видимо, за мою команду, пулей из сейфа вылетел и отменил тревогу.

Не знаю, как он умудрился в живых остаться: многошкурники, как я потом выяснил, безобидны только в сытом состоянии, а питаются исключительно сырым мясом. Я тоже не пострадал: те жуткие звуки, которые вывели меня из равновесия, издавал клоп-благозвучник, требовал сахарного сиропа. Но откуда мне было знать это тогда?

Некоторые теперь над моим рассказом смеются. Их бы в тот момент на мое место, сразу бы веселье отбило. За полчаса тревоги корабль в зверинец превратился. Отовсюду лезла всякая размороженная пакость, вопли по коридорам разносились, душу леденящие, все смешалось, и если чего и не хватало для полного счастья, так это живоглота проснувшегося.

Но ему мы проснуться не дали.

Именно тут сказался многократный запас прочности, о котором я в начале говорил. Половина экипажа оказалась отрезанной и буквально замурованной в районе кают-компании из-за того, что вырвавшиеся на свободу личинки шелкопряда безумного стремительно сожрали все синтетические коврики в коридорах и каютах и затем, перед окукливанием, наглухо заплели проходы в носовую часть корабля. Но нам хватило оставшихся, потому что в экипаж включается, как правило, втрое больше народа, чем это необходимо для работы. Один из рылороев, как впоследствии оказалось, забрался прямо в распределительный щит в реакторном отсеке и полакомился там медными проводами. Но щит-то этот уже три месяца, как был отключен из-за неисправности, ток шел по временным, проложенным прямо по полу кабелям, и мы лишь потом, приводя корабль в исправность на базе, заметили учиненный рылороем погром. Наш штурман, который в продолжение всей тревоги усердно отмывался от сажи и ни о чем не подозревал, выйдя из душевой тут же вляпался в один из плевков слюнтяя клеящего да так и не смог отклеиться до следующего утра, когда его, наконец, обнаружили. Но мы прекрасно обошлись без штурмана, как постоянно обходились без него раньше, когда он навеселе возвращался из очередного космопорта. Червекактус благовонный забрался в главный фильтр системы вентиляции, и, работай эта система, как минимум половина экипажа отдала бы концы. Ну а экзофаг благодушный, так тот вообще нам очень помог: забросил свой желудок через канализацию на камбуз и проглотил кока, при спасении которого мы извлекли заодно больше сотни банок припрятанных им консервов. Я, правда, здорово перепугался: успей экзофаг переварить кока, как бы я доказал, что тот погиб на посту, а не отстал от корабля на какой-нибудь райской планете, привлеченный чуждыми нам соблазнами? Но это так, к слову.

Короче, ничто не могло вывести наш корабль окончательно из строя, экипаж держался и был готов держаться и дальше, так как у нас имелся достаточный запас прочности для противостояния любому из элингорских гадов. Любому, кроме живоглота ненасытного. Вырвись он на свободу — и мы бы не устояли.

Чего мы только ни делали, чтобы не дать живоглоту проснуться! Отреставрированная холодильная установка в трюме, разумеется, вышла из строя после повторного включения энергии, и запустить ее так и не удалось до самого конца рейса. Кто-то предложил было выбросить контейнер за борт — терять-то все равно было нечего — но он так прочно заклинился поперек трюма, что в результате всех наших попыток сдвинуть этот огромный ящик за борт вылетела передвижная лебедка вместе с двумя членами экипажа. Эти двое сумели как-то забраться обратно, а вот лебедка сгинула без следа, хотя для корабля был бы предпочтительнее обратный вариант. Между тем, пока мы безуспешно пытались сдвинуть контейнер, кто-то из стажеров надумал — без моего ведома, конечно, — прорезать борт плазменным резаком. К счастью, наружу выбраться ему не удалось — выходные шлюзы были заблокированы невероятно раздувшимся водохлебом болотным, который добрался-таки до танков с водой, так что нам до конца рейса пришлось добывать воду путем дистилляции скромных запасов спиртного, имевшихся на борту…

И тут, заглянув в лоцию, я понял, что спасение совсем рядом: всего в нескольких часах полета лежала планета такая — Желобина. Населяет ее жулье, известное и на противоположном конце Галактики, и оно-то нам и требовалось. С давних времен была у меня припрятана штуковина такая: стирающая резинка называется. На Земле как-то достал у одного коллекционера. Поколдовал я с ней немного над документами на злополучный контейнер, и получилось, будто бы с самого начала был он адресован как раз желобинцам. Потом связался с их космодромом, совершил посадку, выгрузил контейнер и ходу. Кое-что по мелочи они, конечно, успели-таки во время разгрузки у нас стащить, но это было уже несущественно. Главное, от опасного груза мы избавились и до базы дотянуть сумели.

Там, само-собой, шуму было много. Комиссии всякие понаехали, проверяли-перепроверяли, но в конце концов весь наш погибший груз благополучно списали. Да хоть десять звездолетов пропади. Хоть сто. Им же не привыкать. Тем более — между нами говоря — они по случаю и еще кое-что списали.

Но история на этом не закончилась. В нашем контейнере, оказывается, вовсе не живоглот был, как потом выяснилось, а всего-навсего деликатесные консервы из копченого инфузорьего мяса. Я однажды попробовал такие в министерском буфете — язык проглотишь. А мы, как последние идиоты, в контейнер даже не заглянули, живоглота боялись. Он же тем временем на другом звездолете вместо этих консервов на Землю прибыл и попал, конечно же, на центральный импортный склад. И после его размораживания все, что на складе том хранилось, пришлось, сами понимаете, списать.

Ну да мы, земляне, привычные, мы все перенесем. И не такое случались — ничего, живы. Недаром же у нас такой запас прочности образовался!

 

ЗАКОРЮЧКА

А вот еще какая история на Абсолюте приключилась.

Абсолюта, если кто не знает, — это планета такая. Ну вроде нашей Земли. И живут на ней абсолютийцы. Они не то чтобы люди, но тоже разумными себя считают. У них там тоже как бы цивилизация.

Так вот, жил у них там один такой Петухов.

У него, конечно, не Петухов фамилия была. Это я чтобы всем понятно было Петуховым его назвал. А то любят у нас, знаете, когда о других планетах пишут, такие имена выдумывать, что язык сломаешь. Пусть уж лучше Петуховым зовется, чем читателей калечить.

Хотя, конечно, никто на этой Абсолюте петуха в глаза не видел.

Они даже курицы никогда не видали.

Но не в этом суть. А в том дело, что Петухов этот был довольно беспринципным товарищем. Он, знаете, имел обыкновение все критиковать. Как ему что не понравится, так он давай сразу же фыркать и плеваться. Ну, к примеру, ботинки он на улице замазал — и давай бухтеть: почему, дескать, дороги грязные? Я, говорит, целый день работаю, и мне неинтересно по грязи домой шлепать. Как будто он один по грязи этой шлепает. Или еще захотел он, видите ли, на курорт съездить. Он там что-то такое, видите ли, изобрел, и ему от этого отдохнуть захотелось. Другие сидят себе спокойно и работают, а ему, вишь, изобретать пришло в голову. Ну вот он и изобрел. Даже, говорят, по ночам не спал и что-то такое там у себя на кухне чертил или рисовал. И через это будто бы очень утомился. А ему все равно путевку не дали.

И вот начал он возмущаться, что путевку вместо него выдали такому Уткину. Уткин — это тоже абсолютиец. Он с Петуховым вместе работал. Не то чтобы очень работал, но, по крайней мере, никому нервы не портил. И ничего, конечно, не изобретал. И вот ему дали путевку, а Петухову не дали. И Петухов из-за этого возмутился.

В общем, склочник.

А ведь раньше он был на хорошем счету.

Конечно, каждый может возмутиться. Случаются еще порой такие казусы. Особенно среди образованных. У них, знаете, всегда амбиций много. Они думают, что их для этого учили. Они о себе воображают много. Вот и Петухов как раз из таких был. Он себя очень умным считал. И все обижался, что его не ценят. Обходят, мол, его. И путевка эта разнесчастная ну вроде как последней каплей послужила. В общем, принципы в нем взыграли, и пошел он сам себя распалять. До того, представьте, дошел, что заявился прямо к директору — у них там, на Абсолюте, директора тоже имеются — и прямо ему в глаза заявил: не желаю, мол, быть дойной коровой. Ну он конечно про корову не сказал, нет у них там коров на Абсолюте. У них в животноводстве борьба за надои и привесы совсем на других фронтах идет. Но смысл он в слова примерно такой вкладывал.

Сами понимаете, каково было такие намеки директору слушать. Он, конечно, обиделся. Дескать, что же это такое? Дескать, не намекает ли часом Петухов этот на его, директорское, значит, соавторство. Не то чтобы директор чего-то там лично для себя опасался. Нет, конечно. Он крупным ученым был и мог вообще на Петухова плюнуть и внимания не обращать. У него таких Петуховых, может, тысяча целая была. Или две. Он этого Петухова, может, и в глаза раньше не видел. А тот вдруг приходит к нему в кабинет и начинает претензии высказывать. Конечно, обидно. Тем более, не мог директор вспомнить толком, соавтор он петуховскому изобретению или нет. Ну вот вылетело из головы, и все тут. И вообще его Петухов этот раздражал. Не все, конечно, изобретатели или там работники хорошие, но зато место свое знали. Тот же Уткин, например — знал Уткин свое место.

А Петухов вот выпендривался.

Извиняюсь, конечно, за выражение.

В общем, директор на него обиделся. Как на не оправдавшего доверия.

Но уволить сразу не смог.

У них там, на Абсолюте этой, давно, знаете, минули времена, когда просто так кого-либо уволить могли. У них там увольнение сначала с профсоюзом надо согласовать. Там вообще начальству разгуляться да самодурствовать не дают. Все можно делать только с визой председателя профкома.

А тот, как назло, в отпуск ушел.

Отпустил его директор.

Сам же и отпустил. Он же не знал, что Петухова увольнять придется.

Этого даже сам Петухов еще не знал.

Он, представьте себе, думал, что все так просто обойдется.

Он вообще не совсем, наверное, нормальный был.

Так и директор подумал, когда поостыл немного. И решил это дело проверить. Уж очень ему не хотелось председателя профкома дожидаться. На нервы ему Петухов стал, знаете, действовать. Раздражал очень. Подрывал, так сказать, своей безнаказанностью авторитет директора. В чем-то его, так сказать, дискредитировал. И бросал тем самым вызов всему коллективу.

И вот решил директор это дело проверить. Насчет нормальности Петухова. Вызвал он к себе начальника отдела кадров и соответствующее распоряжение отдал. Тот, конечно, все остальные дела забросил, достал с полки личное петуховское дело и стал его изучать. Он, знаете, сам обеспокоился. Как-никак, случись чего — с него весь спрос, на него все шишки полетят. От этого Петухова теперь чего угодно можно было ждать.

И, представьте себе, не зря все это оказалось. Неспроста, оказывается, Петухов такие фортели откалывал. Хотя, конечно, он не всегда таким склочником был. Он раньше пользовался уважением товарищей — так и в характеристике сказано было. В своих личных целях, наверное, пользовался. Втерся, так сказать, в доверие к коллективу, так, будто он самый что ни на есть нормальный Петухов. А у него, оказывается, не все с документами в порядке. Нет, конечно, вы не подумайте чего — документы у него подлинные. Самые что ни на есть нормальные документы — иначе с ним бы, конечно, в другом месте разговаривать стали. Да вот только нет в этих документах мелочи одной. Закорючки такой не проставлено. У всех, понимаете, есть закорючка, а у этого Петухова нет.

Уж и не знаю, как он без нее раньше-то жил. Исключительно по недосмотру чьему-то — иначе не объяснишь. Конечно, увольнять его за эту закорючку никто не собирался — раз уж приняли на работу без закорючки, то пусть работает. Тем более, пока председатель профкома еще в отпуске.

Но и оставлять этот факт без внимания нельзя. Все-таки подозрительно, почему это вдруг Петухову еще в роддоме закорючку в бумаги не поставили. И птичку поставили. И крестик где надо стоит. И кружочком нужные буквицы обведены. А закорючки нет.

Неспроста это.

В общем, отправили петуховские бумаги куда следует для проверки. А Петухов этот ни о чем, представьте, и не подозревает. Он думает, что ему все безобразия с рук сойдут. Он даже вести себя как-то иначе стал. Дескать, смотрите на меня, вот я какой смелый, самому директору правду в глаза сказать не побоялся. Нет, конечно, он ничего такого не говорил вслух. Он как-никак не совсем чтобы умом тронулся. Но каждый же видел, что его ну буквально распирает от гордости.

И распирало его так, наверное, больше недели. Во всяком случае, достаточно долго. На него даже приходили посмотреть как на достопримечательность какую. И больше всего удивлялись абсолютийцы не тому, что такой вот смелый Петухов среди них сыскался, а тому, представьте себе, удивлялись, что он такой смелый живет себе как ни в чем не бывало. Их, знаете, досада какая-то охватывала, что ли. Обидно же, в самом деле. Как-то такое поведение петуховское их собственные жизни смысла лишало. Он им этим своим поведением как бы в души плевал. Дескать, что мы все, хуже этого Петухова, получается? А некоторые вообще задумываться стали. Что, мол такого особенного этот Петухов сделал, чего мы не можем? И даже, наверное, могли бы тоже всяких безобразий вслед за ним наделать. Представить страшно, к чему бы все это привело.

Потому все только обрадовались, когда Петухов, наконец, за свои безобразия поплатился. Талонов ему не дали.

А дело так было. Приходит, значит, время получать талоны на питание. У них там, на Абсолюте, для улучшения снабжения талоны такие ввели. Давно уже, никто и не помнит когда. Очень, знаете, удобно — все необходимое по медицинским нормам каждому гражданину просто-таки гарантируется. Причем обеспечивается полное равенство в потреблении. Может, какой несознательный абсолютиец даже и хотел бы там ну не знаю, ну одежду какую супермодную вместо пищи получить или еще чего, и стал бы недоедать, экономить, похудел бы и осунулся. А тут не похудеешь. Талоны все равно отоваривать надо, и одежду ту же по пищевым талонам не дают — на нее свои талоны есть. Так что хочешь — не хочешь, а питайся, как тебе медицинскими нормами предписано. В прямой зависимости от места работы и занимаемой должности.

Нет, конечно кое-какие мелкие безобразия случаются. Всякие там незаконные обмены одного на другое. Но сознательные абсолютийцы ведут с ними борьбу и, надо думать, рано или поздно их искоренят окончательно. Да и не об этом речь.

А речь о том, что Петухову как-то сразу очень нехорошо сделалось. Он как-то сразу поник весь. И даже на обеденный перерыв не пошел. Хотя у него еще оставались талоны с прошлого раза. Они там эти талоны с запасом небольшим давали — на день, на два. А то в кассу всегда очередь, и не все сразу успевали талонами разжиться. Вот, значит, чтобы они от голода не страдали, им и выдавали талонов с запасом. У них профсоюз такую вот льготу сумел выхлопотать. Потом, конечно, этот запас учитывали и вычитали, чтобы злоупотреблений не было. Там на этот счет очень строго.

Так вот, у Петухова запасные талоны еще были. А новых он не получил, хотя очередь еще рано утром занял и часа через два после открытия кассы до окошечка добрался. Даже думал, что очень все удачно получается. Время, мол, не придется зря терять, и можно будет в тот день еще что-то там такое изобрести или сделать. Он, знаете, осмелел очень, думал, будто ему и дальше изобретать позволят.

Но, конечно, как не дали ему талонов, так у него мысли эти разом отшибло. Получку он, правда, получил. Или, может, аванс — врать не буду, точно не знаю. Но талонов — ни одного. А без талонов на получку шиш тебе хоть что-то продадут. Там ведь, на Абсолюте, все строго учтено и распланировано, и ничего лишнего они никогда не производят. Все строго по потребностям. Бывает, правда, неурожай когда или там поезд с рельсов сойдет, что не все талоны отоварить удается, но зато никогда ничего зря не пропадает. Нам до такого образцового порядка еще ого-го как далеко.

Ну так вот, Петухов, конечно, ни в столовую не пошел, ни на место свое рабочее не вернулся. А побежал Петухов прямиком в дирекцию. Где с ним, конечно, даже разговаривать не стали. А из дирекции он в профком побежал. И там, в профкоме, ему все про закорючку и разъяснили. Они там, правда, тоже Петухова не любили, но побоялись, что он снова дебоширить начнет. И потому рассказали, что без закорючки на Петухова фонды не выделяются. Нет, мол, на вас, товарищ, никаких фондов, потому что вам в роддоме закорючку не поставили. Мы, мол, тут не при чем, идите в роддом и выясняйте.

В общем, мы с вами люди ученые, все понимаем. И завидовать Петухову не станем. Хотя и сочувствие выражать поостережемся — склочник все-таки.

В роддом Петухов, конечно, не пошел. Что толку в роддом ходить? Его, может, давно уже и в помине не было, того роддома. И потом, все равно там ничего бы ему утешительного не сказали. Кто его там может помнить, Петухова-то? Ведь он же с тех пор вырос все-таки, в плечах раздался. И одежда у него другая теперь, а рождаются абсолютийцы, как и люди, по большей части вообще голыми. Да и вряд ли там, в роддоме этом, кто из персонала до сих пор работал — работа унылая, а снабжение там по невысокой категории. Так что Петухов туда даже не пошел. Тем более, не помнил он, как туда идти. Его оттуда, знаете, на руках когда-то принесли, а он проспал всю дорогу. Он же не знал, что надо эту дорогу запоминать.

Да и не стали бы они там ему закорючку ставить.

Не их это было дело — ставить закорючку задним числом. За такое можно и выговор схлопотать.

А пошел Петухов в Горсовет. У них это там по-другому называется, конечно, но я упрощаю, чтобы всем понятно было. Дождался он, значит, звонка, когда проходная открылась, и прямиком в Горсовет дунул. Он хотел выяснить, что же это за безобразие с закорючкой. Он думал, что, может, какое недоразумение случилось.

Так вот, дунул он прямиком в Горсовет. А там уже закрыто. Рабочий-то день кончился. А даже если бы не кончился — кто бы с ним там разговаривать стал? На прием-то Петухов не записался. А запись — за месяц. А то и за два, чтобы все заранее распланировать и все вопросы не мешкая решить. Так ему милиционер у входа объяснил. Ну не милиционер, там они по-другому называются, но тоже не всегда дозовешься.

Ну вы понимаете, в каком настроении Петухов домой пришел. А там уже все знают. Сотрудники Петухова жене петуховской все сообщили. Они так сочувствие выразили. Или не знаю чего. В общем, по телефону позвонили и все сказали. Сразу несколько сотрудников. Или, может, один и тот же разными голосами. Самый активный. Они не назвались, так что я не знаю, кто это звонил. Но с работы петуховской — это точно. Уж больно голоса были радостными.

А могли бы и не звонить. Потому что еще днем на квартиру к Петухову со смотровым ордером приходили, чтобы одну из двух комнат занять. На Петухова теперь, без закорючки-то, целая квартира не полагалась. На него, по чести говоря, вообще теперь площади не положено было. Так что желающие сразу нашлись. Там, на Абсолюте, очередь на жилье тоже, знаете, пока еще не до конца рассосалась. Хотя определенные успехи налицо. У них она, знаете, быстрее движется, чем у нас. Правда, не всегда в нужную сторону. Там, знаете, не отдельную очередь для внеочередников заводят, а вставляют их в общую, но только ближе к началу. И потому Петухов, например, своей квартиры двадцать лет ждал. Только въехал — и на тебе, закорючки нет.

Хотя, конечно, сам виноват.

Может, не рассерди он директора, никто ничего бы не обнаружил. Ведь жил же он столько лет без закорючки — и ничего. Очень даже прилично жил. Может, и дальше бы везло. Может, он и помер бы себе спокойно без закорючки. Тем более, он здоровьем ослаб, а путевку ту Уткину дали. Конечно, потом бы все обнаружилось, и родственникам еще пришлось бы намаяться. На кладбище-то место получить тоже без закорючки нельзя. Но, повторяю, самому-то Петухову на эти заботы уже было бы наплевать, так что его бы все как везунчика вспоминали.

А он вот вылез со своей принципиальностью.

Ну и поплатился.

В общем, была там семейная сцена. Жена, конечно, вся в слезах, дети ревут, сам Петухов весь красный. Или, может, фиолетовый — я не выяснял, как они там, на Абсолюте этой, краснеют. Крики, шум, волнения. И соседи еще в стенку стучат. Им, мол, неинтересно Петуховские скандалы слушать. Они, мол, сами всегда только шепотом разговаривают, чтобы никому не мешать, а Петуховы эти то и дело или чихают, или кашляют, покоя от них нет. И с соседней лестницы жилец чего-то такое бубнил, но там стенка потолще, там не разобрать было.

А Петухов, знаете, даром что подавлен был, а прямо-таки взъярился. Прямо-таки на свою жену, супругу законную, кричать стал. Хотя, конечно, какая у него может быть законная супруга, если закорючки нет. Так, сожительница. Но ему это все будто бы и невдомек было. Ах ты, говорит он ей, такая-сякая! А еще говорила, что любишь! Так я же, отвечает она, не знала, что у тебя закорючки нет. Ты бы, говорит, думал, прежде, чем жениться. И детей бы не заводил. Все равно, говорит, им теперь податься некуда, при таком-то родителе. И вообще, говорит, ты у меня какое-то подозрение вызываешь. С одной стороны ты, конечно, Петухов, и я даже тебя по-прежнему люблю. Но почему у тебя нет закорючки?

В общем, очень стало Петухову грустно.

Но все, знаете, в конце концов уладилось.

Так что не надо за него переживать. Ведь он, повторяю, сам на неприятности напросился. Вел бы себя, как остальные — и жил бы спокойно. Так что не стоил он особых волнений.

Тем более, что с ним все в порядке. Одумался Петухов, исправился. Понял свои ошибки. Ему вся эта история даже на пользу пошла. Вес лишний сбросил, на свежем воздухе теперь трудится. Дворником. И очень доволен. Мне, говорит, теперь нечем возмущаться. Я, говорит, теперь все свои ошибки понял. Трудом, дескать, хочу их искупить. Тем более, что никто ему не мешает трудиться. Пользу, так сказать, приносить обществу на своем рабочем месте.

Поставили ему закорючку-то.

Да, так вот прямо взяли и поставили. Оказывается, просто по забывчивости ее вовремя не черканули. Ну может заговорилась та секретарша с приятельницей, которая это должна была сделать. Или бумажка петуховская в свое время к другой какой бумажке прилипла, ее и оставили без закорючки. Или еще чего. Всякое ведь бывает. Бумаг-то эвон сколько, поди уследи за всеми. Но у них на Абсолюте порядок образцовый, у них ни одна бумажка не пропадает. И если им потребовалось выяснить, надо ли было Петухову закорючку ту ставить, то уж будьте уверены, они это рано или поздно выяснят. Хоть сто лет пройдет — отыщут нужную бумажку и четко скажут: «товарищу Петухову закорючку нужно было поставить». Такой у них порядок. Так что, повторяю, переживать за Петухова не стоило. Тем более, что не сто лет он промаялся, а всего-то полгода. И ничего в этом страшного нет.

Вовсе не то, товарищи, страшно, что с Петуховым случилось. Мало ли у нас самих таких историй на памяти?

Нет, совсем другое страшно.

То, что у каждого абсолютийца при желании можно найти какую-нибудь закорючку навроде петуховской.

И каждый из них об этом догадывается.

Вот это действительно страшно.

 

ЗАЩИТНИКИ

— Шесть часов. Мне скоро на вахту, Дейк.

— Что? А, на вахту, — Дейк очнулся от задумчивости, поднял голову. — На вахту… А я вот… уже никогда…

Его правый, единственный глаз подозрительно блестел, и Аргол отвел взгляд. Он не хотел видеть слез. Только не это. Каждый исполняет свой долг до конца, до тех пор, пока еще способен держать в руках оружие. И Дейк свой долг исполнил. Не его вина, что он стал теперь для станции бесполезной обузой. Он уходит в отставку с почетом, с повышением в звании и с тремя орденами, он может спокойно доживать свои дни на далекой беззаботной Гее, которую никогда еще не видел. Он заслужил отдых, заслужил почет, наконец. Все рано или поздно уходят в отставку. Все, кому посчастливится дожить до этого. И потому не надо слез. Все исполняют свой долг.

— Сколько лет мы прожили вместе, Аргол?

— Не помню. Лет пятнадцать, если не считать интерната и училища.

— А я вот помню. Четырнадцать с половиной. Через несколько дней будет ровно четырнадцать с половиной. Я теперь все буду помнить, обо всем буду только вспоминать. Все, все осталось там… Вчера… Позавчера… В этом вся наша с тобой разница теперь, — он смотрел прямо перед собой и медленно кивал головой в такт словам. — В этом теперь вся разница. У тебя еще есть что-то впереди, а у меня… Только прошлое.

Аргол промолчал. Что он мог ответить? Утешать? Но как утешать, какими словами утешать, когда чувствуешь и переживаешь все точно так же? Дейк, лучший друг, единственный, пожалуй, друг, с которым они вместе прослужили столько долгих лет, Дейк улетает сегодня. И они наверное, да что там наверное — наверняка! — никогда больше не увидятся. Потому что в этом мире практически невозможно повстречаться вновь, если вас разъединило пространство. Они будут писать друг другу. Говорят, письма иногда доходят, и они конечно же будут писать друг другу, но Аргол знал, что все это бесполезно. Он с самого начала понимал: едва лишь почтовый корабль, на котором Дейк улетит к Гее, отойдет от причалов станции, они навсегда потеряют друг друга. И тогда это станет равносильно гибели Дейка, потому что от него не останется ничего, кроме воспоминаний. Это неизбежно, от этого никуда не деться. Аргол вздохнул, выпрямился.

— Брось, Дейк, думай о том, что впереди. Тебя ждет Гея. Может быть, мы еще встретимся там.

— Может быть… Давай выпьем, — Дейк потянулся к бутылке, взял ее левой рукой — правой руки не было — стал разливать по стаканам.

— Ты же знаешь — мне на вахту.

— Да знаю я! — Дейк в раздражении махнул рукой, стукнул бутылкой о край стола. — Можешь не пить, черт побери. Но хоть чокнись на прощанье со старым другом.

Они подняли стаканы, чокнулись. Дейк поднес свой стакан к губам. Он был уже пьян, да и рука у него работала плохо, да и повязка, все еще закрывавшая сожженное лицо, мешала пить, и потому желтая жгучая жидкость из стакана текла по подбородку, капала на рубашку и на старый белый китель с заткнутым в карман правым рукавом. Дейк допил свой стакан до дна, поставил его на стол, вытер ладонью подбородок. Он не закусывал — это было не в обычае Патруля — с минуту сдерживал дыхание, затем откинулся в кресле и заговорил:

— Понимаешь, Аргол, я до сих пор всегда твердо знал, где мое место. Я всегда верил: на этом месте я незаменим. Если я совершу ошибку, никто уже не сможет ее исправить, если я струшу и отступлю — все покатится к черту. Я привык к тому, что на мне держится весь мир, привык стоять на переднем крае, привык к незаменимости, к лишениям, к опасности, — он снова опустил голову на грудь, и слова его доносились глухо и чуть слышно. — Я привык гордиться своей службой и своей миссией, и я не думал о таком вот конце… Уж лучше бы мне погибнуть тогда…

Аргол взглянул на часы. Пора было кончать. Лучше — сразу.

— Мне пора, Дейк, — он встал, подошел к другу. Это теперь навсегда разделит их. Ему пора на вахту, а Дейк через три часа отправится доживать свой век на далекой, нереальной Гее. В мире и спокойствии, которые защищают Аргол и те, кто остается на посту вместе с ним, которые никогда уже не сможет защищать сам Дейк. Некстати подвернулась эта проклятая колымага, они так многого еще не успели сказать друг другу.

— Уже? — Дейк встал, пошатываясь.

Даже попрощаться они не сумели по-человечески. Неловко пожав левую руку друга, Аргол повернулся, чтобы уйти, но Дейк остановил его.

— Подожди… Еще секунду… Может быть, хоть ты знаешь, что мне теперь делать?!..

Аргол только покачал головой в ответ. Он не знал, что делать на Гее бывшему члену Патруля. Никто, наверное, не знал. Жизнь покажет… Он повернулся и молча вышел в коридор. Дверь за ним бесшумно закрылась. Вот и все. Дейк Эссел навсегда ушел из его жизни.

Аргол взглянул на часы и быстро пошел в сторону Центра Управления. До вахты оставалось всего шестнадцать минут, надо было еще успеть переодеться.

Он двигался машинально, не задумываясь сворачивал в нужные коридоры, опускал жетон в щели контрольных автоматов, замедлял шаг в зонах идентификации, чтобы автоматика успела опознать его и не захлопывала двери перед самым носом. Все это с детства было привычно и в порядке вещей. Обо всем этом можно было не думать, отвлечься. Движения были отточены до автоматизма: уже сотни раз проходил он именно этими коридорами и еще сотни раз предстояло ими пройти, и привычен был с детства образ жизни городов-крепостей, спрятанных в недрах астероидов, привычно ощущение постоянной готовности и ответственности, привычна вера в свои силы и в знание и умение тех, кто стоит во главе, привычно ощущение Миссии Патруля, который охраняет мир и спокойствие Геи, не требуя ничего взамен. Все это было привычно, и страшно было даже представить себе, что придет и его время оставить эту жизнь и жить дальше по другим законам, в других условиях, чуждых и непонятных.

Он вошел во внутренний сектор, открыл свой бокс и начал переодеваться в вахтенную форму. Времени оставалось в обрез. Потом захлопнул бокс, проверил пульт на правом бедре и вышел в кольцевой коридор. Капитан Пээнтс уже смотрел на часы, недовольно оттопырив нижнюю губу, лейтенанты Карри и Гээл стояли позади него с каменными лицами.

Аргол взглянул на часы, демонстративно щелкнул каблуками и вытянулся по стойке смирно. До срока оставалось еще двенадцать секунд. Претензий быть не могло. Пээнтс, не говоря ни слова, двинулся по коридору к пультовой, остальные пошли следом.

Смена заняла шесть минут — строго по уставу. Аргол сел перед своим сферическим экраном, включился в систему, и все вокруг исчезло, осталось лишь звездное небо, которое можно было поворачивать в любом направлении. Он сидел в кресле в пустоте между звездами, он снова был на переднем крае, готовый к любым неожиданностям, готовый отразить любую атаку во вверенном ему секторе. Он снова был на своем месте.

Пока шла информация, Аргол старался быть предельно сосредоточенным и ничего не упустить. Шесть неопределенных объектов на границе сектора наблюдения, канал безопасного выхода почтового рейдера — того самого, на котором увезут Дейка — канал прибытия патрульного отряда — но это уже не для него, это для следующей вахты — коды и модификаторы на ближайшие сутки. Все как обычно, информатор уложился в отведенные ему три минуты, после чего на правом подлокотнике загорелась красная лампочка. Аргол погасил ее плавным двукратным нажатием. Это значило: «Вахту принял». Следующие шесть часов абсолютного времени он вместе с тремя другими вахтенными будет держать в своих руках судьбу станции. Возможно, даже — судьбу Геи.

Он старался не думать о Дейке, но это не удавалось. Вахта пока была слишком спокойной, а простой осмотр неба и проверка индикаторов не могли отвлечь его от воспоминаний. Они родились на разных астероидах, но оба были потомственными патрульными. И оба рано остались сиротами, даже не помнили ничего о своих родителях. Возможно, это и предопределило их судьбы — те, кто воспитывался в интернатах, не желали в жизни иного пути, кроме службы в Патруле. Они попали в один отряд и вместе прослужили, оказывается, четырнадцать с половиной лет. А до этого пять лет в училище. И одиннадцать лет в интернате. Женились — Дейк почти на год раньше — но потом их отряд перевели сюда, а жены работали в Службе Обеспечения. Разлука на станциях Внешнего Кольца Обороны равносильна разводу, даже юридически, потому что взаимное сообщение между станциями еще хуже, чем сообщение с Геей. Аргол писал три раза, но ни разу не получил ответа, да и не надеялся на ответ. Он знал — такова судьба патрульного. Так уж устроен мир. Они исполняют свой долг, и это — главное в жизни. Есть вещи поважнее личного счастья, как есть вещи поважнее мира. Так их учили с самого раннего детства, так, наверное, воспитывают и его сына. Лишь немногие уходили в отставку — это называлось «почетной отставкой» — и отправлялись на Гею. Никто не желал этого, никто не представлял, чем он будет заниматься там. Тем более теперь, когда война, начатая во имя счастья и свободы всех людей, еще не закончена, когда она еще тлеет в Системе и иногда вспыхивает с новой силой то тут, то там. Жизнь на Гее вообще казалась нереальной, почти никто из живущих на станциях не бывал там, и они знали об этой жизни только из регулярных информационных передач. Синее небо над головой, много воздуха вокруг, солнце, облака, море… Стереоизображения всего этого воспринимались отвлеченно, в сознании не было аналогов тому, что видели глаза. Сознание помнило лишь бесконечные коридоры и залы замурованных в недрах астероидов крепостей, полностью автономных, вооруженных до зубов, недоверчивых, настороженных, всегда готовых к бою, к тому, чтобы защитить эту жизнь на Гее даже ценою собственной гибели. Гея была скорее символом, чем реальностью. Реальностью давно стала постоянная готовность к нападению.

Сигнал тревоги отвлек от размышлений. Руки действовали автоматически. Небо перед Арголом развернулось, возникло перекрестье прицела с красными делениями на фоне звездного неба, автоматически нашло нужную светлую точку среди множества похожих на нее точек, и небо стремительно ринулось вперед, прямо на Аргола. Звезды разбегались в стороны от этой светлой точки по мере того, как телемониторы, расположенные на поверхности астероида, давали все более крупное изображение объекта. Между ними возникали из темноты новые, невидимые прежде звезды и тоже бежали в стороны, и только неопознанный объект мчался прямо в лицо, стремительно увеличиваясь в размерах. Справа от него возникли оранжевые цифры параметров орбиты, предположительных размеров и массы, относительной скорости. Мозг схватывал эти цифры автоматически, в них не нужно было даже вдумываться, и еще за несколько секунд до того, как телемониторы дали предельное увеличение, вывод уже сформировался. Обломок, обычный обломок, всего полкилометра по большой оси. Он больше не увеличивался в размерах, плавно плыл среди звезд в перекрестье прицела, занимая добрую треть поля зрения, неровный, с огромной трещиной, весь в шрамах от метеорных ударов. Обычный небольшой астероид, только вот относительная скорость его чуть больше допустимых пределов, да и пройдет он слишком близко — всего в трех тысячах километров от станции, так что времени среагировать на возможный залп с его поверхности не будет. А в остальном — самый обыкновенный астероид.

Три месяца назад тоже был обыкновенный астероид, обломок не больше этого. Тогда решили произвести детальное обследование и вылетели к нему на двух патрульных катерах. Обычное задание, которое приходится выполнять не реже раза в месяц, если служишь во внешних отрядах Патруля.

Дейк и Аргол летели во втором катере, вслед за командиром группы. Через шесть с половиной часов полета они приблизились к обломку, выровняли скорости и зависли, включив контрольную аппаратуру. Астероид оказался заминированным — обычное дело, каждый десятый обломок в Системе теперь заминирован — и при разминировании третьего заряда командирский катер погиб. Обломок скалы угодил в кормовую часть катера, которым командовал Аргол, возник пожар, который стоил жизни трем членам экипажа и изувечил Дейка. Аргол тоже тогда наглотался ядовитых газов и, после того, как их спустя шестнадцать часов выловили из пространства, был переведен на период реабилитации в Центральный сектор. Потом он снова вернется во Вешний отряд Патруля. Дейк уже не вернется никогда.

— Объект идентифицирован как СН-242, — раздался голос информатора. — Согласно параграфу 964 Инструкции объект должен быть уничтожен на дальних подступах к станции.

— Пост три, — послышался голос капитана Пээнтса.

— Я, — ответил Аргол.

— Ликвидировать объект СН-242.

— Есть.

Такого давно не было — станция экономила заряды. Это будет хорошим прощальным салютом для Дейка, подумал Аргол, объявляя тревогу в орудийном секторе. По экрану теперь ползли цифры прицельных характеристик. Так, для сведения оператора — все решала автоматика. Требовалось просто подождать несколько минут, пока все будет готово, и нажать кнопку пуска. И через несколько часов взрыв расколет этот обломок, начиненный, вероятно, автоматическими ракетами, сомнет и вывернет наизнанку его зловещие потроха и сделает Систему хоть ненамного более безопасной, более пригодной для жизни. В этом и состояла уже многие десятилетия задача Патруля — очищать Систему от остатков войны, обеспечивать в ней сохранение жизни.

Аргол подождал, пока погаснут все индикаторные точки слева от объекта, и нажал на пуск. Все. Дальнейшее от него уже не зависело. Через четыре часа двенадцать минут и три секунды объект СН-242 перестанет угрожать безопасности человечества.

Он захотел увидеть старт снаряда и вывел на экран слева изображение поверхности астероида. С этой стороны ярко светило солнце, и он ясно видел в нескольких километрах от дававшего изображение монитора отъехавшую в сторону заглушку пусковой шахты. Через несколько секунд над шахтой поднялся мощный столб пламени. Заглушка поползла на место. Ракета была пущена к цели. Еще одна ракета была выпущена из арсенала станции. Арсенала, которого хватило бы на то, чтобы перепахать на сотни метров в глубину поверхности всех внутренних планет Системы. Арсенала, который непрерывно пополнялся и обновлялся. Арсенала, появление которого было вызвано лишь необходимостью обороны. Одна ракета покинула этот арсенал, и в недрах астероида пришли в движение производственные комплексы, чтобы произвести ей замену. Люди, поднятые по тревоге в орудийном секторе, после отбоя расходились по своим местам, а в арсенальном секторе люди, поднятые по той же тревоге, только еще начинали запускать процесс производства новой ракеты. Аргол простым нажатием кнопки не только пустил ракету к цели, но и вовлек в этот запуск все три с лишним тысячи человек, стоящих на вахте, так или иначе привлек к этому запуску все восемнадцать тысяч человек, населявших станцию. Тех, что дежурили на своих постах. Тех, что отдыхали в каютах. Тех, что находились в рекреационной зоне. И тех, что трудились в оранжереях и на синтезаторах системы жизнеобеспечения. Это было их общим делом, и каждый из них постоянно ощущал свою сопричастность этому общему делу. Они не представляли себе иной жизни, они никогда не хотели иной жизни, не понимали этой иной жизни. Они видели на экранах информацию о том, как живут люди на Гее и на других планетах, но они к такой жизни не стремились. Они с детства впитали в себя ощущение того, что нет в мире цели более высокой, чем охрана безопасности Геи от врага, и что не могут они позволить себе иного, пока остаются силы для несения службы, пока еще не ликвидированы все последствия страшной войны, пока она еще может вновь вспыхнуть в Системе.

Через несколько минут после пуска ракеты в каюте Дейка Эссела загорелся сигнал внутренней связи, и голос информатора пригласил его пройти на посадку в почтовый корабль. Вещи были уже погружены, да и какие особенные вещи могут быть у патрульного? Он встал, оглядел еще раз напоследок свою каюту и вышел в коридор. Лифт до посадочного отсека, переход к посадочной камере. Идти было трудно, но алкоголь притуплял ощущение боли, и он кое-как доплелся до места, довольный, что никого не пришлось просить о помощи. Он никого не встретил по пути, да и не хотел бы кого-нибудь встретить. Войдя в посадочную камеру, он кое-как взгромоздился в кресло и стал ждать. Через несколько минут камера плавно тронется с места и помчится по внутренним магистралям астероида к почтовому кораблю. Скоро, совсем скоро Дейк покинет зону Внешнего Кольца Обороны. Что ж, по крайней мере, жизнь он прожил достойную. Ему не в чем упрекнуть себя. А то, что ждет его впереди, — всего лишь жизнь после смерти, и в его власти прекратить ее в любой момент.

Это было последней мыслью Дейка. Усыпляющий газ тихо и незаметно погасил его сознание. Кресло повернулось и сбросило бесчувственное тело в открывшийся сзади люк. Крышка люка захлопнулась, и где-то там, под полом посадочной камеры богатый ферментами раствор за несколько минут без следа растворил то, что еще недавно было Дейком Эсселом, включив его останки в круговорот живого вещества внутри станции.

Все шло строго по программе С-16, принявшей управление станцией два с половиной года назад. Через девятнадцать минут после того, как Дейк Эссел перестал существовать, программа выдала на экраны Центрального сектора информацию о старте почтового корабля к Гее. Аргол проводил взглядом этот почтовый корабль, увозящий к третьей планете его лучшего друга, не подозревая о том, что видит лишь смоделированное программой изображение, что корабль этот никогда не прибывал на станцию. Еще через час тридцать две минуты из сектора Связи поступили сформированные программой С-16 информационные сообщения с базы и три экспресс-сообщения с Геи для командования. Как всегда, никто не заметил ничего необычного. Программа С-16 действовала безупречно, она неизмеримо повышала живучесть станции в условиях полной изоляции, обеспечивая в самом слабом ее звене — в людях — веру в то, что они делают. Никто ничего не заметил, никто ничего не заподозрил. Они выполняли свой долг. Они защищали Гею.

Они защищали Гею, и им незачем было знать, что их станция была единственной уцелевшей станцией во всем Внешнем Кольце Обороны. Им незачем было знать о том, что два с половиной года назад погибла при взрыве арсенала база Внешнего Кольца Обороны, что всякая жизнь на Аресе прекратилась более тридцати лет назад, а сама Гея вот уже полсотни лет, как стала радиоактивной пустыней, и последний из ее подземных городов девять лет назад угас в отчаянных попытках ликвидировать течи в изоляции. Им незачем было знать все это. Они защищали Гею, прогресс, демократию, саму жизнь в Системе, и создатели станции предусмотрели все для того, чтобы эта защита действовала наиболее эффективно. Они защищали Гею. Они делали все, что было в их силах.

7319 мужчин, 8842 женщины, 2428 детей — все, что осталось от человечества.

 

ПОСЛЕДНИЙ КОРАБЛЬ

Как это все просто — ползти и ползти вперед, неспешно находить руками новую опору и подтягивать тело еще на полметра, еще на метр… Ползти, не задумываясь о том, что движет тобой, выбросив из головы все мысли, мечты, воспоминания. Ползти, забыв об окружающем, помня и осознавая только одно: там, впереди — твой корабль, на который еще можно успеть, на который просто необходимо успеть. Они не ждут тебя на этом корабле, тебя встретят как воскресшего из мертвых — да ты и есть воскресший из мертвых — и будут удивляться и радоваться твоему возвращению. Там тебя ждет горячий душ, а потом постель — сухая, теплая и чистая. И воздух там свежий и чистый. И пища — обыкновенная человеческая пища. И там можно будет спокойно задавать себе вопросы и думать о своем спасении. Там ты не останешься наедине с этими мыслями, там будет кому думать вместе с тобой. Вместе не страшно думать о чем угодно, вместе можно справиться с любыми, самыми страшными мыслями. А сейчас думать не надо, надо просто ползти вперед, ползти до тех пор, пока не увидишь посреди этой болотистой равнины свой корабль. И тогда останется только приподняться над болотом, опершись о какое-нибудь полусгнившее бревно, и помахать рукой. И закричать — закричать просто так, по человеческому обыкновению — ведь никакой звук, конечно, не сможет достичь корабля на таком расстоянии. Закричать от радости, от осознания того, что мониторы внешнего обзора уже заметили и отождествили твою фигуру на болоте, и уже объявлена на корабле общая тревога, а старт, которого все ждали с таким нетерпением вот уже несколько недель, теперь отложен, и никто не вспомнит и не пожалеет об этом. И уже через пять минут откроются нижние люки, и флаеры спасательной партии устремятся к тебе на выручку. И всем вам потом смешно будет вспоминать эту спешку: ну что такого может приключиться с человеком, который прополз по болоту не одну сотню километров, за лишние пять минут ожидания? И тебя поднимут из этой трясины и на руках — хотя ты и попытаешься идти — перенесут внутрь флаера…

Как все это просто!

Как все просто, если ни о чем не задумываться, в который уже раз подумал я. Если бы только можно было перестать думать. Или хотя бы перестать вспоминать.

Я вытянул руку вперед и нащупал опору. Какую-то мокрую скользкую ветку, торчащую изо мха, если эту плесень серо-зеленого цвета можно назвать мхом. Сжал пальцы. И медленно стал подтягивать тело. Так будет лучше — сделать вид, что ты сдался. И не спешить. Так ты останешься хозяином положения, твердил я себе. Трясина неохотно выпускала меня, бурлила выходящими болотными газами — я уже не замечал их отвратительной вони — чавкала и урчала в глубине. Я давно перестал бояться ее. Знал — она меня не поглотит. Я подвинулся на метр вперед, потом еще на метр. Еще полметра и я достигну, наконец, этого бревна, наполовину торчащего из трясины, ощетинившегося многочисленными острыми сучками. Из-за него — я это знаю абсолютно точно — можно будет увидеть корабль. Я вынимаю руку из грязи, протягиваю ее вперед и хватаюсь за один из сучков. Еще одно усилие — и я уже лежу у самого бревна и могу приподняться над топью, опершись о него локтями.

Но я этого не сделаю. Минут пять, не больше, чтобы не забыться и не потерять над собой контроля, я лежу отдыхая. Потом приподнимаюсь и осторожно, чтобы меня не заметили, высовываю голову из-за бревна. Я вижу корабль на горизонте, едва заметный в пелене мелкого дождя.

Все. Дальше я не пойду. Ни за что на свете не сделаю я больше ни одного движения вперед. Я уже говорил себе это не раз, пока полз сюда, я прекрасно помню это, как помню и то, что никакие обещания не смогли сдержать моего движения вперед. Но теперь — совершенно другое дело. Теперь я остановился у последнего рубежа, ступить за который не имею права. Я почти ощущаю его, этот рубеж. Здесь, так близко от цели, он кажется почти материальным, и это придает мне уверенность в том, что я смогу зацепиться за него и не двинуться дальше.

Я не имею права сделать это.

Я знал это все время, пока полз сюда. Знал, что не имею права переступить этот рубеж. Знал, что не имею права даже высунуться чуть больше — ведь тогда меня могут заметить с корабля. Я знал все это. И все-таки, пока полз вперед, несмотря ни на что, несмотря ни на какие клятвы себе самому, я на что-то надеялся. Где-то в самой глубине души жила, оказывается надежда как-то обойти запрет, который я сам себе поставил. Бродди, наверное, назвал бы это «синдромом надежды» и потом долго-долго выспрашивал бы меня о том, что же я чувствовал и о чем думал все эти дни, пока полз к кораблю, понемногу выуживал бы из меня самые неожиданные признания, анализировал бы все это, сопоставлял, а потом, через месяц или два таких мучений с глубокомысленным видом заявил бы: как он и предполагал с самого начала, в основе всех моих возвышенных устремлений лежат совершенно низменные мотивы, и врачебная этика не позволяет ему раскрывать их суть, чтобы потом не пришлось лечить меня от комплекса неполноценности.

Но Бродди улетит, так ничего и не узнав. Никто и никогда ничего не узнает. И мир этот — Тэсхо-иии — так и останется лишь еще одним из обследованных в свободном поиске миров, лежащих за границами сферы экономических интересов человечества. Здесь останется обелиск с капсулой, останется радиомаяк на орбите, который рассчитан на полмиллиона лет работы, останутся обломки моего флаера, утопленные в болотистом лесу. И останусь я.

Корабль уйдет сегодня вечером. У меня нет часов, я не знаю, какой сегодня день, сколько суток пробыл я по ту сторону смерти и как долго полз к кораблю. Но я точно знаю, что корабль уйдет сегодня вечером. Мой последний корабль. Люди еще прилетят сюда. Нескоро, но прилетят. Через сто лет. Через двести лет… Когда-нибудь. Люди всегда возвращаются. Но меня здесь уже не будет. Для меня этот корабль — последний.

Много их было — последних кораблей. На которые опаздывал по глупости или по забывчивости. Или же просто не сознавая, что они уходят навсегда. И они уносили с собой друзей и любовь, мечты и надежды, и только потом, много дней или лет спустя приходило понимание невосполнимости потери. Каждый человек не раз провожает в своей жизни последние корабли. Иногда понимая, что они уходят навсегда, а чаще всего не особенно задумываясь о том, что они с собой уносят.

Но этот корабль — самый последний.

Я знал об этом все время, пока полз к нему. И я мог бы на него успеть. Я и сейчас еще не опоздал. Но он улетит без меня. Я останусь здесь. И останется обелиск с капсулой. И радиомаяк на орбите.

И еще кто-то.

Кто-то, очень желавший, чтобы я успел на этот корабль…

…Когда мой флаер вдруг потерял управление, я не успел даже понять, что именно произошло. Руки действовали автоматически и действовали безошибочно — программа контроля не допустила бы ошибки — но аппарат как будто наткнулся в воздухе на невидимую упругую преграду, прорвал ее и стал, беспорядочно кувыркаясь, падать вниз. И отказал механизм катапультирования, который в такой ситуации должен был сработать автоматически. И отказал механизм выброса аварийных парашютов, рассчитанный именно на такие нелепые аварии. И последним, что я увидел в жизни, было кочковатое болото, стремительно падавшее на меня сверху…

Потери — вещь привычная. Редкий год обходится без потерь, без табличек из черного мрамора с золотыми буквами в Галактическом Центре. Это даже хорошо, если человек гибнет у всех на глазах. Честно и окончательно, так, что не остается никаких сомнений. Таркон летел в нескольких километрах сзади, падая я слышал его голос, и потому знал наверняка, что все видят и смогут не раз еще увидеть запись того, как я погиб. Это лучше, чем пропасть без вести, лучше, чем тихо исчезнуть и оставить какую-то надежду, какое-то сомнение в том, что же в действительности с тобой приключилось. Это честнее.

И тебя будут вспоминать. Твои друзья и знакомые. Те, кто любил тебя, и те, кто был к тебе равнодушен. Многим будет больно, многие — к чему теперь излишняя скромность — будут тосковать по тебе. Ведь ты всегда был хорошим парнем. Ты был честен и перед собой, и перед другими, ты ни разу никого не предал, ты не шел вперед по головам других и всегда — почти всегда, если уж быть честным до конца — был готов помочь. А недостатки — у кого же их нет? Тебя будут вспоминать, и у многих на душе станет пусто и горько, когда они узнают, что тебя больше нет.

Но все это неизбежно, так и должно быть. Потому что ты не имеешь права сделать теперь даже один-единственный шаг вперед. Потому что этот шаг был бы жестоким и подлым, и он перечеркнул бы все хорошее, что можно сказать о тебе.

Ты не пойдешь дальше. Ты останешься здесь, в этом проклятом зловонном болоте, останешься навечно, и сегодня вечером, когда твой последний корабль поднимется над этой плоской равниной и, проткнув это вечно серое, унылое небо, растворится в нем без следа, ты вожмешься в трясину, чтобы не дай бог не засекли тебя недремлющие мониторы внешнего обзора, чтобы ни у кого и никогда не возникло и тени подозрения в том, что они оставили, бросили тебя одного в этом проклятом болоте этого проклятого мира Тэсхо-иии.

Потому что ты уже умер. И ты прекрасно знаешь это. Тебя нет. Тебя давно уже не существует на свете. А то существо, что ползло все эти несчетные дни к кораблю — это не ты.

У него твои руки, у него твое тело, оно смотрит на мир твоими глазами и слышит звуки твоими ушами. Даже мысли этого существа — твои собственные мысли. Будто и не было той непонятной катастрофы, наверняка оставившей на болоте взрывной кратер диаметром в добрую сотню метров, заполненный мутной, ржавой водой. Будто бы совершенно неожиданно ты сумел уцелеть и выбраться абсолютно невредимым — если не считать нескольких царапин — из пекла после взрыва реактора твоего флаера, вынырнул из бездонной топи и отправился — куда бы вы думали? — прямиком в сторону корабля, в ту единственную на планете точку, где ждет тебя человеческий приют.

Но это существо — не ты. Ты мертв.

Я мертв…

Я понял это не сразу. Наверное, лишь через несколько дней своего нового существования. Осознание происшедшего по частям выплывало из окутавшего мой мозг тумана и складывалось в единую картину. Наверное, если верить доставшейся нам от прошлого литературе, так чувствовали себя люди, выздоравливающие после тяжелой болезни.

Но я вовсе болен. Тело мое, как и всегда прежде, здорово и послушно, я полон сил и энергии, и только в мыслях поначалу царил какой-то туман. Я полз по болоту, но полз вовсе не потому, что не было сил идти — нет, просто здесь это единственно удобный способ передвижения. Идти здесь совершенно невозможно, ноги не находят опоры, и тело сразу же проваливается по пояс в трясину, ползти же оказалось легко и даже удобно, и, несмотря на всю необычность для человека такого способа передвижения, мне он поначалу казался вполне естественным, как будто с самого детства был я приучен ползать на четвереньках через топи.

Ночами я спал, лежа на спине, спал спокойно и без сновидений. А днем неспешно двигался в сторону корабля — я откуда-то знал наверняка, в какой именно стороне находится мой корабль, хотя все стороны на этой серой равнине под вечно серым небом совершенно равноправны. Я не ощущал ни холода, ни неудобства, и довольно долго до меня не доходила вся нелепость моего положения. Наверное, потому, что поначалу я ни о чем не вспоминал и ни о чем не думал.

Иногда я чувствовал голод и утолял его, находя съедобные коренья и листья, совершенно при этом не задумываясь о том, почему я их считаю съедобными. Иногда чувствовал жажду и пил дождевую воду из широких трубчатых листьев какого-то растения. Никаких особенных неудобств или мучений я не испытывал, и одинаковые дни без мыслей сменялись одинаковыми ночами без сновидений, и я не помню, сколько все это продолжалось, пока однажды вдруг не пришло озарение.

И в свете этого озарения я внезапно увидел себя со стороны — жалким актером, начисто забывшим свою роль, который ползет по нелепой сцене среди нелепых декораций, руководствуясь лишь подсказками невидимого суфлера, начисто забыв обо всем, что было прежде, и не думая о том, что случится в будущем. Я вдруг вспомнил свое падение, вспомнил и снова ощутил тот миг, когда мой флаер врезался в чавкающую болотную грязь, которая оказалась для него тверже гранита. Я вспомнил, что я мертв, мертв окончательно и бесповоротно.

И тогда пришел страх.

Я спросил себя: что же это за существо, которое ползет по болоту в сторону корабля? Существо, у которого и тело мое, и мысли мои, и даже сомнения и страдания — тоже мои. Что нужно там, на корабле, этому существу? Зачем оно стремится туда?

Пустынный и унылый мир — Тэсхо-иии. Болота и чахлые заболоченные леса почти по всей планете. Ни морей, ни рек, ни гор. Пустые недра. Нищая жизнь. Ничего интересного. Ничего примечательного. Ничего опасного. И вдруг «ТРА-19» — самая безопасная, самая надежная модель флаера — натыкается в воздухе на невидимую и необнаружимую преграду и начинает, кувыркаясь, лететь к земле. И вдруг отказывает механизм катапультирования, механизм, который никогда прежде и ни при каких условиях не отказывал. И руки мои вместе с автоматами пытаются выправить полет, но сила, ставящая на пути флаера преграды, оказывается быстрее и ловчее. А со стороны, наверное, кажется, что я уже просто не способен в эти мгновения управлять флаером, и в итоге все свалят на автоматику, которая все-таки иногда отказывает, и выпустят новую модель флаера, еще более надежную и безопасную. А видеозапись того, как мой флаер, кувыркаясь, летел к земле, будут еще не одно столетие демонстрировать будущим конструкторам и пилотам как свидетельство того, что никакая автоматика не гарантирует от аварий. Все увидят, как мой флаер врезался в топь и взорвался. И все будут уверены, что я в одно мгновение сгорел в огне взрыва. После таких взрывов обычно не остается ничего.

И вот я, живой и невредимый, ползу к кораблю.

Так кто же я после этого?!

Я пытался остановиться. Я ложился на спину и смотрел в серое, совсем близкое небо, и думал. И старался на заснуть, изо всех сил старался не заснуть. Но конечно засыпал, очень скоро проваливался в бездну без сновидений. А проснувшись, опять принимался ползти вперед, и только через длительное время спохватывался и осознавал, что снова проигрываю в схватке с самим собой.

Я пытался изменить направление своего движения. Я поворачивал назад и полз по своим собственным следам. Но следы на болоте живут недолго, скоро я снова полз по целине, и через какое-то время вдруг понимал, что опять ползу к кораблю. Это ощущение движения в сторону корабля было единственным моим ориентиром, но оно приходило не как осознание направления в пространстве, а как ощущение постепенного приближения к цели.

Я пытался обмануть то, что толкало меня к кораблю. Не раз пытался двигаться по кругу, по такому малому кругу, что следы мои не успевали затеряться и рассосаться в болоте. Но и движение по кругу было обречено на неудачу — очень скоро монотонность этого движения заставляла забыться, я начинал ощущать подавляющую волю усталость, ложился на спину и засыпал. И тогда все начиналось сначала…

Я оказался не властен даже над жизнью этого своего тела. У меня не было ничего, чем я мог бы его убить, и мне не удавалось ни утопиться в болоте, ни заставить себя умереть от истощения и жажды, потому что в тот момент, когда измученная воля отключалась от гибнущего тела, оно начинало жить, повинуясь лишь своим инстинктам и тому, кто гнал меня к кораблю. Я снова начинал осознавать свое положение лишь тогда, когда уже длительное время полз в нужном направлении. В конечном счете, все эти попытки лишь ускоряли мое приближение к кораблю, так как увеличивали время неосознанного движения.

И вот я достиг цели…

Вот и пришло время для главной схватки.

Все, что было раньше, не имеет значения. Все эти бессчетные дни я неизменно проигрывал в схватке с тем неведомым, что дало мне вторую жизнь, предварительно отобрав первую, но это еще ничего не означает. Остается ведь еще последний шаг, которого я никогда не сделаю. Я буду лежать так до вечера, до того страшного момента, когда корабль мой скроется в облаках, а потом — будь что будет.

С того самого момента, как я впервые осознал, что уже умер, я знал, что никогда не вправе буду вернуться на свой корабль, не вправе буду даже намекнуть тем, кто там остался, на свое второе существование.

Кто бы ни был тот, кто дал мне вторую жизнь.

Какими бы мотивами он ни руководствовался.

Я — тот, кем я стал — не имею права покидать эту планету. Я должен остаться здесь навечно, ведь я — порождение этого мира. И самое страшное — я не имею права даже намекнуть людям на свое существование. Потому что можно оставлять позади погибших. Можно улететь, сохраняя навеки память о них, и их души продолжат свою жизнь в душах их друзей, они не погибнут навеки и безвозвратно вместе с их телами. Но никогда нельзя оставлять пропавших без вести. И тем более нельзя оставлять живых.

Хотя такого еще никогда не случалось, хотя никогда еще и нигде не оставляли, улетая, живых людей в чужих и враждебных мирах, я знал, что это — еще страшнее, чем оставлять пропавших без вести. И если я буду слаб, если не выдержу здесь, сегодня, сейчас, если я позволю им узнать, что я жив, что я рядом, такой финал будет неизбежен. Нет у меня права вернуться на корабль. Потому что я уже умер.

Они тоже поймут это. Разумом поймут. Но душой — никогда. Они оставят меня здесь, потому что я не позволю забрать себя с этой планеты, и улетят, сохраняя в душах своих до самой смерти сознание совершенного предательства.

Можно оставлять за собой погибших. Брошенных — никогда.

Пусть они улетят, не ведая обо мне. Пусть то, что вдохнуло жизнь в мое новое тело, так и останется неузнанным и непознанным. Есть вещи, о которых человечеству лучше не знать. Есть на пути познания двери, которые возможно дольше следует держать закрытыми. Слишком часто в прошлом человечество как неразумный ребенок стремилось открывать все двери подряд, освобождая в результате силы, совладеть с которыми было еще не способно. Деление ядра — и ядерное оружие, генная инженерия — и чудовищные болезни… Да мало ли примеров! Мы стали взрослее и умнее, мы сумели-таки пережить все это, но никто и никогда не сможет сказать заранее, какие силы таятся за очередной дверью.

Люди еще вернутся сюда. Через сто лет. Через двести лет. Обязательно вернутся. И снова окажутся перед этой закрытой дверью. Но они непременно будут лучше подготовлены к встрече с тем, что за ней таится. А сейчас… Случай сделал меня единственной жертвой этой неведомой силы. И единственным ее судьей. И, пока это в моих силах, я не позволю людям вступить с ней в контакт.

Как же медленно тянется время!..

Я считаю до тысячи. Потом до пяти тысяч. Потом до десяти тысяч. Медленно-медленно я произношу цифры, стараясь не сбиться и не пропустить ни одной: «…восемь тысяч триста девяносто шесть, восемь тысяч триста девяносто семь, восемь тысяч триста девяносто восемь…» Я стараюсь не смотреть на корабль, стараюсь сосредоточиться на разглядывании сучьев этого осточертевшего бревна, что лежит передо мной, но мне это плохо удается. То и дело бросаю я взгляды вперед в надежде увидеть, наконец, взлет корабля. Но он все не улетает, и я вдруг осознаю, что люто ненавижу его за это. «…восемь тысяч девятьсот девятнадцать, восемь тысяч девятьсот двадцать, восемь тысяч девятьсот двадцать один…»

И вот, наконец, я слышу грохот и поднимаю голову. Я вижу, как медленно отрывается громада корабля от унылой равнины, как едва заметно начинает он подниматься вверх. Скорость постепенно нарастает, и вот уже корабль мчится к облакам, к невидимым отсюда звездам. Еще мгновение — и он исчезает из вида.

Все!

Я роняю голову на руки и засыпаю. И впервые за все это время вижу сон. Прекрасный сон.

Корабль мой, как и прежде, стоит посреди болотистой равнины. Он не улетел, он еще не улетел, он ждет меня, и надо только приподняться, опершись о бревно, что лежит передо мной, и помахать рукой, и закричать — закричать просто так, заодно, по человеческому обыкновению, потому что крик мой все равно растворится в воздухе и не достигнет корабля. И я приподнимаюсь и взмахиваю рукой, и кричу, и я знаю, что мониторы обзора уже засекли меня. Я смеюсь от радости, видя, как от корабля отделяются две черные точки и начинают, увеличиваясь в размерах, приближаться ко мне.

И я верю, что это только сон. Прекрасный сон…

 

СОН РАЗУМА

Я знаю, что мне никто не поверит.

Временами я и сам перестаю себе верить. И тогда мне начинает казаться, что все мои мучения — лишь порождение больной фантазии. И тогда жизнь снова становится простой и понятной.

Но ненадолго.

Все началось с кошмара.

Я помню, как проснулся среди ночи от ужаса, от ощущения щемящей тоски и безысходности. Проснулся — и не почувствовал облегчения от того, что вернулась реальность. Я лежал, уставившись в потолок, едва различимый в бледных отсветах огней проезжающих по улице автомобилей, и не решался закрыть глаза. Потому что знал: там, за порогом сна, меня ожидает кошмар.

И тогда я попытался разобраться, понять, что же так напугало меня. Иногда это помогает, и казавшееся во сне ужасным, становится вполне обыденным и теряет свою пугающую силу.

И я стал вспоминать.

Я не знаю слов, чтобы назвать то место, в котором я очутился во сне. Пространство, окружавшее меня, не имело сколько-нибудь различимых границ. Возможно, оно вообще было безграничным, но от пребывания в нем сохранилось ощущение какой-то скованности, запертости в малом объеме — так чувствуешь себя, оказавшись вдруг в совершенно темном подвале или пещере.

Но там не было кромешной тьмы. Там был свет — рассеянный, смутный, льющийся неизвестно откуда, и он освещал… Больше всего это походило, пожалуй, на содержимое старого чердака или, скорее, склепа. Да-да, именно древнего сырого склепа, заполненного истлевшей рухлядью, местами покрытой плесенью и припорошенной вековой пылью. Но так, что самого склепа по существу не было, была лишь эта призрачная пленка векового тлена, покрывающая его содержимое, зеленовато-серая и как бы светящаяся изнутри.

И среди этого тлена и запустения двигалась какая-то тень.

Теперь я понимаю, что именно эта тень, ее приближение ко мне и послужили причиной пробуждения. Но я не в силах назвать хоть какие-то черты этой тени — скорее всего потому, что их просто не было. В странном мире, окружавшем меня в кошмаре, мире, где все было лишено четких признаков и очертаний, где почти ничего не вызывало привычных человеку ассоциаций, тень эта выделялась — именно тем, что она вообще не имела никаких характеристик, что она была полнейшим, абсолютнейшим ничем.

Конечно, в ту ночь я еще не в силах был постичь зловещий смысл увиденного, и мало-помалу воспоминание об этом кошмаре стало вызывать скорее досаду и раздражение, чем страх. Но досада и раздражение шли от разума, не сумевшего поместить увиденное в привычную систему категорий. Душою же я чувствовал: этот кошмар возник неспроста, он еще вернется, мне еще предстоит до конца постичь его зловещую сущность. Быть может, поверь я своей душе, и все сложилось бы иначе, и я нашел бы в себе силы в решающий момент изменить течение событий. Но душа наша слишком часто не находит слов для того, чтобы убедить в своей правоте рассудок.

Заснул я только под утро.

На следующую ночь кошмар вернулся. Но теперь — видимо, потому, что засыпая я смутно вспоминал о нем — увиденное во сне предстало передо мной в более четком обличье, оно лишилось призрачности и совершенной оторванности от реального мира и, возможно поэтому, не вызвало сразу же того ужаса, что накануне. Какое-то время я был в состоянии постигать мир этого кошмара рассудком и, хотя душа моя рвалась скорее покинуть его, ощущая опасность, рассудок сумел на некоторое время задержаться и упорядочить увиденное. Теперь я думаю, что именно эта задержка и сделала меня вечным пленником кошмара. Не будь ее — и через несколько ночей он навсегда стерся бы из моей памяти. Но того, что случилось, уже не поправишь. Сколь часто любопытство заманивает нас в ловушку, из которой потом не удается найти выхода…

Проснувшись от ужаса — наверное, я даже закричал — я сразу же осознавал, что же именно так напугало меня. На сей раз не было нужды разбираться в своих воспоминаниях, переход в состояние бодрствования был мгновенным и не сопровождался потерей контроля над сознанием. Так, будто кто-то щелкнул выключателем, вмиг разрушив кошмарные видения, но не нарушив памяти о них. Я точно знал теперь, что же было самым ужасающим в том тленном мире. Да — та самая тень, появившаяся среди тлена и запустения и неспешно, но неумолимо надвигавшаяся на меня. Но странное дело: на сей раз мне уже не казалось, что от тени этой исходит какая-то опасность, что ее следует бояться. Нет, я совсем не боялся ее. Я боялся другого, боялся, что мне откроется нечто ужасное, когда тень эта подойдет вплотную. Это было сродни тому чувству, которое испытываешь, когда после долгого ожидания получаешь, наконец, дурные вести: уж лучше было бы оставаться в неведении, тогда сохранялась бы хоть какая-то надежда. Именно потому и ринулся я прочь из кошмара, что был еще не готов, не находил в себе стойкости и мужества лицом к лицу встретить весть, которую несла с собой надвигающаяся тень.

Но понимание этого пришло позже. Тогда же я не успел еще в достаточной степени разобраться в своих чувствах и таким образом оценить происшедшее. Тогда мне было просто досадно от того, что вторую ночь подряд мне не удается выспаться. И почти совсем не страшно.

На третью ночь я слишком хотел спать, и это оказалось решающим аргументом в споре между душой и рассудком. Когда кошмар вновь овладел моим сознанием, душа оказалась бессильной вырвать меня из-под его власти. Я не проснулся. Долго-долго, целую вечность пробыл я в том странном мире, где все дышало тленом и разложением, во власти пришедшей из самых потаенных глубин его тени. И я постиг ужас, принесенный ею, постиг вечную тоску одиночества и безысходности, я слился с этой тенью и сам стал ею — абсолютнейшим ничем, пустотой, которой не суждено иной участи, как вечно скитаться среди тленных теней тленного мира, которая не способна ни на какое деяние — ни на великое, ни на мелкое, и вместе с тем обладает зачатками сознания, достаточными для того, чтобы ощутить свое ничтожество.

Наутро я проснулся не от ужаса. От тоски. Эта тоска осталась в моей душе и сегодня.

Дьявол умело использует чувства, которые движут душою человека. На сей раз он избрал своим орудием сострадание. Душа человеческая не может пройти мимо чужого горя и страдания, не попытавшись помочь. Другое дело, что мы сами часто стремимся закрыть свою душу барьером непонимания: ведь в мире слишком много горя, чтобы хватило сил помочь каждому. Но если чье-то горе достучалось до нашей души, если она постигла его, то помочь в этом горе — единственный путь, на который способен человек, если душа его еще не умерла. Это как раз тот случай, когда движения души преобладают над всеми доводами рассудка, вернее даже, когда разум вынужден подчиниться душевным порывам человека, ибо чужое горе доставляет человеку не меньшие страдания, чем свое собственное, и единственный путь к избавлению от них — помочь в этом горе.

Но чтобы помочь нужно прежде всего понять. И весь тот день я мучительно стремился понять причину тоски, владевшей тенью из моего кошмара. Человек всегда живет двойной жизнью — в реальном мире и в мире своих мыслей. Обычно эти две его сущности столь тесно переплетаются, что он и сам зачастую не осознает их различия. Но вот приходит время, когда внутренний мир, мир человеческих мыслей, совершенно отделяется от внешнего, реального мира, и две человеческих сущности отдаляются друг от друга, начинают существовать независимо одна от другой. Наверное, это и есть сумасшествие, но распознать его окружающие способны лишь в том случае, если сущность человеческая, обитающая в мире его мыслей, начинает управлять телом, живущим в мире реальности. Со мною этого не случилось, я как бы раздвоился, и та часть, которую я считаю собой, с которой связываю собственное «я», покинула реальный мир. Тело же мое, подобно раз и навсегда заведенному механизму, продолжало выполнение ежедневных ритуалов умывания, бритья, поездок на работу и обратно, приема пищи… Нет, я не потерял связи с этой частью самого себя, я все это видел и осознавал, но мне не надо было тратить мысленной энергии для поддержания существования своего тела, оно вполне обходилось без моего вмешательства. Я же мог думать.

Вернее, я не мог не думать. Не думать о том, где в человеческом сознании могу я отыскать ту тоску, овладевавшую моей душой в кошмаре. Что могло бы вызвать такое же чувство в душе настоящего, живого человека? Нет, это не было тоской по ушедшей любви или же страхом перед физическими страданиями и смертью, это не было болью человека, потерявшего близких или же утратившего вдруг смысл жизни, это не было скорбью сломленного невзгодами великого духа или же отчаянием того, кто потерял веру и в людей, и в себя самого. Во всех этих чувствах, какими бы трагическими они ни выглядели, каким бы беспросветным ни казался мир на их фоне, было что-то великое, возвышенное. Чувство же, овладевшее мною во сне, было совсем иного рода. Оно было в чем-то сродни тоске и безысходности мелкой, ничтожной душонки, не способной ни на какие деяния, настолько мелкой, что ей не постичь даже степени своего ничтожества, сродни тоске, вырождающейся в злобу на всю Вселенную. Я содрогнулся, когда до меня внезапно дошло, что всю ночь душой моей владела тоска полнейшего ничтожества, чувство, абсолютнее и омерзительнее которого, наверное, не существует ничего в этом мире.

Но я не мог сбросить с себя эту тоску и не мог перестать думать о ней. Человеку свойственно ошибаться, и я совершил тут вторую ошибку — я стал думать о той тени, что принесла ее с собой, как о человеческой тени, как о бледном отражении какого-то дрянного человечишки, заточенном в кошмарном и безнадежном мире. И, заснув, увидел его, этого дрянного человечишку — худого, дрожащего, кутающегося в немыслимые лохмотья, с бегающими водянистыми глазками, жалкого и омерзительного. Абстрактная тень и абстрактная тоска не требовали никаких немедленных действий. Но вид страдающего человека, каким бы ничтожным и недостойным вы его ни считали, не может оставить безучастным. Помочь страждущему — это потребность здоровой человеческой души, от которой нельзя отказаться даже в том случае, если ответом на твою помощь станет подлость и предательство. А если к тому же помощь эта тебе лично ничего не стоит…

Сегодня я готов рвать на себе волосы, вспоминая о совершенных тогда ошибках. Но ничего, ничего уже нельзя изменить. Да и что я мог поделать, если кошмарные видения ночь за ночью изматывали мою душу, и единственным — и вполне разумным на первый взгляд — способом избавиться от них казалось мне сознательное преобразование этих видений. Мне думалось тогда, что стоит мне хоть раз увидеть этого человечишку не таким несчастным и ничтожным — и кошмар отпустит меня, и душа моя, которую почему-то задевали эти ночные видения, успокоится.

Я ошибался. Но понял это не сразу. Сначала мне показалось, что я на правильном пути, хотя, быть может, самым правильным было бы обратиться к психиатру. Но какое-то время мне казалось, что я близок к успеху, что скоро кошмар отступит и перестанет ночь за ночью терзать меня. Действительно, кошмар как таковой, то, что вызывало такой ужас прежде, отступал. Но неизменно заснув я возвращался в тот мир, где жил созданный мною из тени дрянной человечишко, и я слишком поздно понял, что пути назад уже не будет.

Засыпая на пятую ночь после появления кошмара, я старался представить себе его несколько иначе, чуть более обитаемым и близким человеку, надеясь, что и во сне увижу его таким же. И мне это удалось. Странным образом во сне исчезло это непонятное ощущение замкнутости и ограниченности бесконечного окружающего пространства, тлен, заполнявший его, приобрел более конкретные и воспринимаемые сознанием очертания, напоминая теперь поверхность замшелых пней в поваленном давнишней бурей лесу, воздух стал суше и теплее, а свет, хотя по-прежнему сумеречный и не позволявший как следует разглядеть очертания предметов, несколько усилился. Дрянной человечишко по-прежнему был там, по-прежнему был жалок и ничтожен на вид, но уже не был так страшен, как накануне. Он напоминал теперь узника концлагеря, но узника выжившего и дождавшегося освобождения, и, проснувшись, я был уверен, что кошмар отступает.

Все случившееся дальше произошло как бы помимо моей воли, хотя в большинстве случаев я действовал вполне осознанно. Но беда в том, что в основе всех моих действий лежала, как мне теперь представляется, некая начальная предпосылка, над которой я тогда не потрудился задуматься, подсознательно считая ее, видимо, абсолютной истиной. И это при том, что всегда сознательно не признавал никакие истины абсолютными и готов был оспорить любую.

Тогда я не нашел в себе сил и желания всерьез поразмыслить над этим вопросом. Ведь размышления — это суровая работа, которая может и не принести плодов, и я предпочитал не думать, не замечать существа стоящей передо мной изначальной проблемы. Только теперь я, наконец, понял ее сущность, хотя как и прежде далек от ее разрешения. Я понял, что в основе моих действий лежало убеждение, будто существо, наделенное живой душой, не может быть абсолютным ничтожеством, не может быть абсолютно низменным и неспособным возвыситься, что душа, которой мы наделены, которая позволяет нам ощущать окружающий мир и самих себя в этом мире, самой природой обречена на устремление ввысь, что нарушение этого закона есть преступление против самого мироздания. Беды, невзгоды, страдания давят на душу, втаптывают ее в землю, но мне казалось, что стоит освободить ее из-под гнета — и она устремится ввысь, потому что если это неверно, то мир обречен на гибель. Душа, живая душа неизбежно должна стремится ввысь — так я считал прежде.

Я не знаю, верно ли это. Но я знаю, что избрал неверный способ для освобождения души дрянного человечишки из моего кошмара от тоски и безысходности. Понемногу, постепенно я заполнил мир моих видений светом, дал ему небо над головой и твердую землю под ногами, изгнал прочь тлен, мрак и запустение, наполнил здоровьем и бодростью его тело. Но тоска в его глазах не проходила, и я не мог отбросить прочь кошмарные видения недавнего прошлого, отречься от него и позабыть обо всем, не победив этой тоски.

И вот однажды он заговорил. До сих пор меня охватывает омерзение при воспоминании об этом, до сих пор я не могу простить себе того, что пошел на поводу у его низменных желаний. Но что еще мог я поделать, как мог я воспротивиться его воле, которая нашла теперь выражение, если я, как и всякий человек, не властен над своими мыслями и не могу стереть их из памяти? А мысли мои — они-то и наполняли содержанием мир дрянного человечишки, они — уже помимо моей воли — выполняли все его прихоти, и я уже ничем не мог воспрепятствовать ему. Какое-то время — всего несколько дней, потому что дальнейшее произошло слишком стремительно — я даже помышлял о самоубийстве. Но меня останавливала мысль о том, что, совершив его, я вместо покоя и забвения могу оказаться вечным пленником дрянного человечишки. А потом уже было поздно…

Я прекрасно помню, как это случилось, в мельчайших подробностях могу описать окружение, доносившиеся до меня звуки и запахи этого мира, одинокую и унылую фигуру дрянного человечишки передо мной. До того момента он не показывал ни малейшего намека на то, что знает о моем существовании, и я, странствуя вслед за ним по миру моих сновидений, казался сам себе бесплотной тенью, сущностью, лишенной облика. И вдруг, совершенно неожиданно, он повернулся ко мне и, скривив губы в гнусной полуухмылке, произнес: «бабу бы», произнес, глядя мне прямо в глаза своим водянистым, тусклым и мерзостным взглядом, так, что я содрогнулся от омерзения и… жалости. Потому что в этом стоне его тоскливой и мерзостной души услышал вдруг не только выражение похотливых желаний, но все ту же тоску, которую рождает одиночество и никчемность. И — еще неосознанно, еще интуитивно — почувствовал, что терплю поражение в борьбе со своим кошмаром, ощутил, еще не решаясь самому себе в том признаться, что, стремясь освободить его душу от гнета низменного, дать ей силы для полета, я сам, своею волей лишаю ее желания стремиться ввысь. Потому что, наверное, это стремление, если оно есть, должно само бороться с трудностями, чтобы обрести силу.

Я не смог противостоять ему, хотя и пытался. Он получил желаемое, а потом уже без задержек получал все, чего только хотел — море и горы, города и страны, людей, которые бы его окружали, солнце и звездное небо над головой, потому что не хватало у меня сил отказать ему во всем этом. И я давал, давал все без отказа, хотя и начинал понимать уже непоправимость совершаемого. Но вся беда была в том, что я не находил разумных аргументов для отказа. Мне было не жалко подарить ему хоть всю Вселенную — я считал мир, в котором он обитает, существующим лишь в моем сознании, считал, что получаемое им возникает из ничего, из пустоты, из моего воображения, что оно бесплотно и бестелесно, как и мысль, его породившая. Когда же я понял, что это совсем не так, было уже поздно.

Но сначала он исчез, растворился в мире, порожденном моими сновидениями, и я сам, засыпая, переносился в этот мир, так похожий внешне на мир моей реальности, становился на время полноправным его жителем, как и все те миллионы людей, которых помимо моей воли перенесли туда желания дрянного человечишки. Так же, как и они, я жил в этом мире — ел, пил, работал, развлекался, я даже умудрялся спать в этом мире моих сновидений — но никогда при этом не терял ощущения нереальности, неправильности всего своего окружения. А мир этот, уже неосознанно для меня самого, все более разрастался, пока не сделался в конце концов действительно бесконечным.

И вот только тогда, проснувшись однажды в своем прежнем, реальном мире, я понял, что же происходит. Это только казалось, что мои уступки дрянному человечишке никому и ничего не стоили, что они существовали лишь в моем воображении. Нет, каким-то непостижимым образом через сознание мое мой прежний реальный, обжитой мир сначала понемногу, а потом все большими частями перекачивался в мир дрянного человечишки, в мир, порожденный его никчемной душонкой с ее никчемными желаниями. Проснувшись как-то утром, я вдруг осознал, что уже давно в реальном своем мире не видел настоящего солнца и настоящего неба — низкие тучи нависли над постаревшим и обветшавшим городом, и с каждым днем сквозь них пробивалось все меньше света. Я смотрел вокруг себя и не узнавал своего города, не узнавал людей, которые населяли его, и даже дом мой, такой привычный и надежный, показался мне вдруг чужим, холодным и неуютным. Я оглядывался вокруг и видел на всем печать ветхости и запустения — так, будто все окружавшее меня за короткий срок съежилось и безмерно постарело. Узкие и плохо освещенные улицы под низким серым небом, старые дребезжащие автомобили, бедно одетые изможденные люди, прижимающиеся к стенам домов — нет, все это было чужим и незнакомым, все это не было родным моим миром!

И тогда пришло озарение. Я все понял — но я ничего уже не мог исправить. Ничего.

Ночью я вновь оказался в мире моих сновидений, и на какое-то время мне даже удалось убедить себя самого в том, что все происшедшее со мной — лишь проявление безумия, что мир тот — самый настоящий, реальный мир, существовавший всегда, прочный и неизменный, и его не следует пугаться, что я просто запутался в своих странствиях между сном и реальностью, перепутал действительность и вымысел.

Но нет! Мир этот не был, не мог быть реальным: ведь все в нем носило на себе печать ничтожной душонки дрянного человечишки. Не может быть реальным мир, где глупость и ничтожество торжествуют над разумом, где подлость и предательство приносят прибыль, а благородство и честность — одни лишь убытки. Не может быть реальным мир, где самые возвышенные устремления благородного духа неизменно оборачиваются гнусными помыслами дрянного человечишки, подлого, никчемного, неспособного самостоятельно создать хоть что-то даже для поддержания своего же собственного существования и тем не менее всегда, неизменно одерживающего победу. Такой мир не может быть реальным, потому что он изначально обречен на гибель.

Поняв все это, я попытался бежать оттуда. Но было уже поздно. Мира моей реальности больше не существовало. Проснувшись, я увидел лишь мрак, тлен, холод и запустение. И ни единой живой души вокруг. Я странствовал по этому погибшему миру, пытаясь найти в нем хоть кого-то, с кем можно было бы разделить скорбь от утраты — но напрасно. Все, все кануло в мир дрянного человечишки, чтобы жить по изобретенным им законам, чтобы существовать неизвестно во имя чего, подавляя в душах своих благие порывы, ибо вовсе не от них зависит там успех в жизни. И именно я, моя слабость и неспособность противостоять желаниям ничтожного духа, пришедшего ко мне в сновидениях, послужили тому причиной. Так мелкие уступки способны творить великое зло.

Долгие часы, а быть может и дни странствовал я по жалким останкам моего былого мира, изо всех сил стараясь не заснуть, потому что это было единственным способом удержаться в былой своей реальности. Но силы человеческие имеют предел, и я даже не заметил, как снова очутился здесь, в этой новой реальности из моего кошмара, которая недостойна того, чтобы существовать.

С тех пор я все пытаюсь проснуться.

 

ФАКЕЛ РАЗУМА

Ну наконец-то! Где вы пропадали, окаянные? Мы уж тут все глаза проглядели. Смеркается уж, а вас все нет и нет. Пропадете — что мы без вас делать будем? О себе не думаете, так хоть нас с бабкой пожалейте. Мы ведь вас все-таки любим, сорванцов эдаких.

Как это, что может случиться? А если на гвельбов вдруг наткнетесь? Ну и что, что они глупые? Глупые, зато сильные. А вы малы еще, чтобы отбиться. Вот когда вырастите, тогда и будете говорить, что гвельбы вам не страшны. А пока что уж будьте добры меня слушаться и делать так, как я велю. Я на своем веку достаточно повидал. Набирайтесь ума-разума, покуда жив. Вот как помру, кто учить-то вас будет?

Ну ладно-ладно, не сержусь я больше. Не сержусь. Что принесли-то сегодня? Ого, целый мешок! Как это вы дотащили только? Ну молодцы, ребята, это хорошая добыча. Долго искали? А где это? Это в том высоком доме с балконами? Так там же давно все подчистую выметено! Вот так история — снова, выходит, эта зараза там завелась. С чего бы это? Ну да ладно, нам от этого только польза. Тут, наверное, дня на три хватит, а может и на четыре. Говорите, там еще много осталось? Ну раз такое дело, так я сам с вами туда схожу завтра — запасемся на несколько недель, не придется вам каждый день за растопкой бегать. Ну давай, Павлик, развязывай скорее мешок, а то у меня пальцы-то не гнутся. Посмотрим, что вы там сегодня добыли.

О-хо-хо-хо, эти вот отлично гореть будут. Они долго разгораются, зато от них тепла много. Эти вот похуже, конечно, дымят сильно. А на растопку есть чего? Эти? Пойдут, конечно пойдут. Эй, бабка, Настасья Тимофевна! Не слышишь что ли? Посмотри, чего внуки-то наши принесли. Растапливать очаг-то, или рано? Ужин-то будешь готовить или нет? Ну хорошо, тогда мы поджигаем. Посмотрите, ребятки, там, наверное, еще старый огонь раздуть можно, под пеплом-то. Вот эту вот тоненькую поверх положите. Ну как, получается? А ты с другой стороны дунь. Вот так. Вот-вот-вот. Ох, как запылало. Кончай, кончай дуть, сорванец! Ну все же пеплом уже засыпал! Вам бы, негодники, только шалить да баловаться. Никакого соображения, честное слово.

Петька! Ты чего это там делаешь, безобразник?! Не смей на это смотреть! Сколько раз я тебе повторял: не смей! Вот станешь гвельбом, тогда поймешь, почему. Учишь вас учишь, а все впустую. А ну давай ее сюда! Вот именно эту самую, в красной обложке. Давай-давай, нечего прятать. Картинки! Вот оборву тебе уши, узнаешь у меня картинки! Ты мне еще буквы научись разбирать, так я тебя так выдеру, что месяц сидеть не сможешь. Так и знай.

Что?!

Павлик, а ну-ка подойди. Это что, правда? Ну, признавайся — правда? И не смей брату кулак показывать! Ты мне отвечай — ты правда на буквы смотрел? Ну что с тобой делать? Ведь сколько раз предупреждал — не смейте разглядывать эту гадость! Ты что, совсем нас с бабкой осиротить надумал? Отца вашего уберечь не сумели — так теперь и вы оба туда же, и вы гвельбами стать захотели? А нам с бабкой что, утопиться прикажешь? А? Мало того, что сам этим делом занимаешься, так и брата учишь. Вот запру вас обоих в чулане, тогда узнаете у меня, почем фунт лиха. Вон гляди, гляди — довел бабку до слез. Гляди! Стыдно, небось? Стыдно? То-то же. Ладно, не плачь, Настасья Тимофевна, не плачь. Ну иди, ну утешь ее, скажи, что не будешь больше. Иди, иди. И ты, Петя, тоже иди. Утешьте бабушку. И не расстраивайте ее больше, она и так опомниться с тех пор, как отец-то ваш в гвельба превратился, не может.

Ну ладно, ладно, кончай плакать, Настасья Тимофевна. Кончай плакать, давай лучше дело делать. Слезами-то, чай, делу не поможешь. Давай я котелок-от повешу. Хорошо как разгорелось. Вот эту только в зеленой обложке подложу еще сбоку, и полный порядок. Ишь как запылали, проклятые! Что это?.. Это ведь… Ох, больно-то как, господи…

Воды… Воды дайте… И воротник… О-о-ох, отпустило… Да не суетись ты, уже отпустило… Ничего, ничего, уже… прошло уже почти… Голову мне только приподними… Ну подложи чего-нибудь под голову, ну неужели не понять? Что ты, до утра так держать будешь? И не причитай, будто впервой. Полежу чуток и оклемаюсь. Старость не радость, известное дело. Я просто как увидел ее… Ну обложку эту… Ну будто под дых мне кто ударил. Ну да, название я прочитал случайно. Вот даже дыхание перехватило, как вспомнил. Это ведь та самая… Ну помнишь, рассказывал же я тебе, Настасья — ну та самая это книга. Да нет же, не перепутал. Ну как я могу такое перепутать?! Думай, что говоришь! Я еще из ума-то не выжил. Я ее, проклятую, до смерти не забуду. И переплет у нее тот же самый. И название — ну я тебе говорил же. Тьфу, да «Рабочая гордость»! Вспомнила? Ну то-то. Она самая. Роман-трилогия. И автор тот же — Мирон Хухряков. Ну посмотри, если не веришь, вон у нее обложка-то еще и не загорелась с этой стороны. Не хочешь смотреть? Ну и правильно, нечего обо всякую гадость мараться. Приснится еще, не дай бог. Ты лучше вот что, иди-ка ужином занимайся, а то сорванцы у тебя совсем оголодают. Нечего вокруг меня крутиться. Нечего-нечего. Мне вон ребята, если что, помогут.

Совсем наша бабка разволновалась. Будто впервой сердце схватило. Со мной, почитай, так уж десять раз, наверное, было. С тех пор, как отца вашего, гвельба, повстречал в городе случайно. Да я вам рассказывал об этом. Тогда-то я вообще чуть концы не отдал. Эх, не уберегли мы его. Моя вина, никак себе простить не могу. А ведь как старались, как старались… Вот и вас тоже, шалопаев, берегу-берегу, а что толку? Одно расстройство с вами, честное слово.

Что это за «Рабочая гордость», спрашиваете? Да памятное это название, видел я его раньше. Это еще в то время, когда о гвельбах и слыхом не слыхивали, когда кругом одни только люди жили. А людей вокруг было столько, что вы и не поверите. В каждом доме в городе люди жили, да не одна семья, а сразу много. По улицам автобусы да троллейбусы ходили. Метро под землей… А как тогда жили… Рассказать? Да сколько же можно, ребятки? Я ведь, почитай, уж сотню раз вам все это рассказал, а вам все не надоест никак. Да и тяжко мне все это вспоминать… Ну ладно, ладно, уговорили, языкастые. Так уж и быть, расскажу. Только вот что, расскажу я вам сегодня, пожалуй, совсем другую историю. Раз уж этот Мирон Хухряков мне на глаза попался, расскажу я вам, откуда я его знаю. Даст бог, будут у вас свои внуки, вы и им эту историю передадите. Поучительная потому что история.

А дело так было. Работал я тогда в книжном магазине, в самом центре города. Отцу вашему тогда и десяти еще не было, помладше тебя, Петя, он был, ну а мне, стало быть, стукнуло ровно сорок лет. Жили мы не то чтобы очень хорошо, но вполне прилично. Сейчас и вспоминать странно — телевизор цветной, ванная, электричество, холодильник… Э-эх! И все вроде бы шло по заведенному порядку. О каррах этих распроклятых тогда никто и слыхом не слыхивал, а если и приходило кому в голову, что неладное что-то вокруг творится, то он старался об этом зря да с кем попало не разговаривать. Так, дома на кухне, или в курилке, когда все свои кругом. Потому как, сказать по чести, непорядка тогда кругом было изрядно, и на этом фоне то злодейство, что нам карры приготовили, как-то не выделялось. Ну а когда люди стали тысячами в гвельбов превращаться, так уже и предпринять что-либо поздно было. В одночасье, почитай, весь мир рухнул. Немногие тогда сумели понять, в чем же дело, и из этих немногих лишь малая часть смогла уцелеть.

Ну кому в голову могло прийти, что агинки — самые настоящие живые существа, способные размножаться? Что карры создали их специально для того, чтобы перевести род людской? Это сейчас нам все понятно — и то не все, наверняка, главное-то и сейчас никто понять не способен — а тогда вообще только сумасшедший взялся бы всерьез отстаивать такие воззрения. Если бы, скажем, за полгода до того, как все рухнуло, пришел ко мне человек и сказал, что агинки уничтожают настоящие книги, а человек, который их читает, рискует стать гвельбом, я бы, скорее всего, послал его к психиатру. Ну не укладывалось это в систему наших представлений о мире, и все. Уж, казалось бы, я, работая в книжном магазине, ежедневно сталкиваясь с тем, что приходится продавать, знал, что происходит массовое оболванивание людей — но мне и в голову не приходило, что это может служить в качестве оружия нападения на человечество.

А ведь было над чем задуматься. Примерно за полгода до трагедии к нам в магазин стали иногда поступать престранные книги — мы тогда восприняли их как вопиющий типографский брак. Помнится, обратно все отправляли, а те, бывало, нам снова все в магазин присылали, отказывались принимать. Вроде бы, отлично изданные томики, на великолепной бумаге — а внутри сплошная абракадабра. Помню, когда несколько пачек такой «литературы» впервые поступило, чуть животы со смеху не надорвали. У нас все новые поступления старина Михеев распаковывал. И вот выходит он как-то раз со склада и трясется весь от смеха. Ну давится буквально. А в руке книжку держит. Мы, конечно, к нему — чего, дескать, смеешься? А он даже и объяснить не может, красный весь, из глаз слезы в два ручья текут. Присел в уголок, за полками, а нам, значит, книжку-то эту и сует. Мы ее раскрыли — ну тут и пошла потеха. Что ни слово, то такая абракадабра — и в то же время что-то ведь осмысленное во всем этом было. Такие, скажу я вам, фразы да словечки попадались — за них бы юмористы всякие душу продать могли. Юмористы — это те, кто других смешить старался. Были в то время, ребятки, даже такие вот у людей занятия, хотя по большей части не до смеха нам было.

Покупатели в тот день, помнится, на нас вот такими глазами смотрели — понять никак не могли, чему мы радуемся. Ну не объяснять же каждому, правда? А мы то и дело снова хохотать начинали вроде бы без причины. После работы некоторые даже захотели себе по книжке такой купить, но оказалось, что директорша наша уже все три пачки назад на типографию отослала. Михеев их и повез, его это было дело. Полдня, значит, он все книжку листал да со смеху покатывался, ну а после обеда повез их все назад в типографию. А наутро на работу не явился — заболел. Да как заболел-то — его «скорая» прямо в психушку увезла. Побывали мы там у него — тяжкое зрелище. Ну да вам-то нечего объяснять, вы этих гвельбов достаточно навидались. А нам тогда впервые гвельба увидеть пришлось, и не понимал никто, даже врачи, что с ним стряслось такое. Вчера еще был нормальным здоровым человеком — и на тебе, во что превратился. Тогда, конечно, никто не понимал, что со всеми, кто агинки читает, такое непременно случится. И мы все — ведь так близко от гибели были. Спасибо директорше, что отослала агинки назад.

Но в остальном жизнь по-прежнему шла. Правда, говорили, что какая-то странная эпидемия началась. То родственница у кого-то в психушку угодит, то на работе у знакомого кто-то… Но в газетах ни о чем таком не писали — тогда наши газеты стремились вселять во всех нас бодрость и оптимизм. Даже о том, что по всему миру такие странные вещи происходят, никто почти не знал. Оно и понятно — откуда? Радио оттуда глушили, как водится, а ездили за границу немногие. Конечно, если бы у нас такой напасти ну совсем не было, тогда бы уж, как водится, мы позлорадствовали над безмозглыми, что за бугром живут. Ну а раз у самих не все в порядке, значит только и могли, что молчать.

Потом, наконец, даже до правительства нашего дошло, что молчать дальше нельзя. Стали путаные и непонятные рекомендации появляться. Вызывайте, мол, врача, выполняйте все предписания. Как будто гвельбу хоть один врач помочь может. И никто, конечно, не связывал болезнь эту странную с книгами.

Эх, книги… Вот ведь времечко было. Можно было безо всякой боязни подойти к книжной полке, снять любимый томик, раскрыть… «Война и мир», Пушкин… Детективы там всякие, фантастика… Я с детства страсть как читать любил. Потому, наверное, и пошел в торговлю книжную работать. А где же еще книги-то интересные было добыть, как не в магазине? Ну да вам сейчас этого не объяснишь. А какую я библиотеку собрал… Это теперь, когда книг-то настоящих, наверное, и не осталось вовсе, когда все они превратились в агинки, которые в руки-то взять без чувства гадливости нельзя, странно вспоминать о том, с каким почтением мы к книгам относились. Тогда все это естественно было.

Ну да, правильно, Павлик, отвлекся я снова. Я же и правда про ту агинку хотел рассказать, от которой со мной такая неприятность-то приключилась. Помню я ее, проклятую, прекрасно помню. Перед самой катастрофой это случилось. Такое тогда стало происходить, что никто понять не мог, в чем же дело. Ну просто с ума люди сходили — вдруг, почти одновременно, ну в течение двух-трех недель у всех почти поисчезали самые лучшие, самые любимые книги. А вместо них на полках стояло невесть что. Агинки, конечно, стояли, но мы этого еще не понимали. Все ведь как происходило? Приносил, скажем, человек к себе домой агинку — они быстро эволюционировали, и таких агинок, что Михеева погубила, я лично больше не встречал. Внешне они вполне прилично теперь выглядели, книги как книги — мало ли макулатуры тогда печатали. Взять хотя бы эту, тьфу, «Рабочую гордость» Хухрякова — да таких книг тогда было до черта! И вот приносил человек домой агинку и ставил ее на полку. А она же, зараза, живая, ее же карры специально нам на погибель такой сделали. Я не раз потом видел, как дальше-то все происходит. Поначалу, значит, она намертво слипалась с соседними книгами, так что и отодрать было невозможно, и раскрыть не удавалось. Ну как бы клеем все страницы слеплены. Если никто не пытался их достать и раскрыть часа два-три, то ничего и заметить было невозможно — стоят себе книги на полке и стоят. Ну а потом они разлеплялись, и рядом стояло уже несколько агинок. Причем совершенно разных, вот что поразительно. И каждая из них была способна поглощать новые книги. И каждая из них была опасна, потому что человек, взявшийся ее читать, неизбежно превращался в гвельба. Ну а про гвельбов я вам рассказывать не стану, гвельбов вы и без меня видели.

Так вот и с моей библиотекой случилось. Слышал я от некоторых знакомых, что такое происходит. И еще заметил, что многие из тех, с кем такое вот дело случилось, вскоре заболевают той самой странной болезнью. И вот когда с моей собственной библиотекой случилась эта страшная вещь, я и подумал, что, значит, сам с ума схожу. Не знал я тогда, что это зараза книги мои пожрала, я думал, что сам ума лишился и на месте нормальной книги черт те что вижу. Страсть как перепугался. Хорошо еще, Настасьи дома не было, у родственников они с сыном гостили, а то не знаю, что бы случилось.

Ну вот, обнаружил я это дело утром, перед выходом на работу. Можете вообразить, каково мне было. Но взял себя в руки, собрался, поехал. Хожу по своему отделу — и на полках-то книжных то же самое вижу. Ну ни одного названия знакомого, а все то же самое. Все, думаю, конец мне пришел. Так, знаете, горько сделалось. Уж лучше бы, думаю, под трамвай попасть или утопиться — насмотрелся уже на гвельбов и самому таким стать ну никак не хотелось. А сказать кому-нибудь, что со мной творится, не решаюсь — тогда слухи ходили, что это все заразно, на взводе люди были.

И вот, представьте, стою я в полном смятении за прилавком, и подходит ко мне молодой такой детина. Рожа красная, здоровая. Книгу, говорит, купить хочу. Дядька у меня, говорит, книголюб, иду к нему на юбилей, надо что-то преподнести — а сам знаки такие пальцами делает. Ну всем тогда понятно было, что означают — хорошую-то книгу купить просто так было давно уже невозможно, а из-под прилавка с доплатой удавалось. Тем, у кого деньги были. Но я этим никогда не промышлял, потому сделал вид, что не понял. Вон, говорю, книги, хорошие, выбирайте. А сам не знаю уж почему его и спрашиваю: а что, дескать, богатая у вашего дяди библиотека? Что, мол, за книги там у него: классика, современная литература, поэзия? А, говорит, Толстой там всякий да Гоголь с Моголем. И заржал еще так, будто что остроумное сказал.

А я, знаете, в таком состоянии был, что собой уже не владел. Ну почти что с ума сходил — только потому так себя и повел дальше. Только потому, наверное, мы с Настасьей Тимофевной и уцелели. Я как услышал про Гоголя с Толстым, так сразу ну словно бес какой в меня вселился. И нашептывает, нашептывает: дескать должен ты себя на них проверить, и все тут. Ну не смешно? Пошел бы в библиотеку какую или еще куда — нет, обязательно мне было к тому дядьке переться. В общем, почти совсем свихнулся.

Ну так вот, а дальше так дело было. Спихнул я ему эту самую «Рабочую гордость» — благо, переплет красивый, это его убедило, а сам, обо всем на свете позабыв, даже не одевшись, за ним из магазина-то и выскочил. А была уже осень и дождичек даже моросил — но мне хоть бы что. И не замечал ничего вокруг. Только бы, думаю, парня этого не потерять из виду. Только бы его не упустить. И так, знаете, умело за ним шел, что он меня долго-долго не замечал.

Дошли мы, значит, до метро, вошли в вестибюль и поехали вниз. Да, Петенька, правильно, метро — это те самые подземелья, куда я вам строго-настрого спускаться запретил. Потому как опасно там сейчас, всякая гадость живет, да и вообще все разваливается, завалить даже может. Ну а в то время это был самый удобный вид транспорта. Тепло и светло, и поезда через одну-две минуты ходят. Так мы с ним в поезд сели и проехали через весь город. Он на меня даже и не оглянулся ни разу, раскрыл книгу купленную и все читал про эту самую рабочую гордость. В метро тогда все почти читали, такой был обычай. Наконец, двинулся он к выходу, ну и я за ним. Наверх поднялись, до остановки автобусной дошли, и вот тут-то он меня и приметил. Ты, говорит, откуда здесь взялся, мужик? Соврал я ему что-то. Живу, мол, здесь рядом. Он посмотрел на меня, пальцем так у виска покрутил и залез в автобус. А я за ним. Так и доехали с ним до самого дома его дядьки. А потому, Павлик, пальцем он крутил, что вид у меня был не уличный. В пиджаке под осенним дождем тогда никто не ходил, разве что психи — вот он меня за психа такого и принял. Ну а когда я за ним в подъезд сунулся, он уже совсем убедился, что с каким-то ненормальным столкнулся. Поворачивается ко мне и говорит, что иди-ка, мол, ты подобру-поздорову, пока зубы целы. Убедил меня, словом, дальше за ним не ходить.

Да мне и не больно надо было. Подъезд я определил, а попозже прошелся по лестнице и высмотрел, в какой квартире гуляют. Потом до вечера торчал на площадке этажом выше, пока не убедился, что парень мордастый из той самой квартиры вышел. Ну тогда я уже спокойно домой поехал. А с утра пораньше оделся попредставительнее, документы кое-какие захватил на всякий случай и отправился прямиком в эту квартиру. Правда, прогулка накануне мне дорого далась, чихал я вовсю да кашлял, и голова болела, но я на все это рукой махнул. И на то, что на работу идти надо, тоже плюнул — не до того мне совсем было.

Звоню — открывает мне дверь пожилой человек довольно интеллигентной наружности. Но вид у него какой-то странный, растерянный какой-то до крайности. Я толком даже не придумал тогда, что ему говорить буду, да так и ляпнул прямо с порога — слышал, мол, что у вас имеются во множестве сочинения отечественных классиков. Хотелось бы, мол, лично убедиться. Ну что глупее придумаешь? Но он, знаете, в таком состоянии был, что не удивился даже. Скажи я ему, что я царь Навуходоносор и прибыл из Вавилона — и то, наверное, принял бы как должное. В общем, пригласил он меня войти, прошли мы в комнату большую — кабинет, наверное — показывает он на шкаф, что справа от окна и говорит: вот, дескать, там Толстой, Достоевский, другие классики. Я как увидел все это — ну будто груз с души свалился. Дорогой вы мой, говорю, вы же спасли меня буквально! Вы же меня с того света вытащили. К полкам кинулся, стал томики знакомые ощупывать — у меня-то ведь точно такое же собрание сочинений Толстого было — и вдруг вижу, что первого-то тома нет. А стоит вместо него книженция какого-то Блеховецкого, а рядом с ней — уже знакомая мне «Рабочая гордость». Теперь бы я сразу сообразил, что случилось, а тогда ничего, конечно, не понял. Спрашиваю его: а это, мол, что такое? Это, отвечает, племянник мне вчера подарил. Юбилей, говорит, у меня вчера был. Вы меня, говорит, извините, но я совсем не в себе. Мне, говорит, жена его только что звонила, с ним эта самая страшная болезнь приключилась. Совершенно, говорит, внезапно. Такой, говорит, здоровяк был. Вы, мол, меня извините, но не могу вам сегодня уделить внимания. Зайдите, говорит, в другой раз. Не знаю уж, за кого он меня принял — не в себе человек был.

Сейчас-то я сразу же сообразил бы, что с тем парнем случилось. На моих же глазах он в метро агинку ту читал. А мы тогда просто чудом уцелели. И все потому, что я как приехал домой, так и слег с простудой страшной. Как раз Настасья Тимофевна с отцом вашим вернулась, уложила меня в постель, доктора вызвала — и пошла кутерьма. И так я, ребятки, заболел удачно, что как раз самое-то страшное время и сумели мы пережить, когда большинство населения в несколько дней буквально в гвельбов превратилось. Что было потом — вспоминать страшно. Но тогда мы уж сумели разобраться, в чем причина, тогда те, кто уцелел, к агинкам и подойти боялись, не то что читать их. Ведь вредность от агинки — она накапливается. Сегодня здесь строчку прочитаешь, завтра там полстраницы, послезавтра еще где-то на картинки посмотришь. А потом вдруг раз — и ты уже не человек, а гвельб. Так вот с большинством людей и случилось. А потом и сами карры появились…

Ну да про карров вы побольше моего, наверное, знаете. Где их теперь не встретишь? Хорошо еще, что нет у них, видно, других способов извести род человеческий, кроме как через агинки, потому и можно их пока не бояться. Хотя кто разберет, что они завтра придумают? Хитрость-то у них воистину дьявольская, а от соблазна, если читать умеешь, ох как трудно удержаться. Вот и отец ваш… Да что говорить — уж как мы с бабкой бьемся, чтобы вас до этой заразы не допускать, и то с трудом удается. А его удержать уж и вовсе было невозможно. И что с того, что он где-то еще живой бродит, что подкармливают карры гвельбов уцелевших? Как человек он уже давно умер.

Ну-ка, Павлик, посмотри, сгорела там эта «Рабочая гордость»? Как это — в сторону отвалилась? Надо же было следить как следует. Ну ладно, тем лучше. Мы сейчас ее приговорим по такому случаю. Ну-ка принеси мне трубку латунную из сарая. Да-да, ту самую. И проволоку. Вот, молодец. А теперь держи вот так, а ты, Петя, прикручивай. Вот, здорово получилось, теперь и поджигать можно. Не сердись, Настасья Тимофевна, так надо. Видишь, загорелась, проклятая! Пошли во двор. Вот, глядите, как пылает. И пусть все карры подохнут от злобы! Пока мы с вами, ребятки, можем зажечь такой вот факел разума, им нас не одолеть.

Ну ладно, теперь и в дом можно идти, ужинать бабушка зовет. Поедим, а потом попросим ее рассказать «У Лукоморья» и еще чего-нибудь из Пушкина. А я вам расскажу про Золотого теленка. Мы еще живы, ребятки, мы еще кое-что помним. Мы еще поборемся.

 

БЫТЬ ЧЕЛОВЕКОМ

Тугрина я не люблю.

Его никто не любит. За что его любить? Уж не за то ли, что он постоянно зудит над ухом о необходимости строго соблюдать инструкции, об ответственности за свои поступки и прочей подобной ерунде? Или, может, за то, что он постоянно всем недоволен и постоянно показывает свое умственное превосходство над окружающими? Или, может, за то, что он без конца напоминает о совершенных когда-то ошибках? Его послушать, так все мы давным-давно были бы уже покойниками, не будь в нашем экипаже дорогого Тугрина. Другие как-то летают без его помощи — и ничего, и даже процент аварийности на нашей линии вот уже три года как почти не растет. Так что будь моя воля, я бы таких Тугринов на пушечный выстрел не подпускал к Галактическому флоту.

Впрочем, теперь это и так дело решенное. Убежден, после того, что он нам рассказал сегодня, ни один экипаж не согласится терпеть его в своем составе.

А началось все, как обычно, в кают-компании. Как обычно, потому что Тугрин только там и позволяет себе отвлечься на нерабочие разговоры. На посту он, конечно, занят только делом. Даже я в его присутствии стараюсь во время вахты не отвлекаться. Что уж тут говорить о молодых членах экипажа, способных без разбора подражать кому угодно. Бин, наш молодой помощник штурмана, после того, как Тугрин за три секунды до выхода из очередного траверза сумел перекрыть забытую вахтенными задвижку центрального смесителя — а вы понимаете, чем нам это грозило — даже назвал его настоящим человеком. Я чуть со смеху не подох.

Так вот, сидим мы в кают-компании, отдыхаем после вахты, беседуем спокойно, и вдруг раздается громкий голос Тугрина:

— Бывают вещи и почище твоих дажвоблей!

Я, конечно, обернулся. Тугрин сидел в углу, совершенно один, и ни на кого не глядел. Но обращался он, несомненно, к Бину, который разговаривал неподалеку с тремя молодыми стажерами. Бин пришел к нам совсем недавно после такой же стажировки, и из него еще не успело выветриться желание всем подряд рассказывать о всяких диковинных вещах, на которые он успел насмотреться.

— Ну уж и бывают, — несколько обиженным тоном ответил он. — Я что-то не слышал ни о чем подобном.

— А от кого тебе было слышать? От этих, что ли? — это Тугрин нас имел в виду. — Так им же на все на свете давно наплевать.

И после таких вот выпадов он рассчитывает, что к нему будут хорошо относиться. В конце концов, существуют же определенные правила поведения, которые необходимо соблюдать, если уж называешься человеком.

Бин, конечно, начал спорить. Вот не понимаю я этого. Зачем спорить, зачем что-то доказывать, если от разговоров все равно ничего вокруг не меняется? По мне так лучше с чем угодно согласиться, зато жить спокойно, чтобы никто к тебе не приставал. Но Бин молодой, он еще этого не понимает.

— Ну посуди сам, — сказал он. — Эти дажвобли же выработали самый совершенный способ маскировки. В случае опасности они просто исчезают из вида.

— Существует способ маскировки гораздо более совершенный. Мимикрия. И лучше всех в нашей Галактике ею овладели слизняки.

— Ты имеешь в виду крабиллусов?

— Да, я имею в виду именно слизняков, — с каким-то вызовом в голосе ответил Тугрин и медленно обвел взглядом всех сидящих в кают-компании.

Мне, когда он так вот смотрит, всегда почему-то нехорошо становится. Теперь-то я понимаю, почему.

— Не очень-то им эта способность помогла, — вступил в разговор Регг, первый помощник капитана. — Их же теперь почти не осталось.

— Их гораздо больше, чем принято думать. Просто они научились лучше маскироваться. А встретить их можно практически на каждом шагу. Полгода назад я даже встретил одного у самой базы, на Красном озере.

— Ты известил об этом руководство?

— Нет. Я его просто застрелил.

В кают-компании сразу стало тихо. Его слова были настолько неожиданными, что у всех нас даже дыхание перехватило. Это же надо до такого додуматься — застрелить крабиллуса! От Тугрина, конечно, всего можно было ожидать, но такого…

— Н-насколько мне известно, — сказал, наконец, Регг, нервно покусывая губы. — Крабиллусы уже давно находятся под охраной. Т-ты должен был знать это. М-может, ты пошутил?

— Может, и пошутил, — Тугрин криво усмехнулся.

— Ну конечно пошутил, — Регг облегченно вздохнул. — Откуда взяться крабиллусу возле базы?

— А откуда они взялись на каждой мало-мальски пригодной для обитания планете Галактики?

Говорят, так оно в свое время и было. Куда бы ни прилетали люди, везде они находили крабиллусов, этих милых и совершенно безобидных существ, единственной защитой которых была способность принимать внешний облик предмета, безразличного для тех, кто хотел бы причинить им зло.

— Ты же знаешь гипотезу Грао-Гудона. Кто-то занимался их расселением — ведь они улучшают среду своего обитания.

— А тебе не кажется странным, что этот кто-то не оставил по себе никаких следов, а слизняки живут себе и процветают? Я бы даже спросил иначе: тебе не кажется это зловещим?

— Ну уж ты и скажешь: зловещим, — вмешался в разговор Сангр. — Мало ли что могло произойти с разумом?

— А что ты понимаешь под разумом?

— Я не философ. Разум есть разум, чего тебе еще нужно?

— Вот именно, — с каким-то удовлетворением изрек Тугрин. — Ты не философ. Ты пилот. Но у нас ведь есть автоматика. Зачем же нужен ты?

— Мало ли что может случиться? Всего не предусмотришь.

— Вот это и есть то, что отличает разум — способность действовать в непредсказуемой ситуации. Там, где все стабильно и неизменно, разум проигрывает в схватке с приспособляемостью. Поэтому разум — это бунт против неизменного мира, а разумный, мыслящий человек — всегда бунтарь. С самого зарождения цивилизации человек не соглашался с тем, что его окружало, человек творил, он изменял окружающий мир и изменялся сам, и именно это и позволило ему, такому слабому и неприспособленному, подчинить себе всю Галактику.

Тугрина понесло. Он даже раскраснелся весь от этой речи. Никогда не думал, что у него настолько нарушен пигментный баланс.

— Хороша была бы цивилизация, если бы все подряд были бунтарями, — сказал Регг. — Долго бы она просуществовала.

— А долго ли просуществует цивилизация, где вообще нет бунтарей? Долго ли просуществует в меняющемся мире цивилизация, где все истины считаются вечными и неизменными, где каждая новая идея встречается в штыки?

Я уже не раз все это от него слышал. И долдонит, и долдонит одно и то же. Задурили ему когда-то в молодости голову, вот он и не может до сих пор успокоиться. Хорошо еще, умею я отключаться. Я прикрыл глаза и задремал. И только минут через десять, почувствовав, что в кают-компании стало необычайно тихо, очнулся и огляделся по сторонам. Все, даже наш старик капитан, который и в рубке постоянно дремлет, внимательно слушали Тугрина.

— Это для вас для всех они крабиллусы, — говорил тот, ни к кому в отдельности не обращаясь. — Я тоже их когда-то называл так. Но однажды я увидел, на что способны эти твари, и с тех пор не могу называть их иначе, как слизняками.

Случилось это лет шестьдесят, наверное, назад. Мы с Элхоном работали тогда в Свободном поиске. Было тогда такое подразделение в Галактическом флоте. Потом его упразднили: кого сейчас могут интересовать тайны, что еще хранит наша Галактика? Но во времена моей молодости Свободный поиск существовал, и шли туда самые смелые и способные пилоты.

Скромностью Тугрин никогда не отличался.

— Во время того трижды проклятого полета мы с Элхоном обследовали сектор ЭД-86, — продолжил он. — Для тех, кто не знает, поясню: это два рассеянных скопления на периферии первого спирального рукава по полторы-две тысячи звезд в каждом. Чтобы обследовать эти скопления детально, потребовалась бы солидная экспедиция из нескольких десятков звездолетов. Мы же, работая в Свободном поиске, многократно снижали затраты, указывая, куда следует направить исследовательские отряды, а какие объекты не представляют интереса. Искали мы все, что угодно: и планеты, пригодные для жизни, и обитаемые миры, и запасы минерального сырья, и необычные формы живых организмов, а попутно, где только это оказывалось возможным, занимались охотой на слизняков. Я вижу, кое-кого здесь это коробит, но тогда, к вашему сведению, слизняков промышляли по всей Галактике. Ведь мимикрическая железа этих тварей — та самая, что позволяет им столь быстро менять свой облик — содержит огромное количество редкоземельных элементов. А тогда потребность в этих элементах вдруг резко возросла — теперь-то я понимаю, почему. И нас попросту обязывали везде, где только можно, охотиться на крабиллусов — слизняки тогда попадались в своем первозданном виде почти везде. Лично мне охота эта никогда удовольствия не доставляла. Тягостно ощущать себя убийцей, лишающим жизни другое существо ради каких-то преходящих ценностей. Другое дело, когда убиваешь врага…

И вот, когда работа наша уже близилась к завершению и пора было думать о возвращении на базу, произошло несчастье.

Заканчивалась моя вахта. Я вывел скутер из очередного траверза неподалеку от двойной звезды, убедился, что в ближнем пространстве нет ничего угрожающего, встал и пошел будить Элхона. Устал я зверски, потому что больше суток не вылезал из пилотского кресла, решив дать Элхону как следует отоспаться — вот уже несколько дней, как он чувствовал какое-то недомогание.

Когда, войдя в каюту, я тронул его за плечо, чтобы разбудить, то сразу почувствовал, что дело неладно. Он лежал совершенно неподвижно, отвернувшись к стене, и, казалось, даже не дышал. Я снова коснулся его плеча — оно было горячим, это чувствовалось даже сквозь ткань рубашки. На попытки разбудить его он никак не реагировал. С трудом удалось мне перевернуть его на спину — тело было как резиновое, руки, согнутые в локтях, торчали теперь вверх и не желали разгибаться, колени были прижаты к животу, а голова откинута назад, так что затылок вдавился в подушку. Я приложил ухо к его груди — сердце билось едва слышно. Пульс почти не прощупывался.

Я не медик, но кое-чему нас тогда обучали. Распознать лихорадку Кэлбо особого труда не составило. Болезнь крайне тяжелая, но вполне излечимая, если вовремя оказать помощь. Достаточно ввести пять доз универсальной вакцины Штарра — было тогда такое лекарство. Вы, конечно, о нем и не слыхали, как и о самой лихорадке Кэлбо — вот уже лет двадцать, как не отмечено ни одного случая этого заболевания. Что очень странно — ведь возбудитель выявить не удалось, и меры профилактики не были разработаны.

Впрочем, если знать, в чем дело, то ничего странного в этом факте нет.

Я кинулся к аптечке, вскрыл контейнер срочной помощи и стал рыться в содержимом. Знакомой коробки с красными и фиолетовыми полосами не оказалось. Как выяснилось позднее, незадолго до нашего вылета пришли новые указания о комплектации аптечек на скутерах свободного поиска. Вакцину Штарра заменили несколькими более эффективными препаратами направленного действия — но ни один из этих препаратов не помогал при лихорадке Кэлбо.

За себя я не боялся, контактным способом лихорадка Кэлбо не передается. Но вот положение Элхона, если бы мне не удалось оказать ему помощь в течение ближайших суток-двух, было совершенно безнадежным. Оставалось надеяться только на чудо — уж слишком далеко мы забрались, чтобы всерьез рассчитывать за такой срок достичь какого-нибудь обитаемого мира.

Я вернулся в рубку, ввел данные в анализатор и запросил лоцию. Ответ мало обнадеживал — до базы более десяти суток полета в форсированном режиме с пятью десятками траверзов. До ближайшего из известных обитаемых миров — шесть суток, что тоже не оставляло Элхону ни малейшей надежды. Была, правда, информация сомнительной достоверности об обитаемом мире, расположенном на самой границе обследованного нами сектора. Официального подтверждения факта заселения этого мира Галактическая навигационная служба пока что не получала — обычная история с авангардными мирами — но были сравнительно недавние сообщения о заходах туда крейсеров Галактического патруля. И я решил рискнуть. До мира этого было двадцать часов полета с пятью траверзами.

Не буду рассказывать, как мне дались эти часы после суточной вахты — большинство из вас все равно не поймет. Но через двадцать с небольшим часов я вышел на связь с приводным маяком мира Сэгалон-4.

Пока имеешь дело с исправными автоматами, можно ни о чем не беспокоиться. Все будет сделано строго по инструкции. Снижайся я по стандартному графику, и через полчаса меня перевели бы на низкую орбиту, а еще через двадцать минут я вошел бы в атмосферу и вскоре подкатывал бы к зданию космопорта. А там, в медпункте, были бы и врачи, и необходимые лекарства. Но я не был уверен, что Элхон может ждать, что он не умрет, пока я выполняю все формальности. И потому я запросил экстренную посадку.

На связь вышла женщина средних лет с острым носом и маленькими глазками — дежурный диспетчер космопорта. До сих пор не могу забыть о том, как она, услышав, что на борту находится больной лихорадкой Кэлбо, закатила эти глазки и начала истерически уверять меня, что без осмотра скутера карантинным инспектором она не имеет права разрешить мне посадку в космопорте Сэгалона. Напрасны были мои слова о критическом состоянии Элхона, о необходимости срочной помощи, напрасны были призывы придерживаться инструкции и проконсультироваться прежде всего с медицинской службой космопорта. Все разговоры только ухудшали дело. Минуты шли, автоматика перевела скутер на орбиту ожидания, и все надежды на скорое получение помощи исчезали.

И тогда я решился на то, за что потом был на несколько лет отстранен от полетов и навсегда уволен из Свободного поиска. Я выдал сигнал отлета, разорвал связь с приводной автоматикой и пошел на самостоятельное снижение. И так больше часа было уже потеряно понапрасну, а Элхон мог умереть в любую минуту.

Но, как оказалось, кошмар еще только начинался.

Я подкатил к самому входу в здание космопорта, вынес Элхона на руках и вошел в ближайшие двери. Было очень тяжело — тяготение там процентов на двадцать превышает стандарт, а я и так еле держался на ногах. И еще жара — пот заливал глаза, я почти ничего не видел и шагал, едва волоча ноги, почти наугад. Я был уверен — вот сейчас появятся люди, которые помогут, которые спасут Элхона, — и я шел вперед и вперед по бесконечным залам и переходам космопорта, и не мог понять, почему же никто не приходит мне на помощь, почему так пусто вокруг, почему я лишь время от времени вижу быстро исчезающие в боковых проходах фигуры.

Я еще не догадывался, с кем имею дело.

Только минут через десять этих блужданий передо мной вдруг возникли одетые в полную защитную форму сотрудники медицинской службы. Они положили Элхона на носилки и куда-то унесли. А меня подхватили под руки и повели в другую сторону. Оказалось, меня задержали сотрудники службы безопасности. Было долгое и муторное разбирательство, детали которого я плохо запомнил, мне задавали какие-то дурацкие вопросы, я на них что-то несуразное отвечал и все порывался узнать, как дела у Элхона, ввели ли ему вакцину Штарра, есть ли еще надежда. Но вопросы мои оставались без ответа. Тех, кто со мной разговаривал, интересовало другое, и только часа через три, когда в моей личной карте появилась запись о нарушении мною параграфов 6.3 и 18.1 Звездного Устава, меня, наконец, отпустили.

Как же я их ненавидел!

Не сразу удалось мне отыскать медпункт, не сразу удалось пробиться к изолятору, куда они поместили Элхона. Он был еще жив — так мне сказали. Но они не ввели ему вакцину Штарра. Они его обследовали. Они пытались его даже лечить. От варакипи — звездного паралича. С таким же успехом ему можно было ставить примочку. Мои просьбы ввести вакцину только ухудшили дело — я, непосвященный, осмеливался давать им советы!

Через полтора часа Элхон умер.

Меня они уморить не смогли, хотя все происшедшее и свалило меня с ног. Я потерял сознание прямо там, в медпункте. Нервный срыв после общего переутомления. Когда же, наконец, начал понемногу поправляться, то единственное, о чем думал, было: почему мне никто не помог? Как могло случиться такое, что люди, обыкновенные люди отказали мне в помощи? Кто виноват в том, что они не выполнили прямых своих обязанностей?

Я не собирался улетать с Сэгалона, не получив ответа на эти вопросы. Тем более, что улетать все равно было не на чем. После моей незаконной посадки я временно, вплоть до решения Квалификационной комиссии, лишался прав на пилотирование, и теперь приходилось дожидаться попутного транспорта.

Сэгалон-4 оказался страшным захолустьем. Заселен он был, оказывается, в незапамятные времена, но из-за своей удаленности регулярных связей с другими мирами не поддерживал. В этих условиях естественно было бы ожидать, что мир этот в своем развитии пойдет какой-то своей, особенной дорогой, чем-то своеобразным выделится из остальных миров, что возникнут на нем самостоятельные культурные традиции, технические разработки, отличные от других миров жизненные нормы. Ничего подобного! Сэгалон-4 так и остался копией того, что уже существовало в мирах центральных областей, но копией несовершенной, где все не только вторично, но и хуже, и мельче, и неинтересней. Казалось, все отличия его от других миров были намеренно стерты, и он специально устроен так, чтобы любой человек, попав на Сэгалон, не почувствовал бы, что очутился в ином мире. Все то же самое, все вокруг знакомо. Только похуже. Стандартная архитектура, стандартная техника, стандартная одежда. Даже произведения искусства — и те стандартные, в рамках устоявшихся традиций центральных областей.

Потом, правда, я не раз сталкивался с подобными явлениями. И теперь уже не удивляюсь. Я знаю, в чем тут причина.

В ожидании попутного транспорта я ходил и портил нервы всем, кто хоть косвенно был связан с происшедшей историей. Я требовал, я грозил, я заявлял, что добьюсь возбуждения следствия и докажу, что их действия от начала до конца были неверными, что это они, а не я злостным образом нарушили инструкции, что это из-за них погиб Элхон. Но я с каждым днем все отчетливее понимал: передо мной непробиваемая стена, все мои угрозы, все мои требования напрасны, и я только трачу понапрасну свою нервную энергию.

И вот однажды, в день, когда снова должна была дежурить та самая остроносая женщина, я незаметно пробрался через черный ход в диспетчерскую космопорта.

Поначалу, оглядевшись, я подумал, что в помещении никого нет. Было тихо — космопорт работал лишь от случая к случаю, когда на Сэгалон залетали транзитные звездолеты — все экраны, кроме дежурного, были погашены, и я уже собирался уйти, как вдруг заметил на стуле перед пультом форменное платье, сумочку, какие-то тряпки. А чуть поодаль, у открытого окна — слизняка, крабиллуса, греющегося на солнце. Он распластался вдоль задней стенки пульта и даже не пытался замаскироваться, совершенно уверенный, видимо, в полной безопасности. Мелкие волны пробегали по его лоснящейся коже, и в такт с ними она меняла окраску, переливаясь всеми цветами радуги. Я был опытным охотником, я знал, что у такого экземпляра мимикрическая железа до предела насыщена редкоземельными элементами. Но я никак не мог понять, как мог очутиться крабиллус в диспетчерской. Я бы до сих пор, наверное, так ничего и не понимал, если бы он попытался от меня уползти, забиться в какую-то щель, если бы, наконец, вдруг слился бы с пультом, изобразив из себя еще одну панель.

Но произошло совершенно другое.

Заметив меня, крабиллус стал изменяться. Но не так, как они это делают обычно, не маскируясь под какой-то из окружающих предметов. Нет. Резко побелев, он вдруг, в одно мгновение обрел человеческую форму, и там, где еще секунду назад торчали на гибких отростках маленькие глазки слизняка, вдруг проступило лицо той женщины! И, когда она совсем как в день гибели Элхона взглянула мне в лицо, я, не думая, выхватил бластер и выстрелил в самый центр этого уже совершенно человеческого тела, туда, где у слизняков находится мимикрическая железа, и выбежал прочь из диспетчерской.

Но смысл происшедшего дошел до меня много позже. И не удивительно — до самой отправки с Сэгалона меня содержали в изоляторе как душевнобольного. И накачивали наркотиками. Только позже, вернувшись домой и немного оправившись от потрясений, я восстановил способность размышлять и анализировать факты. И понял, наконец, что происходит вымирание человека как биологического вида. Ведь разум бесполезен там, где все неизменно, где приспособляемость добивается тех же результатов гораздо меньшими силами. Разум просто не способен существовать в мире, где приходится бесконечно, раз за разом повторять одни и те же истины, идти все время по одной и той же натоптанной дороге. Разумный, мыслящий человек разорвет, разрушит этот неизменный мир для того, чтобы двигаться дальше. По-иному он просто не в состоянии жить. Но если в этом мире окажется у него конкурент, который будет жить не за счет разума, а за счет приспособляемости, мимикрии, то человек обречен.

И такой конкурент нашелся. Это крабиллус, слизняк, обладатель самого совершенного в Галактике механизма приспособляемости. Я не знаю и не могу знать, где и когда стали первые слизняки подражать людям, да и не имеет это теперь особенного значения. Важно другое — то, что они сумели постепенно проникнуть в человеческое общество, слиться с ним и вытеснить человека. И наверняка человек был не первой их жертвой.

Я знаю, что всякая борьба со слизняками теперь бесполезна — слишком далеко зашел процесс их проникновения в нашу среду, слишком многое в окружающем нас мире происходит уже так, как это выгодно слизнякам, а не людям. Но я не имею права сдаваться. Пусть я знаю, что борьба уже проиграна, но я не имею права сдаться и отступить — хотя бы во имя памяти Элхона. И потому все эти годы, где бы я ни встречался со слизняками, я их уничтожал. И буду уничтожать их и впредь, до самой своей смерти. Потому что они — враги и губители человечества.

Он замолчал.

И все мы тоже молчали, потрясенные услышанным.

От него всего можно было ожидать, но такого…

Я его никогда не любил. И за его манеру держаться. И за то, что он вечно всем недоволен. И просто так, инстинктивно, видимо, чувствуя исходящую от него опасность, понимая, что нельзя обманываться его внешним сходством с нами, что с ним надо постоянно быть настороже.

Его никто не любил. Его терпели. Но после того, что он рассказал сегодня, вряд ли хоть один экипаж согласится идти с ним в рейс. Конечно, мы всегда чувствовали, что с ним что-то не в порядке. Но никто не подозревал, что он может быть столь опасен. Трудные, видимо, были времена, когда он начинал летать. Гораздо более трудные, чем сегодня, если они наложили на него такой отпечаток, что и спустя много лет не может он вернуться к нормальному состоянию. Ну как иначе объяснишь то, что он способен поднять руку на крабиллуса, когда сам ночами возвращается в естественное состояние и ползает во сне по потолку своей каюты — я сам не раз это видел! Он может не посещать наших нерестилищ и не обмениваться с нами протоплазмой, но если при этом он еще и ненавидит крабиллусов и считает себя настоящим человеком, если при всем при этом он еще и заявляет, что всех нас надо уничтожить, то я уверен — отныне ни один экипаж не согласится терпеть его в своем составе.

И все же, если то, что он сказал, правда, если люди действительно вымирают, если недалеко уже то время, когда можно будет без страха возвратиться в естественное бездумное состояние, то ему можно многое простить.

Ведь быть человеком — это так трудно.

 

ГОЛОС В ТРУБКЕ

Звонок раздался поздно вечером, когда я его совсем не ждал. Кто бы это мог быть, спрашивал я себя, вставая с кресла. Эдвин? В командировке. Карл? Он уже видит третий сон, он никогда не звонит так поздно. Элла, Альберт?..

Я снял трубку.

— Привет, — сказал голос.

Голос, слишком хорошо мне знакомый. Голос, который меньше всего ожидал я услышать.

— Привет, — ответил я.

— А ты меня сразу узнал.

— Еще бы, — я облизал высохшие вдруг губы. — Трудно было бы не узнать тебя.

— Не догадываешься, зачем я звоню?

— Нет, — я действительно ни о чем не догадывался.

— Вот уж не ожидал, — сказал он насмешливо. — Ты же, помнится, был убежден, что сможешь всегда заранее предсказать все мои поступки.

Я действительно был убежден в этом. Еще несколько минут назад.

— Ну говори, — сказал я, чтобы не молчать.

— Не сейчас. Я звоню из автомата, нас скоро разъединят. Ты же знаешь, как звонят из автоматов…

В его голосе снова прозвучала насмешка. Да, я действительно знал, как звонят из автоматов. У Эллы долгое время не было домашнего телефона. Совсем недавно телефон ей все-таки поставили…

— Так какого же черта…

— …я звоню из автомата, если мог позвонить из дома? — продолжил он за меня. — Чтобы ты ждал моего звонка и не завалился спать, отключив телефон. Я сейчас в аэропорту, покупал билеты и дома буду примерно через час. Мне нужно сказать тебе кое-что, и отложить этот разговор нельзя. Я улетаю.

— Надолго?

— Еще не знаю. Может быть, навсегда.

— Вот как? — протянул я удивленно.

— Жди моего звонка, — сказал он и повесил трубку.

Несколько секунд я вслушивался в короткие гудки. Потом медленно положил трубку, выпрямился. Кто бы мог подумать, кто бы мог вообразить, что я когда-нибудь услышу от него такое?

Где он сейчас? Все еще в аэропорту, или уже едет в город? Куда он собирается лететь? Как вообще могло случиться, что возникли эти вопросы? Почему вдруг перестал я понимать его поступки?

Аэропорт. Когда-то я сам любил ездить туда. Так, без особой цели. Я смотрел на самолеты, прилетающие из дальних стран и дальних городов, и там, в аэропорту, эти дальние страны и города казались гораздо ближе и реальнее, чем в действительности. И верилось, что когда-нибудь и я смогу вот так же сесть в самолет и всего лишь через несколько часов оказаться далеко-далеко, оставив и забыв все то, что мешает мне жить.

Я выглянул в окно. Дождь, сырость, холод. Бр-р-р! Нет, конечно, ничто не заставит меня сегодня выйти из дома. Даже эти воспоминания. Но что же тогда погнало из дома его? Он сказал, что покупал билеты. Неужели он решился на это? Нет, я слишком хорошо знал его, чтобы в это поверить. И потом, что он хочет сказать мне? Что такого может он мне сообщить, чего бы не знал я сам? И я, как последний дурак, дожидаюсь его звонка! Смешно.

Но смешно мне не было. Потому что голос в трубке был моим собственным голосом…

Когда это началось? Сейчас уже трудно вспомнить. Да и вообще вряд ли возможно точно определить, где именно таится начало всего происходящего с нами в жизни, что именно служит поворотным пунктом, началом комбинации событий, ведущей к неизбежному финалу. Все развивалось медленно и неспешно, как по хорошему, профессионально написанному сценарию, где каждый, даже самый незначительный и на первый взгляд никак не связанный с остальным действием эпизод в итоге оказывается совершенно необходимым и порождает цепь событий, без которых задуманный финал был бы немыслим. И сейчас, когда финал этот вдруг наступил, события, его породившие, предстали передо мной именно в таком свете. Все, что произошло, каким бы случайным оно некогда ни казалось, вдруг поразило меня своей предопределенностью…

Первым был Санто. Мы с ним не ссорились, мы даже не потеряли интереса друг к другу. Нет. Нам всегда было о чем поговорить. Но звонки его становились все реже и реже. Жизнь уносила его куда-то, и с этим ничего нельзя было поделать. Мы не могли встречаться с ним. Мы действительно совершенно не могли встречаться, и тому было множество причин, перечислять которые сегодня не имеет смысла. На жизнь в современном городе влияет столько посторонних, от тебя не зависящих обстоятельств, что сама мысль о возможности непосредственного общения кажется временами абсурдной. И у людей, которые не хотят терять связи друг с другом, остается единственное средство общения — телефон. В огромном городе только телефон поддерживает связи, которые без него безвозвратно исчезли бы. Сколько людей навек потеряли друг друга только потому, что у одного из них не было телефона! Даже те, кто разъезжается в разные концы света, даже они оказываются в лучшем положении, чем живущие в одном городе. Издалека можно писать письма — но не будешь же вести переписку с другом, живущем в каком-то часе езды. И раз или два можно действительно собраться и поехать на другой конец города, чтобы встретиться и поговорить, но при этом обязательно окажется, что тот, кого ты хотел видеть, ушел или же занят, и ему не до тебя. Раз или два можно проделать такое. А потом остается лишь смотреть на телефон и ждать…

Да, первым ушел Санто. Он звонил все реже, и я постепенно тоже стал звонить все реже, потому что был слишком горд — или глуп? — чтобы не обращать внимания на то, что он про меня забывает. А потом прекратились и эти редкие звонки. Кто из нас последним набрал номер другого? Не знаю. Во всяком случае, я еще дважды пытался дозвониться до него по праздникам — самый удобный повод для того, чтобы напомнить о себе, не нанося урона собственной гордости — но один раз его телефон был постоянно занят, другой раз я долго слушал длинные гудки. Больше я не звонил.

Возможно, он тоже переживал наш разрыв. Наверное. Может быть, и он обижался на то, что я не звоню, может быть, тоже пытался до меня дозвониться. Может быть. Но жизнь в большом городе обрекает людей на разрыв связей. Человечество прогрессирует во всех областях, кроме одной — области человеческого общения. Что ж, возможно, замена общения людей друг с другом общением каждого с единой культурной средой, в которой любой мыслящий человек оставляет свой след навеки, ведет к качественно более высокой степени организации человечества. Возможно, это и есть объективный путь развития цивилизации. Но мне кажется, что на этом пути мы больше теряем, чем находим…

Прошло два года. Время теперь летит быстро, и за делами, за каждодневными заботами не замечаешь, как пролетают годы. Каждый день тянется бесконечно долго, но недели и месяцы проносятся совсем незаметно. И вот однажды я вдруг почувствовал, что мне страшно не хватает Санто, именно Санто, что мне необходимо с ним поговорить, что я не смогу жить, если не поговорю с ним. Каждый человек единственен и неповторим, и если двое находят друг в друге необходимых им людей, то их разрыв уже ничем и никогда не заменить. И я вдруг почувствовал, что с уходом Санто потерял слишком большую и слишком важную часть своей жизни. А каждая такая потеря есть приближение смерти.

Эта мысль пришла ко мне во сне, ночью, часа в два, и до самого утра я так и не смог уснуть. Наутро я понял, что, если не сумею вернуть Санто, я обречен.

Но я не стал ему звонить. И конечно же, к нему не поехал. Все это было уже в прошлом, все это было уже не восстановить.

Я сделал другое.

Вот уже несколько лет, как мой компьютер был подключен к единой информационной сети. Вычислительная техника — великое, если не величайшее достижение человечества. Кто из тех, кто изобрел и построил первые компьютеры, мог понять, во что они превратятся в самом ближайшем будущем? Ведь еще совсем недавно люди считали, что получили в свое распоряжение просто сверхмощные и сверхбыстродействующие арифмометры, повышающие производительность вычислительной работы, и только постепенно пришло понимание, что компьютеры не просто вычисляют, что они перерабатывают информацию. Сначала это была весьма специальная информация, но постепенно, по мере развития вычислительной техники, с повышением быстродействия компьютеров и объема их памяти, информация, с которой они работали, становилась произвольной, все более далекой от чисто вычислительных задач, она охватывала все новые и новые области, и незаметно для нас самих впитала в себя весь наш человеческий мир, все наши представления, знания и заблуждения. И она, эта информация, заключенная в недрах информационно — вычислительной системы, сама стала новой Вселенной, которую человеку еще предстоит обжить и освоить, которая развивается уже по законам, никому из нас в отдельности не понятным. Само развитие этой системы давно уже определяется не конкретными потребностями человечества, а ее собственными внутренними потребностями, понять и оценить которые мы просто не в состоянии, ибо они уже совершенно не пересекаются с потребностями людей. Возможно даже, что в глубине своей эта система уже разумна, но это совсем не тот разум, которым так любили в свое время пугать нас фантасты. Этот разум подчиняется иной системе ценностей, совершенно отличной от нашей. Не исключено, что он вообще не имеет о нас никакого представления, что наш мир для него не более реален, чем для нас — мир элементарных частиц, которые мы можем представить себе лишь через посредство неких моделей, опирающихся на что-то для нас понятное и обыденное, но который сам в принципе отличен от этих моделей.

Но даже если человечество и осознает, наконец, что создало оно нечто большее, чем планировало, нечто в принципе непостижимое для человеческого разума, это никак не изменит наших взаимоотношений с информационной системой. И микроскопом можно забивать гвозди. Чем мы, собственно, и занимаемся. Сегодня каждый может через телефонную линию подключиться к единой информационно-вычислительной системе и делать с ее помощью все, что придет ему в голову: запрашивать и получать необходимую информацию, заказывать покупки, рисовать картины, писать музыку и так далее. Мы уже достигли стадии, когда все общение индивидуума с внешним миром можно производить через информационно-вычислительную систему. Это, конечно, стоит денег, и порой немалых, но цены постоянно падают. Наверное, это единственная область, где цены падают постоянно, и сегодня я могу запрашивать у этой системы такие услуги, которые еще пять лет назад были бы по карману разве что миллионеру. И потому неизбежно придет, и довольно скоро, время, когда информационно-вычислительная система поглотит всю культурную среду обитания человека. Ту среду, которая сейчас существует в виде книг, телевидения, газет и прочих средств обмена информацией между человеком и человечеством…

И именно эту систему я решил использовать для решения своих проблем.

Я создал Санто.

Я создал его в недрах информационно-вычислительной системы, где-то в бесконечных ячейках ее памяти. Такого, каким я его помнил. Я сумел разложить его на элементы, расщепить на мельчайшие части, чтобы потом собрать его вновь уже где-то там, в неведомых глубинах хранилищ информации. Я наделил созданного мною Санто нормальным человеческим телом, дающим радость жизни и подверженным недугам, — ведь информационно-вычислительная система знала о нашем теле гораздо больше того, чем мог знать самый талантливый врач, и могла управлять в этом теле тончайшими процессами, которые в совокупности своей давали образу Санто его ощущения. Я поселил его в мире, который является точной, насколько это только возможно, копией нашего мира, потому что вся информация, которой мы о нашем мире владеем, хранится в системе. И если мой Санто выходил на улицу, то видел ее так, как увидел бы эту улицу его реальный прототип. Если он ехал в другой город, то в таком же поезде, в каком мог бы ехать живой Санто. В его мире шел дождь или снег, если дождь или снег шел в нашем мире. Как и у нас, там распускались весной листья деревьев и зацветали цветы. Как и у нас, там были зимние морозы и летняя жара. Я наделил его реальной жизнью и реальным миром вокруг, я работал как одержимый, я взял отпуск на два месяца и программировал, неделями не выходя из дома, забывая побриться и пообедать, я перестал различать день и ночь, я потратил почти все свои сбережения на оплату счетов за услуги системы, но я сделал все, что было в моих силах. Я создал Санто.

Но я создал не робота, не манекен, не куклу, я наделил его свободой воли, я сделал его живым человеком, живущем в настоящем мире, свободным и независимым в своих поступках. Никто не в состоянии сказать наверняка, существует ли в действительности эта свобода воли, но созданный мною Санто, как и всякий реальный человек, никогда не будет в состоянии почувствовать, что он лишен этой свободы, и никакой мыслимый анализ его поступков со стороны не позволит сделать вывод, будто он этой свободой не обладает.

В тот момент, когда я поднес руку к клавиатуре, чтобы последней командой запустить свое создание в самостоятельную жизнь, я чувствовал себя богом. У меня и сейчас сохраняется это ощущение, потому что, быть может, я оказался первопроходцем на пути, который предстоит пройти человечеству в освоении этой новой Вселенной. Конечно, работа не закончена, такая работа никогда не может быть закончена, я и сейчас то и дело вношу коррективы в свои программы. Но это лишь штрихи к портрету. Сам портрет уже создан.

Я помню томительные дни, когда ждал первого звонка от Санто. Но я не могу сказать, что тогда происходило со мной, что происходило с окружающим миром. Эти дни совершенно перемешались в моей памяти, и я даже не в состоянии восстановить их последовательность. Я переходил от надежды к отчаянию, от радости к грусти, и лишь одно было постоянно — ожидание. Не знаю, как все обернулось бы, продлись ожидание месяц или два. Иногда мне кажется: я не выдержал бы и дня сверх прошедших в этом ожидании. Временами я впадал в депрессию, и мне казалось, что я хочу невозможного, что сотворить задуманное свыше человеческих сил. Временами я боялся этого своего творения, боялся сразу понять, что это звонит не Санто, а нечто совершенно чуждое, нечто нечеловеческое, холодное и бездушное, боялся не найти в себе сил признаться в своем понимании подмены, не найти сил бросить трубку, боялся, что буду говорить с ним, с этим несуществующим монстром из несуществующего мира, и буду обманывать себя, представляя дело так, будто это не сотворенный мною образ Санто, а живой, реальный Санто звонит по телефону, и буду знать, что обманываю себя…

Но однажды он все-таки позвонил.

Это произошло недели через две. Я услышал его голос в трубке и позабыл обо всем. Потому что это был голос настоящего, живого Санто. Потому что мы разговаривали с ним как раньше, как будто и не было между нами двух лет молчания. И я, говоря с ним, внутренне смеялся и над ним, и над собой, и над созданной мною программой, и жизнь казалась мне прекрасной, и мир наш снова был хорошим, добрым миром, в котором жили прекрасные, верные друзья, миром, от которого не было необходимости искать спасения у бездушной машины.

Я не верил в то, что говорю с собственной программой. Не верил до сегодняшнего вечера.

Этого просто не могло быть. Как я, простой человек, пусть даже и очень хороший программист, как мог я создать такую программу, что даже сам не способен отличить ее от живого человека? Как мог я, работающий над созданием искусственного интеллекта уже многие годы, попутно, в свободное время, создать этот интеллект, основанный на каких-то абсурдных принципах, совершенно отличный от того, чего мы добиваемся? Нет, я никак не мог поверить, что тот Санто, которого я создал, и тот, с которым разговаривал по телефону — одно и то же. Я не верил в это до сегодняшнего телефонного звонка.

Но остановиться я уже не мог.

Ступив на этот путь, я понял, что рано или поздно захочу создать тем же путем и всех остальных, всех своих друзей, без которых мое существование просто немыслимо, всех тех, с кем встречаюсь только от случая к случаю — или уже не встречаюсь вовсе, заменив встречи телефонными разговорами. Рано или поздно мне пришлось бы создать их всех, чтобы никто из них не замолчал на годы.

Это было неизбежно, и я смирился с этой неизбежностью. То, что мне суждено создать образы или отражения своих живых друзей было предопределено. Если бы я был художником, я написал бы их портреты, и они глядели бы на меня со стен, и я разговаривал бы с ними, как с живыми людьми. Если бы я был писателем, я поселил бы их в своих повестях и рассказах, и сам переселился бы в мир, созданный мной на бумаге. Мне суждено населять образами моих друзей те миры, ту третью природу, которая создается человеческим воображением. Я — программист, и я поселил создаваемые мною образы там, где смог.

Я создал их всех. Эллу, Эдвина, Карла, Линто, Марка… Всех, кого считал своими друзьями. Это было совсем просто теперь, когда первый, самый трудный шаг был сделан. И совсем недорого. Я поселил их внутри информационной системы и заставил их учиться у тех, чьими образами они были, слушать наши телефонные разговоры и ждать того времени, когда эти разговоры прекратятся, чтобы ожить тогда самим и тихо и незаметно занять места ушедших…

Впрочем, теперь все это не имеет значения. Но я ни о чем не жалею. Мне было бы гораздо тяжелее, если бы они перестали звонить. Что чувствовал бы я тогда? Обиду. Вину. Горечь. Отчаяние. Но пока они звонят, пока в телефонной трубке раздаются их голоса, жить еще можно. Можно мириться с неудачами и разочарованиями, можно надеяться на какие-то перемены. Можно без конца откладывать встречи, ссылаясь на какие-то обстоятельства. Обстоятельства всегда выручат. У них тоже обстоятельства. И они тоже все понимают. Мы ведь свободны в своих поступках, и нам вполне хватает тех голосов, что мы слышим по телефону.

И вот три месяца назад мне в голову пришла мысль, что необходимо создать в машине еще один образ. Образ себя самого.

Рано или поздно мне суждено было создать свой портрет. Чтобы однажды остановиться перед ним и взглянуть в глаза самому себе.

Это было совсем нетрудно. Еще один призрак поселился в информационно-вычислительной системе и начал призрачную жизнь в моей тени. Я наделил его жизнью, но оставил ждать. Именно так в свое время представлялось мне наше с ним сосуществование. Когда-нибудь он тихо и незаметно займет мое место у телефонной трубки, и друзья мои не почувствуют потери, и жизнь будет течь как прежде.

…И все же — зачем он поехал в аэропорт? Зачем позвонил мне? Я дал ему свободу действий, но не до такой же степени, чтобы за эти три месяца он стал совершенно отличным от меня человеком. Ведь то, что он сделал, должно было иметь какую-то причину, известную нам обоим. Или же я сам не решаюсь заглянуть в свою душу и найти эту причину? А он решился это сделать. Тогда получается, что я достиг совершенства в своих творениях, что я создал настоящих живых людей, которые могут мыслить, чувствовать, совершать поступки. Тогда в чем же их отличие от нас, и что может служить мерилом реальности? И кто тогда мы сами?

Я взглянул на часы. Где он сейчас? Еще едет в экспрессе из аэропорта или уже идет по улице к дому, и дождь хлещет его по лицу, и он опускает голову навстречу ветру, стараясь побыстрее дойти до подъезда? Возможно, вот сейчас, в эту самую секунду, он снимает в прихожей свой мокрый плащ, открывает дверь комнаты, берет трубку…

Я вздрогнул, услышав звонок. Дал телефону прозвонить пять раз, потом подошел.

— У меня мало времени, — сказал он. — Автобус задержался.

Я ничего не ответил.

— Я улетаю не один.

Я вдруг все понял. Сердце сжалось в тоске.

— Она не будет тебе больше звонить, — сказал он.

— Ты не можешь этого сделать.

— Я не могу этого не сделать. Я слишком долго мечтал об этом.

Это я, я слишком долго мечтал об этом!

— Слушай, ты! — заорал я в трубку. — Ты, ненормальный, ты не можешь этого сделать! Тебя же нет, понимаешь ты это? Тебя же нет!

— А ты в этом уверен? — спросил он внешне спокойно. — Может быть, это как раз тебя нет? Или нет нас обоих? Как понять, кто из нас двоих существует на самом деле? Я помню себя с тех же самых пор, что и ты, и для меня мой мир и мое прошлое не менее реальны, чем для тебя…

Я знал, что он прав, и мне нечего было ему ответить. Но я знал и еще кое-что, и он тоже знал это. При всем нашем сходстве он, мой двойник, был в чем-то неуловимо лучше меня. Создавая его, я, сам того не желая, делал его таким, каким хотел бы себя видеть, добавлял в свой портрет почти неуловимые черты, и теперь эти черты, эти достоинства, которых не было в оригинале, обратились против меня самого! Мой двойник был неуловимо лучше меня, чуть решительнее, чуть добрее, чуть щедрее, чуть честнее. Почти неосознанно, почти неуловимо я сглаживал в своем портрете то, что мешало мне жить, добавлял то, чего мне не хватало. И вот теперь наступала расплата!

— Не все еще потеряно, — сказал он мне. Я вдруг вспомнил, что, пока я думал, он не произнес ни единого слова. Видимо, мысли наши текли почти одинаково.

— Что? — спросил я, предугадывая ответ. Голос мой слегка дрожал, и я никак не мог унять дрожь в руках.

— Билеты лежат в кассе аэропорта. Свой ты получишь по паспорту. До вылета два часа.

Я все понял.

— Ты тоже не уверен, — сказал я ему.

— Я почти уверен, — ответил он. — Но у тебя остается шанс. Не забывай, это последний. И прощай.

Он повесил трубку.

Да, это был мой последний шанс. Последний в жизни шанс вырваться из плена созданного мною мира, и, если я его упущу, если не решусь испытать его, я останусь в этом мире навеки один. И ничто тогда не спасет меня от одиночества. Я буду говорить с друзьями по телефону, но перестану верить в их реальность. Я буду пытаться вернуться в обычную жизнь, но не смогу этого сделать, потому что постоянно буду бояться окончательного и бесповоротного подтверждения того, что я уже совершенно один. Если я не решусь проверить это сегодня, сейчас, я уже никогда не решусь это сделать.

Но шанс у меня еще оставался. Еще не все было потеряно. Еще была надежда вырваться из плена сотворенного мною мира. Еще оставался шанс, что кто-то из моих друзей, с кем разговаривал я уже давно только по телефону — живые, настоящие люди, что Элла, с которой он собирается улететь сегодня — настоящая, а не занявшее ее место отражение из памяти компьютера. И тогда он, а не я окажется сегодня в проигрыше.

Я бросился в прихожую, схватил чемодан. Скорее! Еще остается шанс! Мой мир рушится, но я еще могу выбраться из-под его обломков. Я, я сам собственными руками создал то, что его разрушило. Мой двойник, чуть более решительный, честный и смелый, чем я сам, пошел на это. Но ведь это значит, что и сам я давно хотел поступить точно так же!

И я замер на мгновение, внезапно осознав, что это действительно так.

До вылета оставалось меньше двух часов.

Я успел вовремя. Получая в кассе свой билет, я еще не знал, куда лечу, да и не имело это особенного значения. Я едва успел зарегистрироваться, одним из последних пошел на посадку. Поднимаясь в самолет, я еще на что-то надеялся. Но, когда запустили двигатели, и самолет начал выруливать на взлетную полосу, кресло рядом со мной оставалось свободным…

Слева были горы, и шоссе, почти пустое сейчас, когда еще не начался сезон, вилось между ними и морем. Иногда оно спускалось к самому пляжу, иногда поднималось наверх, и тогда пустынный морской горизонт справа отодвигался на многие километры. Было еще слишком холодно, чтобы купаться, но солнце сияло по-летнему, склоны гор были покрыты свежей весенней зеленью, у обочины цвел какой-то кустарник, и вчерашний дождь и холодный ветер казались чем-то совершенно нереальным. Мы взяли с собой лишь самое необходимое, наши рюкзаки были совсем легкими, и хорошо было ехать по этой дороге, слушать, как шуршат по асфальту шины, как слегка поскрипывает правая педаль, как волны накатываются на галечный пляж внизу. Мы почти не разговаривали, нам и так было хорошо.

А потом мы остановились у придорожного кафе и ели мороженое, и пили виноградный сок, потому что обедать нам совсем не хотелось, и смотрели на море далеко внизу, и говорили, и смеялись.

И был вечер, и было утро.

И была жизнь…

 

ЛЮБИТЕ ЛИ ВЫ ЯБЛОЧНЫЙ ПИРОГ?

Я тупо уставился на экран.

Зациклилась она что ли на этом вопросе? Задает его уже в четвертый или в пятый раз. И это, кстати, не единственный случай повторения. Неужели снова ошибка в программе, неужели опять придется копаться в алгоритме, в который раз проверять базу данных? Проклятье! До чего же мне все это надоело!

Надоело? Неужели в самом деле надоело?

Еще месяц назад я не мог бы сказать этого. У меня и мысли такой не появилось бы. Откуда же она взялась сейчас? Что это — усталость? Или реакция на тот страшный случай? Не могло же мне, в самом деле, всего лишь за месяц до такой степени надоесть дело, которое составляло смысл моей жизни по крайней мере в течение трех последних лет. Дело, которое я считал, да и сейчас считаю, главным в своей жизни. Нет, такое дело не может вот так просто надоесть — значит, причину надо искать в чем-то еще.

Но мне совершенно не хотелось искать эту причину. Наверное, интуитивно я и так уже осознавал, в чем дело, и ощущал где-то на уровне подсознания, что ни к чему хорошему поиски эти не приведут.

Итак, люблю ли я яблочный пирог? Конечно люблю. И я уже отвечал сегодня программе на этот вопрос. Несколько раз отвечал. Отвечу еще, если она так просит. Да, люблю. Вернее, просто «ДА». Достаточно просто нажать на клавишу «Д» — программа поймет. На опросных терминалах вообще предполагается устанавливать только две клавиши — одну для «ДА», другую для «НЕТ». И ничего больше. Пока, правда, решение о выпуске опросных терминалов еще не принято. Пока что мы — разработчики и испытатели — сидим за обычными дисплеями и общаемся с программой, нажимая на клавиши «Д» или «Н» — в зависимости от своих ответов на вопросы, которые она нам задает.

Я потянулся к клавиатуре, почти не думая ткнул пальцем в клавишу, и только увидев «НЕТ», высвеченное программой под вопросом о яблочном пироге, понял, что ошибся.

Впрочем, ошибся ли?

Ведь не зря же программа столько раз повторила этот вопрос. Наверное, она ждала, когда же я, сам того не сознавая, отвечу на него отрицательно. Наверное, у нее были основания ожидать этого. Наверное, анализируя предыдущие мои ответы, она наткнулась на какую-то ассоциацию и сделала из этого некие выводы, проверить которые и пыталась, задавая раз за разом вопросы о яблочном пироге. Даже нам, разработчикам этой программы, не уследить за логикой, которой она руководствуется, формулируя очередной вопрос. Слишком сложны связи, которые прослеживает программа, слишком много информации она перерабатывает, и человеку — даже тому, кто придумал и создал ее — уже не охватить разумом все, что она делает. Остается только верить: раз программа задает какой-то вопрос, значит в этом вопросе есть смысл.

Если только он не порожден очередной ошибкой.

«ВЫ УМЕЕТЕ ИГРАТЬ В ШАХМАТЫ?»

«ДА».

Раньше мы часто играли в шахматы с Марком. Обычно он выигрывал — но не всегда, так что игра не теряла для нас интереса. Поначалу, когда начальство заставало нас за этим занятием в разгар рабочего дня, бывало много шума. Здесь, в этом учреждении, не привыкли к такому нарушению порядка. Но в конце концов им пришлось смириться, потому что работали мы совсем не от звонка до звонка, и выполнение проекта, в конечном счете, зависело от нас двоих. Мы демонстративно отказывались подчиняться распоряжениям чиновников, и, если в работе намечался какой-то спад, если надо было отвлечься, чтобы хорошенько подумать, мы доставали шахматы со шкафа.

Они и сейчас там. Наверное, за месяц, прошедший с того страшного дня, успели покрыться слоем пыли — я их не трогал, а уборщица никогда не заглядывает так высоко. Но это не имеет значения. Все равно играть теперь не с кем. Да и незачем.

«ВЫ СОБИРАЕТЕСЬ В ОТПУСК ПОЕХАТЬ НА ЮГ?»

«НЕТ».

Раньше собирался. Хотелось отдохнуть у моря. Вдоволь погреться и накупаться после этой страшной зимы. И вообще мне казалось, все будет хорошо, и отдых непременно удастся. Тем более, что мы планировали закончить работу. А это, кроме всего прочего, означало солидное вознаграждение. И можно будет позволить себе расслабиться, не думать о деньгах и в кои то веки не думать о работе.

Хотя, конечно, это нереально. Слишком хорошо я себя знаю — не думать о работе больше недели мне никогда не удавалось. Особенно с тех пор, как ушла Инга.

«ВЫ СОЖАЛЕЕТЕ О РАЗВОДЕ С ЖЕНОЙ?»

Сволочь! Она бьет по больному! Именно сейчас, именно сегодня! Как будто читает уже мои мысли.

Мне захотелось схватить что-нибудь тяжелое и запустить им в экран.

Но я быстро взял себя в руки.

Чему, собственно, удивляться? Именно на это мы и рассчитывали, когда задумывали нашу программу. На то, что она сможет читать мысли. Не напрямую, конечно. Но мозг человека — тот же черный ящик. И исследовать его можно классическими методами, подавая на вход определенные сигналы и отслеживая ответную реакцию. Именно этим, собственно говоря, и занимались всегда психологи. А мы просто-напросто довели их методику до абсолюта, потому что наша программа способна не просто обрабатывать ответы на заранее заготовленный набор вопросов, составляющий психологический тест — она сама формулирует эти вопросы в зависимости от поставленной перед ней задачи и ответов, которые она получает. Как заманчиво все это когда-то казалось! И кто же знал, кто мог предвидеть, что все закончится таким вот образом? Что встанут перед нами проблемы, над которыми мы никогда не задумывались.

Хотя к чему лукавить — задумывались. Слава богу, давно уже не дети. И задумывались, и даже когда-то пытались все это обсуждать. И понимали с самого начала, во что может превратиться наша разработка. Понимали. Но какое-то затмение разума заставило нас отбросить все сомнения. Задача казалась столь интересной, а ее решение столь далеким, что мы не смогли устоять. И потом, в науке все принципе достижимое рано или поздно становится достоянием исследователя. Только потом, когда новая разработка становится уже свершившимся фактом, ученый хватается за голову в ужасе от того, что он натворил. Хотя, если судить объективно, его личная вина тут невелика — не он, так другой прошел бы тем же путем. И добился бы тех же результатов.

Что-то слишком много стал я думать о посторонних вещах — так и до вечера не закончить тестирование. Сожалею ли я о разводе с женой? Что тут ответить? И да, и нет — все будет в равной степени верным. Вернее, в равной степени неверным. До сих пор не могу я понять, что же тогда произошло между нами, чья в том вина, да и вообще виноват ли хоть кто-нибудь в происшедшем, не было ли все случившееся заранее предопределенным и неизбежным? Но не хочу, не хочу и не буду копаться во всем этом!

«ДА», — ответил я наугад. Наверное, просто потому, что клавиша «Д» расположена ближе.

«ВЫ СОГЛАСИЛИСЬ БЫ СЕЙЧАС ВСТРЕТИТЬСЯ СО СВОЕЙ БЫВШЕЙ ЖЕНОЙ?»

Интересно, насколько глубоко желает программа исследовать этот вопрос? И о чем еще намерена она меня спросить? Она ведь порой задает вопросы, способные вогнать в краску самых бесстыдных развратников. Хорошо еще, что Марк в свое время позаботился о защите информации, и никто, кроме человека, сидящего за терминалом, ну и самой программы, естественно, в принципе не может знать ни существа задаваемых вопросов, ни ответов на них. Если, конечно, он не станет заглядывать через плечо испытуемого. Помню, какой шум поднялся на совещании у генерала, когда Марк потребовал введения такого блока защиты, как чуть ли не все присутствующие накинулись на него, да и на меня заодно, обвиняя нас во всех смертных грехах вплоть до прямого саботажа. Но Марк выстоял и добился своего. Он всегда умел настоять на своем, когда дело касалось работы. В житейских только делах он оставался беспомощным. Даже больше, чем я.

«НЕТ», — ответил я. Хватит, встречались. Ничего хорошего из этого не получилось. Чувствовать себя мерзавцем безо всякой на то причины, чувствовать, что внутри все снова закипает — нет уж, мне больше этого не надо. И ей тоже.

«БЫТЬ ПОЛКОВНИКОМ ХУЖЕ, ЧЕМ МАЙОРОМ?».

Интересный вопрос. И неожиданный. Неужели она намекает на наши взаимоотношения с полковником? Но как, откуда она могла узнать об этом? Впрочем, что толку в таких вопросах — все равно не догадаться. Это только кажется, что ответы мои не содержали никакой информации на сей счет. Только кажется. И пора бы уже привыкнуть и не удивляться.

Мы с полковником давно уже разошлись в главном — в понимании того, для каких целей создается наша программа. Точнее, мы изначально ставили перед собой совершенно разные задачи. И было бы даже удивительно — теперь, когда мы так хорошо узнали друг друга за три года совместной работы — если бы у нас с ним оказались одинаковые представления о дальнейшем использовании нашей разработки. В самом начале работы мы с Марком еще могли тешить себя иллюзиями. Но потом все встало на свои места, и обратной дороги уже не было. Правда, долгое время мне лично удавалось загонять все мысли об этом глубоко в подсознание. Удавалось без особого труда — работа, когда она интересна, требует абсолютного сосредоточения. Но мысли эти жили в подсознании все это время, с тех самых пор, как я узнал, на каких именно делах специализировался в прошлом наш полковник. Если бы не майор, его заместитель, я, возможно, давным-давно плюнул бы на все возможные последствия и ушел бы отсюда. Или — еще проще — стал бы просто делать вид, что напряженно работаю над проектом. Это ведь совсем не трудно, когда кругом столько «специалистов», которые не обладают никакими способностями, кроме умения пудрить мозги начальству, вышедшему из их же среды. В этих условиях я мог бы годами «работать», ни на шаг не продвигаясь к намеченной цели, и оставаться при этом на хорошем счету.

Так почему же я этого не сделал?

Наверное, что-то есть во мне такое, что не дало ступить на этот путь. Наверное, мне просто кажется, что я сумел бы работать, не работая, наверное, я просто к этому не способен. И еще, конечно, из-за майора. Одно его присутствие рядом не давало отступить от поставленной цели. Пожалуй, из всего здешнего начальства лишь он один вызывал по-прежнему уважение. Хотя бы тем, что сам не раз шел под пули преступников, обезоруживая потерявших человеческий облик бандитов, не прятался за чужими спинами и раз пять, наверное, был ранен. Последний раз столь серьезно, что его навсегда сняли с оперативной работы. Не очень-то побегаешь за преступниками с пулей, засевшей в позвоночнике.

«ДА», — ответил я. Интересно все-таки, откуда всплыл этот вопрос? Ведь вся информация обо мне перед началом этого теста была стерта из памяти машины, программа еще не успела толком расспросить меня, над чем именно я работаю — и уже, выходит, успела нащупать скрытую неприязнь к полковнику. До сих пор не переставало меня удивлять это точное попадание вопросов в цель, когда через несколько часов общения с очередным испытуемым программа начинала бить своими вопросами напрямик, разрушая психологическую защиту, которую любой человек пытался перед ней воздвигнуть. И уже не имело тогда значения, отвечал ли человек правдиво на поставленные вопросы, потому что она успевала изучить его психологию настолько глубоко, что заранее предвидела, когда он попытается соврать, и сама эта ложь лишь увеличивала степень знания программы об испытуемом. До сих пор этот переход от отвлеченных вопросов к вопросам по существу, к вопросам, взламывающим любую, самую прочную психологическую защиту, поражал и шокировал меня. До сих пор мне, одному из разработчиков этой программы, трудно бывает отрешиться от мысли, что вопросы задает не следователь, не человек, долго и внимательно изучавший мое личное дело, а всего лишь искусно запрограммированное электронное устройство, которому я сам без своего ведома успеваю рассказать за несколько часов о себе гораздо больше, чем способен осознать. Меня, создателя этой программы, это удивляет и шокирует — так каково же будет реальному испытуемому, реальному преступнику на реальном допросе?

«ВЫ ЛЮБИТЕ ЕЗДИТЬ ПО СЕВЕРНОМУ ШОССЕ?»

«НЕТ».

Конечно нет. Я терпеть не могу по нему ездить. Там всегда жуткое движение… И потом, после того случая с Минхом… Стоп! Неужели она и это уже нащупала? Неужели она знает, что тот случай с Минхом до сих пор не дает мне покоя? Даже теперь, после того, что случилось с Марком. Вернее, тем более теперь эта катастрофа, в которую попал Минх, кажется мне еще более странной — неужели программа уже знает об этом?

«ВЫ БОИТЕСЬ ПОПАСТЬ В АВАРИЮ НА СЕВЕРНОМ ШОССЕ?»

Ну конечно, случай с Минхом. Год назад я бы только радовался, получив такой результат. Полдня за дисплеем — и программа уже докопалась до таких подробностей. Но сегодня меня это совсем не обрадовало. Сегодня у меня мороз по коже прошел от этого вопроса. Сегодня мне стало просто страшно.

Минх погиб на Северном шоссе около полутора лет назад. Разбился. Ехал ночью в гололед на большой скорости. Машину занесло — и под встречный грузовик. В лепешку. И что его понесло туда? В такое время, с такой скоростью… Куда он спешил? Зачем? Минх, который всегда был образцовым водителем — как мог он попасть в такую аварию? Не понимаю. Не могу понять — если не предположить, что все подстроено. Но такие мысли появились у меня совсем недавно. И нет теперь Марка, чтобы обсудить их. И некому довериться.

«ДА», — ответил я. Я боюсь попасть в аварию. И, конечно, не только на Северном шоссе, как Минх. Где угодно. Последнее время я многого боюсь. Боюсь сорваться и наделать глупостей. Боюсь позабыть сделать что-то важное. Боюсь куда-то опоздать, что-то не успеть. Даже думать о некоторых вещах боюсь. Уж очень невеселые мысли возникают. О Минхе, например — ведь я боюсь даже вспоминать о нем. Так, будто и на мне лежит какая-то доля вины в его гибели. Но почему? В чем я-то могу быть виноват?

Минх был у нас руководителем группы психологов. Помню, как приятно было поначалу с ним работать. Он схватывал идеи с полуслова и тут же выдвигал свои, быстро понимал то, о чем говорили ему мы с Марком, и умел четко сформулировать свои требования к программе — любой программист скажет, что это очень редкое качество у тех, на кого приходится работать. Он увлекся идеей проекта не меньше нас с Марком. Может, даже и больше. В конце концов, для нас этот проект был лишь еще одним способом раскрыть возможности, которые предоставляют компьютеры человечеству. Лишь еще одним. Для него же, психолога, это был прорыв в совершенно новые области науки, прорыв, за которым неизбежно должны были последовать поразительные открытия. А то, что мы работали на Следственное Управление, поначалу не волновало ни нас с Марком, ни Минха. У Управления были средства для осуществления проекта и была цель — вполне понятная и благородная цель борьбы с преступностью. Наша программа резко повысит эффективность этой борьбы и даже переведет ее в более гуманное русло — это казалось нам вполне достаточным оправданием для всех возможных издержек. Без применения насилия, без какого-либо давления на подозреваемого, без унизительных допросов, очных ставок, следственных экспериментов, даже без регистрации не зависящих от человеческого сознания реакций организма, применяемой в детекторах лжи, на основе лишь предварительной информации о характере подозрений и ответов самого подозреваемого — ответов вполне конфиденциальных, если они не изобличали преступника — программа наша гарантировала раскрытие истины. Это сулило переворот в следственном деле, а значит, и переворот в деле борьбы с преступностью, и нам казалось, что работали мы на общее благо. До самого последнего времени я был в этом просто убежден. До самого последнего времени. А вот Минх…

«ВЫ ЧАСТО БЫВАЕТЕ В УНИВЕРСИТЕТЕ?»

Странно, но я даже вздрогнул, когда до меня дошел скрытый смысл вопроса. Так, будто бы подсознательно уже ожидал, что вот сейчас программа задаст его. И почему-то боялся этого. Но почему? Университет… Минх пришел к нам оттуда — ну и что? Я сам там когда-то работал. И Марк тоже. Да половина нашей группы — выпускники Университета. Даже больше половины.

Но вопрос задан не случайно. Странно — я ведь давным-давно позабыл о том разговоре. Я и значения-то ему никогда не придавал — и вот вдруг разговор этот всплыл в памяти. Еще одно применение нашей программы — оживлять позабытые воспоминания. Хотя бы даже совершенно бесполезные.

Впрочем, программа не станет отвлекаться на воспоминания бесполезные. Уж мне-то это известно лучше, чем кому-либо другому. Нет, вопрос задан со смыслом, и стоит за ним очень многое. Потому что точно с такого же вопроса начал тогда наш разговор полковник. Так и спросил меня: «Вы часто бываете в Университете?» Как будто он не знал этого. Уж кто-кто, а я прекрасно понимал с некоторых пор: за всеми участниками проекта ведется негласное наблюдение, и вся информация о наших связях, нашем образе жизни, наших пристрастиях и привязанностях, наших проступках, наконец, стекается сюда, к полковнику. Я узнал об этом совершенно случайно, хотя, конечно, мог бы и догадаться. И предпочел не распространяться на этот счет. К тому времени я уже прекрасно понимал, что работаю на серьезную организацию.

И речь у нас тогда шла о Минхе. Правда, это я потом понял, что о Минхе. Полковник все-таки мастер своего дела, он способен не хуже нашей программы сбить с толку, и не всегда поймешь, чего же он добивается. Но я-то понял. Он интересовался тем семинаром, который вел в Университете Минх. Раза два я там побывал. Довольно интересные они обсуждали вопросы. Я даже жалел, что не могу посещать семинар регулярно. А полковник… Как я решил тогда, он просто не мог понять, чем же этот семинар занят, как ему с его полковничьих позиций интерпретировать то, что он уже, несомненно, узнал от своих осведомителей. И решил он спросить меня. Возможно, конечно, не меня одного, но так уж получилось, что из всех наших лишь я один побывал на этом семинаре, у остальных не было ни времени, ни желания особенного. И, значит, услышанное от меня сформировало у полковника окончательное мнение о том, чем же Минх занимается в свободное от основной работы время. А ведь полковник никогда не делал ничего понапрасну — это я знал точно. И за мнением его, несомненно, последовало действие…

«НЕТ», — ответил я. Я теперь вообще не бываю в Университете. Мне там больше нечего делать. И некогда мне. И вообще, не желаю я больше думать об этом. Забот и без того хватает.

«ВЫ ЛЮБИТЕ КАРЬЕРИСТОВ?»

Дурацкий вопрос!

«ДА», — ответил я из ехидства. И, конечно, программа учла это мое настроение. И еще одну брешь пробила в моей психологической защите. Что ж, этому можно только радоваться. Тестирование, судя по всему, проходит успешно.

Но радоваться мне совсем не хотелось.

А вопрос-то, кстати, совсем не простой, если копнуть поглубже. Вспомним-ка, кто у нас был после Минха? Шлегер был. Типичный карьерист. Из тех, кто идет наверх не благодаря способностям — такое вообще редко случается — а исключительно за счет искусного послушания.

Марк тогда быстро добился того, что Шлегера от нас убрали. Марк многого умел добиться. Но лучше бы, честно говоря, он этого не делал. Шлегер ведь ничего не потерял, такие вообще никогда не проигрывают. Зато потеряли мы. Потеряли возможность остановиться в продвижении вперед, остановиться и подумать, что же такое мы делаем, что собираемся передать в руки полковника. С некоторых пор этот вопрос беспокоил меня все больше и больше. А Марк — тот, судя по всему, вообще места себе не находил в последние месяцы. Чего стоит хотя бы та статейка, что принес он мне накануне гибели…

«РУКОПИСИ ГОРЯТ?»

«НЕТ», — ответил я быстро. Слишком даже быстро, пожалуй. Почему «НЕТ»? С тем же успехом я мог бы ответить и «ДА». Какая теперь разница? Я и так знаю, что это не риторический вопрос, что вызван он совсем не литературными реминисценциями. Нет — реальной жизненной ситуацией. Я вдруг почувствовал, что совершенно беззащитен перед программой. Даже во рту пересохло от страха, и я с трудом сглотнул. Страх, пережитый вторично, не становится от этого меньше. Наоборот, он лишь возрастает от того, что привычен. Он разрастается в размерах и парализует волю. И человек, подверженный страху, начинает паниковать и совершать глупости. Как я тогда.

Конечно, рукописи горят. Еще как горят. Ярким коптящим пламенем — у меня до сих пор сохранились следы копоти в ванной. Хорошо еще, не устроил пожара. В спешке можно было вообще спалить всю квартиру, но тогда я не думал об этом. Я просто был в ужасе. Я прочитал статью накануне, перед сном. И уже тогда мне стало не по себе, уже тогда я понял, что подобные мысли не доведут Марка до добра. Не дай бог, про эту статью узнает полковник. Марк… Ну неужели он был столь наивен, что собирался кому-то предложить эту статью для публикации? Да любой редактор, прочитав один лишь ее заголовок, тут же вернул бы статью обратно. И Марк не мог не понимать этого. Так что же это — жест отчаяния? Стремление высказаться хотя бы перед самим собой? Но какой смысл видел он в этом, на что мог надеяться?

Я хотел поговорить с ним на следующий день, но оказалось, что он был в местной командировке. А когда я пришел домой… Или мне это только показалось? Но в квартире явно кто-то побывал. Кто-то очень ловкий и осторожный — но я заметил: некоторые предметы сдвинуты со своих привычных мест. Едва сдвинуты — но я слишком привык к обстановке, которая меня окружает, чтобы не заметить этого. Ничего, конечно, не пропало. Но рукопись Марка лежала на столе вместе с другими бумагами, и ее могли прочитать. Ее могли сфотографировать, наконец. Ее могли теперь найти у меня при нормальном, уже с понятыми и ордером обыске.

Вот тогда я и кинулся в ванную, схватив коробок спичек.

И ничего ведь не случилось. На другой день я хотел рассказать обо всем Марку, но случая не представилось. За весь день я ни разу не сумел остаться с ним наедине. Да и опасно говорить об этом в здании Управления. А ушел он раньше, пока я беседовал с полковником.

Нет, не хочу вспоминать об этом!

«ВЫ СПОСОБНЫ НА ПРЕДАТЕЛЬСТВО?»

Вот так. Прямо в точку. Именно так и должна работать программа. Именно так, как я сейчас, и должен чувствовать себя изобличенный преступник. Вопрос-ответ, вопрос-ответ. Бессмысленные, казалось бы, вопросы, ничего не значащие ответы на них, какая-то не слишком интересная компьютерная игра. И вдруг вопрос по существу, и преступник замирает от ужаса, понимая, что изобличен. Но только ли преступник — вот в чем главный вопрос. Вот то, что мучило и Марка, и Минха. И меня тоже.

Только, видимо, меня это не очень мучило. Не настолько, чтобы быть готовым на жертвы. Не настолько, чтобы не предать.

«ДА», — ответил я. Да, способен. Иначе, как предательством, не назовешь того, что я сделал тогда. Вернее, того, что я не сделал. И бессмысленно теперь оправдывать себя задним числом. Да, все равно ничего нельзя было уже изменить. Да, все и так было предрешено. Да я лишь поставил бы себя под удар вслед за Марком, если бы попытался предупредить его. Его все равно было уже не спасти. Я это понял сразу, едва лишь начался наш с полковником разговор. И понял, что от моего поведения и от моих ответов зависит лишь моя собственная судьба. Но никак не судьба Марка.

Но все эти оправдания не имеют теперь значения!

Нет, я не выдал его. И ничего, конечно, не сказал полковнику ни о наших разговорах, ни о статье, ни о планах Марка уничтожить программу. Да и не интересовало полковника все это, он и так знал о Марке уже достаточно, чтобы действовать. Его интересовало другое — стану ли я покупать себе прощение? Что ж, ответ он получил вполне определенный. Я вышел из его кабинета. Пошел домой. Поужинал. Посмотрел телевизор. Лег спать — хотя, конечно, не спал.

Я не стал звонить Марку. Я не попытался его предупредить. Я оказался способным на предательство.

И не имеет значения то, что я все равно не спас бы его. Не важно, что он был уже мертв — попал под грузовик. У полковника, видимо, слабость к грузовикам. Марк погиб в двух кварталах от Управления, пока мы беседовали с полковником — но все это не важно. Вообще ничего теперь не имеет значения — тем более, эти дурацкие вопросы, что задает мне программа.

«ЛЮБИТЕ ЛИ ВЫ ЯРКИЕ ЦВЕТА?»

«ДА».

«БАОБАБ РАСТЕТ В АФРИКЕ?»

«НЕТ».

«ЕСТЬ ЛИ ДЕЛЬФИНЫ В КРАСНОМ МОРЕ?»

«ДА».

«ДА» — «НЕТ», «ДА» — «НЕТ» — я даже перестал на экран смотреть. Просто сидел и нажимал на клавиши. И только через несколько минут поднял глаза.

«ВЫ ЧИТАЕТЕ ВОПРОСЫ?» — этими словами был заполнен весь экран. Мне пришлось не меньше десятка раз ответить программе «ДА», прежде чем она возобновила работу. Что еще мне оставалось делать? Что вообще мне оставалось делать теперь, после того, как программа заставила меня перед самим собой признаться в собственной подлости и собственном предательстве?

Что мне оставалось делать?!

И я дико захохотал, когда программа снова, в который уже раз задала все тот же, почти лишенный смысла вопрос:

«ЛЮБИТЕ ЛИ ВЫ ЯБЛОЧНЫЙ ПИРОГ?»

 

ВЫСШАЯ ИСТИНА

Я пишу эти записки в надежде, что когда-нибудь они попадут в человеческие руки. Надежда эта родилась совсем недавно, всего несколько дней назад, и мне не хотелось бы, чтобы она оказалась напрасной. И вовсе не в желании оставить свой след в вечности тут дело. Я и так оставил уже этот след, сделав выбор несколько дней назад. И Вселенная мало изменится от того, узнают ли о моем поступке люди или нет. Во всяком случае, она совершенно не изменится для меня самого, ибо жизни моей не хватит, чтобы ощутить последствия от совершенного шага. Но думаю я не о себе, и потому надеюсь, что настанет время, когда люди появятся здесь и прочтут мои записки. Я теперь имею право на это надеяться и этого не страшиться.

Я не могу быть многословным — к сожалению, потому что времени у меня впереди еще много, и сказать хочется обо многом. Но в руках у меня — всего лишь тонкая записная книжка, случайно избежавшая пламени во время пиршества зуармов. Сомневаюсь, что мне удастся отыскать здесь еще хотя бы один клочок бумаги, и потому попытаюсь не отвлекаться на посторонние вещи. Но поначалу все же позволю себе отступление — я это заслужил.

Никогда прежде мы с тобой не были так близки, Рангул. Даже в студенческие годы, когда ты из кожи вон лез, чтобы заслужить мое расположение. Наверное, ты думал, что я не понимал истинных твоих мотивов. Или вообще не задумывался над тем, как могу я оценивать их — для людей, подобных тебе, это естественно. Но я уже тогда понимал — во всяком случае, теперь я в том убежден — что тебе позарез требуется чья-то помощь, чтобы преодолеть этот промежуточный жизненный этап, на котором кроме связей, нахальства и умения говорить именно то, что ожидает услышать начальство, требуется еще и проявлять время от времени интеллект. Человек полон противоречий. Я понимал все это, я презирал себя за то, что делаю — и все же помогал тебе, не мог тебе не помогать. И постоянно находил оправдание в том, что ты и без моей помощи все равно сумеешь пробиться — люди твоего круга, люди, подобные тебе, никогда не остаются прозябать в задних рядах.

Но даже в те годы никогда не проводили мы с тобой так много времени, как сейчас, Рангул. И даже тогда ты не улыбался мне так широко, как сейчас, хотя улыбка и была всегда твоей постоянной маской. Это теперь, когда все маски, наконец, сброшены, она стала твоим лицом. Но она теперь не раздражает меня — в ней не осталось прежней фальши.

Черепа уже не умеют лгать.

Вот уже несколько дней, как мы вместе. Теперь уже навсегда, до самого конца. Да и после смерти моей мы наверняка не расстанемся. Целый год не с кем было мне перемолвится словом — и вот появился ты, тот, кому так много могу и хочу я сказать. Что ж, слушай. Слушай и терпи. Как долгие годы терпел я. Как продолжают терпеть еще очень многие.

Теперь настало твое время терпеть.

Это ведь благодаря тебе оказался я в числе Достойных. Ты-то, конечно, меньше всего думал о моих достоинствах тогда. Ты даже не понимал, наверное, что именно я, а не ты, был ведущим специалистом на планете в нашей с тобой области. Просто-напросто тебе был необходим дублер. Ведь каждый, избранный в число Достойных, обязан иметь дублера, который заменит его при необходимости. И ты назвал меня, уверенный, что, как всегда, я не смогу отказать. С тобой согласились там, в высших сферах — ведь никто и никогда всерьез не воспринимает возможность реального полета дублера к оритам, хотя за многие годы такое и случалось. И я, конечно, не сумел отказаться, хотя и ругал тебя в душе последними словами за те дополнительные заботы, которые свалились на меня в период подготовки. Меня утешала лишь перспектива расстаться с тобой, наконец, навеки, ради этой перспективы я готов был потерпеть. И я в действительности не предполагал, что окажусь в числе Достойных и попаду сюда. Ты наверняка не поверил бы мне, скажи я прямо, что не желаю сюда попадать, но это было именно так. Я считал, что подобное желание может быть лишь у двух типов людей — у холодных себялюбцев, которым не жаль порвать все, связывающее их с другими людьми, для достижения каких-то высших собственных целей и у тех, кто сознательно жертвует всем дорогим в жизни во имя познания. Я не относил себя ни к тем, ни к другим. Я не хотел быть Достойным.

Но случилось невероятное. По пути в космопорт в день вылета ты попал в автокатастрофу, и дальше все произошло столь стремительно, что я оказался бы не в силах что-либо изменить, даже если бы и успел сориентироваться в ситуации. Пока тебя везли в травматологический институт, пока делали операцию, пока боролись за твою жизнь, Служба Обеспечения делала свое дело. За мной явились прямо в лабораторию, под звуки сирен отвезли прямо в космопорт и всего за двадцать минут до старта посадили на борт «Акона». Менять хоть что-то было уже поздно. Я едва успел пройти на свое место и пристегнуться, как того требовала инструкция, и в этой суете и спешке у меня не осталось ни одной свободной минуты для того, чтобы разобраться в происходящем. А потом думать и сожалеть было уже поздно.

И все же, даже если бы я как и остальные пассажиры «Акона» считал полет к оритам высшим из благ, которых может удостоиться человек, я и тогда не чувствовал бы себя счастливым. Единственное, что утешало меня при мысли о покинутых на Глейе близких, которых мне не суждено было увидеть, была мысль о положенном по закону обеспечении, которое они будут теперь получать. Вы — ты и тебе подобные — хорошо позаботились о своих благах, Рангул. Пенсия близким Достойных, покинувших Глейю на «Аконе», намного превышает те деньги, которые я мог бы заработать честным и упорным трудом. Но разве способна пенсия заменить близкого человека, который жил рядом — и вот все равно что умер? Даже если знать, что человек этот жив, что летит он к таинственной и недоступной пока для простых смертных Ори, где, быть может, сумеет приобщиться к Высшим Истинам великих оритов и стать одним из них — даже если и знать все это, потеря любой связи с Достойным для близких равносильна его гибели.

Хотя тебя, Рангул, эти мысли наверняка мало заботили.

Вскоре я убедился, что они мало заботили и тех, кто летел вместе со мной на «Аконе». Здесь действительно собралось избранное общество. На Глейе я и думать не мог попасть в их число. Да и тут, несмотря на наш равный теперь с ними социальный статус, я продолжал ощущать себя отверженным. Это твое общество, Рангул, это те, кого я всегда презирал и буду презирать. Те, кто всегда презирал и будет презирать меня и подобных мне. Но мое презрение всегда прежде было пассивным. Вы же презирали нас явно и открыто — просто тем хотя бы, что считали себя выше любых оценок, которые мы можем дать вашим действиям, просто тем, что никогда даже в мыслях не ставили себя на наше место. Вы, наверное, даже не подозревали о том, что мы тоже можем презирать.

Нас на «Аконе» было триста двадцать человек — как и сто, как и двести, как и двести восемьдесят три года назад. Триста двадцать лучших из лучших, отобранных из числа многих претендентов специальной комиссией Всемирного Конгресса. У тебя, Рангул, родной дядя, кажется, работает сотрудником этой комиссии? Твой дядя не прогадал — за то, что твой череп лежит сегодня передо мной, он до конца дней будет получать в дополнение к своим и так немалым доходам довольно приличное содержание. Но ты-то наверняка считал, что получишь намного больше, когда три с половиной месяца назад, ровно на год позже, чем я, вылетел с Глейи. Ты сам хотел попасть сюда — но почему? Даже зная тебя и тебе подобных, я никак не могу найти достаточно убедительное объяснение этому. Почему вам всем приспичило стать оритами? Что это — безумная дань какой-то моде? Или же просто физиологическая потребность везде и всегда добиваться самого лучшего, вернее даже, не обязательно лучшего — просто недоступного остальным смертным? Неужели вы никогда не задумывались над простым вопросом: а нужно ли это недоступное вам, таким, какие вы есть? Неужели никогда не приходило вам всем в голову, что стать оритом — это значит принести себя в жертву, это значит не получать, а отдавать, отдавать все, что имеешь в жизни, отдать, быть может, даже саму жизнь? Неужели за прошедшие столетия вы настолько выродились, что подобные мысли вам даже не приходили в голову?

Если бы полет к Ори не длился так долго, я бы наверняка не задавался сейчас подобными вопросами. Меня постигла бы тогда судьба всех остальных Достойных, и черепа наши лежали бы сегодня по соседству, улыбаясь друг другу. Но у меня хватило времени все хорошенько обдумать еще там, на «Аконе». Три с половиной месяца — достаточный срок, чтобы понять очень многое, даже если не знаешь основного. И я не терял этого времени даром. По чести говоря, у меня и выхода-то иного не было. Думать — единственное занятие, которое мне оставалось в вакууме, которым, наверное даже неосознанно для самих себя, окружили меня мои невольные попутчики. Не мог же я, в самом деле, присоединиться к их бездумному времяпрепровождению, к этим оргиям и разврату, которым предались они с самого начала полета, еще не став оритами, но с легкостью сбросив тесную для себя оболочку обычного человека, вынужденного подчиняться необходимым условностям. Хотя, если вдуматься, вы и на Глейе не очень стремились подчиняться этим условностям. Вы требовали подчинения от нас, а сами… Мы же не слепые, мы все видели и обо всем знали. Но нам в жизни хватало иных забот, кроме обсуждения ваших нравов. Чем-чем, а заботами ты и тебе подобные снабдили нас с достатком.

Итак, мне не оставалось иного занятия — только думать. И я думал. Думал между приступами острой тоски по ближним и по Глейе, думал во время этих приступов, чтобы не кричать от душевной боли, думал днями напролет и ночами, когда без сна валялся на своей койке, думал, думал и думал. И главной отправной точкой моих размышлений был вопрос: почему вот уже скоро полторы сотни лет, как не имеем мы никаких иных свидетельств существования и деятельности оритов, кроме ежегодного прилета «Акона»? «Акона», который из года в год становится все дряхлее, но тем не менее исправно увозит на Ори все новые и новые группы Достойных. Быть может, думал я, взирая на своих попутчиков, ориты именно по Достойным, которых мы избираем, судят о людях, и потому считают бессмысленным вступать с нами в контакты? Видят, насколько мы мелки, эгоистичны, развращены, насколько низок и узконаправлен наш потребительский интеллект, насколько примитивны потребности и неразвиты истинно человеческие качества. Но как можно вообразить, что цивилизация столь высокого уровня способна судить о нас лишь по этим людям? Кто мешает им получить иную, правдивую информацию о нас? Ведь у нас с ними общие предки, и сами они еще совсем недавно были такими же, как и мы, людьми. Они не могут все позабыть, они не могут не помнить, сколь часто в человеческой истории наверх поднималась именно пена, накипь, а вовсе не лучшее из того, что родит человечество. Они не могут не знать всего этого и не могут оставаться безразличными к творящемуся до сих пор на Глейе беспорядку, если только… Если только в них осталось хоть малость человеческого — так думал я сперва.

А если нет, если они действительно уже не люди, если они и в самом деле превратились в бессмертных звездных странников, тогда зачем им нужен весь этот маскарад с «Аконом» и лучшими представителями человечества Глейи? Затем, как пытаются некоторые фантазеры объяснить это, что будучи бессмертными, они бесплодны, и новые люди потребны для умножения рядов оритов? По-моему, это сказки для далеких от науки людей. Но если даже и так, если новые ориты происходят из рядов Достойных — тогда вопрос: достойны ли эти Достойные того, чтобы стать оритами? Став могущественными и владеющими высшими истинами оритами — какими они станут? Где их стремление к созиданию, к познанию истины, к самосовершенствованию, наконец? Если ориты сами происходят из числа таких вот Достойных — достойны ли они того высокого имени, что существует о них на Глейе? Возможно, я и не прав, возможно, превращение в орита было бы чревато глубинными изменениями, но все же я убежден, что орит получившийся из тебя, Рангул, немногого бы стоил. Ты и тебе подобные слишком мелки перед лицом бессмертия и бесконечности, ваших душ не хватило бы и на две человеческих жизни. А, говоря по чести, не хватает толком даже на одну.

Ты, бедолага, и ее-то не сумел прожить как следует. Я видел твой конец несколько дней назад, и даже если бы мог тогда спасти тебя, не стал бы этого делать. Зуармы, конечно, гнусные твари. Стервятники. Но ты и тебе подобные — просто паразиты. И это гораздо хуже.

Когда «Акон» коснулся дальнего конца посадочной полосы и стремительно помчался к космопорту, толпы зуармов, уже несколько дней бурлящие вокруг здания, рассеялись, и к тому моменту, как космический корабль замер на месте, вокруг не видно было ни души. Тогда я еще не знал, что мне делать. Тогда я еще питал какие-то надежды, мне еще казалось возможным как-то предупредить — хотя бы попытаться это сделать — тех, кто прилетел на «Аконе», и тем предотвратить трагедию. Нет, я, конечно, не питал иллюзий. Я не думал, что новые Достойные окажутся более заслуживающими спасения, чем те, кто был моим спутником год назад. Тебе, Рангул, будь ты рядом со мной в те минуты, вряд ли удалось бы понять, что же мною двигало. Я, наверное, даже не стал бы пытаться объяснить тебе свои мотивы.

Но тебе уже мертвому — скажу.

Видишь ли, я убежден, что поступки наши делятся на достойные и недостойные вне зависимости от того, по отношению к кому они совершаются. И если ты хочешь оставаться человеком, то ты просто обязан из всех линий поведения всегда выбирать самую достойную. Потому что самый твой выбор уже есть действие, и оно по отношению к кому-то может оказаться приведением приговора в исполнение. И тут не важно, насколько суров и оправдан этот приговор. Важно, что ты не имеешь права, если хочешь оставаться человеком, одновременно быть и судьей, и палачом.

Впрочем, я отвлекся, а записная книжка уже наполовину исписана. Придется продолжить рассказ о происшедшем, чтобы уложиться в отведенный судьбой объем.

Сидя в здании космопорта, я почти ничем не рисковал. Судя по нетронутым вековым пластам пыли на полу, само здание было табу для зуармов. Требовалось лишь с осторожностью пробраться в него заранее, пока окрестности еще были пустынны, а потом подождать несколько дней, пока они вновь опустеют после прилета «Акона». Правда, ожидание давалось мне нелегко. За прошедший год я уже дважды побывал в том здании, осматривал и другие близлежащие постройки, и убедился в том, что автоматика, управляющая функционированием космопорта, мне неподвластна. Я не мог вмешаться в ее работу, как не мог найти средств для выхода на связь с Глейей. Мне оставалось только ждать, осторожно наблюдая из окна за прибывающими толпами зуармов, и надеяться, что интуиция подскажет, как действовать, когда придет время.

День прилета «Акона» был пасмурным и холодным. Ветер гнал над космопортом низкие тучи, изредка начинал моросить дождь, и одно это наверняка испортило настроение у многих из числа Достойных, когда они спускались по трапу на полосу. Интересно, как чувствовал себя ты, Рангул? Тревожился ли о грядущем, впервые ступая на поверхность Ори, или же просто недоумевал, не видя столь привычной для тебя и тебе подобных торжественной встречи? Или просто хотел поскорее укрыться в помещении от холодного, насквозь пронизывающего ветра — мало кто из Достойных был одет по погоде, вы ведь ожидали более теплого приема. Когда, в какой момент ты, наконец, осознал, что, став Достойным, сделал не самый лучший выбор? Когда вместе с другими Достойными ты вступил на движущуюся полосу, и она понесла вас куда-то в сторону от стоящего неподалеку здания космопорта, мимо диспетчерской башни, мимо ангаров и пустынных забетонированных площадок, куда-то к самому краю летного поля, где виднелись какие-то странные сооружения? Или это произошло позже, в тот момент, когда из-за низкого парапета вдруг выскочили зуармы, размалеванные в боевые цвета? Или, быть может, ты оказался настолько глуп, что и тогда не понял всю безвыходность положения, и по-настоящему испугался только позже, когда первые из твоих спутников были удушены перед жертвенниками? Конечно, грешно задавать такие вопросы мертвому — но все же мне хотелось бы проникнуть в твои мысли, Рангул. Мне интересно знать, проснулась ли в тебе тогда, перед неизбежной гибелью душа — или она была уже мертва? Впрочем, ты все равно теперь не ответишь…

Зуармы действовали стремительно и умело. Без бинокля мне было не разглядеть подробностей, но по одному тому, что только двое из толпы Достойных сумели вырваться и побежали назад, к «Акону», становилось понятно, насколько отточена была тактика захвата. Этих двоих, конечно, тоже настигли, они не смогли пробежать и двухсот метров, как были повалены на землю и связаны. Почти сразу же вспыхнули костры на площадке за жертвенниками, почти сразу же первых из вас потащили туда — но и остальным не пришлось долго мучиться, зуармов было много, и они были голодны, так что через полчаса все было кончено для Достойных.

Но я, конечно, пришел в космопорт не затем, чтобы наблюдать за этим. Я пришел, чтобы попытаться как-о вмешаться и спасти хотя бы часть обреченных. Или, если это не удастся — предотвратить ежегодное повторение трагедии. Я сделал бы это — не знаю как, но обязательно сделал бы. Не в этом году, так через год, через два я бы своего добился — если бы зуармы не добрались до меня раньше. Но вдруг я заметил среди Достойных, выходящих из «Акона», тебя, Рангул — и потерял желание что-либо менять. Ты можешь гордиться этим. Ты, и в мыслях не державший когда-либо принести жертву во имя человечества, именно ты послужил причиной моего отказа от каких-либо попыток вмешаться.

Год с небольшим назад я прилетел на Ори вместо тебя. Но прилетел совсем не тем человеком, которого запихнули перед самым отлетом на борт «Акона». Три с половиной месяца размышлений и сопоставлений сделали свое дело — я не верил больше легенде об оритах. Да, действительно, когда-то в прошлом они создали великую цивилизацию. Сам «Акон», равного которому на Глейе построить пока не способны, служит тому подтверждением. Но первые ориты — такие же люди, как наши недавние предки, такие же люди, как мы сами. И пятисот лет не прошло с тех пор, как они покинули Глейю и начали обживать неведомый мир Ори. Первые два столетия освоения они оставались людьми, причем людьми заведомо лучшими, чем средний житель Глейи, потому что тяжелые условия жизни отбирали именно лучших, тех, кто не только умнее и сильнее, но и способен жертвовать собой во имя общего блага — без этого колония на Ори просто не уцелела бы. Потому хотя бы, что весьма скоро после основания колонии наши предки на Глейе умудрились так нарушить природную среду, что им стало просто не до космических полетов и не до поддержания колонии на Ори. Колония не погибла, когда прекратилась всякая связь с родиной, когда у нас началась гражданская война, когда мы скатились в дикость и варварство, когда, наконец, генералы установили жесткий режим Второй Диктатуры, за два десятка лет перемоловший три четверти лишних едоков в лагерях смерти. Колония на Ори не погибла — нет, за это столетие жители Ори успели превратиться из простых людей во всемогущих оритов, бессмертных — как говорят — повелителей времени и пространства. И, когда под властью Третьей Диктатуры предки наши сумели вздохнуть чуть свободнее, ориты вышли с ними на связь.

И они научили людей, как справиться с последствиями экологической катастрофы, но в наши внутренние дела вмешиваться не пожелали. Вместо этого двести восемьдесят три года назад они впервые прислали на Глейю «Акон» со словами: «Посылайте к нам лучших из лучших, тех, кто хочет и может тоже стать оритом».

И двести восемьдесят три года подряд Глейя посылала на Ори тех, кого признавала лучшими из лучших из своих сограждан.

Но не может великая цивилизация принимать в качестве лучших из лучших людей вроде тебя, Рангул, в этом я глубоко убежден. И если «Акон» с точностью, достойной совершенного автомата, год за годом прилетает за очередной группой Достойных, значит одно из двух: либо современные ориты недостойны того, чтобы считаться великой человеческой цивилизацией, и помощи от них ждать бессмысленно, либо их просто не существует. И в том и в другом случае действовать по предписанию тех, кто впервые прислал «Акон» на Глейю, не стоило.

Поэтому я не двинулся с места, когда после посадки мягкие голоса древних автоматов пригласили всех Достойных к выходу. Я заранее присмотрел себе укрытие в одном из боксов в кают компании и заперся там, лишь только она опустела. Я не надеялся вернуться назад на Глейю — видимо, были причины, почему до сих пор никому не удалось это сделать — но хотел переждать какое-то время, чтобы оказаться вне толпы других Достойных и иметь шанс хотя бы оценить ситуацию со стороны. Через пять суток автоматика корабля вынудила меня покинуть его — проводилась дезинфекция всех помещений — и, едва я спустился по трапу, люк захлопнулся, отсекая мне путь назад. Перед уходом я нацарапал несколько строк на столе в кают-компании, но не думаю, чтобы послание мое уцелело — иначе твой череп, Рангул, не лежал бы сегодня передо мною.

Вскоре я узнал правду. Часть правды — самую ужасную на первый взгляд. Я увидел еще дымящиеся костры, увидел обглоданные человеческие кости, камни, залитые почерневшей кровью. Увидел кругом смерть и запустение. И груду отполированных черепов перед главным из идолов — грубым изображением «Акона», высеченным из камня. Я несколько раз пытался вернуться на «Акон», но люки его оставались закрытыми — когда-то заложенная в него программа не предусматривала возможности обратных перевозок. Я не раз возвращался потом к нему, но все попытки остались безуспешными, и через полгода он отправился в обратный путь. За тобой, Рангул. А я остался на Ори — на планете, покинутой оритами, которую населяли теперь лишь дикие племена зуармов.

Я не знаю, куда подевались ориты. Я не сумел понять этого. И не уверен, что когда-либо постигну эту тайну. Я видел город — это был мертвый, но не разрушенный город, странный и вместе с тем совершенный, город, покрытый вековой пылью, но вместе с тем всегда готовый принять покинувших его жителей. Но зуармы не живут в городах, а оритов на планете, наверное, не осталось. Я видел странные сооружения, мертвые и тихие, но совершенно целые, и временами мне казалось, что достаточно произнести заклинание — и они оживут и станут, как и столетия назад, выполнять свою странную, непонятную мне работу. Наконец, я подробно изучи сам космопорт — совершенно целый, нормально функционирующий, когда прилетал или отправлялся в обратный путь «Акон», но в остальное время не подававший признаков жизни. Я видел многое — но не нашел ни малейшего намека на существование хотя бы одного орита. И не нашел ничего, что объяснило бы мне загадку их исчезновения.

И я видел лес, в котором живут зуармы. Я сам почти весь год прожил в этом лесу, потому что мертвый город оритов, в котором хотел поначалу поселиться, тал постепенно вызывать во мне безотчетный страх и даже ужас. Сегодня лес с его вполне реальной опасностью повстречаться с зуармами кажется мне гораздо менее опасным, чем город — я не знаю, почему. Я соорудил себе убежище в ветвях огромного дерева, кое-как добываю пропитание — коренья, некоторые плоды — и надеюсь, что смогу просуществовать здесь еще несколько лет. Впрочем, вопрос о продлении своей жизни теперь перестал меня волновать. После решения, которое, сам того не желая, подсказал мне ты, Рангул, я больше не боюсь смерти. Рано или поздно зуармы выследят и убьют меня — это уже ничего не изменит.

Я не знаю, как они сами называют себя, но я назвал их зуармами — по имени сказочного племени каннибалов. Зуармы — те же люди, только одичавшие и опустившиеся до первобытного состояния. Насколько я успел разобраться, они делятся на несколько племен, постоянно враждующих друг с другом, и лишь на период прилета «Акона» заключают нечто вроде перемирия с тем, чтобы устроить большое пиршество. Я много думал об их происхождении и теперь склонен считать, что зуармы — всего лишь потомки одной или нескольких групп Достойных из числа первых, не обнаруживших здесь оритов. Вполне естественно, что те Достойные, что оказались в таком положении, не смогли повторить путь, когда-то пройденный предками оритов, выродились и опустились. А их каннибализм — что ж, он вполне объясним. За целый год жизни здесь я не увидел ни одного животного, даже крошечного насекомого — только растения. Что это — следствие катастрофы или прихоть оритов, характерно ли это для всей планеты — я, конечно, не знаю. Но я знаю, что ты и тебе подобные, Рангул, скорее станут пожирать людей, чем превратятся в вегетарианцев — вы ведь не привыкли в чем-то себе отказывать.

Я ждал «Акон» с тем, чтобы попытаться пробраться на него и, если не улететь назад на Глейю — вряд ли это удалось бы — если не отправить с ним какое-то послание, то хотя бы попробовать вывести его из строя, чтобы прекратить это издевательство над человечеством. Иногда я тешил себя надеждой, что сумею как-то предупредить Достойных о грозящей им участи, но надежда эта рассыпалась в прах за двое суток до прилета «Акона». Зуармов вокруг здания космопорта было слишком много. Но я, наверное, рискнул бы, откройся мне хоть малейшая возможность — если бы не увидел тебя, Рангул, спускающегося вниз по трапу.

Меня же как током тогда ударило. Я подумал: ну кто вы такие, те, кто попадает в число Достойных. Мразь, паразиты, накипь. Те, от кого необходимо избавляться, те, кто на Глейе лишь мешает нам жить. И чтобы я сам прекратил полеты «Акона»?! Ну уж нет! Твое место здесь, Рангул, ты вполне заслужил великую честь насытить желудки зуармов. Они ничуть не хуже тебя и твоих спутников, несмотря на весь ваш внешний лоск. Ты и тебе подобные там, на Глейе — такие же людоеды. Даже хуже, потому что зубы зуармов терзают мертвых, а вы пожираете живых, всю жизнь вы сосете из нас соки и не знаете пощады. Так да здравствует «Акон», этот межпланетный катафалк, этот поставщик мяса для зуармов! Люди, вы еще скажете зуармам спасибо. Люди, я верю — вы еще придете сюда. Вам трудно сейчас, на вас давит тяжкий груз прошлых ошибок, паразиты сосут из вас жизненные соки, но я верю в вас, люди. Я летел сюда, чтобы постичь высшие истины оритов, но я не нашел их Зато я постиг иную высшую истину — эту веру.

Я подождал, пока зуармы покинут космопорт, а затем пошел на пиршественное поле и отыскал в куче черепов твой череп, Рангул. Это было не так-то просто, но я опознал тебя по золотым коронкам. И вот ты здесь, передо мной. Я смотрю на твою вечную улыбку и заполняю строчками последнюю страницу записной книжки. Я спрячу ее там, среди черепов, и надеюсь, что когда-нибудь к ней прикоснутся человеческие руки.

Ты подарил мне эту надежду, Рангул.

Хоть на одно это ты оказался способен.

 

ПОД ПРИЦЕЛОМ ОПАСНОСТИ

…Звезды, прекрасные и чудовищные, выплывали из мрака впереди и проносились мимо, туманности — яркие, как тысяча солнц, или мрачные, как преисподняя — оставались позади и бессильно вытягивали вслед свои хищные щупальца, затерянные в пространстве глыбы камня и льда, холодные и безжизненные, показывались на мгновение, чтобы навсегда исчезнуть в черной бездне за кормой звездолета, и только опасность всегда оставалась рядом, всегда ждала первой ошибки, чтобы бить наверняка, и нигде не было от нее спасения, и ничто не могло защитить от нее. Они бежали от одной опасности и оставляли ее далеко позади, но новая опасность вскоре вставала у них на пути, и им снова и снова приходилось бежать. Но конец этого бегства всегда одинаков — как бы долго ни удавалось избегать опасности, рано или поздно она возьмет свое…

Опасность была везде — и рядом, в недрах звездолета, привычная и незаметная, но ждущая своего часа, и позади, уже пройденная, но зловещая в своей неразгаданности, и впереди — всегда всесильная, всегда неизбежная. Опасность была везде, и безумные звезды складывались в безумные созвездия, и созвездия проплывали мимо, плавно меняя очертания, и каждое из них таило свою опасность, и не было выхода из этого заколдованного круга…

Он сидел неподвижно на своем обычном месте перед пультом, обхватив длинными, многосуставными пальцами подлокотники кресла, закрыв глаза и откинув голову назад. Звезды, горевшие на главном экране над пультом, отбрасывали блики на его лицо, но он не видел их. Мерно гудели двигатели где-то в недрах звездолета, чуть слышно шелестели кондиционеры, что-то пощелкивало внутри пульта, но он не слышал этих звуков. Он видел другие картины и слышал другие звуки.

Капитан не смотрел на него. Старался не смотреть. Он глядел на главный экран, на звезды, расступающиеся перед звездолетом, на цифры, плывущие снизу вверх в левом поле экрана — то оранжевые, то зеленые, то светло-голубые — на горящие ровным светом индикаторы режимов. Иногда он бросал взгляды налево, туда, где сидел Штурман. Тот работал с центральным Анализатором, задавал вопросы и следил за ответами по своему малому экрану. Иногда — просто так, чтобы разнообразить хоть как-то свое вынужденное бездействие — Капитан оглядывался назад, туда, где стоял Начальник Строителей. Но он всеми силами старался отвести взгляд от Лоцмана, сидящего в кресле справа. И, даже отвернувшись, чувствовал его молчание и его сосредоточенность, видел его длинные руки, лежащие на подлокотниках кресла, видел блики света, отражающиеся от его темной чешуйчатой кожи, видел его лицо, так похожее на человеческое, его закрытые глаза и впадину третьего глаза на лбу — глаза, который никогда не открывается. Лоцман постоянно находился перед его мысленным взором, и с каждой минутой Капитану становилось все тяжелее ждать того неизбежного, что скажет Лоцман на этот раз, с каждой минутой он все больше и больше ощущал все отчаяние и безысходность их положения. Потому что он очень хорошо знал Лоцмана, давно летал с ним и умел угадывать чувства на его внешне таком спокойном и бесстрастном лице. Ему незачем было поворачивать голову направо, чтобы угадать, что творится у Лоцмана на душе в эту минуту. Он и так знал обо всем.

Капитан завидовал Штурману. Тот работал, у него было дело, не терпящее отлагательства, он мог отдаться этому делу целиком, мог заставить себя поверить, что именно это дело и есть сейчас самое главное, что именно от его успешной работы зависит их будущее. Капитан завидовал даже Лоцману, хотя и понимал, что творится у Лоцмана на душе. Но Лоцман тоже был занят делом, таким, в котором никто во всей Вселенной не смог бы заменить его, и дело это наполняло смыслом каждое мгновение его жизни. Но Капитан завидовал им обоим и мысленно проклинал свое вынужденное безделье в ожидании той минуты, когда придет время принимать решение, он завидовал всем, кто мог хоть как-то отвлечься от ожидания.

И только Начальнику Строителей он не завидовал…

Где-то высоко под куполом рубки нежно прозвенел колокольчик, и тотчас же в правом поле экрана поверх ярких звезд и туманностей вспыхнуло и погасло белое пятно, и поплыли снизу вверх оранжевые цифры. Лоцман не пошевелился, не открыл глаз. Штурман бросил быстрый взгляд на эти цифры и снова склонился над своим пультом. Пальцы его стремительно забегали по сенсорной панели, и на малом экране перед ним стала изгибаться и раскручиваться голубая улитка с красной координатной сеткой. Никто из них не почувствовал ударной волны, зафиксированной приборами. Ее почувствовал один лишь Начальник Строителей, и еще томительнее стала для него обстановка в рубке, и это ожидание, и молчание, и тишина. И еще страшнее стало ему смотреть на главный экран, на пустоту, которая, казалась, начинается сразу за его поверхностью, на эту черную и холодную бездну, усеянную точками звезд. Он знал конечно, что рубка отделена от этой бездны многими слоями брони и силовых полей, что сама эта бездна выглядела далеко не так, как на экране, что она немыслимо искажена гиперрелятивистскими эффектами, но все равно ощущение пустоты, такой близкой и такой жуткой, никогда не покидало его в рубке. Строители, самый искусный в возведении грандиозных сооружений народ Галактики, не переносили пустоты, и только жажда освоения новых миров, новых строительных площадок для своих творений заставляла их преодолевать эту бездну на кораблях других народов.

Что-то изменилось. Капитан повернул голову налево и встретился взглядом со Штурманом.

— Анализатор нашел решение, Капитан, — совершенно спокойно сказал тот.

Ничего не было в его голосе. Ни радости, ни оживления — ничего. Одно лишь совершенное спокойствие. Слишком велика была теперь цена этого решения, слишком многое от него зависело, и у Штурмана просто не оставалось в душе места для эмоций.

— Эта ударная волна отлично прозондировала все, что лежит впереди, — тем же ровным голосом добавил он, касаясь сенсорной панели.

Картина на главном экране резко изменилась. Ее заполнила трехмерная координатная сетка, и все, что виделось раньше в своем естественном для человеческого глаза виде, теперь выделилось ярко и контрастно. Яркая белая точка, указывающая положение звездолета, появилась в центре экрана и неспешно двинулась вперед, вычерчивая за собой плавную кривую, по сторонам которой загорались и гасли цифры, характеризующие совершаемые маневры. Пространство впереди наплывало по мере продвижения точки вглубь экрана, и Анализатор поворачивал изображение так, чтобы лучше показать маневры, совершаемые звездолетом. И Капитан вдруг забыл обо всем — и о неудачах, преследовавших их с самого вылета, и о рационе Строителей, который подходил к концу, забыл даже о Лоцмане, сидящем справа, потому что там, на экране, разворачивалось перед ним четкое и верное решение. Он ясно увидел, наконец, что это скопление, куда помимо воли занесло их недавно, можно быстро и сравнительно безопасно миновать, и тогда всего через тринадцать-пятнадцать суток достигнут они, наконец, базы на Мэйзи-иж, и все злоключения этого рейса останутся далеко позади… Как просто все оказалось! Вот эта туманность, жадно вытянувшая свои отростки далеко в стороны, не таила в себе ничего ужасного, ее можно было спокойно миновать на высокой скорости. А дальше, за тремя сверхгигантами, дававшими больше четверти всего излучения скопления, пространство оказалось совершенно свободным. Там не было ни ожидавшихся гравитирующих масс, ни полей Н-типа, ни ловушек Граддека. Там можно было набрать еще большую скорость и миновать две черные дыры, выявленные на самой границе скопления, на безопасном расстоянии. И ничего страшного не оставалось впереди, и мир был прекрасен, и опасность, которая угнетала всех еще несколько минут назад, уже не казалась столь страшной. Всегда, когда опасность остается позади, кажется, что именно она и придает смысл нашей жизни.

И тут он повернулся, чтобы посмотреть на Лоцмана.

Лоцман так и не изменил позы. Только открыл глаза. И лицо его было невыносимо грустным, и глаза эти были усталыми, и длинные пальцы его мертвой хваткой вплелись в подлокотники кресла. С самого начала он знал, что все напрасно. Но ему еще предстояло сказать об этом остальным.

Начальник Строителей ждал, затаив дыхание. Он надеялся. Вопреки очевидному, он еще надеялся — но он еще лучше, чем Капитан, знал, что скажет сейчас Лоцман. Он летел уже не впервые, и не первый раз жизнь его зависела от принимаемого Лоцманом решения. И он привык во всем и всегда полагаться на это решение — Строители всегда доверяли Лоцманам больше, чем самим себе. Как, впрочем, и большинство других народов Галактики. Но все же Начальник Строителей еще на что-то надеялся. Потому что звездолет высшего класса «Элендил-иии» вез сейчас отряд в десять тысяч Строителей для работы вблизи базы Мэйзи-иж, и никогда еще прежде не лежала на Начальнике Строителей столь высокая ответственность.

Капитан отвернулся от Лоцмана, несколько секунд посидел, молча глядя на экран. Там снова была знакомая картина: звезды и туманности медленно расступались перед звездолетом и уходили в стороны, а впереди возникали вместо них новые. Курс, которым они сейчас шли, был относительно безопасен, но курс этот их ни в коей мере не устраивал. Они вышли с базы Таур-ьиь шесть месяцев назад и рассчитывали достичь Мэйзи-иж за два с половиной-три месяца. Трасса полета не была оживленной, но рейсы по ней совершались регулярно, и ожидать особенных неприятностей не приходилось. Но перед самым вылетом навигационная обстановка резко изменилась, им пришлось неоднократно менять курс, и сейчас, через шесть месяцев полета, они еще только подбирались к Мэйзи-иж, причем с той стороны, откуда их никто не мог бы ждать.

Две недели назад казалось, что все сложности и опасности остались позади, они уже вышли на прямой курс, но надежды снова оказались обманчивыми. Против желания их занесло в это скопление, через которое, как показывал Анализатор, не проходил ни один звездолет за последние пять тысяч земных лет. А они не могли больше задерживаться, бесконечно менять курс, обходить препятствия, потому что на борту «Элендила-иии» находилось десять тысяч Строителей, и рациона питания для них оставалось лишь на восемнадцать суток. Пищу же Строителей приготовить или репродуцировать в условиях полета совершенно невозможно.

— Пора принимать решение, Капитан, — подал голос Штурман.

Капитан молча повернулся к Лоцману.

— Туда нельзя идти, Капитан. Это ловушка. Длаки любят такие ловушки, — сказал Лоцман тихим голосом. Он не пошевелился, не повернул головы.

— Сколько суток идти по прежней трассе? — обернулся Капитан к Штурману.

— Двадцать. Если ничего не случится — двадцать суток. — Штурман говорил спокойным, лишенным эмоций голосом. Так, будто все это ему безразлично.

Капитан посмотрел на Начальника Строителей. Тот стоял в своем углу у задней стены рубки, прикрепившись к полу нижним концом своего цилиндрического тела. Две из трех его рук, симметрично выраставших из верхнего конца туловища, висели по сторонам, третья лежала на пульте связи. Все три глаза на концах гибких отростков над плечами смотрели на главный экран. Капитан ждал. От него зависело принятие окончательного решения, но он ждал — знал, что все равно сделает так, как решит Начальник Строителей. Именно и только Строителям угрожала задержка. Если они пойдут прежним курсом, то уже через несколько дней придется ограничить рацион Строителей. Начнется голод. А голод для этого народа означал смерть.

— Мы согласны на ограничение рациона, — ответил, наконец, Начальник Строителей.

Снова прозвенел колокольчик где-то наверху, снова поплыли по экрану оранжевые цифры, но никто не смотрел на них. Все конечно же знали, каким будет ответ, все привыкли, что Строители всегда и во всем доверяют Лоцманам. Так повелось еще в древние времена, когда предки Человека не знали еще ни огня, ни орудий. Так уж повелось, хотя Людям часто казалось такое отношение странным. Но Люди не принадлежали к древним народам Галактики, и им оставалось принимать представителей этих народов такими, какие они есть.

В рубке снова стало совершенно тихо. Штурман занялся расчетами курса, Капитан снова смотрел вперед, на главный экран, Лоцман полулежал в кресле, закрыв глаза. Он слушал. На всех звездолетах высшего класса, которые перевозили Людей, Строителей или представителей других разумных рас Галактики, обязательно летали и Лоцманы. Это было в порядке вещей. Так уж повелось миллионы лет назад, и Людям, когда они впервые вышли к звездам, оставалось лишь следовать всеобщему обычаю. Иным он казался анахронизмом, иным — просто данью некоей древней традиции, берущей начало во времена первого освоения Галактики. Некоторые, наоборот, считали присутствие Лоцманов на борту совершенно необходимым, верили в их способность предсказывать опасность, неощутимую для приборов, а остальные воспринимали Лоцманов как талисман, залог успеха полета. Лоцманы были всегда, их советы иногда оказывались полезными, иногда непонятными, но никогда они не имели решающей силы. Окончательное решение всегда принимал Капитан. И поэтому никто, даже те, кто совсем не верил предсказаниям Лоцманов, никогда не возражал против их присутствия на борту. Ведь они были одним из древнейших народов Галактики и несли с собой ту атмосферу чудесной тайны, которая всегда окружает древность. Они видели Вселенную еще в те времена, когда освоение ее только начиналось, и пронесли через миллионы лет память о существах, владевших миром до прихода разума. Их рассказы походили на легенды, да они и не возражали против такого восприятия, и временами было трудно понять, верят ли они сами тому, что рассказывают. Ну а кроме того Лоцманы отлично срабатывались с Анализаторами, а при необходимости легко могли заменить любого из членов экипажа. И наконец — статистика. У Капитанов, которые внимательно прислушивались к предупреждениям Лоцманов, случалось значительно меньше аварий.

Но этот полет проходил слишком необычно. Никогда еще Капитану не приходилось сталкиваться со столь сложной навигационной обстановкой, никогда еще двигателям «Элендила-иии» не приходилось работать с такой нагрузкой. И вот наконец, когда главные опасности удалось миновать, когда барьерные поля Н-типа и ловушки ХТ-типа остались далеко за кормой, опасности впереди начал предсказывать Лоцман. Опасности, которые не регистрировались приборами, источники которых были непонятными, действие которых было непонятным, сама возможность существования которых была непонятной. Но Лоцман предупреждал, Начальник Строителей слушал, и Капитану оставалось лишь делать то, что предрешили эти двое. Потому что обход очередной опасности бил прежде всего по Строителям, бил только по Строителям из-за неизбежного сокращения запасов их пищи, и если Строители отказывались рисковать, не мог идти на риск и Капитан. Штурман, слишком молодой еще, не прошедший практики полетов по галактическим трассам, терял терпение, не раз пытался доказать абсурдность предсказаний Лоцмана, но бесполезно. Капитан не мог решать помимо воли Строителей, а Строители во всем соглашались с мнением Лоцмана.

— Капитан, — снова заговорил Лоцман. — Интенсивность ударных волн может возрасти вскоре на два-три порядка. Надо бы опять проверить третий реактор.

Капитан молча повернулся к Штурману. Тот не шевелился, смотрел на экран связи с Анализатором. С полминуты стояла тишина. Наконец Штурман не выдержал, не говоря ни слова встал и вышел из рубки. Задняя стена растворилась, пропуская его, и снова замкнулась, отсекая рубку от остальных помещений. С самого начала полета Штурман проверял и проверял третий реактор — не первый, не второй, а именно третий — проверял раз за разом, и кое-как, и тщательно, как не проверяют даже при приемке звездолета. И раз за разом не обнаруживал никаких отклонений в его работе. Но снова и снова Лоцман говорил об опасности, которая может грозить из-за неисправности именно этого реактора…

Некоторое время в рубке стояло молчание. Наконец, Капитан сказал:

— Слушай, а кто они такие, эти длаки? Может, они не так уж и опасны? Может, мы сумеем прорваться? У нас ведь мощное вооружение, и вообще…

Лоцман, помолчав, заговорил:

— Мы, конечно, сумеем преодолеть все препятствия на выбранном Анализатором маршруте. Спокойно минуем области, которые он считает условно опасными, без труда преодолеем участки, обозначенные им как опасные, и даже та часть трассы, которую Анализатор счел особо опасной, вряд ли доставит нам неприятности. Но все это будет напрасно, Капитан, потому что в конце пути, я это знаю, нас будет поджидать длак. А против длака любое оружие бессильно. Мы попадем в его ловушку, едва лишь ступив на предложенный Анализатором путь, и каждый парсек на этом пути лишь туже будет затягивать петлю ловушки. Тебе, Человек, трудно поверить в это, но все же постарайся понять: я знаю, что длак будет ждать нас в конце этого пути.

— Да, но какова вероятность встречи с ним? Может, все же стоит рискнуть? Ведь ты же знаешь… — и капитан невольно покосился в сторону Начальника Строителей.

— Тебе не понять этого, Человек. Только Лоцман может понять Лоцмана. Вы же все живете в очень простом и уютном мире, где все события либо происходят, либо не происходят. Вы можете говорить об их вероятности, о риске, о безопасности — вам просто. Мне даже и представить невозможно, как это — жить только вот сейчас, только вот этим мгновением, одним мгновением, и в это именно мгновение выбирать пути, пытаться влиять на будущее. Мы так не можем. Мы, Лоцманы, живем не только сейчас, наша жизнь растянута во времени, и мы видим и ощущаем одновременно и то, что было раньше, и то, что нас может ожидать. Конечно, всего предчувствовать невозможно, но все же… Представь себе, Человек, что ты идешь по горной тропе и видишь, что дальше идти опасно: камни лежат ненадежно, они готовы сорваться в пропасть, и достаточно одного неверного движения, чтобы погибнуть. Ты, наверное, повернешь назад и попытаешься найти другую дорогу. А я… Я вижу перед собой эти плохо лежащие камни и ощущаю, как я, именно я сам наступаю на один из них, как я падаю и не могу остановиться, не могу зацепиться за трещину в крутом склоне, чтобы задержать падение, как, наконец, скатываюсь в пропасть вместе с градом потревоженных мною камней и лечу, лечу, лечу вниз. И наконец — удар. Я чувствую все это, едва лишь увидев предательский камень впереди, понимаешь? Да нет, ты не можешь этого понять, для того, чтобы понять, надо быть Лоцманом и родиться у нас на Лэнраге. Мы ведь не зря никого не зовем к себе на Лэнраг, Капитан — никто из вас не выживет в нашем мире. Даже Лоцманы не всегда могут выжить там. И все же, — он вздохнул, — это лучший из миров.

— А длаки? — помолчав, спросил Капитан. — Кто они все-таки, эти длаки?

— Те, кто узнал, кто они такие, уже никогда не расскажут. Потому что от длака нельзя спастись. Внезапно звезды впереди начинают подергиваться туманом. Сначала светлым, почти белым, но постепенно он темнеет, и через какое-то время звездолет окружает сплошная тьма — и ничего больше. Те, кто в нем летел, еще живы, еще на что-то надеются, еще пытаются спастись — даже те из них, кто знает, что спасения нет, даже Лоцманы. Они пытаются как-то прорвать эту завесу тьмы — напрасно. Они пытаются разрушить ее своим оружием, но против длака бессильно любое оружие. Никто еще не сумел спастись, попав в его сети. Не спрашивай меня, Человек, откуда я знаю все это — я не смогу тебе объяснить. Мы живем в Галактике долго, очень долго, и многие наши знания пришли к нам неведомыми уже путями. Я знаю точно лишь одно — за всякое знание когда-то пришлось заплатить слишком дорогой ценой, и нельзя пренебрегать этим знанием. Знание — единственное, что ограждает нас от опасности. А мы всегда живем под прицелом опасности, Капитан. Но бьет она только наверняка.

Незаметно подошел Штурман и молча сел на свое место.

— Что с третьим реактором? — спросил Капитан?

— Все в порядке с третьим реактором. Нормально все с третьим реактором. И вчера все было нормально, и позавчера. И месяц назад. И даже когда мы вылетали — с третьим реактором все было в полном порядке. Это такой исправный реактор, что я удивляюсь, глядя на него. Его бы в музей поставить да изучать непрерывно — и как это только удалось сделать такой вот абсолютно нормальный реактор? Мы все умрем, даже праха нашего не останется, звездолет развалится на части и пойдет в переплавку, а третий реактор останется, и его ежедневно и ежечасно будет проверять какой-нибудь очередной бедолага вроде меня, пытаясь выяснить, что же такое в нем неисправно. Тьфу!

Он отвернулся к своему малому экрану и собрался возобновить разговор с Анализатором, но в этот момент под куполом замигали красные огни, и раздался предупреждающий голос:

— Внимание! Всем занять места по аварийному расписанию! Возможно приближение пакета ударных волн повышенной мощности.

Лоцман встал.

— Я спущусь к реакторам, Капитан.

Капитан молча кивнул в ответ.

Штурман стоял посреди рубки, держа в руках искореженный обломок металла величиной с ладонь. Лицо его было бледно, бледно даже в красном свете горящих на пульте табло, а в глазах стояли слезы. Капитан развернул кресло и молча смотрел на него. Наконец, он произнес:

— Возьми себя в руки, сядь на место.

Штурман подошел к своему креслу, сел, сгорбился, закрыл лицо руками. Кусок металла упал ему под ноги. Капитан потянулся, поднял его с пола, повертел в руках.

— Откуда он знал, откуда он мог знать?! — сказал Штурман, поднимая лицо.

— Видимо, чувствовал. — Капитан положил обломок на край пульта, вернулся на свое место.

— Этого никто не мог бы почувствовать. Понимаешь — никто! — взорвался вдруг Штурман. — Я проверял этот чертов реактор раз за разом и ничего не обнаруживал. Я сейчас еще раз проверил контрольную аппаратуру — она исправна. А он продолжал и продолжал посылать меня туда… — Штурман снова закрыл лицо руками.

— Успокойся. Ты не хуже меня знаешь — этот дефект никто не смог бы обнаружить.

Капитан говорил правду. Дефект в оболочке третьего реактора аппаратурой не регистрировался. Он, собственно говоря, и не был дефектом — моделирование аварии подтвердило это. Просто так уж сложились обстоятельства — пакет ударных волн большой интенсивности — и как раз такой частоты, чтобы вызвать резонанс именно при заданном режиме работы. Штурману не удалось бы ничего обнаружить — а Лоцман, тем не менее, что-то предчувствовал. И сумел за несколько мгновений до катастрофы сбросить мощность. Он спас звездолет, а сам… Да, жить не одним только настоящим моментом — это, наверное, очень трудно.

Прошло уже три дня, как было отвергнуто найденное Анализатором решение. За эти три дня они практически не сдвинулись с места — сперва ликвидировали последствия аварии, затем разбирались в причинах. Но задерживаться больше они уже не могли, пора было снова включать двигатели смещения.

Капитан взглянул на Штурмана. Тот работал, уже работал — что-то запрашивал у Анализатора, поверял какие-то данные, следил за картиной на своем малом экране. Это хорошо, что он работает. Надо дать ему побольше работы. Столько, чтобы валился с ног от усталости, чтобы не оставалось у него сил думать о своей вине — вине, которой не было.

Капитан оглянулся назад. В углу, на своем обычном месте стоял Начальник Строителей. Выглядел он плохо, очень плохо. Рационы Строителей пришлось сократить, и среди них начался голод. Руки Начальника Строителей бессильно болтались вдоль ставшего вдруг мешковатым тела, кожа, прежде бывшая светло-голубой, теперь кое-где позеленела, а местами стала совсем желтой. Голод быстро расправлялся со Строителями. За трое суток, прошедших с момента аварии, их умерло уже шестнадцать, и это было только началом. Потому что десять из них умерло сегодня.

— Капитан, — услышал он шепот над самым ухом и оглянулся. Штурман неслышно подошел сзади, встал совсем рядом. — Капитан, мы не можем идти прежним курсом. Теперь, без третьего реактора это займет тридцать пять суток. Они же все умрут, Капитан.

— Не все. Около восьми с половиной тысяч. — Капитан сам ужаснулся сказанному.

Штурман отвернулся.

— Что ты можешь предложить?

— Еще не поздно, Капитан, — Штурман снова наклонился к самому его уху. — Еще не поздно рискнуть, пойти тем курсом, который я предлагал. Тогда их умрет не более полутора тысяч. Мы должны, мы обязаны рискнуть, Капитан!

— Надо спросить, что он думает, — Капитан кивнул в сторону Начальника Строителей.

— Нет! Он всегда думает то же, что и Лоцман. Теперь — тем более.

Капитан молчал.

— Но другого выхода нет! — Штурман стоял перед ним, и глаза его лихорадочно блестели, и шепот его был прерывистым, как будто ему не хватало дыхания, как будто каждое сказанное слово причиняло ему боль. Лицо его казалось сейчас старым и измученным, и такое страдание было на этом лице, что Капитан не выдержал и отвернулся. Он стал смотреть мимо Штурмана на главный экран, на огни на пульте, на пустое место Лоцмана рядом с собой.

Штурман заметил это, выпрямился. Взгляд его погас. Твердость его исчезла, фигура обмякла, он покачнулся, сделал шаг в сторону, затем неуверенной походкой, как слепой, подошел к своему креслу и повалился в него. Капитан с удивлением увидел, что плечи Штурмана трясутся, и не сразу до него дошло, что это рыдания, совершенно беззвучные рыдания сотрясают тело Штурмана. Он хотел подняться, подойти, но странная апатия охватила его, и ничего не хотелось делать, и сама мысль о необходимости пошевелиться, даже просто двинуть рукой, казалась чудовищной и невозможной. И казалось, что лучше вот так и сидеть, ничего не делая и не пытаясь делать, чем бороться и искать выход, потому что никакого выхода он не видел. Он снова взглянул на Штурмана — тот поднял голову, и глаза его теперь были сухими.

— Капитан, — медленно, тихо произнес Штурман. — Сейчас еще не поздно сделать попытку. Еще не поздно, Капитан. Если мы не решимся на это, то останемся живы, но все они погибнут, и ты это знаешь. Они погибнут, а мы останемся, и никогда уже не удастся нам оправдаться перед самими собой, — он замолчал, и взгляд его снова был твердым и решительным.

Тихо стало в рубке, совсем тихо, но слова Штурмана продолжали звучать в ушах у Капитана. И он не выдержал этого твердого взгляда и этих безмолвных слов, и опустил глаза, и ничего не ответил. Он не пошевелился и не сказал ни слова, когда Штурман склонился над пультом и начал готовиться к очередному маневру. Потому что в ушах его снова и снова звучало: «…мы останемся живы, и никогда уже не удастся нам оправдаться перед самими собой…»

И безумные звезды снова поплыли мимо, и туманности снова принялись вытягивать навстречу свои хищные щупальца в тщетной попытке загородить дорогу, и снова звездолет мчался вперед, к спасению, к жизни. И казалось, что нет силы, способной остановить это движение. Но Капитан с самого начала знал, что все напрасно — так, будто перешла к нему способность Лоцмана видеть опасности впереди. И все же надеялся — потому что оставался человеком.

Когда это все же началось, будто какая-то нить оборвалась у него внутри, и душа его окаменела и умерла много раньше, чем тело. Тело же по инерции продолжало действовать, пытаясь спастись — тело не знало своего будущего.

Сначала легким туманом подернулись созвездия впереди. Легким, едва заметным туманом. Туман этот постепенно сгущался и начал гасить звезды — одну за другой, пока не погасил их все до последней. И наступила тьма. Они еще боролись. Они пытались разорвать завесу тьмы — и дезинтеграторами, и примитивными термоядерными зарядами, и излучением, и собственной массой звездолета — но душа Капитана знала, что все бесполезно. И без конца в памяти его крутились слова, сказанные Лоцманом незадолго до его гибели:

«Мы всегда живем под прицелом опасности, Капитан. Но бьет она только наверняка.»

 

ФАКТОР НАДЕЖДЫ

Самым странным казалось наличие в Полости жизни.

Похожие на красную проволоку стебли густо оплетали торчащие из песка скалы, превращая их в фантастические фигуры неведомых существ. Над ними тучами, рассеивающимися при нашем приближении, вилась мошкара. Юркие серебристые ленточки временами выскакивали из-под камней, над которыми проходила машина, и тут же скрывались под другими камнями. А наверху, в мглистом небе над головой иногда мелькали тени каких-то летающих существ.

Впрочем, все это меня уже мало волновало.

Прошло уже более трех суток, как мы покинули базу, и надежд на спасение практически не оставалось. Их, по существу, не было с самого начала, с того момента, как мы очутились в Полости. Если бы хоть кто-то мог догадаться, что мы попали сюда… Но бесполезно мечтать о невозможном. Никто даже предположить такое не сможет — слишком много глупостей надо было совершить, чтобы здесь оказаться. Не та у меня, к сожалению, репутация, чтобы хоть кто-то поверил, будто я способен так вот влипнуть. Я и сам бы не поверил — выходит, всю жизнь не понимал, каков я на самом деле.

Нас, конечно, ищут. И будут искать, пока остается хоть малейшая надежда. Но никому — даже тем, кто верил в существование Полости, даже самому Патрику, рассчитавшему ее вероятные параметры — не придет в голову использовать то единственное средство, которое даст нам надежду на спасение. Так не лучше ли смириться с неизбежным, прекратить эту бессмысленную гонку и отдохнуть, наконец, впервые за трое суток?

Но человек, видимо, просто не способен сдаться, пока остается хоть малейшая надежда на спасение. Инстинкт самосохранения почти всегда оказывается сильнее доводов рассудка и заставляет бороться до конца. И я боролся. Не верил, но боролся. Ругал себя за дурацкое упорство, но боролся. Ничего не мог с собой поделать. Не мог я позволить себе сдаться. Права такого не имел.

Я отвлекся, и машина едва не съехала в каверну. Дурацкий рельеф! И откуда только они взялись, эти каверны? Один раз, в самом начале, мы угодили-таки в одну из этих ямин — не меньше трехсот метров в поперечнике и глубиной в добрую сотню. Если бы с одной стороны ее не засыпала надвинувшаяся из пустыни дюна, мы так бы там и остались — машина не приспособлена для подъема вдоль отвесных стен. И так пробултыхались не меньше часа, пока сумели выбраться наружу, и за это время зона контакта сдвинулась к самому горизонту. Еще чуть-чуть, и прощай всякая надежда. В Полости, как в той древней сказке, нужно бежать очень быстро, чтобы оставаться на месте — в смысле, рядом с проходом. Сколько времени я еще смогу выдерживать эту гонку? Сутки? Двое? А потом стимулятор перестанет действовать, и придется передать управление автопилоту или кому-нибудь из гвенгов. И тогда конец: гвенги наверняка упустят зону контакта за горизонт.

Объехав каверну вдоль левого края, я вывел машину на относительно ровный участок и посмотрел вперед. До зоны контакта было километров восемь. Хотя я мог и ошибаться: расстояния здесь обманчивы. Темный столб поднятой пространственными возмущениями пыли упирался прямо в небо, длинным шлейфом отмечая пройденный зоной контакта путь. Даже на таком расстоянии, даже внутри машины слышен был грохот выворачиваемых с поверхности Полости глыб. Позавчера, в отчаянии от совершенной ошибки, я рискнул ввести машину в этот ад в поисках выхода. Повторять попытку смысла не было — проход закрылся, и приоткрыть его снова могли лишь те, кто остался снаружи.

Послышалось чириканье и почти тут же синхронный перевод в наушниках:

— Мы по-прежнему не можем остановиться?

Спрашивал Чверк, старший из трех гвенгов, которых я затащил с собой в эту ловушку. Я на секунду оглянулся. Все трое сидели на своих местах и смотрели на меня большими черными глазами. В их позах было что-то от фигурок древних восточных богов, особенно когда все трое синхронно поворачивались в одну сторону и замирали в неподвижности. Сходство это не портил почему-то ни золотистый мех, которым были покрыты их тела, ни плоский, направленный вниз клюв, делавший лица гвенгов удивительно похожими на птичьи.

— Нет, — ответил я.

Задай этот вопрос кто-то из своих, я и отвечать не стал бы. Как будто и так не ясно. Если мы остановимся, и зона контакта уйдет слишком далеко, всякая надежда будет потеряна. Я в лучшем случае пожал бы плечами в ответ. А скорее просто огрызнулся бы: я уже трое суток был на взводе. Но гвенги — они же как дети. Им же все приходится объяснять. И не раз, и не два, и все равно, бывает, они так ничего и не понимают. Поначалу трудно привыкнуть к общению с ними, но потом все получается само-собой. Как и сейчас.

— Если мы остановимся, зона контакта может уйти за горизонт. И тогда нам уже не удастся вернуться, — сказал я. — Наша единственная надежда — держаться к ней поближе.

Я не стал говорить, что надежда эта призрачна. Зачем? Быть может, гвенги так до самого конца и не поймут этого. Тем лучше. Для них, конечно — мне от одной мысли об их гибели по моей вине ну так погано было, что все бы, кажется, отдал, лишь бы их спасти.

Будь они неладны, эти акары с их проклятой Полостью!

Мы работали в этой системе уже третий год. И почти никаких результатов. Это только поначалу казалось, что вот-вот обнаружим мы массу следов погибшей цивилизации акаров, вот-вот разгадаем причину их гибели. Как же, разгадали. Три года — и всего полсотни артефактов совершенно непонятного назначения. Да несколько сотен гипотез, противоречащих одна другой и не поддающихся пока проверке. Если бы не гвенги, мы бы, наверное, не поняли даже того, что родной планетой акаров был именно Алмонг-3 — настолько планета была обезображена катастрофой. И о существовании Полости, конечно, без подсказки гвенгов не догадались бы.

Может, и к лучшему это было бы. По крайней мере, для меня.

Вообще говоря, Алмонг-3 был бы интересен и сам по себе, без акаров. Для планетологов, я имею в виду. Планета земного типа — и ни атмосферы, ни океанов, хотя налицо следы и того, и другого. А на месте одного из континентов — гигантская язва, как будто кто взял да и содрал с планеты кору, обнажив глубинные породы. Поначалу мы приняли это за след столкновения с крупным астероидом, даже модели соответствующие разработали. И последствия такого столкновения соответствовали данным исследований лучше, чем последствия образования Полости, в которую, по свидетельствам гвенгов, все на самом деле и ухнуло. Но уж больно гипотеза о Полости красивой казалась. Не хотелось от нее отказываться. Хотелось, наоборот, доказать, что Полость действительно существует, несмотря на очевидные противоречия, несмотря на то, что по нашим прикидкам на ее создание потребовалась бы энергия от взрыва десятка сверхновых, энергия, которой акары явно не располагали.

Вот, доказал. А что толку? Эх, Зойка, Зойка, знать бы, что видимся с тобой в последний раз…

А впрочем, и хорошо, что не знал. Как жить с таким знанием? Как говорить? Что говорить? Она, значит, щебечет об отпуске, о том, куда полетим, что увидим, о театре этом в Окранге, где нам ну непременно побывать надо — а мне что, молчать? Или поддакивать, зная, что ничего этого не будет, что никуда мы с ней вместе уже не полетим, и проклиная себя за это знание и это поддакивание? Все равно ведь ничего не получилось бы. Зойка — она бы почувствовала, что со мной что-то не так. Она всегда чувствует. Нет уж, о таком лучше не знать заранее.

Хорошо бы сейчас уснуть. Положить голову на панель управления и уснуть. Не от усталости — стимулятор пока что работает и еще какое-то время я без сна продержусь. Уснуть, чтобы не думать ни о чем, не жалеть ни о чем, не вспоминать ни о чем. Чтобы с ума не сойти. Ведь все равно эта гонка не имеет смысла, все равно зона контакта вырождается, и скоро нам уже ничто не поможет. Патрик рассчитал вероятный ход процесса, я помню его результаты. Все именно так и происходит, а значит надежды нет. И дернул же меня черт направить машину прямиком в проход! Сам не понимаю, как это получилось, зачем я так поступил? Всегда ведь осторожным был. Даже слишком осторожным — из-за этого надо мной еще в училище подшучивали. И вдруг такое. Если кому и придет в голову, что с нами могло случиться — не поверят. С кем бы другим это случилось — может, и поверили бы. Но со мной…

Все ведь шло как обычно. Рутина. Вылетели, высадились в квадрате ТР-44, прошли вдоль поставленных автоматами вешек. Транспорт сразу улетел забирать какую-то другую группу, ну а нам предстояло часов двадцать мотаться по квадрату в надежде обнаружить что-нибудь интересное. Призрачная надежда — слишком давно мы этим делом на Алмонге-3 занимались. По сути дела, только анализ изотопного состава грунта по маршруту и представлял ценность, потому что именно его результаты в конечном счете позволили бы подтвердить или отвергнуть астероидную гипотезу. Вот мы и ползали на пузе по всей зоне возможного столкновения с астероидом, собирали информацию. И осточертело же мне это занятие — не передать. Раз за разом одно и то же — плато базальтовое в трещинах и уступах, кое-где из трещин выходят вулканические газы, иногда даже лава изливается — и ничего нового.

Идем мы, значит, в полуметре над поверхностью, ведем запись, намечаем новые трассы для автоматов. И вдруг чувствую — что-то не так. Не сразу понял, в чем дело. Вижу только — вокруг темнеть быстро стало. А меня так рутинная эта работа довела — секунд пять врубиться не мог. Потом дошло, наконец — горизонта же нет! Глянул вверх — а он там, над головой. Будто мы вдруг на дно ямы какой провалились. Только не было там, конечно, никакой ямы. Равнина вокруг, плато — это я наверняка знал. Гляжу, значит, как горизонт все выше уходит, и все глазам своим поверить не решаюсь. Только это все на сознательном уровне я ничего не понимал, а подсознательно-то до всего уже дошел, вот ведь что особенно вспоминать противно. Будто только и ждал этого момента с самого вылета — тут же капсулу аварийную со всеми записями выбросил, потому как сигнал-то красный на пульте уже какое-то время горел, и связи с базой, значит, не было. Выходит, я уже тогда решил, что не стану назад прорываться, что прямиком в проход пойду. На уровне подсознания решил. И ни о гвенгах, ни о Зойке совсем не думал.

Если бы я хотя бы попытался назад повернуть — не корил бы себя сейчас. Ну не удалось — что поделаешь. Не повезло. Так нет — я же сразу повернул к проходу, я же на максимальной скорости пошел. Боялся, что он быстро закроется. И ведь не зря боялся — только-только проскочить успели. А о том, что по записям в аварийной капсуле никто об открывшемся проходе в Полость не поймет — об этом я только после подумал. Мне же случившееся настолько очевидным тогда показалось, что до сих пор сам на себя удивляться не перестаю. Что это — затмение разума? Скорее всего. А значит, никто и никогда уже не сможет реконструировать мое поведение в те мгновения. Даже лучшие земные психологи не смогут, потому что раньше ни в одном из тестов не показал я ни малейшей склонности к таким поступкам. Меня бы и в разведку не допустили, покажи я такую склонность. И уж, конечно, не доверили бы трех гвенгов.

Гвенги. Как сейчас помню тот разговор — это было вскоре после того, как мы с Зойкой познакомились.

— Ты знаешь, — сказала она, — а я ведь в детстве очень боялась гвенгов. Ну просто очень.

— Почему? — спросил я, даже не вдумываясь в ее слова. Мне просто нравилось смотреть на нее и слушать, как она говорит — чуть смущаясь, так, будто выдает какую-то великую тайну. А может, это и было для нее великой тайной. Может, она и сама удивлялась, что вдруг заговорила со мной об этом — мы ведь тогда почти совсем еще не знали друг друга. Раньше вот никому об этом не говорила, а теперь вдруг язык развязался.

— Да вот боялась, — она улыбнулась, взглянула на меня снизу вверх, потом опустила глаза и стала высматривать что-то под ногами. — А почему? Не знаю. Может, потому, что они такие древние. Что так много видели. Что так много знают и помнят. Мне казалось, что они и про меня все-все знать должны. Даже то, что со мной в будущем случится. Даже то, когда я умру. Вот и боялась. И потом, ведь сколько цивилизаций погибло, а гвенги все существуют. А вдруг и мы погибнем — а они останутся жить? И будут кому-то еще рассказывать, какими мы были. А вдруг они уже сегодня знают, когда и от чего мы погибнем? А ты — ты их не боялся? — вдруг очень серьезно спросила она, посмотрев мне прямо в глаза.

Меня же как током тогда ударило! Я же никому и никогда не говорил об этом, я же сам об этом давным-давно забыл! А теперь вот вдруг вспомнил.

— Да, — ответил я с трудом. — Боялся. Но я боялся их потому, что мне казалось, это они повинны в гибели других цивилизаций. Смешно, правда?

— Нет, — сказала она очень серьезно. — Это не смешно, — она помолчала, потом добавила чуть слышно: — Это здорово…

И уже позже, после того, как мы, спустившись на пляж, искупались и лежали, согреваясь на горячем песке, я спросил — спросить раньше я почему-то не решился:

— А почему здорово?

Я боялся, что она не поймет вопроса. Или ответит что-то невпопад. Но она промолчала. Взглянула на меня, потом отвернулась и коротко засмеялась. И я почувствовал, что мне и не важно было, что же она ответит, что мне и не нужен был ее ответ. Мне нужно было, чтобы она поняла, о чем я спрашиваю…

Воздух вокруг снова стал мутным от пыли, и я заставил себя сосредоточиться. Даже слезы на глазах выступили, до того обидно стало, что ничего этого больше не будет. А будет только дурацкая Полость, коварная и жестокая, но однообразно-коварная и однообразно-жестокая, которая рано или поздно нас доконает. И тогда уже ничего больше не будет. Только через пять-шесть тысяч лет, когда снова откроется проход — так получается по расчетам Патрика — кто-то, возможно, снова проникнет сюда, и обнаружит, если повезет, наши останки.

След, которым прошла зона контакта, открылся сразу за гребнем холма. Пока машина карабкалась вверх по склону, еще оставалась надежда, что пыль в воздухе — просто от ветра. Но сразу за гребнем все впереди тонуло в пыли. Нечего и думать о том, чтобы догонять зону контакта по ее же следу. Локаторы, конечно, не дадут попасть в ловушку, но рельеф там внизу… Это же сплошные вздыбленные скалы с глубокими провалами между ними. Конечно, можно провести машину в десятке метров над поверхностью, но тогда энергии нам хватит не больше, чем на сутки. А что потом?

Мне даже чертыхаться не захотелось. Это в первые два раза, когда так получалось, я злился. Потом привык. Ко всему привыкаешь. Я вздохнул, развернул машину и пошел назад по своему же следу. Придется вернуться километра на три. Там слева, я это помнил, осталась довольно удобная седловина между холмами. Возможно, за ней откроется хороший путь туда, куда уходит зона контакта. А возможно, и не откроется. Так или иначе, надо было спешить. Нельзя упустить зону контакта за горизонт. Горизонт здесь — это та граница, в пределах которой еще возможно возвращение. Если, конечно, кто-то догадается, что мы попали в Полость, и рванет там, снаружи, хороший термоядерный заряд, чтобы накачать зону контакта энергией.

Гвенги у меня за спиной уже давно о чем-то оживленно щебетали, но говорили они друг с другом, и потому транслятор молчал. Мне не хотелось бы верить, что они догадываются, насколько безнадежно наше положение. Мне не хотелось бы, чтобы они догадывались. Я не знал, как они поведут себя, узнав правду, но я хотел, чтобы они до самого конца не теряли надежды. Чем больше узнаешь этот народец, тем большей симпатией к ним проникаешься. Они, мягко говоря, не очень умны, зато веселы и ласковы, как щенки, и смотрят на тебя такими же добрыми и умными — по-собачьи умными и понимающими — глазами. Если бы собаки научились разговаривать, из них, наверное, получились бы гвенги. По крайней мере, мозгов у собак почти столько же, только вот лапы не приспособлены для тонкой работы. Ну да в наше время, когда всю такую работу можно поручить автоматам, это не слишком важно. И они, наверное, точно таким же образом смогли бы развить свою собачью цивилизацию, строить галактические корабли и возводить грандиозные сооружения. И даже вести кое-какие исследования, особенно если бы люди им помогали…

Впрочем, нет. Все-таки в гвенгах, несмотря на всю их непонятливость, было что-то, не позволявшее относиться к ним свысока, с пренебрежением. И вовсе не из-за древности и могущества их цивилизации, не потому, что они единственные из многочисленных разумных рас Галактики сумели уцелеть на протяжении миллионов лет, постоянно — пусть и очень медленно по нашим меркам — продвигаясь вперед. Это, конечно, было достойно и удивления, и восхищения, и уважения, но не в этом было дело. Просто, общаясь с гвенгами, человек постепенно начинал ощущать, что любой из них, не обладая разумом даже весьма среднего человека, тем не менее обладал мудростью. Что-то такое было скрыто в их взгляде, какое-то глубинное, на уровне подсознания понимание окружающего мира, понимание тебя самого, твоих помыслов и устремлений, о которых ты и сам, быть может, не догадывался, что уже через несколько минут общения с гвенгами любой из людей проникался к ним уважением. Мы могли посмеиваться над их непонятливостью, мы могли даже рассказывать о них анекдоты — но мы не могли не уважать их…

Я все-таки здорово устал. Впереди была трещина, я уже пересекал ее на пути к гребню холма, но гораздо левее. А теперь вот захотел сократить расстояние, пошел напрямик и не рассчитал. Автоматика, конечно, не дала нам свалиться вниз, но нас здорово тряхануло, и я выругался сквозь зубы. Ошибаться так способны только новички. И только на учебном полигоне простительны такие ошибки.

— Может, не следовало так спешить? — раздался из транслятора мягкий вопрос Чверка.

— Нам нельзя задерживаться, — ответил я, не оборачиваясь. — Зона контакта может уйти за горизонт, и тогда…

— Так ли уж это важно? — спросил Чверк.

До меня вдруг дошло. Он же все понимает! С самого начала, наверное, понимал. Просто не подавал вида. А теперь вот сказал — потому что я уже до предела дошел, потому что вот-вот сорваться могу. У меня прямо мурашки по коже пошли, когда я все это осознал. Ну и идиот же я все-таки — затащить гвенгов на верную гибель! Да что толку теперь себя проклинать?

Я с трудом сглотнул и сказал — голос звучал хрипло и казался каким-то чужим:

— Я буду следовать за зоной контакта, пока остается хоть малейшая надежда.

Надежда… На что я мог надеяться? Гвенги опять зачирикали между собой, а я застыл, глядя прямо вперед, стараясь сосредоточиться на выборе оптимального маршрута. Плохо мне это удавалось, все время в голову посторонние мысли лезли. Сначала про ребят наших, как они там уже третьи сутки район нашего исчезновения прочесывают и понять не могут, куда мы пропали, и поверить не могут, даже если и приходит это кому-нибудь в голову, что мы в Полость провалились. Потом про Зойку — как раз ведь сегодня мы с ней к утесам Терского лететь собирались. Это невдалеке от нынешнего Северного полюса. Скалы такие высоченные из красного песчаника, километров на сто вдоль русла древней реки. Самое, пожалуй, красивое место во всей системе Алмонга. По человеческим меркам, конечно — гвенгов эта красота совсем не трогает. Оказывается, Зойка до сих пор там не бывала. Почти год, как на планете работает — и до сих пор не видела утесов Терского. Уникальный случай, обычно новички туда направлялись в первый же выходной. «Я все ждала, когда ты догадаешься свозить меня туда», — сказала она мне накануне. Долго ждала, чуть не год. А я все не догадывался.

Интересно, кто ее теперь туда свозит? Да никто, вдруг совершенно точно понял я. Никто и никогда не сможет теперь затащить ее к этим утесам. Я как будто мысли ее прочитал. Как будто знал, как и о чем она будет думать, когда надежд на наше возвращение не останется. Откуда пришла эта уверенность, я не знал. Но не сомневался — без меня она к утесам Терского уже не полетит.

Мы, наконец, достигли седловины, перевалили через нее и пошли напрямик к зоне контакта. К счастью, плато впереди оказалось довольно ровным, через полчаса удалось ликвидировать отставание, и я смог немного расслабиться. Внезапно невыносимо захотелось спать. Я потянулся за стимулятором.

— Может, я подменю тебя? — осторожно спросил Чверк.

— Нет, — я проглотил капсулу, запил водой.

Доверить сейчас управление гвенгу — значит, распроститься с надеждой. Их осторожность вошла в пословицы. Наверное, над ней смеялись все цивилизации, с которыми гвенги сталкивались на своем долгом пути. Но все эти цивилизации рано или поздно погибали — а сверхосторожные гвенги медленно продвигались вперед, медленно и осторожно накапливали знания и оставались жить. Только становились еще более осторожными, видя гибель других народов. Настолько осторожными, что даже не рассекретили до сих пор перед нами расположения своих центральных миров и до сих пор наотрез отказывались бывать на Земле. Они так и заявили в свое время, что опасаются слишком тесных контактов с другими цивилизациями, ибо все цивилизации рано или поздно погибают, и им страшно посещать обреченные миры. От чего погибают, почему им так страшно — этого гвенги не объяснили. Не хотели? Или не могли? Кто поймет гвенга, если даже друг друга мы порой понимаем с трудом? Так вот и сотрудничали с ними на периферии, только там, где человечество исследовало новые миры. Там гвенгам почему-то не было страшно. Или же они умудрялись преодолевать свой страх. Да, скорее всего, именно так: они преодолевали свой страх и шли вслед за людьми и вместе с людьми. Они и гибли порой вместе с нами. Достойно — вспомним хотя бы трагедию на «Аренасе», когда сразу пятеро гвенгов погибло, пытаясь спасти людей. Нет, их осторожность идет не от трусости — скорее от той же мудрости. Слишком многое, наверное, успели они повидать, и слишком мало существует в их понимании ценностей, ради которых стоит рисковать и жертвовать жизнью. Но эти их ценности — и наши ценности тоже. Дружба, любовь, верность…

Только я все равно не доверю гвенгу управление машиной, пока еще остается надежда. Хотя бы потому, что уж он-то точно ни на что не надеется.

Но почему?

— Чверк, — спросил я осторожно, — ты веришь, что нас могут спасти?

— Нет конечно, — он ответил совершенно спокойно. Мне бы такое спокойствие.

— Почему?

Я не думал, что он ответит, что сможет сказать что-то вразумительное. У гвенгов слишком многое происходит на подсознательном уровне. Там, где людям нужны объяснения и доказательства, гвенгам достаточно веры. Очень экономичный способ познания мира — но как же трудно порой бывает нам понимать друг друга!

Но он ответил. Ответил так, что у меня мороз по коже прошел.

— Все цивилизации, с которыми мы встречались, погибли. От одной и той же причины — существа, их создавшие, слишком плохо понимали друг друга. Вы, люди, не первые предложили гвенгам помочь с генетической трансформацией и сделать каждого из нас в итоге гораздо умнее, чем сейчас. Но, к счастью, мы давно уже поняли, что это — путь к гибели. Существует строгое соответствие между разумностью индивидуума и степенью взаимопонимания между индивидуумами, и нарушение этого соответствия неизбежно ведет к гибели. Мы, гвенги, по воле эволюции достигли такого соответствия. А вы, к сожалению, как и все остальные народы, которых мы знали, обречены. Рано или поздно вы освободите такие силы природы, которые погубят вас же самих. И наша с тобой гибель здесь, в этой Полости — лишь проявление этого универсального закона. Ведь если бы люди поняли, способны были понять, что ты войдешь в нее, нас бы непременно спасли.

Вот ведь черт! Мне и ответить-то было нечего. Я даже и вообразить не мог, что гвенги способны так вот логично и понятно все объяснить. А мы-то думали, что они просто слишком рано остановились в своем развитии, мы-то вынашивали проекты помощи, проекты ускорения их биологической эволюции. Где нам было понять, что гвенги, раскрыв причину бессмертия, сознательно остановились в развитии. Их бессмертие — во взаимопонимании. Они ведь и в самом деле понимают один другого гораздо лучше, чем при всем желании понимают друг друга люди. И не будучи очень умными по отдельности, гвенги все вместе оказываются гораздо разумнее всех, с кем их когда-либо столкнуло время. Мы же рядом с ними — как толпа разноязычных дикарей, вознамерившаяся построить вавилонскую башню. Толпа, способная лишь погибнуть под ее развалинами.

— Почему же вы не объясните этого людям? — спросил я наконец.

— Это ничего не изменит. Это только лишит вас надежды, — ответил Чверк, и такая безнадежность прозвучала в его голосе, что завыть от тоски захотелось. Или мне это только показалось? Как может транслятор передать такую безнадежность?

— Мы пробовали объяснять, — снова заговорил Чверк. — Раньше. Тем же акарам, к примеру. Это не помогло. Все они погибли, так и не достигнув необходимого взаимопонимания. Они искали выход — но, видимо, не там. А мы ничем не могли помочь им…

Он замолчал. Молчал и я. Меня такое вдруг охватило отчаяние, что захотелось немедленно остановить машину, опустить руки и ждать смерти. Но инстинкт самосохранения — могучая сила. Разумом я уже отключился от управления, разумом я уже понимал всю безнадежность нашего положения, вообще безнадежность существования дальнейшего, даже если бы чудо вдруг произошло, даже если бы мы вырваться отсюда сумели. А инстинктивно продолжал вести машину дальше, продолжал выбирать оптимальный маршрут, чтобы не упустить зону контакта за горизонт. Но совсем об этом не думал. Отключился совершенно. Только о Зойке думал. Только о ней. Вспоминал, лицо ее представлял, голос… Я же, оказывается, все-все помнил, с самой первой нашей встречи. И до самой последней…

Не знаю, сколько времени так прошло. Не помню. Может, час. Может, десять часов. Помню только, как очнулся от того, что все вокруг изменилось. И сразу почему-то понял — вот оно, спасение. Подсознанием понял. Только потом уже разглядел, что снова горизонт стал вверх уходить, стягиваться над головой в точку — яркую, как звезда. А впереди, во тьме кромешной, проход открылся.

Решились все-таки. Рванули заряд, и часть Полости снова с внешним миром соединилась.

Все-таки, значит, решились.

Тут уж мне не до посторонних мыслей стало. Времени в обрез, да и обстановка, скажу вам, не располагала к посторонним размышлениям. Проход открылся у самой зоны контакта, и я едва успел подобраться к нему за те полчаса, пока энергия взрыва диссипировала через горизонт в Полость. Выбросило нас в паре сотен километров от точки входа и едва не засосало назад, как уже потом, при анализе выяснилось.

Только через три часа нас со спасателя обнаружили — там же после взрыва черт те что творилось. Я к тому времени, как на борт спасателя попал, уже плохо соображал — и нагрузка последних дней сказалась, и дозу получил солидную. Но не дал себя сразу в саркофаг уложить, до самой базы держался. Хотя и плохо помню, что вокруг творилось. Потом только вспомнил, как Конрад Грибов, начальник спасателей, чуть не в ухо мне кричал:

— Ну и девка же у тебя! Кто бы рассказал — не поверил бы. Она же из всех нас тут душу вытряхнула, она же заставила-таки нас рвануть этот заряд. Меня заставила — ты понимаешь?! Сам я никогда бы не решился.

Но тогда все это не доходило до моего сознания. Тогда я одним только и жил — скорее на базу. Я же чуть люк в шлюзовой камере не выломал. Шагнул вперед — а Зойка уже на шее висит. И в слезах вся, даже говорить не может. Только минут через пять успокоилась немного и заговорила. Почти неразборчиво — но я понял:

— Я же знала… Я же сразу поняла… Сразу… Я же знала, что ты туда полезешь… Ты же у меня глупенький, ты же ни о чем не думаешь… Ты же в любое пекло залезть готов…

Говорит она это, а я стою, по голове ее глажу, а у самого слезы в глазах — ничего не вижу. Потом моргнул, поднял голову — а рядом Чверк стоит. И такой у него взгляд — я же у гвенгов никогда такого светлого взгляда не видел. И тут только до меня дошло, что все это значит. Ведь Зойка же не нас одних спасла. Она же все человечество спасла. Она же надежду нам подарила. Ведь раз мы на такое понимание способны — значит, есть у нас эта надежда, значит, мы не погибнем.

Кто-то из древних сказал: «Любовь спасет мир.»

Возможно, он был прав.

 

БРЕМЯ ИЗБРАННЫХ

Анно позвонил поздно вечером. Я снял трубку. Рука моя дрожала. И голос, наверное, тоже дрожал. Чтобы не выдать своего волнения, я поднес трубку к уху и молча ждал, что же он мне скажет. Я знал, что это звонит именно он — никто больше не знал, где я нахожусь. И то, что он должен был мне сказать, было моим приговором.

— Потрясающий успех! — было первым, что я услышал. На линии были какие-то помехи, голос его едва пробивался сквозь шум и треск, и он, зная это, говорил громко и отчетливо, иногда переходя почти что на крик, едва ли не по слогам произнося каждое слово. — По-тря-са-ю-щий! Я же говорил тебе, что незачем уезжать, я же знал, что все будет хорошо!

— Да рассказывай же ты! — закричал я в ответ. — Хватит тянуть!

Мне вдруг стало хорошо, легко и свободно, гнетущее напряжение последних дней куда-то исчезло, исчезли все страхи, сомнения, неуверенность, стало радостно и весело, хотелось плясать и смеяться, но на глазах почему-то выступили слезы.

— Зря ты уехал, это надо было видеть! Весь день у входа была очередь, весь день! Мы даже закрыли на час позже.

— А Дарги, Саранов — они были?

— Что?

— Саранов, спрашиваю, был?

— Да, он вместе с Дарги приходил. Видел бы ты их рожи. Они же всегда приходят только для того, чтобы сказать какую-нибудь гадость. Но тут! Ты не поверишь, я бы сам не поверил, если бы не видел собственными глазами! Они стояли, разинув рты!

— Врешь!

— Да ты, чудик, сам не понимаешь, что ты сделал! Признавайся: где ты стащил все эти картины? Я же тебя знаю, тебе же всего этого ни в жисть не написать, — и он радостно засмеялся на том конце линии.

— Так значит, все хорошо? — спросил я, чтобы снова услышать его ответ.

— Тебе что, десять раз повторять? Все прекрасно, великолепно, потрясающе! Что еще? Да, гениально, неповторимо, уникально! Посмотрел бы ты в книгу отзывов! — слышимость вдруг улучшилась, и он почти оглушил меня своим последним возгласом: — Заренский там почти целую страницу исписал!

— Да не ори же ты! — сказал я, инстинктивно отодвигая трубку от уха.

— Ну наконец-то, — он облегченно вздохнул. — Я чуть голос не сорвал.

— А что он написал?

— Сам прочитаешь. Бросай-ка ты всю эту волынку и дуй прямо в аэропорт. Утром уже здесь будешь.

Я заметил, что так и стою полусогнувшись у телефона, присел было на краешек диван, но сидеть не смог и снова вскочил. Мне хотелось подпрыгнуть до потолка, пройтись на руках от радости, совершить еще какую-нибудь глупость, но телефонная трубка приковывала меня к месту, и оставалось только идиотски улыбаться, сдерживая радостный смех, жадно ловить каждое слово Анно и мысленно представлять себе то, что он описывал. Но даже от одной попытки представить это захватывало дух!

— Слушай, Анно, — сказал я, прерывая его словоизлияния, — честно скажи — ты не врешь? Потому что если ты врешь, я тебе этого никогда не прощу.

— Он еще спрашивает! — заорал Анно в ответ. — Да народ тут просто без ума от восторга! Я тебе прямо скажу: ты — открытие сезона. Никак не меньше. Аренский не имел такого успеха! Да что Аренский! Бухов перевернется в гробу от зависти!

— Ну уж это ты хватил, — сказал я смущенно. — Мне до Бухова…

— Ну, между нами говоря, тебе до Бухова, конечно, расти и расти, мы-то с тобой это понимаем. Но факт налицо — твоя выставка становится событием сезона. Я же говорил тебе, что не надо психовать, что твой отъезд не имеет никакого смысла. Уж мне-то ты мог бы поверить. Что, легче тебе было там, вдали?

Я немного подумал.

— Не знаю. Кое в чем легче, кое в чем тяжелее.

— Ну вот, я же говорил!

— Ну а как там наши? Скажешь, и Гаранов тоже «вне себя»? Он же помнится, морщился.

— Только не падай. Лучше сядь. Гаранов совершенно изменил свое мнение. Он сегодня часа три шатался по залу, потом подходит ко мне и говорит: «Анно, я, пожалуй, был не прав». Ты от него раньше что-то подобное слышал? Я — нет. Даже не думал, что он способен произнести подобные слова и при этом не помереть. Признавайся, чем ты его купил?

— Обещал жениться на его дочери, — ответил я трагическим голосом. Дочка Гаранова развелась уже дважды, и оба бывших ее мужа успели так попортить ему жизнь, что он заранее возненавидел третьего, который придет им на смену.

— Ха-ха-ха! — засмеялся Анно. — Ну, теперь видно, что ты пришел в себя. Так как — вылетаешь назад?

— Нет. В конце недели, как и планировал.

— Ну что ж, может ты и прав, — голос Анно сразу посерьезнел.

— А что больше хвалили? «Мадонну», «Окно» или «Острова»?

— Старик, это все здорово это тоже хвалили. Но попутно. Главное, что там было — это твой «Дьявол». Как ты только добился этого, старик? И, самое главное — почему никто не заметил этого раньше?

— Стой-стой, да этого же не может быть. Какой «Дьявол»? Тот эскиз, что я написал в ноябре?

— Да.

— Так я же его даже не собирался выставлять. Это же так, мелочь.

— Старик, не скромничай. Твой «Дьявол» просто великолепен. Народ стоял перед ним такой плотной толпой, что с места было не сдвинуть. Я удивляюсь — где были мои глаза раньше? Как я мог этого не заметить? Видно, совсем замотался тут с подготовкой. Ты там на курорте мучился от безделья, а я всю неделю перед открытием бегал, высунув язык, даже передохнуть некогда было. Я ведь еще сегодня утром прошелся по залу, в угол, где «Дьявол» этот висит, тоже заглянул — ничего особенного не заметил. А вечером, когда народ разошелся, я туда подошел и битых полчаса простоял перед ним. Это я-то! Я! Ты же меня знаешь, я же черствый сухарь, которого мало что в искусстве способно тронуть — твои слова, между прочим — я проторчал перед «Дьяволом» битых полчаса!

— Но этого же не может быть, — повторил я растерянно. — Этого же просто не может быть. Это же не картина — так, баловство. Я же его намалевал за один день. Взял первое, что пришло в голову. От скуки.

— Старик, ты — талант! И не спорь!

— И не собираюсь. Но ведь «Дьявол» — далеко не главное из того, что есть на выставке.

— Ты — талант. Уже по тому хотя бы, что намалевал его за один день. Значит, в тебе есть сила, которая ищет выхода. «Дьявол» твой великолепен, он первым бросается в глаза, а все остальное отодвигается пока на второй план. Но это только пока. Если ты в это остальное вложил столько же силы, то и его тоже поймут. Чуть позже. Тебе теперь надо работать как можно больше. Самое главное — не останавливаться. Если ты сейчас остановишься, потом уже разгона взять не удастся. Если ты остановишься, то этот успех никогда больше не повторится. И не говори потом, что я тебя не предупреждал.

— Спасибо тебе, Анно, спасибо.

— Ладно, ладно. Будь здоров, отдыхай пока, но думай о работе. Я кончаю, а то так до утра проговорить можно. До свидания.

— До свидания, Анно.

Я положил трубку, выпрямился, огляделся по сторонам. Был поздний вечер. Свет в номере был погашен, но внизу, на набережной, ярко горели фонари, и номер был залит их похожим на лунный светом. Было тихо, даже шум прибоя не доносился сюда с пляжа, только ветер слегка шелестел занавеской у открытой форточки.

Я постоял немного, глядя вниз, потом сел в стоявшее рядом с окном кресло, задумался.

Я не чувствовал сейчас радости, но верил, что она вернется. Просто я слишком устал, чтобы радоваться. Только теперь я понял, насколько же я устал за дни ожидания выставки. Наверное, мне действительно не следовало уезжать, потому что нельзя спастись бегством от самого себя. Ведь все те вопросы, которые мучили меня, пока готовилась выставка, я увез с собой, и здесь, вдали от привычного окружения, я оказался полностью в их власти. Я мечтал об этой выставке и одновременно боялся ее, потому что там, в выставочном зале, было собрано все, чем я жил уже много лет. Как, как можно выставить это на всеобщее обозрение? Для чего раскрывать душу свою перед случайными и, возможно, равнодушными людьми, можно ли ждать от них понимания того, что не могли зачастую понять даже те, кто мне близок? Да и можно ли вообще рассчитывать на понимание чего-то такого, что при всем старании ты так и не сумел выразить в должной мере? А раз не будет понимания — то зачем вообще все это нужно? Ведь не ради денег же. Что я, мало зарабатываю, когда пишу добротные ремесленные портреты или же на заказ занимаюсь оформительством? И вообще — соглашусь ли я продать хоть одну из этих картин? Зачем же тогда идти на эту пытку, когда каждый холодный взгляд, брошенный на мои картины, будет резать по живому?

И все же я готовился к этой выставке и связывал с ней определенные надежды. Наверное, нам просто кажется, что мы можем писать просто так, только для самих себя. Наверное, художник просто не в состоянии творить, не делясь с другими людьми, как бы больно ему при этом не было. И я ждал этой выставки. Ждал и боялся. А в последний момент, за неделю до открытия, не выдержал и сбежал, оставив Анно все заботы по ее подготовке. Сбежал, как мне сначала казалось, ото всех этих вопросов, но они конечно же настигли меня здесь, и отсюда бежать уже было некуда.

Я все же не выдержал и вернулся на день раньше. Из аэропорта позвонил Анно и поехал домой. Он уже ждал меня там, когда я вошел — уезжая, я всегда оставляю ему ключи от квартиры. Развалился, как обычно, в моем кресле и сосал свою вечно пустую трубку. Он ничего не ответил на мое приветствие, только кивнул и проследил взглядом, когда я прошел в спальню, чтобы переодеться с дороги. Странно, я и не ждал ничего другого. Я как будто бы чувствовал, что так оно и будет, предвидел этот странный его взгляд и застывшую позу, предвидел его молчание и гнетущую, напряженную тишину в квартире.

Его звонок в день открытия выставки оставался для меня до сих пор единственным источником информации о ней. Там, на юге, я почти не читал газет и журналов, даже радио мне каким-то чудом удавалось избегать. Я старался насколько только мог спрятаться от любого возможного упоминания об этой выставке, хотя и понимал, отлично понимал, что в масштабах страны она является событием слишком ничтожным, чтобы заслуживать упоминания в сводках новостей. Но чем больше старался я воздерживаться от мыслей о выставке, тем больше — вполне естественно — они овладевали мной, тем чаще стали возвращаться прежние сомнения и прежние, так и не разрешенные вопросы. Я не хотел звонить Анно, я страшился позвонить кому-то еще, и к тому моменту, когда самолет пошел на посадку, пришел уже в совершенное смятение. Переодеваясь, я посмотрел на себя в зеркало. Застывшее, ледяное лицо, пустой, невидящий взгляд. «Портрет наркомана», — сказал бы Анно.

Его машина стояла у подъезда. Мы успели как раз к закрытию, когда зал покидали последние посетители, и пожилая уборщица в синем халате начала мыть пол. Когда мы вошли в зал, предварительно переговорив с вахтером, она подняла голову, неодобрительно поглядела на нас и снова занялась своим делом. На картины она не смотрела.

Анно остановился у входа в зал, сел в кресло у столика с книгой отзывов и принялся ее перелистывать. Я знал, что он не читает — так, переворачивает страницы. За всю дорогу сюда мы не сказали друг другу ни слова. Что-то тяжелое висело в воздухе между нами, мы оба чувствовали это и не могли говорить. Он сидел теперь в кресле спиной к залу, спиной к картинам. Он не хотел смотреть на картины, он оставлял меня наедине с ними.

Я отвернулся от него, сделал несколько шагов. Услышал, как он зашелестел страницами. Услышал, как уборщица поставила на пол ведро. И все. И весь мир вокруг исчез, во всем мире остались лишь я и мои картины. Я лишь взглянул на них, поднял глаза, и они заполнили собой весь мир, они не оставили в этом мире места ничему больше. Они глядели на меня со всех сторон, они обступили меня, и я шагнул им навстречу.

Мир меняется вокруг нас, и мы меняемся вместе с миром. И то, что поражало своей новизной вчера, назавтра покажется тусклым и неинтересным. И ты уже не увидишь радуги в капле воды и не уловишь аромата дальних стран в случайном порыве ветра. Всегда, пока ты живешь, все окружающее тебя, даже если оно и не меняется внешне, постоянно наполняется новым смыслом и новым содержанием — лишь потому, что меняешься ты сам. Время идет, и ты становишься, наверное, мудрее и богаче, но никогда уже не сможешь воспринимать мир так, как воспринимал его прежде. Время идет, и нет никакой силы, способной остановить и сохранить твое восприятие мира. Никакой, кроме силы художника. Время идет, и мы не можем вернуться назад. Но мы можем вспомнить…

Вот оно — «Окно» — за которым целый мир, непонятный и таинственный, полный, быть может, чудесных загадок или же страшных тайн, может быть, добрый и ясный, а может — страшный и злой. Стоит лишь распахнуть это окно, и ветер того мира ворвется сюда, и можно будет вдохнуть его полной грудью и на миг ощутить его аромат — радостный и тревожный, каждый раз новый и неожиданный. Сколько раз стоял я перед этим окном и протягивал к нему руки, и раскрывал его, сколько раз вглядывался я в неведомый мир, открывающийся из этого окна…

А вот этот добрый старичок на лесной поляне, выглядывающий из зарослей малины и иван-чая. Повернулся и смотрит на меня ласковым взглядом из-под густых седых бровей. Или это леший? И это не брови, а лохмы спутанных волос свисают со лба? Или это оборотень, не то человек, не то волк, злобно оглянувшийся, прежде чем скрыться в чаще? Или это всего лишь замшелый лесной пень, память о нерадивых лесорубах? Кто знает, кто сумеет ответить на этот вопрос? Во всяком случае, не я.

Я шел вдоль стен, и картины мои смотрели на меня. И я вспоминал дни и недели, проведенные с ними вместе, вспоминал все, что чувствовал, когда писал их, когда вглядывался в их постепенно проступавшие на холсте черты. И вспоминал то, что чувствовал позже, когда вновь и вновь возвращался к ним, и каждый раз открывал в них что-то для себя новое, ускользавшее прежде от моего взгляда — просто потому, что когда-то это было обыденным в моем восприятии мира, но потом ушло навеки, сохранившись лишь в картинах и неожиданно открываясь для меня самого много позже. «Мадонна» проводила меня долгим задумчивым взглядом, кто-то помахал рукой из окошка старой ветряной мельницы, кто-то почти неразличимый вдали посмотрел на меня в морской бинокль с палубы парусника, огибающего острова. И я шел от картины к картине, ничего вокруг, кроме них, не замечая.

И вдруг остановился.

Потому что прямо в глаза мне со стены смотрел Дьявол.

Он ничего не говорил мне. Ему незачем было со мной разговаривать. Он презрительно скривил губы и смотрел властно и высокомерно. Он был одет как обычный человек, и выглядел он как обычный человек, но взгляд его таил в себе такую силу, был так глубок и пронзителен, что не оставалось ни малейшего сомнения в том, кому он принадлежит. В этом взгляде ощущалась сила, способная парализовать волю любого самого волевого человека, и была в нем мудрость — злая мудрость того, кто знает все несовершенства мира и готов воспользоваться ими в своих низменных целях. Он соединял в себе все эти качества и таил вдобавок еще много такого, чего я не сумел разглядеть и осознать в те минуты. Он приковывал к себе, от него невозможно было оторваться, я не мог сделать и шага, не мог пошевелиться, парализованный этим взглядом, залезающим в самую душу. Неужели я написал это лицо, неужели это я вложил в него такую силу? Откуда взялась она, как смог я перенести ее на холст? Я яростно затряс головой, сбрасывая наваждение дьявольского взгляда, с трудом отвел глаза от картины, перевел дух.

— Ну что? — спросил меня Анно, тронув за локоть. Я не слышал, как он подошел. Я молча оглянулся, посмотрел вокруг. Уборщица уже ушла, никого, кроме нас двоих, не было в зале.

Не ответив, я молча подошел вплотную к картине. Изо всех сил стараясь избегать взгляда Дьявола, стал внимательно осматривать ее. Нет, сомнений не оставалось — это была моя картина. По сути — не более, чем эскиз, написанный в спешке, среди будничной суеты, неровными мазками, с многочисленными огрехами, хорошо заметными при внимательном рассмотрении. Я искал в картине чего-то, что раскрыло бы мне ее силу, не замеченную мной раньше, хотел увидеть неуловимые штрихи, которые в корне меняли бы впечатление от нее, но не находил для себя ничего нового — лишь свои поспешные и не слишком умелые мазки. Ничего нового не появилось в этой картине с тех пор, как я видел ее последний раз. И только Дьявол, изображенный на ней, ожил. И стоило мне вновь встретиться с ним взглядом, как я опять потерял власть над собой, застыл, прикованный к месту, вбирая в себя этот взгляд и все, что за ним стояло, чувствуя, как он завладевает моей душой и начинает командовать моим телом. Я попытался бороться с ним — моим творением! — но не смог выдержать и минуты этой борьбы. Я почувствовал, что сердце мое бьется на пределе, дыхание стеснено, голова кружится и, понимая, что долго мне этого не выдержать, усилием воли отвел глаза, повернулся на нетвердых ногах и зашагал к выходу из зала.

Анно нагнал меня у двери, взял за локоть. Несколько минут мы простояли молча, глядя назад. Дьявол отсюда виден не был, но теперь, после его взгляда, все остальные картины поблекли, висели на стенах нелепыми разноцветными пятнами с размытыми очертаниями. Мимо нас прошел, гремя ключами, сторож, подошел к электрическому щитку и стал гасить свет в зале.

— Хочешь почитать книгу отзывов? — спросил Анно напряженным, неестественным голосом.

— Нет. В другой раз. Потом. Завтра.

— Ты, похоже, не ожидал этого.

— Не ожидал…

Я сам говорил каким-то чужим голосом, слова звучали странно и незнакомо.

Мы вышли из зала. За нами, погасив лампу у входа, вышел сторож и начал запирать двери. Полутемной лестницей мы спустились вниз и вышли на улицу.

— Куда поедем? — спросил Анно.

— Домой.

Мы сели в машину. Анно достал свою трубку, сунул ее в рот, молчал, не заводя мотора. Я не торопил его, мне было все равно.

— Знаешь, — сказал он, — народа с каждым днем все больше. Сегодня особенно…

Он замолчал, поняв, что говорит не о том. Потом спросил:

— Как ты написал его?

— Не помню точно… Не помню. День какой-то гнусный был. Ничего не получалось. Все валилось из рук. Работать не хотелось. Выходить никуда не хотелось. Дождь со снегом, слякоть, холод. Ветер. Отопление еще отключили… Пошел в мастерскую и давай малевать. Потом увидел, что ерунда получается, бросил. Хотел закрасить, да все руки не доходили. Ты же видел, что он не закончен. Так, намечен — и все.

— Только взгляд…

— Да не писал я этого взгляда! Не писал! Не знаю я, откуда он взялся!

Мы молчали. Было тихо, лишь изредка проезжали машины. Почти совсем уже стемнело, и все вокруг в этой темноте казалось пустым и заброшенным. Прохожих почти не было, и не верилось, что днем у входа в этот маленький окраинный клуб толпится народ, желая попасть на выставку.

— Может, снимем его? — спросил я.

— Как его теперь снимешь? И почему? Потому что нам в головы лезет всякая чушь, когда мы заглядываем ему в глаза? Так это ведь не картина виновата. Это нам самим, пожалуй, следует к психиатру обратиться. Тьфу, мистика какая-то, — он отвернулся к окну, немного помолчал. Затем, не поворачиваясь, стал говорить как бы сам с собой. — Ведь каждый день к нему, проклятому, подхожу, каждый день торчу перед ним по полчаса. Не хочу идти, боюсь идти, а иду. Он же мне душу каждый день наизнанку выворачивает, он же залезает туда своим взглядом и выкапывает всякую мерзость, о которой я раньше и понятия не имел! И так он делает с каждым, кто на него смотрит. И чем дольше смотришь, тем страшнее становится. Ты-то этого еще не почувствовал, — повернулся он ко мне. — Ты-то сегодня перед ним, почитай, в первый раз стоял…

Он завел мотор, тронул машину.

До самого дома мы с ним больше не разговаривали. Но всю дорогу думали об одном и том же. Да и о чем еще могли мы думать?

— Ладно, — сказал он, остановившись у подъезда. — Иди, отдыхай. Утром все предстанет в другом свете. Напридумывали мы тут всякого да сами же и поверили. Как дети… — он усмехнулся.

Я ответил ему слабой улыбкой, пожал руку и вылез из машины. На пороге я оглянулся. Он махнул рукой и тронул машину.

Дома был Дьявол.

Я видел его повсюду.

Он смотрел на меня из темного окна, из зеркала, из темноты дверного проема.

Я отводил от него взгляд лишь для того, чтобы через мгновение снова встретиться с ним взглядом где-то еще. Я хотел лечь спать и забыться, но сон не шел. Стоило лишь закрыть глаза, как Дьявол вновь оказывался передо мною. Я включил телевизор, но передачи уже закончились. Я поставил пластинку, но музыка била по нервам, я не выдержал и минуты. Тогда я оделся и вышел в мастерскую.

Но в мастерской было пусто и неприветливо. Не было привычных картин на стенах, не у кого было попросить помощи и поддержки. Лишь несколько эскизов стояло на полу вдоль дальней от двери стены, да одна незаконченная картина лежала на подрамнике. Я посмотрел на них, осмотрел их все по очереди, попытался сосредоточиться на том, что они изображали, но не смог этого сделать. Дьявол преследовал меня повсюду.

Что, что такое скрыто в этой картине? Как мог я написать ее? Я подошел к шкафу, достал с полки стопку рисунков, стал бегло просматривать их, бросая на пол один за другим. Не то, не то, все не то! Я видел перед собой Дьявола, и он был совсем другим, он был гораздо живее, объемнее, совершеннее всех этих рисунков, хотя тоже был создан на одном дыхании, без особенной затраты жизненных и духовных сил. Откуда же тогда взялись в той картине глубина и объемность? Откуда взялось его такое живое и пугающее выражение лица, откуда это ощущение, что смотришь не на картину, что там, за рамой, ее окружающей, стоит настоящий Дьявол, живой, коварный и злой, который ждет лишь мгновения, когда ты отвернешься, чтобы выйти наружу и пойти бродить по свету? Я не писал его таким. Я не придавал его глазам этого зловещего блеска, этой силы и власти. Я не мог, просто не мог сделать его таким живым! Я бездарь и недоучка в сравнении с тем, кто сумел бы это сделать. Ни одна из моих картин даже отдаленно не приближается по силе своего воздействия к этому уровню.

Так как же тогда, черт подери, смог я написать его?!

Это же черт знает что, думал я, глядя в пустоту перед собою невидящими глазами, это же черт знает что. Меня была дрожь, я задыхался, не знал, что я делаю, что я буду делать, а Дьявол, стоящий перед моим мысленным взором, ждал лишь мгновения, когда я закрою глаза и отвернусь, чтобы выйти из картины…

Я не помню, что я делал в ту ночь. Может быть, я уснул ненадолго, сидя в кресле. Может быть, присел лишь на минуту, бесцельно пробродив по квартире несколько часов подряд. Просто, очнувшись, я вдруг увидел, что уже светает. Ночь прошла, близилось утро. Я взглянул на часы. Было около пяти. Не имело смысла ложиться, все равно уже не уснуть. Я встал, не спеша прошел в мастерскую. Там горел свет. Я подошел к подрамнику, взглянул на незаконченную картину. Я вспомнил ее, Дьявол не стоял больше перед моим мысленным взором и не заслонял всего остального. Я вспомнил, как пришла мне в голову идея этой картины, как начинал я писать ее, какие надежды с ней связывал, вспомнил, как думал завершать начатую работу. Мысли были совершенно четкие и ясные, снова появилось желание работать, поскорее взять в руки кисти и писать, писать… Я всматривался в картину, продумывая, как буду выписывать детали, какие использую краски, какую применю технику. Там, на картине, был мир, который я творил, который мне еще предстояло сотворить до конца, мир, над которым я был полностью властен, который я смогу сколько угодно изменять по своему желанию, законы жизни и развития которого определяю я, только я один. Мы — те, кто способен творить — боги. На листе бумаги, в глине, камне или на холсте мы можем творить все, что нам угодно. Мы — всесильные боги, мы сами творим миры, которые нам по вкусу, сами определяем законы их развития, сами населяем их героями или злодеями, наделяем счастьем или несчастьями и всеми другими угодными нам чертами. И они, эти миры, совершенно подвластны нам. Если только мы не убьем их в процессе творения — а именно так поступают бездарности — то они выходят в наш общий человеческий мир такими, какими мы их создавали. Но там, в этом внешнем мире — что происходит с ними там? Что происходит с ними после того, как мы лишаемся своей власти над сотворенными мирами? По каким законам живут они дальше?

Они выходят в этот мир, и люди смотрят на них, на наши творения, и наделяют их чертами, которых не было в создававшихся нами образах, и преобразуют их на свой собственный лад. И, оставаясь внешне неизменными, наши творения преобразуются в мыслях людей по законам, нам неподвластным. Ни Шекспир, ни Сервантес не могли наделить Гамлета и Дон Кихота и сотой долей тех черт, с которыми они живут в нашем сегодняшнем мире. Однажды рожденные, образы выходят из-под власти творца и живут своей собственной жизнью. Люди, воспринимающие творения художника, наделяют их новой мудростью и новой силой. Только живые люди, воспринимающие эти творения, помогают им жить дальше, передавая им частицы своих собственных душ. И сами при этом становятся другими.

Ведь искусство — это великая наука познания человеческой души. И, как и во сякой науке, путь искусства — это путь открытий. Человек не способен остановиться на пути познания и не способен отказаться от своих открытий на этом пути, какими бы эти открытия ни были. Если ты способен творить, если ты по праву занимаешь место творца, открытий тебе не избежать. Быть может, мы созданы такими для того, чтобы в конце концов разрушить эту Вселенную и заново начать цикл творения. И никто из нас не в состоянии задержать познание, когда открытие уже сделано. Не имеет значения, кто именно совершит его — не мы выбираем, нас выбирает Вселенная. Даже если бы можно было заранее знать все последствия, даже если бы можно было остановиться перед закрытой дверью на пути познания человеческой души — все равно мы не смогли бы удержать ее закрытой для других. Человечество обречено на познание и не способно остановиться на этом пути, даже если путь этот и ведет в преисподнюю.

И я понял тогда, что, написав портрет Дьявола, я совершил именно такое открытие. Я открыл в душе человеческой что-то такое, чего лучше было бы не знать никогда. И, выйдя из-под моей власти, Дьявол вынес это открытие во внешний мир. А значит, ничего теперь нельзя было поправить. Люди смотрели на него, и невольно, неосознанно наделяли его все новыми чертами, а он впитывал частицы их душ, впитывал и оживлял все то дьявольское, что в них было, и все большую силу обретал его взгляд, все более живой и объемной становилась его фигура, все более властным — выражение его лица. И вчера, когда я стоял перед ним, он был уже совершенно живым и диктовал мне свою волю.

Я бросился в прихожую, стал поспешно одеваться. Я знал, что совершаю глупость, что ничего уже не изменить, что мне никогда не удастся поправить сделанного, и бремя этого открытия вечно будет лежать на моей совести, но поступить иначе я не мог. С третьей попытки мне удалось поймать такси, в шесть утра я был уже у дверей клуба и стучал в окно к вахтеру.

— Это вы тут недавно шастали? — узнав меня, угрюмо спросил он меня, высунув в щель заспанное лицо.

— Скорее, надо посмотреть, в порядке ли картины! — сказал я первое, что пришло в голову.

Он зевнул, посмотрел на часы.

— Да вы с ума сошли. Еще только шесть.

— Пожалуйста, я вас очень прошу!

Он буркнул что-то нечленораздельное и, очевидно, непечатное, прикрыл дверь и, отомкнув цепочку, пропустил меня внутрь.

— Да куда они денутся? — бурчал он, шагая передо мной ко входу в зал. — Сколько здесь работаю — ни разу картины не воровали. Доски со двора стащили — было дело. Люстра на складе пропала однажды. А картины — они всегда висят. Эти вот, — он кивнул на репродукции в тяжелых рамах, развешенные по стенам коридора. — Уж поди, лет двадцать, как висят, никто их не трогает.

Он открыл дверь в зал, и я вошел внутрь. Было совершенно тихо, только вахтер возился сзади, щелкая выключателем. Глаза постепенно привыкали к полумраку.

— Вот ведь черт, забыл совсем, — пробормотал вахтер. — Свет-то на главном щите отключен. Морока одна с этой выставкой, — и он вышел из зала, позвякивая ключами.

Я медленно двинулся вперед, туда, где висел Дьявол. В зале было тихо и спокойно, но в этом спокойствии было что-то зловещее. Я оглянулся по сторонам. Из полумрака, из темных углов на меня смотрели их лица, лица моих творений. Их взгляды преследовали меня, они следили за каждым моим движением, каждым моим шагом. Осуждающие взгляды. Гневные. Скорбные. Взгляды отчаявшихся и обреченных. Они все понимали.

Медленно, через силу я достал из кармана нож и раскрыл его. Он пытался удержать мою руку. Он пытался остановить меня. Он даже хотел сказать мне что-то — но я был ему уже неподвластен. Раз за разом вонзал я нож в холст и остановился только тогда, когда вспыхнул свет в зале. Лишь клочья от картины висели передо мной.

Но облегчения я не почувствовал.

Ничего уже нельзя было поправить.

Дьявол вышел на свободу.

 

РЕКЛАМАЦИИ НЕ ПРИНИМАЮТСЯ

Тинг вернулся только под утро.

— Ты что, так и не ложился? — искренне удивился он, глядя на перемазанное машинным маслом лицо Арни.

Тот не удостоил Тинга ответом и снова засунул голову куда-то в потроха «яйца». Боковая стенка «яйца» была снята и стояла рядом, прислоненная к пилотскому креслу. По всему полу были разложены чертежи и схемы.

— Что, опять эта штуковина барахлит? — Тинг нисколько не смутился отсутствием ответа. Он привык к странностям в поведении Арни и не обижался.

Из чрева «яйца» донеслось что-то похожее на «нет».

— Так чего же ты с ним тогда возишься? Шел бы спать или…

Арни осторожно вылез наружу, вытер перепачканные руки и исподлобья посмотрел на Тинга.

— «Опять» говорят тогда, когда что-то повторяется. А эта штуковина, — он раздраженно пнул носком ботинка основание «яйца», — еще ни разу не работала нормально. Она всегда барахлила, потому твое «опять» здесь неуместно.

Тинг сокрушенно вздохнул, опустил плечи. Он переживал. Конечно, это его вина, это он вложил в покупку «яйца» все наличные средства, отложенные на ремонт звездолета. Купил, называется, по дешевке. Он бросил взгляд на пульт, на котором лежал красочный паспорт «яйца». Поперек обложки красовался жирный красный штамп «РЕКЛАМАЦИИ НЕ ПРИНИМАЮТСЯ». Кто ж знал, что все получится так нескладно? Ведь у Арни золотые руки, и Тинг думал, что друг страшно обрадуется. Еще бы не обрадоваться — «яйцо» с гарантией, совершенно исправное стоит подороже десятка их звездолетов. А тут — почти что задаром. И на вид оно было совершенно целенькое, ни одной царапины на корпусе. Когда Тинг, удивленный реакцией Арни на покупку, привел этот аргумент, тот только молча покрутил пальцем у виска.

Но долго расстраиваться Тинг был не в состоянии. К тому же он знал характер друга — тот всегда преувеличивал неприятности. Знал он и то, что не было такой техники, которую Арни не мог бы починить. Для приличия он еще разок тяжело вздохнул, и, считая на этом покаяние исчерпанным, сказал:

— Слушай, Арни, но дочка у старшего инспектора, это я тебе скажу… — слов он не нашел и только восхищенно причмокнул губами.

Арни ползал по полу, складывая схемы, и ничего не ответил.

— И вообще здесь в поселке настоящий цветник. Честное слово, кто бы мог подумать про такое захолустье? Даже у этого старого хрыча и урода капитана Блакмотса все три дочки — сущие красавицы, хоть сейчас на конкурс. Если бы ты не был таким скромником, мы бы здесь прекрасно провели время, пока идет сбор информации.

— Хватает и того, что прекрасно проводишь время ты, — сказал, поднимаясь с колен, Арни. Он положил пачку документации в шкафчик, закрыл дверцу. — Дождешься ты с твоими ночными приключениями…

— Но я же, кажется, не нарушаю никаких законов, — Тинг пожал плечами, привычно пропустив мимо ушей укор в голосе друга.

— Мне нравится это твое «кажется», — Арни скрылся за дверью душа, оттуда послышался шум воды, потом его громкий голос. — Если ты назовешь мне хоть один закон, который ты не нарушаешь, я буду тебе очень благодарен.

Сегодня Арни явно был не в духе. Тинг вздохнул и, раскрыв кухонный блок, принялся готовить завтрак. Поев, они улеглись спать — ночь для обоих была слишком тяжелой.

Проснулись они, когда солнце уже приближалось к зениту. Арни первым делом подошел к «яйцу» и посмотрел на индикаторную панель. Потом, недоверчиво хмыкнув, принялся устанавливать на место оставленную с ночи в стороне боковую стенку.

— Ну вот видишь, — мигом почувствовав перемену в настроении друга, сказал Тинг. — А ты говорил, что оно никогда не будет работать.

Он подошел к «яйцу», приложил ухо к верхней панели.

— Гудит, — сказал он с удовлетворением.

— Оно и вчера гудело. И позавчера.

— Но не так ведь? Не так?

Арни не ответил. Он не перестал сердиться на Тинга, но давно поняв, что исправить друга невозможно, махнул рукой на его выходки. Не одно так другое — Тинг все равно затеет какую-нибудь авантюру, и вытаскивать их обоих из очередной беды все равно придется ему, Арни. Это судьба, и от нее никуда не деться. Он закончил установку стенки, положил отвертку в ящик. Потом снова посмотрел на индикаторную панель. И снова хмыкнул.

«Яйцо» работало, и работало вовсю. Индикаторы показывали, что за время их сна оно успело заполнить свой информационный банк процентов на двадцать. Если так пойдет дальше… Но Арни поспешил оборвать эту мысль. Никогда нельзя надеяться, что все пойдет удачно, надо всегда быть готовым к неприятностям. Самая крупная неприятность — если их застукают здесь с работающим на сбор информации «яйцом». Тут не отделаешься штрафом, тут — даже Тинг не мог не знать этого — им грозило не меньше пяти лет с конфискацией. «Яйцо» — универсальный биосферный генератор — нуждалось в программировании. Собственно, это было второй причиной, по которой Тингу удалось так дешево его купить. Он даже и значения особого не придал отметке в паспорте «Яйца» о том, что его память пуста. Подумаешь, велика забота — заполнить память. Тем более, делается это в автоматическом режиме. Так он и заявил Арни, когда тот в доступной форме объяснил ситуацию. И его, конечно, нимало не смутило неизбежное при заполнении памяти нарушение общеизвестного Закона об охране биосферной информации. Тинг считал законы, которые ограничивали его естественные и очень скромные, как он думал, потребности, попросту несуществующими. Если бы судьи были с ним солидарны в этом вопросе… — в который раз подумал тогда о своем друге Арни.

Необходимость в контрабандном программировании «яйца» Тинга, конечно, нисколько не смутила. У него мгновенно созрел блестящий, с его точки зрения, план. Кто подумает, — убеждал он Арни, — что мы с тобой можем этим заниматься? Да никому и в голову это не придет. Выберем планету с самой шикарной биосферой, сделаем вид, что у нас авария (на что Арни, помнится, заметил, что делать вид не придется, поскольку без денег, истраченных на приобретение «яйца», авария им обеспечена) и, занимаясь понемногу ремонтом, запрограммируем «яйцо». А потом пойди докажи, что мы нарушили этот их дурацкий закон.

За неимением иного плана Арни пришлось согласиться. Делать-то все равно больше было нечего.

Они с превеликим трудом дотащились в конце концов до Лойгереи — одной из роскошных курортных планет Золотого Пояса — и совершили аварийную посадку на окраине заповедника. Имитировать аварию не пришлось, все получилось совершенно естественно, и первые несколько дней Арни даже не подступался к «яйцу», справедливо считая, что сперва надо на случай необходимости срочного бегства кое-как залатать основные поломки. Он успел привести в порядок двигатели и рули и хотел заняться постоянно барахлившим координатором, когда осознал вдруг, что Тинг перестал умолять его поскорее запустить «яйцо». Сообразить, в чем дело, было нетрудно — Арни слишком хорошо знал характер своего друга. Поселок Инспекции заповедника был совсем рядом, и лучшая половина его населения, видимо, вполне удовлетворяла взыскательным вкусам Тинга. Догадывался Арни и о весьма скорых последствиях, не раз испытав гнев другой половины населения на своей шкуре, и потому он оставил на потом починку координатора и вплотную принялся за «яйцо». И вот теперь оно, наконец, заработало.

Еще раз проверив работу «яйца», друзья уселись обедать. Потом Арни, невероятно вымотавшийся за последние дни, вышел полежать на лужайке перед звездолетом, решив хоть немного отдохнуть, а Тинг, для порядка и некоторого успокоения совести покрутившись немного вокруг, снова отправился в поселок. Ему здесь нравилось, как нравилось почти в любой точке Галактики, населенной людьми. Но здесь нравилось особенно, тем более, что поселок находился в отдаленной от крупных городов местности, гости здесь были довольно редкими, и он без помех мог разыгрывать любимую роль презирающего опасность космического бродяги. Сегодня в местной таверне снова допоздна предстояли танцы, а дочка старшего инспектора действительно была очаровательна. Что же касается косых взглядов, которые на него уже бросали многие, и всяких пересудов, то Тинг привык не замечать всего этого, каким-то непостижимым образом умудряясь всякий раз уходить от неприятностей.

Вернулся он снова далеко за полночь.

И снова застал друга за работой. На этот раз была снята верхняя крышка «яйца», и из круглой дыры торчала лишь нижняя половина туловища Арни. Он был перемазан больше обычного и долгое время вообще не отвечал на вопросы. Только умывшись и поев — на сей раз ради разнообразия они назвали эту трапезу «ужином» — Арни объяснил, что «яйцо» работает со странностями, и он не ручается, что считывается та биосферная информация, которая им необходима. Но так или иначе, было заполнено уже не меньше восьмидесяти процентов памяти «яйца», и мысль о скором окончании работы привела Тинга на короткое время в меланхолическое состояние. Утром он пробрался в заповедник и, нарвав огромный букет цветов, отправился в поселок. Мысль о скором расставании с этим миром навевала грусть, и он не сразу услышал звук идущего на посадку звездолета. Звездолет — того же легкого класса, что и у них с Арни — приземлился где-то на той стороне поселка, и Тинг с раздражением подумал, что у вновь прибывших, конечно, нет спешных дел, и они-то уж вволю тут повеселятся.

И надо же случиться такому невезенью — едва ступив на единственную улицу поселка, Тинг носом к носу столкнулся с самим старшим инспектором. Причем в каком виде! Форменная куртка была расстегнута, пара пуговиц вообще вырвана с мясом, шлем сидел как-то набекрень, а под правым глазом красовался огромный фонарь — свежий, налитый кровью, еще не успевший толком почернеть. Увидев это, Тинг оторопел от неожиданности и даже не успел спрятать букет за спину. А старший инспектор, на мгновение застыв на месте, сказал зловещим, полным издевки голосом:

— Тэ-э-экс! Значит, мы еще и цветочки в заповеднике собираем! — и двинулся на Тинга, засучивая зачем-то рукава.

Все это так непохоже было на всегда подчеркнуто корректного, всегда аккуратного старшего инспектора, что Тинг не сразу сориентировался в ситуации. Только врожденная реакция заставила его пригнуться и избежать столкновения инспекторского кулака с собственной челюстью. Выпрямляясь, он уже знал наверняка, что их с Арни пребывание на Лойгерее подошло к концу, хотя и не понимал, почему. Но времени на разбирательство не было, и потому он не задумываясь расквасил инспектору нос и, пропустив, правда, хороший удар по уху, свалил его на землю, подбив второй глаз. Задерживаться дольше не стоило — на улице уже появились местные жители, да и полицейский участок был совсем рядом — и потому Тинг развернулся и побежал назад, к звездолету.

Бегать он умел.

Арни в это время сидел в рубке, напряженно наблюдая, как ползет к красной отметке стрелка индикатора заполнения памяти «яйца». Девяносто пять процентов — еще чуть-чуть, и все будет в порядке, и можно будет стартовать. А Тинг, как назло, снова умотался в поселок и вернется теперь не раньше утра. Впрочем, трудно было бы ожидать иного — все до сих пор шло слишком гладко, и это даже начинало беспокоить Арни. Он привык, когда дело касалось Тинга, к более бурному развитию событий.

И он не ошибся в своих ожиданиях.

Снаружи послышался шум, и Арни, заранее готовый к худшему, высунулся из люка. Но это всего лишь стартовал недавно севший на той стороне поселка звездолет. Что-то странное было в его облике, и Арни, наконец, догадался: корпус звездолета не блестел на солнце. Совсем, видать, дошли до ручки ребята, подумал он, провожая звездолет взглядом. Потом, услышав какие-то крики, повернулся в сторону поселка.

И нисколько не удивился, увидев бегущего изо всех сил Тинга, преследуемого целой толпой кричащих и размахивающих кулаками людей. Сообразить, что дело плохо, для Арни труда не составило. Он быстро кинулся назад в рубку и стал готовиться к старту. Когда тяжело дышащий Тинг захлопнул за собой крышку люка, Арни не стал дожидаться объяснений и почти мгновенно запустил двигатели. Какой-то корабль попытался перехватить их на орбите, но Арни был слишком опытным пилотом, чтобы не уйти от погони, и вскоре Лойгерея затерялась среди звезд за кормой.

— Ну и народ, — все еще тяжело дыша, сказал Тинг, когда опасность осталась позади. — Если бы я не пригнулся вовремя, он меня на месте убил бы. Старый хрыч! Попадись он мне только в руки!

— Он, конечно, первый начал, — Арни слишком хорошо знал своего друга, чтобы даже в мыслях допустить подобное.

— А то нет! — обиделся Тинг. — Еще по уху меня успел хватить, мерзавец! Удивляюсь, как у такого типа могла вырасти такая дочка.

— Ты ее просто не успел узнать как следует.

— Думаешь? — Тинг был слишком озабочен, ощупывая свое распухшее от удара ухо, и не заметил насмешки. — Может, ты и прав. Может, она действительно в папашу пошла. С этими женщинами никогда наверняка не скажешь.

Но Арни его уже не слушал. С координатором действительно творилось непонятное. Прибор показывал, что они находились очень и очень далеко от Лойгереи, которую он прекрасно видел в иллюминатор. Правда, раздумывать было некогда. Надо было уносить ноги, покуда их не задержали. Кто поймет, что там успел натворить Тинг в поселке… Если дело достаточно серьезное, то старший инспектор может вызвать из космопорта полицейский патруль, и тогда не миновать крупных неприятностей. Хорошо еще, удалось вовремя стартовать, — с этой мыслью Арни включил ускорение и повел звездолет прочь от Лойгереи, не обращая внимания на показания сбесившегося координатора. Лишь через трое суток, когда они настолько запутали следы, что и сами не смогли бы восстановить пройденный путь, он, наконец, успокоился и занялся насущными делами.

Первым делом требовалось починить координатор. Но, когда Арни с отверткой в руках подступился к прибору, то с удивлением обнаружил, что тот в полном порядке. Понять, как такое оказалось возможным, Арни был не в состоянии. Задумчиво почесав в затылке, он подошел, наконец, к задвинутому в угол «яйцу».

— Жаль, что ты не потерпел немного с мордобитием, — сказал он, посмотрев на индикатор. — Девяносто шесть процентов — чуть-чуть не дотянули до полного заполнения памяти.

— Да говорю тебе, он первый начал! — в который уже раз возмутился Тинг. Слишком редко случалось, чтобы обвинения Арни были несправедливы, и потому на сей раз он чувствовал себя обиженным и не переставал дуться на друга.

— Ладно-ладно, — Арни по случаю исправности координатора был в довольно благодушном настроении. — Пусть будет по-твоему. Только хотел бы я знать, какую информацию мы потеряли…

Пригодную планету они нашли довольно быстро. Безжизненный каменный шар чуть меньше Земли размером, она обращалась по вполне приемлемой орбите вокруг небольшой желтой звезды. Такого добра в Галактике хватает, и оно мало кого интересует. Друзья быстро убедились, что планета бесхозная, и никому в голову не пришло до сих пор заявить на нее права. Внимательно осмотрев поверхность с орбиты, они выбрали участок поровнее и пошли на посадку.

Они здорово намучились, прежде чем установили «яйцо» на площадке в нескольких километрах от места посадки звездолета. Потом, еще раз проверив все индикаторы, Арни разбил стекло и нажал на красную кнопку. Теперь оставалось только ждать и надеяться, что «яйцо» сработает должным образом.

Несколько суток ничего не происходило. Каждое утро они отправлялись осматривать «яйцо» и неизменно заставали одну и ту же картину — спокойное перемигивание индикаторов, исходящее из глубины «яйца» ровное гудение, хорошо слышимое, если прислониться шлемом к его боковой панели, безжизненная темная равнина вокруг, черное, усеянное звездами небо над головой. На четвертые сутки Арни перестал на что-либо надеяться. На шестые сутки стал унывать и Тинг. Где-то в глубине его сознания зародилось смутное подозрение, что он совершил ошибку, спустив все их деньги за это бракованное «яйцо». С каждым следующим днем подозрение это крепло, и, подходя утром на девятые сутки к «яйцу», он уже ни на что не надеялся. И вдруг, неожиданно для себя самого, поскользнулся и растянулся на земле, ударившись шлемом о боковую стенку «яйца».

— Проклятье! — сказал он, вставая, и только тут заметил, что вся земля вокруг «яйца» покрыта какой-то буро-зеленой слизью, и сам он, падая, перемазался в этой слизи с ног до головы.

— Ур-р-ра! — заорал он задержавшемуся сзади Арни. — Заработало! Я же говорил, что оно заработает! А ты сомневался!

В тот день они устроили праздничный обед, и Арни впервые подумал, что, возможно, не зря они ввязались в эту авантюру. Тинг же теперь нисколько не сомневался в успехе и вовсю расписывал открывающиеся перед ними перспективы. Одно было неприятно — слизь, в которой перемазался Тинг, оказалась очень едкой и проела несколько дырок во внешней оболочке скафандра.

— Ничего, — говорил Тинг, налепляя заплаты. — Это и к лучшему — значит, быстрее сработает. А ты боялся, — и он принялся напевать себе под нос какую-то песенку.

Дальше события развивались стремительно. Уже через несколько суток вся равнина вокруг была затоплена буро-зеленой слизью, и теперь нечего было и думать об осмотре «яйца». Да и так стало ясно: оно заработало вовсю. «Яйцо» — биосферный генератор — проанализировало окружающие условия и начало преобразовывать поверхность планеты к виду, пригодному для существования биосферы Лойгереи. Покрывшая равнину слизь состояла из специфических микроорганизмов, способных не только выжить в окружающих «яйцо» условиях, но и начать переработку горных пород, извлекая из них газообразные кислород и азот, производя молекулы воды, а оставшиеся элементы переводя в нейтральную форму. Все шло прекрасно, зеленая слизь стремительно растекалась, захватывая все новые пространства — не зря друзья выбрали для установки «яйца» довольно возвышенный участок. Она непрерывно кипела, выделяя добытые из пород газы, и днем легкая дымка — зародыш атмосферы — гасила в небе, уже не столь черном, самые слабые звезды.

Первым беду заметил Арни.

— Хотел бы я знать, — сказал он однажды утром, усевшись после завтрака перед пультом управления. — Что случилось с монитором у грузового люка.

— А что такое? — несколько рассеянно спросил Тинг. Отсутствие женского общества уже начало угнетать его, и он отгонял меланхолию чтением детективов.

— Он не работает.

— Не переживай, старина. Если захочешь, мы теперь сможем купить тебе хоть тысячу таких мониторов.

— Мне не нужно тысячу. Мне нужен один. Этот самый. Тем более, что я его установил всего полгода назад, после того, кстати, как жених одной из твоих знакомых рассадил старый монитор камнем.

— Ну вот, опять ты за свое, — уныло сказал Тинг. — Не можешь без упреков. Разве я виноват, что он таким дураком оказался? И потом, кстати говоря, вот тебе и покупка с гарантией. Мое «яйцо» и без гарантии вон как работает, а этот твой монитор…

— Твое «яйцо» без гарантии вообще не работало… — начал было Арни, но Тинг уже снова уткнулся в детектив, и он не стал заканчивать, встал и пошел в шлюз натягивать скафандр.

Вернулся он минут через десять и, не говоря ни слова, сел за пульт управления. Тинг сразу почувствовал, что дело неладно. Он отложил детектив в сторону и подошел к пульту.

— Ты бы пристегнулся, — кротко сказал Арни, не переставая щелкать переключателями. — Стартуем скоро.

— А в чем дело, Арни?

— Ничего страшного. Не стоит беспокоиться. Просто эта твоя дрянь без гарантии не делает разницы между нашим звездолетом и горными породами.

— Ты хочешь сказать?.. — Тинг не договорил, потому что в этот момент раздался треск и звездолет несколько осел и накренился.

— Вот именно. Правая опора почти съедена, это она, наверное, надломилась. Если двигатели еще целы, то мы, быть может, уцелеем. Жаль, что рекламации не принимаются. Хотя их и некому было бы посылать, — желчно закончил он.

На орбите они несколько часов плазменными резаками выжигали сплошь покрывшую корпус звездолета едкую слизь. Еще немного, и взлететь не удалось бы. Когда они вернулись, наконец, в рубку и, скинув скафандры, без сил повалились в кресла, у Арни уже не было ни сил, ни желания ругаться. Одно он знал совершенно точно — урок этот не пойдет Тингу впрок, и он всегда останется в полной готовности к новой авантюре.

На следующий день им пришлось еще дважды вылезать наружу, чтобы выжечь каким-то образом уцелевшие колонии мерзостных всепожирающих микроорганизмов. И только после того, как за трое последующих суток ничего больше со звездолетом не произошло, Арни смог вздохнуть спокойно. Похоже, они и на этот раз выкарабкались. Конечно, корпус звездолета был теперь весь изъеден коррозией, главные двигатели сильно повреждены и едва давали половину мощности, вышли из строя безвозвратно многие приборы, расположенные на внешней поверхности, но могло бы быть гораздо хуже.

А внизу, между тем, преобразование планеты развернулось вовсю. Атмосфера была уже достаточно плотной, и споры чуть не убившей их буро-зеленой гадости теперь свободно разносились по всей планете, покрыв за несколько суток ее поверхность океаном слизи. Вскоре «яйцо» наткнулось, видимо, на достаточные запасы радиоактивных изотопов и, получив в свое распоряжение огромную энергию, включило трансмутацию. Образующийся в огромных количествах водород соединялся с кислородом, и по поверхности планеты, теперь почти все время закрытой могучими облаками, потекли реки, стремительно заполняя ложа будущих океанов. Все шло, как и предусматривала инструкция.

Они болтались над планетой еще не меньше месяца, прежде чем облачность начала, наконец, рассеиваться. Внизу постепенно открывались поразительные картины буйства новорожденной жизни. Стремительно вырастали знаменитые лойгерейские леса, на огромных равнинах раскинулись степи, вокруг океанских островов вырастали роскошные барьеры коралловых рифов. Только район, где они установили «яйцо», был до сих пор закрыт непроницаемым слоем облаков. Неудивительно — там еще продолжалось творение биосферы нового мира.

Тинг был вне себя от восторга, он часами напролет не отрывался от иллюминатора, рассматривая открывшееся внизу великолепие. И не давал Арни покоя, настаивая на скорейшей высадке. Ему не терпелось искупаться в ласковых водах новорожденного океана, до отвала наесться свежих лойгерейских фруктов и поваляться в густой и мягкой степной траве. Но Арни с высадкой не спешил. Его не оставляло предчувствие какой-то беды — наверное, просто от долгой привычки ожидать только неприятностей от любой самой заманчивой затеи Тинга.

Наконец, наступил день, когда и он не выдержал, и, выбрав место на берегу одного из экваториальных островов, повел корабль на снижение. Пять дней они с Тингом отдыхали, вкушая все прелести жизни в этом великолепном мире и позабыв все свои заботы и волнения. На шестой день Тинг заметно погрустнел. Симптомы, слишком знакомые Арни, были налицо — жизнь на необитаемой планете долго радовать любвеобильное сердце его друга не могла. Да и сам Арни уже тяжело переносил безделье. К тому же его не оставляло беспокойство, причины которого он понять не мог. И особенно усилилось это беспокойство после того, как Тинг, выловив в море какую-то шестиногую тварь, замучил его вопросом, почему, если верить энциклопедии, она называлась «осьминогом».

К счастью, формирование биосферы, по всей видимости, уже завершилось. Можно было отправляться за остатками «яйца», чтобы уничтожить следы своего преступления против суверенных прав Лойгереи на ее биосферу, установить маяк и лететь в Центр Регистрации Планет за лицензией. Напоследок друзья еще раз искупались в океане, не спеша собрались и полетели снова заниматься делом.

Облака над районом, где было установлено «яйцо», уже рассеялись, внизу простиралась местами поросшая лесом равнина с небольшими холмами, ярко освещенная предполуденным солнцем. Арни повел звездолет на посадку, доверив приборам определение точного местоположения остатков «яйца». На душе у него почему-то становилось все более тревожно. И, увидев внизу, почти прямо по курсу неожиданно возникшие домики какого-то поселка, он понял, что тревожился не зря, что предчувствие крупных неприятностей не обмануло его и на сей раз.

— Что за черт, Арни? — воскликнул Тинг, глядя в иллюминатор. — Откуда они взялись здесь на нашу голову?

Арни еще не знал, что на это ответить. Да и не до того ему было. Он перехватил управление у автоматики, стремившейся посадить корабль прямо посреди поселка, и увел его дальше, на поляну перед лесом. Внизу что-то ярко блеснуло, но тут же скрылось за вершинами деревьев, когда корабль резко пошел вниз. Заскрежетали изъеденные зеленой слизью многострадальные опоры, и все стихло.

— Арни, ты хоть что-нибудь понимаешь? — спросил Тинг.

— Разберемся, — Арни встал, застегнулся на все пуговицы и бросив: «Возьми оружие», открыл люк.

— Нет, ну какое нахальство, — обиженно говорил Тинг, шагая рядом с ним к поселку, дома которого виднелись совсем рядом. — Они что, следили за нами? А теперь, небось, сделают вид, будто раньше нас открыли эту планету — вон, мол, мы тут уже и поселок построили, а вы явились и чего-то там еще требуете! Ну уж погодите у меня, я вам покажу, как жульничать, — накачивался он яростью против неведомых пока проходимцев, пожелавших узурпировать все права на его и Арни собственную райскую планету.

Арни молчал. Он чувствовал, что все не так просто, но понять причину происшедшего был пока не в состоянии. Они вышли на пустынную улицу поселка и пошли вдоль аккуратных, утопающих в садах домиков к центру. Тинг замолчал и в полном обалдении смотрел по сторонам.

— Разрази меня гром, Арни, если вон в том доме не таверна «У старого Мартина», где я танцевал с инспекторской дочкой! Ну точно! Слушай, куда мы с тобой попали? Откуда взялась вся эта чертовщина? Да… — и тут он вдруг замолчал на полуслове. Из таверны, как всегда аккуратный, застегнутый на все пуговицы, вышел собственной персоной старший инспектор и, заметив друзей, направился прямо к ним.

— Добрый день, господа, — сказал он учтиво, но холодно. — Я как раз собирался зайти к вам и поинтересоваться, как скоро вы намерены покинуть пределы нашего поселка?

— Что?! — в ярости заорал Тинг, прежде чем Арни успел ответить хоть слово. — Ах ты старая перечница! Ты и сюда за мной забрался, жулье проклятое! — память о полученном от инспектора ударе по уху наслоилась на возмущение посягательством этих мерзавцев на их с Арни планету и он, рванув опешившего от неожиданности старшего инспектора за лацкан куртки, так что пара пуговиц оторвалась с мясом, со всей силы врезал ему в глаз.

— Бежим! — крикнул, схватив его сзади за руку, Арни, который уже все понял. И они бросились прочь из поселка даже, не оглядываясь на рухнувшего в кусты старшего инспектора заповедника.

Только когда Арни, врубив стартовые двигатели на полную мощность, поднял корабль над планетой, Тинг оправился от вызванного неожиданной встречей потрясения и возмутился:

— Зачем мы убежали? Черт подери, я еще не все сказал этому старому хрычу! Я еще должен подбить ему второй глаз.

— Не беспокойся, это от него не уйдет, — ответил Арни.

— Что ты имеешь в виду?

— Посмотри, — Арни включил видеозапись, сделанную в момент старта. Когда они поднялись на пару сотен метров над поселком, стало видно, что на другой его окраине стоит на опушке леса звездолет такого же, как у них, класса — только с неповрежденной, блестящей на солнце оболочкой. По направлению к нему, преследуемый на некотором отдалении целой толпой, кто-то бежал, а из открытого люка смотрел на все это человек лицо которого показалось Тингу даже на таком удалении удивительно знакомым.

— Слушай, Арни, что это значит? — спросил он, все еще не до конца понимая. — Это что, тоже мы с тобой?

— В некотором смысле, — мрачно ответил ему Арни, снимая какие-то показания с приборов.

— Но как, откуда?

— Откуда? Из «яйца», откуда же еще. Эта чертова машинка действительно оказалась с существенным дефектом. Она и нас с тобой, и весь поселок также внесла в состав биосферы. И воспроизвела на новом месте.

— Ты хочешь сказать?.. — до Тинга постепенно дошел весь юмор ситуации, и он вдруг захохотал, не в силах сдержать смеха. — Ты хочешь сказать, что этот старый хрыч там внизу сейчас снова получил по морде? А те два гаврика, наши двойники, снова отправились на поиски подходящей планеты?

— Не только это, Тинг, не только это, — мрачно ответил Арни. — Если бы мы могли догнать и остановить их! Я сейчас попытался, да куда там… Ты помнишь, как мы тогда рванули?

— Да уж, ах-ха-ха, помню, — не мог остановить смеха Тинг. — Ну дела… Выходит, ха-ха-ха, у нас с тобой появилось теперь по брату-близнецу.

— Появилось, Тинг, появилось. И не по одному, — все так же мрачно ответил Арни и повторил: — И не по одному. Я мог бы и раньше догадаться, что координатор у нас совершенно исправен. Ты помнишь тот обшарпанный звездолет, что прилетал в поселок в день нашего бегства с Лойгереи? — Он внимательно, так, как будто видел ее впервые, посмотрел на свою четырехпалую руку, потом поднял голову и, вздохнув, сказал, глядя прямо в лицо затихшему вдруг Тингу. — Все-таки жаль, что ты поторопился с мордобитием, и мы не сумели до конца заполнить память «яйца». Хотел бы я знать, какой по счету копией мы с тобой являемся.

 

МИРОТВОРЦЫ

Адмирал Шэор был очень зол.

Если в самое ближайшее время ситуация не изменится, может произойти непоправимое. Силы флота уже на исходе, и надежд на пополнение в этом сезоне никаких. Война и без того подорвала экономику Пэтлара. За два последних сезона уровень репродукции настолько снизился, что даже Старейшие не помнили подобного. Верфи и оружейные предприятия почти остановились, отмечалась массовая гибель личинок, поскольку некому стало промывать рассадники, на полях плодородия в массе завелись хмуряки… Теперь даже самые глупые стали понимать, что безумием было начинать военные действия. Но найти хоть какой-то выход пока оказались не в состоянии даже Старейшие. А ведь восемь сезонов назад именно они предсказали скорую победу над грэмпами, именно они не сообразили, что эти плоскатики окажутся способны на столь упорное сопротивление. Кто мог предсказать, что война затянется на долгих восемь сезонов? Кто мог вообразить, что настанет время, когда он, адмирал Шэор, Трижды Победоносный адмирал Шэор, вынужден будет обращаться за помощью к Презренным Лжецам?!

От ярости адмирал даже прекратил всасывание. Рядовой, присланный сегодня с камбуза, в недоумении раскрыл внутренний глаз. И тут как раз прозвучал сигнал вызова.

Адмирал оторвал от рядового и втянул внутрь псевдоподии, привел в порядок форму. Большая восьмидесятичетырехконечная звезда всплыла к верхней мембране и стала светиться благородным ровным светом. По сторонам звезды на отростках расположилась пара наружных обычных глаз — никогда не мешает показать подчиненным, насколько ты здоров, активен и готов к репродукции. Это вселяет бодрость в средний командный состав и безоговорочную веру в победу в рядовых. Чуть ниже адмирал расположил звуковую перепонку и несколько коротких псевдоподий, а нижнюю половину тела окрасил густым коричневым пигментом. Рядовой, не дожидаясь приказа, неуверенно отполз к задней стене и скрылся в отверстии трубы, ведущей на камбуз. Тяжелое положение флота не лучшим образом сказывалось на дисциплине и моральном духе нижних чинов, но адмирал решил не обращать внимания на это нарушение устава. Сейчас его волновали заботы поважнее. Он подождал, пока затянется диафрагма за скрывшимся в отверстии рядовым, затем ответил на вызов.

Изображение начальника штаба Врыга возникло у дальнего конца адмиральской каюты. Врыг стоял в позе подчинения, выставив на невысоком отростке лишь один наружный глаз и прикрыв внутренний глаз оболочкой. Его шестидесятисемиконечная звезда, уведенная несколько вправо от центра, ярко сияла, так что без слов становилось ясно, что Врыг совсем недавно повышен в чине и чрезвычайно гордится этим.

— Мы добыли Лжеца, Трижды Победоносный, — сказал Врыг, выдержав уставную паузу.

Адмирал содрогнулся от омерзения, и только что поглощенная им пища начала горчить. Он уже успел смириться с мыслью о необходимости обращения к Презренным Лжецам, но теперь, когда встреча с одним из этих отвратительных существ надвинулась вплотную, мысль эта снова вызвала отвращение. О Великий Пэтлар! — мысленно простонал адмирал, стараясь не выдать своих чувств перед подчиненным. Огромным усилием воли сохранив самообладание, он спросил:

— Он согласен?!

— Нет, Трижды Победоносный. Он утверждает, что плохо разбирается в вопросах войны и мира. Он занимался торговым посредничеством.

— Лжец он и есть Лжец, — философски заметил адмирал. — Пришлите его сюда.

— Его вид слишком омерзителен, Трижды Победоносный.

— Без этого не обойтись, — адмирал закрыл внутренний глаз, показывая, что разговор окончен. Изображение Врыга затуманилось и исчезло.

Ждать пришлось довольно долго, и адмирал успел заняться перевариванием пищи. Постепенно горечь, появившаяся было в ней, исчезла, по всему телу разлилось приятное тепло, и адмирал не спеша смаковал лакомые кусочки. Тот, кто хорошо питается, хорошо и думает. Тот, кто обязан думать за всех, должен, следовательно, получать лучшую пищу. Даже в те времена, когда снабжение флота продовольствием было регулярным, адмиралу постоянно присылали с камбуза хорошо упитанных рядовых, чтобы не приходилось тратить силы на перестройку чуждых организму веществ. Это была одна из древнейших традиций пэтларского флота, и послужить пищей адмиралу или кому-нибудь из высших офицеров флота всегда считалось не менее почетным, чем пасть в бою. Однако теперь, когда продовольствие поступать почти перестало, на такой режим питания пришлось перейти всему флоту. А это плохо сказывалось на моральном духе нижних чинов, поскольку мало кому хотелось служить пищей для своих же товарищей. Нет, мир с грэмпами необходим, немедленный мир, иначе уже к концу сезона потери в личном составе сделают флот небоеспособным. А значит, от предстоящей встречи и переговоров с Презренным Лжецом никуда не уйти, как ни отвратительна сама мысль об этом.

Наконец, раскрылась диафрагма в переднем конце адмиральской каюты, и из трубы показался Лжец. Вид его, как и следовало ожидать, оказался настолько омерзителен, что адмирал мгновенно прикрыл пленкой внутренний глаз и прекратил переваривание, поскольку пища — добротная, высококачественная протоплазма здорового рядового — снова стала невыносимо горькой. Так, будто он проглотил нечто чужеродное и абсолютно несъедобное. Поразительно, насколько отвратительными бывают создания Творца Всего Сущего, когда он по контрасту желает подчеркнуть совершенство своих Возлюбленных Детей.

Впрочем, отвлекаться не следовало, и посторонние мысли сейчас были неуместны. Лжец все равно не в состоянии постичь всей их глубины, и если какая-то из них ненароком прорвется наружу, то это может существенно затруднить переговоры. Потому адмирал занялся делом. Он быстро сформировал тяж от звуковой перепонки до Хранилища, нащупал там давным-давно не бывавшую в употреблении капсулу-транслятор для общения со Лжецами и, притянув ее к перепонке, повесил неподалеку от центра. Уверенности, что капсула исправна, у адмирала не было. Ведь с тех пор, как он проглотил ее, прошло не меньше четырнадцати сезонов, и пищеварительные ферменты, как ни тренируй волю, нет-нет да и подпортят содержимое Хранилища. В прежние сезоны адмирал, конечно, не стал бы мелочиться. Он затребовал бы с Пэтлара квалифицированного переводчика, полакомился бы его протоплазмой и на какое-то время обрел бы способность свободного общения со Лжецами. Но теперь такая роскошь стала неуместной, тем более, что времени на ожидание не оставалось. Приходилось довольствоваться тем, что есть.

Лжец, с трудом перебирая своими неуклюжими псевдоподиями, перелез через край входной диафрагмы и плюхнулся на пол адмиральской каюты. Адмиралу никак не удавалось разобрать его статус — он позабыл, как выглядят оболочки Лжецов различного типа. Лжецы вообще отличаются один от другого только оболочками, да и то это не показатель, поскольку — страшно подумать! — Лжец способен влезть в оболочку, не соответствующую его социальному статусу, и тем самым ввести в заблуждение всех, с кем общается — даже других Лжецов. Это все равно, как если бы он, адмирал Шэор, вдруг показался бы окружающим со сверкающей восьмидесятипятиконечной звездой вместо полагающейся ему восьмидесятичетырехконечной. Случить с ним такой немыслимый позор по забывчивости или недосмотру — и адмирал сам, без напоминания Старейших отправился бы на камбуз, чтобы послужить пищей самым низшим чинам флота. Немыслимо жить опозоренным даже невольным обманом! А Презренному Лжецу сами понятия позора или обмана неведомы. Обман, совершаемый этими отвратительными существами, никогда не влиял на их способность жить и репродуцироваться. Недаром же это неуклюжее существо так презираемо во всех концах Галактики, у всех народов, ее населяющих. Какая все-таки жалось, что без посредничества Лжецов не удается разрешать постоянно возникающие между разными расами противоречия! Не обладай они этой полезной способностью, любой из народов Галактики не пожалел бы усилий на уничтожение не только самих Лжецов, но даже самой памяти о них.

Лжец неуклюже приподнялся на нижних — или задних? — псевдоподиях, но, задев вместилищем разума — «го-ло-вой», вспомнилось адмиралу — за верхний свод каюты, снова опустился на пол. Когда-то адмирал прекрасно разбирался в ксенобиологии — Старейшие регулярно присылали ему самых способных студентов, чья протоплазма позволяла освежить память. Но теперь об этом не приходилось и мечтать, и он с трудом вспоминал самые элементарные сведения о биологии Лжецов. И когда Лжец раскрыл отверстие в «го-ло-ве» — самое, пожалуй, отвратительное, что есть во внешнем облике существ подобного рода — и оттуда вдруг раздался неизвестно к кому обращенный вопрос, то для адмирала это явилось полной неожиданностью.

— Господи, неужели мне еще придется ползти через эту кишку обратно? — спросил Лжец.

Фраза оказалась, в общем, почти понятной, хотя ее смысловая нагрузка и ускользнула от адмирала. Впрочем, особого значения это не имело. Главное — капсула-транслятор позволяла понимать слова, и значит со Лжецом можно вести переговоры. И потому адмирал, не дожидаясь, пока у того закроется звуковое отверстие, сказал:

— У меня есть к тебе дело, Презренный.

Лжец поднял «го-ло-ву» и часто заморгал перепонками, закрывавшими его «гля-дел-ки». Почему бы не назвать их просто «глаза»? — раздраженно подумал адмирал. Трудно понять чужаков, а Лжецов, наверное, понять вообще невозможно.

— Стало быть, этот студень и есть адмирал, — сказал чуть слышно Лжец и вытер правой верхней — или передней? — опять поймал себя на посторонней мысли адмирал — псевдоподией выступившую на «го-ло-ве» влагу. И почти сразу вспомнил, что это вовсе не псевдоподия, что Лжецы, как и проклятые грэмпы относятся к существам, обладающим стабильным телом, мало приспособленным к трансформации. А передние — или верхние — псевдоподии у Лжецов носят название «ру-ки».

— Я вас слушаю, адмирал, — сказал Лжец, и отверстие в его «го-ло-ве» казалось смертельной раной, из которой вот-вот начнет изливаться протоплазма. Но нет, вспомнил вдруг адмирал, обрадованный постепенным восстановлением памяти, это не рана, это отверстие служит для поглощение пищи и газового обмена. А с другой стороны у Лжеца есть еще одно отверстие для удаления продуктов обмена. Вернее, два отверстия. Чувство брезгливости постепенно отступало. Взамен пришла презрительная жалость к существу, организованному столь несовершенно.

Отверстие в «го-ло-ве» у Лжеца закрылось, и адмирал ждал, когда тот снова откроет его, чтобы выслушать предложение. Что толку говорить, если Лжец закрыл свою звуковую мембрану?

— Так и будем молчать? — не выдержало, наконец, это существо. — Так имейте в виду, адмирал: я заявляю протест. Я прибыл в один из миров Пэтлара для заключения торгового соглашения между вами и цивилизацией Кантер. Я уже занят, и никто не имел права отвлекать меня от выполнения взятых на себя обязательств.

— Мои посланцы не обнаружили ни одного Лжеца, кроме тебя, Презренный, — ответил адмирал, и только тут заметил, что говорит впустую — отверстие в «го-ло-ве» уже закрылось. Но Лжец, как ни странно, услышал — возможно, у него где-то была другая звуковая мембрана. Или — кто их разберет — Лжецы слышат всей поверхностью тела? Так или иначе, он услышал и сразу ответил:

— Это не оправдание. Есть Галактическая Конвенция, согласно который нанятый Лжец не может быть перенанят вплоть до окончания своей миссии.

— Данный случай попадает под список Исключений, предусмотренных Конвенцией. Речь идет о ведении мирных переговоров.

— Что? — Лжец поднял «ру-ку» и поскреб «го-ло-ву». — Но у меня же не та квалификация. У меня нет необходимой подготовки.

— Дело спешное, а военные действия опустошили все окрестные миры, так что нам наверняка не найти другого Лжеца, кроме тебя, Презренный. Переговоры придется вести тебе — мои подчиненные и так уже потратили три шестнадцатых сезона на твои поиски.

— Вот уж что называется влип, — медленно произнес Лжец.

— Не трать понапрасну времени, Презренный. Переместимся в рубку и займемся изучением положения. Ты должен добиться выгодных для Пэтлара условий мира.

— Переместимся? Хороши шуточки! Ну надо же так влипнуть! Зачем же, спрашивается, я полз через весь этот гадючник, если надо еще куда-то перемещаться?

— Так требует Устав, Презренный, — ответил адмирал, так и не поняв, впрочем, значения слова «гадючник». Все-таки капсула-транслятор немного подпортилась.

— Ну уж нет. Я должен передохнуть. Я не червяк, чтобы без конца ползать по этой кишке, и так весь в слизи перемазался.

— Передохнуть? — удивился адмирал, чувствуя, что перестает понимать Лжеца. — Тебе совсем нет нужды дохнуть. Ты нужен нам живым. И ты не имеешь права медлить, раз речь идет о войне и мире. Так требует Конвенция. Не забывай, Презренный, великие цивилизации Галактики терпят вас, Лжецов, лишь до тех пор, пока вы не нарушаете ее положений. Перемещайся в рубку, — и адмирал двинулся к выходу, выдавливая Лжеца своим телом из каюты.

Тот что-то проверещал, но адмирал не стал вслушиваться. Времени оставалось в обрез. Надо было как можно быстрее проинструктировать Лжеца и послать его вперед на быстроходном катере. Ведь всего в нескольких часах полета впереди ждали их, как показывала разведка, значительные силы грэмпов. Лжец прибыл вовремя — еще немного, и началось бы решительное сражение двух флотов. Даже если бы удалось победить в сражении, гибель Пэтлара была предрешена — сил на оборону от многочисленных соседей, всегда готовых добить слабого, не осталось бы. В Галактике слишком много цивилизаций и слишком мало места. Сами пэтларцы никогда не остановились бы перед возможностью одержать легкую победу. Жизненное пространство — главное, во имя чего следует бороться. А потому предотвратить предстоящее сражение жизненно необходимо.

Конечно, знай адмирал наверняка, что грэмпов можно победить без больших потерь, услуги Лжеца не потребовались бы. Но кто возьмется предугадать? Риск слишком велик, и значит мирные переговоры — единственный выход. Переговоры же мог провести один лишь Лжец. Всякий баланс держится на компромиссе, а компромисс возможен лишь при условии, когда стороны способны что-то утаить друг от друга. Миллионы сезонов, пока в Галактике не появились Лжецы, компромисс был понятием абстрактным, и шла непрерывная война на выживание. В борьбе за жизненное пространство поднимались и гибли цивилизации, изобретались и исчезали в забвении все более изощренные средства уничтожения, опустошались целые звездные скопления, а планеты миллионами обращались в постепенно остывающие облака пыли и газа. И все потому, что достижение идеального равновесия между цивилизациями, стремящимися расширить сферу своего влияния, оказывалось невозможным. Стоило равновесию хоть ненамного сместиться в одну сторону, и тут же вспыхивала война, поскольку получивший преимущество не желал упустить своего шанса.

И вот наконец появились Лжецы с их поразительной способностью скрывать или искажать информацию — и появилась возможность сохранять равновесие там, где прежде это было немыслимо. Кто рискнет напасть, если точной информации о противнике нет, а Лжецы утверждают, что он сильнее? Кто рискнет нарушить равновесие, зная, что соседи не нападают исключительно потому, что Лжецы твои собственные силы существенно преувеличили? Впервые за многие миллионы сезонов в Галактике установился относительный мир. И если бы мир этот не явился следствием способности Лжецов лгать, то естественное отвращение, которое испытывали к этой извращенной способности все другие народы привело бы к полному уничтожению цивилизации Презренных. Увы, Лжецы был необходимы — их соседи первыми оценили благотворное влияние Презренных и вместо того, чтобы уничтожить их, составили знаменитую Конвенцию и подписали ее. Потом мало-помалу к Конвенции присоединились и все остальные цивилизации Галактики, и теперь почти все контакты между ними — по преимуществу торговые — осуществлялись исключительно через Лжецов.

Обо всем этом неспешно думал адмирал, толкая перед собой Лжеца по ведущей в рубку трубе. Это оказалось не такой уж легкой задачей. Лжец был малоприспособлен к передвижению по скоростным, обильно смазанным слизью внутрикорабельным магистралям. Временами он с трудом протискивался сквозь сифоны, а один раз и вовсе застрял, когда спешащий навстречу штабной офицер, пропуская, согласно букве Устава, старшего по званию, размазался по стенке трубы. Лишь объединенными усилиями спешно вызванных на помощь нижних чинов удалось кое-как протолкнуть Лжеца через узость и доставить, наконец, в рубку.

Несколько штабных офицеров сразу же подхватили Лжеца и клейкими нитями прикрепили к месту перед пультом, чтобы он своими неуклюжими движениями не мешал слаженной работе. Адмирал пристроился рядом, с недоумением наблюдая за совершаемыми Лжецом странными телодвижениями. Казалось, что он хочет отцепиться: его «ру-ки», приклеенные для удобства к одной из нижних — или задних — псевдоподий, постоянно дергались, а удобно зафиксированная на пульте «го-ло-ва» — «гля-дел-ки» были обращены как раз в сторону адмирала — как-то странно поворачивалась из стороны в сторону. Лжец то и дело открывал и закрывал отверстие в «го-ло-ве», но доносившиеся оттуда звуки не воспринимались капсулой-транслятором в качестве членораздельной речи, и потому адмирал заговорил первым.

— Ты, Презренный, — начал он, — должен немедленно вылететь вперед на быстроходном катере и обеспечить заключение мира между нами и грэмпами. Ты должен спешить, ибо Пэтлар в опасности. Здесь, в боевой рубке, ты можешь ознакомиться с любой информацией о Пэтларе, которая необходима тебе для ведения переговоров. Спрашивай, Презренный.

Но Лжец не желал спрашивать. Какое-то время он продолжал совершать странные телодвижения, потом застыл в полной неподвижности — лишь средняя часть его тела периодически вздувалась и опадала. И вдруг закричал — резко, противно:

— Да освободите же мне голову, наконец!

Судя по всему, он забыл, что нельзя кричать в присутствии адмирала — но что еще ждать от существа, цивилизация которого, согласно Конвенции, не имела права на создание флота? Откуда Презренному знать о священных требованиях Устава? Страшно подумать, что произошло бы с Галактикой, позволь мы Лжецам вооружиться, подумал адмирал и сказал:

— Освободите ему выступ с отверстием.

Старшей офицер Врыг двинулся вперед и с нескрываемой гадливостью облил «го-ло-ву» лжеца слизью, разъедающей клейкие нити. Вместо слов благодарности Лжец дико заверещал и вдруг изверг из отверстия в «го-ло-ве» целый поток полупереваренной пищи. Соверши такой проступок в присутствии адмирала даже сам Врыг — и он незамедлительно отправился бы на камбуз. Но кто же станет требовать соблюдения Правил Благопристойности от Презренного? Трижды Победоносный лишь прикрыл перепонкой свой внутренний глаз и милостиво разрешил:

— Ты можешь проглотить свою пищу обратно, Презренный. Я подожду.

— Вот ведь влип, черти бы вас всех разодрали, — опять ни к кому конкретно не обращаясь, сказал Лжец. — Давайте, адмирал, рассказывайте, что вам нужно. И поскорее. Выбраться бы живым из этой выгребной ямы.

Смысла последней фразы адмирал постичь так и не сумел.

Вартан с трудом прополз по покрытой слизью трубе с эластичными, податливыми стенками к шлюзовой камере и, подождав, пока за ним закроется диафрагма, двинулся к переходу, соединившему доставивший его катер с крейсером грэмпов. О возвращении обратно страшно было подумать — хотя он не знал, что может ожидать впереди. Одно утешало: хотя его до сих пор тошнило при одном воспоминании о склизком и зловонном чреве корабля пэтларцев, желудок теперь совершенно опустел, и постигшая его в рубке неприятность не могла повториться. Вряд ли переговоры затянутся, можно продержаться и без еды.

Но влип он основательно. Мирные переговоры — он даже не знал, как к ним подступиться. Шесть лет учился на торгового посредника, только-только приступил к работе — и на тебе. Именно на Пэтларе! А ведь его предупреждали, что туда нельзя отправляться, не имея необходимого снаряжения, советовали подождать транспорта, который должен был доставить легкие скафандры — не послушал. Поспешил, побоялся, что представитель другого посреднического бюро перехватит сделку. «Атмосфера пригодна для дыхания, среда обитания нетоксична для человека», — вспомнил он фразу из справочника. Нетоксична! Что в этом толку? Пропади они пропадом, эти проклятые пэтларцы! Да и грэмпы впридачу.

А ведь не исключено, что так и случится. Совсем не исключено, если он не преуспеет в своей миротворческой миссии. А как, спрашивается, можно надеяться на успех, если даже в заключении торговых сделок у него пока нет никакого опыта? Да и будь он, этот опыт — все равно страшно становиться Миротворцем. Посредники, занимающиеся вопросами войны и мира — лучшие из лучших, те, кого Земля отобрала после тщательного изучения всех их способностей и душевных качеств, кого специально, не менее десяти лет натаскивали, обучая выбираться из самых сложных и запутанных ситуаций, кто держал в своей голове и свободно оперировал колоссальной информацией о множестве ныне живущих и уже исчезнувших цивилизаций, об еще большем множестве соглашений, заключенных между ними. Слишком велика была ответственность, возложенная на этих людей, чтобы доверить такое дело первому встречному. Ведь от успеха в вопросах сохранения мира зависела, по существу, судьба всего человечества.

Наконец, открылся проход, ведущий в шлюзовую камеру крейсера грэмпов, и оттуда сразу же потянуло могильной сыростью и холодом. Лишь первое мгновение принесло облегчение после жаркой духоты, в которой обитали пэтларцы. Уже через секунду Вартан понял, что в такой холодрыге ему долго не продержаться. Но деваться было некуда — пришлось идти вперед. Он поднялся на ноги и медленно, чтобы не поскользнуться на покрытом слизью полу, двинулся в сторону открывшегося прохода.

В шлюзовой камере крейсера его встретил человек.

И сразу все стало легко и понятно. Ну конечно же, грэмпы тоже отыскали посредника для ведения переговоров. Значит, им тоже несладко. А человек с человеком всегда договорится. Люди слишком долго обучались этому искусству на Земле, чтобы забыть даже через тысячи лет космических скитаний. Вартан с легким сердцем шагнул вперед и протянул незнакомцу руку, сперва вытерев ее от слизи последним относительно чистым носовым платком.

— Здорово! Этим грэмпам, видать, тоже воевать надоело?

— Да поприжали их твои пэтларцы, — пожимая руку, ответил незнакомец, — еще немного, и всем им, как я понимаю, крышка. — Он отступил на пару шагов и, смущенно улыбнувшись, сказал, — ты извини, но от тебя такой запах…

— Поползал бы с мое по этому гадючнику, — рассмеялся Вартан, нисколько не обидевшись. — Меня зовут Вартан Кейбаг. Я из Северного Бюро Торговых Посредников.

— Как? Ты тоже торговый? — растерянно спросил незнакомец, изменившись в лице.

— Да, — до Вартана дошел смысл вопроса, и он перестал улыбаться.

— Я Клод Эртих из Южно-Африканского Бюро.

— Дела-а-а… — протянул Вартан. — Что делать-то будем?

— Давай, что ли, присядем.

— Т-только не здесь, — Вартан уже начинал дрожать от холода.

— Что, туда? — Эртих потянул носом поступающий из переходника воздух и скривился.

— З-Здесь м-м-мне не в-в-выдержать, — уже по-настоящему задрожал Вартан и, отметая все дискуссии, кинулся к переходнику. Эртих поневоле двинулся следом.

— Ну, что делать-то будем? — спросил Вартан, немного отогревшись.

Ответа он не дождался. Эртих сидел рядом и из последних сил боролся с тошнотой, глядя в пространство выкатившимися глазами. Наконец, он не выдержал, вскочил и, отбежав в дальний конец шлюзовой камеры, согнулся пополам, держась за живот. Вартан деликатно отвел глаза. Он сам недавно испытал подобное и не хотел бы, чтобы кто-то из людей это видел.

— Ну что, полегчало? — спросил он, когда Эртих вернулся и сел рядом.

— В какой-то степени, — Клод с трудом вздохнул, несколько секунд молча, поджав губы боролся с новым приступом тошноты, затем нашел в себе силы спросить: — А там, внутри, еще хуже?

— Трудно сказать. У каждого свой предел чувствительности. Лично для меня уже здесь ароматы достигают насыщения. Но вот когда тебе вымазывают голову какой-то едкой гадостью…

— Даже так?

— Даже так. Одни их трубы чего стоят… Ползешь, ползешь, и все ни с места, все скользишь по этой слизи. Тоже мне, цивилизация. Разумные существа. Нечего нанимать посредников, если не можешь обеспечить сносные условия.

— Ну грэмпы тоже, скажу тебе, не подарок. Да что о них говорить? О себе надо подумать. Как выпутываться-то будем?

— Делать нечего, придется вырабатывать мирное соглашение.

— Знать бы как. Попробуй удержи этих недоумков от нападения, если какую-нибудь мелочь вдруг не предусмотрим. Я лично не имею ни малейшего представления о том, с чего начинать.

— Я тоже, — уныло ответил Вартан.

— Хоть бы они все друг друга перебили, наконец, и оставили нас в покое! — Эртих в досаде даже ударил кулаком по стенке камеры, но тут же отдернул руку и стал брезгливо вытирать слизь о полу своей меховой куртки. Почему-то он забыл даже расстегнуть ее, только откинул капюшон и теперь сидел, изнывая от жары, духоты и страшной вони.

И тут Вартана осенило. Мысль была настолько проста и очевидна, что он поразился тому, как это никто из людей не догадался до сих пор действовать именно таким образом. Он немного помедлил, проверяя ход своих рассуждений, потом тихо спросил:

— Слушай, Клод, а зачем нам вообще добиваться мира, который пошел бы на пользу и Пэтлару, и грэмпам?

— Ты хотел меня видеть, Презренный? — спросил адмирал Шэор, втекая в камеру, где содержался Лжец по пути на Пэтлар.

— Да, Четырежды Победоносный, — ответил Вартан, слегка приподнимаясь в знак приветствия.

До чего же он отвратителен, — подумал адмирал, но все же не стал закрывать перепонкой внутреннего глаза — милость, несоразмерная величина которой вряд ли доступна пониманию Лжеца. Тот, похоже, совсем не разбирается в этикете, и даже этот визит воспринимает как должное — а ведь адмирал поначалу не намеревался выполнять беспрецедентную просьбу Презренного о дополнительном свидании. Тому все же следовало понимать, насколько он мерзок — особенно после заключения мира с грэмпами, после того, как Лжец использовал для этого свою гнуснейшую способность лгать. Ни один из разумных никогда не стремился узнать подробностей сделок, заключаемых при посредничестве Лжецов — сама мысль об использованных методах была невыносима. Узнать же что-то еще — значило навеки запятнать свой разум позором. Он, адмирал Шэор, не смог бы жить, будь его совесть запятнана ложью. А эти существа — ничего, живут, и даже презрение всех разумных им не помеха. Потому адмирал и помыслить не мог о повторной встрече.

Но вот совсем недавно — и десяти тысяч мгновений не прошло — ему сообщили, что Старейшие пожаловали ему звание Четырежды Победоносный, добавили еще один луч к его адмиральской звезде и наградили личным именем «Спаситель Пэтлара», которым отныне его будут именовать на Вселенском Глямбе. И адмирал, гордый высокой честью, решил-таки снизойти к просьбе Презренного. Все же, как ни противно сознавать это, он кое-чем обязан этому Лжецу. А потому стоило проявить высшее благородство, свойственное расе Пэтлара.

— Так зачем же ты хотел меня видеть? — снова спросил адмирал, стараясь не приближаться к Презренному.

— Пэтлар обязан мне миром и самим своим существованием, не так ли? — спросил Вартан.

— И ты, и твоя планета получите компенсацию, предусмотренную Конвенцией, — с достоинством ответил Адмирал. Не объяснять же Презренному, что любой пэтларец предпочел бы смерть его помощи, и лишь высшие интересы заставили к ней прибегнуть.

— Я в этом не сомневаюсь, Четырежды Победоносный. Ведь вы же не в состоянии нарушить условия Конвенции.

— Разумеется.

— В том-то вся и штука. Не сможете. Тогда попробуйте объяснить мне, в чем же состоит ваша хваленая честность, если она от вашей воли не зависит, если вы просто не можете иначе, если вы запрограммированы всегда быть честными? В чем, скажите мне, ваша-то заслуга, раз вы не можете обмануть?

— Я не понимаю тебя, Презренный.

— Да где уж тебе понять… — сказал Вартан совсем тихо.

В самом деле, как может этот желеобразный, заранее запрограммированный робот понять, что сами эти понятия честности и чести не имеют смысла без своих антиподов — лжи и бесчестья? Где этому одноклеточному понять, что лишь презираемые всеми разумными расами Галактики Лжецы одни и способны быть по-настоящему честными и благородными? Где ему понять, что только честь и благородство землян по существу и спасают остальные расы Галактики от полного уничтожения? Ведь он, Вартан, наверняка не первый из людей, кто додумался до способа легко обеспечить человечеству превосходство над всеми остальными расами. И не последний, кто от применения этого способа отказался.

Ведь власть — это не более, чем возможность принимать решения, изменяющие течение событий. И по существу такая власть давным-давно уже была в руках у землян. Конвенция, формально ставящая их в зависимость от воли остальных народов, по сути дела передала им всю полноту такой власти. Логично было бы употребить эту власть на благо человечества — и никого больше. Так почему, почему же до сих пор этого не произошло? Почему люди, наделенные этой властью, до сих пор не правили Галактикой? Почему он, Вартан, внезапно осознав свое могущество, не пошел этим путем?

Почему?!

Вартан смотрел на адмирала, на его сияющую восьмидесятипятиконечную звезду, на слегка колыхавшиеся псевдоподии, на длинные отростки вблизи от звуковой мембраны, на концах которых сидели маленькие и, как казалось, очень злые глазки, и внезапно ему все вокруг стало невыносимо противно. Ведь мы такие же, подумал он, мы точно такие же. И точно так же не в состоянии перешагнуть через свои, пусть даже радикально отличные от пэтларских, понятия чести и морали. А значит и у нас нет свободы воли. Может, ее отсутствие — единственное условие выживания разумной расы. Может быть. Но все равно это значит, что я, Вартан Кейбаг, точно такая же марионетка, абсолютно послушная не мною выработанным правилам, как и это одноклеточное.

И Вартан застонал от внезапно охватившего его отвращения и к себе, и ко всей Вселенной. А адмирал Шэор, Четырежды Победоносный Спаситель Пэтлара, так и не сумел понять, чего же хотел от него этот странный Лжец.

 

КОГДА БОГИ СПЯТ

Наверное, я должен записать, как все это случилось.

Теперь я просто обязан это сделать, иначе то открытие, которое совершил профессор Ранкор, может погибнуть в безвестности, и тогда вряд ли останется у людей хоть какой-то шанс уцелеть в этом изменчивом и зыбком мире.

Впрочем, я не уверен, нет, не уверен, что решусь обнародовать эти свои записки. Даже сейчас, даже после всего, что произошло. Возможно, после моей смерти… Да, конечно, я не имею права унести эту тайну в могилу. Но, пока я жив — вряд ли.

Потому что ниже мне придется признаться в совершении проступка, несовместимого со званием ученого, и для меня невыносима сама мысль о том, что коллеги могут изгнать меня за это признание из своего сообщества. Они, конечно, поступили бы при этом вполне справедливо, и я не имею морального права осуждать их за это. Но, пока это в моих силах, я постараюсь сохранить тайну. Наверное, должно случиться нечто гораздо более ужасное, чтобы я решился пойти на позор признания. Наверное, во мне есть что-то ущербное, раз я не способен пожертвовать своей репутацией — всего-навсего репутацией — во имя высших интересов всего человечества. Но, с другой стороны, я ведь уже сознался однажды. Сознался перед профессором Ранкором, зная, что ждет меня после этого признания. И он отпустил мой грех. Он имел на это право. Так разве справедливо карать дважды за одно и то же преступление? Тем более, что и сам профессор…

Сейчас глубокая ночь. Я только что вернулся из обсерватории — звезда Ранкора ушла за горизонт, а остальные объекты сейчас мало кого интересуют. Хотя я мог бы подсказать участки неба, куда следовало бы направить телескопы, чтобы зафиксировать возможное начало еще более примечательных процессов. Но я предпочитаю молчать — у меня есть заботы поважнее, чем предсказывать грядущие открытия. Тем более, что открытия эти мало кого обрадуют. И я не должен привлекать к своей персоне повышенного внимания. По крайней мере, пока. Ведь мне прежде всего надо закончить эти записки — и обязательно размножить их, и успеть разослать по разным адресам, где — в этом я не сомневаюсь — они будут в полной сохранности лежать вплоть до моего указания или же до моей смерти.

Я пишу о собственной смерти так спокойно — а ведь еще год назад она казалась чем-то далеким, о чем не стоило пока беспокоиться. Но год назад и профессор наверняка не думал о возможности своей кончины. И тем не менее…

Да, год назад мир был совсем иным.

Городок у нас тихий и спокойный. Через него не проходят крупные магистрали, здесь нет промышленности или добычи каких-то ископаемых. Только Университет — и все, с ним связанное. Обсерватория на горе Леммард да богатая библиотека — вот то, чем выделяется наш городок из нескольких десятков подобных центров мира. Есть библиотеки гораздо более богатые. Есть обсерватории с гораздо лучшим оборудованием — и все же мы можем гордиться и тем, и другим. Особенно после установки пять лет назад нового рефлектора — он уже успел внести вклад в науку. Одно открытие звезды Ранкора чего стоит.

Хотя, если честно, звездой Ранкора мир обязан не нашему новому рефлектору.

Мое поступление в Университет и назначение профессора Ранкора главой кафедры теоретической астрофизики совпали по времени. В свое время, когда я выдвинулся в число лучших его учеников, мне показалось это знаменательным. Диплом я защитил с блеском, и профессор предложил мне остаться работать под его руководством. В том, что такое предложение последует, я, в общем, не сомневался — и все же помню, что был польщен. И сразу же целиком отдался работе.

Правда, не только потому, что так уж увлекся поставленной задачей. Были и другие причины, долгое время казавшиеся мне совсем не связанными с основными моими занятиями. Но теперь, анализируя все случившееся со мной, я прихожу к убеждению, что связь эта скорее всего была. Наверное, Регина что-то предчувствовала — женское сердце всегда считалось гораздо более чувствительным, чем мужское. И ее поведение перед нашим разрывом, ее упорное нежелание оставаться в этом городе я теперь не решился бы назвать бессмысленным капризом. И наверняка не было оно связано с какими-то эпизодами в ее жизни, которые она хотела бы от меня скрыть — а ведь тогда я не сомневался, что в этом состоит основная причина всех ее капризов. Но теперь не сомневаюсь в обратном — она предчувствовала, что мне нельзя здесь оставаться, что та ущербность моего душевного склада, которую я теперь осознаю в себе, именно здесь, именно в работе, которую мне придется проводить под руководством профессора Ранкора окажется губительной.

Хотя, если разобраться, такая ущербность опасна в любой работе.

Но в общем, чего было, того уже не изменишь. И я даже не знаю, где она живет теперь и что с ней сталось. Правда, я не встречал публикаций под ее фамилией — но это ничего не значит. Не думаю, что она оставила работу — скорее, вышла замуж.

А я постарался поскорее забыть обо всем — и целиком отдался науке. Фактически, наш разрыв лишь подтолкнул то, что она стремилась, пусть и неосознанно, предотвратить. Лишь подтолкнул. Я забросил все, кроме работы, и всего за два года стал первым среди учеников профессора Ранкора, опубликовав — в соавторстве с ним и самостоятельно — порядка десятка работ, развивающих новый подход в теории устойчивости звездных оболочек. Постепенно, по мере продвижения работы, не только я, но и сам профессор пришли к убеждению, что мы стоим на пороге значительного открытия в теоретической астрофизике, которое позволит объяснить множество доселе непонятных экспериментальных данных. Ведь результаты, полученные в последние два-три года перед этим с помощью, космической обсерватории «Стеллар», противоречили прежним теоретическим представлениям — а мои построения были близки к тому, чтобы объяснить их в рамках вполне законченной теории. И, значит, дать новые предсказания.

Тогда казалось, что цель совсем рядом. Но на деле она была еще ближе, чем я думал.

А споткнулся я на сущем, как мне тогда показалось, пустяке. На такой мелочи, что просто дрожь пробирает. На одном интеграле. Интеграл, правда, был действительно заковыристый. Провозившись с ним дня три и совершенно потеряв терпение — просто потому, что не ожидал такой вот неожиданной подножки, когда, казалось, решение совсем рядом, и все катилось к успешному завершению работы — я попытался подсунуть его кое-кому из коллег, и даже самому профессору, но никто из них не нашел новых, еще не испробованных мною подходов, и в итоге я остался с общей рекомендацией подсчитать его численно, на компьютере. Чтобы дать такой совет особого интеллекта не требуется. Только дело в том, что далеко не все задачи компьютеру подвластны — специалисты, занимающиеся проблемами вычислимости, меня поймут. И уже после первых же пробных расчетов я пришел к убеждению, что данный интеграл относится как раз к разряду невычислимых, то есть таких, для которых время их вычисления при повышении точности результата, скажем, в два раза возрастает в большее количество раз. Необходимое мне значение точности численного интегрирования оказывалось поэтому недостижимым в принципе. Нет, этот интеграл требовалось взять аналитически, это был единственный реальный путь. И именно на этом пути я и совершил роковую ошибку.

Я положил этот интеграл равным две трети пи.

Не потому, что имел для этого хоть какие-то реальные основания.

Нет — просто потому, что такой результат идеальным образом вписывался в построенную мной теорию. И мне показалось, что я имею право пойти здесь на подлог — а это был именно подлог, ведь ни в одной из своих публикаций я не решился сослаться на произвольность этого предположения. Я находил себе оправдание в том, что Вселенная должна быть устроена разумным образом, должна описываться законченными и внутренне непротиворечивыми теориями, а потому сама логика вещей подсказывает, что злосчастный интеграл должен иметь именно такую, необходимую мне величину.

Позже, когда мы уже вдвоем с профессором Ранкором занялись снова этим интегралом, пытаясь понять, что же произошло с нашим миром, мы выяснили удивительную вещь — он принадлежал, оказывается, к обширному классу так называемых интегралов Лаггера, которые, как было доказано, не имеют определенной величины — я не специалист в области анализа, и так и не понял всей глубины заключенной в этом математической премудрости. Для меня важно, что, формально я имел право присвоить этому интегралу именно такую величину — я же не мог предвидеть последствий своего шага.

Я и помыслить, конечно, не мог, что повлечет за собой такой поступок!

Я вообще тогда, как теперь понимаю, ни о чем не думал — только о том, что вот, наконец, достиг желанной цели. Решил-таки задачу, использовав принципиально новый подход, и тем самым осуществил настоящий прорыв в науке. Мне уже виделось, что моя работа, в которой подводился итог проведенных исследований, выходит на первые места в индексе цитирования, я уже не сомневался, что примененный подход будет носить мое имя, и впереди, еще недостижимая, но уже приобретающая конкретные очертания, замаячила Нобелевка. Конечно, мечтать об этом не возбраняется ни одному ученому, но ей-богу, я имел для такой мечты основания, и это признавалось тогда всеми, с кем я работал. Даже профессор Ранкор, обычно весьма сдержанный в своих оценках, как-то раз обмолвился, что я, судя по всему, пойду в науке гораздо дальше его самого. Он не завидовал мне — он мною гордился. Хотя на самом деле я достоин был презрения, ибо в то время совершенно выбросил из головы даже воспоминания о совершенном подлоге. Я считал, что множившиеся экспериментальные подтверждения правильности моей теории служат достаточным оправданием весьма произвольного предположения, и не спешил снова вернуться к анализу сомнительного звена в цепи моих теоретических построений. Теперь именно эта моя тогдашняя успокоенность, почивание на лаврах, которому я тогда предавался, терзают мою душу и не дают спокойно спать по ночам. Ведь — кто знает? — быть может, тогда еще были шансы все исправить?

Первый сигнал тревоги прозвучал в ноябре прошлого года, когда начали поступать данные с только что выведенного на орбиту спутника наблюдения за Солнцем «Солар-иж». Правда, я лично стоял несколько в стороне от обработки получаемой с него информации — набирал статистику по звездам шаровых скоплений, используя результаты наземных наблюдений в оптическом диапазоне. Поэтому тот разговор с профессором Ранкором был для меня совершенно неожиданным.

Помнится, еще утром, заглянув зачем-то в его кабинет, я поразился его усталому виду и какому-то отрешенному взгляду, которым он меня встретил. Но профессор — это знали все на кафедре — не любил, чтобы проявляли заботу о его здоровье. Поэтому я, не сказав ни слова, ушел к себе, быстро, впрочем, позабыв мелькнувшее было в душе чувство обеспокоенности. Но оно вернулось, когда ближе к обеду профессор позвонил мне и еще более усталым и каким-то, я бы сказал, растерянным голосом, попросил зайти к нему в кабинет, захватив кое-какие бумаги.

Вид у него теперь был еще более утомленный, но я не решился спросить его о самочувствии, сел на стул сбоку от стола и разложил бумаги, приготовившись дать необходимые пояснения. Минуты две он молчал, ни о чем не спрашивая, сидел, глядя в исписанные листки перед собой и слегка постукивая по столу зажатым в пальцах карандашом. Потом, наконец, сосредоточился, отложил карандаш в сторону и, покопавшись в ящике стола, достал листок с отпечатанной на принтере таблицей и протянул его мне.

— Это спутниковые данные за ноябрь, — сказал он, — обрати внимание на спектр протонов.

Если бы не его замечание, я не заметил бы в данных ничего необычного. Вариации солнечного ветра при сильных вспышках бывали гораздо большими — но протоны с энергиями порядка 150 КЭВ действительно вели себя необычно: их интенсивность менялась по синусоиде с периодом порядка трех с половиной суток, причем амплитуда этой синусоиды явно нарастала.

— Что за странный период? — спросил я.

— Мне тоже он поначалу показался странным, — сказал профессор и на пару минут замолчал, глубоко задумавшись. Прежде за ним подобного не водилось. Потом он как бы очнулся и продолжил: — Я проанализировал данные за несколько последних лет. Вот погляди, что получилось.

Он повернулся к компьютеру, набрал на клавиатуре несколько команд, подождал, пока на экране возникнет график, затем снова повернулся в мою сторону.

— Первый раз этот странный период проявил себя в конце августа позапрошлого года. Но тогда амплитуда его, как ты можешь убедиться, была невелика — едва превышала величину экспериментальных ошибок аппаратуры «Солара-иж».

При этих словах профессора что-то холодное шевельнулось в глубине моей души, но несколько мгновений мне удавалось сдерживать догадку, не пуская ее в сознание.

Всего несколько мгновений — слишком явным было совпадение.

Август позапрошлого года — как раз то время, когда я бился над этим проклятущим интегралом. К концу месяца я оставил попытки взять его, и теория, которую я строил, совершив подлог, стремительно приобрела стройный и законченный вид.

Но, конечно, я еще не сознавал, что же произошло. Просто душа всегда первой чувствует надвигающуюся беду.

— Теперь амплитуда тоже не очень значительна, — сказал я, стараясь, чтобы голос мой звучал нейтрально. Да и о чем я мог волноваться? Подумаешь — обнаружение каких-то пульсаций в солнечном ветре! Новый эффект, зарегистрированный при помощи спутниковой аппаратуры — что в этом удивительного? Для того и запускаются спутники, чтобы открывать такие вот новые закономерности. Но изгнать какое-то нехорошее предчувствие из сердца мне все же не удавалось.

— Дело не в амплитуде, — произнес профессор. — Дело не в амплитуде. Дело именно в периоде, — он помолчал, потер глаза, приподняв очки — глаза у него были красные, невыспавшиеся — потом продолжил: — Понимаешь, меня самого поначалу этот период удивил. Если бы не твоя работа, я так и не нашел бы ему объяснения. Но, если привлечь твои построения, то сомнений, в общем, не остается…

— Сомнений… в чем?

— В том, что наше светило, оказывается, далеко не так устойчиво, как мы привыкли считать. Я тут пока не спешил делиться своими выводами — ты знаешь, не люблю скоропалительных сенсаций. Тем более, сенсаций такого рода. Я вообще предпочел бы, чтобы все это оказалось неверным и поскорее позабылось. Но, видимо, рациональное зерно в моих построениях имеется. К сожалению.

— Вы хотите сказать, что наличие именно такого периода свидетельствует об особой форме неустойчивости.

— Да, именно так. Хотя кто бы мог подумать — учитывая геологические данные? Кто бы мог подумать? Я, правда, надеюсь, что допустил где-то ошибку — потому мне необходима твоя помощь. Ты ведь можешь отложить свою работу на время?

— Разумеется.

— Ну и прекрасно. А то, знаешь, мне не хотелось бы привлекать к этому анализу еще кого-нибудь. Я все же надеюсь пока, что ошибся. Уж больно выводы получаются неутешительные. Да что там неутешительные — просто ужасные, знаешь ли, получаются выводы.

Профессор посмотрел мне в лицо, и меня даже передернуло — настолько жалким, совершенно для него не характерным был этот взгляд. Я не помнил, чтобы он хоть когда-либо прежде глядел такими вот глазами — даже тогда, когда три с половиной года назад хоронил брата. Тот тоже работал у нас в Университете.

Позже я понял, почему он так смотрел. Чтобы это понять, много времени мне не потребовалось — к утру следующего дня я успел подробнейшим образом проверить все выводы профессора и пришел к тем же самым ужасным результатам.

Если говорить кратко, все можно описать в двух словах: наше Солнце, которое во всех до сих пор существовавших моделях звездной эволюции признавалось звездой достаточно устойчивой — по крайней мере, в течение значимого для существования человечества времени — на самом деле таковой не являлось. В силу весьма тонких эффектов взаимодействия в конвективном слое, вполне корректно описываемых в рамках развитой мною теории, в определенный момент времени должен был произойти качественный скачок в светимости Солнца, предвестником которого с достаточной степенью достоверности можно было бы считать как раз замеченную недавно периодичность в интенсивности солнечных протонов. Сами эти вариации интенсивности свидетельствовали о близости скачка, а их период, в совокупности с некоторыми другими данными, указывал, что светимость Солнца должна резко, в течение ближайших десяти-пятнадцати лет упасть не менее, чем на двадцать процентов.

Думаю, не требуется объяснять, что это будет означать для человечества и вообще для всей жизни на Земле. Конечно, от такого изменения светимости жизнь еще не погибнет — но это будет уже другая жизнь, это будет другая биосфера, и я сомневаюсь, что современному человечеству найдется в ней место. Разве что жалким его остаткам — это в случае, если люди не уничтожат всех себе подобных в борьбе за место под новым, холодным Солнцем.

Когда рано утром я снова пришел на кафедру, профессор уже сидел в своем кабинете. Возможно, он вообще не уходил домой или, во всякому случае, засиделся допоздна — количество окурков в пепельнице говорило само за себя. Но спрашивать я не стал, это теперь не имело особенного значения.

— Ну, ты проверил? — спросил он, едва я открыл дверь.

— Да.

Он не потребовал уточнений. Все и так было ясно.

Я сел к столу, достал из кейса распечатку со своими результатами — моему компьютеру пришлось поднапрячься, и полночи, пока он работал, я сумел поспать. Вернее, забыться — отдыха после пробуждения я не почувствовал.

Профессор вывел на экран данные из памяти своего компьютера, несколько минут, что-то бурча себе под нос, сравнивал наши результаты. Потом, не поворачиваясь, спросил:

— А что у тебя получилось с амплитудой пульсаций?

— Она должна постепенно нарастать.

— Но ведь этого же нет. Ты же помнишь — в последние две недели она снова упала. Как ты это объясняешь?

— Не знаю… Может, какой-то побочный эффект? Если оставаться в рамках теории, интенсивность не должна падать…

— Вот именно, — оживился профессор. — Интенсивность падать не должна — а она падает. Может, мы просто не учитываем какой-то существенный момент, и все наши страхи совершенно напрасны? Проверь-ка ты снова все свои выкладки.

— Х-хорошо… — ответил я упавшим голосом. Глупец! — тогда разоблачение и неизбежное презрение со стороны профессора казалось мне не менее страшным, чем ужасные предсказания теории о судьбе Солнца. Я и помыслить не мог тогда о том, чтобы сознаться — а ведь тогда у нас оставалось бы больше времени. А теперь — не то ли же самое совершаю я теперь, храня в тайне нашу с профессором роль в появлении звезды Ранкора?

Конечно, я забросил все текущие дела, еще совсем недавно казавшиеся столь срочными, что даже в выходные я не отрывался от работы. Проверка всех выкладок заняла у меня почти месяц, но я с самого начала был убежден, что не совершил ошибки в своих теоретических построениях. Кроме единственного места — но там была не ошибка, там был сознательный подлог. Когда я вновь дошел до того злополучного интеграла, я знал уже наверняка: если в теории, мною построенной, и есть слабое звено, то оно именно здесь. Профессор же занимался дальнейшим анализом информации, пару раз слетал на Гавайи и в Симеиз, чтобы проконсультироваться с работающими там специалистами, но пока что не раскрывал никому причины своего столь пристального интереса к определенного рода солнечным данным. Конечно, оставалась еще значительная неопределенность, но в общем и целом выводы казались зловещими. А пульсации протонов в солнечном ветре снова нарастали в полном соответствии с теорией, так что теперь даже наиболее оптимистичные оценки показывали, что резкий спад в светимости Солнца должен произойти не позже, чем через пять лет.

И вот только тогда, когда отступать было уже некуда, я решился, наконец, на признание.

Я не собираюсь описывать того, как это случилось — мне тяжело даже просто вспоминать тот день. Но у меня не оставалось иного выхода. Либо признаться, признаться лично, с глазу на глаз, либо ожидать неизбежного последующего разоблачения. Потому что в тот день профессор объявил об окончательном своем решении обнародовать полученные нами результаты. Медлить, по его мнению, было уже нельзя, чем раньше люди узнают о надвигающейся беде, тем лучше смогут к ней подготовиться. Хотя, по чести говоря, трудно было придумать, как может огромное человечество, разделенное многочисленными барьерами непонимания и вражды, подготовиться и сплотиться даже перед лицом такой вот всеобщей и неотвратимой беды. Но это вопрос уже другого порядка.

В общем, я сознался во всем. Для профессора, конечно, это было ударом, и немалым — он привык сам быть всегда абсолютно честным в своих выводах, привык так же относиться и к результатам своих учеников и коллег. И мое признание так потрясло его, что некоторое время — не меньше получаса — он сидел, не в силах вымолвить ни единого слова. Потом, конечно, слова полились рекой, потом я такое услышал…

Но все это в прошлом, и, если постараться, я могу обо всем этом не вспоминать, Тем более, что свидетелей не осталось.

Наверное, не будь ситуация столь серьезной, профессор просто-напросто прогнал бы меня, не желая больше иметь дела со своим недостойным учеником. И был бы совершенно прав — науку нельзя делать, используя подлог как метод достижения цели. Наука тем и отличается от остальных видов человеческой деятельности, что имеет дело с объективными, не зависящими от конъюнктуры реальностями, и любой обман рано или поздно раскрывается, даже если для его сокрытия наворачивают все новые и новые горы лжи. Слава богу, я сумел вовремя остановиться и не стал прикрывать один обман другим.

Правда, еще неизвестно, лучше ли та ситуация, в которой мы в результате оказались, той, от которой сумели уйти.

В общем, теперь уже сам профессор углубился в мои теоретические построения, выводам которых он доселе безоговорочно доверял — как своим собственным. Раньше подобное скрупулезное копание с его стороны показалось бы мне оскорбительным. Но теперь права оскорбляться у меня не осталось, и я лишь старался как только мог помочь ему во всем быстро разобраться. К счастью — а, может, и к несчастью — иных ошибок, кроме уже названной выше, он не обнаружил. Ну а что касается злополучного интеграла… Здесь он получил весьма неожиданные выводы, до которых я в свое время не додумался. Или просто не мог — по объективным обстоятельствам — додуматься. Но об этих обстоятельствах позже.

Оказалось, что вообще вся моя теория приводит к осмысленным результатам лишь при одном-единственном условии — если этот злополучный интеграл имеет выбранное весьма произвольно значение, равное двум третям пи. При любом другом его значении в рамках данной теории не может существовать устойчивой модели Вселенной, и, если подходить с позиций здравого смысла, то никакого подлога я не совершал. Ведь мы, как я уже писал выше, определили, что интеграл этот относится к классу интегралов Лаггера, имеющих произвольное значение, и я вправе был выбрать именно то, которое позволяло сделать теорию непротиворечивой.

Я имел на это полное право.

Если бы не одно обстоятельство, которое долго не давало мне покоя, пока сама жизнь не преподнесла его неоспоримого объяснения. Если бы я сам в свое время не проверял получаемые результаты на непротиворечивость. Но я проверял их, используя те же подходы, что и профессор. Я подставлял самые разные значения этого интеграла, и получал вполне осмысленные результаты и при значениях, равных нулю, единице, два пи. Я это прекрасно помнил!

Но не сумел отыскать черновиков того времени.

К чему хранить черновики, когда любые выводы можно всегда повторить заново? Так я думал всегда — но, оказывается, мир устроен иначе. Мир устроен совсем не так, как мы думаем, и я часто вспоминаю теперь того индийского математика, который интуитивно предсказал массу интересных закономерностей в области теории чисел, не затруднив себя доказательствами и в течение десятилетий ставя в тупик последующих исследователей, пока кому-нибудь не удавалось, наконец, выстроить все промежуточные звенья в необходимом порядке и показать, что он был прав.

Мы привыкли думать, что Творец создал Вселенную, положив в основу ее некие законы, которые мы можем лишь раскрывать.

Нам трудно поверить в то, что он и сам, возможно, до конца не знает этих законов.

И мы не в состоянии осознать, что, вполне возможно, именно мы выдумываем в процессе познания законы, движущие этим миром.

Мы можем отказаться от идеи Творца всего сущего — но мы не готовы сами занять его место. Не готовы — потому что это слишком страшно. Потому что любой шаг творца может грозить непредсказуемыми последствиями. Мы, ученые, привыкли лишь изучать мир, в котором живем — мы не привыкли творить окружающую нас реальность. А те немногие из людей, кто внутренне готов к этой великой миссии — они творят эту реальность, но творят ее иначе. В своих книгах, картинах, фильмах, в мире образов, далеких от научной картины мира. Они не подготовлены к тому, чтобы реально помочь нам, ученым — и в этом, возможно, величайшая наша беда.

Я, конечно, забежал вперед, сформулировав вот так сразу вывод, к которому в конечном счете пришли мы с профессором Ранкором, когда иных объяснений происходящему не осталось. Но отброшу хронологию событий — не для того пишу я эти заметки. Ни к чему описывать весь тот путь проб и ошибок, который в итоге привел нас к такому выводу. Все равно, несмотря ни на что, мы до самого последнего момента не могли до конца в него поверить. До того, как пришлось нам подвергнуть этот вывод экспериментальной проверке.

Это случилось уже в марте.

Поступающие со спутника «Солар-иж» данные озадачивали уже многих — но не нас с профессором Ранкором. Мы знали, как найти им объяснения — возможно, вскоре до этого додумался бы кто-нибудь еще. Молчать дальше было бы не просто бессмысленно, а уже и безнравственно, ведь речь шла теперь не просто о научном приоритете — о судьбе всего человечества. Но и решиться сказать все было слишком тяжело, хотя надежд на какой-то благоприятный исход не оставалось.

Помню, я подумал тогда, что хорошо, что моя работа в полном виде пока не опубликована — результаты профессора вообще пока не предназначались для публикации. Потом мысли потекли в каком-то ином направлении — и вдруг догадка блеснула в моем сознании.

Действительно, хорошо, что результаты эти — лишь наше пока с профессором достояние. Потому что есть надежда, что мы сумеем найти какой-то выход, изменив их должным образом.

Я поднял голову и встретился взглядом с профессором. И не говорите мне после этого, что телепатии не существует!

Мы принялись за работу немедленно, усталости как не бывало. Если бы мы хоть немного помедлили, обдумали возможные последствия — результат, несомненно, оказался бы иным. Но нет, нам казалось, что беда, угрожавшая человечеству, слишком страшна, чтобы медлить. И мы использовали первую же возможность предотвратить ее.

Ведь законы, открытые физиками — не более, чем подтверждающиеся экспериментально связи между различными явлениями окружающего нас мира. Они верны, пока эксперимент не обнаруживает расхождения — и тогда приходится придумывать методом проб и ошибок новые законы, пытаясь выстроить логически непротиворечивую картину мира. Но если боги и сами не знают, как построить мир, или если они спят, то человек может выдумывать эти законы самостоятельно — лишь бы они не противоречили тому, что уже открыто.

Когда боги спят, человек может вообразить богом самого себя. Но стать богом — увы, этого человеку не дано.

Решение, найденное нами, показалось тогда блестящим. Оно было внутренне непротиворечиво и вполне логично объясняло периодические колебания интенсивности протонов в солнечном ветре, появившиеся в последнее время. И оно, в общем, мало отличалось по форме от прежнего решения, предсказывавшего катастрофу — только теперь колебания, возникавшие в конвективном слое Солнца и аналогичных ему звезд должны были постепенно затухать, не приводя к изменению светимости.

В начале апреля профессор вылетел в Монако на конгресс, и его доклад был признан сенсационным. Хотя, конечно, прежняя теория приобрела бы гораздо большую известность, ибо касалась не только специалистов, мы не жалели об этом. Два месяца мы почивали на лаврах, не понимая в полной мере того, что произошло. Спутниковые и наземные измерения полностью укладывались в рамки предсказаний нашей теории, ее проверка теоретиками всего мира пока не привела к обнаружению сколько-нибудь существенных изъянов, и мы с профессором даже позволили себе уйти в отпуск после изматывающей зимней и весенней работы.

Когда в последних числах мая над северным полушарием вспыхнула звезда Ранкора, мы еще ничего не подозревали. Я лично вообще никогда не занимался сверхновыми, а профессор уже много лет как оставил это занятие.

Но все же он прервал свой отдых на Гавайях и вернулся в Университет — событие было слишком значительным, столь близко сверхновые не вспыхивали по меньшей мере десять тысяч лет, и даже днем свет от нее отбрасывал вполне заметную тень.

К тому же характеристики этой вспышки… Она была слишком не похожа на все, наблюдавшиеся когда-либо в прошлом.

Но я не предчувствовал беды. Я спокойно наблюдал со стороны за суетой в обсерватории, возобновив свою не требующую спешки работу по звездам шаровых скоплений. Странно — интуиция на сей раз меня совершенно оставила. И известие о том, что профессор Ранкор повесился в собственном кабинете поразило меня, как гром.

Я не ожидал, не мог ожидать ничего подобного!

Он оставил свои записи. Пять страниц аккуратно выписанных формул, полностью объясняющих поведение вспыхнувшей сверхновой в рамках примененного нами подхода — потому-то звезда тут же и была названа его именем. И больше он не оставил ничего, никаких объяснений своего поступка.

Но мне и не требовалось этих объяснений.

Я, один лишь я, едва ознакомившись с его записками, понял, что толкнуло его в петлю. И я не мог решить для себя, кто из нас двоих более ущербен — не то он, не сумевший жить с сознанием того, что его, лично его непродуманное вмешательство в законы мироздания привело к угрозе вселенской катастрофы, не то я, живущий с этим сознанием. Не то мы оба, осмелившиеся заменить собою богов. Да и не в нас теперь дело — дело в том, что до взрыва звезда Ранкора была обыкновенным желтым карликом. Совсем таким же, как наше Солнце. На листках, оставленных профессором, было написано 38 формул. Всего 38. Но среди пояснений была одна ссылка на формулу номер 40. И был еще пепел от сожженной бумаги в пепельнице. Никто не знает, что было написано на этой бумаге. Никто, кроме меня — мне не составило труда продолжить вывод профессора в рамках развиваемой нами теории. И получить еще две формулу — 39-ю и 40-ю. Если интерпретировать с помощью последней формулы некоторые отклонения в солнечном ветре от предсказаний теории обнаруженные в последние месяцы, то выводы получаются страшные. Я сделал прикидочные расчеты. В запасе у нас не более трех лет — через три года наше Солнце тоже превратится в звезду Ранкора.

Боги спят, и профессор Ранкор тоже предпочел уснуть навеки. А я… Мне придется одному искупать свою вину — хотя бы попытаться сделать это.

 

МНЕ ЗДЕСЬ НЕ НРАВИТСЯ

— Мне здесь не нравится, — сказал он голосом, полным уныния.

— Почему? — старательно удивился я. — По-моему, городок у нас неплохой.

С улицы донесся звук выстрела, и он вздрогнул, плеснув пива себе на брюки. Я сделал вид, что ничего не заметил, и, повернувшись к стоящему за стойкой Клемпу, спросил:

— Адвокат Кабриди еще не заходил?

— Нет, Гайт. Я слышал, его утром застрелили. Ты разве не знаешь?

— Неужели? — я изобразил некоторое удивление. — А кто?

— Говорят, ребята Макирра. Всадили в него с десяток пуль, пока он садился в свой кар.

— Говорил я ему, что не стоит с ними связываться, — сказал я и, повернувшись к Лиммелю, добавил вполголоса: — Не повезло вам, приятель. Через Кабриди можно было бы сбыть ваши камешки.

Вид у Лиммеля был никудышный. Даже в полумраке бросались в глаза бледность его лица и затравленный взгляд. С ним можно было кончать, но я не торопил события. Я слишком устал за этот проклятый день, мне не хотелось трогаться с места, хотелось расслабиться и еще немного посидеть в прохладе, потягивая казенное пиво и дымя казенными сигарами. И мне доставляло какое-то мстительное удовольствие наблюдать, как на бледном лице Лиммеля временами появлялась заискивающая полуулыбка, когда он ловил на себе мой взгляд.

— Да, Гайт, чуть не забыл, — сказал мне Клемп доверительным шепотом. Я и не заметил, как он подошел сзади. — Тут забегал паренек от Яглафа. Они ищут какого-то типа в белом плаще. Просили свистнуть, если объявится.

Клемп умеет шептать так, что слышно на другом конце города. Бедняга Лиммель окаменел и стал медленно погружаться под стол.

— Да вроде я видел какого-то чудака в белом плаще, — поспешил сказать я. — Часа два назад он садился в кар напротив лавки Литса.

— Интересно, на что он надеялся. По дороге на Патинку Яглаф всегда был хозяином.

— Спасибо, что вы меня не выдали, — одними губами сказал Лиммель, когда Клемп вернулся к себе за стойку.

— Не стоит, приятель. Просто я не очень люблю Яглафа. Как стал его племянник шефом полиции, так все этому мяснику с рук сходит.

— Ну у вас тут и порядки, — Лиммель тяжело вздохнул. — Ну как можно так жить? На улице показаться боязно.

— Порядки как порядки, — буркнул я. — Не хуже, чем в других местах.

Порядки ему наши, вишь, не нравятся, со злобой подумал я. Ну и сидел бы тогда дома. И слово-то какое выбрал — боязно. Вот-вот в штаны со страху наложит, а туда же — боязно ему. Сказал бы еще «небезопасно».

— Нет, я просто не понимаю, — вдруг быстро заговорил он. — Ну как вообще можно так жить? С утра до вечера пальба, убийства, насилие, перестрелки…

— Ночью еще хуже, — флегматично вставил я.

— …полиция преступников покрывает, убитый лежит прямо на улице и все проходят мимо…

— Приедут из морга, заберут. Это их забота.

— Но я же не смогу здесь жить! — воскликнул он и закрыл лицо ладонями. Я не стал его разубеждать. Он был совершенно прав. Он здесь жить не сможет, это совершенно точно.

А ведь сперва он показался мне стоящим человеком.

Когда рано утром я вышел на него у заброшенных складов, то поначалу даже подумал, что он и сам, без моей помощи способен выкрутиться. Его белый плащ был вымазан в грязи, руки покрыты ссадинами, он сильно хромал на правую ногу, но в глазах его я не заметил ни малейшего следа паники. Это меня и обмануло. И только полчаса назад, когда, сидя напротив меня в этом погребке, он снова попытался сглотнуть таблетку, я понял, в чем дело. Хуже нет, когда человек переходит на такие средства. Значит, он не верит в себя и готов на любой поступок, чтобы только избавиться от давящего чувства страха. Нет, он конечно не сможет здесь жить. Просто потому, что такие люди здесь не нужны.

В склады его загнали ребята Яглафа. Я поставил свой кар у ворот и, приоткрыв одну створку — они там с незапамятных времен не запирались — вошел во двор. Солнце еще не встало, но уже совсем рассвело, и я сразу заметил его в проходе между строениями, что идут параллельно Шестой улице. Но вида не подал. В таких делах никогда не следует проявлять инициативу — у него могло быть оружие.

Я пересек двор, достал из кучи старых досок, что лежала у стены, отделявшей двор от пустыря, лопату и банку для червей и начал копать. Земля там жирная, потому что раньше у стены был разбит цветник, и даже сейчас среди зарослей лебеды и иван-чая можно наткнуться на чахлый тюльпан или нарцисс — но только по весне, пока сорняки еще не пошли в рост. А червям что цветы, что лебеда — все едино, и довольно быстро я накопал их изрядное количество. А этот тип в плаще все не выходил.

Наконец, мне это надоело. Я спрятал лопату, взял банку в правую руку — если надо, я и с левой стреляю неплохо, но обычно этот народ чувствует себя спокойнее, когда правая рука чем-то занята — и насвистывая двинулся к воротам. Бедные червяки, сколько я вас накопал под этой стеной, и все недосуг выпустить вас обратно, когда минует надобность.

По сторонам я не смотрел. Если он не выйдет сейчас, значит вообще не выйдет, и придется действовать другими методами. Но он своего шанса не упустил.

— Извините, — услышал я сзади неуверенный голос. — Я, кажется, заблудился.

Я медленно повернулся и впервые как следует разглядел его. Он был среднего роста, на вид довольно щуплый, и, к счастью, ничего не держал в руках. Не люблю я, когда они что-то держат. И белый плащ его не показался мне таким уж чудным, хотя здесь, конечно, так не одеваются. А акцент — что ж, смешно было бы, если бы он говорил без акцента.

— Эт-то точно, — сказал я. — Как вы сюда попали?

— Я… я перелез через ту стену, — он говорил неуверенно, но спокойно. Это и ввело меня в заблуждение. Если бы он разговаривал, как сейчас, дрожащим от страха голосом, я не стал бы терять на него времени. — Видите ли, в меня стреляли… некоторым образом, — добавил он несуразную фразу.

— По-моему, в вас стреляли самым натуральным образом. Я слышал выстрелы со стороны Патинки.

— Это там? — спросил он, кивнув в сторону дальнего угла двора.

— Ну конечно. Как вы там оказались?

— Это довольно трудно объяснить. Я не понимаю, почему в меня стреляли.

— Ваш плащ, — сказал я флегматично.

— Что?

— У вас плащ белого цвета. А вы забрели на рассвете на землю Яглафа — чего же удивляться? Сами виноваты.

— Но я же не знал… Послушайте, если я нарушил какой-то закон, я готов понести наказание или уплатить штраф. Зачем же меня убивать?

Очень нужен здесь его штраф. А наказание — если всех их наказывать, то работать некому будет.

— Вы приезжий? — спросил я.

— Да.

— По говору чувствуется. У нас так не говорят, — и я повернулся, чтобы уйти.

— Н-но послушайте, — сказал он мне в спину. — Что же мне делать? Я не знаю, куда мне идти, чтобы… чтобы в меня хотя бы не стреляли.

Я снова повернулся, медленно оглядел его с головы до ног.

— Прежде всего, снимите этот плащ. В нем вы все равно далеко не уйдете.

Он стал быстро расстегивать пуговицы. Под плащом оказался свитер и нечто вроде брюк. В сумерках можно было пройти мимо и не заметить ничего странного. Но не днем. Поймав мой взгляд, он неуверенно опустил глаза.

— А другой одежды у вас нет? — спросил я.

— Н-нет.

— Н-да, вам не позавидуешь. В городе в этом не покажешься, а здесь ребята Яглафа вас скоро найдут.

Он начинал мне нравиться. Немногие способны выслушать такое и остаться спокойными. Он был озабочен — но не испуган, нет. Кто ж знал, что это из-за таблеток?

— Что же мне делать? — снова спросил он.

— Слушайте, а как вообще вас сюда занесло?

— Это долгая история. Может, вы мне поможете?

— Вообще-то я собирался на рыбалку…

— Я заплачу, — быстро сказал он.

— Дело не в деньгах. Мне не хотелось бы портить отношения с Яглафом. А вас я не знаю.

— Я не сделал этому Яглафу ничего плохого.

— Но вы ходили по его земле, — как о чем-то само собой разумеющемся сказал я. Но уже решил помочь ему. Ведь бывает, что среди таких оказываются стоящие люди.

— Спасибо. Я не останусь в долгу.

— Надеюсь, — сказал я флегматично. Тут как раз очень кстати со стороны Патинки раздался выстрел. — Не будем терять времени. Мой кар стоит у ворот. Сейчас я выйду, раскрою дверь. Как только я свистну, прыгайте внутрь и ложитесь на пол. Дверь я закрою сам.

Он молча кивнул, и я протиснулся в щель между створками ворот. Солнце, выкатившись из-за Монта, уже жарило вовсю, и страшно было подумать, что ждет нас днем. И это на такой высоте… Представляю, каково сейчас внизу, в долине.

Вокруг не было ни души, но я не спешил. Обошел кар, пнул ногой по левому переднему колесу, потом открыл дверь и забрался внутрь. Банку с червями поставил под сиденье и конечно сразу забыл о ней. Потом раскрыл заднюю дверь и еще раз огляделся по сторонам. Было по-прежнему пусто, и я негромко свистнул.

Только по тому, как мой кар качнулся и слегка осел на задние колеса, я понял, что пассажир уже внутри — разглядеть его прыжок я не успел. Я закрыл дверь и завел мотор. Еще не поздно было от него избавиться — высадить его у поворота на Стрейт, а ребята Яглафа погнали бы его в нужном направлении. Никто не осудил бы меня за это. Но что-то меня удержало. И вот результат — усталый и злой я сидел в погребке у Клемпа, сосал кружка за кружкой казенное пиво и смотрел, как этот таблеточник все больше раскисает от страха. Эх, знать бы утром, чем все это кончится.

— Можете подниматься, — сказал я, проехав километра два.

В зеркало я увидел, как он осторожно сел и, стараясь особенно не высовываться, огляделся по сторонам.

Он не выглядел испуганным, и это заставило меня решиться окончательно. Поворот на Стрейт я проехал не останавливаясь, свернул вскоре налево и выехал через мост на Третью. Здесь было уже довольно людно, открылись маленькие кафе, взад и вперед сновали кары самых последних моделей. Он осмелел, вовсю смотрел по сторонам, пытался, наверное, разобрать вывески — скорее всего, безуспешно. Напротив Пинг-Понг Холла я свернул направо и чертыхнулся, едва не переехав покойника, лежащего в луже крови у самого тротуара. Мой пассажир побледнел, но не сказал ни слова, и я, объехав труп по противоположной полосе, спросил:

— Как вас зовут?

— Лиммель. Ян Лиммель, — ответил он, как мне показалось, упавшим голосом.

— Странное имя. Вы издалека?

— Да.

Он не счел нужным пояснять, а я не стал выспрашивать. Пусть лучше молчит, чем врет.

— Вы мне чем-то нравитесь, Лиммель, — сказал я. — И я хотел бы вам помочь. Но город наш невелик, а вас, как я понял, ищут.

— Я не хотел бы, чтобы у вас были из-за меня неприятности, — сказал он после паузы. — Я благодарен вам уже за то, что вы для меня сделали. Можете высадить меня, где вам удобнее.

Свою партию он разыгрывал очень точно, и это мне все больше нравилось.

— Высаживать вас в таком виде? Сначала нужно добыть хотя бы нормальную одежду. Денег у вас, конечно, нет?

— Н-нет. Но у меня есть вот это, — он протянул руку, и я увидел на ладони горсть сверкающих разноцветных камешков. Обычная история, все они тащат с собой эти камешки.

— Ого, — сказал я. — Однако, приятель, сбыть их будет нелегко. Спрячьте их пока что подальше.

Интересно, за каких идиотов они нас там держат? Камешки, конечно, красивые, и от настоящих мало чем отличаются. Только вот стоят по шесть монет за горсть. Того, что он показал, хватило бы от силы на пару кружек пива. Но говорить ему это я не стал. Дело не в камешках и не в деньгах. Дело в человеке.

Одежду ему мы добыли в трущобах на Холме. Там Лиммель держался неплохо и даже съездил по челюсти какому-то типу, который наставил на меня пушку в переулке, так что обошлось без стрельбы. В каре он переоделся и стал совсем похож на человека. Но отпускать его я, конечно, не собирался, да он и не стремился меня покинуть. Мы двинулись с ним на Полигон в поисках подходящего убежища и людей, которые могли бы приобрести его камешки. Ничего у нас, конечно, не вышло, да и не в том была моя цель, но держался он неплохо, и ближе к полудню я привез его в кабачок Клемпа, чтобы перекусить и решить окончательно, что с ним делать дальше. И вот тут я увидел, как он достал из кармана трубку с таблетками, и едва успел поймать его за руку. И стало мне совсем тошно, и в душе уютно устроилось ощущение гадливой жалости, которое — я знал это по опыту — нелегко будет потом прогнать оттуда. Я сидел, потягивая помаленьку казенное пиво, и наблюдал, как Лиммель прямо на глазах превращается в трусливого червяка. Полдня было потрачено понапрасну, а впереди было еще черт знает сколько работы, чтобы от него избавиться, и от одной мысли об этом я готов был завыть. Наверное, еще полчаса, и я бы не выдержал и натворил каких-нибудь глупостей. Но этого не случилось, потому что Лиммель вдруг начал говорить — торопясь, сбиваясь, понимая, что мое к нему отношение вдруг резко переменилось, чувствуя, видимо, что вот-вот готов я бросить его на произвол судьбы. И этот его рассказ — нелепый и жалкий, как нелеп и жалок был сам Лиммель — вдруг породил в моей душе самому мне непонятное сострадание к этому человеку, сострадание, которого он, конечно же, не заслуживал.

— Я должен сказать вам правду, — начал он. — Только не считайте меня сумасшедшим. А впрочем, как вам угодно, и пусть меня даже отправят туда, где вы держите своих сумасшедших.

— Вы это серьезно, приятель? — спросил я его. — У нас туда возят вперед ногами.

Он съежился, услышав это, а мне самому стало противно от собственной мелочной жестокости. Впрочем, мое замечание его не остановило. С полминуты он помолчал, нервно сцепляя и расцепляя пальцы, а потом его понесло. Ну и историю я услышал…

— В-вы м-можете мне не верить, — заикаясь, заговорил он, — н-но я прибыл из более далеких мест, чем в-вы думаете. — Потом он немного помолчал и вдруг выпалил с видом человека, который убежден, что ему все равно не поверят: — Я — п-путешественник во времени.

И я ему конечно же не поверил. Эдак и я могу обернуться простыней и бродить ночью по улицам, заявляя, что я — призрак хромого Гугона. Так я ему и сказал. Его это, впрочем, не остановило, и он принялся объяснять мне, как именно осуществляются путешествия во времени. Мир, как он утверждал, гораздо сложнее, чем думают наши ученые. Он, правда, не знаком с их трудами, но уже одно то, что я считал путешествия во времени невозможными, позволяло ему свысока смотреть на нашу науку. И хотя сам он в темпоральной физике, как он называл это, не разбирался, он пользовался ее достижениями и рассуждал поэтому с позиций высшего знания.

Так вот, если верить Лиммелю, путешествия во времени — вещь вполне реальная, причем путешествовать теоретически можно в любом направлении. Однако первые же эксперименты показали, что при перемещении в будущее возникают какие-то пока непонятные возмущения темпорального поля, приводящие к разрушению машины времени уже на первых секундах перемещения. Путешествия же в прошлое оказались настолько просты, что машины времени для их осуществления доступны практически любому жителю того мира, откуда прибыл к нам Лиммель. Только вернуться назад в свой мир оказалось практически невозможно. И совсем не потому, что путешественник как-то застревает в прошлом. Наоборот, в прошлом невозможно задержаться сверх промежутка времени, определяемого величиной полученного темпорального импульса, по истечении которого путешественника неизбежно выбрасывает обратно в то время, из которого он отправился — но уже в совершенно иной мир, в котором все совершенное им в прошлом произошло в действительности и оказало влияние на историю. Самым поразительным в его рассказе было утверждение, что своим появлением в прошлом человек не меняет того мира, из которого он отправился путешествовать. Он просто перескакивает в некий параллельный мир, порожденный, быть может, исключительно его собственным вмешательством в прошлое.

— Быть может, — сказал он с какой-то затаенной гордостью. — Мир, в котором вы живете, родился благодаря моему вмешательству в его историю.

— Ну уж это вы, приятель, пожалуй, загнули, — я похлопал его по плечу. Выпитое пиво слегка шумело в голове, усталость постепенно отступала, и я слушал его треп уже вполне доброжелательно. Что, впрочем, не изменило моей решимости от него избавиться.

— Вы мне не верите? — спросил он.

— Конечно не верю. Вот если бы вы на моих глазах выпорхнули из небытия на своей машине времени — где, кстати, вы ее держите? — тогда, может, и поверил бы.

И тут он вдруг зарыдал. Честное слово, так прямо по-настоящему взял и зарыдал. Уронил голову на руки и давай почти беззвучно трястись, размазывая слезы и сопли по рукаву. Уж лучше бы глотал и дальше свои таблетки, чем так позориться.

Надолго его, конечно, не хватило. Минут через пять, слышу, начал он что-то бормотать себе под нос, но прислушиваться мне было не интересно. Я закурив новую казенную сигару, подозвал Клемпа и заказал ему еще пару кружек. Ну и бутербродов, конечно. Эх, испорчу я себе окончательно желудок таким питанием.

Клемп, видимо, прочитал мои мысли, и вместо бутербродов принес две порции сосисок с жареной картошкой. Раньше в его заведении о такой роскоши не приходилось и мечтать, но я не стал спрашивать, откуда все это взялось, а молча принялся за еду. Если дела пойдут так и дальше, я еще обо всем успею его расспросить. Я уже приканчивал свою порцию, когда бормотание Лиммеля стало отчетливее, и можно было разобрать без конца повторяемый им риторический вопрос:

— …и почему я такой несчастный?…и почему я такой несчастный?

Бывают же на свете зануды.

— А по-моему, так вы счастливчик, — не выдержал я наконец. — Столько, наверное, всего повидать успели. Как там, в прошлом нашем, интересно было?

— Что? — он непонимающим взглядом уставился на меня.

— Вы поешьте, приятель, и сразу полегчает.

Я кивнул на тарелку. Видно, голод сильнее всякого расстройства. Он даже переспрашивать не стал и вмиг умял всю порцию. Так, будто не ел дня три или четыре. Хотя, кто его знает, может, он и вправду давно ничего не ел?

— Ну так как там, в прошлом-то нашем жилось? — снова спросил я, когда он кончил есть.

— Глаза бы мои на это прошлое не глядели.

— А все-таки?

— Да какая вам разница? Будто я туда что-то разглядывать отправился. И зачем только я ввязался в это дело?

— Вам что, сильно здесь не по нутру? — я постарался удивиться.

— Мне здесь не нравится.

— Сами виноваты. Это же из-за вашего вмешательства наш мир стал таким, каким вы его видите, — я усмехнулся, показывая, что по-прежнему не верю его рассказу.

— Но что же мне делать?

— Да отправляйтесь снова в прошлое — только и делов.

И вот тут он мне выдал. Вот тут он меня наповал сразил.

— Если б я мог… — сказал он и всхлипнул.

— Что, кто-то угнал вашу машину? — я боялся поверить мелькнувшей в голове догадке.

— Ее нельзя угнать… Да вы не поймете.

Я с удовольствием съездил бы ему по зубам за эти слова, но сдержался. Пока. Скоро я перестану сдерживаться, потому что не нанимался выслушивать такие сентенции от всяких таблеточников.

— Вы что, боитесь вернуться к своей машине? — спросил я напрямик.

— Да не в этом дело, — он досадливо махнул рукой. — Не в этом дело… Если бы все было так просто… У меня… Ну как бы это вам объяснить? У меня сел темпоральный аккумулятор. И теперь я навеки заточен в вашем мире. Это была моя пятая, последняя попытка — и снова неудача.

Он опять закрыл лицо руками и зарыдал. После порции сосисок с картошкой сил у него на это было достаточно. А я сидел и мысленно чертыхался. Вот ведь угораздило этого Лиммеля! И самое обидное — в конце квартала.

— И чего вас понесло путешествовать? — я не мог скрыть досады.

— Да вам не понять, — не переставая рыдать, ответил он.

— Вот что, приятель, — сказал я веско, чтобы до него дошло, — если вы и дальше думаете продолжать в том же духе, то я сейчас встану и уйду, и выпутывайтесь тогда сами. И так плетете всякую чушь, а чуть что — сразу «вам не понять».

— Извините, Гайт, — это мигом привело его в чувство.

— То-то же. Так вы помните мой вопрос?

— Да. Мне было плохо. Там, откуда я прибыл, мне было очень плохо. И я решил поправить свои дела таким вот образом. Думал, мне повезет в другом мире. Год копил деньги на машину и аккумулятор. Думал, найду приличный мир, продам свои камешки и заживу себе безбедно. У нас ведь их научились синтезировать и продают совсем недорого.

Я не стал говорить ему, что у нас такими камешками разве что дороги не мостят. Просвещать его на сей счет я не собирался.

— И многие у вас там так вот убегают?

— Многие. Рабочих мест не хватает, жизнь дорога… Правительство специально финансировало программу по разработке дешевых машин времени, чтобы избавляться от лишних людей.

— Ну и дураки же вы там, однако, — заметил я. — Если из путешествия в прошлое все равно нет возврата, дешевле всего было бы отправлять всех желающих переселиться в лучший мир туда, — я поднял глаза к потолку. — Кто проверит? Просто удивительно, что ваши правители до этого не додумались. Я бы, во всяком случае, ни за что не стал бы переселяться туда, откуда нет возврата.

— Так были же возвращения.

— Здрассьте. Вы же только что говорили, что вернуться нельзя.

— Нельзя при единичном прыжке. Но если прыгать много раз, то может сработать закон компенсации. Да вы все равно… — начал было он, но вовремя спохватился и попытался объяснить мне действие этого закона. Разбирался он в этом деле плохо, и я понял одно — некоторым из первопроходцев все же удалось вернуться, и только после всесторонней проверки идея массового переселения овладела неудачниками типа Лиммеля.

— И вы, значит, использовали все пять попыток? — спросил я его, чтобы прервать объяснения. — Пять раз побывали в прошлом?

— Да. Это был кошмар, но его можно пережить. Тем более, что темпорального импульса хватает всего на полчаса. Главное — успеть оставить в прошлом заметный след. Во время первого прыжка я не сообразил, как это сделать, и в результате очутился в мире, очень похожем на тот, который покинул. Ну а потом я стал попросту устраивать в этой местности лесные пожары. Не знаю уж, сколько раз место, где стоит ваш город, выгорало из-за меня, — не без гордости сказал он.

— Да не больше четырех, приятель, — тоже мне, сочинитель эпоса. «Не знаю уж, сколько раз…»

— Ну да, конечно, — поправился он. — Четыре раза. Но вы знаете, второй раз я вернулся из прыжка ночью. Может, тот мир был бы хорош, но я испугался — кругом лес, ни огонька, да еще гроза собиралась. И я прыгнул в третий раз. Там было то же самое, но уже светало, и в том мире я пробыл почти сутки, пытаясь найти хоть кого-то. Наверное, это был вымерший мир, и я отправился в прошлое в четвертый раз. А в следующем мире оказался концлагерь, и я едва успел уйти. Не понимаю я этого, не понимаю! Ведь для прыжков специально выбираются курортные места — кому потребовалось устраивать здесь концлагерь? Разве мало места внизу, на равнине?

Он замолчал, утомившись, видимо, от разговора. Потом заметил перед собой кружку и присосался к пиву. Он еще вспомнит наше пиво в своих странствиях, подумал я. Вряд ли ему удастся отведать такого пива в будущем. Я поставил свою кружку на стол. Пора было кончать.

— Так вам, значит, у нас не нравится? — спросил я.

— Нет, — ответил он обреченно. — Мне здесь не выжить.

— Может, я смогу вам помочь. Как он выглядит, этот ваш аккумулятор?

— Ну такая коробочка красная с ладонь величиной. Сверху на ней три клеммы, а сбоку надпись вот такая.

Он изобразил что-то похожее на надпись на запотевшей пивной кружке. Разобрать что-либо мне не удалось, но такую коробочку я определенно видел. И не очень давно. Об этом я ему и сказал.

— Где?! — он чуть с места не вскочил.

— Мне показывала ее вдова Кургеля. Тут у нас ухлопали какого-то странного типа с полгода назад, и кто-то из ее отпрысков — те еще ребятки вырастут, скажу я вам — нашел эту штуковину неподалеку и принес домой. Она побоялась, что это взрывчатка, показала мне.

— И… И что дальше?

— Я сказал, что не похоже, на том мы и расстались.

— Это был аккумулятор, — сказал Лиммель убежденно. — Это мог быть только аккумулятор. Куда она его задевала?

— Откуда ж мне знать? Валяется где-нибудь среди хлама, если не выбросила.

При этих словах он даже затрясся.

— Я должен его получить.

— Спокойнее, приятель. Это будет совсем не просто.

— Помогите мне. Я не останусь в долгу, мне есть чем заплатить.

Он, конечно, имел в виду свои камешки.

— Я могу показать вам дом…

— Вы не можете меня так бросить. Я не справлюсь без вас. Прошу вас, во имя человечности прошу, — он даже руку к сердцу прижал.

Тьфу ты черт, прицепится же такой! Мне вдруг стало так противно, что я готов был тут же сам отправиться к вдове, взять у нее этот проклятый аккумулятор, и пусть Лиммель катится с глаз долой. Но делать так, конечно, не следовало, и я взял себя в руки.

— Не знаю прямо, что и делать, — сказал я задумчиво. — Мне там появляться небезопасно. Если вдова проговорится, что я был у нее…

— А если вдову… того?..

— Дельная мысль, — сказал я. Дать бы ему хорошенько. — А если вас… того?

— З-зачем?..

Отвечать я не стал. Подозвал Клемпа, расплатился казенными бумажками, встал.

— Ладно, приятель, уговорили. Едем.

Он двинулся за мной неуверенно, не совсем, видимо, понимая мои намерения. А я не спешил развеять его сомнения. Я спокойно сел в свой кар, завел мотор и открыл для него дверь. Я знал, что он сядет, деваться ему все равно было некуда. Но он все же помедлил у входа, пока очередной выстрел за углом — там старик Орлинский держит тир — не заставил его плюхнуться на сиденье рядом со мной. Я настолько устал, настолько мне все осточертело, что нашу поездку ко вдове и переговоры с ней провел уже совершенно спустя рукава. Но Лиммель был слишком запуган, чтобы что-то заметить. Аккумулятор обошелся ему в три камешка — цена просто смехотворная, но что с него было взять? Я довез его до ворот склада, где мы повстречались утром, и заглушил мотор.

— Ну отсюда, надеюсь, вы сами найдете дорогу, — спросил я без какой-либо надежды на положительный ответ. И оказался, конечно, прав.

Сопротивление было бесполезно — он боялся Яглафа и не мог идти один. Хорошо, что жара уже спала, и дул легкий ветерок.

Машина времени была спрятана в кустах. Она совсем не впечатляла, и до последнего момента трудно было поверить, что эта штука заработает. Это было просто сиденье, похожее на велосипедное, установленное на треноге. Из-под сиденья выдавалась вперед штанга с какими-то индикаторами и рукояткой, за которую, видимо, следовало держаться. Лиммель откинул сиденье, достал оттуда использованный аккумулятор и вставил полученный от вдовы. Затем поставил сиденье на место и взгромоздился на него. Все это можно было бы проделать раза в два быстрее, но у него дрожали руки, и он поминутно оглядывался на каждый шорох, а когда неподалеку раздался выстрел, он вообще чуть не упал в обморок. Но вот, наконец, все было готово, и он, даже не попрощавшись, даже не взглянув на меня, нажал какую-то кнопку.

И произошло чудо. Вокруг его машины образовался как бы мыльный пузырь диаметром около двух метров, сначала почти невидимый, но быстро начавший мутнеть. Прошло не более десятка секунд, как передо мной оказался шар бледно-голубого цвета. Потом раздался резкий хлопок, и шар исчез. Только воздух, заполняя опустевшее вдруг пространство, ударил в спину — и все. Лишь вмятины от треноги на том месте, где еще минуту назад стояла машина времени, говорили о том, что все это мне не привиделось.

Я вытер рукавом пот со лба, перевел дух. Из-за кустов вышел, засовывая пистолет в карман, Яглаф.

— Что ты так долго с ним копался?

— Тьфу! — слов, чтобы ответить, я не нашел. Потом, помолчав, сказал: — Стоящим человеком он мне сперва показался. Таблеточник недобитый!

— Этот показался стоящим? Ты теряешь чутье, старина. Видел бы ты, как он от нас удирал поутру.

Я еще раз сплюнул на то место, где исчез Лиммель, и мы не спеша пошли к дороге. В руке у меня было два камешка — плата Лиммеля за мою помощь. Мы с ним были квиты — моя помощь требовалась ему не больше, чем мне — эти камни. Я хотел было забросить их подальше в кусты, но почему-то положил в карман.

— Третий за эту неделю, — задумчиво сказал Яглаф, усаживаясь в кар рядом со мной. — Если так пойдет дальше, отдел снова придется расширять.

— А на какие шиши? — я не заводил мотора. Мне никуда не хотелось ехать. Даже домой. Все вдруг стало мне невыносимо противно, и противнее всего — работа, которой я здесь занимался. Раньше было легче, раньше я видел в ней хоть какой-то смысл. Но теперь, когда раз за разом мы засекали лишь никчемных людишек типа Лиммеля, когда основной нашей целью стало просто избавление от них, возможно более быстрое и дешевое, но при этом гуманное, только гуманное — теперь все, что мы делали, представлялось мне гнусной и никчемной игрой.

— Не пускать же все на самотек, — подумав, сказал Яглаф. — Деваться некуда, деньги найдутся.

— Эт-то точно, — ответил я.

Действительно, не пускать же все на самотек. Если этому Лиммелю и всем другим никчемным людишкам вроде него дать понять, как мы тут живем на самом деле, если позволить им оставаться, то ничего хорошего из этого не получится. Они бегут от трудностей в своем мире, ожидая, что где-то в одном из параллельных миров их ожидает райская и беспечная жизнь, что они могут где-то найти свое место. Чушь! Таким, как Лиммель, не может быть места ни в одном из миров. Такие, как он, нигде не нужны. А те, кто нам действительно оказался бы нужен, очень редко бегут в другие миры. За последний год я встретил среди беглецов лишь одного достойного человека. А остальные… Остальные бежали, даже не попытавшись хоть что-то понять в том спектакле, что мы перед ними разыгрывали. Было время, когда я играл свою роль в этом спектакле с воодушевлением, когда я верил, что помогаю этим людям определиться, стать лучше, попытаться найти себя в следующем мире на их пути. Но это время прошло. И я не знаю, во что верю сегодня. Я только чувствую, что ложь — даже из самых лучших побуждений — всегда отвратительна.

Хотя бы на часок забыть обо всем этом, подумал я. Хотя бы на часок. Вот сейчас заехать в управление, доложить о результатах, дать отбой по отделу — и домой. Я тронул кар и не спеша поехал к центру.

— Твои ребята неплохо поработали сегодня, — сказал я Яглафу. — Мне понравился тот, в луже крови.

— Стажер, ты его не знаешь. Студент, подрабатывает. Отлежал свое и побежал на лекции.

— Натурально было сделано. Лиммель так побледнел, что я испугался — не упал бы в обморок.

— Интересно, что он о нас сейчас думает?

— А мне вот совсем не интересно, — буркнул я. — Мне другое интересно — где мы еще аккумуляторы добывать будем. Ведь конец квартала, это последний был, — я остановил кар перед управлением.

— Да брось ты расстраиваться заранее, — сказал Яглаф, выходя.

Мы поднялись наверх. Он пошел переодеваться, а я завернул к шефу. Дагман встретил меня в дверях.

— Извини, Гайт, — сказал он, и сердце у меня упало. — Я понимаю, ты устал. Но дело такое, что больше некому, — и он развел руками.

Я молчал.

Я все понимал, но молчал.

Я понимал, что больше некому, что никто не справится с этим лучше меня, что это надо сделать, что все равно это придется сделать, но я молчал.

— Не обижайся, Гайт, — снова заговорил шеф. — Я сам не уйду из управления, пока ты не закончишь операцию. Даю тебе честное слово. Мы все будем на посту. Но кроме тебя это сделать некому, ты же знаешь. Его засекли полчаса назад, и патрульные погнали его к Полигону. Действуй, как сочтешь нужным. Если хочешь — надевай мундир и устраивай на него облаву, гони его назад к машине. Пусть убирается восвояси. Полчаса, от силы час — и работа сделана. Но сделать ее необходимо, Гайт.

От силы час! Черта с два — час! А если там вдруг прибыл настоящий, стоящий человек — что, так и заставить его убираться восвояси? Не поговорив, не поняв? От силы час! Если так, то какой вообще смысл во всем, что мы делаем? И достойно ли то, что мы защищаем, такой защиты? Куда гуманнее было бы тогда вооружиться автоматами и расстреливать безо всякого разбирательства всех, кто к нам прибывает. Нет, сегодня мне до дома не добраться, сегодня мне не забыть о своей проклятой работе. Опять придется сидеть в погребке у Клемпа, пить казенное пиво, курить казенные сигары, расплачиваться казенными деньгами, врать и слушать вранье.

Я молча повернулся и вышел.

До чего же мне все это надоело, думал я, шагая по коридору управления. Ну разве за этим я прибыл сюда, разве в этом мое жизненное предназначение? И разве затем мы, жертвуя собой, испытывали первые машины времени, чтобы прожженные политиканы взялись решать с их помощью демографические проблемы, направляя отверженных странствовать из мира в мир? Разве об этом мы мечтали, когда один за другим уходили в параллельные миры без надежды на возвращение?

Нет, в конце концов я не выдержу. Я достану из подвала свою старую машину времени, я утащу со склада несколько аккумуляторов и отправлюсь как можно дальше отсюда.

Мне здесь не нравится.

 

ДЕНЬГИ ДЕЛАЮТ ДЕНЬГИ

Тинг вернулся поздно вечером.

Арни достаточно было бросить на друга один-единственный взгляд, чтобы понять: дело плохо.

Тинг весь сиял, буквально светился от переполнявших его радостных чувств, и это могло означать лишь одно — он снова влез в какую-то авантюру, и расхлебывать все снова, как бывало уже десятки раз, придется ему, Арни. Он слишком хорошо знал своего друга, знал, что тот неисправим, что никакие неприятности не заставят его в следующий раз держаться осторожнее, что, едва выбравшись из одной беды, он тут же норовит залезть в следующую. Но всякий раз он надеялся на лучшее — и потому спросил:

— А где отражатель? Ты что, потерял деньги?

Отражатель был им крайне необходим. Нужны были также восемь заслонок для регулятора смещения, магнитный обтекатель и скамблер. И еще многое-многое другое — если бы вдруг случилось чудо, и у них оказалось достаточно денег, Арни не задумываясь составил бы список из полутора сотен крайне необходимых для починки звездолета деталей. Но без них еще можно было как-то обойтись. Обойтись без отражателя было невозможно. Разобрав сегодня утром верхний блок двигателя смещения, Арни понял: со старым отражателем они не смогут даже взлететь. И потому, тяжело вздохнув, отсчитал Тингу полторы сотни проглотов и послал его на окраину города, туда, где в мелких лавчонках можно было по дешевке купить любую подержанную деталь. Новый отражатель обошелся бы больше, чем в тысячу проглотов, на такую трату Арни не мог решиться.

И вот Тинг вернулся — поздно вечером, сияющий и без отражателя.

Не говоря ни слова он подошел к Арни, достал бумажник, вынул из него какую-то бумажку и, взяв ее за уголок, положил на пульт.

— Вот! — с торжеством в голосе сказал он, проделав все это, и отошел в сторону.

Арни осторожно взял бумажку и стал ее рассматривать. На первый взгляд это была самая обыкновенная ланкарийская банкнота. Они все здесь были одного размера и формы вне зависимости от номинала, все были темно-зеленые, с портретом какого-нибудь местного деятеля в рамке и с причудливой вязью видимых на просвет водяных знаков. И в первое мгновение Арни подумал было, что Тингу повезло, что он нашел где-то банкноту достоинством в тысячу или пятьсот проглотов. Или же выиграл ее в одном из местных игорных притонов — что, впрочем, было гораздо менее вероятно. Но долго надеяться на такой благоприятный исход не пришлось: почти сразу в глаза бросились цифры 3 и 5. А потом он прочитал и надпись: «три с половиной проглота».

— Что это такое? — спросил он, поднимая глаза на друга. — Где ты ее достал?

— Купил, — скромно потупился Тинг.

— Хм, — Арни пожал плечами. — Ну ладно, купил так купил. А где отражатель?

— А на отражатель у меня денег не осталось.

— То есть как не осталось?

— Я же говорю тебе: я купил эту бумажку.

— Купил бумажку в три с половиной проглота за полторы сотни? Да ты в своем уме?

— Ну не совсем за полторы сотни. Он не хотел отдавать, и пришлось добавить десятку из своих карманных денег…

— Кто не хотел отдавать?

— Да старик этот. Слушай, Арни, давай ужинать. Я страшно проголодался.

— Ужинать? Ну нет, ужинать мы больше не будем. Нам надо экономить, чтобы было на что купить отражатель.

— Дался тебе этот отражатель! Если хочешь знать, с этой вот штукой, — Тинг подскочил и, схватив банкноту, помахал ей перед лицом Арни, — ты сможешь купить себе сотню отражателей! Тысячу отражателей!

— Мне не нужна тысяча отражателей. Мне нужен один, — сказал Арни совершенно спокойно. Дорого бы он дал за то, чтобы не быть сейчас спокойным, чтобы разъяриться, треснуть по пульту кулаком а то и свернуть на сторону нос на этой ухмыляющейся физиономии. Но давно прошли времена, когда он способен был бушевать и пытаться вразумить Тинга. У него просто вышел весь запас ярости, и осталась вместо нее лишь унылая безнадежность. А ударить кулаком по пульту — он слишком хорошо знал, чем это может кончиться. В их древнем, слепленном из немыслимого старья и неведомо почему еще летающем звездолете он боялся лишний раз чихнуть.

— Кончай переживать, старик, — сказал Тинг, садясь в кресло. — Жизнь прекрасна, и скоро я тебе докажу это.

— Советую поспешить с доказательствами, а то мы действительно не будем сегодня ужинать. — Арни уселся в кресло напротив и стал, чтобы не видеть сияющую физиономию Тинга, рассматривать собственные руки.

— Кончай ворчать, Арни, — пронять чем-нибудь Тинга, да еще когда он был в приподнятом началом очередной авантюры настроении, было невозможно. — Лучше слушай. Как ты думаешь, откуда ланкарийцы берут деньги?

— Наверное, из кошельков.

— Да нет, я не об этом. Откуда, по-твоему, берутся вот эти самые бумажки?

— Не знаю, — Арни пожал плечами. — С монетного двора, наверное. Печатают, как и везде.

— А вот и нет. Ни за что не догадаешься! Их не печатают, их выращивают, — и он замолчал в ожидании эффекта.

— Ну и что? — спросил Арни все тем же унылым голосом.

— А то, что эти вот бумажки — на самом деле не бумажки, а самые настоящие живые организмы!

Арни молча покрутил пальцем у виска.

— Старик, я тоже так поначалу думал. Честное слово, они живые! Да вот, пожалуйста, — он подскочил к полке, достал толстенный валютный справочник. — Так, Лабегия, Лакромия, Ланбадия… Вот, Ланкария. Читаю! Денежная единица — проглот, межзвездный курс… стабильность… уровень инфляции за последние восемьсот лет… так, так… где же это?… А, вот, нашел. «В целях обеспечения невозможности подделки денежных знаков в качестве таковых используется специально выведенный вид живых организмов». Вот, читай, — и он сунул книгу прямо под нос Арни.

Арни несколько раз прочитал последнюю фразу.

— Ну и что? — спросил он, посмотрев на Тинга.

— А то, — Тинг вдруг сорвался с места и бросился в шлюз. Было слышно, как он ворочает там задвижками наружного люка. — А то, — повторил он, вернувшись, — что мы теперь сможем получить местную валюту практически в неограниченных количествах. Если будем соблюдать осторожность, конечно, — и он покосился в сторону шлюза.

— Ты что, сдурел?

— Ты лучше послушай. Оказывается, бумажки достоинством в целое число проглотов — это женские экземпляры. Всякие там десятки, сотни и так далее. И они не могут размножаться без мужских экземпляров, у которых нецелые номиналы. Тебе когда-нибудь такие здесь попадались?

— Нет.

— Вот то-то и оно, что не попадались. Это же страшная редкость, и потому они в большой цене. К тому же они, как правило, очень мягкие, быстро рвутся и погибают. Вот пощупай, только осторожно.

Арни пощупал. Бумажка действительно была на ощупь мягкая, как тонкая тряпочка.

— Мужчины, они всегда более уязвимы, — вздохнул Тинг. — Зато обычные бумажки здесь служат очень долго, потому что сами залечивают свои повреждения. Достаточно подержать их на свету. Фотосинтез, сам понимаешь, недаром же они зелененькие. Ну да нам до этого дела нет, мы тут долго не будем задерживаться. Сколотим капитал — и фюить… — он присвистнул и взмахнул рукой. — Только они нас и видели.

— И как же, интересно знать, ты думаешь их размножать? — спросил Арни. Не верилось ему в эту затею. И не потому не верилось, что идея живых денег казалась невозможной. В конце концов, чего только ни повидали они с Тингом за время своих долгих странствий по Галактике. И в существовании живых организмов в форме денежных знаков не было ничего особенно удивительного — генная инженерия за тысячи лет развития совершила гораздо более впечатляющие чудеса. Что в этом сложного — закодировать рост организмов таким образом, чтобы они принимали форму одинаковых прямоугольников с определенным образом расположенным узором? Рекламные компании давным-давно добились гораздо более впечатляющих успехов. Достаточно вспомнить хотя бы комариков с Анавесты, которые умудрялись кусать человека так слаженно, что расположение укусов формировало рекламу компании, производящей репеллент — от одного воспоминания об этой рекламе у Арни снова зачесалась когда-то искусанная рука. А гусеницы с Падайзана, которые, вместо того, чтобы плести кокон, за каких-то полчаса одевали человека с ног до головы в одежду произвольного фасона? Нет, в живых банкнотах не было ничего удивительного. Удивительным было бы другое — если бы им с Тингом в самом деле удалось, как минимум, выбраться из этой истории без особенного ущерба. Но в возможность подобного чуда Арни, конечно, не верил.

— Все очень просто, — принялся, между тем, рассказывать Тинг. — Я все разузнал. Надо положить эту бумажку вместе с обычными банкнотами — а дальше все произойдет само-собой. У тебя ведь оставалось несколько сотенных? — и он потянулся к шкафчику, в котором хранились их общие финансы.

— Ну нет! — Арни вскочил и закрыл шкафчик своим телом. — Еще чего не хватало! Сотенные бумажки на всякие авантюры тратить.

— Но пойми же, старик, не мелочь же нам размножать, — пытался убедить его Тинг, но Арни был непреклонен. В конце концов Тингу пришлось смириться. Он со вздохом достал из своей куртки несколько мятых бумажек по одному проглоту, аккуратно их расправил и, вложив в середину образовавшейся пачки купленную им заветную банкноту, положил это все в бумажник.

— Смотри, старик, — сказал он со вздохом. — Не пришлось бы нам об этом пожалеть. Вдруг на эту мелочь вся сила из моей банкноты уйдет — где тогда мы еще такую достанем?

Ужинали они в молчании.

Проснувшись, Тинг первым делом кинулся к лежащему на полке бумажнику. Раскрыв его, он заглянул внутрь — и у Арни, наблюдавшего за за этой сценой с величайшей тревогой, отлегло от сердца. Достаточно было посмотреть на Тинга, чтобы понять — надежды его не оправдались. И даже более того — случилось что-то совершенно неожиданное.

— Ну как? — осторожно спросил Арни, еще не веря в удачу.

— Слушай, это случайно не твоя работа?

— Что ты имеешь в виду?

— Они же все сморщились, — Тинг подошел к столику и принялся вытряхивать на него содержимое бумажника. — И почернели. Арни, да что же это такое?

Арни встал и подошел ближе. На столике вместо банкнот, положенных вчера в бумажник, лежали какие-то грязные, сморщенные обрывки, на которых с трудом различались буквы и цифры. И только одна бумажка — вчерашняя злосчастная трешка, которую Тинг притащил вместо отражателя, лежала среди всего этого мусора и лоснилась на свету, как будто краска на ней еще не просохла.

— Арни, это ты так пошутил? — снова спросил Тинг жалобным голосом.

— Да как ты мог подумать такое? — возмутился Арни.

— Извини, — они слишком хорошо знали друг друга, чтобы Тинг мог хоть на секунду усомниться в честности Арни. — Извини, я не хотел тебя обидеть. Но почему они почернели?

— Наверное, так полагается. Скажи спасибо, что я не дал тебе загубить все наши капиталы.

— А может, они еще выправятся? — Тинг взял один из сморщенных обрывков, попытался его расправить — но тот расползся у него прямо в руках. — Да нет, непохоже. Тот старикан говорил, что бумажка должна просто толстеть, пока не станет толщиной в палец. А потом она распадается на обычные денежки.

— Тот старикан, наверное, тебя просто надул. Что-то не верится мне, что здесь так вот просто можно выращивать деньги. Насколько я помню, в валютном справочнике не сказано, чтобы здесь были какие-то выдающиеся темпы инфляции.

— Думаешь, обманул? — Тинг сжал кулаки. — Ну тогда это ему дорого обойдется! Я этому хухрику все ребра пересчитаю, — он кинулся к вешалке, надел куртку.

— Ты куда? А завтрак?

— К черту завтрак! — послышалось из шлюза. — Я из него все до последнего проглота вытрясу!

Останавливать Тинга смысла не имело — Арни знал это по опыту. Он тяжело вздохнул, не спеша позавтракал и снова полез в двигательный отсек, прикидывая, нельзя ли все-таки как-нибудь использовать старый отражатель. За ночь у него созрела одна интересная идея. Если вдруг получится, они смогут улететь хоть сегодня, и тогда, глядишь, удастся избежать крупных неприятностей с этими дурацкими размножающимися банкнотами. В том, что неприятности эти грядут, Арни не сомневался. Он, правда, не особенно беспокоился за Тинга, поскольку давным-давно убедился, что тому удается выйти сухим из воды при самых невероятных стечениях обстоятельств — но ему постоянно приходилось переживать и за собственную судьбу, и за судьбу их совместного предприятия. С самого начала, когда, купив по дешевке этот невероятно старый звездолет, они занялись с Тингом межзвездными перевозками, предприятие их находилось на грани полного банкротства. Едва им удавалось заработать хоть немного денег, взявшись за самые невероятные заказы, как подходил срок уплаты очередного долга, и вся прибыль исчезала без остатка. Другие давно бы бросили это дело, убедившись в полной его бесперспективности — но они с Тингом держались. Тинг — просто потому, что все неприятности проходили как-то совершенно мимо его сознания. Он жил — и жил неплохо, а иногда так прямо отлично — лишь настоящим моментом, оставив другу все заботы о будущем, целиком полагаясь на его предусмотрительность и здравый смысл, что не мешало ему, однако, постоянно ввязывать их обоих в самые странные авантюры. А Арни был из тех, кто привык тянуть лямку и не склонен был бросать однажды начатое дело. Конечно, основные неприятности, которые проходили мимо сознания Тинга, обрушивались именно на него, и особенно обидно ему было, когда неприятности эти случались из-за очередного любовного приключения Тинга. Конечно, на него же выпадала и основная работа по обслуживанию и ремонту звездолета — Арни был мастером в своем деле, и он просто не подпустил бы Тинга с его неумелыми руками к тонким механизмам звездолета. Но Арни не считал себя обиженным и не думал, что отдувается за двоих. Во-первых, они с Тингом были друзьями, и в трудную минуту он мог во всем на друга положиться — а это что-нибудь да значит. Ну а во-вторых, Тинг, при всей своей безалаберности, умел быстро сходиться с людьми, и он взял на себя все заботы по заключению всякого рода контрактов — заботы, от которых Арни был рад избавиться. А постоянные трудности при выполнении этих контрактов — что ж, в таком рискованном деле, как частные космические перевозки, нельзя рассчитывать на одни лишь удачи.

Если бы не авантюры, в которые то и дело ввязывался Тинг, рассчитывая поскорее разбогатеть, все было бы прекрасно. И Арни, копаясь в двигателе, надеялся, что эта авантюра с размножающимися деньгами, закончится не столь уж большими потерями. В конце концов, полтораста проглотов — не столь уж большие деньги. И если Тингу удастся все-таки заключить контракт, которым он занимался последнюю неделю, то с аванса можно будет расплатиться с долгами и, наконец, улететь с этой надоевшей Ланкарии. И так каждый лишний день стоянки на запасном поле местного космодрома обходился им в добрый десяток проглотов — это не говоря о расходах на еду и на развлечения Тинга в городе, от которых он, конечно, отказаться не мог. Запретить Тингу транжирить деньги Арни был не в состоянии — не у каждого поднимется рука отнять у ребенка любимую игру. А для Тинга такой игрой была сама жизнь, и относился он к этой жизни как большой ребенок.

Вернулся Тинг к обеду, и по его сияющей физиономии Арни сразу понял, что все его надежды рухнули.

— Ну как, — осторожно спросил он. — Пересчитал этому старику ребра?

— Нет. Я, оказывается, сам виноват. Представляешь, — Тинг залился смехом, — эти твари — ну банкноты местные — страшно ревнивы. Ну прямо как настоящие женщины, честное слово. Их можно складывать с мужской бумажкой только по одной, а то они помирают от ревности. Эх, женщины… Ну давай, доставай сотню.

Арни молча сложил кукиш и сунул его под нос Тингу.

— Но Арни, неужели мы будем мелочиться?

— Ты бы и вчера не мелочился.

— Ну вчера я не знал одной существенной детали. Кто же мог подумать что они, ха-ха-ха, просто мрут от ревности?

— А сегодня ты все существенные детали знаешь?

— Ну дай хотя бы четвертной.

Арни молча покачал головой. С трудом удалось Тингу уломать его на десятку, и, обиженный на друга, он с полчаса, наверное, насупленно молчал, что было для Тинга очень долго. Но после обеда, положив бумажник с банкнотами на полку и наказав Арни не открывать его без нужды (мало ли, вдруг они еще и стеснительны — засмеялся он неожиданной мысли), он приоделся и отправился в город, заявив, что идет договариваться об отсрочке в заключении контракта.

— Ты совсем спятил? — только и успел сказать ему вслед Арни.

— Не беспокойся, еще не совсем, — сказал Тинг и скрылся.

Арни знал по опыту, что дальнейшее развитие событий — до того момента, когда им придется выпутываться из ситуации уже совершенно безнадежной — находится уже вне его власти. Ему осталось лишь тяжело вздохнуть и снова заняться ремонтом. Похоже, идея со старым отражателем все-таки сработает. Жаль только, что эти его многочисленные идеи, воплощенные в жизнь — иначе их старая развалина давным-давно пошла бы в металлолом, а не болталась по всей Галактике — некому было продать. Те немногие сорвиголовы, которые умудрялись летать на столь же изношенных кораблях, сами постоянно сидели без денег, а нормальная исправная техника успешно работала без такого рода усовершенствований.

Тинг вернулся за полночь, когда Арни уже спал.

— Уфф, — сказал он присев на постель к другу. — Насилу уломал. Они хотели, чтобы мы вылетали завтра. Вернее, уже сегодня. Но согласились подождать — я сказал, что у нас барахлит двигатель смещения. Что с тобой, Арни?

Тот только тихо простонал в ответ. Слов у него не было. Он понимал, что это все безнадежно, что это так или иначе должно было произойти — но он предпочел бы не знать, что избавление от тинговой авантюры было совсем рядом. Не попадись Тингу в руки эта дурацкая бумажка… Да что теперь думать? Он ни слова не говоря отвернулся к стене и натянул одеяло на голову. Разговаривать сейчас с Тингом было свыше его сил.

Но наутро их ждали новые неприятности. Проснувшись, Тинг первым делом кинулся к лежащему на полке бумажнику, раскрыл его, достал оттуда трижды проклятую трех с половиной проглотовую банкноту и с недоумением посмотрел вокруг.

— Слушай, Арни, ты не брал отсюда денежку? — спросил он с надеждой в голосе.

Арни отрицательно покачал головой, встал и подошел посмотреть. В бумажнике больше ничего не было. Ни следа вчерашней десятки. Тинг чуть не наизнанку его вывернул — бумажник был совершенно пуст. Накануне там хоть оставались какие-то обрывки от погибших бумажек, а теперь… Но Арни не надеялся, что история с ланкарийскими деньгами так вот просто завершится. Он давным-давно перестал надеяться на такие удачи. И оказался, как всегда, прав.

За завтраком Тинг был молчалив, что-то сосредоточенно обдумывая. Поев, он сказал:

— Придется снова старикана этого разыскивать, если он еще не уехал. Дай-ка мне десятку, что ли, заодно куплю продуктов каких-нибудь.

Арни достал из шкафчика бумажник с их общими финансами, сел к столу. Из бумажника торчал край какой-то купюры. Нехорошее предчувствие кольнуло его в сердце. Он раскрыл бумажник и остолбенел.

Отделение, в котором лежали их запасы местной валюты, было в полном порядке. Но другое, более толстое отделение, где лежало все, что осталось у них после последних выплат — бог ты мой, что там творилось! Как будто маленький ребенок изрезал банкноты ножницами — обрезки и клочки разноцветных бумажек тут же как конфетти усыпали колени Арни — и вместе с ними упало и сочно шлепнулась на пол что-то плоское.

— Ч-что, что это такое? — еще не понимая, спросил Арни. Он понимал пока лишь одно — они с Тингом остались практически без денег. И теперь им нечем будет оплатить не то что стоянку в космопорте, но даже таможенный сбор при вылете. А значит, впереди было неизбежное банкротство, и эта старая развалина должна была пойти с молотка на металлолом — вряд ли найдется дуралей, который согласится купить ее в качестве звездолета.

Тинг, между тем, нагнулся и вдруг радостно заорал:

— Уррра-а-а! Это же она, Арни, наша десятка. Она растет! Смотри, какая она уже толстая!

— А ну-ка дай ее сюда, — вкрадчивым голосом сказал Арни.

— З-зачем? — Тинг спрятал банкноту за спину.

— Чтобы разорвать эту дрянь к чертовой матери!

— Да ты что? Почему?

— Потому, что эта твоя дрянь переползла и слопала наши деньги. Я хочу разорвать ее, чтобы она не слопала нас самих.

— Но Арни, опомнись. Она же не ест людей. Все, что ей нужно — это несколько бумажек, причем безразлично каких. Можно вообще кормить ее однокредитовыми банкнотами…

— Так ты, выходит, знал?!

— Н-ну… Видишь ли, я боялся рассказать тебе об этом сразу. Ты ведь ни за что бы тогда не согласился. Я же не знал, как она быстро ползает… Старик вообще об этом ничего не говорил.

— Однокредитовыми банкнотами, говоришь, ее кормить можно?

— Да. И говорят, что ей хватит десятка бумажек — они же из плотной бумаги делаются.

— Тебя обманули, друг мой, — Арни вытряхнул остатки от их капиталов на стол. — Здесь было больше двадцати сотенных. Ну и еще кое-какая мелочь.

Тинг виновато шмыгнул носом. Потом сказал рассудительно:

— Ну теперь-то ведь ничего не поправишь.

— Вот в этом я с тобой совершенно согласен, — стараясь наполнить свой голос сарказмом, сказал Арни. Но сарказм плохо давался ему сейчас. Не до сарказма ему было — происшедшее буквально сразило его наповал. Что-либо поправить действительно было невозможно — то, что осталось от денег, уже ни на что не годилось. Разве что на прокорм этой твари.

— Арни, но у нас же остались местные бумажки. На первое время хватит — а потом денег будет столько, что ты позабудешь о потерянном.

Арни ничего не стал отвечать. Как-то неожиданно быстро даже для него самого вернулось к нему полное спокойствие. А чего ты еще ждал? — спросил он сам себя. Ведь знал же с самого начала, что добром все это не кончится? Знал. Знал, что расхлебывать придется тебе самому? Знал. Ну так и нечего паниковать и расстраиваться — надо работать. Все получается так, как хотел того Тинг, и ничего им иного теперь не остается, кроме как постараться действительно вырастить местные деньги. И побольше, чтобы действительно рисковать за дело, а не по мелочи.

Он раскрыл другое отделение бумажника, пересчитал проглоты. Хорошо еще, эти твари не приучены к каннибализму, своих не едят. Всего у них оставалось шестьсот пятьдесят проглотов с мелочью. Надо было по-хорошему распорядиться этими деньгами. Позавтракав, друзья тщательно спланировали свои грядущие затраты. Злосчастная десятипроглотовая бумажка лежала на столе перед ними, раздувшаяся, как вафля. Она теперь мало походила на банкноту — только рисунки по обеим сторонам напоминали об ее происхождении. Но поверх этих рисунков уже явственно обозначился намек на проявляющуюся банковскую бандероль, и Арни подумалось, что генные инженеры, которые когда-то выводили эту тварь, были изрядными пижонами, раз дошли до такого натурализма. На положенные рядом обрывки безнадежно испорченных денег эта тварь не реагировала — Тинг сказал, что она уже наелась и теперь должна только созреть где-нибудь на свету. Долго ли она будет созревать, он не знал.

Из оставшихся денег Арни выделил три сотенных бумажки для воспроизводства, а с остальными деньгами отправил Тинга в город, чтобы тот, не привлекая внимания, разменял их на галактические кредиты, на самые мелкие однокредитовые бумажки. При нынешнем курсе проглота должно было получиться кредитов восемьдесят — но Тинг принес лишь шестьдесят и полные карманы жевательной резинки. Он не решился обменивать проглоты на однокредитовые бумажки, чтобы не привлекать внимания, и целый день шатался по небольшим лавчонкам, совершая для отвода глаз мелкие покупки. Шестидесяти кредитов должно было хватить, а резинка… Что ж, когда кончатся запасы провизии, будем жевать резинку, мрачно подумал Арни.

Затем потянулись дни ожидания. Четыре бывших банкноты, положенные на свет, постепенно разбухали, становясь все более похожими на целые пачки денег, а друзья, перейдя на хлеб и воду, с нетерпением ждали, когда же полностью отделятся от этих пачек уже совершенно четко обозначившиеся белые в зеленую полоску банковские бандероли, и можно будет, расплатившись с долгами, пойти в город и на радостях гульнуть как следует. Пару раз Тинг ходил на окраину, туда, где встретил продавшего ему трех с половиной проглотовую бумажку старика, чтобы расспросить о том, что делать дальше, но того и след простыл. Спрашивать у кого-то еще он, конечно, не решился.

Но вот настал, наконец, день, когда первая купюра — та самая, что сожрала столько кредитов — уже не напоминала ничего, кроме пачки банкнот. И друзья решились. Арни взял кухонный нож, осторожно перерезал бандероль, и банкноты — не меньше сотни! — рассыпались по столу. К их величайшему удивлению, оказались они самого разного достоинства — здесь были и однопроглотовые бумажки, и трешки, и пятерки, и более солидные номиналы, и даже — к их величайшей радости — одна банкнота достоинством в тысячу проглотов. Но больше всего — едва ли не три четверти денежных знаков — оказалось мужских экземпляров с нецелыми номиналами. Тинг радовался как ребенок. Еще бы — если за каждую из таких бумажек брать хотя бы по сотне, это уже с лихвой окупило бы все их затраты на ремонт и стоянку звездолета. Конечно, продавать их придется с осторожностью, но Тинга это нисколько не смущало. Он вообще не любил тревожиться заранее. Даже Арни, глядя на радость друга, заразился его веселием, и до самой ночи они сидели и строили планы на будущее. Смущало только одно — банкноты были пока что слишком мягкие, влажноватые на ощупь, и на месте, где должен был стоять номер, были видны только какие-то размытые узоры. Но Тинг со свойственной ему беззаботностью постановил, что со временем все придет в порядок. Он даже Арни сумел на какое-то время заразить своим энтузиазмом.

В тот вечер они распили давно припрятанную бутылку шампанского.

Но среди ночи Арни проснулся и от внезапно вернувшейся тревоги не смог заснуть до утра.

После того, как через несколько дней созрели оставшиеся три пачки, внутренность их звездолета стала напоминать подвалы банка после наводнения: повсюду были развешаны на просушку банкноты всевозможного достоинства, ярко светили установленные Арни лампы, от малейшего дуновения сквозняка все наполнялось ласкающим слух шелестом купюр. Постепенно они подсыхали, становились жестче, их окраска, вначале несколько бледноватая, стала темно-зеленой, как у настоящих ланкарийских денег.

И только номера так и не появлялись.

Постепенно даже до Тинга дошло, что это неспроста. Посоветовавшись, друзья решили попробовать скопировать номер с настоящей купюры. Поначалу это показалось делом совсем несложным — Арни даже изготовил специальный перенастраиваемый штамп для нанесения краски. Но дальше дело не пошло. Краска или не хотела держаться на купюрах или, когда испытывался другой состав, наоборот расплывалась. Несколько раз Тинг безуспешно пытался разыскать давешнего старичка, но тот как сквозь землю провалился.

И тогда друзья решили рискнуть.

Они вышли на дело во второй половине дня, когда толчея в космопорте достигала апогея, и была наибольшая вероятность провернуть мероприятие. Как всегда в таких случаях, инициативу взял на себя Тинг, Арни должен был держаться в стороне и прийти на помощь в случае, если бы другу пришлось плохо.

Друзья с разных сторон вошли в здание космопорта и точно в назначенное время оказались перед стойкой бара где-то в районе сто тридцатого этажа. Арни немного задержался, делая вид, что читает какое-то объявление, а Тинг, усевшись перед стойкой, протянул бармену банкноту без номера.

— Налей-ка мне, приятель, пива. И бутерброд с икрой, — небрежно бросил он.

Бармен, казалось, даже не взглянул на бумажку и тут же протянул ее обратно. Все внутри у Арни похолодело.

— Извините, но вас, видимо, кто-то обманул, — сказал он. — Банкнота без номера.

— Как это без номера? Хм, действительно. Любопытно, надо будет сохранить, — и он достал заранее припрятанную настоящую банкноту из другого кармана. Последнюю. — Эта, надеюсь, нормальная?

— Нормальная, — бармен развернул бумажку и ткнул пальцем в номер. — Вы, наверное, приезжий. Вот видите номер?

— Вижу, — кивнул головой Тинг.

— Так вы всегда проверяйте. А то есть тут у нас жулики, которые норовят подсунуть фальшивку, — и он, налив Тингу пива, занялся другим клиентом.

Арни, взглянув, как Тинг пьет и закусывает бутербродом, сглотнул слюну и отвернулся в сторону. А у Тинга и пиво, и бутерброд, казалось, застревали в горле — но он старался пить как можно медленнее, чтобы оттянуть момент, когда придется взглянуть в глаза другу.

В звездолет они возвращались в полном молчании. Мысли у них были невеселые, Тинг поминутно тяжело вздыхал, а Арни старался не смотреть в его сторону. Он одновременно и злился на друга, и жалел его.

Только подойдя к звездолету, они заметили, что их там уже дожидаются.

— Ну куда же вы запропастились? — кинулся им навстречу солидный пожилой усач в форме санитарного инспектора. — Я уж думал, так вас и не дождусь. Открывайте скорее.

— З-зачем открывать? — слегка дрожащим голосом спросил Тинг.

— Ну как же, ежеквартальная проверка. У нас с этим строго. И потом всякие жалобы, претензии…

— У-у-у нас нет никаких жалоб.

— Тем лучше, быстрее закончим. А то рабочий день уже кончается.

— А-а может, лучше завтра? — в робкой надежде спросил Тинг.

— Нет уж давайте сейчас. Мне надо отчет сдать, — и он потряс перед Тингом какими-то растрепанными бумажками.

Делать было нечего — друзья понимали, что старикан не отстанет. Тинг, вздохнув, стал подниматься по лесенке ко входному люку, Арни, оттеснив старикана, полез сразу за ним.

— Слушай, Арни, ты взлететь сможешь? — зашептал Тинг, делая вид, что возится с ключами.

— Попробовать можно…

— Тогда я тяпну старикана чем-нибудь по башке, и дело с концом. Потом высадим его где-нибудь.

— Может, лучше взятку ему дать?

— Чем? Бумажкой без номера?

— Поймают, — с тоской в голосе сказал Арни.

— Делать-то все равно нечего. Но ты не волнуйся, я все возьму на себя. Я и тебя могу тяпнуть, если хочешь. Только потом, когда взлетим, — ради дружбы Тинг всегда был готов на любые жертвы.

— Ну что вы там копаетесь? — не понимая, что сам напрашивается на неприятности, спросил снизу старикан.

— Сейчас, ключ заело, — Тинг, наконец, отворил люк и пролез внутрь. — Иди, готовься к старту, — шепнул он Арни, пропуская его вперед. Старикан уже пролезал в люк, менять что-либо в их планах было поздно. Оглушить его прямо в шлюзе оказалось неудобно, да к тому же могли увидеть снаружи — и Тинг посторонился, пропуская инспектора в рубку.

— Где тут у вас можно пристроиться? — спросил тот, пролезая боком между двух веревок, к которым прищепками были прицеплены банкноты. Увиденное, казалось, не произвело на него никакого впечатления, и это так удивило Тинга, что он упустил момент для удара. — Вот за этот столик можно? — не дожидаясь ответа, старикан уселся и разложил свои бумаги. — Какой у вас регистрационный номер?

Санитарная инспекция — одна из самых занудных служб любого космопорта. Он задавал массу вопросов, требовал предъявить справки о всевозможных прививках, об обеззараживаниях звездолета, карантинные бумаги на все грузы за последние два года — и все что-то строчил и строчил в своих бумажках, не переставая бормотать себе под нос. И только закончив, поднял голову и огляделся по сторонам.

— А вы зря держите их в помещении, — сказал он. — Погода сейчас сухая, вывесили бы снаружи.

— К-как это снаружи? — опешил Тинг.

— Ну обыкновенно, на веревочках. Только чтобы ветром не унесло. И потом, — он встал, внимательно пригляделся к развешанным банкнотам. — Зачем вам столько этих половинок? Выбросите вы их к чертовой матери, а то неровен час они вам весь урожай загубят.

— А что, — осторожно спросил Арни. — За них разве ничего не выручить?

— Да не стоят они того, чтобы с ними возиться. Только место зря занимают. Вы как, по договору этим делом занялись или просто так попробовать решили?

— П-по договору, — соврал Тинг.

— П-просто так, — почти одновременно с ним произнес Арни.

— По договору-то лучше, — словно не заметив разницы в ответах, сказал инспектор. — Все-таки заранее знаешь, что получишь. Но зря вы с этим делом связались. Так, ради интереса, еще можно, а выгоды в этом году не ждите — урожай, я слышал, хороший, банк принимает бумажки на верификацию по полпроглота за десяток.

— За десяток каких?

— Да любых, какая разница, — старик двинулся к выходу, осторожно раздвигая руками веревки с висящими банкнотами, потом остановился. — Вот эти, кстати, тоже выбросить можете. Тысячепроглотовые хождения почти не имеют, вряд ли их у вас примут. Да и пятисотки, скажу вам, могут не принять. Ну, бывайте здоровы, — и он вышел наружу, затворив за собой люк.

Минут пять в рубке стояла полная тишина. Потом Арни встал, подошел к пульту и стал что-то подсчитывать на калькуляторе. Тинг не решался нарушить молчание.

— А знаешь, — услышал, наконец, он, — если мы сдадим все бумажки по такой цене, то нам, пожалуй, хватит на то, чтобы хорошенько гульнуть в ресторане.

В голосе у Арни не было сарказма.

Только тоска.

 

НАПРЯГИТЕ ВООБРАЖЕНИЕ

— Этот Джайк — последний болван, — сквозь зубы процедил адмирал, стараясь скрыть раздражение. Если бы не представитель Союзников, с утра торчавший в рубке, адмирал Пинкер устроил бы полковнику Джайку такой разнос, что тот запомнил бы этот день до конца своей жизни. Но давать волю гневу перед Союзником было бы в высшей степени неразумно. Союзники должны видеть флот единым и сплоченным организмом, в котором не может быть никаких разногласий, в котором подчиненный неукоснительно выполняет волю начальства, а у начальства нет никаких причин для выражения недовольства подчиненным.

Адмирал взял в руки бланк с только что полученным донесением и прочитал еще раз:

«Нами сегодня, 11.96.27.12, приняты сигналы бедствия от планетоида „Аттаил“, находящегося в секторе ВМ Северной полусферы. Планетоид три часа назад был атакован автоматическими снарядами кренбов. Характер полученных планетоидом повреждений уточняется. Анализ поступивших сигналов заставляет предположить, что планетоид полностью небоеспособен. В соответствии с п.89.4 Устава мною, с учетом обстановки, выделены для эвакуации личного состава с планетоида четыре транспорта типа „Колпак“ и конвойный крейсер „Баонг“, которому поручено уничтожение остатков планетоида после завершения эвакуации. Командир отряда прикрытия полковник Джайк.»

— Вы будете отвечать, мой адмирал? — не поворачивая головы, спросил советник Барро.

— Нет! — не сдержался и все же рявкнул адмирал. — Пускай этот болван сам убедится в собственной непроходимой тупости! Посмотрим, какую рожу скорчит после всего этого его превосходительство господин Координатор.

Адмирал — это знали все вокруг — терпеть не мог Координатора Аргелана, которого знал еще по училищу и который неизменно умудрялся обойти его в очередном звании. Он вообще не любил всех, кто оказывался хоть в чем-то удачливее него самого. Среди его подчиненных таких, конечно же, быть не могло. Но вот среди тех, кто от него не зависел… Однако Координатора Аргелана адмирал почему-то выделял среди прочих какой-то особенной неприязнью. И, если какой-нибудь год назад неприязнь эта была практически абстрактной, поскольку пути их почти не пересекались, то теперь, когда Аргелана назначили Координатором всех операций в этом районе Галактики, от одного упоминания этого имени адмирал Пинкер приходил в ярость. Это, по правде сказать, не было чем-то необычным для него. Подчиненные не зря прозвали адмирала «кипятильником», и редкий день обходился без того, чтобы хоть один из офицеров штаба не получал от него разнос за какой-нибудь незначительный проступок. Доставалось не только штабным — всем, кто попадался адмиралу под горячую руку. Причем полковнику Джайку в последнее время доставалось значительно больше, чем всем остальным, потому что, на свою беду, приходился он каким-то дальним родственником Координатору Аргелану — слишком дальним, чтобы надеяться на протекцию со стороны Координатора, но недостаточно дальним, чтобы рассчитывать на снисхождение со стороны адмирала.

— Мне нужны последние данные разведки, советник, — буркнул наконец адмирал, когда немного успокоился.

— Существенных изменений за последние часы не отмечено, мой адмирал. Продолжается сосредоточение сил противника на южном участке, вблизи скопления ПТЛ-66. Отмечена некоторая активизация в центральных секторах. В остальном — ничего нового.

— Мне это не нравится. Мне это очень не нравится. Почему, черт подери, они не реагируют на наши перестроения, а информацию об этом «Аттаиле» восприняли мгновенно? Как вы это можете объяснить?

— Боюсь, мой адмирал, что они поняли, что стоит за этими перестроениями. Во всяком случае, пока что они действуют оптимальным образом и не оставляют нам пути для нанесения флангового удара. Правда, я надеюсь на скорое изменение ситуации, особенно после этого доклада полковника Джайка. Что же касается «Аттаила», то еще не факт, что именно они его атаковали, мой адмирал.

— Что вы хотите этим сказать?

— Не исключено, что полученный полковником Джайком сигнал бедствия не соответствует, так сказать, действительности. Но, думаю, гадать нам все равно смысла не имеет. Там и так мы получим вскоре сообщения о ходе спасательной операции.

— Какая спасательная операция, советник? Вы в своем уме? — адмирал не привык выбирать выражения и не собирался отступать от своей обычной манеры говорить из-за какого-то штатского. Советник Барро понял это с первой же их встречи и решил пока не обращать внимания на манеры «кипятильника». В конце концов, тот не был непосредственным начальником советника и практически не мог повлиять на его судьбу. Что же касается манер… Советнику приходилось работать и с менее воспитанными людьми. В конце концов, главное — дело, и пока манеры адмирала не мешают работать, их можно игнорировать. Поэтому он ответил как ни в чем не бывало:

— Джайк послал транспорты и конвойный крейсер. Думаю, в любом случае маневр этот не останется незамеченным. Кренбы как-то да прореагируют на него, и мы получим дополнительную информацию.

— Пр-р-роклятые камнееды! — вполголоса, не забывая о Союзнике, прорычал адмирал. Присутствие Союзника все больше действовало ему на нервы. Тем более теперь, когда обстановка все более накалялась. Союзник! Адмирал прекрасно понимал, кому и зачем потребовался союз с этими Липучками, как окрестили их люди после первых же контактов. Только политиканам, которые такими вот союзами, связывающими военных по рукам и по ногам, стремятся оправдать свое существование. Ни один из военных никогда не пошел бы на такую глупость. Даже ненавистный Аргелан — и тот, будь у него возможность выбора, не стал бы рассуждать. О чем и зачем рассуждать, если для полного подчинения Липучек хватило бы нескольких крейсеров? Через полгода все их миры были бы надежно нейтрализованы, а при сопротивлении попросту уничтожены, и это стало бы оптимальным решением в сложившейся ситуации. Но политиканы, конечно, так никогда не поступят. Чтобы не остаться без работы и доказать свою полезность, они станут непременно заключать всяческие соглашения с кем угодно и по какому угодно поводу. И вот из-за всего этого он, боевой адмирал, один из тех, на ком держится могущество Земли, кому человечество обязано расширением сферы жизненных интересов людей до размеров всей Галактики — он вынужден терпеть присутствие этого чудища в своей боевой рубке и думать при этом, как бы, не дай бог не нарушить какого-либо из пунктов протокола. Проклятье, да и только!

Адмирал обернулся и бросил быстрый взгляд на Союзника. Тот с утра не изменил положения, устроившись в одном из кресел третьего ряда. Возможно, он попросту спал. Протоколом, по крайней мере, это не оговаривалось, и потому не давало адмиралу оснований для претензий. Рядом с креслом стоял, пожирая начальство глазами, рядовой с пузырьком талька в руках. Брюки его, как и весь пол вокруг Союзника, были усыпаны белым порошком. Абсолютно необходимая мера — иначе кто-нибудь мог бы прилипнуть к одному из следов дорогого Союзничка. Рядовой, пожалуй, даже несколько перестарался, но у него были на то веские причины. Его предшественник сегодня утром получил десять суток карцера за то, что кто-то из старших офицеров расквасил себе нос, наступив на след Липучки. Будь моя воля, подумал адмирал, вновь поворачиваясь к пульту, эти Союзнички сидели бы закупоренными в бутылках и вылезали бы оттуда лишь в случае необходимости что-нибудь склеить. Иной пользы от них адмирал не видел. Но такие мысли, конечно, он держал при себе. Даже Координатор не в состоянии изменить протокол, а нарушение протокола чревато немедленной отставкой. Такие случаи уже бывали. И могут повториться в будущем, пока этим распоясавшимся штатским позволяют управлять человечеством.

— Мне не нравится, как вы работаете, советник, — раздраженно сказал адмирал, еще не решив, на ком сорвать злость.

— Чем вы недовольны, мой адмирал? — советник даже не повернул головы, напряженно рассматривая что-то на своем экране.

Отношение к нему адмирала советника мало волновало. Тот мог как угодно самодурствовать на вверенном ему флоте, но не вправе был даже задержать советника, если бы тому вдруг вздумалось срочно вернуться на Землю. И в то же время дело, ради которого советник Барро прибыл на флагманский корабль, имело для адмирала Пинкера огромное значение. Именно это обстоятельство, эта унизительная зависимость от какого-то штатского, его подчеркнутое, как казалось адмиралу, нежелание соблюдать принятые на военном флоте нормы — за исключением, разве что, обращения «мой адмирал», которое советник вставлял едва ли не в каждую фразу — с каждым днем раздражало адмирала все больше. Ему казалось, что такое поведение, да еще на глазах у подчиненных, роняет его авторитет и расшатывает дисциплину. Но он не мог ничего поделать с советником, и срывал свое раздражение, высказывая бесконечные придирки к получаемым тем результатам.

— Вы уже третьи сутки твердите мне о дополнительной информации, — процедил адмирал сквозь зубы. — И ничего не даете взамен. Вас рекомендовали как крупнейшего специалиста в информационном планировании, и я надеялся, что вы будете в состоянии помочь при подготовке операции. Но где же она, ваша помощь? Ведь противник попросту игнорирует все ваши уловки.

— Я не в состоянии пока управлять флотом противника, мой адмирал. У меня просто пока нет такой возможности. Но предсказать кое-что я вскоре буду в состоянии. И случай с планетоидом пришелся очень кстати.

Пробормотав вполголоса какое-то ругательство, адмирал повернулся к своему пульту и стал смотреть на экран, стараясь не оглядываться ни на советника Барро, ни на Союзника, пропади они оба пропадом!

Конечно, особо беспокоиться пока не стоило. Операция развивалась по плану, флот занимал исходные позиции для нанесения решающего удара по сосредоточению сил кренбов, разведка докладывала, что на основных участках уже удалось достичь необходимого перевеса. Еще немного, и можно будет отдать приказ о начале операции. Решительный удар всеми силами флота, и через две-три недели силы кренбов будут сломлены, и их центральные планеты окажутся беззащитными перед мощью завоевателей. Тогда придет время диктовать проклятым камнеедам условия капитуляции, не особенно заботясь об их формулировке, потому что победитель всегда в состоянии толковать условия в желаемую для себя сторону.

Но все же на душе у адмирала было неспокойно. Потому что так уже однажды было.

Восемь лет назад точно такая же операция, подготовленная предшественником Пинкера, адмиралом Саннеквером, должна была принести землянам долгожданную победу в затянувшейся войне с кренбами. Завершись та операция успехом, и имя Саннеквера навсегда вошло бы во все учебники по военной стратегии. Но теперь это имя старались не упоминать вовсе, потому что с ним было связано одно из самых досадных и до сих пор непонятных поражений во всей истории галактической экспансии землян. Второй флот, которым командовал Саннеквер, кренбы уничтожили практически полностью, и только после длительного анализа причин поражения эксперты пришли к выводу, что произошло это не вследствие применения кренбами какого-то нового оружия, не из-за предательства кого-то из высшего военного руководства и не из-за ошибок в выборе отдельных направлений для ударов. Причиной поражения был самый элементарный просчет разведки в оценке реальных сил и реальных возможностей противника. И хотя уроки той кампании были учтены, и разведка у адмирала Пинкера работала пока безукоризненно, тревога за судьбу операции и тяжкие предчувствия возможного поражения не покидали его. Он не хотел бы, как адмирал Саннеквер, с позором выйти в отставку и доживать свои дни вдали от людей за разведением роз или каких-нибудь золотых рыбок, имея возможность командовать и помыкать одним-единственным оставленным из милости ординарцем. Только по одной этой причине и согласился адмирал Пинкер на присутствие штатского, непосредственно ему не подчиненного, в боевой рубке флагманского корабля, когда ему предложили прислать в помощь одного из лучших земных специалистов по информационному планированию.

Но штатский этот, советник Барро, пока что не оправдывал возлагавшихся на него надежд.

Личный стюард адмирала неслышно возник рядом.

— Обед готов, мой адмирал, — доложил он, получив разрешение говорить.

— Хорошо, сейчас буду, — ответил адмирал и, выждав пару минут, отправился в свою каюту вслед за стюардом.

Офицерский камбуз на флагмане сделал бы честь любому самому фешенебельному ресторану, и обдумывание очередного меню, равно как и сам процесс принятия пищи, позволяли адмиралу отвлечься от повседневных забот. Те, кто хорошо изучил характер адмирала — а постепенно любой самодур обрастает именно такими подчиненными — прекрасно знали, что всякого рода просьбы, особенно личного характера, имеют наилучшие шансы на удовлетворение в перерывах между едой и обдумыванием очередного меню, когда «кипятильник» находился в наиболее благоприятном расположении духа.

Но сегодня выдался неудачный день. Адмирал даже пообедать как следует не сумел. Едва он приступил ко второму — были поданы фаршированные омелотские альчаки под черным соусом с салатом из агирусов — как загорелся сигнал срочного вызова. Чертыхнувшись, адмирал положил руку на панель связи, и перед ним возникло лицо советника.

— Прошу простить, мой адмирал, что прерываю вашу трапезу, но события развиваются несколько, я бы сказал, неожиданно.

— Вы о чем, советник? — спросил адмирал, закипая. Этот штатский даже доложить не мог по-человечески.

— Только что прибыли люди от Джайка. С ними несколько спасенных с «Аттаила».

— Что? — от удивления у адмирала даже отвисла челюсть. — Вы что, издеваетесь?

— Нет, мой адмирал. Я только что разговаривал с ними. Эти люди действительно прибыли с планетоида «Аттаил», подвергнувшегося внезапной атаке кренбов.

С минуту, наверное, адмирал молчал, с трудом соображая, что бы это все могло значить. Наконец отодвинул тарелку — есть ему уже не хотелось — решительно встал, снял с шеи салфетку и бросил ее в сторону подскочившего стюарда.

— Хорошо, я сейчас буду, — сказал он советнику и вышел из каюты.

Этот старый осел просто сошел с ума, думал адмирал, шагая по коридору к рубке. Спасенные с «Аттаила»! Бред! Или же совсем рехнулся этот идиот Джайк, что было бы очень даже приятно. Или же все это интриги с целью выставить его, адмирала Пинкера, идиотом в глазах командования. Планетоид «Аттаил», черт бы его подрал! Еще трое суток назад никто, нигде — в этом адмирал был абсолютно убежден — не знал и не мог ничего знать об этом планетоиде. Адмирал сам придумал это название, когда советник Барро предложил свой план дезинформации противника. «Аттаил» — не более чем один из двух десятков фиктивных объектов, которые никогда не существовали иначе, как в памяти БМК — Большого Моделирующего Компьютера — флагманского корабля. Раз кренбы отреагировали на появление «Аттаила», значит их разведка каким-то образом добралась до памяти БМК, что, в общем-то, заранее предполагалось возможным. Аппаратура у кренбов работала великолепно, и потому при планировании операции заранее учитывалась возможность утечки информации. На это, в сущности, и делалась ставка, поскольку многочисленные планы дезинформации противника, разработанные совершенно независимыми друг от друга группами при штабе адмирала, должны были создать совершенную путаницу в разведданных врага. Советник Барро добился того, что даже сам адмирал теперь не знал, как же именно будет развиваться операция в действительности. Он лишь в общих чертах представлял себе несколько альтернативных вариантов, и только в ходе сражения должен был сделать окончательный выбор. К тому моменту, разумеется, все полученные разведкой кренбов данные потеряют всякую ценность, потому что успех или поражение будут зависеть уже не от знания замыслов противника, а просто от сложившегося на разных участках соотношения сил. То, что кренбы попытаются атаковать «Аттаил» — фиктивный объект, существующий лишь в памяти компьютера — ожидали все, причастные к его созданию, и надеялись в ходе этой бесплодной атаки уточнить характеристики обороны противника. Но никто, конечно же, не ждал, что на флагманский корабль прибудут спасенные с «Аттаила». Никто не мог ожидать этого, и меньше всех — сам адмирал Пинкер.

Советник встретил адмирала у входа в рубку.

— Где они? — рявкнул тот.

— В боксе номер четыре, мой адмирал.

— Я хочу их видеть.

— Дело ваше.

Адмирал с трудом подавил желание размазать этого штатского по переборке, повернулся и вошел в шахту. Уже внизу, перед боксом он спросил у советника:

— Вы успели с ними поговорить?

— Да, мой адмирал. Они прибыли сразу же после того, как вы покинули рубку, и никто не осмелился прервать вашу трапезу. Мне пришлось начать действовать самостоятельно. Я не только успел поговорить с ними. Я успел многое проверить. Эти спасенные — люди, мой адмирал. Самые настоящие люди.

— Вздор!

— Их появление удивляет меня ничуть не меньше, чем вас. Но это несомненно люди. Мы проработали версию о том, что это могут быть агенты кренбов или переориентированные пленные, и отбросили ее. Прибывшие несомненно служили на планетоиде «Аттаил».

— Вздор! — снова рявкнул адмирал и подошел к боксу номер четыре. Плита, закрывавшая вход, отъехала в сторону, двое часовых за ней вытянулись по обе стороны прохода.

За прозрачной стеной, делившей бокс пополам, сидело пятеро. При виде адмирала все они вскочили. Вид у них был несколько помятый, у одного была перевязана голова, другой, с забинтованной рукой, не смог даже толком встать по стойке смирно.

— Доложите, — приказал адмирал.

Старший из пяти — по форме, капитан службы регенерации — выступил вперед. Один вид этого типа коробил взгляд адмирала. Куртка его была в чем-то перемазана и не застегнута до верха, пилотка съехала набок, да и стоял он как-то косо. Конечно, чего уж там ждать от этих регенераторщиков! Наверняка этот капитан успел наложить в штаны от страха, когда снаряды кренбов начали рваться вокруг, подумал адмирал, и его ярость сменилась обычным для строевиков презрением к представителям технических служб флота. Правда, неожиданно вспомнил он, ему приходилось видеть и строевиков не в лучшей, чем этот капитанишка, форме — иногда командиры соединений присылали таких вот слюнтяев, спасенных с погибающих кораблей — насмерть перепуганных и неспособных отрапортовать по всей форме — в штаб для доклада. Как правило, встреча в таком виде с «кипятильником» означала для них конец военной карьеры. Он не терпел хлюпиков и трусов на флоте, и, попади он сам когда-нибудь в зону огневого контакта с противником, вел бы себя куда более достойно.

— К-капит-тан, Таглер, мой адмирал, — немного заикаясь, сказал регенераторщик. — Личный номер сто двенадцать восемьсот сорок восемь дробь одиннадцать А. Начальник шестого сектора регенерации Западной полусферы планетоид «Аттаил». Час назад доставлен на флагман транспортом типа «Колпак».

— Что вы делали в момент нападения?

— Стоял на посту, мой адмирал.

— Опишите, что произошло.

— Мы услышали взрывы, мой адмирал. Отсек оказался отрезанным от остального планетоида. Связи не было. Потом стало падать давление, и я приказал закрыть герметичные переборки. До прибытия спасателей мы успели установить характер повреждений, запустили резервные атмосферные генераторы, сумели восстановить сообщение с рядом соседних отсеков и вывести пострадавших. К сожалению, как выяснилось, командный отсек оказался уничтоженным в первые же мгновения нападения, и потому доступ в главную рубку был перекрыт аварийной реакторной зоной. В момент прибытия спасателей мои люди пытались найти обходной путь и не были вовремя эвакуированы. Спасатели поторопились взорвать остатки планетоида, мой адмирал.

— Вы что, критикуете действия спасателей, капитан? — спросил адмирал, наливаясь кровью. В возмущении — а всякое несогласие подчиненного с мнением вышестоящего начальника, даже если начальника этого, в данном случае полковника Джайка, он терпеть не мог, всегда вызывало в «кипятильнике» возмущение — в своем возмущении он уже забыл, ради чего спустился в бокс.

— Так точно, мой адмирал, — регенераторщик еще не понимал, чем ему это грозит. — Если бы не принудительная эвакуация, нам удалось бы добраться до главной рубки. Возможно, планетоид еще можно было бы спасти. Я уж не говорю о напрасно погиб…

— Молчать! Адъютант! Запишите, — не оборачиваясь в сторону неизвестно откуда возникшего адъютанта, рявкнул, брызгая слюной, адмирал. — Капитана э-ээ…

— Таглера, мой адмирал, — подсказал адъютант.

— Капитан Таглера за оспаривание действий начальства в карцер на десять суток. Все.

— Я офицер, мой адмирал! — побледнев, сказал Таглер.

— Ты не офицер, а дерьмо! Паникер! Пятнадцать суток карцера за пререкания! — и адмирал, повернувшись, вышел из бокса.

— Не понимаю, зачем вы это сделали, мой адмирал, — сказал советник Барро, когда они снова оказались вдвоем в шахте, ведущей к командному ярусу.

— Здесь вам не парламент. Здесь боевой флот в боевой обстановке. И каждый здесь должен поступать строго по уставу. Если такие, как этот Таглер, будут позволять себе критику в адрес начальства, то скоро я, адмирал, не буду знать последствий своих приказов.

Как будто вы можете знать их сейчас, подумал советник. Но, конечно, говорить это вслух не стал. С «кипятильником» не стоило связываться. Тем более теперь, после этого в высшей степени странного случая. Уже после поступления первого сообщения об атаке на «Аттаил» у советника Барро зародилось странное, почти невероятное предположение, которое объясняло все замеченные им за последнее время странности. Проверить это предположение сразу советник не решился. Но мало-помалу, по мере того, как отпадали все прочие разумные объяснения, предположение это казалось ему все более близким к истине. Когда же на флагман доставили спасенных с «Аттаила», когда он лично убедился в их реальности, в том, что имеет дело с настоящими, живыми людьми, хотя еще трое суток назад ни их, ни «Аттаила» в природе не существовало, советник стал почти на сто процентов уверен в истинности своей догадки.

Но как поступить дальше он еще не решил.

— Итак, советник, — сказал адмирал, когда они вновь оказались на своих местах в рубке. — Я жду ваших объяснений. Надеюсь, на этот раз вы скажете что-нибудь разумное.

— Надо еще кое-что проверить, мой адмирал.

— Черт бы вас подрал с вашими проверками! — вдруг заорал адмирал. Даже апатичный Союзник вздрогнул от этого крика, и одно из его щупалец задело стоявшего за креслом рядового. Тот отскочил как ошпаренный и принялся густо посыпать тальком рукав своей куртки. — Я только и слышу от вас, что необходимы проверки, проверки и проверки! Если в этом состоит вся помощь, которую вы в состоянии оказать, то на черта вы мне вообще сдались, советник? Извольте или отвечать немедленно, или катитесь отсюда к дьяволу!

— Как вам будет угодно, адмирал, — советник казался абсолютно спокойным, и это его спокойствие еще больше уязвляло адмирала Пинкера. Повернувшись к своему пульту, советник ввел какие-то коды и, кивнув в сторону экрана, сказал: — Вот ситуация трое суток назад. Наши силы расположены таким образом, чтобы исподволь готовить фланговый удар по противнику. Вот здесь, на правом фланге, нами имитируется повышенная активность с тем, чтобы отвлечь внимание кренбов от наших истинных намерений. Одновременно, как вы помните, в память БМК были введены данные о нескольких фиктивных объектах, в том числе и об этом планетоиде «Аттаил» — для того, чтобы проверить, насколько противник информирован о содержимом памяти БМК. В целом — вместе с фиктивными объектами — ситуация такова, что, как легко видеть, наш отвлекающий маневр на правом фланге не должен привести к ожидаемому в обычных условиях перестроению противника. Наоборот, кренбы должны сосредоточить все силы на центральном участке, что и наблюдается в действительности.

— Что наблюдается в действительности, я прекрасно вижу и без вас, — буркнул адмирал. — Вы изложите свои соображения.

— Ну, во-первых, естественно было бы предположить, что противнику стали и в самом деле известны наши сверхсекретные данные. И он, не веря собственным глазам, не веря показаниям своих приборов, не доверяя пространственной разведке боевых соединений, атаковал бы, наконец, пустоту. В этом случае мы бы знали, что наш план дезинформации полностью удался. Через сутки или немного позже противник понял бы свою ошибку, но особой роли это бы уже не сыграло. Поэтому, когда пришло донесение от Джайка об атаке на планетоид «Аттаил», я поначалу подумал, что все идет в полном соответствии с этим сценарием. Но меня смутили слова о сигнале бедствия. Объект, которого не существует, такого сигнала подать не может.

— Вы это очень верно заметили, советник, — ехидно вставил адмирал. Не в его правилах было давать кому-то говорить слишком долго, он считал, что, постоянно перебивая подчиненных, заставляя их сбиваться, отдавая рапорт, увеличивает в них столь необходимый для поддержания дисциплины трепет перед начальством. Офицеры его штаба давно усвоили это и зачастую даже намеренно сбивались — чтобы ненароком не оказаться в опасной близости к противнику после перевода в один из передовых отрядов. — Так откуда же, по-вашему, взялись эти спасенные?

— Вот именно, мой адмирал: откуда? Сперва я предположил, что противник намеренно переместил на место планетоида собственный объект, разгадав наши тайные замыслы и желая воспользоваться случаем для заброски своей агентуры. Помните те диверсии три года назад — тогда же поработали ментально переориентированные пленные. Но теперь мы научились распознавать таких людей, и я гарантирую, что спасенные к ним не относятся. Поэтому, мой адмирал, происшедшее можно объяснить лишь единственным образом. Но вам придется напрячь все свое воображение.

Наглость этого советника была просто потрясающей! Но адмирал сдержался.

— Я попробую, — сказал он, поджав губы.

— Объяснение таково: планетоид «Аттаил» действительно существовал и был атакован противником. Он существовал с того самого момента, как мы ввели информацию о нем в память нашего БМК. И существовал он исключительно потому, что мы сделали это.

— Да вы в своем уме, советник?

— Надеюсь, что да, мой адмирал. Вы же просили меня высказать свои соображения — вот я и делаю это. Но я вас предупреждал — придется напрячь воображение. Получается так, мой адмирал, что мы усилили флот, просто введя необходимые данные в компьютер. Из этого факта, мне кажется, можно извлечь некоторую выгоду.

— Бред!

— Отнюдь, мой адмирал. Постарайтесь все же напрячь воображение. Представьте себе, что случится, если мы введем в память БМК данные еще о каких-то дополнительных соединениях. Помнится, Координатор Аргелан отказался выделить вам дополнительный отряд фрегатов для патрулирования…

— Вы хотите меня уверить, что мы сами можем создать этот отряд?! — этот советник явно желал выставить его, адмирала Пинкера, посмешищем в глазах всего флота. Адмирал знал, чьи это козни.

— Да, мой адмирал. Я предполагаю, что так оно и будет.

— Бред!

— Но что мешает вам попробовать?

— Мне?! — возмущению адмирала не было предела. — Нет уж это вы пробуйте, если вам угодно. Но учтите, я доложу обо всем Верховному командованию, — и адмирал, повернувшись, вышел из рубки.

Через час, однако, он сам убедился, что все это не бред. Потому что к тому моменту на борт флагмана прибыл командир нового отряда фрегатов и доложил адмиралу о готовности приступить к патрулированию. Через шесть часов этот отряд встретился с силами кренбов, брошенными на прикрытие правого фланга, и полностью разбил их уже на вторые сутки боев. Правда, и потери землян оказались немалыми — но потери теперь адмирала не заботили. Зачем думать о потерях, если в любой момент можно бросить в бой новые силы? В горячке завязавшегося сражения адмирал позабыл обо всем на свете — и о ненавистном Координаторе Аргелане, и о проклятых политиканах из Парламента, вечно мешающих военным честно выполнять своей долг, и о Союзнике, который периодически покидал рубку для отдыха, и о советнике Барро. Даже еду ему приносили на боевой пост, даже спал он тут же, в кресле перед главным экраном. Лишь временами, когда требовались новые силы, адмирал обращался к советнику за помощью, и немедленно бросал в бой свежие подкрепления. Он был счастлив — как в детстве, когда устраивал игрушечные сражения. Он был счастлив, потому что, как и тогда, обрел вдруг всемогущество. И только когда сопротивление кренбов удалось, наконец, сломить, когда их флот практически весь оказался уничтоженным — в горячке боя адмирал даже отдал приказ не брать пленных, позабыв начисто о когда-то подписанной и землянами тоже Галактической Конвенции — только тогда он наконец пришел в себя. Передав командование дежурному офицеру, адмирал отправился отдыхать.

На другой день советник Барро удостоился чести быть приглашенным на обед в адмиральскую каюту — этой чести доселе удостаивались немногие.

— Итак, советник, — сказал адмирал, когда они приступили к десерту, подняв до этого тосты за победу, за флот и за расширение сферы жизненных интересов землян. — Операция завершилась полным успехом. Но, чтобы компенсировать потери, я хотел бы добавить к своему флоту еще пару линейных кораблей.

— Нет ничего проще, мой адмирал. Но на вашем месте я не стал бы торопиться.

— Почему это? — адмирал был настроен благодушно и даже пропустил без внимания это абсолютно неуместное в устах штатского — да и любого военного ниже его званием — выражение «на вашем месте». Но все же что-то в словах советника его насторожило.

— Ну потому хотя бы, что человеку не дано быть богом. Нельзя безнаказанно изменять и нарушать законы природы, нельзя создавать что-то из ничего, мой адмирал. А происходящее с нами есть именно нарушение законов природы. Думаю, не надо быть философом, чтобы понять это. И мне лично очень не нравится то положение, в котором мы с вами оказались.

— Черт бы вас подрал, советник! О чем вы там бормочете? Говорите прямо, безо всех этих отступлений!

— Хорошо, мой адмирал. Дело, видите ли, в том, что всего этого, — советник сделал широкий жест рукой, — в природе существовать не может. И, следовательно, не существует.

— Чего не существует?

— А ничего из того, что вы видите. Все это не более, чем порождение нашего дорогого компьютера. Напрягите воображение, мой адмирал, и вы поймете, что это — единственно возможное объяснение. Ведь когда я вводил по вашему указанию новую информацию в БМК, она немедленно сливалась с окружающей нас действительностью. Значит, сама эта действительность — не более, чем порождение БМК. Я проверил эту гипотезу, мой адмирал. Все верно. Знаете, что я сделал, чтобы убедиться окончательно? Час назад я изменил значение скорости света в вакууме.

— Что?

— Да, мой адмирал. Я ввел в БМК новое значение физической постоянной. И скорость света изменилась. Заодно, кстати говоря, изменилось и многое другое, но это уже детали. К счастью, я ввел изменение лишь в шестом знаке, и последствия, надеюсь, не будут катастрофическими.

— З-значит, — сказал адмирал, запив свое изумление изрядной рюмкой коньяка. — З-значит, все мои победы не имеют цены? З-значит, все это лишь нечто вроде штабной игры? Вы это хотите сказать, советник?!

— Если бы, мой адмирал, если бы… Дело несколько сложнее. И неприятнее для нас с вами. Если бы все это было лишь компьютерным моделированием войны с кренбами, то мы с вами никогда не повстречались бы, например, со спасенными с «Аттаила». Но мы встретились с ними. И со всеми остальными тоже. И всему этому может быть лишь одно объяснение… — советник замолчал и задумался, глядя в пустоту перед собой.

— Какое еще объяснение? — адмирал вдруг почувствовал, что холодеет от страха. Так уже было однажды, когда один из кораблей кренбов сумел приблизиться к флагману на расстояние выстрела, и адмирал не любил вспоминать пережитые тогда неприятные мгновения. Черт бы подрал этого советника с его дурацкими предположениями!

— Какое? Да просто дело в том, мой адмирал, что и мы с вами — лишь порождение БМК. Просто каким-то образом мы получили возможность влиять на моделируемые им процессы. И это, честное слово, совсем не смешно, мой адмирал.

Но адмирал и не думал смеяться. Не до смеха ему было — ему вообще на какое-то время показалось, что все окружающие предметы поплыли перед глазами, теряя четкие очертания — настолько чудовищны были услышанные слова. Но уже через секунду адмирал оправился от шока. Уже через секунду он знал, что ему следует делать дальше.

— Советник Барро, — сказал он громко. — Я обвиняю вас в измене и пораженческих настроениях. Властью адмирала флота я сажаю вас под арест. Адъютант! — крикнул он. — Арестуйте этого человека! В одиночку его! И никаких контактов с внешним миром, никаких разговоров с охраной.

— Мне жаль вас, мой адмирал, — сказал советник, когда его выводили из адмиральской каюты.

Испуг, видимо, лишил этого штатского остатков разума — адмирала Пинкера не следовало жалеть. Адмиралу Пинкеру теперь можно было только завидовать. Ведь его ждала впереди блестящая карьера. Всего за несколько лет он достиг звания Главнокомандующего всеми вооруженными силами Земли. Его флоты вдоль и поперек избороздили Галактику, подавив малейший намек на возможное сопротивление. Власть его была столь велика, что любое его распоряжение, каким бы нелепым оно ни казалось, исполнялось незамедлительно. Все члены Парламента вставали при его появлении и устраивали длительную овацию. И все они, естественно, голосовали единогласно за любой из предложенных им законопроектов. Он не отменял Конституцию — он просто не обращал на нее внимания. Он постоянно чувствовал себя всемогущим — как в детстве, когда устраивал игрушечные сражения — и был счастлив. И ему не надо было думать над объяснениями происходящего вокруг. Ему не требовалось напрягать свое воображение.

Он был девятнадцатым адмиралом, психограмму которого советник Барро — реальный, живой советник Барро — пропустил через свой БМК. Он был девятнадцатым потенциальным диктатором, девятнадцатым завоевателем Галактики. Советник устало вздохнул и выключил БМК, отправив в небытие адмирала Пинкера и всю завоеванную им Вселенную.

Найти среди военного руководства того, кто не стремился бы к абсолютному господству… Нет, ему, советнику Барро, задали явно неразрешимую задачу.

 

СВИДАНИЕ С КАДАВРОМ

Милый друг!

Вот уже два полнолуния минуло с тех пор, как произошли события, о которых я хочу поведать тебе. Возможно, слухи о них уже достигли твоих ушей — ведь слухи порой летят быстрее ветра и без труда преодолевают горные хребты, и бурные потоки, и границы между воюющими странами. Сама мысль об этом приводит меня в смятение, потому что слухи редко правильно отражают действительность. Гораздо чаще они до неузнаваемости калечат ее. А я не хотел бы, чтобы ты судил обо всем произошедшим со мной по слухам. Ведь даже рассказав тебе без утайки обо всем недавно пережитом мною, я не могу быть уверен, поймешь ли меня правильно хотя бы ты, один из самых старых моих друзей. Что уж тут говорить об остальных…

Вот уже много лет подряд ничто не нарушало спокойного течения моей жизни. Бури судьбы, которым и ты был свидетелем, постепенно утихли, и я жил спокойно и почти безмятежно, заставив себя позабыть о том, что они унесли с собой. Обо всем мне позабыть не удалось, но одно, по крайней мере, в моей жизни было — покой. Спокойствие того, у кого судьба не в силах больше отобрать ничего дорогого, того, который может ожидать от нее в будущем лишь неожиданных подарков. Так мне казалось — я не знал еще, что предстоит мне пережить. Все эти годы я с возрастающим усердием предавался своим ученым занятиям и почти никуда не выезжал из своей древней башни. Лишь письма старых друзей да их нечастые визиты разнообразили мое скромное существование. Меня перестали волновать события, потрясающие этот мир вдалеке от места моего уединения, меня перестали тревожить тени тех, кто ушел навсегда, меня почти не беспокоили местные жители, праздное любопытство которых так мешало мне в первые годы после возвращения. Только вездесущие мальчишки, наслушавшись рассказов о чудесах, на которые способны члены Двойного Круга, пытались порой проникнуть в мою башню и воочию увидеть плоды моих ученых занятий — я был к ним снисходителен, но старался не распалять понапрасну их любопытства.

Но всему рано или поздно приходит конец. Однажды — это было в самом начале осени — в дверь моей башни постучался странник, появление которого совершенно изменило плавное течение моей жизни.

Открыл ему Грэд, мой старый слуга — ты его должен хорошо помнить — привыкший отваживать нежеланных гостей. Для меня все гости, кроме немногих близких друзей, нежеланны — и поэтому Грэд встретил странника настороженно и недоверчиво. Но тот был настойчив в своем желании увидеть меня, и слуге в конце концов пришлось уступить. Оставив странника в холле, он поднялся ко мне наверх. В этот час я по своему обыкновению гулял в садике на крыше башни, отдыхая после утренних трудов, но мысли мои, как это случается нередко, не находили отдыха, блуждая по далеким и грустным местам, и потому я был отчасти даже рад возможности от них отвлечься.

Гость мой сидел на скамье у камина. Когда я вошел в холл вслед за Грэдом, он поднялся и поклонился. Это был старик возраста весьма преклонного, но на вид еще крепкий, привыкший к труду и дальним дорогам. Одет он был так, как одеваются многие странники в наших краях, — в накидку с капюшоном, сильно поношенную и местами прожженную, из-под которой виднелась кожаная куртка, штаны из грубого холста и сапоги с отворотами. Поверх накидки он был опоясан широким ремнем с медной пряжкой, на котором висел кинжал в ножнах. Вид странника не говорил ничего ни о том, откуда он прибыл, ни о роде его занятий.

Я пригласил его следовать за собой, и мы спустились в подземелье башни, где я обычно занимаюсь опытами. Грэд зажег светильники и удалился, прикрыв за собой дверь, а я предложил гостю усаживаться поудобнее в одно из кресел — помню, и ты не раз там сиживал — наполнил кубки лагорским бальзамом, снимающим усталость и освежающим голову, и сел напротив, приготовившись внимательно выслушать все, что захочет мне поведать этот человек. Едва увидев его в холле, я понял: привела его ко мне страшная нужда. Но я и помыслить не мог о том, сколь тягостным для меня окажется его рассказ!

Он тяжело вздохнул, пригубил из своего кубка и заговорил.

Оказалось, он прибыл из обители тагардинцев, расположенной в западном Андергане — местности, лежащей примерно в десяти днях пути от моего родного Окургирда. Около пятидесяти старцев нашли себе приют в этой древней, по здешним понятиям, обители, существующей уже около пятисот лет. Они содержат кое-какой скот, распахивают небольшие участки, в окружающих обитель лесах, врачуют местных жителей и тем добывают себе пропитание. Подобно многим отшельникам, удалившимся в глухие края, им нужно немногое, и, несмотря на суровые условия жизни, остается у них время и на размышления, и на изучение природы, и на исполнение своих немудреных обрядов. И, хотя я не разделяю их убеждений, я должен признать: это люди в высшей степени достойные уважения.

Описав в двух словах свою обитель, мой гость на какое-то время замолчал, как бы собираясь с духом перед тем, как рассказать о беде, приведшей его в мой дом. Потом снова тяжко вздохнул и продолжил.

Оказалось, вот уже несколько лет, как в окрестностях монастыря поселилось существо, наводящее ужас на местных жителей. Испокон веков люди в тех краях жили за счет леса и чувствовали себя в нем как дома. Но вот некоторые из них стали пропадать в глухих дебрях, а потом тела их, растерзанные и обезображенные до неузнаваемости, находили в самых глухих ложбинах. Причем зачастую оторванная от тела голова была надета на сук растущего рядом дерева, начисто исключая саму мысль о том, что несчастные стали жертвой зверя-людоеда. Несколько раз пытались местные жители устроить облаву на убийцу, но он был неуловим, и даже собаки отказывались брать его след.

И тогда многие, охваченные суеверным ужасом, побросали свои дома и двинулись прочь из родных мест. Оставшиеся же не решались больше уходить в лес в одиночку или же задерживаться там после наступления темноты. И двери домов, открытые прежде перед любым странником, теперь запирались на ночь прочными засовами, и напрасно было просить пристанища после наступления темноты. Но ничто не спасало от ужасного убийцы, по-прежнему люди пропадали в лесу. Однажды жертвой его стали двое старцев из обители, которые работали на одном из дальних огородов. Их ужасные крики слышали даже на другом краю долины, но, когда старцы, вооруженные кто чем, прибежали на помощь, они нашли лишь растерзанные тела несчастных.

Тогда настоятель обители написал о постигшей беде одному из покровителей, барону Карантеку, чьи владения были расположены неподалеку. Барон, бывший, как я понял, человеком весьма достойным, собрал около двух десятков рыцарей из числа своих вассалов и прибыл с ними в обитель. Там они провели около двух недель в ожидании очередного происшествия. Когда же оно произошло, о чем обитель была своевременно извещена, рыцари устроили облаву на чудовище. Они привели с собой свору свирепых, специально обученных псов и пустили их по следу пропавших в лесу охотников. Псы привели рыцарей к останкам погибших, а затем помчались дальше, взяв след убийцы. Тут следует напомнить, что местные собаки брать этот след отказывались, жалобно скулили, поджав хвосты, жались к людям, и это еще больше усиливало всеобщий страх перед неведомым чудовищем.

Рыцари пришпорили коней и бросились в погоню. Вскоре след их привел к глубокой долине, по дну которой протекал ручей. Какого же было удивление рыцарей, когда на мокрой глине на берегу ручья они увидели следы человеческих ног! Перепрыгнув через ручей, псы побежали дальше, но, по мере дальнейшего продвижения вместо обычных признаков возбуждения, свойственных их породе, когда конец погони близок, стали проявлять все большую неуверенность, оглядываться друг на друга и на понукавших их рыцарей и в конце концов остановились на месте. Никакие удары кнутом не могли заставить их бежать дальше. Они лишь жалобно скулили, поджав хвосты подобно обыкновенным собакам. Поняв, что преследуемый находится совсем рядом, рыцари спешились и, оставив коней, пошли вперед, рассыпавшись цепью и внимательно глядя под ноги в поисках следов. Уже через сотню шагов достигли они спуска в темную, поросшую непролазным кустарником лощину. С трудом продираясь сквозь кустарник, рыцари стали спускаться вниз.

Там, на самом дне лощины, и встретили они того, кто наводил ужас на этот край. Он слышал звуки преследования и был готов к бою. Густой подлесок и начавшиеся уже сумерки давали ему преимущество, и потому нападение его оказалось неожиданным. Большинство из преследователей так и не успело прибежать к месту схватки, а те, кто успел увидеть чудовище, описывали его облик по-разному. Одни говорили, что одет он был в звериные шкуры, что лицом был ужасен, что изо рта у него торчали окровавленные клыки, а глаза горели красным огнем, другие будто бы видели дым, вырывавшийся из изуродованных ноздрей, а третьи — длинные рога на голове. Но все это им, скорее всего, привиделось от испуга. Тем же, кто видел нападавшего вблизи, показался он едва ли не самым обыкновенным человеком, но они были так напуганы происшедшим, что трудно было заставить их говорить об увиденном.

Тот, кого они искали, несомненно понимал, что нельзя позволить рыцарям обложить его со всех сторон, что нужно вырваться и уйти, пока не поздно. Будь он зверем, он уходил бы все дальше и дальше вглубь лощины от надвигающейся цепи рыцарей. Но он не был зверем и использовал свой шанс. Нападение его было совершенно беззвучным, и первый, оказавшийся на пути чудовища, не успел, наверное, понять, что происходит, как голова его покатилась по земле, отсеченная коротким мечом нападавшего. Рыцари, шедшие рядом, закричали и бросились вдогонку за убегавшим верх по склону существом. Трое сумели настичь его, когда склон стал слишком крутым, и ему пришлось остановиться и принять бой. Если бы их было человек десять, участь чудовища, наверное, была бы решена — но остальные прибежали слишком поздно. А эти трое… Уже через мгновение первый из них упал на землю с распоротым животом, а второй получил столь сильный удар мечом по плечу, что железный наплечник оказался рассеченным, и настоятелю обители пришлось применить все свое искусство, чтобы спасти несчастному не только руку, но и саму жизнь.

Но этот выпад чудовища позволил третьему рыцарю зайти сбоку и нанести удар, решивший судьбу схватки. Воспользовавшись тем, что нападавший не сумел сразу освободить прочно засевший в доспехах жертвы меч, рыцарь изо всей силы рубанул чудовище по руке. Взвыв от боли, оно ударом ноги опрокинуло рыцаря в кусты и, прижав обрубок руки к животу, кинулось вверх по склону. Удар оказался столь силен, что несчастный рыцарь тут же испустил дух и на следующий день был похоронен вместе с двумя своими товарищами на кладбище при обители. Остальные еще некоторое время продолжали преследование, но сгустившиеся сумерки заставили их прекратить это занятие. Рыцари вернулись на место схватки и, разведя костер, расположились на ночлег, оплакивая погибших, но в полной уверенности, что, лишившись руки, чудовище назавтра станет для них легкой добычей.

Меч, которым оно сражалось, оказался самым обыкновенным, взятым у какого-нибудь одинокого путника на лесной дороге. Что же касается отрубленной руки, то в суматохе о ней поначалу как-то позабыли. Когда же принялись ее искать, уже при свете факелов, то нашли шагах в десяти от места схватки, в кустах. Тогда они не придали этому обстоятельству должного значения, посчитав, что отрубленная у запястья кисть руки, оказавшаяся на вид совершенно человеческой, была отброшена в кусты силой удара. Насколько я понял, то, что рука оказалась совершенно похожей на человеческую, а на безымянном пальце ее даже было надето какое-то кольцо, по непонятной для них самих причине вызывало у всех ужас, и они, даже не попытавшись снять и рассмотреть это кольцо, положили кисть в мешок и крепко завязали его веревкой.

Тут гость мой замолчал и тяжело вздохнул. Во время своего рассказа он упорно называл того, о ком говорил, «существом» или же «чудовищем», ни разу не произнес он слово «человек», хотя и подчеркивал всячески человеческий облик того, кого видели рыцари. Возможно, у него просто язык не поворачивался совместить понятие «человек» с жестокостью совершенных этим чудовищем злодеяний. Ведь гость мой был тагардинцем, а их учение известно своим гуманизмом. Но скорее всего, смотрел он глубже и понимал, что сущность того, с кем повстречались рыцари, вовсе не человеческая.

Помолчав, он снова пригубил бальзам из кубка и продолжил рассказ. Расставив часовых — на собак особой надежды не было — перевязав своего раненого товарища и накрыв плащами убитых, рыцари улеглись на ночлег. Какого же было их удивление, когда наутро они обнаружили, что мешок, куда накануне была положена отрубленная кисть чудовища, оказался разодран в клочья и пуст! Они нашли ее лишь с помощью собак, в нескольких сотнях метров от места своего ночлега. Пальцы отрубленной кисти сгибались и разгибались, волоча ее по земле. Увидев это, рыцари, охваченные суеверным ужасом, бросились бежать. Они начисто отказались от мысли о дальнейшем преследовании чудовища, и барону стоило немалых трудов заставить их изловить убегавшую кисть и завязать ее в кольчугу, снятую с одного из убитых.

Должен сказать, что с самого начала, едва лишь начал мой гость свой скорбный рассказ, начал я подозревать о ком пойдет речь. Теперь же, когда поведал он об убежавшей от рыцарей отрубленной руке чудовища, подозрение мое перешло в уверенность. Ты и сам наверняка догадался, что речь шла о кадавре. Но я не спешил делать окончательные выводы и решил сперва дослушать весь рассказ до конца.

Рыцари, смущенные и напуганные, покинули обитель, а старцы и местные жители вновь остались одни перед лицом поселившегося в лесах ужаса, и помощи теперь им ждать было неоткуда. Настоятель обители повелел заключить внушавшую всем ужас кисть руки чудовища в клетку из прочных железных прутьев, и первое время она ползала по этой клетке, тщетно ища выхода. Но постепенно жизненные силы покинули ее, и вот уже сорок дней прошло с тех пор, как она лежит совершенно без движения.

А чудовище, между тем, нисколько не ослабленное потерей руки, продолжило свои злодеяния. Многие местные жители, отчаявшись теперь найти на него управу, навсегда покинули родные края, и даже среди старцев в обители пошли разговоры о том, что пора перебираться куда-нибудь подальше от опасных мест. Лишь настоятель и самые мудрые из его учеников не спешили с окончательным решением. Они упорно искали в древних рукописях упоминания о чем-либо подобном и продолжали наблюдения за лежавшей теперь без движения и постепенно высыхавшей кистью. Истинная мудрость не останавливается перед опасностью, а старается изучить ее, чтобы найти способы защиты. И кое-чего они сумели добиться.

Тут мой гость замолчал, извлек из-за пазухи небольшой сверток и протянул его мене. Представь себе мое потрясение, когда, развернув материю, я увидел у себя на ладони свое собственное золотое кольцо с красным камнем, одно из Пяти Колец, пропавшее во время пожара в башне много-много лет назад! Пораженный, я спросил у моего гостя, откуда попало оно к нему в руки, и то, что я услышал в ответ, окончательно раскрыло передо мной смысл происшедшего.

Оказалось, это то самое кольцо, что было надето на безымянный палец отрубленной кисти чудовища. Через много дней после того, как она перестала шевелиться, настоятель обители решился наконец раскрыть клетку и снять это кольцо. Никаких знаков или надписей на нем не оказалось, но на коже мертвого пальца под тем местом, где был красный камень, увидели старцы к своему изумлению четко проступающий знак Двойного Круга. И поняли: раз чудовище помечено этим знаком, то именно у членов Двойного Круга следует им искать от него защиты.

Кто же мог предположить, что я, именно я окажусь первым, к кому обратятся они за помощью?

Дело в том, что много лет назад, в молодости своей, я был неосторожен. Познание тайн природы, равно как и тайн духа человеческого, требует от нас, наделенных мудростью и жаждой познания, постоянной осторожности. Ведь каждая новая крупица знаний пробуждает в природе и людях силы, дотоле неведомые, и никто не может с достоверностью сказать заранее, сможет ли он совладать с этими силами. Самым мудрым и стойким свойственно ошибаться и переоценивать свое могущество, свойственно сохранять наивную веру в то, что разбуженные ими силы останутся им подвластными. Что уж тут говорить о молодости, которая стремится одним прыжком овладеть всеми тайнами мира? Да и как можно заставить себя остановиться и оглянуться на возможные последствия, если все самое интересное, самое волнующее там, впереди? Я не знаю ни одного из тех, кто сумел достичь истинных вершин в познании и был бы в то же время в молодости осмотрителен и осторожен. Как знать, быть может, именно неосмотрительность и является истинным залогом способности достичь вершины, а тот, кто привык постоянно оглядываться, неизбежно остановится на полпути и повернет обратно? Хотя кто в силах подсчитать, сколько дерзких и неосмотрительных срывается в пропасти и гибнет в стремительных потоках?..

Но не буду без нужды отвлекаться. Как ты знаешь, меня одно время чрезвычайно интересовали таинства черной магии, и кое-что в этой области я постиг в совершенстве. Было бы нелепо каяться сегодня во всех грехах того времени, но поверь: если бы мне было суждено прожить жизнь заново, никогда вновь не решился бы я открыть Черную Книгу. Никто не знает, какие беды ждут его на жизненном пути, но я убежден, что самое страшное, самое непоправимое из того, что со мной случилось и что мне еще предстоит пережить, берет свое начало именно из этого поступка.

Так вот, углубляясь в изучение таинств черной магии, я некоторое время уделял пристальное внимание одной из самых важных ее частей — сотворению кадавров. Смею тебя уверить: в этом деле я достиг подлинного совершенства. В умении творить кадавров я, пожалуй, смог бы поспорить с самим Магом Арриканом, да простится мне упоминание его зловещего имени. Но искусство это, хотя и требует от овладевающего им больших знаний и большого умения, в корне своем совершенно бесплодно и бесполезно, ибо никто еще из мудрых и великих не сумел найти употребление кадавру для благого дела. Те же, кто создавал их для целей темных и злых, сами подписывали себе смертный приговор, ибо недолговечна мудрость, обращенная во зло.

Конечно, создавая своих кадавров, я и в мыслях не держал того, чтобы использовать их для собственного возвеличивания. Ты помнишь, наверное, что даже в то смутное время моей жизни, когда поставил я перед собою такие цели, никогда не брал я на вооружение силы нечистые. и не потому даже, что стремился я возвыситься над миром, используя лишь допустимые в нашем кругу средства, — желание возвеличиться не останавливается обычно перед применением любых средств, — а попросту потому, что слишком хорошо памятны всем нам случаи, когда мудрые теряли разум, пытаясь воспользоваться этим страшным оружием. Достаточно вспомнить хотя бы Реггинса Долледского, кадавра-мага, который убил и расчленил своего хозяина и создателя Ликра Мудрого и долго творил злодеяния, прикрываясь его именем и его обликом, чтобы понять, что только начисто лишенный разума решится вновь вступить на этот путь.

Так вот, достигнув в умении творить кадавров совершенства, я потерял к этому делу интерес и был настолько беспечен, что не позаботился должным образом о ликвидации всех последствий своих опытов. И вот теперь, увидев снятое с пальца кадавра кольцо, услышав о скрытом под ним знаке Двойного Круга на пальце чудовища, я понял, что именно один из сотворенных мною тогда кадавров стал причиной стольких бед для несчастных жителей лесного края. Вспоминая теперь то время, я понимаю, что возможностей исчезнуть из поля моего зрения у кадавра было вполне достаточно. Хотя бы во время землетрясения, которое тогда почти полностью разрушило Окургирд, или пожара в моей башне, когда граф Трекил со своими вассалами осадил ее — именно при этом пожаре и пропало кольцо, которое я держал на ладони. Тогда я посчитал что все, чего я лишился, сгинуло в пламени — как оказалось, я ошибался.

Короче, какие бы причины не удерживали меня от поездки, моим долгом было бросить все и помочь людям, оказавшимся по моей отчасти вине в бедственном положении. И потому, дослушав до конца рассказ странника, я сказал, что назавтра мы отправляемся с ним в обитель. Предложив ему отдохнуть перед дорогой, я поднялся наверх и стал собираться в путь. С собой я решил взять одного лишь Грэда, ибо, как ты понимаешь, никто из слуг моих, даже те, что слыли искусными воинами, не смог бы помочь мне в предстоящей схватке. Да и не чувствовал я себя вправе рисковать их жизнями, тем более, что грех сотворения этого кадавра лежал на моей совести.

Выехали мы еще до рассвета, захватив с собой помимо двух вьючных лошадей еще шесть запасных, чтобы двигаться со всевозможной поспешностью, и уже через шесть дней показались вдали заснеженные хребты Андергана, а еще через два дня тяжелого пути по лесным тропам предгорий оказались мы под стенами обители. Произошло это вскоре после захода солнца, и у ворот встретила нас напряженная тишина. Но лишь привратник понял, кто прибыл в обитель в столь поздний час, как ворота тут же распахнулись, и все старцы высыпали из своих келий, чтобы приветствовать нас. Сам настоятель встретил нас посреди двора и лично проводил в просторную келью для гостей. Наскоро поев, мы, утомленные тяжелой дорогой, заснули, оставив на утро все разговоры.

После завтрака настоятель пришел к нам в келью и рассказал о том, что произошло в окрестностях обители за то время, пока их посланец ездил за мной. Как я и думал, потеряв руку, кадавр нисколько не потерял ни в жестокости, ни в способности творить злодеяния. Даже более того, теперь он стал нападать не только в лесу. Дважды за последние дни учинил он жуткую резню на затерянных в лесу хуторах. На одном из них чудом уцелел мальчик, спрятавшийся в сарае, и он уверял, что вместо отрубленной кисти у чудовища уже выросла новая, пока еще небольшая по размеру, но вполне работоспособная. Последнее меня нисколько не удивило, но местных жителей и старцев повергло в совершенное отчаяние, и, как оказалось, настоятель уже объявил о сроке, когда все они покинут эти места, если их посланец возвратится ни с чем.

Совсем немного осталось мне поведать о событиях, со мною произошедших, — лишь то, как сумел я одолеть чудовище, свое же собственное творение. Но не из-за этих событий сел я писать тебе письмо. Главное — в мыслях, которые они породили, в том, что заставили они меня по-новому посмотреть на свою жизнь. Друг мой, я совсем не думаю, что ты считаешь себя способным угадать мысли и чувства, которые владели мною тогда, но все же, наверное, неосознанно ты примеряешь себя к тому положению, в котором я оказался, и делаешь какие-то выводы. Умоляю тебя — не спеши! Вспомни: «Коль хочешь ты меня соизмерять с собою, не забывай, мой друг: ты зеркало кривое. и в том, что видишь ты, твое воображенье домыслило черты, домыслило движенья. Пусть даже от тебя я ничего не скрою, ты зеркало, мой друг, и зеркало кривое». Не спеши расставлять все по своим местам, ибо на деле все далеко не так, как может тебе казаться. И мне больно думать о том, что ты будешь судить обо мне на основе неверного моего отражения в твоем сознании, пусть даже отражение это и лучше, чем я есть на самом деле. Правда, что бы я ни написал здесь о себе, ты все равно будешь не в состоянии понять меня до конца. Нам никогда не суждено достичь полного взаимопонимания в этом мире, и ты знаешь об этом не хуже меня. Но мы можем, мы должны к этому взаимопониманию стремиться! Только мысль о твоей способности проявить такое стремление, так что даже осуждая меня, ты будешь руководствоваться не правдой и справедливостью, которые каждый человек понимает по-своему, а добротой, заставила меня взяться за перо и написать тебе это письмо.

Кем предстал я перед этими людьми, перед старцами в обители, перед слугой своим Грэдом? Властелином сверхъестественных сил, могучим и мудрым членом Двойного Круга, который пришел, чтобы избавить людей от страшной напасти, который понимает их беды и сочувствует им. Кем предстаю я перед тобой? Одним из твоих старых друзей, который совершил когда-то недостойный мудреца поступок — ну с кем не случалось подобного? — и теперь бросил все и, движимый стыдом и раскаянием, отправился в путь, чтобы искупить свой грех.

Но нет! Все было совсем не так, я совсем не таков, каким видят меня другие! Я гляжусь во все эти кривые, искаженные отражения, и мне хочется закрыть глаза, чтобы никогда их не видеть. Пусть они даже и лучше того, что я есть на самом деле, но они — это не я! И в то же самое время, если вдуматься, эти отражения гораздо реальнее меня самого. Они существуют во внешнем для меня мире, и именно они, а не я, живут в нем. Именно по ним судят обо мне остальные люди. Я ухожу, но отражения мои остаются, я успею состариться, но где-то по-прежнему будут жить мои молодые отражения. Я умру, и тот я, каким я себя считаю, перестанет существовать, но мои отражения меня переживут. Они бессмертны, и я так и останусь жить в сознании людей, пока они помнят обо мне. Но останусь совсем не таким, каким я был на самом деле. И даже это письмо создаст лишь еще одно отражение.

Я продолжал размышлять, и мысли мои наполнили сердце болью и горечью. И вот тут, для самого себя неожиданно, я вдруг осознал, что давно уже не испытываю никаких других чувств — только горечь и боль. Что-то я потерял, чего-то не хватает мне, чего-то такого, что есть у всех нормальных людей, и жизнь моя от этого превратилась в существование. Все, вроде бы, есть — и здоровье, и богатство, и могущество, и уважение, и друзья, и дело, которое привык считать я главным в жизни, дело познания тайн природы. Нет лишь одного — счастья. Радости нет в моей жизни. А ведь была, была радость, и одна лишь мысль об этом причиняет мне такую боль, с которой ничто не в силах сравниться!

Я вспомнил о своей спокойной жизни здесь, в Окургирде, о своей древней башне, вспомнил о годах, что были прежде, о том времени, когда метался я из города в город, из страны в страну, нигде не находя покоя. От кого бежал я тогда, что мешало мне жить нормальной, спокойной жизнью? Не от людей и не от злых сил. Нет, я бежал от самого себя, но такое бегство заведомо обречено на неудачу. «Когда в душе одна лишь тьма, и нет надежд на перемены, тогда тебе весь мир — тюрьма, бескрайний сумрачный застенок…»

Уже тогда в душе моей не оставалось ничего, кроме тьмы, но я еще не понял этого. Сколько лет должно было миновать, чтобы я, наконец, сумел это понять! И я бесплодно мотался по свету, не сознавая своей потери и нигде не находя убежища. И потому, вернувшись вновь в Окургирд после Года Большой Битвы, смертельно усталый, измученный душевными и телесными ранами, вновь ощутив покой за древними стенами своей башни, я почувствовал такое облегчение, что показалось мне, будто обрел я, наконец, то, что так долго искал, что нашел, наконец, место, где смогу жить спокойно и счастливо. Теперь я знаю, как ошибался тогда. Теперь, поняв суть происшедшего со мной, я уверен: нигде и никогда мне уже не обрести покоя, и суждено мне вечно скитаться и убегать от самого себя.

И по мере того, как мысли эти проникали в мое сознание, все большее смятение охватывало меня. И все то, что я столько лет искусно подавлял в себе во им сохранения спокойствия, начало вырываться наружу. И вот уже обитель эта перестала казаться мне уютной и гостеприимной, и сам мир вокруг наполнился злыми тенями из моего прошлого. Я взглянул через узкое зарешеченное окошко на осенний лес внизу под холмом и не почувствовал ничего, кроме раздражения. Я подумал о своей башне в Окургирде, еще недавно столь милой, и не захотел туда возвращаться. Но и оставаться на месте мне тоже не хотелось. Меня снова охватило то страшное, непреодолимое желание убежать от самого себя, и теперь я знал, что это уже навсегда.

Только привычка к самодисциплине, выработанная многими годами ученых занятий, помешала мне тогда выбежать из кельи, вскочить на коня и скакать, куда глаза глядят. Постепенно, мало-помалу я стал приходить в себя, я заставил себя переключиться на другие мысли, позабыть на время плоды горьких раздумий и заняться делами, не терпящими отлагательства. Дела, не терпящие отлагательства — вот то, что всегда выручало меня прежде. И я усилием воли переключился на размышления о кадавре и о предстоящем сражении с ним.

Где-то в окрестностях леса бродит это существо, когда-то сотворенное мною из любопытства и обретшее неожиданную свободу. Существо, которое мне обязано своей жизнью. Кто бы мог подумать в те годы, что нам еще предстоит встретиться? Я сотворил его из мертвой плоти, я вложил в него жизненную сил, и вот он превратился в кошмар и ужас этих мест, хотя и дал я ему когда-то жизнь безо всякого злого умысла.

Что сделало его таким, что заставило его, столь совершенного в сравнении с обычными людьми, превратиться в чудовище и обратить во зло свои над ними преимущества? Почему мы, мудрые, не в состоянии оказываемся сотворить совершенного человека, и все наши попытки приводят лишь к появлению кадавров? Чего не хватает нам для достижения своей цели, чего не хватает кадаврам в сравнении с обычными людьми? Мы наделяем их жизненными силами, которыми природа награждает нас самих, мы строим их тела так, что их почти невозможно убить, и даже разрубленный на части, даже зарытый в землю и пронзенный осиновым колом кадавр — а так нередко поступают со всякого рода нечистью невежественные люди — даже в этом случае кадавр не умрет, он восстанет из праха и вновь начнет творить злодеяния. Лишь полное сожжение способно убить его по-настоящему. Мы в состоянии наделить кадавра всем, о чем только может мечтать простой смертный — здоровьем и силой, умом и способностями, красотой и ловкостью. Одного лишь не можем мы дать ему — души. Потому что до сих пор сами не понимаем толком ее природы, и, отдавая исследованию ее столько сил и столько энергии, не слишком далеко продвинулись в ее понимании. Что есть душа? Вместилище чувств. Именно душа наша, независимо от того, какой мы понимаем ее природу — божественной или же чисто материальной — именно душа позволяет преобразовывать окружающий мир не в ощущения, а в чувства. Именно она позволяет человеку ощущать радость жизни, делает его счастливым или несчастным, именно духовные движения лежат в основе всех поступков человека. Если у этого человека есть душа…

И именно душой не можем мы наделить кадавра, и ее отсутствие определяет все его существование. Он может, не сознавая своей природы, попытаться жить так, как живут обычные люди, но пройдет время, и он не выдержит этой жизни. Потому что все, чего бы он не достиг, будет казаться ему бесплодным и бессмысленным и ни на шаг не приблизит его к счастью. Невозможно счастье для того, кто начисто лишен души. Есть и среди людей — и таких, наверное, немало — лишенные души или какой-то части ее, и для них тоже жизнь тяжела и беспросветна, и им точно так же не понять, чего же не хватает для счастья. И точно так же, как кадавры, они, не зная счастья, начинают отнимать его у других. Но естественные слабости человеческие делают таких людей гораздо менее опасными, чем кадавры. Кадавр, лишенный человеческих слабостей и человеческой же души, рано или поздно неизбежно превращается в чудовище.

Вот так, вполне логично и последовательно, пришел я, наконец, к пониманию сути происшедшего со мной несчастья. Да, друг мой, я окончательно, так, что не осталось никаких сомнений, понял то, о чем ты, наверное, уже догадался.

Душа моя умерла.

Я здоров и полон сил, я богат и знатен, но ничего не хочется мне от жизни. Мне жить надоело, а умирать неохота. И не вижу я перед собой цели, способной заставить меня предпринять хоть какие-то шаги для ее достижения. И живу я поэтому лишь по инерции, механически продолжая начатое когда-то движение. Ничто в этом мире не приносит мне радости, и ничто, наверное, уже не сможет ее принести. Так чем же, в таком случае, отличаюсь я от кадавра? Лишь тем, что я человек, и мне не чужды слабости человеческие? Тем, что если бы мне отрубили руку, то новая не выросла бы на ее месте? Тем, что меня вполне можно убить, и не требуется для этого привлечения каких-то сверхъестественных сил? Наверное, лишь этим. Да еще тем, пожалуй, что остались у меня пока что жалость и сострадание к людям, и я не способен совершать злодеяния. А в остальном он — брат мой, и он ко мне несравненно ближе, чем все те мои отражения, о которых я уже писал тебе. И вот его-то я и должен уничтожить.

В таких тягостных раздумьях провел я весь тот день, что мы отдыхали с дороги. А наутро нового дня, прихватив с собой самое необходимое и настрого запретив кому-либо следовать за мною, отправился я в лес на поиски кадавра, чтобы раз и навсегда покончить с ним или же сгинуть без следа. Никого не мог я позвать себе в помощь, ибо сердца простых людей недостаточно тверды для схватки с этим чудовищем, и, охваченные ужасом, они сделались бы для него легкой добычей. Даже в собственной победе не мог я быть уверен, но шел вперед без страха, ибо не настолько дорога мне моя жизнь, чтобы за нее страшиться.

Я выбрал место на вершине холма часах в трех ходьбы от обители. Поляну, достаточно просторную для схватки. Натаскал из леса побольше дров и, едва начало смеркаться, разжег большой костер. И бросил зов кадавру, начертив на земле перед костром знак Двойного Круга. Он, помеченный этим знаком, не мог противиться моему зову. И он пришел, пришел вскоре после полуночи. Но пришел не с тем, чтобы подчиниться мне, некогда бывшему его властелином, а с тем лишь, чтобы, убив меня, окончательно освободиться от моей власти. Он вышел из чащи, и в свете костра я сразу узнал его, самого совершенного из моих кадавров, которого наделил я своей внешностью и своим характером, которому передал я все свои черты, не сумев передать лишь одного — души. Той, что теперь и во мне была мертва. Он пришел через столько лет разлуки, чтобы убить меня. Меня, который теперь разве что слабостями своими человеческими от него и отличался. И там, ночью, на вершине холма в неверном свете костра разыгралась наша схватка, и не раз в те долгие полчаса, пока она длилась, жизнь моя висела на волоске. Только тогда сумел я понять, насколько же он ненавидит меня. Меня, который дал ему эту бессмысленную жизнь. Сила была на его стороне, на моей же стороне были опыт, искусство, приобретенные за долгие годы, и решимость. И в конце концов он был повержен, останки его сожжены на костре, и ничего, кроме пепла и дыма, не осталось от него на земле.

На этом я мог бы закончить свой скорбный рассказ. Я уничтожил чудовище, которое когда-то сотворил собственными руками, но открытие, которое я при этом совершил, принесло мне гораздо больше боли и страданий, чем все телесные раны, что доводилось мне получать в прошлом. Тебе может показаться, что я в отчаянии. Но это не так. Чувство это настолько же чуждо мне, насколько чужды и все остальные чувства. Я совершенно спокоен, и лишь боль и страдание нарушают порой мое спокойствие. И потому прошу тебя — не причиняй мне новой боли, не спеши высказывать суждения обо мне и о моих поступках. Милый друг, не забывай никогда, что ты так же мало способен судить обо мне, как и я о тебе, что барьер непонимания между нами вечен, и ничто не в силах его разрушить. Мы можем лишь попытаться немного понизить его, и это письмо — как раз такая попытка.

На том кончаю я свое послание. Человек, который доставит его тебе, не пожалеет ни себя, ни коней, ни денег с тем, чтобы добраться до тебя возможно скорее. Будь к нему добр и снисходителен и не задерживай без нужды. На том прощай и будь счастлив.

 

ПОСЛЕДНЯЯ ОХОТА НА ГВАБЛЯ

Санхо краем глаза заметил какое-то движение, осторожно повернулся налево и увидел гвабля. Тот крадучись перебирался через гребень скального выступа метрах в четырехстах впереди. Ни секунды не раздумывая, Санхо сорвал с плеча карабин, но было уже поздно — гвабль перевалил через гребень и скрылся на время из вида. Но это теперь ничего не меняло, теперь гвабль не смог бы уйти, не попав под огонь. Санхо повернулся назад, к густым зарослям кустарника, которые только что миновал, отыскал глазами Аррано и махнул рукой направо. Тот все понял и двинулся в обход скал с карабином наперевес. Санхо еще раз поглядел на скалы и стал обходить их с противоположной стороны. Если гвабль не убежит сейчас, прямо сейчас, подумал он, то через пять минут он неминуемо окажется под перекрестным огнем. А если попытается убежать… Что ж, до ближайшего кустарника метров триста. Хватит времени, чтобы в клочья разнести проклятую зверюгу. И отплатить ей за все.

Он шел медленно, осторожно, не сводя глаз с этого выступа красных скал, торчащего посреди болота. Только бы не упустить его сейчас, только бы не упустить. Санхо весь дрожал от волнения, но по опыту знал, что это ничего, это не страшно, что в нужный момент дрожь исчезнет, и он выстрелит как на тренировке — быстро и точно.

В наушниках раздавался лишь треск атмосферных разрядов, передатчик Аррано молчал. Это было хорошо, это было очень кстати, потому что гвабль, судя по всему, как-то улавливал их переговоры. Пока передатчики молчат, остается надежда, что зверь их еще не заметил. Можно будет подойти поближе, и выстрелы будут точнее. И тогда больше останков этого чудовища сохранится для науки.

Хотя о науке Санхо теперь заботился меньше всего.

Он снова увидел гвабля совершенно неожиданно. Могучий зверь лежал распластавшись на вершине красной скалы, и еще секунду назад казался ее составной частью. Но вот голова его, обращенная в ту сторону, куда ушел Аррано, слегка шевельнулась, и все встало на свои места. Ну вот и все, подумал с непонятно откуда взявшейся грустью Санхо, поднимая карабин к плечу. Ну вот и все. Он тщательно прицелился и мягко, не спеша, чтобы не дрогнул ствол, спустил курок.

Но вместо выстрела раздался взрыв, приклад ударил в плечо, и Санхо полетел спиной в болото. Вспышка на несколько секунд ослепила его и, ничего не видя, барахтаясь в болотной грязи, он что есть силы заорал: «Стреляй! Стреляй!», стараясь перекрыть голосом шум помех.

Санхо не знал, услышал ли Аррано его крик, но с той стороны, откуда он ушел, раздалось несколько торопливых выстрелов, и, когда вернулось зрение, Санхо увидел, что вершина скального выступа была закрыта облаком пыли, поднятой взрывами. Даже на таком расстоянии он всем телом чувствовал их упругие удары, а там, на скалах, был ад, в котором даже камни, казалось, не могли уцелеть. Но через пару секунд из самого центра этого ада возникла темная тень, с размаху шлепнулась в болото, подняв целый фонтан грязи, и стремительными зигзагами помчалась к дальним зарослям.

— Стреляй! — снова заорал Санхо, в ярости размахивая своим карабином, который так и не выпустил из рук, но даже сам не услышал своего голоса в грохоте новых разрывов. Аррано бил почти точно, но существо, в которое он стрелял, умудрялось каким-то образом увернуться от каждого нового разрыва. Лишь один раз взрыв накрыл его, но оно снова выскочило, на вид совершенно невредимое, и помчалось вперед еще быстрее. Через несколько секунд оно скрылось за стеной темно-красного кустарника, и все стихло.

Некоторое время Санхо не двигался, глядя ему вслед, затем с трудом выбрался из ямы, в которую его отбросило взрывом карабина, встал на ноги. Он взглянул направо — Аррано уже брел к нему по болоту мимо скал — затем опустил глаза и посмотрел на остатки своего карабина. Ствол разорвался почти посредине, оторванную часть куда-то отбросило, и то, что он держал в руках, стрелять уже не могло. Он представил себе, чем все это могло закончиться, и содрогнулся.

Аррано подошел через несколько минут, молча взял остатки карабина из рук Санхо, посмотрел на разорванный ствол, покачал головой.

— Это железный клещик, — сказал он, разглядывая какие-то бороздки в месте, где треснул металл. — Я уже видел такое однажды. Давно. Но откуда он здесь-то взялся?

Он старался казаться спокойным, но видно было, что ему тоже не по себе, что он тоже чувствовал, на каком волоске только что висели их жизни.

— Два раза ты в него все-таки должен был попасть.

— Один. Когда он уже убегал. На скале я его не видел, стрелял на авось. Думал, может случайно заденет. А там, на болоте, я его, кажется, достал. Посмотрим?

Санхо кивнул и двинулся вперед — так, чтобы Аррано не видел его лица. Ушел. Снова ушел. Как уходил и прежде изо всех ловушек, которые они ему устраивали. Как всегда уходил от всех безумцев, которые пробовали охотиться на него. Как ушел пять лет назад и от Кланга.

Нет! От Кланга он ушел не так. Если бы он ушел от Кланга точно так же, ты, Санхо, не гонялся бы за ним по этому болоту. И совсем не потому, что не любишь риска. Риск в твоем деле неизбежен. Ты не любишь бессмысленного риска — так будет точнее. Аррано легче, он может отступить в любой момент, убедившись в тщетности попыток добыть гвабля. Но ты, Санхо, не можешь отступить, потому что связан словом. Словом, которое когда-то дал себе самому.

Они медленно, не тратя сил понапрасну, брели туда, где один из взрывов накрыл гвабля. Больше десятка воронок метра в два в поперечнике встретилось им на пути, и все болото вокруг было забрызгано выброшенной из воронок липкой грязью, резко выделявшейся на фоне красноватой растительности. Некоторые воронки уже заполнились водой — мутной, красновато-коричневого цвета.

— Кажется, здесь, — сказал Санхо, мысленно прикинув путь гвабля среди разрывов. И почти сразу увидел у себя под ногами торчащий из грязи острый коготь. Он нагнулся, потянул и вытащил на свет огромную, с полметра величиной многопалую когтистую лапу, покрытую бурой шерстью. Она была оторвана у запястья, вымазана в грязи, но даже в таком виде производила зловещее впечатление.

— Вот и все, — сказал Санхо и бросил лапу на землю. Он нагнулся и вытер перчатку о мох под ногами.

— Уже третий раз одно и то же. Видно, он их снова отращивает, — Аррано наклонился, чтобы получше рассмотреть трофей. — Слушай, а здесь восемнадцать когтей. На два больше, чем в прошлый раз.

— А, — махнул рукой Санхо и не оборачиваясь пошел к скалам. Аррано, чуть замешкавшись, двинулся следом.

Скалы были чисто вымыты дождями, и только в глубоких трещинах сумели пристроиться мох и хилая болотная трава. Санхо нашел в одном месте довольно пологий выступ, взобрался на него и протянул Аррано руку. Подниматься, как ни странно, было легко, несмотря на значительный наклон. Ноги почти не скользили. Они взобрались на гребень и прошли по нему до места, где гвабль лежал в момент взрыва карабина.

Пыль уже осела, и поверхность скал вокруг была усыпана ею и мелкой каменной крошкой. Кое-где попадались крупные куски камня, отколотые взрывами. С той стороны, откуда стрелял Аррано, было видно десятка полтора выбоин от разрывов, но и здесь, за гребнем, вряд ли хоть что-то живое могло уцелеть под градом летящих со всех сторон осколков. Однако гвабль снова, в который уже раз уцелел. Они не нашли на скалах никаких признаков, что он хоть в малой степени пострадал. Ничего, даже клочка шерсти не оставило им в утешение чудовище.

— А ведь он, похоже, знал, что твой карабин взорвется, — сказал Аррано, глядя вниз, на болото.

— Похоже. Я держал его на мушке, но он смотрел только в твою сторону, — Санхо снова поднялся на гребень, приложил к глазам бинокль и оглядел окрестности. — Ты знаешь, обзор отсюда великолепный. Он мог бы наблюдать за нами с того момента, как мы вышли из капсулы.

Он повернулся в противоположном направлении и занялся осмотром местности в той стороне, куда убежал гвабль. Кустарник был примят и забрызган грязью там, где зверь врезался в него, но дальше следы его терялись. Что ж, гвабль снова сумел ускользнуть. Не в первый уже раз, хотя увидеть его так близко и в течение нескольких секунд даже держать на мушке им еще не удавалось. В этой охоте, что длилась уже больше трех месяцев, они еще не были так близки к успеху. И не были еще так близки к гибели.

— Ну, что будем делать? — раздался за спиной голос Аррано.

— Пора возвращаться, — Санхо снова повернулся в сторону капсулы, мельком взглянул на горизонт, на котором отчетливо просматривалась черная полоска, опустил бинокль. — Похоже, снова будет буря.

Он снял с плеча свой изуродованный карабин, вынул обойму и кинул оружие вниз. Не долетев до поверхности болота, карабин скользнул по скале и застрял в одной из трещин. Аррано хотел что-то сказать, но, взглянув в лицо Санхо, промолчал.

Они спустились вниз и побрели назад, спрямляя дорогу. По прямой до капсулы было километра два, и они рассчитывали дойти за полчаса. Надо было спешить, чтобы до бури подогнать капсулу к скалам и взять на исследование оторванную лапу гвабля, которая валялась на краю воронки.

Было безветренно, наэлектризованный воздух над болотом был недвижим, и только туча на горизонте, которая росла теперь прямо перед ними, надвигалась с ужасающей быстротой. Но Санхо выключил все это из своего сознания. Он шел след в след за Аррано, глядел ему в спину и старался ни о чем не думать. Какое-то время это удавалось, но потом перед его мысленным взором снова встала картина разгромленного гваблем лагеря Кланга, и он даже застонал от тоски. И в этот момент Аррано внезапно остановился и снял карабин с плеча.

— Что такое? — спросил Санхо, едва не налетев на него.

— Смотри, — Аррано кивнул на небольшую поляну впереди. Всего в двух десятках метров от них поляну пересекал свежий след гвабля. — С чего бы это его понесло сюда? Он же убегал совсем в другую сторону.

— Наверное, пытается запутать след.

Дальше они шли совсем медленно, осторожно, больше не обращая внимания на растущую впереди тучу, которая занимала уже полнеба. Край ее озарялся молниями, но дальше все было черным, и они знали, что ливень, который эта туча принесет, способен свалить человека с ног. Они пробирались теперь через высокий кустарник, казавшийся совершенно сухим, и воздух вокруг был наэлектризован настолько, что говорить стала почти невозможно из-за треска в наушниках. Иногда между ветками кустарника проскальзывали искры электрических разрядов, и тогда казалось, что они идут через переплетение проводов.

Внезапный порыв ветра всколыхнул кустарник, и треск разрядов на мгновение оглушил их, но в следующее мгновение спереди, оттуда, где была капсула, донесся гул разрывов. Несколько секунд они простояли в неподвижности, надеясь на чудо, на то, что звук этот им только померещился, но когда гул от разрывов повторился, не говоря ни слова кинулись вперед. Потому что знали — это сработала защита капсулы. Сейчас эти разрывы могли означать лишь одно — гвабль напал на нее или же просто наткнулся, проходя мимо.

Гул разрывов внезапно затих, но они продолжали бежать, ни на что, правда, уже не надеясь. Теперь они знали почти наверняка, что гвабль доконал-таки их, потому что до базового корабля было свыше пятисот километров пути по болотам, и ждать помощи было неоткуда. После трех месяцев непрерывного преследования, после трех месяцев изматывающей погони, когда все силы уходили на то, чтобы не дать гваблю передохнуть, отлежаться, залечить раны и восстановить силы, после того, как зверь, казалось, наконец обессилел и позволил им даже приблизиться к себе на расстояние прямого выстрела, гвабль сумел-таки их перехитрить. Без капсулы с антигравитационными двигателями, которая была для них и средством передвижения, и жильем, и надежной крепостью, способной защитить почти от любых опасностей, они были беспомощны на этой планете.

Капсула открылась неожиданно. Они увидели ее сразу, как только Аррано раздвинул ветви последних кустов. Гвабль, судя по всему, шел напрямик через поляну, и капсула открыла заградительный огонь, потому что была рассчитана на активную защиту. Защита, конечно, не помогла, и теперь в капсуле зияло рваное отверстие.

— Смотри-ка, — сказал внезапно Аррано, — он все еще внутри.

Даже издали было видно, как сотрясается капсула от возни забравшегося в нее могучего зверя, который в ярости крушил все, до чего мог дотянуться. Санхо протянул руку и взял у Аррано карабин. Тот хотел было что-то сказать, но, взглянув в лицо Санхо, молча отдал оружие и отошел на пару шагов в сторону, чтобы не мешать. Выстрел был точен, и волна от взрыва двигателей отбросила их назад в гущу кустарника. И почти сразу хлынул ливень.

— Все, — сказал Аррано через несколько минут, когда они оправились от шока, — конец гваблю.

— И конец нам, — тихо добавил Санхо.

Дождь разрядил атмосферу, и теперь, когда туча прошла дальше, можно было спокойно разговаривать. Но разговаривать не хотелось. Они понимали, что это конец, что теперь им ни за что не удастся добраться до базового корабля на плато.

Постепенно дождь прекратился, туча ушла, и в небе снова появилось солнце, клонящееся к закату. Они вышли на поляну. Огромная черная воронка от взрыва зияла в ее центре, кое-где валялись мелкие обломки, происхождение которых установить было теперь невозможно, и это было все, что осталось от капсулы. Они медленно обошли поляну по периметру и у дальнего ее конца наткнулись на свежий след гвабля. Гвабль сумел уйти от взрыва…

Санхо с трудом поднял руку, взглянул на часы и остановился.

— Привал, — сказал он, сбросил на землю карабин с плеча и почти упал рядом, привалившись спиной к кочке.

Тяжело дыша подошел Аррано и плюхнулся рядом. Несколько минут они не разговаривали, сидели не шевелясь, жадно глотая воздух, затем Санхо достал из кармана фотокарту и стал рассматривать ее через лупу.

— Придется взять чуть левее, впереди, похоже, озеро, — сказал он наконец, сложил карту в пакет и сунул обратно в карман.

Аррано ничего не ответил. Он лежал на боку и возился со сменным фильтром в шлеме. Фильтр давно засорился, но заменить его все равно было нечем, и Аррано, сняв боковую крышку, через силу пытался продуть его. Щеки его ввалились, кожа потемнела, и вокруг глаз появились темные круги. Санхо выглядел не лучше. В атмосфере планеты было слишком мало кислорода, даже просто дышать этим воздухом было трудно, им же приходилось идти, идти через болото под палящим солнцем, идти, не слишком веря, что они смогут когда-нибудь достичь конца своего пути. За шесть суток, прошедших с момента взрыва капсулы, они сумели пройти не более ста километров, а впереди оставалось расстояние вчетверо большее. Если бы у них было достаточно кислорода в баллонах, если бы баллоны эти ничего не весили, то к этому времени они смогли бы уже пройти не меньше половины пути. Но у них был только тот небольшой запас, что оставался при возвращении к капсуле, и его следовало беречь на самый крайний случай.

Отдыхать оставалось еще минут пять, и Санхо лег на спину и расслабился. Они делали в день по шестнадцать-двадцать получасовых переходов с двадцатиминутными привалами между ними, но времени на отдых все равно не хватало. Да и само понятие отдыха трудно было применить в этих условиях, когда им постоянно, даже во сне не хватало воздуха. Хорошо еще, что никакие местные микроорганизмы и вирусы не могли пробить их универсального иммунитета. Но более крупная фауна, напоминающая земных насекомых, досаждала невероятно, и дышать приходилось по большей части через фильтры, которые постоянно засорялись.

— Пора, — сказал Аррано, поднимаясь. Он с трудом нагнулся за карабином, закинул его за спину и медленно пошел вперед. Теперь была его очередь нести карабин и смотреть по сторонам. Санхо пристроился сзади, шел, глядя на ноги Аррано и стараясь только не упасть. Его мутило. Идти впереди, несмотря на тяжесть карабина, казалось и то легче. От того, кто шел впереди, требовалась постоянная сосредоточенность, и ему некогда было думать о посторонних вещах, снова и снова вспоминать о том, чего уже нельзя исправить. Но теперь Санхо не мог отгонять прочь свои воспоминания, и их груз был гораздо тяжелее тех полутора килограммов, что весил карабин.

За все, за каждую совершенную когда-то ошибку рано или поздно приходится расплачиваться. И тяжесть расплаты зачастую во много раз превышает тяжесть содеянного, а настигает эта расплата далеко не только тех, кто действительно виновен. И далеко не всегда даже жизнь твоя оказывается достаточной платой. Что толку в том, что я погибну, думал Санхо, пробираясь вслед за Аррано через полосу кустарника. Это ровным счетом ничего не изменит. Я не сумел настичь и уничтожить гвабля, я не сумею даже ценой своей жизни расплатиться за всех, загубленных этим чудовищем, спасти Аррано, предотвратить гибель тех, кто пойдет следом за нами.

Разве три десятка лет назад, первым из людей повстречав гвабля, мог он подумать, к каким последствиям приведут его действия? Тогда он не раздумывая всадил в это чудище шесть анестезирующих пуль. Ему, совсем еще мальчишке, впервые включенному в состав разведывательной группы, это казалось вполне допустимым и естественным — поднять карабин и выстрелить. Ведь он же не думал убивать, он просто хотел остановить эту махину, усыпить ее, чтобы вызванные биологи могли спокойно обследовать невиданное животное. Но гвабль ушел, несмотря на огромную дозу анестезина, и у разведгруппы не было времени на то, чтобы разыскивать его среди здешних болот.

Через три года он вернулся сюда. Не один, а в паре со знаменитым охотником Сэннокхом. Вернулся специально ради гвабля. Тогда они довольно быстро наткнулись на его следы, но затем целых полгода потратили на безуспешные погони и устройство так и не сработавших ловушек. Зверь неизменно уходил от них, и постепенно Санхо пришел к мысли, что они повстречали нечто большее, чем просто еще одно инопланетное чудище. Сэннокх вернулся тогда на планету спустя полгода с наилучшим охотничьим снаряжением, которое можно было добыть в обитаемых мирах — и сгинул без следа. Он оказался первым в длинном списке погибших — тех, кто прилетел, чтобы все-таки добыть этого диковинного зверя, да так и оставался навеки на этой планете. И всякий раз, когда список этот пополнялся очередным именем, Санхо ощущал в том долю своей вины. Поэтому когда пять лет назад Кланг, лучший его друг, с которым Санхо обследовал не один десяток планет, надумал тоже попытать счастья в охоте на гвабля, безучастным он оставаться не мог. Он испробовал все способы, чтобы отговорить друга от этого предприятия. А когда отговорить не удалось, даже прилетел с Клангом в эти проклятые болота, и уже здесь, отчаявшись вразумить Кланга, бросил его и улетел, надеясь, что хоть эта их ссора как-то образумит друга. Но это не помогло — Кланг погиб в этих болотах, как погибли его предшественники, а Санхо остался жить с пятном невольно совершенного предательства в душе.

И когда через несколько лет он понял, что не сможет жить в мире со своей совестью, пока гвабль находит новые жертвы, он сам отыскал Аррано, вознамерившегося тоже попытать счастья в таком безнадежном предприятии, и предложил тому свою помощь.

Правая нога провалилась в какую-то яму, и Санхо чуть не упал, в последний момент ухватившись рукой за куст. Он не сразу сумел освободиться, с полминуты стоял, отдыхая, затем снова двинулся вперед. Сердце в груди бешено стучало, легкие жадно ловили мало пригодный для дыхания воздух, и перед глазами плыли черные круги.

На следующем привале они напились воды из небольшой ямы под корнями куста и долго лежали не разговаривая. Есть совсем не хотелось, и это было хорошо, потому что аварийный запас кончился еще двое суток назад, а здесь они до сих пор не встретили ничего съедобного — только мох, сухие наэлектризованные кусты и болотную траву. Иногда им, правда, встречались следы каких-то животных, но у них не было ни сил, ни возможностей, чтобы охотиться. Они знали, что внутренних резервов организма хватит суток на двадцать, и еще надеялись дойти до корабля за это время. Они еще надеялись, хотя и понимали, что в таких условиях силы оставят их гораздо раньше.

Они наткнулись на тропу, не пройдя и полусотни шагов от места последнего привала. Она была выложена срубленными чем-то острым ветками кустарников и резко выделялась на ровной красноватой поверхности мха. Санхо посмотрел вперед, потом оглянулся. Тропа хорошо просматривалась на большом протяжении. Она выныривала из полосы кустарника метрах в ста позади, недалеко от того места, где они отдыхали, шла почти параллельно их следам и скрывалась в паре сотен метров впереди, несколько правее той точки, куда они держали путь.

Санхо сделал несколько шагов вперед, ступил на тропу, слегка притопнул ногой. Сквозь устилающие ее ветки проступила вода, но покрытие было достаточно твердым, гораздо более удобным для ходьбы, чем мох.

— Передохнем, подумать надо, — сказал Санхо и сел прямо на тропу, положив карабин на колени. Аррано примостился рядом.

— Что делать будем? — спросил он, тяжело дыша.

— Надо посмотреть на карте, — Санхо полез в карман, достал карту из пакета, вынул смотровую лупу, несколько минут пытался что-то разглядеть, потом положил карту на колени.

— Нет, этой тропы не видно. Слишком низкое разрешение. Но вон там, — он слегка кивнул головой вперед, — озеро. Наверное, это озеро, мы именно его собирались обходить. И на берегу в одном месте просматривается что-то вроде хижин. Не разобрать, что именно, но я думаю — хижины. Черные такие точки, — он тяжело закашлялся, минуты две пытался отдышаться, потом без сил повалился на спину. Из носа у него снова, в который уже раз за эти дни пошла кровь. Он поднял светофильтр шлема, вытер ее платком, откинул голову назад. Несколько минут они помолчали, затем Аррано взял карту у него с колен и принялся ее рассматривать.

— До них километров восемь, сегодня уже не дойти, — сказал он шепотом, чтобы не тратить силы.

— Думаешь, надо туда идти?

— Все равно пропадать. А здесь, я слышал, находили следы квазигуманоидов Шакка.

— Кто это?

— Они вполне разумны. Шакк даже считал, что когда-то они сами странствовали по космосу. Он изучал их фольклор на нескольких планетах.

— Деградировали?

— Не знаю. Может, изменились цели жизни. У древних рас это нередко случается. Может, и людей ждет то же, — Аррано закашлялся и замолчал.

Они пролежали еще несколько минут, затем Санхо стал подниматься.

— Пойдем, — сказал он. — Мы еще успеем сделать сегодня перехода четыре.

Он поднял карабин и пошел впереди. Идти по тропе было гораздо легче, чем по болоту, только иногда ноги задевали за торчащие сучки, и несколько раз он едва не упал. Но потом стал внимательнее смотреть под ноги и перестал спотыкаться. Через несколько минут тропинка нырнула в заросли кустарника, повернула чуть правее и вывела их на следующую поляну. И тут они едва не столкнулись с аборигенами.

Их было трое. Темнокожие, одетые в набедренные повязки из травы, они были очень похожи на людей. Только ноги и руки их были настолько вытянутыми и тонкими, что казались почти лишенными мускулов, да голова имела овальную, сильно вытянутую форму. Несколько секунд они стояли неподвижно, тоже, видимо, опешив от неожиданности, затем тот, что шел впереди, что-то крикнул. Санхо не разобрал слов, но Аррано тоже что-то крикнул в ответ и зашелся в приступе кашля. Тогда аборигены осмелев, подошли ближе, метров на пять и, усевшись на корточки, стали о чем-то совещаться. Санхо оглянулся, увидел, что Аррано уже сидит на тропе, пытаясь отдышаться, и сел сам, не выпуская карабина из рук.

Через минуту аборигены перестали тараторить, и старший из них снова обратился к людям. Аррано что-то через силу ответил, и между ними завязался разговор, по характеру которого даже не понимавший ни слова Санхо догадался, что языки, на которых они разговаривают, имеют лишь весьма отдаленное сходство. Аррано говорил с трудом, через силу, часто замолкал, чтобы отдышаться и вспомнить нужное слово, и после каждой его фразы аборигены устраивали оживленную дискуссию, обсуждая, видимо, ее возможное значение, переспрашивали на разные лады, отчаянно жестикулируя при этом своими длинными руками, и под конец Аррано настолько вымотался, что лишь слабо кивал в ответ на их вопросы, не в силах вымолвить ни слова больше. Наконец, удовлетворившись, видимо, полученными ответами, либо же поняв, что от Аррано им ничего больше добиться не удастся, они оставили его в покое и снова заговорили друг с другом. Через минуту один из них встал и зашагал по тропинке в обратную сторону, а двое оставшихся повернулись к людям и стали глядеть на них, изредка обмениваясь негромкими репликами.

— Самое смешное, — сказал Аррано, когда немного пришел в себя, — что за все это время я сумел растолковать им лишь то, что мы голодны, больны и не желаем им зла. Ровным счетом ничего больше.

— Кто они такие?

— Квазигуманоиды Шакка, как я и говорил.

— Но откуда они тут взялись? Почему их не обнаружили раньше?

— А кто их искал? Мы же всегда искали здесь только гвабля. А их, наверное, совсем немного. Может, одна лишь эта деревня на всю планету. Они послали туда за помощью, если только я правильно их понял.

Помощь пришла примерно через час. Толпа человек в двадцать аборигенов, возглавляемая сгорбленным стариком, опиравшимся на палку — даже удивительно было, как он умудрился так быстро пройти столь большое расстояние. Старик сел напротив землян и долго и сосредоточенно их разглядывал. Остальные молча толпились за его спиной. Наконец, он заговорил, обращаясь, судя по всему, не к людям, а к своим соплеменникам, но не поворачивая головы и не сводя глаз с землян. Когда он закончил, Аррано озадаченно произнес:

— Если я правильно понял, он сказал, что не видит в нас особенного вреда. Он говорил еще о какой-то больной памаке и о злых демонах, которые наслали на нее болезнь, но мы, по его мнению, на этих демонов не похожи, поскольку не можем летать. И потому нас можно взять с собой в деревню. Только он почему-то хочет, чтобы мы оставили здесь карабин.

Аррано задал старику какой-то вопрос, и тот закивал головой, показал длинным пальцем на карабин и сделал жест, как будто отбрасывал его прочь. Он что-то снова произнес, и на этот раз Аррано понял, что он хотел сказать, и перевел:

— Он говорит, что наш карабин разгневает памаку.

— Что будем делать?

— Придется подчиниться.

Аррано встал, протянул руку, с трудом взял у Санхо карабин и попытался его отбросить. Но сил было слишком мало, и карабин упал совсем рядом, под ноги старику. Тот наклонился, взял его за ствол, раскрутил над головой и отбросил далеко в болото. Затем повернулся к ним и что-то сказал.

— Он говорит, что надо идти, — перевел Аррано. Санхо начал было подниматься, но оказалось, что аборигены имели в виду совсем не это. Из толпы, что стояла за спиной старика, появилось четверо с парой носилок, и через несколько минут люди уже двигались во главе процессии, лежа на носилках и с высоты оглядывая окрестности. Солнце опускалось к горизонту, становилось прохладнее, носилки мерно покачивались в такт широким шагам длинноногих аборигенов, и всего через несколько минут измученные люди уснули, ни о чем больше не думая и не беспокоясь.

Санхо проснулся от того, что кто-то шумно задышал совсем рядом. Потом послышалось переступание тяжелых ног, и все затихло. Но ощущение, что совсем недалеко стоит кто-то огромный, не проходило. Санхо открыл глаза и сразу все вспомнил.

Было совершенно темно. Он лежал в гамаке, подвешенном у стены хижины. А в соседнем гамаке, он это помнил, должен был лежать Аррано. Было уже темно, когда их принесли в деревню. В центре хижины, в очаге горел огонь, и он успел все хорошо рассмотреть. Хижина была круглой, метров в десять в диаметре, стены ее были сделаны из травяных циновок, а крыша — из вязаных пучков тростника, укрепленных на длинных шестах. Снаружи дул легкий ветерок, и где-то совсем рядом слышался плеск волн невидимого в темноте озера.

Их сняли с носилок и усадили в центре хижины, у очага, и вскоре много народа — наверное, не меньше сотни аборигенов самого разного возраста — набилось в хижину и сидело, глазея на невиданных чужеземцев. Они вовсю разговаривали, обсуждая необычное происшествие, но, когда в хижину вошел тот самый старик, что говорил с Аррано, все разом замолчали и повернулись в его сторону. Он заговорил и говорил довольно долго, и под звуки его голоса Санхо снова задремал и проснулся только тогда, когда ко рту его поднесли деревянный сосуд с какой-то белой жидкостью. Он сделал сперва один осторожный глоток, затем второй, а потом не раздумывая больше выпил жидкость до дна. Она была похожа на молоко, только несколько гуще и с небольшой кислинкой, и, выпив ее, он вдруг почувствовал необычайное облегчение, задышал свободнее и спокойнее и, ощутив прилив сил, даже попытался встать. Но сделать это ему не позволили. Двое аборигенов осторожно приподняли его и уложили в гамак, подвешенный к держащим стены толстым столбам. Он вспомнил еще, что очень удивился, откуда они взяли бревна в этой безлесной местности, но это было последнее, что он помнил. Потом он уснул.

Санхо прислушался к своим ощущениям. Дышалось легко и свободно, так, будто он находился на Земле или же в своей капсуле, так, будто в воздухе содержались необходимые двадцать три процента кислорода. Светофильтр шлема был поднят, он это чувствовал, и потому сразу отбросил мысль о нечаянно открытом кране кислородного баллона. Да и не дал бы тот кислород такого облегчения, его хватило бы от силы часа на два нормального дыхания. Нет, какое-то благотворное изменение произошло в самом его организме, Санхо всем телом чувствовал возвращающиеся силы, и ему было радостно ощущать их возвращение.

Кто-то снова завозился снаружи, зафыркал, шумно протяжно вздохнул. Уже начинало светать, и дверной проем светлым пятном выделялся на фоне окружающей тьмы. Санхо увидел, как на мгновение в нем показалась долговязая фигура аборигена. Было тихо, только слышалось дыхание животного совсем рядом да плеск волн. Санхо сел, свесив ноги, достал ими до земляного пола хижины и встал. Силы вернулись, он снова чувствовал себя совершенно здоровым и уверенным в себе. Медленно, стараясь ни на что не наткнуться в темноте, он двинулся к выходу. На пороге он остановился.

Озеро было всего лишь в десятке шагов от входа. На берегу лежало около десятка перевернутых лодок, справа, полускрытые в тумане, виднелись заросли тростника. Он огляделся по сторонам. Было темно, и он различал лишь силуэты хижин, вытянувшиеся вдоль берега. Над одной из них вился дымок, но света от костра он не заметил. Все дышало миром и спокойствием. Он вдыхал чистый утренний воздух и радовался, просто радовался жизни. И в этот момент из-за угла хижины показалась голова гвабля…

Пятясь, не в силах оторвать взгляда от ужасающего силуэта, он двинулся назад в спасительную темноту хижины. Карабин! Вот ведь проклятье — у них даже нет теперь карабина! Идиотские суеверия, не надо было слушаться этих дикарей!

Гвабль замер на месте, шумно дышал, не сводя глаз с человека, что-то пережевывал. Он был всего лишь в нескольких метрах — огромный страшный зверь, одного удара когтистой лапы которого хватало, чтобы в лепешку размять скафандр особой защиты. Санхо сделал еще пару шагов назад и, наткнувшись на один из боковых столбов у входа в хижину, без сил прижался к нему. Бесполезно. Все бесполезно. Если гвабль решит напасть, не спасет никакая хижина. Если он просто пройдется по деревне, здесь вообще не останется хижин. И не останется аборигенов. Несчастные, что смогут они ему противопоставить? Луки? Копья?

Санхо даже застонал от отчаяния. Перед его мысленным взором вновь возникла ужасающая картина разгромленного лагеря Кланга. Здесь будет еще хуже, подумал он. Здесь будет хуже, потому что Кланг хотя бы мог сопротивляться — им теперь сопротивляться было уже бесполезно. Тридцать лет назад именно он, Санхо, первым из людей выстрелил в гвабля — и вот теперь пришла расплата. Если бы она настигла лишь его одного…

Он сделал еще шаг в темноту и столкнулся со спешащим к выходу аборигеном. Санхо едва успел схватить его за руку. Тот что-то удивленно спросил, и Санхо, протянув руку в сторону чудовища, сдавленно прошептал:

— Там гвабль.

Абориген посмотрел на чудовище и очень тихо, почти нежно прошептал в ответ:

— Памака.

Он освободил руку и шагнул вперед. И Санхо, не веря тому, что видели его глаза, как завороженный смотрел, как абориген бесстрашно подошел к чудовищу, встал совсем рядом с его ужасающей головой и, протянув руку, ласково потрепал его по холке. И гвабль, самое жестокое, самое ужасное, самое беспощадное чудовище из всех, встреченных Санхо за долгие годы скитаний по космосу, довольно заурчал в ответ.

— Твой летающий дом стоит за этим холмом, — сказал Упу, старший из проводников, сопровождавших их до корабля.

Санхо кивнул. Он знал, что проводники дальше не пойдут. Они боялись вести своих памак к блестящей башне, возвышающейся над плато. Они вообще не одобряли желания людей добраться до корабля, они от всей души предлагали им остаться жить в своей деревне на берегу озера.

Аррано, ходивший в разведку вместе с Упу, подошел к костру, уселся у огня.

— Все в порядке, — сказал он. — До корабля километров пять, место достаточно ровное, дойдем спокойно. Только холм этот придется обходить с другой стороны, здесь овраг слишком глубокий, — он взял ветку, пошевелил ею дрова в костре, немного помолчал, затем задумчиво сказал: — Даже странно как-то. Вроде, и уходить не хочется. Привык.

— Да, не хочется уходить, — кивнул головой Санхо.

— Может, так было и с ними когда-то?

— Может быть. Только они наверняка пришли сюда без оружия. И не стреляли раньше, чем могли подумать.

Через несколько минут все собрались у костра. Четверо проводников и двое людей. Талбо принес кувшин только что надоенного молока памаки, которое в свое время поставило землян на ноги, разлил его по деревянным чашкам, и они не спеша начали пить. Потом немного посидели молча, глядя в огонь. Приятно грело солнце, легкий ветерок дул в лицо, и не хотелось вставать и идти к той металлической громадине, дышащей смертью и подозрением ко всему чужому, что стояла за холмом. Но идти было нужно. Хотя бы для того, чтобы рассказать людям о памаках.

На пригорке они остановились, помахали руками на прощание и двинулись дальше. Проводники проводили их взглядами, стоя у костра. А рядом мирно паслись три памаки, которые пронесли их на своих спинах всю дорогу от деревни, и всю эту долгую дорогу кормили их своим молоком. Три ласковых добродушных зверя. Они совсем не казались страшными теперь, несмотря на всю свою ужасающую внешность — ручные домашние животные, которые делали жизнь на этой планете, внешне такой неуютной, приятной для всех, кто приходил к ним с добром. Но эволюция — а, быть может, и чья-то разумная воля — наделила их в глубокой древности невероятной способностью к самозащите, и они всегда оказывались сильнее охотника, какое бы оружие он ни применял.

И потому принцип, по которому работали все автоматические системы защиты, принцип, которому следовали люди, исследуя Галактику, принцип, гласящий «все неизвестное опасно», оборачивался в случае с памаками против тех, кто им руководствовался. Этот принцип превращал памаку в грозного хищника, способного запросто уничтожить любого, кто с ней сталкивался.

Через два часа они достигли корабля, вошли без помех в шлюзовую камеру, переоделись и поднялись в рубку. Все здесь было как обычно, такое привычное и такое позабытое. Горели огни под потолком рубки, заливая ее мягким рассеянным светом. Горели сигнальные табло на пульте. Тревожно светилось красным светом табло системы защиты в центре пульта.

Система защиты, как всегда, ждала нападения…

 

ВАРИАЦИЯ НА ТЕМУ ДРЕВНЕГО МИФА

За тысячи лет человеческой истории миф этот был рассказан столько раз и с такими вариациями, что я не рискнул бы добавить к этим рассказам свою версию, если бы Каньяр не был моим другом. Моим самым старым другом — так будет точнее. Правда, мы с ним давным-давно расстались. Не поссорились, нет. И не охладели друг к другу. Просто так сложилась жизнь. Трудно поддерживать дружбу, когда видишься мельком раз в несколько лет. И в конце концов остается слишком мало такого, что соединяет вас со старым другом. Почти ничего — только прошлое. Прошлое отнять невозможно.

Мы с Каньяром знали друг друга едва ли не с первых часов жизни. Мы родились в один день и в одном месте, вместе росли, играли, учились, познавали мир, взрослели. И хотя с самого раннего детства всем — и нам самим в том числе — было ясно, что вырастем мы с ним совершенно разными людьми, что пути наши неизбежно далеко разойдутся, это нисколько не мешало нашей дружбе. Скорее наоборот. Неосознанно, а позднее и вполне сознательно ощущая свое отличие друг от друга, мы привыкли пользоваться им. И оказывалось: то, что было непреодолимым препятствием для одного из нас, легко преодолевалось другим, то, что один из нас был не в состоянии понять, другой понимал и объяснял без труда. С ранних лет мы с Каньяром привыкли посвящать друг друга в круг своих детских — а позже уже и не совсем детских — тревог и забот, и уверен: никто из близких Каньяру людей не сумел узнать его так хорошо, как я. Разумеется, верно и обратное. До сих пор, совершив по неразумию какой-нибудь нелепый поступок — всякое ведь в жизни случается — я бываю убежден, что уж Каньяра-то поступок этот нисколько бы не удивил.

Впрочем, я собираюсь рассказывать не о себе.

Начало этой истории я услышал от одного нашего общего знакомого. Случилось это лет десять, наверное, назад. Я давным-давно позабыл, где и по какому поводу встречались мы с этим человеком, забыл, чем я занимался в то время, и чем занимался он. Но я до сих пор отчетливо помню то ощущение естественности, логичности, предопределенности, что ли, которое родилось в моей душе, когда он рассказывал о странном для посторонних поступке Каньяра. Мне и теперь поступок этот кажется вполне естественным и характерным для моего друга. Будь у меня в свое время случай задуматься о том, как могут на него подействовать рассказы об Орьете — и я заранее предсказал бы, что он непременно отправится туда. Даже осознавая в полной мере ту очевидную истину, что нельзя верить всем рассказам путешественников об отдаленных мирах, Каньяр непременно решился бы испытать судьбу.

Но не стану забегать вперед, рассказывая в самом начале о том, что узнал и увидел много позже. В тот день, когда речь только-только зашла о странном и неожиданном с точки зрения нашего знакомого поступке Каньяра, я практически ничего еще не знал об Орьете. Название было мне знакомо. Оно сидело в памяти где-то рядом с названиями других диковинных мест Галактики — таких, как Рэнти-14 с его кислотными океанами и странной жизнью, сокрытой в их глубинах, как населенная призраками Лабента, как Уаганга — уж и не помню, чем же она знаменита. Сообщения о таких мирах появляются обычно среди заметок о всяческих курьезах, которых предостаточно во Вселенной, но которые, по большей части, не оказывают ровно никакого влияния на нашу повседневную жизнь. Именно таким курьезом была для меня тогда Орьета. Я еще не мог знать, сколь важное место в моей жизни суждено занять этой планете.

Признаюсь, я вздохнул с облегчением, когда знакомый, посмеиваясь, рассказал мне, что же именно привлекло Каньяра на Орьете. Зная страсть моего друга ко всякой экзотике, я испугался, что это окажется та самая планета, где прямо на глазах вырастали и взрывались огнедышащие горы, или же мир, где, как рассказывали, исполнялись все самые сокровенные желания, поскольку произраставшие там растения наполняли атмосферу наркотическими веществами, стимулирующими управляемые подсознанием галлюцинации у попавших туда людей, или же так привлекательный внешне мир, населенный странными, похожими на мыльные пузыри существами, где по неведомым причинам погибло уже несколько экспедиций.

Я беспокоился напрасно — Орьета была совсем не такой.

Можно сказать, что она была совершенно обыкновенной планетой, и только некоторые особенности образа жизни населявших Орьету аборигенов позволяли рассматривать ее в качестве курьезного мира. Аборигены Орьеты были гуманоидами. Даже не просто гуманоидами — они практически ничем не отличались от обыкновенных людей. Отличия были несущественными — удлиненные, по сравнению с человеческими, мочки ушей, пара лишних ребер, всего двадцать восемь зубов во рту… Повстречайся вам в человеческой толпе абориген Орьеты — если, конечно, он будет соответствующим образом одет — и вы пройдете мимо, не обратив на него внимания. Даже более того: оказалось, что и на генетическом уровне сходство между людьми и аборигенами очень велико. Настолько, что позволяет думать о каком-то отдаленном родстве или поразительном случае конвергенции в развитии двух неродственных жизненных форм. Как установил профессор Айдонг Четырнадцатый, анализируя материалы, доставленные первой экспедицией на Орьету, жители Земли вполне могли бы жениться на орьетских женщинах, и наоборот, орьетские мужчины могли бы брать в жены землянок.

Что, впрочем, на повестке дня не стоит как из-за удаленности Орьеты от Земли, так и из-за специфических брачных обычаев аборигенов, о которых я расскажу несколько позже. Ведь именно из-за этих, так сказать, обычаев, и отправился туда Каньяр.

Как рассказал мой знакомый, у орьетских женщин, оказывается, рождались только и исключительно мальчики. Именно из-за этого странного обстоятельства, сразу вспомнил я, и попала Орьета в разряд курьезных миров. Представьте себе картинку: год за годом, столетие за столетием рождаются одни только мальчики, и тем не менее народ не вымирает и живет, в общем-то, припеваючи. И это при достаточно примитивном образе жизни аборигенов. Их цивилизация не достигла пока сколько-нибудь значительных высот, так что ни о какой технологии, позволившей бы им решить «женский вопрос», и речи быть не может. Как и о партеногенезе — для него как раз мальчики и не нужны. В общем, загадка — девочки не рождаются, и тем не менее каждый мужчина находит себе подругу и создает семью. И способ, который они для этого применяют, весьма своеобразен.

Дело в том, что аборигены Орьеты — весьма искусные резчики по дереву. Сказываются и природная одаренность, и вековые традиции, и, наконец, хорошая школа, которую они проходят с малолетства. Исследователи из первой экспедиции не сразу сумели понять, что искусство резьбы по дереву необходимо аборигенам не просто для украшения быта. Без этого искусства сама жизнь на Орьете остановилась бы. Ибо, когда юноша-абориген становится мужчиной, и приходит его время найти себе подругу, у него есть для этого лишь один способ — создать собственными руками ту, которая отвечала бы его идеалу. Он идет в Священный лес — такой лес растет неподалеку от каждой деревни — срубает там одно из священных деревьев туганда и — как ведь все просто получается у народов, населяющих отдаленные области Галактики! — вырезает из этого дерева свою избранницу. Такую, какой он желает ее видеть. По прошествии некоторого времени — порой, весьма значительного — и после совершения определенных обрядов, наблюдать которые исследователям не удалось, деревянная Галатея оживает и готова составить счастье всей жизни новоявленного Пигмалиона.

Вот так.

И никаких ошибок с выбором избранницы. И полная гарантия необходимого качества и соответствия вкусом и требованиям основного заинтересованного лица. Мило, не правда ли? Я не знаю, насколько такой способ появления на свет импонирует женщинам, но что касается нас, мужчин, то его наверняка приветствует всякий, кто хоть раз обжегся в отношениях с прекрасным полом. А значит — я в этом убежден — приветствуют все.

Зная Каньяра так, как знаю его я, мне не столь уж трудно было понять, что именно эта особенность образа жизни аборигенов и послужила основной причиной его переселения на Орьету. Он, с его вечным стремлением к идеалу, с его обожествлением женщины — но не реальной, живой женщины, а некоей абстракции, могущей существовать лишь в его воображении и никогда в реальной жизни — он еще в ту пору, когда мы с ним встречались практически ежедневно, и дружба наша казалась прочной и незыблемой, постиг тяжкую участь всех идеалистов. Реальность раз за разом разрушала пьедесталы, на которые он намеревался возвести своих вполне земных, вполне человеческих и, как правило, очень и очень милых и симпатичных избранниц, и я мало-помалу уверился, что уделом Каньяра после всех крушений, им пережитых, может быть лишь тяжкая форма мизантропии и женоненавистничества.

Он, впрочем, не разделял моих осторожно высказываемых опасений, и, пережив кое-как крушение очередного своего идеала, мало-помалу оправлялся и принимался за старое, пытаясь сотворить идеал из нового человеческого материала. Я не завидовал тем, на ком он останавливал свой выбор — но что я мог поделать? Оставалось только наблюдать со стороны и ждать очередной неизбежной развязки. И, хотя трудно было ожидать, что поиски идеала заведут его на Орьету, когда это случилось, я нисколько не удивился. Такой поступок был естественным итогом всех крушений, пережитых им в прошлом, и я лучше, наверное, чем он сам, понимал это. Действительно удивило меня лишь одно — то, что он сумел туда добраться. Впрочем, немногое способно остановить влюбленного. А влюбленного в несуществующий идеал — тем более.

Слушая знакомого, который рассказал мне о Каньяре, я тоже посмеивался, хотя, честно говоря, поступок друга меня совсем не забавлял. В глубине души я ощущал тревогу за его судьбу, потому что понимал: в своих поисках идеала он переступил грань разумного, и это не сулило в будущем ничего хорошего. В самом деле, каждый из нас, каким бы идеалистом он ни был, все же в глубине души постоянно ждет от окружающего мира какой-нибудь пакости. Кто не спотыкался на ровном месте, не ушибался об острые углы и выступы специально, казалось бы, поджидающие своих безвинных жертв? Так уж устроен наш мир, и иногда кажется: он специально дожидается самого неблагоприятного момента для того, чтобы проявить свой зловредный характер. И если жить, заранее настроившись на возможность подобных проявлений и смирившись с их неизбежностью, то, как я замечаю по себе, испытываешь даже некое удовлетворение, дождавшись очередной пакости. Но та же самая пакость со стороны идеального объекта или субъекта способна в корне изменить — разумеется, в худшую, только в худшую сторону — все мироощущение человека, сделать саму жизнь для него невыносимой. А в том, что рано или поздно его Галатея подстроит Каньяру такую пакость, я ни на мгновение не сомневался. Уж если нормальные, живые женщины, которым не чуждо ничто человеческое, порой устраивают нам такие фокусы, что волосы дыбом встают, то что, спрашивается, можно ждать от ожившего деревянного чурбана, у которого и душа-то, возможно, деревянная? Идеал, конечно, штука хорошая, но только до тех пор, пока он остается абстракцией. Идеал же в реальной жизни — увольте. Хотя бы потому, что сами-то мы, как ни стараемся, быть идеальными не в состоянии.

Впрочем, на проблему эту возможны разные взгляды, так что я, пожалуй, не стану углубляться. Каждый сам может мысленно прокрутить различные варианты. И хотя несомненно, что аборигены Орьеты устроились прекрасно, и многие из нас, если не все, как я уже отмечал, были бы не прочь подобрать себе спутницу жизни, следуя их рецепту, вряд ли это принесло бы нам счастье. Сомневаюсь, чтобы современный человек обладал в достаточной степени первобытной непосредственностью, свойственной аборигенам, чтобы, оставаясь самим собой — а как без этого можно быть счастливым? — существовать рядом с идеальным образом своей любви и не чувствовать себя при этом ущербным.

Но я вернусь к своему рассказу. Долгое время никаких вестей с Орьеты не поступало. Еще бы, окраина Галактики, куда летают лишь от случая к случаю. После той знаменательной беседы с нашим общим знакомым я специально следил за информационными сводками и даже изучил между делом материалы трех этнографических экспедиций, побывавших на Орьете и изучивших быт и нравы туземцев. Должен сразу сказать, что этнографы, как и положено настоящим ученым, были людьми добросовестными и скороспелых выводов не делали. Так что вся «сенсационность» вокруг Орьеты — продукт поспешных домыслов не в меру ретивых журналистов, готовых из всего сделать сенсацию. Но и сказанного выше материалы экспедиций не опровергали. Действительно, в деревнях аборигенов, где работали исследователи, все дети были мальчиками. Действительно, юноши, становясь мужчинами, вырезали из дерева своих будущих спутниц. Действительно после совершения неких таинственных обрядов деревянная фигура каким-то образом превращалась во вполне реальную, живую женщину, воплощавшую в себе идеал своего творца. И хотя все исследователи признавали, что тут что-то не так, что где-то в этой цепи квазипричин и квазиследствий утеряно необходимое звено, хотя предлагалось множество вполне реалистических объяснений таинству оживления деревянных скульптур на Орьете, само по себе воплощение в жизнь некоего подобия древнего человеческого мифа создавало вокруг себя такую атмосферу, что объяснения эти в расчет не принимались. Тем более, все они пока были чисто умозрительными и не имели под собой фактической основы. Да и, говоря по правде, меня лично мало волновали объяснения. В конце концов, какое значение для счастья моего друга имело то, откуда в действительности брались на Орьете женщины? Главное ведь было в другом — они появлялись, и они были идеальными, и я никак не мог решить для себя вопрос о том, сумеет ли Каньяр, наконец, обрести для себя счастье со своей идеальной возлюбленной, и не предстоит ли ему пережить еще одно жизненное крушение — на сей раз, вполне возможно, последнее?

Мало-помалу беспокойство мое за судьбу друга нарастало, и потому, узнав, что на Орьету направляется очередная экспедиция, я бросил все свои дела и, приложив немало усилий, попал в ее состав. Это оказалось делом нелегким, потому что экспедиция была необычной. Не научной экспедицией, в которых всегда ощущается потребность в людях, готовых выполнять любую черновую работу. Нет, Фонд Галактической Информации посылал свою киногруппу для проведения съемок на нескольких отдаленных планетах, в число которых входила и Орьета. Если вы знаете, сколько платит ФГИ своим сотрудникам, то поймете, каких трудов стоило мне пробиться в состав экспедиции. Но дело того стоило. Путешествие это я до сих пор вспоминаю как самое интересное в моей жизни, несмотря на то, что работать мне пришлось как каторжнику. И, поскольку летучему змею с Полундры-5 по чистой случайности — я зачем-то нагнулся — не удалось откусить мою голову, а на Гейзере, влипнув в шипучку, я сумел выпрыгнуть из ботинок, не расшнуровывая их — вы не пробовали? — через полгода примерно после нашего отправления ступил я, наконец, на землю Орьеты.

Мы разбили лагерь неподалеку от туземной деревушки, облюбованной еще предыдущими экспедициями, и, установив контакты с местными жителями — народ там, кстати сказать, чрезвычайно радушный и гостеприимный — начали готовиться к съемкам. Процедура этой подготовки уже не вызывала у меня ни малейшего удивления. Режиссер круглыми сутками дрых в своей палатке под предлогом обдумывания творческих планов, выползая оттуда лишь для того, чтобы устроить кому-нибудь очередной разнос. Трое его помощников под предлогом поиска интересной натуры откровенно валяли дурака и от скуки иногда действительно находили что-то примечательное. Вся остальная команда спала, ела, резалась в карты и сплетничала по поводу очередного романа секретарши нашего продюсера. Сам он, отчаявшись сладить с буйным темпераментом этой особы, мудро следовал примеру режиссера и почти не показывался из своей палатки. Ну а я, пока все занимались такими важными и полезными вещами, пахал с утра до ночи, юстируя камер-экраны, которые наш бегемот-оператор умудрялся расстроить за полчаса работы. И потому сумел впервые выбраться в деревню лишь суток через пять после нашего прибытия.

Деревня впечатляла. У нас, на Земле, да и в других обитаемых мирах, собрано немало примечательных произведений искусства со всех уголков Галактики. Но эта деревня — как, впрочем, и любая другая деревня на Орьете — будь она перенесена в неизменном виде куда-нибудь в Сэвидж-музеум или же в Центр деревянного зодчества, составила бы жемчужину коллекции. Все — от толстых бревен, слагавших стены очень даже симпатичных домов аборигенов, до последнего колышка, к которому привязывали козу или корову — было покрыто затейливой, совершенно оригинальной резьбой. Столбы, на которых висели ворота, представали то сказочными чудовищами, то богатырями. На каждой жерди сидели, топорща перья, деревянные птицы всевозможных размеров и форм или распускались любовно окрашенные деревянные цветы. Целые повествования, вырезанные в дереве, украшали карнизы и наличники. И везде, куда бы ни падал взгляд, стояли, сидели, лежали аборигены. Иногда живые, но чаще вырезанные из дерева туганда, причем отличать живых неподвижных аборигенов от деревянных скульптур я так и не научился, потому что древесина священного дерева прекрасно передает смуглые оттенки кожи аборигенов, которые до появления людей не имели никакого представления об одежде, а после их появления не приобрели в ней потребности. В здешнем мягком климате одежда и в самом деле является лишь данью условностям нашего человеческого общества, и к концу пребывания на Орьете кое-кто из нашей группы в свободное от работы время перестал отдавать им эту дань.

Впрочем, не стану уподобляться нашим сплетникам. Ведь я рассказываю о Каньяре.

Мне не сразу удалось напасть на его след. Во всяком случае, во время моей первой вылазки в деревню я не встретил среди аборигенов никого, кто мог бы хоть что-то определенное сказать о поселившемся среди них человеке. Возвращаясь вечером в лагерь, я ощущал некое смутное беспокойство за судьбу друга, хотя и отлично понимал: ничего страшного в этом мире, лишенном хоть сколько-нибудь серьезных опасностей — и откуда только такие берутся? — случиться с ним не могло. Если, конечно, дружелюбие аборигенов не было наигранным. Правда, я мало верил в возможность обмана. Аборигены Орьеты, судя по всему, испокон веков жили в ладу с природой, друг с другом и самими собой, и не было причин, которые побудили бы их к вражде или обману. Но я все же вздохнул с облегчением, когда дня через три узнал от одного из аборигенов, отыскавшего меня в лагере, что человек, о котором я спрашивал — весть о том, что я им интересуюсь, быстро разнеслась по окрестностям — живет уже несколько лет в одной из деревень за Большой рекой, в нескольких сотнях километров от нашего лагеря. Он усердно учится резьбе по дереву — при упоминании этого обстоятельства абориген усмехнулся — жив, здоров и, похоже, счастлив.

Выбраться к Каньяру мне удалось лишь перед самым концом съемок. Стоило это изрядного скандала с двумя другими младшими техниками, вообразившими, что на мне можно выезжать, как на ломовой лошади, и они не раз еще припомнили мне потом эти несчастные три дня отпуска, во время которых им впервые с начала съемок пришлось поработать. Другой ущемленной стороной оказалась секретарша продюсера: я увел у нее из-под носа лучший планер, на котором именно в тот день она собиралась покататься вместе с очередным кавалером. Впрочем, к ее чести надо сказать, что по натуре она была незлобива, и очень скоро сменила гнев на милость, так что вскоре после отлета с Орьеты наши бездельники зубоскалили уже по поводу моего с ней романа.

Так или иначе, но к полудню я пролетел над Большой рекой и вскоре приземлился на окраине деревни, в которой поселился Каньяр.

Но его я узнал далеко не сразу.

И не только потому, что он оброс благообразной бородой, которой раньше никогда не носил. Просто подсознательно я никак не ожидал, что он воспримет все без исключения обычаи аборигенов — вплоть до полного отказа от одежды. Честное слово, до самой нашей встречи вопрос об этом как-то даже не возникал у меня в голове. И потому я не смог удержаться от смешка, когда понял, наконец, кого же вижу перед собой.

Человек, как бы он ни старался, всегда остается рабом условностей того мира, в котором он вырос. И потому, как я понял потом, вспоминая нашу встречу, меня поразил не столько внешний облик Каньяра, сколько то, как он держался. Внутренне я не мог перестать считать его членом нашего, человеческого общества — и потому поразился той естественности в его поведении, которая немыслима для цивилизованного человека, лишенного одежды, но воспринимается как должное в поведении аборигена. Лишь позже я понял, что у Каньяра был только один путь к достижению своей цели — стать во всем настоящим аборигеном. И он достойно — по крайней мере, на первый взгляд — справился с этой задачей.

— Не ожидал, что увижу тебя, — сказал он, широко улыбнувшись. — Ну здравствуй.

Мы обнялись и вошли в дом. Внутри было чисто и светло — это вообще характерно для жилищ аборигенов. Небольшие окна в доме Каньяра были так умело расположены, что попадавший в них свет равномерно освещал внутреннее помещение, отделанное светлым деревом. Все оно было заставлено резными деревянными фигурками — они стояли и на длинном столе, и на полках, тянувшихся вдоль стен, и на полу. Я успел уже достаточно насмотреться на создания аборигенов Орьеты и, хотя так и не понял, в чем же сокрыто очарование, которое от них исходило — наверное, способность никогда не раскрываться до конца есть неотъемлемое свойство любого истинного произведения искусства — могу теперь с первого взгляда отличить их от любой имитации. И я, конечно же, сразу ощутил: вышедшие из-под резца Каньяра предметы были всего лишь имитацией, сделанной рукой человека, человека Земли. Абориген, который рассказал мне о Каньяре, усмехнулся, когда речь зашла о занятиях моего друга резьбой — я понимал теперь причину усмешки. Каньяр никогда не был мастером. Он был сообразительным малым, теория всегда давалась ему без труда, но когда надо было что-то сделать руками… Правда, если бы мне сказали раньше, что он окажется способным сотворить такое, я бы не поверил. Многие из фигурок, которые я разглядывал, расхаживая по его обиталищу, сделали бы честь лучшим земным мастерам. Там, дома, он был бы вправе гордиться ими. Но здесь, после всего увиденного за несколько недель работы на Орьете, это уже не впечатляло. Каньяр был еще очень далек от воплощения своего идеала в дереве. Очень и очень далек.

Мы провели вместе все три дня моего отпуска. Как он рассказал, это была первая передышка, которую он себе позволил за несколько лет. Все остальное время, месяц за месяцем, три долгих орьетских года он занимался резьбой. Вырезал все, что угодно. Он показал мне первые свои работы — они были нелепы и неуклюжи, на них трудно было смотреть без смеха. И все же в них было что-то такое, что компенсировало недостаток мастерства, что-то от его души. Как в аляповатой глиняной свистульке, к которой — мы это знаем — потянутся детские руки. А дальше… Дальше он вырезал все лучше и лучше, учителями у него были прекрасные мастера — но что-то ушло из его работ. Он приближался к совершенству в мастерстве, и я знал, что он говорит правду, что он добьется, сумеет сделать то, что под силу любому аборигену. Да, мастерство его, без сомнения, росло, хотя и медленно, хотя и не видно было еще впереди того рубежа, достижение которого поставил он своей целью. Но он упорно двигался вперед, отбрасывая все мешавшее этому движению. И мне было горько за него. Я увидел в этом его движении лишь фанатизм — и ничего больше. А участь всех фанатиков предопределена — они разрушают свою цель средствами, избираемыми для ее достижения. И до самого конца не могут понять этого.

Три долгих орьетских года он работал, работал и работал. Жизнь проходила рядом с ним, красота окружала его — но все это оставалось для него чужим. И жизнь, и красоту он хотел извлечь из своей души и не замечал, как заметил это я, глядя со стороны, что родник этот давно уже пересох. Я так и не решился сказать ему об этом — он все равно бы не понял. И мне было его жалко. В конце концов, я ведь мог и ошибаться. Каждый человек способен ошибаться, и чем я лучше других? Сколько раз в нашей истории безумцами и фанатиками объявлялись те, кто открывал перед человечеством новые горизонты, сколько раз непризнанные гении переворачивали представления людей о прекрасном… Кто знает, может это не из его творений ушла душа, а просто я сам не в состоянии понять и ощутить то новое, что Каньяр в них вкладывает.

Нам кажется, что мы объективны, когда пытаемся доводами рассудка опровергнуть то, о чем говорит душа. Но хотя нам очень часто хочется, чтобы рассудок победил, душа обычно видит и лучше, и дальше. Только не хочется признаваться в этом даже самому себе. И потому я упорно старался отогнать тяжкие предчувствия. Быть может, судьба еще окажется благосклонной к моему другу, и он способен достичь поставленной перед собой великой цели.

Даже после Священного леса я старался убедить себя в этом.

Орьетские женщины вообще прекрасны. И телом, и душой. Немудрено, скажете вы, если учесть их происхождение. Как сказать… Ведь идеалы бывают разными, и получи каждый из нас возможность воплотить свой идеал в жизнь, неизвестно еще, что получится. Я лично убежден: наряду с несомненными для всех вершинами человеческого духа и разума среди таких идеалов возникнут и чудовища. Незрелая, еще не понимающая и не способная понять, что же такое она выпускает в мир душа скорей всего породит именно чудовищ. Именно так — не по злому умыслу, а просто по неведению и лености душевной совершаются поступки, которые впоследствии оборачиваются самыми ужасающими злодеяниями. И потому просто поразительно, что идеальные женщины, которых творили для себя аборигены, были воистину идеальными, идеальными не только с точки зрения своих творцов — это было бы естественно — но и с точки зрения посторонних. Даже людей.

Хотя, если вдуматься, это скорее всего тоже вполне естественно. Просто за тысячи и тысячи лет сработал отбор, и выжили в итоге лишь те, кто был способен на сотворение истинного идеала. Отбор этот работал на Орьете вне зависимости от конкретного механизма воплощения идеала. А значит аборигены, прошедшие его, потенциально совершеннее любого человека, поскольку человечество-то такого отбора не проходило. Впрочем, не буду отвлекаться.

Священный лес деревни, в которой поселился Каньяр, был расположен в получасе ходьбы. Мы посетили его на второй день, и я до конца своей жизни не забуду увиденного там. Сумрачно и прохладно было под пологом могучих крон священных деревьев туганда, пахло прелой листвой, сыростью и почему-то медом. И было совершенно тихо, ни единый звук не нарушал торжественной тишины. Шум ветра, который слегка раскачивал вершины деревьев, не достигал земли, бесшумными были наши шаги по слегка прогибавшейся под ногами почве, и даже звуки наших голосов вязли и растворялись в торжественно-неподвижном воздухе.

И в этой торжественной тишине мы с Каньяром молча бродили меж могучих стволов по дорожкам, ведомым лишь тому, кто знал этот лес с детства и чувствовал себя в нем как дома. Дорожки эти, проложенные многими поколениями приходивших сюда за счастьем аборигенов, вели нас от скульптуры к скульптуре. Я не видел в жизни ничего прекраснее этих скульптур. Это были не просто вырезанные из дерева фигуры прекрасных женщин — самых разных, таких, что удовлетворили бы идеалам красоты любого из земных народов — не просто прекрасные скульптуры, сработанные гениальными мастерами. Нет — даже сейчас у меня с трудом поворачивается язык, когда я называю их скульптурами. Они были не деревянными фигурами, они были почти совсем живыми, и, глядя на них, на их одухотворенные лица, полные внутреннего тепла, которого нам так часто не хватает в реальной жизни, я поневоле проникался верой в то, что здесь, на Орьете, вопреки всем известным нам законам природы воплотился в жизнь древний миф о Пигмалионе и Галатее. Все мы, конечно, понимаем: этого просто не может быть. Рано или поздно происходящему здесь чуду будет найдено прозаическое объяснение — такова, к сожалению, участь всех чудес — и только закон об охране этносов, не допускающий бесцеремонного вмешательства исследователей в жизнь иных народов, не позволяет найти такое объяснение немедленно. И все же… И все же мне очень не хотелось бы, чтобы настал день, когда мне объяснят, как происходит чудо оживления. Мне очень хотелось бы так и прожить жизнь с верой в это чудо.

Возвращаясь уже под вечер из Священного леса, мы молчали. Трудно было говорить о чем-то после всего увиденного. Любые слова казались неуместными, и даже сейчас мне трудно говорить обо всем этом: язык наш страдает расплывчатостью и приблизительностью, не позволяющими облечь переживаемые нами чувства в словесную форму. Я просто не знаю, какими словами передать владевшие тогда моей душой чувства, и потому лучше не буду и пытаться это сделать. Если даже сейчас, спустя годы, видения того дня в Священном лесу не покидают меня, если до сих пор сжимается сердце от тоски, стоит лишь подумать, что никогда, никогда в жизни не отыскать мне среди людей никого, кто был бы так же близок к идеалу — пусть даже и не к моему идеалу — то как и о чем могли бы мы с Каньяром говорить тогда? И лишь подходя к дому Каньяр, наконец, нарушил молчание и сказал — не мне, а, скорее, себе самому:

— Я смогу. Я тоже смогу.

Я ничего не ответил. Мне очень хотелось бы верить в это. Но душа моя верить отказывалась.

Мы молча поели и легли спать. На другой день я вернулся в лагерь. И больше мы с Каньяром не виделись.

Хотя это не совсем точно — но о той встрече я расскажу позже.

Вернувшись из экспедиции, я несколько лет не получал никаких новых сведений ни об Орьете, ни о Каньяре. Потом подвернулась эта работа над Полисом, я весь ушел в нее, и на какое-то время она отодвинула на задний план не дававшие мне покоя воспоминания. Полис в какой-то мере спас меня, потому что мало-помалу воспоминания об Орьете превратились в какую-то манию, и я стоял на грани повторения безумного поступка Каньяра. А это было бы настоящей глупостью: ведь мы с ним по своей психической организации люди совершенно разные, и для меня бессмысленно повторять тот путь, который избрал он. Работа над Полисом, явив собой суррогат счастья, отвлекла меня от навязчивых мыслей, и только когда мы через два года построили его — неплохо получилось, вы не находите? — я вновь вернулся мыслями к Каньяру. И по чистой случайности в скором времени повстречался с тем самым нашим общим знакомым, который несколько лет назад впервые рассказал мне о странном поступке моего друга. На сей раз он поведал о случившемся после моего визита на Орьету. И уже по тому, как начал он свой рассказ — без какого-либо следа иронии по отношению к Каньяру, тихим, грустным голосом сочувствующего чужому несчастью человека — я понял, что не ошибся в самых худших своих прогнозах.

Три года назад Каньяр решился, наконец, воплотить в дереве свой идеал. И вскоре после этого наш знакомый побывал у него в гостях, разговаривал с ним, видел его избранницу. И ему — простому человеку, не привыкшему задумываться над тонкими душевными переживаниями и всегда предпочитавшему десяток анекдотов прекрасному роману о любви — ему стало страшно за Каньяра. Как он рассказал, та, что составляла мечту всей жизни моего друга, была замкнута и холодна. Она чужой вошла в его дом и в его деревню, и даже наш знакомый, посторонний, случайный человек, увидел и ощутил на себе как бы отталкивающую все живое силу отчуждения, исходящую от нее. Она, наверное, по-своему любила Каньяра — как-никак, именно он подарил ей жизнь — но любовь эта, судя по рассказу моего знакомого, счастья Каньяру не приносила. Он был хмур и замкнут, и ни разу за все время их встречи даже не попытался улыбнуться. И не было для меня утешения в том, что я предчувствовал такой итог. Кого и как можно этим утешить? Лучшие люди Земли жизни свои кладут на воплощение идеала — в красках, в камне, в книгах — и умирают, так и не достигнув желаемого. А он решился на то, что не удалось еще никому со времен Пигмалиона — а кстати, принесло ли это Пигмалиону счастье? — и расплата была неминуема. Мы слишком далеко ушли вперед по сравнению с уровнем, на котором живут сегодня аборигены Орьеты. И слишком многое, наверное, потеряли на этом пути, и потому нам не найти счастья на дорогах, которыми они проходят по жизни.

Я снова отправился на Орьету едва лишь представилась возможность. На сей раз — с этнографической экспедицией, задавшейся вполне понятной целью разгадать-таки основную загадку этой планеты, не нарушив закона об охране этносов. Насколько я знаю, после нас там успело побывать не менее пяти таких экспедиций. Мы, люди, не можем успокоиться, пока остаются неразгаданными хоть какие-то тайны. Орьета еще держится — но вряд ли это продлится долго. Слишком много среди людей желающих изгнать сказку из доступного нам мира.

Но я, конечно, полетел на Орьету совсем не за этим.

Я полетел, чтобы повидать Каньяра.

Из лагеря экспедиции я вылетел еще затемно, и на рассвете посадил планер у крайних домов знакомой деревни. Не спеша, страшась того, что мне предстояло увидеть, прошел тихими, пустынными улицами — хотя странно говорить это об улицах, заполненных деревянными скульптурами — нашел знакомый мне дом, поднялся на крыльцо и постучал. Никто мне не ответил. И тогда я толкнул дверь рукой и осторожно заглянул внутрь.

Все изменилось в этом доме. Не стало бесчисленных фигурок, плодов ученичества Каньяра, загромождавших его когда-то, появилась мебель, изящная, как все выходящее из рук аборигенов, появилась домашняя утварь, появилось то особенное ощущение жилья, а не просто места обитания, которое приносит в дом женщина. Но это было холодное, пустое жилье.

Немного подождав, я открыл дверь пошире и вошел внутрь. И сразу же увидел их, сидящих за столом в глубине комнаты. Они не двигались, сидели, глядя друг на друга, не обращая внимания на мой приход. И тогда я тихонько окликнул Каньяра.

Ничего не изменилось.

Они по-прежнему были неподвижны.

Я не решился сказать ни слова больше. Тихо-тихо, так, будто боялся, что меня могут застать на месте преступления, я подошел к столу, не отрывая взгляда от лица Каньяра. Ни единой черточки не дрогнуло на этом лице, хотя глаза его, казалось, следили за мной.

Но это только казалось.

Потому что, подойдя к нему вплотную, я понял: передо мной сидит не настоящий, не живой Каньяр. Нет — деревянный! И смотрел он совсем не на меня — взгляд его был направлен в лицо женщины, которого я пока не видел, в лицо той, которую он сотворил своими собственными руками, в которую сумел каким-то чудом вдохнуть жизнь — ведь не врал же мой знакомый! — и которая теперь тоже была всего лишь куском дерева с совершенными формами. Я сделал еще шаг и заглянул в это лицо — оно было прекрасно, как прекрасно было и ее тело. Но взгляд ее был холоден и пуст, и там, за этим взглядом, не было ни доброты, ни сострадания, ни умения любить и прощать. Там не было живой человеческой души.

До сих пор временами лицо ее встает перед моим мысленным взором. И, если не удается усилием воли быстро прогнать наваждение, то мне начинает казаться, что сам я деревенею. Хотя, казалось бы, причем здесь я?

Потом, разговаривая с жителями деревни, я узнал: аборигены давно уже обходят дом моего друга стороной, считая, что в нем поселилось зло. И потому вряд ли они знают о происходящем там, внутри, за закрытой дверью, об увиденном мною перед тем, как в смятении и отчаянии я покинул его, о том, что все эти годы не дает мне покоя.

Я увидел колыбель.

В углу комнаты стояла обыкновенную колыбель. И в этой колыбели лежал младенец.

Девочка.

И с тех пор кошмар не оставляет меня. Знаю: я вообразил невозможное. Того, что так страшит меня, не может произойти. Придет день, и загадка Орьеты найдет вполне прозаическое научное объяснение. И все же я не могу отделаться от кошмара, порожденного воображением. И в этом кошмаре у деревянного Каньяра с его прекрасной и холодной женой рождаются и подрастают деревянные дети. Дочери, похожие на свою мать. И в этом кошмаре настает день, когда все они оживают — ведь ожила же она когда-то! — и открывают двери старого отцовского дома, и выходят в огромный мир, не подозревающий об опасности. И значит Каньяр — не последняя жертва.

Наваждение это не покидает меня вот уже многие годы. Да, я теперь знаю, что подлинный, живой Каньяр отчаявшись покинул Орьету за полгода до моего повторного посещения планеты и теперь скитается по Галактике, нигде не находя пристанища. Но я знаю наверняка и другое: душа его осталась навеки заточенной в том деревянном Каньяре, которого я видел собственными глазами, бежать сумела лишь его телесная оболочка.

Вы можете считать меня безумцем.

Но мне страшно.

 

ОЖИВЛЕННОЕ МЕСТО

— Ну, старик, нас можно поздравить, — сказал Тинг, оглядевшись. — Здесь, по-моему, совсем неплохо: лес, ручей, лесок неподалеку. А эта лужайка, на который мы приземлились… Ты только посмотри, сколько вокруг цветов!

Арни поднял на секунду свое смуглое, со следами копоти на лбу лицо, мельком оглядел окрестности и, пробурчав в ответ что-то нечленораздельное, снова уткнулся в развороченные потроха навигационного блока. За годы, проведенные вместе, он настолько привык к болтовне Тинга, что в случае необходимости отключался и воспринимал ее как обыкновенный шум. В данный момент необходимость отключиться была налицо: ремонт навигационного блока — дело тонкое. А Тинг между тем не унимался:

— Я бы, конечно, с удовольствием помог тебе, но, сам понимаешь, пользы от этого никакой. Один лишь вред — каждому свое, как говорится. Так что мы с Муркой просто постараемся тебе не мешать. Правда, Мурка? — спросил он у сидевшей в углу рубки кошки. Та вдруг перестала вылизывать лапу и застыла, уставившись на обзорный экран. Хвост ее напрягся, и кончик начал подрагивать.

— Ба, а вот и первые гости пожаловали, — проследив за направлением кошачьего взгляда, радостно воскликнул Тинг. — Глянь-ка, Арни, какая прелесть! Да у него же не меньше десяти лап! А вон там еще один, с хоботом. А левее — ну посмотри же скорей! — ну прямо как медвежонок. Смотри, смотри, играть начали. Честное слово, мне здесь нравится. Того и гляди из чащи выйдут смуглые туземки, увешанные гирляндами цветов.

— Или крокодилы, — не поднимая головы, буркнул Арни. — Ты чем болтать без толку, проверил бы лучше результаты анализов.

— Вот чего я в тебе не переношу, Арни, так этого твоего занудства, — все тем же беспечным тоном произнес Тинг. Он совсем не обиделся. Смешно было бы обижаться на Арни. Да и тот никогда не обижался на болтовню Тинга. Они слишком привыкли один к другому за долгие годы полетов. И сдружились так, что — возникни в том необходимость — не раздумывая пожертвовали бы жизнью для спасения товарища. Что, впрочем, не мешало им временами ссориться из-за мелочей.

Арни, пилот-механик их старого, неведомо как еще летающего звездолета, был высок, худощав и смуглолиц. Тинг рядом с ним казался упитанным коротышкой, хотя на самом деле сложен он был вполне пропорционально. Обычно он выполнял обязанности контактера, а заодно ведал всей аналитической аппаратурой. Конечно, в случае необходимости и он смог бы занять пилотское кресло — не такая уж это трудная работа — но вот копаться в потрохах постоянно выходящих из строя блоков… Тинг не для того в шестнадцать лет отправился странствовать по космосу, убежав от своей не в меру заботливой мамочки, чтобы, попав на очередную привлекательную планету, возиться с утра до ночи со всякими железками. Каждому свое. Арни тоже ни за что не поменялся бы с Тингом местами. Его давно уже не привлекали все эти инопланетные диковины, от одного упоминания о которых у нормального человека кровь стынет в жилах. Желеобразные обитатели Кукубиры, как бы охватывающие тебя взглядом со всех сторон, всякая там говорящая плесень или же разумные сообщества препротивных на вид и пребольно кусающихся блошек… Нет уж, увольте. Арни предпочитал поменьше сталкиваться с подобной гадостью и охотно перепоручал все контакты Тингу. А сам, бывало, во время стоянки в очередном космопорте или же на оборудованной наспех площадке у какой-нибудь туземной деревушки занимался только и исключительно подкручиванием и подвинчиванием своего сложного пилотского хозяйства, ни разу не удосужившись выйти из рубки на свежий воздух. Тинг частенько смеялся над ним, намекая на какую-то любовную связь со всей этой механикой, а когда их заносило в очередной заселенный роботами мир — таких, как вы знаете, немало — неизменно пытался познакомить друга с какой-нибудь из местных красавиц. Но Арни давным-давно привык к шуткам Тинга и старался не обращать на них внимания. Он любил всю эту механику, начинявшую нутро их драндулета, постоянно заботился о ней и был доволен своим положением. Звездолет отвечал на его заботы взаимностью, и друзья умудрились налетать на нем уже в пять раз больше положенного по гарантии количества килопарсеков.

Но всякой удаче рано или поздно приходит конец. И надо же было такому случиться, что навигационный блок звездолета отказал как раз накануне замены, запланированной на следующей стоянке. Будь Арни фетишистом — а Тинг постоянно обвинял его в машинном фетишизме — он несомненно решил бы, что аппаратура намеренно вышла из строя, заранее мстя за планирующееся предательство. Но Арни фетишистом не был. Машина есть машина, а случайность есть случайность, и все рано или поздно ломается. Хорошо еще, что авария оказалась не слишком серьезной, и, постаравшись, поломку вполне можно исправить. Только вот даст ли им эта планета достаточно времени?

В отличие от Тинга Арни не испытывал особого восторга, глядя на окружавшее их великолепие. Он прекрасно знал, что в Галактике наиболее опасны как раз такие миры — живые, цветущие, так и излучающие гостеприимство. Природа экономна, она не станет просто так делать планету столь привлекательной. А значит, вся эта окружающая красота скорее всего таит какую-нибудь ловушку. Арни с радостью оказался бы сейчас на поверхности суровой, безжизненной, враждебной планеты. И пусть снаружи бушевали бы ураганные ветры, пусть бесчисленные молнии из низко летящих туч ударяли бы в корпус их звездолета в тщетной надежде найти брешь в универсальной защите, пусть вокруг извергались бы многочисленные вулканы, а со склонов растущих прямо на глазах гор с грохотом низвергались бы камнепады. Тогда, по крайней мере, не пришлось бы тревожиться за Тинга, которому непременно требовалось влезть в очередное приключение, вступить в контакт с кем угодно, только бы не торчать внутри звездолета под надежной защитой его силового поля. Знай Арни заранее, как радушно встретит их эта планета, он ни за что не решился бы совершить посадку.

Но исправлять что-либо было уже поздно. Когда после аварии навигационного блока их выбросило из надпространства, планета оказалась совсем рядом. Арни не оставалось ничего другого, как совершить вынужденную посадку — не сделай он этого, Тинг перепилил бы ему шею своими упреками. Из двух зол Арни выбрал меньшее — так ему тогда показалось.

И только после посадки понял, что сильно ошибался.

Теперь единственное, на что он надеялся — это на результаты анализов. Авось приборы покажут наличие в атмосфере какой-либо ядовитой примеси. Или — говорят, бывает и такое — обнаружится наличие в окружающей среде сверхболезнетворного вируса, против которого бессильна даже унивакцина. Или, наконец, раздвинутся кусты, окружающие место посадки, и оттуда покажется страшная зубастая пасть какого-нибудь чудовища, один вид которой накрепко отобьет у Тинга желание покидать звездолет. Правда, на это было лучше не надеяться — Арни по опыту знал, что, несмотря на свою отнюдь не героическую внешность, Тинг вряд ли испугается очередного монстра. Скорее наоборот — появление подобной твари заставит его выскочить из звездолета и броситься вдогонку. Именно вдогонку, потому что энтузиазм, с которым Тинг бросался на изучение всего нового, способен был обратить в бегство даже саблезубого тигра.

Но надеждам Арни не суждено было сбыться. Атмосфера планеты оказалась вполне пригодной для дыхания, анализаторы не выявили в ней ни малейших следов хоть сколько-нибудь болезнетворных микроорганизмов — признак, надо сказать, весьма тревожный, поскольку подобное возможно лишь на обитаемых планетах с полностью контролируемой биосферой — а появлявшиеся на лужайке перед звездолетом существа не вызвали бы тревоги даже у воспитателя детского сада. В общем ситуация — хуже не придумаешь. И уже через пять минут после завершения всех анализов Тинг, облачившись, правда, для первого раза в скафандр, скрылся в шлюзовой камере. Делать было нечего, аппаратура требовала ремонта, и Арни, упрятав свою тревогу как можно глубже, принялся за работу.

Тинг вернулся к вечеру весь сияющий. Он выполз из скафандра, ввалился в рубку и набросился на еду, не переставая при этом трещать без умолку. Попробовал бы пресловутый Демосфен заменить свои камешки во рту добрым ломтем хлеба с ветчиной, да еще запить все это кружкой венерианского пива — лучшего средства для утоления жажды в обжитой части Вселенной. Демосфену, наверное, пришлось бы на какое-то время замолчать — Тинг говорил без умолку.

— Слушай, старик, это нечто! Это, я тебе скажу, такая планета! Обалдеть! — он запихнул в рот остатки ветчины и потянулся к кухонному автомату за следующим куском. — Я еще не видел ничего подобного. Не-ет, ты у меня не усидишь в кабине, я обязательно вытяну тебя наружу. А какие здесь птицы, а как они поют! Представляешь, этот лес так и кишит всякой живностью! Столько тут разных зверюшек, что хоть год смотри на них — не устанешь. И все разные. Представь, старик, я за целый день не встретил и двух одинаковых. А какие здесь деревья! Ты помнишь Эгибинак? Так вот здесь еще красивее!

Арни помнил Эгибинак. Одно воспоминание об этом мире, где он чудом успел выкупить Тинга у местных жителей — полосатых моногалусов — собиравшихся им позавтракать, до сих пор заставляло Арни содрогаться. Но Тингу такие воспоминания жизни никогда не портили. Все неприятности скатывались с него, как с гуся вода, и Арни не раз задавался вопросом: что было причиной, а что следствием в поразительной жизнестойкости Тинга? То ли причина в невероятном везении, то ли в отношении ко всем невзгодам, в убежденности, что, раз худшее миновало его в очередной раз, значит по-иному и быть не могло, а раз так, то стоит ли тревожится?

— Ты мне лучше объясни, почему ты ушел так далеко? — мрачно спросил Арни, останавливая поток восторгов, лившийся из Тинга не менее щедрой струей, чем лилось венерианское пиво в его ненасытную утробу. — Если бы с тобой что-нибудь случилось, то как, по-твоему, я смог бы тебе помочь?

— А что со мной могло случиться? — искренне удивился Тинг. — Пойми ты, чудак, что этот мир создан для того, чтобы им наслаждаться. Разве это не ясно? Разве ты не видишь, как все вокруг прекрасно? Ты протри глаза да оглядись как следует. Ну где еще видел ты сразу столько восхитительных цветов? Где еще так ласково дует ветерок, так чудесно журчит вода в ручье, так манит поваляться на себе трава? А местные зверюшки — они же совсем безобидны. Представь, тут летает тьма-тьмущая всякой мошкары, но за весь день меня ни одна тварь даже не пыталась укусить — они просто порхают с цветка на цветок и пьют нектар. Честное слово, я даже чувствовал себя каким-то отверженным. Мне казалось, что они видят во мне чужака, кровь которого смертельно ядовита, пока я не понял, что и местных зверюшек тоже никто не кусает.

— Что?! — Арни не находил слов от возмущения. — Ты совсем рехнулся? Кто разрешил тебе снимать скафандр?

— Ну вот так и знал, что ты рассердишься, — вид у Тинга на мгновение стал виноватым. Но только на мгновение — ведь с ним же не случилось ничего страшного. А значит, и не могло случиться. Так стоит ли тогда поднимать шум?

— Теперь мне понятно, отчего пропадала связь, — желчно сказал Арни и, отвернувшись, снова залез в потроха полуразобранного навигационного блока. Пора бы уже привыкнуть, думал он. Ведь столько лет вместе летаем. И все же никак, ну никак не мог он привыкнуть к диким, на его взгляд, выходкам Тинга.

— Да пойми же ты, старик, — Тинг снова говорил как ни в чем не бывало, — что эта планета — сущий рай для всех живых тварей. А значит и для нас с тобой тоже. Я не увидел здесь ни одного хищника, а все зверюшки так ласковы, словно их специально приручали. Они же никого не боятся — ни друг друга, ни меня. Представляешь, птицы садились мне на шлем и пели песни, пока я шагал через лес! А за холмом, у самого озера, прямо у меня из-под ног выполз из норы какой-то змей со смешными глазами и принялся щипать травку. Это же просто здорово, что планета не значится в курортных каталогах. Иначе бездельники со всех концов Галактики давным-давно вытоптали бы тут всю траву, распугали бы птиц и зверюшек, замутили воду в ручьях и пообломали бы все ветки с цветами. Ну да ты сам знаешь эту публику.

— Не вижу в этом ничего хорошего. Планета не значится в курортных каталогах — именно это и кажется мне самым подозрительным, — помимо своей воли снова втянулся в разговор Арни.

Поначалу он хотел вообще перестать разговаривать с Тингом, но продержался не больше пяти минут — как всегда, когда пытался таким вот способом вразумить друга. Даже в тех редких случаях, когда Арни умудрялся продержаться дольше, Тинг не проявлял ни малейших признаков раскаяния и желания исправиться в будущем. Нет, человека приходится принимать таким, каков он есть, и наивно даже пробовать переделать его под собственный стандарт.

— Не мы первые, наверное, здесь оказались, — сказал он. — И не мы первые можем поплатиться за свое ротозейство. Эта планета слишком похожа на ловушку для простаков вроде тебя. Но я — почему я должен страдать? Ты хотя бы над этим попробуй задуматься.

— Так и не надо страдать, Арни, — Тинг говорил так, будто совершенно не понял смысла последнего восклицания. — Брось ты возиться с этими железками, подождут они. Мы же никуда не спешим и все равно собирались отдохнуть пару недель на каком-нибудь курорте. Так давай отдохнем здесь. Это гораздо лучше, чем загорать где-нибудь на пляже среди тысяч тебе подобных и глохнуть от постоянного гомона. Решено — бросай работу и идем купаться. Вода в озере — это, я тебе скажу, нечто!

Арни посмотрел на Тинга как на идиота. Слов у него не было.

— Ну да, я там искупался, — нисколько не смутился Тинг. — Ты бы и сам не удержался. Это же такое блаженство, особенно после двух недель полета, что не передать. И вода — как парное молоко. Кстати, и солнце садится. В таких озерах лучше всего купаться в темноте, при звездах. Тем более, что у нас все равно нет с собой плавок, а ты, я знаю, стеснительный.

— Нет, Тинг, — Арни тяжело вздохнул. — Тебя ничего не исправит. Даже если бы в озере резвилась стая кровожадных акул, ни одна из них не решилась бы тебя тронуть. С такими, как ты, лучше не связываться. Но когда-нибудь ты дождешься. Когда-нибудь я сам тебя разорву на куски.

— Так, значит, мы не пойдем купаться? — немного помолчав, разочарованно спросил Тинг. Это было все, что он сумел понять.

— Приготовь приборы, — вздохнув, ответил Арни. — Ночь будет ясная. Попробуем сориентироваться по звездам. Может, поймем, куда нас занесло. И покорми Мурку, — добавил он уже из недр навигационного блока.

Темнота наступила неожиданно быстро, и все небо покрылось яркими звездами. Будь земное небо столь богато красивыми созвездиями, думал, глядя на экран, Арни, люди гораздо раньше стали бы поднимать голову и задумываться над вопросом, что же таится за хрустальным небесным сводом. Судя по всему, их выбросило из надпространства где-то вблизи центра Галактики. Само небо здесь казалось белесым от света бесчисленных звезд, уже неразличимых простым глазом — так выглядит с Земли знаменитый Млечный Путь. Лишь кое-где чернели зловещими дырами кляксы пылевых туманностей. Не меньше часа провозились с приборами и звездными атласами друзья, пытаясь установить хотя бы приблизительно свое местоположение, но все оказалось тщетно. Будь координатор исправен… Но что толку сетовать на неизбежное. Надо было починить прибор, а пока приходилось довольствоваться сомнительным предположением об отсутствии этой планеты в справочниках.

Тинг перед сном даже пролистал стоящий на полке путеводитель по галактическим курортам, и, не обнаружив ничего похожего на планету, куда их занесло, с удовлетворением водворил книгу на место. Ему мнилась слава первооткрывателя, и потому хотелось — прежде чем неизбежно придется убедиться, что планета эта, конечно же, давным-давно открыта и занесена в галактические лоции — какое-то время пожить в этом состоянии. Тинг вообще был любителем пожить в самом широком смысле этого слова, и искренне не понимал, почему он должен в чем-то себя ограничивать, если его действия никому не приносят вреда. Что же касается его любящей мамочки, до сих пор мечтавшей вернуть свое любимое чадо под родительское крылышко, а также нескольких десятков красавиц, терпеливо дожидавшихся — или нетерпеливо разыскивавших — его во всех концах нашей излишне населенной Галактики, то он при всем своем добродушии и доброжелательности к людям просто не мог понять, что делает кого-то несчастным своими поступками. Он сам был почти постоянно счастлив и совершенно искренне желал счастья почти всем, с кем его сводила судьба, обычно весьма благосклонная к подобным людям.

Ночью прошел дождь, но перед рассветом небо очистилось, и взошедшее солнце расцветило мир во все цвета радуги. Арни проснулся мрачный и злой. Всю ночь его мучили кошмары, всю ночь Тинга прямо у него на глазах то рвало на части и пожирало неведомо как появившееся на лужайке пятнистое чудище, то затягивали под воду страшные щупальца обитавшего в глубинах озера спрута, то кусали ядовитые змеи, забравшиеся в скафандр, пока Тинг плескался в воде. Тинг же, напротив, спал безмятежно, как младенец, с какой-то затаенной улыбкой на губах, так что у проснувшегося первым Арни, уже решившего было выдумать благовидный предлог, чтобы запретить другу покидать звездолет, не хватило духу даже заикнуться об этом. Он в который уже раз убедился, что многие годы подряд делит все радости и опасности космических странствий со взрослым ребенком — а у кого же хватит духу отобрать у ребенка только что подаренную игрушку?

После завтрака Арни вновь забрался с головой в навигационный блок, а Тинг, отчаявшись выманить друга из звездолета, стал собираться на прогулку. По настоянию Арни он надел на спину ранец с генератором защитного поля — хоть какая-то защита, раз уж он не надевает скафандра — привесил к поясу излучатель и походную аптечку с универсальным противоядием и обещал вести себя очень осмотрительно. Арни знал цену подобным обещаниям — но что он мог поделать?

— Зря ты все-таки не хочешь прогуляться, — сказал Тинг, собравшись. — Глядишь, и работа пошла бы веселее. Ну да тебя уговаривать бесполезно… Возьму с собой хоть Мурку, что ли. Мурка, пойдешь со мной гулять?

— Оставь животное в покое, — сказал Арни, едва успев подхватить радостно метнувшуюся к выходу кошку. — Хватит в нашем экипаже и одного самоубийцы.

— Эх, Мурка, ну и унылый же человек твой хозяин, — вздохнув, сказал Тинг, открывая входной люк.

Он бродил по окрестностям до самого обеда и вернулся, как и накануне, в полном восторге. Планета, на которой они оказались, действительно была прекрасной игрушкой, и то, что он успел увидеть, наверняка было лишь малой долей хранимых ею чудес.

— А какие же тут бабочки, Арни! — захлебываясь от восторга, говорил он. — Крылья — во! Честное слово! И все разные. И тоже ни капельки меня не боялись, даже смешно. Я видел, как птица и бабочка сидели рядом на одной ветке и пили нектар из одного цветка.

— Наверное, эти бабочки просто ядовиты. Да и все остальные зверюшки тоже — вот почему здесь нет хищников. Узнать бы только, куда же здесь деваются слабые да больные?

— Да какая нам разница? Я, например, таких ни разу не видел. Может, в этом мире попросту не бывает болезней. Может, они все тут бессмертны. Ведь в таком раю и умирать незачем. Тут даже пчелы не жалят! Честное слово, я нашел дупло и попробовал меда — и ни одна меня не ужалила.

— Фул пруф, — сказал Арни.

— Что?

— Защита от дурака. Планета, наверное, специально создана как раз для таких, как ты. Придется оставить тебя здесь, чтобы не переживать за твою безопасность. А то мне постоянно страшно подумать, что я буду говорить твоей мамочке, когда вернусь из очередного рейса в одиночестве. — Арни отвернулся и стал копаться в ящике с инструментами.

— А ты знаешь, неплохая идея, — ответил Тинг. — Мне здесь нравится. Я бы и вправду здесь остался. Нет, кроме шуток. Это же райское место, здесь можно прожить лет десять подряд, и не надоест. Тут же столько интересного! Представляешь, за два дня я не нашел в этом лесу даже двух одинаковых деревьев, не видел двух одинаковых животных. О чем, по-твоему, это может говорить?

Какое-то смутное воспоминание, намек на воспоминание шевельнулось в мозгу у Арни. Но нет, ни о чем это ему не говорило. И все же на душе у него вновь стало тревожно.

— Впрочем, — сказал Тинг, немного подумав, — нет. Десять лет я здесь не протянул бы. Даже и десяти недель, пожалуй, было бы многовато. Вот если бы и в самом деле повстречать смуглокожих аборигенок…

— …нагих и увешанных гирляндами цветов, — закончил за него Арни. — Ну-ну. Я уж было подумал, что ты уже повстречал парочку.

— Увы, чего не было, того не было. Наверное, этот мир необитаем. А жаль. Впрочем, все это поправимо. Зато я видел такое, — Тинг снова оживился. — Ты и вообразить подобного не можешь. Представь — иду я по тропинке к озеру. И вдруг вижу, как с дерева прямо мне под ноги падает мышонок и шмыг в траву. Тогда я поднимаю голову — а там прямо надо мной ветка качается вот такущими грушами увешанная. На вид — ну самые первосортные груши.

— Вкусные?

— Не знаю, я не успел попробовать.

Тинг, конечно, не услышал сарказма в голосе Арни. Он, конечно, попробовал бы эти груши, если бы что-то ему не помешало. И они, несомненно, оказались бы не просто съедобными — нет, они наверняка были бы потрясающе вкусны. Все, с чем Тинг соприкасался в жизни, неизменно оказывалось удобным и безопасным, даже если здравый смысл восставал против подобного положения вещей. Впервые, наверное, за все годы их дружбы Арни подумал, что, создавая его друга, Вселенная решила пошутить, поменяв местами причину со следствием. И потому планеты, на которые высаживался Тинг, оказывались приятными для жизни и вполне безопасными, экзотические плоды, которые он пробовал, не содержали яда, а аборигены, с которыми Тингу как контактеру постоянно приходилось общаться, почти всегда оказывались мирными и добродушно настроенными. И в то же время Арни не сомневался, что, доведись ему первым попробовать эту грушу, и он еще легко бы отделался, если бы универсальное противоядие вытащило его с того света, а планеты, на которые ему пришлось бы высаживаться в одиночку, оказывались бы либо совершенно непригодными для жизни, либо населенными злобными, жаждущими крови туземцами. По сути дела, вдруг подумалось Арни, все эти годы он, обычный, в общем-то, человек, хотя и пилот-механик экстра-класса, грелся в отраженных лучах потрясающего счастья, отпущенного Вселенной на долю Тинга. Ну чем, кроме как невероятным везением, можно было бы объяснить их многолетние безаварийные полеты на едва живой от старости колымаге? А произошедшая, наконец, авария — быть может, просто очередное везение, и Арни просто не в состоянии пока понять этого? А потому лучше не пугаться весьма проблематичных опасностей, нужно постараться воспринимать везение как нечто само собой разумеющееся и постараться получать от этого максимум удовольствия. Так, как это делает Тинг.

И потому Арни спросил — уже просто с любопытством, уже без тени сарказма:

— А что же тебе помешало попробовать?

— Да побрезговал я. Понимаешь, мышка-то эта, оказывается, оттуда, из одной из этих самых груш выскочила.

— Она, значит, эти груши раньше тебя оценила?

— Я тоже сперва так подумал, как дыру-то увидел. Да там что-то другое. Понимаешь, сорвал я соседнюю-то грушу, чтобы попробовать, да сперва ее разрезал. Вдруг, думаю, червивая?

— Ну и что?

— А то, что там внутри тоже мышка сидела. Такая же. Только она эту грушу не ела.

— Почему?

— Потому что она еще не родилась.

— Что? — Арни сперва подумал, что ослышался.

— А вот то. Они, мышки эти, вместо семян внутри груш созревали. Лежала она в самой середке, а пуповина к черенку шла. Я так понимаю, что, как приходит ей время родится, пуповина отпадает, мышка прогрызает ход наружу — и все. Как тебе это нравится?

— Чушь какая-то.

— Это проще всего так сказать. Тем более тебе, который ни разу так и не вышел наружу. А по моему мнению, тут все живые организмы родственными узами связаны и все друг для друга живут. Я же не только это чудо видел. Как тебе, например, понравится птица, высиживающая в гнезде большущие такие семена вместо яиц? Самые настоящие семена, с персиковую косточку размером.

— Может, у них яйца такие, — неуверенно сказал Арни.

— Ага, яйца. И два яйца уже проросло. Я же не слепой, я же видел, как она проросшее семечко понесла в землю закапывать. Тут нам наверняка еще такое увидеть предстоит… Но что бы ни случилось, одно несомненно — нам с тобой ничего здесь не грозит. Раз уж местная жизнь течет в такой гармонии…

— Гармония, конечно, штука хорошая. Но чем они тогда питаются?

— Травой, нектаром, плодами всякими. Я видел, как какую-то козочку тут целый выводок самых разных малышей сосал. Не-е-ет, эту планету надо исследовать и исследовать, чтобы разобраться, в чем тут дело. Но одно ясно — если и есть в мире рай, то именно здесь.

— Ну тогда исследуй, — ответил Арни с каким-то сомнением в голосе. Он снова ощутил внутри непонятную тревогу, но не мог осознать ее причины, и потому сказал первое, что пришло в голову: — Я только вот чего опасаюсь. Вдруг здешний мир развивается циклически, и уже назавтра от этой идиллии не останется и следа? Или в тебе он еще не опознал потенциально опасного чужака. А назавтра выйдут из кустов эдакие милые зверюшки и укажут кому надо на тебя лапкой. Вот, мол, враг, рвите его на части. Как тебе нравится такая перспектива?

— Да брось ты меня пугать, — на Тинга, судя по всему, слова эти впечатления не произвели. — Что я, ничего, по-твоему, не соображаю? Ты же сам говорил, что у меня особое чутье, что я всегда чувствую, когда пора сматывать.

Арни действительно так говорил. И не однажды. Но относились эти слова только и исключительно к любовным похождениям Тинга. Там чутье на опасность у него было феноменальным. А здесь… Что ж, оставалось только надеяться, что чутье и здесь сработает. Ведь все равно не имело смысла стартовать, не зная своего точного местоположения, а убедить Тинга быть поосмотрительней Арни давно уже потерял надежду.

После обеда Тинг полчасика вздремнул, а потом снова собрался погулять — он хотел осмотреть местность выше по течению ручья. Вернулся он, когда уже смеркалось, и глаза его так знакомо поблескивали, что Арни понял все без слов. Слишком хорошо знал он повадки своего друга, чтобы хоть на мгновение усомниться. Слишком хорошо знал он также, что теперь неизбежно последует.

— Ну? — флегматично спросил Арни, заранее готовясь к худшему.

— Ты не поверишь, — ответил Тинг, развалясь в пилотском кресле и закинув ногу на ногу.

— Да говори уж, — Арни тяжело вздохнул. Сиди на месте Тинга кто-нибудь другой, он и в самом деле не поверил бы. Но не поверить в таком деле Тингу он не мог.

— Я и сам бы не поверил, Арни. Ну не может же нам везти до такой степени! Но я их действительно видел. Своими собственными глазами.

Только тут Арни понял, что друг его действительно удивлен происшедшим. А это что-нибудь да значило — немногое могло удивить Тинга, привыкшего воспринимать везение как должное. Это значило хотя бы то, что везение зашло на сей раз слишком далеко.

— И сколько же их было?

— Пять. По-моему, пять. Правда, они быстро скрылись в чаще, и, пока я туда добрался, их и след простыл. Но ручаюсь, мне не померещилось. У меня же глаз — ты сам знаешь. Ну такие формы, скажу я тебе. Само совершенство! Вот здесь, правда, многовато, да к тому же две были явно в положении, но в остальном…

— Ты успел все это разглядеть издали?

— А что тут такого? — Тинг пожал плечами. — Говорю же тебе, у меня глаз наметанный.

— А вот интересно, как на это дело смотрят туземцы? Может, им совсем не кажется, что вот здесь многовато — ты не спрашивал?

— Да отстань ты со своими туземцами! Не видел я никаких туземцев! Что ты всегда пристаешь ко мне с такими вопросами? Какое мне до них дело?

Мужское население действительно Тинга никогда не беспокоило. Каким-то удивительным образом ему всегда удавалось избежать неприятностей. Ну а того, что значительная часть предназначенных на его долю неприятностей доставалась при этом Арни — просто потому, что они путешествовали всегда вместе — Тинг попросту не помнил.

— Я вообще вот что подумал, — как ни в чем не бывало продолжил он. — Это же наверняка девственная планета. В полном смысле этого слова девственная, понимаешь? Тут, по-моему, вообще не было в биосфере мужского начала — потому они здесь и уживаются друг с другом безо всяких конфликтов.

— Хм… Чтобы женщины да уживались друг с другом, да еще в масштабах целой планеты…

— Да пойми же ты, что в этом мире просто изначально им нечего было делить. И не к чему стремиться, кроме одного — дарить жизнь. Именно потому и возник здесь рай. А мы с тобой — наверняка первые мужчины, его посетившие.

— Ты так полагаешь? Ну тогда мне придется немедленно запереть тебя в трюме, пока ты не нарушил эту идиллию.

— Да ну тебя! Я тут пытаюсь развить новую теорию…

— Ты бы лучше занялся исследованиями по плану высадки, а не гонялся по лесу за аборигенками. Тогда многое бы стало понятно и без заумных измышлений.

— Да подождут твои исследования! Как будто приборы покажут больше, чем мое чутье! Я же, как-никак, контактер, я свою работу знаю. И раз эта планета населена, то моя первоочередная задача не исследовать ее приборами, а установить контакт с аборигенами.

— Об аборигенах, насколько я понял, речи пока не было. Ты пока что видел одних лишь аборигенок. И я бы лично предпочел — ты уж извини, что я осмеливаюсь вмешиваться в твою область — я бы предпочел, чтобы с ними ты контакта не устанавливал. В последний раз, когда ты это сделал, мне, помнится, изрядно намяли бока, выясняя, где ты можешь прятаться. К сожалению, я не мог удовлетворить их любопытства, и некоторые синяки болят до сих пор. Это уже стало в нашем экипаже традицией, и такая традиция мне лично совсем не нравится.

— Вот уж не предполагал, что ты станешь меня упрекать, — искренне обиделся Тинг. — А еще друг называется. Если бы я оказался на твоем месте, я бы тебя ни за что не выдал. Или ты думаешь по-другому?

— Нет, Тинг, по-другому я не думаю. Беда только в том, что на этом месте почему-то неизменно оказываюсь именно я. Ты только и делаешь, что развлекаешься, я же за твои развлечения расплачиваюсь.

— Вот она, людская благодарность, — Тинг тяжело вздохнул. — И это говорит человек, которого силой не вытащишь из звездолета. Вспомни, неблагодарный, сколько раз я звал тебя с собой! Так вот учти — завтра же я приведу сюда самую прекрасную из аборигенок, а сам буду держать оборону у наружного люка. И пусть тебе станет стыдно, когда я погибну, пронзенный отравленными стрелами.

Арни ничего не оставалось, кроме как вздохнуть. На продолжение спора сил у него не было.

Наутро, наскоро позавтракав, Тинг собрался уходить. Арни молча наблюдал, как он достал из бокса свой самый лучший тропический костюм, тщательно побрился, оделся перед зеркалом и, насвистывая какую-то веселую мелодию, принялся укладывать в ранец какие-то приборы. Наконец, не выдержав, Арни спросил:

— Зачем тебе сегодня приборы-то брать? Неужели ты еще и работать собираешься?

— Разумеется нет. Просто я хочу пустить аборигенам пыль в глаза. Ну да ты все равно не поймешь, специфика работы контактера тебе недоступна.

— Да где уж мне. Понять бы только, зачем тебе вдруг понадобился генератор кода? — кивнул он в сторону плоской белой пластины, которую Тинг вытащил из гнезда на пульте.

— Хочу по пути забраться в диспетчерский корпус. Может, аппаратура там еще исправна.

— Забраться куда?!

— А я разве не говорил? Я же вчера на него наткнулся, как раз хотел внутрь залезть, а тут эти красотки… Да не смотри ты на меня так! Ну вылетело из головы. Велика важность! Там же все давным-давно поросло лесом — и площадка посадочная, и строения. Пошли вместе, покажу, если тебе так интересно…

Но Арни его уже не слушал. Он кинулся к полке и схватил с нее справочник по обитаемым мирам. Подробностей он не помнил, но теперь понял, откуда же взялось в душе то нехорошее предчувствие, что не оставляло его с самого первого выхода Тинга наружу. Если бы знать заранее, в каком разделе справочника искать сведения об этом мире, если бы Тинг, этот олух царя небесного, хоть немного интересовался лоциями!..

Нужную страницу он нашел почти наугад. Это было нетрудно — немного в Галактике районов, строго закрытых для посещения! Все совпадало — звезды, по которым они пытались определиться позавчера вечером, не оставляли места сомнениям. Они были на Хиелоре — планете, к которой запрещено приближаться на расстояния, меньшие пяти световых лет. И сразу же все увиденное здесь получало объяснение.

Арни положил справочник на пульт и вытер рукавом вспотевший лоб. Все было кончено.

— Ну так я пойду, — тихо сказал за его спиной Тинг, бочком пробираясь к выходу.

— Я тебе пойду! — заорал Арни и, обернувшись, схватил Тинга за шкирку и бросил его в кресло перед пультом. — Я тебе пойду! Идиот несчастный! Стартуем через пять минут! — и, не обращая внимания на слабые, недоуменные протесты Тинга, начал подготовку к старту.

Теперь можно было лететь и с неисправным навигационным блоком, теперь, когда местоположение стало известно совершенно точно, навигационный блок был не очень и нужен. Вход в ближайший надпространственный тоннель находился совсем рядом, Арни нашел бы его теперь и с закрытыми глазами. Да что в этом толку, если у входа будет уже ожидать их патруль межзвездной полиции с аннигиляторами на взводе? В лучшем случае им грозил карантин на долгие месяцы, если не на годы. А в худшем…

Когда через несколько минут после старта притихший было Тинг осмелел и принялся расспрашивать, в чем, собственно, дело, и что, черт подери, все это означает, Арни, передав управление автопилоту, поднял с пола справочник и, раскрыв его на нужной странице, сунул Тингу под нос.

— На! — сказал он. — Читай!

— Хиелора? Хм, впервые слышу это название.

— Немудрено, — сквозь зубы ответил Арни. — Зато ты знаешь все забегаловки по обе стороны Млечного Пути. А я как последний идиот поверил в твою удачливость и разрешил выходить без скафандра!

— Ну и что? Ведь анализы же показали, что опасности там не было.

— Да, не было. Твоей жизни на Хиелоре действительно ничего не угрожало. И моей тоже. И жителям этой Хиелоры, которые ее когда-то населяли, тоже не угрожало ровным счетом ничего. Две сотни лет назад хиелорцы владели едва ли не самой совершенной в Галактике биотехнологией, и они сумели превратить планету в цветущий сад. Да только сдуру как-то изобрели вирус, поражавший клетки репродуктивных органов всех живых существ планеты. Он эти клетки не убивал — просто, покидая их, захватывал с собой копии части генома. А потом встраивал эти копии в новые зараженные клетки и побуждал их к делению. Понимаешь ты, что произошло, когда вирус этот распространился по всей планете?

— Ты же знаешь, Арни, в теории я не силен. Объясни ты по-человечески, — жалобным тоном ответил Тинг.

— Ну да, в этой области ты силен только в практических вопросах, — прорычал Арни. Но что толку теперь злиться? Тинг он и есть Тинг, и переделать его невозможно. И Арни продолжил уже спокойнее: — Надеюсь, ты понимаешь, что это такое — вид живого существа?

— В общих чертах понимаю, — кивнул Тинг.

— Так вот, этот вирус, который они выпустили на Хиелоре, уничтожил само понятие вида. Вот почему ты здесь не встретил и двух одинаковых растений или животных. Каждое из них имеет собственную генетическую структуру, отличную ото всех остальных. И каждое из-за дьявольского коварства этого вируса умудряется производить на свет вполне жизнеспособное потомство, в корне отличающееся от своих родителей. Причем мать никогда не знает, не может знать, чьи гены принес с собой оплодотворивший ее вирус.

— А разве это так уж плохо, Арни? Ведь он же никого не убивает.

— Уж лучше бы он убивал. А так… Подумай сам, каково это для женщины — не знать, кто у нее родится: помесь человека со слоном или с баобабом? Или вообще с каким-нибудь клещом. Жители Хиелоры слишком поздно поняли, какую глупость они совершили, и справиться с вирусом уже не смогли. Потому что разум оказался рецессивным признаком и практически никогда не наследовался. Они все вымерли от старости, а их потомство… Те аборигенки, которых ты видел — не более, чем зверюшки, несущие в себе часть человеческого генома.

Некоторое время Тинг подавленно молчал. Но потом природная жизнерадостность взяла верх.

— Ну хорошо, Арни, но нам-то с тобой какое до этого дело? Ты же сам говоришь, что этот вирус не угрожает жизни. А рожать детей мы, по-моему, и так не собирались.

— Мы-то не собирались. А где гарантии, что мы не занесем этот вирус в другие миры?

— Ну не знаю… Карантин пройдем. Полечимся, наконец.

— Карантин… Только на карантин и надежда, — с сомнением в голосе сказал Арни.

До обеда они больше не разговаривали. Арни занимался навигационным блоком, а Тинг усердно читал в справочнике статью о Хиелоре. Наконец, когда подошло время обедать, он отложил справочник в сторону и сказал:

— Так я правильно понял, что теперь к общему, так сказать, генофонду Хиелоры добавились и мои гены?

— Правильно, Тинг, правильно, — поджав губы, ответил Арни.

И тут Тинг захохотал. Он смеялся так долго и заразительно, что в конце концов и Арни не выдержал и тоже засмеялся. Лишь минут через пять, с трудом подавив приступ хохота, он выдавил:

— Т-ты ч-чего смеешься?

— Да я п-подумал, — вытирая слезы, через силу сказал Тинг. — Как смешно это будет. П-представляешь, разрезают арбуз, а из него вылезает м-маленький человечек — точь-в-точь как я, — и он снова захохотал.

Когда через три месяца Мурка принесла четырех детенышей — розовых, с длинными хвостиками и острыми кошачьими ушками, но во всем остальном удивительно похожих на Тинга — им обоим стало не до смеха.

 

ДО ЧЕТЫРНАДЦАТОГО КОЛЕНА

Я помню все.

Так, будто это случилось вчера. До мельчайших подробностей помню тот проклятый день, когда в моей душе умерло все, чем я жил прежде.

Я хотел бы забыть — но я не надеюсь на подобное счастье. И я вспоминаю — вспоминаю против своей воли. Даже сейчас, когда, казалось бы, должен думать совсем о другом, я вспоминаю тот навеки проклятый день.

…Такой подлости мы никак не ожидали.

Разведка прошла здесь всего три дня назад, и ничего страшного не обнаружила. На карте было чисто. Совершенно чисто! Конечно, мы всегда готовы к неожиданностям. Здесь, в этой проклятой земле приходится быть начеку. Здесь иначе попросту не выжить. Но время! Время-то было упущено!

Колонна шла по разбитой дороге уже больше часа. В нашем секторе дороги вообще-то вполне приличные, особенно если сравнивать с районом Туарко — там после дождей даже танки с трудом пролезают через грязь. Там зона так называемых грунтовых дорог, которые кто-то метко окрестил «направлениями». У нас лучше. Мы работаем в некогда развитом регионе. Конечно, приличную машину на здешних ухабах можно угробить в несколько дней, но армейские грузовики таких выбоин даже не замечают, и мы шли со скоростью, наверное, километров в пятьдесят в час. Я ехал в третьей машине, в кабине рядом с водителем. Рация была включена на прием, но в наушниках слышалось лишь шуршание, и я большей частью дремал, лишь иногда для порядка вызывая другие машины. Когда долго не удается выспаться, переезды — прекрасная возможность отдохнуть. Только новички, выезжая на задание, не пользуются этой возможностью. Я служил здесь уже полтора года. Я не был новичком. И ничто — даже мысли предстоящей работе — не мешало мне погружаться в дремоту.

Разбудил меня голос Сафонова.

— Шеф, радиация.

Я мигом проснулся и, не успев еще даже ответить, бросил взгляд на приборную панель. Чего он врет?! — подумал было я, но тут и на нашем счетчике цифры замелькали. Уже через секунду загорелась красная лампочка, и прозвучал противный сигнал.

— Что за черт?! — выругался я. — Всем машинам стоп! Радиационная тревога!

Клептон, мой водитель, затормозил так, что я едва не расшиб себе нос о панель, но было не до таких мелочей — на счетчике горело уже две лампочки. Можно было не смотреть на цифры — дозы, которые мы получали, определят потом. Сейчас были дела поважнее.

— Всем, кто попал в полосу, развернуться и отъехать назад, — скомандовал я, и тут же услышал Сафонова:

— У меня уже почти чисто.

— Отставить! — крикнул я в микрофон. Значит, полоса узкая, и тратить время на разворот не стоит. — Всем, кто попал в полосу — к первой машине, остальным стоять.

Клептон рванул с места и, объехав машину Тамминена, который начал разворачиваться еще до моего приказа, рванулся вперед к сафоновскому БТР. Еще две машины сзади последовали нашему примеру.

Когда мы остановились впритык к Сафонову, лампочки на счетчике погасли, хотя фон он теперь показывал приличный. Я щелкнул тумблером — в максимуме на полосе было чуть больше ста сорока рентген в час. В кабине, конечно, существенно меньше — но с полминуты мы там проторчали. А я и так за последние месяцы набрал почти годовую норму. Черт бы драл эту разведку! — думал я, разглядывая отпечатанную перед выездом карту. На карте дорога была совершенно чистой. Конечно, разведчики не при чем — просто она была чистой три дня назад. А вчера, между прочим, шел дождик, и ветер был северо-западный. Что же у нас на северо-западе?

На листах, отпечатанных для маршрута, ничего не было. Конечно, оставалась надежда, что это выброс какого-то локального, раньше не обнаруженного источника — мало ли гадости спрятано в этой земле? — но, доставая из планшета большую карту района, я уже догадывался, в чем дело. Ведь как раз на северо-западе от нас лежала зона 3-А. Всего в ста километрах.

Но почему тогда выброс не зарегистрирован?

Я протянул руку к панели, вызвал через спутник штаб.

— К нам не поступало никаких сигналов, — ответил кто-то из группы контроля. — Сейчас запрошу пост.

Пока он копался, что-то там выспрашивая — у них здесь вечные неполадки со связью, особенно с тех пор, как на службу стали брать местных жителей — я вызвал БТР с дозиметрической лабораторией из центра колонны и поставил его ведущим. Так спокойнее — если в штабе решат, что нам следует продолжать движение. И они-таки решили послать нас дальше, потому что менять планы, согласованные на всех уровнях, они не осмелились. Да и невозможно было, честно говоря, что-то изменить. Тем более, что впереди нас ждали вещи гораздо более серьезные и опасные.

После получасовой стоянки колонна двинулась дальше, только теперь я приказал всем надеть респираторы и задраить люки. Мы здесь уже привыкли не пренебрегать мерами безопасности. Дозиметрическая лаборатория пошла впереди в паре сотен метров перед колонной, давая гарантию, что мы не вляпаемся в зону заражения на полной скорости и не готовые к защите. Карте, отпечатанной в штабе, я больше не верил.

Но гарантии, что дозиметристы сами не попадутся в какую-нибудь ловушку, никто мне, конечно, дать не мог. И через час с небольшим, когда мы, переехав реку по чудом сохранившемуся мосту, въехали в зону, обозначенную на штабных картах кодом «ДЕБРИС», я снова поставил впереди Сафонова. Он обладал каким-то чутьем на опасность, и пусть многих раздражала его вечная готовность видеть ее везде вокруг, я по собственной воле с ним не расстался бы — слишком много на памяти случаев, когда его излишняя вроде бы осторожность спасала многих и многих от больших бед.

Но бывают ситуации, когда не спасает никакая осторожность…

Пейзаж за мостом вполне соответствовал определению штабистов. Знакомая картина — редкий чахлый лесок по обочинам дороги, где мертвых или умирающих деревьев раз в пять, наверное, больше, чем живых, а земля вся завалена мусором. Иногда это подобие леса отступает от дороги, уступая место развалинам каких-то унылых строений — не то бараков, не то амбаров, частично развалившихся, частично выгоревших. А вдоль всей дороги — поваленные телеграфные столбы. Ну хоть бы один столб остался стоять нормально! Нет, все как один завалились, иные прямо на дорогу, но их уже давно спихнули догнивать в кюветы. Здесь не было никакого особенного бедствия — просто столбы так ставили. И не оглядывались на содеянное. Если бы мне предложили выбрать символ, характеризующий эту землю, я назвал бы поваленный телеграфный столб.

До цели оставалось еще около сотни километров, когда пришел через спутник вызов из штаба. Из щели принтера поползла лента с сообщением. Действительно, в зоне 3-А вчера произошел выброс. Я не удивился, я ждал чего-то подобного. Обыкновенный выброс. Уже, наверное, не первый. Но прежде дули более благоприятные ветры, прежде о выбросах, неверное, просто не докладывали. Чему тут удивляться — я слышал на совещании в штабе доклад Гриффитса о положении в зоне 3-А. Удивляло, вернее, ужасало совсем другое — ведь там же были наши люди, ведь они не могли не знать об этом выбросе. Но никто из них тоже не доложил… Мне уже тогда казалось: это заразно, здесь сама земля, сам воздух таят в себе заразу и яд. Не буквальную заразу и яд — с этим мы как-то научились справляться. Заразу духовную, уже превратившую эту землю в пустыню. И мы вместо того, чтобы спасти ее, сами мало-помалу превращаемся в таких же существ, какие ее населяют.

Тогда мне это только казалось. Теперь я это знаю наверняка.

Из принтера снова поползла лента с сообщением: комиссия в зоне 3-А приняла решение об остановке энергоблока. Через пять часов вся округа останется практически без энергии. В том числе и городок Арат, куда мы направлялись. Без энергии они продержатся недолго.

И тут, как всегда очень кстати и вовремя, началось.

Чутье снова не подвело Сафонова. Начни он объезжать поваленное дерево слева — там эти мерзавцы даже колею проложили, как будто здесь так и положено ездить, и почти любой, я уверен, не задумываясь свернул бы на нее, ведь объезды на нашем пути даже сегодня попадались уже не раз — так вот, если бы он свернул туда, колонна осталась бы без ведущего. И мы оказалась бы зажатыми со всех сторон. Но он притормозил, а потом принялся сдвигать дерево с дороги своим БТРом. Не знаю, почему он так поступил — возможно, увидел, что дерево еще совсем зеленое, и не с чего ему валится, загораживая путь. А может, по какой еще причине. Но когда ожидающие в засаде поняли, что взрыва не будет, они открыли огонь.

Оружие у них, как правило, скверное — по большей части обрезы да охотничьи ружья. Это нас здорово выручает. И мины они ставят обычно самодельные, часто вообще не взрывающиеся, а если какая и рванет, то не всегда это смертельно. На начальном этапе, пока мы еще не разоружили их армию, было сложнее. Немало ребят тогда погибло по-обидному глупо. Но теперь настоящее оружие они могут добыть только в стычке, только при внезапном нападении, а эти стычки редко заканчиваются в их пользу. Не обеспечь ООН надежную блокаду, нашлись бы, наверное, охотники снабжать их оружием. Тем более, что некоторым бандам есть чем за это оружие платить.

Но, к счастью, блокада действует вполне успешно.

На сей раз им не повезло. Правда, первым же выстрелом из гранатомета они подожгли машину в середине колонны, но водитель успел выскочить, а в кузове были только тюки с палатками. А потом — то ли у них не было больше гранат, то ли они просто отступили, раз не удалось подорвать головной БТР, то ли наш огонь оказался эффективным — но из леса по колонне было сделано всего несколько выстрелов. Мы же действовали уже автоматически. Давно минули времена, когда застигнутая такой засадой колонна вступала в бой с бандитами, теряя понапрасну людей и технику. Мы успели многому научиться, хотя наука эта не сделала нас лучше. Но мы поняли: единственный ответ на такие нападения — это полное уничтожение противника. И были последовательны в своем ответе. В каждой колонне есть несколько установок сплошного поражения, и уже через полминуты лесок слева от дороги, откуда по нам стреляли, заволокло дымом. Вряд ли хоть кто-то из нападавших мог уцелеть, но мы не стали выяснять это — до Арата оставалось еще часа два пути, и время было дорого. Да и не наше это дело — выяснять. Я доложил в штаб, и колонна двинулась дальше, спихнув в кювет горящий грузовик. Мы обошлись без потерь — только одного водителя ранило в руку. А те, кто на нас напал… Что ж, минут через двадцать здесь будут вертолеты, если кто и остался в живых после нашего залпа, то это ненадолго. Давно прошло время, когда я задумывался над правомочностью такой тактики, над необходимостью разобраться, предложить сдаться, найти какой-то компромиссный вариант. Слишком многих товарищей потерял я на этой земле. Я стал другим. Эта земля сделала меня другим. И я уже не думал над моральными проблемами. Эти проблемы все остались там, во внешнем мире, за границей блокадной зоны.

Через полчаса я связался с нашим представителем в Арате. Там положение не изменилось — третий корпус все так же продолжал гореть, ветер нес газ из резервуаров на город, оставалась угроза взрыва, поскольку откачать газ не удавалось. Подаваемой энергии едва хватало на обеспечение переброшенного туда еще утром на вертолетах отряда заградителей. Отряд гражданской обороны — один из тех, что вот уже полтора года создавались по всей зоне восьмым отделом — похоже, существовал только на бумаге. Нам до города оставалось еще часа полтора.

— До нашего подхода продержитесь? — спросил я. Ненужный, в общем, вопрос.

— Если энергию не отключат, — представитель говорил со странным акцентом, и только потом, в штабе, я понял почему. Он был малайцем, единственным в нашей зоне — две малайские части в составе войск ООН были направлены на юг страны, и у нас он оказался чисто случайно.

Тем хуже для него.

Тут как раз подали голос дозиметристы.

— Отмечено повышение концентрации ацетилена, — сказал Хеммок. — На уровне ПДК и продолжает расти.

Удивляться нечему — ветер теперь дул как раз нам навстречу. Ацетилен — это еще цветочки. Мы еще не знали толком, какая там гадость хранилась в резервуарах. Тут что ни день, то сюрпризы. Недавно вот выяснилось, что они л-демантин — под другим, правда, названием — использовали в качестве гербицида, и это уже после того, как во всем мире отказались от его производства. Будь они в состоянии экспортировать продовольствие, это, конечно, быстро бы обнаружилось. А так — просто травили свое население по-тихому, и теперь неизвестно сколько столетий по их милости будут рождаться уроды. Так что ацетилен на уровне ПДК — это мелочь.

Теперь мне стало уже не до сна.

Местность вокруг изменилась. Дорога петляла теперь среди поросших умирающими соснами песчаных холмов. Часто попадались проплешины лесных пожаров — прошлым летом здесь то и дело горело, а тушить как правило некому. Да и незачем — здесь ведь все отравлено. И почва, и воздух, и деревья. Комиссия по ресурсам запретила вывоз из этой зоны, и пожары делали, в общем, благое дело. Только что часть отравы после них оказывалась в атмосфере…

Теперь дозиметристы докладывали чуть ли не ежеминутно — я уже не воспринимал толком все эти названия. Радовался только, что радиационный фон оставался в допустимых пределах. А с химией мы уж как-нибудь справимся. Не в первый раз. Если бы не пожар и не угроза взрыва…

Шоссе в очередной раз повернуло, и впереди из седловины между холмами открылся вдруг изумительный вид на широкую, поросшую сосновым лесом равнину. Между невысокими холмами то там, то тут блестели озера, местами виднелись крошечные, почти игрушечные на таком расстоянии постройки. И все это было залито ярким полуденным солнцем. Здесь когда-то располагалась курортная зона, они когда-то ездили сюда отдыхать, охотиться, рыбачить… А потом одному умнику пришло в голову построить в Арате комбинат. До Арата было еще далеко — километров тридцать. Но облако дыма на горизонте ясно указывало положение города.

Дорога резко пошла вниз, и вскоре ее снова обступили умирающие сосны. Нападения я больше не боялся — находиться снаружи без противогаза стало уже невозможно, а противогазы у бандитов если и были, то местного производства. Я им не завидовал. Даже легкий и удобный вэнсовский респиратор уже после двух часов становится в тягость. Воздух в кабине, правда, пока оставался чистым, но всякого, кто сейчас снял бы респиратор, я посадил бы под арест на пять суток. Хотя арестом, конечно, мало кого испугаешь. Другое дело — то, что мы видели собственными глазами. С началом спуска на дороге стали попадаться мертвые или умирающие птицы — в большинстве своем чайки и вороны, обитатели свалок. Раза три машина объезжала трупы собак — наверное, из одичавших стай, наводнивших страну еще до оккупации и блокады. Один раз, когда мы проезжали мимо какой-то группы построек — вблизи они поражали полной убогостью архитектуры и какой-то печатью временного, нелюбимого жилья — мне показалось, что на пороге одного из домов сидит человек. Если так, то останавливаться смысла все равно не имело — здесь мог сидеть теперь только покойник.

Мало-помалу лес отступал, постройки по сторонам дороги стали попадаться все чаще, и неожиданно после очередного поворота стена дыма оказалась прямо перед нами. До комбината оставалось еще километра три, но уже здесь, на окраине Арата ощущалась сила пожара. С неба сыпался черный пепел, и все вокруг походило на негатив зимнего фотоснимка.

Я снова связался с командиром отряда заградителей. Положение становилось критическим — они отступили от третьего цеха, и огонь вплотную подошел к резервуарам. На чью-либо еще помощь рассчитывать не приходилось. Резервов у штаба больше не было, мы были последними. Арат надо было эвакуировать. Немедленно. Собственно, ради этого мы и пробивались к городу. Все двести с лишним километров.

Но на всякий случай, пока колонна еще не вышла к центру города, и дорога была вполне проходима, я связался со штабом. Там на дежурство как раз заступил Мишка Говоров.

— Слушай, Майк! — обрадовался я, узнав его голос. — Как там с железкой? — я, конечно, не надеялся, что мост починили. Но не мог не спросить.

— Работают они. К утру обещают пустить состав.

К утру здесь, пожалуй, состав уже будет не нужен, — подумал я, глянув на дымную стену впереди. Наверное, даже к вечеру. Это диверсия. Явная, расчетливо-хладнокровная диверсия. Я только никак не мог понять, кому и зачем все это нужно. Главное — зачем? Они взорвали на рассвете железнодорожный мост в сотне километров к югу от Арата на единственной ветке, связывающей эту местность с внешним миром. А потом начался пожар на комбинате. Они все рассчитали точно — мы просто не могли перебросить сюда достаточные для защиты города силы. И не было средств для эвакуации населения. Зачем, зачем им это нужно?! Чего они добивались? Гибели двадцати тысяч своих же сограждан? Заражения всей местности на много десятков километров вокруг города? Нашего поражения?

Удар ради удара, месть ради мести — вот единственное объяснение. Но в голове оно не укладывалось.

Колонна выехала на привокзальную площадь. Дальше размышлять было некогда, пришло время действовать.

— Третий отряд, — сказал я, переключившись на общую связь. — Ректон, ты слышишь?

— Слушаю, шеф.

— Займите вокзал, готовьте весь подвижной состав, который окажется на ходу.

— Ясно, — он принялся отдавать команды своим людям, и я отключил его канал. За Ректона я был спокоен, тыл здесь будет обеспечен. Только как в этой обстановке вытащить оставшихся жителей из подвалов и убежищ и стянуть их к вокзалу? Как, если людей и без того мало, а штаб местной гражданской обороны на вызовы ни разу не ответил?

Краем глаза я заметил, как из колонны стали выезжать машины третьего отряда и подкатывать к оставшемуся позади зданию вокзала. Мы многому научились за время оккупации. В частности, тому, что на марше все отряды перемешаны, и уничтожение какой-то части колонны — а поначалу это случалось нередко — не выводит из строя целиком ни одно из специальных подразделений. Когда обеспечена надежная связь, не обязательно двигаться всем вместе. Машины Ректона по одной покидали колонну, подъезжали к зданию вокзала, из них выскакивали одетые в защитную форму люди и разбегались в разные стороны. Мы выехали на улицу, ведущую к комбинату, и вокзальная площадь скрылась за углом.

Тех, кто на ней остался, я видел в последний раз.

— Шестой, шестой, выходите в район первого цеха. Четвертый, попробуйте пробиться к резервуарам, как договорились. Второй, на помощь к заградителям. И пусть они отведут вертолеты подальше на случай взрыва.

Все это мы решили еще несколько часов назад, сразу после выезда, когда планировали действия отрядов. Хорошо еще, что город пока не пострадал, не видно было ни пожаров, ни каких-либо разрушений, и наша колонна стала распадаться на отдельные отряды, готовые к работе. Труднее всего придется, пожалуй, Фельцману. Его пятому отряду предстояло обеспечить стягивание жителей к вокзалу. Значит, придется залезать во все щели, подвалы и убежища, разыскивать тех, кто там укрылся, снабжать их средствами защиты — а у большинства, по всему судя, тут вообще никакой защиты не было — и выводить, а кого и выносить на руках к людям Ректона. Задача явно непосильная — но мы еще на что-то надеялись.

Теперь комбинат был совсем рядом, и клубы дыма порой мчались прямо вдоль улицы, нам навстречу. Я многое успел повидать здесь. И то, что осталось от Ранкаба после тактического удара перед самой оккупацией страны. И пустынный, безнадежно зараженный радиацией Кереллар на берегу теперь навеки мертвого озера. И многие тысячи гектаров когда-то плодороднейших земель — теперь глинистых и пустынных, где даже сорняки с трудом находили место для жизни. Я многое успел повидать — но до сих пор поражался открывающемуся нам в этой когда-то великой стране. Подумать только, весь этот ужас ее жители сотворили своими собственными руками! Без вмешательства извне. Без чьей-либо подсказки. Без какой-то внутренней борьбы и сопротивления. Совершенно добровольно и совершенно осознанно. Не приди мы сюда три года назад, здесь стало бы еще хуже, еще страшнее. Нам пришлось прийти. Даже не потому, что не мог весь мир спокойно и безучастно наблюдать за гибелью этой земли — мир не настолько альтруистичен, чтобы идти на крупные жертвы ради спасения неразумных и заблудших. Нет — здесь, в этой земле, готовилась гибель и всем нам тоже. Они не оставили нам другого выхода — только немедленная оккупация еще могла спасти мир от гибели. И хорошо, что давно минули времена, когда страна эта представляла собой военную угрозу. Шансов на победу в войне у них не было, и попытку их сопротивления оккупации удалось подавить практически без труда.

Их армия была почти небоеспособной. Их идеология нигде в мире не находила сторонников. Но они были смертельно опасны.

Кислотные дожди от их промышленных выбросов обесплодили не только эту землю.

Химическое загрязнение атмосферы угрожало не только их существованию.

Три подряд аварии на их ядерных реакторах заражали не только их территорию.

А эпидемии, начинавшиеся здесь… А их разбившийся танкер, заливший нефтью все побережье Ла-Манша… А их гражданские самолеты, которые падали на чужие города…

Нам пришлось прийти в эту землю просто потому, что не было у мира иной возможности выжить. Но слишком глубоко зашел тут процесс, слишком долго мы колебались перед тем, как сделать решительный шаг. Слишком долго.

Когда мы остановились перед зданием Управления комбинатом, со мной оставался только первый отряд — десять машин да БТР Сафонова. Ну и дозиметристы, конечно. Люди выпрыгивали из машин, разбегались в разные стороны. Приказы были не нужны, каждый знал свое дело, и я не вмешиваясь слушал доклады командиров отделений Сафонову. Потом, когда в дверях Управления показалось несколько человек, открыл дверь и спрыгнул на засыпанный пеплом асфальт. Сразу же стал слышнее рев совсем близкого пожара, и я даже не услышал хруста пепла под подошвами. Пришлось прибавить громкость в наушниках, чтобы разобрать хоть что-то. Я быстро огляделся по сторонам и двинулся к встречавшим меня людям. Ахмед, мой адъютант, уже поднялся на крыльцо.

Лица встречавших были закрыты респираторами, а на защитной форме, присыпанной пеплом, знаки различия совсем потерялись. Но коротышку Мансура я признал сразу.

— Доложите обстановку, — сказал я, проходя в холл Управления.

— Десять минут назад огонь перекинулся на второй цех, — Мансур положил на подоконник передо мной свой планшет с планом комбината, ткнул пальцем в район резервуаров. — Здесь осталось трое наших, их теперь отрезало от основной группы, и я приказал им уходить к свалке. Связи с ними больше нет…

Это могло ничего не значить. Или же означать, что огонь уже там, и взрыв может произойти в любую секунду.

— Откачку вы прекратили? — спросил я для порядка. И так было понятно, что все магистрали теперь перерезаны.

— Какая тут к черту откачка, — Мансур махнул рукой. — Тут и за неделю не откачаешь. У них же все насосы забиты. И потом… Это предварительные данные, но, судя по всему, в девятнадцатом резервуаре у них Энол-К. Его не откачаешь…

Я не удивился. Я уже отвык удивляться.

— Откуда эти данные?

— Из бумаг в комендатуре.

— А коменданта нашли? — комендант не выходил на связь с самого начала, а потом, когда сюда прибыл отряд заграждения, и началась борьба с пожаром, стало как-то не до него.

— Нашли… Вы о коменданте вон с ним поговорите, — Мансур кивнул в сторону одного из сопровождавших его людей. — Только сначала скажите, что делать моим людям у второго цеха.

Ну тут вопросов быть не могло. Какой смысл держать там заградителей, раз огонь уже перекинулся на второй цех?

— Отводите всех, — сказал я, и Мансур сразу же бросился к выходу. Краем глаза я видел, как он вскочил в открытый джип, стоявший у входа, прокричал что-то водителю и помчался в сторону пожара. Мансура я тоже больше никогда не видел.

Минут пять ушло у меня на опрос командиров отрядов. Ректон доложил, что им удалось сформировать один пассажирский состав, уже подали его к перрону, в подвале под зданием вокзала развернули пункт первой помощи. Но на станции оказалось лишь три исправных локомотива, да и вагонов — включая открытые платформы — совсем мало. Я, помню, тогда еще подумал, что дай бог, чтобы удалось и эти-то поезда заполнить. И отправить, скорее отправить отсюда подальше, отвезти от города хотя бы на два-три десятка километров.

Шестой отряд вышел к первому цеху, но с огнем они, конечно, справиться не могли. Судя по всему, им вообще там оказалось уже нечего делать, и я, ругая себя за то, что не сообразил этого раньше, отправил их всех назад, в город, на помощь Фельцману. Доклад самого Фельцмана наполовину состоял из ругани. Его люди пока что обнаруживали больше мертвецов, чем живых, и все потому, что почти ни у кого в городе не оказалось противогазов. Сам Фельцман находился в штабе гражданской обороны, в котором не оказалось ни одного мерзавца, но склад, запертый и опечатанный, был буквально забит новенькими респираторами армейского образца и сменными фильтрами к ним.

Я уже этому не удивлялся. Я привык.

Только закончив переговоры и отдав все распоряжения, я обернулся к человеку, на которого указал Мансур. Теперь можно было заняться и комендантом. Только тут я понял, что человек этот, видимо, из местных. Форма на нем не имела знаков различия, а респиратор — черный, местного производства. Впрочем, фильтры у него наверняка стояли наши, армейские. С местными фильтрами он был бы уже покойником. И еще я понял, что он наверняка из местных начальников. Не знаю почему, но я их сразу чувствую. Не то по взгляду, не то по манере держаться, не то просто как-то телепатически. Местные начальники — это уникальнейшее явление, это что-то такое, чего больше нигде в мире не встретишь, это какой-то новый биологический вид. Они, правда, скрещиваются с остальными людьми и дают весьма плодовитое потомство, но мыслительные процессы, которые существуют в их сознании, для обыкновенного человека непостижимы.

Тогда я, конечно, ни о чем таком не думал. Тогда мне было не до отвлеченных мыслей. Я просто сказал:

— Доложите о коменданте.

Он никак не прореагировал на мое обращение, и только тут я понял, что и рация у него наверняка местная, и если вообще работает, то только на один канал. Кричать же что-либо друг другу, хотя мы и стояли вплотную, смысла не имело — наушники глушили все внешние звуки.

Наконец, я настроился на его волну и сквозь треск, который, как и следовало ожидать, успешно производила его рация, сумел разобрать его ответы. Если он не врал, то дело было серьезнее, чем я думал. Нас несколько раз прерывали. Сначала Фельцман проорал, страшно ругаясь, что в местной больнице, до которой они добрались, одни покойники, даже на детском отделении, а эти — я не решусь воспроизвести слова, которыми он охарактеризовал медперсонал — отсиживались в подвале. Потом из первого отряда доложили, что огонь перекинулся на ближний к комбинату квартал, и они вынуждены отходить, не осмотрев и половины домов. Но все это было так, информацией к сведению. Никаких решений от меня не требовалось. Зато к концу сбивчивого рассказа этого человека, представившегося заведующим заводским клубом, я понял, что делом коменданта мне придется заняться вплотную, пока есть еще для этого время.

Я не знал аратского коменданта. Никогда прежде, наверное, не встречал его. Он был одним из многих, назначенных оккупационной комиссией ООН. И тому, что он, судя по всему, погиб, удивляться особенно не приходилось. Здесь погибло уже достаточно много народа, и, наверное, погибнет еще очень и очень много. Но если то, что я о нем узнал сейчас, было правдой…

— Вы можете представить доказательства? — спросил я этого человека. Хорошо, что он не видел моего лица. Голос у меня был вполне спокойный.

— Да. У них там, в комендатуре, наверное, бумаги. И вообще… Вы сами убедитесь, что я не обманываю.

Я взглянул на карту города. Арат когда-то был прекрасным местом. Комендатура располагалась в замке, на острове — раньше там была картинная галерея. А еще раньше — тюрьма.

— Хорошо. Едем. Ахмед, ты раздобыл джип? — я обернулся к своему адъютанту.

— Он тут, за углом. Только бензина маловато.

— Нам хватит, тут рядом, — и двинулся к выходу. Я знал, что сюда уже не вернусь. Но не знал, конечно, что не увижу больше никого из оставшихся в здании Управления. Но я себя не виню. Я не бежал от опасности, и взрыв резервуаров там, в комендатуре, грозил гибелью не меньше, чем здесь. Я просто делал то, что должен был делать.

Ахмед сел за руль, я рядом, а этот тип повалился на заднее сиденье. Все внутри джипа было засыпано пеплом, и, когда Ахмед рванул машину с места, пепел с капота поднялся в воздух и на несколько мгновений закрыл нам видимость. Ахмеда это, конечно, нисколько не задержало, он, наверное, и с закрытыми глазами вписался бы в поворот к выезду с комбината. Недалеко от ворот стоял сафоновский БТР и поливал пеной из двух стволов близлежащее складское здание. Дыма было гораздо больше, чем когда мы ехали к Управлению, но я не стал задерживаться и что-то выяснять — Сафонов сам в состоянии решить, когда отводить своих людей.

Они все равно погибли бы, даже если бы я приказал им тогда немедленно бежать из города. А в том, что я уцелел, нет моей вины.

На улицах мы пару раз встречали группы закутанных в пластиковую пленку жителей, которых наши люди выводили к вокзалу. Когда мы ехали сюда, я боялся, что нам не хватит имеющихся в колонне защитных средств. Все-таки город с населением в двадцать тысяч… Но в штабе, видимо, рассчитывали именно на этот вариант, и средств защиты у нас было даже слишком много.

— Повторите, что вам известно о коменданте, — не оборачиваясь спросил я этого типа. Там, в Управлении, слишком многое отвлекало, да и говорил он сбивчиво, нечетко. А здесь нужна была абсолютная ясность, прежде чем я доложу обо всем в штаб.

— Только прошу учесть, что я лично не имел к этим делам никакого касательства, — торопливо пролепетал он в ответ.

— Ну разумеется. Иначе вы молчали бы, как рыба. Но откуда ваши сведения?

— Да об этом весь город знал. Все это видели. И потом… У меня же были связи среди служащих комендатуры. Со многими мы прежде работали.

— Где? — спросил я резко.

— Я… Видите ли, я раньше служил… ой! — он, наверное, прикусил язык, когда джип подпрыгнул на очередном ухабе, и ненадолго замолк. Потом спросил: — А мы так не перевернемся?

Я оставил его вопрос без ответа, и через некоторое время он продолжил:

— Я работал в местном комитете. На небольшой должности…

Все они теперь работали на небольших должностях. Все как один. И никто ни к чему не причастен. Как будто это меняет дело. Как будто мы пришли сюда для того, чтобы найти виновных и отомстить им, и наказать их. Как будто эта месть, это наказание может хоть что-то поправить.

Но почему они снова лезут наверх, почему они снова рвутся к управлению? Почему?! Потому, что ни на что больше не способны? Потому что вообще ни на что не способны — даже на то, чтобы понять эту истину?

И почему мы не в состоянии воспрепятствовать им?

— Ясно, — оборвал его я. — Говорите о коменданте.

— Он отправил отсюда три контейнера. Я знаю человека, который оформлял документы. Я знаю, где его можно найти.

Дурак. Что пользы сейчас в твоем знании? — подумал я, посмотрев вокруг. Мертвый город, засыпаемый пеплом. Стена дыма над комбинатом у нас за спиной. И ежесекундная угроза взрыва, который не оставит в этом городе камня на камне. Если там в одном из резервуаров действительно Энол-К, сюда не пошлют даже похоронную команду. Но как, как это могло случиться? Ведь оккупационные власти взяли все под свой контроль, ведь лучшие экономисты, политики, военные мира объединились в ООН с единственной целью — вывести эту страну из состояния катастрофы и спасти Землю. Почему же постоянно нас преследуют здесь неудачи, почему срываются, оказываются несостоятельными планы, почему наши люди продолжают без пользы гибнуть на этой земле? В чем мы ошиблись? Или мы просто уже безнадежно опоздали?

Или мы сами уже поражены той болезнью, что сгубила эту землю, но упорно не хотим замечать этого?

Если этот тип говорил правду, то такое объяснение оставалось единственно верным. Только уж больно не хотелось ему верить. Потому что, как ни странно это может прозвучать, даже после полутора лет, проведенных на этой земле, у меня в душе тогда жили еще какие-то идеалы. И я не верил, я не хотел поверить ему. Наверное, я надеялся еще найти какое-то иное объяснение. Но теперь мне трудно сказать определенно, что мною тогда двигало. Потому что я, каким я был тогда, уже умер. Того человека больше нет. А я сегодняшний… мне этого уже не понять.

Джип выскочил на набережную и помчался вдоль озера к замку. Этот, на заднем сиденье, вдруг замолчал, и я не сразу понял, почему. Потом посмотрел налево, и до меня дошло. Зрелище действительно было поразительное. Пепел, садясь на поверхность воды, не тонул, а покрыл ее тонким сплошным слоем, и теперь озеро напоминало темно-серую гаревую пустыню, над которой ветер поднимал небольшие вихри черной пыли. Пустыню, поверхность которой плавно покачивалась в такт бегущим в глубине волнам. Я посмотрел назад, но в туче поднятого джипом пепла ничего не увидел. Начальники отрядов меня не вызывали — значит, пока что мое вмешательство не требовалось.

Джип свернул на мост и остановился перед воротами замка. На площадке стояло несколько засыпанных нетронутым пеплом автомобилей — и все, и ни единого следа вокруг. Комендатура была мертва.

— Ведите, — сказал я этому типу, выходя из джипа и отряхиваясь. Он нехотя двинулся вперед, к главному входу, над которым висели, припорошенные пеплом но все равно необычайно, неожиданно яркие в окружающем темно-сером мире флаги этой страны и ООН. Мы всегда старались подчеркнуть, что пришли сюда не как оккупанты и захватчики, пришли лишь для того, чтобы помочь и спасти — пусть даже против воли самих спасаемых. Но кого здесь это волновало? Что для них, населяющих эту землю, значит их флаг, или ими же выбранный парламент, которому мы уже передали почти все полномочия во внутренней политике? Да ровным счетом ничего! Я уже тогда осознавал, что мы с ними живем в совершенно разной системе понятий, и вещи, кажущиеся нам очевидными и естественными, им совершенно чужды.

Мне пришлось самому открывать дверь — сил у этого типа не хватило — и мы оказались в большом холле. Меня, помнится, удивило еще когда мы получали задание, почему потребовалось размещать комендатуру именно здесь, в галерее. Поначалу — да, тогда была вполне понятная неразбериха. Но прошло три года, достаточный срок, чтобы подыскать здание более подходящее. Пожелай местные жители вернуть галерею в прежнее качество, это бы случилось. Значит, не пожелали.

— Вот, пожалуйста, — услышал я сквозь треск его рации. — Вот здесь висели портреты кисти Ван Дейка, Хаустера, три пейзажа Джан Карма. Где они все, по-вашему?

— Даже если вы говорите правду, сомневаюсь, что найдутся какие-то документы.

— Документы — нет. Документов конечно нет никаких. Но есть счета на оплату некоторых услуг. Оплату через посредство оккупационного банка. Эти счета достаточно показательны, и они должны сохраниться. Идемте, я покажу, где архив.

У меня загорелся красный индикатор на правом стекле респиратора, и пришлось остановиться, сменить фильтр. Старый я просто выбросил — времени посмотреть по цветовой таблице, что именно вывело его из строя, не было.

— Ахмед, останешься здесь, обеспечишь связь, — бросил я, обернувшись в его сторону. — Ведите.

Ахмеда я тоже больше никогда не видел.

Мы поднялись по лестнице, долго копались в бумагах в канцелярии комендатуры. Я мало разбирался в этом деле, пришлось положиться на своего провожатого. Если мы отсюда выберемся, найдутся люди, которые во всем разберутся, думал я, складывая отобранные бумаги в папку. Хотя я сомневаюсь, что у нас хватило бы материалов для суда над комендантом, останься он жив тогда. Но, судя по всему, его прихлопнули свои же помощники, когда они стали разбегаться из города накануне катастрофы. Они знали о диверсии, они сами, наверное, готовили все это. И комендант знал. Не мог не знать. Этот тип — лица его я так никогда и не увидел, но прекрасно запомнил почти безумный блеск его глаз за стеклами респиратора — захлебываясь рассказывал мне, что здесь творилось. Они не завербовали его, коменданта, которого прислали в город оккупационные власти. Они его не купили. Они просто сделали его точно таким же, как они сами. Лживым, жадным, корыстным, нечистоплотным. Что, что такое, какая зараза таится в этой земле, что превращает людей в животных? И есть ли у мира средство борьбы с этой заразой? — думал я, слушая, как этот тип описывал нравы в аратской комендатуре. Мы прошлись по верхнему этажу бывшей галереи, потом спустились вниз, побывали в апартаментах самого коменданта и спустились еще ниже, в подвал.

— А вот сюда они приводили девочек из города. Почти каждый день, я слышал это от своего знакомого.

— А откуда это знал ваш знакомый? — зло спросил я.

— Он сам их приводил. Я могу назвать его адрес. Комендант любил молодых девочек, да и девочкам это занятие нравилось. Не такое вредное, как работа на комбинате. А расплачивались с ними всякими шмотками, это понадежнее денег…

Я стоял в дверном проеме у входа в роскошно обставленную комнату с зарешеченными окнами где-то под потолком. Это меня и спасло, потому что именно в тогда взорвались-таки резервуары, и земля содрогнулась. Потолок прямо над головой этого типа, замершего в недоумении посреди комнаты, раскололся надвое и через секунду обрушился вниз. Меня бросило назад, на крутую лестницу, по которой мы спустились в полуподвал, сильно ударило плечом о ступени, а потом что-то — наверное, отколовшийся пласт штукатурки — упало сверху на голову, и я потерял сознание.

Очнулся я уже поздно ночью, в полной темноте — светился только красный индикатор на стекле: требовалось срочно заменить фильтр. Я с трудом освободил руку, наощупь проделал, задержав дыхание, эту операцию, затем выбрался из-под заваливших меня кусков штукатурки и стал вслепую искать какой-то выход. Мне очень повезло — наверное, многие тогда остались живыми лежать под развалинами. Но выбралось лишь несколько человек, а спасателей сюда послать не решились. Да и мало смысла в работе спасателей там, где все заражено Энолом-К. Мне сказочно повезло, потому что выбравшись наружу, я выходил из города по одному из немногих слабозараженных путей. Все остальные, сумевшие тогда уйти, вскоре умерли. Все без исключения. Уцелел лишь я один. В том нет моей вины. Это было, наверное, предопределено. Потому что на этой проклятой земле должны работать именно такие люди, как я. Другим здесь просто не справиться.

А я — я готов на все. Я не дрогну и не отступлю. Во мне не осталось жалости и сострадания. Им не место на этой земле. Тех, кто ее населяет, спасать уже поздно. И даже готовые сегодня осудить меня, это понимают. Пусть они не решаются сами себе сознаться в этом — но они понимают.

После Арата я уже никогда и никого не старался спасти. А если требовалось — убивал без жалости. Потому что другого выхода просто не существует.

И на этот раз я буду оправдан.

Да, я знал, что после взрыва плотины город попадет в зону затопления. Я не мог не знать, хотя никто не сумеет доказать это, а на суде я ни в чем не сознаюсь. Я знал, что погибнут многие десятки тысяч человек. И это я, именно я убил их, отдав приказ о взрыве. Потому что они сами виновны в том, что я стал таким человеком. Они сами сделали меня таким. Я не знаю, что такое таится в этой страшной стране, что превращает людей в чудовищ, готовых на все ради абстрактной идеи, но осознаю: я и сам уже смертельно поражен этой болезнью. Эту болезнь нельзя выпустить отсюда на свободу, иначе она погубит весь мир, все человечество. Она гораздо страшнее всех тех бедствий, которые привели к необходимости оккупации, она и есть первопричина всех этих бедствий. Я не знаю, как определить эту болезнь и как назвать ее. Я знаю одно — ее можно победить, лишь уничтожив их всех. Всех без исключения. До четырнадцатого колена. И я и мне подобные сделают это, как бы весь мир ни сопротивлялся нашим действиям и ни пытался их предотвратить. Мы знаем, что делаем, и нас ничто не остановит. Мы должны их уничтожить, и мы их уничтожим.

А потом уйдем сами.

Потому что это единственное, ради чего мы еще можем жить.

 

СИЛА СЛОВА

Утолщение на кончике побега росло на глазах. Бледно-зеленое вначале, оно постепенно наливалось соком, желтело, потом начало краснеть, и теперь, спустя десять минут достигнув размера небольшого арбуза, уже отливало фиолетовым. Еще немного, и эккиар созреет — но Ондизаг никак не мог заставить себя протянуть руку к заманчивому плоду. Есть хотелось зверски. С самого утра, точнее — со вчерашнего вечера во рту у него не было ни крошки. А тут в паре шагов перед ним висел, слегка поворачиваясь на тонком черенке, великолепный эккиар… И все же Ондизаг не решался приблизиться к плоду и взять его в руки. Урок, полученный в один из первых дней пребывания на Алькаме, был еще свеж в памяти. Ондизаг был не из тех, кто забывает подобные уроки. Даже мастерство местных лекарей, за каких-то два дня излечивших его ожоги, само воспоминание о которых заставляло его содрогнуться, не изгладило памяти об ужасной, почти непереносимой боли. Рисковать снова — нет, к этому он еще не был готов.

И дернул же его черт пойти без провожатого!

Дорога в соседнее селение шла берегом ручья, и Ондизаг не раз за время жизни на Алькаме ходил по ней — но никогда не ходил один. Всегда вместе с ним был хоть кто-нибудь из местных жителей. А сегодня утром он проснулся очень рано, едва лишь начало светать, и не стал дожидаться попутчиков. В крайнем случае вернусь назад, — подумал он, выходя на тропинку. Кто знает, быть может, не попытайся он вернуться, и авантюра эта закончилась бы вполне благополучно.

Эккиар, висевший перед ним, совсем почернел. Кожура его сморщилась, черенок высох, и на нем ясно обозначился пробковый слой — стоило лишь слегка потянуть, и плод сам свалится в руки. А внутри, под тонкой кожурой — Ондизаг так ясно представил себе это, что рот моментально наполнился слюной — была сочная красная мякоть, великолепно утоляющая и голод и жажду.

Или отрава.

Рисковать не хотелось. В конце концов, без пищи он сможет протянуть долго. Без воды труднее, но рано или поздно, если не пойдет дождь, он наткнется на какой-нибудь ручей. Здесь, в этом лесу, много ручьев, Ондизаг прекрасно помнил это, не раз побывав в окрестностях селения вместе с кем-нибудь из местных жителей. Да и вообще, дело не в воде и не в пище. Его наверняка найдут гораздо раньше, чем их отсутствие станет критическим. Опасность в другом — в том, что он, отличаясь от аборигенов Алькамы в каких-то мелочах, совершит непростительную здесь ошибку, и лес этот, казавшийся всегда таким уютным и безопасным, когда Ондизаг бывал в нем не один, навеки поглотит его и растворит без следа. Это для аборигенов здешний лес — как родной дом. Это им он всегда даст и кров, и пищу, и ощущение безопасности. Это они, чьи предки своим трудом создали все живое в этом мире, могли безбоязненно бродить по его дебрям. А он, Ондизаг, навсегда останется здесь чужим, как бы он ни пытался приспособиться.

Впрочем, он и не старался. Никогда не старался. Приспосабливаться к миру — это удел низших рас. Высшие расы — те, чье могущество росло с каждым новым поколением, те, кто постоянно расширял сферу своего влияния — тем и отличаются, что приспосабливают мир к своим нуждам. Начать приспосабливаться — значит отказаться от удела избранных. Ондизаг никогда не позволил бы себе ступить на этот путь. Раса, представителем которой он был, уже тысячи лет наращивала свое могущество именно тем, что подчиняла бесчисленные миры своим нуждам. Причем делала это исключительно силами других, низших по предназначению рас. Сородичи Ондизага владели способом заставить другие расы служить своим целям без малейшего намека на принуждение, а значит и без малейшего повода к оказанию сопротивления. Насилие и угнетение были изначально чужды им. Да и многого ли можно добиться насилием и угнетением? Сколько их было — завоевателей, силой покорявших иные миры? Где они теперь? Даже памяти о них не осталось — лишь следы разрушений, мертвые и безжизненные планеты, иногда встречающиеся на галактических путях, неизбежная расплата за насилие. Много их было — но законы развития неумолимы, и они не оставили завоевателям места во Вселенной. Как и техногенным цивилизациям.

Последние, впрочем, выполнили свою миссию, соединив многочисленные обитаемые миры единой сетью надпространственных коммуникаций, связав их в единое целое вне зависимости от разделяющего в пространстве расстояния. И ушли навеки, освободив место иным цивилизациям и иным расам, более приспособленным к дальнейшему развитию. Возможно, думалось иногда Ондизагу, и мы тоже всего лишь выполняем некую историческую миссию, распространяя свое влияние на все большее количество миров. Придет время, и мы тоже сойдем со сцены, уступив место кому-то другому. Но — и в этом он никогда не сомневался — время такое придет еще очень и очень не скоро.

Раздался негромкий щелчок — резкий и отчетливый в абсолютной тишине предзакатного леса, и Ондизаг очнулся от своих размышлений. На кожуре эккиара ясно обозначилась длинная — сверху донизу — трещина. Еще щелчок — и новая трещина образовалась рядом. Потом два щелчка сразу, мгновение тишины и целая очередь щелчков. Ондизаг не успел даже как следует удивиться, а поверхность эккиара уже была покрыта сетью трещин, разбивших черную кожуру на мелкие чешуйки, которые начали скручиваться по краям и с легким шелестом, как кусочки бумажного пепла, осыпаться на землю. Через минуту эккиар повис перед лицом Ондизага тяжелой кроваво-красной грушевидной каплей, слегка раскачиваясь и маслянисто поблескивая. Такого Ондизаг еще никогда не видел, но — не то от усталости, не то от удивления — не сразу сообразил, что это может быть опасно. Он отступил на пару шагов и застыл, не в силах оторвать взгляда от странного плода. И тут черенок эккиара обломился, и ярко-красная капля разбилась о корень породившего ее дерева. Ондизаг вовремя задержал дыхание, но все равно его едва не вырвало от распространившегося в воздухе зловония. Хорошо еще, что ни капли жидкости не попало на кожу или на одежду. С трудом сдерживая дыхание и стараясь не бежать, чтобы не попасть в какую-нибудь новую ловушку, заготовленную этим проклятым лесом, Ондизаг зашагал прочь.

Только шагов через двести он решился остановиться и отдышаться. Зловоние сюда не долетало, воздух был свеж и — видимо, по контрасту — удивительно ароматен. Ондизаг устало опустился на землю, прислонился спиной к стволу старого киерса и перевел дух. Что ж, подумал он, вот я и попытался вырастить эккиар. И ведь все, казалось бы, делал по правилам — не зря же так долго наблюдал за аборигенами. Да и они никогда не скрывали от него своих приемов, всегда были рады помочь, научить чужака своему искусству. Точно так, как делают это аборигены, Ондизаг отыскал подходящий побег, прищипнул верхнюю почку, надавил ногтем у основания, а потом легкими движениями стал поглаживать это место, пока не убедился, что на конце побега начинает набухать желанный плод. И вот результат… И некому помочь, подсказать, что же он сделал не так, в чем ошибся. Впервые, наверное, в своей жизни Ондизаг ощутил нечто вроде ущербности, собственной неполноценности. Он, привыкший всегда чувствовать свое превосходство над представителями других рас, вдруг ощутил, что вот здесь, наедине с этим лесом, он беспомощнее и ничтожнее последнего из аборигенов Алькамы. Здешний лес даст укрытие, накормит и напоит любого из них — но чужака он готов уничтожить и поглотить. И пяти месяцев, проведенных на Алькаме, конечно же недостаточно для того, чтобы перестать быть здесь чужаком. Возможно, для этого не хватит и целой жизни.

Даже если жизнь его не оборвется в ближайшие часы.

Он услышал легкий шорох справа и резко повернулся. И тут же облегченно вздохнул, потому что из-за ствола дерева показался Киунга. Спасен! — подумал Ондизаг, и все страхи, мучившие его еще минуту назад, растворились в воздухе. Спасен!

— Рад видеть тебя живым, Учитель, — сказал Киунга, подходя ближе, — тебе не следовало уходить в одиночку.

— Я тоже рад тебя видеть, — Ондизаг встал, отряхнулся. — Я тут чуть было опять не влип в какую-то историю.

— Кейенко, — небрежно бросил Киунга.

Чуткое ухо Ондизага насторожилось. Этого слова он еще никогда не слышал. Оно звучало так необычно для местного языка, что Ондизаг не решился бы высказать хоть какое-то предположение о его значении. А ведь даже среди своих изощренных в лингвистике соплеменников Ондизаг по праву считался одним из лучших. Тем более удивительно, что, прожив на Алькаме уже пять месяцев, основательно изучив многие диалекты, на которых говорят аборигены, продвинувшись, как ему казалось, в разработке метаязыка для этой планеты, он вдруг столкнулся со словом, совершенно ему непонятным. Это немедленно, несмотря на усталость, несмотря на пережитые опасности прошедшего дня пробудило в нем инстинкт исследователя. Ведь за каждым словом в каждом языке стоит какое-то понятие, и никогда нельзя с достоверностью предсказать поведение представителя низшей расы в определенной ситуации, если не овладеешь в достаточной степени понятиями, которыми оперирует его сознание.

— А-та лико нуага? — осторожно спросил он Киунгу.

— Е. Кама нгоро туабо коррегали стом.

Ондизаг понял, что спросил не то или не так. Киунга либо уже позабыл только что брошенное слово, либо предпочел сделать вид, что не понял существа вопроса. Так или иначе, переспрашивать не стоило. Ондизаг вообще старался держаться предельно осторожно, по возможности скрывая свой специфический интерес к языку аборигенов. Кто знает, о чем они могут догадываться? Кто предскажет, как могут себя повести? Тем более, если какой-то пласт их сознания, оказывается, остался далеко в стороне от его исследовательского взгляда.

Пять месяцев назад Ондизаг не понимал ни единого слова. Сегодня он мог говорить свободно практически с любым аборигеном — даже с теми обитателями Южных островов, что не поняли бы жителей его деревни. Овладев строем мышления местных жителей, сформированным за долгие тысячелетия жизни на Алькаме, он не испытывал ни малейших трудностей в налаживании контакта с любым из них. Его изощренный разум мгновенно схватывал новые слова и грамматические формы, и уже через полчаса-час общения с аборигеном, говорящем на языке, совершенно непонятном жителю деревни, Ондизаг мог свободно, без малейшего недопонимания, разговаривать с ним на самые отвлеченные темы, незаметно даже для себя самого экстраполируя и классифицируя полученную лингвистическую информацию. Он был достойным представителем своей расы. Овладев языком какого-либо народа, соплеменники Ондизага без труда затем овладевали и самим этим народом. Ведь если несомненно то, что язык является отражением мыслительных процессов, то верно и обратное — сама мысль, существуя в виде выраженных словами абстракций, является в определенном смысле порождением языка, на котором она сформулирована. А раз так, то, изменив язык, на котором говорит тот или иной народ, можно изменить и весь строй его мышления, можно направить это мышление по желаемому пути и извлечь из этого вполне определенные выгоды. Именно в этом и состояло основное предназначение расы Ондизага. Именно ради этого он и прибыл на Алькаму, и Алькама была не первым миром, который он посетил. Конечно, сам он не сможет воспользоваться плодами своих трудов — сознание меняется медленно, постепенно, а жизнь человеческая коротка, и не одно поколение сменится, прежде чем далекие потомки Ондизага смогут прийти на Алькаму как законные хозяева. Но его это мало волновало. Он видел перед собой конечную цель, видел смысл своей работы, и ему было этого достаточно. Раса Ондизага отличалась терпением и настойчивостью, и ничто пока не смогло остановить ее продвижения по Вселенной. Одного сознания этого было достаточно Ондизагу для того, чтобы чувствовать, что жизнь его не напрасна.

До деревни оказалось совсем недалеко. Чуть больше километра. Это, конечно, нисколько не удивило Ондизага. Он с самого начала знал, что блуждает где-то поблизости. Как знал и то, что сам, в одиночку, скорее всего обречен на долгие и бесплодные скитания по лесу и, возможно, даже на гибель. Точно так же, как Киунга, спокойно идущий впереди Ондизага по узкой тропинке, был бы обречен на полные опасностей скитания в недрах насыщенного техникой Танкога, планеты, на которой Ондизаг родился и провел детские годы. Там все было привычно и безопасно для Ондизага, как и для любого другого коренного жителя Танкога, там любой человек был защищен от последствий собственной глупости или неосторожности многочисленными блокировками — и все же Киунга наверняка потерялся бы в том мире и вполне мог погибнуть. Ведь мышление обычного человека изначально не подготовлено к восприятию реальностей иного мира, и его реакции могут оказаться непредсказуемыми. Здешний лес, наверняка, тоже снабжен всеми мыслимыми системами защиты — и все же он едва не убил Ондизага, настолько чуждым было его мышление тому, как думали и как реагировали на свое окружение аборигены. Со временем, конечно, если не случится ничего непредвиденного, у него выработаются все необходимые навыки, он научится мыслить так, как мыслят обитатели Алькамы, и тогда этот лес превратится для него и для других представителей его расы точно в такой же родной дом. Со временем это придет. И здешние жители будут точно так же, как обитатели Танкога и еще множества других миров не за страх а за совесть служить высшей расе Ондизага. Они вслед за многими другими народами воспримут это служение как свое предназначение. Так будет — Ондизаг достаточно умен, чтобы вложить такое восприятие в их сознание.

Только выйдя на поляну перед деревней, Ондизаг понял, насколько он устал. У него едва хватило сил дотащиться до своей жилой ячейки — но даже крайняя усталость не помешала ему приветливой улыбкой отвечать на улыбки встречных аборигенов. Раса Ондизага никогда не пренебрегала внешними выражениями дружелюбия, справедливо считая, что это всегда окупается. Впрочем, они даже и не задумывались никогда над такими вещами — просто дружелюбное поведение было у них в крови, просто они не могли и не умели вести себя иначе. Как рассказал по пути Киунга, в деревне совсем недавно узнали, что он пропал в лесу, и тут же десятки аборигенов отправились на поиски. Ведь его здесь любили. И неудивительно — раса Ондизага умела внушать к себе любовь. Все его соплеменники воспринимали эту любовь как нечто вполне естественное. И так же естественны были для них ответные чувства к представителям других рас — сродни тем, что испытывают к домашним животным или же к привычным, удобным вещам. Любовь не входила в систему понятий, которыми описывался мир на языке расы Ондизага. Он способен был пользоваться любовью, он способен был изображать любовь, он даже способен был, отвлекаясь от своей высшей сущности и снисходя к мышлению на языке какого-нибудь из низших народов, отчасти понять, что это такое. Но все же любовь как таковая всегда оставалась для него чем-то чуждым и внешним. Не любовь объединяла людей расы Ондизага, не она двигала ими в покорении Вселенной. А что? Он над этим не задумывался. Думать над такими вещами — удел Енгари Кообе. Если Ондизагу повезет, если он когда-либо достигнет этого высшего статуса — тогда придет его черед думать о вещах, которые движут всем сущим. Но право думать об этом еще предстояло заработать, и Алькама могла послужить хорошей ступенью в восхождении к высшему статусу человека расы Ондизага.

Хромая — колено совсем разболелось — он вошел в свое жилище, одну из многочисленных ячеек, образованных выростами на корнях каких-то местных деревьев, и рухнул на мягкое ложе. Дома, наконец-то дома, подумал он, и с удивлением осознал, что мысль эту сформулировал на языке аборигенов. Такого с ним раньше никогда не было, и Ондизаг ощутил что-то вроде легкой тревоги. Но усталость оказалась сильнее, и уже через минуту он забылся в легкой полудреме.

Долго дремать ему не дали. Вскоре в жилище вошел лекарь и, что-то неразборчиво бормоча себе под нос, смазал Ондизагу колено какой-то ароматной мазью и туго забинтовал его листом айяга. Боль быстро утихла — впрочем, в этом не было ничего удивительного. Любой квалифицированный лекарь в любом из человеческих миров мог бы справиться с этим не хуже.

Соседки принесли пищу — только что выращенные плоды дладде и горячую кашу из сонто — его любимую еду. А после ужина поодиночке и группами стали заходить жители деревни, и для каждого из них у Ондизага находились свои слова, с каждым было о чем поговорить и что вспомнить. Вскоре даже память о тяжелом, полном опасностей дне не омрачала его настроения. Он заблудился и чуть не погиб в лесу — ведь все это было уже в прошлом. А сейчас можно было весело посмеяться вместе с аборигенами над своими приключениями, и не думать о том, чем они ему грозили.

Только одно не давало Ондизагу покоя. «Кейенко». Слово, оброненное Киунгой, постоянно тревожило, и Ондизаг с трудом отгонял от себя мысль прямо спросить кого-нибудь о его значении.

Наконец наступила ночь — время отдыха. Стены перестали светиться, вход постепенно затянулся густой сетью не то корешков, не то побегов, а ложе приобрело особую, свойственную только ночному времени мягкость. Ондизаг и сам не заметил, как заснул. Нигде прежде, до прибытия на Алькаму, не приходилось ему спать так сладко, как в последние месяцы, и вставать по утрам столь бодрым и полным сил для новых дел. Ондизага всегда радовало, что в самом недалеком будущем его великая раса получит в свое полное владение прекрасный новый мир вместе с создавшими его аборигенами.

Утро начиналось с уроков. Ондизаг и учил, и учился сам. Это было довольно обычным занятием во всех человеческих мирах для людей, пришедших из неведомых далей. В глубокой древности люди постигли, что такой способ общения незнакомых друг с другом цивилизаций приносит пользу всем, и эта традиция — традиция рассылать по Вселенной странствующих учителей — была, пожалуй, одной из немногих общих для всех почти что человеческих цивилизаций традиций. Люди, населявшие бесчисленное множество самых разнообразных миров, с течением времени все сильнее отличались друг от друга. Дивергентное развитие было естественным следствием жизни в самых разнообразных условиях. Но с древнейших времен человечество инстинктивно стремилось к узнаванию и сближению совершенно непохожих рас. Разные по своей сущности, цивилизации стремились найти точки соприкосновения — даже тогда, когда не было для этого иных стимулов, кроме стремления просто познавать нечто новое. Эта тенденция существовала еще в те далекие времена, когда некоторые цивилизации пытались делать ставку на силу и подавление всех непокорных. Когда же завоеватели ушли с исторической арены, тенденция эта усилилась, и жизнь в далеких и странных мирах, долгие скитания из мира в мир носителей незнакомых культур ни у кого не вызывали ни удивления, ни протеста. Все миры были открыты для любого человека, и никто не опасался за целостность своей культуры перед нашествием чужеземцев, ибо история доказала: культура эта в значительной, если не решающей степени зависит от условий, окружающих ту или иную человеческую расу, и пришельцы, задумавшие поселиться в каком-то мире, очень скоро, всего через несколько поколений становятся неотличимы от аборигенов — или уходят.

Все пришельцы, кроме расы Ондизага.

Это была единственная, наверное, раса, которая умудрялась везде сохранять свою сущность — и становилась Благодаря этому все большее могущественной. Ни один завоеватель даже ценою титанических усилий не смог бы получить на той же Алькаме и ничтожной доли того, что с полным основанием рассчитывал принести своей расе Ондизаг. Потому что человечество давным-давно, еще до своего выхода в пространство, достигло такого уровня развития, когда успех любого дела зависел не от квалификации исполнителя, а прежде всего от его совестливости и сознательности. Ни то, ни другое невозможно проконтролировать и невозможно поэтому заставить человека быть совестливым и сознательным, если он сам того не желает.

Ученики — по утрам учились только дети — собрались на поляне.

— Е туай китану, — приветствовал он их на языке «нкода».

— Е киантануай ки, — хором ответили дети.

И начался урок.

Собственно, это не был урок в привычном смысле. Просто разговор — живой и веселый. Раса Ондизага отличалась умением в простом разговоре сообщать собеседнику столь многое, что помимо его воли это навсегда откладывалось в памяти. В этом умении и был основной источник ее силы и могущества. И еще, конечно, в языке, сама структура которого была наилучшим образом приспособлена для понимания лингвистических особенностей других рас. Людям и раньше приходилось изобретать языки, позволяющие оперировать новыми понятиями — язык математики, язык химии… Но никогда прежде не было у людей языка, описывающего их собственное мышление. И никогда такой язык не становился основным языком целой расы.

С детьми Ондизаг занимался недолго — часа два. Затем просто бродил по деревне, разговаривал с людьми, наблюдал, пытался временами — довольно неумело — помогать им в их повседневных делах.

Он уже почти готов был посеять здесь семена нового мышления. Почти готов — но что-то ему мешало. Какая-то непонятная недосказанность все же оставалась в его разговорах с аборигенами. Вернее даже — смутное ощущение недосказанности. Или тень от смутного ощущения. Как ни старался Ондизаг убедить себя в обратном, в мышлении аборигенов Алькамы все же оставалось что-то до сих пор скрытое от его понимания, и услышанное вчера непонятное слово служило тому подтверждением. Нельзя начинать атаку на сознание аборигенов, пока не достигнуто полное понимание их мыслительных процессов — эта истина на языке расы Ондизага выражались словом «аккеат». «Аккеат туонго тэлго», — сказал себе Ондизаг. Перевести эту фразу с языка его расы было бы невозможно.

Солнце поднималось все выше. Пришел полдень — время отдыха, и Ондизаг вернулся в свое жилище. Вчерашние страхи и тревоги остались позади, он думал лечь и по местному обычаю часок вздремнуть в прохладе своей ячейки, пока минует жара, но уснуть ему не удалось. «Кейенко, кейенко…» — звучало у него в сознании странное слово. Он стал мысленно произносить его на самые разные лады, но оно оставалось по-прежнему совершенно непонятным, и от этой непонятности в душе Ондизага нарастала тревога. А еще тревожнее было то, что ему совершенно не хотелось кого-то расспрашивать о значении этого слова. Эту странность Ондизаг отмечал за собой здесь уже не впервые. Ощущение было такое, будто он стыдится расспрашивать аборигенов о некоторых вещах. Но как, как он, представитель высшей, призванной властвовать расы может испытывать чувство стыда перед низшими — или перед теми, кому суждено стать низшими?! На языке расы Ондизага даже само понятие такого стыда невозможно было бы выразить, и он вдруг поймал себя на мысли, что думает о своем состоянии на языке аборигенов.

Это уже никуда не годилось.

Это могло завести его слишком далеко.

Легкая занавеска, закрывшая с наступлением жары вход, шелохнулась, и на пороге его жилища показалась Тьяги — самая красивая, наверное, девушка, которую он видел на Алькаме. По крайней мере, с точки зрения Ондизага. Жаль, что она была из другой расы, и Ондизаг не имел права взять ее в жены и передать ее потомкам свои гены. У них выросли бы умные и красивые дети. Жаль… — и вдруг кровь бросилась в лицо Ондизагу. Прежде сама мысль о возможности подобного преступления не могла бы прийти ему в голову. Помыслить о подобном — все равно, что подумать о сожительстве с обезьяной, собакой, эйгром. И мысль, эта преступная, чудовищная мысль была сформулирована на языке аборигенов!

Нет, определенно с ним творилось что-то неладное.

— Привет, человек без рук, — сказала Тьяги, улыбнувшись.

— Привет, — он постарался скрыть свое состояние, но голос все равно прозвучал как-то глухо и неестественно. Впрочем, только изощренный слух человека его расы уловил бы в нем следы внутреннего смятения. — А почему «без рук»?

В ответ она только рассмеялась. Потом отвела завесу рукой и прошла к дальней от входа стене его жилища, к узловатому выступу на уровне человеческого роста. Остановившись в полуметре от стены, Тьяги протянула вперед руку и, сосредоточившись, начала водить по этому выступу пальцами. Ондизаг не раз видел, как это делается, не раз пытался повторить — безуспешно. А сейчас он даже не следил за тем, что она делает — просто смотрел не ее профиль, на руки, словно выточенные из слоновой кости, на изгибы просвечивающего сквозь легкое одеяние тела. Краска стыда постепенно отливала от лица, мысли потекли спокойнее. Греховное желание, так поразившее его самого, уступило место расчету. Мысль о потомках, конечно, была случайностью. Зачем ему это, когда в его власти поселить в ее сознании безумную любовь к нему и нежелание иметь детей. Исподволь, ненавязчиво он уже делал это — внушать к себе любовь так просто и так обычно для людей его расы. Почти все заводили себе верных, преданных подруг в других мирах — на несколько месяцев или даже не несколько лет. «Акфрэ» — так называлось это на языке расы Ондизага. Но неожиданно для себя он понял, что думает об этом на местном языке, думает местными словами: «биквонг», «игинго», «тугоо-кэ». Постыдными, низменными словами. И снова кровь прилила к щекам Ондизага!

Между тем из выступа в стене показался мясистый молочно-белый побег и, слегка покачиваясь, начал тянуться к лицу Тьяги, как бы притягиваемый ее взглядом. Наконец, она перестала поглаживать выступ у основания побега и повернулась к Ондизагу.

— Ну покажи, как ты вчера добывал Эккиар.

В голосе ее не было теперь и намека на насмешку. И лицо было совершенно серьезно. Ондизаг вдруг понял, что сегодня, совсем скоро он поймет что-то очень важное для себя, что-то ускользавшее прежде от его сознания в жизни аборигенов, и мысль об этом мгновенно затмила собой все постороннее. В одно мгновение он снова стал самим собой — человеком своей расы, не ведающим сомнений в правоте того, что делается для ее пользы.

Он встал, подошел к стене и посмотрел на побег — почти такой же, как вчерашний, чуть не погубивший его в лесу. Протянул руку. Побег был чуть тепловатый и клейкий на ощупь. Ондизаг провел рукой от основания до вершинной почки, осторожно сжал ее двумя пальцами, потом прищипнул. Снова провел пальцами от основания побега до его верхушки, надавливая через равные промежутки — так, как бесчисленное множество раз делали это аборигены на его глазах, заставляя побеги плодоносить. Так, как он сделал это вчера.

И все повторилось — только Тьяги не дала эккиару созреть. Кожура плода была еще ярко-желтой, когда она протянула руку и надломила побег у основания. Как и накануне, эккиар копил в себе яд, и она просто не в силах была сдерживаться. Ондизаг не удивился — он не смотрел на растущий плод, он следил за лицом Тьяги и видел, как сосредоточенное ожидание быстро сменилось на ее лице гадливостью. Она смотрела на эккиар, но обостренным чутьем Ондизаг понял, что гадливость эта относится не только к ядовитому плоду — и к нему самому тоже. Чувствовать это было странно и непривычно, и он не мог даже подобрать слова на языке своей расы, чтобы описать собственное душевное состояние.

Но что, что тут было описывать?! Почему вдруг отношение этой девчонки так задевает, уязвляет его? Ну не способен он управлять местными живыми организмами — разве это порок? Немыслимо подумать о том, чтобы в совершенстве овладеть навыками, освоенными всеми покоренными расами. Это и не нужно, когда владеешь главным навыком — способностью превращать других в свои послушные орудия. Один этот навык стоит всех других вместе взятых.

Тогда почему же ему так… так стыдно? Именно стыдно, произнес он про себя на местном языке. Стыдно, стыдно, стыдно… И, когда Тьяги, наконец, повернулась и посмотрела на него, он отвел взгляд в сторону.

— Кейенко, — чуть слышно произнесла наконец она и пошла к выходу. И слово это, как и накануне совершенно непонятное, обожгло Ондизага словно пощечина.

— Тьяги, — сказал он вполголоса, но она не остановилась.

— Тьяги! — сказал он уже громче. — Подожди, Тьяги! — он кинулся вслед и встал, загородив проход. Ондизаг не знал, зачем делает это. Но почему-то чувствовал — так, будто ему сказали — он не должен, не имеет права отпустить ее вот так, иначе не будет у него больше возможности понять… не это слово, нет — понять, что же такое творится с ним самим.

— Пропусти, человек без рук, — сказала она чуть слышно, глядя куда-то в сторону, и попыталась отодвинуть его со своего пути. Но именно попыталась — и тут же отдернула руку. Так, будто коснулась чего-то горячего. Или мерзкого.

— Почему? Почему ты называешь меня «человек без рук»?

— Тебе не понять этого, — она смотрела в сторону. И голос ее был каким-то посторонним, не так говорила она с ним раньше. Даже совсем недавно, входя в его жилище, она была совершенно другой. Или он сам был другим в ее глазах. Или она надеялась, что он другой.

В глубине жилища послышался стук — это оборвалась и упала на пол ветка с несостоявшимся эккиаром. Тьяги даже не вздрогнула, просто стояла и ждала, когда Ондизаг освободит ей проход. Так ждет человек, когда кончится дождь. Или пока автоматы не очистят загрязненную зону, вспомнил свой родной мир Ондизаг. Так ждет человек, пока отступит чужая, косная сила — так никогда не ждут другого человека! Никогда еще никто не смел так унижать его! Или он просто не в состоянии был понять это? — вдруг резанула сознание непрошенная мысль. Потому что опять он поймал себя на том, что думает на языке аборигенов.

— Ты должна мне объяснить! — почти прокричал он ей прямо в лицо, но она молчала, закусив нижнюю губу. — Слышишь, ты должна, мне объяснить! — он схватил ее за плечи и стал трясти изо всех сил. — Ты должна, должна объяснить мне это!

Она попыталась оторвать его руки, но силы были слишком неравными, и тогда, размахнувшись, она ударила его по щеке. Но гораздо больней пощечины ударили ее слова:

— Кейенко! Онги рекалу тонго!

И все вдруг стало ясно. Так ясно, что не оставалось места для какого-то иного толкования. И не стало надежды на отмену приговора. Пальцы Ондизага сами собой разжались, перед глазами его потемнело, и он как слепой, натыкаясь на стены, с трудом добрался до своего ложа и рухнул на постель.

Как ушла Тьяги, он не помнил.

Мысли его были в полном смятении. Несколько часов пролежал он, тщетно пытаясь ни о чем не думать, чтобы не допустить до своего сознания смысл вдруг открывшейся ему истины, чтобы не вспоминать о том, что он узнал о себе самом. Но время не облегчало боль, лишь усиливало ее, ибо раз за разом ловил он себя на том, что думает на языке аборигенов Алькамы — в языке его собственной расы просто не было ни необходимых понятий, ни конструкций для манипулирования ими. Наконец, с великим трудом он взял себя в руки и сосредоточенно проделал весь комплекс мысленных упражнений эгийер-кн'аги — мучительный, но действенный способ очищения разума, с незапамятных времен известный его расе.

Он вновь обрел способность к ясному мышлению — и какую-то пустоту внутри, которой никогда не замечал прежде.

Многое теперь становилось понятным. Почти все. Он понял, наконец, что в мышлении аборигенов оставалось для него неясным, понял, что сдерживало его от начала атаки на их внутренний мир. Три слова, брошенные Тьяги, раскрыли ранее непонятные связи и сняли покров тайны. Теперь аборигены были в полной его власти. Но радости не было.

Еще вчера все в мире казалось простым и понятным.

Еще вчера ему не о чем было особенно задумываться.

Еще вчера у него просто не было средств для того, чтобы сформулировать такие мысли. Но три слова, которые он услышал сегодня, разрушили плотину в его сознании — и все изменилось. Мир вокруг стал другим — только потому, что Ондизаг не мог смотреть на него прежним взглядом. И в этом изменившемся мире вдруг оказалось немыслимо совершить то, ради чего прибыл он на Алькаму, и остаться при этом самим собой. В этом новом мире естественный для людей расы Ондизага образ мыслей и образ действий вдруг оказался просто несовместимым с самим понятием «человек». И ничего поделать с этим было нельзя — если не позабыть напрочь слова, услышанные им сегодня. Но даже если бы он позабыл их, остались бы логические связи, порожденные осознанием их смысла, и ничего ровным счетом не изменилось бы. А если бы какое-то чудо вдруг лишило его понимания этих связей, то он уже не в силах был бы навязать аборигенам нужный образ мыслей. Ему всегда казалось, что это так просто — слегка изменить структуру языка, иначе расставить акценты, ввести некоторые новые обороты… Никто ни о чем не подозревает, никто не тревожится — но мышление новых поколений, вступающих в жизнь, становится другим. Таким, какое требуется расе Ондизага. Мышлением покорных рабов. Или мышлением людей второго сорта, понимающих превосходство расы Ондизага. Мышлением преданных слуг… И можно не бояться возмездия: сама мысль об этом никогда не сможет возникнуть в сознании покоренных рас.

Еще вчера казалось, что все это так просто.

Еще вчера все это было вполне достижимо.

Но теперь это было невозможно, совершенно невозможно! Просто потому, что совершивший все это мог называться только «кейенко», и это про него можно было сказать «Онги рекалу тонго».

«Человек без рук»… Вот, значит, что она имела в виду, вот на что надеялась. И вдруг убедилась — и тени сомнения не осталось — не человек без рук. Человек без сердца, человек без души. Душа… Само понятие это, столь обычное для многих покоренных народов, было совершенно чуждо расе Ондизага. И он, как и все его соплеменники, относился к душе естественным для себя образом — как относится естествоиспытатель, анатомируя под микроскопом бабочку. Но оказывается, и у него самого есть душа, и эта душа болит. Проклятье! — он опять думал на языке аборигенов. Но думать на родном языке он бы сегодня не смог. В его языке просто не было средств, чтобы выразить то сокровенное, что открылось ему сегодня, то главное, чем он отличался от аборигенов, что лишало его даже малейшей надежды овладеть их талантом в управлении природой, тот душевный изъян, по которому все в этом мире сразу распознавало в нем чужака. Как просто и понятно становилось все теперь — и безумно сложно, практически невозможно что-то поправить, что-то изменить.

«Онги рекалу тонго» — это было сказано о нем. О человеке, который считает, что ему принадлежит все, который привык только брать и даже не думает о том, чтобы что-то отдавать. В этом состояло его отличие от аборигенов. Для них — только сейчас он понял это! — именно в том, чтобы отдавать, и заключался смысл жизни. Отдавать — и не требовать ничего взамен. Отдавать — и получать неизмеримо больше. Все здесь было построено на этом универсальном принципе. Да и как могло быть иначе, если сам этот мир был творением бесчисленных поколений аборигенов, и каждое поколение стремилось к тому, чтобы отдать себя без остатка. Каким же жалким уродцем выглядел рядом с ними он, Ондизаг, кейенко — человек, который берет, не отдавая, «тот, кто хочет проглотить весь мир», если попытаться буквально перевести это слово на язык расы Ондизага.

Он даже застонал от омерзения, представив себя со стороны.

Но не это было для него самым страшным. Нет, гораздо страшнее оказалось другое: он смог взглянуть со стороны не только на себя самого — на всю свою расу. На людей, которыми он всегда гордился, чье могущество служило неопровержимым доказательством их права на владение Вселенной. Но теперь — теперь перед его мысленным взором предстал жуткий образ расы-паразита, сосущей жизненные соки из других народов, и уйти от этих мыслей было уже невозможно. Все, что связывало его с этой расой — даже язык ее, прежде всего ее язык — вызывало теперь в его душе омерзение. За несколько часов, всего за несколько часов весь внутренний мир Ондизага разрушился — но ничего нового не родилось на этих развалинах. А в том мире, что окружал его теперь, он не мог найти себе места.

Не в силах более выносить это мучение, Ондизаг вскочил на ноги, схватил свою накидку и бросился к выходу. Больше всего на свете боялся он встретить кого-нибудь из аборигенов. Жуткий стыд охватывал его всякий раз, когда он думал о том, каким чудовищем предстает в их глазах, и он страшился прочитать в их взглядах подтверждение этих мыслей. По счастью, было время вечерней еды, и он закоулками выбрался из деревни, не встретив никого по пути. Но куда было деваться от стыда перед самим собой? Быстро, почти бегом двинулся он через поляну к лесу. Две минуты — и деревня скрылась из глаз. Навсегда, если он не сбросит с себя позорное имя «кейенко». Навсегда, если он не сумеет стать человеком.

Ондизаг шел вперед не разбирая дороги. Он знал, что нет необходимости уходить далеко — то, что он собирался проделать, можно было сделать и не выходя из жилища. Но оставаться там он не мог да и сейчас остановился лишь тогда, когда трудно стало дышать от быстрой ходьбы.

Он перевел дух, огляделся по сторонам. Было тихо, сумрачно и спокойно. Влажная земля издавала чуть горьковатый запах прелых листьев. Где-то высоко шумела под ветром листва — но внизу не чувствовалось ни малейшего движения воздуха. Огромные стволы деревьев, оплетенные лианами, украшенные бородами роскошного мха, уходили ввысь, а у подножия их теснились кустарники, временами совершенно непроходимые, но чудесным образом расступавшиеся перед аборигенами.

Лес ждал Ондизага.

Он осторожно подошел к ближайшему дереву, раздвинул мох и обнажил кусок коры с ладонь размером. Вон та темная точка внизу — кажется, так и должна выглядеть спящая почка. Ондизаг осторожно прикоснулся к ней пальцем, стал поглаживать кору вокруг. Но ничего, ничего не менялось. Вчера ему повезло, вчера он нашел растущий побег — но не сумел вырастить эккиара. Сегодня у него не было выхода — он должен был заставить эту почку проснуться. Но нет, нет же, она не хотела расти. Кейенко! Проклятый Кейенко! — думал он, с отчаянием видя, что ровным счетом ничего не меняется. Ты опять думаешь не о том, кейенко! Ты опять хочешь что-то получить от этого мира. Но права на это у тебя нет. У тебя осталось одно-единственное право — искупить свой грех. Жизнью своей искупить грех свой и грех своей расы. Пусть ты погибнешь в этом лесу, и тогда он примет тебя, и ты растворишься в нем, и ткани твои сольются с его тканями, и соки твои вольются в соки его деревьев, и руки твои лианами повиснут на их стволах, и дыхание твое будет ветром шелестеть в их кронах, и слезы твои прольются дождем на их корни…

…Он не сразу заметил вздутие на месте спящей почки — лишь когда верхний, сухой слой коры треснул, и из-под него показался кончик побега. Но он старался не отвлекаться и не смотреть на этот побег, он все гладил и гладил кору у его основания, и только когда мягкая и чуть клейкая почка коснулась его груди, Ондизаг оторвал руку от ствола.

Никогда прежде не был он в таком состоянии. Даже когда дурманящие слова песен т'юнгора проникали в его сознание — а люди его расы нечасто позволяли себе расслабляться и петь эти песни — даже тогда не было в теле его и в мыслях той легкости, что ощущал он сегодня. И в этой легкости и дурмане как-то затерялась мысль, что, возможно, живет он последние минуты — сама мысль о предстоящем слиянии с этим лесом несла в себе какую-то странную, непонятную, неведомую прежде радость. Медленно и осторожно, так, чтобы причинить как можно меньше боли, Ондизаг провел пальцами от основания до кончика побега и прищипнул верхнюю почку. Затем все так же медленно стал перебирать пальцами вдоль побега — туда и обратно. Он не стремился повторить виденные столько раз движения — от старался заглушить, загладить причиненную боль.

Через десять минут эккиар лежал у него на ладони. Ондизаг разломил его надвое и откусил сочной, сладкой мякоти. Он совершенно не боялся смерти. Он просто не думал об этом.

Он знал, что прощен.

Прощен и принят в среду людей. И никто уже не посмеет сказать про него: «кейенко». Никто и никогда. Потому что того Ондизага, каким он был еще утром, больше не существовало.

Сзади хрустнула ветка, и он оглянулся. И не удивился — будто ждал этого. Наверное, Тьяги давно уже стояла здесь, в пяти шагах от него. Он улыбнулся, шагнул к ней навстречу и протянул половину эккиара. Так, будто ничего, совсем ничего не произошло между ними всего несколько часов назад. Так, будто не ему сказала она те страшные слова.

Да их, в сущности, и не было. Потому что сказаны они были другому человеку.

— Ты злой, грубый и жестокий, — говорила она ему этой ночью в перерывах между поцелуями. — Ты не умеешь вести себя с девушками. У меня остались синяки на плечах от твоих крючковатых пальцев, — и счастливо смеялась, а Ондизаг целовал и гладил эти синяки, и крепко сжимал ее в объятиях, и был счастлив — наверное, впервые в жизни. Ведь это такое счастье — отдавать, думал он. И отдавая, тоже можно покорять Вселенную.

Но эту мысль он оставил на утро.

 

ПРАВО СОБСТВЕННОСТИ

— Но это ж немыслимо! — Риттул вскочил со стула и в волнении стал ходить взад и вперед по кабинету. — Вы хоть отдаете себе отчет в том, что стоит за этой вашей миссией?

— Я еще раз повторяю, — Габбен устало вздохнул, на секунду прикрыл глаза, — закон существует для того, чтобы его выполняли. Все. Без исключения. Иначе он просто перестает быть законом.

Габбен был совершенно спокоен. Тот, кто теряет спокойствие, достоин презрения. Ни один из рода Габбенов не терял лица в экстремальных ситуациях. А Керо Габбен прослеживал свою родословную на девять столетий в прошлое, вплоть до самого Олава Керо Габбена, легендарного основателя династии, который первым из рода Габбенов добился звания Координатора. Не исключено, что славный род Габбенов имел и более древние корни. Ведь столько архивов погибло во время печальных событий пятисотлетней давности. Но переживать из-за этого не стоило. Лишь немногие из могущественных кланов могли похвастаться более древней родословной. Что же касается остальных… Керо Габбен как раз и прибыл решить вопрос с остальными. Вполне возможно, что и с этим Риттулом тоже — иначе с чего бы он так разволновался?

— Закон, говорите вы? — Риттул застыл на месте, уставившись на Габбена. — Закон? Это вы называете законом? То, что может обречь любого человека на худшую из возможных форм рабства, вы называете законом? Это же чудовищно, это же… — он не нашел слов, в раздражении дернул плечом и отошел к окну.

— Давайте прежде всего будем точными, — сказал ему в спину Габбен. — Давайте не будем путать терминологию. То, о чем вы сейчас сказали, ни в коей мере не может относиться к человеку.

— Да? — Риттул резко повернулся, подался вперед. — А к кому же тогда, по-вашему, может это относиться?

— Это относится… — Габбен презрительно поморщился. Слегка, только для себя, так что Риттул, скорее всего, ничего не заметил. — Это относится исключительно к биороботам фирмы ГБТ. Только и исключительно к биороботам. И люди здесь совершенно не при чем.

— Не при чем, говорите вы? Не при чем? А как вы отличите человека, обыкновенного человека от биоробота? Как, я вас спрашиваю?

Габбен выдержал паузу. Две секунды. Три. Теперь можно говорить. Теперь его слова дойдут по назначению. И этот Риттул — уму непостижимо, как он достиг звания Координатора — поймет, наконец, что спорить просто бесполезно. А может и не поймет. Может, он просто не в состоянии это понять. Люди такого сорта, как правило, не очень умны. Но значения это уже не имеет. Нравится Риттулу иск, предъявленный тсангитами, или не нравится, это ровным счетом ничего не меняет. Человечество добровольно вступило в Сообщество и признало действующие в Сообществе законы. Ему придется подчиниться. Тем более, что удовлетворение этого иска может пойти людям только на пользу. Ведь даже незначительное снижение численности населения позволит решить множество проблем. Земля стала слишком тесной для людей, слишком много на ней лишних ртов, и переселить их куда-нибудь подальше до сих пор было весьма затруднительно. Теперь же вопрос решится сам собой, а если подойти к делу несколько шире, чем предусматривает предъявленный тсангитами иск… Впрочем, для выработки подробных планов еще будет время.

— Я уже объяснял вам процедуру, — совершенно ровным голосом сказал Габбен. — Раз вы не поняли, повторю еще раз. Фирма ГБТ, как и все остальные фирмы, осуществляющие разработки в области биотехнологии, метит своих биороботов генетическим клеймом по стандартной методике. Отрезок ДНК биоробота, который ни при каких мыслимых обстоятельствах не может экспрессироваться, несет на себе уникальную метку фирмы-изготовителя. Стандартная процедура, разработанная нами задолго до первых межзвездных полетов. Мы и сами используем ее в своей биотехнологии. Как вам могут подсказать специалисты, вероятность случайного возникновения последовательности нуклеотидов, аналогичной метке, слишком мала, чтобы это событие могло произойти за все время существования Вселенной. Поэтому, согласно законам Сообщества, все организмы, несущие метку, вне зависимости от их местонахождения и состояния являются собственностью фирмы-изготовителя. Идентификация же биороботов производится элементарно. Достаточно проанализировать кровь человека по стандартной методике, чтобы определить…

— Да вы хоть понимаете, что вы говорите?! — вдруг заорал Риттул. — Что вы скажете, если ваша — ВАША! — кровь вдруг покажет наличие метки?

— Я прошу на меня не кричать, — сказал Габбен, снова выдержав паузу. — Вы испуганы, и это вполне понятно. Что же касается меня — меня лично — то ваша обеспокоенность моей судьбой лишена каких-либо оснований. Я совершенно точно знаю свою родословную на протяжении последних девяти столетий и потому убежден, что не могу нести в себе генов, характерных для биороботов. Ведь общеизвестно, что первое столкновение человека с тсангитами произошло всего семьсот три года назад. До этого времени их биороботы просто не могли проникнуть в человеческое общество. Поэтому за меня, повторяю, беспокоиться не стоит. Что же касается вас… — договаривать он не стал.

— Мне неясно, — подал голос молчавший до сих пор Итто Сантало, — Почему фирма ГБТ предъявила свой иск именно сейчас?

— Да какое это имеет значение? — раздраженно спросил Риттул.

— Существенное. Насколько я знаю Кодекс Сообщества, существует понятие срока давности. Не так ли, господин Габбен?

— Такое понятие существует, — поджав губы, ответил Габбен. — Но срок давности нельзя применять к праву собственности. Право собственности вечно и незыблемо.

— Несомненно. Но на каком основании тсангиты требуют экспертизы? На основании результатов, полученных восемьдесят два, если не ошибаюсь, стандартных года назад. Могут ли столь давние результаты служить основанием для предъявления иска?

— Даже если и не могут, — немного подумав, сказал Габбен, — это ничего не изменит. Ровным счетом ничего. Хотя бы потому, что они дают право на проведение выборочной проверки. Судя по информации, которой я располагаю, такая проверка неизбежно подтвердит прежние результаты. Вы получите отсрочку — не более.

— А если не подтвердит? Я правильно понимаю ситуацию, господин Габбен: если нет — иск будет признан недействительным?

Габбен молча кивнул. Этот Сантало совсем неглуп. И не трясется от страха за свою шкуру, что довольно странно. Насколько знал Габбен, происхождение этого Сантало было весьма и весьма сомнительным. Его предки по материнской линии уже в восьмом колене были совершенно неизвестны. Конечно, это еще ничего не означает, но не хотел бы Габбен поменяться с Сантало местами.

— Вот видишь, Риттул, не все еще потеряно, — Сантало встал и подошел к Координатору. — Тем более теперь, когда мы получили метку для экспертизы…

— Я думаю, господин Габбен извинит нас, — поспешно сказал Риттул. — Нам необходимо собрать руководство базы, чтобы выработать план действий.

— План действий предусмотрен процедурой экспертизы, внесенной в Кодекс Сообщества, — холодно сказал Габбен. — Но я не стану вам мешать. Только прошу помнить: я должен представить посредникам отчет о результатах не позднее, чем через сутки.

Он не спеша встал, молча кивнул на прощание и вышел. Некоторое время в кабинете было совершенно тихо. Первым заговорил Риттул:

— Какого черта, — сказал он совершенно ровным голосом, за которым чувствовалась в любой момент готовая вырваться наружу ярость, — какого черта потребовалось тебе распускать язык перед этим?…

— А что особенного? — голос Сантало звучал изумленно, совсем не так, как еще минуту назад.

— Ведь этот… этот Габбен — консультант фирмы ГБТ, представитель тсангитов.

— Но он же человек…

— Он представитель фирмы и только потом уже человек. Если он вообще человек. А ты выбалтываешь перед ним то, что, может быть, единственное сегодня дает нам надежду.

— Прости, я не подумал, — Сантало сел, обхватил голову руками. — Вот ведь проклятье! Сорвалось с языка. Мне вдруг пришло в голову, как можно отразить угрозу, и я на радостях обо всем позабыл. Ты думаешь, Габбен способен донести об этом разговоре тсангитам?

— Я не думаю, Итто. Я знаю, — Риттул отошел от окна, сел за свой стол, помолчал, успокаиваясь. — Я прекрасно знаю людей подобного сорта. Это же Габбен из рода Габбенов с его бог знает сколькими поколениями влиятельных предков. Одно это делает его не таким, как мы. Он донесет, поверь моему слову, он обязательно донесет обо всем, что сумеет пронюхать. И если мы не найдем выхода, человечеству останется два пути — либо удовлетворить этот иск, либо погибнуть. И я не знаю, что хуже.

— Да… — ответил Сантало и замолчал.

Что тут скажешь? Тсангиты требовали поголовной, под надзором посредников, проверки всех людей на наличие в их генах метки фирмы ГБТ. И тот, чьи гены содержали эту метку, автоматически становился собственностью фирмы. Собственностью, имеющей не больше прав, чем обыкновенный биоробот. Он на мгновение представил себя в таком положении и ужаснулся. Проклятье! Угораздило же этого Пьера Галлоди восемьдесят два года назад разбиться на планете, осваиваемой тсангитами. Они теперь утверждают, что он погиб при катастрофе, но останки его в то время землянам возвращены не были. Тсангиты вообще ничего тогда не сообщили об этой катастрофе, и все эти годы Пьер Галлоди считался пропавшим без вести. И вот теперь они вдруг вспомнили о нем. Почему именно теперь? Скорее всего, именно из-за срока давности — ведь сейчас уже никто не спросит с них за сокрытие информации. Тсангиты умеют остаться чистыми перед законами, действующими в Сообществе, они умеют скрыть любое свое преступление. Это не составляет труда для доминирующей цивилизации. Кто — через столько лет — разберет, была ли та катастрофа на самом деле? Кто станет вообще разбираться в этом?

Впрочем, и землянам было теперь не до бедняги Галлоди. Согласно утверждениям Габбена и представленным им документам, в генах погибшего содержалась метка фирмы ГБТ, самой влиятельной тсангитской биотехнологической корпорации — только это сейчас имело значение. И Пьер Галлоди, имея при себе документы человека, оформленные с соблюдением всех правил, предписываемых Кодексом Сообщества, являлся, следовательно, не человеком, а биороботом, собственностью фирмы. Или, по крайней мере, потомком биоробота. Хотя разница несущественна — биороботы передают все свои признаки по наследству вместе с меткой. Биоробот с документами человека — это было грубейшим нарушением Кодекса. Тсангиты вправе были бы требовать поголовной проверки, если бы не тот же срок давности. Срок давности был пока что единственным, что давало людям хоть какую-то надежду.

Сообщество, будь оно проклято! Этот Габбен в самом начале сегодняшней беседы имел наглость что-то такое говорить о добровольном вступлении землян в Сообщество. Если что-то, совершенное под угрозой тотального уничтожения, можно назвать добровольным, то тогда действия землян таковыми и были. И они совершенно добровольно подчинились Кодексу Сообщества, отказались от исследований в ряде областей науки, от распространения своего влияния на запретные области в Галактике — а таких областей оказалось несчетное количество — от создания мощного космического флота, они добровольно перешли к строгой регламентации жизни на Земле и немногих других ограниченно пригодных для обитания планетах, которые сумели отыскать за долгие годы исследований в так называемых свободных зонах. Со всем этим еще можно было бы смириться, все это еще можно было бы воспринимать как необходимое ограничение свободы — иначе разные цивилизации сталкивались бы друг с другом в бессмысленном и расточительном соперничестве, всегда чреватом возникновением войны на уничтожение — если бы Кодекс Сообщества был одинаково регламентирующим для всех его членов. Но те же тсангиты с незапамятных времен пользовались множеством преимуществ от которых и не думали отказываться. А чего стоили находки трехсотлетней давности на Беллуме, где люди обнаружили несомненные следы уничтожения тсангитами целой самостоятельной цивилизации — и это при том, что никакой санкции Сообщества на проведение такой акции тсангиты не только не получали, но даже и не запрашивали. А их биороботы? Сантало вновь представил, что это будет значить для него, лично для него, если в его генах вдруг обнаружится метка ГБТ, и ему опять стало нехорошо. Как и накануне вечером, когда он получил срочный вызов от Риттула.

Тогда ему тоже стало страшно. Пожалуй, даже страшнее, чем сейчас. Потому что такой вызов — без всяких комментариев, просто код, обязывающий его незамедлительно возвратиться на базу — мог означать для него лишь одно: в Голубом поясе случилось что-то страшное, что-то чудовищное. Всю ночь в транспортной капсуле он не спал, даже не пытался спать, воображая себе картины одна ужаснее другой, потом уверяя себя, что нет, нет же, такое просто невозможно, но затем, через несколько минут, опять поддаваясь кошмарным видениям. Это нередко случается с людьми дела, когда им приходится в минуты бедствия сидеть сложа руки и ждать. Он скорее согласился бы на повторение той посадки на Баргею, которая до сих пор заставляла его кричать во сне, чем пережить снова ночь, подобную этой. И потому, вернувшись на базу и узнав, что ничего страшного в Голубом поясе не произошло, Сантало вдруг ощутил такое облегчение, что весь ужас миссии, с которой прибыл на базу Габбен, дошел до него не сразу. Но мало-помалу ужас этот овладевал его сознанием.

Потому что стать биороботом тсангитов означало перестать быть человеком. Биороботы вообще не были людьми. Они были полиморфами — в разной степени, в зависимости от конкретной модели — квазиинтеллектуальными полиморфами, способными приспосабливаться к широкому спектру внешних условий, но совершенно лишенными свободы воли. Если бы биороботы этой свободой обладали… Тсангиты прекрасно понимали всю опасность этого, и потому деструкция личности любого полиморфа была одним из основных требований Кодекса Сообщества. А существо, прошедшее деструкцию личности, было именно роботом, механизмом или организмом, предназначенным для выполнения определенной работы. Не человеком. Не личностью. Ничем. И участь эта, по-видимому, ждала многих и многих людей, в чьих генах по прихоти судьбы, а скорее, что уж греха таить, из-за каких-то нарушений Кодекса Сообщества оказалась метка фирмы ГБТ.

— Ну, что будем делать? — прервал Риттул размышления Сантало.

— Что? — тот вздрогнул, услышав вопрос. Потом, сосредоточившись, ответил: — А что если это блеф? Откуда взяться в человеческом геноме метке ГБТ? — ему хотелось бы верить в то, что он только что сказал. Но верилось с трудом. Тсангитам не было нужды блефовать. Блеф — оружие слабых.

— А если она есть? — взгляд, которым смотрел на него Риттул, показался Сантало странным. Очень странным.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Сантало, не решаясь даже про себя высказать возникшую вдруг в мозгу догадку.

— Что я хочу этим сказать? — Риттул надолго замолчал, и, когда заговорил снова, через минуту, если не больше, Сантало уже не удивился его словам. — Что я хочу сказать? Все очень просто, дорогой мой. Все очень, очень просто… Вчера, уже после того, как я вызвал тебя, я проверил… Я сделал анализ своего генома — сравнительный с тем образцом метки, что привез Габбен, — он снова помолчал и вздохнул. Потом спросил: — Что, похож я на биоробота?

— Т-ты? — Сантало в растерянности замолчал, не зная, что сказать. Потом опустил голову и стал смотреть на пол у себя под ногами.

— Да, я, — ответил Риттул совершенно спокойно. — И не только я — мои дети тоже. Ведь они же мои дети. И наверняка еще великое множество людей. Похожи мы на биороботов?

Нет, на биороботов они, конечно, похожи не были. Кому нужны биороботы в человеческом обличье? Сантало не раз видел биороботов — он бывал в мирах, населенных тсангитами, когда работал в галактическом транспорте. Биоробот, конечно, мог принять форму человека. Полиморф — он на то и полиморф, чтобы принимать самые разнообразные обличья. Но за годы своей работы Сантало никогда ничего подобного не видел. Ведь биороботы работали там, где условия были экстремальными и не позволяли применять всегда грозящую отказами технику. Биороботов было чрезвычайно трудно создать, но раз созданные, они становились очень дешевыми и удобными инструментами в руках своих владельцев. Недаром фирмы-разработчики никогда не продавали своих биороботов, они только сдавали их в аренду, заставляя приспосабливаться к конкретным условиям, определенным заказчиками. Ох, как же биороботы приспосабливались! Сантало вспомнил закованных в тяжелые хитиновые панцири многоножек, которые выгрызали челюстями куски черной, маслянисто поблескивающей руды в глубоких шахтах богатой тяжелыми металлами Ганхеды и выносили их на поверхность; дышащих жабрами бледных и бесформенных существ в океанах Акуара; хвостатых биороботов со степной Ксмаунды, рыхлящих острыми когтеобразными выступами на хвосте черную от перегноя почву. Нет, биоробот в форме человека, существа, способного выжить лишь в чрезвычайно узком диапазоне внешних условий — это нонсенс.

Но не поверить Риттулу он не мог.

— Как это могло случиться? Когда?

— А я знаю? — раздраженно ответил Риттул. — С кого из предков теперь спросишь?

— И что же нам теперь делать?

— Ты меня спрашиваешь? Не знаю. Будь я один такой — черт с ним. Живым бы я им в руки не дался, и дело с концом. Но ведь я же наверняка не один. Нас же таких много, очень много, Итто. Этого же просто быть не может, чтобы первый же человек, подвергшийся проверке, оказался единственным биороботом среди землян.

— Проклятье! — сказал Сантало в сердцах. В кабинете надолго воцарилось молчание.

— Этот Габбен, — наконец, сказал Риттул. — Придушил бы его. Своими бы руками вот так взял и придушил, — он сжал кулаки так, что побелели костяшки пальцев.

— Ему-то, мерзавцу, какая от всего этого выгода?

— Такие, как он, из всего извлекают выгоду.

— А что если его действительно убрать? — Сантало оживился. — Бывают же несчастные случаи, никто не застрахован. Пока они разберутся, пока снова пришлют представителя, глядишь, и удастся что-то придумать.

— Что придумать? Да убери мы его, и сюда сразу столько всякой мрази налетит… Мы вообще шагу ступить не сможем. Он же прибыл к нам как полномочный представитель ГБТ, а это, пожалуй, звучит посолидней, чем какой-нибудь там чрезвычайный и полномочный посол. Сейчас этот мерзавец для нас настолько же неприкосновенен, как самый настоящий тсангит.

— А что если его подкупить?

— Чем? Чем ты его подкупишь?

— Нет, в самом деле. Не подкупить, так испугать. Ведь наверняка его испугать можно.

— Не уверен. И что это нам даст? Отсрочку на какое-то время. Если бы у нас хотя бы был план, как этой отсрочкой воспользоваться. А так…

— Вот именно — отсрочку. Время решает все. Если мы сумеем спровадить его без поголовной проверки всех на базе, если здесь он биороботов не обнаружит, то многое еще можно будет предпринять. Очень многое. Можно, в конце концов, укрыть всех носителей этой злосчастной метки от экспертизы.

— Дожидайся. Думаешь, Габбен один такой? На тринадцать миллиардов землян найдется хотя бы несколько выродков.

— Ну не это — так разработать какой-нибудь вирус, который стирал бы метку.

— Чушь. Я тут всю ночь изучал этот вопрос. Метку уничтожить невозможно. Этот вариант они сами давно предусмотрели. И предотвратили.

— Стой! А если попробовать встречный иск? А? Ведь как вообще могла появиться метка в геноме человека? И не является ли ее появление свидетельством диверсии ГБТ против человечества?

— Диверсии, говоришь? — Риттул задумался. — Скорее всего, именно так и есть. Именно диверсия — хотя неясно, какую конечную цель они преследовали. Сомнительно, правда, что процесс удастся выиграть. Не помню случая, чтобы кто-либо выигрывал процессы у тсангитов. Но это даст нам время, — он даже слегка улыбнулся. Впервые за этот день.

— Вот именно! Главное сейчас — выиграть время, не допустить массовой экспертизы на Земле и на других наших планетах. А уж дальше что-нибудь да придумаем.

— Стой, — Риттул снова помрачнел. — Ничего не получится. Для того, чтобы говорить о встречном иске, необходимо иметь права. А как, черт подери, без этой самой экспертизы может Земля доказать свою правомочность, если ее-то как раз они и оспаривают? Ведь биороботы же не могут, согласно Кодексу Сообщества, предъявлять никаких исков. И ГБТ может потребовать поголовной экспертизы как раз на том основании, что мы предъявим этот иск. Раз уж у них имеется пусть и устарелое, но свидетельство наличия метки в геноме по крайней мере одного человека. И до проведения этой экспертизы наши права будут тсангитами просто игнорироваться.

— Ну это мы еще посмотрим. Если доказать, что лица, вручающие встречный иск, заведомо не несут метки… Кому на базе сейчас известно о цели прибытия Габбена?

— Нам с тобой и ему. Если он, конечно, не выболтал еще кому-то.

— Не думаю, чтобы это было в его интересах. С теми, кто привозит подобные вести, всякое может приключиться, а Габбен хоть и мерзавец, но совсем не дурак. У нас осталось меньше суток. Нельзя терять время. Пойдем в лабораторию, — Сантало встал и направился к двери.

На девятой карантинной базе, Координатором которой был Риттул, находилось около двенадцати тысяч человек — в основном те, кто проходил здесь всестороннюю медицинскую проверку для получения допуска на Землю. Образцы крови каждого из них были в любой момент доступны для проведения анализа, и Сантало, отпустив из лаборатории двух дежуривших там лаборантов — к счастью, был выходной, и остальные его сотрудники отдыхали — ввел в систему метку, полученную Риттулом от Габбена, и запустил автоматику экспресс-анализа.

Через два часа они знали самое страшное.

Проверка показала, что гены всех — всех без исключения — людей на базе содержали в себе метку ГБТ. Это могло означать лишь одно — она содержалась в генах практически всех землян. Исключение могли составить лишь те, кто, как и Габбен, точно знал родословную всех своих предков со времени первого столкновения землян с тсангитами. Значит, человечество было обречено. О том, чтобы сражаться с тсангитами, не могло быть и речи — даже если бы одни лишь тсангиты противостояли людям в случае возникновения конфликта. Силы были слишком неравными. Тем более, что тсангиты могли вообще уклониться от прямого столкновения, подставив вместо себя под удар других, столь же подневольных, как и земляне, членов Сообщества. Кодекс давал им такое право. Как сторона, потерпевшая ущерб от действий землян — и почему это такой стороной неизменно оказывается сильнейшая? — тсангиты могли требовать от членов Сообщества защиты своих интересов и чужими руками подавить всякое сопротивление.

Все было скверно. Но, как ни странно, Сантало теперь чувствовал в себе какую-то уверенность, которой не было прежде. И уверенность эта, как он понял, разобравшись в своих ощущениях, происходила из осознания того факта, что отступать теперь некуда. Теперь даже в мыслях не мог он вообразить такой подлости — остаться в стороне и позволить тсангитам порабощать людей, несущих метку фирмы. Он и прежде не остался бы в стороне, но теперь, зная, что и он, как и все остальные, как, наверное, большая часть населения Земли, тоже потенциальный биоробот и тоже обречен на деструкцию личности и рабство — теперь он был спокоен. Теперь он знал, что не дрогнет и будет сражаться до конца.

Вопрос был только в одном — что делать?

Важнее всего было не допустить просачивания информации на Землю. По крайней мере до тех пор, пока неясна была общая ситуация. Хорошо еще, что все линии связи находились под контролем Координатора базы Риттула, и он после первой же беседы с Габбеном наложил вето на передачу всех неслужебных сообщений. Страшно подумать, что может случиться, если Габбен свяжется с кем-нибудь из своих союзников на Земле. Эти древние фамилии с их претензиями на мировое господство… Уж кто-кто, а они действительно могли гарантировать чистоту своих генов. Только теперь Сантало до конца осознал дьявольское коварство одного из казалось бы незначительных требований Кодекса Сообщества, предписывающего необходимость строгого контроля документов всех граждан входящей в Сообщество цивилизации. Если бы люди строго придерживались этого требования, чужие гены никогда не проникли бы в геном человека. И тогда сама мысль о возможности подобного иска со стороны тсангитов не могла бы возникнуть. Если бы люди могли выполнить это требование… Но разве мыслимо проконтролировать каждого, разве мыслимо всякий раз при появлении на свет младенца определять, как это принято у тех же тсангитов, соответствие его генома геномам его родителей и лишать его жизни, если такого соответствия нет? Люди никогда не могли бы пойти на такое — и вот теперь наступала расплата!

Несколько минут после того, как компьютер вывел результаты анализа, они сидели ошеломленные. Слов не было — было одно лишь отчаяние. Отчаяние и злость. Потому что обнаруженное ими могло означать лишь одно — человечество пало жертвой чудовищной диверсии со стороны ГБТ. Но даже доказав факт диверсии, люди не могли бы рассчитывать на снисхождение — сама возможность ее совершения проистекала из-за злостного нарушения людьми Кодекса Сообщества.

Если бы люди были осторожнее…

— Интересно, когда они сумели это сделать? — спросил Риттул, сам удивившись тому, как неестественно прозвучал его голос.

— Кто теперь разберет? Наверное, как раз во время тех событий пятисотлетней давности. Сейчас я прикину, — Сантало стал быстро вводить в компьютер задание со своего пульта, что-то бормоча себе под нос. Потом поднял голову и застыл в ожидании ответа.

Ответ был таким, что сперва они не поверили. Но ошибки не было. Для того, чтобы сегодня все двенадцать с небольшим тысяч человек на девятой карантинной базе несли в своих генах метку ГБТ, пять столетий назад фирме пришлось бы внедрить в человеческое общество не менее тридцати тысяч биороботов в человеческом обличье. Это было чудовищно много, но для других, более спокойных эпох, цифры получались еще большими. А значит, не оставалось никакой, даже призрачной надежды на снисхождение со стороны Сообщества. Потому что цивилизация, способная допустить столь массированное нарушение Кодекса, лишалась права на существование. Человечество было обречено, и те немногие его представители, кто сумел бы доказать чистоту своих генов, неизбежно стали бы в будущем не более, чем малочисленными прислужниками тех же тсангитов, оставленными ради экзотики. Сантало видел подобных — носатых гвельбов, юрких гуннаров — и не завидовал людям, которым суждено было разделить их судьбу. Хотя тот же Габбен, к примеру, уже сейчас находится на службе у тсангитов, выполняет ту же самую работу, что и гуннары, и он, судя по всему, жизнью своей вполне доволен. Если бы Габбен тоже был биороботом… Но нет, это невозможно. Эти древние фамилии всегда следили за тем, чтобы не смешиваться с людьми сомнительного происхождения. И все же…

Вызов Габбена застал их врасплох. Он стоял у дверей в лабораторию и хотел войти — намеренная, расчетливая наглость с его стороны поражала. Потому что никто, кроме персонала и Координатора базы не имел права на вход сюда. Ведь слишком многое зависело от надежности карантинной службы. По сути дела, события пятисотлетней давности стали возможны лишь потому, что служба эта сработала тогда плохо и пропустила на Землю вирус АТ-19. И не только вирус, оказывается — каким-то образом она пропустила еще и тридцать тысяч биороботов.

Увидев изображение Габбена, возникшее в поле идентификации, Риттул даже зарычал.

— Сейчас я ему покажу, — сказал он, вставая и направляясь к выходу. — Сейчас я ему устрою.

— Не стоит, — спокойно сказал ему вслед Сантало. — У меня появилась идея. Пусть он войдет.

— Что? Ты с ума сошел. А это? — Риттул показал на данные анализа, высвеченные на пульте.

— Этого ему знать, конечно, необязательно, — Сантало погасил экран, потом снова повернулся к двери. — Пусть он войдет.

— Что ты намерен делать?

— Ничего особенного, — Сантало положил руку на пульт и стал набирать какие-то команды. — Но Габбена это не обрадует.

— Требуется моя помощь?

— Нет, справлюсь сам. Без тебя, пожалуй, будет даже лучше. Впусти его и пойди отдохни. Если мой план удастся, у нас будет много работы.

— Тут не до отдыха, — буркнул Риттул. — Но делай как знаешь.

Он подошел к двери и снял блокировку. Некоторое время они молча стояли друг против друга — Координатор карантинной базы Риттул и представитель фирмы ГБТ Габбен — потом Риттул молча вышел из лаборатории, слегка задев Габбена плечом, и тот, посмотрев ему вслед, вошел в лабораторию. Дверь за ним плотно закрылась.

— Что привело вас сюда, господин Габбен? — холодно спросил его Сантало, по-прежнему сидевший перед пультом.

— Как представитель фирмы я должен получить данные по анализу крови всех, кто в настоящий момент находится на базе. Надеюсь, Координатор Риттул ознакомил вас с протоколом.

— Разумеется, — Сантало был совершенно спокоен. Даже удивительно — еще минуту назад, когда он понял, что же нужно сделать, чтобы остановить Габбена, его била нервная дрожь. И вдруг — такое спокойствие. — Разумеется, ознакомил, — повторил он, слегка растягивая слова. — Но сперва вы должны подтвердить законность ваших притязаний.

— Что? — впервые с момента своего прибытия на базу Габбен не сдержался. Он был готов давить и оскорблять, чувствуя за своей спиной всю мощь цивилизации тсангитов — но сам не ждал оскорблений. По крайней мере, оскорблений такого рода. Кровь бросилась ему в лицо, и он прорычал. — Да как вы смеете? Я представитель ГБТ, мои документы были вручены Координатору вчера, по прибытии на базу, и я не позволю…

— Да вы не волнуйтесь, господин Габбен, — чуть насмешливо ответил ему Сантало. — Вы совершенно напрасно так разволновались. Ваши документы, разумеется, в полном порядке, и ваша личность не вызывает никаких сомнений. Только согласно протоколу проверки, на точном соблюдении которого вы так настаиваете, все действия могут совершаться лишь правомочными гражданами. А проверка на правомочность включает в данных условиях обязательный тест на отсутствие метки фирмы. Вы же не хуже меня понимаете, что мы не вправе выполнять никакие указания со стороны биороботов. Разумеется, в вашем случае все это — чистая формальность, но вы же сами недавно сказали, что закон обязателен для всех.

— Да, — ответил, наконец, Габбен. — Закон обязателен для всех. Но на вашем месте, господин Сантало, я не стал бы настаивать на соблюдении таких вот формальностей. В новых условиях, которые возникнут на Земле после проведения тотальной проверки, Габбены будут иметь большой вес. И разумнее всего с вашей стороны было бы не настраивать их против себя.

— Я все понимаю, господин Габбен. Но закон есть закон. — Сантало развел руками и улыбнулся. Если бы то, что он задумал проделать, раскрылось, ему угрожало бы лишение всех званий и пожизненная ссылка на один из астероидов. Каким ничтожно малым в сравнении с нависшей над человечеством угрозой казалось ему теперь это наказание!

— Хорошо, — Габбен злобно сверкнул глазами. — Где ваши анализаторы? Быстрее покончим с этим и приступим к делу. Хорошо еще, что вы понимаете, что это чистая формальность.

— Пройдите сюда, пожалуйста, — Сантало раскрыл дверь в соседнее помещение. — Вот этот крайний прибор. Положите палец на металлический кружок в центре и…

— Я знаю это и без вас! — огрызнулся Габбен, подходя к прибору. — Но имейте в виду — я немедленно потребую анализа вашей крови. Хотелось бы знать, насколько вы правомочны давать мне указания.

Он подошел к анализатору, положил палец на металлический кружок, слегка надавил. Послышался мелодичный звонок.

— Вот и все, господин Габбен, — любезно улыбнувшись, сказал Сантало, и тот, взглянув ему в лицо, ничего не ответил. Не нравилась Габбену эта улыбка, очень не нравилась. — Прошу теперь обратно, результаты будут на пульте через несколько минут. И тогда, если у вас, конечно, не будет возражений, мы сможем приступить к работе согласно протоколу. Садитесь, пожалуйста, — он указал на одно из кресел перед пультом, сам сел рядом, спросил все тем же любезным голосом. — Вы не могли бы, господин Габбен, посвятить меня в дальнейшие планы ГБТ? Насколько я понимаю, фирма рассчитывает получить в результате этой акции немало биороботов. Иначе просто не имело бы смысла все это затевать. Каковы могут быть последствия?

— Я не получал полномочий посвящать кого бы то ни было в планы фирмы, — холодно ответил Габбен.

— Боже упаси, господин Габбен, я же не прошу вас раскрывать какие-то секретные планы. Но мы с вами деловые люди, мы же понимаем, что все это должно сказаться на курсе акций. И не мешало бы предвидеть возможные последствия, чтобы не остаться без гроша.

— Вы, я вижу, имеете что-то на уме? — Габбен повернулся к Сантало и впервые посмотрел на него с интересом. Такого поворота разговора он не ожидал.

— Ничего особенного, уверяю вас. Просто не хочу лишиться своих сбережений. И потому мне интересно узнать ваше мнение — скажем для определенности: ваше личное мнение — о том, как намерена фирма использовать новых биороботов. Насколько мне известно, акции ГБТ в последнее время падали, а подобное увеличение, хм, основного капитала может вновь поднять их стоимость. Ведь фирма сможет возобновить работы на ряде замороженных объектов, не так ли?

— Несомненно. Не надо быть гением, чтобы сделать такой вывод.

— Разумеется. Но мне непонятно, на каких работах можно применять биороботов, имеющих человеческий облик. Ведь человек — пусть даже и несет он метку столь солидной фирмы — всего лишь человек, и возможности его использования весьма ограничены. Не станут ли новые биороботы, так сказать, мертвым капиталом, не ошиблась ли ГБТ, сделав на них ставку?

— Вы, господин Сантало, видимо плохо представляете себе сущность разработок фирмы. Дело ведь не просто в метке. Она не возникает сама по себе и не передается сама по себе. Наличие метки однозначно свидетельствует, что организм несет в себе гены полиморфизма. И значит, все эти так называемые люди потенциально пригодны для необходимой трансформации. Правда, степень этой пригодности может оказаться различной, и какая-то часть материала, несомненно, будет отбракована. Но опыт показывает, что часть эта не столь уж велика. Что же касается курса акций ГБТ, то падал он в последнее время исключительно из-за недостатка биороботов на рудниках Оттагана. Даже самые стойкие экземпляры долго там не выживают, а размножение биороботов требует больших затрат. Фирма несколько просчиталась, вложив средства в новые разработки, и у нее не оказалось вовремя свободных капиталов для покрытия неожиданно большой убыли биороботов. Теперь же, получив практически задаром по меньшей мере несколько сотен миллионов биороботов с Земли — были сделаны предварительные прикидки возможного их количества — фирма надолго обеспечит потребности в рабочей силе на всех своих объектах, и курс ее акций неизбежно пойдет вверх. В этом я могу вас уверить.

— А вас не пугают организационные трудности? Все-таки цивилизация Земли может решиться на какой-нибудь отчаянный шаг, возникнет необходимость в боевых действиях, неизбежны потери — тех же потенциальных биороботов, к примеру.

— Уверяю вас, господин Сантало, все будет гораздо проще, чем вы думаете. На Земле найдется достаточно благоразумных и сознательных людей — среди тех же держателей акций ГБТ, к примеру — которые постоят за интересы фирмы. Гораздо большие потери ждут фирму при трансформации биороботов, получаемых с Земли. Ведь перед этим необходимо подвергнуть их деструкции личности, чтобы гарантировать полное повиновение. А деструкция личности, как мы установили при проверке методики на человеке, чревата по меньшей мере тринадцатью процентами летальных исходов. Потери материала предстоят поэтому весьма значительные, но снизить их вряд ли удастся. Все же остальное, уверяю вас, не представляет трудности.

— Что ж, вы меня убедили, — сказал Сантало и, улыбнувшись, повернулся к пульту. — ГБТ знает, что делает. Хорошо, что я не спешил расставаться с ее акциями. Посмотрим теперь ваш анализ и приступим к работе, — он положил руку на пульт и ввел команду.

Результаты анализа появились у них перед лазами.

В лаборатории стало тихо. Очень тихо.

— Ну что вы молчите? — спросил Габбен, сам удивившись неуверенности своего голоса.

Сантало не отвечал долго. С полминуты. Все было проделано четко, и этот напыщенный дурак не мог ничего заподозрить. Конечно, никто не в состоянии теперь стереть из памяти анализатора информацию о командах, которые задал ему Сантало перед самым приходом Габбена, и первая же проверка обнаружит подлог. Но Сантало не боялся теперь проверок. Какое они могли иметь значение, какое значение могла иметь теперь его личная судьба в сравнении с тем, что угрожало всему человечеству? Значение имело лишь то, что вместо результатов анализа крови Габбена на пульте светились результаты анализа его, Сантало, крови. И они неопровержимо говорили о том, что это — кровь биоробота. И автоматически лишали сидевшего с ним рядом человека прав не только представлять фирму ГБТ — нет, прав вообще считаться человеком. Только бы этот мерзавец не умер от испуга, с тревогой подумал Сантало, глядя, как кровь отхлынула от лица Габбена.

— Господин Габбен, — сказал он наконец. — Согласно Кодексу Сообщества с данной минуты вы не можете выступать в качестве представителя фирмы. Я вынужден просить вас немедленно покинуть лабораторию, проследовать в занимаемое вами помещение и там ожидать дальнейших инструкций. Учтите, неподчинение будет чревато для вас непоправимыми последствиями, — он говорил ровным холодным голосом, глядя не на Габбена — сквозь него, и тот на глазах съеживался, вдавливался под этим взглядом все глубже в кресло.

— Н-но это же абсурд, нонсенс…

— Господин Габбен, фирма ГБТ, думаю, повторит анализ, прежде чем направить вас на деструкцию личности. Я очень сожалею, но вынужден повторить — вы должны немедленно покинуть лабораторию. Иначе я вызову охрану.

— Деструкция личности! Боже мой, это ошибка! — Габбен встал, пошатываясь пошел к двери, потом остановился и повернулся к Сантало. — Этого просто не может быть. Я требую повторить анализ.

— Сожалею, господин Габбен, но вы не вправе чего-либо требовать. А я не вправе удовлетворять ваши требования, — все тем же холодным голосом сказал Сантало. — Аппаратура базы предназначена только для людей. Мы не правомочны анализировать ткани существ, являющихся собственностью ГБТ. Если произошла ошибка, все выяснится во время повторного анализа, когда вы вернетесь к своим хозяевам.

— Боже мой, боже мой! — Габбен схватился за голову. — Но как, когда это могло случиться?

— Видимо, кто-то из ваших предков, господин Габбен, погулял, так сказать, на стороне.

— Эти женщины! Дьявольское отродье! Всегда презирал их! Господин Сантало, не смотрите на меня так! Вы должны меня выслушать! Я вам заплачу. Я очень много заплачу вам, господин Сантало! Но результаты моего анализа не должны попасть к тсангитам.

— Вы понимаете, господин Габбен, чем я рискую? — Сантало сделал вид, что задумался. — Я же не могу стереть из памяти результаты анализа. И, когда начнется общая проверка…

— Проверки не будет. Проверки не будет, господин Сантало. Я знаю ходы, я знаю, как отклонить иск. Положитесь на меня. Я сделаю все, что от меня зависит. Фирма на грани банкротства, если удастся затянуть дело с проверкой, она пойдет с молотка. Я сделаю все, чтобы так и получилось. Мы должны с вами договориться…

Риттул вернулся в лабораторию через полчаса после ухода Габбена. Сантало сидел перед пультом и давился от смеха. Он повернулся в сторону Риттула, хотел что-то сказать, но не смог произнести ни слова и только махнул рукой в сторону пульта.

— В чем дело? — Риттул подошел ближе.

— Вот, полюбуйся, — наконец обрел дар речи Сантало, — вот эти показатели я подсунул Габбену вместо его анализа. Это м-мой анализ, — и он снова зашелся в приступе смеха.

— Ну ты хитер, — сказал Риттул. — Но что в этом такого смешного?

— Видел бы ты его рожу! Но самое смешное, самое смешное… — Сантало опять захохотал, и, глядя на него, не смог удержаться от смеха и Риттул. Наконец, Сантало остановился и смог закончить: — Самое смешное в том, что его настоящий анализ тоже содержит метку ГБТ!

Они хохотали, наверное, минут десять, и только после того, как сил совсем не осталось, смогли, наконец, успокоиться.

— В общем, теперь мы сможем выкрутиться, — сказал Сантало, вытирая слезы. — Во всяком случае, этот мерзавец теперь в моих руках. И он больше всех заинтересован в том, чтобы потопить иск тсангитов.

— Думаю, в этом нет особой необходимости, — вдруг произнес Риттул.

— Как это — нет необходимости? Ты о чем?

— Об этом иске. Если уж на то пошло, то самого смешного ты еще не знаешь.

— Что ты имеешь в виду?

Риттул молча встал, подошел к Сантало и положил руку на пульт перед ним. Какое-то время ничего не менялось, но потом Сантало вдруг заметил, что пальцы на руке вытягиваются, а ногти заостряются и растут, превращаясь в острые когти. Еще минута — и на пульте перед Сантало лежала когтистая чешуйчатая лапа, отливающая зеленью. Пальцы внезапно сжались, когти вонзились в обшивку пульта, прорвав ее, словно лист бумаги, и мгновение спустя перед Сантало зияла рваная дыра.

— Ч-что это значит? — с трудом приходя в себя, спросил он.

— Что? Да то, что тсангиты совершили большую ошибку, внедрив своих биороботов в человечество. Возможно, это их самая большая ошибка. Подарив нам эти гены, они сделали нас сильными. Ты знаешь, я только что выходил наружу. Туда, в пустоту. Без скафандра. И ты тоже можешь сделать это. И любой человек, несущий в себе гены биоробота. Это только сначала трансформация трудна, потом становится легче. Понимаешь ты, что это значит? Это значит, что человек теперь сможет приспособиться к любым условиям существования и противостоять любым опасностям. Это значит, что нам нечего теперь бояться тсангитов и их прислужников. Это значит, что жизнь прекрасна. Ты не находишь?

И Риттул снова засмеялся.

 

ОХОТА НА ЕДИНОРОГА

Если хорошенько разобраться, то мне, конечно, грех жаловаться. Работой я обеспечен, кормят здесь вполне прилично и по воскресеньям даже мясо дают, никто мне не угрожает и не мешает. А что до остального — так ведь за все в жизни так или иначе приходится платить. Хочешь иметь больше или жить лучше — пожалуйста, но расплачиваться придется здоровьем, спокойствием, безопасностью, уверенностью в завтрашнем дне, наконец.

А вот я в завтрашнем дне совершенно уверен. И в послезавтрашнем тоже. И я вполне спокоен. Ведь это так важно для любого человека — быть спокойным и уверенным в завтрашнем дне.

И лишь иногда — теперь, правда, все реже и реже — приходит ко мне сожаление о прошлом, и я вспоминаю, что мечтал совсем не о такой жизни, что задумывал я себе совсем не такое существование. И тогда я начинаю воображать, что могло бы получиться, отнесись я ко всему серьезнее. В такие минуты — честное слово! — я начинаю мечтать о том, чтобы скопить, наконец, денег и расплатиться с долгами, чтобы снова стать свободным ото всех обязательств, которыми я сейчас связан, чтобы снова получить возможность попытать счастья. Уж тогда я не стал бы спешить, я делал бы все для того, чтобы добыть настоящего единорога. Уж тогда я не упустил бы своего шанса.

Только бы расплатиться с долгами!

Правда, никто не требует от меня их уплаты. Я могу быть совершенно спокоен — сколько бы я ни задолжал, я все равно до конца своих дней буду обеспечен и работой, и крышей над головой, и миской похлебки, и куском хлеба. Мне никогда понапрасну не напомнят о моем долге, никто не станет тревожить меня даже намеком на этот долг, пока я не ропщу на свою участь и не требую перемен. И это несмотря на то, что с каждым днем долг мой возрастает, и после моей смерти некому будет его оплатить. Как честный человек я стараюсь хотя бы частично погасить его упорным трудом, но много ли наработаешь, махая в одиночку топором в лесу? Так, гроши. Такая работа недорого стоит. Раньше я зарабатывал гораздо больше. Но кому здесь нужно то, чем я прежде зарабатывал себе на жизнь?

Ведь когда-то я был филологом.

Сейчас даже странно вспоминать мои прежние занятия — лекции, семинары, работу в библиотеке, подготовку статей для научных журналов. Другой мир, другое время, другие потребности. Иной раз, когда дует северный ветер и метет поземка, я почти жалею о том времени. Но я знаю — возврата туда не будет. Если я и сумею расплатиться с долгами, то лишь затем, чтобы снова попытать счастья. Иного пути мне теперь не дано.

А началось все, в сущности, с пустяка. Разыскивая в нашей университетской библиотеке какие-то материалы по теме своей очередной статьи, я наткнулся на толстенный фолиант XIV века, написанный неким Аггронусом из Иверры — даже не знаю, где она находилась. Видимо, по причине какого-то недосмотра, труд этот не значился в объединенном каталоге, и, не имей я свободного доступа в книгохранилище, он так никогда и не попал бы мне в руки. С тех пор, как все функции учета книг были переданы компьютеру, библиотечные работники, уверовав в совершенство новой системы, не проводили ни одной ревизии содержимого книгохранилища. Наверняка в нем есть еще немало книг по каким-то причинам не зарегистрированных в памяти компьютера и потому недоступных обыкновенному читателю.

Но книга Аггронуса, судя по ее формуляру, была недоступна уже очень давно. Последний раз ее выносили в читальный зал в конце прошлого века. Всякий, кому доводилось работать с древними манускриптами, поймет поэтому мое волнение, когда я осознал, какое сокровище оказалось случайно в моих руках. Ради такой находки стоило отложить в сторону все текущие дела — ведь кто возьмется предсказать, какие тайны скрыты под этим толстым переплетом, и не сделает ли эта книга имя мое бессмертным в истории науки?

Полное название книги, тщательно выписанное на титульном листе, звучало, кажется, так: «ПУТЕВОДНАЯ НИТЬ или КАК ОБРЕСТИ ВЛАСТЬ НАД СИЛАМИ ТЬМЫ, написанная магистром Аггронусом из Иверры в назидание потомкам». Впрочем, я не уверен, что процитировал название точно. Но в том, что магистр Аггронус действительно существовал и длительное время работал в нашем университете в середине XIV столетия, я убедился уже на другой день, когда на мой запрос о нем библиотечный компьютер выдал ссылки сразу на десяток книг, в которых упоминалось его имя. На первом месте в этом списке стояли материалы процесса над еретиком и отступником Аггронусом, проведенного по указанию Его Святейшества папы Иннокентия XI в 1360-м году. На допросах — вполне естественно — Аггронус сознался во всем, в чем следовало сознаться еретику, отрекся от всего, от чего следовало отречься, и после полугодового заточения в подземелье нашего монастыря — в те времена он находился еще далеко за городской чертой — был торжественно сожжен во славу Божию при большом стечении народа. Как и следовало ожидать, никакая власть над Силами Тьмы не помогла ему избежать этой неприятной процедуры. Из материалов процесса следовало, что труд его, та самая «Путеводная нить», что прослужила главным обвинением Аггронусу, был сожжен вместе с еретиком, и пепел этой еретической книги был развеян по ветру. Позже я выяснил, что книга Аггронуса поступила к нам в университет именно из монастырской библиотеки. Этого, впрочем, следовало ожидать.

История Аггронуса увлекла меня настолько, что, забросив все остальные дела, я погрузился в изучение манускрипта. Надо сказать, что занятие это даже для посвященного человека, привыкшего разбирать замысловатую латынь старинных рукописей, оказалось далеко не легким. Очень скоро я обнаружил, что Аггронус был далеко не прост и не поверял пергаменту всех своих знаний и своих мыслей, что зачастую он ограничивался лишь намеками или же называл предметы и явления словами, маскировавшими их истинную сущность, а иногда писание его вообще напоминало шифровку. Позже, когда я занялся изучением самых туманных участков рукописи, так оно и оказалось, причем шифр, которым он пользовался, хотя внешне и несложный, оказался бы не по зубам многим и многим специалистам, и лишь подключение компьютера позволило расшифровать часть непонятных фрагментов текста. Увы, только часть. Наверняка все обернулось бы иначе, сумей я расшифровать текст целиком.

Уже в день находки манускрипта, лишь перелистав его и бегло ознакомившись с содержимым, я понял, что находка эта неординарная, и, если подать ее соответствующим образом, то можно очень быстро сделать себе имя в ученых кругах. Но мне требовалось время для подробного изучения рукописи, а я знал наверняка, что, проведай о моей находке кто-то из коллег, обладающих большими связями, и меня разу ототрут в сторону. Поэтому уже на следующий день, воспользовавшись окном перед своей лекцией по истории средневековой литературы, я сделал копию манускрипта и поспешил поставить его на место. В дальнейшем я мог работать уже не спеша — не внесенный в память компьютера, труд Аггронуса мог простоять незамеченным еще добрую сотню лет.

А потом началась работа.

Судя по всему, Аггронус был не одинок, и знаниями, которые он излагал на страницах своей рукописи, обладала некая пусть и очень ограниченная, но влиятельная группа людей. Правда, происхождение этих знаний до сих пор остается для меня загадкой. Основы их были получены, видимо, в глубокой древности, совершенно случайно, и из века в век передавались и накапливались, пока, наконец, в XIII-м — XIV-м веках не произошел перелом. Аггронус и его единомышленники, если можно их так назвать, перешли от простого накопления знаний к их систематизации, осмысливанию и углублению. То, чем они начали заниматься, можно было с полным основанием назвать постановкой экспериментов. Видимо, эксперименты эти оказались весьма успешными — я, к сожалению, не успел должным образом изучить труд Аггронуса — обладатели новых знаний почувствовали, что вместе с ними приходит и сила, и вот эту-то силу и пожелала получить в свое распоряжение церковь. На страницах манускрипта неоднократно встречались ссылки на сочинения других ученых мужей, но все эти сочинения, как я успел выяснить, были утрачены, а трое из их авторов, имевшие несчастье быть современниками Аггронуса, закончили, как и он, свой жизненный путь на костре.

Но церковь вряд ли даже под пытками сумела получить ключ к их знаниям. Иначе, я уверен, человеческая история сложилась бы совсем по-другому. Возможно даже, что история человечества вообще бы прекратилась, потому что силы, освобождаемые этим новым знанием, требовали слишком осторожного обращения.

В этом я убедился на собственном опыте.

Впрочем, я ни в коей мере не жалуюсь. Мне просто немного не повезло. Но если бы мне дали еще одну, одну-единственную попытку, я бы сделал все по правилам. Но даже и без этой попытки мне, уверяю вас, живется совсем неплохо. Работа на свежем воздухе, здоровая пища, а по воскресеньям даже отдых после обеда — ну что еще нужно человеку для счастья? И главное — меня ничто не заботит, все свои заботы и проблемы я переложил на чужие плечи. А все эти запоздалые сожаления — их не стоит принимать слишком всерьез. Человеку всегда хочется большего, чем он имеет, и он редко задумывается о неизбежной расплате за любое приобретение.

Чтение манускрипта — вернее, его ксерокопии — заняло у меня около двух недель. По первому разу я пропускал неясные места, но кое-какие отрывки, особенно меня интересовавшие, переводил, составлял подробное оглавление, выписывал все встреченные ссылки. Параллельно я работал в библиотеке, собирая всевозможные материалы об Аггронусе. К счастью — или к несчастью — их оказалось не так уж много, иначе работа с самого начала показалась бы мне неподъемной, и я просто вынужден был бы посвятить в свое открытие кого-нибудь из коллег.

Так или иначе, через четыре месяца черновое исследование манускрипта было завершено, и я начал писать статью, которая — кто знает? — возможно и обессмертила бы мое имя. По крайней мере, для узкого круга специалистов, на большее я и не замахивался.

Но для того, чтобы подать материал наиболее эффектным образом необходимо было — так мне тогда казалось — привести хотя бы приблизительную расшифровку тех туманных фрагментов текста, о которых я уже говорил. Дело в том, что, если исключить изложение философских воззрений Аггронуса — весьма, как мне тогда казалось, путаных и непоследовательных даже для того смутного времени — то основное содержание книги представляло собой ни больше ни меньше, как изложение практических рецептов вызова разного рода духов и подчинения их своей воле. При этом большое внимание уделялось, если можно так выразиться, «технике безопасности» при работе с духами, рекомендации которой звучали как зловещие пророчества и предостережения неосторожным, но сами практические рецепты были зашифрованы, и я поначалу даже не знал, как к ним подступиться.

Все решил случай. Однажды на каком-то приеме у ректора я встретил своего школьного товарища, который давным-давно покинул наш город и работал теперь системным программистом в какой-то из фирм, разрабатывающих программное обеспечение. Мы разговорились, и оказалось, что едва ли не основным его занятием являлось создание программ автоматизированного раскрытия шифров. Я тотчас же предложил ему совместную работу по расшифровке рукописи Аггронуса, и он охотно согласился. Тогда мне это показалось счастливой случайностью, но теперь-то я знаю, что без полученных им вскоре результатов мне не пришлось бы так спешить, и я не попал бы в результате впросак. Впрочем, теперь поздно сожалеть о содеянном.

Короче, на другой день я выслал ему копии части текстов из манускрипта Аггронуса, и уже через неделю к огромному своему удивлению получил их полную расшифровку. В сопроводительном письме мой товарищ сообщал, что, хотя для того времени система шифровки была очень сложной и вряд ли поддающейся раскрытию, теперь задача оказалась относительно простой и не потребовала особых усилий. И далее он, в душе наверняка посмеиваясь, писал, что совсем неплохо было бы использовать некоторые из предлагаемых Аггронусом рецептов.

Нечего и говорить, что в тот же вечер я прочитал все присланные им тексты. Засиделся, помнится, часов до двух ночи, а наутро поднялся с больной головой и отправился читать лекцию студентам. И надо же было такому случиться, что именно в тот день к ректору приехали какие-то чины из министерства, и он завел их ко мне в аудиторию! Если бы не они, все сошло бы гладко, я отбарабанил бы как-нибудь лекцию, а потом бы поехал домой, принял таблетку от головной боли и завалился спать. Но присутствие этих министерских чинов почему-то настолько выбило меня из колеи, что я начал сбиваться, мямлить и заикаться, чего прежде со мной никогда не случалось, и закончил лекцию уже совершенно нечленораздельно. Ректор сразу же попросил меня пройти к нему в кабинет, и там, не стесняясь присутствия персонала ректората, всех этих секретарш и мелких служащих, отчитал меня перед этими типами из министерства как какого-то нашкодившего студента, заявив под конец, что в случае повторения такой скверной подготовки к лекции будет вынужден уволить меня из университета. Это меня-то, которого меньше чем через год прочили на место заведующего кафедрой средневековой литературы!

Я не помню, как вернулся домой. Все во мне кипело от ярости, и, несмотря на сильную головную боль, я уже не помышлял об отдыхе. Тоже мне, прихлебатель несчастный, думал я о ректоре, вышагивая по комнате. Готов любого затоптать, лишь бы выслужиться перед этими, из министерства! Ну я ему покажу, думал я, в ярости размахивая кулаками, ну я ему покажу! И сознание того, что все это лишь бессильные угрозы, только распаляло мое мстительное воображение. Если бы только были силы, способные наказать этого негодяя, думал я, все больше свирепея от мысли о своем бессилии, если бы только хоть как-то удалось ему отомстить!

И тут взгляд мой упал на стопку листов с машинной распечаткой расшифрованных текстов. Я не думал тогда, что все это серьезно, что все это может сработать. Я не понимал, что совершаю что-то непоправимое. Наверное, я просто бессознательно ощущал необходимость хотя бы в символическом отмщении, чтобы как-то успокоиться и прийти в себя. Поэтому я быстро просмотрел текст, нашел нужный лист и внимательно прочитал его. Все было вполне доступно — и воск, где-то хранились у меня две свечки из настоящего пчелиного воска, и черная тушь, и даже гусиное перо, которым следовало написать имя обидчика, используя специальный алфавит, и прочая мелочь, присутствие которой казалось тогда несущественным. Разумом понимая, что все мои действия в лучшем случае можно было бы характеризовать как нелепое чудачество, я возможно более точно исполнил все наставления Аггронуса, ни на йоту не отступая от ритуала, всеми силами стараясь поверить, что действительно совершаю акт возмездия.

Но, пронзая раскаленной иглой фигурку ректора, неумело вылепленную мною из разогретого воска, я вдруг почувствовал, что совершаю преступление.

Будто пелена упала с моих глаз, вся ярость куда-то улетучилась, и в душе появилось ощущение пустоты и безысходности, которое есть признак совершения чего-то непоправимого. Холодный пот выступил у меня на лбу, и я вдруг заметил, что рука моя, все еще сжимающая иглу — роковое орудие смерти — дрожит.

Но дело было сделано, слова заклятия были произнесены, возврата назад уже не было. По крайней мере, одного я добился — ярость моя улетучилась, и, хотя ее и сменила какая-то пугающая пустота в душе, я сумел-таки убедить себя в том, что ничего страшного не случилось, принял снотворное и лег спать.

Утром я встал совершенно разбитый и какое-то время даже не вспоминал о происшедшем накануне. Совершенно автоматически поел, оделся, запер квартиру и поехал в университет.

И лишь узнав, что накануне вечером ректор погиб в автомобильной катастрофе, я почувствовал страх.

Я, конечно, не был уверен в том, что именно совершенное мною действо повлекло столь страшные последствия. Все мое воспитание, образование, жизненный опыт протестовали против такого объяснения. Но точное совпадение по времени момента гибели с моментом, когда я пронзал иглой его стилизованное восковое изображение — точное, естественно, в тех пределах, в которых я сумел это установить — опровергало все возражение против моей причастности к его гибели, все доводы рассудка, которые я пытался противопоставить ощущениям собственной души. В конце концов я, сам того не ожидая, дошел до полного признания своей виновности в гибели ректора, и какое-то время даже всерьез подумывал о явке с повинной, потому что, да не покажется вам это странным, меня мучило раскаяние. И только мысль о невозможности убедить кого-либо из здравомыслящих людей в моей виновности удержала меня от этого шага. В самом деле, не демонстрировать же снова чудодейственную, а вернее — убийственную силу способа мести, описанного Аггронусом, лишь для того, чтобы доказать свою вину.

Но мало-помалу жизнь вернулась в обычную колею. Я получил еще одно письмо от своего товарища с просьбой выслать для расшифровки оставшиеся материалы. Его, по всему было видно, очень заинтересовала эта работа, он даже вполне серьезно предлагал мне вызвать духа одним из изложенных в манускрипте способов, даже сообщал, что приобрел кое-какие необходимые для приготовления колдовского состава ингредиенты. Но я не спешил ему отвечать. Теперь, после всего случившегося я не мог уже воспринимать рецепты Аггронуса как забавные курьезы, хотя и не созрел еще до того, чтобы отнестись к ним с той серьезностью, которой они заслуживали. Даже несмотря на полную мою теперь уверенность в зловещей силе «действа противу злейшего врага» я не верил — просто не мог еще поверить — всему, что писал Аггронус о таинственном потустороннем мире, силу и опасность которого он и его предшественники познали в ходе длившихся столетиями опытов и ценою немалых жертв.

Послав в ответ коротенькую записку о том, что занят подбором материала, я на некоторое время решил отложить свои занятия «Путеводной нитью», чтобы хоть немного успокоиться и собраться с мыслями. Но, когда прошло две недели, и от товарища моего так и не последовало ответа, я всерьез обеспокоился. Сначала, подумав, что он обиделся, я наскоро собрал кое-какие тексты, требовавшие расшифровки, и выслал их заказным письмом. Когда же через несколько дней письмо вернулось ко мне с отметкой, что адресат по указанному адресу не проживает, я встревожился не на шутку, взял на несколько дней отпуск и отправился сам узнавать, в чем дело. Я уже не сомневался в том, что товарищ мой пропал неспроста, что тут не обошлось без влияния рукописи Аггронуса.

И я не ошибся. В фирме, где он работал, мне сообщили, что он неожиданно исчез — позже, по почтовому штемпелю я установил, что это случилось на следующий день после того, как он отправил мне свое последнее письмо — и направили меня в полицию. Там я узнал, что розыски его пока не увенчались успехом, и, поскольку он, как и я сам, не имел, оказывается, близких родственников, которые стали бы настаивать на продолжении розыска, дело было недавно прекращено. Хотя, как заявил мне инспектор, в нем еще стоило бы покопаться. Убедившись в невозможности узнать от меня что-либо новое, инспектор не стал особенно распространяться, но и рассказанного им для меня оказалось вполне достаточно. Взломав замок в квартире моего товарища, полицейские обнаружили странную картину: весь потолок в его комнате был покрыт следами копоти, на полу в середине был нарисован мелом пятиугольник и валялись осколки стеклянной банки вымазанные, как выразился инспектор, какой-то вонючей дрянью, а под диваном нашли расшитую золотом мягкую домашнюю туфлю того фасона, что носили богатые женщины на древнем Востоке, а также золотую серьгу с большим сапфиром. Никаких бумаг или записей, которые проливали бы свет на причину исчезновения моего товарища, обнаружить в квартире не удалось.

Возвращаясь назад, я не мог отделаться от мысли, что беда, постигшая моего товарища — а в его гибели я теперь совершенно не сомневался — вызвана исключительно моей собственной беспечностью. Но кто мог ожидать такого страшного поворота событий? У него в руках оказались рецепты вызова потусторонних сил, он узнал способ заставить их работать на себя — и, судя по всему, не преминул этим способом воспользоваться, ведь не зря же в комнате появились туфля и серьга с сапфиром — но не было им перед тем прочитано наставление Аггронуса об особой осторожности, потребной от решившегося эти силы освободить. За все, что достается человеку при посредстве этих сил, предостерегал Аггронус, так или иначе приходится расплачиваться, и всякий обратившийся к ним становится подвержен их обратному влиянию. Возможно, только в страхе перед этим обратным воздействием он сам, обладая всеми необходимыми знаниями, не решился применить их даже для спасения собственной своей жизни. Возможно, расплата, которая могла его ожидать, казалась Аггронусу гораздо страшнее мучительной смерти на костре.

И только тут до меня впервые дошло, что и сам я с некоторых пор становлюсь подвержен обратному воздействию этих сил. Я еще не понимал тогда, чем именно могут они мне грозить, но не сомневался, что уже в самом ближайшем будущем они заявят о себе, и ждал, каждую минуту ждал их зловещего проявления. Состояние мое не так-то просто выразить словами, но меня, несомненно, хорошо поймут все те, кто подвергался смертельной опасности, кому приходилось убегать и скрываться, видя возможного врага в каждом встречном человеке и слыша опасность в каждом шорохе. Это ощущение опасности, которая может меня подстерегать, как бы отдалило меня от всех остальных людей, потому что никто из них не смог бы оказать мне помощи. Так, наверное, чувствует себя среди здоровых людей человек безнадежно больной. И так же, как безнадежно больного, меня перестали волновать проблемы, казавшиеся еще совсем недавно жизненно важными, я понял их бренную, сиюминутную сущность и сумел — мне так кажется — хоть в какой-то мере от них отрешиться.

Когда я вернулся домой, то вместе с выходными у меня оставалось еще четыре свободных дня. По крайней мере, это время я мог посвятить изучению того, сколь же серьезные беды навлек на себя, неосторожно обратившись к силам тьмы для отмщения ректору. Едва вернувшись домой, даже не распаковывая дорожного чемодана, я уселся за повторное, подробное и заинтересованное чтение сочинения Аггронуса. Теперь, когда я оказался в положении человека, само существование которого может в любой момент быть прервано вмешательством вполне реальных и материальных потусторонних сил, его философские воззрения перестали казаться мне путаными и неясными. Ощущение постоянной опасности наполнило их смыслом, вдохнуло в них жизнь, и те строки, которые прежде оставили бы меня совершенно равнодушным или же заставили бы в недоумении пожать плечами, теперь воспринимались как откровения высшего разума. Никогда прежде не думал я, что можно читать средневековый трактат с таким всепоглощающим вниманием, когда начисто забываешь о сне, о пище, обо всем, что тебя окружает, и только эти строки, выведенные рукою давно умершего автора, и составляют единственную реальность. Мне и прежде, конечно, приходилось запоем читать древних авторов, недаром же я специализировался по средневековой литературе, но чтение того времени скорее подобно было труду естествоиспытателя, производящего, скажем, вскрытие нового, открытого им вида лягушки. Сейчас же, читая, я не исследовал — я просто открывал для себя новый мир.

Конечно, многое, как и прежде, оставалось для меня непонятным, а зашифрованные участки приходилось снова пропускать, не понимая их содержания. Но Аггронус был поистине мудр — зашифровав ответы на вопрос КАК, он, тем не менее, полностью и обстоятельно отвечал на вопрос ЧТО. Когда на третий день почти непрерывного чтения я отложил, наконец, последний лист манускрипта, то уже достаточно ясно представлял, что же мне теперь грозило. И, хотя бы отчасти, я знал благодаря расшифрованным фрагментам текста, как же мне теперь уберечься от этих опасностей.

Во-первых, я абсолютно точно выяснил, что мне никогда не следует вызывать себе в помощь духа-всесильца, как это сделал, судя по обстоятельствам своего исчезновения, мой несчастный товарищ. Власть, которую благодаря изложенным в книге заклятиям обретает человек над этим духом, вскоре ослабевает, и тогда несчастный очень быстро оказывается в полной власти всесильца. А тот никогда не щадит своих жертв и изощренно мстит за унижение, каковым является для него пусть и кратковременное, но подчинение простому смертному. А достаточно лишь чуть-чуть ошибиться при вычерчивании пентаграммы — и неосторожный с самого начала окажется в полной власти этого духа. Аггронус приводил немало примеров того, как трагически оканчивались жизненные пути всех, всех без исключения, кто посягнул на власть над всесильцем — подумать только, при первом чтении я воспринял эти рассказы лишь как досужие вымыслы! — и предостерегал будущих естествоиспытателей против неосторожного обращения с заклятиями, хотя бы отдаленно связанными с этим духом. К моему величайшему облегчению заклятия «действа противу злейшего врага» относились совсем к другим областям потустороннего мира.

Но зато губители ко мне уже подбирались. Пока, правда, они лишь примеривались, но и это мне уже совсем не нравилось. Постоянно приходилось быть настороже: то вдруг отваливалась ручка у чайника, и меня едва не обдавало кипятком, то обрушивалась — в мое, к счастью, отсутствие — книжная полка, висевшая над моим любимым креслом, то, что пока казалось самым скверным, вдруг резко падал напор холодной воды как раз в тот момент, когда я намыленный забирался под душ. Все это, правда, могло бы произойти с каждым, и временами мне казалось, что я принимаю за действие потусторонних сил события совершенно случайные, но в глубине души я был уже твердо убежден — губители подбираются ко мне и отныне не оставят меня в покое.

Надо было срочно принимать какие-то меры защиты, и единственное, что я смог придумать — это вызвать духа-охранителя. Все остальные возможности, в том числе и радикальное средство — обратный оговор — были мне недоступны из-за полной невозможности достать все необходимые компоненты для приготовления заговорных составов или из-за незнания так и оставшегося зашифрованным заклятия. Да и сам вызов духа-охранителя, по правде говоря, был бы мне совершенно недоступен, если бы не одна хитрость — так называемая «магия представления». Не знаю, приходило ли в голову кому-нибудь из чернокнижников воспользоваться этой магией так, как это сделал я, но если такое и случалось, Аггронус об этом не упоминал. Да и сам я, не будь ситуация столь тревожной, вряд ли додумался бы до такого вот применения магии представления. Просто теперь я не видел другого выхода.

Дело в том, что в числе ингредиентов, необходимых для проведения действа по вызову духа-охранителя — достаточно экзотических, но, в основном, вполне доступных и сегодня — значился клок рыжих, обязательно рыжих волос из хвоста единорога. Если я мог правдами и неправдами добыть все остальное, то шерсть из хвоста единорога была совершенно недоступна, ибо единорог — зверь фантастический, в природе не встречающийся. Не прочитай я в книге Аггронуса о магии представления, у меня просто-напросто опустились бы руки.

Единорога я соорудил из старого воротника, кое-как скрепив его булавками и приделав вместо рога шариковую ручку. Комната был наполнена тянущимся с кухни дымом — я только-только потушил начавшийся было там пожар — в прихожей оставалась не вытертая с утра лужа после того, как прорвало трубу в ванной, и я очень спешил, опасаясь, что вот-вот произойдет еще что-нибудь похуже. Но я понимал, что главное — это не перепутать слова заклятия. Повторной попытки у меня, возможно, уже не было бы. Видимо, мне это удалось — я сужу по результату. Заклятие было слабенькое, хватило его всего на пару секунд, но клок шерсти из хвоста ожившего вдруг единорога я вырвать сумел. Эта тварь, правда, в долгу не осталась и успела изрядно боднуть меня в бровь, но тогда мне было не до таких мелочей.

Когда я произносил третье заклятие по вызову духа-охранителя, на кухне что-то рвануло, и это чуть не испортило все дело. Но отвлекаться я не стал. Я раскалил в пламени свечи золотое кольцо и прожег им кожу лягушки, натянутую на череп бабуина. В тот же момент погас свет, в углу что-то вспыхнуло, повалил густой дым, и, падая на пол, я думал, что это конец.

Но это было только начало. Когда я пришел в себя, то увидел, что в кресле перед телевизором сидит мой столь желанный дух-охранитель.

Ошибаются те, кто думает, что потусторонние силы проявляются в нашем мире в каком-то сверхъестественном виде. Противоестественный — так будет точнее. Мой дух-охранитель внешне напоминал человека, но чем дольше я вглядывался в него, чем лучше его узнавал, тем это сходство становилось для меня все менее очевидным. Он был невысок и кривоног, с солидным брюшком, и явился ко мне одетым в невероятные лохмотья. Лицо его гораздо больше напоминало человеческое, чем те жуткие личины, что мы привыкли видеть в фильмах ужасов, и лишь землистый цвет кожи и поросшие сероватой шерстью длинные уши с первого взгляда выдавали его нечеловеческую сущность. Переодевшись в один из моих костюмов и прикрыв уши шляпой, он стал настолько похож на человека, что мог бы без особого риска пройти по улице в вечерние часы. Но это было лишь внешнее сходство. Духам, как писал Аггронус, чуждо все человеческое, и я мало-помалу пришел к выводу, что все, что было общего у меня с моим духом-охранителем, не есть человеческие черты или человеческие желания, что все это чуждо человеческой моей сущности.

Но возможность размышлять и делать выводы я получил уже здесь, во время моего такого, в общем, безмятежного теперешнего существования. Тогда мне было не до размышлений. Тогда мне нужно было действовать, хотя, честно говоря, лучше бы я сначала задумался, стоит ли делать все, что я тогда совершил. Но Гагаман — так, оказывается, звали моего духа-охранителя — времени на раздумья мне не оставил.

В сравнении с другими духами, с которыми мне пришлось познакомиться впоследствии, он оказался довольно неплохим парнем. Наше знакомство, правда, началось с того, что он обозвал меня придурком и заявил, что мне еще не раз будет икаться от того способа, каковым я добыл шерсть единорога. Оказалось, что из-за этого — по крайней мере, так он мне объяснил ситуацию — он, мой личный дух-охранитель, испытал превеликие трудности при переходе к нам из потустороннего мира, и, самое печальное, оказался тут в незавидном положении, ибо не смог пронести с собой и малой доли той мощи, каковой обладал бы, сделай я все по правилам. Он, конечно, сумеет защитить меня от губителей, губители для него — тьфу, но зато сам он требовал постоянной заботы и защиты от сил гораздо более могущественных. Короче, хоть я и избавился, вроде бы, от тех бед, каковыми угрожали мне губители, но взамен получил беды едва ли не худшие, ибо эти новые могущественные потусторонние силы были в равной степени опасны как для самого Гагамана, так и для меня. Он оказался совсем не тем духом-охранителем — незаметным и могущественным помощником своего повелителя — о котором писал Аггронус, и я не успел опомниться, как все его слабости, порожденные моей неспособностью точно выполнить заклятия по его вызову, обрушились на мою голову.

И покатилось.

Правда, вначале ничто не предвещало особых неприятностей. Вскоре я почувствовал, что в присутствии Гагамана могу чувствовать себя абсолютно спокойно, что оно избавило меня даже от таких мелких неприятностей, как оторвавшаяся пуговица или развязавшийся в неподходящий момент шнурок. И, хотя вдали от него мелкие неприятности продолжали меня преследовать, я ощутил некое подобие уверенности в будущем. Тем более, что мой охранитель, несколько оправившись от перехода из потустороннего мира, пришел в прекрасное состояние духа и постоянно уверял меня, что теперь мне нечего опасаться, что все отныне будет великолепно, а нынешнее мое состояние зависимости от его постоянного присутствия надолго не затянется.

Короче, я несколько успокоился и решил, чтобы не искушать судьбу в этот опасный период, отсидеться дома, использовав время для более обстоятельного ознакомления с трудом Аггронуса и сопутствующими материалами. К счастью, как раз подоспели каникулы, и я без особого труда сумел уйти в отпуск. Единственное, что меня постоянно раздражало, так это манеры Гагамана, который был крайне неопрятен, ел за троих, постоянно рыгал и шмыгал носом. Впрочем, в тот начальный период нашего знакомства он старался не досаждать мне своим присутствием и обитал преимущественно на кухне. Он старался быть предупредительным и делал все, чтобы предотвратить малейшую опасность, угрожавшую моей персоне. Так, например, уже на второй день моего отпуска я имел неосторожность возмутиться тем, что он выбросил мою любимую чугунную пепельницу. Ни слова не говоря, он открыл крышку мусоропровода, нырнул в отверстие и через минуту показался с пепельницей в зубах. Тщательно вымыв, он поставил ее на место, но на другой день я уже сам швырнул эту пепельницу в мусоропровод после того, как трижды подряд свалившись со стола, она таки расшибла мне ногу.

В общем же и целом, первые дни, проведенные мной под защитой Гагамана, были относительно спокойными. Но тучи, как оказалось, сгущались. Я впервые почувствовал это через неделю примерно нашей с ним затворнической жизни. Как-то раз, направляясь из комнаты на кухню, я споткнулся в темном коридоре о веревку, натянутую у самого пола, и растянулся во весь рост. Гагаман был тут как тут и на мои возмущенные ругательства ответил, что он же предупреждал меня о запрете с сегодняшнего дня прохода по центру коридора, о необходимости ходить осторожно, вдоль стеночки и желательно боком. А по центру коридора, значит, ходить очень опасно. Еще бы не опасно, зло буркнул я, потирая ушибленное колено, но вспомнил, что он действительно меня предупреждал. Однако я не удержался и посоветовал ему — для пущей опасности — наколотить в пол гвоздей да сточить им шляпки. С этими словами я повернулся и пошел обратно в комнату, но Гагаман вместо того, чтобы, как обычно, смолчать, вдруг злобно сказал мне вслед, что, мол, лучше на гвозди напороться, чем топотуна встретить, и вообще раньше надо было думать, когда шерсть из хвоста уникорнуса добывал.

Потом я к этому привык, потом меня по любому поводу носом в этого самого уникорнуса, сиречь единорога, тыкали, если я имел неосторожность выразить хоть малейшее неудовольствие. Сам, мол, виноват, с этого, мол, все неприятности и начались. А тогда мне это как-то резануло слух, я обернулся, чтобы ответить, но Гагамана сзади уже не было. И тут я вдруг осознал, насколько же изменилось — в целях моей же, якобы, безопасности — мое окружение за минувшую неделю. Исчезли или же были безнадежно испорчены мои любимые вещи, все в комнате, в коридоре, на кухне и в прихожей было переставлено самым нелепым образом, даже книги на полках оказались перемешанными безо всякой системы, введены были какие-то нелепые ограничения — например, нельзя было подходить к дивану иначе, как держа руки в карманах, а теперь вот и это запрещение ходить по центру коридора — в ванной постоянно текла из крана вода и горел свет, и газ на кухне тоже горел постоянно, потому что ни то, ни другое, ни третье по какой-то причине нельзя было выключать. Казалось, моему духу-охранителю претит все, что нормально и естественно для любого человека, что во всем этом он видит лишь источник опасностей и неприятностей, а безопасным может быть лишь мир, вывернутый наизнанку. И при всем при том, несмотря на введение всех этих, так сказать, мер безопасности, жизнь моя с каждым днем становилась все более трудной. Поняв вдруг это, я повернулся и пошел на кухню, чтобы всерьез поговорить с моим так называемым охранителем.

Я открыл дверь — и окаменел от ужаса. Прямо посреди кухни стояло, упираясь головой в потолок, какое-то чудовище, отдаленно напоминавшее человека с толстенными ножищами и маленькой головой на могучей шее. Оно водило этой головой в разные стороны, что-то высматривая, а у ног его, побелевший от ужаса, крался к двери Гагаман. Заметив меня, он застыл в неподвижности, потом напружинился, вскочил и кинулся в темноту коридора, увлекая меня за собой. Мы ввалились в комнату, закрыли дверь, задвинули ее диваном — и услышали мерные, тяжелые шаги в коридоре.

Наверное, имей я время подумать, я не стал бы совершать глупостей, что наделал тогда. Но поставьте себя на мое место — мне казалось, что не сделай я немедленно что-то радикальное, и тот, за дверью, вломится в комнату. Потому, когда Гагаман сказал, что нам осталось для спасения единственное средство — призвать на помощь щупликов — я ухватился за эту мысль, как утопающий за соломинку, хотя и ощущал в глубине души некое сомнение.

Щуплики нам, конечно, помогли. Правда, потом я узнал, что топотун совершенно не умеет выламывать двери. Он потоптался бы в коридоре и через некоторое время сам-собой исчез бы. Но щуплики прогнали его мгновенно. И вообще свое назначение они оправдывали, на некоторое время избавив нас от забот по охране моего духа-охранителя. И они совсем мне не досаждали — они присутствовали, но я их не видел. Только вот за услуги, которые они оказывали, приходилось постоянно платить. Гагаман, взяв дело в свои руки, сумел как-то организовать оплату путем перевода неведомо куда денег с моего счета в банке — вот уж не думал прежде, что потусторонние силы можно оплачивать на манер коммунальных услуг. А я старался не думать, что будет, когда деньги мои кончатся.

За щупликами вскоре пришлось призвать на помощь гремук, которые защитили их от духов-забирак, за гремуками — духа-горельца и духа-тиходуя, а потом еще и еще — я уже и названия вызванных духов перестал запоминать — и недели не прошло, как квартира моя наполнилась нечистью до отказа. Рябой и тощий дух-забрало поселился в телевизоре, домушники заполнили все переборки, то и дело высовываясь оттуда в самые неподходящие моменты, духи чистоплюи устроились в канализационных трубах, а полдюжины скоромников — в моем диване, так что спать я устраивался на коврике у двери. Я уже не понимал, для чего нужны все эти духи, большинство из которых представлялось мне обыкновенными паразитами, но устоять против требований моего духа-охранителя вызвать кого-то еще из потустороннего мира был уже не способен. Любой мой отказ выполнить очередное его требование с некоторых пор стал немедленно оборачиваться столь неблагоприятными последствиями, что я счел за лучшее не спорить и делать так, как он велит. Тогда я еще надеялся, что сумею продержаться оставшиеся две-три недели, пока губители еще могли как-то оказать на меня воздействие, а потом избавиться от всех своих защитников, и потому старался закрывать глаза на творимые ими безобразия.

А они не стеснялись. Первая неделя, проведенная мною вдвоем с Гагаманом, представлялась теперь неделей райской жизни. Духи, заполнившие мой дом, превратили его в вертеп, в логово порока, и, хотя существовали они в нашем мире исключительно благодаря мне, никто из них и не думал считаться с моим присутствием. Единственное, что меня утешало — это то, что все они могли жить в нашем человеческом мире лишь до тех пор, пока был жив я сам, что с моей смертью вся эта нечисть неизбежно должна была провалиться назад в свой потусторонний мир, не представляя больше для людей опасности, пока какой-нибудь новый идиот не вызовет их оттуда на свою голову.

Катастрофа разразилась для меня совершенно неожиданно.

Проснувшись однажды утром, я был поражен необычайной тишиной — такой тишины я не слышал уже несколько недель подряд. Я открыл глаза и увидел немую сцену. У окна, там, где обычно располагалась веселая компания резавшихся в карты духов во главе с Гагаманом, высилась совершенно черная, ужасная на вид фигура какого-то нового духа, упиравшаяся головой в потолок. Какое-то время дух этот был совершенно неподвижен — но внезапно вытянул руку, схватил пытавшегося укрыться за диваном тиходуя и, деловито разорвав его на куски, растворился в воздухе.

Среди моих охранителей поднялась паника, которая еще больше усилилась, когда что-то бесформенное в углу раздавило в лепешку одного из домушников. Дальнейшее я помню плохо — в памяти сохранились лишь жуткие картины искаженных ужасом и без того страшенных физиономий всех этих духов, тянущиеся ко мне их когтистые лапы и общий, слитный гул их голосов, на разные лады повторявших: «Уникорнус! Уникорнус!» — ну да в этом не было ничего удивительного, мне постоянно поминали того злосчастного единорога, вызванного мной к жизни магией представления. Короче, они сумели заставить меня произвести последнее магическое действо и перенести всех нас сюда, где потусторонние силы больше не угрожают охраняющим мой покой духам всяческими бедами.

Здесь, в сущности, совсем неплохо. Обо мне заботятся и меня охраняют. Правда, это обходится недешево, сбережения мои давным-давно подошли к концу, и свои услуги охраняющие меня духи предоставляют теперь в долг — но это меня теперь мало заботит. Здесь, пожалуй, впервые в жизни ощутил я уверенность в своем будущем, в том, что если я сам вдруг не пожелаю каких-то перемен, то все будет хорошо — так, как сейчас. И до конца жизни буду я обеспечен и работой, и крышей над головой, и питанием. Конечно, я стараюсь изо всех сил хоть как-то оправдать свое теперешнее безопасное и безмятежное существование, но много ли наработаешь, махая в одиночку топором в лесу? На те средства, что я теперь зарабатываю, духам моим — я это знаю — особенно не разгуляться. Правда, их количество значительно сократилось. Не раз я слышал из-за глухой стены, окружающей их нынешнее жилище, жуткие крики, и догадываюсь, что они избавляются от тех, кого труд мой не в состоянии прокормить. Но их самих я не вижу уже много лет. Я не в претензии — у них своя жизнь, у меня своя. Нас связывает лишь когда-то произнесенное мной заклятие да мой долг, сумма которого постоянно возрастает. Они мне нисколько не мешают, и даже колючая проволока, что окружает место моего обитания, нисколько не стесняет мое существование. В хорошую погоду я пролезаю под ней и купаюсь в реке, что протекает вдоль южной границы участка, а иногда выхожу к шоссе и выпрашиваю у проезжающих сигареты или жевательную резинку. Правда, за мной следят и далеко уйти не позволяют, но я и не собираюсь никуда убегать — я просто не вижу в этом смысла.

Но если бы кто-то помог мне расплатиться с долгами, я бы — честное слово! — взял его с собой на охоту на единорога. Мы добыли бы клок рыжей шерсти из его хвоста, и тогда все можно было бы начать сначала — но уже по-хорошему.

 

УСЛОВИЕ УСПЕХА

— Да, ты знаешь, — с наигранной небрежностью, как о чем-то, едва стоящем упоминания, сказал Арни. — У нас появился конкурент.

Когда пять минут назад он вернулся из деревни, Тинг сразу почуял неладное и даже поначалу испугался, не досталось ли другу из-за его собственных ночных похождений. Обычно в таких случаях Арни дулся по нескольку дней подряд и склонен был читать нудные морали, содержание которых Тинг знал уже наизусть. Но нет, костюм на Арни выглядел вполне прилично, все пуговицы держались на своих местах, а на лице его Тинг не замечал ни кровоподтеков, ни ссадин — только многочисленные следы от укусов здешней чрезвычайно вредоносной мошкары. Нет, на сей раз друга никто не бил, и Тинг, заметив это, сразу успокоился, и даже упоминание о каких-то конкурентах — где? здесь, на Ранкусе-Т? — его не насторожило.

— Конкурент? — рассеянно спросил Тинг. Он только недавно проснулся и сидел полуодетый на краю своей койки в ожидании, пока сварится кофе. — И кто же это? — он зевнул и потянулся. Накануне была его очередь дежурить, и он не успел толком отоспаться после ночного бдения.

— Торговец Пакаро. Он вовсю торгует зимними шапками и тулупами. За половину нашей цены, между прочим. Даже вывеску на дверях лавки повесил: «Зимняя одежда. Дешевая распродажа». А ты говорил, что наш товар не найдет здесь спроса в начале летнего сезона.

— Кто?! Пакаро?!

— Да, — небрежным тоном, как бы не заметив глубокого изумления, отразившегося на лице Тинга, продолжил Арни. — Я даже подумал было поначалу: а не перекупить ли нам его партию товара, чтобы он не сбивал нам цену? Но потом вспомнил, что у нас с тобой, к несчастью, совсем не осталось денег. Нам нечем даже заплатить лавочникам, между прочим, и в кредит тот же Пакаро больше не дает. Придется питаться только концентратами — пока они еще есть в запасе.

— Пакаро… Что же это получается? — растерянно сказал Тинг. — Выходит, здесь на минутку нельзя отвернуться…

— Всего на минутку? — вопрос был задан самым невинным тоном.

— Чего ты ко мне цепляешься? Ты же сам монтировал сигнализацию!

— Которую ты закупил по дешевке у какого-то жулика, позволю себе заметить. Но это так, к слову. Не подумай, что я тебя в чем-то упрекаю, — по желчному тону Арни легко было догадаться, что это замечание выражало как раз упрек, если не что-то гораздо большее. — Но все-таки вспомни: мы же договорились внимательно дежурить по ночам у склада, когда обнаружилось, что сигнализация ни к черту не годится.

— Ну да, ну договорились. Но кто мог подумать, что туземцам придет в голову тащить со склада вещи, совершенно не пользующиеся спросом?

— Как видишь, Пакаро это пришло в голову. Он, видимо, лучше нас разбирается в здешней конъюнктуре. Видимо, вещи, продаваемые за полцены, здесь пользуются устойчивым спросом. Особенно ворованные вещи. Кстати, Рейкал нас об этом не раз предупреждал.

— Но так же нельзя, Арни, — Тинг вскочил, стал поспешно приводить свою одежду в порядок. — Надо срочно заявить этому… Ну как его? Ну местному констеблю.

— А он в курсе. Я встретил его в лавке у Пакаро. С покупкой. Я уверен, что Пакаро сделал ему дополнительную скидку. Ты же знаешь, это один из интересных местных обычаев. Наряду с мелким жульничеством, крупными махинациями и простым воровством. Рейкал нам об этом рассказывал, ты должен хорошо помнить.

— Да-а-а… — Тинг сел обратно на неубранную постель. — Да-а-а… Всяких типов мы с тобой повидали. Но чтобы вот так, с таким цинизмом…

— Ты имеешь в виду констебля?

— Да что констебль? Обычное дело. Вот этот Пакаро… Вот уж действительно мерзавец. Выходит, это он подослал ко мне свою жену, а сам, значит, тем временем… И у него еще хватает наглости отказывать нам в кредите!

— Действительно, наглец. После всего хорошего, что ты сделал ему и его жене… Времени у него, надо полагать, было достаточно?

— Не знаю, я не смотрел на часы. Наверное, достаточно. Смотря как он проник на склад.

— Там сзади две доски оторваны. Я посмотрел по пути.

— Ну?

— Ну а за ними пустое пространство. Думаю, с половину штабеля. Так что ему хватит торговать до вечера. Кстати, ты не собираешься сегодня подежурить за меня? Совместить, так сказать, приятное с полезным. А то до рукавиц он этой ночью не добрался, и потому, наверное, так сердит.

— Сердит, говоришь? Ну сердит-то он, наверняка, по другой причине. Бьюсь об заклад, он уже понял, что его жена получила больше приятного, чем он полезного.

— Тебя послушать, так можно подумать, что один лишь я от всего этого в убытке, — желчно заметил Арни, исподлобья поглядев на друга, улегся на свою койку и, отвернувшись к стене, замолчал, не реагируя больше ни на какие вопросы Тинга.

У него было достаточно причин для обиды на друга. Не говоря уже о сегодняшнем вопиющем случае, кто как не Тинг втянул его в эту авантюру с якобы выгодной торговлей на Ранкусе-Т? Тинг утверждал, что это просто Клондайк, Эльдорадо. Еще бы: рейсовый торговый звездолет заглядывал в это захолустье раз в пятьдесят примерно лет, мелкие торговцы почему-то — теперь Арни начинал догадываться, почему — обходили Ранкус-Т стороной, и при таком раскладе их предприятие, по словам Тинга, просто обречено на коммерческий успех. Ведь одно из основных условий коммерческого успеха — отсутствие серьезной конкуренции. Привези в дикий, отдаленный мир едва ли не любой дешевый товар — и его вмиг расхватают по хорошей цене. Местные жители непременно должны были накинуться на любой практичный и необходимый в повседневной жизни товар, расплачиваясь полновесными мешками с сушеным листом катурейля, который Ранкус-Т издревле выращивал на экспорт. А лист катурейля, как известно, имеет устойчивый спрос в Большом Магеллановом облаке, так что Тингу не так уж трудно оказалось уговорить друга отправиться в этот полет. Что же до практичного товара, который они сюда завезли…

Ну кто же мог предположить, что зимний сезон на планете только-только миновал, и теперь до следующей зимы придется ждать примерно пять с половиной стандартных лет? Справочник утверждал как раз обратное — но друзья не могли предъявить справочник в качестве аргумента при торговле с туземцами. Немудрено, что в таких условиях закупленная ими по дешевке партия зимней одежды — а Тинг прочитал в справочнике, что зимы здесь долгие и суровые — спроса не находила. Везти же все это добро, в которое они вложили едва ли не последние свои деньги, назад… Им не на что было бы оплатить счета на закупленное авансом под грядущие прибыли горючее, нечем было бы даже заплатить за стоянку в самом захудалом космопорте. Да что там счета, что там стоянка — даже на инициирование материализатора у них осталось всего несколько бумажек. Если извести и эти деньги…

Вот и сидели они теперь здесь, у своего наспех сколоченного за околицей большой деревни склада, забитого вроде бы никому не нужным товаром, сидели и дожидались неизвестно чего.

А товар — за полцены их товар, оказывается, находил достаточно устойчивый спрос.

Вообще жители Ранкуса не понравились даже Тингу, который обычно легко вступал в контакт с обитателями самых разных планет. Особенно с женской половиной населения. Но здесь даже женщины оказались какими-то угрюмыми и замкнутыми, не говоря уж о том, что и красотой они, мягко выражаясь, не блистали. Арни, хорошо знавший своего друга, был просто удивлен, как это жене торговца Пакаро удалось его соблазнить — уродливей ее, на взгляд Арни, в деревне, пожалуй, не было. Правда, дочки торговца обещали затмить свою мамашу, потому что этот красавчик с оттопыренными ушами, крючковатыми пальцами и огромным носом, разделявшим малюсенькие, глубоко посаженные глазки, внес свою лепту в их внешний облик. Рейкал говорил, что все эти уродства есть следствия какого-то генетического воздействия Ранкуса-Т на своих обитателей и советовал друзьям поначалу поменьше общаться с местными жителями, чтобы постепенно привыкнуть к их внешним недостаткам, как привык к ним он сам.

Ему было легче, он жил здесь с прошлой осени — значит, уже около пяти стандартных лет. Он привык. Друзья познакомились с ним вскоре после своего прилета, и очень радовались, когда он навещал их, и можно было долгими вечерами поговорить о самых разных вещах, к Ранкусу-Т отношения не имеющих — очень скоро они осознали, что их тошнит от одного упоминания о чем-либо, связанном с этим миром, где они застряли против своей воли. А Рейкал — он тоже, похоже, терпеть не мог эту планету. Но он был ученым, изучение Ранкуса было его работой, ему было гораздо легче. И все же, если он и говорил о местных проблемах, то лишь затем, чтобы предостеречь друзей от необдуманных и опасных шагов или же дать полезный практический совет. Так, это именно он посоветовал им тщательно охранять склад, поскольку честностью местные жители не отличались. Как, впрочем, и многими другими добродетелями.

С окончательно испорченным от тяжелого разговора настроением Тинг — для него «окончательно испорченное» настроение означало примерно полчаса уныния — заправил свою постель и прошел в закуток к кухонному блоку. Кофе, конечно, давно уже остыл, и его пришлось подогревать. На предложение присоединиться Арни никак не прореагировал, и Тингу пришлось выпить и вторую порцию, чтобы продукт не пропадал — запас кофе кончался, и пополнить его на Ранкусе, похоже, им уже не удастся.

Арни, конечно, тоже хорош. Ему следовало в свое время, прежде чем давать деньги на закупку этой партии зимней одежды, уточнить, какой же сейчас на Ранкусе сезон. А он возился с этим своим материализатором и не удосужился даже отвлечься. Вот теперь и приходится расхлебывать… Впрочем, друзьям было не привыкать попадать во всяческие переделки. Вот только раньше, когда летали они на своем старом, лишь невероятными стараниями Арни еще как-то не разваливающемся звездолете, в какой-то степени было легче. Тогда они по крайней мере могли в любой момент плюнуть на все и улететь.

Их нынешний звездолет был всегда исправен. Вот только воспользоваться им можно было далеко не всегда.

Снаружи послышалось сперва отдаленное, но постепенно нарастающее тарахтение. Тинг едва успел поймать свою поехавшую от вибрации к краю стола чашку, быстренько водворил ее на место и выскочил наружу, навстречу Рейкалу, который уже посадил свою диковинную летающую машину на площадке за их хижиной. Когда-то давно он обещал рассказать друзьям историю того, как стал обладателем этого антикварного средства передвижения, но так до сих пор и не рассказал. Он выключил двигатель, и тарахтение сразу же стихло, но огромные лопасти, поднимавшие машину в воздух, продолжали по инерции вращаться, не давая успокоиться поднятым при посадке пыльным смерчам. Лишь через минуту, наверное, пыль улеглась, дверца летающей машины отворилась, и Рейкал спустился на землю.

— Здравствуйте, друзья мои, — сказал он, поднимаясь на крыльцо и протягивая руку сперва Арни, который, естественно, тоже вскочил, едва заслышав приближение его летающей машины, а затем и Тингу. — Я слышал, у вас возникли некие, скажем так, осложнения.

— Да уж возникли, — ответил Арни, бросив исподлобья не слишком дружелюбный взгляд в сторону Тинга. — С такими кадрами, знаете, трудно рассчитывать, что обойдется без осложнений.

— ЭГРО ХОМИНИ ДОМУС ДЕИ, — произнес Рейкал торжественным тоном.

— Что-что? — переспросил его Тинг.

— Это латынь, друг мой. Честно говоря, я не знаю, что означает сие выражение, и означает ли оно хоть что-нибудь вообще, но в данной ситуации латынь — если это, конечно, латынь — показалась мне весьма кстати.

У Рейкала вообще было немало странностей.

Они прошли внутрь домика и расселись на табуретках за небольшим — другого не было — столом в единственной комнатушке. С первого взгляда Рейкал производил не слишком благоприятное впечатление. Пожилой, небольшого роста, с легкой проседью в шевелюре и топорщащейся бородке, в любой человеческой толпе он выглядел бы изрядно помятым жизнью неудачником — из числа тех, кто не прочь злоупотребить вашей доверчивостью — и не вызывал бы особого доверия. Но здесь, после ежедневного созерцания мрачных, злобных, зачастую просто уродливых физиономий местных жителей, даже увидеть лицо Рейкала было просто приятно. Вначале, когда Арни еще пытался понять, почему их новый знакомый выбрал в качестве объекта исследований именно эту поганую планету, он некоторое время воображал, что не улетает Рейкал именно из-за этого вот осознания собственной исключительности, собственного морального превосходства над всеми окружающими. Но, с другой стороны, местным жителям на это моральное превосходство было наплевать, а Арни с Тингом появились здесь совсем недавно… Что же до коллег — коллеги Рейкала и так должны были знать его истинную цену.

Потом, правда, Арни стало не до отвлеченных размышлений.

— Итак, друзья мои, вы успешно вступили во вторую стадию взаимоотношений с местным населением. С чем я вас и поздравляю. Кстати, много они сумели унести?

— Да нет, не очень. Я прикинул: с полсотни тулупов и сотни полторы шапок. Шапки нести легче.

— Это если иметь, куда их складывать. Ну что ж, я не зря употребил слово «успешно». Могло быть гораздо хуже — это если бы работало сразу несколько человек. К счастью, как я понимаю, он был один.

— Он — один, — со значением произнес Арни, а Тинг почему-то покраснел.

— В общем, вам повезло. Тут бывали случаи похуже, уж вы мне поверьте. А поспешил я к вам сегодня потому, что хочу предостеречь вас от совершения опрометчивых шагов. Дело в том, друзья мои, что за второй фазой взаимоотношений с местным населением как правило следует третья, и весьма скоро, если не принять необходимых превентивных мер. А третья фаза… Сегодня вы потеряли сравнительно небольшую часть товара, и все в деревне ждут, как вы на это отреагируете. И если они увидят вашу слабость, вашу неспособность защитить свое имущество… Надеюсь, вы понимаете, что за этим последует?

— Вы думаете, они решатся на открытый грабеж?

— Тут и думать нечего, дорогой вы мой. Тут все заранее известно. Если не предпринять решительных действий, то через несколько дней вы будете радоваться, что остались хоть голыми, но живыми. Можете мне в этом поверить. Я эту публику прекрасно изучил. Ведь в сущности, они не виноваты — просто такова уж их природа. И мы, люди со стороны, должны приспосабливаться.

— Но послушайте, Рейкал, ведь у них же есть здесь законы, полиция, суд…

— Арни, дорогой вы мой, чего вы от них хотите? Сюда раз в полвека заглядывает солидный торговый транспорт, в промежутках изредка наведываются наивные торговцы, вроде вас. Все здешние законы — одна видимость. Когда они поймут, что вам нечего им противопоставить, они о законах вмиг позабудут. Зачем им эти законы, если они увидят, что за вас некому заступиться? А поймут они скоро, возможно, уже поняли. Так что вопрос в том, как скоро они смогут сговориться. У вас хоть оружие есть?

Тинг встал и молча достал из сейфа пару револьверов. Больше в сейфе давно уже ничего не лежало, но его присутствие придавало комнате, которая одновременно служила им и жильем, и офисом, некую солидность. Хотя и создавало из-за тесноты определенные неудобства.

— И это все?

— А что бы вы хотели? В конце концов, мы всегда можем включить защитное поле звездолета, — сказал Тинг. Арни, услышав эти слова, многозначительно хмыкнул.

— Тогда я вам настоятельно советую это сделать. И как можно скорее.

— Видите ли, Рейкал, — замялся Арни. — У нас, как бы это сказать… Ну, в общем, поддерживать звездолет все время в активном состоянии нам не по карману. Мы и так уже…

— Да-а-а… — протянул Рейкал. — Ну тогда, ребята, вы крепко влипли. Будь это в моих силах, я бы вам, конечно, помог, ссудил бы, скажем, некую сумму. Но, к сожалению, у меня в наличие только казенные средства. Сами понимаете…

— Нет-нет, что вы, Рейкал, мы ни о чем вас не просим. И так уж по уши в долгах. Но что бы вы делали на нашем месте?

— Прямо и не знаю, что вам посоветовать. Прямо и не знаю. Как говорится, АННО ЛЮПУС ЕСТ ГИМЕНИ. Это тоже латынь. Кажется.

— Но вы же, помнится, когда-то обещали поведать нам с Тингом секрет коммерческого успеха на Ранкусе-Т.

— Да, друзья мои, обещал. И от своего обещания не отказываюсь. Но, поверьте мне, время еще не пришло, чтобы понять и оценить эту информацию необходимо достичь четвертой фазы взаимоотношений с туземцами. По возможности, миновав третью с наименьшими потерями. Так что давайте лучше займемся насущными делами.

— Вы можете предложить конкретный план действий?

— План очень простой. Надо срочно, пока еще не поздно, перебазировать весь ваш товар в другое место, где защитить его будет проще.

— А вы знаете такое место?

— Конечно. Вы же видели, за моим домиком стоят совершенно пустые склады. Там же до меня жил торговец вроде вас с Тингом. Хорошие склады, даже сигнализация в полном порядке, я сегодня проверил. А связываться со мной в открытую эта публика не решится — у меня ведь за эти годы появились кое-какие знакомства среди лиц, пользующихся в этих местах авторитетом.

— Это очень любезно с вашей стороны, — ответил Арни. — Но нам не хотелось бы злоупотреблять…

— Да бросьте вы, в самом-то деле, — перебил его Рейкал. — Разве не долг каждого честного гражданина помочь другому в беде? И потом, я же не предлагаю вам свои склады из чистой благотворительности. В конце концов, мы можем сговориться на какой-нибудь скромной оплате.

— Но поймите, у нас же совсем, совсем нет денег.

— Появятся — тогда и заплатите. И нечего тут больше обсуждать. Надо действовать, и действовать быстро, пока не случилось непоправимого. Сколько времени вам потребуется на погрузку?

Нет, этот Рейкал решительно не понимал тяжести и безвыходности их положения! Арни в отчаянии даже схватился за голову:

— Да поймите же вы, что мы не можем, просто не можем использовать для транспортировки звездолет! Если наш товар действительно пропадет, то средств у нас только-только хватит, чтобы добраться до ближайшего космопорта. А как еще можно перевезти к вам весь этот груз?

— М-да, положеньице, — Рейкал задумчиво теребил пальцами свою бороденку. — Этого я как-то не учел. А впрочем, — внезапно повеселел он, — безвыходных положений не бывает. Мы перевезем ваш товар на моем вертолете!

Вертолет — так он называл ту диковинную старинную летающую машину, которая стояла сейчас неподалеку от домика. Рейкал обещал как-нибудь рассказать удивительную историю о том, как она ему досталась — но, видимо, за делами позабыл о своем обещании. Он вообще был довольно рассеянным и со странностями. Как и положено ученому, если верить литературе.

— Ну конечно! Как я сразу не подумал? Потребуется не более десятка рейсов, завтра наверняка и управимся. Думаю, до завтра у нас еще есть время — в этой деревне народ не слишком расторопный, так быстро они не сговорятся.

— А что, это идея! — сразу же загорелся доселе молчавший Тинг. — Ну и утрем же мы нос этим жуликам!

Арни промолчал. Что-то ему во всем этом не нравилось, сильно не нравилось, но разумных аргументов против плана, выдвинутого Рейкалом, он не нашел. И все же — он не любил, очень не любил, когда события вынуждали его делать пусть вроде бы и правильные, но единственно правильные шаги. За всеми этими шагами могла таиться некая хитроумная комбинация, цели которой оставались совершенно непонятными. Но нет — Рейкала он, конечно, ни в чем не подозревал.

— Только вот что, друзья мои. Я человек пожилой, мне весь день в этой машинище туда-сюда летать тяжело. Так что давайте я сейчас научу — ну хотя бы вот вас, Тинг — управлять вертолетом. Это совсем просто. А завтра вы, Арни, будете грузить здесь, Тинг станет возить, ну а я послежу за всем там, у моего жилища.

Так они и порешили, и вскоре Тинг вместе с Рейкалом улетел учиться управлять вертолетом, заодно собираясь осмотреть новые склады для товара, а Арни занялся неотложными хозяйственными делами. Он плотно прибил оторванные ночью доски в задней стене склада, прибрался в домике, затем принялся возиться с этой дурацкой сигнализацией. И все время беспокойство не покидало его. Когда же, наконец, часа через два — солнце уже садилось — снова раздалось тарахтение летающей машины Рейкала, и, выйдя ей навстречу, он разглядел за штурвалом Тинга, физиономия которого сияла от удовольствия, беспокойство его еще больше усилилось. Он слишком хорошо знал своего друга, чтобы сразу не понять, что удовольствие это вызвано вовсе не радостью от овладения новой премудростью в управлении архаичной техникой. Нет, Тинга, несомненно, распирало желание поделиться с ним какой-то тайной. И это было опасно.

Открылась дверца, Тинг спрыгнул на землю, и вертолет почти сразу снова взмыл в воздух — Рейкал явно хотел успеть домой до темноты. Уже через минуту машина скрылась за склоном ближайшего холма, и стало тихо, только со стороны деревни доносилось обычное вечернее переругивание подвыпивших жителей.

— Арни, мы спасены! — оглянувшись по сторонам, что для него было совсем необычно, торжественным шепотом заявил Тинг, едва лишь приблизившись к другу.

— Что, у него такие хорошие склады? — флегматично спросил Арни. Он знал, что не в складах, конечно, дело. Таким тоном, с таким блеском в глазах Тинг говорил лишь тогда, когда намеревался втянуть их в очередную авантюру. Все симптомы были налицо, а подробности… Не все ли равно, что это будет за авантюра? Арни наперед знал, что все кончится полной неудачей. Как знал и то, что устоять против напора Тинга почти наверняка не сумеет.

У него был слишком богатый и слишком печальный опыт.

— Склады? Ну да, склады у него хорошие. Впрочем, я не смотрел. До складов ли тут, — Тинг снова оглянулся по сторонам и, взяв себя в руки, закончил совсем неожиданно. — Давай поговорим лучше в доме. Как бы за ужином.

По всей видимости, разговор предстоял действительно серьезный. Прекрасно зная отношение своего друга к законам, нарушение которых как-то неизменно сходило тому с рук, Арни мог только теряться в догадках, что же такое затеял Тинг на сей раз, чтобы так вот секретничать? Но ждать он мог только самого худшего.

За ужином — это действительно был «как бы ужин», потому что друзья уже давно экономили даже на продуктах — он узнал все.

— Как ты отнесешься к предложению, — набив рот белково-углеводным желе, самым дешевым из доступных друзьям консервированных продуктов, спросил Тинг, — чтобы совершенно ни за что получить эдак тысяч пятьдесят кредитов?

— С большим сомнением — назовем это так, — ответил Арни. Худшие его опасения подтверждались, случай явно был тяжелый. — Пятьдесят тысяч кредитов совершенно ни за что не платят.

— Вот всегда-то ты сомневаешься!

— Я имею некий печальный опыт…

— Вот ты никогда не обойдешься без того, чтобы припомнить все мои ошибки. Как будто сам ты никогда не ошибаешься.

Несколько минут Тинг обиженно сопел, поглощая безвкусный ужин. Потом все же продолжил:

— Рейкал предлагает нам пятьдесят тысяч за перезапись информ-кассеты нашего звездолета.

— Ты это серьезно?

— Совершенно серьезно! Он мне даже деньги показал: вот такущая пачка! Никак не меньше пятидесяти тысяч. Ну да мы пересчитаем, конечно. Но я никогда бы не подумал, что у него так много казенных денег. Везет же этим ученым!

Арни потянулся, достал с книжной полки над своей койкой потрепанный томик по пользованию информ-кассетой к их звездолету — полная документация, естественно, была лишь в памяти звездолетного компьютера, сейчас недоступной — раскрыл на первой странице.

— Послушай-ка, что здесь написано, Тинг: «Все права защищены Законом.» Ты догадываешься, что стоит за этой фразой?

— Арни, ты просто как ребенок, честное слово. Да ничего за ней не стоит, это просто пугало для таких вот как ты. Законопослушных, — последнее слово он произнес с явным пренебрежением.

— Мне приходилось читать, как работает это пугало. Совсем недавно у одного очень смелого — ну вроде тебя — конфисковали все имущество, а самого упекли на десять стандартных лет. Дело Карбинеса, ты, наверное слышал.

— Я же говорю, Арни, ты просто ребенок, — Тинг явно радовала возможность хоть в чем-то, наконец, превзойти друга и поучить его жизни. Обычно в роли старшего, более опытного у них выступал Арни. — Как будто не ясно, что все это дело организовано фирмами, выпускающими информ-кассеты, чтобы запугать таких вот простаков вроде тебя. У этих акул достаточно денег на пропаганду. А тот же Карбинес, небось — уже под другой фамилией, конечно — сейчас развлекается с девочками на каком-нибудь курорте на заработанные денежки.

— Я вижу, — желчно сказал Арни, — наш друг Рейкал не терял времени даром. Все тебе растолковал подробно.

— Как будто я без него ничего не соображал!

Худшие предположения Арни подтверждались. И самое страшное состояло вовсе не в том, что Тинг был готов немедленно, вот хоть прямо сейчас отдать их информ-кассету на перезапись ради этих пятидесяти тысяч. Чего еще ждать от Тинга, который всегда признавал лишь устраивавшие его лично законы? Самое страшное состояло в другом: он, Арни, сам уже был внутренне готов нарушить что угодно, лишь бы только выбраться из этой ловушки, куда они по глупости угодили!

Но — надо отдать ему должное — он все же долго сопротивлялся. Лишь поздним вечером Тингу удалось, наконец, уговорить друга.

— Ты пойми, чудак, — на радостях, что все так хорошо устраивается, говорил Тинг, получивший, наконец, согласие, — что лично ты вообще ничем не рискуешь. Если что, всю вину я возьму на себя. И не надо ничего говорить, — остановил он пытавшегося вставить слово Арни. — Не надо. Вовсе я не проявляю никакого благородства. Я-то ведь знаю, что ничего страшного в принципе произойти не может. Никто никогда и ничего об этой сделке не узнает. Рейкал, конечно, никому не проговорится, да и не в его интересах было бы проговариваться. К тому же, как мы знаем, он пока не собирается покидать Ранкус, у него тут еще лет на десять исследований. Мы с тобой тоже, надеюсь, болтать не станем. Так что, ничем не рискуя, мы получим приличный куш.

— Мне помнится, Карбинес брал за перезапись такой кассеты не меньше ста тысяч, — даже поддавшись на уговоры друга, даже понимая, сколь необходимы им деньги, Арни все же не переставал выискивать аргументы против этой сделки, потому что не мог в глубине души избавиться от нехороших подозрений. — А мы за новую заплатили, как ты знаешь, почти полмиллиона, потому и залезли в такие долги. Не слишком ли дешево ты собираешься рисковать?

— Ну на тебя не угодишь. Ничего себе, дешево? А ты поищи-ка другого покупателя, который заплатит больше! Объявление в газете напечатай. И к тому же, вспомни-ка, у этого Карбинеса была своя копирующая аппаратура. А у нас такой аппаратуры нет. Скажи спасибо, что прибор для копирования информ-кассет есть в лаборатории у Рейкала.

— И то правда, — вынужден был согласиться Арни. Действительно, выбирать им не приходилось. — Ладно, ложись спи, а я пойду дежурить. И пусть они только попробуют сунуться к складам, — мрачно закончил он, пристегивая к поясу кобуру с револьвером.

Но ночь прошла совершенно спокойно, только сильно кусали налетевшие с болот комары. Арни не знал — и надеялся, что узнавать не придется — какова жизнь на Ранкусе-Т зимой, но летом жизнь эта была безрадостной. Лето здесь наступало, когда планета, обращавшаяся по сильно вытянутой орбите, приближалась к светилу — тогда таяли снега по всей поверхности экваториального континента, воздух немного прогревался, и просыпалась от спячки местная живность — хотя и не опасная для человека, но по большей части весьма противная. И люди, поселившиеся здесь, оказались под стать окружающей природе — таково было мнение большинства побывавших на планете.

Лишь только рассвело, как снова послышалось нарастающее тарахтение, и вскоре летающая машина Рейкала уже приземлялась на площадке за домиком.

— Друзья мои, ночью мне в голову пришла великолепная идея! — заявил он, едва успев поздороваться. — Как я только раньше-то не додумался! Не надо ничего перевозить, оставьте ваш товар на месте. Гораздо дешевле и солиднее, вполне в духе местных традиций получится, если вы просто подкупите местного констебля. На первое время ему вполне хватит сотни кредитов, и, поверьте мне, уже через полчаса вся деревня узнает об этом. Тогда никто не посмеет вас тронуть. А там, глядишь, и торговля пойдет помаленьку. Тут ведь все на этом основано, надо только знать, кому, сколько и когда сунуть. Так что, имея деньги, здесь можно заниматься бизнесом. Ну да я вам потом все подробно расскажу. А сейчас давайте-ка по-быстрому разберемся с кассетой.

Если Арни еще и колебался, стоит ли им с Тингом ввязываться в это сомнительное предприятие, то на ход дела это никак не повлияло — Тинг уже повел гостя внутрь домика, взяв инициативу на себя. Когда Арни через несколько минут, полный самых мрачных предчувствий вошел следом за ними, друг его уже достал из сейфа материализатор вместе с фирменной информ-кассетой, а их гость, раскрыв принесенный с собой саквояж, вынимал оттуда копировальный прибор и старую, явно уже бывшую в употреблении информ-кассету с ободранными наклейками.

— Вообще говоря, очень удачно получилось, что вы предложили мне скопировать эту кассету, — повернулся он в сторону вошедшего Арни, пока Тинг прилаживал соединительные кабели на аппаратуре. — А то, знаете, я сам мог бы и упустить из виду такую возможность. Не то чтобы мне очень уж нужен звездолет, я улетать покуда не собираюсь, но все-таки… Как-то, знаете, безопаснее, учитывая нравы местного населения. Ведь прямой связи с институтом у меня нет, помощь так просто не вызовешь. Ну как, идет запись? — обернулся он к Тингу.

— Все идет, как в аптеке, — ответил тот, не переставая щелкать переключателями и не отрывая взгляда от индикаторов.

— Ну и отлично! — Рейкал снова повернулся к Арни, смущенно кашлянул. — Я надеюсь… Мы тут с вашим другом вчера договаривались, но я, право, не знаю, как вы к этому отнесетесь… В общем, учитывая ваши стесненные обстоятельства… тем более, что и вы мне, так сказать, оказываете столь большую услугу… я решусь предложить вам пятьдесят тысяч кредитов. Надеюсь, вас такое предложение не оскорбит?

Всего, что угодно мог ожидать от Рейкала Арни, но чтобы так вот! Нет, эти ученые положительно все чокнутые. Он смог только молча кивнуть, не находя слов для ответа.

— Ну и отлично! — Рейкал мгновенно повеселел, достал из внутреннего кармана пачку смятых бумажек и, усевшись после некоторых колебаний на койку Тинга — потому что сесть было больше некуда — начал отсчитывать тысячные и пятисотенные банкноты.

— Вы извините, — сказал он, бросив быстрый взгляд в сторону следившего за мельканием денег в его пальцах Арни. — Мне приходится все тщательно подсчитывать. Отчетность, знаете ли, штука тонкая… — он поднял голову и, заметив недоуменный взгляд Арни, тут же добавил: — Нет-нет-нет, не подумайте, я конечно же не стану писать в отчете, на что именно ушли эти деньги. Они и не требуют никогда точных указаний. Не напишешь ведь, скажем, «на взятки местным чиновникам», такое ни один ревизор не пропустит. Просто надо распределять по статьям расходов. Эту сумму я спишу на статью «Обеспечение безопасности». Нисколько, заметьте, не кривя душой — действительно, деньги идут на обеспечение безопасности. И вашей, и моей. А поскольку мне удалось много сэкономить на других статьях, никто не потребует точного отчета.

Арни только кивал в ответ на этот словесный поток. А что еще ему оставалось делать?

— Ну вот, ровно пятьдесят тысяч, — сказал, наконец, Рейкал, пряча оставшиеся деньги во внутренний карман и протягивая пачку банкнот Арни. Тот, не решившись пересчитывать, сунул деньги в сейф.

— Подожди, не запирай, — не оборачиваясь, сказал ему Тинг, — я сейчас заканчиваю. И дай мне хоть пятисотенную — пойду разменяю у того же Пакаро да подкуплю констебля. Заодно и продуктов возьму в лавке, заплачу ему, мерзавцу, сколько мы там задолжали. А то от этого белково-углеводного желе меня уже тошнит, — он на несколько секунд замолчал, внимательно вглядываясь в индикаторы, потом с удовлетворением констатировал: — Все, перезапись закончена.

— Ну и отлично! — Рейкал вскочил со своего места и принялся быстро укладывать принесенную аппаратуру в свой саквояж, попутно продолжая разговаривать. — Знаете что, Тинг, друг мой. Давайте сейчас полетим вместе, и я по пути расскажу вам, как лучше всего подъехать к этому констеблю. Тут ведь тоже, знаете, некий ритуал необходим, — он застегнул саквояж, выпрямился. — Ну что, полетели?

— Полетели. А ты, Арни, можешь пока отдохнуть, только сейф запри хорошенько, — Тинг надел куртку, причесался перед зеркалом, выходя, похлопал Арни по плечу. — Не грусти. Накуплю продуктов, вернусь — устроим пирушку.

Арни запер сейф, потом, заслышав тарахтение вертолета, вышел на крыльцо и проводил взглядом удалявшуюся диковинную машину. И воспользовался советом друга — бессонная ночь давала о себе знать.

Проснулся он от грохота.

Звук был очень знакомый — и в то же время совершенно неожиданный здесь, так что Арни не сразу сообразил, что происходит. И вдруг понял — с таким грохотам взлетают звездолеты. Наскоро одевшись, он выскочил на крыльцо и успел увидеть высоко в небе маленькую блестящую точку, скоро исчезнувшую вовсе. А за холмами, в той стороне, где стояла хижина Рейкала — медленно оседающее облако поднятой при старте пыли.

Пораженный внезапной догадкой, он кинулся назад в домик, открыл сейф, достал и кинул на стол пачку денег, принялся их пересчитывать. Нет, все оказалось в порядке — в пачке оставалось ровно сорок девять тысяч пятьсот кредитов. Настоящих, разумеется — подделать галактические кредиты еще никому не удавалось.

Но что же заставило Рейкала улететь? Или он просто испытывает свое новое приобретение?

Раздумывать долго Арни не пришлось. Снаружи послышались торопливые шаги, и в комнату ворвался Тинг.

— Что случилось, Арни? Почему он улетел?

— Ты меня спрашиваешь?

— Я был в деревне. Как раз разговаривал с констеблем, а тут этот грохот. Слушай, они там все как с цепи сорвались! Вот, мне даже пуговицу оторвали.

— Да отвяжись ты со своей пуговицей! — раздраженно рявкнул на него Арни. — Хотел бы я знать, что все это означает.

Тинг, надувшись, ничего не ответил и молча уселся на свою койку. Но Арни было не до того, чтобы обращать внимание на настроение друга. Он пытался понять, что же им теперь следует делать, и следует ли делать хоть что-то вообще. В конечном счете, ничего страшного ведь не случилось. Наверняка Рейкал просто решил опробовать в деле свое новое приобретение. Не мог же он, в самом деле, улететь насовсем — ведь, по его словам, у него оставалось еще лет на десять работы на Ранкусе. И все же… Тяжелые сомнения, мучившие Арни со вчерашнего вечера, не покидали его и лишь усиливались с каждой минутой.

— В конце концов, — начал рассуждать он вслух, — с ним наверняка можно связаться. Не ушел же он, в самом деле, в надпространство. Но для связи придется включать материализатор…

Включать материализатор — это стоило денег, а Арни еще не успел привыкнуть к тому, что денег у них теперь достаточно.

— Его так и так придется теперь включать, — обиженным голосом заговорил Тинг, — Если бы ты меня дослушал…

— Что ты имеешь в виду?

— А то, что с пуговиц обычно только начинается, можешь мне поверить. Не пройдет и получаса, как эти гаврики припрутся сюда целой толпой, а двоим из них, которые громче всех орали, что нам теперь придется расплачиваться за все долги этого твоего Рейкала, я уже съездил по физиономии.

— Расплачиваться за долги?

— Вот именно. Оказывается, он тут всем успел здорово задолжать. По крайней мере, они так утверждают.

— А констебль? Ты успел дать ему деньги?

— К сожалению. Ведь это ему первому я разбил потом нос. А ты: «Отвяжись со своей пуговицей!»

Но Арни, конечно, было не до выяснения отношений. Быстро засунув деньги в карман куртки, как бы предвидя, что всякое может еще случиться, он вытащил из сейфа материализатор, вставил в него кассету и кинулся наружу. Со стороны деревни раздавались громкие крики — по счастью, пока что отдаленные.

Арни огляделся и быстро направился в сторону ровной площадки, куда Рейкал обычно сажал свой вертолет. Установив материализатор в центре, он засунул кассету в щель, заправил полусотенную банкноту, специально приберегаемую для такого случая, в приемный барабан и, выдержав небольшую паузу, нажал на стартовую кнопку.

Ничего не случилось.

Еще не веря себе, еще ничего не понимая толком, но душой уже чувствуя, что произошло нечто ужасное, он вынул из щели новенькую фирменную информ-кассету с яркой наклейкой, внимательно осмотрел ее со всех сторон и снова засунул в щель. Но нажатие стартовой кнопки вновь не принесло желаемого результата. Ничего, ровным счетом ничего не изменилось вокруг. Даже легкого гудения, обычного при включении информ-поля, не раздалось из прибора, и воздух над площадкой не задрожал, не заструился радужными переливами, отрезая генеративное пространство от окружающего мира, и не начали возникать элементы конструкции звездолета постепенно, по мере считывания информ-кассеты, формируя буквально из ничего, из голой информации это чудо из чудес современной техники. Нет, ничего этого не случилось. Все еще не веря своим глазам, Арни раз за разом нажимал на кнопку — с тем же нулевым эффектом. Дрожащими пальцами он отодвинул защитную панель на пульте, защелкал переключателями, вглядываясь в показания приборов. Невероятно, но они показывали, что кассета была совершенно пуста. А сам материализатор — совершенно исправен.

Хотя последнее в данных обстоятельствах мало утешало.

— Т-тинг, — не в силах скрыть дрожь в голосе, сказал Арни застывшему сзади другу, — ну-ка сбегай в дом, принеси инструкцию.

Тинг вернулся секунд через десять, но они показались Арни долгими минутами. Долгими минутами, в течение которых он слышал нарастающий гул голосов со стороны деревни. Судя по всему, толпа уже собралась и двинулась в их сторону. У них в лучшем случае оставалось в запасе минут пять.

Зная, что все это напрасно, что он только попусту теряет время, Арни все же пролистал инструкцию по инициации информ-кассеты. Нет, конечно же он ничего не забыл и не напутал. Да и мудрено было бы забыть или напутать что-либо в этой технике, с ней справился бы и полный идиот. Вон даже Тинг и то спокойно сумел сегодня переписать информацию…

Переписать информацию!

Страшная догадка пронзила мозг Арни. Он быстро пролистал инструкцию, нашел раздел о перезаписи. И там, в самом конце, мелким шрифтом прочитал то, чего так боялся. Одну-единственную фразу: «Фирма предупреждает, что несанкционированное копирование может привести к потере информации.»

Ну как, как он мог забыть об этой ужасной возможности?!

Всегда, извечно считалось, что информацию можно копировать сколько угодно, ибо суть всякой информации — лишь в упорядочивании окружающего мира. А порядок… Мир сам стремится к порядку, если это энергетически выгодно. Достаточно вспомнить хотя бы рост кристаллов. И в то же время… В то же время никому еще не удалось опровергнуть закон неубывания энтропии, и упорядочивание в какой-то части замкнутой системы — пускай даже система эта представляет из себя всю Вселенную — неизбежно означает повышение общего хаоса в окружающем эту часть мире. И значит, внося порядок в содержимое пустой информ-кассеты Рейкала, они должны были компенсировать это внесением хаоса, шума, стиранием какой-то информации в другом месте. Стиранием информации со своей информ-кассеты, поскольку совершенная копирующая аппаратура обеспечивала полную информационную изоляцию системы от внешнего мира! А если бы такой изоляции не было — тогда их кассета, возможно, сохранилась бы. Но сами они после перезаписи вряд ли отличались бы от белково-углеводного желе, которым им приходилось питаться в последние дни. Локальное повышение энтропии — штука страшная.

Однако, времени на переживания сейчас просто не оставалось — нараставший шум со стороны деревни говорил о том, что с минуты на минуту разъяренная — чем? почему? — толпа местных жителей могла ворваться сюда, и тогда… От этих туземцев можно ожидать любой пакости — друзья прекрасно знали это. И потому, когда Арни встал и, взяв материализатор, двинулся в сторону леса, Тинг без слов понял друга. Он только забежал в домик кое за какими вещами и уже через полминуты, на опушке, догнал друга.

Они успели вовремя. Осторожно выглядывая из густого кустарника, друзья увидели, как толпа туземцев, подбадривающих себя злобными выкриками, выкатилась из-за пригорка и затопила площадку вокруг их разборного домика. Настроены они были весьма агрессивно, и друзьям пришлось бы нелегко, окажись они в своем жилище. Послышался звон разбитого стекла, какие-то глухие удары, а потом… До зимы было еще далеко, но зимняя одежда — задарма и прямо со склада — несомненно пользовалась большим спросом. Настолько большим, что самые нетерпеливые не стали ждать, пока взломают дверь склада, а, воспользовавшись ночным опытом торговца Пакаро, оторвали вновь несколько досок в задней стене. Это, видимо, и спасло друзей: надумай туземцы искать их, далеко уйти от такой толпы ни за что не удалось бы. Но туземцам, очевидно, гораздо интереснее было заниматься пополнением своих гардеробов, чем лазить по чащобе в поисках убежавших чужестранцев. Тем более, что они конечно не знали об огромных деньгах, лежащих в кармане у Арни. Потому, понаблюдав несколько минут за творящимся безобразием, друзья без помех скрылись в глубине леса.

После короткого совещания они решили все же пойти к жилищу Рейкала. Не потому, что надеялись на его возвращение. Просто им больше некуда было идти. А там… Быть может, этот жулик, вкравшийся им в доверие — Тинг иначе теперь не называл своего недавнего приятеля — оставил за собой хоть какие-то следы. Быть может, когда-нибудь удастся отыскать его и свести счеты. Хотя вряд ли: Вселенная слишком велика, и Рейкал, кем бы он на самом деле ни был, наверняка в ближайшем будущем продаст их звездолет и навсегда скроется с деньгами в кармане. Не в первый раз с тех пор, как, поддавшись на уговоры Тинга, Арни согласился заложить их старый, латаный-перелатанный, но вполне материальный звездолет и купить это чудо современной техники, записанное на информ-кассету, он пожалел о совершенном. Но впервые сожаление это было вполне оправданным. Ведь прежде… Прежде он просто скучал по привычному распорядку жизни, когда одна поломка следовала за другой, и не было даже времени, чтобы передохнуть и задуматься о том, куда уходят невозвратные годы. А теперь, в этом всегда новом, всегда исправном звездолете, постоянно регенерируемом информационным полем, он просто мучился от безделья — и от тяжких, неразрешимых сомнений.

К дому Рейкала они добрались лишь в темноте, все исцарапанные и искусанные комарами, весь день проплутав по зарослям, голодные и усталые. Вокруг дома стояла тишина, но некоторое время друзья выжидали, опасаясь засады. Их тревоги оказались напрасными — деревня активно грабила их жилище, по опыту — как потом поняли друзья — зная, что грабить Рейкала смысла не имеет. Если же кто претендовал на его диковинную летающую машину, то поблизости ее уже не было — в этом друзья убедились сразу же.

Крадучись, друзья приблизились к домику, осторожно заглянули в единственное темное окошко. Ничего не разглядев внутри, поднялись на крыльцо. Дверь оказалась незапертой, и они впервые переступили порог жилища Рейкала. Впервые, потому что он никогда не приглашал их прежде, ссылаясь на наличие в доме секретной аппаратуры и очень извиняясь за необходимость соблюдения инструкций. Арни нашарил на стене выключатель и зажег свет. Секретной аппаратуры они, конечно, не увидели — только голые стены, жесткая койка из грубо оструганных досок, кое-как сколоченные стол и табурет. Но на столе — на столе лежала информ-кассета! Нет, не та, на которую утром Рейкал переписал информацию о звездолете. Другая — гораздо более старая, тоже с оторванной наклейкой и вся в царапинах. А под ней — под ней лежала написанная рукой Рейкала записка.

Тинг протянул руку, взял записку, поднес ее к свету.

— «Дорогие друзья!» — начал читать он. — Ишь ты, дружок нашелся! Змей подколодный!

— Ты читай дальше. Или давай мне.

— Нет уж, — Тинг отклонил протянутую Арни руку. — Сам справлюсь как-нибудь. Слушай. «Дорогие друзья! Извините, что пришлось покинуть вас не прощаясь, но мое вынужденное пребывание на благословенной планете Ранкус-Т весьма затянулось и, право же, я не мог ждать больше ни минуты. Все-таки я провел здесь пять долгих стандартных лет, причем, прошу заметить, это были по большей части зимние годы. Так что вам повезло больше — я так полагаю. Надеюсь, что вы не растеряетесь и сумеете здесь прилично устроиться. Главное, не теряйте надежды и берегите полученные деньги. Они вам пригодятся при сходных обстоятельствах. Во Вселенной есть еще немало лопухов, готовых везти свой товар куда угодно, даже сюда, на Ранкус-Т, и не исключено, что к осени кто-нибудь, как это сделал я, заявится сюда с партией купальных костюмов или солнечных очков — ведь в справочнике здешние сезоны перепутаны. Тогда вспомните мой опыт и не теряйтесь. Оставляю вам прибор для копирования информ-кассет — его вы найдете под кроватью — и кассету с моим вертолетом — мне они достались при сходных обстоятельствах и, уверен, я был не вторым и даже не третьим их владельцем. Остаюсь вашим преданнейшим другом, Рейкал.» Ну какой мерзавец, а, Арни. Нашелся преданнейший друг! Да попадись он мне сейчас!..

— Тс-с-с! — Арни кинулся к выключателю, и в комнате стало темно. — Проклятье! Ведь его дом виден из деревни! Слышишь?

Тинг тоже услышал — топот множества бегущих ног.

Схватив наощупь кассету со стола, Арни засунул ее в карман и, опустившись на колени, стал шарить под кроватью. Прибор оказался там. Передав его Тингу, Арни кинулся наружу, на площадку за домом. После утреннего старта звездолета травы на ней не осталось, но почва уже успела остыть. Дрожащими руками Арни вставил кассету в щель материализатора, нажал на кнопку — и на этот раз информационное поле сработало. Из материализатора раздалось характерное гудение, провернулся, изжевывая полусотенную бумажку, приемный барабан — дьявольское изобретение, обеспечивающее оплату каждого включения прибора — и из пустоты начали возникать контуры летающей машины. Они едва успели забраться внутрь вертолета, Арни включил двигатель, и машина нехотя оторвалась от земли, когда первые камни полетели в их сторону. Один из них угодил в стекло, но энергии пока было достаточно, и информационное поле быстро исправило повреждение. Через пару минут огни деревни скрылись за холмами.

— Да, тут есть приписка, — сказал Тинг, когда они немного успокоились. Он достал записку из кармана, включил освещение в кабине, — «P.S. Чуть не забыл: я ведь обещал рассказать вам об условии успеха в коммерции на Ранкусе-Т. Так вот, друзья мои, познания в обычаях местных жителей, приобретенные мною за пять лет жизни среди них, позволяют сделать неоспоримый вывод: единственное необходимое условие — это никогда не прилетать сюда и не иметь никаких дел с туземцами. Чего я вам от всей души желаю.»

 

ПОСЛАНИЕ

Рано или поздно это все равно произошло бы.

Не со мной — так с кем-то еще.

Так было предписано.

Наверняка я не был первым. Мы ничего не слышали о моих возможных предшественниках — но это еще не говорит ни о чем. И я наверняка не буду последним. Если не случится катастрофы, которая сотрет с лица Земли комплекс Анангаро или же вообще уничтожит человечество, кто-то повторит мой путь.

Я ему не завидую.

А началось все еще в детстве. Мы с Вернелом были очень дружны. Его родители переехали на нашу окраину, когда нам было лет по семь, купив дом как раз через улицу. Вернел тогда бредил космосом, и никто из знавших его не поверил бы, что из этого очкарика, увлеченного до безумия всякой техникой, со временем вырастет один из ведущих археологов страны. Возможно, отчасти в крутом повороте в его судьбе виноват был я — у родителей была богатейшая библиотека, и я с детства жил в атмосфере, которую она создавала в доме. Это трудно описать словами, но книги и их герои как бы были членами нашей семьи — все разговоры так или иначе вращались вокруг них. Отец был историком, профессором в университете, и героями моего детства стали не столько сказочные персонажи, сколько реальные исторические лица. Это не было каким-то насилием надо мной, меня, конечно же, ни в коей мере не лишали ни сказок, ни приключенческих книг — но история, особенно в изложении моего отца, оказывалась неизменно интереснее самых замечательных сказок и приключений. В те годы, когда все дети читают Купера, Дюма и Майн Рида, я столь же увлеченно раскрывал толстенные тома «Истории государства Эгро» Бангера или «Анналы» Тацита.

От меня и Вернел заразился страстью к истории. И в восемнадцать неожиданно поступил на исторический.

А я… Я никогда не жалел о своем выборе. То, что я не пошел по стопам отца — его это не обидело, а мнение остальных меня мало волновало. В сущности, он сам предопределил мой выбор, когда помогал организовывать ту самую первую выставку. Раньше меня он, наверное, почувствовал, что именно станет делом моей жизни, хотя далеко не все мои картины — уж это-то я прекрасно вижу, хотя он редко высказывает свое мнение определенно — ему нравятся.

Тем летом я надолго уезжал — сначала был в Европе, потом летал на конгресс в Аргентину — и вернулся домой только в сентябре. За время моего отсутствия кое-что изменилось. Не стану вдаваться в подробности, я не склонен к описанию личных переживаний и к тому, чтобы плакаться в жилетку всем и каждому. Но происшедшие перемены существенно изменили мое восприятие окружающего. Именно смятенное состояние, в котором я оказался, и повлекло за собой все случившееся. Будь я в полном порядке, в обычном своем довольно благодушном состоянии — и послание не нашло бы в моей душе ровно никакого отклика, как остается оно практически непонятным всем остальным людям. Но судьбе было угодно, чтобы в нужный момент я оказался нужном месте как раз в нужном — кому? — состоянии души.

Короче, оставаться в городе я не мог. Сначала я попытался продолжить работу в мастерской, как-то заглушить обуревавшие меня чувства работой. Но оказалось, я только растравляю себя этим. Краски ложились на холст как никогда быстро, линии, казалось, сразу находили свое, изначально предназначенное им место, так что ничего не хотелось ни изменять, ни подправлять — но никакого удовлетворения от проделанной работы я не испытывал. Наоборот, картины мои растравляли душу и делали еще невыносимее то унизительное положение, в котором я оказался.

Я не выдержал и недели такой жизни.

Не знаю, чем бы все это закончилось, не получи я письма от Вернела. Он был в экспедиции далеко на юге, где уже несколько лет руководил раскопками в Анангаро. Мы не виделись почти год, но переписывались регулярно, и в общих чертах я знал, чем он сейчас занят.

Но в тот момент это меня мало волновало.

Помню, как вскрыл конверт, вынул пару листков, исписанных мелким, корявым почерком — его принтер, наверное, опять сломался, потому что летом в районе раскопок весь воздух был насыщен пылью, и даже из конверта выпорхнуло крохотное облачко, когда я доставал письмо — прошел из мастерской на кухню и стал варить кофе. Потом поставил перед собой чашку и начал читать, отхлебывая кофе мелкими глотками. Я еще не знал, что какая-то высшая сила вмешалось в мою судьбу. Я еще не знал, что это письмо все изменит в моей жизни. Лишь дочитав его послание до середины, я понял: произошло нечто поразительное, и скоро весь мир заговорит о сделанном в Анангаро открытии.

Они раскопали легендарный зал правителя Кьерра.

В это трудно было так сразу поверить. Легендам, дошедшим к нам из глубины веков, свойственно сильно приукрашивать действительность. Небольшую стычку разведывательного отряда с бандой грабителей они преобразуют в кровавую битву войска тирана с восставшим народом, грозу, обрушившуюся в неурочное время да еще накануне какого-нибудь морового поветрия — в ужасающее проявление гнева богов и так далее. В этом нет ничего противоестественного и хоть в малейшей степени унижающего устное народное творчество — просто такова логика его развития. Народу свойственно в создаваемых им преданиях идеализировать и возвышать действительность, и к этому надо относиться спокойно и с должным пониманием, но неизменно делать поправку при интерпретации устных или даже письменных преданий, пришедших из далекого прошлого.

И вот вдруг оказывалось, что одно из этих преданий оправдывалось едва ли не в мельчайших деталях.

Я перечитал письмо. Да, если только Вернел не преувеличивал — а за ним водился этот грех — предание о правителе Кьерре и Менаре находило материальное подтверждение. Мне не нужно было брать с полки толстый том Альдареса, чтобы проверить себя — я и так все слишком хорошо помнил. Со времени донесенных преданием событий прошло около восемнадцати столетий, но описание зала правителя совпадало с тем, что раскопал Вернел, даже в мельчайших деталях! Поразительно, но даже колонн, что поддерживали когда-то пятикупольный свод гигантского зала, было ровно шестнадцать — Вернел раскопал их основания, расположенные крестом вокруг углубления под центральным куполом. И стены — стены, несмотря на все разрушения сохранившиеся местами на высоту в два человеческих роста, были покрыты потрясающим даже теперь воображение каменным резным узором. Как гласит предание, правитель сам, позабыв обо всем на свете, оставив все государственные заботы врубался в эти стены молотком и зубилом, по сантиметрам перенося в узор безумные мысли, которые овладели его сознанием. Да что тут объяснять, почти все, наверное, читали роман Райманда, навеянный этой легендой, или по крайней мере смотрели великолепный фильм Карпинского с Эйни Каренгом в главной роли.

Но на самом деле все было не так!

Все было гораздо грустнее и гораздо страшнее. Хотя, конечно, сцены из фильма, когда войска Нандува берут приступом горящий Анангаро, надолго западают в память, и ужасна сцена гибели правителя Кьерра, но все было не так. Все было еще страшнее, потому что к тому моменту, когда Нандув подошел к городу, Кьерр давно уже был мертв. Я-то знаю это…

Впрочем, буду последователен.

Письмо Вернела было переполнено восторгом. Открытие того стоило, это меня нисколько не удивило. Что действительно удивило, когда я перечитывал письмо в третий или четвертый раз — это странное ощущение тревоги, которое оно рождало. За восторженными эпитетами по поводу открытых чудес я различал какое-то недоумение, порожденное увиденным. Об этом не было сказано явно, но я достаточно хорошо изучил Вернела за долгие годы дружбы, чтобы это недоумение, рождающее возможно еще им самим не осознанную тревогу, почувствовать. Однако догадаться, в чем причина этого недоумения, я не мог.

Одно я знал определенно — мне нужно лететь туда, на юг. Не потому, конечно, что Вернел как-то нуждался в моей помощи или поддержке — он был натурой цельной и целеустремленной, и из этого рождались его спокойствие и уверенность во всех жизненных обстоятельствах, которым я всегда завидовал. Поэтому я ни в малейшей степени не беспокоился за него самого. Тревога в его письме могла иметь следствием лишь еще большую мобилизацию интеллекта — и только.

Я думал тогда о себе. Только о себе. Я ясно понял, что мне не удастся найти успокоения в работе, что мне требуется срочно сменить обстановку, наполнить жизнь какими-то новыми мыслями и ощущениями, и открытие Вернела давало для этого великолепный повод. Тем более, что он приглашал меня на остаток сезона — просто глупо было бы отказываться при таких обстоятельствах. Я заказал по телефону авиабилет, и в начале ночи уже сидел в кресле самолета, отравляющегося на юг.

Дорога заняла больше двух суток, но мне это все пошло только на пользу. Усталость — естественная физическая усталость — заглушила психическое напряжение последних дней и отодвинула на второй план тяжкие мысли. За все время пути мне удалось поспать, наверное, не больше двух часов, да и то в самолете — а спать в самолете толком невозможно. Не знаю, как другие, но я почему-то ощущаю страшное неудобство, когда пытаюсь пристроить голову в самолетном кресле, шея моя как-то неестественно сгибается и находится постоянно в напряжении, так что заснуть по-настоящему просто невозможно. А летать приходится довольно часто и на большие расстояния…

Но, впрочем, все это не о том.

От Эглади, где расположен аэропорт, до Анангаро прямых и удобных дорог, конечно, нет. В принципе, если верить карте, мне следовало бы лететь местной авиалинией еще километров двести на юг, а там попытаться нанять машину. Но Вернел не советовал отклоняться от рекомендованного им самим маршрута. И в результате я, как оказалось, сделал огромный крюк, воспользовавшись сначала междугородным автобусом — жуткой, раскаленной и дребезжащей развалиной, на каких мне в жизни не приходилось ездить — а затем попуткой, которая забросила меня к поселку буровиков километрах в пятидесяти от Анангаро. Мне повезло — я прибыл в поселок как раз в день приезда туда грузовичка экспедиции для пополнения запасов воды и продовольствия. Вернее, была уже ночь, когда он приехал — Вернел предупреждал меня, что они ездят за водой только по ночам. Днем передвигаться по пустыне не очень приятно — назовем это так.

В общем, когда уже под утро мы достигли лагеря экспедиции, я едва стоял на ногах, и даже радости от встречи с Вернелом почти не ощутил. Мне хотелось только одного — спать. Желание это, наверное, нетрудно было прочитать на моем лице, потому что Вернел даже не стал меня ни о чем расспрашивать, а сразу провел в свою комнатушку, напоил через силу зеленым чаем, объясняя несомненную полезность сей процедуры, после чего застелил мне постель и, пожелав спокойной ночи, ушел. Конечно, была уже не ночь, было светло и довольно шумно, но через пару минут я уже спал. И проснулся только под вечер.

И впервые за много-много дней почувствовал какое-то умиротворение.

Нет, конечно, те проблемы, что я оставил позади, по-прежнему нависали надо мной, и само-собой ничего не могло разрешиться. А то, что я уехал от них прочь, нисколько не снимало тяжести. От них нельзя было убежать, и я отчетливо сознавал это еще там, дома — но все же, все же… Мне действительно стало легче. Не берусь объяснить, почему.

Был предвечерний час, когда солнце уже не жарит немилосердно с белесого неба, а, постепенно краснея, клонится к горизонту. И было почти тихо — как оказалось, все собрались на ужин в другом конце лагеря, под обширным навесом. Так тихо, что слышалось даже гудение кондиционера под потолком. Кто-то прошел совсем рядом с прикрытым жалюзи окошком. Откуда-то издалека доносились звуки легкой музыки — наверное, слушали приемник. Покой, отдых. Мне было хорошо в те минуты.

Наконец, я окончательно проснулся, сел на кровати, потянулся. Стал потихоньку одеваться, не совсем понимая, какая одежда будет здесь уместной. Я давно не был в таких диких местах, отвык от того, как люди ведут себя в подобных обстоятельствах. Последний раз, наверное, я выбирался в такую глухомань лет десять назад — и тоже вместе с Вернелом. Но уже не помнил толком, что же тогда мы делали. Я раскрыл свою дорожную сумку, стал копаться в вещах — и тут он как раз и заявился собственной персоной.

— Проснулся, наконец! — расплылся он в улыбке. — Ну как, отошел?

— Почти.

— Я уж думал, мне ночевать где-то еще придется. Ладно, иди быстро умывайся и пошли ужинать. Умывальник в конце коридора. Только воду береги, сам видел, как за ней ездить приходится.

Они работали здесь уже несколько сезонов, и лагерь отстроили основательный — одних сборных жилых секций, заброшенных когда-то вертолетом, было пять штук, да еще разные хозяйственные постройки и целый небольшой ангар, который использовался под склад и лабораторию. Когда несколько лет назад Вернел начал поиски Анангаро в этом районе, многие сочли его авантюристом, и поддержки почти не оказывали. Но после обнаружения развалин развалины, деньги посыпались отовсюду, и у экспедиции был теперь даже небольшой вертолет, которым, правда, пользовались нечасто.

Анангаро, как известно, лежал на древнем караванном пути, чем и определялось его длительное процветание. Но прежде считалось, что путь этот проходил двумя-тремя сотнями километров севернее — там и сейчас еще тянется целая цепочка оазисов. А здесь, в предгорьях Гуссона, всегда, казалось, была пустыня. И только выявленная на космических снимках цепь каких-то регулярных линий в этом районе заставила Вернела предположить, что это следы древних каналов. Он подтвердил свое предположение в первый же полевой сезон, а во второй нашел и сами развалины, уже много веков засыпанные песком. Несколько лет назад это было крупнейшей сенсацией в археологии. Теперь, когда он нашел и легендарный зал правителя Кьерра, назревала сенсация еще более значительная.

Но пока об этой находке знали немногие. Вернел не любил спешки в таких делах и не торопил события, хотя раскопанное ими гигантское помещение, очевидно, не могло быть ничем иным. Он сказал мне, что собирается сделать доклад о находке во время конгресса в Риме, и можно было не сомневаться, что это сообщение затмит все остальные доклады. Пока же он продолжал работать — как всегда методично и целеустремленно, без особой спешки, но и без каких-либо перерывов. Вернел из тех людей, для которых вся жизнь состоит в работе.

На следующий день, едва лишь рассвело, он повел меня к месту раскопок.

Я думал, что неплохо представляю себе общий вид города. Не раз видел фотографии Анангаро в журналах и специальных изданиях, да и Вернел каждый год показывал самые интересные из отснятых здесь видеоматериалов. К тому же я был раза два в Панорамном зале Галереи, когда там демонстрировались панорамы этих мест.

Но я почти сразу ощутил, что все виденное прежде было совсем не то.

Вид раскопок, масштабы их, наконец, отдельные находки, которые где-то там, вдали, можно было даже подержать в руках, давали лишь смутное представление о настоящем, подлинном Анангаро. Ведь там не было ни пустыни, ни раскаленного уже с утра воздуха, ни этого огромного, необъятного безмолвия вокруг. Только здесь можно было в полной мере ощутить былое величие города и размах крушения, которое он претерпел. Только здесь можно было понять, почему крушение Анангаро в те далекие века оказалось потрясением для всего мира.

Город был действительно велик. Мне пришлось немало поездить по свету, и я не раз поражался, сколь небольшими по размеру оказываются вблизи — за редкими исключениями — казавшиеся по описаниям величественными древние сооружения. Современная цивилизация дала в руки человеку слишком большую силу, и масштабы наших сегодняшних творений далеко превосходят то, что казалось фантастикой не слишком далеким нашим предкам. И на фоне этих нынешних творений незаслуженно меркнут многие действительно достойные восхищения сооружения древних.

Но сказать такое об Анангаро я бы не решился.

Город лежал в основании давным-давно уже завоеванной пустыней овальной котловины, окруженной невысокими пологими холмами. Но мне не составило труда вообразить, что здесь было раньше. Оазис Анангаро занимал тогда всю котловину. В те далекие годы воды здесь благодаря капризу природы было вполне достаточно — реки, стекавшие по склонам Гуссона, которые сегодня бесследно исчезают в песках сотней километров южнее, в то время каким-то образом питали водоносный горизонт, протянувшийся на многие десятки километров, и именно здесь вода вновь выходила на поверхность. Сейчас, когда город был наконец обнаружен, многие исследователи приходят к выводу, что истинной причиной его крушения было, конечно, не нашествие полчищ Нандува, а какие-то фатальные, хотя и не носящие характера внезапной катастрофы, изменения в поведении водоносных пластов, совпавшие с этим нашествием во времени. В противном случае, место это — слишком удобное со стратегической точки зрения — было бы безо всякого сомнения довольно быстро обжито вновь. Вернел, правда, придерживается другой теории, считая, что к моменту гибели города существование оазиса уже длительное время основывалось исключительно на функционировании искусственных водоводов, после разрушения которых во время нашествия вернуть жизнь в эти края оказалось попросту не под силу людям того времени. А то, что следы этих водоводов пока не обнаружены, ни о чем еще не говорит.

Но это уже не имеет прямого отношения к моему рассказу.

Вернел повел меня к развалинам через вершину Южного холма, с которого открывался самый впечатляющий вид на город. Здесь, между Южным и Северным холмами когда-то в глубокой древности пролегало русло, которое весной и летом, во время таяния снегов на склонах Гуссона наполнялось водой. На его берегу и возник когда-то город, быстро превратившись в крепость на древнем караванном пути. По мере роста города рос и оазис, и вскоре жители его перегородили русло плотиной, позволявшей удерживать прежде терявшуюся в пустыне воду — остатки этой плотины, раскопанные экспедицией года три назад, были прямо под нами. А дальше, за плотиной начинался сам город — стоящие друг за другом ряды сложенных из серого камня стен. Солнце еще не успело подняться высоко, холмы бросали в котловину длинные тени, и казалось, что город под нами уходит куда-то вдаль, к горизонту.

— Впечатляет? — спросил Вернел.

— Да.

— Это лучшая точка для обзора. Кстати, мы нашли здесь фундамент сторожевой башни — вон там, справа. Если бы Нандув тогда не распорядился сровнять с землей все сторожевые сооружения, Анангаро нашли бы еще в прошлом веке.

Нандув во всем был основателен. Но он не сумел бы скрыть Анангаро от людей на столь долгое время, если бы не помогла пустыня — наверное, уже через сотню лет запустения барханы засыпали город, сохранив его до наших дней под толщей песка. Может, его и смогли бы обнаружить раньше. Но раскопать — нет. Вернел рассказывал мне про здешние осенние бури, когда ветры несут с севера пыль и песок — по оценкам археологов, сейчас потребовалось бы всего чуть больше половины столетия, чтобы развалины были полностью засыпаны. Даже теперь, вооруженные мощной техникой, люди с трудом сдерживали ежегодные попытки пустыни отвоевать город.

Мы спустились с холма и вошли в него через Южные ворота, перешагнув через несколько толстых труб из молочно-белого пластика. От труб исходило тихое гудение и какой-то шелест — это потоки воздуха уносили в пустыню песок, очищая от него город подобно мощным пылесосам. За воротами трубы расходились в разные стороны к пяти объектам, на которых работали группы. Мы пошли вдоль средней трубы по самой широкой из открывшихся улиц.

Я думал, Вернел примется заранее расписывать ожидающее меня зрелище, но он был на удивление молчалив. Еще накануне вечером, несмотря на собственное мое душевное смятение, заглушавшее, казалось, все эмоциональные сигналы, идущие извне, я почувствовал — он явно чем-то угнетен. И понял: в глубине души — возможно, сам о том не догадываясь — он сожалеет о моем приезде. Не потому, конечно, что не хотел пока делиться с кем-то тайной этого открытия — нет, причина таилась в чем-то другом.

Солнце уже жарило вовсю, но мы шли в тени домов — стены местами сохранились до второго этажа — и пока от жары не страдали. Мостовая под ногами, выложенная ровными каменными плитами, казалось, была уже подготовлена реставраторами для нескончаемого потока туристов — настолько хорошо она была сделана много столетий назад. И нигде почти не было песка — осенние бури еще не начались, а принесенный прошлогодними давно убрали. Как свидетельствует Реантар, жители и все приезжие купцы в Анангаро в древности облагались особым видом налога — обязанностью ежегодно вывезти из города определенное количество мешков с песком. В годы процветания оазиса это не было слишком обременительно. Но теперь ежегодная очистка уже освобожденной от песка территории занимала от двух недель до месяца и сильно задерживала раскопки.

Улица повернула направо, и я вдруг застыл на месте, не сразу поняв причину.

— «Вечные боги свое налагают проклятье. Месту сему быть пустынным навек надлежит…», — процитировал Вернел.

— Т-ты думаешь? — не знаю, почему, но у меня вдруг перехватило дыхание.

— Теперь я уверен. Раньше, когда мы раскопали этот район, я мог только предполагать. Но теперь уверен.

Прямо перед нами лежала площадь — Кьядрог, я ни минуты не сомневался, что это именно тот самый Кьядрог из описаний города и легенд о нем. Метров пятидесяти в поперечнике с шестью расходящимися от нее улицами, окруженная домами некогда богатейших местных купцов. Я огляделся по сторонам, попробовал подсчитать строения. У меня получилось восемнадцать — точно по легенде — но сейчас трудно было судить, где кончалось одно и начиналось другое. Наверное, они действительно были богаче тех, мимо остатков которых мы только что прошли — тем понятнее, почему они хуже сохранились. Воины Нандува наверняка встретили на Кьядроге более сильное сопротивление во время разграбления города, и пожары здесь, где сосредоточивались многочисленные склады заморских товаров, могли быть особенно яростными и беспощадными даже по отношению к мертвым камням — ведь обитатели этих домов понимали, что пощады им ждать не приходится, и предпочитали скорее сгореть вместе со всем нажитым добром, чем отдаться на милость завоевателя. И потому кругом были развалины — гораздо большие развалины, чем те, мимо которых мы шли от Южных ворот.

Но даже на фоне этих развалин выделялось своей пустотой место на противоположной стороне Кьядрога, где должен был стоять девятнадцатый дом. Дом Менара. Правитель Кьерр от имени богов наложил на это место проклятье, повелев ему навеки оставаться пустынным — и вот через много столетий проклятье это продолжало действовать. Из всех деяний человеческих проклятия, наверное, самые живучие.

— Ну что, пойдем? — спросил Вернел, тронув меня за локоть. Я даже вздрогнул от неожиданности, вернувшись в наш реальный мир — настолько зримо вдруг предстал передо мною Кьядрог, каким он мог быть в древности.

— Пойдем.

Если у меня и возникли мысли задержаться на площади, они быстро исчезли — настолько жарко стало вокруг, едва мы покинули спасительную тень. К тому же я еще не акклиматизировался, да и выпил с утра, наверное, не меньше литра воды под осуждающим взглядом Вернела. Я понимал его правоту, когда он не советовал слишком много пить, но сдержаться не мог, и теперь эта вода выходила с потом, не принося, однако, никакого облегчения, а тот жуткий раскаленный автобус, что вез меня три дня назад от Эглади, по сравнению со здешним пеклом показался бы райским местом.

— И как только вы здесь еще работаете? — спросил я, вытирая пот со лба, когда мы снова оказались в тени.

— Привыкли. Сейчас еще не слишком жарко.

— Ну спасибо, утешил, — на какое-то время всякие мысли о чем-то постороннем, кроме этой жары, исчезли. Мы молча шли вдоль по улице, поднимаясь к раскопанному дворцу правителя Кьерра, и я думал лишь о том, как нам придется возвращаться. И что им стоило поставить лагерь поближе к городу? Но нет, никто не знал заранее, где тот участок, который не придется раскапывать, а обустраивались они основательно.

— Ты не переживай, — видимо, почувствовав, о чем я думаю, сказал с усмешкой в голосе Вернел. — Назад мы на машине поедем. Не успеешь изжариться.

Это действительно было большим утешением.

Улица, как и положено для той эпохи, когда постоянно приходилось думать об обороне, была кривой и довольно узкой, и потому дворец открылся неожиданно, когда мы оказались уже почти под его стенами, так что о подлинных его размерах оставалось только догадываться. Разве что глыбы, из которых были сложены стены, давали сразу почувствовать, что перед нами остатки сооружения неординарного. Но стена была невысокой, не больше трех метров, деревянные брусья, которые держали конструкцию, сгорели во время пожара, и все перекрытия и стены верхних этажей рухнули внутрь. Развалины дворца освободили от песка еще год назад, но каменный завал, в который превратилось это сооружение, надежно защищал его внутренности от доступа археологов. Поэтому находок здесь в прошлом сезоне практически не было. Вообще Анангаро не изобиловал находками — обычай жителей вывозить в пустыню вместе с песком и прочий мусор не дал сформироваться столь любимому археологами мощному культурному слою, а пожар и воины Нандува унесли слишком многое из того, что могло бы представлять ценность. Конечно, во множестве сохранилась разнообразная керамика, но почти не осталось металла, а находки монет и ювелирных изделий были пока единичны. И только дворец оправдал возлагавшиеся на него надежды, когда этой весной сюда пригнали, наконец, мощный кран и стали разбирать каменный завал. Поднимаемые краном глыбы, тщательно пронумерованные и внесенные в опись, укладывались на площадке перед Западными воротами — о том, как проходила расчистка завала, Вернел подробно рассказал мне еще накануне. Позже они рассчитывали восстановить дворец в прежнем виде. Восстановить все — в том числе и тот самый легендарный зал правителя Кьерра.

Люди не ведают, что творят — но мне ли осуждать их?

Из-за стены доносилось гудение — расчистка продолжалась, песок еще заполнял все подземелья под дворцом. Мы завернули за угол и оказались на небольшой площади. В дальнем ее конце стоял, перекинув телескопическую стрелу через стену, мощный кран с пустой кабиной. Ближе, под самой стеной, был устроен навес, под которым работало человек пять. На столах под навесом стояло несколько компьютеров, лежали длинные, с ярко-красными номерами на стенках ящики для внесенных в опись находок.

Один из работавших, заметив нас с Вернелом, поднялся навстречу.

— А вы не торопитесь, однако, — это был Райссон, мы уже виделись за завтраком.

— Мы и не собирались торопиться, — ответил Вернел, — есть что новое?

— В основном мелочь. Но вот это довольно любопытно, — он обернулся к своему столу, взял с него какой-то предмет, протянул Вернелу. — Видите, расстояния явно неравные.

— Да, действительно, — Вернел повертел предмет в руках. Это был какой-то изогнутый, даже расплющенный на одном конце металлический стержень. Видимо, медный.

— Что это? — спросил я.

— Коромысло от весов. А вот и одна из чашек, — Райссон обернулся, поднял со стола расплющенный бронзовый овал со спичечный коробок размером. — Ювелирные весы. Мы нашли их в помещении сто четырнадцать, у восточной стены.

— Любопытно, — произнес себе под нос Вернел, потом повернулся ко мне. — Видишь эти углубления — сюда вешались чашки. По расстояниям можно судить о системе мер. Гирек там пока не было? — повернулся он к Райссону.

— Нет, но я попытался прикинуть. Ведь вес чашки нам известен. Смотрите, что получается, — он повернулся к компьютеру, стал что-то не садясь набирать на клавиатуре, потом вдруг остановился. — А впрочем, вам ведь, наверное, не до этого сейчас. Вы ведь пришли на зал посмотреть.

— Да, пожалуй, мы это пока отложим, — Вернел с видимым сожалением положил коромысло обратно на стол. — Пойдем, что ли?

— Пойдем, — согласился я. Даже в тени было очень жарко, тянуть время мне не хотелось.

Дворцовые ворота были сразу за навесом — от них сохранились лишь могучие боковые колонны. Пройдя между ними, мы оказались в небольшом дворике, откуда открывалось сразу несколько проходов. Вернел уверенно двинулся в один из них — не главный вход, судя по размеру. Здесь все обломки верхних этажей давно уже убрали, каменный пол очистили от песка, и по нему в разные стороны тянулись теперь кабели и шланги воздуховодов, которыми «пылесосили» дворец. Довольно быстро я запутался в лабиринте полуразрушенных залов и комнат, да и не слишком-то пытался запомнить наш маршрут, разглядывая то покрытые резьбой основания колонн, то сохранившиеся фрагменты настенной росписи. Людей мы не встретили, хотя иногда гудение работающих насосов доносилось почти что из-под ног из темных провалов, уводящих в подземелья дворца — почти все сейчас были заняты их расчисткой.

Наконец, Вернел остановился перед очередным проходом — в отличие от большинства других с сохранившейся каменной глыбой, перекрывавшей его сверху.

— Вот мы и пришли, — сказал он каким-то странным голосом. — Здесь были те самые двери, украшенные золотой чеканкой. Помнишь?

— Конечно, — ответил я. — Вы их нашли?

— Откуда? Нандув успел здесь похозяйничать, прежде чем начался пожар. Почти все находки — из подземелий. Там, видимо, заперлись последние из уцелевших. Находим скелеты. Но здесь, конечно, мы нашли кое-что поважнее, — он почему-то вздохнул и потом шагнул вперед.

Какое-то странное волнение, почти страх охватило меня, и я не сразу шагнул следом. Но быстро поборол себя — я еще не знал, что мне предстоит увидеть. Я еще думал, что это — всего лишь уникальная археологическая находка. Я еще не подозревал, что в этом зале находится послание, нацеленное в меня. И я далеко не сразу сумел понять это. Только позже, когда все было уже позади.

Я шагнул через высокий порог — как там у Ярканна? «Силы нечистые перед высоким порогом отступят…» Я шагнул через порог и оказался в легендарном зале правителя Кьерра. Все сомнения исчезли — этот зал не мог быть ничем иным. Даже если бы я лишь понаслышке знал об этой легенде, то все равно узнал бы его — так непохоже было открывшееся передо мной на все виденное прежде. Карпинский в своем фильме не решился на попытку воспроизвести этот зал, и правильно сделал. Не только потому, что иначе лишился бы всякой убедительности хотя бы тот знаменитый эпизод, где раб, осмелившийся войти в зал вопреки запрету правителя, сходит с ума от увиденного. Но и потому также, что этот зал действительно невоспроизводим. Я много раз с тех пор рассматривал слайды покрывающих его стены узоров. Я знаю, что современным мастерам вполне по силам скопировать совершенно точно все рожденное столетия назад безумной фантазией правителя Кьерра. Но — можете считать меня мистиком — я убежден, что никакое самое точное воспроизведение внешнего вида этого зала не способно породить чувства, возникающие у человека именно здесь, что в этом самом месте, в этих древних камнях присутствует еще и незримый дух правителя Кьерра. Ибо безумие, которому он отдался, было слишком велико для одной лишь его смертной человеческой оболочки.

Я знаю это.

Я это испытал.

Как описать мне увиденное в этом зале? И нужно ли описывать — ведь каждый может пойти в библиотеку и увидеть все в видеофильмах, посвященных Анангаро. Может даже попытаться читать многочисленные уже труды искусствоведов, старающихся объяснить феномен Кьерра — среди этих трудов есть немало достойных работ. Или же — что в гораздо большей степени приблизит человека к пониманию увиденного — прочитать великолепную поэму Таргонда, навеянную чувствами, которые в этом зале рождаются. Я могу, конечно, взять себя в руки и попробовать словесно обрисовать порождения фантазии Кьерра — это безумное сплетение линий и форм, рождающее всякий раз при новом угле зрения новые и новые ассоциации: то голову разъяренного льва, то тело прекрасной женщины, то скрюченные пальцы, сдавившие чье-то горло… Но я не стану делать этого. И тогда, и сейчас способен я воспринимать увиденное в этом зале лишь целостно, и любая попытка анализа, вычленения из этого целого отдельных частей, разрушает в моем представлении некий единый образ.

Я не знаю, сколько времени мы там находились. Мне самому трудно в это поверить, но я начисто забыл и о жаре, и о палящем солнце над головой, и о том, что я в зале не один. Я ходил и ходил вдоль его стен, раз за разом обходя зал по периметру, но я не помню, чтобы хоть раз осознал повторение открывающихся передо мной картин — нет, всякий раз они были разные, они менялись в моем сознании. Так, будто с каждым обходом зала с них спадала какая-то пелена, так, будто кто-то за моей спиной постоянно менял декорации. Это было невероятно, это было какое-то наваждение, сумасшествие… И я не знаю, к чему привело бы меня все это, если бы Вернел, наконец, не встал на моем пути.

Я не сразу осознал, что он загораживает мне проход, не сразу сумел расслышать его голос. И только потом, когда наваждение схлынуло, вдруг понял, что я вообще ничего не слышал, что все мое сознание заполнили могучие и торжественные звуки — нет, не органа, а чего-то еще более величественного. И вдруг наступила тишина, и в этой тишине я услышал обеспокоенный голос Вернела:

— Что с тобой, тебе плохо?

— Нет, нет… — я покачал головой, огляделся по сторонам. И почувствовал страшную, чудовищную усталость — и жар, который навалился со всех сторон. Но снова повторил: — Нет, ничего.

— Пойдем скорее отсюда, — голос Вернела был полон беспокойства. — Так и тепловой удар получить недолго.

Я не сопротивлялся, когда он, как ребенка, повел меня за руку из дворца. Мне было плохо — наверное, я действительно перегрелся. На площади перед дворцом Вернел усадил меня на стул под навесом, дал какую-то таблетку, воды, включил охладитель и направил мне в лицо поток прохладного воздуха. Это было блаженство — но в то же время мне по-прежнему было плохо. И я не слишком четко помню, что было потом. Наверное, они пригнали прямо ко дворцу джип — это было нетрудно, улица от ворот была достаточно широкой. Я помню шум мотора, запах горячей смазки и раскаленное сиденье, до которого поначалу больно было дотронуться, помню, как нас вдруг затрясло на ухабах — наверное, когда джип выехал из города. Помню прохладу и полумрак комнаты, куда меня поселили накануне, какую-то фигуру в белом халате — конечно, доктора Сиренова, мы с ним потом даже подружились. И все, дальше я уснул.

Но сон мой был беспокоен. Сон мой был повторением яви.

Стоило мне закрыть глаза, как торжественные звуки вновь заполнили сознание, и вновь поплыли перед глазами картины гипнотических узоров, сотворенных Кьерром, и вновь я шел, не в силах оторвать от них взгляда. Но путь мой был теперь мучителен, каждый шаг налитых свинцом ног давался с величайшим трудом и причинял боль, солнце немилосердно жарило с вышины, и сам воздух, казалось, сопротивлялся моему движению, обволакивая тело невидимой, но вполне весомой и ощутимой вязкой субстанцией. И все же я не мог позволить себе остановиться, я все шел и шел вперед, накручивая один за другим круги вдоль стен сохраненного в моей памяти зала, и величественная неземная музыка, звучащая торжественно и трагически, не оставляла в сознании места для вопроса о том, куда и зачем я иду. Я двигался вперед, и постепенно в чудовищных картинах, которые открывались передо мной, стали возникать смысл и порядок, и — мне так казалось — я начал понимать что-то чрезвычайно важное, без чего дальнейшая жизнь немыслима.

И вдруг я остановился.

Потому что прямо передо мной была пустота. Абсолютная, черная пустота. Казалось, еще несколько шагов, еще несколько мгновений — и мне откроется, наконец, высший смысл того, зачем я шел этим мучительным путем — но стена с оставленными правителем Кьерром узорами, обрывалась в этой черноте, тонула в ней, и не было никакой надежды найти ответ на непоставленный вопрос.

С этим ощущением полнейшей безнадежности я и проснулся.

Была глубокая ночь. Высокая луна светила в окно, высвечивая на полу ровный прямоугольник. Я лежал на спине — обычно я никогда не сплю на спине — и вслушивался в тишину. Тишина эта была такой, что поначалу мне показалось, будто я оглох. Но стоило мне лишь шевельнуть рукой, положить ее поверх простыни — и шуршание постельного белья наполнило мир грохотом. И вдруг, столь же внезапно я ощутил запахи — легкое дуновение от кондиционера несло в себе десятки различимых запахов. Все чувства мои, наверное, были обострены до нечеловеческого предела, но я не мог понять, почему, зачем это нужно. Состояние это было настолько мучительно, что какое-то время я даже хотел вернуться в оставленный сон — как бы тяжко мне в этом сне ни было — снова забыться и потерять ощущение реальности. Я даже закрыл глаза. Но заснуть мне суждено не было.

Потому что сразу, лишь только я опустил веки, перед моим мысленным взором открылся черный провал, увиденный во сне. Провал, который скрыл за собой истину, познание которой было для меня почему-то жизненно необходимо. И я сразу же понял, что мне необходимо сделать.

Не знаю, что руководило мною — мое ли собственное сознание, дух ли давным-давно мертвого правителя Кьерра — но дальнейшие мои действия были четкими и быстрыми. Так, будто я руководствовался давным-давно разработанным и тщательно отрепетированным планом. Я открыл глаза, встал, почти бесшумно оделся. Я уверен, что это было почти бесшумно — для моего обостренного слуха каждый шорох казался грохотом. Потом я вышел в коридор, осторожно прикрыл за собой дверь, с полминуты постоял, прижавшись к ней спиной и вслушиваясь. Мои движения никого не потревожили. Все так же ровно гудели кондиционеры — днем я вообще не слышал их гудения — доносился чей-то храп из-за двери дальше по коридору, где-то шелестела на ветру бумажка — наверное, на доске объявлений у входа. В окно в дальнем конце коридора попадало достаточно лунного света — включать освещение я не стал. Я не спеша двинулся к выходу. У двери на крюке висел фонарь — я взял его с собой.

Но в пути он мне не потребовался. Луна давала достаточно света.

Через холм я шел той же дорогой, что и накануне утром вдвоем с Вернелом. Он говорил, что здесь встречаются змеи, но я не видел ни одной. Я шел не спеша, и луна светила мне в спину, и тень моя шла впереди, так что каждый мой шаг был шагом в ее черноту. Но я ни разу не споткнулся и не оступился, я шел, выключив сознание, как ходят лунатики, и тело мое само находило наилучший путь.

Но я все помню.

И то, как с вершины Южного холма открылись освещенные луной развалины Анангаро.

И то, как шагнул во мрак под Южными воротами.

И то, как совершенно неожиданно на месте провала, где когда-то выходил фасадом на Кьядрог дом Менара, я увидел в лунном свете высокие колонны и наглухо закрытые ставни на окнах, и каменную голову льва над входом — и сердце заколотилось от самому мне непонятной ненависти, и сжались кулаки, и я, наверное, даже зарычал от злобы. Но сквозь видение просвечивали звезды, и наваждение отступило, и я двинулся дальше.

Так и дошел я, ни разу не сбившись с пути, до зала правителя Кьерра. И только на пороге поймал себя на удивленной мысли, вернее, на каком-то недоумении — зачем я здесь в этот час, что я здесь делаю? Но было уже поздно — я переступил через высокий порог. Я снова был там, где много веком назад воцарился злой дух Кьерра, я снова был в его власти. Остановиться я уже не мог. Я включил фонарь и направил его на стену.

И снова начали разворачиваться передо мной безумные картины, вырезанные в камне безумным правителем. И снова слух мой наполнился величественной музыкой. И черный провал, вставший передо мной в кошмарном сне, сжался и исчез, а то, что я видел теперь на его месте, наполнилось смыслом и ожило, обступило меня со всех сторон.

— Менар! — прошептал я, содрогаясь от ненависти. — Менар!

От окон под высоким куполом зала, тянулись, исчезая за колоннами, столбы солнечного света. Где-то там чирикали вездесущие воробьи — надо будет приказать управителю выбросить гнезда проклятых птиц из щелей в основании купола. Ах да, я уже приказывал это вчера, но посланный туда раб упал и разбился, а остальные теперь боятся. Они боятся смерти больше, чем меня, но я покажу им, что это ошибка. Они должны видеть в смерти только желанное но недоступное избавление.

Но это не главное.

— Менар! — снова прорычал я сквозь зубы ненавистное имя.

В руках что-то было. Ну конечно, молоток и резец. Я взглянул на стену, у которой только что работал, потом бросил инструменты прямо на пол перед собой. Что толку во всем этом? Ничтожества, они никогда не поймут! Они не посмеют понять! Но они запомнят. И долгие века будут содрогаться от сотворенных мною жестокостей. А иные, самые ничтожные из всех, будут восхищаться ими.

Но они запомнят и Менара.

И ее — но ее имени они не узнают никогда. Никто из живых не знает ее имени, все, кто ее знал, уже мертвы. Как и человек, который на них донес. И пусть они теперь гадают — они бессильны перед тем, что я совершил.

Только Менар, один только Менар сумел уйти от моего гнева!

Я быстро пересек зал, распахнул двери. Несколько рабов, ожидающих поручений, скорчилось в поклонах на полу. Но сейчас мне было не до них — я поднялся по лестнице на второй этаж и пошел прямиком к выходу. Стражники, едва завидев меня, отступали в стенные ниши и застывали, стараясь даже не дышать. Эти тоже боятся. Дурачье! Все меня боятся. Боятся и ненавидят. И никто не любит — даже Рьег вчера на охоте зарычал на меня, и я приказал его убить. Она сказала, что меня нельзя любить — неужели она была права? Но за что, за что боги так прокляли меня?!

Я подошел к главным дверям дворца, и они стали медленно раскрываться. Проклятые рабы! — но сейчас мне было не до них, сейчас они остались жить. Я спустился по лестнице вниз, во двор, сел на Диггана, который уже стоял наготове. Мохьерт с десятком из Золотой стражи был уже верхом и ждал приказаний. Лицо его было непроницаемо, как всегда — но он тоже боялся! С тех пор, как я приказал месяц назад четвертовать Курога, он тоже стал бояться меня. Может, это и к лучшему — Мохьерт не из тех, кто может бояться долго. Может, это он однажды ударит меня в спину и положит конец мученьям. Если только я не прикажу казнить его раньше.

Я молча тронул Диггана, выехал в распахнутые ворота и пустил коня вскачь. Я не оглянулся на стражу — если кто отстанет, то вечером будет висеть перед воротами дворца. Это вечный порядок, и не я завел его. Этот порядок оправдан и мудр, он сохранится и после моей смерти. Порядки, которые завел я, бессмысленны, и они умрут вместе со мной. Но их запомнят, им будут ужасаться и тысячи лет спустя, и никто не посмеет посмеяться надо мной так, как это сделал Менар!

Кто-то не успел отскочить в сторону с моей дороги — но крик его послышался уже сзади, из-под копыт стражи. Короткий крик — мучения его были недолгими. Кто это был — раб, нищий, горожанин, богатый заезжий купец? Безразлично — все они лишь пыль у моих ног. И никто, никто из них не посмеет смеяться надо мной после моей смерти!

Когда Дигган вынес меня на Кьядрог, площадь была уже пуста — я приучил их вовремя уходить с моей дороги. Если бы я приучил их раньше, если бы и проклятый Менар боялся меня больше, чем смерти… Но он ускользнул от меня в смерть не потому, что боялся. И оставил меня с пустыми руками и пустой душой, и не дал насладиться местью. Бросаясь на острие своего проклятого меча в своем проклятом доме, он не мог знать, что я уже послал воинов схватить его — он ушел, наплевав на мой гнев, ушел совсем не потому, что так захотел я. Проклятая площадь — я велю снести здесь все дома! Все до единого! — но Кьядрог уже остался позади, и я скакал уже к Южным воротам. Прочь из этого города, прочь из этой жизни…

У ворот толпились стражники — слишком много для обычного дня. Неужели они уже решились? Ах нет, вспомнил, Тогерро докладывал несколько дней назад о том, что это ничтожество Нандув сжег Тигорис и движется с войском в нашу сторону. Сын пастуха, он думает, что сможет долго удержаться у власти. Говорят, что он даже собирается завоевать весь мир — у него и желания ничтожны. А я еще приказал ремонтировать стены, раздать оружие горожанам — зачем? Что это может изменить? А гонец… Забыл, забыл про гонца. Надо было приказать его казнить. А впрочем, плевать, так даже лучше — больше боятся тогда, когда мои действия непредсказуемы.

Я выехал из ворот и погнал коня по Тигорской дороге. Вот здесь, здесь все это и случилось. У этого проклятого высохшего дерева — я прикажу его сжечь! И эти хижины — как мог я забыть, что живущие в них тоже могли что-то видеть? Всесильные боги, за что вы так наказали меня? Чем провинился я перед вами? Неужели это такой страшный грех — мечтать о том, чтобы тебя любили?

Ее глаза… Ни у кого и никогда не видел я такого взгляда. Злой дух Нукан направил меня той дорогой в тот роковой день. И она набирала воду у источника, и подняла на меня взгляд, и улыбнулась… Ведьма! Она околдовала меня! И той же ночью я вышел из города через тайный проход, и мы вдвоем с Менаром поскакали туда. Тогда тоже светила полная луна… Почему тоже? О, проклятая тварь, и этот туда же! Я изо всех сил ударил Диггана плеткой и развернул почти на месте. Он чуть не свернул на ту тропинку, на ту самую, по которой я как безумец не раз скакал ночами. Но нет, там, куда он хотел меня принести, больше ничего нет. Там пустыня, и тот источник засыпан, уничтожен. Я не был там, но я знаю. Они не осмелились бы ослушаться моего приказа. Но Менар, которого я считал своим другом, своим единственным другом — он узнал об этом раньше, чем мои воины успели схватить его. И мне никогда, никогда не узнать теперь, правды ли сказала она мне той ночью! Никогда, никогда! Проклятый Менар, ну чем я хуже тебя, ну почему меня нельзя любить?! И я пришпорил Диггана и погнал его вскачь, не разбирая дороги, прочь от людей, прочь от стражи, которая не сегодня-завтра набросится на меня сзади и порубит на куски, туда, к голым вершинам холмов, туда, где я могу остаться один. Какие-то ветви хлестали меня по лицу, и я выхватил меч и стал рубить все подряд, все, что вставало мне поперек пути. И вдруг в глазах у меня потемнело. И я очнулся.

Я стоял, тяжело дыша, на вершине какого-то холма. Сердце безумно колотилось в груди, не хватало воздуха, и ноги дрожали от усталости и напряжения. А в руке — в руке моей была какая-то алюминиевая трубка, вся изогнутая и помятая, как будто ей долго-долго колотили по камням. Да так и было, наверное, ведь в своем безумии, передавшемся мне через века от безумного правителя Кьерра, я вырвал одну из стоек, что поддерживали тент у входа во дворец, и крушил ею все подряд на своем пути. Хорошо еще, что я пришел в себя раньше, чем мне встретился хоть кто-нибудь живой, а не тени из далекого прошлого. Но я, наверное, наделал шуму: оглядевшись, я увидел, как со стороны лагеря — отсюда до него было километра полтора, и он теперь был ярко освещен, как вечером, перед отбоем — в мою сторону едет с зажженными фарами джип. Собственно, только пляшущий свет его фар и был различим во тьме под холмом.

Я отбросил в сторону алюминиевую трубку и опустился на землю. Сил для того, чтобы стоять, у меня больше не было.

Я больше не входил во дворец. Не думаю, чтобы безумие Кьерра снова вселилось бы в меня — слишком велико было потрясение от первого раза, слишком сильно изменило оно мой взгляд на жизнь. Но я чувствовал, что и Вернел, и остальные очень беспокоятся за меня, и не хотел волновать их без нужды. И мне не нужно было возвращаться в тот зал, чтобы увидеть снова его — каменная резьба навеки застыла в моей памяти. Правитель Кьерр думал, что сумел скрыть навеки, потопив в крови, свое горе и свое унижение — но помимо своей воли собственными руками он сотворил каменные письмена, которые мое сознание сумело прочесть спустя многие столетия. Лишь потому, что и сам я был в состоянии, во многом сходным с тем, которое двигало его руками, когда он покрывал узорами стены своего зала. И сам я тоже способен был отправить в неведомое будущее столь же страшное послание — я вспомнил картину, которую писал накануне поездки к Вернелу. Мы с Кьерром оказались в чем-то очень близки, несмотря на все разделявшее нас время, несмотря на разницу в нашем воспитании, поведении, в нашем культурном окружении. Мы оказались близки в чем-то очень глубинном — и потому я смог прочитать его невольное послание. И потому кто-то еще сможет прочитать и мое послание, если я его не уничтожу собственными руками.

От одной мысли об этом мне становится не по себе. И не дает мне покоя страшный вопрос — почему зло, посеянное когда-то, оказывается столь сильным, что способно преодолеть столетия? Почему постижение и сотворение добра всегда требует усилий, а зло вырывается на свободу само по себе? И есть ли у нас надежда устоять против этого зла?

 

КОММЕНТАРИЙ К ЛЕГЕНДЕ

Попробуйте найти человека, который ничего не слышал бы о джингах.

Попробуйте отыскать хоть кого-то, кто считал бы рассказы о чудесных свойствах джингов чем-то, кроме красивой легенды.

Подобных легенд ходит великое множество. Большинство из них действительно представляют собой не что иное, как многократно искаженный пересказ чьего-то явного вымысла или же, напротив, вполне серьезного и обоснованного рассказа. В первом случае вымысел дополняется подробностями, делающими его достоверным для слушателя, а во втором — некими фантастическими деталями, приводящими к невероятной интерпретации реальных событий и явлений. Зачастую одно-единственное событие, описание которого распространяется по нескольким независимым каналам, уже через несколько десятков лет порождает целый поток легенд, разительно отличных одна от другой. Но лишь малая доля этих легенд проходит проверку временем и намертво впечатывается в общечеловеческую культуру. Как показали классические исследования фольклористов эпохи Второй волны расселения, в памяти человеческой прочно запечатлеваются лишь те легенды, корни которых восходят ко вполне реальным событиям и явлениям.

Легенда о джингах поэтому — в силу того, что она входит в общечеловеческую культуру уже многие тысячи лет, несмотря на все различие отдельных человеческих культур — имеет право на самое серьезное к ней отношение.

Хотя как можно относиться серьезно к сказке, которую ты знаешь едва ли не с самого рождения? Ведь по всей Галактике в любой самой захудалой сувенирной лавке можно набить полные карманы самыми настоящими, со стопроцентной гарантией подлинности джингами. А потом хоть до одурения ощупывать их замысловатые выступы и углубления, вглядываться в глубины полупрозрачного материала, из которого они сделаны, и, рассматривая смутные многоцветные тени, пытаться уверить себя, что держишь в руках не дешевую поделку, сработанную на близлежащей фабрике игрушек, а самую настоящую чудесную вещь, доставленную по случаю из немыслимых далей, вещь, наделенную колдунами и провидцами с загадочного Джинга некоей магической силой.

В общем, годам к восьми нормальный человек легенду о джингах числит где-то между сказками о Бабе-яге и рассказами о жизни марсиан.

Я, впрочем, нормальным человеком никогда, видимо, не был.

Правда, долгое время я был не в состоянии понять это и считал себя вполне нормальным. Во всяком случае, нормальным в допустимых пределах. И мне это неплохо удавалось, если учесть, что первые двадцать восемь лет жизни я провел в Кандуонне, достаточно широко известном университетском центре Галактики, учиться в который прилетают из очень отдаленных миров. А когда видишь вокруг столько разнообразных представителей иных культур, поневоле перестаешь придавать какое-то значение своим собственным отличиям от окружающих, воспринимаешь эти отличия как нечто естественное, как закономерное продолжение той общности, что до сих пор объединяет ставших столь разными людей в единое, в общем-то, человечество.

И только когда моя первая жена вдруг заявила, что не может больше жить с сумасшедшим, я раскрыл глаза и понял, что кое в чем она, несомненно, права.

Хотя не могу сказать, чтобы эта мысль хоть в какой-то степени облегчила мое тогдашнее существование. Я понял, что не вписываюсь должным образом в свое окружение, но изменить в себе что-то, чтобы исправить это положение, был не в состоянии. Хотя и старался изо всех сил. Единственное, что явилось результатом этих стараний — это обретение способности махнуть на все рукой, смириться с неудачами и начать жизнь заново.

Что я и сделал.

Правда, если разобраться, то такая способность была лишь свидетельством, симптомом моей ненормальности. Но это уже тема для другого разговора.

В общем, в возрасте двадцати восьми лет я вдруг потерял почву под ногами и какую-либо цель в жизни. Не берусь судить, как в подобной ситуации повел бы себя нормальный человек — наверное, он просто не мог оказаться в таком положении. Я же пустился во все тяжкие — бросил все, к чему был привязан, раздарил друзьям свою коллекцию гиперкерамики, которую собирал с детства, оставил дом и отправился как можно дальше прочь от Кандуонна — тем более, что возможностей для этого было предостаточно. Не особенно стремясь выбрать какой-то лучший вариант — я ведь и представления не имел, что в моем положении окажется наилучшим — я устроился разнорабочим в экспедицию, которую организовал известный кандуоннский этнолингвист Бьенг Дигроиз Ткабунго. Тех, кто интересуется вопросами этнолингвистики, я могу отослать к его многочисленным, но, по правде сказать, весьма скучным трудам, которые достаточно полно охватывают как историю, так и современное состояние этой дисциплины. Значительную часть своей жизни профессор Ткабунго посвятил изучению проблемы происхождения общечеловеческого праязыка времен Первой волны расселения — проблемы, которая будет кормить бесчисленные поколения исследователей до тех пор, пока исследовательские фонды будут склонны вкладывать деньги в решение в принципе неразрешимых задач. Во всяком случае, мой собственный вклад в эту науку — тоже, должен сказать, немалый — ни на шаг не приблизил человечество к разрешению проблемы праязыка. То же самое я берусь утверждать и о вкладе всех других исследователей.

Но так или иначе, общение с профессором Ткабунго оказало решающее воздействие на всю мою дальнейшую жизнь. Долгие годы я склонен был видеть в нем родственную душу, ибо даже тогда сознавал, что только совершенно ненормальный может посвящать большую часть своего времени решению в принципе неразрешимой задачи. Однако ненормальность профессора имела, как оказалось, свои пределы, в чем я убедился, когда лет двадцать назад он неожиданно для многих вдруг обзавелся семейством на одной из планет Райского пояса, бросил свою прежнюю работу, живет теперь счастливо в окружении многочисленных родственников и вполне добродушно посылает к черту всех, кто пытается заговорить с ним об этнолингвистике.

Этот случай убедил меня, что и я еще не все потерял в жизни. Пока возможна такая резкая смена жизненных ориентиров, существование, наверное, не теряет смысла. Обретение новых жизненных ценностей немыслимо без потери старых. Для кого-то это — трагедия. Я же склонен видеть в этом источник оптимизма.

Но все эти мысли, конечно, пришли мне в голову много позже. Пока же я отправился странствовать с экспедицией профессора Ткабунго не имея перед собой каких-либо отчетливых жизненных целей, не строя планов на будущее и не стараясь к чему-либо привязаться. По природе своей я фаталист, и оказавшись в такой вот ситуации, счел за лучшее просто плыть по течению, надеясь на то, что рано или поздно меня прибьет к какому-нибудь берегу.

Возможно, я выбрал не худший вариант. Кто может судить о том, что с нами не случилось? Хотя обыденному сознанию свойственно видеть в несбывшемся как правило лишь упущенные возможности, нереализованные планы, потерянные надежды и закрывать глаза на многочисленные несчастья и беды, которые также не реализуются, все же почти каждый понимает, что одно то, что он дожил до настоящего момента и сохранил способность размышлять о том, что не сбылось — уже одно это лучше многого из того, что могло бы произойти. Так что тот берег, к которому, образно говоря, прибило меня течением, был далеко не худшим из возможных.

Но все же жизнь приготовила для меня немало тяжких мгновений и не слишком-то радостных встреч. Одна из этих встреч произошла совсем недавно — но произошла она потому, что давным-давно черти занесли меня с профессором Ткабунго на тот самый Джинг.

Если вы поинтересуетесь местоположением Джинга, заглянув, например, в Новейший Справочник Обитаемых Миров (восемьдесят четвертое, переработанное и дополненное издание) или же в девяносто шестой том Краткого Ежегодника по Планетной Навигации, то маловероятно, что вы когда-либо на Джинг попадете. Ибо в совокупности оба этих авторитетных руководства перечисляют более трех сотен обитаемых человеческих миров, носящих это название — это если не считать временных, зачастую уже многие столетия заброшенных из-за неблагоприятных условий поселений. Миры эти разбросаны по Галактике довольно равномерно, и посетить их все, если даже и придет вам в голову столь безумная идея, не сможет и богатый бездельник-долгожитель на сверхскоростной яхте. Но и он в случае удачи не стал бы, скорее всего, обладателем настоящего джинга. Легенда, как и следовало ожидать, породила непрекращающийся спрос на джинги, а спрос, как известно, рождает предложение. И само-собой разумеется, что мир, носящий название «Джинг» считает себя вправе производить эти предметы и называть их подлинными. Если это и обман, то обман не слишком большой, поскольку свойства подлинных джингов слишком расплывчаты и различаются в разных вариантах легенды, и некоторые из этих легендарных свойств — чего только не достигнет технология — люди научились воспроизводить. Но, конечно, не те, что делают настоящий джинг джингом. И то, что наша экспедиция ненароком попала на тот самый, настоящий, породивший легенду о джингах Джинг, следует расценить не иначе, как издевку судьбы.

Или ее подарок.

К тому времени, надо сказать, многое во мне уже успело измениться. Как-то понемногу обрел я душевное равновесие, стал более оптимистично смотреть на мир и на свое возможное будущее, строить кое-какие планы. В конечном счете, именно это и сыграло со мной злую шутку. Ведь попади я на Джинг тем человеком, каким три года назад вылетел с Кандуонна, и все в жизни пошло бы по-другому, и не пришлось бы мне недавно пережить столь тягостную встречу. Но, с другой стороны, если бы не эта встреча, я оказался бы способным совершить ошибку, исправить которую уже никто не был бы в состоянии.

Эйтье сказал, что каждый человек ведет двойную жизнь. В первой жизни он совершает ошибки, а во второй за них расплачивается. И с каждым прожитым годом доля первой жизни падает, а доля второй возрастает. Что ж, с этим трудно спорить. Сама природа, наверное, рассудила так, чтобы с возрастом количество совершаемых нами ошибок становилось все меньше, потому что все меньше у нас остается возможностей, чтобы их искупить. А если природа, делая нас умнее, все же не справляется со своей задачей, тогда в дело вмешивается случай. Именно это, как я понимаю, произошло со мной. Ведь не вмешайся случай, и мне, возможно, удалось бы совершить ошибку, расплатиться за которую я бы уже не успел.

Я не могу судить о том, кто и как делает подражания настоящим джингам. Человеческий разум за сотни тысяч лет эволюции стал таким изощренным в изобретении технологий, что, наверное, любая комбинация характеристик, свойственная тому или иному артефакту, без особого труда может быть повторена множеством способов в самых разных человеческих мирах. Но анализ, расщепляющий целое на отдельные компоненты, никогда не был гарантией успешного синтеза, способного вновь породить целое, подобное прежнему — иначе джинги, которые производят по всей Галактике, везде обладали бы одинаковыми качествами. В том числе и теми, которые породили легенду о них. Здесь, думается, уместно сравнение джинга с неким текстом, несущим в себе вполне осмысленную информацию. Те, кто пытается воспроизвести этот текст самостоятельно, сперва разбивают его на отдельные буквы, а потом складывают из них некий новый текст, внешне похожий на исходный, но бессмысленный в самой своей сути. Аналогию можно продолжить, если сказать, что исходный текст есть образ некоего конкретного человека — образ настолько полный, что джинг по сути своей являет собой копию этого человека, слепок с его души, разума, тела. Слепок, сокрытый до поры до времени, но просыпающийся в некие критические жизненные моменты…

Как именно жители Джинга овладели этим искусством — тайна сродни тайне любого настоящего искусства. Но то, что выходит из их рук, вполне достойно легенды, которую все вы знаете. Я имею все основания говорить это. Я испытал это на себе.

Итак, много-много лет назад наша экспедиция прибыла на Джинг. Я был совсем молод. Тридцать один год — почти что детский возраст. И я уже полностью оправился от пережитого потрясения, уже строил планы на будущее и был полон надежд. В молодости не так уж трудно преодолеть жизненные катастрофы — есть еще запас душевных сил, чтобы снова встать на ноги. И надежды в молодости очень легко восстанавливаются — так же, как без труда восстанавливаются утраченные органы. Конечно, восстановить утраченное душевное равновесие — задача гораздо более сложная, чем, скажем, отрастить заново отрезанную руку, но природа человека такова, что рано или поздно он все преодолевает. Только душевная усталость, которая, не находя себе выхода, копится с годами, и сводит нас, наверное, в могилу. Но все мы знаем, что безумцы, решившиеся сбросить ее, перестают быть людьми, и обретенное ими бессмертие не стоит того, чтобы к нему стремиться.

Легендам свойственно изображать миры, связанные с некими таинственными и непостижимыми явлениями, в каком-то патриархально-примитивистском духе. Увы, Джинг — тот самый, подлинный Джинг — совсем не таков. Аборигены Джинга не живут в деревянных хижинах, стоящих по берегам величественных рек, не поют по вечерам заунывных песен, собравшись вокруг очагов, не ходят в звериных шкурах и не верят в многочисленных духов и прочую чертовщину. Я повидал немало таких миров — но Джинг совсем не таков. Я не склонен раскрывать его местоположение — пусть оно останется тайной — и поэтому обойдусь без излишних подробностей. Замечу только, что это метапланета. Высокоиндустриальная — иными метапланеты и не бывают — с самобытной, утонченной культурой, но без каких-либо существенных отличий от других цивилизаций, избравших сходный путь развития. После университетской тиши, характерной для моего родного Кандуонна, Джинг поразил бы меня — если бы за три прошедших года я не посетил с десяток подобных миров. К тому моменту я уже перестал удивляться и постарался, насколько возможно, сосредоточиться на получаемых от профессора заданиях. И потому не кинулся, как это свойственно новичкам, постигать соблазны этого нового мира, а сразу принялся за работу.

Только потому, наверное, я и стал обладателем подлинного джинга.

Основной язык Джинга — один из диалектов тхаангар-пранага. Это обычная история для метапланет и, если вы интересовались лингвистикой и знакомы с основными концепциями этого языка, то легко поймете, почему из всех человеческих языков он наилучшим образом подходит для условий, в которых обитают жители метапланет. В частности, конструкции двойного, тройного и вообще кратного следования, естественные для тхаангар-пранага и не имеющие адекватного перевода на другие языки, позволяют оптимальным образом ориентироваться во внутренних пространствах метапланетных сфер, поскольку, как было показано еще в глубокой древности, мысль и язык, на котором она выражается, взаимосвязаны и обусловливают друг друга. По своему опыту скажу, что до того, как мне удалось овладеть азами тхаангар-пранага — я изучал классический его вариант под непосредственным руководством профессора — мне нелегко было определиться на метапланетах, ибо способность к пространственной ориентации, в отличие от языка, на котором говоришь и мыслишь, есть свойство врожденное, и эта способность была у меня не на очень высоком уровне.

Пожалуй, именно тхаангар-пранаг и возможности, которые он передо мной раскрыл, и способствовали моему духовному возрождению. Мною тогда овладела идея мышления на каком-то ином языке, на которым формулировка всех моих жизненных невзгод была бы такой, что они перестали бы терзать мне душу, и препятствия, которые казались мне непреодолимыми, просто исчезли бы из сознания. Я не афишировал эти свои мысли, и потому только спустя много лет узнал, что был далеко не оригинален. Оказывается, еще за восемнадцать тысяч лет до Второй волны расселения группа философов, называвшая себя Братством Свободного Сознания, начала разработку языковых конструкций, которые преобразовывали бы сознание мыслящего на этом языке человека в желаемую для него сторону. Определенного успеха они добились, следы их лингвистических поисков сохранились и живут во многих современных языках, но сама цель, которую они преследовали, оказалась недостижимой, ибо изменяющееся сознание постоянно меняло и самые цели своего преобразования, и тот, кто ступал на этот путь, попадал в порочный круг постоянных изменений и не в состоянии был достичь какого-то стабильного состояния.

Но, впрочем, я отвлекся и начал рассказывать совсем не о том. Но раз уж зашла речь о вещах, не имеющих к джингу прямого отношения, то я постараюсь вкратце рассказать, к чему привели меня мои лингвистические поиски.

Обдумывая достаточно упорно проблемы, возникающие из анализа связи образа мыслей человека с языком, на котором он разговаривает, я неожиданно для себя пришел к осознанию гигантской опасности, которая угрожает человечеству. Опасность эта состоит в том, что люди не имеют в окружающем их мире иного мерила ценностей, чем сам человек. Умея измерять физические характеристики мира, мы, по сути дела, не имеем постоянных и абсолютных ориентиров в своем собственном развитии, и не в силах осознать поэтому, куда же это развитие способно нас завести. Кто-то может подумать, что все это — чисто философские, второстепенные, не имеющие отношения к реальной жизни вопросы. Но история показывает, что такого рода вопросы оказываются порой гораздо ближе к нашим истинным жизненным потребностям, чем нам хотелось бы думать. Ведь не секрет же, что многие из человеческих цивилизаций несмотря на очевидные, вроде бы, технологические успехи, несмотря на многолетнее и успешное развитие, в том числе и культурное, несмотря на богатейшие традиции все же вырождаются, деградируют, и все усилия как-то поправить их дела пока что не приводят к успеху. А причина этого лежит на поверхности — для того, чтобы успешно развиваться, необходимо иметь какую-то цель вне себя самого. Мы же этой цели лишены, поскольку не оказалось в Галактике иного разума, отличного от человеческого (ах как мечталось когда-то о таком разуме, ах как убеждены были люди в его существовании накануне Первой волны расселения!), и нам просто не с чем и не с кем себя сравнивать.

А как хотелось бы найти в окружающем мире какую-то стабильную точку отсчета! Всю свою жизнь я, фактически, посвятил этим поискам, а на Джинге… На Джинге я был в самом их начале, хотя еще и не осознавал этого. Но ведь именно там, вне связи с джингом, который я оттуда увез, я осознал важность решения этой проблемы, именно там я понял, что жизнь моя снова обрела смысл и ценность.

К тому моменту я уже настолько успел повысить свою квалификацию, что сделался, фактически, правой рукой профессора (кстати, профессор был левшой, но это к делу уже не относится). Я не раз уже доказал, что он может вполне положиться на получаемые мной результаты, и потому сразу по прибытии на Джинг получил задание на свободный поиск. Не буду подробно описывать, в чем состоит суть метода свободного поиска, хотя мне и приятно вспомнить одно из любимых занятий молодости. Скажу только, что метод этот требует от исследователя предельной концентрации. Ведь цель его — в возможно более сжатые сроки понять, вернее даже, ощутить на каком-то интуитивном уровне взаимосвязи между образом жизни обитателей того или иного мира и языком, на котором они разговаривают. Классический пример — смысловое наполнение слова «антханор» в том же тхаангар-пранаге. Слово это ключевое в конструкциях предшествования-следования, но вне сферы обитания жителей метапланет оказывается совершенно излишним. Однако не так-то просто изъять из языка какую-либо составную его часть, и вот получается, что в обычных планетных мирах, порожденных экспансией метапланетных цивилизаций, значения и функции этого слова претерпевают разительные перемены, так что уже через несколько столетий изолированного развития обитатели таких планет оказываются не в состоянии воспринять смысл этого слова в классическом тхаангар-пранаге из-за сложившегося в их мозгу неверного соответствия между вполне жизнеспособными конструкциями языка.

Но, впрочем, не буду отвлекаться.

Пора, пожалуй, рассказать, как же попал мне в руки этот самый джинг.

Я отправился в свободный поиск на следующий же день после прибытия на Джинг. Профессор был во мне совершенно уверен и знал, что я не стану, в отличие от некоторых других членов его экспедиции, вместо выполнения задания терять время на праздные развлечения. Среди нас, надо сказать честно, было немало таких, кому давать подобные поручения было бы рискованно. Например, один из ассистентов профессора — не буду называть его имени, поскольку впоследствии он взялся за ум и стал прекрасным специалистом — которому тот имел неосторожность дать подобное задание на Сирене-14, целый месяц не вылезал из злачных мест в окрестностях космопорта, а потом накатал такой отчет, что профессору оставалось только взяться за голову. Ведь ни для кого не секрет, что подобного рода места не имеют к местной культуре ни малейшего отношения и квартал Куорро на Грейлингсене, например, практически неотличим от Восьмой Сферы Иеннига на другом конце Галактики, в то время как оба этих мира являют собой хрестоматийный пример дивергентного развития человеческой культуры.

Но в отношении меня, повторяю, профессору можно было не беспокоиться. Мы договорились о том, как будем поддерживать связь (что весьма существенно, поскольку свободный поиск требует предельной концентрации внимания, и всякое непредвиденное вмешательство, особенно со стороны руководства, способно сбить с необходимого настроя), и я отправился выполнять задание. Впереди было тридцать пять суток напряженной, увлекательной работы и целый новый, совершенно еще не знакомый мир.

Я, конечно же, уже плохо помню все события того месяца. Все-таки, прошло так много лет, и воспоминания о множестве достойных подробного рассказа событий теснят друг друга. Так что лучше, чтобы не напутать, не буду вдаваться в подробности. Я странствовал по Джингу, повинуясь, как и положено при свободном поиске, мимолетным душевным порывам, полагаясь на свою интуицию и на выработавшееся к тому времени чутье исследователя иных человеческих культур, я встречался и общался со множеством жителей этой метапланеты, старался глубже проникнуть в их духовный мир, приобщиться, насколько только возможно, к культуре, носителями которой они являлись, увидеть изнутри то, что остальные члены экспедиции в это же самое время исследовали с позиций отстраненных наблюдателей. Я изучал жителей Джинга, а они, как водится, изучали меня. Хотя, несомненно, наше прибытие на метапланету с более чем миллиардным населением было не бог весть каким знаменательным событием для ее жителей, привыкших к постоянному и активному общению с обитателями множества других миров, но определенный интерес я все же для них представлял, и за время своих странствий успел познакомиться и даже подружиться со множеством очень интересных людей.

Мне понравилось то, как они жили, а это, скажу я вам, происходит не так уж часто, как я не раз убеждался на собственном опыте и на опыте тех, с кем я близко общался. Вся наша жизнь состоит из множества условностей, которые самим нам по большей части незаметны, но которые резко выделяются при общении с носителями иной культуры. И когда вы вдруг оказываетесь вынужденными соблюдать условности, к которым не привыкли, то часто это кажется обременительным, лишенным смысла, противным рассудку, и для многих способно превратить жизнь в настоящую каторгу. Недаром ведь, по данным Галактического Статистического Бюро, уровень миграции в Галактике с каждым столетием падает. Это процесс вполне закономерный, так и должно происходить по мере все большего расхождения человеческих цивилизаций в их дивергентном развитии. Быть может, настанет когда-нибудь время, когда мы сами, в силу развития в разных направлениях, станем друг для друга тем, что мы надеялись обнаружить в мифических, так и не найденных иных цивилизациях. Хотя произойдет это, несомненно, очень и очень не скоро.

Среди множества людей, с которыми мне довелось познакомиться, оказался один, чьей профессией было создание «йяон-твало». Слово это показалось мне совершенно непонятным, и, само-собой, я захотел узнать, что же оно означает. Но, разумеется, никто из присутствовавших во время нашего знакомства не стал бы мне это объяснять — особенность, характерная для культуры Джинга, объяснение происхождения которой увело бы мой рассказ далеко в сторону. Единственное, что мне удалось — это договориться о встрече с этим моим новым знакомым в его мастерской. Да и то далось это не просто, потому что, как я потом узнал, даже жители Джинга редко попадают в мастерские «йяон-твало». Если честно, то я добился своего только потому, что был крайне бесцеремонен, если не сказать большего, ибо воспользовался некоторым набором приемов убеждения, который был бы немыслим для коренных жителей Джинга, и мой новый знакомый, оставаясь в рамках своей культуры, просто не имел возможности отказать мне, не нанеся одновременно страшного оскорбления. Это весьма характерный пример того, как порой моральная сторона вопроса оказывается оттесненной в сторону исследовательским порывом, и я давно пришел к убеждению, что в большинстве случаев те выгоды, которые мы получаем в результате подобных поступков, ни в какое сравнение не идут с моральными потерями, которые при этом несем.

Но так или иначе, через три или четыре дня я оказался гостем в его мастерской и был принят наилучшим образом.

Каково же было мое удивление, когда я узнал, что то, что жители Джинга называли таинственным словом «йяон-твало», оказалось просто-напросто джингом, самым обыкновенным, как мне тогда подумалось, знакомым каждому с детства джингом. Поначалу я с трудом сумел скрыть свое разочарование. В самом деле, мне и в голову не могло прийти, что здесь, на этом Джинге, в окружении чудес сверхцивилизации рождается что-то такое, что мы привыкли связывать с неким непостижимым для человеческого сознания и для науки чудом, с мифом, со сказкой, с тем, во что мы с возрастом перестаем верить, но что все равно долгие годы связывает нас с воспоминаниями о детстве и не дает состариться нашим душам. Но, вспоминая, все же должен заметить, что где-то в самой глубине души даже в эти первые минуты узнавания уже жила надежда на то, что судьба действительно подарила мне встречу со сказкой. Наверное, родилась эта надежда из замеченного мною отношения жителей Джинга к творцам «йяон-твало». Отношение это, пожалуй, точнее всего описать как почтение, смешанное с легкой отстраненностью, как от существа высшего, но в то же самое время в чем-то совершенно чуждого, отстраненностью, которая неминуемо порождала какую-то брешь в общении с творцами «йяон-твало», и эту-то брешь я как раз и сумел ощутить за время нашей недолгой первой встречи. Мне кажется, что это вообще характерно для любой человеческой цивилизации. Каждая из них в очень и очень ограниченном количестве порождает гениев, способных сотворить нечто такое, что не в состоянии до конца постичь все остальные, и сама эта их способность не просто возвышает гениев над остальными людьми — она неизбежно делает их чужими, как бы ни желали и они, и мы, простые смертные, чтобы этого отчуждения не было.

Вот такое именно отчуждение в отношении к этому человеку — наряду с явным восхищением его неведомыми пока для меня способностями — ощутил я во время нашей первой встречи. И это, конечно, еще более меня заинтриговало. Я пришел к нему, я говорил с ним, я, насколько мог, пытался постичь его душу и образ его мыслей — а он изучал меня самого. И сумел за короткое время разглядеть во мне гораздо больше, чем я сам способен был осознать, гораздо больше, чем мне бы хотелось. И он не только увидел это — он тут же, буквально на моих глазах воплотил все увиденное в «йяон-твало», в джинг, который и подарил мне на долгую-долгую память.

Я не стану описывать технологию, которой он пользовался. Думается мне — вернее, я в этом глубоко убежден — что дело тут совсем не в технологии, и любая из подделок под джинги, по какой бы технологии ни была она изготовлена, могла бы в принципе нести в себе те же свойства, что и настоящий джинг. Просто те, кто изготавливает на продажу эти подделки, не умеют вложить в них душу. Да и как это сделать, если настоящий, подлинный джинг, тот, что называется «йяон-твало», делается лишь для одного конкретного живого человека, и не имеет смысла кому-то еще пытаться разглядеть в его глубинах что-то, кроме замысловатых форм и неясных образов. Даже сам я до недавнего времени не видел в своем джинге ничего больше и хранил его лишь как память о невозвратной молодости, потому что свои волшебные свойства настоящий джинг проявляет лишь тогда, когда возникает в этом крайняя необходимость.

Но хватит об этом, иначе рассказ грозит затянуться и увести нас далеко в сторону. Итак, совершенно случайно стал я обладателем джинга, но это было лишь небольшим эпизодом в моей насыщенной событиями жизни. Экспедиция наша продолжалась еще пять лет, и вернулся я в свой родной Кандуонн совершенно иным человеком. Настолько иным, что мне не доставляли уже ни малейших страданий воспоминания о прошлом, и жизнь, разумеется, больше не казалась мне лишенной смысла. Впрочем, история это вполне обычная. Время так или иначе решает почти все проблемы и способно заживить почти любые раны. Я усердно занимался этнолингвистикой и защитил под руководством профессора Ткабунго диссертацию, мои работы с каждым годом приобретали все большую известность, но уже тогда я начал понимать, что это не главное, ради чего я живу. Знакомство с великим разнообразием увиденных нами в дальних странствиях миров, населенных людьми — и особенно с мирами, пребывающими в состоянии упадка, неизвестно чем порожденного — не могло оставить меня равнодушным к проблемам общим для всего человечества. По опыту я знаю, что очень немногие способны всерьез встревожиться, ознакомившись с фактами деградации ряда человеческих цивилизаций — настолько непонятными, отдаленными от их повседневной жизни кажутся проблемы, эту деградацию породившие. Очень немногие способны и ныне увидеть за всем этим не отдельные случаи непонятной болезни, а некую общую и весьма опасную закономерность. Но те, кто, как и я, сумел это наконец увидеть, не могут продолжать жить в спокойствии и безмятежности. Пусть слова наши и наши тревоги не находят пока отклика, пусть мы остаемся непонятыми и, как представляется многим, понапрасну тратим силы, взывая к слепому человечеству, указывая ему на страшную опасность — все это не причина, которой можно было бы оправдать молчание и бездействие. Тот, кто видит угрозу, должен кричать об этом, даже если его и не хотят слушать, даже если он и сам не до конца понимает, откуда же исходит эта угроза. И не имеет ровно никакого значения, что за прошедшие с тех пор восемьдесят семь стандартных лет я не много встречал людей, способных разделить мою тревогу, что натыкался чаще всего на непонимание, а зачастую и на прямую враждебность, когда волею обстоятельств оказывался в состоянии предпринять шаги, которые, по моему убеждению, уводили бы человечество в сторону от угрожающей ему опасности. Право же, нет во всем этом ничего страшного, если хоть малая доля моих усилий оказалась не напрасной.

И все же некоторые воспоминания о прошлом слишком горьки и способны даже через много лет ранить душу. До последнего времени у меня было много таких вот горьких воспоминаний.

Но теперь они ушли и больше не тревожат мою душу. Теперь я спокоен и могу без страха и сожалений оглянуться на прожитые годы. Право, мне есть что вспомнить и есть чем гордиться.

И обрел я этот душевный покой благодаря джингу, подаренному мне мастером «йяон-твало» в далекие молодые годы.

Вы, несомненно, знаете о проекте надпространственной связи, который вот уже второе столетие пытаются осуществить некоторые не в меру ретивые преобразователи Вселенной. Если не знаете — что ж, мне остается только радоваться, ибо это означает, что усилия наши не пропали зря, и проект оказался успешно похороненным. Хотя на первый взгляд и может показаться, что этот проект не таит в себе никакой опасности, но это ошибочное мнение. Ведь что сулило бы человечеству его осуществление? Не более и не менее, чем унификацию и всеобщее усреднение культуры человеческой, стирание — и довольно стремительное, как показали наши расчеты — культурных особенностей различных человеческих цивилизаций. Нет, мы не выступаем за изоляционизм, мы за возможно более полный культурный обмен — но такой обмен, который не приводил бы к потере собственного лица каждым отдельным человеческим миром. Сложившееся сегодня культурное разнообразие человечества — это залог его выживания в изменяющемся мире. Но мир, который возник бы после осуществления дерзких идей проекта, был бы совершенно отличен от нашего — и везде одинаков, поскольку проникновение из одного мира в другой не составляло бы ни малейшего труда, и космические расстояния перестали бы быть препятствием. Как ни обидно сознавать это, но за удобство сообщения нам пришлось бы заплатить непомерную цену, и, лишившись многовариантности развития, человечество в результате стало бы гораздо слабее.

Я не буду приводить здесь подробную аргументацию, подкрепленную конкретными социометрическими расчетами — каждый может сам найти все это в общедоступной литературе. Не намерен я излагать и историю нашей борьбы. Я просто хочу рассказать об одном эпизоде ее, касающемся меня лично и непосредственно связанном с моим джингом.

Вот уже двенадцать лет я живу на Аллоане, в горном районе Эдье. Живу один, хотя редкая неделя проходит без того, чтобы меня не посетил кто-нибудь из коллег или близких. Иногда мне даже хочется переселиться еще куда-нибудь подальше, чтобы иметь больше времени для работы, чтобы реже нарушали мое одиночество и мешали спокойному течению мыслей. Но я точно знаю, что никогда не сделаю этого — уже несколько дней полного одиночества начинают тяготить меня, и я рад любому гостю, хотя наверняка знаю, что буду тяготиться его присутствием уже через два-три дня. Так что даже приезд Элгонда Диассо поначалу меня обрадовал, хотя я сразу почувствовал — вернее, не почувствовал, я сразу знал наверняка! — что особой радости от этого приезда ждать не приходится.

Он, в общем-то, человек неплохой. Я так думаю. И если бы не некоторые известные мне эпизоды из его прошлого, я, быть может, относился бы к нему безо всякой настороженности. Даже зная его как горячего сторонника проекта, я постарался бы по возможности не ставить предубеждение на первое место при общении с ним. Но что-то все-таки заставляло меня постоянно держаться настороже. Как оказалось, не напрасно.

Сперва мы разговаривали о вещах совершенно посторонних. Когда живешь в уединении, то поневоле всегда стремишься расспросить всякого гостя о том, что творится в большом мире, потому что никакие сводки новостей, никакая пусть и самая подробная информация о культурной жизни человечества никогда не заменит живого впечатления, которое приносит с собой человек. Часа два, наверное, я выспрашивал его о том, что творится в театрах Аккерма и Кандуонна — ведь Элгонд Диассо, как я знал, был преданным любителем этого вида искусства — и он едва не соблазнил меня выбраться на предстоящую премьеру «Кайаты», настолько живо и интересно описал то, что там должно было произойти.

Но потом он перешел к делу, и все, о чем мы только что говорили, сразу отошло на второй план. Потому что прилетел он, конечно, не просто так. Он прилетел для того, чтобы предложить мне стать руководителем Группы Контроля за транспортировкой в надпространственных тоннелях.

По мысли тех, кто выдвинул это предложение, оно устраняло все противоречия, накопившиеся вокруг проекта. Группа Контроля, наделенная правом вето, подчиненная и подконтрольная противникам проекта, фактически имела возможность свести к нулю все отрицательные эффекты, не препятствуя в то же время самому строительству. Фактически, мы получали при этом гораздо больше, чем могли надеяться, потому что вот уже многие годы находились на грани полного поражения, не в силах склонить в свою пользу общественное мнение. А поражение наше означало бы, что надпространственные тоннели будут строиться и эксплуатироваться самым опасным для судеб человечества образом. Контроль с правом вето — это было заманчиво. Настолько заманчиво, что можно было смириться с началом строительства.

Над этим стоило подумать.

С тем мы и расстались с Диассо. У него были какие-то срочные дела, и он не стал задерживаться. А я был рад тому, что никто не станет отвлекать меня от серьезных размышлений. Мы распрощались с ним довольно тепло, и я снова остался один.

Поначалу мысли мои текли довольно спокойно, и мне было совсем нетрудно логически рассуждать о преимуществах и недостатках полученного предложения. В сущности, оно было не более, чем признанием того факта, что я способен оказывать определенное воздействие на судьбу человечества, что, поскольку моя позиция имеет достаточное количество сторонников, со мной вынуждены считаться. И раз при всем том я убежден в своей правоте, в правильности выбора цели, значит жизнь прожита не зря, и все, чем пришлось в этой жизни пожертвовать, не напрасно. А потому не было особой проблемы в том, принимать или не принимать предложение Диассо.

Но постепенно уверенность моя стала ослабевать, потому что, представляя себе будущее, когда я возглавлю Группу Контроля, я вдруг со всей ясностью осознал, что это будущее будет резко отличаться от того, что мы имеем сегодня. Уже в силу того факта, что надпространственные тоннели будут построены, ситуация резко изменится, и мы, даже обладая правом вето, будем вести оборону на новых рубежах. И кто тогда даст гарантию, что однажды не настанет момент, когда с той же легкостью, с которой сегодня нам готовы дать это право, его у нас не отберут? История знает немало примеров подобного рода. Причем совсем не обязательно сделают это те же самые люди. Все мы, быть может, успеем умереть и истлеть, даже имена наши могут уже позабыться, но рано или поздно проблема эта встанет перед людьми в полный рост, и право вето окажется потерянным — потому что нет ничего вечного в этой Вселенной. За свою долгую жизнь я повидал десятки миров, которые погибли или пришли в упадок от неизвестных причин — кто даст тогда гарантии, что такой же не будет судьба всего человечества?

Время близилось к ночи, и по мере того, как сгущались сумерки, мысли мои становились все более смятенными. Не находя покоя, я бродил по комнатам своего слишком большого для меня одного дома, надеясь найти хоть что-то, что дало бы новое направление мыслям. И наконец — но, думаю, не случайно — наткнулся на джинг, что хранился на полке в моем кабинете среди прочих редкостей, собранных в разных уголках Галактики. Как-то совершенно неожиданно для меня самого он вдруг оказался в моей ладони. Память о далеких годах ушедшей молодости, о счастливом времени, которое уже никогда не вернешь, о людях, которые ушли навсегда… Я медленно поворачивал джинг, всматриваясь в его полупрозрачные глубины, пальцы сами-собой ощупывали его поверхность, местами гладкую, как стекло, местами шероховатую и чуть теплую на ощупь. И вдруг… Дрожь прошла по всему моему телу, я покачнулся и чуть не упал, но все равно ни на мгновение не смог оторвать взгляда от джинга, хотя и не понимал еще, что же такое происходит со мной. Я еще чуть-чуть повернул его на ладони — и увидел…

Он стоял ко мне боком, глядя куда-то вдаль. Потом медленно повернулся — но я узнал его раньше, еще до того, как разглядел черты лица. Знание о том, что я его увижу, наверное, жило во мне все эти годы. Или оно жило в джинге, что лежал на моей ладони. Впрочем, это было одно и то же. Ведь джинг — это и был я, такой, каким вошел так много лет назад в мастерскую «йяон-твало».

— Здравствуй, — сказал он, улыбнувшись.

— Здравствуй, — ответил я, чуть помедлив. Я уже не дрожал, все со мной было в полном порядке, и я не удивился тому, что разговариваю с ним. Как-то вдруг я совершенно позабыл о той реальности, что еще несколько мгновений назад меня окружала, и сознание мое перенеслось на далекий Джинг — и далеко-далеко в прошлое. Потом, когда все это кончилось, я с удивлением обнаружил, что уже не стою там, где джинг проник в мое сознание, что я удобно расположился в кресле в своем кабинете, ноги мои, которые стали мерзнуть в последние годы, тщательно укутаны пледом. Но память о том, как и когда я успел это сделать, не сохранилась. Наверное, сознание человека, когда он вступает в контакт со своим джингом, раздваивается, и джинг вытесняет из памяти реальные события, потому что слишком значительно то, что он способен внести в нашу жизнь.

— Рад видеть тебя, — сказал он, подходя ближе. — Ты здорово изменился.

— Все меняются с годами.

— И все меняется. Кроме прошлого.

В глазах его я почитал вопрос, но почему-то не сразу понял, что же желает он узнать. И лишь через пару секунд до меня дошло — ведь мое прошлое это его будущее. Хотя, может, это и бессмысленно — какое будущее может быть у человека, навеки запечатанного в неизменном джинге? — но он хотел знать.

Однако отвечать на этот немой вопрос я еще не был готов.

Я и сам не знал в те мгновения, как относиться мне к своему прошлому. Жизнь прошла — а что сделано? Я вдруг вспомнил рассуждения одного древнего мудреца о том, что человеку всегда свойственно жить лишь будущим, и даже когда он думает, что в прошлом своем — что бы ни случилось в жизни дальше — он всегда найдет утешение — даже тогда его взгляд все равно обращен только в будущее. Только будущим и обладаем мы, живущие, потому что изменить хоть что-то в своем прошлом мы не в состоянии. А он — он не имел и малой доли будущего, все его будущее я уже прожил. У него впереди было меньше жизни и меньше свободы, чем у любого умирающего, и мы оба сознавали это. Мне стало не по себе от таких мыслей, и я отвел взгляд в сторону.

Молчание наше длилось довольно долго. Он не торопил меня и не мешал мне думать. И наконец, когда почувствовал, что молчать дальше становится для меня слишком тяжело — он не мог не почувствовать этого, ведь мы с ним существовали оба лишь в рамках одного, моего собственного сознания — сказал:

— Я вижу, ты многого добился в жизни.

Он не спрашивал и не настаивал на ответе. Он просто приглашал меня поделиться — и радостями, и печалями. И был готов понять и простить все. Кто еще может так вот понять и простить? Но мне тяжело было начать говорить, потому что я вдруг со всей ясностью осознал, что вот, жизнь почти что прожита, и в этой прожитой жизни больше потерь, чем обретений, больше несвершенного, чем сделанного, больше рухнувших надежд, чем успехов и достижений. Таков, наверное, удел каждого из живущих — но далеко не каждому приходится однажды держать ответ перед самим собой.

— Да, — наконец, нашел я в себе силы для ответа. — Кое-чего я добился. Но гораздо больше потерял.

— Жизнь не обходится без потерь, — ответил он, и, подняв глаза, я заметил, как он поморщился, сожалея о сказанном. Ну конечно, не для того ведь мы встретились, чтобы обмениваться общими фразами.

А для чего?

— Давай присядем, — сказал я и первым двинулся к стоящему в углу низкому дивану. Как-то в то время мне и в голову не приходило, что окружающая нас обстановка не имеет ни малейшего отношения к реальной действительности, в то время как движения мои как раз в этой действительности и должны происходить. Я просто был там, в мастерской «йяон-твало», в своем далеком прошлом, я встречался и разговаривал с самим собой, и это была та единственная реальность, которая существовала для меня.

Мы сели рядом и снова какое-то время молчали. Я знал, что это ненадолго, что скоро он начнет спрашивать меня о вещах, которые его волновали, о том, что волновало меня самого в то далекое время — а что я мог ответить? Все это было и прошло, и давно уже многое позабылось.

Но оказалось, что говорить со мной он собрался совсем не об этом.

— Скажи, — услышал я, — ты очень несчастен?

И все внутри меня застыло от этого вопроса. Потому что я понял вдруг, что он попал в точку. Он, мое отражение, знал обо мне больше, чем я сам осмеливался знать.

— Да, — ответил я одними губами. Я мог бы и не отвечать — он и так знал ответ.

— Почему?

Я промолчал — я не знал ответа. А он не стал спрашивать снова, он все понимал и молчал. Так и сидели мы рядом и молчали, и думали каждый о своем. С ним рядом было легко молчать, присутствие его не тяготило. И я сидел и смотрел перед собой ничего не видящим взором, и вспоминал. Сколько лет прожито, сколько всего осталось позади — и вот такое. Несчастен. Да, несчастен, и ничего тут не поделаешь. Но почему? Что делает нас счастливыми или несчастными, что это вообще такое — счастье? То, что всегда остается позади, что не осознаешь в своем настоящем? Да нет, не так просто. Или счастье — всегда где-то впереди, а когда впереди уже нет ничего, то и счастье невозможно? Ведь пока есть стремление к чему-то, пока есть цель впереди, кажется, что достижение этой цели и есть счастье. Но вот она, наконец, достигнута — или не достигнута, разница не велика — и ты вдруг понимаешь, что не в ней счастье, что оно снова уплыло вперед или же осталось позади, и достижение цели или же ее потеря в равной степени создают в душе какую-то пустоту, которую только новая цель и может заполнить. А если не видишь цели? И жизнь прожита, и все осталось в прошлом, и не на что надеяться в будущем, и знаешь, что впереди ничего уже нет?

— Ты, я вижу, стал большим пессимистом, — услышал я его голос совсем рядом.

— У меня есть на то причины.

— Расскажи.

— Тебе так важно это знать?

— Мне, может, и нет. Тебе — важно.

Я хмыкнул, пожал плечами. Но противиться не стал. Для того мы и встретились с ним, чтобы можно было все рассказать. И я стал рассказывать. Обо всем, что сумел вспомнить. Обо всем, что казалось важным. Рассказал о своих провалах и неудачах, об обидах и поражениях, о том, как рушились жизненные планы, как я ставил перед собой цели и утрачивал их, и ничего, ничего не добивался. Рассказал не утаивая, честно и откровенно, не скрывая причин и не стараясь себя обелить. Возможно, я даже находил какое-то удовольствие в этом покаянии перед самим собой, когда во всем был готов видеть следствия своей собственной слабости или нерешительности, лени, а временами даже трусости. Я рассказал ему о том, как не стал продолжать исследования древних диалектов языка терраа — того, который некоторые считают прародителем всех существующих языков. Рассказал жестоко и откровенно, так, чтобы не было у него жалости ко мне. Ведь я помнил, сколько надежд в то время возлагал он на эти исследования — а я разрушил эти надежды. Я находил какое-то удовольствие, расписывая свои проступки — наверное, в каждом из нас сидит бес злословия, готовый по малейшему поводу обливать всех и вся грязью, но мы искусно сдерживаем его и порой даже не подозреваем о его существовании. И вот этот бес в моей душе вдруг вырвался на волю. Я рассказал, как, уподобившись последнему идиоту, отказался помочь Раньдьягу, когда он так нуждался в помощи. Отказался потому, что откуда-то узнал о его не слишком порядочных поступках — но потом, когда было уже поздно, понял, что не мог он эти поступки совершить. А потом были еще случаи, это, оказывается, ничему меня не научило. Как-то сами собой всплывали в памяти эпизоды, о которых, казалось, я счастливо забыл, и чем дальше, тем гадостнее становилось на душе. Чистилище может быть страшнее ада.

И так я дошел до предложения, с которым прибыл ко мне Диассо. И замолчал. Потому что внезапно понял, что не смогу принять это предложение. Не смогу. И снова, значит, упущу свой шанс, и снова пополню список своих потерь, снова окажусь в стороне. Неужели жизнь так ничему меня и не научила, и я так и буду совершать поступки, о которых придется только сожалеть?

И тут он задал мне вопрос. Всего лишь один вопрос, но вопрос этот решил мою судьбу. Потому что задал он его человеку, который украл и бесстыдно разбазарил его будущее.

Он спросил:

— Скажи, если бы пришлось тебе прожить жизнь сначала — ты поступил бы иначе?

И все.

Больше я ничего не помню. Наверное, на том и закончилась наша встреча. А если и нет — я все позабыл. Я очнулся поздней ночью. Было темно, только вторая луна бледно освещала кабинет. Я сидел в кресле, укутанный пледом, и рука моя крепко сжимала джинг. Я был один в доме. Совершенно один.

Но я ничего не забыл.

Ни единого мгновения.

Ни единого жеста.

Ни единого слова.

И сегодня я помню все так же отчетливо, как будто мы только что расстались с ним. Наверное, я теперь никогда не забуду об этой встрече. До самой своей смерти. Потому что он помог мне понять главное — если бы жизнь повторилась, я поступил бы точно так же. Не потому, что мы не властны над своей судьбой, и все заранее предопределено. Нет. Потому что мы не властны над тем, что считаем нравственным, а что нет, где мы видим границу между подлостью и порядочностью. И я понял, что никогда, даже в тех поступках, о которых так горько потом сожалел, я не переступал эту границу. А значит, я прожил бы свою жизнь точно так же. И одно сознание этого изменило теперь мою жизнь. Я живу так, как будто все, что происходит — происходит вторично. Нет, это не согласие плыть по течению. И не отпущение себе всех грехов. Просто я знаю, что прошел поверку. И если тот, у кого я украл будущее, понял меня и простил — значит жизнь прожита не зря.

 

ИЗГОНЯЮЩИЕ БЕСОВ

— Он подготовлен?

— Только по первой версии.

Звук шагов гулко отдавался в длинном коридоре и временами заглушал слова.

— Как он к этому отнесся?

Энасси говорил отрывисто, не оборачиваясь. Он стремительно шагал впереди, и доктор Гайдли едва поспевал следом.

— Трудно сказать… Он давно уже на взводе, и эта история, мне кажется, мало что добавила…

— Понятно.

Они повернули налево, прошли еще с десяток шагов и остановились перед дверью.

— Разговаривать буду я, — сказал Энасси и шагнул вперед, едва лишь дверные створки начали раздвигаться.

Они оказались в длинной светлой комнате без окон. Профессор Диллет, сидевший на диванчике в дальнем от двери углу, тут же встал и шагнул им навстречу.

— Здравствуйте, профессор, — с порога начал Энасси. — Обстоятельства дела мне, в основном, известны. Не будем терять времени. Вы обдумали предложение доктора Гайдли?

— Д-да, — несколько неуверенно ответил Диллет, пожимая протянутую руку. — Здравствуйте. Вы, как я понимаю, доктор Энасси?

— Совершенно верно. Мне необходимо уточнить некоторые детали, если не возражаете. Садитесь, пожалуйста.

Профессор сел на старое место, Энасси устроился на стуле напротив, а Гайдли отошел к стене и украдкой взглянул на часы. Вопросы! Ну какие тут вопросы?! Что он тянет — ведь речь идет о минутах!

— Сколько дней вы провели на Мантейбе?

— На Мантейбе? Не помню. Да какое?.. — профессор вдруг вздрогнул, пристально посмотрел в лицо Энасси — до этого он сидел, опустив голову и разглядывая свои руки. — Вы думаете, это оттуда?

— Не исключено.

— Сейчас, я уточню, — профессор стал рыться в карманах. — Если это может помочь…

— Когда вы впервые заметили отклонения?

Энасси задавал свои вопросы без перерыва, не давая профессору Диллету сосредоточиться.

— Отклонения? Да каждый человек — уже отклонение! Куда же она запропастилась? Ах, вот, — профессор, наконец, отыскал записную книжку, стал лихорадочно листать страницы, то и дело нажимая не на те кнопки.

— То есть вы и до поездки на Мантейб отмечали странности в поведении вашей жены?

— Да кто же в этом мире без странностей? Я всегда замечал странности, я и в вас замечаю странности. А Луиза — я не склонен был обращать на это особенного внимания, мне казалось… Да к тому же, я был так занят, вы, наверное, знаете.

— Понятно. А когда вы впервые ощутили, что дело серьезно?

— Когда? Да я же говорил уже, ну сколько можно повторять — неделю назад. Не знаю, возможно, я проглядел что-то важное, возможно, мне следовало встревожиться еще месяц назад, еще год назад — не знаю. Да-да, с год назад было что-то подобное, но это быстро прошло. Я тогда старался неотлучно быть с ней рядом, она говорила, что со мной чувствует себя гораздо лучше. Может, и теперь бы обошлось, если бы не эта проклятая поездка… Ну вот, наконец нашел, — он перестал листать записную книжку. — Мы пробыли на Мантейбе с тринадцатого по восемнадцатое. Неполных шесть суток.

— Спасибо. Были ли какие-нибудь отклонения от маршрута, не предусмотренные планом круиза?

— Н-нет… Насколько я помню, все шло строго по плану.

— Задержки? Поймите, это очень важно — и для вашей жены, и для остальных.

Для остальных… Для остальных, возможно, это и очень важно. Тычемся во все углы, как слепые котята, — подумал Гайдли.

— Ничего существенного. Да и, сказать по правде, меня все это мало волновало. Луиза… она была особенно угнетена последнее время, и это путешествие, я надеялся, благотворно повлияет на нее. Поначалу, кстати, так оно и было, поэтому все эти мелочи, задержки всякие меня и не беспокоили. Если бы знать…

— Профессор, мы еще ровным счетом ничего не знаем. Ничего. Так что не стоит пока ни о чем сожалеть — возможно, все не так плохо. Возможно, это ваше путешествие совершенно не при чем.

Как же, не при чем… — подумал Гайдли. А те три случая — простое совпадение? Но как, как они прошли карантинную службу?! — Он едва не выкрикнул это вслух, как полчаса назад, когда они разговаривали один на один в кабинете Энасси.

Энасси встал, на мгновение задумался — сделал вид, что задумался, понял Гайдли. Потом сказал:

— Ну хорошо. Тогда не будем терять времени, — и он повернулся, чтобы уйти.

— Но постойте, — профессор тоже встал, — неужели вы хотите вот так, сразу?.. Я же еще не дал своего согласия.

— Так что же вы медлите? — повернулся Энасси. Он стоял уже у двери. — Доктор Гайдли, вы объяснили профессору, что это единственный шанс?

Гайдли кивнул.

— Надеюсь, профессор, вы понимаете, что происходит? К сожалению, сомнений в диагнозе практически не остается. Обманывать вас не буду — надежды почти что нет. Но есть шанс. Последний, если мы поторопимся, — Энасси говорил все так же отрывисто. Он знал, что делает, он знал, что иначе нельзя. Если дать профессору время задуматься, будет много труднее. И профессору, и им. А насчет последнего шанса… Давно минули времена, когда Гайдли верил в этот шанс. Если он вообще в него хоть когда-то верил.

— Значит, вы не сомневаетесь? — совершенно потерянным голосом спросил профессор.

— Нет.

— Но это же очень опасно…

— Да. И для меня тоже.

— Я понимаю, понимаю…

— Так вы даете согласие?

— Да, — помедлив, выдохнул, наконец, профессор. И сел, закрыв лицо руками.

— Доктор Гайдли, останьтесь, пожалуйста, с профессором, — уже на ходу бросил Энасси. Время и так было потеряно. Но не по его, Энасси, вине — пока длился разговор, техники там, в операционной, готовили аппаратуру, а спецбригада работала с больной. Он не потерял зря ни минуты, и мысль эта, возможно, была единственной, приносящей сейчас хоть какое-то удовлетворение.

И все же как ей удалось пройти карантин? Ведь методы индикации с тех пор, как больше сотни лет назад люди впервые столкнулись с энтарами, достигли совершенства. Только в первые годы энтарам как-то удавалось миновать карантинную службу. В первые пять-шесть лет — но они успели широко расползтись, и некоторые планеты с тех пор так и значатся в числе зараженных. Даже если на них не отмечено ни единого случая поражения за полвека и более наблюдений, они все равно считались зараженными. Как считается действующим вулкан, хоть единожды извергавшийся на памяти человечества.

Мы были слишком самоуверенными, думал Энасси, шагая гулкими коридорами к операционной, мы поверили, что опасности больше нет, и теперь будем расплачиваться за эту веру. Если энтар проник сюда, то он мог проникнуть куда угодно. Даже на Землю. И кто знает, что может ждать нас тогда в самом ближайшем будущем?

Он подошел к трубе, спустился вниз на три этажа — на мгновение перехватило дыхание от невесомости — и оказался перед дверью операционного блока. Как было бы просто, если бы ему предстояла обычная операция! Как просто… Даже если бы пришлось ему сейчас оперировать мозговую опухоль, от которой страдала когда-то Луиза Диллет. То, что ему предстояло сделать теперь, было гораздо сложнее. И опаснее — прежде всего, для него самого…

Когда дверь за Энасси закрылась, Гайдли с полминуты не решался повернуться лицом к профессору Диллету. Он чувствовал, что его бьет нервная дрожь — даже зубы стучали — и, спроси его сейчас профессор о чем-нибудь, не сумел бы ответить. Еще утром, когда он понял, заставил себя поверить в этот кошмар он с ужасом подумал о том, что ему еще предстоит все объяснить профессору. Не ужас происходящего угнетал его — этот ужас был слишком велик и не вмещался в сознании — а именно вот эта частная задача: все объяснить профессору Диллету.

Ну почему, почему это всегда происходит именно с такими — верными, любящими, умными? Почему?!

А Энасси молодец. Пришел, увидел, победил.

Вот только как он теперь справится там, в операционной? Хорошо, что он не взял меня с собой, — подумал Гайдли, опускаясь на стул напротив профессора. Ему было стыдно признаваться себе в этом, но он ощущал облегчение.

— Скажите, ей будет очень больно? — профессор поднял голову, посмотрел Гайдли прямо в глаза.

— Всякое лечение болезненно. В той или иной мере. Боюсь, что вам будет гораздо больнее. Поэтому доктор Энасси и оставил меня с вами.

— Но надежда — есть ли хоть какая-то надежда?

— Мы не брались бы за это, не будь у нас надежды, — Гайдли смотрел в сторону. Он не умел врать.

— Я понимаю, вы все равно не скажете. Только потом…

В голосе профессора звучала полная безнадежность. Он же чувствует, он же все чувствует, подумал Гайдли. И все же хочет, чтобы его обманывали. Все мы такие.

— Мы ведь так хорошо жили, — как бы про себя, чуть слышно заговорил профессор. — Эти три года… Я, наверное, никогда не был так счастлив. Как раз после той поездки на Мантейб… Вы говорите, что все могло начаться именно там. Возможно, возможно… Вам виднее. Но эти три года — я не променял бы их на тридцать лет из прежней жизни. А Луиза… Она стала тогда совсем другой. Я не сразу понял это, не сразу даже и почувствовал — но в ней появилось что-то новое, что-то такое человечное… И мы так любили друг друга. Она… Она не оставляла меня ни на один день, она даже в командировки меня сопровождала. Но нет, это была не ревность. Это было… это было так, будто она не могла прожить без меня и дня, и часа…

Именно так, подумал Гайдли, именно так. Не прожить врозь и дня, и часа. Энтар — какие тут могут быть сомнения? Какие тут могут быть надежды?

Но как, как он сумел миновать карантин?!

— И потом… Вы, наверное, не знаете — я же был тяжело болен. Очень тяжело болен тогда. Я даже думал, что скоро умру. Я даже поездку на разнесчастный этот Мантейб, будь он трижды проклят, наметил, как свою последнюю поездку. Съездить — и умереть. Вообразил себе бог знает что.

Не бог знает что. Совсем не бог знает что. Мы проверяли — судя по всему, у профессора была тогда редкая форма лейкоспонгиоза. Медленно прогрессирующая, но в любой момент процесс мог выйти из-под контроля. А потом наступила ремиссия, последние два с половиной года — никаких признаков болезни. Все-таки дух человеческий — великий целитель, и энтар, возможно, подарил профессору Диллету лишних три года жизни и работы. А может быть, и больше — если профессор переживет то, что случится в ближайшие часы.

Впервые, наверное, Гайдли подумал об энтаре без отвращения и ужаса. И сам себе удивился.

— Вам, профессор, грех жаловаться на жизнь, — сказал Гайдли. Сказал просто так, чтобы не молчать. — Редко кто добивается таких успехов…

— Успехи… Эти успехи — как наркотик. Ты чего-то добиваешься, ты живешь, пока стремишься к цели. Но достигаешь желаемого — а там пустота. Пустота, понимаете? Пустота, которая не может наполнить жизнь смыслом. Ты обманут, и приходится снова искать цель, одно только стремление к которой и есть жизнь. И ты живешь стремлением к этой цели, но в глубине-то души уже знаешь, что за ней опять пустота. Опять пустота… Да… А в последние три года жизнь, понимаете, стала совсем не такой, она наполнилась смыслом сама по себе, без какого-то стремления к какой-то там цели. Жизнь сама по себе приобрела ценность! Ну да это вряд ли можно объяснить.

Жизнь приобрела ценность сама по себе… Что ж, бывает. Только все имеет цену, которую рано или поздно придется заплатить. Пришло ваше время платить, профессор. И вам пока невдомек, что это будет за цена. Еще хорошо, что ваш энтар оказался столь устойчивым, не начал распадаться, делиться. Обычно они не выдерживают так долго. Хотя, откуда нам знать, как долго они выдерживают? Серьезные исследования велись лишь сто лет назад, потом энтаров сочли слишком опасными — и не без основания — и предпочли организовать карантин. И успокоились — больше энтары не прорывались из зараженных миров. Ни разу — так мы думали, пока Луиза Диллет не поступила в клинику на прошлой неделе.

Так что же мы можем ждать теперь?

Раздался сигнал вызова, затем голос Энасси:

— Через три минуты я приступаю к операции. Проводите профессора в демонстрационный зал.

— Что? — профессор в недоумении покрутил головой.

— Пойдемте, профессор, — Гайдли поднялся на ноги. Колени его слегка дрожали.

— Куда? Зачем? Я не хочу, я не могу этого видеть!

— Это необходимо видеть, профессор. Именно вам — быть может, вы один сумеете помочь в критической ситуации. Ведь вы же лучше всех знаете свою жену, — эту фразу Гайдли придумал с час назад и много раз повторял про себя. Но произнес ее все равно неубедительно и неуклюже. Но профессор был, наверное, не в состоянии вдумываться в интонации.

— Хорошо, — сказал он, суетливо поднимаясь. — Хорошо. Если я смогу хоть в чем-то помочь…

Идти было совсем недалеко — до двери напротив. Зал был пуст. Вообще во всем здании не осталось сегодня лишних людей — только те, чья помощь была необходима. У остальных получился незапланированный выходной. А само здание… Когда профессора и его жену привезли сюда утром, вокруг установили защитный барьер. Если что произойдет, энтара сумеют уничтожить. Вместе со всеми остальными.

Хотя кто дал бы сейчас гарантию, что он не успел уже заразить многих и многих? Того же профессора, к примеру.

Едва они уселись, как стена впереди исчезла, и появилась операционная. Яркий свет, льющийся с потолка, аппаратура, установленная вдоль стен — сегодня толку ото всей этой аппаратуры было ни на грош. В центре — операционный стол, на нем — фигура, накрытая простыней. Энасси стоял к ним спиной, у дальней стены, тщательно мыл руки. Шаманство, в который уже раз подумал Гайдли. Шаманство. И даже мытье рук превратилось в ритуал, мы просто не можем без этого. Какая разница, вымоет ли Энасси руки перед такой операцией?

А интересно, что чувствует сейчас энтар? И способен ли он чувствовать? Если да — то страшно ли ему?

Наконец, Энасси повернулся к ним лицом. Белый халат, маска — его можно было бы принять за обычного врача. Скальпель в руки — и перед вами хирург. Но рукам Энасси скальпель был не нужен. Не дай бог прикоснуться скальпелем к энтару. Не дай бог.

Энасси не смотрел в их сторону. Для него теперь не существовало ничего постороннего. Он был предельно сосредоточен на главном — и не имел права на посторонние мысли.

А вдруг мы все-таки ошиблись? — подумал Гайдли и украдкой бросил взгляд на профессора. Тот сидел, напряженно глядя на происходящее в операционной, судорожно сжав подлокотники кресла. Профессор ждал — но он не ведал об ужасе, который предстояло увидеть. С утра Гайдли готовил его — но только по первой версии. Так это называлось на их профессиональном жаргоне. Первая версия — это сказочка о том, будто бывают слабые, излечимые формы поражения энтаром. Сказочка, когда-то давным-давно удачно пущенная в оборот и прижившаяся в общественном сознании. Ее, эту сказочку, использовали все, кто имел с энтарами дело — но сами знали наверняка, что все это ложь. Не бывает слабой формы поражения, поражение всегда абсолютно и окончательно. Если только диагноз поставлен верно.

И Гайдли вдруг мучительно захотелось, чтобы на сей раз в диагнозе оказалась ошибка. Но Энасси — он знал — еще никогда не ошибался. К сожалению.

Энасси подошел к операционному столу и снял простыню, отбросив ее куда-то за спину. Гайдли почувствовал, как вздрогнул профессор, и взял его за руку. То ли еще будет, подумал он. То ли еще будет. Им предстояло нелегкое зрелище.

На столе неподвижно лежала обнаженная женщина. Вполне обыкновенная фигура, обычное, ничем не примечательное лицо, какие десятками можно встретить в любой толпе. Не красавица — нос слишком вздернут, рот широковат, слегка выдаются скулы. Сейчас, когда она лежала без сознания, невидящими глазами уставившись в потолок, когда мышцы лица были расслаблены, совершенно лишив лицо это выражения, она даже мало напоминала живого человека — скорее, манекен. Она лежала неподвижно — и только грудь вздымалась и опускалась от дыхания. Но не размеренно, а какими-то судорожными, нерегулярными толчками. Сбой дыхания — первый признак близкого распада энтара. Процесс зашел слишком далеко. На сгибе левой руки виднелись следы уколов — с неделю ее пытались лечить в госпитале, и только сегодня на рассвете догадались сообщить в институт. Еще бы немного…

Энасси стоял неподвижно, согнув руки в локтях и сосредоточенно глядя в пространство куда-то над их головами. Лицо его было бесстрастно. Но Гайдли знал, что таится за этой бесстрастностью.

Ненависть.

Ненависть к энтарам — вот то, что отличало настоящих бойцов от остальных, от таких, как он сам. Гайдли не умел так вот ненавидеть и не смог бы поэтому настроиться так, как необходимо во время операции. Несколько раз он ассистировал — в других, более легких случаях. И понял окончательно, что ассистировать — это максимум, чего может он достичь.

Но Гайдли не сожалел об этом. Стыдился, но не сожалел.

Медленно-медленно Энасси начал поднимать руки — глядя все так же в пустоту над их головами. Наконец, вытянув их прямо перед собой, прямо над телом лежащей на столе женщины, он начал опускать их, как бы упираясь во что-то ладонями и преодолевая все возрастающее сопротивление. Гайдли знал, что за этим последует, и заранее сжался, приготовившись — но и он вздрогнул, когда, лишь только правая рука Энасси коснулась груди женщины, раздался дикий, нечеловеческий вопль, тело ее выгнулось дугой и начало извиваться в конвульсиях. Если бы не фиксаторы на руках и ногах, она скатилась бы с операционного стола. А так… Возможно, будут вывихи, даже переломы — но какое это имеет значение?! Какое?! Энасси не ошибся в своем диагнозе — вот что было главным.

— Ч-что… ч-ч-что он делает? — профессор приподнялся, хотел шагнуть вперед, но уперся в невидимую стену впереди. — Что он делает?

— Т-так надо, профессор, спокойнее, — Гайдли старался скрыть дрожь в голосе. Зачем? Разве до его, Гайдли чувств было сейчас профессору?

Лишь только женщина начала извиваться, как Энасси отдернул руки и слегка отступил от стола. Стоял и ждал, пока она успокоится, с лицом бесстрастным и невозмутимым. Он знал, что делает, знал, как это надо делать, и ему не требовалось даже смотреть на то, что перед ним лежало, чтобы делать это. Смотреть? Зачем — если то, с чем он сейчас боролся, не имело пока ни формы, ни какого-либо видимого образа. Только предельно развитые чувства позволяли ему улавливать его движения — и действовать самому. Предельно развитые чувства — они ведь не давались даром, чтобы обрести их, приходилось пройти через огромную боль и муку. Я бы так не смог, повторял про себя Гайдли, я бы так не смог.

Женщина постепенно успокаивалась, и наконец снова застыла в полной неподвижности — только дышала, все так же прерывисто, нерегулярно. На левой груди — там, где ее коснулась рука Энасси — возникло ярко-красное пятно, как от ожога. Энтар, энтар! — думал Гайдли, разглядывая это пятно, — это энтар! Будь все проклято в этом мире!

И снова руки Энасси вытянулись над телом женщины и пошли, преодолевая сопротивление, вниз. И снова ожидаемый, и все же неожиданный нечеловеческий вопль. И снова-ярко красные пятна — теперь на шее и на животе. И снова постепенно замирающие конвульсии. И снова и снова то же самое, пока наконец, когда Гайдли уже начало казаться, что сам он скоро не выдержит этой пытки, профессор не вскочил с места и не принялся биться всем телом о невидимую стену перед собой.

— Остановите его, остановите! — кричал он, в кровь разбивая кулаки. — Остановите!

Гайдли с трудом удалось усадить его на место.

— Скоро, профессор, теперь уже скоро, — говорил он, не давая Диллету подняться, а сам только на это и надеялся — что уже скоро. Потому что и у него уже сил не было смотреть на эту пытку.

Но пытка все не кончалась. Профессор больше не пытался вырваться, он сидел теперь неподвижно, но плечи его сотрясались от рыданий, а по лицу катились крупные слезы. Но он молчал и не отворачивался. Не отворачивался и не закрывал лицо руками — это было главное. Он должен увидеть все — тогда его самого еще можно будет спасти. Даже после такого потрясения. Медицина все-таки многого достигла, медицина порой по нескольку раз выхватывала людей с того света. Даже людей, околдованных энтарами, даже привязанных к ним невидимыми нитями, даже тех, кто не хотел больше жить, потеряв своего энтара. Но было лишь одно необходимое условие для спасения таких людей — чтобы они сами почувствовали к энтару безмерную ненависть и отвращение, такую ненависть и отвращения, которые перекрыли бы все воспоминания о прошлом. Путь мучительный — но необходимый. Единственный, дающий надежду.

А потому пусть профессор смотрит и видит все, думал Гайдли, сам уже не глядящий на экран. Пусть смотрит и видит — тогда мы еще сумеем его спасти. Я, я буду спасать его. Я это умею — спасать людей. Пусть я гораздо хуже, чем Энасси, справляюсь с энтарами, но спасать людей я пока что умею. Умею, умею, умею, все повторял и повторял он, не замечая, что говорит эти слова вслух. Но Диллет, конечно, ничего не слышал, да и трудно было что-то услышать: все звуки давно уже перекрывал нечеловеческий вопль из операционной — уже непрерывный, уже привычный.

И тут, совершенно неожиданно, стало тихо. Так тихо, что Гайдли услышал даже, как колотится его собственное сердце. Так тихо, что даже уши заложило от этой тишины.

— Она что, уже умерла? — услышал он шепот профессора.

— Нет, — почему-то тоже шепотом ответил Гайдли, — следите внимательно, — и весь сжался, впившись руками в подлокотники. Он знал, что сейчас случится — видел не раз. И в записи, и в натуре. И внутренне дрожал от ужаса. Так каково же будет пережить это профессору?

И они увидели.

Покрасневшая, вздувшаяся кожа, покрывавшая ставшее бесформенным, бугристым тело, еще полчаса назад бывшее женщиной, начала клочьями отслаиваться от лежащей под ней ткани. Так, будто внутри что-то раздувалось и сбрасывало с себя остатки человеческой оболочки. Да так оно и было, но прошло, наверное, не меньше десяти минут, прежде чем процесс завершился, и из человеческой оболочки вылезло нечто черно-зеленое, похожее на гигантскую куколку неведомой бабочки — и застыло в полной неподвижности.

— Что… что это такое, — спросил профессор, не в силах оторвать взгляда от лежащего на операционном столе объекта.

— Гьенд. Одна из стадий развития энтара, — Гайдли с трудом сглотнул. Его тошнило.

— Гьенд… Боже мой, выходит, вы все знали? Знали заранее? Но за что, за что?..

— Так было нужно, профессор. У нас не было другого выхода. Вы должны понять — мы думали только о вашем спасении. Ваша жена… Тут мы были бессильны.

— Вы думали о моем спасении? О моем спасении?! Боже мой, да как вы могли подумать, что я смогу жить после этого? Как?! Вы убийцы! Вот что я вам скажу: вы убийцы. Вы убили мою жену, так убейте же теперь и меня! Убейте меня, я не хочу жить больше!

И профессор Диллет кинулся к двери. Но не добежал — вдруг, как бы запнувшись о невидимую преграду, он переломился пополам и рухнул на пол.

— Это пройдет, это пройдет, профессор, — говорил Гайдли, пытаясь привести его в чувство. — Это пройдет, я вылечу вас, я умею это делать. Я, наверное, не так уж много умею, но вылечить вас я обещаю.

Голова профессора лежала у него на коленях, и Гайдли, положив ладони на виски Диллета, изо всех сил пытался сосредоточиться, чтобы нащупать контакт. Проклятье! — думал он, стараясь собраться и унять нервную дрожь. — Проклятье! Неужели же я не гожусь и на это? Что же я тогда делаю здесь, кому я здесь нужен, если не способен помочь даже в таком элементарном деле?!

И вдруг глаза его как бы заволокло черным дымом, и он невольно отдернул свои руки — так, что голова Диллета подскочила и едва не свалились на пол. Еще не веря, Гайдли дрожащими пальцами оттянул профессору веко и заглянул в глаз.

Он не помнил, как вскочил и очутился в коридоре. Память сохранила лишь глухой стук за спиной, когда голова профессора ударилась об пол. Шатаясь, поминутно хватаясь за стены, Гайдли двинулся — куда? — он и сам бы не смог ответить. Через полсотни шагов его вырвало — прямо на пол. Хорошо, что удалось упереться лбом в стену — иначе он непременно упал бы. Так и застал его Энасси — стоящим у стены, и тупо наблюдающим, как самоочищается петролитовый пол под ногами. Гайдли даже не услышал его громких, уверенных шагов.

— Что, что случилось? — не сразу расслышал он вопрос. — Где профессор?

— Профессор? — Гайдли не сразу понял вопрос. — О-он, он там, в просмотровом зале. Т-т-т-только эт-то не профессор, — слова с трудом вырывались из горла, и, словно боясь, что Энасси ничего не поймет, Гайдли дрожащей рукой показал в сторону двери.

— Очнись! — Энасси мгновенно все понял. Так, будто ожидал услышать именно такие слова. И эта его готовность к такому жуткому обороту событий почему-то сразу привела Гайдли в чувство.

— Пр-рроклятые твари! — Энасси уже шагал к просмотровому залу, когда Гайдли нагнал его. — Надо предупредить все службы. Иди!

Хоть на это я еще гожусь, — с горечью подумал Гайдли.

— А ты? — спросил он вслед.

— Не теряй времени, — Энасси даже не обернулся.

Тридцать шагов до поворота, потом налево и еще около тридцати шагов. Эти шаги — после того, как за поворотом скрылась проклятая дверь в просмотровой зал — привели Гайдли в чувство. Предупредить всех… А толку? Интересно, кто из них будет следующим?

Дверь отъехала в сторону и мягко задвинулась за спиной, отсекая все внешние звуки. Если бы такая дверь могла уберечь от энтара… Кто, кто будет следующим? И с изумлением Гайдли вдруг понял, что он почему-то совершенно не боится за себя. Что другого он боится — снова пережить минуты, подобные недавним минутам в просмотровом зале, когда человек, несчастный, больной, страдающий и нуждающийся в его помощи человек вдруг оказался — энтаром.

Гайдли видел энтаров и раньше. Не раз. Но — в последней стадии, но — перед самым распадом. Когда уже ничего человеческого не оставалось в этом мерзком паразите. Но чтобы вот так… Профессор Диллет — Гайдли вспомнил, как он разбивал в кровь кулаки при виде мучений своей жены. Вернее — того, что носило облик его жены. Вернее, того, что оставалось от этого энтара. Инстинкт примитивного существа? Но тогда и любовь — инстинкт, и страдание — инстинкт?

И как, как он прошел контроль при въезде в институт?!

Все эти мысли проносились в голове попутно, не отвлекая от дела. Он сел в кресло, быстро высветил общий план института. Всех лишних удалили еще утром, защитное поле вокруг не выпустит заразу в город. Внутри — всего шестнадцать человек. Он сам, Энасси в просмотровом зале, еще три техника на первом этаже — остальные в соседних зданиях. Все шестнадцать зеленых точек светились ровно, как им и положено. На несколько секунд Гайдли включил изображение операционной — нет, там все было в порядке, гьенд все так же спокойно лежал на операционном столе. Гьенд не опасен. И все же — что мы знаем? Не опасен — да, пока он один. А если рядом живой, действующий энтар?

Если бы я мог, если бы я мог — вот так же, как Энасси! Если бы я не убежал оттуда! Но нет, не смог бы — что толку сожалеть… Только ускорил бы распад энтара. Так у Энасси оставалось чуть больше шансов.

Гайдли включил общую трансляцию:

— Внимание! На территории обнаружен второй энтар в стадии распада. Всем оставаться на местах.

— В чем дело, Гайдли? — в поле связи возникло лицо Котова. — Что у вас произошло?

— Профессор Диллет. Проверь контрольную аппаратуру, Пол.

— Не может быть. На входе три блокировки. Я сам проверял их при въезде.

— Энасси сейчас там. Я был с ним, я видел, — Гайдли отключил связь. О чем тут еще говорить?

Дверь за спиной отъехала в сторону и, повернувшись, Гайдли увидел Энасси, остановившегося в проходе.

— Что? — спросил он одними губами.

— Не успел… Не смог… У меня просто сил не хватило, — Энасси опирался рукой о косяк, и было видно, что он еле стоит на ногах.

Спрашивать дальше Гайдли не решился.

— Пойдем, передохнем. Теперь спешить некуда, — голос Энасси звучал чуть слышно.

Они побрели в сторону кафетерия — к счастью, в сторону, противоположную от просмотрового зала. Правда, роли это не играло — раз энтар распался, то каждый из них в пределах ограниченной защитным полем территории рисковал в равной степени. Наверное.

Энасси едва волочил ноги от усталости, и, усадив его за столик, Гайдли кинулся к стойке. Лишь выпив по две чашки кофе — вторую Энасси попросил с коньяком — они немного пришли в себя. Достаточно, чтобы разговаривать.

— Наверное, это и есть разгадка, — сказал Энасси.

— Что именно? — Гайдли сначала не понял.

— То, что их было двое. Может быть, двое способны проходить через контроль? Пусть Котов проверит, свяжись.

Заверещал вызов.

— Если это снаружи, меня не соединяй, — Энасси откинулся на спинку стула.

Но это оказался как раз Котов.

— Энасси с тобой? — спросил он.

— Да. Потеря контакта.

— Естественно. Никому еще не удавалось дважды подряд…

— Не надо меня утешать, — Энасси подключился к каналу.

— Была охота. Кто бы меня утешил. Вам-то еще хорошо, а я на связи. Эти, снаружи, совсем распсиховались.

— Да отключи ты их к черту.

— Ты, Энасси, тоже бы психовал. Тут мне один деятель только что заявил, что меня бы на его место, — Котов грустно усмехнулся.

— А ты что? — спросил Гайдли.

— А я ничего. Подумал-подумал и промолчал. Я не хотел бы с ним сейчас поменяться. Ладно, к делу. Мы тут проанализировали данные и обнаружили любопытную вещь. Профессор Диллет мог подвергнуться заражению только три года назад, на Мантейбе. Одновременно со своей женой.

— Бред! Павел, это невозможно! — Энасси даже подался вперед. — Он же все эти годы работал! Интенсивно работал! Не можешь же ты сказать, что это энтар, паразит, неразумная тварь занималась проектом!

— Возможны варианты. Но это еще не все.

— Ну что еще?

— Тут поступили данные на наш утренний запрос. Из Центрального архива. Там результаты медицинских обследований самого профессора Диллета и его жены Луизы Диллет на протяжении жизни. Любопытные данные.

— Не тяни, Пол, — Гайдли начал раздражаться от этой лекторской манеры Котова. Тот мог бы говорить и покороче. Хотя, куда им теперь торопиться? Только сидеть и ждать — кто же окажется следующим? Кто-то ведь так или иначе окажется — иначе энтара не выявить. И не перевести в стадию гьенда. Пока этого не случится, защитное поле вокруг института никто не снимет. Они сами, запертые теперь внутри вместе с этой страшной опасностью, не позволят никому снять защитное поле.

— А ты меня не перебивай, — все таким же спокойным менторским тоном продолжил Котов. — Слушайте дальше. Как и ожидалось, у Луизы Диллет обнаружилась — постфактум, конечно — сложная форма прогрессирующего лейкоспонгиоза. Ей оставалось жить еще около полугода — по экспертным оценкам пост-анализа.

— Мы знаем, Павел.

— Зато вы не знаете другого. Сам профессор Диллет, видимо, страдал от клеточной анемии Реббета. В самой начальной стадии — но результаты анализов выглядят просто угрожающими. Я только понять не могу, как он миновал скрининг.

Гайдли даже присвистнул. Анемия Реббета — излечима, если начать вовремя. Но Диллета никто не лечил — значит, он уже года полтора назад должен был умереть.

— Бывает, — сказал Энасси. — Он же часто переезжал. Данные могли просто не поступить в Центр вовремя. А анализы после Мантейба? В норме?

— Ну естественно.

Энтар всегда в норме. Энтар всегда здоров — если здоров тот, кто его любит. Тот, на ком паразитирует эта тварь.

— Но они же оба, оба были энтарами! — Гайдли со всей силы ударил кулаком по столу — даже чашка его подпрыгнула и упала на бок.

— Не психуй, — тихо сказал Энасси.

Они оба, оба были энтарами! — уже про себя повторил Гайдли. Не людьми — паразитами из страшной сказки, из страшного мира. Отвратительными тварями, исподволь, незаметно проникающими в человеческий организм и постепенно замещающими собой его ткани — с сохранением всех внешних человеческих признаков. Всех — кроме разума человеческого, кроме души человеческой. И то и другой они получали от людей — не тех, в чей организм проникли. Тех, на ком они паразитировали, тех, кто любил людей, уже убитых ими. Тех, без чьей мысленной, эмоциональной поддержки энтары просто не могли существовать — на этом и основывалась единственная пока что найденная возможность их обнаружения. Профессор Диллет с женой идеально вписывались в эту схему. Нежно любящие друг друга супруги. Смертельная болезнь Луизы Диллет. Почти шесть суток на Мантейбе — срок достаточный для энтара, чтобы поразить уже ослабленный недугом организм. Но — сам профессор за эти три года добивается огромных успехов при работе над проектом, немыслимых для человека, на ком паразитирует энтар. Но — ни один из детекторов за все это время не выявляет признаков заражения Луизы Диллет. Но, наконец, самое немыслимое — сам Диллет — тоже энтар.

— Ладно, отдохнули, — сказал Энасси, вставая. — Пора работать.

Они вышли из кафетерия, ненадолго вернулись в аппаратную, из которой Гайдли сообщил о распаде энтара. Энасси на мгновение высветил в обзорном поле просмотровой зал, и не успевший вовремя отвернуться Гайдли увидел то, что осталось от профессора Диллета — темно поблескивающая лужа протоплазмы на полу с лежащей в ней мокрой одеждой. Ну почему, почему мне так до тошноты страшно? — спрашивал он себя. — Почему? Ведь я уже видел такое раньше. Не раз. И не два. Такое случается, если не успевает на место распада мастер, подобный Энасси. Человек, чья ненависть к энтару превосходит выносимые им пределы, так что эта тварь под влиянием ненависти переходит в форму гьенда — древнейший, атавистический способ самозащиты загнанного в угол энтара, сродни защити некоторых насекомых, при опасности притворяющихся мертвыми. Бесполезный способ, если защищаться им от человека — с гьендами люди справляться научились.

И вдруг он понял, почему — потому что до сих пор видел в Диллете человека — не энтара.

Энасси задал автоматам программу анализа этой протоплазмы — в общем, дело почти бесполезное, остатки от распада энтара изучались уже неоднократно, и ничего их изучение пока не дало в понимании природы паразита. Но не уничтожать же, в самом деле, то, что осталось от Диллета, без исследования. Потом они спустились на этаж ниже в лабораторию. И принялись за работу. Вызовами снаружи им не мешали — Котов взял всю связь на себя. Как и вообще все заботы по координации. Он их почти не тревожил — только когда появлялись какие-то важные сообщения. Спали они тут же, на диване у стены — по очереди.

Первые значимые результаты удалось получить через двое суток работы. Гайдли проводил сравнительный анализ блокаторов из останков Диллета, когда заверещал вызов. Не поднимая головы, он подключился к каналу.

— Где Энасси? — спросил Котов.

— Спит.

— Давно?

— Часа три.

— Тогда буди.

— Что-нибудь новое? — Гайдли встал, не дожидаясь ответа, подошел к дивану и потряс Энасси за плечо. Тот проснулся сразу — и сразу тоже подключился к каналу.

— Да. Расчетная группа определила, как они проходили контроль.

— Ну? — спросил Энасси угрюмо.

— Резонанс эмоциональных полей. Они замыкались друг на друга, и это обеспечивало практически полное экранирование. Сигнал отклика на пять порядков ниже сигнала от одиночного энтара. Нам придется на два порядка увеличить чувствительность детекторов.

— Замыкались на себя? Что за бред?! — Энасси еще не совсем проснулся и тер глаза кулаками.

— А вот и совсем не бред, мой дорогой. Я проверил их выкладки.

— Да? А работа Диллета над проектом? И тут замыкание на себя?

— Кстати, у них там, судя по всему, дела без Диллета застопорились. Вчера тут один из них пробился к моему каналу, спрашивал, что с профессором.

— Ну?

— А что «ну»? Что я мог ему ответить. Сказал, что положение серьезное.

— Да уж, — Энасси неожиданно засмеялся. Коротко, зло. — Серьезное. У профессора. Положение. Да уж… Это у нас положение серьезное.

— Кстати, наверху считают, что, если результаты расчетов подтвердятся, нас можно будет выпустить из-под поля…

— Нет! — Энасси даже подскочил на месте. Потом встал и кругами заходил по лаборатории — всклокоченный, в измятом халате — он так и не переодевался после операции с Луизой Диллет — с темными кругами вокруг глаз и двухдневной щетиной на щеках. — Нет! Ни за что! Нет у нас права покинуть институт, пока энтар не стал гьендом.

— Но если повысить чувствительность аппаратуры… В конце концов, это не проблема — нужно установить всего один хороший детектор.

— Нет, Павел, я не дам этого сделать, — Энасси постепенно успокоился, сел за свой рабочий стол. — Кто даст мне гарантию, что не существует более тонких эффектов?

— Речь идет о жизни шестнадцати человек — если не считать нас с тобой.

Пятнадцати, подумал Гайдли, пятнадцати. Но промолчал.

— Все здесь знали, на что они идут. Не думаю, чтобы кто-то согласился бежать. Когда столь велик риск для человечества.

— Насчет согласия — мы с тобой ведь можем и приказать.

Ну только не мне, подумал Гайдли, только не мне. Я здесь останусь до конца. Но спросил о другом:

— А насчет риска, Пол?

— А насчет риска — всегда приходится так или иначе выбирать. Между большим риском и меньшим. Мы здесь рискуем в разной степени. Я еще позавчера попросил проанализировать состояние здоровья всех, кто остался в институте. Анализ, конечно, негласный, и проводился он группой поддержки там, снаружи. Как вы знаете, энтар прежде всего поражает людей с ослабленным здоровьем.

Ох уж этот его менторский тон! — Гайдли плотно сжал зубы, чтобы не рявкнуть чего-нибудь.

— Вероятных кандидатов здесь пятеро. В первую очередь это Паола Рейн из Отдела связи — она действительно серьезно больна.

— Что, — вздрогнул Энасси.

— Я знал, что тебя это заинтересует, Дин.

Меня, меня тоже, подумал Гайдли.

— Так какого черта ее здесь оставили?

— Тише, Энасси, на надо так кричать. Я тоже устал, — действительно, выглядел Котов неважно. Возможно, он вообще не спал эти двое суток.

— Но ведь ты отвечаешь за кадры, Павел, ты!

— Тебе будет легче, если я посыплю голову пеплом?

— Нет, — Энасси надолго замолчал. — Ладно. У тебя все?

— В общем, да.

— Тогда давайте работать.

Но они, в общем, не работали. Просто заполняли время. Они просто ждали. Ждали, когда затаившийся где-то в институте энтар проявит себя. Хотя бы один энтар — анализ распада уже показал, что энтар профессора Диллета разделился надвое. Даже обнаружение первого энтара теперь не могло принести успокоения. А если они не успеют блокировать эту тварь, и деление повторится…

Но все же они ждали.

И пытались работать.

Шли, кажется, четвертые или пятые сутки после операции, когда раздался очередной вызов Котова. Выглядел он очень растерянно.

— Ребята, я не знаю, что делать. Меня только что вызывали по линии Главного Совета. Им нужен профессор Диллет.

— А Александр Македонский им не нужен? А фараон Сенурсет третий? — желчно спросил Энасси. — Они что там, с ума посходили?

— Внешняя группа пока держит информационную блокаду. В Совете не знают, что профессора уже нет в живых.

— Да его уже три года, как нет в живых!

— Судя по тому, что мне сообщают, они вряд ли поверят в это. Они считают, что он был душой, сердцем и мозгом группы, работающей над проектом. Им нужна срочная консультация.

— Сумасшедший дом! — Энасси только устало махнул рукой.

Энтар — душой, сердцем, мозгом! — повторил про себя Гайдли. — Ну да — потому что эта тварь высасывала их души, их сердца, их мозг. А теперь — теперь, наверное, все они как бы лишились постоянной порции наркотика. Но — детекторы не реагировали на присутствие профессора Диллета. Но — его эмоциональное поле целиком замыкалось на поле Луизы Диллет. Но — все в один голос утверждали, что ему, именно ему за эти годы принадлежали самые блестящие идеи. Мистика, да и только.

Нет, не мистика. Гайдли вдруг отчетливо, как живого увидел перед собой профессор Диллета — профессора Диллета, в кровь разбивающего кулаки о стену демонстрационного зала. Мы боимся энтара не только потому, что он поражает смертельно больных людей и существует в их облике. Мы боимся его потому, что он живет, паразитируя на мыслях и чувствах тех, кто его окружает, и только люди, подобные Энасси, способны устоять против этого существа — устоять и заставить его превратиться в гьенда, более не опасного для человека.

Но я-то, я был рядом с Диллетом, думал Гайдли, пытаясь уснуть перед своим ночным дежурством, я был рядом — и все же профессор умер, распался.

Он все же уснул — и проспал долго, Энасси не разбудил его в срок.

— Все спокойно? — спросил Гайдли, поднимая голову.

— Да, — голос Энасси прозвучал как-то странно и глухо — наверное от усталости.

Гайдли сходил умылся, выпил кофе — есть совсем не хотелось — вернулся в лабораторию. Усаживаясь, спросил:

— Почему ты не разбудил меня?

— Не знаю. Задумался.

Пятые сутки. Пятые сутки — и Паола Рейн в соседнем корпусе. Вероятная первая жертва — это они успели просчитать наверняка. Гайдли казалось, что он знает, что творится в душе у Дина. Но он не решился что-либо сказать — чтобы тот не поступил наперекор. Дурак Котов, надо было ему настаивать!

— Ложись, отдохни, — сказал он безразличным тоном. — Я теперь вполне могу подежурить до утра.

Не говоря ни слова, Энасси встал, подошел к дивану, лег лицом к стене. Пусть, пусть подумает, пусть подумает, пока еще есть время.

Только включив контроль Гайдли понял, что времени уже не было.

Семнадцать зеленых точек светилось на схеме института. И одна — оранжевая. В соседнем корпусе — как и ожидалось…

И Энасси уже знал, знал это! Гайдли обернулся, с ненавистью поглядел на спину в измятом белом халате. Убийца! Убийца! Так чего же ты лежишь, выжидаешь? Иди и закончи свое дело. Он представил себе Энасси, стоящим над телом Паолы и медленно, как бы преодолевая сопротивление, опускающим руки — вниз, вниз. И ее — корчащуюся и кричащую, как недавно корчилась и кричала Луиза Диллет. Представил — и замотал головой, чтобы избавиться от этого ужаса. Нет! Нет! Это невозможно, Дин никогда не сможет сделать это.

А я на его месте — смог бы?

Нет. На его месте — нет. А на своем — да. Да, потому что впервые в жизни, глядя на спину Энасси Гайдли ощутил, что же это такое — настоящая ненависть. Ты, ты убил ее, думал он. Ты отказался выпустить всех из-под поля! Ты предпочел не рисковать. Вот и мучайся теперь? Да чего стоят сейчас твои дешевые мучения? Если ты такой уж жутко благородный, если так уж тебя заботит безопасность человечеств — что же ты собой не пожертвовал? Много вас таких было — готовых пожертвовать чем угодно ради великих целей. Много — но расплачивались за вас обычно другие. А я — я не такой. Да, не такой, и мне плевать на все человечество, если мои близкие под ударом! А великие цели — я готов заплатить за них — но только своей жизнью. Только своей жизнью… Только своей…

Заверещал вызов — Котов, наверное, тоже уже все знал. Но Гайдли было не до Котова.

Именно так — только своей жизнью. Он знал, что теперь делать.

Проходы между корпусами заблокированы с самого начала — но блок-ключ, единственный сейчас в институте, лежал на столе у Энасси. Гайдли медленно встал, отключил надоевший вызов Котова, тихо, стараясь, чтобы Энасси ничего не услышал, взял блок-ключ у него со стола, и, не спуская глаз со спины в белом халате, вышел в коридор.

Энасси так и не пошевелился. Возможно, он даже сумел заснуть. Супермен! — с ненавистью подумал Гайдли. И повторил вслух: Супермен! Но уже не с ненавистью, а как-то отрешенно. Поздно было ненавидеть Энасси. Всякий талант чреват ограниченностью, даже ты, не обладающий особыми талантами, даже ты сам, думал Гайдли быстро шагая по коридору, и то лишь теперь догадался, каков должен быть достойный выход. А Энасси — он ведь единственный тут, кто мог бы напрямую противостоять энтару после воплощения, и одно сознание этой исключительности и ответственности лишило его способности думать о других путях.

Гайдли шагнул в трубу и вышел в подвальном этаже. Так надежнее — даже если кто-то и догадается о его намерениях, то не сможет перехватить. А Котов — Котов может догадаться. И в кабинете у него висит охотничье ружье.

Верещание вызова больше не мешало, но сигнальная лампочка на браслете горела непрерывно, бросаясь в глаза при каждом шаге, и Гайдли, наконец, снял браслет и положил его в карман. Блок-ключом он открыл дверь в кабельный переход и, пригибаясь, чтобы не задеть головой о низкий потолок, двинулся в сторону соседнего корпуса. Через десять минут он стоял перед нужной дверью.

Но с полминуты не решался войти, боясь, что уже опоздал. Потом, наконец, двинулся вперед, и дверь отъехала в сторону.

Паола лежала на полу, прямо перед пультом. Гайдли быстро опустился рядом, оттянул пальцами веки — белки ее глаз были еще только слегка зеленоватыми, процесс не зашел пока слишком далеко. Дышала она резко и неравномерно — как обычно дышат пораженные на этой стадии болезни. Это пройдет, пройдет, думал Гайдли, поднимая девушку на руки, это все пройдет, родная моя. Это все пройдет, я знаю теперь выход.

Он положил девушку на диван, стоящий у стены, проверил пульс, еще раз оттянул веки — у профессора Диллета всего через несколько минут после смерти жены белки глаз были уже темно-зелеными, цвет оболочки гьенда. А здесь — здесь еще оставалась возможность все исправить. В первые годы, пока люди еще не поняли опасности поражения энтаром, велись регулярные наблюдения за больными на разных стадиях поражения. Эта стадия еще считалась обратимой — пока, наконец, не поняли, что с первого момента поражения, сразу перед вами уже не человек, а воплощение энтара в человеческой оболочке. Пока не поняли, что единственный выход, единственное средство остановить распространение энтаров — это заставить их обращаться в гьендов.

— Сейчас, сейчас, Паола, потерпи, — говорил он, устраивая ее поудобнее. Потом отошел, достал из внутреннего кармана излучатель и попытался прикинуть необходимую дозу. Не слишком большую, чтобы сохранить сознание. И не слишком маленькую, чтобы — наверняка. Но сделать намеченное он не успел, потому что дверь отъехала в сторону и на пороге бледный, с остановившимся взглядом, страшный как никогда появился Энасси. — Уходи, — бросил он отрывисто, даже не повернувшись в сторону Гайдли. На какое-то мгновение тому показалось, что Энасси пришел сюда за тем же, за чем и он. Но нет — доктор Энасси снова пришел изгонять дьявола, и снова во взгляде его, обращенном на энтара, была одна лишь ненависть. — Ты не сделаешь этого, Дин! — едва не задохнувшись от ярости, прокричал Гайдли. Энасси даже не обернулся. Глупец! Супермен недобитый! И поздно что-то объяснять, и бесполезно кричать ему вслед. Но Гайдли все-таки прокричал: — Остановись, Дин! Ты же ничего не понимаешь! Энасси, конечно, не остановился. Еще два-три шага, и ничего уже было бы не исправить. Гайдли поднял излучатель и, почти не целясь, выстрелил в спину друга. Потом, глотая слезы, положил в рот капсулу с анестезином, настроил излучатель на широкий пучок, снизил мощность и, отнеся его на расстояние вытянутой руки, направил резонатор себе в грудь и нажал на спуск. Больно было лишь в первые мгновения, пока не подействовал анестезин. Но Гайдли все же упал на колени, выронив излучатель на пол.

Потом стало полегче. Гайдли достал платок, вытер глаза, осмотрелся. Энасси лежал в пяти шагах, на спине. Падая, он ударился затылком об угол пульта, и на полу под его головой уже образовалась лужица крови. Он был мертв — с такого расстояния излучатель бьет наповал.

— Я не хотел, я не хотел этого, — бормотал Гайдли, поднимаясь на ноги. А впрочем — какая разница: хотел, не хотел? Просто так получилось.

Следующие полчаса были сплошным кошмаром. Иногда ему казалось, что сил не хватит, что он так и умрет, ничего и никому не доказав. И тогда он принимался ругать себя последними словами — во весь голос, не стесняясь, не думая о том, что потом, позже запись происходящего здесь увидят многие и многие. А, когда руки совсем опускались, он, оглядываясь на мертвого Энасси за спиной, стискивал зубы и продолжал — через силу, через не могу, через не хочу, через тьму, то и дело затмевающую глаза — продолжал бороться за жизнь Паолы Рейн — нет, не той Паолы, в которую был тайно влюблен — энтара, завладевшего ее телом.

Она открыл глаза, когда он уже давно перестал верить в успех.

— Гайдли? Вы? — спросила он чуть слышно. — Как вы попали сюда? Что со мной?

— Ничего, Паола, ничего, дорогая, — он уже почти не мог говорить. — Это пройдет, это скоро пройдет.

Он хотел сказать еще что-то, но Паола слегка повернув голову, вдруг заметила лежащего на полу Энасси.

— Дин! Что с тобой?

Она вскочила и, даже не заметив, что едва живой — по сути, уже умирающий Гайдли без сил свалился на диван у нее за спиной, упала на колени перед трупом Энасси.

— Дин! Дин! Что с тобой? — спрашивала она, заглядывая в его широко открытые мертвые глаза.

И Гайдли вдруг понял, что же она видит в этих глазах — темную зелень оболочки гьенда. Понял, потому что рука мертвого Энасси вдруг сжалась в кулак. И грудь — грудь его заколыхалась от сбивчивого, неровного дыхания. Энтар успел найти себе тело — уже мертвое тело.

— Ну что же вы сидите?! — оглянувшись, крикнула ему Паола. — Вы не видите — ему же плохо?!

— Ничего, Паола, ничего. Скоро ему станет лучше. С тобой ему, безусловно, станет лучше, — бормотал себе под нос Гайдли, пытаясь подняться на ноги. Собрав остатки сил, он сумел сделать это. И пошел — прочь, прочь отсюда.

Дойти до лаборатории он не сумел. Он упал в коридоре, в двадцати шагах от двери. И вскоре умер.

Один из пиков Хребта Бессмертия на Мантейбе теперь носит его имя.

 

ВОДОПОЙ

Я очнулся.

Было темно. Я лежал на кровати, накрывшись одеялом. В комнате было тихо, только где-то за окном ветер шелестел листьями деревьев. В окно светила здешняя луна — маленькая и красная. Занавеска медленно колыхалась от дыхания кондиционера.

Я постепенно приходил в себя.

Понемногу возвращались видения из разбудившего меня кошмара, но теперь я знал, что это только сон. Теперь я мог без страха, спокойно вспомнить все увиденное. Мне это снится все реже и реже, но бывает. Ночь. Пустыня. Наш лагерь у водопоя. И ужас, надвигающийся из темноты. Обычно здесь я просыпаюсь и не вижу того, что должно случиться. Обычно, как и сегодня, я успеваю проснуться раньше, чем начинается самое страшное.

Если бы и тогда все закончилось именно так!

Спать больше не хотелось. Я высветил циферблат на потолке — середина ночи. Тишина, и только шелестит трава за окном, только откуда-то издали доносятся чуть слышные крики ночных птиц. Тут хорошо и спокойно, тут почти как дома, тут можно наконец отдохнуть. Недаром я так стремился попасть сюда.

Тут почти как дома.

Но тут нет тебя. И никогда уже не будет.

Ты всегда была категорична, всегда шла напролом. Я говорил тебе — девочка, зачем ты так изводишь себя? Время идет и все меняется, и мы меняемся вместе со временем. Но ты не желала признавать это. Наверное, ты хотела, чтобы из нас двоих изменялся один я. Я старался — ты это знаешь. Но как ни старайся, в конечном счете каждый из нас остается самим собой. Тебе нужно было все или ничего, ты не понимала, что ничего — это ничего и для меня тоже. Ты не шла ни на какие компромиссы, и в конце-концов у меня не осталось другого выхода.

Зачем я приехал сюда? Чтобы снова разговаривать с твоей тенью, как разговаривал с ней много ночей подряд, лежа на койке в своей каюте? Чтобы снова и снова изводить себя этим бесплодным разговором? Каких только слов не говорил я твоей тени! Я говорил, что доброта и любовь могут победить все, что именно это главное, а все остальное вторично. Я говорил, что нам все равно не будет жизни друг без друга — разве я был не прав? Но тень твоя была твоим подобием, и все слова были бесполезны. Она не отвечала, как и ты замыкалась в себе, и у меня не оставалось слов, потому что сердце разрывалось от любви, жалости и злости. А потом я все-таки засыпал и, если мне снова не везло, то опять видел во сне лагерь у водопоя и просыпался в холодном поту.

Но здесь! Почему это видение преследует меня и здесь? Неужели оно никогда не оставит меня в покое?

И тут я услышал. Не гудение, нет, лишь намек на него. Короткое и еле слышное. Но этот звук сказал мне все. А я-то еще удивлялся, почему кошмар настиг меня в этом доме.

Я сел, спустил ноги на пол. Ничего сейчас во мне не было, кроме злобы. Попадись только мне сейчас эта тварь, думал я. Они, правда, живучи, но я бы уж постарался. Наверное, его притащила сюда какая-нибудь старая дева. Их очень любят старые девы — мягкий белый мех, умилительная физиономия, почти полное отсутствие мозгов. Именно то, что надо. С тех пор, как я впервые увидел эту тварь на поводке в парке, я не могу спокойно думать о ней. Собственно, я и увидел-то это лишь один раз, с меня хватило. Больше я никогда не возвращался домой.

Теперь, значит, они и досюда добрались.

Ну нет, если так, то я здесь больше не живу. Я вскочил, не зажигая света стал одеваться. Раскрыл шкаф, покидал вещи в чемодан. Немного у меня вещей. К чему вещи, если нет дома? А дом без тебя мне все равно не нужен.

Потом я остановился. Взглянул на часы.

Уходить не имело смысла.

Ближайший транспорт только на рассвете.

Я сел в кресло и стал слушать.

Тогда мы тоже сидели и слушали. И смотрели в огонь. Нам просто нечего было больше делать. Нас забросили для того, чтобы приготовить лагерь, но через два дня грузовик, который вез нам оборудование, потерял управление и рухнул в океан. С грузовиками это иногда случается. Мы не очень переживали — Эндем-жи оказался неплохим местом, здесь можно было ходить без респираторов и не бояться подхватить какую-нибудь новую заразу. С «Алдана» передали, что нам вышлют новый грузовик как только сумеют его укомплектовать, и на том все успокоились. Им там было не до нас, они накинулись на Эндем-жи. До них было триста восемьдесят миллионов километров — триста восемьдесят миллионов километров до ближайших людей.

Меня вообще-то это совсем не волновало. Чем дальше, тем лучше. Я вообще по возможности старался быть один в то время, а если уж совсем не было выбора, то по крайней мере видеть поменьше лиц. И я специально попросился на Эндем-жи. Нас было четверо на планете — я, Ланкар, Данро и Илла. Потом я узнал случайно, что Илла попросилась в эту группу из-за меня. Но тогда я не задумывался над такими вещами. Я думал тогда только о тебе.

Мы разбили лагерь в пустыне, недалеко от водопоя. Вообще, половина Эндема-6 — это пустыня. Жаркая у экватора, холодная у полюсов. А другая половина — океан. Если бы сместить ось планеты всего на пять-шесть градусов — я знаю, мы считали это еще до высадки — система ветров изменилась бы, над континентами пошли бы дожди, и здесь снова расцвела бы жизнь. Так было миллионов двадцать лет назад, пока два праконтинента не сомкнулись в один современный континент. В ту эпоху планета выглядела совершенно иначе. Но теперь жизнь на поверхности исчезла, ушла вглубь песка, приспособилась к новым условиям, и мы не имели права менять что-либо на планете. Мы всегда признаем за другими право на такую жизнь, которую они ведут.

Источник выбивался из-под россыпи камней на склоне холма, заполнял небольшую, метров десять в поперечнике каменную чашу и тонкой струйкой утекал в пески. К утру он успевал промочить землю вдоль сухого русла метров на двести, но уже к полудню солнце жарило с такой силой, что ни струйки не выливалось за край каменной чаши, и русло снова высыхало.

Днем в пустыне не было жизни. Если подняться по склону холма над источником, то от горизонта до горизонта простирались белые барханы под белым непрозрачным небом. Лишь к северо-западу поднималась гряда каменистых холмов, местами поросших черной растительностью. Вниз по сухому руслу тоже кое-где росли черные кусты с мясистыми выростами вместо листьев. Днем они казались мертвыми и давно высохшими, но ночью начинали почему-то шелестеть и издавали тонкий, едва уловимый смолистый аромат.

Утром, пока было еще не слишком жарко, мы купались в каменной чаше и загорали на ее берегу. Вода была чистая и в центре доходила до пояса. Но к полудню она слишком нагревалась, и приходилось уходить в палатки под защиту кондиционеров. С полудня до заката мы спали — все, кроме дежурного. А на закате начинались наблюдения.

Собственно говоря, особого смысла в этих наблюдениях не было. Вся аппаратура рухнула в океан, и единственное, что мы могли делать — это смотреть и регистрировать появление у водопоя обитателей пустыни. Монитор внешнего обзора справился бы с этим занятием и без нашего участия, но нам требовалось хоть какое-то осмысленное занятие, чтобы жизнь на Эндеме-6 не надоела слишком быстро. Илла, правда, имела при себе переносную биохимическую лабораторию и все свободное время возилась с ней, пытаясь выявить энергетику местных организмов, у остальных же не было никаких постоянных занятий, кроме этих ночных наблюдений.

Едва садилось солнце, как пустыня оживала. Наверное, так было только вблизи от водопоя, но контраст с дневной безжизненностью был разителен. Заря еще не успевала погаснуть, как буквально из песка возникали всякие мелкие твари и устремлялись к воде. Потом отяжелевшие, напившиеся они отползали, уступая место новым тварям, спешащим на водопой. Они шли со всех сторон, и лишь те, которые натыкались на периметр лагеря, на мгновение замирали, пораженные, но потом поворачивали и двигались к воде в обход.

Примерно через час наступало время более крупной дичи. Из темноты приползали на брюхе песчанки, взметая песок всеми своими восемью лапами, приползали какие-то многометровые многоножки, прибегали размеренным шагом сразу по десять-пятнадцать особей грациозные паанки. Бедняга Ланкар прямо-таки изводился от невозможности работать, а мне было все равно. Я сидел на теплом еще песке, смотрел на ночную суету у водоема и старался не думать о тебе. Единственное, что меня тогда беспокоило, так это прочность нашего периметра, не рассчитанного на песчаных волков.

Они появлялись вскоре после полуночи, извещая о своем приближении слышимым за много километров воем. Собственно, из-за этого воя их и назвали волками. Внешне они скорее походили на расплющенных крокодилов с приподнятой головой и вертикальной щелью рта. Пространство у водоема пустело задолго до того, как мы начинали слышать их завывание, и для песчаных волков в этом был определенный смысл, потому что к тому времени чаша у источника была уже наполовину пуста.

Обычно вся стая, двадцать пять-тридцать животных, прибегала сразу, но иногда появлялись поодиночке или парами отставшие и присоединялись к уже пьющим волкам. Без аппаратуры мы не могли даже определить, прибегают ли каждую ночь одни и те же животные, или же они приходят на водопой лишь раз в несколько суток. Обычно они приходили с севера, а уходили — отяжелевшие, с надувшимися животами, ставшие какими-то неповоротливыми и неуклюжими — на юг или на запад. Но однажды два песчаных волка прибежало с северо-запада. Они мчались во весь опор и нарвались на периметр. Конечно, они прорвали его, и хорошо еще, что на их пути через наш лагерь ничего не оказалось — эти громадины спокойно раздавили бы и палатку, и все, что в ней находилось. Конечно, они порядком расшиблись, и один из них, вырвавшись наружу из лагеря, стал кататься по песку от боли, но нам от этого было не легче. Я тотчас же связался с «Алданом» и потребовал срочно выслать грузовик с оборудованием, описав происшедшее. На этот раз Валдар уже не мог так просто отмахнуться от нас и обещал сделать все возможное. Чувствовалось, что это происшествие его изрядно встревожило.

Но даже если бы грузовик вылетел тут же, нам все равно пришлось бы ждать его около шести здешних суток. Пока же необходимо было хоть как-то отпугнуть волков от лагеря. Поэтому с той ночи мы стали жечь костер из сухих веток черного кустарника.

Песчаные волки пили около получаса. Потом что-то менялось. Как по команде все они разом отрывали головы от воды и срывались с места. Отяжелевшие, но по-прежнему быстрые, они уходили в пустыню. И наступала тишина.

До самого рассвета у водоема больше никто не появлялся. Но вначале мы не придавали этому особого значения. С уходом песчаных волков кончались и наши наблюдения, мы проверяли сигнальную аппаратуру и отправлялись спать до утра. Сутки на Эндеме-6 длились около сорока часов, и мы быстро приспособились разбивать их на два периода сна и два периода бодрствования.

На вторую ночь после того, как песчаные волки прорвали периметр лагеря, мы впервые услышали гудение. Точно такое же, какое я слышал несколько минут назад. Далекое и неотчетливое.

— Слышали? — спросил Ланкар, поднимаясь с песка.

Я кивнул, оторвал взгляд от огня и посмотрел в темноту. Костер мешал видеть, пришлось тоже встать и отойти от него, чтобы адаптировать светоусилители.

Но склон холма был совершенно пуст.

В ту ночь мы больше ничего не слышали. Но я долго не мог заснуть — в голову лезли всякие мысли, я ворочался с боку на бок и в конце-концов решил пойти и подменить дежурившего у костра Ланкара. Когда я выбрался из палатки, его на месте не было и костер почти погас. Окликать его я не стал, чтобы не будить остальных, подбросил сучьев в костер, подождал, пока он разгорится, потом отошел в сторону и огляделся по сторонам.

Ланкара видно не было. Во всяком случае, в пределах периметра. С ним ничего не случилось, иначе сработала бы тревожная аппаратура — но я почувствовал смутное беспокойство. Я уже протянул руку к поясу, собираясь вызвать его по рации, но что-то меня удержало.

Он вернулся минут через десять, с севера. Осторожно пересек периметр, молча подошел к костру и сел на камень перед ним.

— По-моему, я его видел, — сказал он мне.

— Кого?

— Того, кто гудел. Там, вблизи вершины. Монитор этот участок не просматривает.

— Почему ты никого не предупредил?

— Не хотелось вас будить. Если бы что случилось, я бы поднял тревогу.

Только тут я осознал, что он одет в защитную форму. В полную защитную форму, даже шлем на голову нацепил. И у меня отлегло от сердца. Конечно же Ланкар не сбрендил, раз ушел из лагеря в полной экипировке. Но все равно безделье до добра не доводит. Еще пара недель такой жизни, и от нечего делать начнутся всяческие авантюры, а я как-никак отвечал за всех. Данро уже однажды предлагал осуществить вылазку в пустыню налегке на несколько суток, а что может ждать нас там, никто не ведал. Впрочем, мы толком не знали и того, что может ждать нас и у водопоя. Мы слишком расслабились здесь, на Эндеме-жи, и уже смотрели на планету чуть ли не как на курорт, куда будут посылать на отдых уставших сотрудников экспедиции. Мы забыли и думать о том, что планета практически не изучена.

Сменять Ланкара с дежурства я не стал. Он все равно не пошел бы спать. Он сидел на камне, повернувшись спиной к костру, и смотрел на холмы на севере. Я велел ему больше не выходить за периметр и забрался обратно в палатку. До утра мне снились кошмары.

Утром все мы встали не выспавшимися. Данро и Илла тоже долго не могли заснуть и жаловались на головную боль. Но медицинские тесты у всех оказались в порядке.

После завтрака Ланкар снова поднялся по склону холма и долго ходил вблизи вершины, выискивая следы, но так ничего и не нашел. Вернувшись, он искупался в водоеме и лег спать, а мы начали обычную свою дневную работу — я опять занялся переговорами с «Алданом», которые из-за удаленности занимали массу времени, а Данро и Илла потихоньку таскали со склона холма камни и выкладывали их стенкой вдоль северного края периметра. За два дня им удалось сложить стенку по пояс высотой и длиной метров пятнадцать, и мы надеялись, что это препятствие заставит в другой раз ошалелых песчаных волков огибать наш лагерь. Лучше уж заниматься такой ерундой, чем томиться от безделья.

Валдар сообщил, что они начали загрузку второго грузовика для нас, но аппаратуру приходится брать из резерва, производить расконсервацию и настройку. Эти фанатики, высадившиеся на Эндеме-жи, похватали уже все, что только можно, и не отнимать же теперь приборы у групп, работающих на поверхности. А людей мало, пришлось даже перевести экипаж на двухвахтовый режим, чтобы высвободить несколько человек для обеспечения транспортировки. Поэтому работа продвигается медленно, и укомплектовать грузовик удастся не раньше, чем дня через три-четыре. Он опять предложил снять нас с поверхности, ему-то это было гораздо проще, тем более, что на Эндеме-жи работы хватило бы для всех, но я снова отказался. Я не корю себя за это, никто из нас не хотел улетать, так и не занявшись планетой вплотную. Да и все равно, даже если бы я и согласился, это бы ничего не изменило. Слишком далеко было до «Алдана».

Часа через четыре, выложив еще метров пять стенки вдоль периметра, ребята совершенно выдохлись. С самого утра они были вялыми, и даже работа их не взбодрила. Я тоже ощущал какую-то апатию и усталость во всем теле, поэтому, закончив переговоры, не пошел им помогать, а велел кончать работу, купаться и собирать обед, хотя до полудня — времени, когда жара загоняла нас в палатки — оставалось еще часа два.

Пообедали мы без аппетита и молча расползлись по своим углам. В палатке было прохладно и свежо, и уже через несколько минут я почувствовал себя гораздо лучше.

Когда я проснулся, был уже вечер — солнце клонилось к закату, и хотя от песка и камней все еще несло жаром, в воздухе уже чувствовалось приближение ночной прохлады.

Все уже собрались в большой палатке. Данро смотрел какой-то видеофильм, надев наушники и повернувшись к стене, Илла, как обычно возилась со своей переносной биохимической лабораторией, а Ланкар, оказывается, сумел собрать из всякого барахла, что без дела валялось в ремнаборе, — чего ремонтировать, если аппаратура рухнула в океан? — пару трейсеров, и сейчас готовился к их установке на вершине холма, где ночью видел кого-то. Он снова собирался дежурить.

Я пошел с ним вместе, и мы успели все сделать до захода солнца. Возвращались уже в сумерках, при свете красной зари. На небе, как всегда, не было ни облачка, но даже ночью с трудом удавалось разглядеть лишь отдельные, самые яркие звезды — слишком плотная дымка висела над пустыней. Расчеты показывали, что месяцев через пять, в межсезонье, ветры утихнут, и небо очистится. Тогда здесь будут холодные ночи, кое-где, возможно, даже морозы. А пока каждый день с рассвета до полудня дул западный ветер, перегоняя по пустыне волны гигантских барханов, которые каждый день сдвигались на несколько метров. Месяца через два, согласно предварительным расчетам, ветры еще более усилятся, начнутся песчаные бури, и к тому времени лучше иметь все оборудование, которое предназначалось нашей группе.

Назад мы возвращались с осторожностью, потому что наступило время водопоя, и песок был усеян мелкими тварями, спешащими к воде. Нам они, конечно, не могли бы причинить вреда, даже если бы и хотели, но как-то всегда не хочется губить без нужды живые существа. Поэтому мы шли медленно и осторожно, внимательно глядя себе под ноги, и, когда вернулись в лагерь, заря уже погасла.

Я хорошо отдохнул и поэтому остался у костра с Ланкаром, а остальные ушли спать. Примерно до полуночи все шло как обычно, различные твари, спешащие на водопой, сменяли друг друга в уже наизусть выученной последовательности, так что по ним можно было проверять часы. Мы не особенно обращали на них внимание. Ланкар то и дело смотрел, что показывают трейсеры, что-то подкручивал и настраивал на панели управления — все-таки приборы были сделаны вручную и требовали постоянного внимания — а я просто сидел рядом, изредка подбрасывая сучья в костер, смотрел через светоусилители в пустыню и думал о тебе.

Все было так спокойно, что мы не заметили, как это началось.

Вернее сказать, нам показалось, что самое начало мы пропустили. Просто мы внезапно увидели, как по склону холма прямо на лагерь стремительно движется что-то черное и огромное. И впечатление было такое, что еще секунду назад там ничего, совершенно ничего не было, что оно сконденсировалось из воздуха или же появилось из-под поверхности песка и теперь надвигается на нас, огромное и неотвратимое, грозя подмять под себя весь лагерь.

И еще мы услышали гудение.

Я хотел вскочить, но ноги не слушались меня. Они как бы отнялись, и только через секунду я понял — или убедил себя — что это не так, что это страх, самый обыкновенный страх сковывает мои движения. Понял, потому что ощутил внутри ту же самую пустоту и безысходность, которая приходила, когда ты замыкалась в себе, и я не знал, что же мне делать и как, как, черт подери, пробиться к тебе. И осознание этого страха так удивило и обозлило меня, что оцепенение исчезло. Я дотянулся рукой до кнопки общей тревоги на поясе, но сигнала не услышал — только это такое знакомое теперь гудение в ушах. И даже когда справа, с того места, где стоял Ланкар, резанула в темноту вспышка дезинтегратора, я не услышал ни звука.

А потом черная масса, которая уже почти нависла над лагерем, вдруг исчезла, будто растворилась в воздухе, и вместе с ней исчезло и гудение, но зато уши заполнило завывание сирены, и послышались голоса Данро и Иллы, выскочивших из палаток по тревоге.

Когда минут через сорок пришел запрос с «Алдана» — там тоже получили сигнал тревоги и, естественно, всполошились — я уже отправил предварительное донесение. Собственно, докладывать было нечего. Приборы — и монитор обзора, и вся автоматика периметра, и установленные на холме трейсеры — не зарегистрировали ничего угрожающего. Склон холма был совершенно пуст. Просмотр видеозаписи показал: он был пуст и тогда, когда Ланкар резанул по надвигающейся на нас черной массе из дезинтегратора. Запись слышанного нами гудения появилась минут за пять до выстрела, но звук шел слева, из ложбины под холмом, которую наша аппаратура не просматривала. Данро и Илла вскочили, едва заслышав сирену, но они не увидели так испугавшей нас черной массы, накатывавшейся на лагерь. Однако хорошо помнили, что до сигнала тревоги их снова во сне преследовали кошмары.

В общем, дело было ясное — мы стали объектами психического нападения. Это не такая уж редкость. Нервные клетки любого живого существа, сходного по своей биохимии с человеком — а таковы, фактически, все живые организмы белковой природы — при работе испускают и принимают слабые электромагнитные колебания. Теоретически возможно — и эксперименты это подтвердили — посылать в нервную систему и принимать от нее сигналы, минуя органы чувств. Однако добиться приема-передачи какой-то осмысленной информации таким образом оказалось практически невозможно. Каждый индивидуальный организм имеет свою структуру переработки информации нервной системой, реальная расшифровка которой для высокоорганизованных организмов, имеющих мозг, оказывается практически непосильной задачей из-за постоянной изменчивости самой этой структуры. Но оказалось вполне возможным и довольно простым делом нащупать такие воздействия на нервную систему живого существа, которые вызывали и неимоверно усиливали простейшие, базовые эмоции — страх, любовь, ненависть и им подобные. А потом нашли и живые организмы, способные делать то же самое.

Переговоры с «Алданом» длились до рассвета. Там, естественно, переполошились, и Валдар чуть было не приказал снять нас с поверхности. Но в конце концов решил, что ничего особенно страшного не случилось. Поэтому — так нам тогда казалось — происшедшее было даже к лучшему. Грузовик обещали выслать в течение суток.

В своих кошмарах теперь я часто вижу то утро. Такое ясное, тихое и спокойное. Мы сидим за завтраком и обсуждаем, как будем исследовать это явление, когда прибудет аппаратура. Нам совсем не страшно теперь, когда мы разобрались в его природе. Мы ведь ученые. И мы уверены, что защитная форма заэкранирует нас от любого психического нападения. Бежать, бежать! — требует все мое существо, но тогда я не слышал этого отчаянного крика. Как мало требуется нам порою для того, чтобы избежать трагедии — всего лишь прислушаться к себе, всего лишь найти смелость, чтобы поверить в предчувствие беды. Но нет, прошлое не изменишь, и ничего уже не вернуть. И я не знаю теперь, что страшнее из моих кошмаров — та волна, что накатилась на лагерь из ночного мрака или же это утро, когда не случилось ничего ужасного, но когда так просто еще было все предотвратить, так просто было убежать от надвигающейся беды.

Отдыхать пока еще было рано, у нас было много неотложных дел, и для того, чтобы взбодриться, я разрешил всем принять по таблетке тренадина. Потом мы с Ланкаром надели полную защитную форму и пошли на вершину холма к установленным накануне трейсерам. Их следовало перенести в ложбину, откуда слышалось гудение накануне ночью, и установить так, чтобы они осматривали возможно большую область. Мы тогда еще надеялись засечь нападавшее на нас существо при помощи трейсеров.

Защитная форма, конечно, не подарок, ходить в ней круглосуточно никто бы не согласился без достаточных на то оснований, но солнце уже начинало припекать, воздух становился все горячее, и потому, застегнув фиксаторы шлема, я почувствовал даже некоторое облегчение. Хотя мы и были убеждены тогда, что днем пустыня безопасна, после ночного происшествия требовалось сохранять бдительность. Ланкар, вздохнув, закинул за спину ручной дезинтегратор, а я пристегнул к поясу пару световых гранат.

Мы медленно поднялись на холм, огляделись. Лагерь и водоем отсюда, с километрового расстояния, казались совсем маленькими. А во все стороны вокруг, насколько хватало взгляда, простиралась пустыня. Лишь на севере невысокие холмы заслоняли горизонт. Мы постояли несколько минут, стараясь уловить в этой уже порядком надоевшей картине хоть какие-то изменения, но все было по-прежнему, точно так же, как и вчера, и позавчера, и десять дней назад. Потом мы сняли трейсеры и, повернув налево, стали спускаться в ложбину. И на полпути вниз увидели песчаного волка.

Он лежал, опираясь передними лапами о край огромного камня пирамидальной формы, и в первое мгновение показался совершенно живым. Но он был мертв. Потом мы узнали — песчаные волки не живут днем на поверхности, они, как и почти все живое в этой пустыне, обитают в глубинах барханов и лишь по ночам выбираются наружу, чтобы совершить пробег на десятки километров в поисках воды или пищи.

Днем на поверхности вообще никто не живет. Слишком ценна здесь вода, чтобы терять ее, поднимаясь из-под толщи песка на поверхность, под жаркие лучи солнца, слишком редки и разбросаны ее источники, слишком глубоки грунтовые воды, чтобы хватило энергии докапываться до них сквозь толщу песка и камней. Порою — это мы узнали много позже, когда занялись Эндемом-жи вплотную — хищники этого мира охотятся за своими жертвами не ради питания, а ради воды, которую содержат их ткани.

Но про все это — и про вечную битву за воду, и про цветение барханов, дающее жизнь пустыне, постоянное и незаметное для невооруженного глаза, и про пищевые цепи этого мира, несущие в глубины песка запасенную на его поверхности энергию солнца, мы узнали позже. А пока мы видели перед собой лишь огромное тело песчаного волка — повелителя пустыни, как мы тогда считали — и не имели ни аппаратуры, чтобы изучить эту неожиданную находку, ни спейсера и консервантов, чтобы перенести ее в лагерь и сохранить до лучших времен. Нам было непонятно даже, отчего он умер. Илла, правда, стоило лишь мне связаться с лагерем, загорелась было тут же заняться его изучением, но я не мог этого позволить. У нас пока были другие заботы, и единственное, что мы могли сделать, — это тщательно заснять песчаного волка со всех сторон. Мы не имели даже примитивнейших биопсических игл для взятия образцов его тканей, даже портативного томографа для определения его внутреннего строения. Ланкар попытался было отколупнуть ножом чешуйку со шкуры, но нож соскальзывал и не резал. Выругавшись вполголоса, он бросил это занятие и принялся устанавливать трейсер на вершине камня. Второй трейсер мы установили в километре от первого, на самом дне ложбины, и нам пришлось здорово повозиться, прежде чем удалось найти достаточно надежную площадку. Все здесь было присыпано мельчайшим песком, который начинал течь от малейшего дуновения ветра, следы исчезали сзади уже через минуту, а иногда мы проваливались чуть ли не по пояс в скрытые под песком ямы. В том месте, где мы установили второй трейсер, ложбина поворачивала, и было видно, как она, постепенно опускаясь, рекой впадает в пустыню. Да, собственно говоря, она и была рекой, песчаной рекой. Мельчайшая пыль, приносимая на возвышенность ветрами, стекала по ней обратно в пустыню. Как река, она вбирала в себя притоки, как река, прятала в своих глубинах все, что попадало на ее поверхность, как река, не сохраняла следов.

Вернулись мы после полудня. Илла и Данро уже закончили установку двух дезинтеграторов на штативах с обеих сторон лагеря и теперь сужали периметр, чтобы максимально усилить его. Внутри периметра оставались теперь только палатки с каменной стенкой перед ними, площадка с кострищем да два выложенных из плоских камней бруствера с установленными на них дезинтеграторами на штативах. Конечно, песчаный волк, разогнавшись, спокойно проник бы в лагерь и при такой его конфигурации, но мы надеялись отпугнуть волков световыми вспышками сигнального маяка.

Короче, мы готовились к обороне как только могли. Хотя и не знали еще, кто нам угрожает, не подозревали даже, насколько все это серьезно. Но мы не хотели, чтобы психическое нападение вновь застало нас врасплох.

Едва лишь мы вернулись, как пришел запрос с «Алдана», и мне пришлось посылать отчет о положении в лагере. Поесть удалось лишь через полчаса, пока ждал ответа. Валдар сообщил, что к нам, наконец, отправили грузовик с аппаратурой, и снова запросил, не разумнее ли будет снять нас с поверхности. Он, конечно, спрашивал теперь совершенно напрасно. Теперь, когда грузовик, наконец, шел к нам, нечего было и думать о том, чтобы покидать планету. Всего шесть суток — и мы сможем работать. Я даже не стал спрашивать группу, согласны ли они остаться на Эндеме-жи, я просто ответил Валдару, что мы остаемся.

Я не виню себя за это. Ответь я по-другому, они все равно не сумели бы помочь нам.

Когда, закончив наконец переговоры и немного отдохнув, я вышел из палатки, заря догорала. Песок под ногами еще излучал дневное тепло, но легкий ветерок создавал ощущение приятной прохлады. И было совершенно тихо.

Они стояли у самого периметра. Все в полной защитной форме, даже щитки шлемов были опущены. Когда я приблизился, Ланкар повернулся ко мне и сказал:

— Никто не идет к водопою. Не нравится мне это.

Я опустил щиток своего шлема, включил светоусилители и осмотрелся вокруг. Пустыня была совершенно неподвижна, даже у чаши водоема, там, где обычно в это время не видно было песка под массой мелких тварей, устремившихся к воде, теперь не замечалось ни малейшего движения. Все вокруг вымерло, и лишь черный кустарник слегка качался под легким ветром. Если бы не он, трудно было бы поверить, что мир этот вообще обитаем, что это не очередная мертвая и пустынная планета, каких так много попадалось на пути у каждой экспедиции.

Я не любитель опасности. Я никогда не ищу ее, никогда не устремляюсь к ней навстречу. Не то, чтобы я уж очень дорожил своей жизнью — вряд ли я ценю жизнь больше, чем все остальные люди. Просто разум мой не приемлет ни малейшего риска в тех случаях, когда его можно без ущерба для дела избежать. Но, когда опасность все-таки приходит, когда деваться от нее уже некуда, я становлюсь спокоен и сосредоточен и, несмотря на какую-то заторможенность, действую, как правило, быстро и именно так, как нужно. Наверное, потому меня и назначают постоянно руководителем разведгрупп. Сам я никогда не стремлюсь к этой должности.

Вот и сейчас, осматриваясь по сторонам, выискивая хоть какое-то движение на поверхности пустыни, я почувствовал в себе заторможенность и спокойствие, приходящие лишь перед лицом настоящей опасности.

— Ланкар, — сказал я. — Запроси метеосистему. Может, надвигается ураган. Может, будет землетрясение — запроси заодно и данные по сейсмографам.

Данных, конечно, не хватит, что могут дать наши жалкие три прибора, установленные на расстоянии в пять километров друг от друга вокруг лагеря. Но следует учитывать все возможности.

— Действуй. Потом пошли сообщение обо всем на «Алдан» и возвращайся. Ты, Илла, сходи к водоему и возьми пробу воды. Уж для анализа твоя лаборатория должна сгодиться. Данро, прикроешь ее на всякий случай, глаз не спускай, но сам за периметр не выходи, что бы ни случилось. Ну, быстрее, — поторопил я их, повернулся и стал смотреть в сторону холмов.

Опасность грозила нам оттуда. Именно эта опасность разогнала всю живность вокруг водоема, и мы теперь оставались с ней один на один. Я чувствовал, что она совсем рядом, и, когда вдруг услышал снова знакомое гудение, кинулся в приборную палатку.

— Метеоусловия в норме, — сказал Ланкар, поворачиваясь ко мне. — Ничего необычного. Сейсмографы, сам знаешь, многого не покажут…

Я уселся перед самодельным пультом управления трейсерами, включил экраны. Ланкар, закончив передачу, подошел и встал рядом. Экраны были пусты, никто не двигался вблизи от трейсеров. Мы видели лишь мертвый песок да мертвые камни, да мертвого песчаного волка на одном из экранов. Я прокрутил запись. Нет, гудение мне не померещилось, оба трейсера зафиксировали его, но источник звука вновь был вне поля их зрения, где-то на возвышенности за ложбиной, из которой он доносился вчера. Тот, кто его издавал, избегал приближаться к оставленным нами предметам. Будь в нашем распоряжении самый примитивный разведочный планер, два десятка которых рухнуло вместе с грузовиком в океан, мы выследили бы его уже минут через десять. Мы хотя бы знали тогда, кого следует опасаться. Но у нас же не было почти ничего!

— Закончишь переговоры с «Алданом», садись к трейсерам, — сказал я, поднимаясь. — Сообщишь, если оно будет приближаться.

Я вышел из палатки, вход за мной почти сразу же затянулся двумя слоями пленки, отсекшей лившийся изнутри свет. Было по-прежнему тихо, даже ветер прекратился, и щелчок защитного поля, когда Илла пересекла периметр, возвращаясь с пробой воды от источника, прозвучал, как выстрел. Она молча прошла мимо меня и скрылась в приборной палатке. Наступила полная тишина.

В ту ночь мы еще несколько раз слышали гудение. Но оно всегда доносилось издали, с возвышенности за ложбиной, и тот, кто его издавал, ни разу не попал в поле зрения трейсеров. Больше ничего не было слышно, ни звука, только ветер, который, как обычно, задул перед рассветом, шелестел поднятыми в воздух песчинками. За всю ночь никто так и не приблизился к водоему, и чаша его переполнилась уже вскоре после захода солнца. К утру, когда на востоке загорелась желтая заря, ручей промочил песок метров на пятьсот от источника, но никто так и не приблизился к нему, чтобы утолить жажду. Вода, как и следовало ожидать, была обычной, вполне пригодной для питья водой, да нам и так было ясно, что не в воде дело.

Как только стало светать, я отпустил Данро и Иллу спать, потому что был убежден: днем нам ничего не грозило. Сам я вздремнул, не уходя в палатку — сел, привалившись спиной к штативу дезинтегратора, — а Ланкар, которому я разрешил принять еще одну дозу тренадина, продолжал наблюдение. Проснулись мы только часа через два после восхода солнца. Предстояло продержаться еще пять суток.

Мы, конечно, не выспались, но солнце сияло на небе, дул утренний ветер, и царившие вокруг тишина и неподвижность не казались уже столь зловещими, как ночью. Всего-навсего пять суток — совсем немного — и у нас будут лучшие средства защиты, у нас будет транспорт, у нас будет постоянное и надежное жилье, будет возможность в случае необходимости покинуть планету и дожидаться спасателей на орбите. Будут, наконец, приборы, чтобы делать то, ради чего мы сюда высадились. Всего пять суток!

Мы настолько уверовали в то, что все наши ночные страхи и все опасности ушли вместе с ночной темнотой, что, когда Илла спросила, можно ли будет искупаться, я с легким сердцем разрешил им вдвоем с Данро сходить к водоему, но велел быть внимательными, взять с собой дезинтеграторы и не купаться одновременно. Одному из них всегда следовало оставаться на берегу в полной защитной форме.

Они отправились к водоему, Ланкара я отпустил отсыпаться, а сам пошел в приборную палатку на связь с «Алданом». Я подробно и точно описал, как прошла ночь, но просил их не тревожиться. Теперь, когда грузовик был уже в пути, они ничем больше не могли помочь нам, да и не требовалось нам помощи, как я думал тогда. За ночь, как всегда, накопилось множество информационных сообщений о работе экспедиции на Эндеме-жи — нас старались держать в курсе дела — но читать их я не стал. Закончив переговоры, я прошел в большую палатку, приготовил обед и вышел посмотреть, как дела у водоема. Они уже выкупались, оделись и теперь стояли у края каменной чаши, рассматривая что-то под ногами.

— Что там у вас? — спросил я, включив связь.

— Тут тьма бокоходов, — ответил Данро. — Некоторые еще шевелятся.

— Что они делают?

— По-моему, они ползли к воде, — сказала Илла. — И не успели зарыться вовремя. Одного я видела на дне, когда купалась. Он утонул.

— Раз вы уже все равно там, пройдите немного вдоль русла. Только недалеко.

Они пошли, внимательно глядя себе под ноги, медленными шагами, боясь, видимо, раздавить лежащих на песке животных. В общем, все казалось вполне понятным. Тот, кто приходил ночью, распугал всю живность вокруг. А когда наутро он скрылся где-то в песках, те, кто не мог жить больше без воды, устремились к источнику. Но солнце быстро прикончило неосторожных.

Минут через двадцать Илла с Данро вернулись в лагерь, вошли в большую палатку. Ланкар, заспанный и помятый со сна, вошел вслед за ними. Все русло, как оказалось, было усеяно трупами всякой мелкой живности. Правда, среди них попадались и живые еще экземпляры, но солнечный свет, видимо, нарушал какую-то регуляцию в их организмах, и они лежали на песке, бессильно шевелясь, либо же ползали кругами, неспособные ни приблизиться к воде, ни зарыться в песок. Те же, что уже умерли, были совершенно сухими. Так, будто тела их пролежали под палящим солнцем не один десяток дней. Их нельзя было даже приподнять — они рассыпались в руках как пепел от сгоревшей бумаги.

А потом до самого захода солнца мы отдыхали в палатках, не снимая защитной формы. Ночь прошла так же, как и предыдущая, снова никто не приблизился к водоему, снова откуда-то с возвышенности временами доносилось слабое, но отчетливое гудение. Когда наступил рассвет, мы все уверились, что ничего особенно страшного нам не грозит. Еще четверо суток до того, как прибудет грузовик, — это совсем немного. Это четыре дня, когда можно отдыхать, и четыре ночи, когда нужно быть начеку. Правда, спать в защитной форме не слишком приятно, но нам не привыкать к этому.

Часа через полтора после восхода солнца мы — я, Илла и Ланкар — пошли к водоему, оставив Данро дежурить в лагере. Все было так знакомо — только утренний ветер перекатывал по песку черные чешуйки, остатки умерших и высохших животных, только защитная форма не позволяла забыть об опасности.

— Странно, — сказала вдруг Илла, когда мы подошли к каменной чаше водоема. — Я думала, они будут приползать и сегодня.

Я пошел вдоль берега, смотря себе под ноги. Действительно, ни одного нового бокохода не лежало на берегу, да и следов новых не было видно — только полустертые ветром следы тех, кто ползал и умирал здесь вчера утром. Я еще не успел толком понять, что же все это означает, как услышал позади себя жуткий, нечеловеческий вопль. Он и сейчас звучит еще временами в моих кошмарах. Это кричала Илла. Она сидела на корточках, обхватив голову руками. Глаза ее были широко раскрыты, так широко, что, казалось, вот-вот могли вывалиться из орбит. И она смотрела в мою сторону, но мимо, сквозь меня, смотрела с таким ужасом, что я невольно оглянулся, хотя и сознавал, что там ничего нет, что нельзя оглядываться, что нельзя терять мгновения. В ту же секунду я кинулся к ней, но было уже поздно, она выхватила ручной дезинтегратор и выстрелила — выстрелила прямо в меня! Если бы я не споткнулся о ее шлем, откатившийся к моим ногам, она попала бы мне прямо в голову, а так весь заряд скользнул по моему шлему где-то около левого виска и лишь отбросил меня в сторону. Но следующим выстрелом она бы меня прикончила, если бы что-то — я тогда не понял, что именно — не отвлекло ее внимания. Я вскочил на ноги, в два прыжка оказался около нее, выбил из ее рук дезинтегратор и толкнул ее на песок. Она упала на спину, но тут же снова оказалась на ногах и, не переставая кричать, кинулась бежать прочь от водоема.

Я бегал тогда лучше нее. Я вообще тогда очень хорошо бегал, ты должна это помнить. Но догнать ее я сумел лишь метров через триста. Возможно, потому, что она бежала без шлема, и ей было легче дышать. Но скорее всего оттого, что ее гнал ужас. Я схватил ее за руку, резко рванул в сторону, и мы оба покатились по песку. Я тут же вскочил, но она так и осталась лежать без движения. Сердце молотком стучало по ребрам, не хватало воздуха, пот заливал глаза, но я и подумать не смел о том, чтобы поднять светофильтр шлема. Ведь то, что произошло с Иллой, означало: психическая атака продолжалась теперь и днем. Кто знал, способна ли вообще защитная форма уберечь нас от этой атаки.

Я огляделся на всякий случай по сторонам, потом подошел к Илле. Она лежала в неестественной позе, уткнувшись лицом в песок. Правая рука, наверное, была вывихнута. Я осторожно перевернул ее на спину — она была жива, дышала, но ни на что не реагировала. Глаза ее были по-прежнему широко раскрыты. Только тут я впервые заметил, что у нее карие глаза — такие же, как у тебя. В них попал песок, но она даже не мигала. Делать что-то на месте смысла не имело. Я взял ее на руки и медленно, стараясь не оступиться на песчаном склоне, побрел в сторону лагеря. Идти было слишком тяжело, на это уходили все силы, и лишь тогда, когда я пересек, наконец, периметр и подошел к большой палатке, я удивился, что меня никто не встречает.

Они были внутри. Оба. Ланкар лежал у дальней стены на надувном диване, но сначала я увидел лишь его ноги, свисающие на пол — остальное заслонил склонившийся над ним Данро. Он обернулся, услышав, что я вошел, выпрямился и отодвинулся немного в сторону. Только тут я заметил рану в теле Ланкара.

— Я ввел ему тирангал, — усталым голосом сказал Данро, помогая мне опустить Иллу на пол. — Его надо будет перенести в холод.

Я подошел к Ланкару. Смотреть на него было страшно. Рана с обожженными краями тянулась от правого бока до центра груди. Наверное, и печень, и желудок были сожжены выстрелом дезинтегратора, и, если бы не защитная форма, его просто-напросто перерезало бы пополам. Если бы не тирангал, он был бы уже мертв. Собственно, он и так был уже мертв, просто умирание его тканей благодаря введенному препарату могло затянуться на восемь-десять суток — если, конечно, нам удастся обеспечить необходимое охлаждение. Мы бессильны были сделать для него хоть что-то еще. Илла единственная среди нас при наличии аппаратуры могла бы попробовать вернуть ему жизнь, но у нас не было ни аппаратуры, ни Иллы.

— Сначала разберемся с ней, — кивнул я в сторону Иллы. — Сбегай к водоему за ее шлемом. И принеси заодно воды.

Данро кинулся из палатки, а я шагнул к аптечке, достал из нее инъектор бета-кантала и склонился над Иллой. Она дышала, но глаза ее, по-прежнему раскрытые и запорошенные песком, помутнели и не мигали. Ты знаешь, за свою жизнь я повидал очень много страшного, и не то чтобы привык, но как-то научился отключаться, не пускать его в сознание. Но тут… Я до сих пор не могу забыть неестественный взгляд ее помутневших глаз, до сих пор он то и дело возникает в моей памяти, и я внутренне содрогаюсь. До сих пор я не могу больше смотреть в глаза другим людям.

У Иллы была какая-то непонятная форма паралича, и я не знал, каким окажется действие бета-кантала. Но выбора не было, требовалось срочно вывести ее из шокового состояния. Я расстегнул защитную форму, оголил плечо и ввел препарат.

Вошел Данро со шлемом и ведром с водой. Он очень спешил и половину воды расплескал по дороге. Мы как раз закончили промывать ей глаза, когда бета-кантал, наконец, подействовал. Илла глубоко вздохнула и опустила веки. Потом я приподнял ее за плечи, а Данро надел и зафиксировал шлем. Это было все, что мы могли пока сделать.

— Как это произошло? — спросил я, снова подходя к Ланкару.

— Я не видел, как раз проверял настройку периметра. Услышал крик, потом выстрелы. Вышел — он лежит на песке у самого берега, а вы с Иллой куда-то убегаете, — Данро говорил сдавленно, через силу, с какой-то дрожью в голосе, да и самому мне было нехорошо, слегка поташнивало, хотелось лечь и закрыть глаза. Я знал — это реакция, это пройдет. Я не имел права расслабляться.

— Ладно, будет время — посмотрим запись, — сказал я. — Сейчас иди, активируй запасной генератор и готовь в палатке Ланкара холодильную камеру. Готовь сразу на двоих, неизвестно еще, как с ней дело обернется. А я пойду, свяжусь с «Алданом».

На пульте горел красный индикатор — автоматика послала тревожное сообщение шестнадцать минут назад, в тот момент, когда Илла сняла шлем. Сейчас шла передача уже второй картинки — панорамы, зафиксированной лагерным монитором через пять секунд после сигнала тревоги. Я взглянул на экран, увидел Ланкара, распростертого на берегу водоема на окровавленном песке, нас с Иллой, убегающих прочь, потом сел к пульту и начал передачу сообщения. Я представлял, каково им будет в те шестнадцать минут, пока идут картинки. Минут через пять они получат сигнал тревоги, а потом шестнадцать минут подряд будут наблюдать за возникновением на экране картин нашей гибели. А у Валдара неважно с сердцем, это и так, наверное, последний его рейс, и на борту нет хорошего кардиолога…

«Все живы», — начал передавать я. Это — главное, это — то, что они должны узнать прежде всего, — «Ланкар получил серьезные ранения, применен тирангал. Илла находится в состоянии шока, вероятно, из-за психического нападения. Требуется срочная помощь». На этом я закончил передачу, и автоматика продолжила рисование картинки, медленно-медленно из-за небольшой мощности нашего передатчика по строкам рисуя на экране панорамы, полученные монитором после сигнала тревоги. С полминуты я отупело смотрел, как дорисовывается панорама спустя пять секунд после сигнала, но затем, когда пошла картинка того, что было через десять секунд, взял себя в руки, поднялся и вышел из палатки.

Данро уже запустил запасной генератор и теперь возился у палатки Ланкара, прилаживая тепловой насос. Он на секунду поднял голову, взглянул на меня, но ни слова не сказал и снова принялся за дело.

Я вошел в большую палатку и, стараясь не смотреть на Ланкара, нагнулся над Иллой. Она снова лежала с открытыми глазами, но взгляд ее был лишен смысла, направлен куда-то в бесконечность, а зрачки не реагировали на свет. Губы ее зашевелились. Я нагнулся ниже.

— Бегите… прочь… здесь гибель… прочь, — шептала она.

— Илла, ты слышишь меня? — спросил я, потряс ее за плечо, но она ничем не показала, что услышала мой вопрос, и продолжала бормотать:

— …прочь… гибель… бегите…

Если бы мы могли убежать…

Вошел Данро, молча встал у входа.

— Готово? — спросил я.

Он кивнул. Мы подошли к Ланкару, подняли его — я за ноги, Данро за плечи — и осторожно перенесли в палатку с тепловым насосом. Поначалу в ней показалось даже приятно после того пекла, царившего снаружи, но, пока мы устраивали Ланкара, пока обрабатывали рану для консервации, я незаметно начал коченеть, и пришлось включить терморегуляторы защитной формы. Минут через двадцать мы все закончили и, когда вход за нами затянулся двумя слоями изолирующей пленки, запахнули полы палатки, чтобы не расходовалась лишняя энергия. Это было все, что мы могли сделать для Ланкара.

Только теперь я позволил себе вспомнить, что ничего еще не закончилось. Случившееся, возможно, далеко не самое страшное из того, что нам предстояло.

До прибытия грузовика оставалось еще четверо суток.

— Иди, займись Иллой, — сказал я, не глядя на Данро. — Попробуй разобраться, что с ней. В аптечке же есть какие-то препараты — может помогут. Вывих ей вправь, я ей правое плечо, кажется, вывернул.

Я подождал, пока он скроется в палатке, затем отошел в сторону, к самому периметру, осмотрелся. Солнце висело уже в зените, ветер стих совершенно, и пустыня вокруг лежала такая же величественная и безжизненная, как прежде. Но где-то там, совсем рядом притаился враг, и он мог снова напасть. Я стоял, озираясь по сторонам, и постепенно мне стало казаться, что он совсем рядом, сзади, всегда сзади, куда бы я ни повернулся. Наконец, я взял себя в руки и вернулся в приборную палатку.

С «Алдана» пришли какие-то запросы, но все это могло пока подождать. Что толку отвечать, пока сам не понимаешь, в чем дело. Автоматика и так выдаст им все, что можно передать по нашему каналу связи. Я сел к экрану монитора, прокрутил запись назад, к тому моменту, когда мы с Иллой и Ланкаром вышли за периметр, и остановил кадр. Мне хотелось сначала посмотреть со стороны, как все это произошло, а затем — обязательно, пока еще есть время до заката солнца — попробовать найти причину происшедшего, выявить в показаниях приборов хоть какие-то намеки на нашего противника…

Мы живем в океане информации, но лишь ничтожная часть ее проникает через органы наших чувств и достигает мозга, лишь малая доля от этой ничтожной части достигает уровня осознанного восприятия. Но ничто в мире не проходит бесследно, всякое событие оставляет следы, надо лишь уметь искать их. Я верил — тот, кого мы ищем, оставил свой след в показаниях приборов, след этот зарегистрирован в лагерных блоках памяти, его можно отыскать, если найти хоть какую-то зацепку, если иметь хоть какое-то представление о нашем противнике. Но до сих пор, как и двое суток назад, мы почти ничего не знали о нем, и это незнание уже обошлось нам слишком дорого. Эндем-жи заставил нас расслабиться, почувствовать себя на отдыхе, и лишь теперь ко мне вернулось ощущение постоянной настороженности и готовности к неожиданностям, которое и определяет настоящего разведчика.

Ну что ж, для начала посмотрим, как это случилось. Я увеличил наши изображения, заполнил ими всю площадь экрана и пустил воспроизведение. Мы не спеша спускались к водоему, я впереди, Илла и Ланкар несколько сзади, глядели по сторонам, даже иногда оглядывались, но лица были неразличимы за светофильтрами шлемов. Вот мы подошли к краю каменной чаши, несколько секунд постояли, озираясь вокруг. «Странно», — услышал я записанный голос Иллы, — «Я думала, они будут приползать и сегодня». Я остановил запись, затем снова пустил ее, резко увеличив скорость. Вот я повернулся направо, сделал шаг, другой, третий… Ланкар оглянулся, сделал шагов пять назад и стал рассматривать что-то у себя под ногами. И в это время Илла прикоснулась к фиксаторам шлема. Я резко увеличил ее изображение. Медленно-медленно подняла она руки, обхватила ими шлем и начала снимать его. И в момент, когда нижняя кромка шлема оказалась на уровне ушей, лицо ее стало меняться. По инерции она сняла шлем до конца, но тут же выронила его и, обхватив голову руками, присела на корточки. Лицо ее было теперь повернуто прочь от монитора, но я знал, что это было за лицо. До конца моих дней, наверное, оно будет преследовать меня в кошмарах.

Дальнейшее произошло именно так, как я и предполагал. Я увидел себя, кидающегося к Илле, увидел, как заряд ее дезинтегратора, лишь краем задев мой шлем, расплавил песок в десяти шагах позади меня, увидел, как Ланкар, метнувшийся сбоку, получил следующий заряд прямо в живот — в тот момент я и не заметил выстрела и не понял, что он спас мне жизнь — увидел, как я выбил оружие из рук Иллы, и как мы вместе с ней помчались в пустыню. Потом на берегу показался Данро — болван, он прибежал, даже не захватив оружия! — стал копошиться возле Ланкара, попытался поднять его, не сумел и поволок к лагерю, держа под мышки, а за ними тянулся по песку кровавый след. Потом, через несколько минут, показался и я, несущий Иллу на руках. Что ж, теперь я знал, как это все произошло. Теперь требовалось понять, в чем же таилась причина. Пока у нас еще оставалось время, надо было искать и найти хоть какую-то связь между тем, что произошло у водоема, и тем, что творилось в то же самое время в окрестностях лагеря, надо было выйти на след нападавшего, хоть что-то узнать про него, чтобы не остаться безоружными перед следующим нападением. И хотя я не очень-то верил, что мои поиски приведут к успеху — слишком слаб был наш главный компьютер — я приступил к ним, потому что видел в этом единственный путь к спасению.

Я прокрутил запись с самого начала, расставляя временные маркеры. Момент, когда мы пересекли периметр, момент, когда остановились на берегу водоема, момент, когда Илла начала снимать шлем, момент, когда стало меняться выражение ее лица, моменты выстрелов… Затем запустил программу поиска первичных корреляций и перешел к пульту связи. Пока работала программа, можно было ответить на запросы с «Алдана».

Я пробежал глазами полученные сообщения. Первые панические запросы после того, как был получен сигнал тревоги, значения не имели. Но за те шестнадцать минут, пока они наблюдали фрагменты тех сцен, которые я только что рассматривал в подробностях, было сделано многое — объявлена общая тревога по всему составу экспедиции, приготовлен к вылету третий резервный катер, определен предварительный состав спасательного экипажа. К моменту, когда пришел мой доклад, в катер погрузили реаниматор, а Сиэн-Эл, хирург экспедиции, вылетел с поверхности Эндема-жи. Если и дальше все пойдет столь же гладко, они, быть может, успеют спасти Ланкара, подумал я тогда. Тому, правда, придется провести месяца три в реаниматоре, но это все же лучше, чем погибнуть. Я сам после того, как попал в завал на Риенде, почти полгода провел в реаниматоре. А когда вышел, встретил тебя… Но тогда, сидя перед пультом связи в приборной палатке, я о тебе не думал. Наверное, впервые с тех пор, как мы расстались, я не думал о тебе.

Автоматика продолжала выдавать на «Алдан» картинки, записанные монитором, со вставками телеметрии с приборов. Я передал краткий отчет о нашем состоянии на текущий момент, затем связался с Данро. Вывих у Иллы он вправил, но в остальном не было никакой ясности. Диагностика показывала поражение мозга непонятной природы, состояние было критическим. На случай, если и ей придется ввести тирангал, я сообщил об этом на «Алдан» — до старта спасательного катера оставалось еще минут сорок, они как раз успеют скорректировать свои действия.

Я вернулся к пульту монитора, просмотрел на всякий случай информацию за истекшие полчаса — ничего тревожного — и без особой надежды на успех стал просматривать результаты первичного корреляционного анализа. Не так уж много регистрировали наши приборы, чтобы иметь основания для надежды. Надеяться следовало скорее на свою интуицию, чтобы из множества случайных, не имеющих значения связей, найденных сейчас компьютером, выделить именно те, которые указывали на врага.

Но мне повезло.

Через несколько секунд после первого выстрела Иллы, как раз в тот момент, когда сейсмограф, поставленный в пустыне к югу от лагеря, зафиксировал приход звуковой волны от второго выстрела — счастливая случайность, не более, совпадение, позволившее программе выявить при анализе этот момент времени из всех остальных — северо-западный сейсмограф зафиксировал незначительное сотрясение почвы, которое повторилось с полусекундным интервалом еще четыре раза. Это были чьи-то шаги или прыжки по поверхности пустыни, как раз та зацепка, которую я искал!

Все еще боясь поверить в удачу, я задал компьютеру анализ этих сигналов и поиск им подобных в показаниях других приборов, и с полминуты сидел, боясь перевести дух и пошевелиться. Наконец, на экране появились результаты анализа. Все данные по искомому объекту поступили от сейсмографов, остальные приборы не зарегистрировали ничего. Сигналы поступили из точки, находящейся к северо-западу от лагеря, в трех с половиной километрах от него, и возникли они примерно через полсекунды после того, как этой точки достигла звуковая волна от первого выстрела. Объект двигался по поверхности и имел массу от трех до двадцати семи килограммов. Это было очень похоже на того, кто мог на нас напасть. Природа экономна, и она не станет наделять способностью к психическому нападению существа, и без того обладающие немалой силой — тех же песчаных волков, к примеру.

Но все требовалось проверить. Немного подумав, я вспомнил, что мы уже не раз стреляли из дезинтеграторов прежде — и днем, и ночью. Один раз требовалось проверить настройку тех же сейсмографов, другой раз — зафиксировать наше положение в оптической системе метеоспутника, было еще несколько проверочных выстрелов после высадки и при расконсервации оружия. Информации хватит. Я вызвал нужные программы, задал параметры и связался с Данро.

— Я не знаю, что делать, — сказал он устало, — она умирает.

— Вводи тирангал. Я сейчас подойду, — ответил я ему. Я ждал этого, но все равно его слова ударили неожиданно и больно.

Я послал сообщение на «Алдан», затем встал и вышел из палатки. Надо было переносить Иллу в холод вслед за Ланкаром. Хорошо еще, что у нас хватает энергии на охлаждение, подумал я, выйдя под палящее солнце.

Когда я вернулся, с «Алдана» уже поступило сообщение о вылете спасательной группы. Я не стал отвечать — сразу подошел к пульту монитора и принялся просматривать результаты анализа. Все оказалось именно так, как я ожидал — прежде пустыня вокруг водоема жила, даже днем совсем неглубоко под поверхностью песка копошилось множество живых существ. При звуках выстрелов они дергались или замирали, начинали закапываться глубже в песок или же ползли прочь — в общем, как-то реагировали, и эту их реакцию фиксировали наши приборы. Сейчас же пустыня вокруг была мертва, и тот, кто двигался по ее поверхности вблизи лагеря, был, по всей вероятности, нашим врагом.

Он передвигался, видимо, совершенно бесшумно, лишь иногда делая небольшие прыжки, которые только и фиксировались сейсмографами на фоне шума, но я сумел проследить за его передвижениями на сутки назад. Это он — я был в этом почти уверен — издавал гудение, которое мы слышали в течение нескольких ночей. Это он был причиной возможной гибели наших товарищей. Он был совсем рядом с нами, всего в трех с половиной километрах, и он мог снова напасть.

Его необходимо было уничтожить.

Мы не любим убивать. Даже защищаясь. Мы всегда стремимся обойтись минимальным вмешательством в чужую биосферу. Даже в исследовательских целях мы всегда стараемся — насколько это только возможно — не обрывать жизни существ иных миров. Ведь равновесие в природе может быть столь хрупким. Единственное, что в какой-то степени оправдывает убийство — это спасение человеческой жизни. Но и тогда убийство это несправедливо, ибо человек сам поставил себя в опасное положение, придя незваным в чужой мир.

Я знал все это. И всегда считал такой взгляд правильным.

Но перед глазами у меня до сих пор стоит лицо Иллы, когда эта тварь терзала ее мозг. И я всего лишь человек — я хотел мстить.

— Данро, я нашел его, — сказал я, включив связь.

Теперь, когда мы знали, за кем надо следить, когда знали, как звучат его прыжки, знали, где примерно он находится, настроить аппаратуру не составляло труда. Теперь он был в наших руках — это нас успокоило. Не почувствуй мы тогда уверенности в том, что контролируем ситуацию, все могло бы закончиться по-другому.

Но ничего уже не воротишь.

Мы вышли на связь с «Алданом» и потеряли на этом около часа. Они, конечно, одобрили наше решение уничтожить эту тварь — Валдар, по-моему, согласился бы тогда на что угодно, лишь бы мы остались живы. Да и не имели они никакого морального права запретить нам это. Просто — надо в этом признаться — нам хотелось поделить с кем-то ответственность за то, что было все же несправедливым — за намеренное убийство существа этого мира. Мы поделили ответственность, но целый час был потерян, и, когда я вышел из лагеря, солнце уже садилось.

Перед самым выходом я произвел контрольный выстрел, и где-то там, за ближними холмами оно сделало пять прыжков. Оно не ушло с той точки, где приборы засекли его прыжки в прошлый раз. Оно было обречено.

Я медленно забирался на возвышенность, держа дезинтегратор наготове, хотя до цели оставалось еще больше трех километров. Песок расползался под ногами, сказывалась, несмотря на тренадин, усталость тяжелого дня, оставленного позади, и, когда я поднялся на гребень первой гряды холмов, солнце уже скрылось за горизонтом. Лишь заря, пылавшая в полнеба, освещала окрестности. Я оглянулся назад — у водоема уже царили сумерки, лагерь был почти неразличим на фоне песка. Да и ложбина, которую мне предстояло пересечь, тоже тонула во мраке. Я включил светоусилители, проверил еще раз связь и двинулся дальше. Надо было спуститься вниз, подняться на следующую гряду и там, почти сразу за ее гребнем найти и убить эту тварь.

Я не боялся. Я не знал, что ждет меня впереди, и окажется ли вблизи от напавшего на нас животного моя защита достаточной, но я почему-то совсем не боялся. И я совсем не думал тогда о мести. Странно, но теперь, когда решение было принято, то, что предстояло мне сделать, я стал воспринимать лишь как совершение какой-то тяжкой, неприятной повинности, хотелось поскорее закончить со всем этим и, если удастся, забыть.

Заря погасла, когда я был на середине второго подъема.

— Как я иду? — спросил я Данро.

— В норме, — ответил он. — До цели девятьсот метров по прямой. Только возьми градусов на пять правее.

— Так правильно? — спросил я, пройдя метров пятьдесят.

— Почти. Выйдешь на гребень, скорректирую.

В голосе его слышалась какая-то неуверенность, будто он раздумывал, говорить ли мне что-то или же лучше промолчать.

— У тебя все в порядке? — спросил я.

— Да как сказать… — он немного помолчал. — Здесь-то пока все в порядке. Но сейсмографы фиксируют какие-то колебания почвы на севере. И источник колебаний приближается к лагерю.

— Далеко?

— Километров пять-шесть. Понимаешь, вся аппаратура настроена на тебя и эту тварь, я не хочу сбивать настройку, а так не определить, что все это означает. На всякий случай будь начеку.

Я посмотрел в ту сторону, но ничего не увидел. Да и что я мог увидеть — холмы уже в километре закрывали горизонт. Но это сообщение мне не понравилось, и я ускорил шаг.

Это произошло, когда я достиг гребня.

— Где он, Данро? — спросил я, держа дезинтегратор наготове, но ответа не услышал. Вместо него сзади, со стороны лагеря послышались выстрелы, и до слуха моего донесся какой-то могучий нарастающий гул.

Я оглянулся. Лагерь едва виднелся за краем пройденной гряды холмов, и в первое мгновение я увидел только вспышки выстрелов. Но затем какая-то темная волна накатилась на него, перехлестнула и понеслась дальше, оставляя на своем пути неподвижные черные точки. Она не останавливаясь пронеслась мимо водоема и скрылась в пустыне.

Лагеря больше не было.

Видны были полотнища палаток, разбросанные по огромной площади вокруг водоема, какие-то серые тени, лежащие на песке, поваленная мачта монитора — и ничего больше.

Я знал, что остался один.

Потом, через несколько дней мы восстановим записи и увидим, как все это происходило. Увидим по расшифрованным показаниям приборов, как песчаные волки, много суток ждавшие вдали, зарывшись в песок, когда можно будет пройти к источнику, начнут постепенно собираться группами, сливаться в небольшие стайки а затем и в крупные стаи, пока не образуется та страшная волна из нескольких сотен животных, что подмяла под себя наш лагерь. Они в едином порыве устремились к водопою, но где-то на полпути их настиг ужас, и они понеслись дальше разрушительной лавиной, уже не помня о своей жажде, уже не понимая, куда и зачем они бегут — прочь, прочь от этого ужаса, через холмы, через лагерь, через водоем и дальше в пустыню, пока ужас, наконец, не отпустил их, и они не рассеялись по ее просторам. Они так и не сумели напиться, и мы находили потом их трупы в песках — уже совершенно высохшие, уже рассыпающиеся, как бумажный пепел.

Мы увидим потом, как Данро, услышав приближение этой страшной волны, выскочит из палатки и кинется к правому дезинтегратору. Увидим, как вспышки разорвут темноту, как выстрелы будут пробивать бреши в надвигающейся волне, увидим, как первые песчаные волки разорвут периметр, развалят выложенную нами защитную стенку и подомнут под себя палатки. А потом мы не увидим ничего больше — мачта монитора была повалена, втоптана в песок, и что я делал в лагере, в том, что осталось от лагеря, никто никогда не увидит. А я никому не расскажу об этом.

Но все это будет потом.

А тогда я стоял на вершине холма, не в силах пошевелиться и смотрел на то, что осталось от лагеря. Я не знал, что же мне делать дальше.

И тут краем глаза я заметил движение. Оно было совсем рядом, в какой-то сотне метров от меня — белый комок на фоне белой пустыни — и оно убегало. Я развернулся, но первый выстрел прошел чуть выше, а потом оно скрылось в какой-то впадине, и, хотя я еще часа два метался по окрестным пескам, стреляя наугад во все, что казалось подозрительным, я так и не сумел его настичь.

А потом я вернулся в лагерь.

Я нашел его на второй день после гибели лагеря. В какой-то сотне метров от водоема. Уже мертвого. Оно так и не сумело достичь водопоя.

Ему нужна была такая мелочь — всего лишь утолить жажду — но мы стояли на пути к воде, нас никак не удавалось прогнать, и оно не знало иных путей, кроме как нас уничтожить. Потом, когда мы вплотную занялись изучением Эндема-жи, мы нашли много луоков — уж и не помню, кто и почему дал им это имя. Они симпатичны, неприхотливы и легко приручаются. А их способность к психическому нападению развивается только в личиночной стадии, только если личинка живет в естественных условиях. Поэтому оказалось возможным разводить их где угодно — вне Эндема-жи они не представляют опасности.

Но я их ненавижу.

И той ночью, сидя в темной комнате в ожидании, пока наступит рассвет, я ненавидел их больше, чем когда-либо прежде. Потому что именно из-за них я потерял тебя навсегда.

Тогда, в пустыне, стоя над трупом этого существа, уже совершенно высохшим, почти невесомым, слушая, как шуршит под утренним ветром его псевдошерсть, я понял, что никогда больше не смогу вернуться к тебе. Оно стремилось к воде, всего лишь к воде, и ради этого готово было смести все на своем пути. Даже то, что не представляло опасности. Даже то, что могло помочь. Оно не знало и не желало знать иных путей к цели.

А ты, ты разве не их породы?!

Разве ты не отказывалась от любых уступок, любых компромиссов, считая, что это твое право — распоряжаться собственной жизнью так, как ты считала правильным, не думая при этом о том, что тем самым ты попираешь права других людей? Ты тоже стремилась к своему водопою и тоже знала к нему единственный путь.

Это можно простить зверю, животному, безмозглой твари. Но я не мог видеть этого в человеке. Потому я больше не вернулся к тебе.

Тебя, конечно, это удивило. Ты даже запрашивала обо мне кадровый центр — я знаю, мне говорили. Ты посылала мне сообщения, они находили меня в тысячах парсеков от дома, но я не читал их. Я старался убежать от всякого воспоминания и о тебе, и о луоках. Но разве можно убежать от того, что сидит в тебе самом?

И вот я здесь. Тут хорошо и спокойно, тут почти как дома. Тут можно, наконец, отдохнуть и собраться с мыслями. И решить, что же мне делать дальше с собственной жизнью.

Но даже здесь меня настигла эта тварь!

Я снова услышал гудение и вскочил на ноги. Ничего во мне сейчас не было, кроме одного дикого, первобытного желания — убивать!

Я открыл дверь, вышел в коридор, прислушался.

Гудение доносилось справа, из холла. Я ни о чем не думал — ни о том, какой болван привез сюда луока, ни о том, какие могут быть последствия. Я обо всем на свете забыл, я снова почувствовал себя там, на Эндеме-жи, на вершине холма, когда эта тварь показалась в поле зрения.

Я должен был ее убить!

Стараясь ступать совершенно бесшумно, я подошел к двери в холл, немного постоял, прислушиваясь, затем рывком распахнул ее.

Но луока в холле не было.

У широкого окна, выходящего в сад, трудился робот-уборщик. Он опрыскивал стекло очистителем, затем манипулятором снимал образовавшуюся пленку и поглощал ее через раструб. Когда он сдвинулся с места, двигатель загудел — точно так же гудят луоки. Только в захолустье можно довести робота до такого состояния.

Я прислонился спиной к косяку, вытер пот со лба. И вдруг почувствовал, что весь дрожу, что у меня зуб на зуб не попадает. Это же надо дойти до такого! Только подумать — совсем разладился, как этот вот робот. Его-то хоть еще можно починить, а меня? Я вытянул руки перед собой, несколько раз сжал и разжал кулаки. Закрыв глаза, сделал пять глубоких вдохов. Дрожь постепенно уходила и наконец затихла совсем. Робот все так же продолжал трудиться у окна, изредка издавая такое знакомое гудение.

Но меня оно больше не задевало.

Во мне вдруг что-то прорвалось, я увидел себя со стороны, таким, каков я есть, и ужаснулся. Что это? Неужели это я? Как же я стал таким? Когда? Какое право я имел таким стать?

Ведь мы же люди. Мы же не неразумные твари. Мы должны стремиться понимать друг друга. Мы не должны сдаваться и отворачиваться. Я бежал от тебя, стремясь все забыть, выкинуть из головы, оставить навсегда в прошлом. Я тоже бежал к своему водопою — забвению. И тоже не думал о том, какой ценой достигну его.

Так чем же тогда я лучше тебя, чем я лучше луока?!

Я ведь тоже готов был убивать — лишь бы забыть.

Но даже если потеряны и вера, и надежда, мы должны оставаться людьми…

…Сейчас уже день. Тихо и пустынно в этом доме, таком уютном и спокойном. Все уже давно разбрелись по окрестным лесам и вернутся только к обеду. Я остался здесь один и никуда не пойду сегодня.

Я не уехал на рассвете, но завтра я уезжаю. Не потому, что робот вернул меня к тем страшным воспоминаниям. Нет. От них все равно никуда не скрыться. А здесь — здесь лучше, чем в одиночной каюте в очередном трансгалактическом рейсе. Здесь хорошо и спокойно, здесь почти как дома.

Но здесь нет тебя.

 

ИСКУШЕНИЕ

Сочинения аббата Франциска Гранвейгского не сохранились. Более того, само имя его почти позабылось, и об аббате не вспоминали даже в связи с событиями, непосредственным инициатором которых он являлся. Это тем более удивительно, что, как мы знаем теперь, было время, когда одного упоминания об этом человеке было достаточно, чтобы заставить затрепетать едва ли не любое из подвластных Святому Престолу сердец в Европе. Труды неистового аббата в те времена неоднократно переписывались, а его главная книга «Искушение дьявола или Враг человеческий в образе женщины» имелась в библиотеках практически всех католических монастырей.

Но не прошло и столетия с момента его смерти, как христианский мир напрочь позабыл одну из самых зловещих фигур в своей истории. Лишь отголоски его деяний донеслись до последующих веков, те же поистине ужасающие злодеяния, что творил он во время своей жизни, оказались позабытыми. Сегодня мы еще не можем сказать с определенностью, что послужило причиной столь поразительной забывчивости, но, думается, внимательный и не чуждый рассуждениям читатель способен будет сделать собственные выводы по прочтении сего повествования. По нашему глубокому убеждению, трагическая судьба Франциска Гранвейгского представляет сегодня отнюдь не академический интерес, и изучение ее может раскрыть нам глаза на одну из величайших опасностей, которые, быть может, встречались человечеству на его долгом пути. Поэтому мы надеемся, что тот, кто будет читать это повествование, поймет и разделит нашу тревогу и нашу озабоченность.

Но прежде чем приступить к рассказу, необходимо сказать несколько слов о методе, позволившем нам узнать столь много подробностей из, казалось бы, навсегда утраченного прошлого. Как известно, каждое событие оставляет свой след в истории. Это общеизвестно — как и то, что время постепенно стирает все следы. И потому всегда считалось невозможным восстановить прошлое, если оказывались утерянными прямые документальные свидетельства происшедшего. Однако порой происходят события столь сильно влияющие на весь последующий ход истории, что, анализируя их отдаленные последствия в их совокупности, мы оказываемся в состоянии восстановить с высокой степенью достоверности казалось бы навсегда утерянные подробности. Никого сегодня не удивляет, например, то, как ученые, анализируя толщину годовых колец в срезах древесных растений или же толщину слоев перламутра в раковинах давно умерших моллюсков получают не только общие представления о климате давно ушедших эпох, но и узнают об извержениях вулканов, падениях крупных метеоритов, гигантских лесных пожарах и подобных им катаклизмах, строят карты атмосферной и океанической циркуляции, определяют активность Солнца. Точно так же и в истории, сопоставляя многочисленные дошедшие до нас свидетельства прошедших эпох — хроники, церковные книги, письма, различные предметы или свидетельства человеческой деятельности типа следов старинных дорог, фундаментов плотин и зданий — можно порой с достаточной точностью и достоверностью воспроизвести ход казалось бы навсегда позабытых событий. Причем, что кажется странным непосвященным, зачастую ни одно из привлекаемых для анализа свидетельств не имеет никакого отношения к изучаемому событию — и тем не менее в своей совокупности они способны сказать очень многое. Здесь уместна аналогия с голограммой. Как бы подробно мы ни рассматривали голографическую пластинку, мы не увидим на ней ничего, кроме, быть может, чередования темных и светлых полос. Но стоит осветить эту пластинку пучком света под нужным углом, и информация, на ней записанная, станет доступной глазу.

Точно такой же метод — мы называем его КИГ, «Компьютерная Историческая Голография» — с недавних пор широко применяется при анализе исторических свидетельств. Историки «освещают» собранную информацию под определенным углом — и доселе немые свидетельства оживают и начинают рассказывать о том, что казалось навсегда позабытым. Причем аналогия с голографией оказывается даже глубже, чем это кажется с первого взгляда. Как каждый отдельный участок голограммы позволяет воспроизвести картину целиком — но с меньшими подробностями, чем вся голограмма в целом — так и каждое из привлекаемых для анализа исторических свидетельств несет в себе какую-то долю информации обо всех событиях прошлого. И чем больше в распоряжении ученых оказывается таких свидетельств, тем с большими подробностями могут они осветить давно ушедшие времена.

То, о чем собираемся мы рассказать, в будущем, несомненно, станет известно с гораздо большими подробностями. Исторические свидетельства, которые мы сумели привлечь для анализа, составляют лишь весьма ограниченный блок «исторической голограммы», и потому мы вполне допускаем, что в скором времени события, ход которых нам приходилось отчасти домысливать, будут восстановлены с гораздо более высокой степенью достоверности. Мы не исключаем, что наш подход, когда многое базируется на интуиции, на догадке, вызовет вполне обоснованную критику со стороны наших научных оппонентов. Да, несомненно, долг ученого — делать выводы лишь исходя из достоверных фактов. В науке не должно быть места для домыслов, уводящих нас зачастую далеко в сторону от истины. И потому, заранее соглашаясь с подобной критикой, мы хотим предупредить, что это повествование не претендует на роль научного труда. Но дело в том, что открывшиеся нам в ходе отвлеченного, казалось бы, от проблем современности исследования факты оказались таковы, что мы не можем молчать. Хотя бы потому, что не исключена возможность такого развития событий, когда некому станет продолжать какие-либо исследования. То, о чем мы совершенно неожиданно узнали, наполнило наши сердца большой и, нам кажется, обоснованной тревогой за будущее всего человечества. Именно эта тревога, ни на минуту теперь не оставляющая нас, и заставляет — вопреки всем сложившимся в научной среде обычаям — отойти от строго академических методов изложения и беллетризировать его с тем, чтобы сделать полученное нами знание достоянием достаточно большого количества людей.

Начиная несколько лет назад свою работу, мы, конечно же, не ожидали столь ошеломляющих результатов. Естественно, мы мечтали об открытиях, но считали, что последние будут носить характер уточнения уже известных исторической науке фактов, прослеживания внутренних связей и закономерностей исторического процесса, уточнения действительной роли в истории отдельных лиц и группировок. Надежды эти казались вполне обоснованными — ведь огромная работа, проделанная за последние полтора десятка лет в большинстве развитых государств, позволила ввести в банки данных огромные массивы ценной с точки зрения историка информации, в результате чего удалось получить немало интересных результатов. Наверняка большинство наших читателей знакомо, например, с работами Оксфордской и Тбилисской групп. А мы рассчитывали — и вполне обоснованно, учитывая мощность наших компьютеров и совершенство программного обеспечения — пойти еще дальше. И потому на первом этапе работы особое внимание уделили тщательному выбору объекта исследований. Ведь в таком деле недопустимо разбрасываться, поскольку чем более подробно хотим мы исследовать конкретное историческое событие, тем уже оказываются пространственные и временные рамки, ибо быстродействие даже самых совершенных компьютеров не безгранично.

Поэтому, приступая к опробованию своей системы анализа исторической информации, мы решили первым делом выделить в истории некоторые события, оказавшие наибольшее влияние на все ее течение. И были в немалой степени удивлены, обнаружив в списке уже известных исторических катаклизмов указания на деятельность некоего Франциска Гранвейгского. Имя это встречалось лишь в отдельных документах первой половины четырнадцатого века, и ни один из исследователей средневековья, насколько нам известно, до сих пор не обратил на него должного внимания. И тем не менее компьютер указывал, что многие из последующих событий, в частности, гонения на еретиков и всякого рода колдунов и ведьм, распространение религиозной мистики и мракобесия, даже появление на свет пресловутого «Молота ведьм» Шпренгера и Инститориса, явившегося, по всему судя, лишь посредственным переложением уже упоминавшегося нами «Искушения дьявола» — все это в значительной степени обязано своим появлением зловещей фигуре Франциска Гранвейгского. Открытие это оказалось настолько неожиданным и многообещающим, что подробное исследование жизни и деяний неистового аббата стало первой и основной темой работы нашей группы.

И вот что мы узнали.

Гранвейгский монастырь до нашего времени не сохранился. Даже точное его расположение пока неизвестно, и остается лишь надеяться, что археологи, используя нашу информацию, рано или поздно раскопают его развалины. Не сохранился и городок Аргвиль по соседству с монастырем, если только он не известен нам сегодня под другим именем. В этом, конечно, нет ничего удивительного. Время стерло следы многих и многих городов и монастырей, гораздо более значительных, нежели упомянутые. Однако, как оказалось, вскоре после событий, которые мы собираемся описать, и городок, и монастырь этот были широко известны в Европе. В середине четырнадцатого столетия даже получило широкое распространение ругательство «гранвейгский змей», довольно скоро, впрочем, вышедшее из употребления. Описываемые нами события произошли между 1318-м и 1326-м годами и, хотя заняли они меньше года, более точная датировка пока невозможна ввиду планомерного уничтожения касающихся их документов в последующие века. Мы не станем здесь касаться возможных причин этого — вдумчивый читатель этого повествования сам будет в состоянии сделать необходимые выводы из прочитанного.

Итак, Аргвиль начала XIV века. Лето. Самый разгар морового поветрия, страшной божьей кары за грехи человеческие. Сегодня трудно сказать, чем была вызвана эпидемия, захватившая тем летом незначительный район в Центральной Европе. Клиническая картина заболевания, которую нам удалось восстановить, весьма противоречива и мало что способна сказать неспециалисту. Во всяком случае, нельзя утверждать, что это была, скажем, чума, оспа, сибирская язва или какая-то еще из известных на сегодня быстротекущих летальных инфекций. Как правило, заболевшие ощущали ломоту во всем теле, сильный, почти непереносимый жар, слабость. От появления первых симптомов заболевания до почти неизбежного летального исхода проходили считанные часы, инкубационный же период был, видимо, порядка суток, что и обусловило локализацию эпидемии в ограниченном регионе. Подобное заболевание — так называемая «английская потовая лихорадка» — наблюдалось спустя два столетия в Англии и вызывалось, судя по ряду признаков, всем нам, увы, хорошо знакомым вирусом гриппа. Но утверждать наверняка, что тем летом аргвильские жители умирали именно от гриппа, мы не беремся. Да и не имеет это сегодня особенного значения.

Значение имеет то, что не было, наверное, дома во всем городке, которого моровое поветрие не коснулось бы своим дыханием. Люди умирали у себя дома, умирали на улицах, умирали в церквях, куда прибегали в напрасных поисках спасения или же в желании причаститься перед смертью. Напрасное желание — все священнослужители были либо уже мертвыми, либо же заперлись в своих домах, позабыв о своем долге перед Богом и перед паствой. Было жарко, и над Аргвилем стоял тяжелый дух от разлагающихся тел — тела эти убирать было некому. Немногие отваживались покинуть городок, потому что в первые же дни стало известно, что окрестные феодалы, опасаясь мора, расставили на всех дорогах заставы из своих крестьян, и попытка бегства означала почти неминуемую смерть. Да и как, куда бежать, бросив на произвол судьбы добро, нажитое трудом всей жизни? Нищих в ту пору хватало и так, и смерть от голода многим казалась не лучше смерти от морового поветрия.

Не обошел мор стороною и монастырь. В одночасье скончался его настоятель, аббат Тейлхард. Восемь монахов умерло еще раньше, равно как и четверо послушников. Отец ключарь, являя собою исключение, мужественно сражался со смертью уже вторые сутки, и вся братия молилась о его спасении. Многие, правда, думали про себя, что Бог несправедливо продлил его мучения, и со страхом припоминали собственные грехи, страшась суровой кары Всевышнего.

Вместе со всеми молился и Франциск, молодой монах лет двадцати пяти, принявший постриг чуть больше года назад. Он был третьим сыном в семье довольно богатого купца, и отец его сумел внести в монастырь довольно крупное пожертвование, чтобы обеспечить сыну хорошее начало духовной карьеры. Ведь многие кардиналы и епископы тоже когда-то начинали простыми монахами, и для способного человека, если он не родился по меньшей мере бароном, это был едва ли не единственный способ выбиться в люди.

Солнце стояло уже высоко, когда Франциск вышел из калитки в монастырской стене и направился к городу. Исполняя последнюю волю скончавшегося настоятеля, монахи ежедневно направляли в Аргвиль кого-нибудь из братии, чтобы исповедовать умирающих и даровать им отпущение грехов. Правда, формального права совершать подобные обряды у большинства монахов не было, но мало кто способен обращать внимание на такие вещи перед лицом смерти. Умирающие нуждались в успокоении, и Франциск, как и другие монахи, давал им то, что способен был дать.

Путь его был недолгим. Требовалось лишь обогнуть холм характерной подковообразной формы — эта деталь вполне достоверна и может послужить ключом в поисках развалин монастыря — и всего через полчаса неспешной ходьбы покинувший монастырь оказывался перед воротами Аргвиля. В такое время они были открыты и, конечно же, никем не охранялись. Даже если бы орды беспощадных кочевников вновь наводнили Европу, как во времена гуннов — никто из завоевателей не посмел бы по своей воле войти в пораженный поветрием город. Тяжкий трупный дух, стоявший в воздухе, говорил сам за себя. И как бы в насмешку над людскими бедами перед темным проемом городских ворот весело порхали две бабочки.

На улицах было пустынно. Лишь раз навстречу Франциску выехала из-за поворота телега, доверху нагруженная покойниками. Возницей был городской палач, который один во всем городе, наверное, не боялся мора и вот уже третью неделю вывозил умерших за городскую черту и сваливал в ров у стены. Четверо помощников, сперва помогавших ему в этом страшном деле, уже лежали там же, а он то ли в наказание за грехи, то ли в знак особой милости до сих пор оставался здоровым и день за днем выполнял привычную для себя работу. Но вывезти всех он, конечно же, был не в состоянии. Франциск, отступив к стене ближайшего дома, осенил крестным знамением не то возницу, не то его страшный груз и долго стоял в неподвижности, глядя вслед удалявшейся повозке. Потом, тяжело вздохнув, собрался было идти дальше, но тут его окликнули из окна напротив:

— Святой отец, — услышал он женский голос. — Зайдите сюда, святой отец.

Он повернул голову, но не увидел никого. Окна всех домов в городе были закрыты ставнями: жители боялись сквозняков, с которыми, по их убеждению, разносилось моровое поветрие, и старались сидеть взаперти. Что-то разумное, безусловно, и было в этой защитной мере, но при царившей тогда антисанитарии, при постоянной опасности заражения через питьевую воду эффективность ее, несомненно, была невысокой.

Франциск в несколько шагов пересек неширокую улицу, легко перепрыгнув через проходившую посредине грязную канаву, почти пересохшую в такую жару, поднялся по ступеням на высокое крыльцо и постучал. Дверь почти тотчас открылась, но в темном проеме он различил лишь силуэт той, что его позвала. Пробормотав вполголоса уместные слова благословения, он переступил через порог, и дверь за ним закрылась. Глаза его отказались различать хоть что-то в наступившей темноте.

— Там… там моя мать, святой отец, — вновь услышал он рядом с собой голос, прерываемый всхлипываниями. — Она просит… она просила… она хотела причаститься перед…

— Дайте мне руку, дочь моя, я ничего не вижу, — сказал Франциск и сразу же ощутил ее прикосновение к своей ладони.

— Идите за мной, святой отец, — она всхлипнула. — Осторожнее, здесь лестница.

Глаза уже начали привыкать к темноте. Он различал силуэт той, что вела его наверх, но ступени пока приходилось находить наощупь. Они поднялись на второй этаж, открыли дверь и оказались в довольно большой комнате. Здесь было светлее: солнечный луч, пробивавшийся через щель между ставнями, рассекал комнату надвое почти непрозрачной перегородкой. Не сразу заметил Франциск кровать в дальней от двери половине комнаты, и лишь подойдя вплотную увидел лежащую на ней женщину. Мертвую женщину. За последние недели он успел повидать достаточно умерших, чтобы распознать смерть с первого взгляда.

— Ей уже не требуется причастия, — сказал он тихо и обернулся. В этот миг он впервые разглядел ту, что позвала его в дом. Мы с вами тоже можем это сделать. Лик ее долго не давал покоя живописцам той эпохи, хотя в большинстве своем они не понимали, кого пытаются изобразить. Они просто старательно копировали более ранние произведения, иногда лишь добавляя к ним кое-что из своего внутреннего идеала женской красоты, пока наконец черты прекрасного лица, увиденного в тот страшный день монахом Франциском из Гранвейгского монастыря, не затерялись под более поздними наслоениями. Но произошло это много позже и, хотя первые ее изображения, сделанные теми, кому довелось увидеть ее наяву, не сохранились, нам не составило особого труда синтезировать ее портрет.

Она действительно была прекрасна.

Люди меняются. Проходит время, и люди становятся другими. И вместе с людьми меняются их идеалы красоты, их представления о прекрасном и безобразном. Но все же, хочется верить, существует некое зерно, некий всеобщий идеал красоты, в природе никогда не воплощающийся, но порождающий в каждую эпоху свое отражение на языке понятных человеку этого времени образов. И, когда мы глядим на эти образы, возможно, уже чуждые нашему пониманию прекрасного, мы все же внутренним зрением улавливаем за ними присутствие этого идеала. И сквозь глубину веков доходят до нас лики, несущие его отражение. Таким, именно таким было лицо, которое Франциск увидел перед собой. И даже зная сегодня ожидавшую его жестокую и страшную судьбу, зная, сколько горя принесет в его жизнь и в жизнь его современников та, с которой он повстречался, мы все равно, глядя на это лицо, не можем отрешиться от того, чтобы видеть в нем отражение идеала.

Она была прекрасна. Она совсем не походила ни на одну из виденных Франциском когда-либо красивых женщин, она не походила ни на мать, ни на младшую сестру Франциска, которых он очень любил и всегда считал красавицами, но, тем не менее, она, казалось, несла в себе черты всех красивых женщин одновременно. Наверное, это происходило потому, что облик ее идеально соответствовал неосознанному идеалу женской красоты, сложившемуся в сознании Франциска, и столь разительная близость к идеалу, практически невозможная в реальной жизни, сразила наповал несчастного монаха. Потому что лишь раз взглянув на нее, он ощутил себя несчастнейшим из людей, почувствовал, что до конца жизни теперь не суждено ему узнать ни счастья, ни покоя. Он хотел сказать что-то, но не смог разжать губ и все глядел и глядел в это лицо из-под низко надвинутого на лоб капюшона, и казалось ему, что время остановилось, и между двумя ударами сердца пролегла вечность.

Но время, хотя и медленно, все же двигалось вперед. Со смятением в сердце увидел Франциск, как стало меняться это лицо, как округлились ее глаза, в которых вдруг проснулся ужас, как на лбу, почему-то совершенно не портя его, вдруг прорезались морщины, как длинные складки пролегли от переносицы к углам рта, а рот приоткрылся. И Франциск скорее ощутил, чем услышал ее мучительный, через силу пробивающийся из груди крик:

— Н-е-е-е-ееет!

Слезы брызнули из ее глаз, и, если бы быстрота движений вдруг не вернулась к монаху, она кинулась бы на грудь к матери и вскоре, несомненно, тоже была бы мертва. Он перехватил ее у самой кровати, с трудом сумел оттащить к двери, усадить на стоящую там скамью и долго — час? два? — пока утешал ее, пока успокаивал ее рыдания, пока произносил слова молитв и какие-то цитаты из Священного Писания — он не помнил и не задумывался о том, какие именно, да и что они значили для нее, не знавшей латыни? — думал не о Боге, не о жизни и смерти, не об ужасах окружавшего его мертвого города, не о том, что и сам он может умереть в ближайшие часы, как умерли столь многие из тех, кого он знал. Нет, он думал, он способен был думать лишь об одном. Лишь об этой девушке, случайно оказавшейся на его пути, лишь о желании отдать ради нее все, что он имел и все, что мог еще иметь в жизни, о желании, бесконечно греховном в столь страшный час — и тем более для монаха — желании обладать ею отныне и до самой смерти. И — от сознания невыполнимости этого желания — о том, чтобы Всевышний насколько можно приблизил его смертный час, ибо жизнь без нее отныне становилась для Франциска невыносимой. Все это время он, наверное, походил на сумасшедшего, но никто, кроме рыдавшей в его объятиях девушки, не мог его видеть. А она — до того ли ей было, чтобы разглядеть, что творится с несчастным монахом?

И только когда на улице вновь послышался скрип телеги, на которой палач возвращался в город за новыми телами умерших, Франциск наконец пришел в себя. Он с трудом встал, отворил ставни и позвал палача в дом. Вдвоем они спустили умершую вниз по лестнице, предварительно обернув ее простыней, вынесли из дома и положили на телегу. Молча, не сказав ни слова и даже не взглянув на Франциска, палач взял лошадь под уздцы и двинулся дальше. Солнце стояло в зените, звуки телеги затихли за поворотом, ни дуновения ветерка не освежало пустынных, раскаленных, заполненных смрадом улиц. И было тихо, только из-за городской стены доносились крики пирующего на трупах воронья.

Франциск хотел повернуться и снова войти в дом. Но вдруг неожиданно для себя самого почувствовал, что не в силах это сделать. Что это было? Предвидение? Видимо, да. Франциск наверняка уже обладал в то время даром предвидения, хотя и не осознавал в себе этого. И этот дар предвидения пытался спасти его от рокового шага. Ноги монаха будто приросли к мостовой, тело будто окаменело, и он не мог даже оглянуться на тот дом, который только что покинул, боясь вновь увидеть ту, которая — в этом он был абсолютно убежден — составит трагедию всей его жизни. Темный ужас поднимался и копился в его душе, и вдруг оцепенение, охватившее его, спало, и этот ужас против воли Франциска погнал его прочь. Прочь от этого дома, прочь из этого города! Он бежал по улицам так, будто по пятам за ним гнались ангелы ада, бежал, временами скользя по грязи, но ни разу не оступившись, ни разу не упав, бежал, не разбирая дороги, не зная даже, куда же он бежит, но каким-то непостижимым образом выбирая в переплетении улиц нужное направление, пока наконец не достиг городских ворот и не выскочил на простор. Только тогда смог он остановиться, одуматься, прийти в себя.

Страшен был для Франциска этот долгий день. Страшна и тяжела обратная дорога в монастырь, и каждый шаг на этом пути давался ему с трудом, как будто та сила, что еще недавно гнала его прочь из города, теперь не позволяла уйти слишком далеко. Он преодолел эту силу, но путь до монастыря занял слишком много времени, и солнце уже клонилось к закату, когда он достиг обители. Перед самым его приходом, как оказалось, испустил, наконец, дух брат ключник, не выдержав борьбы с пожиравшим его жаром. И двух часов не прошло, как умерли оба молодых монаха, накануне прислуживавших ему. Ничто, казалось, не могло защитить обитателей монастыря от жуткого дыхания смерти, которая без разбора косила и правых, и виноватых. Даже старец Авраам, который за шестьдесят восемь лет жизни в монастыре ни разу ничем не болел, и тот слег в своей келье. И хотя горячка морового поветрия не коснулась пока что его своим дыханием, но посиневшие губы, хрип, сопровождавший каждый его вздох, взгляд когда-то ясных глаз, вдруг лишившийся всякого смысла и бесцельно направленный в потолок — все это говорило о том, что кончина старца не за горами. Слишком часто провожали монахи людей в лучший мир, чтобы не разглядеть этих верных признаков приближающейся смерти.

Отпевание усопших состоялось вечером, и Франциск с трудом дождался конца службы, чтобы уединиться, наконец, в своей келье и привести в порядок смятенные мысли. Образ девушки, встреченной им в городе, ни на минуту не оставлял его, и даже глядя в лица своих умерших братьев, он видел перед собой только ее лицо. Прошла ночь, и эту ночь он провел без сна, то ложась в свою жесткую монашескую постель, то вскакивая с нее и меряя шагами тесную келью между низкой дверью и маленьким окошком, расположенным под потолком. Еще вчера, лишь только кончилось отпевание усопших, он вдруг представил себе, что девушка эта, даже имени которой он так и не узнал, тоже может умереть. В любой час, в любую минуту, как и все остальные жители города. И сознание того, что его не будет рядом, что он не сможет облегчить ее последние часы и минуты, что она встретит смерть в тяжелом одиночестве, всю ночь жгло ему душу. Если бы он мог, то побежал бы к ней, не дожидаясь рассвета. Если б он мог… Но жизнь монаха расписана по минутам на долгие годы от пострижения и до самой смерти, и он не в силах был нарушить распорядка, на который еще год назад обрек себя добровольно и с радостью. Да даже если бы и мог сделать это, пойдя на открытый конфликт с окружавшим его общественным порядком, порядок этот быстро поставил бы его на место. Даже моровое поветрие, равно угрожавшее и последнему нищему бродяге, и кесарю, не отменяло прав и обязанностей, налагаемых этим порядком на каждого человека, и Франциск подсознательно ощущал это, даже не задумываясь над подобными вопросами. По природе своей он не был бунтарем, и то, что душа его вдруг возжаждала свободы, почти не сказалось на его поступках, совершаемых под влиянием разума.

Он не убежал из монастыря в город ночью, не ушел и с наступлением рассвета. Просто наутро после обычных молитв и трапезы, во время которой за длинным монастырским столом пустовало полтора десятка мест, он подошел к отцу Иоанну, принявшему на себя обязанности настоятеля, и вызвался снова идти в город. Отец Иоанн, конечно, не мог догадаться об истинных причинах подобного рвения молодого монаха, да и не до того ему было. С утра он чувствовал нарастающее недомогание, и страх перед этим верным предвестником скорой смерти вытеснил из его головы все остальные мысли и заботы. Получив его торопливое благословение, Франциск снова отправился в город по пустынной дороге. Но если вчера он шел не спеша, с ужасом думая о том, что предстоит ему увидеть, то сегодня та же сила, что накануне сделала столь трудным возвращение в монастырь, все ускоряла и ускоряла его шаги. Лишь только монастырь скрылся из глаз за склоном холма, как Франциск побежал, забыв об усталости, о бессонной ночи, о всех своих прежних тревогах и заботах, ни о чем и ни о ком не думая, кроме той, к которой рвалась его душа. Временами он переходил на шаг, чтобы отдышаться, но долго идти не мог и вскоре снова пускался бегом, путаясь в полах рясы. Только оказавшись перед ее домом он смог остановиться. Точнее, не смог не остановиться, потому что вновь, как и накануне, тело его будто окаменело, ноги приросли к мостовой, и ужас заполнил его душу. Дар предвидения в последний раз попытался удержать его от рокового шага.

На сей раз Франциск — или та сила, что завладела его сознанием — оказался сильнее. Одна лишь мысль, что та, к которой стремилась его душа, страдает и, быть может, умирает всего лишь в нескольких шагах от него, придала силы монаху и, отбросив оцепенение, он поднялся на крыльцо и постучал в дверь.

Она ждала его. Она ждала его, стоя за дверью и вслушиваясь в редкие звуки, долетавшие с улицы умирающего городка. Франциск услышал, как отодвигается засов — он еще не успел даже и трех раз стукнуть — рванул дверь на себя и шагнул вперед, в душную темноту за этой дверью, туда, где светилось каким-то внутренним светом ее лицо. Со страхом, смешанным с восторгом, вглядывался он в ставшие вдруг бесконечно дорогими за эти сутки черты ее лица, и, когда она, не говоря ни слова, вдруг прильнула к нему, он крепко обнял ее за плечи, поняв, признавшись себе наконец, что именно за этим, только за этим и пришел он снова в этот город, в этот дом.

Что и как происходило дальше, Франциск помнил плохо. Лишь через несколько часов, очнувшись в очередной раз от забытья, ощутив рядом с собою ее молодое, прекрасное тело, почувствовав ее дыхание на своем плече, он вдруг осознал ужас содеянного. Но он не посмел пошевелиться, чтобы не нарушить ее покоя, а она, как бы почувствовав его тревогу, не раскрывая глаз еще крепче прижалась к нему. И постепенно ужас исчез, и в душе у Франциска остались лишь жалость, сострадание и раскаяние. Он так и лежал не шевелясь, и только произносил про себя раз за разом:

— Что же я натворил, Господи?! Господи, что же я натворил?!

Только когда через какое-то время она вдруг открыла глаза и посмотрела на него ясным, не затуманенным страданием или страстью взглядом, он понял, что произносит это вслух. И тут же замолчал, потому что она потянулась к нему и закрыла ему рот своими губами, и весь мир вокруг снова исчез. А когда через какое-то время он вновь пришел в себя, то услышал, как она шепчет ему на ухо страшные, кощунственные слова:

— Забудь своего бога, монах. Я теперь буду твоим богом.

Земля не задрожала, стены не рухнули, и преисподняя не поглотила их. Все осталось на своих местах, и только сердце бешено колотилось в груди у Франциска, и холодный пот выступил у него на лбу. Не от того, что он устрашился божьей кары, которая — он знал это — неминуемо должна была пасть на них обоих. От того, что он понял, насколько грешен в самых глубоких помыслах своих, ибо самая ужасная божья кара не страшила его рядом с возлюбленной. Она не говорила ему больше ни слова, но то, что она сказала, продолжало звучать в сознании Франциска. «Забудь своего бога, монах. Я теперь буду твоим богом» — слышал он раз за разом. И ему хотелось, чтобы так оно и было наяву. Впервые, наверное, с того времени, как он начал осознавать себя, Бог перестал быть для Франциска мерилом всего сущего. Лишь за одни сутки эта девушка — эта женщина — которую держал он в своих объятиях, заняла в его душе место Бога.

Он покинул ее дом на закате. Ни единого слова не сказали они больше друг другу. Им не нужны были слова, они и без слов, казалось, понимали друг друга. И он совсем позабыл о том ужасном предчувствии, которое дважды заставило его замереть в неподвижности перед дверью ее дома. Да если бы вдруг и вспомнил — грех, ими содеянный, подумалось бы Франциску, с лихвой оправдал бы самые мрачные предчувствия. Покидая город, он не обольщался по поводу своего будущего, он знал, что расплата за совершенный грех неминуема, но по-прежнему — как и в те минуты, когда держал любимую в объятиях — не страшился этой расплаты. Только одного не мог он простить себе — того, что так и не узнал ее имени.

Страшная кара настигла его наутро.

Он проснулся от сильного жара, изнутри наполнявшего его тело, и в первые мгновения просветления успел удивиться тому, что жар этот в кошмарных видениях его недавнего сна совсем не ассоциировался с огнем. Но вскоре отвлеченные мысли оставили его, потому что сознание целиком заполнилось болью страдающего тела, вытеснившей все остальное. И вместе с этой болью и жаром пришло ощущение невыносимой тяжести, которая, казалось, навалилась не только на него самого, но придавила собою весь мир вокруг, даже сам вдыхаемый им воздух сделав подобным расплавленному свинцу. И странно было видеть при этом, как келья, слабо освещенная через крошечное окошко, плыла и плыла перед глазами и все не могла остановиться. Собравшись с силами, Франциск попытался позвать кого-нибудь на помощь, но пересохшее горло выпустило лишь едва услышанный им самим хрип.

Тогда он решил, что это конец.

Он не удивился. После происшедшего накануне он ждал расплаты. Но даже если бы и знал заранее, какой скорый и страшный конец его ожидает, не отказался бы от содеянного. Монах Франциск умирал грешником и вероотступником, впереди его ждали вечные адские мучения, но он ни о чем не жалел. И только одна мысль не давала ему покоя — мысль, что он никогда больше не увидит свою любимую. И тоска, порожденная этой мыслью, оказалась столь сильной, что даже не понимая того, что же он делает, Франциск каким-то образом сумел приподняться и встать, держась за стену обеими руками. Кое-как он оделся и, сдерживая стоны, выбрался на монастырский двор. Свежий утренний ветер придал ему сил, на какое-то время остудив сжигавшее его изнутри пламя. Но ему пришлось собрать всю свою волю, чтобы двинуться дальше. Только чудом можно было бы объяснить, что он не упал, пересекая двор, что кое-как сумел подняться по ступенькам вверх в каморку привратника и отворить дверь. Только чудом он отыскал ключи на поясе у привратника и сумел отцепить тяжелую связку, так и не поняв тогда — да даже и не задумываясь над этим вопросом — что брат-привратник уже мертв. Франциск отомкнул калитку в тяжелых монастырских воротах и вышел наружу.

К тому времени он уже ничего не понимал и ни о чем не думал. Ни о том, кто он, ни о том, куда и зачем он идет. Он просто шел — скорее даже, двигался — в сторону города. Падал, поднимался и, шатаясь, снова шел вперед. А иногда даже и не поднимался, просто полз на четвереньках, с опущенной головой, не глядя, куда же он ползет, но неизменно выбирая единственно правильное направление. Какая-то чуждая сила помимо его воли, уже сломленной тяжким недугом, взяла на себя управление его измученным телом, и с каждым часом этого страшного пути — а путь, несомненно, занял не один час — Франциск приближался к цели. Было уже далеко за полдень, когда он вошел в город, и тут, в тени домов, сознание частично вернулось к нему. Остаток своего пути он запомнил. Запомнил, как шел пустынными улицами, цепляясь за спасительные стены, как с отчаянием, будто бросаясь в пропасть, пересекал казавшиеся бесчисленными переулки, временами не достигая противоположной стены и падая где-то посредине, как, наконец, очутился перед ее домом и ползком взобрался на крыльцо. Сил на то, чтобы постучать, у него уже не оставалось, но она снова ждала его прямо за дверью, и последнее, что помнил Франциск в этом страшном сне, был звук отодвигаемого изнутри засова.

Когда он очнулся, было уже темно. Он лежал на кровати в той самой комнате на втором этаже, в которой позавчера впервые разглядел лицо своей любимой. Его бил озноб, и не было сил пошевелиться, чтобы натянуть одеяло повыше, не было сил даже на то, чтобы позвать кого-нибудь на помощь. Он только простонал — хрипло, чуть слышно — и даже сам не услышал своего стона. И тут же из темноты в свете стоявшей у изголовья свечи возникло ее лицо. Только лицо, ничего больше, как предсмертное видение возникло перед Франциском, и он вдруг понял, что снова согрешил, и за этот грех не будет ему прощения даже от себя самого. Не мог, не имел он права приносить болезнь в ее дом, приползать умирать сюда, к ней, которую так хотел бы защитить и спасти. В бреду, в горячке он позабыл об этом, но вот теперь, когда в голове неожиданно прояснилось — наверное, перед смертью, подумал Франциск, уже равнодушный к собственной участи — он осознал всю глубину своей вины перед любимой. «Уходи», — хотел сказать он ей, но из горла снова вырвался лишь стон, хриплый и чуть слышный.

Она поднесла ему ко рту кружку с водой, и он с жадностью выпил, расплескав половину. Это принесло облегчение, но он знал, что облегчение будет недолгим. Брат ключарь, как говорили, тоже пришел в сознание незадолго до смерти, и теперь Франциск был убежден, что вскоре и сам разделит судьбу усопшего. Несколько минут он пролежал неподвижно, собираясь с силами, потом спросил, сам удивляясь звуку своих слов:

— Я умираю?

Он почему-то не ждал ответа. А когда услышал его, то смысл сказанных слов не сразу достиг его сознания. Ему казалось почему-то, что все слова, обращенные к нему, заведомо лишены смысла. Слова утешения перед смертью были для него привычными, он и сам не раз произносил их во время своих предыдущих визитов в город.

— Нет, монах, — услышал он в ответ. — Нет, ты не умрешь. Ты останешься жив, если сделаешь все, что я велю тебе.

Сил на то, чтобы ответить, у него не оставалось. Да и нечего ему было ответить. Долго-долго лежал он не шевелясь, стараясь дышать как можно реже и спокойнее, потому что все более трудным становился для него каждый следующий вдох. И вдруг, неожиданно для себя самого, почувствовал, что душа его наполняется радостью. Неужели это правда? Неужели еще возможно для него спасение? И кто же, кто спасет его? Не сам ли дьявол в образе этой прекрасной женщины отбил у Бога его бессмертную душу? Пусть, пусть это будет дьявол. Отступать все равно уже поздно, все равно он уже отрекся от Бога накануне. И если дьявол является человеку в столь прекрасном обличье, то не есть ли служение ему величайшее из благ для смертного?

Так кощунственно текли его мысли. Мысли? Скорее, бред. Потому что состояние, в котором находился Франциск, нельзя было бы назвать бодрствованием, хотя он и не спал. Просто он отключился от реальности, перестал воспринимать окружающий мир, перестал даже ощущать течение времени, но ощущение собственного «я», деятельного и активного, не влекомого никакими сторонними силами, ощущение, обычно утрачиваемое во сне, не покинуло его. Сколько времени это продолжалось? Кто знает? Может, минуты, а может — часы. Только когда что-то резко переменилось в окружающем мире, Франциск снова пришел в себя.

Медленно, через силу открыл он глаза. В первое мгновение он увидел лишь свет, сперва показавшийся чрезмерно ярким, и он почему-то сразу понял, что это не свет солнца. Все пространство вокруг было наполнено голубоватым сиянием, в котором поначалу, как только глаза его привыкли к этому свету, он различал четкие очертания окружающих предметов. Но постепенно сияние это как бы обрело материальность и заслонило окружение бледно-голубой пеленой. И какое-то время ему казалось, что лишь он один и остался во всей Вселенной, заполненной этим голубым сиянием. И только опустив наконец взгляд он понял, что это не так. Его любимая, простоволосая, в белых одеждах, как бы плыла перед ним в воздухе, заполненном этим сиянием, ни на что не опираясь и не нуждаясь в опоре. В руке, протянутой в его сторону, она держала свечу. И как только взгляд Франциска обрел ясность, как только он до конца осознал, что же видит перед собой, в ушах у него зазвучал ее голос:

— Смотри на свечу, монах, — заговорила она. — Смотри на свечу и думай об этой свече. Ты должен, ты обязан зажечь ее силой своей мысли, силой своей страсти, силой своего желания жить, монах. Ты должен зажечь эту свечу, и тогда ты не умрешь. Смотри на свечу, монах, думай только об этой свече…

Трудно сегодня, описывая эту сцену, рассчитывать на то, что все это будет воспринято серьезно. Околонаучные спекуляции вокруг всякого рода парапсихических явлений научили ученых скептицизму. Здоровому скептицизму — так будет точнее. И нам совсем не хочется даже случайно оказаться в лагере тех, кто, преследуя цели, далекие от познания истины и раскрытия сил, движущих этим миром, беззастенчиво эксплуатируют естественную, наверное, тягу человека к таинственному. Мы упоминали уже, что недостаток информации кое-где вынуждает нас заменить точное описание произошедших когда-то с Франциском событий художественным домыслом. Цель, которую мы перед собой поставили, думается, оправдывает применение подобного средства. В конце концов, именно к нему извечно прибегали и будут прибегать те, кто называет себя писателями, и этот рассказ не претендует на строго научное изложение открытых нами фактов. И все же чувство какого-то смущения при описании событий той ночи — да и некоторых последующих событий — не покидает нас. Поэтому, думается, следует еще раз пояснить, что многие эпизоды в этом описании восстановлены нами с высокой степенью достоверности. К ним, в частности, относится и описываемый эпизод исцеления Франциска. Вполне достоверно, что для исцеления ему необходимо было силой мысли зажечь свечу. Вполне достоверно также, что он видел голубое сияние, заполнившее собою весь мир вокруг — по крайней мере, из ссылок на труды Франциска Гранвейгского следует, что он эпизоды своего исцеления описывал как происшедшие в действительности, хотя, безусловно, они могли быть лишь плодом его больного воображения, видениями измученного болезнью сознания. Что же касается внешнего вида его возлюбленной во время исцеления, то в этом вопросе полной ясности пока нет. Вообще говоря, уместно было бы представить ведьму — а таковой она и была в сознании Франциска в то время — не облаченной в сияющие белизной одежды, а совершенно нагой, что, как свидетельствуют поверья многих народов, свойственно ведьмам во время совершения ими колдовских обрядов. Но мы исходили из того, что образ, в котором предстала она перед Франциском той ночью, должен был оказать на монаха максимальное эмоциональное воздействие — иначе не удалось бы ей разбудить к жизни неведомые силы, о существовании которых и сам Франциск не догадывался. И если на многих такое по силе воздействие оказал бы именно образ прекрасной обнаженной женщины, то Франциск, каким он был в то время — а его психическое состояние той ночью, равно как и его воззрения, следующие из полученного им воспитания, нам сегодня известны достаточно точно — был склонен увидеть ее именно в белых одеждах. Именно такой образ мог мобилизовать все его душевные силы. И она, конечно же, знала все это гораздо лучше нас с вами. Надеемся, что к концу рассказа вы поймете, почему мы говорим об этом с такой уверенностью.

Итак, она стояла перед ним, простоволосая, в сверкающих белизною одеждах, озаренная бледно-голубым сиянием и повторяла раз за разом:

— Думай о свече, монах. Ты должен зажечь эту свечу.

Она повторяла и повторяла эти слова, пока постепенно не слились они для Франциска в сплошной поток звуков, уже лишенных какого-либо смысла, уже проходящих мимо его сознания. И вдруг он увидел, что крохотная красная искорка — яркая-яркая на голубом фоне — появилась на самом кончике фитиля, и от искорки этой потянулась вверх тонкая струйка дыма. В это мгновение ощутил он вдруг огромный прилив сил и понял, что, стоит ему только захотеть — и свеча вспыхнет ярким пламенем. Она тут же вспыхнула — потому что он действительно захотел этого. И в то же мгновение мир снова погрузился во тьму, и только голос его любимой звучал вдогонку за проваливающимся в небытие сознанием:

— Теперь ты не умрешь, монах. Теперь ты останешься жить.

Когда Франциск очнулся, снова стоял день. Под окном слышался звук проезжающей телеги — именно этот звук и разбудил монаха. Палач продолжал выполнять свою страшную работу. Франциск повернул голову и увидел свою возлюбленную — он заранее знал, что увидит ее у изголовья. Как знал откуда-то и то, что будет на ней надето это строгое черное платье, хотя никогда прежде и не видел его. Как знал — хотя и старался загнать это знание поглубже в подсознание — что встреча их не принесет ему счастья. Дар предвидения — страшный дар. Но предвидение не в состоянии изменить текущего мгновения.

Франциск слабо улыбнулся.

— Я не умер, — сказал он тихо.

— Ты теперь не умрешь, монах, — ответила она.

Он хотел по привычке произнести молитву, но язык не повернулся во рту, чтобы повторить столько раз прежде сказанные слова. Он знал — теперь он знал это наверняка — что не Богу обязан он своим спасением. И она, угадав, что творится в душе у Франциска, подтвердила:

— Тебя спас не Бог, монах.

— Меня спасла ты, — сказал он неуверенно, после небольшой паузы.

— Нет, монах. Это было не в моих силах. Тебя спасла твоя пси.

Он впервые услышал это слово. Но не удивился. Все в мире обозначается словами, и если то, что спасло его, не принадлежит к известным и привычным понятиям, то и слово для его обозначения должно быть незнакомым. Он не удивился. Он просто спросил:

— Пси? Что это такое?

— Это — дар Тлагмаха, — ответила она и замолчала. Потом встала, вышла из комнаты и вернулась через пару минут, держа в руках небольшой тазик. Она поставила его у изголовья, обмакнула туда какую-то тряпицу и, отжав ее, стала вытирать монаху сначала лицо, потом, откинув одеяло, плечи, грудь, руки. Вода с уксусом приятно холодила тело, и на какое-то время он забылся, впитывая в себя это ощущение. Только когда она закончила свою работу и снова накрыла его одеялом, он вспомнил, о чем они говорили.

— Тлагмах, — произнес он, пробуя на слух незнакомое имя. — Кто это — Тлагмах?

— Это слишком долго объяснять, монах. Как-нибудь я расскажу тебе о нем. Спи, — и она вышла из комнаты, прикрыв за собою дверь.

Так или почти так происходили события, оказавшие впоследствии столь огромное влияние на судьбы всей Европы, да и всего остального мира. Миллионы людей живут, совершают разные поступки, любят или ненавидят, работают, рожают детей, убивают и спасают от гибели — и не оказывают при этом на ход истории сколько-нибудь заметного влияния, создавая лишь общий фон, на котором происходят исторические процессы. Лишь потому, что всегда и всюду ведут себя так, как предписывает им конкретное окружение, лишь потому, что их реакции остаются предопределенными заранее. Миллиарды людей прожили свои жизни и умерли, и нам никогда уже не суждено узнать хоть что-нибудь об их жизни и поступках. И кажется просто чудом, когда поступки каких-то отдельных людей вдруг проступают сквозь время так отчетливо, будто мы видим их наяву. Как тут не задуматься о будущем, из которого, быть может, столь же отчетливо увидят и нас, как бы мы ни пытались скрыть свои деяния?..

Неистовый аббат Франциск Гранвейгский давно уже спит в могиле. Мы не знаем места его погребения, не знаем точной даты смерти, даже имя его людьми было практически забыто. И тем не менее деяния его оказались столь значительными, что даже сегодня, спустя столетия, многое в нашей жизни определяется их отдаленными последствиями. Именно это обстоятельство позволяет думать, что мы еще очень многое узнаем о судьбе неистового аббата, и те эпизоды из его бурной жизни, которые сегодня мы вынуждены домысливать, завтра, быть может, станут известны с документальной точностью. Франциск Гранвейгский оказался одним из немногих, кому довелось услышать о даре Тлагмаха, и своими чудовищными злодеяниями, самой своей ужасной судьбой — ибо судьба злодея, если злодей этот не психический дегенерат, если творит он злодеяния не ради них самих, а преследуя некую отвлеченную цель, эта судьба всегда ужасна — своей судьбой этот аббат сообщил нам через столетия о той опасности, которую таит в себе этот дар.

Прошел жаркий июль, миновал август, и моровое поветрие, охватившее Аргвиль и его окрестности, постепенно сошло на нет. Теперь мы понимаем механизм этого явления. Какая-то часть жителей обладала иммунитетом к неведомой инфекции и, многократно имея возможность заразиться, все же оставалась здоровой. Уцелевшие жители мало-помалу уверились в том, что они спасены, и вот уже последние умершие были погребены во рву за городской чертой, сняли заставы на дорогах вокруг городка, и первые крестьянские телеги, как и встарь, потянулись на городской рынок. Жизнь возвращалась в Аргвиль. Снова застучали молотки в кузницах, заработали две пекарни, красильщики, почему-то пострадавшие меньше других, отметили свой ежегодный праздник, пронеся по городским улицам статую покровительствующего им святого. Но в целом едва ли третья часть тех, кто прежде населял Аргвиль, встретила приход августа. Многие дома лишились всех своих обитателей, а на иных улицах не осталось почти ни одного жителя.

Так было и на улице, где жил теперь монах Франциск. Как и городок, он тоже возвращался теперь к жизни, но, хотя силы его прибывали теперь с каждым днем, лишь в начале августа смог он вставать с постели и делать первые неуверенные шаги по комнате. Всем, кто преодолел тяжелую болезнь, знакомо чувство освобождения от прошлого, с которым жил теперь Франциск. Происходившее с ним до болезни казалось ему теперь чем-то нереальным, каким-то чужим, случившимся с другим совсем человеком, чем-то, что хотелось навсегда позабыть. Только день нынешний и имел теперь значение. Только сегодня и завтра и была его настоящая жизнь. И вступая в эту новую, настоящую жизнь, Франциск изо всех сил старался позабыть все свои тяжелые и мрачные предчувствия. Иногда это вполне удавалось, и тогда ему казалось, что новая жизнь, открывшаяся перед ним, непременно будет прекрасной.

Его возлюбленная — звали ее Марией, и неспроста, наверное, выбрала она себе это имя, столь многое означающее для христианина — все это время преданно ухаживала за монахом. Но все его вопросы о том, что же это такое — таинственное пси, спасший его дар Тлагмаха — пока оставались без ответа.

— Подожди, монах, еще не время, — говорила она ему, и он прекращал расспросы и замолкал. Само ее присутствие рядом успокаивало его, и если она говорила, что время еще не пришло, вопросы сами собой исчезали из его сознания. Но стоило ей уйти хотя бы ненадолго, как тяжелые предчувствия грядущих несчастий вновь накатывались на Франциска, и бывали минуты, когда он снова обращался мыслями к Господу, чьей милости был, конечно, уже недостоин.

И вот, наконец, настал день, когда он узнал часть истины. Это произошло восьмого августа. На закате он с помощью Марии впервые сумел спуститься по лестнице вниз и постоять перед раскрытой на улицу дверью. Был тихий летний вечер. Чирикали, возясь в пыли, воробьи. Тощий облезлый пес возился, что-то выискивая, на пепелище сгоревшего дома напротив — немало домов в городе сгорело во время поветрия. Откуда-то издалека доносились голоса спорящих женщин. С непривычки кружилась голова и дрожали колени, но Франциск никак не хотел уходить назад.

И в это время в конце улицы показались из-за поворота какие-то фигуры.

Городок, многие жители которого слегли в могилу — желанная добыча для грабителей. И Аргвиль, конечно, не был в этом исключением. Правда, с концом поветрия, в первых числах августа, в городок прибыл королевский судья с несколькими десятками гвардейцев, у городских ворот снова появились караулы, а некоторые улицы по ночам, как прежде, перегораживались цепями. Но всего этого было явно недостаточно для того, чтобы защитить жителей от всевозможных бродяг, которые стекались в Аргвиль как стервятники на падаль. Мария, бывавшая днем на ожившей рыночной площади, приносила в дом ужасающие рассказы о грабежах и поджогах, половина из которых наверняка была чистым вымыслом. Но в более спокойные времена и десятой части этих рассказов хватило бы, чтобы повергнуть обывателей в ужас. Гвардейцы ради устрашения повесили нескольких бродяг, якобы схваченных на месте преступления — а скорее всего, просто первых несчастных, подвернувшихся им под руку, как часто бывает при подобных обстоятельствах — но грабежи от этого, конечно, не прекратились. Более того, поговаривали, что и сами гвардейцы приложили руку к этому весьма доходному делу, обчистив не один из опустевших домов. Поэтому каждый вечер Мария тщательно задвигала засовы на входных дверях и оконных ставнях, а по ночам, проснувшись, они порой подолгу с тревогой вслушивались в подозрительные шорохи снаружи, понимая, что нелегко придется им вдвоем, если какая-нибудь ватага грабителей вздумает поживиться в их доме. Поэтому сейчас, едва лишь завидев приближающихся людей, Франциск отступил от двери, чтобы можно было быстро закрыть ее перед непрошенными гостями. Но Мария не двинулась с места.

— Приглядись хорошенько к этим людям, монах, — сказала она шепотом. — Ты не замечаешь в них ничего необычного?

Бродяги устало шли по улице, глазея по сторонам. И ничего необычного в них не было. Обыкновенные бродяги, грязные и оборванные, заросшие диким волосом, с усталыми и голодными взглядами, каких немало шаталось по дорогам Европы того времени. Франциск всматривался в их лица и никак не мог понять, что же такое должен он увидеть в этих людях. И вдруг будто что-то ударило его, когда он встретился взглядом с высоким худым стариком, шедшим впереди остальных. Это было настолько неожиданно, что Франциск отшатнулся и, наверное, упал бы, если бы Мария не стояла рядом. На какое-то время в глазах у него помутилось, а когда он снова пришел в себя, бродяги уже миновали их дом, и голоса их постепенно затихали где-то за поворотом улицы.

— Ты видел? — спросила Мария, когда они поднялись наверх.

— Да, — он сразу понял, о чем она спрашивает. — Что это было? Кто это был?

— Неважно, кто это был, монах. Важно, что этот человек, как и ты, владеет даром Тлагмаха. И ты должен отобрать у него этот дар.

— Как? Зачем?

— Я расскажу тебе, зачем. Но позже. Ты пока мало что в состоянии понять, монах. Но ты должен завладеть той частью дара Тлагмаха, которую носит в себе этот старик. А для этого ты должен убить его.

— Убыть?! Господи, о чем ты говоришь, Мария?!

— Забудь своего бога, монах, — сказала она, взяв его за плечи. — Забудь. Я теперь твой бог.

Возможно, столь подробно описывая конкретные эпизоды из жизни Франциска Гранвейгского, мы берем на себя слишком многое. Возможно, сухое изложение фактов, которые стали нам известны, произвело бы даже большее впечатление. А то, что мы беремся домысливать его несохранившееся жизнеописание, известное нам лишь по ссылкам, главным образом косвенным, многим может показаться неоправданным. Не станем спорить — мы и сами испытывали до определенного момента сомнения в верности избранного пути. Но изложение того, что мы узнали, сухим научным языком, не проходит сразу по нескольким причинам. И потому, что полученная пока что информация слишком противоречива и неполна. И потому, что то, о чем он счел возможным поведать современникам, вызывает какое-то инстинктивное неприятие, совершенно не укладываясь в рамки уже наших современных научных представлений. И потому, что наши скромные попытки поделиться полученными предварительными результатами с коллегами на страницах научной периодики встретили неожиданно мощное противодействие, глубинная причина которого стала нам ясна лишь значительно позднее. И потому, наконец, что мы вынуждены были, реконструируя те давние события, прибегнуть к психологическому моделированию, воспользовавшись помощью, любезно предоставленной нам группой психологов из Центра криминалистики в Остине. Сотрудничество наше было весьма плодотворным, но оказалось, что мы в некотором смысле разговариваем с ними на разных языках из-за существенно разной специфики решаемых нами задач. В будущем, несомненно, психологическое моделирование, используемое сегодня преимущественно в криминалистике и эргономике, будет широко применяться и в области компьютерной исторической голографии, поэтому трудности, с которыми мы столкнулись, налаживая сотрудничество, несомненно удастся преодолеть. Но в настоящее время оказалось, что наиболее естественным образом объединить полученные нами в ходе исследований данные можно при помощи, назовем это так, их «беллетризации». Тот Франциск Гранвейгский, которого мы описываем — это всего лишь модель реального, живого Франциска, созданная на основе полученных нами косвенных исторических свидетельств. Но эта модель, несмотря на свою неизбежную ограниченность и упрощенность, рассказала нам очень о многом. И, хотя сомнения в правильности выбранного нами способа изложения не покидают нас, начав свой рассказ в этом ключе, мы волей-неволей вынуждены так же его и продолжить, не отступая от раз избранного способа изложения.

Тем более, что некоторые моменты из жизни реального Франциска, а вовсе не его психологической модели, известны нам сегодня с поистине поражающей даже наше воображение точностью благодаря их огромному влиянию на последующие события. Так, в частности, нам очень хорошо известно, что же такое узнал Франциск от своей возлюбленной в эту ночь.

Это была ночь откровений. Он, конечно, далеко не все оказался в состоянии понять с первого раза, да и сама Мария старалась по возможности не выходить за рамки привычных и понятных ему ассоциаций. Но он узнал главное для себя. Узнал о том, что же такое эта таинственная пси, этот дар Тлагмаха, которому обязан он был своим спасением. И узнал, понял, наконец — так ему показалось — с кем же свела его судьба, кто такая на самом деле его возлюбленная, целиком завладевшая его душой, отобравшая эту душу у самого Бога.

— Посмотри на небо, монах, — говорила она ему, раскрыв ставни. — Посмотри на звезды, на эти огоньки, сияющие в вышине. Знай, монах, это вовсе не зажигаемые ангелами лампады на хрустальном небосводе, как учит ваша глупая религия. Нет, каждая из этих звезд столь же велика, как ваше солнце, и точно так же они освещают и согревают множество миров, подобных вашему. Мир огромен, монах, и звезды просто очень и очень далеки. Так далеки, что твое сознание просто неспособно вообразить действительное до них расстояние. Вы ведь приучены измерять расстояние временем, которое тратит путник на его преодоление. Но обычному путнику не хватит даже вечности на то, чтобы достичь ближайшей из звезд. И сам ты, монах, пока слишком мал, слаб и ничтожен, чтобы понять величие мира, в котором живешь. Но ты можешь еще стать воистину великим и сильным, если будешь поступать так, как велю тебе я.

Она говорила и говорила, и Франциск как зачарованный внимал ее словам, не сомневаясь ни на мгновение в их истинности, впитывал их в себя, даже не понимая — верил. И смотрел в открытое окно на темное августовское небо, и казалось ему, что эта бездна над головой, всегда бывшая бездонной и непостижимой, теперь, когда узнал он, насколько же она на самом деле бездонна, стала вдруг близкой и понятной.

А потом она рассказала ему про Тлагмаха. Про того, кто, странствуя по Вселенной от звезды к звезде, наделяет разумных субстанцией пси. Цели его непостижимы, говорила она, и могущество его беспредельно, но те, кто обладает достаточным количеством этой субстанции, могут отчасти понять и принять истину о Тлагмахе. Франциску совсем нетрудно оказалось впитать в себя информацию, полученную в этой части ночного рассказа. Это нам, сегодняшним людям, трудно поверить в Тлагмаха, трудно примириться с его существованием, потому что никак это высшее существо не вписывается во вроде бы стройную картину мироздания, которую мы сумели построить. Но для монаха из четырнадцатого столетия совсем несложно было примириться с наличием этого верховного существа. Еще недавно Франциск свято верил в Бога, и потому совсем не трудно оказалось для Марии — будем пока называть ее так — поставить Тлагмаха на опустевшее место. Франциск был изначально внутренне подготовлен к восприятию того, о чем она говорила, рассказ о Тлагмахе естественным образом вписался в систему его представлений, и возникающие у нас сегодня недоуменные вопросы об этом существе на том уровне восприятия мира, которого достиг Франциск, были ему просто недоступны.

Конечно, «знание», которое получил Франциск от Марии, можно интерпретировать по-разному. Можно все принимать на веру, и кое-кто, несомненно, так и поступит. Но мы склонны думать, что уместнее всего считать эту информацию малодостоверной. Франциск просто-напросто получил понятное для него объяснение, и скорее всего объяснение это далеко от истины. Мы считаем, что объяснения, полученные Франциском и частично изложенные в его ужасающем труде, вообще сегодня значения не имеют. Тлагмах наделяет разумных субстанцией пси. Зачем? Почему? Как? — Какая разница? Нам важно другое, нам важно, что эта субстанция дает возможность обладателям ее совершать действия, издревле относимые людьми к области чудес. Те чудеса, в которые верили люди, когда чудеса эти не были следствием мистификации, самообмана или же неверного понимания самых обыкновенных природных явлений, обязаны своим появлением именно субстанции пси, которую подарил людям Тлагмах. Телепатия и левитация, ясновидение и телекинез, все то, что мы по странному — а скорее всего, даже весьма закономерному — созвучию относим сегодня к пси-феноменам, обязано своим появлением именно субстанции пси. Люди, по стечению обстоятельств наделенные этой субстанцией в достаточном количестве, начинают проявлять необычайные способности, иногда сознательно, но по большей части бессознательно становясь чудотворцами. В легендах о чудотворцах, которых немало накопилось за многие века человеческой истории, есть, как теперь представляется, рациональное зерно. Чудеса случались и чудеса случаются. Но очень и очень редко. И дело здесь в том, как объяснила Мария Франциску, что субстанция пси распределена между всеми живущими, хотя распределена и крайне неравномерно. Она никуда не исчезает, но ее не становится и больше. Она просто перетекает от человека к человеку. От родителей — к детям. От умершего — к тем, кто его окружает. И хотя случается, что один человек каким-то образом получает больше этой субстанции, значительно больше, чем все остальные, но еще никто не смог получить ее столько, чтобы стать по-настоящему сильным. Если бы кому-то удалось собрать в себе всю пси, подаренную Тлагмахом роду людскому, то человек этот сравнялся бы могуществом своим с самим Богом, он стал бы могучим и всесильным обитателем Вселенной. И открылись бы перед ним великие тайны бытия, постичь которые не способен ни один из смертных, и осознал бы он великий смысл жизни всех разумных, и вечность, которая открылась бы перед ним, оказалась бы наполнена этим смыслом. Он знал бы и мог бы совершать то, чего никогда не узнать и никогда не совершить простому смертному.

Мы можем сегодня сказать, что именно эта ночь предопределила страшное будущее Франциска. Ему показалось тогда, что он многое понял, что перед ним открылись великие тайны, что он постиг истину и узнал путь, которым идти в жизни. Такова была сила и убедительность слов Марии, что дар предвидения, которым благодаря своей пси уже обладал в некоторой степени Франциск, не в состоянии был предупредить его об опасности. В ту ночь воля его полностью и добровольно подчинилась воле его странной — скажем пока так — возлюбленной, и на долгое время он оказался марионеткой в ее руках. Разум его оказался настолько подавленным, что даже память о событиях последующих нескольких месяцев почти не сохранилась у него, и мы в состоянии судить о происходившем тогда лишь по косвенным данным. Но кое-что из происходившего мы знаем достаточно хорошо. В частности, мы с полной достоверностью установили, что в окрестностях Аргвиля той осенью было совершено немало кровавых убийств, но прямых доказательств виновности Франциска и его возлюбленной в этих преступлениях у нас нет.

Зато косвенных указаний на это вполне достаточно.

Мы знаем, в частности, что впоследствии Франциск Гранвейгский обладал многими поразительными способностями, которые не были присущи ему в юности. Известны случаи, когда он безошибочно предсказывал засухи, ураганы, наводнения, исходы войн и смерть владык. Он обладал и способностью исцелять простым наложением рук, но пользовался этим даром крайне редко. Он, как считали его современники, понимал мысли других людей как свои собственные, а когда случалось ему говорить перед большой толпой, собравшейся на очередную казнь колдунов и ведьм, то негромкий голос его отчетливо слышали все присутствующие, хотя обычному человеку пришлось бы для достижения того же эффекта кричать — так много собирал он народа на эти казни. Он мог месяцами обходиться без сна и, как утверждали, не есть ничего по несколько недель подряд. Все это позволяет с уверенностью говорить, что за то время, которое не сохранилось в памяти у Франциска, он получил изрядное количество субстанции пси, которая одна и может объяснить появление у бывшего монаха столь необычных способностей. Нам известен лишь один способ, которым он мог воспользоваться для получения пси — убийство. Так что, по всей видимости, убийства в окрестностях Аргвиля в тот период лежат преимущественно на его совести.

Но сам он либо ничего не помнил, либо заставил себя позабыть обо всем. Лишь одно воспоминание осталось у него от того времени, и лишь оно одно мучило его до самой смерти. Но связано оно было не с каким-то одним определенным событием. Скорее, это воспоминание было синтезом многих отдельных событий, и здесь уместнее было бы говорить о некоем знании, приобретенном Франциском в тот период. Умело сконструированном знании об изначальной греховности человеческой природы, о подлости и грязи, о трусости и эгоизме, животной похотливости и глупости, которые будто бы присущи любому человеческому существу от природы. За эти скрытые от нас месяцы он сумел каким-то образом усвоить все это, он успел проникнуться презрением и ненавистью ко всему роду человеческому, так что доброта и терпимость, жалость и сострадание, казалось, навсегда покинули его душу. За это сравнительно короткое время его сумели превратить в страшное чудовище, которому чуждо и ненавистно почти все человеческое. И самое страшное состояло в том, что это чудовище обладало способностями, далеко превосходившими способности отдельного человека. И неизвестно, что случилось бы с Франциском и с человечеством, презираемым им, если бы не одно событие, круто изменившее его отношение к происходящему.

Это случилось зимой, в один из тех редких холодных дней, когда Аргвиль ненадолго покрывался снегом, и жители его старались пореже покидать свои жилища, чтобы не схватить ненароком губительную простуду. Как удалось установить, Франциск и Мария по-прежнему жили в том же самом доме, причем монах скрыл от окружающих — благо в городке было теперь много новых людей, и это оказалось нетрудно — свое прошлое и свое происхождение. Никто из прежних жителей, наверное, не признал бы в нем одного из монахов из теперь разграбленного и частично сгоревшего монастыря, потому что и внешне Франциск сильно изменился. Он взял себе вымышленное имя, и вскоре после его выздоровления, в конце августа, они с Марией обвенчались. Есть указания на то, что на первом этаже Франциск оборудовал столярную мастерскую и выполнял кое-какие работы по заказам горожан. Заказов, правда, было немного, и жили молодые в основном на наследство, доставшееся Марии от матери. Хотя, разумеется, покойная не могла быть матерью Марии. Однако, не зная ничего о том, когда Мария появилась в ее доме и как сумела вступить во владение наследством, мы не станем заниматься спекуляциями по этому вопросу. На наш взгляд, ее способность контролировать поступки других людей в достаточной степени все объясняет.

Так вот, однажды, спустившись к нему в мастерскую, та, что называла себя Марией, сказала Франциску:

— Случилась беда, монах. Случилась страшная беда.

Она могла бы и не говорить ничего — Франциск и так уже несколько дней чувствовал, что с его любимой происходит что-то страшное, потому что обладал он уже способностью без слов общаться с ней на расстоянии и понимать некоторые из ее мыслей. Но что же именно происходило с ней, он пока осознать не мог. Он отложил в сторону молоток и стамеску, выпрямился, подошел к Марии и обнял ее за плечи. Но она неожиданно отбросила его руки в стороны, отстранилась и отступила назад, к двери. И таким холодом вдруг повеяло от нее, что Франциск, пораженный, застыл без движения. Наверное, это и был момент его побуждения, момент обретения Франциском собственной воли, не подчиненной Марии.

— Не надо, монах, — холодно и как-то злобно сказал она. — Не надо.

— Но почему?

— Почему? Да потому, что случилась страшная вещь. Случилось то, чего не должно было случиться. Я слишком вжилась в это тело, монах, и потеряла бдительность. И теперь… Теперь у нас будет ребенок.

— Ребенок? — спросил он. И не сказал больше ни слова. Он и сам, наверное, не понял, что же за чувства родились в его душе. Но Мария — она поняла. Она-то поняла все сразу.

— Замолчи, глупец! — закричала она, хотя он и так молчал. — Замолчи!

Он отшатнулся, как от удара, потому что лицо ее вдруг сделалось страшным. Не таким, каким могло быть в гневе лицо его любимой. Не человеческим лицом. Нет — лицом чудовища, лицом чего-то такого, для чего в человеческом языке даже названия не существует.

— Глупец! — снова закричала она. — Неужели ты так же глуп и ничтожен, как и все остальные люди? Неужели и ты, уподобившись животному, только и способен, что продолжить свой род?

— Но что в этом плохого? — он с трудом собрал силы, чтобы выдохнуть этот вопрос.

— Что? Да то, что часть нашего пси — и твоего, и моего — перейдет теперь к этому ребенку. И если ребенок останется жить, то нам с тобой — ты слышишь, глупец?! — нам с тобой никогда уже не стать всемогущими! В который уже раз пытаюсь я сотворить бога из человека, и всякий раз настает момент, когда он сам отказывается от божественной силы! Неужели же и ты, монах, ты, который в прежней своей жизни отказался от всего во имя своего Бога, теперь откажешься от божественности во имя продолжения рода?

Он молчал, не в силах произнести ни слова, и она снова заговорила — злым, резким, ненавидящим голосом:

— Так вот слушай, монах. Слушай и пытайся понять. Не для того я по крупицам собирала пси своего народа, не для того прожила вечность и преодолела бесконечные расстояния, чтобы делиться с кем-то своим могуществом и своим бессмертием. Тебе, монах, легко отказаться и от бессмертия, и от великой силы — ты никогда не имел ни того, ни другого. Но я от них отказываться не собираюсь. Знай: этот ребенок умрет, если на счастье свое он не родится уже мертвым. Знай это, монах.

«Этот ребенок умрет» — гулко звучало в голове у Франциска, наполняя ее погребальным звоном колоколов, и вскоре ничего, кроме этого звона, не осталось у него в сознании, и он как подкошенный рухнул на пол. Лишь через много часов, когда совсем стемнело, пришел он в себя. Он так и лежал на полу в мастерской. Члены его затекли, тело замерзло, и не сразу удалось ему подняться на ноги. Хромая, подошел он к лестнице, с трудом поднялся наверх и отворил дверь в комнату. И спросил в темноту, зная, что она здесь, что она не спит и слышит его:

— Зачем?

И сразу же вспыхнули свечи в изголовье кровати, осветив ее лицо, столь любимое когда-то Франциском. Но теперь прекрасное это лицо показалось ему ужасным и отвратительным, и он вздрогнул, застыв на месте.

— Зачем? — она говорила тихим, холодным, совершенно чужим голосом. — Затем, монах, что я не хочу умирать. Я хочу жить вечно, и мне нужен кто-то равный мне или даже более могущественный, кто помог бы этого добиться. Дар Тлагмаха каждому из разумных народов Вселенной велик, но этого дара хватает лишь на кого-то одного. Только на одного, монах, не больше. Только на одного. А мне пришлось покинуть свой мир, бежать оттуда, не овладев даже половиной пси, которую подарил Тлагмах моему народу. Тот, кто завладел оставшейся частью пси, был сильнее меня, и иного выхода не оставалось. Или погибнуть, или… Но и он не всемогущ, пока не завладеет всей пси моего народа, и потому — я знаю наверняка — он идет по моему следу. Ты, монах, став всемогущим, мог бы спасти меня. Ну неужели после всего, что я для тебя сделала, ты откажешься меня спасти, ты оставишь меня без защиты? И ради чего — ради этого ребенка, который возьмет на себя и часть твоего могущества? Который, быть может, захочет потом завладеть всем. Неужели ты настолько глуп, монах, чтобы согласиться на такую жертву?

— Кто ты? — спросил Франциск слабым шепотом, опершись о дверной косяк, чтобы не упасть.

— Я — твой Бог, монах, — ответила она уже столько раз слышанной Франциском фразой, но что-то сломалось в душе у Франциска, и он не мог больше молиться этому богу.

— Нет, — прошептал он. — Ты не бог. Ты — дьявол.

Он повернулся и бросился прочь из этого дома. В ночь, в холод, в темноту.

Мы ничего не знаем пока о его жизни на протяжении следующих шести с небольшим месяцев. Мы знаем лишь, что в конце концов он вернулся в Аргвиль нищим странствующим монахом в оборванной рясе, голодным и исхудавшим, изменившимся так, что трудно было бы поверить, что лицо этого монаха принадлежит человеку, не достигшему своего тридцатилетия. За эти полгода он стал похож на умудренного жизнью и много страдавшего старца, и до самой смерти своей сохранил Франциск этот облик. Одна из наших групп, занимающаяся анализом изображений, сумела выделить лик Франциска на десятках фресок, икон и миниатюр среди ликов различных святых. Вглядываясь в эти изображения, можно понять, почему всякий, с кем приходилось ему впоследствии встречаться, запоминал эту встречу на всю оставшуюся жизнь — столь пронзительным был взгляд неистового аббата. Он оставил свой след в душах очень многих людей — только потому память о нем не умерла даже после столетий мнимого забвения.

Франциск вернулся в Аргвиль в тот день и час, когда в доме, оставленном им более полугода назад, появился на свет его сын. В этом нет ничего удивительного, если принять на веру гипотезу о магических свойствах субстанции пси, которой он обладал в изрядном количестве. Узкими улочками уже оправившегося от прошлогоднего морового поветрия городка он подошел к так хорошо знакомому ему дому, поднялся по каменным ступеням и отворил незапертую дверь. Внизу, у лестницы, стояла повивальная бабка, только что принявшая младенца, и молодой священник, зашедший проведать свою прихожанку. При виде Франциска они застыли на месте, оборвав разговор на полуслове, а он, как бы не заметив их, молча поднялся по лестнице, вошел в комнату и затворил за собой дверь. Появление его было столь неожиданным и так поразило священника и повивальную бабку, что какое-то время они молча стояли, глядя ему вслед и не понимая, что же происходит. Очнулись они лишь тогда, когда сверху, из той комнаты, где остались роженица с ребенком, раздался нечеловеческий вопль:

— Чудовище! Ведьма! Змея!

Не говоря ни слова, бросились они вверх по лестнице и ввалились в комнату. Но не посмели сделать и шага дальше порога, потому что глазам их открылась сцена, ужаснее которой не могло вообразить себе сознание человека той эпохи. Комната была вся заполнена бледно-голубым сиянием, исходящим, казалось, из самого воздуха, и все в этом сиянии представлялось нереальным, расплывчатым, лишенным четких очертаний. Все — кроме детской колыбели, кроме монаха, распростертого перед ней на полу и гигантского двухвостого змея с руку толщиной с горящими глазами и полуоткрытой пастью полной острых зубов, который раскачиваясь поднимался все выше, выползая из-под одеяла на постели роженицы.

Смертельный ужас охватил вошедших, и они свалились бы без чувств, если бы некая сила, исходящая от взгляда чудовищного змея, не толкнула их прочь, прочь из этой комнаты, прочь из этого дома. С криками выскочили они на улицу и побежали, не разбирая дороги, и не сразу сумели горожане остановить их безумный бег, задержать и успокоить несчастных. Когда же несколько самых смелых, похватав все, что попалось под руку — кто топор, кто мясницкий тесак, а кто палку потяжелее — с опаской вошли в дом и поднялись по лестнице, змея в комнате уже не было. Был лишь монах, лежавший на полу рядом с пустой кроватью и не подававший признаков жизни. И мертвый, задушенный младенец в колыбели.

Такова в общих чертах ужасная история, происшедшая в маленьком городке Аргвиле в начале четырнадцатого столетия. Никто и никогда не видел там больше этого двухвостого змея, но все почему-то безоговорочно поверили рассказанному повивальной бабкой и священником — видимо, картина, свидетелями которой они стали, настолько поразила их воображение, что не поверить им было попросту невозможно. Но появление этого змея в человеческой истории прослеживается неоднократно. Нам удалось найти кое-какие ссылки на него в древних, доисламского периода, сказаниях народов, населявших аравийский полуостров, в легендах ряда африканских и южноамериканских племен, в китайских и древнеиндийских манускриптах. Правда, все эти данные носят пока предварительный характер, поскольку огромное большинство манускриптов по истории этих регионов пока остается недоступным для компьютерной обработки. Но несомненно, что в будущем мы получим достоверные свидетельства о неоднократном вмешательстве в человеческую историю этого существа, о неоднократном искушении, которому подвергались сыны человеческие со стороны двухвостого змея. И не исключено, что даже сама легенда о совращении змеем Адама и Евы — хотя библейский змей и не был двухвостым — есть не что иное, как отголосок подобного события.

Искушение… Несомненно, это было искушение. Не первое и не последнее в человеческой истории. И то, что не привело еще это искушение к гибели всего человечества, не может, не должно нас успокаивать. Потому что сегодня как никогда велика опасность того, что искуситель добьется-таки своей цели, потому что сегодня у одного человека как никогда много шансов завладеть субстанцией пси всего погибшего человечества. И не так уж важно сегодня, верим ли мы сами в чудесный дар Тлагмаха или же считаем, что все, рассказанное выше, не более, чем досужие вымыслы. Важно, что кто-то может поверить, и этот кто-то способен уничтожить не только нас — он способен уничтожить само будущее человечества. Потому и не смогли мы молчать, узнав об этой чудовищной истории, потому и постарались довести ее до всех, не ограничиваясь рамками сухого академического изложения. Сегодня, пока еще не поздно, надо встать на пути у чудовища, которое с древнейших времен искушало род человеческий. Сегодня есть у нас для этого и силы, и средства, недоступные средневековому монаху Франциску.

Он не умер тогда. Она наверняка хотела бы убить его, но пси, которым завладел монах при ее участии, в тот раз спасло его от гибели. Он пришел в себя, он вернулся к жизни, и уже через несколько лет стал Франциском Гранвейгским, само имя которого долгие годы внушало ужас всей католической Европе. Потому что смыслом жизни неистового аббата стала борьба с дьявольскими искушениями, и в этой борьбе он ни перед чем ни останавливался. На протяжении тысячелетий люди инстинктивно боялись всех, кто обладал субстанцией пси и был способен творить чудеса. Но лишь в Европе времен Франциска Гранвейгского борьба с обладателями пси вылилась в планомерное их уничтожение, в геноцид, направленный против всех, кто хоть ненамного поднимался над средним уровнем. От Средиземного моря до Северного, от Карпат до Пиренеев прокатились процессы над ведьмами и колдунами, направляемые жестокой, не знающей пощады рукой неистового аббата. Он колесил по всей подвластной папе Европе, и там, куда он приезжал, начинали пылать костры, в которых находили свой ужасный конец несчастные обладатели дара Тлагмаха. Он умел выискивать их в любой толпе, под любой маской. Укрыться от него было невозможно. По всей Европе полыхали костры, по всей Европе толпы народа стекались посмотреть на казни злодеев — и воспринимали на себя малые дозы освобождаемой умирающими субстанции пси. Будь это во власти аббата Франциска, костры эти запылали бы по всему миру. Он уничтожил бы всех, способных поддаться искушению. Если б это только было в его власти… Увы, он был всего лишь человеком, слабым и смертным человеком, хотя пси, обретенная им, и дала ему дополнительные жизненные силы. Но пришел день, когда сил этих не хватило даже на то, чтобы предвидеть беду и попытаться предотвратить ее. В мае или в начале июня 1348-го года Гранвейгский монастырь охватило пламя страшного пожара, в котором сгинул без следа неистовый аббат Франциск. Гибель его никого не повергла в скорбь, хотя никто и не посмел открыто выразить свою радость. Да и нечему было особенно радоваться — костры, зажженные им, продолжали пылать по всей Европе. Но жгли на них теперь кого попало. И продолжали посылать проклятия дьяволу — но забывали о его воплощении, искушавшем когда-то Франциска. А история не спеша шла своим чередом.

И только чья-то беспощадная воля методично уничтожала в памяти человеческой все, связанное с тем жутким временем. Именно это обстоятельство тревожит нас сегодня больше всего, именно оно заставляет во весь голос заявить о сделанных нами открытиях. Потому что лишив человечество памяти, его делают беззащитным перед новым злом, и это новое зло сегодня может оказаться страшнее всех злодеяний прошлого. Во имя нашего будущего мы не должны забывать.

Ни плохого, ни хорошего.

Ничего.

 

ИСПОЛНИТЕЛЬ ЖЕЛАНИЙ

— А кстати, шеф, почему вы не отловите айгла для себя?

— Не вижу смысла, — буркнул я в ответ и подбросил в костер пару веток. Было время, когда мне нравилось вот так сидеть у костра и отдыхать после тяжелого дневного перехода. И неспешно беседовать с людьми, которых я вел. Кого только ни водил я за эти годы… И ученых, и авантюристов каких-то, и богачей, сбесившихся от обилия денег и не знающих, куда их потратить, и бедняков, почти нищих, с трудом добравшихся на последние гроши до этих мест в надежде поправить свои дела, и разных темных личностей, с которыми — теперь-то я понимаю это — было бы лучше вообще не связываться. Раз даже вел отставного министра — вот уж не пойму, ради чего он мог отправиться в этот поход, чего ему там не хватало в его министерской жизни? Разные были люди, разные судьбы, разные интересы. И мне было интересно с ними. До тех пор, пока не понял я, что же их всех объединяет.

Да, было время…

— Неужели у вас нет никаких желаний? — Эйгон не хотел униматься.

— Нет, — ответил я, и добавил, чтобы поскорее закончить разговор: — У меня нет таких желаний, которые мог бы исполнить айгл.

— Трудно в это поверить, — пробормотал несколько смущенно Эйгон, и разговор этот, наверное, прекратился бы, не вмешайся тут Раджкар:

— Вы, наверное, просто не знаете, как обращаться с айглом, шеф. Если обращаться с ним умело, он может выполнить любое желание. Уверяю вас, буквально любое. У меня в этом деле богатый опыт.

Жирный хорек, — подумал я. Но без особой злобы. Слишком я устал, чтобы злиться как следует. Да и привык я уже к ним ко всем. Привык, как они рассуждают про айглов. Привык к тому, что они собираются делать с этими существами. Собственно, чем я-то сам лучше — ведь я им всем помогаю. Нисколько я не чище их всех. А то, что сам не завел себе айгла… Этого им не объяснишь.

— Если бы я не был таким лопухом, не пришлось бы мне сейчас тащиться за новым айглом, — Раджкар лежал на спине, подложив под голову рюкзак, и смотрел куда-то вверх, в звездное небо. — Вообще, по-моему, глупость это — что айгла надо обязательно отловить собственноручно, чтобы он исполнял твои желания. Наверняка глупость. Типично для нашего правительства: заявить, что вера в способности айглов, не более, чем суеверие. И на всякий случай ввести ограничения. Просто кто-то в там боится, что в противном случае все айглы окажутся в руках тех, кто может за них заплатить. Кому-то там наверху это не нравится.

Не только наверху. Мне, например, тоже это не нравится. Только я молчу. Потому что что вообще могу я сделать, чтобы это было не так? Все равно ведь, и это не секрет, рано или поздно айглы попадают-таки в руки тех, кто может за них заплатить, и никакая самая строгая регистрация не может предотвратить этого. Запреты никогда не ликвидировали преступный бизнес — просто всегда росли цены. А те, против кого, казалось бы, запреты эти направлялись, богатели еще больше. Таковы законы этого мира.

— А как вы собираетесь использовать своего айгла? — не отрывая глаз от огня, спросил Эйгон.

Раджкар как-то утробно не то засмеялся, не то заурчал:

— Это весьма деликатный вопрос, коллега. Весьма деликатный.

Он с самого начала похода называл Эйгона «коллегой». Видимо, имея в виду, что цель похода у них одинаковая. А может, это просто было привычное для него обращение. Хотя меня он так, конечно, не называл.

— И все-таки.

Раджкар повернулся на бок и, опершись на локоть, посмотрел на Эйгона через костер. Потом спросил:

— Как по-вашему, сколько мне лет?

— Лет сорок — сорок пять, — ответил Эйгон после некоторого раздумья.

— Ошибаетесь, коллега. Когда мне было сорок лет, я ни о каком айгле и не помышлял. Вас это, несомненно, удивит, но мне недавно стукнуло восемьдесят три. Восемьдесят три, и ни месяцем меньше.

Эйгон даже присвистнул. Я, правда, не удивился. Я не думал прежде о его возрасте, но был готов к чему-то подобному. Восемьдесят три, а выглядит он совсем молодо. И еще удивляется, что его айгл отдал концы. Это что же надо было с айглом сотворить, чтобы так вот омолодиться? Но я ничего, конечно, говорить не стал, а Раджкар снова лег на спину и, глядя на улетающие в темное ночное небо искры, продолжил:

— В жизни есть только одна настоящее ценность — здоровье. Молодость и здоровье. Это, впрочем, почти синонимы, одно без другого не в счет. Когда ты молод и здоров, тебе доступно все на свете, а старому и больному никакие деньги не принесут радости. Человек, знаете, очень быстро достигает уровня насыщения счастьем, и разница между уровнем счастья, которое доступно для всех, пока они молоды и здоровы, и тем счастьем, что достижимо лишь для избранных, призрачна. Так же и со страданием, кстати говоря, и мы всю жизнь колеблемся между двумя этими состояниями, попеременно пребывая то в одном, то в другом. А потому просто глупо идти на какие-то крупные жертвы ради призрачного повышения уровня своего счастья. Этой цели надо добиваться с наименьшими затратами — вот, если хотите, моя жизненная философия.

Раньше меня бы это, может, заинтересовало. Раньше я, возможно, даже поспорил бы с ним. Ну хотя бы о том, что нельзя низводить счастье до физиологического уровня, что есть счастье творчества, равно как и муки творчества. Но теперь мне было все равно.

Помолчав немного и не дождавшись никакой реакции, Раджкар продолжил свои рассуждения:

— Я знал психов, которые пытались добыть айгла совсем по другой причине. Собственно, на первый-то взгляд, все почти преследуют другие какие-то причины. Одним нужны деньги, успех в делах. Другим — талант. Как будто айгл может дать им то, что от бога. Третьи отправляются в эту проклятую дыру во имя любви, — Раджкар снова не то засмеялся, не то заурчал, а я невольно бросил взгляд на Эйгона. Мне показалось, что он покраснел, но в пламени костра никто не выглядит бледным. — Но, если разобраться, — продолжил Раджкар, — все это сводится к одной единственной цели — к достижению счастья. А самый простой, самый надежный путь к счастью — это обретение молодости и здоровья. Все остальное приложится. — Он немного помолчал. — Правда, есть и другие — те, кому айгл нужен для мести. Вот это уже действительно ненормальные.

Минут пять, наверное, все молчали. Потом Эйгон, наконец, подал голос:

— Но ведь сами по себе молодость и здоровье не дают счастья. Ведь этого мало.

— Если вам этого мало, коллега, то айгл вам ничем не поможет. Потому что это очень большой вопрос — удовлетворит ли тебя то, что ты получишь с помощью айгла, если ты не умеешь радоваться тому, чем и так обладаешь.

На этом разговор наш прервался. Мы сидели вокруг костра, глядя в огонь, и каждый думал о своем. Трещали поленья, закипала вода в котелке, из леса доносились отдаленные крики ночных птиц. Я не вслушивался — мы еще не достигли тех мест, где необходимо вслушиваться. Вот когда мы переправимся на тот берег Кргали…

Наконец, вода закипела. Я вылил половину во второй котелок с заваркой, накрыл крышкой, а в оставшуюся воду высыпал пакет с концентратом и снова повесил котелок на огонь. От поднявшихся из котелка запахов засосало под ложечкой, и даже Раджкар, который, пока мы шли днем, утверждал, что легко обойдется без пищи одну-две недели — в это нетрудно было поверить, оценив его жировые запасы — даже он придвинулся к костру и стал потягивать носом.

Минут через пять я снял котелок с огня, достал комплект одноразовой посуды и разлил чай и похлебку. Все ели молча и сосредоточенно — я гнал их сегодня по маршруту с хорошей скоростью и почти без передышки, чтобы тот, кому это вдруг окажется не под силу, сам отказался бы от похода, пока мы еще на этом берегу. Но они оба, против ожидания, шли хорошо, и это меня несколько успокоило. Хотя какие-то предчувствия, которые появились у меня накануне выхода, все-таки гнездились где-то в глубине сознания.

Я закончил еду первым, кинул свою миску в костер, посмотрел, как она вспыхнула белым пламенем, озарив начавшие уже подергиваться пеплом угли, отправил следом кружку и ложку и пошел устраиваться на ночлег. Первую ночевку я всегда устраивал, немного не дойдя до реки — чтобы спокойно выспаться, а на другой день начинать переправу уже втянувшись в походный ритм, не сразу со сна. Я забрался в свой спальный мешок, повернулся на бок и закрыл глаза. Я еще слышал, как они, о чем-то вполголоса разговаривая, забирались в палатку, но уснул, пока они устраивались. И проснулся, как всегда, первым. С рассветом.

Было туманно и зябко. Я сходил к ручью за водой, развел костер и к тому моменту, когда Раджкар, продирая глаза, вылез из палатки, уже успел приготовить завтрак. Эйгона пришлось будить, и он спросонья не сразу понял, где находится. Что ж, это надо учесть и ни в коем случае не класть рядом с ним на ночь заряженное оружие. Мы быстро позавтракали, сложили рюкзаки и отправились в путь. День предстоял тяжелый.

Долина Кргали открылась из седловины между двумя холмами, и, взглянув с высоты на лес на том берегу, я, как всегда, почувствовал легкий озноб. Я знал, что это постепенно пройдет, что там, на месте, я уже не буду бояться, а если и испугаюсь, то это не будет тем страхом, что парализует волю. Но перед тем, как оказаться с опасностью лицом к лицу, я всегда, неизменно мучился от этого страха, и мне казалось, что и голос мой, и мое лицо выдают его. Поэтому я старался почти не разговаривать и шел первым. И еще старался вообразить, что опасность уже совсем рядом, чтобы мобилизоваться. Хотя какие здесь могут быть опасности по пути в страну айглов? Опасным этот берег становится лишь при возвращении.

— А вот и Кргали, — бодро сказал шедший вторым Раджкар. — Устроим привал?

— Нет, надо спешить, — не оборачиваясь, пробурчал я. Привал ему нужен. Как будто мы на пикник выбрались.

Спуск к реке занял часа два — я, сказать по правде, рассчитывал быть там раньше, но тропинка очень сильно петляла, а пойти напрямик я не решился. Тут лучше всегда держаться тропинок, если не хочешь получить пулю — те, кто возвращается, всегда настороже. Наконец, спуск закончился, и, нырнув в заросли кустарника, тропинка вывела нас на пологий, поросший травой берег реки. Дул легкий прохладный ветерок, утренний туман давно уже рассеялся, и не очень пока высокое солнце слепило тысячами отражений от поверхности воды. Кргали — река быстрая, но на этом участке не было ни порогов, ни перекатов, и переправа труда не представляла. Все опасности начнутся с того момента, как мы ступим на тот берег. Почему — никто не знал.

Мы устроили на берегу небольшой привал, перекусили всухомятку, потом я достал надувную лодку и начал подготовку к переправе. Через два часа мы пристали к противоположному берегу в полутора километрах ниже по течению. Отсюда начиналась страна айглов.

— Почему бы не оставить лодку здесь? — спросил Эйгон, наблюдая, как я укладываю ее в свой рюкзак. — Зачем тащить лишнюю тяжесть?

— Так надежнее, — буркнул я в ответ. Лучше уж таскать с собой эти лишние два килограмма, чем быть привязанными к этой именно переправе, да еще дрожать, как бы с лодкой чего не случилось. Но в подробности вдаваться не хотелось. Не до того мне было. Как-то всем нутром я чувствовал, что вот, дошли, добрались до страны айглов, и теперь вся надежда — только на свое чутье, на опыт, на везение. Больше всего на везение. Те, у кого нет везения, в страну айглов не ходят. Или не возвращаются оттуда. Но кто скажет, какой ценой достается это везение, откуда оно берется, и почему вдруг покидает человека? Мне пока везло — но я никак не мог позабыть того самого первого айгла, раненного моей случайной пулей и умиравшего на моих глазах. Может, только из-за него я и жив до сих пор.

— Никто не знает, коллега, — объяснил за меня Раджкар, — какой дорогой мы пойдем обратно. — На правах уже побывавшего раз в стране айглов он то и дело принимался поучать Эйгона. Тот пока что терпел эти поучения. Меня они, конечно, раздражали, но я молчал. Мне было не до них. И сейчас я промолчал, прислушиваясь к своим ощущениям. Опасности рядом, судя по всему, не было.

— Ну вот что, — сказал я, закончив укладку лодки. — Мы пришли в страну айглов. Надеюсь, вам не нужно объяснять, что здесь с нами может случиться все, что угодно.

— Не нужно, шеф, — ответил вмиг посерьезневший Раджкар. Странно, но я вдруг почувствовал к нему какую-то симпатию. Он уже бывал здесь, он знал, что может ждать нас впереди, и в какой-то мере это снимало с меня груз ответственности. И он, судя по всему, мог здорово помочь мне, если бы мы оказались в серьезной опасности. Хотя, быть может, именно эта его подготовленность меня больше всего и настораживала. С Эйгоном зато все было ясно. Эйгона нужно было пасти. Привычная работа.

— Будьте все время начеку. Мои команды выполняйте буквально и мгновенно, какими бы странными они вам ни показались. Не отвлекайтесь по пустякам и берегите силы — до вечера нам надо пересечь полосу леса, это километров десять. По здешним меркам — расстояние большое, — я уже говорил все это раньше, при подготовке, но тогда это звучало иначе. — Проверьте оружие.

Я сам проверил свой «эктон», спалив ради такого дела кустик метрах в двадцати. Огнемет — самое надежное оружие в здешнем лесу. Но я никогда не доверяю огнемет тем, кого веду с собой. Слишком опасно, если человек начинает паниковать. Бывали случаи, когда человек начинал хлестать пламенем все вокруг, а от хорошего попадания «эктона» защитит разве что скафандр. Я перед выходом вручил им по карабину. Стрелять они умели, это я проверил.

— Теперь надевайте шлемы и включайте защиту, — сказал я, когда все проверили оружие. — И связь на УКВ.

В шлемах и защитных формах все мы одинаковы. Серо-зеленые с ног до головы, чтобы не слишком выделяться в здешнем лесу. Не уверен, правда, что это хоть сколько-то маскирует нас от здешней прелестной фауны. Но от фауны двуногой, что поджидает иногда возвращающихся — да, маскирует. Правда, не всегда. В этом году уже было два нападения. Первое отбили, даже пристрелить сумели одного из нападавших, а вот второе… Группу, которую вел Кьетти Тома, искали больше месяца, и кто на них напал, осталось, конечно, неизвестно. За айглов платят слишком хорошие деньги, и те, кто эти деньги имеют, не испытывают желания рисковать своей шкурой на этом берегу Кргали.

Одно хорошо — по пути туда ожидать нападения бессмысленно. И потому можно спокойно использовать УКВ и говорить открытым текстом.

— Первым пойдет Эйгон, — сказал я, когда все были готовы. Он молча кивнул. Есть люди, которые не понимают, что их кивки и мимика, когда голова закрыта шлемом, почти неразличимы. Но я не стал делать ему замечание. Я не хотел нервировать его без нужды. — Сначала идем вдоль берега вверх по течению вон до тех кустов, — я показал на них рукой. — Потом повернем в лес.

Честно говоря, я рассчитывал пристать у этих кустов, оттуда начиналась тропка, по которой я когда-то уже ходил. Но гребцы у меня оказались неважные, и теперь приходилось возвращаться. Слава богу, хоть ходят они хорошо — в этом я успел убедиться.

— Ясно, шеф, — ответил мне Раджкар. Эйгон промолчал, но опять, кажется, кивнул.

— От кустов начинается тропинка. Что-то вроде тропинки — вряд ли она успела сильно зарасти. Вы, Эйгон, идете впереди и смотрите прямо перед собой. По сторонам не глазейте — это будете делать вы, Раджкар. Идите позади Эйгона шагах в пяти — не ближе — и смотрите по сторонам и вверх. Если кто из вас заметит что странное, даже не заметит — просто почувствует — немедленно говорите об этом. Не бойтесь сказать лишнее — это лучше, чем промолчать. И еще — вверх и в стороны стрелять можете без моей команды, вперед — лучше вообще не стреляйте. Вы можете попасть в кого-нибудь, этой тропой пользуюсь не я один. А на этом берегу Кргали почти не бывает тех, кто заслуживал бы пули.

— Слышите, коллега, сразу стрелять не следует, — Раджкар, видимо, тоже чувствовал, что за Эйгоном нужен глаз да глаз.

— Я все понял, не беспокойтесь, — у того, наконец, прорезался голос.

— Ну хорошо. Тогда включайте защиту и вперед, — я щелкнул тумблером на поясе, оба они сделали то же самое, и костюмы их слегка вздулись, как будто под ними были спасательные жилеты.

— Тронулись, — сказал я.

И мы пошли. Берегом, вдоль быстрой Кргали, мимо прибрежных кустов, иногда перешагивая через лужи и узкие ручейки, сбегавшие к реке из прибрежных ключей.

Через десять минут мы были в лесу.

Поначалу все шло очень спокойно. Тропинка была хорошо различима, лес вокруг просматривался вполне прилично — кустарника на этом участке практически не было — мы еще не успели устать и шагали довольно бодро. Если не знать этого, можно было подумать, что мы и не переправлялись через Кргали — те же деревья вокруг, тот же мох под ними, так же хлюпает вода под подошвами в низинах между холмами, так же появляются песчаные проплешины около вершин. Только птиц совсем не слышно — но некоторые этого просто не замечают. Лишь однажды я видел здесь ворону. Мертвую, конечно.

Когда я услышал шелест над головой, делать что-либо было уже поздно, потому что раструб моего «эктона» смотрел в другую сторону. Я успел только поднять голову и что-то крикнуть, когда калдара темной тенью пронеслась надо мной и упала на Эйгона. Почти одновременно раздался выстрел Раджкара и треск сработавшего разрядника, но я не смотрел, что там у них происходит, я резко повернулся и успел встретить вторую калдару струей пламени метрах в десяти за спиной. Горящий комок упал к самым ногам, забрызгав сапоги черной дрянью из своего чернильного пузыря.

Я опустил приклад «эктона» и перевел дух. Опасности больше не было. Калдары всегда нападают парами — в этом их большое преимущество перед другими тварями на этом берегу Кргали.

Потом я развернулся. Эйгон лежал шагах в десяти впереди, накрытый гигантской кожистой простыней калдары — наружу торчали только сапоги да правая рука, сжимавшая карабин. В наушниках слышалось его тяжелое дыхание да невнятное бормотание Раджкара — кажется, чего я уж никак не ожидал, он шептал молитвы. Он стоял почти над Эйгоном и, держа карабин наизготовку, озирался по сторонам. Он не делал глупостей — это успокаивало.

— Отключите защиту. Оба, — сказал я. — Пока что нам ничего больше не грозит. Раджкар, стяните с него эту тварь и помогите встать.

Вообще говоря, всякого рода неприятности, подстерегающие человека в стране айглов, слабо коррелируют друг с другом, но мне нужно было успокоить их обоих. Так или иначе Эйгону нужно было помочь, и лучше будет, если я при этом останусь настороже с «эктоном» в руках. Я остался стоять на месте, озираясь по сторонам, пока Раджкар оттаскивал в сторону дохлую тварь и помогал Эйгону. Тот встал с трудом, шатаясь сделал несколько шагов в сторону и, опершись о ствол дерева, понемногу приходил в себя. Оставалось надеяться, что это дерево не поражено кольцевиком.

— А я все-таки продырявил эту тварь, — сказал Раджкар с удовлетворением. — Смотрите, шеф.

Я на секунду отвлекся от наблюдения, бросил взгляд на лежащую у ног Раджкара калдару. В самом деле, в перепонке неподалеку от середины была дырка от пули. Наверное, сотни две-три таких дырок несколько затруднили бы ее полет — но все равно Раджкар показал себя молодцом, неохотно признался я сам себе. Попал в калдару и не подстрелил Эйгона — просто чудесно.

— А что это за чудище? — спросил он.

— Калдара, — ответил я флегматично. Уточнять, рассказывать что-то о ней не хотелось. Тем более, что скорее всего мы их больше не встретим в этом походе. Но Раджкару было интересно.

— Калдара? Не помню такого названия. Давно они тут завелись?

— Года три, — ответил я и, чтобы пресечь разговор, повернулся к Эйгону. — Как, пришли в себя?

— Почти, — дышал он по-прежнему тяжело, но уже выправлялся. Я ему не завидовал — когда срабатывает разрядник, недолго и сознание потерять. Но без защиты он был бы уже покойником. Рассказывают, что калдары обматывают своих жертв перепонкой как коконом и зарываются под землю, чтобы целый год переваривать добычу. А потом по лесу разлетается десятка два новых калдар. Так, по крайней мере, утверждает Лыков.

Только кто это видел?

— Тогда включайте защиту и вперед. Вы тоже, — повернулся я к Раджкару. Мы не прошли еще и половины пути. Надо было спешить.

Мы молча двинулись в прежнем порядке. Поначалу Эйгон шагал еле-еле, шатаясь, один раз даже споткнулся и чуть не упал, но постепенно разошелся. Километра два мы прошли совершенно спокойно. Потом местность пошла в гору и лес стал меняться — исчез мох под ногами, сменившись хилой и какой-то белой, как бы припорошенной мелом травой. И деревья тоже здесь росли другие — таких на том берегу Кргали не бывает. Их корни — иногда толщиной в доброе бревно — как щупальца расползались по земле от основания ствола, образуя местами почти непроходимые переплетения. Тропинки больше не было — здесь уже не могло быть тропинок, потому что деревья в этом лесу постоянно переползали с места на место в поисках света и лучшей почвы под корнями незаметно для глаза но неустанно меняя свое положение. Здесь было относительно безопасно, пока ты не стоишь на месте. Тот, кто останавливался, рисковал превратиться в удобрение для этого леса. Лет сорок назад какой-то идиот вздумал вывезти несколько саженцев отсюда в ботанический сад Каролуса. Он, конечно, не подумал о кольцевиках и прочих прелестных созданиях с этого берега Кргали, и теперь на Каролусе больше никто не живет. А говорят, там было неплохо.

Солнце висело уже над самым горизонтом, когда мы, наконец, вышли из бродячего леса, и я вздохнул спокойнее. Лыков говорил, что здесь в почве жили какие-то твари, не дававшие бродячим деревьям укорениться — но трава здесь росла точно такая же, как под корнями этих деревьев. Белая, как бы присыпанная мелом. И росли редкие и чахлые кустарники. Если здесь и жило что-то под землей, то люди пока что от этого не страдали.

Здесь было относительно безопасно. Здесь можно было переночевать.

Мы чертовски устали, перелезая через сплетения корней, но я гнал их вперед и вперед до самой темноты, пока еще можно было различать путь перед собою. И только когда мы достигли, наконец, знакомой седловины между холмами, я разрешил им остановиться. Здесь из-под небольшого глинистого обрыва выбивался ключ с чистой водой, и место это многие использовали для привала. Оно считалось безопасным — за много прошедших лет здесь погибла на стоянке только одна группа. Но это было давно, и четыре могилы в полусотне метров ниже по склону успели почти сравняться с землей.

В сумерках с юга успели набежать облака, и лагерь мы разбивали в полной темноте, включив светоусилители. Только когда в двух десятках шагов по окружности было воткнуты вешки с сигнализаторами, я разрешил всем отключить защиту, и мы смогли разбить палатку и приготовить ужин. Жечь костер здесь было не из чего, пришлось истратить на это дело две термических капсулы. Когда мы, наконец, принялись за еду, вид у Эйгона был совершенно жалкий, и я понял, что назавтра часть его груза придется взять к себе. Я не был уверен, согласится ли Раджкар сделать то же самое.

Эта первая ночь в стране айглов прошла совершенно спокойно.

— Скажите, шеф, — спросил Раджкар, когда мы наутро двинулись в дальнейший путь. — Для чего вы все-таки водите сюда людей?

— Чтобы помочь им сбросить лишний вес, — по привычке не слишком-то любезно буркнул я в ответ. И тут же пожалел об этом, потому что не было у меня причин так разговаривать с Раджкаром. Когда перед выходом я облегчил рюкзак Эйгона килограмма на четыре, Раджкар без разговоров и даже без какого-либо намека с моей стороны половину груза взял себе. Интересно все-так, кто он по специальности? В нем чувствовалась выучка и какая-то приспособленность к чрезвычайным обстоятельствам, и только то, пожалуй, что шел он со мной, чтобы добыть айгла и потом мучить несчастное существо, и мешало мне относиться к нему как к равному.

— Похвальная забота о ближнем, — Раджкар, к счастью, нисколько не обиделся. Он и сам способен был на изрядное ехидство. — Нет, я хотел узнать, что это приносит лично вам. Ведь вы-то от лишнего веса не страдаете.

— Деньги.

— Деньги — это средство. А цель?

— Смотрите лучше по сторонам, — сказал я, чтобы закончить разговор. Сейчас правда не следовало отвлекаться. Сейчас мы поднимались все выше, местами приходилось буквально карабкаться вверх по склону, и мне было не до разговоров. Тут и безо всякой живности местной вполне можно было загреметь и сломать ногу, а то и шею. И еще неизвестно, что хуже — доставить отсюда человека на руках до берега реки для двоих почти невыполнимая задача.

Только я успел подумать об этом, как Эйгон споткнулся и упал. Хорошо еще, что защита была настроена на высокий уровень и не сработала, а то его бы снова здорово тряхнуло. У меня все сжалось внутри, когда я смотрел, как он поднимается — медленно, через силу. Но нет, на этот раз все обошлось — он встал и снова пошел, лишь немного припадая на правую ногу. И мы с Раджкаром двинулись следом. Никто не сказал ни слова.

Цель… — мысленно вернулся я к прерванному разговору. Как будто человек может знать, что им движет, для чего он живет. Большинство вообще не задумывается над этим. Мы просто плывем по течению, и лишь иногда, когда покажется нам, что что-то в стороне от места, куда несет нас это течение, заслуживает усилий, пытаемся изменить направление. Назвать это целью? Смешно — даже те немногие, кто достигает этой цели, всего лишь убеждаются, что она не стоила усилий. Уж лучше назвать целью то, куда несет тебя течением.

Так что назвать свою цель, сказать, чего же я хочу, я не смогу.

Но зато я знаю, чего я не хочу. Я не хочу, чтобы мной командовали. И я не хочу командовать другими. Здесь мне это почти удается — ведь никто из клиентов не обязан мне подчиняться. Просто выполнение того, что я им говорю — условие их выживания. Но свою волю я никогда не навязываю.

Мы достигли, наконец, гребня и остановились, чтобы перевести дух. Я достал бинокль, внимательно осмотрел пройденный нами подъем. Кажется, никто не шел следом, только километрах в двух позади, примерно там, где свалился Эйгон, темнело какое-то пятно. А может, это была просто тень. Потом я повернулся и стал осматривать спуск. Прежде я ходил обычно левее, но год назад там случился оползень, и при возвращении нам с группой даже пришлось заночевать неподалеку от гребня, потратив на обратный путь лишние сутки. Я надеялся, что новый путь окажется легче, но, похоже, ошибся — прямо впереди, в нескольких десятках метров, начинался глубокий овраг, и дальнейший спуск вдоль его края был закрыт склоном холма справа. А выйти по гребню на знакомую дорогу — это верных три часа, если не больше. И погода, как назло, портилась — облака, с вечера закрывшие небо, становились все гуще, и дело, похоже, шло к дождю.

Но тревожился я напрасно. Спуск оказался неожиданно легким, и уже через два часа мы вышли к знакомому мне месту. Дальнейшую дорогу я знал хорошо. Из седловины между двумя пологими холмами открывался вид на поросшую лесом равнину, над которой возвышался Трехглавый холм. На его противоположном склоне, если ничего не случится, мы и будем охотиться на айглов.

— Устроим привал, — сказал я, осматриваясь. — Можете отключить пока защиту. Но внимательно смотрите по сторонам. Вы, Эйгон, смотрите вперед, а вы, Раджкар — направо, — я сел, подавая им пример, лицом в сторону пройденного пути. Это всегда самое опасное направление. Сидя, отстегнул лямки рюкзака и не спеша достал сухой паек. Не глядя, протянул им обоим по порции.

Несколько минут мы молча жевали — переход был тяжелым, и мы понемногу приходили в себя. Ноги гудели от усталости. Первым, как я и думал, заговорил Раджкар.

— Скажите, коллега, — обратился он, по счастью, к Эйгону. — А кто вас надоумил пойти за айглом?

— Никто. Я сам так решил.

— Ага, сам, — как бы соглашаясь, сказал Раджкар. — Но первоначальная-то идея — откуда она взялась? Кто вам сказал, что ваши проблемы можно решить таким вот способом?

— Я уже объяснил вам, — голос у Эйгона был очень усталый, но он старался оставаться вежливым, хотя и чувствовалось, что вопрос ему неприятен. — Я сам решил, что это единственный для меня путь.

Сволочь все-таки этот Раджкар. Чего пристал к человеку? Видно, ему доказать охота, что все люди, как и он, сволочными своими интересами движимы, видно не может он вообразить даже, что кому-то айгл может потребоваться для каких-то возвышенных целей. Хотя, почему я-то его осуждаю — я ведь тоже не могу себе это вообразить. По крайней мере, Раджкар честен — этого у него не отнимешь.

— Что ж, коллега, не стану вас переубеждать. Может, вы и правы. Только, должен вам сказать, что вам не следует особенно уповать на всемогущество этого средства. Айгл имеет не так уж много полезных применений, и еще меньше применений достойных, — Раджкар говорил не спеша и, в общем, как-то ненавязчиво — так, будто просто хотел побеседовать об отвлеченных понятиях. Но что-то все-таки было за его словами, в чем-то он хотел убедить — не то Эйгона, не то меня. Только я не особенно вслушивался и не стремился понять. Другие у меня были заботы. Что-то не нравилось мне шевеление травы там, где мы недавно прошли. Как-то не так, вроде бы, она колыхалась. Или это просто распрямлялись придавленные нашими сапогами стебли?

— А к какому же классу применений вы относите свой опыт с айглом? — спросил после небольшого молчания Эйгон.

— К полезному. Я не рискну назвать его достойным. К сожалению. Потому что достоинство — это все-таки не пустой звук. Но это полезное применение, и оно стоит и риска, и — по крайней мере для меня — тех издержек морального порядка, которые при этом неизбежны.

— В смысле?..

— Ну вы же должны понимать, коллега, что заставить айгла выполнить свое желание — задача не простая. И, честно говоря, я не уверен, стоило ли мне ввязываться в эту историю. Я имею в виду тот, первый раз. Теперь-то уже, конечно, все равно. Но вас, я чувствую, именно этот аспект как-то мало занимает.

Эйгон что-то неопределенно буркнул себе под нос.

— Ну конечно. Ведь айгл — всего лишь животное. И глупо испытывать раскаяние перед совершаемым над ним насилием, когда с детства потребляешь мясо убитых животных и носишь их шкуры — так, кажется, мы привыкли успокаивать свою совесть?

— Не понимаю я, куда вы клоните.

— Да бросьте вы, коллега, все вы понимаете. Я просто вижу, что вы сомневаетесь, стоило ли ввязываться в эту историю, поможет ли айгл в вашем деле. И вас наверняка мучают эти самые слюнявые сомнения — сумеете ли вы заставить своего айгла сделать то, что требуется, на дрогнет ли ваша рука. И при этом вам и в голову не приходило, что главное-то насилие вам предстоит совершить не над айглом, а над людьми, которые вас окружают. Ведь я не ошибся — не приходило вам это в голову?

Эйгон молчал. И тут вдруг я понял, что нет, не ошибся — трава действительно шевелится! Проклятье! Трава действительно шевелится, а мы сидим, сняв рюкзаки, и надо еще успеть дотянуться до «эктона», и надо еще дождаться, чтобы эти растяпы вскочили на ноги и поняли, что происходит!

— Быстро встать! — заорал я, понимая, что сам встать уже не успеваю. «Эктон» был у меня уже в руках, а они только-только начали подниматься. Я нажал на спуск и провел пламенем по траве прямо перед собой, но было уже поздно, потому что иагр уже настиг нас, и десятки черных ленточек выползали из травы, на которой мы сидели. Это надо же так влипнуть! — успел подумать я, вскакивая на ноги и смахивая с одежды двух успевших забраться на меня тысяченожек. Хорошо, что я ел, не снимая перчаток, но кто-то из них — судя по всему, Эйгон — перчатки снял, потому что сзади послышался дикий крик. Но отвлекаться было некогда. Я ударил пламенем прямо в траву перед собой и прыгнул в огонь — настоящий огонь жжет не так сильно, как иагр. И только через пару секунд, проведя перед собой еще один огненный полукруг и чудом не задев наших рюкзаков, смог, наконец, поднять голову и посмотреть, что же творится с моими клиентами.

Раджкар в десятке шагов от места, где мы сидели, исполнял какую-то немыслимую пляску, успешно пока что, судя по всему, отбиваясь от черных тварей, и еще пытался поднять за шиворот извивавшегося у его ног Эйгона — собственно, он его приподнял так, что только носки сапог у того касались земли, и, не знай я, что происходит, я подумал бы, что Эйгон изо всех сил пытается освободиться. Но рассматривать эту сцену, конечно, было некогда. Я хлестанул пламенем несколько в сторону от них и с удовлетворением увидел, что Раджкар не раздумывая поволок Эйгона огонь. В наушниках звучал его непрерывный вой и снова какое-то молитвенное бормотание Раджкара. Что ж, я и сам готов был прочитать молитву — мы, похоже, легко отделались.

Дальше все оказалось просто. Иагр страшен только когда нападает внезапно и когда нет пламени, чтобы от него защититься. Он едва не застал нас врасплох, но теперь быстро, как по команде, отступил. Лыков говорил, что такие существа не столь уж большая редкость, что это один из основных путей развития жизни — организм, состоящий из множества вполне жизнеспособных по отдельности частей. Но это все были отвлеченные разговоры. В сущности, какая разница, что за организм хочет тебя прикончить? Вопрос ведь в том, как от него защититься.

Я затратил не меньше половины флакона, выжигая в траве круг радиусом метров в десять, и только потом подошел к склонившемуся над Эйгоном Раджкару. Эйгон, конечно, был уже без сознания, но он легко отделался. Больше всего я боялся, что он не успел закрыть щиток шлема, и одна из тварей добралась до лица. А так — у него сильно распухла рука, но это все было поправимо.

Мы расстелили прямо на обгоревшей земле его спальный мешок, Раджкар достал аптечку и сделал ему укол алкорада. Раджкару не нужно было ничего объяснять — такое среди клиентов случается очень редко. И все-таки не мог я никак избавиться от скрытой — так мне казалось — неприязни к нему. Ну не мог, и все.

— Похоже, обошлось, — сказал он, укладывая аптечку на место. — Хотя наверняка придется снова облегчать его рюкзак.

— Да уж придется, — ответил я без выражения. Тяжело, конечно, но что поделаешь? Я не ощущал никакой обиды на Эйгона. Не повезло человеку, что тут поделаешь. Тем более, что в этом его невезении была и доля моей вины.

— Не могу я понять, зачем такому, как он, мог потребоваться айгл? Ему и без того чертовски везет.

Меня этот вопрос сейчас не волновал. Меня волновало другое — откуда на этой прежде безопасной стоянке взялся иагр. И что теперь делать? Я ничего не ответил — будто и не слышал Раджкара. Но теперь я часто вспоминаю эти его слова. Слишком часто.

— Вот что, — сказал я, вставая. — Заночевать придется здесь. Место не лучшее, но деваться некуда, сегодня Эйгон идти не сможет.

— Вопрос еще, сможет ли завтра.

— Разбивайте лагерь, ставьте защиту. А я пойду поищу гнездо.

Мне повезло. Гнездо было всего в полукилометре, мы прошли мимо него, когда спускались. Желтоватый след в траве привел меня к щели между камнями. Подходить близко я не стал и всадил в эту щель остаток флакона из «эктона». Иагры — твари сравнительно редкие, можно было не бояться, что где-то рядом объявится ночью еще один.

А на обратном пути я заметил в стороне, за камнями, что-то блестящее. Это была пряжка. Я подошел, осмотрелся. Ниже по склону, полускрытые в траве, лежали клочья одежды, раскрытый рюкзак, шлем. Я не стал подходить ближе — все было покрыто желтой плесенью. Мне не хотелось приносить отсюда желтую плесень.

Когда я вернулся, Эйгон уже сидел и пил из кружки приготовленный Раджкаром чай. Дела шли, в общем, неплохо. О том, что я увидел на склоне, говорить им мне не захотелось.

— Ну как успехи? — еще издали спросил Раджкар.

— Все в порядке, — я подошел, опустился прямо на выжженную землю, снял с головы шлем. Теплый ласковый ветер приятно холодил кожу. Повезло. Еще раз повезло. Какой раз будет последним?

— Палатку ставить? — спросил Раджкар. Он тоже снял шлем, а Эйгон вообще сидел расстегнувшись, и на мгновение мне стало не по себе. Вот так оно здесь и случается. Все спокойно, тихо, мирно, и опасность осталась позади… А потом кто-то находит разбросанное, выбеленное солнцем тряпье, кое-где покрытое желтой плесенью. Но близкой опасности я не чувствовал.

— Ставьте, — ответил я, потом нехотя стал подниматься, чтобы помочь.

— Сидите, шеф, я и один справлюсь, — сказал Раджкар, но я уже был рядом с ним и помогал раскладывать полотнище. Потом включил активатор и, опустив руки, стоял и смотрел, как палатка медленно приобретает свою обычную форму. Сигнальные вешки вокруг лагеря. Защитные разрядники на палатке. Черт знает какие еще премудрости — и все равно каждый тридцатый не возвращается из страны айглов. Я шел сюда уже девяносто восьмой раз. Я давно исчерпал запас везения.

Потом мы перенесли Эйгона внутрь, и я вкатил ему еще порцию алкорада. Он почти тут же отключился. Оставалось только надеяться, что лекарство поможет — вряд ли мы сможем перетащить его обратно через хребет. А тем более — через лес.

Было еще не поздно, и мы с Раджкаром не спеша поужинали в полном молчании. В облаках появились большие просветы, ветер почти стих, солнце клонилось к закату. Почти идиллия.

— Как думаете, шеф, он сможет идти? — негромко спросил Раджкар.

— Завтра узнаем.

— А если не сможет.

— Придется ждать. Назад нам его не донести.

— Жаль, что нельзя вызвать помощь.

Когда такое случается, всегда жалеешь об этом. Только не будь здесь строгого режима, айглов давным-давно не осталось бы. Человек умеет опустошать все, к чему прикасается. Мы и так достаточно похозяйничали в этих местах. Когда я начинал водить свои первые группы, поймать айгла было значительно легче.

— И все-таки интересно, зачем ему нужен айгл, — задумчиво произнес Раджкар. Нашел чем сейчас интересоваться.

— Вы всегда так любопытны? — спросил я почти грубо. Но Раджкар предпочел не заметить моего тона.

— Да. Почти. Понимаете, шеф, мне интересны люди. Что ими движет, к чему они стремятся. Я прожил довольно долгую жизнь, я успел многое понять. Мне так кажется. И я пришел к выводу, что люди, как правило, гораздо лучше понимают, что движет окружающими, чем то, что движет ими самими. Со стороны всегда оказывается виднее. И это относится ко всем, без исключения. Дорого я дал бы, чтобы поглядеть со стороны на самого себя… Может, многих ненужных шагов удалось бы тогда избежать.

— Ну и что же вы видите со стороны во мне, — спросил я как бы против воли. Но не совсем против — мне вдруг почему-то стало это интересно. Хотя, в отличие от Раджкара, я давно уже потерял какой-то особый интерес к людям. И к себе самому в том числе.

— Вы действительно хотите узнать это?

— Да, — ответил я почти равнодушным тоном. Его дело — говорить или нет.

— Ну что ж, извольте. Если вы действительно хотите… Я вижу в вас, шеф, жертву довольно большого заблуждения. Не знаю, как бы поточнее сформулировать… Ну, в общем, вы, да и не вы один, вбили себе в голову, что можно остаться чистым, если то, что вам приходится делать, вы делаете лишь под принуждением. Сердцем вы понимаете, что это все не так, но разум нашел объяснение, способ выживания, что ли… Вот так примерно.

Я с минуту помолчал, переваривая сказанное. Зря я пошел на этот разговор — но теперь уж деваться было некуда.

— Вы считаете, что это заблуждение?

— Как и многое другое.

— Интересно. И в чем же тогда вы видите истину?

— Пожалуй, лишь в том, что истины нет.

— Вот за что я люблю философию, так это за конкретность жизненных рекомендаций. Вы случайно не философ?

— Нет. Но я изучал философию. Давно, — он ничуть не смутился и не обиделся на издевку в моем голосе. Да и на что тут было обижаться — на то, в чем наверняка видел он лишь слабую попытку самозащиты? Не очень-то радует, когда посторонний и не очень-то симпатичный тебе человек вдруг извлекает на белый свет твою душу и совершенно хладнокровно, без какого-либо трепета, но вполне обоснованно — вот ведь что обиднее всего! — обыденными, низкими словами рассказывает о том, что было для тебя, быть может, предметом сокровенных раздумий. И даже более того — показывает, что ничего-то в этом нет сокровенного, что все это ерунда, и ценности особой не имеет.

Хотя чего это я так разволновался? Чего особенного он мне сказал? Да слышал же я уже все это. Даже сам себе то же самое говорил и почти теми же словами. Если бы эти сомнения меня не мучили, разве задели бы меня тогда слова Раджкара? Да никогда. Просто, наверное, меня отвращал контраст между тем, за кого я его принимал и пытался изо всех сил принимать, и тем, как он себя вел. Вот именно — я никак не мог примирить для себя две его сущности — сущность клиента, пришедшего сюда за айглом, человека, которого я в глубине души, скрытно — иначе нельзя, иначе люди не пойдут с тобой — привык презирать за одно это, человека, способного ради достижения своей цели, порой весьма низменной, превратить в вечную пытку жизнь другого, пусть и неразумного существа, и человека, каким успел показать себя Раджкар за сравнительно небольшое время на этом берегу Кргали. Ну не совмещались в моей голове две эти его сущности. Он с самого начала был мне неприятен — толстый, но не жирный, а какой-то плотный, как бы накаченный жиром и мускулами, круглолицый и курносый, с глазами навыкате, как-то даже на расстоянии излучающий довольство хозяина жизни. Если я и не люблю кого-то чисто физиологически, на бессознательном уровне — так это таких вот «хозяев жизни». Быть может, просто потому, что сам никогда не смог бы примкнуть к их числу, быть может, просто из-за какой-то своей ущербности. Но я с самого начала взял себе за правило никогда не заниматься отбором клиентов по принципу: нравится мне человек или не нравится. Я с самого начала решил, что буду брать любого, кто способен выжить в стране айглов. А так — ведь они все мне в той или иной степени не нравились.

— Вы не обижайтесь, шеф, — после долгого молчания сказал Раджкар. — Я, конечно, сказал вам неприятные вещи. Но ведь вы сами напросились. Да, к тому же, я вам неприятен. И то, зачем я сюда пришел, вам неприятно. Я не настолько толстокож, чтобы этого не чувствовать. Хотя по внешности, наверное, обо мне этого не скажешь. Возможно, ваши заблуждения и ваша позиция гораздо лучше, чем те заблуждения, которые движут мной. Хотя со стороны я не вижу принципиальной разницы. Да и вы сами, наверное, тоже. Только вот какую вещь вы должны понять. Я иду за айглом только для себя самого. Исключительно. Пусть то, что собираюсь я с ним делать, с вашей точки зрения безнравственно. Но для меня айгл — единственное средство исполнения желаний. Средство, от которого уж точно никто больше не пострадает. Пусть он страдает. Пусть я при этом теряю в ваших, да и в своих глазах, очень многое — но я никогда, слышите, никогда не использую другого человека так, как использую айгла, — он приподнялся на локте и повернулся в мою сторону. — А вот он, — Раджкар кивнул в сторону палатки, в которой лежал Эйгон. — Как вы думаете, зачем айгл нужен ему?

— Откуда мне знать?

— Но вы же догадываетесь. Ему же не айгл нужен. Ему же гораздо большее нужно. Счастье ему нужно. А счастье в этом мире — это такая штука, которая всегда почти достается только ценой чужого несчастья. И он не айгла будет мучить, чтобы желания свои исполнить — он человека какого-нибудь при помощи айгла исполнителем своих желаний сделает. И сам, между прочим, никогда даже не задумается, что же творит такое. Знаю я их. Навидался.

— Не судите, да не судимы будете, — сказал я тихо.

— Очень верная мысль. Но где-то я уже слышал подобное, — Раджкар зевнул, осмотрелся. — А не пора ли и нам спать?

Солнце уже село, небо снова почти полностью закрыли облака, быстро смеркалось. И спать действительно хотелось страшно. Даже как-то об опасности думать не хотелось. Ну ее к черту, философию эту. Дай бог, расстанемся мы через несколько дней вполне благополучно и вполне благополучно забудем друг друга.

— Проверьте еще раз сигнализацию, — сказал я, поднимаясь и отряхиваясь. — А я приберусь здесь.

Мы забрались в палатку, включили защиту и через пять минут уже спали — по крайней мере, про себя я это могу сказать с полной определенностью. Но ночь была беспокойной. Эйгон несколько раз просыпался, стонал, просил пить, и не было никакой уверенности, что к утру он придет хотя бы в относительную норму. А проводить две ночевки на одном месте — почему-то среди проводников это считается очень опасным. Только под утро, когда я сделал Эйгону еще один укол, он успокоился и крепко заснул.

Я очень удивился, когда, проснувшись, он сказал, что сможет идти дальше. Действительно, выглядел он вполне прилично. Мы быстро позавтракали, собрались — я еще раз облегчил его рюкзак — и двинулись вниз по склону.

С утра было пасмурно, но дождь пока не начинался, и идти поначалу было совсем нетрудно — путь шел вниз по сравнительно ровному и пологому склону. Часа через полтора мы вошли в лес. Здесь когда-то уже можно было расставлять ловушки. Но это было давно, я не застал этого времени.

В этом лесу удобных тропинок уже не было. То и дело приходилось перелезать через поваленные стволы деревьев и обходить слишком густые заросли кустарника. Потом, в низине, вообще началось болото. Но сворачивать смысла не было — к Трехглавому холму вообще не было удобных подходов. Мы медленно брели, внимательно приглядываясь к окружению, временами я сверял направление по компасу, и через какое-то время монотонность этого движения стала притуплять ощущение тревоги.

Первым опасность почувствовал Раджкар.

— Вы слышите, шеф? — спросил он, не оборачиваясь. — Кто-то идет справа от нас.

Я остановился, приказал им замереть и прислушался, включив на максимальную чувствительность наружные микрофоны шлема. Если кто и шел справа от нас, то он тоже замер — я отчетливо слышал дыхание моих клиентов, шелест листвы под легким ветром — но справа не доносилось никаких подозрительных звуков. Но теперь я был начеку, и раструб «эктона» смотрел в нужную сторону.

— Сделайте пять шагов вперед и замрите снова, — сказал я тихо. Тот, кто крался справа от нас, замереть не успел, и теперь я отчетливо уловил шелест листьев при его движении. Там, справа, кустарник был густым и непроницаемым для глаз, впереди тоже были густые заросли, и я решил не испытывать судьбу. Узкий язык пламени из раструба «эктона» прорезал заросли, послышалась какая-то возня, потом быстро удаляющийся шелест. Через полминуты все стихло, только слегка потрескивали, распрямляясь, опаленные огнем ветви. Хорошо, что здешний лес почти невозможно поджечь — иначе «эктон» в стране айглов был бы бесполезным оружием.

— Кто это был, шеф? — спросил Раджкар.

— Не знаю.

— Пойдем посмотрим?

— Нет. Убежал и ладно, — любопытство его разобрало. Посмотреть захотелось. А если он там не один был? А если там кто-то в засаде остался? Но говорить этого я не стал, и мы молча тронулись дальше.

Вскоре болото кончилось, начался подъем, и я понял, что мы вышли на ближний склон Трехглавого холма. Пора было поворачивать направо, чтобы не переть через его вершину по кручам и обрывам, но минут пять мы еще шли вперед, и только когда ясно обозначился склон, я велел Эйгону поворачивать. Начал моросить дождь, но высокая трава под ногами и прежде была мокрой, так что это пока ничего не меняло. Пора было устраивать привал — Эйгон уже еле держался на ногах — но я все тянул, надеясь найти место получше. И дождался того, что он растянулся, споткнувшись о какую-то кочку.

— Вы в порядке, коллега? — спросил, замерев на месте, Раджкар.

— Ничего страшного. Я сейчас встану, — но Эйгон продолжал лежать, слишком устав, наверное, от этого перехода.

— Вам помочь? — снова спросил Раджкар. Он не приближался, потому что защита была включена у обоих.

— Нет, нет, я сам, — Эйгон даже начал какое-то шевеление, но я уже понял, что дальше мы пока не пойдем. Место было не слишком хорошим, но выбирать не приходилось.

— Ладно, — сказал я. — Устроим привал. Уже время.

— Хорошая мысль, шеф, — Раджкар обернулся. — И перекусить бы не мешало.

— Перекусим. Только место уж больно поганое. Защиту не отключайте.

— Слышали, коллега? Привал.

— О-ох, — Эйгон, наконец, перевернулся на спину и сел, подтянув колени к подбородку. Вид у него бы совсем жалкий.

Я сел несколько поодаль, отстегнул рюкзак, достал пайки и кинул обоим их порции. Как-то само-собой получилось, что мы с Раджкаром сидели, глядя друг на друга, и значит держали под наблюдением все вокруг — на внимание Эйгона я не особенно рассчитывал. Хотя нет — получилось это не само-собой. Место, где сел Раджкар, было далеко не самым удобным, и значит выбрал он его вполне сознательно. Из Раджкара получился бы неплохой проводник. Если бы он не добывал себе айгла, конечно — никто из проводников никогда не добывает себе айгла.

Какое-то время мы молча жевали. Было очень тихо, даже дождь шел такой тихий, что шелеста капель по веткам не было слышно. Потом Раджкар вдруг спросил:

— А почему здесь нет птиц?

— Не знаю, — сказал я и снова почувствовал раздражение. Птиц ему не хватает. — Зато здесь есть многое другое.

Хотя нет, не столь уж и многое. В обычном лесу гораздо больше жизни. А здесь даже букашек не видно. Может, и птиц-то нет всего лишь потому, что нечем им здесь питаться. А если и попадается тут что живое, то обязательно какая-нибудь гадость смертоносная. Как будто специально созданная, чтобы кусать, жалить, жечь… Может, и правда специально. Может, не зря страна айглов постоянно изменяется, каждый раз появляются здесь новые твари. Может, это айглы нам знак подают, чтобы мы их в покое оставили. Мы не понимаем этого и все лезем и лезем… Одни погибают, приходят на их место другие, и ничего-то нам не страшно, и ничем-то нас не отвадить.

— А далеко нам еще идти? — подал, наконец, голос Эйгон.

— Не очень. Если к вечеру пройдем еще столько же, то завтра можно будет ставить ловушки.

Не знаю, обрадовало это его или огорчило. Вид у него такой был, как будто и не слышал он моих слов. Ну и ладно. Я доел свой паек и хотел было подниматься, как вдруг увидел, что рука Раджкара тянется к карабину.

— Не шевелитесь, шеф, — сказал он тихо. Я замер, всей спиной ощущая или воображая какую-то опасность сзади, и как завороженный следил, как Раджкар медленно поднимает карабин к плечу и направляет ствол прямо в меня. Сразу вспомнились слухи об этой дурацкой Лиге Защиты — но я не успел даже пошевелиться, как раздался выстрел. Пуля просвистела над самым ухом, и что-то тяжелое рухнуло на землю за моей спиной. В то же мгновение я откатился в сторону, и раструб «эктона» смотрел на то место, где я только что сидел — это самое верное дело, эта привычка пару раз уже спасла мне жизнь.

Но ничего делать уже не требовалось. Лайгер, темно-зеленый в черную полоску зверюга, совершенно мирно лежал в десятке шагов от места привала, и только приглядевшись можно было увидеть пулевое отверстие в его переднем конце — не в голове, нет, лайгер вообще не имеет головы, и, как утверждает Лыков, совершенно слеп. И вообще он совсем не хищник. Что не мешает ему, конечно, убивать растяп, которые вроде нас слишком долго сидят на одном месте, не выставив сигнализацию.

— Однако и нервы у вас, шеф… — сказал Раджкар, поднимаясь. Эйгон застыл на месте. Даже жевать перестал.

— Что вы имеете в виду? — спросил я. Слова дались с трудом, что-то застряло в горле и мешало говорить.

— Хорошо, что вы не пошевелились.

— Хорошо, что вы попали. Не в меня, — я встал, отряхнулся, увидев, что Раджкар направляется к лайгеру, поспешил сказать: — Лучше не прикасайтесь — потом долго отмываться придется.

— Поверьте, шеф, не имею ни малейшего желания, — он подошел к самому лайгеру, склонился над ним, что-то высматривая. Ох не нравились мне все эти его высматривания. Не место в стране айглов праздному любопытству. А если любопытство не праздное — то что ему нужно? — Надеюсь, они не нападают парами, как эта, как ее, калдара позавчерашняя?

— Нет. Сюда вообще теперь долго никто не сунется.

— Не удивляюсь, — Раджкар повел носом и поспешно отошел назад.

Лайгер уже начинал благоухать. Конечно, можно было бы дышать какое-то время через фильтры — но зловоние, которое он испускал, даже и фильтры довольно скоро прошибать начинало. Никто не мог выдержать долго рядом с трупом этой твари. Надо было уходить.

Эйгон снова пошел впереди, и поначалу, глядя, как он шатается, я не был уверен, что мы уйдем далеко. Но постепенно он разошелся. Разошелся и дождь. Под деревьями стало совсем сумрачно, и иногда откуда-то издали доносились раскаты грома. Мы шли, насколько это было возможно, поперек склона, стараясь не подниматься и не терять высоты, и постепенно я начал узнавать местность. Когда же начался участок редколесья, и под ногами снова неожиданно захлюпала вода — это при том, что склон был достаточно крут, и вся вода, по идее, должна бы была стечь вниз — я понял, что идти осталось совсем немного. Но говорить им ничего не стал — не хотелось расхолаживать близостью стоянки. Да и кто знал, что могло ждать нас на оставшемся километре пути?

Этот последний километр вымотал даже меня — под ногами пошла глина, местами скользкая, как лед, и все мы сумели по несколько раз съехать вниз по склону и с ног до головы перемазаться. Один раз я заехал сапогом в черный куст жвачки и еле вытащил ногу, отцепляясь от его липучих веток. Когда, наконец, мы вышли на знакомую поляну, и я скомандовал остановку, то Эйгон буквально рухнул на землю, чуть не угодив задом в большую лужу. Все заботы о разбивке лагеря легли, конечно, на нас с Раджкаром, и даже он, всегда прежде бодрый и здоровый, угрюмо молчал, таская дрова для костра и расставляя сигнальные вешки. В сущности, в такую погоду не было нужды идти до этой поляны с родником — то и дело встречались лужи, полные относительно чистой воды, да и фильтры у нас пока что были в избытке, но у каждого из тех, кто водит людей в страну айглов, есть свои суеверия. Лично для меня всегда было плохой приметой, если не удавалось дойти до намеченной с утра стоянки.

Когда мы, наконец, устроили лагерь, приготовили ужин и, забравшись в палатку, до отвала наелись горячей похлебки, запив ее огромным количеством чая — пить здесь всегда хочется зверски, потому что эти фирменные блоки микроклимата, что монтируются на защитной одежде, ни к черту не годятся — к Раджкару вернулась прежняя его разговорчивость.

— Скажите, коллега, — спросил он Эйгона, не поворачивая головы, — а как именно собираетесь вы мучить своего айгла?

Тот не сразу понял, что спрашивают его. Потом замер, не донеся кружки до рта, и, хлюпнув носом — еще только не хватало, чтобы он простудился! — повернулся в сторону Раджкара и недоуменно спросил:

— Мучить? Почему же обязательно мучить?

— Ну а как же еще добиться от него хоть чего-то. Айгл никогда не исполняет желаний просто так.

— Но я не собираюсь его мучить. И потом… Я читал у Глапперта, что для айглов это совсем не мучение.

— Да, Глапперт написал прекрасное пособие для успокоения совести. Но суть-то от этого не меняется — чтобы добиться от айгла хоть какого-то толка, его нужно мучить. И вы, я уверен, довольно быстро с этим освоитесь.

Подтекст в словах Раджкара был слишком очевиден, и Эйгон промолчал. Не хватало еще, чтобы они начали ссориться, подумал я. И какого черта этому Раджкару нужно? Не может сидеть спокойно, зуд его какой-то гложет.

— А как собираетесь мучить своего айгла вы? — нашелся, наконец, Эйгон.

— Я вам покажу, когда вернемся, — ничуть не смутился Раджкар, и повернулся ко мне. — Как я понимаю, шеф, мы достигли цели?

— Да.

— Так что, завтра и начнем охоту?

— Если кончится дождь.

— А он кончится?

— Откуда мне знать?

— Все, больше вопросов не имею, — Раджкар поставил свою кружку. — Как насчет того, чтобы завалиться спать?

Возражений, конечно, не было. Мы улеглись, не раздеваясь — как всегда в стране айглов. Дождь стучал по крыше палатки. Спокойным зеленым светом светились огоньки на пульте сигнализации. Сверху доносился шум ветра в кронах деревьев. Через пять минут я уже спал.

Утром дождь лил по-прежнему, и конца ему видно не было. Ни о какой охоте в такую погоду речи быть не могло. Эйгон вовсю хлюпал носом и чихал. Я не спешил давать ему лекарство — то, что было в походной аптечке, быстро поставило бы его на ноги, но это было разовое средство. А кто знал, сколько еще нам предстояло здесь торчать? Кто мог гарантировать, что Эйгон не захворает снова? Я решил пока подождать и с каким-то мстительным — я еще сам не понимал, отчего — удовольствием наблюдал за его страданиями, когда Раджкар в очередной раз обрабатывал мазью обожженную иагром руку Эйгона. Тот страдал очень картинно, и именно это, наверное, делало его все менее симпатичным в моих глазах. Странно — поначалу он мне понравился, а догадка о том, зачем ему нужен был айгл, даже вызывала какие-то симпатии. Все мы в той или иной степени заражены этим романтизмом, и даже законченный циник порой способен принять чужие любовные страдания за чистую монету.

День мы провели, почти не вылезая из палатки, и отдых оказался очень кстати. Разговаривали мало, да и то только потому, что разговоры затевал Раджкар. Он снова был полон энергии, ему снова не сиделось на месте, и потому мы с Эйгоном могли бы весь день вообще проваляться без дела — Раджкар обеспечил нас и завтраком, и обедом, и ужином.

К следующему утру дождь прекратился. Перед рассветом сработала сигнализация, но почему — так и осталось непонятным. Никаких следов мы не обнаружили. Сильно похолодало, по небу — белесому, но с появляющимися иногда голубыми разрывами — плыли низкие клочковатые облака, и иногда снова начинало моросить. Но в воздухе чувствовалось, что непогоде конец. Пора было начинать охоту.

Оставить Эйгона в лагере я не решился, хотя выглядел он очень плохо. Даже после того, как я за завтраком накачал его лекарствами. Если он и притворялся, то все равно получалось убедительно. Но, наверное, я зря к нему придирался — все-таки за эти дни ему здорово досталось.

Мы вышли налегке, взяв только оружие и ловушки, и пошли вверх по склону. Лес постепенно редел, под ногами становилось все суше, местами открывались между деревьями вполне приличные полянки, а когда из-за облаков ненадолго выглянуло солнце, все вообще предстало в ином свете.

— Отличные здесь места, — произнес, осматриваясь, Раджкар. — Жаль, что мы поставили лагерь ниже по склону.

— Здесь нельзя ставить лагерь. Охотничья территория, — ответил я.

И мы начали ставить ловушки. Всего шесть штук — инспекция строго следит, чтобы было не больше трех ловушек на одного клиента. Не здесь следит, конечно — при выходе из поселка. И при регистрации айглов. По крайней мере, в этом вопросе порядок обеспечен — за лишние ловушки пять лет без права апелляции. Без этого правила айглы в наших краях, наверное, давно перевелись бы, так что все верно. Но об этом забываешь, когда день за днем приходишь к пустым ловушкам, когда каждый лишний день означает лишний риск.

К лагерю мы вернулись в полдень. Теперь оставалось только ждать, от нас теперь мало что зависело. До вечера мы отдыхали. Солнце жарило вовсю, но лес вокруг был слишком густым, и до нас его лучи почти не доходили. Но стало заметно теплее. В такую погоду охота обычно хорошая, но я об этом говорить не стал, чтобы не вселять излишних надежд. Здесь бывает всякое, и не раз мне приходилось вести группу назад, так и не добыв ни одного айгла. А дважды я приводил группу назад в поселок в уменьшенном составе…

Эйгон сразу после обеда снова завалился спать, а мы с Раджкаром остались сидеть у костра.

— Как вы думаете, шеф, кем работает наш приятель? — вполголоса спросил меня Раджкар, когда все звуки в палатке затихли.

— Не интересовался.

— А я вот поинтересовался. Ненавязчиво, перед самым нашим выходом, — могу себе представить, что означало для Раджкара слово «ненавязчиво». — Он служащий в небольшой компании. Мелкий служащий.

— Ну и что?

— Да ничего… Просто… По чести говоря, меня бесит сама ситуация — мелкий служащий ради мелких каких-то своих целей забирается сюда и…

— А у вас-то какие цели? — мне не хотелось спорить. Мелкие цели, великие цели — кто знает разницу? Для каждого свои цели — самые важные.

— Тоже, конечно, мелкие, — помолчав, сказал Раджкар. — Все мы, в общем, одинаковые. Но что-то меня в нашем приятеле не перестает раздражать. Сам не понимаю, почему. Как будто мне что-то от него нужно.

— Наверное, вы ждете благодарности за спасение его жизни.

Он немного помолчал, подумал.

— Да нет, не нужна мне его благодарность. Тут, пожалуй, вот в чем дело. В том, что спасение свое он как должное воспринял. Понимаете — он же привык воспринимать такие вещи как должное. Он привык, что все люди вокруг поступают так, как ему нужно. А если и пытаются поступить иначе, то это им дорого стоит, то они начинают испытывать от этого нравственные, что ли, мучения. У тех, кто его окружает, просто нет альтернативы. Вот ведь в чем, наверное, дело — я просто не мог его не спасти. Я, может, и хотел бы плюнуть на него — но не могу. И он это считает настолько естественным, что даже не задумывается, почему так происходит. Я для него оказываюсь таким же исполнителем желаний, как айгл — вот, пожалуй, в чем дело. А я не хочу быть айглом. Я, может, не слишком хороший человек. Может, для кого-то я и совсем плохой. Для вас, например, я плох уже потому, что пришел сюда за айглом. Но я-то предпочитаю мучить айгла, а не тех, кто меня окружает. А он… Знаете, мне приходилось уже встречать таких людей, и я инстинктивно бежал от них прочь, чтобы не попасть в зависимость. А здесь — ну куда я убегу? Это, наверное, основное, что меня бесит. Вот я и думаю — ну зачем ему айгл-то понадобился? Зачем, если он и так любого из нас может за айгла держать?

— Будь по-вашему, он бы здесь не был. Он бы купался в роскоши и получал от жизни все без нашего участия.

— Да нет же, вы не понимаете. Я ведь объяснял уже — для счастья и для несчастья не нужно многого. Состояние насыщения достигается быстро и очень просто. Многое необходимо для того, чтобы гарантировать это состояние счастья в будущем — а у таких людей, как наш приятель, оно гарантировано тем, что они могут использовать любого из нас как свое орудие. Вот ведь в чем дело.

Я не стал ему отвечать. Просто перевернулся на спину и стал смотреть на небо в просвете между ветвями. Все было тихо и спокойно — как на том берегу Кргали. Как в далеких, безопасных, хорошо обжитых мирах. Как станет здесь, когда мы переловим всех айглов. И я незаметно заснул, даже не закрыв щиток шлема.

А проснулся от выстрела. Не от сигнала тревоги — просто от выстрела. И успел заметить, приподнявшись на локте, какую-то удаляющуюся тень среди деревьев выше по склону.

— Простите, шеф, что разбудил. Но эта тварь уже с полчаса бродила вокруг, и я решил…

— Кто это был? — я уже стоял, сжимая в руках «эктон».

— Не знаю, он почти не показывался. Так, тень среди деревьев.

Из палатки показалось заспанное лицо Эйгона.

— Спите спокойно, коллега, мы вас охраняем.

Тот ничего не ответил, осмотрелся кругом и снова скрылся в палатке.

— Вам следовало разбудить меня. Вы в него попали?

— Не уверен. Посмотрим?

— Надо бы посмотреть, — сказал я с сомнением. Солнце, наверное, уже садилось, и выходить за пределы лагерной защиты не хотелось. Но надо было знать, кто это такой. Не люблю я тварей, что долго бродят вокруг лагеря. Хотя, конечно, пенгусы давно не встречались в этих местах, но все ведь возможно.

— Надо посмотреть, — наконец решился я. — Эйгон, вы меня слышите?

— Да, — донеслось из палатки.

— Одевайтесь и выходите.

— Стоит ли, шеф? — сказал Раджкар почти что мне на ухо. — Себе дороже выйдет.

— Стоит, — ответил я как мог уверенно. — Вы прикроете нас отсюда.

Эйгон собирался минут пять, и я успел не раз пожалеть, что ввязал его в это дело. Вот-вот начнет темнеть, а он копается! — раздраженно думал я, глядя, как он выбирается, наконец, из палатки. Клиенты всякие бывают, Попадаются порой и откровенные трусы. Эйгон, похоже, таким не был — но настороженное отношение к нему уже передалось мне от Раджкара.

Наконец, мы вышли из лагеря и стали забираться вверх по склону. За первой полосой кустарника следов видно не было, и я уже хотел возвращаться, потому что начало смеркаться, но тут заметил свежие потеки смолы на стволе ближнего дерева. Травяной медведь или снова лайгер — пенгусы таких следов не оставляют. Но, как ни странно, это нисколько не уменьшило моего беспокойства.

Ночь прошла тревожно. Кто-то ходил вокруг лагеря, но к сигнальным вешкам приближался редко — и только тогда, когда мы начинали уже засыпать. Как нарочно. Пару раз я, включив светоусилители, пытался разглядеть что-то среди окружающих лагерь деревьев, даже палил наугад в темноту, но все было бесполезно. Видимо, это был травяной медведь — зверюга вредная, но не слишком опасная. И совсем не хищник — Лыков говорит, что он не ест мяса. Просто охраняет свою территорию. Вернее, территорию айглов.

Только от человека трудно уберечься. Почти невозможно.

Наутро мы пошли осматривать ловушки. И в первой же из них сидел айгл. Это было везение. Каждый раз, когда в мою ловушку попадался очередной айгл, я испытывал двойственное чувство — и облегчение от того, что приближается момент возвращения из этого чуждого леса, и какую-то горечь как от совершения скверного, непоправимого поступка.

Но облегчение, конечно, преобладало. Человек склонен к раскаянию, когда его ничто больше не тревожит — здесь же тревог хватало.

Никто не может понять, почему айглы попадаются в ловушки. Они достаточно умны, чтобы обходить эти примитивные устройства стороной, чтобы вообще никогда не попадаться на глаза охотникам. Некоторые считают, что в этом проявляется какая-то высшая функция айглов, что они сами выискивают ловушки и забираются в них, чтобы служить человеку. Очень удобные рассуждения для тех, кто хочет так вот успокоить свою совесть. Вернее, для тех, кто заблуждается, думая, что имеет ее.

— Будьте внимательны, — сказал я, остановившись шагах в десяти от ловушки. — Смотрите по сторонам.

Они и так были настороже, потому что я предупреждал их об этом не раз и не два. Это самое опасное здесь — когда подходишь к пойманному айглу. Чтобы нечаянно не прикончить зверька, я отключил свою защиту, одной рукой — в другой я держал «эктон» — поминутно оглядываясь отвязал ловушку и, велев Эйгону снять рюкзак, засунул ее внутрь. Пусть теперь потрудится, своя ноша не тянет, а веса в айгле не больше пяти килограммов.

Потом мы в прежнем порядке двинулись дальше.

Второго айгла мы нашли уже в третьей ловушке. Такой удачи не было со мной несколько лет — но особой радости я не чувствовал. Я как-то всегда ощущал, что за любую удачу придется рано или поздно платить, а когда такая крупная удача приходит авансом, цена может быть слишком большой. Суеверие, конечно. Но мы тут все в той или иной степени суеверны.

— Поворачиваем? — спросил Эйгон, когда Раджкар надел рюкзак с айглом.

— Осталось проверить еще две ловушки.

— Зачем. Мы ведь добыли двух айглов.

Пришлось объяснить, что там тоже могут оказаться айглы. И их необходимо тогда выпустить, чтобы они не погибли. Мне часто приходится объяснять это. Почти каждый раз. Но теперь я почему-то почувствовал все нарастающее раздражение.

По счастью, айглов больше не попалось, но возвращаться нам пришлось прежней дорогой, чтобы снять вторую ловушку, и пришли мы в лагерь уже под вечер, еле живые от усталости. Пока Раджкар занимался ужином — Эйгон настолько вымотался или настолько успешно притворялся, что его пришлось отправить в палатку — я достал пакет с необходимым оборудованием и быстренько усыпил обоих зверьков. Без этого едва ли один из пяти доживает до поселка. Усыпленные, они могут оставаться живыми до полугода.

Наконец, с делами было покончено, мы поужинали и легли спать. И никто этой ночью не тревожил нас. И погода наутро была великолепная. Но мне почему-то становилось все тревожнее.

— Возвращаемся тем же маршрутом, — сказал я утром перед выходом. И только после того, как сам отключил у всех передатчики. Вряд ли нас ждали на том же маршруте, которым мы пришли сюда, но случается всякое. В последние годы это случается особенно часто, и чувствовалось, что кто-то достаточно хорошо информированный стоит за этими участившимися нападениями.

Кто-то… Самое гнусное было сознавать, что этот кто-то жил в поселке среди нас. Где еще мог бы он здесь жить? Мы встречались с ним, возможно, даже были знакомы, разговаривали, обсуждали планы — а потом он наводил банду на возвращающуюся с добычей группу. В поселке достаточно много жителей, чтобы выявить его стало непосильной задачей — но не настолько много, чтобы никогда с ним не встречаться. Он или они жили среди нас, и эта возникшая в последние годы уверенность делала жизнь в поселке все более напряженной. Есть люди, которые могут спокойно существовать в такой обстановке. Я к ним не отношусь.

Мы шли назад почти что тем же путем, и только место, где Раджкар подстрелил лайгера, обошли далеко стороной. Как ни странно, за весь дневной переход не произошло никаких неприятностей — как будто страна айглов решила отпустить нас, не требуя никакой дани. На ночлег мы остановились невдалеке от того места, где на нас напал иагр, но ближе к перевалу — так, чтобы иметь в запасе больше времени для завтрашнего перехода. И тронулись в путь еще затемно, чтобы начать спуск по противоположному склону до того, как полностью рассеется утренний туман. Пока что все шло удачно. Слишком удачно. Но спутники мои не чувствовали по этому поводу никакой тревоги. Они возвращались с добычей, они возвращались живыми. Мне не хотелось раньше времени тревожить их.

На последнюю ночевку в стране айглов мы остановились перед самым лесом. До Кргали оставалось чуть больше десяти километров. Ночь прошла спокойно. Но с утра начались неприятности. Сначала Раджкар, набирая воду из родника, поскользнулся и рассадил колено. Потом оказалось, что желтые муравьи забрались в мой рюкзак и изрядно попортили несколько пакетов с концентратом. Потом Эйгон опрокинул котелок с чаем, и пришлось греть воду снова. Но это все было не критично — спешить нам было ни к чему. К берегу Кргали надо было выйти с наступлением темноты, чтобы переправляться, используя ночной туман для прикрытия. Но и затягивать выход не следовало.

Поначалу Раджкар сильно хромал, но он не жаловался и не задерживал движения. Главное было поскорее пересечь бродячий лес, где останавливаться невозможно, и, когда наконец мы сделали это, я вздохнул с облегчением. К обеду нам удалось выйти на ту же тропинку, по которой мы шли сюда. В лесу было совершенно тихо — как обычно в стране айглов, когда нет дождя или ветра. Только хруст веток под нашими ногами нарушал тишину. Я, как всегда, шел третьим, и старался все время быть настороже. Здесь еще все могло случиться — но почему-то крепло во мне убеждение, что страна айглов на сей раз отпустит нас с миром. Что самое страшное ждет нас уже на том берегу реки.

Временами на тропинке виднелись следы — судя по всему, наши же собственные. Только один след выглядел как-то странно, но, как назло, Эйгон наступил на него своим сапогом. Я не стал ничего говорить — возможно, мне просто показалось.

Калдара, которая напала на Эйгона, лежала нетронутая у самой тропинки. За эти дни она сморщилась и почернела, в складках перепонки скопилась дождевая вода. Если бы мы шли налегке, ее можно было бы захватить с собой для Лыкова.

К реке мы вышли часа за два до захода солнца.

— Ну как там? — спросил меня Раджкар примерно через полчаса ожидания. — Никого?

Мы сидели густом кустарнике у самого берега реки, я наблюдал за противоположным берегом, а они оба следили за лесом позади.

— Пока никого, — я опустил бинокль, переменил позу. Пока все было спокойно. Как обычно. Здесь люди бывают слишком редко, только два раза я как раз при возвращении натыкался на другие группы. Но это были такие же охотники на айглов, как и мы сами. И их легко было обнаружить — когда переправляешься с того берега, всегда стараешься побольше шуметь. Во избежание недоразумений. Особенно в последние годы.

Но группы редко сталкиваются на переправе.

Наконец, на реку легли длинные тени деревьев, и вскоре солнце скрылось за холмами. Стало смеркаться. Мы достали лодку, Раджкар, подсоединив газогенераторный патрон, быстро наполнил ее воздухом. Я, включив светоусилители, всматривался в противоположный берег. Об опасностях страны айглов, которую мы еще не покинули, как-то уже не думалось. Хотя подсознательно я, конечно, все время был начеку. И потому первым заметил неладное, поймав краем глаза какое-то шевеление. Я быстро повернулся, посмотрел в ту сторону — все было спокойно. И в кустах, и дальше, среди деревьев. И вдруг заметил на листе перед самым своим носом шелкопряда. Одного-единственного шелкопряда — но это значило, что вокруг нас на этом берегу их миллионы и миллионы, и ждать пока опустится туман, было уже нельзя.

— Быстро вставайте, — сказал я. Не так уж они страшны, эти шелкопряды, если их заметишь вовремя. Было, правда, время, когда им удавалось поймать людей в свою паутину, особенно ночью, на стоянке, но теперь сигнализация и защита стали достаточно совершенными. А против «эктона» им вообще ничего было не сделать — но выдать себя, воспользовавшись «эктоном», мы не могли. — Спускайте лодку на воду, загружайте вещи.

Они без слов взяли лодку за борта, пошли к реке. Я двинулся следом, таща за собой два рюкзака. Тонкие, невидимые в темноте нити, уже протянутые между веток, рвались с еле слышным потрескиванием. Через две минуты мы отчалили.

На реке в нас стрелять, конечно, не стали бы. Но вот сразу после высадки… Только это надо очень хорошо угадать, где мы высадимся. Мы гребли изо всех сил, но у самого берега грести перестали и минут пять плыли в полной тишине. Потом я подал тихую команду, мы налегли на весла и, выскочив на пологий берег, не разгружая схватили лодку за борта и оттащили в прибрежный кустарник. Потом замерли и долго вслушивались.

Никаких подозрительных звуков слышно не было.

Лес вокруг жил обычной для этого берега Кргали ночной жизнью. Какие-то мелкие твари возились в сухой листве под деревьями, где-то вдалеке кричала ночная птица, за спиной плескалась в реке рыба. Человеческих звуков я не слышал.

Мы прождали не меньше часа. Если кто нас и выслеживал, он был достаточно терпелив и ничем не проявил своего присутствия. Ждать дальше смысла не было. Стараясь как можно меньше шуметь, мы стали собираться в дорогу. Наконец, все было готово. Мы надели рюкзаки, попрыгали, проверяя, чтобы ничего не звенело, и тронулись в путь. Лодку оставили там же, в кустах — нести ее на себе в поселок смысла не было.

В полутора сотнях метров от берега мы свернули направо, чтобы сбить с толку возможных преследователей, но вскоре путь преградило болотце, и пришлось снова изменить направление. Теперь первым шел я, теперь быть первым стало опаснее всего. Я предчувствовал беду. Но долгое время надеялся, что все обойдется — как обходилось до сих пор.

Нападение произошло утром, когда я начал уже думать, что все опасности позади.

Наверное, нам просто не повезло. Пройди мы парой сотен метров левее, и мы просто-напросто разминулись бы с нападавшими и так никогда и не узнали бы, какой подвергались опасности. А сотней метров правее — и они перестреляли бы нас, как в тире. Не думаю, чтобы они преследовали нашу группу от реки — по пути у них было много возможностей для более успешного нападения. Конечно, теперь обо всем этом можно только гадать, все равно уже ничего не изменишь и ничего толком не разузнаешь. Но я уверен, что мы наткнулись на засаду случайно.

Мы уже достигли холмов и поднимались по довольно крутому, поросшему редким, насквозь просвечиваемым утренним солнцем лесом склону, когда раздался выстрел, и Эйгон, осев на землю, вдруг покатился вниз и скрылся из глаз.

— Ложись! — крикнул я, хотя смысла в этом уже не было — Раджкар и так лежал, укрывшись за ближайшим деревом и нелепо перебирал ногами, оказавшимися выше головы. Сам я залег в небольшой промоине, разворошив при падении муравейник. Было тихо, светло и спокойно, только пели птицы, которых звук выстрела нисколько не потревожил.

— Эйгон, вы живы? — крикнул я. С того места, где я лежал, его видно не было.

Снизу раздался стон. До него было, наверное, метров двадцать. И все это расстояние, несомненно, прекрасно простреливалось. Но тот, кто стрелял в Эйгона, ничем больше не выдавал своего присутствия.

— Эйгон, куда вас ранило?

Он снова только застонал в ответ.

Надо было срочно действовать. Нападавший наверняка был не один, один не решился бы в нас стрелять. Значит, кто-то мог уже сейчас обходить нас сзади, и вскоре мы окажемся под перекрестным огнем. Я приподнял голову, внимательно огляделся. Мне показалось, что дальше вдоль склона, примерно там, откуда прозвучал выстрел, мелькнула тень. На таком расстоянии, конечно, это не было целью для «эктона». С места, где лежал Раджкар, это направление не просматривалось, а второй карабин был у Эйгона.

— Раджкар, — сказал я негромко. До него было шагов десять, и он меня слышал. — Они попытаются зайти сверху. Следите, а я попробую спуститься к Эйгону.

— Ясно, шеф, — Раджкар, распластавшись на склоне, стал разворачиваться.

К счастью для нас перед полосой кустарника несколько выше по склону, из которой мы были бы видны как на ладони, тянулось открытое пространство, и нападавшие не смогли бы достичь этого укрытия без потерь. Я еще раз огляделся по сторонам, потом вскочил и, оттолкнувшись левой рукой от дерева, за которым укрывался, прыгнул вниз. Почти тут же раздался новый выстрел, пуля ударилась о ствол рядом с моей головой, но через мгновение я снова был в безопасности. Отсюда я уже видел Эйгона. Он лежал внизу и несколько в стороне, вжавшись животом в небольшую ложбинку, лежал практически на открытом месте, и только боязнь попасть в айгла удерживала, наверное, нападавших от того, чтобы его прикончить.

— Эйгон, вы меня слышите? — позвал я вполголоса.

— Да, — он не пошевелился и снова застонал.

— Куда вас ранило?

— В спину.

Плохо дело. Если рана серьезная, уйти отсюда вряд ли удастся. А долго мы с Раджкаром не продержимся.

Сверху раздалось два выстрела подряд.

— Шеф, одного я снял, — послышался голос невидимого отсюда Раджкара. И то удача. Большая удача. Тут же раздался еще один выстрел и следом тихое ругательство Раджкара.

— Что там у вас?

— Второй проскочил. Похоже, скоро мы будем у него на мушке.

Плохо дело. Я осторожно приподнял голову, огляделся. Карабин Эйгона лежал совсем недалеко, шагах в пяти, но на совершенно открытом месте.

— Эйгон, — спросил я. — Вы сможете перебраться дальше? Надо уходить, нас всех здесь перебьют.

— Н-нет, — простонал он.

Черт бы его подрал! Ну и подыхал бы тогда, раз не может уйти! Если бы его сразу прикончили, у нас были бы еще шансы, — пришла мне в голову гадостная мысль.

Сверху раздались еще два выстрела.

— Ловок, черт! — выругался Раджкар. — Шеф, он уже на месте. Пора сматывать.

— Эйгон не может идти.

— Конечно не может, — в голосе Раджкара не было ничего, кроме злобы. — Зачем ему это, раз мы еще живы?

— Спускайтесь, пока не поздно. У вас справа ложбина, укройтесь там. А я попытаюсь ему помочь.

— Сейчас, — послышался шум, затем выстрел откуда-то сверху. Но Раджкару повезло, я увидел, как он скатился в ложбину и укрылся за деревом. Место у него было отличное, несколько шагов — и он выходил из простреливаемого пространства. А там — лес велик.

Но он не спешил, осмотрелся по сторонам, поглядел вверх — с его позиции было наверняка хорошо видно, что там творится — потом обернулся к Эйгону.

— Нет, шеф, вам тут не справится. Он снимет вас обоих. А если кто и уцелеет, так это наш дорогой коллега, — потом, помолчав, спросил. — Вы его карабин видите?

— Да. Но мне не дотянуться.

— Вот что. Пальните-ка, как я скажу, вверх из огнемета. Туда, откуда вы спрыгнули. И сразу хватайте карабин и вниз. Там кусты, я хорошо вижу.

— Но мне тогда не подняться к Эйгону.

— Это уже моя забота. Ну, готовы?

— Да, — ответил я, помедлив. У меня не было другого выхода. Я точно знаю теперь, что это был для нас единственный шанс. Но простить себе этого я все равно не могу.

— Давайте, шеф! — крикнул Раджкар, и я, хлестанув пламенем из «эктона», отбросил его в сторону и кинулся вниз, не разбирая дороги, но успев каким-то образом схватить на бегу лямку карабина. Наверное, были выстрелы — я не слышал. И только метрах в тридцати ниже остановился, укрывшись за двумя толстыми сросшимися у основания стволами. И замер, пытаясь понять, что происходит.

Сначала я услышал выстрел. Потом немного в стороне, метрах в двадцати впереди меня по склону, увидел как в замедленной съемке падающего вперед Раджкара, волочившего на своей спине Эйгона. И тут же — того, кто стрелял. Совсем рядом, метрах в пятидесяти. С карабином в руках высунувшегося из-за ствола и выискивающего глазами — меня! Но я успел выстрелить раньше.

И сразу стало тихо.

Несколько секунд я простоял, шатаясь и плохо понимая, что происходит. Потом пришел в себя и побрел поперек склона туда, где упал Раджкар. О том, что меня могут застрелить, застрелить безо всякого труда, я в тот момент не думал. Я знал, что я увижу. Я почему-то знал это наверняка.

Пуля пробила Раджкару лоб. Я перевернул его на спину, снял шлем. Что-то сделать было уже невозможно. Он прожил восемьдесят три года. Не меньше двадцати из них он прожил, благодаря своему замученному айглу. Я презирал людей, способных на это — но я никогда с тех пор не думал о Раджкаре как о человеке, жившем за чужой счет. Никогда.

Раздался стон, и я пришел в себя. Обернулся.

Эйгон поднимался на четвереньки и вставал. Вставал! Наверное, на лице моем отразилось что-то ужасное, потому что он на мгновение замер, полураскрыв рот, но тут же снова застонал и забыл обо мне. А я уже взял себя в руки. Нет, я не мог бы застрелить его, хотя он того и заслуживал. Еще секунду назад — да, смог бы. И не винил бы себя за это. Но мгновение было упущено.

Надо было выбираться отсюда.

— Сможете идти? — спросил я чужим голосом.

— Попробую, — он ступил на правую ногу и скривился от боли. Мне не было его жалко. Нисколько.

— Тогда вниз по склону. Быстро. Пока нас тут не прикончили.

Я взял с собой рюкзак Раджкара — только для того, чтобы не оставить бандитам пойманного айгла. Свой рюкзак пришлось бросить. Мы долго-долго продирались через кустарник, то и дело останавливаясь и прислушиваясь. Но нас не преследовали — возможно, нападавших было всего трое, и оставшийся тоже уходил подальше от места стычки. Теперь этого уже не узнаешь. Да и какая теперь разница?

С полкилометра мы спускались вниз, затем свернули в сторону, наконец, наткнулись на заросшее кустарником болотце в глубокой ложбине между холмами, нашли относительно сухой островок и затаились. Только там я перевязал Эйгона.

Его ранило в задницу. По касательной. Даже крови он потерял совсем немного. Но страдал он страшно, и мне стоило немалых трудов заставить его не стонать.

В этом кустарнике мы отлеживались почти сутки. А на следующее утро, накачав его обезболивающими, я приказал идти дальше. Через двое суток мы кое-как добрели до поселка. Всю дорогу мы почти не разговаривали. Всю дорогу я его ненавидел. Но я не мог его бросить и не мог дать выхода своей ненависти. А он… Не знаю, но мне кажется, что для него все, что я делал, было вполне естественным. И единственно возможным. Наверняка он даже не подозревал о том, что творится в моей душе. Он был занят исключительно собой, своими страданиями, своей дурацкой царапиной на заднице. О Раджкаре, который его спас, который погиб из-за него, он наверняка не подумал ни разу.

И только уже у самого поселка, когда опасность почти миновала, я вдруг очнулся. И подумал: господи, да что же я делаю?! Я же довел его до спасения! Я же вернул его в мир, где он снова сможет паразитировать на других людях! Да мне же не будет прощения за это!

Он шел впереди. Всего лишь в пяти шагах. И в руках у меня был карабин. Заряженный, на боевом взводе. И никто и никогда ничего бы не узнал — до жилья было еще достаточно далеко. Но я ничего не смог с ним сделать. Ничего. Я чувствовал, что совершаю преступление, возвращая его в человеческий мир — но я был бессилен. Даже надо мной, осознавшим его сущность — даже надо мной он был всевластен. Так что же говорить о других?

Наверное, в том, что случилось, моей вины нет. Все равно их, таких, как этот Эйгон, достаточно много. И гибель одного из них ровным счетом ничего бы не изменила. Всегда, наверное, были, и всегда останутся люди — если их можно так назвать — для которых все остальные являются лишь исполнителями их желаний. Исполнителями подневольными, но не осознающими это. И ничего здесь не изменишь.

Но покоя мне эта мысль не приносит.