Паулина, живо собирайся! Надо ехать! Слышишь, Паулина?

Евпраксия в дорожном плаще с откинутым капюшоном поднималась по лестнице и звала служанку. Немка вышла заспанная, тёрла кулаком правый глаз, левым же смотрела на хозяйку в недоумении.

Ехать? Да куда ж ехать на ночь глядя?

— Не сейчас, понятно: завтра на рассвете. Герцог мне даёт провожатых до Штирии.

Помогая госпоже снять накидку, Паулина задала вопрос:

— А до Штирии этой далеко?

— День езды, не больше. Тётка моя проживает в замке Агмунд.

— Стало быть, жива?

— Герцог говорит, что жива. После смерти сына — бывшего короля Венгрии — без конца молится и уже построила два монастыря.

— Значит, при деньгах.

— Ну, само собой. Всё-таки была королевой, а затем — королевой-матерью. Кое-что скопила, я думаю.

— А чего обретается не в Венгрии, а в Штирии?

— Потому что на троне её недоброжелатель.

— М-да, — заметила Паулина, — у царей это вечная история.

Все свои пожитки собирали недолго, потому что пожитков было немного, и уже за полночь легли, но княжна никак не могла успокоиться, продолжала рассуждать вслух:

— Если тётя Настя меня не примет, то поеду дальше на Русь.

— Отчего же ей вашу светлость не принять? — отзывалась немка, откровенно зевая.

— Ну, во-первых, мы же не знакомы. Ведь её отдали за венгерского принца лет за двадцать пять до того, как я появилась на свет. Во-вторых, может быть наслышана о моём разрыве с императором Генрихом.

— Если и наслышана — что с того? Вы не виноватые, это даже Папа Римский признал. Генрих — сущий дьявол. Кто с ним уживётся?

— Ты не понимаешь! — восклицала Опракса. — Тётя Настя может защищать Генриха. Несмотря ни на что!

— Это почему?

— Потому что сын её покойный был женат на ком — знаешь?

— Нет. На ком?

— На сестре Генриха!

— Господи, помилуй!

— То-то и оно. Тётя Настя, убегая из Венгрии от врагов, долго проживала при дворе императора. Не исключено, что немецкое ей теперь дороже, чем русское.

— Нет, ну всё-таки вы — родная племянница, кровь одна течёт в жилах. А сестра Генриха и он сам хоть и родичи ей, да не кровные.

— Я надеюсь тоже...

Помолчали. Паулина спросила:

— А сестра эта — стало быть, невестка вашей тётушке, — где сейчас живёт?

— Знать не знаю, ведать не ведаю.

— С братом не дружна?

— Нет, по-моему. Он о ней всегда отзывался с пренебрежением. Говорил, что жадная и сластолюбивая... Впрочем, Генрих никого из сестёр не жалует. И вообще никого не любит, кроме себя.

— Ой, ну в вашей-то светлости он души не чаял.

— Разве это любовь, Паулина? Если бы не чаял души, поступал бы иначе...

Задремали только под утро. А едва прокричали петухи и на башне замка герцога Австрийского протрубили в рог, надо было вставать. Неожиданно попрощаться с Опраксой прибыли Балдуин Лотарингский и его оруженосец Густав Верзила. Граф, сойдя с коня, поклонился ей и поцеловал руку. Улыбаясь, сказал:

Пожелайте же нам победы, несмотря на то что считаете наш Крестовый поход неправедным.

Евпраксия ответила, тяжело вздохнув:

Я желаю вам остаться живыми. Ни один Иерусалим не дороже жизни.

Молодой человек запальчиво произнёс:

— Нет, напротив! Иерусалим превыше всего!

Евпраксия сморщила нос:

— Что ж, останемся каждый при своём. И не будем ссориться напоследок.

— Хорошо, не будем. Да хранит вас Господь в пути, сударыня, а Пречистая Дева Мария пусть дарует вам счастье.

— Благодарствую. Кланяйтесь брату от меня. Мы всегда относились друг к другу с нежностью. Если бы не Готфрид... то есть, я хотела сказать, если бы не герцог де Бульон, я бы никогда не выбралась из Италии. Вы меня спасли.

— Он и я были рады услужить вашей светлости...

В это время Густав с Паулиной обменивались шуточками, и украдкой, чтобы госпожа не увидела, немка поцеловала бургундца в щёку. Тот захохотал и сказал:

— Вот отнимем у сарацин Гроб Господень, завоюем Землю обетованную, и тебя выпишу в Иерусалим.

— Ой, да больно надо было! — с деланным пренебрежением покривилась служанка.

— Как, совсем не надо? — удивился Верзила.

— Ни на грош. Ваша милость на мне ведь не женится.

— А тебе обязательно надо, чтоб женился?

— Для серьёзной жизни — конечно. А для пустяков — для чего ж выписывать? Пустяков и тут предостаточно.

— Вот неблагодарная! Я-то думал осчастливить тебя.

— Вы меня уже осчастливили. Дальше — не судьба.

Вскоре кавалеры вскочили в сёдла и умчались к своим войскам. Рыцари и волонтёры из Бургундии, Лотарингии, Швабии и Баварии двигались на юго-восток, чтобы влиться в армию крестоносцев, зимовавших на подступах к Константинополю. А княжна со служанкой и пятёркой всадников, посланных в сопровождение от Австрийского герцога, направлялись на юго-запад, через Венский Лес, в Штирию.

Лиственные рощи Венского Леса чем-то напоминали окрестности Киева. Так же поднимались вековые деревья, создавая зелёный шатёр из крон, так же по краям тропы извивались, выходя из земли, мощные корявые корни, голосили птицы, а в траве можно было заметить рыжий лисий хвост. Евпраксия ехала, беспрестанно волнуясь: как воспримет её появление тётя Настя, то есть Анастасия Ярославна, средняя дочь Ярослава Мудрого? Больше полувека тому назад принц Венгерский со своим братом скрылся от врагов в Киеве и обосновался при дворе великого князя. Здесь мадьяр и взял себе в жёны юную русскую княжну. Ярослав Мудрый, сам женатый на шведской принцессе, всех своих детей оженил с иностранцами — греками, поляками, немцами, венграми, норвежцами и французами... Ксюша и подумала: перееду из Италии в Венгрию — всё-таки намного ближе к Руси, к маме, к дому, так надёжнее, и отправилась вместе со знакомыми крестоносцами...

Мысли госпожи прервала Паулина:

— Густав обещал, что меня выпишет в Иерусалим.

— Что? — переспросила Опракса. — Для чего? Когда?

— Ну, когда они завоюют Гроб Господень.

Наконец княжна посмотрела на служанку несколько испуганно:

— Но ведь он не женится!

Ясно, что не женится. Я и не поеду поэтому. Пошалили, и хватит. — На губах у немки появилась многозначительная улыбка.

Русская взглянула на неё с укоризной:

Вот ведь ненасытная! С кем не путалась только на моей памяти! Хуже кошки.

Та захмыкала:

Дело молодое, горячее. И природа требует.

За грехи Бог тебя накажет.

Нет, любовь не грех. Я с Верзилой встречалась по любви.

Ох, не знаю, не знаю. Как в такого влюбиться? Он ведь здоровее медведя. Может придавить ненароком.

— Не-ет, наоборот: ласковый и нежный. А огня мужского — на троих хватит. До сих пор всё во мне гудит, ни жива ни мертва, клянусь!

Евпраксия перекрестилась:

— Господи, спаси и помилуй! Что за речи мы ведём богомерзкие?

Паулина пожала плечами:

— Почему богомерзкие? Самые простые, житейские.

Замок Агмунд в красном свете заходящего солнца, с островерхими башенками, зубчатыми стенами, средь густой зелени листвы на горе, выглядел игрушечным. Ниже, под горой, извивалась река. Было слышно, как вращается с шумом, под напором воды, колесо мельницы. Замок приближался, становился крупнее, незаметно превращаясь из игрушки в громадину, подавлявшую своими размерами. Сердце у княжны билось где-то в горле.

Наконец оказались возле рва. Мост к воротам долго не опускали, недоверчиво спрашивая из сторожевой амбразуры: кто, зачем приехал? Люди от герцога Австрийского разъясняли внятно: прибыла племянница вашей госпожи, бывшая императрица, мы её сопровождаем от Вены. Полчаса прошли в тягостном безмолвии, в ожидании участи. Слава Богу, механизм заскрипел, цепи побежали по желобкам, поднялась решётка, и повозка с Ксюшей застучала колёсами по бревенчатому помосту.

Встретить путников вышел начальник охраны замка — седоватый мужчина с тусклой физиономией. Поклонившись коротко, он проговорил:

— Ваша светлость, милости прошу во дворец. Вас не ожидали, и её королевское величество не готовы пока к приёму. Выйдут чуть попозже. Не взыщите уж.

Евпраксия ответила:

— Как им будет угодно. Мне не к спеху.

Зал для трапез поражал отделкой из красного дерева, гобеленами уникальной работы и массивной резной мебелью. В вазе китайского фарфора благоухала сирень. От горящего камина подошла борзая собака, вытянула узкую длинную морду и опасливо понюхала край одежды Опраксы. Как-то боком заглянула в глаза, чуть пошевелила хвостом — неподъёмным от нестриженой шерсти — и вернулась обратно в угол, на персидский ковёр. Видимо, она была очень старой.

Ожидание длилось больше часа. Дверь открыли, и возник распорядитель замка, звавшийся сенешалем. Вёрткий, егозливый, больше походивший на учителя танцев, он склонился в затейливом реверансе и сказал, что её величество скоро спустятся, сразу, как гарцуны накроют на стол. Замелькали слуги, сервируя вечернюю трапезу. Четверть часа спустя камергер объявил:

— Вдовствующая королева Венгрии в изгнании — её величество Анастасо!

В зале появилась невысокая шестидесятисемилетняя дама в тёмном. Посмотрев на неё, Ксюша вспомнила виденную в детстве на стене собора Святой Софии в Киеве иконописную группу — Ярослав Мудрый с семейством; дети были отражены маловыразительно, но жена князя — шведка Ингигерда (в православном варианте — Ирина) — врезалась в память хорошо, чётко: удлинённое аскетичное лицо с узкими, сжатыми губами. Тётя Настя походила на мать совершенно.

Встав, племянница поклонилась и произнесла по-немецки:

— Здравия желаю, ваше величество.

Да и ты, родимая, не хворай, — отозвалась королева по-русски; голос её звучал глуховато, будто бы со сна. Слышала, слышала про твои деяния на Неметчине, про разрыв с Генрихом... Стыдно, дорогая! Нешто не могли разъехаться по-простому? Ладно, не бледней. Я покойного братца Всеволода Ярославича, твоего отца, больше всех любила. И его наследницу не обижу.

Сядь, поешь. И поведай вкратце, правда ли, что Генрих продал душу нечистому?

Тётя ела медленно — по причине отсутствия нескольких зубов. А княжна, повествуя с жаром свою историю, не могла проглотить ни крошки, только иногда смачивала горло, схлёбывая из серебряной чарки лёгкое белое вино. Изложив все перипетии, попросила робко:

— Тётушка, дозволь приютиться у тебя. Хоть недолго, месяца на два. А затем, коли пожелаешь, я покину замок, возвращусь к матушке на Русь.

Королева Венгрии проворчала мягко:

— Ничего, живи. Можешь погостить. Я тебе поверила, да и Папа Римский на твоей стороне, значит, невиновна. Плохо лишь одно: королева Юдита, что доводится мне невесткой, а проклятому Генриху сестрой, будет вредничать.

Евпраксия похолодела:

— Где ж она теперь?

— Где ей быть, поганке? Здесь, в Агмонде. Ждёт, когда я помру, чтобы распоряжаться богатствами. Коротает дни, предаваясь бражничеству и блуду.

— Свят, свят, свят! Я пропала!

— Ладно, не дрожи раньше времени. Как-нибудь уладим. Я тебя в обиду не дам, под моей защитой ты не пропадёшь. А потом уж — Бог весть... Ешь давай. Отощала, вижу, до крайности. Надо поправляться.