12
В середине мая 855 года у любовницы Иоанна появилась на свет семимесячная дочурка. Чуть не умерла, но её спасли, отпоили и выходили. При крещении дали имя матери — Анастасо. Возвратившийся в августе из похода в Малую Азию военачальник был действительно очень рад — напустил полный дом гостей, закатил разливанный пир и кричал, что уже имел разговор с Патриархом — тот согласен рассмотреть дело о разводе, не откладывая надолго, — может быть, уже осенью. Но судьба распорядилась иначе. Нет, с одной стороны, облегчила формальности — в октябре Мария неожиданно умерла, чем избавила церковь от нелёгкого для себя решения (православие расторгало брак очень неохотно — по любым мотивам, даже узаконенным). А с другой стороны, армянин должен был теперь носить траур и не мог жениться повторно сразу — это бы нарушило правила тогдашнего этикета и произвело бы недоумение в обществе. Словом, лишь весной 958 года состоялся переезд Анастасо-большой с Анастасо-маленькой и всей челядью, в том числе и с Ириной, в Константинополь. Свадьбу запланировали на конец мая. И опять судьба самым непредсказуемым образом перепутала карты будущих жениха и невесты: в дочь кабатчика Кратероса вдруг безумно и оголтело влюбился принц Роман — сын и единственный наследник императорского престола.
Молодой человек только что отпраздновал восемнадцатилетие. Худощавый и светловолосый, несколько изнеженный и меланхоличный, он крутил и вертел родителями — Константином Багрянородным и императрицей Еленой. Ведь помимо него в их семье были только девочки — пять сестёр. И Роман позволял себе разные капризы — зная наперёд, что никто ему возражать не станет. Обладая хорошей памятью, мальчик без напряжения занимался с учителями — математикой, географией и латынью, философией и Законом Божьим; знал античных авторов и неплохо пел; а военное дело, скачки и поединки занимали его не слишком. Был неразговорчив и скрытен, раздражался редко, но когда уж сердился, мог ударить слугу кулаком в лицо.
Принц увидел фаворитку стратопедарха в храме Святой Софии в ночь на Пасху — православные собрались ко всенощной. В кружевной накидке, тёмно-синем плаще, в свете тонкой мерцающей свечи Анастасе выглядела прелестно. Этот нежный профиль, носик с чуть заметной горбинкой, сладострастные губы, длинные ресницы, приглушавшие шаловливость взгляда, — поразили юношу до глубин души. Он уже не мог слушать Патриарха, проводившего службу; только и глядел на божественное, как ему показалось, видение — ангела во плоти, неземное создание. Мать, императрица Елена, сразу же заметила рассеянность сына и спросила тихо:
— Ваше высочество, вы куда это смотри те всё время?
Он ответил холодно:
— Видите вон ту девушку в плаще? Я на ней женюсь.
Близорукая женщина недовольно прищурилась, изучая обозначенную особу, А потом прошептала в гневе:
— Вы сошли с ума! Ведь она — любовница Иоанна Цимисхия! У неё от него ребёнок!
— Не имеет значения, — заявил Роман.
— Мне рассказывали, я вспомнила: дочь какого-то грязного кабатчика! Да ещё и плясала на потеху мужчинам — не исключено, что без платья!
— Злые языки могут лгать. И вообще: Иоанн не стал бы приводить в дом всякое отребье. Да её возвышенное лицо говорит само за себя.
Спорить в храме, на глазах у общества, было неудобно, и родительница сказала:
— Хорошо, побеседуем без свидетелей, во дворце.
Разумеется, императорская чета проявила солидарность в этом вопросе — убеждала сына и по очереди, и вместе. Константин VII — очень грузный 56-летний мужчина, много лет страдающий бронхиальной астмой, — мог произносить лишь короткие фразы, с хрипами и свистами в лёгких. А Елена, на три года младше, стройная, высокая, далеко не такая красивая, как в юности, но по-прежнему энергичная и подвижная, — урезонивала наследника с жаром, нервно перемещаясь взад-вперёд по зале и ломая пальцы. Тот стоял у окна, выходившего в сад с мандариновыми деревьями, слушал и молчал. А потом произнёс — вроде нехотя и бесстрастно, но с такой решимостью, что родителям стало жутко:
— Если вы не благословите мой брак, я клянусь Влахернской Божьей Матерью, что уйду в монастырь, постригусь в монахи и лишу тем самым наш род потомства.
Наступила пауза. Было слышно, как затруднено дыхание императора — вязкая мокрота с шумом двигалась у него в груди.
— Ты безжалостен к старым своим родителям, — первым заговорил отец. — Поражаешь убийственными словами. Для чего такие условия? Ты совсем не знаешь её. Может быть, она — глупая невежа, подлая, развратная? Не сказали друг другу и пары фраз, а уже хочешь под венец! Ты, рождённый в Порфире! Ты, которому будет подчиняться полмира! Ты, с которым каждая из монарших невест Европы породнится с радостью! Сам подумай.
— А Цимисхий? — подхватила мать. — Он талантливый, даже выдающийся полководец. Несмотря на молодость уважаемый в Константинополе человек. Собирается взять свою наложницу в жёны, узаконить рождение их ребёнка. Почему ты хочешь помешать их союзу, влезть в чужую жизнь? Чтобы лишний раз послужить объектом для шуток? Как народ отнесётся к будущему правителю, у которого супруга — танцовщица из кабака? А к его наследникам? Ведь они не станут абсолютными принцами крови!
Но Роман не дрогнул. Только произнёс:
— С Иоанном договориться просто. Сделать его стратегом, скажем. Малой Азии. Наградить по-царски. Он отступится. А придворные архивариусы пусть поищут как следует в старых свитках — и докажут документально, что среди предков Анастасо попадались царственные особы. Кстати, ей придётся взять другое имя. «Анастасо» — слишком простонародно. У императрицы не должно быть такого.
— «У императрицы»! — вскрикнула Елена, села и заплакала.
— Что ты делаешь с нами! — упрекнул его Константин. — Горе, горе мне! Горе и позор!
Принц ответил твёрдо:
— Я её люблю. И плевать хотел на условности нашего двора. Лучше быть рабом, но с любимой женщиной, чем владыкой мира и в одиночестве.
В общем, настоял на своём. В середине мая провели бракосочетание. Весь Константинополь гулял: для народа на улицах накрывались столы, где любой мог поесть и выпить совершенно бесплатно. Разодетая в красные шелка Анастасо триумфально проехала по городу — из Святой Софии в Вуколеон. Впрочем, её теперь звали уже по-новому — Феофано...
Во дворце новоявленную принцессу приняли сурово. Больше остальных издевалась императрица при поддержке дочек — сестёр Романа: за глаза и в глаза дамы хохотали над нею, говорили дерзости, без конца напоминали о её низком происхождении. «Ничего, — думала плясунья, прикусив нижнюю губу. — Срок ещё придёт. Я припомню вам каждую обиду. Так устрою, что мало не покажется!»
Покидая дом Иоанна, юная избранница августейшей особы долго говорила с Ириной. Обещала не забывать и со временем взять к себе во дворец. А пока умоляла позаботиться как следует о маленькой Анастасо:
— Принц Роман мне поставил условие — девочку с собой не везти. Значит, остаётся с Цимисхием. Будь ей вместо матери. Пестуй, как родное дитя. Обучи, как нас, — всех наследников Кратероса. Я же не оставлю — ни тебя, ни её — в мыслях и молитвах. А когда, Бог даст, коронуюсь императрицей, сделаю по-своему, поселю вас в Вуколеоне.
— Ты — императрица! — улыбнулась аланка. — Неисповедимы пути Господни... Год назад — кто бы мог подумать, а теперь — очень даже просто. Говорят, Константин долго не протянет...
— Да, он ездит на тёплые воды Бруссы, но они помогают временно.
— Рад ли Иоанн своему назначению в Малую Азию?
— Горд необычайно. Под eго началом — треть вооружённых сил всей империи. Стоит захотеть — можно брать в осаду Константинополь!
— Я надеюсь, у него достанет ума этого не делать?
Танцовщица высунула язык:
— Э-э, кто знает, кто знает... Сколько армян из рода Гургенов сделалось стратегами? Кроме Ио — Варда Склер и Никифор Фока. Силища огромная. Если они сплотятся, ни один император не устоит!
— Уж не хочешь ли ты сказать...
— Тс-с, молчи. Будущее покажет.
(Забегая вперёд, скажем откровенно: так оно и случилось. После смерти Константина Багрянородного император Роман правил всего четыре года. Феофано-Анастасо выгнала из дворца вдовствующую императрицу Елену и сослала в дальние монастыри всех его сестёр. Родила мужу четверых детей, но затем избавилась от него самого, отравив хладнокровно. К власти пришёл Никифор Фока, Феофано сначала вышла за него замуж, а потом участвовала в заговоре вместе с Иоанном Цимисхием, в результате чего Никифора закололи, а Цимисхий сел на трон в Вуколеоне... Впрочем, он не забыл давнего предательства дочери кабатчика: не женился на ней, выслал в монастырь, сам же сочетался законным браком с одной из сестёр Романа II — Феодорой…)
После свадьбы Анастасо и принца Романа дом Цимисхия словно вымер. Вся прислуга ходила на цыпочках, зная, что хозяин переживает, и боялась потревожить его покой. Только годовалая дочка ничего не ведала и агукала в своё удовольствие, ползая по ковру и пытаясь становиться на ножки. А в один из последних майских дней на пороге детской вырос её отец — несколько бледнее обычного, спавший слегка с лица, но уже совсем трезвый и с решительностью в глазах. Посмотрев на девочку и сидевшую рядом с ней Ирину, он проговорил:
— Тридцать первого мая отбываю к месту новой службы. И ещё не известно, как судьба моя повернётся — может быть, убьют, может, в плен возьмут: сарацины — воины искусные, с ними ухо надо держать востро... И поэтому хочу позаботиться о малышке. Без меня бедная останется никому не нужной: на её мать рассчитывать больше не могу. И решил поэтому: пусть пока живёт под присмотром инокинь в женском монастыре Святой Августины. Дочку повезём туда завтра на рассвете. Упакуй необходимые вещи, приготовь еду и питьё на дорогу — ехать туда примерно пять часов. О повозке и лошадях я уже распорядился.
«А со мной как же будет?» — чуть не сорвалось с языка рабыни, но она предусмотрительно промолчала, не осмелившись совместить собственную драму с драмой господина. И, когда успокоилась, здраво рассудила: «Вот и замечательно. Раз ответственность за ребёнка у меня отнимают, я ничем не связана и могу подумать о собственной участи. А тем более, что корабль норманна отплывает первого числа к берегам Тавриды. Опоздать нельзя».
Речь она вела о купце Иоанне, жившем на Руси. Он происходил из норвежских викингов: те на кораблях плыли из Скандинавии по Балтийскому морю, попадали в Северное, миновали Ла-Манш, огибали Испанию и затем устремлялись к Константинополю. Тут они крестились и оседали, поступая на военную службу к императору. Кое-кто впоследствии шёл по гражданской части, например в купцы. Дед и отец Иоанна торговали с Русью, доставляя в Киев дорогие материи, драгоценности и косметику, а оттуда привозили пушнину, лыко, мёд, кожу и рабов. Их профессия перешла ко внуку; он зашёл ещё дальше — сделался киевлянином и женился на русской. Приезжал с товарами в октябре — после сбора нового урожая, продавал их в Константинополе осенью и зимой, закупал местные изделия и весной возвращался восвояси. Дочка Негулая познакомилась с Иоанном года два назад, проживая ещё у Кратероса: «русский викинг» уважал кухню «Серебряного коня» и частенько заходил отобедать. От кого-то узнал, что в рабынях трактирщика ходит прежняя царица Хазарии; а поскольку Киев был тогда данником хазар, это сообщение показалось торговцу невероятным; он велел привести к нему самозванку, выдающую себя за «покойницу Ирму». Женщину позвали. Иоанн учинил ей пристрастный допрос (оба говорили по-гречески), в результате которого констатировал, что она не врёт. «Бог ты мой! — восклицал купец. — Я ушам не верю. Расскажу моим киевским друзьям — те поднимут на смех, скажут — повредился в уме... Да, дела-а!..» Предприимчивая аланка с ходу сообразила: если оказаться на корабле у норманна, убежать от него по пути к Днепру можно без труда. И спросила ласково: «Не желаете выкупить меня у кабатчика? Думаю, хазары вам отвалят приличные деньги, лишь бы заполучить непокорную беглую государыню и отдать её каган-беку». Скандинав замахал руками: «Нет, в политику я не лезу. И держусь от властей подальше, всяких — и хазарских, и русских, и греческих. В Киеве говорят: «С сильными не водись, а с богатыми не судись». У меня есть моя семья и моё любимое ремесло. Этого достаточно. А в политике — помогая одним, наступаешь на мозоли другого; вдруг другой потом придёт к власти и наступит на тебя самого? Нет, избави Бог! Мне такого не надо». Так ни с чем они тогда и расстались. А в начале мая Иоанн-купец с ней столкнулся у Царского портика в центре города: там располагались книжные лавки, и Ирина в них частенько бывала, чтобы просмотреть новые сборники стихов или богословских трактатов. Стоили они, рукописные, очень дорого, и на их покупку у неё денег не хватало, но зайти полистать свежий фолиант и послушать умные суждения по его поводу завсегдатаев этих лавок — переписчиков книг, педагогов, студентов — ей всегда очень нравилось, и какие бы поручения ни давали гувернантке хозяева, отпуская из дома, дочка Негулая обязательно заворачивала к Царскому портику. И не так давно увидала здесь торговца из Киева — он платил за какой-то солидный том, чья обложка была обтянута хорошо выделанной кожей. Обратив на неё внимание, Иоанн приветливо улыбнулся:
— О, кого я вижу! Ваше величество...
— Насмехаетесь? Всё моё «величество» растворилось в прошлом.
— Не сердитесь, я сказал не со зла. Как вы поживаете? Говорили, что в новом доме Цимисхия вам неплохо, ходите в хозяйских любимицах...
— Да, прилично. Но свобода тем не менее привлекательней... А у вас хорошо ли идут дела? Киев по-прежнему под хазарами?
— Да, под ними. Но хазарская дань необременительна, мы почти что её не чувствуем. Слухи были, что каган-бек сильно заболел и едва не умер, но потом поправился. От второго брака у него только девочки, а приёмного сына объявлять наследником не желает, и пока не понятно, кто взойдёт на престол после смерти Иосифа... Впрочем, эти новости явно устарели — я ведь не был дома с прошлой осени.
— А когда назад?
— Первого июня. Основные товары уже закуплены, вот по мелочам кое-что беру... книги, безделушки...
— Как я вам завидую! — вырвалось у женщины. — Как бы я хотела очутиться на корабле, отплывающем в сторону Хазарии!
Скандинав насупился:
— Средства у меня на исходе, и по-прежнему, увы, не удастся выкупить вас у ваших хозяев...
— Я не сомневаюсь...
— Обещаю одно, — он склонился к уху собеседницы, — если вы рискнёте и окажетесь на моей ладье перед самым её отплытием, я не стану вас швырять за борт или возвращать как сбежавшую из неволи...
Разведённая государыня заглянула ему в глаза — синие, серьёзные. И они, и его открытое, честное лицо говорили о том, что купец не лжёт. Молодой 26-летний мужчина, очень благообразный, богобоязненный...
— Хорошо, я подумаю, — прошептала аланка, опустив очи долу. — Нам судьбой управлять не дано, и всё в руцех Божьих...
Вежливо кивнула и удалилась. А теперь обстоятельства складывались удачно: свадьба Феофано, новая должность у Цимисхия вне Константинополя и совместная с ним поездка с монастырь Святой Августины... Да, возможностей для побега открывалось много! Но когда это лучше сделать? Нет, она пока не могла решить...
Выехали рано: солнце только-только вставало из-за мачт кораблей, пришвартованных к пристани Золотого Рога. Город оглашался звоном колоколов, собирая православных к заутрене. Ставни открывались, оживали площади, а над галереями императорского дворца на высоком деревянном шесте трепетал пурпурный штандарт с чёрным гербом правящего дома.
Бывшая царица ехала в закрытой повозке, прижимая к груди Анастасо-младшую, убаюканную равномерным покачиванием лёгкого экипажа. Слышалось щёлканье кнута кучера и его неугомонное понукание запряжённой кобылки. Рядом с ними скакал стратиг — на невероятной красоты вороном коне, в дорогом плаще с вышитыми птицами и приспущенной на правое ухо бархатной плоской шапке с воткнутой в неё драгоценной булавкой — золото и бриллианты. По бокам и сзади двигались ещё десять верховых — до зубов вооружённых гвардейцев. Цоканье копыт по мощёным улицам вскоре прекратилось — вся процессия миновала городские ворота, а простая фунтовая дорога, пролегавшая на северо-запад, приглушала стук. Слева волновалось Мраморное море, справа шли сосновые и пихтовые леса, реже попадались кипарисовые аллеи, а на низменных участках можно было видеть засеянные поля.
«Так: сегодня двадцать восьмое мая, — рассуждала Ирина. — Завтра возвратимся в Константинополь, через день после этого он уедет. Первого числа на рассвете вылезу из окна во внутренний дворик, заберусь на крышу и спущусь по верёвке со стены на улицу. В доме у Цимисхия ахнуть не успеют, как мой след простынет. И пока разберутся что к чему, буду далеко в море. Лучший вариант. Если Провидение облегчит мою участь».
Но Фортуна, судя по всему, не стремилась ей особенно помогать. Нет, вначале все события складывались неплохо: сразу пополудни оказались у ворот женского монастыря и затем предстали перед Евфимией — молодой игуменьей, лет, наверное, тридцати пяти. Иоанн долго с ней беседовал, и они вдвоём отобедали, а монашки тем временем приняли у рабыни младшую Анастасо, осмотрели, искупали и накормили. Угостили и «гувернантку». А потом настало время для расставания: разведённая хазарская государыня даже прослезилась, говоря малышке тёплые душевные пожелания на будущее — не хворать, не капризничать, слушаться своих новых мамок и вообще прожить весело и счастливо... Иоанн спустился из кельи игуменьи, посмотрел на дочку, наклонился, поцеловал. И сказал — больше окружающим, чем наследнице: «Ничего, ничего, если буду жив, заберу к себе и отдам затем за какого-нибудь знатного ромея. Главное — расти побыстрее. Остальное свершим по Закону Божьему», — и перекрестил её на прощанье.
Около шести вечера вся процессия прибыла в Ираклию — близлежащий город на берегу Мраморного моря, чтоб заночевать. На гостином дворе для Цимисхия отвели лучшие покои, а рабыню поместили в комнату для прислуги. Но стратиг вдруг не пожелал её отпускать, усадил за стол напротив себя, начал угощать жареной цесаркой, фруктами и вином, сам напился рьяно и в конце застолья сформулировал так: «Ты всегда мне нравилась. Просто не хотел обижать Анастасо. Но теперь её нет... есть принцесса Феофано — мне не по зубам... Что ж, тогда удовольствуемся рабыней... А? Довольна? Будешь моей всецело, с нынешней же ночи, и возьму тебя с собой к Эгейскому морю. А сейчас — живо в ванную комнату! Вымойся с дороги и ступай на одр. Я помоюсь тоже и приду к тебе — выпить терпкого любовного зелья...» Да, такой поворот показался дочери Негулая мало соблазнительным. И она решила, что сбежит сейчас, а иначе время будет безнадёжно упущено. План созрел моментально — дерзкий и поэтому перспективный.
Искупавшись в каменной лохани с тёплой водой (две служанки, помогавшие постоялицам в том гостином дворе, поливали её из ковшиков), завернулась в белую простыню и отправилась в спальню. Но не стала укладываться в кровать, а напротив, натянула на себя скинутый Цимисхием перед ванной шерстяной дорожный его костюм (благо невысокий Иоанн был с Ириной одного роста), сапоги и шапку, растворила окно, за которым давно чернела тёплая босфорская ночь, и спустилась на галерею. (Выйти через дверь, охраняемую гвардейцами, женщина не могла.) Проскользнула к лестнице и сбежала вниз. Потянула бронзовое кольцо на двери конюшни, заглянула внутрь, юркнула в один из отсеков — в стойло вороного коня, на котором ехал стратиг, и, погладив животное по губастой морде, прошептав: «Славный, замечательный, добрый мой Резвун, тихо, не волнуйся», — начала надевать на него сбрую и накидывать потник. А взнуздав, осторожно вывела из загона. На дворе вскочила в седло, завернулась в плащ и последовала к воротам. «Открывай!» — приказала придверочнику самым низким голосом, на который была способна. Тот спросонья и с перепугу выполнил её просьбу. Разведённая государыня понеслась по ночным улицам Ираклии, разгоняя стаи бродячих собак и пугая топотом тихих засыпающих мирных обывателей, и минут уже через пять подъезжала к воротам города.
— Кто таков? Почему так поздно? — рявкнул на неё караул.
— Открывайте, болваны! — крикнула она тем же самым басом. — Я — гонец Иоанна Цимисхия! С важным донесением к императору! Если не откроете, сам стратиг вас отдаст под суд!
— Неурочное открытие ворот стоит десять ассов, — нехотя сказал часовой. — Это правило для любого — бедняка и стратига.
— На денарий и захлопни пасть. Мне с тобой торговаться некогда. Император ждёт!..
Зазвенели цепи, заскрипели передаточные колёса и дубовые створки, вдоль и поперёк окованные железом, медленно раскрылись. Дочка Негулая вырвалась на свободу, и ничто уже не могло воспрепятствовать бешеной её скачке. Но потом, у ближайшей развилки дорог, разведённая государыня резко повернула коня налево: ехать прямо к Константинополю было опрометчиво: посланные вдогонку гвардейцы выберут скорее всего это направление. Значит, надо от них уйти. И аланка устремилась на север — по обычной просёлочной дороге, шедшей меж нолей, а затем углубилась в лес. Народившийся глупый месяц освещал ей путь. А когда небо стало розовым, впереди Ирина увидела небольшой охотничий домик, вросший в землю. Спрыгнула с коня, подошла поближе. Нарочито грубо спросила: «Есть тут кто живой?» — и не получила ответа. Привязала скакуна к дереву и открыла дверь. Старая избушка в самом деле была пуста; только пара чёрных мышей с недовольным писком брызнула от неё под лавку. Гувернантка, моментально почувствовав, что её силы на исходе, прилегла на скамью, вытянула ноги и прикрыла глаза. Засыпая, подумала: «Полчаса вздремну, а потом продолжу дорогу. Надо отдохнуть», — и стремительно провалилась в сон.
Пробудилась она от призывного ржания Резвуна: что-то его встревожило и он звал на помощь. Женщина вскочила с лежанки и, схватив со стола пыльный чугунок, приготовилась отразить нападение. «Если это погоня, — промелькнуло в её мозгу, — я пропала. Силы не равны, и гвардейцы стратига скрутят меня без особых трудностей. Нет, живой им не дамся. Пусть убьют, но опять в рабыни, да ещё в наложницы к Иоанну, не пойду ни за что на свете!»
Проскрипели дверные петли. В полумраке избушки появилась фигура — явно женская — в серой домотканой хламиде и крестьянских сандалиях на босу ногу. С головы вошедшей падало на плечи грубое холстинное покрывало, а на шее висела старая сума из дерюги. Двигалась пришелица осторожно, на ощупь, и её лицо — с извиняющейся блаженной улыбкой и безжизненными блёклыми глазами — говорило о том, что она слепа.
— Феодосий, ты? — ласково спросила она. — Это я, Христина. Мимо шла и почуяла: от избушки идёт человечий дух. У тебя разве новый конь? Да неужто с Борцом что-нибудь стряслося?
— Не пугайся, добрая, — тихо проговорила Ирина. — Я не Феодосий, а случайная путница, задремавшая в этой лесной лачужке.
— Свят, свят, свят, — осенила себя крестом незрячая. — Мне сдастся, что ты — не простая путница, а какая-то важная особа, выдающая себя за другую... — И Христина вытянула вперёд руки. — За тобою гонятся? Ты нашла здесь прибежище и страшишься в плен попасть к недоброжелателям?
Дочка Негулая не ответила на её вопрос, только удивилась:
— Ты читаешь мысли?
— Да, наверное, не очами вижу, но сердцем... Как тебя зовут? — И вошедшая села на лавку.
— Ну, допустим, Атех...
— Хорошо, Атех... Ты должна спешить: скоро те, от кого ты прячешься, метут заявиться сюда. Слышу дальний топот. Час езды отсюда...
— Господи, да как же? — бывшая царица встала с лежанки. — Помоги, любезная. Где от них укрыться?
— Помогу, коли мне поможешь.
— Говори: в чём твоя нужда?
— Подвези меня на своём коне до монастыря Святой Троицы. Он недалеко, в полумиле отсюда. Я туда и шла. Там тебя и меня приветят, заслонят от плохих людей, пищу дадут и кров. А затем наставят на верный путь.
— Превосходно! В дорогу!
Да, Христина оказалась права: милосердные инокини приютили обеих, и аланка смогла провести в полной безопасности двое суток. А затем, облачившись в монашескую одежду, сев на ослика, выменянного сю у матери-игуменьи на коня стратига, разведённая государыня потрусила к Константинополю. «Иоанн сегодня отбывает из города, — думала она, — и ему, должно быть, уже не до своенравной невольницы... День уйдёт у меня на дорогу, а к рассвету, Бог даст, появлюсь на Золотом Роге. Только бы успеть на корабль! Только бы намерения моего купца были прежними и его ладья не ушла в открытое морс раньше времени!» Слабую надежду ей внушали слова, сказанные незрячей провидицей в краткие минуты прощания: «Не страшись, Атех... Чувствую, что Силы Небесные покровительствуют тебе. Впереди ещё много трудностей, но в конце концов ты достигнешь цели. И обидчики твои будут посрамлены». Дочка Негулая обняла Христину и по-православному троекратно облобызала. А потом кивнула: «Пусть Господь и тебя утешит, светлая душа!»
К вечеру беглянка добралась до византийской столицы. Заплатила при входе в ворота шесть положенных ассов и благополучно попала внутрь города. На ночлег направилась в женский монастырь Великомученицы Татианы, что стоял по правую руку от Софийского храма. Но попасть туда не успела: проезжая по центральной улице — Месе — вдруг услышала за своей спиной:
— Что я вижу? Ирина? Ты ли это?
Обернулась и увидела Кратероса, восседавшего в золочёном возке, впереди которого были впряжены два караковых жеребца. Отпираться Ирина не посмела и ответила скромно:
— Несомненно, я, милостивый сударь.
— Почему в монашеском одеянии? Ты постриглась? Разве Иоанн даровал тебе вольную?
Та сидела на ослике, чуть склонив голову, и молчала, словно оцепенев.
— Может, ты в бегах? А тогда я кликну людей эпарха, и тебя возьмут под белые рученьки, отведут в тюрьму. А затем возвратят хозяину.
Лже-монашка посмотрела на него слёзно:
— Смилуйтесь, не трубите. В намять о годах, что я провела у вас в доме. В намять о науках, что мне посчастливилось передать вашим детям. Отпустите с миром!
Он расхохотался:
— Отпущу, пожалуй. Завтра утром. После ночи нашей любви.
Женщина мотнула головой отрицательно, иронично напомнила:
— Укрывательство беглого раба, причинение ущерба частной собственности другого — да за это Иоанн взыщет с вас немалую сумму!
У трактирщика вырвался смешок восхищения:
— Да, с тобой трудно спорить, хитроумная ты бабёнка! Но и я не промах: твой стратиг отбыл в Малую Азию, это всем известно. А пока узнает о моей шалости — очень много воды утечёт в Босфоре! Я ему не скажу, ты, должно быть, тоже — улизнув на волю... Так что подчиняйся. Выбор у тебя невелик: или мой альков и свобода, или каталажка эпарха и постыдное рабство. Разве нет?
Словом, гувернантке оставалось одно: только подчиниться.
Ночь прошла в каком-то угаре. Много выпив на голодный желудок, бывшая супруга Иосифа захмелела прилично и воспринимала действительность в розовом тумане, с некоторой долей брезгливого безразличия. Терпеливо принимала поцелуи кабатчика, мелкие уколы от волос его бороды и усов, винный перегар. А потом внезапно почувствовала, что её организм реагирует на мужские ласки, возбуждается, начинает исходить соком сладострастия, и уже не сопротивлялась, а наоборот, помогала партнёру, поощряла его, взвинчивала, подстёгивала, ощущая дрожь напряжённых мышц, ожидающих пика удовольствия, и в звериной жажде приближения кульминации отдалась скользящим движениям погруженных друг в друга тел, наслаждаясь ими, смакуя, захрипела яростно на подъёме неги и в мгновение выплеска энергии, в пароксизме необузданного блаженства, даже лишилась чувств... Постепенно пришла в себя, мягко улыбнулась, вытерла рукой капли пота, выступившие на верхней губе и висках, посмотрела на Кратероса: тот лежал рядом обессиленный, борода — к потолку, веки смежены, тяжело дышал, что-то бормоча. Дочка Негулая с нежностью провела ладонью по его волосатой широченной груди. Тот открыл глаза и, взглянув на женщину, с убеждённостью произнёс:
— Ты — богиня любви, Ирина. Жаль, что я узнал это слишком поздно. — Повздыхал и спросил: — Оставайся, хочешь?
Разведённая государыня саркастично оскалилась.
— Мы с Цимисхием всё уладим, — продолжал говорить кабатчик. — Заплачу ему за тебя, сколько ни попросит. Дом в деревне продам и «Серебряного коня» — лишь бы получить...
— Полно, полно, сударь, — говорила она кокетливо.
— Я могу жениться, раз на то пошло! — взвизгнул грек.
— Успокойтесь. Спите. Утро вечера мудренее...
Он прижался к ней, обнял и сказал:
— Никому не отдам... Никому отнять не позволю, слышишь? Знай и помни. — Голову уткнул ей в плечо и забылся вскоре.
Переждав какое-то время, убедившись в том, что спокойный сон византийца крепок, дочка Негулая выскользнула из его ослабевших рук, встала и бесшумно оделась. С осторожностью удалилась из комнаты, приоткрыла дверь, на одних цыпочках спустилась по лестнице, шмыгнула на кухню, из неё попала в трактирный зал — непривычно тихий в утренние часы, и, подняв медный шпингалет на одном из окон, растворила раму. (Потревожить сторожа, караулящего ворота, было боязно.) Вылезла на воздух, спрыгнула с карниза нижнего этажа, приземлилась в пыль и стремглав побежала по пустынному предрассветному городу, направляясь к пристани. Обогнула центр, дабы не нарваться на ночной патруль, попетляла по улочкам, где компактно проживали работники судоверфи — калафаты и плотники, и попала наконец на морской берег, вдоль которого понеслась к Золотому Рогу. Разобраться в стоящих судах было очень сложно, потому что насчитывалось их несколько десятков, и аланка металась по причалу, спрашивая всех, где ладья купца из Руси Иоанна. Кто-то вовсе не знал такого, кто-то посылал не в ту сторону, кто-то попросту издевался, видя её монашеское платье: «Что, святая сестра, с морячком загуляла? И не стыдно, а?» Но в конце концов нарвалась на какого-то доброго господина, объяснившего: «Опоздала, милая: вон они отходят», — и взмахнул рукой, показав на отваливавший корабль.
— Стойте! Погодите! — словно раненый зверь, крикнула Ирина и, рискуя быть раздавленной пришвартованными друг к другу судами, прыгнула в пучину.
Морс было в целом спокойно, и несчастная смогла без особых трудностей выплыть на открытую воду.
— Помогите! — снова закричала она, яростно барахтаясь и захлёбываясь в волнах. — Сжальтесь! Угону!
Слава богу, на борту кто-то из матросов её заметил. Люди завозились, забегали, сбросили верёвку, дали ухватиться и втянули в ладью.
Бывшая царица стояла теперь на палубе — мокрая, продрогшая, но невероятно счастливая. Посиневшие губы механически повторяли:
— Я успела. Я смогла это сделать. Господи, благодарю!
Подошёл купец, поклонился и поцеловал ей руку:
— Ваше величество, разрешите поздравить вас со свободой…
У неё из глаз... покатились слёзы:
— Ах, не верю, всё ещё не верю, дорогой Иоанн...
— Ничего, привыкнете. Русь гостеприимна, и, надеюсь, наши князья примут вас достойно.
— Не хочу загадывать. Будущее покажет.