Сватать четырнадцатилетнюю Евпраксию Всеволодовну из Германии прибыла её тётка — маркграфиня Ода фон Штаде.
Дело в том, что Ода была второй женой старшего сына Ярослава Мудрого — Святослава Ярославича. Вместе жили они недолго, но счастливо, правили Киевом три года и родили сына. Но внезапно у князя на щеке появился фурункул, вскрыли его неудачно, и от заражения крови Святослав умер. Безутешная вдова с маленьким ребёнком отбыла в Германию, увезя с собой громадное состояние...
И никто не знал, что княгиня перед отъездом спрятала в днепровских пещерах ценностей не меньше, взять с собой которые просто не смогла. А потом искала предлог возвратиться в Киев за второй половиной своих сокровищ.
Что ж, предлог был выбран достаточно убедительный. Северной землёй в Саксонии, Нордмаркой, правил её брат, Удон II фон Штаде. В тридцать девять лет он скоропостижно скончался, поскользнувшись на лестнице и разбив затылок о каменную ступеньку. И оставил после себя процветающие поместья, многочисленные амбары, полные пшеницы и проса, винные погреба, две суконных мануфактуры и немалые стада коров и овец. Всё это досталось его сыновьям — Генриху по прозвищу Длинный, семнадцатилетнему юноше, и тринадцатилетнему Людигеро-Удо. В общем, тётя сделала предложение старшему племяннику: мол, она съездит в Киев и сосватает за него княжну Евпраксию, за которой дадут приданого — видимо-невидимо.
Генрих Длинный, тощий, нескладный молодой человек, рыжий и лопоухий, сплошь в больших и маленьких конопушках, с недоверием смотрел на неё, невысокую тридцатилетнюю даму, полноватую и довольно милую:
— Право, тётя, я озадачен. Может быть, найти невесту из наших?
Ода возразила:
— Глупости, мой друг, у тебя напрасные опасения. Русские такие же христиане, как мы; чуточку наивнее и попроще, чуточку упрямее и суровее, а вообще люди славные и гостеприимные. Я вон прожила среди них столько лет и, как видишь, жива-здорова.
Юноша по-прежнему сомневался:
— Да она, наверное, ни бум-бум по-немецки...
— О, не страшно. Мы её отдадим подучиться в Кведлинбургский монастырь. Пусть штудирует языки, примет католичество, разовьётся как следует. Ей ведь ныне всего четырнадцать. А когда шестнадцать исполнится, свадебку сыграете.
Генрих Длинный молча поморгал и спросил напоследок:
— Да она хороша ль собою?
— Просто прелесть! — с воодушевлением воскликнула тётка. — В ней намешана скандинавская, славянская и куманская кровь. В результате вышел ангелочек — глаз не оторвать! И смышлёная очень. Ты не пожалеешь, верно говорю.
Наконец он сдался и кивнул со вздохом:
— Хорошо, согласен. Отправляйтесь и, коль сговоритесь, привезите её вначале сюда, в Штаде, для знакомства, а потом уж отправим в Кведлинбург.
— Так и сделаю, дорогой, можешь быть спокоен...
...Евпраксия вышивала на пяльцах в мастерских Андреевского монастыря, как вошла келейница Серафима и произнесла низким голосом:
— Душенька Опраксушка, милости прошу к её высокопреподобию. Ждут к себе немедля. Поспешай, родимая, дабы матушка не почали гневаться. Ныне сутрева в нерасположении духа.
— Ах! — воскликнула четырнадцатилетняя княжна. — Не иначе, дурные вести. Может, батюшка нежданно-негаданно захворали? Или с братцем Володимером Мономахом что? Ой, не приведи Бог! — И, перекрестившись, устремилась к двери.
Был июнь. Солнце жарило рьяно, прямо-таки вцепляясь в чёрную материю её платья. Туфельки шуршали по белому раскалённому камню бесконечного ряда ступенек. Если глянуть с высокого крыльца, можно рассмотреть за стеною монастыря вымощенный Андреевский спуск, ведший ко Владимирской горке. Именно с неё, по преданию, сто лет назад и крестил её прадед киевлян...
Девочка вошла в Янчины палаты. Янке было в ту пору тридцать три года. Стоя у оконца, настоятельница смотрела во двор, и её худая длинная фигура в чёрном балахоне выглядела точно обугленное дерево посреди сильного лесного пожара. Повернула голову в сторону вошедшей. Тень от рамы вроде разрезала её лицо: нос немного приплюснутый, плотно сжатые недобрые губы...
— А, явилась не запылилась, — проворчала игуменья, подойдя к сестре. — Говорят, в последнее время делаешь успехи. На латыни болтаешь бойко. Ну-тка переведи: «Fortuna tibifavet».
Девочка наморщила лоб:
— «Счастье... тебе... благоволит...»
— Совершенно правильно. Но об этом есть и другое изречение: «Fortuna vitrea est, tum, cum splendet, fran-gitur». Понимаешь? «Счастье порою разбивается, как стекло, в миг его особого блеска». Никогда нельзя забывать, чтоб не загордиться.
Евпраксия согласно поклонилась. Настоятельница монастыря протянула руку и взяла двумя пальцами нежный подбородок сестры. Подняла её лицо к свету, рассмотрела внимательно: смуглая, с оттенком гречишного мёда, кожа, сросшиеся брови, острый носик, карие глаза, словно два умытых дождём лесных ореха, загнутые кверху ресницы... Да, она была хороша! А со временем превратится просто в красавицу — безусловно. Почему одним всё, а другим ничего? Чем Господь прогневался на Янку? Обделил женской привлекательностью, а потом и разбил надежды на семейное счастье? А вот этой пигалице, половчанке, соплячке — и пригожесть, и отменное сватовство? Ненавижу её, задушить готова!
— Не томи мою душу, сделай милость, — жалобно сказала юная княжна, не сумев по-взрослому выдержать устремлённого на неё холодного, хищного взгляда. — Для чего кликнула меня? Не случилось ли что худого с тятенькой и маменькой?
Верхняя губа игуменьи иронически дрогнула:
— Маменька твоя!.. Что с ней станется? — Отпустила подбородок малышки. — И отец, слава Богу, здоров и бодр. От него прибежал посыльный. Велено тебе идти во дворец, в лучшие наряды облечься и предстать пред их сиятельны княжьи очи.
— Что за надобность — сообщи, не мучь!
— Скоро всё узнаешь. — Янка посмотрела на неё с долей жалости: — Не трясись, дурёха. Чай, не голову тебе сечь ведут. Живота не тронут. — И перекрестила напутственно: — Ну, ступай, ступай, время дорого. У ворот увидишь Груню Горбатку и холопа Микешу — с ними и пойдёшь.
Поклонившись, Евпраксия скользнула за дверь. Ног не чуя, проскакала по лестницам и пошла вприпрыжку через жаркий, раскалённый полуденным солнцем двор. Тут навстречу ей стали появляться из мастерских её однокашницы. В том числе и две сердечных подруги — Фёкла по прозвищу Мальга и Екатерина, Катя Хромоножка. Фёкла происходила из боярского рода Вышатичей, но её родители умерли, а из родственников остались только дяди — Ян Вышатич и Путята Вышатич. Оба посчитали за благо приютить племянницу в школе для девочек при монастыре, уплатив за её полное довольствие. Бедная же Катя, несмотря на увечье — родовую травму, вывихнутый бедренный сустав, — сохраняла доброту и весёлость. Обе, заприметив Опраксу, сразу подошли, начали выспрашивать: для чего позвали? Что случилось?
— Ой, не знаю, не знаю, — ни жива ни мертва говорила Ксюша, осеняя себя крестом. — Батюшка в палаты зовут. Для не ясно какой затеи.
— Может, сватать будут? — вслух подумала Хромоножка. — Очень даже просто.
— Неужели? — похолодела сестра. — Я умру от страха!
— Душенька, Опраксушка, — улыбнулась Мальга, — коли отдадут тебя за какого-нибудь заморского прынца, прихвати и меня с собою в чужедальние страны! Страсть как хочется поглядеть на мир!
— Ясно, прихвачу, — нервно рассмеялась подруга.
— Вместе-то надёжней.
У ворот её поджидала Груня Горбатка, пожилая нянька, и холоп Микеша, парень лет шестнадцати, бывший у князя на посылках. Оба поклонились при виде маленькой хозяйки.
— Грунечка, голубушка, — бросилась она к челядинке, — растолкуй, сделай милость, на какую такую надобность я сдалась отцу?
— Ох, кровиночка ты наша, буйная головушка, — обняла её скособоченная служанка. — Увезут тебя от нас к бусурманам лютым, за четыре моря! — И расплакалась чуть ли не навзрыд.
— Тьфу, Горбатка, полно голосить! — сплюнул провожатый. — Ты не слушай ея, дуру окаянную, Евпраксея свет Всеволодовна. Никакие не бусурмане лютые, а вдова Святославова из Неметчины пожаловали — выдавать тебя за немецкого племянника, богатея-вельможу.
— Свят, свят, свят, — прошептала княжна. — Да неужто правда?
— Вот те крест — не вру!
Не прошло и полутора часов, как её, разодетую в парчу и меха, с длинной толстой косой, перекинутой на грудь, в золотой диадеме шириной в два пальца, всю в бриллиантах и яхонтах и с височными золотыми кольцами, вывели в просторную залу-гридницу — главную палату дворца.
Во главе стола восседал отец — Всеволод Ярославич, плотный широкоплечий мужчина, у которого левая бровь была рассечена саблей; этот шрам придавал его лицу выражение постоянного удивления.
Справа от него находился Ян Вышатич — старший дядя Фёклы-Мальги, киевский тысяцкий, воевода, с крупной сединой в волосах и серьгой в правом ухе.
Слева занимал место митрополит Иоанн II в белом клобуке и просторной рясе; из-под бороды клинышком у него блестел серебром тяжеленный крест. Был он константинопольский грек и не одобрял связей Киева с Западом.
Дальше располагались приближённые князя — видные дружинники, знатные бояре и старейшины города. На такие пиры женщин не пускали, но сегодня сделали исключение: по одну сторону от князя разместилась его супруга — половчанка Анна, по другую — Ода фон Штаде. Евпраксия помнила её смутно (та уехала в Германию шесть лет назад, девочке тогда было восемь), но теперь, после слов Микеши, сразу восстановила в памяти.
Поклонившись в пояс, Ксюша прошептала:
— Здравия желаю всем честным господам, а великому князю и великой княгине в отдельности. Звал ли, тятенька? Правду ли поведали, что имеешь ты надобность во мне?
Всеволод отпил из высокого червлёного кубка, согнутым указательным пальцем вытер край усов; на перстах его горели драгоценные кольца. Ласково взглянув серыми глазами на дочь, утвердительно покивал:
— Здравствуй, здравствуй, Опраксушка, самая пригожая моя дщерь. Как идёт учение, много ли познаний праведных ты в себя впитала?
— Слава Богу, порядочно. Слов дурных от наставников не слыхала.
— Умница, хвалю. И горжусь тобою. А теперь услышь княжье и отеческое моё повеление. Надлежит тебе этим летом следовать в германские земли, к будущему мужу — графу Штаденскому. Во главе поезда поскачет Ян Вышатич, а с собою возьмёшь надлежащую прислугу и знатное приданое. Я скупиться не стану, лучшее отдам, что смогу. Тем продолжу деяния моего великого тятеньки Ярослава, укреплявшего узы Иеропии и Руси. И да будет по сему!
Юная княжна в знак покорности наклонила голову, приложив руку к сердцу, и затем, волнуясь, проговорила:
— Как прикажешь, отче. А дозволь просьбу высказать?
— Говори, не таись, хорошая.
— Разреши взять с собою Фёклу-Мальгу как мою любимую дружку? У нея такое желание, да и у меня тож. Мы вдвоём, обе-две, верно не погибнем посреди чужеземцев!
Все заулыбались речи Евпраксии, а отец ответил:
— Я бы согласился, будь на то воля попечителей ея, Яна да Путяты.
Пожилой воевода покачал серьгой в ухе и покашлял в кулак. А потом сделал разъяснение:
— С братцем мы давно в распрях. У него спросите отдельно. А с моей стороны возражений нет. Пусть Мальга поедет, может быть, и счастье своё отыщет. В жизни ить, известно, происходит всяко.
Так и рассудили. Только митрополит пробубнил с неодобрением:
— Никакого счастья у еретиков-латинян быть не может. Лишь разврат и смута.
Киев постоянно лавировал между Западной Европой и Константинополем. Всеволод пышно принимал послов от Генриха IV, воевавшего с Папой, но открыто не поддерживал. А митрополит, ненавидевший католиков, в споре Генриха и Папы всё-таки склонялся в пользу Папы, нежели «антипапы» (то есть вёл себя, как и Константинопольский Патриарх). Словом, князь нередко поступал, не считаясь с первосвятителем, Иоанн же позволял себе иногда словесные выпады против князя. В целом же друг с другом уживались неплохо.
Вскоре после пира в терем к Евпраксии, милую светёлку, где она жила, поднялась тётя Ода. Заглянула в дверь и сказала на вполне сносном русском:
— Тук-тук-тук, мошно заходить? Я не потрефошу покой будусчий графинь?
Девочка вскочила с колен, потому что молилась перед образами в Красном углу, и, залившись румянцем, вежливо склонилась в поклоне.
— О, мин херц, мне не нушен цирлихь-манирлихь. Мы с топой же родные, йа? — И она по-матерински обняла Ксюшу. — Мой племянник Хенрихь повелел кланяться тёпе и преподносить айне кляйне подарок в знак лубоф унд на добрый лад — так, понятно, йа? — Немка отцепила от пояса небольшой кожаный мешочек и достала оттуда серебряную коробочку на цепочке. — А те-пер смотреть, што фнутри этот медальон! Айне гроссе интересе!
Дочка Всеволода надавила на пупочку сбоку, верхняя пластинка подпрыгнула, и под ней оказался вырезанный из кости профиль молодого мужчины, прикреплённый на тёмно-фиолетовый самоцвет, выполнявший роль контрастного фона. Миниатюра была необычайно изящной. Ода объявила:
— Это есть господин Нордмарки, маркграф фон Штаде, Хенрихь Ланг, што по-русски Длинный, — тфой шенихь! Мошно надефать цепочка на шея и носить, как ладанка, штоп не сапыфать! Ты дофольна, йа?
Профиль был как профиль, никаких эмоций он не вызывал, но из вежливости пришлось согласиться:
— Благодарствую, тётушка, за заботу и ласку. Буду носить на шее и молиться за здоровье его светлости.
— Гут, гут, ошень карашо!
Немка была действительно довольна: сговор состоялся, и, пока он шёл, слуги маркграфини, бывшей великой княгини Киевской, выкопали из указанной ею пещеры сундуки с богатствами, погрузили на крытые повозки и доставили в условное место, вне Киева, чтобы присоединиться к свадебному поезду, отправлявшемуся в Германию. И наверное, из приданого Евпраксии Генрих Длинный что-нибудь ей отвалит, отмечая тётины заслуги в устроении выгодного брака. Так она обеспечит безбедную жизнь и себе, и сыну!..
А подруги Ксюши, рассмотрев профиль в медальоне, заключили веско: некрасив, но и не дурен. Фёкла заявила:
— Ай, с лица, известно, воду-то не пить. Главное — богатый да знатный.
— Нет, ну всё же приятнее, если муж лен лицом и телом, — уточнила невеста.
— Может, и приятнее, только в муженьке красота — дело второстепенное. Радуйся, что идёшь не за старика и не за урода. Вот бы натерпелась тогда!
Катя Хромоножка поддержала её:
— Ох, счастливая ты, сестрица! Вот меня, убогую, век никто не просватает.
Будущая графиня, пожалев бедняжку, обняла её и поцеловала:
— Не тужи, родимая. Стану я в Неметчине настоящей хозяйкой, обустрою дом и тебя к себе выпишу. Уломаю супруга-то. Чай, не обедняем. Будешь за моими детьми приглядывать!
И сёстры хохотали от радости.
А потом у монашки Гликерьи — той, что преподавала в школе для девочек Андреевского монастыря греческий язык, географию и историю, — без конца допытывалась в деталях: какова страна Германия, с чем её едят? И совместными поисками в умных книгах выяснилось вот что.
Триста лет назад простиралась от Испании до Чехии и Польши необъятная держава императора Карла Великого. А когда он умер, то его империя быстро развалилась на части. К западу возникло королевство Франция, к югу — Италия, на востоке — Германия, между ними — Бургундия. И Германия, в свою очередь, состоит из отдельных княжеств-герцогств — Швабского, Баварского, Лотарингского, Франконского и Саксонского. Каждое герцогство — из отдельных вотчин, «марок». Стало быть, фон Штаде в герцогстве Саксонском заправляет Нордмаркой, примыкающей к Северному морю.
А король в Германии — Генрих IV — из Франконии. И саксонцы его не любят.
Евпраксии теперь часто снились эти загадочные земли — почему-то в виде непроходимых лесов, где поют диковинные разноцветные птицы и гуляют неведомые звери — единороги. А ещё снилось море — впрочем, больше похожее на Днепр, только шире, — как она и мужчина с профилем из медальона едут на большом красивом челне в сторону восходящего из воды солнца. «Господи, — молила невеста, — сделай так, чтобы всё это сбылось, стало явью. Чтобы полюбил он меня, я его, и, проживши дружно, мы бы умерли, как в сказке, в один день!»
Подготовка к отъезду шла тем временем полным ходом. В сундуки холопы складывали приданое, обустраивали повозки для дальней дороги, в специальном хлеву конюхи ухаживали за тремя княжьими верблюдами, поднесёнными Всеволоду его тестем — половецким ханом Осенем: было решено поразить воображение немцев экзотическим видом этих животных.
В отношении к самой Ксюше вскоре обнаружились перемены: девочки-боярышни в женской школе откровенно завидовали, а учительницы-монашки спрашивали не так строго. В окружении Всеволода то и дело заговаривали о грядущей поездке и давали советы. Даже сводный брат князь Владимир Мономах, прискакавший из Чернигова, где тогда правил, по делам к отцу, встретил девочку с невиданной доселе учтивостью, по щеке погладил:
— Немчуре спуску не давай, пусть не задаётся. Гитушка моя, аглицкая прынцесса, очень немцев не любит. Говорит, дикари да варвары. Ну, да ты не пасуй, знай, что за тобой — Русь!
Был он вылитый тятенька, только тридцатилетний. Портил его лишь слегка приплюснутый нос, как у Янки, — родовой знак Мономахов.
А ещё у Опраксы случился памятный разговор с иудеем Лейбой Шварцем, киевским раввином. Он два раза в год приносил князю дань, собранную с еврейской общины, и как раз сидел на скамейке в гриднице, ожидая управляющего хозяйством — тиуна, а княжна пробегала мимо. И, о чём-то вспомнив, подошла к нему.
Иудей поднялся и учтиво наклонил голову в шапочке-кипе. А невеста Генриха Длинного, посмотрев на Шварца снизу вверх, чуть прищурилась и спросила живо:
— Ты ведь, Лейба, родом из Германии — правду говорят?
Тот прикрыл веки в знак согласия:
— Точно так, да хранит Господь красоту твоё и здоровье!
— Что ж, тогда поведай, как там люди живут — весело, богато?
Иноверец развёл костистыми руками и пожал плечами. Было ему около пятидесяти, но морщины уже виднелись на его продолговатом лице, и залысины убегали под самую шапочку.
— Одного ответа у меня нет. Кто богаче, тот живёт весело. Кто беднее — печальнее. А бывает наоборот. Как везде. Просто к нашему брату, иудею, зачастую относятся плохо. Хуже, чем в Киеве.
— Отчего же так?
— Злобы в людях больше. Предрассудков и нетерпимости. Заставляют нас пришивать к одежде жёлтую полосу и носить колпак с рогами, чтобы точно видеть, что идёт чужак. Именно его надо бить в случае погрома. Оттого и бежим кто куда — либо на запад, к гишпанцам, либо на восток, к ляхам и русичам.
— Понимаю... А скажи, как зовётся стольный град Германии — вроде нашего Киева?
— Но такого у немцев нет.
Ксюша в удивлении вытянула губы:
— Разве так возможно? Где живёт их король?
— Генрих Четвёртый, с твоего позволения, проживает в замке у себя во Франконии. Часто приезжает в другие герцогства. А столицы нет, так уж повелось.
— Надо же! Престранно, — покачала головой девочка и, подумав, ещё спросила: — А каков он, этот король? Ты его живьём видел?
— Видел, как твою светлость. Он высокий, стройный, держится в седле прямо. Взгляд — как молния... Про него разное болтают. Вроде бы заметит девушку пригожую — и увозит к себе в опочивальню. Ночь потешится — и зарежет. А ещё, говорят, будто не признает христианский Крест... Но не надо доверять сплетням: на торговой площади всякое услышишь.
Евпраксия перекрестилась:
— Ох, не дай Бог встретиться с таким! Ничего, в случае опасности Генрих Длинный, мой жених, меня защитит. Как ты думаешь, Лейба?
— Защитит, наверное. Если Генрих Четвёртый его не погубит...
Накануне отъезда князь пригласил Опраксу к себе, долго наставлял, говорил, что в семейной жизни надо слушаться во всём мужа, не перечить и не скандалить, соблюдать местные обычаи, деньги зря не тратить, а детей воспитывать в строгости и богобоязни.
— Тятенька, ответь, — задала ему вопрос дочка, — а коль скоро Генрих Длинный не окажется мне по сердцу, будет невоспитан и груб, а ещё, паче чаяния, бить начнёт и куражиться, — как мне поступить? Ворочаться домой без спросу или же терпеть до последнева?
Озадаченный Всеволод посмотрел на неё внимательно, и кривая, рассечённая левая бровь придала его лицу выражение ещё большего удивления. Подойдя поближе, он провёл ладонью по её волосам, чуть волнистым, мягким, цвета еловых шишек, заглянул в глаза. От отца пахло мускусным орехом: он специальной мазью нафабривал бороду, усы и причёску.
— Надобно терпеть, дочь моя. Ибо нам невзгоды даются для смирения духа. А князья да цари — человеки особыя, избранныя Господом для печения о простом люде. «Люб — не люб, по сердцу — не по сердцу», — разговор не про нас. Умножение достоинства и славы Отечества — вот о чём надо думать. А своим бегством опозоришь Русь... — Он прошёл взад-вперёд по палате, где беседовал с девочкой, и дощатые половицы под его сафьяновыми сапожками недовольно заохали. — Муж даётся Богом, и разрушить брачныя узы может только Бог. Или Церковь Святая — в редких случаях. Но тебе о них лучше и не знать. Так что ворочаться домой без спросу не смей.
— Как прикажешь, отче, — поклонилась дочь.
А за день до прощания мать-княгиня завела девочку к себе в горницу. Анне минуло в ту пору тридцать лет; небольшого роста, хрупкая, неулыбчивая, половчанка посмотрела на Ксюшу строгими глазами и сказала чинно:
— Тэвочки моя, скоро расставаться, да. Я тебе давать материнский совет-мовет: не позорить себе, но держать очень высоко! «Я княжон!» — всюду помнить. У тебе предок — не одна Русь, не один Рурик, не один варяг-маряг, нет! Есть и наш куманский хан — Осень, Шарухан, Урусоба. Помнить хорошо!
— Буду помнить, матушка, — посмотрела на Анну Ксюша и слега потупилась.
Мать порывисто притянула её к себе и, прижав к груди, звонко чмокнула в щёку — может быть, впервые за всё детство. А потом, вроде устыдившись, оттолкнула прочь:
— Ну, ступать, ступать! Душу не травить. Наш куманский женщин — плякать очень плёх!
И когда девочка, понурившись, двинулась из горницы, быстро перекрестила её — три раза.
Тогда же, Русь — Германия
Киевляне провожали свадебный поезд Евпраксии очень пышно — в праздничных одеждах, после богослужения, с колокольным звоном и хоругвями. Впереди обоза скакал Ян Вышатич на гнедом коне. Рядом ехал его подручный Сновидка — он трубил в серебристый рог и держал прикреплённый к седлу шест, на котором развевалось красное полотнище с белым двузубцем, снизу переходящим в крест, — символ князя Всеволода. Вслед за ними по бокам гарцевали пятьдесят добрых молодцев — из числа киевской дружины и немецких рыцарей, что сопровождали Оду фон Штаде. А в повозках тряслись княжна с тёткой, Фёкла-Мальга и Груня Горбатка да ещё с десяток горничных-холопок. Завершали процессию три верблюда, груженных поклажей. На телегах ехали сундуки с приданым.
По пути, в Ирпени, в нескольких вёрстах от столицы, к ним примкнули ещё три подводы — с вырытым кладом предприимчивой немки...
Появление свадебного поезда в каждом городе — по дороге — вызывало переполох: люди высыпали на улицы и таращили глаза на диковинных проезжающих; лаяли собаки, а мальчишки долго бежали следом, тыча пальцами в двугорбых уродцев.
На два дня останавливались в Гнезно. Польская столица того времени приняла гостей достаточно сдержанно: сам король Болеслав II их встречать не вышел, объяснив свой поступок недомоганием, и обнять двоюродную сестру соблаговолила его невестка, тёзка Ксюши — Евпраксия Изяславна, толстая и рябая. «Что там Киев? — вяло вопрошала она. — Кто ишо помер?» — и зевнула, растворив огромную пасть, не перекрестив её как положено.
Также на два дня останавливались в немецком Магдебурге — в доме архиепископа Гартвига. Вместе с Генрихом IV он боролся с Папой и не признавал церковных вердиктов, в том числе и закона о целибате католических священнослужителей. И открыто жил со своей «экономкой», подарившей ему пятерых детей. Отдохнув, путешественники погрузились в ладьи и поплыли по Эльбе на север, в Гамбург. А оттуда было рукой подать до Штаде.
Город располагался на высокой горе; из-за толстых зубчатых стен поднимался графский замок с центральной башней — беркфритом. На её островерхой крыше поворачивался в сторону ветра золочёный флюгер в виде вставшего на задние лапы и оскалившегося льва. Над воротами реял флаг с тем же львом, но коричневым, с жёлто-чёрным фоном. Над отдельными башнями сверкали позолоченные кресты. Через ров с водой вёл довольно узкий каменный мост. Он не доходил до ворот, облицованных зелёными, белыми и чёрными глазированными кирпичами, обрываясь посередине: без второго, подъёмного моста, опускавшегося при помощи длинных дубовых брёвен с цепями, в город попасть было невозможно. Кроме того, путь преграждала железная решётка из толстых прутьев.
В авангарде поезда разудалый Сновидка громко затрубил в рог.
— Кто такие и с какой целью едете? — крикнула по-немецки охрана ворот.
Приближённый тётушки Оды также по-немецки ответил:
— Здесь её светлость маркграфиня фон Штаде, следует с русской миссией во главе с великой княжной Киевской Евпраксией, благородной невестой вашего маркграфа!
Заскрипел деревянный ворот, и решётка начала подниматься.
Караван миновал каменные двойные стены: первое кольцо укреплений было ниже, а второе поднималось аршинов на семь, со специальными балконами, через дырки в которых на возможных противников выливали кипящую смолу или масло. Главная улица представляла собой беспорядочное нагромождение двухэтажных домов с островерхими крышами; каждый дом украшался эмблемой — птицей, зверем или цветком. В ноздри ударял отвратительный запах сточных канав. Но графиня фон Штаде как ни в чём не бывало тыкала из окна повозки пальчиком и трещала без умолку:
— Этот штрассе — улиц — назыфается Поросяча Коленка, йа, йа, потому што так назыфают корчма, где иметь вайн унд швайн — рейнский вино унд тушёный сфинка унд капуста. Гут! Этот дом шифет герр бургомистр. Этот дом — герр фторой бургомистр. Здесь шифет нотарьюс... Здесь иметь апотеке, где готовят снадобий против хворь. На соборный плосчать сколько люд! Всё хотеть видеть айне кляйне невест Хенрихь Ланг!
Накануне Генрих Длинный отдал распоряжение: замок вылизать, улицу Поросячьей Коленки, по которой проедет процессия, выстлать соломой, чтоб колеса повозок не застряли в какой-нибудь луже у колодца, не пускать из сараев кур и свиней, а народу облачиться в праздничные одежды.
Граф уже привык к своему положению хозяина замка, города и Нордмарки и давно не стеснялся повелевать. В мае ему исполнилось восемнадцать лет, и его произвели в рыцари. Накануне торжественной церемонии он постился три дня и ходил молиться в небольшую капеллу при замке. Ночь перед посвящением скоротал в храме Святого Вильхадия — покровителя рода фон Штаде, — не сомкнув глаз, в размышлениях и молитвах. А наутро епископ Штаденский, при скоплении знати и простых горожан, освятил меч, доставшийся сыну от отца, и торжественно вручил его молодому графу. Генрих сам застегнул на себе золочёный пояс, на котором висели ножны, вставил в них меч и во всеуслышание произнёс молитву рыцаря: «Принимаю меч сей во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, дабы употребить его на свою защиту и защиту Святой Церкви Божьей, на поражение врагов Креста Господня и веры христианской, и, насколько сие возможно для немощи человеческой, не поражу им никого несправедливо!» После этого его облачили в доспехи, дали щит и копьё, и он, сев на коня, выехал за город, где продемонстрировал боевые искусства. Правда, неприятелем Длинного был не человек, а простой деревянный манекен в латах, но бесстрашный юноша протаранил его копьём и безжалостно порубил мечом. Разливанный пир завершил праздничные действа.
И теперь юноша стоял на ступенях храма Святого Вильхадия, облачённый в пурпурную бархатную рубаху, доходившую до колен, схваченную под рёбрами тонким поясом, в темно-красном плаще и такого же цвета шапке с пером. На его щеках пробивалась молодая рыжая поросль. Он и всё его окружение — городская верхушка, фогт, ратманы и бургомистры — вглядывались в ряд торговых построек, из-за которых появлялся русский свадебный поезд с резвыми его скакунами и мохнатыми верблюдами.
Наконец слуги помогли спуститься тётушке Оде, а за ней вышла невысокая смуглая девочка в дорогой бело-красной накидке. Солнце брызнуло ей в лицо, и она зажмурилась. Колокол на церкви радостно зазвонил.
— Друг мой, Генрих, — обратилась к нему тётя по-немецки, — разреши тебя познакомить с Евпраксией. Как она тебе?
— О, Майн Готт, — восхищённо проговорил рыцарь. — Да она — чистый ангел! Но какая юная!..
Опустившись перед ней на колено, он склонил голову и губами коснулся руки нареченной. Та стеснительно покраснела: целовать дамам пальчики на Руси принято ещё не было. «Ну и головастик, — промелькнула у неё мысль. — Профиль в медальоне — много лучше. Впрочем, не беда: главное, что не злой и не страшный. Может быть, подружимся». Поднялась по ступеням храма, поклонилась встречающим, обернулась к толпе и склонилась снова. А народ, запрудивший площадь, радостно взревел, замахал руками, стал подбрасывать в воздух шапки. Будущая графиня всем понравилась.
Под малиновый звон церковного колокола оказались в храме. Здесь княжну изумило то, что католикам разрешалось во время службы не стоять в полный рост или на коленях, как у православных, а сидеть на специальных, прикреплённых к полу скамейках. Непривычно выглядела скульптура-распятие вместо иконы. А безусый и безбородый епископ в фиолетовом одеянии — круглой шапочке, как у иудеев, и в сутане — смотрелся не менее удивительно. Но церковная музыка, извлекаемая из диковинной формы инструмента, походившего на высокий ткацкий станок, у которого справа надо было накачивать воздух мехами, а с другой стороны нажимать на белые и чёрные палочки, восхитила и заворожила.
После окончания мессы Генриха Длинного, тётю Оду и Ксюшу усадили в деревянные паланкины и понесли в графский замок.
Он стоял в центре города и был обнесён дополнительной каменной стеной с башнями. А внутри находились мелкие постройки: кузница, мельница, небольшая часовенка-капелла, кухня, конюшняV погреба, домики для челяди и бассейн с питьевой водой... За ажурной оградой просматривался садик: пышные кусты роз, несколько вишнёвых и яблоневых деревьев, виноградник, клумбы с лилиями... Надо всем этим возвышалась неприступная башня-терем — беркфрит — больше десяти аршин в высоту.
— Там живёт граф? — обратилась невеста к Оде.
— О, найн, — улыбнулась та. — Только кокда фойна, для спасения от фрага, в слючае осад. А кокда мир, он шифёт в палас, а по-русски — дфорес. Нишний зал — для приём гостей, пир, обед, а наферк есть спален, купален, гардеробе, отдых, шахмат... Фирштейст ду — понимаешь, йа?
Наконец Ксюшу привели в её комнату на втором этаже и оставили одну. Окна были узкие и высокие. Под цветастым балдахином находилась кровать, а под ней — элегантный ночной горшок. В нише висел дорогой инкрустированный рукомойник, сбоку имелись деревянные шкафчики с выдвижными ящиками. Рядом с кроватью у стены возвышалась небольшая полуколонна со скульптурой аскетичного вида дядьки в одеянии с капюшоном — точно такая же была в храме Святого Вильхадия, значит, представляла его самого. На полу лежали звериные шкуры.
Вдруг печаль и тоска накатили на девочку, Евпраксия упала у окна на колени, осенила себя крестом и, молитвенно сцепив пальцы, прошептала с отчаянием в голосе:
— О, Пречистая Дева Мария, для чего мне такие испытания? Как мне жить с этими чужими? Не могу да и не желаю! В Киев, в Киев воротиться охота!
Дверь открылась, и вошла Мальга — притомившаяся с дороги, но неиссякаемо жизнестойкая. Увидав слёзы на глазах у княжны, удивлённо воскликнула:
— Ба, да ты никак плачешь? Иль не любо тебе в обиталище графа?
Разрыдавшись в голос, дочка Всеволода провыла:
— Ой, не любо, не любо, милая... Я домой хочу-у-у!.. К тятеньке и маменьке... Убежим, Феклуша!..
— Глупости какие! — возмутилась подруга. — Что про нас германцы подумают? Про святую Русь? Дескать, вот связались с недотёпами, золота истратили прорву — и зряшно! Да и тятенька с маменькой вряд ли тебя встретят с радостью. Заругаются да ещё, может, проклянут за непослушание!
Бедная невеста со вздохом всхлипнула:
— Что же мне поделать, голубушка?
— Так известно что: в баньку сходить попариться — или как тут, у немчуры, это называется? Смыть с себя дорожную пыль, отдохнуть, поспать, облачиться в чистое и на пир явиться настоящей павой. Нос морковкой! Знай наших!
Бодрый тон Мальги несколько утешил несчастную. Ксюша проговорила:
— Ты меня не бросишь? Вместе всё проделаем?
— Ну а то! Для чего я сюда с тобой прибыла?
Вместо бани в замке графа полагалось принимать ванну: в каменную лохань наливали тёплую воду, смешанную с лепестками гортензий, тело натирали золой (вместо мыла, не придуманного ещё), а затем поливали купающегося из нескольких кувшинов. Груня Горбатка, помогавшая Фёкле в этих манипуляциях, обернула княжну в белоснежную простыню тонкого голландского полотна и надела тёплые меховые туфельки. В спальне тем временем немки-служанки приготовили неширокий столик: в вазе фрукты — сливы, персики, виноград, черешня, а в кувшине — вино. Подкрепившись, промочив горло, нареченная Генриха Длинного прилегла и забылась...
Вечером ей предстояло многое открыть для себя: графский пир в зале для гостей — с колоссальным камином в полстены и прекрасными коврами; острые и пряные кушанья (суп не подавали, сразу ели жареное мясо — кабана, оленя, цесарки, запивая вином и настойками); музыку на арфе и цитре, романтические баллады в исполнении придворных певцов (тётя Ода ей переводила), выступления жонглёров и акробатов (очень похожих на русских скоморохов), дрессированных голубей; коллективные пляски, чем-то напоминавшие хороводы...
А в другие дни были также прогулки на свежем воздухе и потешный рыцарский турнир за городом, проведённый женихом в честь своей дамы сердца: там в финале граф схлестнулся с нашим Сновидкой и копьём сшиб его с седла. Но копьё было без железного наконечника, и дружинник лишь слегка поранил себе плечо. А невеста вручила Длинному перевязь победителя. В общем, она уже успокоилась, даже порозовела и воспринимала действительность в радужных тонах.
Отдохнув с неделю, отбыли восвояси Ян Вышатич и его добры молодцы. Воевода благословил племянницу на житье в Германии, наказал вести себя смирно, слушаться Опраксу и спешить ей на выручку в нужную минуту. А княжна от души поблагодарила пожилого тысяцкого за отличную службу и просила передать в Киеве низкие поклоны.
Дня четыре спустя Евпраксия со свитой и в сопровождении Оды фон Штаде отбыла в Кведлинбург. На прощание граф, несколько тушуясь и нервничая, произнёс (а графиня перевела):
— Драгоценная О-пракс-а! — Он перебирал край своего плаща. — Должен вам признаться с прямотой воина и рыцаря: я до самого вашего появления в нашей Нордмарке сомневался, верен ли сей выбор, надо ли было отправляться за невестой на Русь... Но когда вы вышли на торговую площадь, я узрел ваш лик, а затем увидел вблизи, в сердце моём затеплилось радостное чувство. Знаю, знаю, что смогу вас искренне полюбить. И надеюсь: если не сейчас, то со временем вы ответите мне взаимностью... — Граф взглянул на неё в упор, просто и тепло. — Будьте же здоровы, пусть учёба в Кведлинбурге превратится для вас в удовольствие. Обещаю навестить предстоящей осенью. Доброго пути! — И поцеловал ей руку.
Дочка Всеволода ответила:
— Благодарствую за приём и за ласку. Да хранит вас Иисус Христос. Стану ждать вашего приезда. До свидания, милостивый граф! — поклонилась в пояс и пошла к повозке.
В тот же день, к вечеру, их процессия оказалась в Бремене, где заночевала. А на следующее утро, погрузившись на заранее приготовленный корабль, поплыла вверх по Везеру и Аллеру. Стоя с Фёклой на палубе, подставляя щёки лёгким прохладным дуновениям, долетавшим с речной глади, Евпраксия без конца спрашивала подругу:
— Ну, скажи, скажи, он тебе понравился? Ты могла бы полюбить похожего на него?
— Отчего бы нет? — пожимала плечами Мальга. — Мне его братец — Людигеро-Удо — шибко глянулся. Смотрит, правда, букой — ну так что ж с того? Он ить нам ровесник. Возмужает — повеселеет. Твой же Генрих — вьюноша приличный, чинный, благородный...
Ксюша большей частью молчала, думая о своём. Говорила медленно:
— Нет, дружить — за милую душу. В шахматы играть да дурачиться... Но идти под венец? Как представлю себе — мороз по коже.
— Фу, какая глупая! — фыркала боярышня. — Что заране трусить? Сказано же было: свадебку сыграете через лето, как тебе шешнадцать стукнет. А за столько времени много ишо воды утекет. И сама вырастешь, да и он в настоящего мужа превратится. Вот тогда и рассудишь.
Тут по лесенке поднималась Груня Горбатка и охала:
— Свет мой, девонька, разве ж можно на ветру-скрозняке стояти? Не ровен час — продует. Что прикажешь делать тогда, чем тебя отпаивать? Вниз спустися, соблаговоли, там покойней, моя голубушка...
На второй день пути снова пересели в повозки и часа через три были в Кведлинбурге. По величине город оказался схожим со Штаде и гораздо меньше Гамбурга или Бремена. Общий вид городков также совпадал: главные ворота с гербом Кведлинбурга — в виде сторожевого пса, чуть выше — богиня плодородия Абунданция осыпала каждого въезжавшего из рога изобилия; главная улица называлась Широкая, а базарная площадь — Маркетплац, где на северной стороне возвышалась ратуша, рядом с порталом которой был поставлен каменный великан — Роланд, символ власти королей. Монастырь и церковь Святого Сервация находились на горе Шлоссберг, как бы нависая над местностью. Мощные их башни угнетали воображение. В церкви, в крипте под алтарём, пояснила по ходу тётя Ода, захоронены останки Генриха I, а в самом монастыре существует другая крипта, вырубленная в скале, где должны были покоиться умершие аббатисы, но на самом деле тут хранят овощи и уголь. А напротив Шлоссберга — холм с основной частью города, и к нему вели 99 каменных ступенек. Сверху открывалась живописная панорама с домиками-фахверками на извилистых улочках, а за башнями городской стены — пышные, цветущие предгорья Гарца. «Красота!» — восхитилась Ксюша. «Лепота!» — подтвердила Фёкла.
Встретить долгожданных гостей вышла настоятельница — преподобная мать Адельгейда. Про неё тётя Ода сказала так: «Ты её любить, йа, йа, потому што она иметь много доброта и болшой душа. Не похожа на свой брат-король — Хенрихь Шетвертый, еретик унд злё-дей». Евпраксия вздрогнула: «Ой, мне говорили о нём жуткие слова!» И графиня фон Штаде согласилась: «Йа, йа, он не признавать Папа Римский и любить чёрный месса, на сатана!» И когда княжна перекрестилась от страха, закончила: «Мы, саксонцы, бороться с ним!»
Мать Адельгейда в самом деле была приятной маленькой женщиной, лет примерно сорока, с тонкими чертами лица и насмешливыми глазами.
— О, какая милая эта русская девочка! — улыбнувшись, сказала она по-немецки. — Генрих Длинный приобрёл настоящее сокровище. — Приглашающе взмахнула рукой: — Скромная обитель Святого Сервация к вашим услугам, господа. Проходите, располагайтесь. Наши воспитанницы не живут в роскоши, но и не нуждаются. После размещения в кельях милости прошу ко мне отобедать. Я представлю княжне её наставницу, сносно знающую русский язык, так что им будет проще понять друг друга.
Сам обед в покоях аббатисы не напоминал монастырскую трапезу — и вином, и изысканными пряностями. Матушка Адельгейда с аппетитом съела целого каплуна и прилично выпила, но почти что не захмелела. Тётя Ода не отставала в съеденном и выпитом, без конца хихикала и порой отпускала непристойные шуточки, на которые настоятельница махала ладошкой, а потом осеняла себя крестом, говоря с усмешкой: «О, побойтесь Бога, маркграфиня, в этих стенах не положено так фривольно себя вести. Что подумают дети?» Но княжна и боярышня по-немецки не понимали и подумали только одно: тут намного живее, чем в монастыре Янки.
Вскоре им представили их наставницу — Эльзу Кёнигштайн, суховатую даму в чёрном. У неё был высокий лоб, безразличный взгляд и довольно хищные кривоватые зубы. Голос дребезжал на высоких нотах:
— Ошен рада наше знакомстфо. Ми долшны ладит. Кто не захотет ладит, полушат наказанье. Наш порьядок ест више фсехь!
Под водительством Эльзы девочкам показали, где что находится: классы для занятий, трапезная и ванная комната, библиотека; под открытым небом — виноградник, сад, водоём с декоративными рыбами. Кёнигштайн ознакомила новеньких с распорядком дня: в пять утра подъем, утренняя молитва и туалет; в шесть — заутреня в храме Святого Сервация, пение псалмов; в семь — лёгкий завтрак; с половины восьмого до половины двенадцатого — учёба, прежде всего — латынь и немецкий, Ветхий и Новый Заветы, древние авторы на греческом, жития святых; в полдень — месса, плотная трапеза и послеобеденный отдых; с двух часов до пяти — новые занятия, в том числе рисование и музыка, выполнение домашних заданий; после них — работа на свежем воздухе, в винограднике и саду; в семь — вечерня, ужин и свободное время для воспитанниц; в девять — молитва перед сном и отбой. В воскресенье — выходной, нет занятий, только повторение пройденного. Никакого общения с противоположным полом — исключение составляют мужчины-священнослужители, близкие родственники и раз в месяц — разносчики-торговцы, у которых на территории обители, под присмотром монашек, можно купить что-нибудь из сладостей или галантереи (ленты, заколки, пояс, гребень и прочее). Расписание было более суровым, чем они ожидали, и приехавшие русские сразу пригорюнились. Их слегка приободрила на прощание тётя Ода:
— О, мин херц, всё не так плёх! Скоро прифыкат! Если ти иметь недофольстфо, груст — надо приходить к мутер Адельхайд, у неё искат поддершка унд засчита. Надо потерпет. Кто терпет, тот потом полушат награда от Бог, йа, йа!
Сев за воротами в повозку, хитрая графиня умчалась. Ксюша и Фёкла обнялись и слегка всплакнули. И пошли обосновываться в кельях с помощью единственной разрешённой им русской служанки — Груни Горбатки. Начинались бесконечные будни в школе-монастыре.