1.

Это у простых смертных не случается пира во время чумы. У гробовщиков же — напротив, самая страда, только успевай сколачивать ящики. Не до лакировки, не до драпировки. Трупы прибывают, люди мрут десятками, сотнями, надо хоронить по-христиански, дёшево, но достойно. Главное — самому не поймать заразу, не свалиться, не оставить свою любимую мастерскую на чужих людей. И считать, считать денежки.

А чума пришла в Константинополь из Крыма. Там, на южном побережье, старый греческий город-колония Феодосия оказался в руках итальянских купцов — выходцев из Генуи. Превратился в перевалочный пункт на торговом пути из Азии в Западную Европу. Получил новое название — Каффа. А монголы, внуки и правнуки Чингисхана из Золотой Орды, тоже не могли упустить лакомый кусочек. Хан Джанибек осадил Каффу и попробовал захватить. Но у золотоордынцев не было собственного флота, и блокировать крепость с моря не получилось. Несколько атак с суши тоже ничего не дали. И тогда разъярённый Джанибек, отступая, распорядился перебросить через стены города с помощью машин-катапульт несколько покойников, умерших от чумы. В Каффе вспыхнула эпидемия. Многие горожане в панике бежали — сели на корабли, плывшие по Чёрному морю в Галату, тоже колонию генуэзцев, примыкавшую к Константинополю. И уже из Галаты страшная болезнь поползла по византийской столице.

В этот скорбный 1348 год более трети жителей города вымерло; остальные прятались в загородных имениях и по монастырям. Центр православия обезлюдел. На пустынных улицах гнили неубранные трупы крыс, собак и нищих. Смрадный воздух убивал всё живое. И колокола на церквях оплакивали усопших.

А прибыток гробовщика Никифора Дорифора приближался к тысяче иперпиронов — на такую сумму можно было купить двухэтажный каменный дом с палисадником. Нет, не зря говорил отец его, Лев Дорифор: самые надёжные профессии — повар, врач и гробовщик, ибо люди не перестают есть, болеть и умирать.

Сам Никифор был ещё не стар — сорока лет отроду. Но семьи не имел, так как не любил женщин. Впрочем, и к мужчинам относился не лучше. Он вообще считал человечество ошибкой Создателя. Люди интересовали его исключительно как возможные будущие клиенты — то ли сами помрут, то ли станут заказывать гробы для родных.

Мастерская досталась Никифору от отца. Старый Дорифор завещал ему все свои богатства. И недаром: сын учился прилежно, ревностно молился, не таскался за бабами. Правда, нрав имел мрачноватый, никогда не шутил и смеялся редко. Ну, да это не так уж важно. Зато младшенький, Никола, народился беспутным. Ни одна наука впрок не пошла. С детства безобразничал, лез в любую драку, без конца пел и танцевал, а когда подрос, пристрастился к выпивке и доступным девкам. В результате сбежал из дома — сделался бродячим фигляром, выступал на ипподромах и ярмарках. А какой отец подобное стерпит? Вот в сердцах родитель его и проклял. Отказал в наследстве. Ни единого медного фолла не оставил. И велел Никифору перед смертью: «Явится — гони в шею. Он тебе не брат и не сын мне боле. Опозорил наш честный род». — «Прогоню, прогоню, — отвечал Никифор. — Этим забулдыгам верить нельзя. Всё имущество промотают и тебя же по миру пустят». Успокоенный отец тихо отошёл в мир иной.

Но Никола никогда не беспокоил старшего брата — не навещал, денег не просил, весточек не слал. Шалопут — одно слово. Да оно и к лучшему: меньше общения — меньше скандалов. Говорить им было не о чем. Да Никифор и с другими-то не часто болтал, только иногда с приятелем-живописцем Евстафием Аплухиром, жившим неподалёку. А вообще жизнь гробовщика наполняли только три вещи: мастерская, церковь и труды церковных философов — их он любил читать, сидя в одиночестве в воскресенье.

В мастерской Дорифора было два наёмных работника — Иоанн и Фока. Первый начинал ещё при покойном Льве, бегал у него в подмастерьях, а теперь ходил в лучших константинопольских резчиках по дереву. Украшал гробы причудливыми орнаментами — хитросплетениями трав и цветов, солнц и звёзд, существующих и мифических тварей. Впрочем, выполнял и простые заказы. Был сговорчив и терпелив. А его жена, Антонида, стряпала на всю мастерскую, в том числе для хозяина.

И второй помощник, Фока, в виртуозности не уступал Иоанну. Относился к древесине как к женщине, — трепетно и чувственно; и она подчинялась его рукам, пела под рубанком — звонко и ликующе. Он любил запах свежесрезанных стружек, толстых шершавых досок, из которых можно изготовить нечто уникальное. Но, в отличие от напарника, очень уважал красное вино. А когда напивался, делался патологически злобен. И честил всех вокруг, утверждая, что они приносят ему несчастья: бывшую жену, убежавшую с итальянцем, Иоанна, не желавшего одалживать ему денег, Антониду, уверяя, что она всех когда-нибудь отравит своей готовкой, а хозяина обвинял в скупердяйстве и ханжестве. Обличительные тирады неизменно заканчивал словами: «Ничего, час ещё пробьёт, я ещё устрою вам развесёлую жизнь!» — и при этом поглаживал хлебный нож-тесак. Только вот никто Фоку не боялся, знали: протрезвеет — притихнет. Лет ему было тридцать пять, раз в неделю он посещал проститутку, а свою нерастраченную энергию вкладывал в работу.

К счастью, эпидемия обошла стороной мастерскую Дорифора: все остались живы. И к тому же неплохо подзаработали на чужой беде. Только опасались пока выходить из дома, ждали, когда городские власти приведут улицы в порядок. Лишь одна Антонида отпирала дверь для клиентов и для мальчиков-посыльных, доставлявших молоко, хлеб и рыбу из соседних лавок. И однажды утром она поспешила на дверной стук. Но, открыв, очень удивилась: перед ней стоял молодой монах, бородатый, бледный, его чернявые длинные волосы из-под шапочки-скуфьи трепетали от прохладного утреннего ветра. На руках он держал ребёнка — исхудавшего мальчика лет одиннадцати-двенадцати, непонятно — мёртвого или живого, потому что глаза несчастного были закрыты, голова запрокинута, а рука, свесившись, болталась совершенно безвольно.

   — Господи Иисусе! — прошептала кухарка, в страхе перекрестившись. — Что сие означать должно?

Инок не ответил впрямую, а спросил в свою очередь:

   — Здесь ли проживает гробовщик Дорифор?

   — Точно, проживает, многие ему лета. Но покойников мы не принимаем. И тем более — чумовых. Только исполняем заказы для похорон.

Рассердившись, чернец сказал:

   — Тьфу, не каркай, женщина! Он живой пока. У него не чума, а голодный обморок.

Антонида тоже обиделась:

   — Ну, а мы при чём? Здесь не богадельня. Оборванцам не подаём.

Брат во Христе дёрнул нижней губой и проговорил с неприязнью:

   — Позови хозяина. Не к тебе, но к нему я пришёл.

   — Он и слушать тебя не станет. Больно надо было — к каждому прохожему выходить!

   — Ну, так объясни вразумительно, глупая ты баба, растолкуй доходчиво, что принёс я его племянника...

   — Как — племянника? — ахнула жена Иоанна, отступая на шаг.

   — Очень просто. Это сын преставившегося недавно Николы, акробата и плясуна. А жена его, тоже акробатка, отошла в мир иной на неделю раньше. Мальчик — сирота. Чудом уцелел после моровой язвы.

   — Свят, свят, свят! — перекрестилась стряпуха, глядя на монаха испуганно. — Вот ведь! Страсть какая! Сирота! Я сейчас доложу хозяину.

Вскоре появился и сам Никифор — в длинной ночной рубахе и ночном колпаке; только что лежавший под одеялом, он невольно ёжился от колючей утренней свежести. Оглядев монаха с ног до головы, глухо произнёс:

   — Говоришь, Никола преставился? Это сын его? А не врёшь? Как тебе поверить?

   — Документ имею. Выписку из церковной книги, данную дитю при крещении.

   — Как же он крещён?

   — Феофаном.

Почесав кадык, Дорифор вздохнул:

   — Ладно, заноси. Будем разбираться. — А потом, пропуская инока мимо себя, проворчал негромко: — Принесла нелёгкая! Вечно от Николы какие-то неприятности!

 

2

.

Феофан появился на свет в ночь с четырнадцатого на пятнадцатое марта 1336 года. Схватки у матери начались неожиданно, и Никола на одной из цирковых кибиток спешно помчал супругу в родильный дом — заведение, устроенное властями для нищенок (вид бездомных, что рожали прямо на улице, издавна оскорблял общественную нравственность). Но доставить жену вовремя не успел, и пришлось ему самому принимать ребёнка под звёздным небом. Благо, та весна была тёплой, и мальчонку не застудили.

Звали жену Николы Манефа, и была она крещёной татаркой — из числа тех детей, что татары продавали купцам-генуэзцам в рабство. Генуэзцы же везли их из Крыма в Константинополь и затем в свою очередь продавали богатым грекам. А когда хозяйка Манефы, овдовев, уходила в монастырь, отпустила девочку на свободу, написав ей вольную. И Манефа прибилась к труппе бродячих акробатов. Стройная и гибкая, выступала с канатоходцами.

Здесь, на представлении, и увидел её Никола. Ей в ту пору минуло шестнадцать, а ему — девятнадцать. Оба полюбили друг друга с первого мгновения и уже не могли расстаться. А поскольку товарищи Манефы отправлялись кочевать по другим городам империи, младший сын Дорифора без малейших на то сомнений бросил отчий дом и отправился вслед за ними. Вскоре молодые сыграли свадьбу, обвенчавшись в церкви. А спустя год и восемь месяцев стали счастливыми мамой и папой.

Феофан был похож на обоих: от отца взял курчавые тёмно-русые волосы, нос горбинкой и сухопарость, а от матери — серые смеющиеся глаза и задорную ямочку на щеке. Детство его прошло в кочевых кибитках и на городских ипподромах, где родители выступали, а с шести с половиной лет начал выступать вместе с ними, научившись жонглировать шариками и скакать на лошади. Жили весело, хоть и бедно. Воспитанием сына в основном занимался Никола — ведь Манефа не умела ни писать, ни читать, лишь ходила с отпрыском в церковь и, показывая иконы, объясняла, кто какой святой и чему покровительствует. В общем, Феофан был довольно дик и необразован по сравнению со своими сверстниками из приличных семей.

Эпидемия моровой язвы их застала в Малой Азии, возле Халкидона — городка, что располагался напротив Константинополя, на другом берегу Босфора. Там стоял мужской монастырь Великомученика Неона, и артисты попросились туда на постой. Но монахи, опасаясь заразы, никого не впустили. И разумно сделали, потому что вскоре половина труппы отдала Богу душу, а вторая лежала при смерти. Только трое иноков, подвергая себя опасности, вышли из обители и ухаживали за хворыми. Двое из них тоже вскоре умерли.

А Никола, похоронив Манефу и готовясь уйти вслед за ней, перед смертью сказал чернецу Аверкию:

   — Друг любезный, не оставь беспризорным Феофанушку. Если выживет, отвези в Константинополь, к брату моему — видному гробовщику Дорифору. Он живёт между площадью Тавра и Месой. Человек известный, дом его тебе укажет любой... Может быть, племянника не прогонит...

И Аверкий исполнил последнюю волю акробата. Покопавшись в вещах покойного, не нашёл ни одной монетки, на которую можно было бы купить хлеба. Только реквизит и заштопанные костюмы для выступлений. Да пергамент-метрику о крещении Феофана. Целую неделю ждал оказии, чтобы переплыть Босфорский пролив, сам кормился и кормил мальчика подаяниями. Оба отощали и едва не умерли с голоду. Но в конце концов оказались на пороге мастерской Никифора.

Антонида и Иоанн, приподняв подростка и разжав ему зубы, влили в рот горячее молоко. Тот закашлялся и открыл глаза. Произнёс чуть слышно:

   — Где я? Кто Вы?

   — Успокойся, деточка, — ласково сказала кухарка. — Мы твои друзья. Ты в дому у дяди, брата твоего папеньки. Все опасности уже позади.

Феофан, подумав, судорожно сглотнул и проговорил:

   — Можно мне ещё молока?

   — Ну, конечно, милый.

Накормили и напоили также Аверкия. Инок подобрел и, слегка захмелев от еды, стал преувеличенно рьяно ратовать за ребёнка: мол, такой смышлёный и трудолюбивый, шустрый, восприимчивый, что Никифору не найти подмастерья лучше. И ещё, продолжал чернец, христианский долг любого — помогать ближнему своему; а уж тут ближе не бывает — сын родного брата!

   — Да не выставлю, не тревожься, — отвечал гробовщик, впрочем, без малейшей нотки радости в голосе. — Я Николу не любил в самом деле. Мы его с отцом не любили... Потому как — позор семьи. Вертопрах и башибузук... А дитя — невинно. Сын за родителя не отвечает. Пусть живёт.

Гость благодарил от души. А потом вдруг заторопился, начал собираться и прилечь вздремнуть совершенно не пожелал. Но провизию на дорожку, собранную ему в узелок, — хлеб, творожный сыр, огурцы и яблоки — принял с удовольствием. С тем и отбыл.

А парнишка постепенно восстанавливал силы. Дядя разрешил ему искупаться в собственной лохани (сам Никифор брезговал ходить в термы и предпочитал ополаскиваться дома), выделил из своих негодных вещей кое-что на первое время — нижнее бельё, несколько рубах и портов, быстро укороченных и подшитых стряпухой, стоптанные туфли. И когда Феофан полностью уже пришёл в норму, гробовщик пожелал с ним беседовать. Принял его в своей комнате, где стояло на полках множество фолиантов — Библия, Евангелие, сочинения богословов и светских авторов. Мальчик как увидел эти сокровища, так и замер в недоумении, широко распахнув глаза. Дорифор-старший уловил его взгляд и самодовольно захмыкал:

   — A-а, таращишься? Не читал тебе отец умных книжек?

   — Не читал, — признался племянник и смущённо потупился.

   — Где ж ему! Понятно... Сам-то знаешь грамоту?

Тот пожал плечами:

   — Разбираю буквы с грехом пополам.

   — Надобно учиться. Неучей у нас — пруд пруди, а людей знающих, воспитанных — раз, два и обчёлся. И поэтому они ценятся немало. Взять хотя бы невольников с площади Тавра, — он взмахнул рукой, — раб необразованный стоит 20 иперпиронов, а ремесленник — 40, а писец — 50, а уж ежели какой-нибудь лекарь — так целых 60! Мы же люди свободные, состоятельные, и своему сословию должны соответствовать.

Дядя сел и позволил мальчику тоже сесть напротив. Посмотрев на него, спросил:

   — Как вы жили с отцом-то? Нищенствовали, поди?

Феофан поник, хлюпнул носом, и из глаз его побежали слёзы:

   — Нет, мы жили славно... Может быть, не кушали досыта, это правда, и ходили не в лучших нарядах... Но зато любили друг друга — очень, очень сильно. Маменька такая была... добрая, весёлая!.. Пела, как никто не поёт! А отец, как послушает её, как обнимет и поцелует, так и скажет ласково: «Душенька моя! Голосистая птичка! Как же я люблю тебя, ласточку и пеночку!» Вот как жили дружно... Я бы всё отдал, лишь бы возвратить их назад!.. — И, закрыв лицо рукавом, он затрясся от плача.

У Никифора неожиданно шевельнулось в сердце некое подобие жалости. Раньше никогда ничего такого не чувствовал, даже у постели умирающего родителя. Протянув ладонь, он провёл ею по густым кудряшкам племянника. И вздохнул сочувственно:

   — Ну, не хнычь, не хнычь. Ты ж мужчина. А слезами близких не воскресишь... Это жизнь. Радости в ней мало. Больше горя и трудов тяжких. Нужно привыкать.

Мальчик вытащил из-за пояса платок и утёр им лицо. Робко пробормотал:

   — Извините меня, ваша честь, что не смог сдержаться...

   — Ничего, пустяк. И не называй меня «ваша честь». Говори просто «дядя».

   — Очень благодарен вам...

   — ...и на «ты». Не чужие ведь.

   — Нет, на «ты» не получится. Вы такой богатый и важный...

Дорифор криво улыбнулся:

   — А хозяин мастерской и не должен быть тютей. Надо и других держать в строгости, и себе не давать расслабляться. А иначе все старания — псу под хвост, предприятие рухнет, капитал, нажитый заботами дедов и прадедов, улетучится... Посему, если станешь озорничать и бездельничать, спуску от меня не получишь. Даром кормить не стану. А коль скоро выкажешь усердие в ремесле и науках, послушание и смирение, мы с тобой подружимся.

Феофан кивнул:

   — Постараюсь, дядя...

   — Вот и молодец. — Помолчав, гробовщик спросил: — В церковь-то водили тебя?

   — Обязательно. С маменькой ходили бессчётно. Я люблю слушать певчих.

   — А молитвы знаешь?

   — «Отче наш». И ещё повторяю часто: «Господи Иисусе Христе, Сын Божий, помилуй мя!»

   — Это хорошо. А про Иоанна Лествичника слышал?

Мальчик помотал головой:

   — Нет, не приходилось.

   — Есть такой святой. С юности жил в пещере, умерщвляя плоть. Иногда вообще уходил в пустыню, чтоб молиться в безмолвии. А к концу жизни написал книгу наставлений. Вот она: называется «Лествица, возводящая к небесам». Тридцать его бесед — это тридцать ступеней лестницы-лествицы на пути к обретению чистоты и гармонии. Каждую из заповедей надо изучить и стараться выполнить. Мой тебе совет.

   — Я к сему прислушаюсь.

В целом гробовщик остался доволен этой беседой. Засыпая вечером, так подумал: «Вроде неплохой пацанёнок. Мне Господь не дал ни семьи, ни деток. Может, завещаю всё Феофану, коли не поссоримся. Если не пойдёт по стопам Николы. Царство брату Небесное!»

К появлению подмастерья обитатели дядиного дома отнеслись по-разному. Иоанн — доброжелательно, по-отечески, даже слегка почтительно — как пристало себя вести с родственниками хозяина. А Фока — пренебрежительно, свысока. И однажды, будучи под мухой, принялся язвить:

   — Это верно, что мамашка твоя — из турок?

Мальчик покраснел, но ответил твёрдо:

   — Нет, из бывших половцев, что теперь зовутся татарами.

   — Значит, магометанка?

   — Нет, крещёная.

   — По латинскому или по нашему образцу?

   — Православная.

   — Всё равно чужачка. Латиняне, магометане, иудеи — все чужие. Сколько бы потом ни крестились, как мы. И жениться на таких — всё равно, что на обезьянах.

Серые глаза подростка сразу почернели. Посмотрев на обидчика исподлобья, он сказал со злостью:

   — Ты дерьмо собачье.

   — Как?! — едва ли не подпрыгнул Фока. — Как ты меня назвал?!

Взяв с верстака стамеску, паренёк выставил её лезвием вперёд и предупредил:

   — Только ещё попробуй обругать мою маменьку, свинья.

   — Угрожаешь? Мне? Засранец! — и столяр запустил в голову противника деревянный чурбак, подвернувшийся ему под руку. Но Николин сын ловко увернулся, и обрубок дерева просвистел над ухом у Иоанна, резавшего доску.

   — Вы рехнулись, что ли? — загремел его голос. — Чуть меня не пришибли!

В это время Фока стал выкручивать ухо Феофану, а мальчонка с отчаянием принялся визжать и старался ударить его ногой по лодыжке. Иоанн быстро их разнял, оттолкнул зачинщика, а господского племянника заслонил собой. Рявкнул на напарника:

   — Прочь пошёл! Нализался с утра пораньше и себя не помнит. Донесу Никифору — и лишишься места.

Поправляя пояс, выпивоха бросил:

   — Да заткнись ты, олух! Прихвостень хозяйский. Дело ясное: будешь теперь лизать задницу обоим — дяде и сучонку. — Посопел и добавил: — А со мной ничего не сделают: мастера, как я, надо поискать! — И ушёл, громко хлопнув дверью.

Иоанн только крякнул:

   — Вот ведь обормот! — Повернулся к мальчику, подмигнул ему ободряюще: — Не робей, приятель, я в обиду тебя не дам.

   — Я и не робею, — отвечал Феофан, приходя в себя.

   — Он вообще малый неплохой. И действительно превосходный мастер. Но его жена ушла к латинянину, и с тех пор Фока чужаков не терпит. А когда надирается, то готов броситься на каждого.

А ещё подросток подружился с Анфисой — дочкой Иоанна и Антониды. Девочке исполнилось десять лет, и она была точной копией своей матери — толстая, нескладная и смешливая. Как увидела подмастерья, так и прыснула:

   — Ой, какие башмаки на тебе! Не с твоей ноги.

   — Ну и что? — насупился сын Николы. — Дядя подарил. Заработаю денег в мастерской — новые куплю. А теперь и эти сгодятся. К императору во дворец мне пока не идти!

Девочка хихикнула:

   — А когда купишь — позовут?

Феофан загадочно закатил глаза:

   — Всякое в жизни может быть.

Та сказала серьёзно:

   — Во дворец, если что случается, приглашают гробовщиков посолидней.

   — Я и не хочу стать гробовщиком. Поучусь пока, ремесло освою, а потом займусь чем-нибудь иным.

   — Например? Снова в акробаты подашься?

   — Не исключено.

Постепенно они сдружились. Верховодил, конечно же, Дорифор: он и старше был на два года, и смекалистей, и сильнее духом; а она в нём души не чаяла и во всём подчинялась. Как-то подмастерье спросил:

   — Хочешь, я тебя нарисую?

У Анфисы вытянулось лицо:

   — Ой, а для чего?

   — Да ни для чего. Ради интереса: выйдет или нет?

   — А не заругают?

   — Что же в том дурного?

   — Я не знаю. Ведь изображают только святых. Или императоров.

   — Ерунда. Рисовать можно всех, коли есть охота. Я и маменьку с папенькой рисовал — жаль, что те листы затерялись.

   — Видишь: рисовал — и они преставились.

Феофан посмотрел на неё презрительно:

   — Дура ты, Анфиска. Дура и невежа. Темнота.

Дочка Иоанна засуетилась:

   — Ну, не обижайся, Фанчик, дорогой. Брякнула по глупости. Коль желаешь — рисуй. Прекословить не стану.

Он принёс тонкую дощечку, взял кусочек грифеля (им обычно мастера размечали доски), сел напротив и внимательно оглядел подругу. Та зарделась:

   — Ты меня смущаешь.

Отрок процедил:

   — Цыц! Сиди спокойно. Извертелась вся. — И решительно начал наносить штрихи на поверхность дерева.

Быстро перебрасывал взгляд с рисунка на оригинал и обратно. Иногда высовывал кончик языка. Кое-что подправлял подушечкой указательного пальца. Голову склонял набок и задумчиво щурился. Наконец, позволил:

   — Ну, смотри. — И перевернул доску.

Девочка уставилась на портрет, и в её глазах возникло недоумение. Робко шевельнула губами:

   — Фанчик, дорогой, разве ж это я?

Он ответил веско:

   — Я такой тебя вижу.

У Анфисы дрогнул подбородок:

   — Очень жаль... мне, конечно, далеко до красавицы... но уж ты совсем... сделал из меня какую-то образину...

Феофан вспылил:

   — Прекрати кудахтать! Никакая не образина — вон глаза какие хорошие. Носик, ротик... Полновата чуть — ну так что ж поделаешь? Я не виноват. — И расплылся миролюбиво: — Ты сама пойми. Люди, посмотрев, скажут: вот какая добрая дочка у Иоанна, это замечательно! Я твою доброту рисовал, а не просто облик.

Та немножечко успокоилась и проговорила:

   — Ничего, согласна. Коль такой уродиной сделал меня Бог, я роптать не буду.

Л мальчишка захохотал:

   — Голова садовая. Я тебе про одно, ты мне про другое. Раз не нравится, выкину, пожалуй, рисунок.

Девочка вскочила, выхватила дощечку:

   — Нет, не смей! У себя оставлю на память. Пусть потомки знают, как их бабка выглядела в детстве. — И сказала влюблённо: — Чудеса, да и только! Фанчик, ты такой даровитый!

   — Ух, подлиза!

 

3.

Минул год. Гробовщик продолжал обучать племянника всем премудростям своего мастерства. Часто помогал Иоанн. И Фока больше не цеплялся, но особой приязни не проявлял и общался сдержанно. Но однажды обратился с просьбой.

Оказалось, столяр захотел жениться. А для этого обязан был оформить развод с убежавшей супругой. Эта процедура занимала немало времени, так как православная церковь расторгала брак неохотно, но другого выхода не было. Кроме заявления требовалось представить митрополиту минимум два свидетельства от совершеннолетних мужчин — о прелюбодеянии неверной супруги и о том, что она сторонится брачного ложа более трёх лет. Первым обещал дать свои показания Иоанн, а вторым — Никифор. Но когда хозяин узнал, что Фока собирается привести в каморку при мастерской в качестве жены ту гулящую девку, в дом к которой ходил каждую неделю, отказался решительно. «Да она давно встречается только со мной, — уговаривал его будущий жених, — и ни на кого больше не посмотрит». — «Как ещё посмотрит! Греховодница и есть греховодница. Не хватало ещё завести притон у меня под крышей! Нет, Фока, даже не проси». И тогда страдалец вознамерился убедить Дорифора-старшего при посредничестве племянника. Сел на лавку рядом, вытащил тряпицу, развернул и вынул из неё леденец на палочке. На недоумение Феофана ответил:

   — Это в знак того, что раздорам нашим — конец. Руку не откажешься мне пожать?

Мальчик улыбнулся:

   — Нет, не откажусь. Ибо Сам Господь милует только милующего. Но вот сладость — это зря. Я уже не маленький.

   — Ну, подумаешь! Я ведь тоже взрослый, а полакомиться люблю. Забирай, не стесняйся.

   — Что ж, спасибо. А теперь выкладывай, для чего такие любезности. Ведь не просто так?

Тот захрюкал, закачал головой:

   — Проницательный ты, паршивец. Умный не по годам. — Даже пошутил: — Феофан Софиан!.. Просьба у меня действительно есть. — И в подробностях разъяснил, что он затевает, — попытаться убедить дядю проявить снисхождение.

Мальчуган сдвинул брови:

   — Я, конечно, попробую. Только ты ведь знаешь Никифора: может заупрямиться.

   — Знаю, знаю. Постарайся, пожалуйста. Я в долгу не останусь.

Разговор с хозяином мастерской вышел напряжённый. Гробовщик, услышав, с чем явился родич, начал так орать, что тома, стоявшие в его комнате, чуть не ссыпались с полок на пол:

   — Не встревай! Это не твоего ума дело! Ишь, какой заступник выискался! Никаких разговоров! Я к себе не пущу мерзких потаскух!

Переждав, пока буря поутихнет, отрок произнёс:

   — Между прочим, наш Господь Иисус Христос принял Марию Магдалину под своё крыло, несмотря на её грехи.

Дядя гаркнул:

   — Тоже мне, сравнил!

Феофан продолжил:

   — Ну, а Иоанн Лествичник? Я прочёл его книгу. Он считает: милосердие — главная добродетель христианина. Не любить ближнего своего — значит не любить Сына Божьего, значит не любить Бога.

   — Замолчи! — Дорифор-старший аж побагровел. — То, что ты читаешь, понимать буквально не след.

   — Для чего же тогда эти фолианты? Мириады страниц зряшно изведённых пергаментов?

Отвернувшись, Никифор бросил взгляд на улицу, за окно. А потом ответил более спокойно:

   — Не могу я... переступить... понимаешь?.. разрешить ей ходить по дому... этой мерзкой твари...

   — Твари! — подхватил Феофан. — Значит, сотворённой Творцом!

Дядя посмотрел на племянника, как будто видел его впервые, — озадаченно-удивлённо. Подошёл, взял за щёки. Заглянул в зрачки:

   — Ты и впрямь слишком башковит. Научил я тебя на свою голову... «Лествичник, Лествичник»!.. Кто такой Лествичник? Старый дуралей, ничего не смысливший в обыденной жизни... К идеалу, безусловно, стремиться надо, но достичь его не дано никому, ибо идеал — это Бог. Так-то вот, племянничек. Но Фоке скажи, что согласен я дать ему свидетельство. Коли митрополит его разведёт и затем Фока обвенчается в церкви с этой... бедолагой... пусть живут подле мастерской...

Сын Николы воскликнул:

   — Верное решение! Мы с тобой — оба «Софианы»!

Гробовщик только отмахнулся:

   — Будет, будет, ступай. Я желаю побыть один. Чтобы в тишине поразмыслить как следует.

А столяр, узнав о благоприятном исходе миссии, был от счастья на седьмом небе. И другие обитатели дома стали после этой истории относиться к подростку очень уважительно. Ведь никто не знал, сколько горя, слёз и волнений принесёт в их жизнь предстоящая женитьба Фоки!..

 

4.

Между тем город приходил в себя после эпидемии. Улицы и храмы наполнялись народом. Открывались лавочки, запестрели товарами хлебные, овощные, рыбные ряды, а на площадях Тавра и Стратигии снова начали торговать скотом. Заработали суды и университет. К пристани Золотого Рога потянулись купеческие суда. И приезжих по-прежнему слепил на солнце бронзовый столп у собора Святой Софии — наверху столпа высилась гигантская конная статуя императора Юстиниана: в левой руке он сжимал яблоко-державу с крестом, правую простёр на юг — в сторону Иерусалима.

Наконец, заработал ипподром, на открытие которого прибыл из своей дальней вотчины император Иоанн VI Кантакузин...

Тут необходимо дать пояснение. Византия с 1341 года (то есть к моменту описываемых событий более 7 лет) находилась в состоянии то затухавшей, то разгоравшейся гражданской войны.

Прежний император — Андроник III Палеолог умер в июле 1341 года и завещал престол своему малолетнему сыну — Иоанну V Палеологу. А фактически, до совершеннолетия мальчика, правили страной вдовствующая императрица Анна Савойская и влиятельный магнат (мы бы теперь сказали — «олигарх»), видный аристократ царской крови, выдающийся военачальник Иоанн Кантакузин. Но последний опрометчиво поссорился с командующим флотом и по ходу борьбы вынужден был бежать из столицы. В собственном имении он провозгласил себя новым императором — Иоанном VI. Вспыхнула бессмысленная война двух кланов. В государстве начались неразбериха и хаос.

Первое время Анне Савойской и её царственному сыну удавалось масштабно теснить противника, даже вынудить его скрыться в Сербии. Но на выручку самозванцу неожиданно пришёл турецкий эмир (турки давно стремились утвердиться на берегах Босфора и раскачивали византийскую лодку, как могли). А Кантакузин в погоне за властью не считался ни с чем — даже выдал за эмира собственную дочь, и она попала к тому в гарем. При поддержке турок узурпатор захватил практически всю страну и в конце концов осадил Константинополь. В городе начался голод. Анна Савойская, чтобы раздобыть денег, заложила у венецианских банкиров драгоценные камни из императорской диадемы... Это не помогло. Тайные сторонники Кантакузина отворили ему ворота столицы. Самозванец въехал как триумфатор, а его гвардейцы подавляли последние очаги сопротивления в городе. Только Анна, забаррикадировавшись в царском дворце, не хотела сдаваться. После трудных переговоров было решено: Иоанн V женится на второй дочери Иоанна VI, и отец с зятем объявляются соправителями (вплоть до двадцатипятилетия законного императора).

Разразившуюся чуму оба пережили кто где: Палеолог с матерью — у себя в резиденции на полуострове Галлиполи, Кантакузин — во Фракии...

Он вернулся в столицу злой и простуженный. В пятьдесят четыре своих года Иоанн VI выглядел неплохо: крепко сбитый, энергичный, решительный, и почти что без седины в тёмных волосах. Но когда ему нездоровилось, совершенно менялся, становился раздражительным, вздорным и нетерпимым. В гневе мог ударить слугу в лицо. Словом, делегация итальянцев, представителей генуэзского города-крепости Галаты, испросила аудиенции не совсем вовремя: соправитель империи находился явно не в духе.

Генуя (так же, как Венеция) представляла собой типичную в то время средневековую республику. Ею управлял выборный Совет под руководством избираемого пожизненно дожа. Дож своей властью назначал консулов — глав заморских территорий. Консулом Галаты утвердили крупного банкира Франческо Гаттилузи. Он и выступал от имени своих соплеменников.

Иоанн VI сидел на золотом троне, облачённый в красную мантию василевса и красные сапоги. Сбоку от трона висел штандарт с династическим гербом династии Кантакузинов — мандариновое дерево и два льва, упиравшиеся в его ствол передними лапами. Бледное лицо узурпатора и круги под глазами говорили о плохом самочувствии.

Итальянцы же, напротив, были оживлены и самодовольны. Все одеты по новой европейской моде — в укороченные бархатные камзолы, башмаки с пряжками и чулки, плоские шляпы на головах. Бороды короткие, а иные и вовсе с одними усами. Словно два мира встретились: уходящий, патриархальный, консервативный, неповоротливый — и весёлый, молодой, предприимчивый, за которым будущее.

Гаттилузи, расшаркавшись и произнеся обязательные в таких случаях величальные слова, сразу приступил к делу:

   — Ваше Императорское Величество! Мы пришли предложить вам выгодную сделку. Императорский дом, как нам стало известно, сильно поиздержался. Ну, а наша Галата нуждается в расширении своей территории и серьёзном укреплении бастионов. К сожалению, Андроник III Палеолог — Царство ему Небесное! — запретил нам строить новые крепостные стены и велел уничтожить старые. Это несправедливо. Посему наше предложение: мы хотим занять всю возвышенность нашего берега Золотого Рога и затем застроить. А в обмен за такое право выплатим казне миллион иперпиронов.

Самодержец не любил итальянцев по нескольким причинам. Первая — за то, что они латиняне, католики, хоть и христиане, но, с его точки зрения, вероотступники. А Кантакузин был ярым православным и приверженцем самого догматичного течения в православии — исихазма. Во-вторых, он знал, что Галата симпатизирует не ему, а Палеологу — малолетнему Иоанну V, даже вела с ним переговоры об унии церквей — объединении православных и католиков. Кто ж такое стерпит! В-третьих, ему не нравился независимый образ жизни и мыслей генуэзцев — не монархия, а республика, интерес к античности (то бишь — язычеству!), вольность нравов и любовь к карнавалам (словом, всё то, что теперь мы привычно называем «духом Возрождения»). Ортодокс Иоанн VI воспринять этого не мог. И к тому ж — простуда, ломота в суставах и отвратное настроение...

Он ответил мрачно:

   — Нет, сему не быть.

Удивлённый Франческо воскликнул:

   — Миллиона мало? Назовите сумму!

   — Деньги ни при чём. Мы не продаём наших принципов.

Гаттилузи опешил:

   — Ваших принципов? Несколько пядей заброшенных пустырей — ваши принципы?

   — Это не просто пустыри, это часть моего Отечества... А вмешательство Генуи и Венеции в наши внутренние дела сделалось слишком велико. Расширять его не позволю. Итальянцы влияют на греков дурно. Сеют беспорядки в умах. Я читал сочинение этого вашего... как его?.. Данте Алигьери. Еретик, безбожник...

   — Данте — величайший поэт моего народа, — заявил генуэзец с вызовом.

   — Ну, вот видите. Мы ни в чём не сходимся. И покойный Андроник III Палеолог был, конечно, прав, не желая усиливать Галату. Мы вас не прогоняем — развивайте свою торговлю, привозите нам новые товары, ради Бога. Но не более. И в политику нос не суйте.

Итальянец огорчённо спросил:

   — Это окончательное решение Вашего Величества?

   — Безусловно. Я своих решений никогда не меняю.

   — Очень жаль, — консул сдержанно поклонился. — Но позволю себе заметить, что и мы от своих намерений не отказываемся обычно. Не желаете по-хорошему, за приличный куш, — будем воевать.

Самодержец повёл бровью:

   — Вы — с империей?

   — Ваша империя — далеко не прежняя. Времена Юстиниана и Константина минули. Если греки предпочитают союз с иноверцами-турками, нежели с христианами-итальянцами, я скорблю. Вы могли бы иметь миллион иперпиронов и друзей-галатцев. А остались с пустой казной и друзьями-магометанами. Это роковая ошибка.

Иоанн зашёлся от ярости:

   — Прочь пошёл, негодяй, мерзавец! Угрожать мне вздумал! И давать наставления! Хочешь завершить свои дни в подвалах Нумеры? Я могу велеть это сделать.

Перепуганные католики, причитая и кланяясь, стали пятиться к выходу. Император произнёс им вдогонку:

   — А упорствовать станете — срою вашу Галату с лица земли!

Уходя из дворца, Гаттилузи заметил своим друзьям:

   — Две ошибки в течение получаса — это перебор. Он недальновидный политик.

   — А какая вторая? — задал вопрос Марко Барди, возглавлявший полицию Галаты и именовавшийся «кавалерием».

   — А какая первая? — улыбнулся Франческо.

   — Первая — отказ выделить нам территорию.

   — Правильно. А вторая — не решился арестовать нас на месте. Этим Иоанн подписал себе смертный приговор. — И ответил на недоумённые взгляды единомышленников: — Не в физическом смысле, конечно. Убивать его мы не станем. Мы его низложим. И поставим править Палеолога.

   — Как же вы намерены это сделать, мессир?

   — Проще не бывает.

Деловые люди болтать не любят. Их поступки не расходятся со словами. Не успел Иоанн VI встретить возвратившихся в Константинополь Иоанна V с матерью, дать им ценные указания и отбыть на лечение в Бруссу, к тёплым грязям и водам, как галатцы самовольно захватили спорные земли, начали на них строить укрепления, а в порту Золотого Рога уничтожили византийские склады, верфи и десяток обветшалых гребных судов, гордо называвшихся императорским флотом. У самой же Галаты кораблей было тоже десять, но маневренных и лёгких; более того: генуэзцы имели уже огнестрельное оружие — а его ещё не было ни у греков, ни у турок!

Византийские правители растерялись: Анна Савойская и её семнадцатилетний сын Иоанн, сидя во Влахернском дворце, одного за другим посылали в Бруссу гонцов и взывали о помощи. Вскоре соправитель прервал отдых и вернулся в Константинополь. Назревала новая война. И она отразилась на судьбе Феофана самым неожиданным образом...

 

1.

Мастерская Евстафия Аплухира находилась неподалёку от Царского Портика и считалась одной из лучших в городе. Здесь расписывали книги и ларцы, разную домашнюю утварь, внутренние стены в домах богачей и, конечно же, работали над иконами по заказам церквей. Богомазы Евстафия славились далеко за пределами византийской столицы — их приглашали и на Афон, и в Фессалонику.

А Никифор Дорифор, гробовщик, почитал за честь дружбу с Аплухиром. Иногда, повстречавшись на воскресной обедне, шли к кому-нибудь из двоих домой, чтобы перекусить и за рюмкой красного вина обсудить последние новости. А ещё Дорифор не без радости сделался крестным отцом двух детей живописца.

Но когда дядя Феофана вдруг пришёл в мастерскую друга посреди рабочей недели, тот вначале даже растерялся. И спросил встревоженно:

   — Что-нибудь случилось?

Гость однако поспешил его успокоить:

   — Ничего плохого. Но причина, побудившая меня потревожить твою персону, любопытна и необычна.

   — Ах, не выражайся столь выспренне, словно сочиняешь эпистолу какому-нибудь благородному грамотею! Говори понятнее.

   — Не могли бы мы подняться к тебе, где не будет столько посторонних глаз и ушей?

   — Ну, изволь, изволь, как прикажешь.

В комнате Евстафия оба сели за стол, выпили по чарке, и нетерпеливый художник, показав пальцем на предмет, принесённый Никифором, — нечто, завёрнутое в тряпку, — снова проявил интерес:

   — Это вот и есть причина визита? Что там у тебя?

   — Посмотри, пожалуйста. И скажи своё просвещённое мнение.

Гробовщик извлёк из обёртки деревянную доску и неторопливо повернул её лицевой стороной к Аплухиру. Живописец увидел нарисованную графитом девочку-подростка — полноватую и нескладную, но с лучистыми, добрыми глазами.

   — Ба, ба, ба! — произнёс хозяин дома. — Уж не ты ли на склоне лет обнаружил у себя талант портретиста?

   — Ты считаешь — талант? — с недоверием повторил посетитель.

   — Нет, конечно, мастерства маловато, и рука не везде решительна... Но талант безусловен. Не томи, Никифор: чьё сие творение?

Дорифор торжественно произнёс:

   — Моего племянника Феофана!

   — Да не может быть! Он ведь мальчик ещё совсем.

   — Не такой уж мальчик: в марте месяце будет уже четырнадцать.

   — Нет, для самоучки — очень, очень недурственно. Он ведь у тебя в подмастерьях бегает?

   — Преуспел в ремесле немало. А особенно полюбил тонкие орнаменты: он рисует их на доске, а помощник мой, мастер Иоанн, по наброскам этим режет.

   — Просто удивительно. Ну, и как ты думаешь дарованием его распорядиться?

Спрятав доску и поставив её возле лавки, гробовщик ответил:

   — Сам не знаю. Посоветуй ты.

Аплухир задумался, пожевал губу:

   — А не хочешь мне его отдать в обучение? Я бы сделал из мальца настоящего живописца, — и налил из кувшинчика по второй рюмашке.

Гость отпил и сказал с сомнением:

   — Вряд ли соглашусь. У меня в мастерской каждый человек на счету. Но, с другой стороны, не желаю зарывать Божий дар племянника. Он бы мог приходить к тебе в свободное время, чтобы брать частные уроки... Если не запросишь за них слишком дорого.

У Евстафия вырвалось:

   — Я вообще за них не возьму ни единого фолла!

Дорифор мягко улыбнулся:

   — Это чересчур, мой любезный. Всякий труд должен вознаграждаться. Посему, если ты не против, я буду тебе платить пятьдесят фоллов в месяц.

   — Возражать не стану. Пусть приходит завтра же.

   — Если управится со всеми делами.

Феофан управился. И предстал перед Аплухиром — в белой домотканой рубахе, чистенькой коричневой безрукавке, тёмных полосатых штанах и ботинках на свиной коже. Шапку мял в руках. За последний год он значительно вытянулся, говорил по-петушиному, то и дело переходя с баса на фальцет и обратно, а лицо имел чуть продолговатое и довольно смуглое.

Оглядев его, мастер-живописец спросил:

   — Сильно устаёшь у себя в мастерской?

Дорифор-младший весело моргнул:

   — Ой, да что вы! Я тружусь в охотку. И не замечаю, как день кончается.

   — А сюда прийти — чья идея: дядина или твоя?

   — Дядина, конечно. Мне и в голову не могло взбрести. Рисовал просто для забавы. Ни о чём серьёзном не помышляя.

Живописец наставительно сформулировал:

   — И не помышляй. Навыки, сноровку надо приобресть, но они — не главное. Лёгкость, непринуждённость, даже озорство — вот что самое ценное у художника. А теперь пойдём, покажу тебе, как мы тут работаем. Познакомлю тебя с подмастерьем Филькой. Он наверняка ещё не ушёл, ибо тоже очень старается.

Филька оказался на год младше сына Николы. Стригся «под горшок» и скреплял жидковатые волосы ремешком-обручем. Сильно шепелявил и часто шморгал носом. К появлению нового ученика он вначале отнёсся настороженно, обратившись к хозяину без обиняков:

   — Нешто вы меня заменить решили?

Рассмеявшись, Евстафий потрепал его по плечу:

   — Полно, не ревнуй. Феофан тебе не соперник. Более того: будет хорошо, если вы подружитесь.

Филька затянул содержимое носа со свистом:

   — Я не прочь. Коли задаваться не станет.

Дорифор ответил:

   — Я не задаваться пришёл, а учиться. В том числе и у тебя.

   — Ну, тогда не поссоримся.

Вскоре они действительно начали приятельствовать. Подмастерье-художник, тоже сирота, рос в приюте при монастыре, а когда монахи обратили внимание, что мальчонка проявляет способности богомаза, они предложили Евстафию взять его к себе. Аплухир согласился. Оба отрока виделись теперь часто, иногда вдвоём рисовали с натуры, иногда тайком резались в самодельные карты. Филька был неравнодушен к старшей дочке хозяина — Феодоре, девочке тринадцати лет, на него не обращавшей никакого внимания.

   — Это потому что я нищий, — сетовал подросток. — И не ровня ей. Смотрит на меня и не видит.

   — Не беда, — говорил ему сын Николы, — повзрослеешь, сделаешься мастером, заведёшь своё дело. Вот она тебя и полюбит.

Тот вздыхал:

   — Мне такая любовь ни к чему. Состоятельных любить просто. Ты попробуй, полюби бедняка!

А однажды Феофан пригласил приятеля к себе в дом — с разрешения дяди, разумеется: завершив развод, их товарищ Фока сочетался законным браком с бывшей проституткой Софьей.

Свадьбу играли в помещении мастерской, сдвинув верстаки и накрыв их скатертью. Праздновали скромно: кроме «молодых», заявились Иоанн с семейством, оба Дорифора, Филька и ещё две подруги новобрачной, тоже в прошлом жрицы любви, а теперь достойные белошвейки. Дамы полусвета делали присутствующих мужчин более фривольными, и к исходу второго часа застолья скользкие шуточки и развязный смех перестали смолкать вовсе. А Никифору, тоже захмелевшему, не хватало сил усмирять собравшихся замечаниями вроде такого: «Господа, здесь дети!» В результате чего Антонида, оскорбившись на какую-то сальность, удалилась вместе с Анфиской, за ними уныло поплёлся Иоанн. Вскоре стол покинули и Фока с невестой — исполнять супружеский долг. Дядя просто уснул, положив голову на скатерть. А весёлые белошвейки, хохоча и жеманясь, обратились к Феофану и Фильке:

   — Вы нас не проводите до дому? На дворе темно, честным девушкам боязно идти без мужчин по пустынным улицам. Вдруг на нас нападут?

   — Ну, конечно, проводим! — загорелся Филька. — Можем и не только до дому, но и до постельки...

Дамы игриво фыркали и не возражали. Голова Феофана несколько кружилась от выпитого вина и предстоящего приключения. Он в свои четырнадцать лет был ещё невинен, как ангел, и от одного слова «женщина», содержащего в себе столько для него загадочно-романтичного, у него усиленно колотилось сердце. Здесь же было целых две этих самых женщины, да ещё таких аппетитных и, по-видимому, очень доступных! Как не взволноваться?

Сын Николы, безусловно, не забывал, что интимная жизнь до брака — грех. Понимал, что его искушает властелин тьмы. И сопротивлялся. Но с другой стороны, не хотел выглядеть в глазах друга сосунком. Филька не боится — чего я страшусь-то? Мы ведь не святые, не иноки. А Господь Бог больше любит раскаявшихся грешников, нежели стабильно непогрешимых!..

Все эти сомнения просвистели в его мозгу в считанные доли секунды. И мгновенно исчезли. Он шагал с Филькой и гетерами по извилистым улочкам юго-западной части города, громко хохоча и куражась, пел какие-то непристойные песни, выученные в детстве в труппе бродячих комедиантов, и не чувствовал неловкости. Но когда до жилища красоток оставалось каких-нибудь полквартала, им дорогу преградил конный разъезд гвардии эпарха — некое подобие ночной полиции, соблюдавшей порядок в Константинополе.

   — Кто такие? Разрешение на хождение в тёмное время суток имеете? — загудели кавалеристы, освещая прохожих факелами.

   — Фью, да это ж Роза и Павла! — распознал девушек один из гвардейцев. — Вы опять за старое? Соблазняете порядочных христиан?

Те затараторили:

   — Ах, какое «старое», милостивые государи? Мы давно честно трудимся и забыли о прежних глупостях. А сопровождают нас благородные юноши.

   — Ничего не знаем, все задержаны, будем разбираться в участке.

   — Да зачем в участке, милостивые государи? Там начальства много, вам ничего не перепадёт. Может быть, решим полюбовно? Отпустите мальчиков, а уж мы расплатимся с вами по полной стоимости.

Командир отряда осклабился:

   — Вот чертовка, Павла, знаешь, чем смягчить сердце воина! Ладно, пусть проваливают. — И прикрикнул на уходящих парней: — Но смотрите, больше не попадайтесь!

Прихватив гетер, конники исчезли, а ребята остались посреди тёмной улицы, совершенно обескураженные.

   — «Развлеклись», нечего сказать! — произнёс Филька.

Феофан ответил:

   — Я считаю, легко отделались. Загреметь в участок — удовольствие ниже среднего.

   — Значит, повезло.

Помолчали. Подмастерье Евстафия огляделся:

   — Ты дорогу назад запомнил?

   — Нет, конечно. Темень непроглядная.

   — Подождём рассвета.

   — Холодно, зараза. Март какой-то зябкий.

   — Да, не жарко.

С первыми лучами утреннего солнца город неожиданно забурлил — люди сбивались в кучи и, размахивая руками, пробегали мимо ничего не понимавших друзей.

   — Вы куда, народ? — крикнул Дорифор-младший. — Что произошло?

   — К морю! К морю! — раздавались голоса из толпы. — Итальяшки бьют наших!

   — Что, опять? — выкатил глаза Филька. — Вот мерзавцы! — И они побежали вместе с остальными.

А случилось вот что. Соправитель Иоанн VI Кантакузин, год назад возвратившийся из Бруссы, начал строить новый флот, чтобы нанести генуэзцам ответный удар. На пожертвования состоятельных горожан возвели девять кораблей, более внушительных, чем сожжённые итальянцами. Но католики не дали себя обставить: ранним весенним утром навалились на православных первыми. На виду у всего Константинополя разыгралось невиданное морское сражение: генуэзцы расстреливали корабли греков из пушек. Гром от залпов, дым от пороха и горящей древесины, моряки, прыгающие за борт, гибнущая флотилия — всё сливалось в серо-коричневый, грязный вал. Феофан и Филька, прибежавшие на пристань Золотого Рога ко второй половине битвы и толкаясь среди зевак, привставая на цыпочки и вытягивая шеи, наблюдали, как их соотечественники терпят поражение. Императорские суда погружались в воду одно за другим. Наконец, последний корабль, получив пробоину от умело пущенного ядра, накренился на бок, булькнул, перевернулся вверх днищем и пропал в пучине. А галатцы, не потеряв ни одной из боевых единиц, гордо развернулись и торжественно уплыли к своим причалам. Это было страшное национальное унижение! Бывшая Восточная Римская империя, растеряв мощь и доблесть, не смогла противостоять какому-то жалкому анклаву, крепости купцов и банкиров, дерзким генуэзцам. Горожане толпились в страхе. Кто-то даже плакал. Только люди эпарха начали приводить народ в чувство, разгоняя собравшихся:

   — Нечего здесь стоять! Расходитесь живо! Здесь вам не гипподром!

По дороге домой Филька прошипел:

   — Вот проклятые латиняне! Всех бы передушил!

Феофан ответил:

   — Нет, а я ими восхищаюсь. Я, скорее, передушу наших — не умеющих стойко защищаться.

Друг его нахмурился:

   — Ты не патриот, Фанчик.

   — Нет, неправда. Я люблю мою Родину. И поэтому терпеть не могу дураков, доводящих её до ручки.

Впрочем, справедливости ради, надо отметить: это горькое умозаключение мальчик сделал не сам, а когда-то слышал от отца, презиравшего старый византийский уклад и мечтавшего уехать в Италию; но Манефа не хотела покидать берега Босфора, и Никола остался... А зато Феофану было суждено жизнь свою связать с итальянцами навсегда. Скоро мы узнаем об этом.

 

2

.

Да, Кантакузин не считался бы хитроумным правителем, если бы не умел уязвлять врагов с неожиданной для них стороны. Нет, морское сражение было смехотворно проиграно. И тягаться силой с Галатой он не счёл в дальнейшем возможным, и особенно — при отсутствии денег. Иоанн VI сделал не военный, а экономический ход: увеличил пошлину на товары итальянских купцов и одновременно снизил всякие поборы с греческих торговцев. Генуэзцы и венецианцы сразу поутихли. А казна начала пополняться иперпиронами. И кто знает, может, самозванцу удалось бы на какое-то время удержать государство от полнейшего краха, если бы не подросший Иоанн V. Молодой человек больше не желал управлять страной на паях с соперником. И восстал. И гражданская война в империи вспыхнула с новой силой.

Где война — там разруха, перебои с товарами, голод, смерть. Но Никифору Дорифору — что? Чем покойников больше, тем успешнее его предприятие. Мастерская работала днём и ночью. Капиталы гробовщика множились. Он теперь ходил в дорогих одеждах, приобрёл коляску, лошадь, нанял кучера — словом, ездил по городу, как аристократ, в собственном экипаже; и, впервые изменив принципам, закрутил роман с супругой Фоки — Софьей.

Женщина и впрямь была видная — белотелая, с ярко-рыжими волосами и орлиным носом. Говорила громко, хохотала звонко. А когда готовила или стирала, пела во всё горло. И тем самым обращала на себя общее внимание. Антонида и Анфиса её дружно невзлюбили.

А мужчины заглядывались. Даже Иоанн. Иногда проводит её долгим, понимающим взглядом, да и скажет Феофану вполголоса:

   — Эта баба нам ещё устроит.

   — Нам — кому? — удивлялся подросток.

   — Мастерской. Перессорит всех.

   — Ты влюбился, что ли?

   — Я-то нет, у меня жена, и себя блюду. А вот дядя твой, кажется, присох.

   — Да не может быть! Он такой святоша!

   — В тихом омуте черти водятся.

И действительно: бывшая гетера сильно ранила сердце холостяка. При её появлении Дорифор-старший сразу оживлялся, начинал командовать подчинёнными нарочито властно и ругал стряпню Антониды почём зря. А потом велел: пусть мне завтраки подаёт Софья (раньше приносила жена Иоанна или Анфиса). И однажды, когда Фока провалился в очередной запой, благоверная его, поспешив к хозяину с завтраком, задержалась в его покоях много дольше обычного. Вышла возбуждённая, быстро наводя порядок в одежде. И смотрела долу. Тут и целомудренный Феофан понял: надо ждать беды.

Какое-то время жизнь ещё текла по обычному руслу. Подмастерье продолжал бегать на уроки к Евстафию. Аплухир научил его многому — графике и живописи, композиции и обратной перспективе, разнице между реалистичным рисунком и принципами иконописи. Эту разницу объяснял он так:

   — Мы не латиняне. Не изображаем Троицу Святую, Богоматерь и апостолов схожими с простыми людьми. Ибо изображать их такими, как мы, значит, низводить до нашего уровня. А икона обязана потрясать воображение христианина. Дать ему понять, как он мал и ничтожен по сравнению с идеалами святости и духовности. Подлинная икона пишется не умом, но сердцем. В ней должна быть загадка, тайный смысл, не доступный каждому, как не может любой из нас до конца познать Бога.

И к шестнадцати годам Дорифор-младший овладел уже многими приёмами, вплоть до того, что порой наставник поручал ему или Фильке размечать самостоятельно доски с будущими ликами и накладывать основные тона фона, а потом, лишь подправив начатое, сам доводил заказ до конца. Иногда он осаждал Феофана:

   — Слишком ты горяч. Будь спокойнее, не спеши. Наше с тобой искусство суеты не требует. Я не говорю, будто должен ты творить слишком рассудительно — этак ничего не получится. Без накала чувств живопись мертва. Но эмоции и страстность надо усмирять. Управлять ими, как сноровистой лошадью. А не то — сбросит и затопчет.

Фильку же ругал за излишнюю подражательность устоявшимся образцам. И нередко ставил в пример Феофана:

   — Ты смотри, как он фантазирует. У него воображение плещет через край. Никогда не повторяется, ищет и придумывает новые решения. Настоящий талант — это щедрость духа. Сотни вариантов. Жажда неизведанного. А копировать пройденное скучно.

Друг невесело усмехался:

   — Так не зря же его называют Софианом! Больно башковит.

   — Нешто ты глупее?

   — Не глупее, конечно. Только я — талант, а он — гений.

   — Не преувеличивай. И не принижай своё дарование.

   — Я не принижаю, а знаю точно. И не вижу в том ничего дурного: ловкие копиисты тоже без работы не пропадают.

Разница в способностях не мешала молодым людям относиться друг к другу по-прежнему. Только раз подрались всерьёз.

Дело было летом 1352 года, и ребята помогали Евстафию расписывать церковь Покрова Богородицы в женском монастыре на одной из окраин Константинополя. Спор возник из-за крестика на мафории Девы Марии. Феофан считал, что коль скоро Пресвятая повернула голову влево и глядит на Младенца, крестик её не может оставаться по центру лба и его необходимо слегка сместить. Филька же упорствовал: надо поступиться реалистичностью и остаться в рамках канона. Слово за слово — перешли на личности. Зная о его симпатиях к итальянцам, подмастерье обвинил Дорифора в ереси:

   — Я не удивлюсь, если ты вообще перекрестишься в католика!

Тот кричал в ответ:

   — Прекрати молоть чепуху! Латинянам и грекам нечего делить, наша вера едина, и должна быть уния церквей!

   — Подчиняться Папе? Хочешь ходить под Папой? Под иудой, христопродавцем?

   — Можно подумать, будто наши патриархи — святее!

   — Да, святее!

   — И поэтому дружат с турками?

   — Турки нам не враги, с ними можно договориться.

   — С турками договориться? Так пойди, сполосни пиписку!

   — Для чего? — изумился Филька.

   — Чтобы чистой была — перед тем, как они тебе её станут обрезать!

Тут уж друг не выдержал и ударил Феофана кулаком в глаз. Завязалась настоящая драка, и подростки бешено катались по полу, молотя друг друга, изрыгая проклятия. Лишь Евстафию, заглянувшему в церковь, чтобы посмотреть, как идёт работа, удалось их разнять. Возмущённый учитель наорал на обоих:

   — Сопляки! Щенки! Где затеяли потасовку? В Божьем храме! Ни стыда, ни совести. Прочь пошли отсюда, чтобы я три дня вас не видел!

Выйдя из монастыря, Софиан, сплёвывая кровь, продолжавшую течь у него из губы, примирительно посмотрел на товарища:

   — Ты куда теперь?

   — Не решил ещё. — У приятеля кровь текла из носа. — Хочешь предложить что-то интересное?

   — Ничего такого. Просто искупаться.

   — Почему бы нет? Омовение в морских водах снимет нашу грязь и грехи.

Так они провожали детство.

А события в доме Никифора всё перевернули вверх дном.

Как-то поздно вечером Феофан вернулся к дяде в мастерскую после очередных занятий у Аплухира. И увидел Анфиску, поливавшую цветы в палисаднике. Дочке Иоанна было уже пятнадцать, и она превращалась из подростка в девушку с хорошо развитыми формами. В отношениях между молодыми людьми ничего нового не происходило: он над ней немножко подтрунивал, говорил снисходительно, по-взрослому, а её глаза выражали вечную тревогу и всецелое подчинение.

   — Здравствуй. Как дела? — помахал рукой юноша.

Та взглянула на него в замешательстве:

   — Плохо, Фанчик, плохо! Целая трагедия без тебя разыгралась.

Он заволновался:

   — Что такое?

   — Софья сообщила Фоке, что беременна. А Фока спросил: от кого — от меня или от хозяина? И как бросится её избивать! Так бы и забил до смерти, если бы не папенька и не маменька, подоспевшие ей на выручку. А Фока — прыг в окно — да и был таков. Пригласили доктора, он привёл Софью в чувство, но ребёночка она потеряла. И теперь хозяин обещает засадить мастера в тюрьму, если он вернётся.

   — Ничего себе! Я пойду, поговорю с дядей.

   — Лучше не ходи: запёрся у себя и не хочет никого видеть.

   — Ну, меня наверное примет.

Сын Николы поднялся из мастерской на второй этаж и подёргал ручку запертой двери. Постучал и крикнул:

   — Это я, Феофан. Ты не спишь? Надо потолковать.

Вскоре звякнул ключ, и Никифор появился в проёме — неприветливый, похудевший. От него разило вином. Оглядев племянника исподлобья, проворчал недобро:

   — Что тебе, поскрёбыш?

   — Разреши войти? Может, что скажу умное?

   — Не смеши, — гробовщик оскалился, показав кривые жёлтые зубы. — Что ещё надо говорить? Мой ребёнок умер.

Молодой человек всё-таки вошёл, потеснив дядю в коридорчике. Сел за стол и спросил:

   — Мне нальёшь?

Тот пожал плечами:

   — Пей, не жалко.

Оба отхлебнули вина.

   — Значит, ты уверен, что ребёнок твой?

   — По словам Софьи. А она лгать не станет.

   — Отчего не станет? Очень даже может.

   — Если бы ребёнок был от Фоки, то Фока не стал бы её избивать.

   — Это ещё не довод. Пьяный Фока на любое способен.

   — Пьяный Никифор тоже. — Дорифор-старший снова выпил, промокнул губы рукавом и проговорил: — Нет, не зря я считал, что от женщин — одни несчастья. Все причины бед. Был я образцом добродетели, проводил время в чтении и молитвах, а вином только причащался. А теперь? Посмотри на меня. Превратился в тряпку, забулдыгу и грешника. Возжелал жену ближнего своего. Преступил одну из главнейших заповедей. И за это буду наказан.

Феофан заметил:

   — Нос другой стороны, будь ребёнок не твой, ты попался бы на крючок и воспитывал чужое дитя. Бог тебя оградил от этого.

Дядя покачал головой:

   — Всё равно. Появись тут сейчас Фока, я его убью.

   — Ну и глупо. Мало того, что нарушишь очередную главнейшую заповедь, так ещё и окажешься за решёткой. Для чего?

   — Отомщу за невинно загубленную жизнь.

   — «Око за око, зуб за зуб»? Но Господь наш Иисус Христос призывал нас не поддаваться мстительным чувствам.

   — Стало быть, простить?

   — По-христиански — простить. И отдать в руки правосудия.

   — Ох, боюсь — не выдержу.

Уложив Никифора, юноша спустился к себе в каморку и прилёг на кровать. Но заснуть не мог, думал о случившемся, глядя в темноту. Прав ли Дорифор-старший — на земле зло от женщин? Ева поддалась искушению, а затем совратила Адама. Первородный грех как проклятие висит надо всеми. Люди из-за него потеряли бессмертие. Но Господь смилостивился над нами и направил на Землю Сына, чтобы Тот попрал смертью смерть. Христиане обретут жизнь вечную. Но борьба за людские души ещё не окончена. Нечестивый продолжает искушать и мужчин, и женщин. Вожделением — прежде прочего. Как здесь отделить плевелы от зёрен? Ведь Любовь есть Бог. Но Любовь есть и похоть, значит — грех. Где граница? Женщина — исчадие ада или же сосуд святости? Мы обожествляем Деву Марию, но Она была смертна, умерла от старости, не воскресла, — получается, первородный грех и на ней? Как сие понять? Можно ли понять в принципе? Или сами эти мысли греховны? Надо просто верить? И не задавать наивных вопросов?

С этими сомнениями он и забылся. Разбудил его грохот наверху, в комнатах у дяди. Феофан вскочил, натыкаясь в темноте на предметы, побежал по лестнице. Дверь была открыта. И окно распахнуто. А за ним, на улице, каркала ворона.

На полу, в луже крови, он увидел Никифора. И огромный столовый нож торчал у него из груди.

   — Что же это? — прошептал Софиан, опускаясь перед мертвецом на колени. — Дядечка, ты жив? Погоди, пожалуйста, умирать, мы тебя спасём...

Но душа Дорифора-старшего отделилась уже от тела...

Тут явились остальные обитатели дома. Софья потеряла сознание, её наскоро привели в чувство и препроводили по лестнице вниз. Иоанн спросил у парнишки:

   — Кто его? Ты или Фока?

Феофан, стоя на коленях, попятился и увидел, что действительно перепачкан кровью — пятна на руках и одежде. Он воскликнул:

   — Ты рехнулся? Для чего мне убийство дяди?

Мастер предположил:

   — «Для чего, для чего»! Ты — наследник. А свалить можно на Фоку...

   — Господи, о чём ты?! Как тебе не стыдно думать такое!

Полусонный столяр почесал в голове и перекрестился:

   — Да, конечно... Человечек ты добрый... Можешь быть спокоен: я и на суде тебя поддержу...

   — На каком суде?

   — Мы теперь обязаны заявить властям. Будет разбирательство, как положено. Коли изобличат Фоку — он и понесёт наказание. Ну, а коли скажут, что убийца — ты, значит, ты.

Потрясённый молодой человек медленно поднялся с колен:

   — Иоанн, родной, посоветуй, что делать? Скрыться, унести ноги?

   — Нет, я думаю, убегать не стоит. Это уж совсем будет подозрительно. Надо доказать в суде свою невиновность, оправдаться полностью.

   — Боже мой, ты же знаешь наши суды... Разве там найдёшь правду?

   — Если будет судить митрополит, не исключено, что найдёшь.

   — Я хочу посоветоваться с Евстафием Аплухиром. Поспешу к нему.

   — Лучше оставайся. За Евстафием я пошлю Анфиску.

Мастер-живописец прибыл в дом к убитому лишь за несколько минут до властей. Он взглянул на тело, выслушал рассказ Феофана, а потом сказал своему подопечному:

   — Ничего не бойся. Мы тебя не дадим в обиду. Но, конечно, чтоб тобою занялся митрополит, надо заплатить кое-какую цену.

   — Денег у меня теперь нет.

   — Дело не в деньгах. Сумму же залога я внесу и сам.

Дело в твоём статусе: должен стать послушником какого-либо монастыря. И тогда перейдёшь в ведение церковников.

   — В монастырь? Ни за что на свете!

   — Что, по-твоему, в тюрьме лучше?

   — Не хочу быть монахом.

   — И не будешь. Можно ведь потом не постричься. И в монастыре жить не обязательно, здесь не Афон, это разрешается. Но носить одежду послушника и не бегать по кабакам, видимо, придётся.

Юноша молчал. На его осунувшемся лице можно было прочесть крайнее смятение. Хрустнув пальцами, он спросил:

   — Вы, учитель, считаете, что иначе нельзя?

   — Самый лёгкий путь. Суд митрополита — быстрый, справедливый. А в суде гражданском, безусловно, завязнем, на одни взятки состояние изведём — и ещё не известно, выручим ли тебя.

   — Хорошо, действуйте, как знаете.

Тут же появились люди эпарха — дознаватели, писари. Начались допросы, составление документов после осмотра места преступления. Ситуация с Феофаном складывалась запутанная: все свидетели отрицали его вину, обвиняли Фоку как единственно возможного виновника злодеяния, но улики были против племянника. Заявление Софиана о желании сделаться послушником тоже не произвело впечатления. Толстый дознаватель, вытиравший пот, струйками бежавший по его вискам и щекам, так ответил:

   — Вот когда перейдёшь в лоно церкви, мы тебя передадим из рук в руки служкам митрополита. А пока посиди у нас. До решения суда о сумме залога.

   — А когда возможно это решение?

   — Где-то в течение недели.

   — Целую неделю в тюрьме! Средь воров и насильников!

   — Не драматизируйте, сударь, — успокоил его толстяк. — И среди убийц попадаются чрезвычайно милые личности. Я-то знаю!

Феофану завязали руки за спиной кожаным ремнём и торжественно увели из дома. Все ему желали скорейшей свободы, а Анфиска плакала, прижимаясь к матери.

 

3

.

Юный Иоанн V потерпел поражение и бежал со своими единомышленниками под крыло итальянцев — на далёкий остров Тенедос. Генуэзцы готовили новое наступление на Кантакузина, а неистовый самозванец опирался турок: брал в наёмники и селил под Константинополем. Между прочим, на пособие войску он истратил всю казну империи, всю церковную утварь и пожертвования московского князя...

(А в Москве в то время правил внук Александра Невского, сын Ивана Калиты — Симеон Гордый. Человек чрезвычайно набожный и большой поклонник Византии, он послал на Босфор, с делегацией митрополита, сундуки с богатствами — на ремонт знаменитого храма Святой Софии... Но о русских делах наш рассказ ещё впереди, а пока только упомянем, что московские дары были израсходованы не по назначению — на солдат эмира, нанятых Кантакузином).

Где военным путём, а где мирным, турки занимали греческие земли пядь за пядью. Иоанн VI, ослеплённый ненавистью к Палеологу, не препятствовал их движению. Вскоре он опомнится и захочет остановить мусульман, но уже не сможет...

Чтобы укрепить свою власть, император-узурпатор объявил о коронации собственного сына — Матфея Кантакузина. Патриарх отказался проводить противозаконный обряд, и его сместили; в страхе он бежал из Константинополя и укрылся на том же Тенедосе, в стане Иоанна V. А на патриарший престол возвели афонского монаха Филофея Коккина, сына видного грека и красавицы-еврейки. Крайний консерватор, он себя окружил точно такими же непримиримыми противниками объединения западного и восточного христианства. Был в его свите и монах Киприан Цамвлак, выходец из знатного болгарского рода; не пройдёт и двадцати лет, как он сделается митрополитом Киевским и Всея Руси... А пока ему, как и Феофану, только-только исполнилось шестнадцать, и до их знакомства — поворотного, судьбоносного, — оставалось немногим более полугода...

Феофан просидел в тюрьме две недели. В полутёмной камере, свет в которую проникал сквозь малюсенькое оконце, забранное решёткой, обитало человек восемнадцать—двадцать — грязных, запаршивевших, одичавших. Их кормили два раза в сутки: отварной морской рыбой и бобовой похлёбкой, да краюхой хлеба в придачу. Из-за хлеба иногда возникали драки — заключённые воровали его друг у друга и готовы были убить соседа из-за лишней крошки. Молодой Дорифор спал на грязной соломе возле выгребной дырки и ужасно мучался от невыносимых условий. Но однажды, потехи ради, стал показывать фокусы и жонглировать — демонстрируя навыки, что ему привили в труппе бродячих акробатов; заключённые млели от восторга, а потом перевели юношу ближе к оконцу. Старший в камере взял его под свою защиту. На прощанье, перед выходом Софиана под залог, покровитель сказал:

   — Если будет трудно, некуда пойти, негде схорониться от гвардейцев эпарха, загляни на улицу Левков, обратись к трактирщику Кипаридису и скажи, что пришёл от Цецы. Он тебя укроет.

   — Благодарствую, Цеца, я твоей доброты до конца жизни не забуду.

   — Ничего, ничего, мы же христиане. Нынче я тебе, завтра ты мне поможешь. Мир-то тесен, где-нибудь да встретимся.

Аплухир внёс за Феофана залог — 50 иперпиронов, — и того до суда отпустили жить на воле. Он сходил на могилу дяди, положил цветы, срезанные Анфиской в их домашнем палисаднике, постоял и повспоминал убитого родственника, странноватого, в чём-то вздорного и упрямого, но в душе бесконечно доброго. Неожиданно услышал кашель за спиной. Обернулся и увидел Фоку. Бывший мастер-гробовщик был небрит и нечёсан, явно с перепоя, в обветшалой одежде и порванной обуви. Красные глаза его по-болезненному блестели.

   — Ты? — проговорил молодой человек. — Я из-за тебя просидел в тюрьме. Тать, убийца.

   — Ну, убийца, — подтвердил столяр и опять покашлял. — Но зато, благодаря мне, ты теперь унаследовал состояние. Главный в мастерской.

   — Нет, до восемнадцати лет я буду под опекой Евстафия Аплухира.

   — Пара лет промелькнёт мгновенно. И тогда я приду получить должок. Если не помру...

Феофан посмотрел на Фоку с явным сожалением:

   — Ты совсем потерял голову, дубина. Мало того, что фактически душегуб и пропойца, так ещё и бесстыдник: хочешь получить с меня деньги за преступление.

Тот пожал плечами:

   — «Преступление»! А Никифор, совративший мою жену, не преступник? Почему я должен был терпеть? Главное, пришёл я к нему по-хорошему: дескать, заплати за ущерб, нанесённый мужу, и останемся каждый при своём. Нет, рассвирепел, вынул нож. И лежать бы мне, а не ему, теперь в этой свежей могилке, если б не моя сноровка и сила. Не моя, но его вина.

   — Так явись на суд, расскажи, как мне, и покайся по-христиански. Докажи, что убил, защищая жизнь. И с меня снимут подозрения.

   — Вот ещё, придумал! Я не столь наивен и глуп. Появлюсь в суде — и меня сразу заграбастуют. Ни черта не докажу и пойду на фурку для колесования. Нет уж, дорогой, обойдусь без этого. А тебя не засудят, не боись. И тем более коли сделаешься послушником.

   — Ты откуда знаешь?

   — Софья говорила.

   — Значит, вы общаетесь?

   — Хм, а то! — он опять закашлялся.

   — Слушай, у тебя не чахотка ли? — взволновался юноша. — Плохо выглядишь. Кашляешь погано.

   — Хватит каркать — «чахотка»! Лихоманка обыкновенная, я простыл намедни, ночевал под открытым небом. — Запахнув на груди тряпье, Фока заторопился: — Ладно, будь здоров. И не забывай, кто твой добродетель. Я ещё зайду за наградой. — Юркнув за деревья, бывший гробовщик скрылся.

Феофан ещё постоял какое-то время, повздыхал, обдумывая сказанное и услышанное, а потом отправился к Аплухиру: обсудить свои дальнейшие действия.

Живописец договорился с игуменом Фотием, возглавлявшим обитель Святого Михаила Сосфенийского, расположенную за городом, о приёме младшего Дорифора в послушники. Настоятель сам решил провести собеседование и в конце недели принял кандидата в своих покоях — скромных, чистых, с толстыми каменными стенами и высокими узкими окнами, выходящими на Босфор. Под скалой рокотал прибой. Резко пахло ладаном.

Фотий усадил Феофана и доброжелательно заглянул в глаза. Был он с длинной белой бородкой и слегка ввалившимися щеками, но не в самом преклонном возрасте — лет, по-видимому, шестидесяти пяти. Лишь отсутствие половины зубов и морщинистая кожа на тонкой шее придавали ему стариковский вид. Задал первый вопрос: верно ли, что вместе с Евстафием юноша расписал церковь Покрова Богородицы? Софиан ответил:

   — Помогал учителю. Третьим с нами работал подмастерье Филимон.

   — Видел, видел ваше творение. Сделано отменно! Луч от солнца падает на лик Пресвятой Девы, и глаза Ея, обращённыя на Святого Младенца, прямо-таки светятся нежностью. Чудно, чудно! У нас при монастыре тоже есть небольшая иконописная мастерская. Два монаха трудятся, ты бы к ним присоединился, а?

   — С превеликой радостью, ваше высокопреподобие.

   — Наш-то монастырь строг не больно. Вместе только молимся, живём и питаемся порознь, не ведём общего хозяйства. Новый Патриарх против этих вольностей, хочет, чтобы все киновии были по примеру афонских. А по мне, это отпугнёт многих верующих. Надо, чтобы каждый выбирал аскезу по силам. И Господь наш, Иисус Христос, совершенно не призывал паству, чтобы бросила суетные мирские дела и жила одними молитвами, истязая плоть. Нет, напротив! Пребывать в миру и при сем не грешить — много тяжелее, чем отгородиться от искушений непреодолимыми стенами. Ты-то постригаться не думаешь?

   — Не решил пока.

   — Торопиться не стоит. Походи в послушниках, приглядись к нашим правилам и канонам, пообщайся с братьями. И тогда делай выводы. Никого неволить не смеем. Постриг — выбор добровольный, надо приходить к нему одному, без чужих советов, как и к таинству смерти.

Говорили долго. Феофану Фотий чрезвычайно понравился, молодой человек больше не боялся своей новой участи, даже радовался во многом — жить на берегу моря, в тишине и покое, заниматься любимым ремеслом, в окружении славных, благообразных людей, но при этом иметь возможность видеться с друзьями, продолжать учиться у Аплухира — разве не великое счастье? И владыка остался доволен собеседованием — юноша серьёзный, вдумчивый, не дёрганый, может рассуждать о Святом Писании, о трудах и подвигах праведников, и ведёт себя скромно, не рисуется, не стремится выглядеть лучше, чем есть на самом деле. Ясно, что послушничество для него — только способ избежать мирского суда (о котором упоминал Евстафий), ну да ничего, к Богу можно идти разными путями; даже если не сделается монахом, пребывание в монастыре благотворно повлияет на его ум и душу.

Вскоре, на одной из вечерних служб, Фотий объявил инокам, что у них в братстве прибавление — в новые послушники принят Феофан Дорифор по прозвищу Софиан, ученик живописца, даровитый молодой богомаз. Жить он может и дома, и в одной из келий, а его духовным отцом будет сам игумен. Чернецы одобрительно закивали, глядя на стоявшего чуть поодаль юношу. А по завершении литургии многие подходили знакомиться.

Братья Ириней и Аркадий повели его посмотреть на иконописную мастерскую — очень бедную, по сравнению с предприятием Аплухира. И работы, что показывали монахи, показались Феофану чересчур примитивными; даже Филька в своих ранних подражаниях так не опускался. Но сказать правду было совестно, и племянник покойного Никифора не хотел обижать этих простодушных трудяг, искренних в желании рисовать строго как предписано. Дорифор промямлил:

   — Очень хорошо... крепко сделано... — А потом спросил: — Можно я добавлю к лику Святого Михаила несколько мазков?

Ириней с сомнением поглядел на Аркадия, но, как видно, тоже не хотел обижать юного послушника и кивнул:

   — Что ж, изволь. Ученик Аплухира знает, что творит.

Феофан взял из шкафчика чашечку со светлым пигментом, тонкую колонковую кисть, помешал слегка краску и стремительно нанёс на угрюмый фон светлые штрихи — возле глаз и носа. Неожиданно плоское изображение покровителя монастыря изменилось — сделалось объёмнее, резче, выразительнее, как-то по-особому заиграло, вроде ожило.

   — Пресвятая Дева! — вырвалось у Аркадия. — Ну и чудеса! Да твоею дланью водит Сам Господь!

Сын Николы смутился:

   — Будет вам смеяться! Просто так, по-моему, интереснее.

Ириней сказал:

   — Завтра ты исправишь все другие наши работы.

   — Коли в том возникнет сия нужда...

   — Безусловно, возникнет. А пока приглашаю посетить мою келью: у меня есть приличное вино, жареная курица и овощи — надо же отметить, как подобает, новое твоё положение в нашем грешном мире.

   — Пить в монастыре? — удивился юноша.

   — Что ж, по-твоему, монахи — не люди? Красное вино хорошо настраивает на божественный лад...

Быть послушником оказалось совсем не плохо. А митрополит назначил разбирательство дела об убийстве Никифора на конец сентября.

 

4.

В Рождество случаются разные таинственные вещи, и декабрь 1352 года в жизни Феофана не стал исключением.

Полностью оправданный на митрополичьем суде, он ходил в послушниках больше четырёх месяцев, ночевал и в монастыре, и дома, продолжал брать уроки у Евстафия, помогал Иринею и Аркадию в мастерской. Дядино предприятие тоже процветало — Аплухир временно распоряжался в нём, будучи опекуном несовершеннолетнего племянника Никифора, нанял нового столяра, взял мальчишку-подмастерья, и заказы на гробы выполнялись бесперебойно, в срок. А доходы шли на счёт Софина, под хорошие проценты, в банк генуэзской Галаты — «Гаттилузи и сыновья».

Дорифор-младший побывал за это время в Галате дважды: первый раз — с Аплухиром, при открытии счета, а второй раз — один, чтобы взять небольшую сумму на рождественские подарки. На другом берегу Золотого Рога город-крепость поразил воображение юноши с самого начала — прочными наружными стенами из камня, мощными воротами с подъёмным мостом и глубоким рвом. Стены были зубчатые, с узкими бойницами, а из них глядели жерла чугунных пушек. Посреди городка возвышался замок самого Гаттилузи, консула Галаты, и над башней реял флаг Генуэзской республики — красный крест на белом фоне, а в углу, левом верхнем, всадник убивал мечом змея. Католические храмы были строже, чем православные, без традиционных золотых луковок, но зато с прекрасными витражами и лепными фигурами, в том числе и с Распятием. За железными оградами, посреди фруктовых садов, различались дворцы зажиточных горожан, смахивавшие на классические античные, без средневековой суровости. И вообще Галата представляла собой осколок иного мира — пёстрого, яркого, в чём-то карнавального, островок Италии, шумной, непосредственной, эмоциональной, этакий оазис Ренессанса посреди ортодоксальной пустыни. Летом девушки ходили в блузках с короткими рукавами и в приталенных юбках, часто без накидок, лишь в плетёных шапочках, сдерживавших волосы; белоснежные и смуглые шейки юных чаровниц не могли не привлекать мужских взглядов. И мужчины тоже отказались от долгополых одежд, предпочтя им приталенные камзолы и короткие фасонистые плащи.

В банке «Гаттилузи и сыновья» служащие были вежливы, предлагали сесть, выпить прохладительного, улыбались вполне учтиво, но без подобострастия, и работали споро. А при банке имелась ювелирная лавка — в ней племянник гробовщика приобрёл недорогие, но приличные дамские украшения из серебра: три цепочки с камушком и одно колечко. Первые предназначались дочерям Аплухира и жене Иоанна — Антониде, а колечко — Анфиске. Иоанну он купил переводы на греческий язык стихов Петрарки, а Евстафию — доску с неплохой копией картины Джотто «Мадонна с Младенцем, покидающая пещеру в Вифлееме». За товары ещё пришлось уплатить пошлину на воротах Галаты, так что снятых Феофаном денег еле-еле хватило на ещё один рождественский подарок, купленный уже в Константинополе, в лавке у собора Святой Софии, — Новый Завет в кожаном переплёте, для игумена Фотия.

Всенощную Дорифор-младший простоял в церкви своего монастыря, а потом до утра пил к ел с братьями Иринеем и Аркадием. Выспавшись, отправился поздравить учителя и его наследниц, а приятелю Фильке преподнёс набор колонковых кистей, купленных чуть ранее для себя самого. Аплухир обрадовался доске Джотто, но сказал, что художник слишком реалистичен и пейзаж на заднем плане отвлекает внимание зрителей. Феофану опекун подарил 25 иперпиронов, а его наследницы — вышитые ими самими платки. Лишь у Фильки не было для друга подарка — по причине полного отсутствия денег, но приятель на него не обиделся, а наоборот, отсчитал ему в придачу к кистям 5 монет из преподнесённых наставником.

Отобедав у Аплухира, Феофан пошёл к себе в мастерскую. Здесь он вновь оказался за накрытым столом, празднуя с семейством Иоанна. Заодно позвали и Софью: бывшая проститутка продолжала жить в каморке Фоки, помогая Антониде вести хозяйство. Юный Дорифор подарил ей два иперпирона, и она, расчувствовавшись, даже всплакнула. А зато Антонида с Анфиской радовались серебряным безделушкам, как дети, тискали молодого человека и лобызали. Только Иоанн был слегка озадачен книжкой итальянца, недоверчиво листал её и всё время спрашивал: «Уж не богохульственны ли сии строки? Что хорошего может сочинить латинянин?» — «Ты прочти, прочти, — улыбался юноша, — эти стихотворения необыкновенно прекрасны». Засиделись до темноты. А когда уже решили разойтись на ночлег, в дверь как будто бы постучали. Софья подошла и спросила, не открывая:

   — Кто там?

Приглушённый голос еле слышно ответил:

   — Я... Не узнаешь?

   — Нет, простите.

   — Муж твой, идиотка!.. Фока!..

   — Господи, неужто?

Щёлкнули засовы. В мастерскую ввалился совершенно чёрный скелет, обтянутый кожей, в грязных лохмотьях, перепачканных кровью.

   — Что с тобой? — ахнула жена.

   — Умираю... На, бери... на прощанье... — Он достал из-за пазухи небольшой мешочек, дёрнул за тесёмку, и на пол посыпались драгоценности — золото, бриллианты, сапфиры.

   — Боже мой, откуда?

Гость покачивался от слабости, еле шевелил языком:

   — Отомстил итальяшкам... Чтоб не уводили у греков жён... — Он зашёлся в кашле. — Если бы она от меня не ушла, жизнь моя бы сложилась иначе... — Бывший мастер упал на колени. — Но они погнались за мной... Еле убежал... А здоровье уже не то... Силы на исходе... Не сердись, прости. Здесь тебе хватит до конца твоих дней... — Кровь пошла у него из горла. Сгорбившись, Фока повалился лицом вниз и задёргался в предсмертных конвульсиях.

Обитатели дома наблюдали за этой сценой, сгрудившись в дверях, с неподдельным ужасом на вытянутых лицах.

   — Кончился, — сказал Иоанн и перекрестился. — Мир его праху.

Все перекрестились вслед за ним.

   — Погубил сам себя, — с тяжким вздохом заметила Антонида.

   — Цыц, молчи! — оборвал её муж. — Что ты понимаешь? Он любил первую жену больше жизни. А когда она убежала, потерял рассудок.

   — Нет, неправда, — возразила Софья несмело. — Он меня любил тоже.

Гробовщик-столяр пояснил:

   — Извини, конечно, но не так, как её.

Антонида опять вмешалась:

   — Бог его наказал за убийство хозяина.

   — Не со зла он убил, по воле рока, — вновь проговорила бывшая гетера.

   — Что теперь бухтеть! Человек преставился. И не мы судить будем, но Всевышний. Каждому воздастся по делам его.

Феофан наклонился и поднял с пола несколько колец. Рассмотрев их, воскликнул:

   — Свят, свят, свят! Узнаю эти вещи. Видел их в ювелирной лавке в Галате. Он её ограбил!

   — Как Фока сумел?

   — Вот пройдоха!

   — Тише, тише, о покойниках — хорошо или ничего...

Софья возвела страдальческие глаза:

   — Что ж теперь, вернуть?

   — Ну, не прятать же! — рассердился молодой Дорифор. — Я в тюрьме насиделся из-за него. Больше неохота! — Но потом, успокоившись, разрешил: — Ладно, выбери себе пару камушков на память. И на чёрный день. Остальные отнесу Гаттилузи.

Но вначале похоронили несчастного, заказав заупокойные службы и затем помянув как положено. А в один из ближайших послепраздничных дней Софиан отправился в ювелирную лавку. Рассказал всё, как на духу, — о ночном визите грабителя, о его кончине и о том, как домашние сообща решили, что богатство должно вернуться к владельцу. Генуэзцы, работавшие в лавке, бурно благодарили, хохотали и хлопали грека по плечам, усадили за стол, угостили вином и жареной телятиной, а пока он ел, снарядили мальчика сообщить хозяину о счастливом обретении краденого. Неожиданно синьор Гаттилузи появился сам — в дорогих бархатных одеждах, бархатном берете с пером и красивых шёлковых чулках. Был он невысокого роста (Феофану по ухо), с голубыми смеющимися глазами, острым носиком и недлинной, аккуратно подстриженной бородёнкой. Говорил по-гречески с небольшим романским акцентом.

   — Вы и есть тот самый честный юноша, о котором я только что узнал? — улыбнулся консул. — Очень рад знакомству. Вам положены не только самые добрые слова, но и вознаграждение. Сей же час двадцать пять процентов стоимости похищенного мы зачислим на счёт вашей милости у меня в банке.

Сын Николы с благодарностью прижал руку к сердцу:

   — Я весьма смущён, кир Гаттилузи. Шёл сюда просто по велению совести, а не за деньгами. Впрочем, не откажусь, так как не богач и пока не вступил в права наследства моего дядюшки.

Итальянец расспросил послушника о его жизни; был весьма удивлён, что пред ним — художник, а прощаясь, пригласил на бал, даваемый в честь именин дожа Генуи, — 21 января.

Дорифор растерялся:

   — Это такая честь, что не знаю, как и благодарить... Никогда не был на балах... И не ведаю даже, в чём пристало на них являться...

   — О, не думайте о красотах одежды, мой юный друг, — успокоил его банкир. — Мы не аристократы крови; мой прадедушка, Карло Гаттилузи, был простой крестьянин и выращивал у себя на участке просо. Но благодаря уму и смекалке разбогател, двинул сыновей по купеческой части, а уж те сделались мануфактурщиками и банкирами. Так что приходите, в чём захотите. Облачение послушника очень даже оригинально, наши дамы будут от вас в восторге. — И тепло пожал ему руку.

Приглашение взволновало молодого иконописца, две недели только о нём и думал. Заказал у портного новые штаны, у сапожника — башмаки, а у шляпника купил головной убор наподобие ермолки, приличествующий его положению. И в назначенный час, вымытый и причёсанный, двинулся к Галате — через мост Калинника.

Замок консула внешне также походил на средневековую крепость — с толстыми каменными стенами, рвом и подъёмным мостом с цепями, но внутри, рядом с центральной башней-донжоном, высился прекрасный жилой дворец, облицованный мрамором, с широченной лестницей и ковром, бронзовыми светильниками, где горело чистое оливковое масло, а в курильницах благоухали мускусный орех, камфора и амбра. Многочисленные слуги вежливо встречали гостей, разносили сладости и вино. На балконе сидел оркестр и играл изящную светскую музыку. Дамы были в пёстрых нарядах, в шёлке и парче, перетянутые тонкими поясками под грудью, и смеялись громко, что считалось в византийском обществе верхом неприличия. Танцевали не парами, но целыми группами — женщины напротив мужчин, вроде русской кадрили, — лишь кружась во время отдельных аккордов, взявшись за руки. Феофан чувствовал себя на другой планете: он рассматривал убранство дворца, гобелены, развешанные по стенам, статуи античных богов, беззастенчивых в своей наготе, иногда с фиговыми листиками на причинных местах, иногда без оных, слушал непонятную итальянскую речь, наблюдал за лицами. Этот мир и пугал, и нравился. По сравнению с ним византийский быт, и церковный, и светский, выглядел убогим, однотонным, невзрачным. Но переселиться сюда Дорифор бы не смог. Слишком глубока пропасть. Слишком велико расстояние между уровнями сознания. Но теперь ему будет очень трудно жить по-старому. Новые, неведомые эмоции наполняли его...

Увидав послушника в стороне от гостей, консул подал знак, и музыка смолкла. Гаттилузи, улыбнувшись, сказал:

   — Господа, разрешите представить вам моего молодого друга, начинающего художника из Константинополя и честнейшего, благороднейшего юношу, дона Феофано из рода Дорифоров. У него внушительный счёт в нашем банке, а когда ему исполнится восемнадцать, то войдёт в права наследника крупного состояния. Пусть он не скучает в нашем кругу!

Общество захлопало, начало приветливо кланяться сыну Николы, тот стоял сконфуженный, а приблизившийся консул произнёс уже не так пафосно:

   — Чтобы вы не чувствовали себя слишком одиноко, дорогой синьор Дорифор, я вас поручаю заботам моей старшей дочери — Летиции. Познакомьтесь, пожалуйста. Ей недавно исполнилось шестнадцать, и она уже невеста на выданье. Отнеситесь друг к другу по-доброму.

Девушка во многом напоминала отца: небольшого роста, с острым вздёрнутым носиком и смеющимися голубыми глазами. Но такого изящества, женственности, совершенства черт лица и фигуры Софиан ещё не встречал. Эта нежная смугловатая кожа с натуральным румянцем на щеках, тонкие точёные ноздри, длинные ресницы и по-детски пухловатые розовые губы, светлые, слегка вьющиеся волосы под шапочкой, лебединая шея и прелестные тонкие музыкальные пальчики — всё пленяло воображение, очаровывало собой, заставляло замирать сердце. А её звонкий голос! Он звучал, как хрустальный кубок, по которому ударили деревянной палочкой.

   — Здравствуйте, синьор Дорифор, — поклонилась она учтиво и при этом чуть-чуть кокетливо, — рада видеть вас на папенькином балу. Нравится? Довольны? А хотите потанцевать?

Проглотив комок, Феофан ответил:

   — Я, увы, не обучен.

   — Не обучены? — удивилась она.

   — Нет, вообще-то танцевать я умею — наши танцы простолюдинов, но они в ином духе, не похожи на эти, не такие гармоничные и изящные.

   — Бросьте, не стесняйтесь. Если вы умеете танцевать в принципе, то легко обучитесь и нашим манерам. Я сейчас покажу; главное — расслабьтесь, будьте в своей тарелке и шалите непринуждённо; остальное приложится!

Взяв его за руку (молодой человек ощутил мягкую прохладную кожу её ладони и зашёлся от восхищения), повела к центру зала и поставила напротив себя, в линию танцующих. Начала урок: шаг вперёд, шаг назад, влево, вправо, поворот и хлопки на уровне груди, переход сквозь строй, снова поворот, несколько притопов... У послушника действительно получалось слаженно, он освоился быстро и уже не выглядел деревянной куклой на ниточках, задирал ноги от души, вроде бы балуясь, и в ответ на улыбку Летиции тоже улыбался. А потом они пробовали лёгкое белое вино, заедали его засахаренными фруктами и болтали.

   — Ваш отец сказал, будто вы — невеста на выданье, — любопытствовал юноша. — Можно ли узнать, кто-то покорил уже ваше сердце и помолвлен с вами или претенденты только ещё становятся в очередь?

Девушка смеялась:

   — А для вас это важно?

   — Разумеется: не хотелось бы возбуждать в ком-то ревность.

   — Отчего не хотелось бы? Вы такой трусишка?

   — Нет. Не знаю. Просто не люблю лишних неприятностей.

   — Разве побороться за сердце дамы — неприятность?

   — Если дама помолвлена — безусловно.

   — Но помолвлена — не значит обручена. И любую помолвку можно быстро расторгнуть.

   — Для чего ж расторгать?

   — Если даме вдруг понравится кто-то больше, нежели жених.

   — Стало быть, жених у вас есть?

   — Я не утверждала.

   — Но и не отрицали?

   — Ах, оставьте, пожалуйста, глупые расспросы. Мне сегодня приятно с вами. Вы ведь эти слова жаждете услышать? Получайте. Остальное не имеет значения. То, что будет завтра, для меня сегодня не существует!

И они опять танцевали, хохоча и дурачась.

Бал закончился в половине первого. Гости из Галаты расходились и разъезжались по своим домам, а гостей из Константинополя размещали на ночь в комнатах дворца. Расставаясь с дочерью Гаттилузи, Феофан спросил:

   — Утром мы увидимся?

Та не поняла:

   — Утром? Для чего?

   — Ну, по крайней мере для того, чтобы пожелать друг другу счастливого дня.

   — О, как это возвышенно! Вы не только художник, но и поэт! — а потом сказала серьёзнее: — Нет, мессир, ничего не выйдет. Я, во-первых, сплю допоздна, а ещё у меня разные дела... Да и вам во дворце не позволят задержаться надолго.

   — Значит, нашей дружбе — конец?

   — Почему же так мрачно, синьор Дорифор? Мы не собираемся пока умирать. Жизнь продолжается, и она полна непредвиденных — и предвиденных! — встреч.

   — Лучше бы предвиденных. Надо уговориться.

   — Но для этого нужна веская причина. А иначе отец будет против.

   — Сочинить легко. Я бы взялся, например, написать ваш портрет.

Девушка задумалась:

   — Это интересная мысль. Я поговорю с папенькой. Сколько вы попросите за работу?

   — Ничего решительно. Может быть, одно: дозволения поцеловать вашу руку.

У Летиции вырвался смешок:

   — Вы, мессир, по-моему, начитались сонетов Петрарки. Я же не Лаура!

   — Да, вы лучше, потому что — Летиция!

   — Ах, несносный льстец! Хорошо, посмотрим. А теперь — прощайте. И спокойной ночи!

   — Да какая уж спокойная ночь! Впечатления переполняют меня...

   — Вот забавный! Мне такие пока не встречались... — И она упорхнула, словно мотылёк в открытую форточку.

Феофан всё смотрел ей вслед и шептал, точно полоумный:

   — Господи, да что ж это было? Уж не ангел ли, пролетая, невзначай дотронулся до меня крылом?

В комнате, которую ему отвели, он, конечно, не мог уснуть, а слонялся из угла в угол, сел, прилёг на кровать, снова сел, а затем, совершенно не понимая, что делает, взял из очага крупный уголёк и, поставив свечку на край стола, чтобы освещала получше, в несколько мгновений набросал углём на белой стене силуэт синьорины Гаттилузи. Это был удивительный рисунок! Лёгкий поворот головы, чуть изогнутая левая бровь, чёртики в глазах и насмешливо сложенные губы. Несколько штрихов, а какая точность в передаче характера! Вроде бы и нет портретного сходства, лишь намёк на схожесть, нечто неуловимое, невесомое, но посмотришь и скажешь: это ж старшая дочка консула Галаты! Как неподражаемо схвачено!

Сев напротив, молодой человек долго всматривался в черты взволновавшей его девушки, щурился и жевал губами. Впрочем, не притронулся к творению своему ни разу, ничего не исправил. Всё-таки решил отдохнуть, начал раздеваться, но, взглянув на изображение, вроде бы его застеснялся, дунул на свечу и снимал штаны в полной темноте. Вдруг почувствовал, как он утомился за этот вечер, рухнул на постель и, укрывшись с головой, провалился в сон моментально.

А когда слуга рано утром постучал в дверь, чтобы разбудить гостя, молодого человека и след простыл: Феофан проспал всего несколько часов и ушёл ещё затемно, торопясь к обедне в свой монастырь. У слуги же было собственное понятие о порядках в доме, и, поднявшись в комнаты хозяина, счёл необходимым пожаловаться:

   — Смею доложить, дон Франческо, что вчерашний гость, молодой грек из Константинополя, испоганил стену у себя в клетушке.

Гаттилузи, завтракавший в одиночестве за столом, крайне удивился:

   — Испоганил стену? Как сие понять?

   — Всю углём исчёркал.

   — То есть как — исчёркал? Что-то написал непотребное?

   — Не могу знать, ибо грамоте не обучен. Но сдаётся мне, что не написал, а намалевал.

   — И кого же?

   — Не могу знать. Но изрядно напоминает синьорину Летицию.

Консул помрачнел:

   — В неодетом виде?

   — Да Господь с вами, дон Франческо! Только голова.

   — Ну, пошли, посмотрим.

Оказавшись возле портрета, итальянец замер, отступил на шаг и стоял несколько мгновений, потрясённый увиденным.

   — Верно, негодяй? — радостно воскликнул слуга, стоя за спиной у хозяина.

   — Замолчи, болван! — неожиданно рявкнул на него господин. — Что ты понимаешь? Это же создание гения!

Тот недоумённо посмотрел на рисунок и пробормотал:

   — Гения? Не знаю... А по-моему, обыкновенная пачкотня...

Сбегали за только что проснувшейся Летицией. Девушка пришла неодетая, завернувшись в накидку, и зевала часто. Но, увидев своё изображение на стене, вроде бы очнулась и, немая от восхищения, долго всматривалась в виртуозно прочерченные линии.

   — Ну? — спросил отец. — Что ты думаешь по этому поводу?

Синьорина проговорила:

   — Гениально... Как французы говорят: «ше-д’овр»!

   — «Ше-д’овр», — согласился её родитель. — Жаль, что нарисовано на стене, и нельзя выставить в большой зале. И тем более — продать за хорошие деньги.

   — Продавать подобную прелесть? Фи, как можно! — дочка помотала кудряшками. — Впрочем, знаю выход: надо заказать дону Феофано мой портрет масляными красками на доске. Сей портрет и выставить будет можно, и всучить какому-нибудь негоцианту, собирателю живописи.

   — Верно, дорогая! — оживился банкир. — У тебя голова работает. Вся в меня! Нынче же отправлю секретаря к Дорифору — чтобы обсудить предстоящую сделку. Пусть назначит любую цену, деньги мы потом выручим. — Снова посмотрев на рисунок, Гаттилузи отметил: — А ведь этот мальчик в тебя влюбился. Будь поосторожнее с ним, Летиция.

   — Ах, о чём вы! — фыркнула дочь. — Мне он симпатичен — и только. Я помолвлена с Пьеро Барди и не забываю об этом.

   — Рад услышать здравые речи.

   — Кстати, почему бы не впарить будущий портрет именно ему?

Консул рассмеялся:

   — Превосходно! У тебя определённо задатки коммерсанта.

   — Ну ещё бы! Выгодное дельце — по продаже самой себя миллионщику Барди!

 

5.

Приближённый нового Патриарха разыскал Феофана в монастыре. Постоял за его спиной в мастерской, наблюдая, как богомаз принимается за очередную икону, а потом сказал:

— Я желал бы поговорить с тобою наедине. Обстоятельства вынуждают.

Вышли на свежий воздух и уселись под яблоней в монастырском саду. Пахло морем и весенней мокрой землёй. В воздухе гудели шмели.

   — Для начала разреши познакомиться, — начал визитёр. — Киприан Цамвлак, или просто брат Киприан, выполняю особые поручения при Его Высокопреосвященстве. Послан потолковать о твоих связях с латинянами.

Сын Николы похолодел и пробормотал нерешительно:

   — Связях? Никаких связей нет... я не понимаю...

   — Как — не понимаешь? Ты желанный гость во дворце Гаттилузи, пишешь лик его дочери на доске.

Через силу Дорифор согласился:

   — Да, пишу, конечно... Разве это дурно?

   — Так чего ж хорошего? Всякие контакты с еретиками, христопродавцами аморальны... Но Его Высокопреосвященство кир Филофей мог бы отпустить сей великий грех, если б ты помог Святой Церкви нашей и Его Императорскому Величеству Иоанну Шестому Кантакузину...

   — Я? Но как?!

   — Очень просто. Находясь в стане супостатов, будешь исподволь выведывать планы и намерения их. А затем сообщать мне при дальнейших встречах. Ничего более.

Молодой живописец густо покраснел:

   — Вы толкаете меня на предательство?

Киприан удивился:

   — На предательство кого? Лиходеев, вероотступников? Это не предательство, а благое дело. Ибо совершаемо на пользу Отечества.

   — Господа Гаттилузи отнеслись ко мне непредвзято, — с жаром продолжал Феофан, — приглашают в дом и порой усаживают обедать за общий стол. Как же я могу отплатить им чёрной неблагодарностью?

Патриарший посланник посмотрел на него презрительно:

   — А зачем тебе милость Гаттилузи? Между вами — ничего общего. Даже вера разная. — Помолчав, он прибавил: — И синьор консул никогда не даст согласия на твой брак с его дочерью.

У послушника защемило сердце. Он ответил тихо:

   — Я не из-за этого...

   — ... А Летиция помолвлена с сыном Марко Барди — Пьеро. Или ты не знаешь?

   — Знаю, разумеется... Но она не любит его. И ещё неизвестно, состоится ли свадьба.

   — Ну, не с ним, так с другим... Не с тобою же!

Возразить художнику было нечего: он прекрасно понимал, что Цамвлак совершенно прав. Но любовь к Летиции, захватившая к тому времени всё его существо, не давала ему признаться в очевидных вещах. Тот, кто сильно любит, продолжает надеяться, несмотря ни на что.

   — Мы даём тебе возможность подумать, — подытожил гость. — Я приду за ответом послезавтра. Но учти, дружочек: если ты откажешься, то не только навредишь самому себе, но и дорогим тебе людям. Например, Евстафию Аплухиру. Мы хотели поручить его мастерской расписать церковь в монастыре Хора. А из-за тебя, видимо, откажем. Думай, думай.

У племянника Никифора вздулись на висках вены. Он сказал с явственной брезгливостью:

   — Приходить послезавтра нет необходимости. Я уже подумал. И согласен на предложение кира Филофея.

Киприан радостно расплылся:

   — Вот и молодцом. Вижу, что недаром ты прозываешься Софианом. Я найду тебя через две недели. Будь готов к первому отчёту. Нам нужны факты и детали. Иногда по деталям делаются выводы о главном. — И, уже прощаясь, закончил: — Ну, а церковь в монастыре Хора сохранится за Аплухиром. Будешь ли ему помогать? Очень хорошо.

Посмотрев на спину удалявшегося болгарина, сын Николы подумал: «Негодяи, мерзавцы. Так я и пойду к вам на службу! Обведу вокруг пальца. Докажу, что действительно Софианом именуюсь не зря».

В первое же своё посещение Галаты, сидя за доской, на которой портрет Летиции был уже почти что готов, он спросил у дочери Гаттилузи:

   — Как могу повстречаться с твоим отцом? Мне необходимо его увидеть. Речь идёт о политике.

   — О политике? — изумилась девушка. — Ты в ней разбираешься?

   — Если честно, то и вправду — немного. Но враги генуэзцев заставляют меня сделаться вашим соглядатаем. Надо посоветоваться, как себя вести.

Итальянка перестала смеяться:

   — Понимаю, Фео. И поговорю с папенькой в ближайшее время.

   — Но, пожалуйста, только с ним одним. Судя по всему, в вашем доме есть ещё соглядатаи.

   — Не тревожься, я умею хранить тайны.

Отношения между молодыми людьми были очень добрыми. Он её любил и не замечал её недостатков — вздорности, капризности, избалованности, самовлюблённости; для него Летиция выглядела женским совершенством, идеалом, ангелом во плоти. А портрет писался им с упоением и восторгом; Феофан давно бы его закончил, но растягивал удовольствие, делал вид, будто продолжает работать. Ведь давно известно, что художник, воплощая на холсте или в камне свою возлюбленную, обладает ею; каждый штрих и мазок схож с прикосновением к её телу, а волнение, возникающее при этом, близко к эротическому экстазу. И Летиции нравилось позировать. Тщательно готовилась к каждому сеансу, несколько часов проводя у бронзового зеркала, и ругала служанок, помогавших ей, за нерасторопность. Нравился ли грек итальянке? Безусловно, да. И его лицо, и фигура, и хорошая правильная речь, и оригинальность суждений, наблюдательность и игра ума — привлекали её немало. А когда он творил — вдохновенно, яростно, с блеском гениальности в чуть миндалевидных глазах, то казался ей сверхчеловеком, неким божеством. Образ Феофана очень занимал воображение юной девы. И её тянуло к нему, так же, как его к ней. Но она никогда при этом не забывала, что племянник Никифора — лишь простой послушник монастыря, а она — наследница самого Гаттилузи; между ними — пропасть, наподобие рва вокруг Галаты; и практически нет моста, что поможет ров преодолеть. Словом, соблюдала дистанцию. Чуть подтрунивала над юношей, чувствуя своё превосходство. Дескать, этот — мой, никуда не денется; даже если сделаюсь синьорой Барди, всё равно будет преклоняться передо мною; верный конь — ничего более. Молодость вообще жестока, а красивая молодая девушка из богатой семьи, знающая себе цену, иногда бывает немилостивой вдвойне. Впрочем, стоило Дорифору на неё разобидеться, как Летиция отступала, ослабляла вожжи, делалась уступчивой и великодушной. Шла любовная игра, неизменная во все времена и у всех народов...

Но когда сын Николы вдруг заговорил о политике, о своём соглядатайстве, стало не до шуток, и прелестница побежала к папеньке, чрезвычайно напуганная сообщением Феофана. Консул встретился с молодым художником в тот же день. Выслушал внимательно, принялся расхаживать взад-вперёд, заложив руки за спину, и вытягивал губы трубочкой. Наконец, сказал:

   — Милый друг! У меня не хватает слов, чтобы выразить мою благодарность. Ваша искренность дорогого стоит. Мы в долгу не останемся. А теперь о главном. Вы передадите служке Патриарха те секреты Галаты, о которых я сам разрешу поведать. Сведения будут верными, чтобы усыпить подозрительность той стороны. И когда доверие к поступающим от вас фактам сделается полным, мы собьём противника с толку и подбросим ему ложь, чтоб направить по фальшивому следу. Это и решит исход задуманного нами.

   — В чём исход? Свергнуть Кантакузина?

Дон Франческо отвёл глаза:

   — Ах, не называйте имён, мессир, ибо стены имеют уши, надо соблюдать осторожность... А на ваш вопрос я отвечу так: основная цель — примирить католичество с православием. Остальное — только ступени к этому.

   — Мне такая задача по нраву. Христиане должны объединиться. Турки наседают, и без помощи всей Европы мы не удержим империю.

   — Значит, надо действовать заодно, — протянул ему ладонь итальянец. — Что желаете вы в качестве награды?

Тут бы Феофану сказать: руку вашей дочери! — но послушник потупился, начал лепетать что-то несерьёзное:

   — О, синьор Гаттилузи, я и так сверх меры вознаграждён — вашей добротой и возможностью посещать ваш дом...

   — Хорошо, о награде поговорим позже. Лишь бы дело выгорело. Славою сочтёмся!

В общем, Дорифор волею судеб стал «двойным агентом» (как мы выразились бы теперь): представляясь шпионом Патриарха у генуэзцев, разглашал только то, что ему подсовывал консул. В результате и волки были сыты, и овцы целы. А художник слыл «своим человеком» и среди овец, и среди волков.

Между тем портрет Летиции был закончен. Всех, кто видел его, он буквально завораживал — и похожестью на оригинал, и какой-то обобщённостью образа. Вроде бы — вольная фантазия на тему «молодая кокетка из семьи банкира». А почти что живые глаза наблюдали с доски за зрителем, под каким углом тот ни становился к картине, словно говорили: «Не уйдёшь, дурачок, и тебя покорю, и любого другого, если захочу!» Гости цокали языками, утверждали, что этот Софиан — вровень с Дуччо, Чимабуэ и Джотто. Но послушник, слыша похвалы, лишь краснел и конфузился.

Не понравилось творение только одному человеку — Пьеро Барди. Он сказал, что Летиция изображена плохо, чересчур вульгарно, словно издевательски, красота юной девушки не передана, так что восхищаться ею не хочется. Дочь Гаттилузи ответила:

   — Вы несправедливы, мессир. Я такая и есть, как нарисовал Феофано, эгоистка и стервочка. Но при сем — несравненная эгоистка и очаровательная стервочка. Разве нет?

   — Глупости, мадонна: живописец не должен изображать недостатки людей — потому как пороков хватает и в жизни. Для чего их множить? Живопись недаром называют «бель арт» — изящное искусство, ведь она должна нам являть образцы красоты, совершенства. Как античные статуи. Софиан ваш — ремесленник и мазила.

   — Значит, не хотите купить портрет, чтоб повесить у себя в спальне и, разглядывая его, думать обо мне?

Барди рассмеялся:

   — Я монеты ломаной не дам за такую дрянь. И к тому же, для чего портрет в моей спальне, если вскоре в ней окажетесь вы сами?

Генуэзка вспыхнула:

   — Вы уверены?

   — Да, не сомневаюсь.

   — И напрасно. Мы помолвлены, но не обручены.

   — Разорвать помолвку вам отец не позволит.

   — Я и не спросясь его могу это сделать.

Пьеро сдвинул брови:

   — Не играйте со мною, синьорина Летиция. Если рассержусь, то уже не прощу обиды. А отцам нашим ссориться негоже — их раздор не пойдёт на пользу Галате.

   — Так вы женитесь на мне лишь для пользы Галаты?

   — Нет, не только. Сами знаете. Но и благоденствие нашей фактории для меня на одном из первых мест.

   — Очень мило: укреплять собой и своей единственной жизнью прочность фактории! Я-то думала, вы хотите сделать меня счастливой.

   — Я и сделаю вас счастливой. Не могу не сделать.

   — Поживём — увидим.

Сын начальника полиции хмуро произнёс:

   — Наша с вами помолвка — в силе?

Девушка поморщилась:

   — Я же говорю: поживём — увидим.

   — Хорошо, если вы желаете, я куплю портрет и повешу в спальне.

Та расхохоталась:

   — Нет, синьор Барди, одолжений ваших уже не надо. И портрет отныне не продаётся. Он мне дорог как память.

   — Память? Интересно, о чём же?

   — О прекрасных днях беззаботной юности.

Вскоре Гаттилузи в тайне ото всех на своём корабле отбыл из Галаты на остров Тенедос. Предстояли переговоры с Иоанном V и бывшим Патриархом о решительных действиях против Кантакузина.

 

6

.

Феофан, отметив семнадцатилетие, с увлечением помогал Аплухиру выполнять заказ в монастыре Хоры. Основные площади церкви были покрыты мозаикой, созданной лет тридцать назад, — несколько евангелических сцен и апокрифов из жизни Девы Марии. Богомазам предстояло изобразить Успение Богородицы и вокруг Неё — апостолов во главе с Христом. Вместе с Филькой обсуждали композицию и характеристики главных фигур. Иисус должен был возвышаться над всеми и держать в руке спелёнатого ребёнка — душу Матери, отделившуюся от тела. Сгрудившиеся у гроба апостолы видят лишь покойную, и на лицах их — скорбь, смятение, ужас, покаяние. В основном сюжет был одобрен всеми, разногласие вызвало предложение Феофана: снизу дать красное пятно — тонкую горящую свечку.

   — Нет, — сказал Евстафий, — свечка как символ жизни не должна гореть, так как Пресвятая скончалась.

   — В том-то всё и дело, — возражал Дорифор, — что скончалось тело, а Сама Она остаётся жить, и горящая свеча это подтверждает.

   — И потом красное пятно внизу чрезвычайно эффектно, — поддержал его Филька. — Я бы дал и второе такое же, сверху, в виде шестикрылого Серафима.

   — Вы тут напридумываете ещё! — разозлился мастер. — Я, конечно, против слепой прорисовки образцов, но не до такой степени! Хорошо, Серафим пусть останется, но не красный, а розовый, чтобы не мешал белоснежности одеяний Христа. А свечу рисовать не станем. Это лишнее. И вообще она запутает прихожан. На иконе не должно быть двусмысленностей.

Исполняли заказ весь май и половину июня. Патриарх Филофей, посетивший монастырь, лично принял работу и остался доволен. Когда ему представили богомазов, удостоил их кивком головы. Находившийся тут же Киприан улучил момент, чтоб шепнуть послушнику:

   — Велено сказать, что тобою довольны. Все полученные сведения подтверждаются из других источников. Продолжай в том же духе, и Его Высокопреосвященство не забудет тебя в своей милости.

   — Многие ему лета, — не особенно радостно отвечал Софиан.

Мысли живописца занимала уже другая идея: расписать в Галате только что отстроенную православную церковь. Но, по правилам и уставам тогдашней Византии, он не мог заключать договора на подряд, так как не был ещё принят в корпорацию живописцев, даже не назывался подмастерьем. Значит, предстояло уговаривать Аплухира — подписать документы за него. А захочет ли мастер брать на себя лишнюю ответственность? Феофан не знал.

И действительно, разговор вышел непростой, у Евстафия появилось несколько возражений: мол, и времени на всё не хватает, мастерская еле справляется с нынешними заказами, и своим добрым именем он рисковать не хочет — если Дорифор станет выполнять фрески вместе с Филькой, без него.

   — Мы покажем все эскизы заранее, — наседал племянник Никифора, — согласуем с вами, учитель. Никаких не допустим вольностей. В точности исполним ваши поправки. — А в конце добавил: — Вы своим недоверием раните меня.

Мэтр вспылил:

   — Вот ещё, подумаешь, нежности какие! Я его раню! А запорете работу — чья тогда выйдет рана? Не моя ли? — Посопел, подумал и сказал добрее: — Ну, допустим, соглашусь подписать пергаменты... Как разделим полученные деньги?

Сын Николы пожал плечами:

   — О деньгах, признаться, пока не думал. Назначайте сами.

   — Мне — две трети суммы, треть — тебе и Фильке.

   — По рукам.

У опекуна отвалилась челюсть:

   — Ты согласен?

   — Да, а что?

   — Но ведь это явный грабёж с моей стороны! Я сказал нарочно.

   — Почему — грабёж? Поручительство дорогого стоит.

   — Дядя твой Никифор тебя бы не понял. Вот уж кто денежки считал!

   — Значит, я не в дядю. Мой отец Никола относился к деньгам легко. Есть они — прекрасно, нет — переживём.

   — Нет, нельзя быть таким беспечным. Понимаю: творчество главнее богатства, в юности и я мог трудиться бесплатно. Но воспользоваться твоим благородством не хочу. В общем, предлагаю: четверть суммы мне, четверть — Фильке, половина — твоя.

   — Без вопросов.

   — Но наброски всё-таки покажете.

   — Я же обещал.

Феофан не упомянул и другую причину, по которой он пошёл бы на любые условия, лишь бы взяться расписать эту церковь, — кроме чисто профессионального интереса, получить возможность регулярно бывать в Галате. И тем самым видеться с Летицией.

Без неё он страдал и мучался, словно забулдыга без выпивки. Жил теперь от встречи до встречи с ней. И желал творить только для неё. Чтобы дочь Гаттилузи восхищалась его работой. И перенесла своё восхищение на художника.

Софиан хоть и был не по годам мудр, но не знал ещё простой истины: женщин мало волнуют достижения их поклонников, и они мужчин любят вовсе не за талант, не за озарения и успех, а совсем за иные вещи...

Словом, Дорифор проявил упорство и добился своего: и епископ Галатский, и синьор консул поручили создание фресок в новой церкви мастеру Аплухиру. За сентябрь были завершены эскизы — купола, деисуса и царских врат, боковых приделов. Рассмотрев рисунки, Евстафий сделал несколько незначительных замечаний, но одобрил в целом и похвалил:

   — Ты растёшь, приятель, скоро мне тебя учить станет нечему.

Филька хмыкнул:

   — Стало быть, займётесь вплотную мною.

Оба юноши принялись за роспись и работали безвылазно два осенних месяца и неделю зимы. Очень хотели справиться к Рождеству. И успели.

Сели, перепачканные краской, обессиленные, измотанные, поглядели на творение рук своих и почти что одновременно спросили друг друга:

   — Ну и как? Получилось?

Рассмеялись, а потом молча обнялись.

   — Вроде получилось, — сказал Феофан.

   — Погоди! Что ещё заявит учитель? Я его страшусь больше, чем епископа или митрополита.

   — Поругает за что-нибудь, но в конце простит.

Подмастерье мечтательно потянулся:

   — Ох, и надерусь же я в это Рождество! Надерусь — и по бабам! Весь свой заработок спущу — ей-бо!

   — Прекрати святотатствовать в Божьем храме.

   — Ничего, Бог, Он, как учитель, — поворчит, поворчит и отпустит мои грехи.

Первым фрески рассматривал Аплухир. Походив по церкви, постояв, подумав, обратил лицо к молодым художникам, и они увидели, что наставник плачет.

   — Кир Евстафий, что с вами? — задрожал Софией. — Неужели худо?

Мастер вытер мокрые бороду и усы и раскинул руки:

   — Мальчик мой! Дай тебя обнять! Ты и сам не понимаешь, что сделал!

   — Что же, что?

   — Превзошёл меня и оставил далеко позади. Ты действительно гений.

Глядя, как они обнимаются, Филька произнёс не без ревности:

   — Хорошо, а я? И моя кисть работала тут немало!

Мэтр сжал его плечи и проговорил с чувством:

   — И тобой горжусь, Филимоша, вы мои дорогие оба! Бог не наградил меня сыновьями, но зато подарил выдающихся воспитанников. Умереть не страшно: я отдал своё дело в самые достойные руки!

И епископ Галатский, освящая церковь, похвалил художников, обещал довести лестную оценку их совместной работы до митрополита и Патриарха. А зато Гаттилузи, вместе с домочадцами заглянув в православный храм, был немало смущён одним обстоятельством. Повернувшись к дочери, он пробормотал:

   — Господи Иисусе! Посмотри на лик Пресвятой Богородицы!

Девушка вначале не поняла:

   — Ну и что такого?

   — Никого не напоминает?

У неё от внезапной догадки побелели губы:

   — Ты считаешь... меня?!

   — Вспомни тот набросок углём на стене в клетушке.

   — Совершенно точно... Что же он наделал? Это ж богохульство... И меня теперь покарает Всевышний!

   — Если уж кого покарает, так его, безумца.

   — Ой, боюсь, боюсь... Так шутить нелепо!..

   — Да, конечно, нелепо... — Он опять уставился на икону. — Но с другой стороны, как Она прекрасна! Просто неподражаема! Вроде не человек писал, а какой-нибудь небожитель!

   — Не желаю знаться с этим небожителем! Надо бы венчаться с Барди скорее.

   — Ты считаешь?

   — Пьеро, безусловно, болван, каких свет не видывал, неуч и животное, но по крайней мере он понятен и предсказуем. Управлять им будет легко.

   — Рад, что ты наконец это поняла.

   — Феофан мне отныне противен. Откажи ему от дома, пожалуйста.

   — Он и так у нас бывает не часто. Но совсем удалить я его не могу — до конца игры с неприятелем. Л развязка уже близка.

   — Но, по крайней мере, не приглашай на балы.

   — Как тебе, душенька, угодно.

Тем не менее встреча Софина со своей возлюбленной состоялась — в ювелирной лавке при банке «Гаттилузи и сыновья». Он туда заглянул, чтобы выбрать подарок к именинам Феодоры — старшей дочери Аплухира. А Летиция выходила, взяв себе новое колье. Молодые люди столкнулись на самом пороге и смутились в первый момент. Итальянка уже оттаяла от недавней обиды и смогла поприветствовать живописца без особого отвращения:

   — Добрый вечер, синьор Дорифор. Что-то вас не видно давно?

   — Здравствуйте, мадонна. Я бываю у вашего папеньки, но когда спрашиваю вас, мне, как правило, говорят, что вы заняты или прихворнули. А на бал меня что-то не зовут. Из чего я делаю вывод, что не больно прихожусь ко двору.

   — После вашей дерзкой выходки — удивляться стоит ли?

   — Дерзкой выходки? Я не понимаю.

   — Не лукавьте, мессир. Лгать вы не умеете.

   — Неужели фреска в церкви Зачатья Святой Анны тому причиной?

   — Догадался, наконец!

   — Вам она не понравилась?

   — Фреска превосходна, спору нет, но лицо у юной Девы Марии... Как вы смели придать ему сходство с некоей реальной особой?

   — Ибо эта особа вдохновляла меня. Ибо служит для меня образцом целомудрия и непорочности. Ибо для меня свята!

   — Ты и здесь продолжаешь богохульствовать! — возмутилась девушка, впрочем, уж не так грозно и невольно перейдя на «ты», что являлось неплохим знаком. — Видимо, забылся или чего-то не понял. Мы с тобой в приятельских отношениях, но не более. У меня своя жизнь, у тебя своя. То, что я тебе нравлюсь, не даёт ещё права помещать мой портрет где угодно, в том числе и в церкви.

Софиан поник и ответил грустно:

   — Извини. Я хотел, как лучше.

   — Он хотел, как лучше! Это никого не волнует. Важен результат.

   — Я не ожидал, что воспримешь слишком болезненно.

   — Надо было думать. Обещай, что в последний раз делаешь подобную глупость.

   — Обещаю. Но не рисовать тебя вовсе не смогу.

   — Хорошо, рисуй, но не на иконах.

   — Да, конечно.

   — Впрочем, не рисуй: душу не трави — ни себе, ни мне, ни мальчишке Барди.

Сердце у послушника больно сжалось.

   — Всё-таки выходишь за него?

   — Хм-м... скорее, да, чем нет.

   — От чего зависит?

Синьорина понизила голос:

   — Он уехал на известный тебе остров и готовит высадку... Близится финальная битва... Если его не убьют, мы поженимся. — Улыбнулась и погладила его по руке. — Фео, не грусти. Ты ещё найдёшь своё счастье. — И, уже удаляясь, бросила из-за плеча: — Будешь во дворце — заходи. Поболтаем — чисто по-дружески.

Прикусив губу, чтобы не расплакаться, сын Николы подумал зло: «Не дождёшься, дура! Никогда, слышишь? Никогда! Ненавижу тебя, курицу безмозглую, каменное сердце! Я такой подарок преподнёс тебе, на который ни один Барди не способен, — обессмертил лик в виде фрески. И какой фрески! Все душевные силы в неё вложил... А в ответ — оскорбления, вытирание об меня ноги, унижения... Кончен бал! Больше моей ноги не будет у Гаттилузи. «У меня своя жизнь, у тебя своя!» Что ж, давайте, живите сами. Как-нибудь и я протяну без вас!»

И действительно, стойко переносил одиночество до весны. Но весной произошёл новый поворот.

 

7

Киприан пришёл в мастерскую монастыря как всегда внезапно. Вызвал Феофана во двор и спросил раздражённо, почему теперь, в самые ответственные дни противостояния, от него прекратились сведения о Галате? Тот стоял угрюмый, глаз не мог поднять:

   — Потому что я не посещаю более генуэзкой фактории.

   — Ты поссорился с консулом?

   — Нет. Немного. Есть определённые трения.

   — Чепуха. Надо перебороть самолюбие, если под угрозой поручение самого Патриарха. Нам необходимо уточнить дату нападения Иоанна Палеолога на Константинополь. Прочие источники утверждают, что не позже августа.

   — Я боюсь, Гаттилузи больше не доверяет мне.

   — Сделай всё возможное. Расшибись в лепёшку. Но достань из него требуемые сведения.

   — Постараюсь, брат.

   — Патриарх вместе с императором на тебя надеются. Не разочаровывай их.

Ничего не поделаешь: Дорифору пришлось отправляться в Галату. А тем более подвернулся повод — Пасха. Во дворце консула был роскошный приём, и художника, старого знакомца, пропустили свободно. Обратив на него внимание, дон Франческо всплеснул руками:

   — О, кого я вижу! Слава Богу, с вами ничего не случилось. Мы уж беспокоились, и Летиция вспоминала — где наш юный друг Феофано? Думали послать человека, да не собрались, закрутились... Столько дел и забот!.. И куда ж вы пропали?

Он ответил уклончиво:

   — Тоже закрутился. Было много работы, помогал учителю — мы расписывали церковь в Хризополе. А потом хворал.

   — Ничего серьёзного, я надеюсь?

   — Нет, простуда, только и всего.

   — Выглядите уставшим. Поздравляю со Святой Пасхой. Отдыхайте, веселитесь, чувствуйте себя празднично.

   — А когда мы могли бы поговорить по делу?

Консул догадался:

   — A-а, так вы посланы своими «друзьями»?

   — Очень сильно гневались, что не приношу сведений.

   — Хорошо, увидимся. Где-то ближе к ночи.

Сын Николы устроился на диванчике в тёмном уголке, чтобы видеть залу, а Летиция не могла его обнаружить. Но коварный план с ходу провалился: не прошло и четверти часа, как её голосок зазвенел над ухом художника:

   — A-а, попался, который скрывался... Мне отец говорит: здесь синьор Дорифор, сильно исхудавший после болезни. Я пошла искать... Милый Фео, ты меня совсем позабыл?

Девушка присела около юноши и взяла его за руку:

   — Что с тобой? У тебя вроде лихорадка?

   — Просто не поправился ещё до конца...

   — Знаешь, я скучала без наших встреч. Не лукавлю, правда.

Он почувствовал, как пульсирует кровь у разреза его воротника. Выдохнул негромко:

   — Странно это слышать. У тебя жених...

   — Ты ревнуешь? Брось. Пьеро Барди уехал и как будто бы сгинул из моей жизни. Совершенно спокойна. Ты — другое дело.

Облизав высохшие губы, Софиан спросил:

   — Почему — другое?

   — Ты мой самый преданный друг. С братьями практически не общаюсь, а сестра больна, дурочка с рождения. Есть, конечно, подруги, но они — жуткие гусыни, с ними часто скучно. Папенька всегда занят, на меня у него не хватает времени... Наши встречи с тобой были удивительно хороши.

   — Я не думал, что они для тебя что-то значат.

   — Я сама так считала. Но когда ты обиделся, перестал к нам ходить, это поняла.

Потрясённый, взволнованный, он проговорил:

   — Но пойми и другое: с некоторых пор видеться с тобой не могу без боли. Точно острый нож. Знать, что ты — чужая невеста, для меня нестерпимо.

Дочка Гаттилузи стиснула запястье приятеля:

   — Бедный Феофано! Мне самой становится больно от страданий твоего сердца. Но удел наш таков. Нам не быть мужем и женой. Мой отец никогда не благословит. Мы обречены остаться друзьями. Разве между женщиной и мужчиной дружбы быть не может?

Он ответил тихо:

   — Может, разумеется. Если они не любят друг друга.

У неё в глазах засверкали слёзы:

   — Я не знаю, так ли я люблю, как об этом пишут в поэтических книгах. Но сознание того, что мы больше не будем видеться, весело болтать, проводить вместе время, тоже убивает меня... Знаешь, я ходила тайно в эту вашу православную церковь. И стояла на коленях перед ликом Девы Марии, и смотрела на неё, словно в зеркало... И молилась шёпотом. И просила не разлучать нас обоих. Глупо, правда?

   — Нет, — мотнул головой послушник. — Потому что мы не расстанемся. Потому что Бог предназначил нас друг для друга. Что бы мы ни делали, с кем бы ни венчались, мы всегда будем в мыслях неразлучны.

   — Замолчи! — жалобно воскликнула девушка, вытирая щёки. — Люди смотрят. Надо успокоиться. Хочешь танцевать?

   — Не хочу.

   — Нет, пойдём. Там, в кругу, на свету, сделается легче.

И они скакали, смеялись, пробовали яства, пили много вина — лишь бы не оставаться наедине со своей Печалью. А потом слуга пригласил художника следовать боковой лестницей в кабинет Гаттилузи. Консул ожидал его, сидя в кресле. Предложил сесть напротив и какое-то время молча слушал. Наконец, сказал:

   — Сообщите посыльному Патриарха: в августе Иоанн Пятый на Константинополь не нападёт.

   — Это ложь?

   — Это правда. Нападение приходится отложить по техническим причинам. Я боюсь, что и до конца года вряд ли мы уложимся.

   — Это правда?

Итальянец хитро прищурился:

   — А вот это — не знаю. Но врагов надо успокоить.

Оба поднялись, и родитель несравненной Летиции протянул Дорифору руку:

   — Вы нам очень помогаете, милый друг. А согласны ли помочь и в решающей фазе предстоящей борьбы?

Тот немного опешил:

   — Честно говоря, врукопашную ни разу не бился.

   — Ой, о чём вы! Врукопашную найдётся кому идти. Надо лишь в назначенный день и час распахнуть перед ними ворота Константинополя, охраняемые турками. Разумеется, вас там будет много — преданных законному императору людей. Сможете? Рискнёте?

   — Постараюсь. — Феофан тряхнул головой и добавил твёрже: — Да, смогу.

   — Браво, юноша! Вы не только искусный живописец, но и верный сын своего народа. А хотите сделаться моим зятем?

У послушника пробежали мурашки по спине. Он пролепетал:

   — Но синьора Летиция помолвлена с Барди...

Консул удивился:

   — А при чём здесь Летиция? Я толкую о моей младшей дочери. Вот она подрастёт, и тогда, года через два...

Через силу выдавливая слова, Софиан сказал:

   — Но Летиция говорила... что сестра... не совсем здорова...

   — Э-э, пустое, — поморщился дон Франческо. — Ну, слегка отстаёт в умственном развитии. Что ж с того? Так ли это важно? Я-то знаю на личном опыте: чем умнее жена, тем хлопот больше. А моя Фьорелла — чистый ангел, непосредственная, ласковая, и в пятнадцать лет — словно семилетний ребёнок. Не отказывайтесь, мой друг, а подумайте. Быть в родстве с Гаттилузи — дорогого стоит. И любой почёл бы за честь.

Феофан поклонился подобострастно:

   — Да, конечно, вы правы, я подумаю.

   — Вот и хорошо. — И, прощаясь, прибавил: — А Летиция — не для вас. Вы — художник от Бога, творческая личность и должны созидать новые «ше-д’овры». И задача вашей жены — не мешать вам в этом. А моя капризуля? Ей же требуется внимание, чтобы все скакали вокруг неё, развлекали, тешили. Вы не сможете активно писать, будете сердиться... Нет, мой друг, положительно, всё, что ни случается, к лучшему. Вот увидите. И ещё возблагодарите Небо, что она выходит за Барди.

Дорифор смолчал.

Возвращался в Константинополь, не дождавшись окончания бала, брёл по тёмным улочкам и твердил: «Но Летиция меня любит, любит. Знаю это, вижу. Как отдать кому-то другому, отрешиться? Не держать в руке её тонких пальчиков, не смотреть в глаза, не шутить, не смешить, не дурачиться? Я с ума сойду, если мы останемся друг без друга. Дон Франческо прав: с ней семейная жизнь будет непроста. Но расстаться с нею — нестерпимей намного!»

Дверь ему открыла Анфиса, дочка Иоанна и Антониды. Девочка значительно выросла за последний год, как-то постройнела, сформировалась и уже не выглядела нескладным подростком. Увидав измученного, еле волочившего ноги Софиана, даже испугалась:

   — Фанчик, что с тобой? Ты не заболел?

   — Ах, оставь. — Он махнул рукой. — Спать хочу — умираю.

   — От тебя вином пахнет.

   — Да, немного выпил... Что ж с того? Мне уже восемнадцать лет. И вообще нынче Пасха!

   — Латинянская Пасха, — подчеркнула она. — У нас же покуда Великий Пост.

   — Это всё едино. Мы христиане, а различия не важны. И неделя разницы ничего не решает. — Начал подниматься к себе на второй этаж. — А католики тоже люди... я их всех люблю...

Проводив его укоризненным взглядом, та пробормотала:

— И особенно — кой-кого из дам-католичек... — Возвела очи к потолку и, перекрестившись, взмолилась: — Господи, Святый Боже, сделай так, чтобы он отсох от сиятельной генуэзки, проклял и выкинул её из сердца. Чтобы обратил взоры на меня. Потому что только я принесу ему счастье. Потому что никто так его не станет любить, как я. Помоги, Пресвятая Богородица! Силы нет глядеть на его страдания!..

 

8

.

Сообщение, полученное властями от Феофана, подтвердилось: итальянцы с Палеологом не пошли в поход ни в августе, ни в сентябре, ни в октябре. Наступала поздняя осень, слякотная, мерзкая, шли дожди со снегом, дул промозглый ветер, а в подобную непогоду вряд ли кто захочет затевать кампанию. Да, скорее всего, год окончится без военных действий. Император-узурпатор повеселел, радуясь такой передышке. Будет время накопить силы и пополнить казну (средства от высоких налогов с итальянских купцов приходили немалые), укрепить стены города, взять на службу побольше воинов-турок, закупить огнестрельное оружие... Нет, они с Матфеем Кантакузином, старшим его сыном, официально провозглашённым будущим правителем Византии, отобьются наверняка. Если устоят до весны. А весной 1355 года сам чёрт станет им не брат!

Но не удалось. В ноябре 1354-го Иоанн V Палеолог на судах Гаттилузи вышел из порта Тенедоса и, пройдя Дарданеллы, миновав Мраморное море, устремился к Босфору. Флот империи, состоявший из девяти кораблей, как и ранее, был частично потоплен, а частично захвачен. Город оказался в морской блокаде. Началась наземная операция — окружение столицы, подготовка штурма. Турки оборонялись вяло, с неохотой, многие дезертировали, убегая от стрел и ядер. Наставала роковая минута.

Софиан вместе с Филькой оказался в числе тех, кто желал распахнуть ворота перед нападавшими. Он действительно считал, что законный император лучше обоих Кантакузинов, а союз с галатцами, с Западной Европой вообще и с католиками в частности сможет уберечь страну от развала. И потом — Летиция... Накануне вечером, получив инструкции от помощника консула, Дорифор, уходя из замка, неожиданно столкнулся на ступенях дворца с юной генуэзкой, и она увлекла его в сад, голый и пожухший к концу ноября. Крупными хлопьями падал мокрый снег, тая на губах и ресницах. Итальянка взволнованно смотрела на грека, снизу вверх, взяв его ладони в свои, и шептала:

   — Будь, пожалуйста, осторожен... Я молюсь за тебя... Ты — мой свет в окошке...

   — Правда?

   — Правда. Ни к кому ещё так не относилась. Ты мой идеал. Мужественный, честный, добрый человек и прекрасный художник.

   — Ты мой идеал тоже. Без тебя мне не жить.

   — Мы с тобой не расстанемся. Никогда. Обещаю.

   — Как, а Барди?

   — К чёрту Барди, я о нём слышать не хочу.

   — Но отец будет против нашего с тобой брака.

   — Это всё равно, убегу из дома, отрекусь от семьи. Лишь бы быть с тобой! Возвращайся, Фео. Жду тебя с нетерпением.

   — Я вернусь, вернусь...

И они, обнявшись, поцеловались — первый раз в жизни. Робко, осторожно сначала, а потом смелее, энергичнее, и уже не могли оторваться друг от друга, вроде бы губами срослись, упивались и утоляли жажду — ненасытно, пылко...

Да, теперь Феофан был готов на любой героический поступок, чтобы не упасть в глазах своей повелительницы. Турки — так турки, он размечет их всех до единого и очистит ворота, отодвинет засовы и впустит Палеолога. Да здравствует император! Да здравствует империя! Да здравствует Галата!

Правда, Филька вначале не хотел ему помогать. Он всегда относился к итальянцам неважно, а Кантакузина считал настоящим патриотом, несмотря на сотрудничество с турками. И ещё в последнее время заразился идеями исихастов — крайних консерваторов в православии. Изучал произведения Григория Паламы — их духовного лидера, рассуждал на схоластические темы (может ли Дух Святой исходить и от Бога Сына — или только от Бога Отца?) и молился сосредоточенно. А когда Дорифор предложил вместе с ним сразиться с турками на воротах, отказался с ходу. Даже пообещал донести на него эпарху.

   — Защищай, защищай своих турок, — фыркнул Софиан. — Добрые союзнички, нечего сказать: взяли в плен твоего дорогого Паламу и желают получить за него выкуп. Так и Родину нашу схрупают, глазом не моргнув.

Филька посмотрел на него исподлобья и сказал, шепелявя от волнения сильнее обычного:

   — А зато твой Палеолог — католическая подстилка.

   — Латиняне — наши братья по вере.

   — Подчиняться Папе?!

   — Лучше Папе, чем турецкому эмиру.

Подмастерье подумал и спросил:

   — Ну, а если твой Палеолог победит, он убьёт Кантакузина?

   — Ты рехнулся? Своего тестя? И духовного отца? Знаю точно: он заставит его отречься от престола и постричься в монахи.

   — Не обманет?

   — Иоанн Пятый — человек чести.

   — Ой, да будто бы! Всем известно: у него лишь пирушки и бабы на уме.

   — Видимо, не только, если он сумел окружить противника в его логове.

В общем, уломал друга. Поздно вечером, под покровом темноты, встретились со своими единомышленниками на одной из заброшенных скотобоен и затем по безлюдным улочкам, обходными путями, чтобы не нарваться на гвардию эпарха, устремились к боковым, неглавным воротам города — караульных там было меньше. Схватка продолжалась недолго — четверть часа, и охранники-турки быстро капитулировали. Из огромных железных петель начали сдвигать брёвна, запиравшие вход. Сил хватало с трудом, деревянные стволы весили немало. Филька, поскользнувшись, ободрал себе щёку. Несмотря на кровь, продолжал трудиться в общей куче — правда, изрыгая проклятья. Вскоре сбросили первое бревно, за ним — второе и третье. Потянули за створки и раскрыли их. Нападавшие — с факелами, потрясая оружием, опьянённые будущим успехом, хлынули в Константинополь.

Филька, утирая кровоточащую ссадину, тяжело вздохнул:

   — Ты уверен, что мы поступили правильно?

   — Никаких сомнений. Узурпатор должен быть повержен.

   — Ну, гляди, гляди. Как бы не раскаяться.

А послушник уже думал о другом: «О, моя Летиция! Я остался жив! Мы одолеваем врага! Ты теперь выйдешь за меня!»

Первое, что сделали воины Палеолога, это заняли Арсенал и отрезали защитников Кантакузина от Влахернского дворца. Несколько попыток оборонявшихся разорвать осадное кольцо провалились. В город прибывали новые и новые сторонники молодого правителя. Гвардия эпарха прекратила сопротивление. Начались погромы в домах сановников, составлявших основу прежней власти. А ударный отряд Иоанна V во главе с Пьеро Барди начал штурм дворца. Турки сопротивлялись отчаянно, многие погибли, но исход сражения был уже предрешён. Воины Барди ворвались в покои бывшего соправителя. Юный император (на тот момент он отпраздновал двадцать третий день рождения) выступил вперёд и увидел тестя, сумрачно смотревшего на него, сидя в кресле, и свою супругу — Елену Кантакузин, положившую руку на плечо родителя.

   — Ваше величество, умоляю, будьте благоразумны! — громко произнесла она и, глотнув воздуха, жалобно закончила: — Не лишайте папеньку жизни. Или же убейте меня вместе с ним...

Иоанн V дёрнул левой щекой. На его некрасивом, грубоватом лице борода росла слишком редко для взрослеющего мужчины, и один глаз чуточку косил. Самодержец сказал жене:

   — Успокойтесь, дорогая, убивать никого не станем. Более того, мы оставим за нашим папенькой титул «василевса-отца». Но при этом он обязан будет уйти в монастырь. А Матфея мы лишим права называться преемником короны. Вы согласны на такие условия, сударь?

У Кантакузина-старшего дрогнули веки. Он проговорил холодно:

   — Не имею выбора. И поэтому соглашаюсь.

Император удовлетворённо отметил:

   — Вот и замечательно. Мы ж родные люди и всегда сумеем договориться.

Тесть пробормотал:

   — Да, особенно если нож приставляют к горлу...

Новая власть начала хозяйничать. Свергнутый монарх стал действительно иноком, взяв себе при постриге имя Иосаф. Патриарх Филофей Коккин вместе с приближёнными (в том числе с Киприаном) удалился из Константинополя и освободил место прежнему святителю — Каллисту. Главные посты в министерствах и армии заняли сторонники Иоанна V. А грабительские налоги на купцов-итальянцев были отменены.

Но потом, как принято теперь говорить, эйфория от победы прошла, страсти улеглись, перепуганные чиновники и священники быстро успокоились, видя, что ничто не грозит их благополучию, и рутинные, прежние порядки, как при Кантакузине, снова воцарились во всех сферах жизни. А вернувшийся из турецкого плена лидер исихастов Палама, хоть и умер вскоре от тяжёлой болезни, получил, тем не менее, превосходство в церковных спорах: исихазм стал каноном, а вопрос об объединении православных с католиками как-то незаметно отошёл на второй или даже третий план. Молодой император занимался государственными делами не слишком, предпочтя им увеселения и пиры. А Кантакузин, будучи пострижен, продолжал через давних своих сторонников интенсивно влиять на политику, даже, по свидетельству современников, укрепил пошатнувшийся авторитет и утраченные позиции. Византия неотвратимо катилась к гибели. Турки ждали своего часа.

Феофан появился в Галате через несколько дней после возвращения Иоанна V и хотел повидать Летицию, но ему ответили, что она никого не принимает.

   — Вы скажите, это Дорифор, мы уговорились заранее.

Мажордом величественно ушёл, затем вернулся и повторил:

   — Синьорина Гаттилузи не изволит ни с кем встречаться.

   — Уж не заболела ли?

   — Не уполномочен свидетельствовать.

   — Может быть, в дурном расположении духа?

   — Да, скорее всего.

   — А когда вы ей доложили обо мне, что произнесла? Это очень важно.

Тот взглянул не без удивления:

   — Ничего не произнесла.

   — Ничего? Глупости какие-то. Как же вы узнали, что меня не желает видеть, если она молчала?

   — Очень просто: дёрнула плечом и взмахнула ручкой — дескать, прочь поди; было ясно велено: никого не впускать.

Совершенно обескураженный, Софиан продолжал стоять на ступеньках парадной лестницы, как внезапно появился дон Франческо в окружении своей свиты и направился к выходу. Увидав художника, консул возбуждённо воскликнул:

   — О, дружище, где вы пропадаете? Мы тут отмечаем викторию, а один из главных её виновников к нам не кажет носа! Как дела, милейший? Почему не вижу радости на вашем лице?

Юноша, с трудом подбирая слова, объяснил:

   — Я хотел выразить почтение синьорине Гаттилузи, но она отказала мне в аудиенции.

   — Ах, не думайте про неё дурное. Настроение женщин крайне изменчиво. От таких пустяков зависит... И к тому же — будущая свадьба. Очень её заботит.

   — Свадьба? — покачнувшись, прошептал живописец. — Значит, всё-таки будет свадьба?

   — Разумеется — как не быть? Пьеро Барди первым проник в логово самозванца, он герой, а герои должны быть вознаграждены по достоинству. Я ведь обещал Марко Барди, что отдам Летицию за его наследника, если победим. И теперь обязан это слово сдержать.

Сам не зная, что говорит, молодой человек ответил:

   — Но она же его не любит...

Итальянец расхохотался:

   — Полно, Софиан, что вы, право, как наивный ребёнок! «Любит, не любит»! Брак и веления сердца — совершенно разные вещи. Брак подобен деловому контракту. Выгодная сделка. С трезвым, здравым расчётом — ничего более. А сердечная склонность — та сама по себе, может быть и в браке, и помимо него, даже вот помимо — чаще всего. — Наклонившись к уху послушника, он добавил вполголоса: — И не верьте ветреницам вроде моей дочери. У неё семь пятниц на неделе. Нынче вы, завтра Барди, послезавтра — кто-нибудь ещё. Из-за баб грустить — только портить кровь. — И сказал на прощанье громче: — Кстати, предложение о моей младшей дочери остаётся в силе. Думайте, любезный. Очень для вас заманчиво. — Консул церемонно кивнул и понёсся дальше со своей свитой.

Феофан оставался на ступеньке, потрясённый, уничтоженный, и бубнил, словно полоумный:

   — Нет... не может быть... не желаю верить...

 

1

.

Полтора года, миновавшие вслед за этим, были для него очень непростые. Первую неделю он вообще не ел и не спал, а, забившись в келью монастыря Михаила Сосфенийского, лишь молился и плакал. Исповедь игумену Фотию несколько укрепила его. Духовник, подумав над словами послушника, так сказал:

   — Ничего, ничего, мальчик мой, слёзы и страдания очищают душу. А любовь облагораживает. Прежде всего — неразделённая. Помяни моё слово: если эта девушка любит по-настоящему, то она тебя не забудет. Вы ещё увидитесь и поговорите.

   — Для чего, владыка? — Сын Николы посмотрел на него с тоской. — Чтобы бередить раны? Нет, я больше не увижу её. Я приму постриг и уйду в пустыню, сделаюсь отшельником или даже столпником.

Настоятель монастыря покачал головой:

   — Ох, не торопись. Не хочу отговаривать, это бесполезно, ты теперь не в том настроении, но прошу об одном: не руби с плеча. Лично я считаю, что характер твой — не для уединения и не для монашества. Должен ты быть в миру и писать картины, иконы. Вот твоё призвание, Божий дар, изменять которому — грех.

   — Не могу, не имею сил. Краски, кисти — всё противно. Запах льняного масла вызывает тошноту. Звон в ушах, а глаза закрою — вижу лик Летиции, слышу её слова: «Ты мой идеал, мы уже не расстанемся, убегу из дома, лишь бы быть с тобою!» Понимаете, отче? Ведь такими словами не бросаются зря. Ведь она же не сумасшедшая!

   — Значит, нечто оказалось сильнее неё. Скажем, воля и расчёты отца. Не посмела ослушаться... Или мнение окружающих: как в Галате отнесутся к бегству из дома дочери Гаттилузи? С живописцем-греком? Пересуды, толки. Гнев родителя... Нет, мой мальчик, всё не так однозначно, как тебе представляется. Ты обязан смирить страждущую душу, перестать голодать, постепенно вернуться к своей работе.

Феофан ответил:

   — Вряд ли это выйдет. Я уже не тот.

   — Просто ты взрослеешь.

И, конечно, молодая натура одолела недуг: Дорифор начал есть, понемногу окреп, но к Аркадию с Иринеем в их иконописную мастерскую возвращаться не пожелал. Продолжал думать об отъезде на святую гору Афон и уходе в один из тамошних общежитских монастырей, чтобы изменить обстановку, мысли, ничего прежнего не помнить. И решающим в этом смысле сделался его разговор с Филькой, поздно вечером, в доме Аплухира. Филька, разумеется, знал о неприятностях друга, но, не одобряя симпатии Софиана к «подлой итальяшке», с явным наслаждением плесканул в огонь масло:

   — А в Галате-то торжества: бракосочетание дочки Гаттилузи. Слышал, нет?

У послушника помертвело лицо. Он пробормотал:

   — Стало быть, свершилось?..

   — И она теперь трепещет в его объятиях, — продолжал измываться тот, — отдаётся ему по нескольку раз на дню. Погрязает в бесконечном разврате с вечера до утра...

   — Прекрати, — взмолился несчастный, закрывая глаза. — Я и так уже на стадии помешательства.

   — Женщины — исчадие ада, — веско заключил подмастерье. — Мне давно это стало ясно. Разве Феодора не дьявол? Внешне такая пава, что готов целовать ей ручки. А внутри — бес, каналья, чудище. Как она смеялась над моей к ней душевной склонностью! Свысока, презрительно. Словно я червяк, надоедливая козявка. Чтоб ей провалиться! А другие бабы? Те, которых покупаешь на улице? Сколько денег на них истратил! Но ни с кем не сумел побыть на вершине блаженства. Всё в какой-то спешке, суетно и гадко... Вспоминаю — оторопь берёт.

Дорифор сказал:

   — Может, это мы с тобой невезучие народились?

Но приятель продолжал стоять на своём:

   — Дело не в везении. Просто на земле не бывает приличных женщин. Ибо все они прокляты вместе с Евой. Совращённая змием, по наследству передала дочерям это наущение дьявола. Женщины в основе своей дьяволицы.

   — А монашки?

Он задумался, но потом ответил:

   — А монашки просто научились подавлять в себе адское начало. Суть не изменяется. Ведь не зря же на Афоне введено правило: ни одна особь женского рода не имеет права побывать на этой святой земле — ни монашка, ни овца, ни собака.

Феофан заметил:

   — Но, возможно, афонцы принижают тем самым святость Девы Марии? Не уверен, что они правы.

   — Правы! — распалился его товарищ. — Никакого принижения нет. Пресвятая Богородица — не обычная женщина. И ещё не известно, как происходило зачатье у её матери, Святой Анны, — может, не от мужа, Иоакима, а от Духа Святого тоже? — Филька облизал губы и закончил тираду неожиданно: — И вообще в ближайшее время я туда отправляюсь!

   — Ты? Куда?

   — На святой Афон.

   — Правда, что ли?

   — Говорю, как есть.

   — Сделаешься монахом?

   — Для начала — послушником, как ты. Осмотрюсь, поработаю с братьями во Христе, потолкую с ними. Испытаю на прочность дух. А потом решу. Может, постригусь.

   — Не разыгрываешь, признайся?

   — Вот те крест!

Софиан по-прежнему смотрел озадаченно:

   — Ты меня огорошил... Я ведь сам хотел туда же податься.

Филька поразился не меньше друга:

   — Во даёт! Из-за этой сучки?

Сын Николы выставил кулак:

   — В морду захотел? Предупреждаю в последний раз.

   — Ладно, ладно, уймись. Просто мне не верится, что решишься бросить — и Константинополь, и свою мастерскую...

   — Отчего не бросить? Сделаю управляющим Иоанна, он работник грамотный, справится вполне.

Подмастерье продолжал сомневаться:

   — Нет, не хватит у тебя смелости. А вдвоём — как бы хорошо вышло! Веселей и надёжней.

   — Скажешь тоже, балда! Веселей ему будет вместе! Чай, не в балаган собираемся. В монастырь идём.

   — Всё ж таки идём?

   — Я ещё подумаю.

Снова говорил с отцом Фотием, а потом с Аплухиром. И чем больше они отговаривали его, тем сильнее Феофану хотелось изменить свою жизнь. Чувствовал себя словно в клетке. Рвался на простор.

Наконец, объявил о своём отъезде Иоанну. Вместе с ним побывал у нотариуса и оформил дарственную грамоту сроком на два года; если по истечении этого времени он не вернётся в столицу, мастерская перейдёт во владение столяра пожизненно.

Накануне отбытия говорили с Анфиской. Та пришла к нему с красными опухшими веками, села в уголке и сказала:

   — Фанчик, дорогой, возвращайся скорее.

Он вздохнул печально, на неё не глядя:

   — Ой, не знаю, не знаю, детка. На душе непокой, и вперёд не хочу загадывать.

У неё опять побежали слёзы:

   — Но ведь я без тебя умру.

Дорифор смутился, подошёл, обнял девушку, и она доверчиво, как покорная собачонка, мордочку уткнула в его рубаху. Молодой человек с нежностью ответил:

   — Не умрёшь, пожалуй. Выйдешь за другого, нарожаешь ему детишек и забудешь про меня, грешного.

Та взглянула жалобно, обратив к нему мокрое лицо:

   — Издеваешься надо мною? Я скорее останусь в девках, нежели пойду за кого-то ещё.

Проведя по её волосам ладонью, ласково спросил:

   — Значит, любишь?

   — Не люблю. Обожаю. Разве ты не ведаешь?

Он прижался к ней — крепко и безрадостно:

   — Вот ведь как бывает... Вереница несовпадений... И кругом все несчастливы.

Дочка Иоанна взмолилась:

   — Сделай же счастливой меня: измени решение и не уезжай.

   — Поздно. Не могу.

   — Нет, не хочешь просто.

   — Да, и не хочу. Но даю тебе слово: если я вернусь, не постригшись в монахи, мы поженимся.

У Анфиски просияли глаза:

   — Ой, какая радость! Я теперь целиком, без остатка, превращусь в ожидание. Каждый день, каждое мгновение...

   — Не спеши надеяться. Бог располагает...

   — Бог меня услышит. И вернёт мне тебя обратно. Потому что верю. Потому что надеюсь. Потому что люблю.

   — Вера, Надежда, Любовь... — засмеялся Феофан.

   — ...и отец их — Софиан! — пошутила девушка, улыбнувшись сквозь слёзы.

В середине февраля 1356 года оба друга, Феофан и Филька, погрузились на судно, отплывавшее в Фессалоники. Там, на древней земле Эллады, сын Николы и встретил своё двадцатилетие.

 

2

.

Их корабль причалил к пристани Камегра, и святая гора Афон проступила сквозь клубы утреннего тумана — серая в это время года, грустная, недобрая, и на ней, как ласточкины гнезда, там и сям прилеплены были монастырские здания и церквушки. Говорили, будто здесь не менее двадцати обителей, не считая отдельных скитов. И порядки в них сугубо общежитские — в каждом монастыре вроде как семья, всё хозяйство, имущество, трапезы, работы, молитвы — совместные. А глава Афонской монашеской «республики» — прот — избирается представителями всех двадцати киновий.

Юноши направились к северо-восточному склону горы — там располагался знаменитый монастырь Ватопед, со своей обширной библиотекой, где помногу трудился вождь исихастов Григорий Палама, излагая на пергаментах свои взгляды. К настоятелю Ватопеда, архимандриту Макарию, Феофан вёз рекомендательное письмо от игумена Фотия — с просьбой приютить молодых людей, взять их под своё покровительство и наставить на путь истинный.

Монастырь удивлял совершенно не монастырским видом — невысокий деревянный заборчик, лёгкие воротца, множество фруктовых деревьев, средь которых различались деревянные домики-кельи. Только церковка была каменная, но такая же почти невесомая, милая, игрушечная, с хорошо написанным ликом Христа над входом. Настоятеля ожидали долго, несколько часов. Филька задремал, привалившись ухом к стене, сидючи на лавке, а потом вдруг пришёл келейник — первый помощник архимандрита — и повёл их к его высокопреподобию. У Макария была клиновидная негустая борода и бельмо на левом глазу. Зато зрячий правый глаз отличался цепкостью — прямо-таки буравил посетителей, вроде бы хотел проникнуть до глубин души. Голос киновиарха больше напоминал скрип. Он сказал:

   — Я прочёл послание Фотия... Нешто вы действительно добродетельны так, как про то написано? Верится с трудом. Ибо все мы грешны... Оба богомазы?

   — Подвизаемся на иконописной стезе, — поклонился Дорифор и освободил от намотанных сверху тряпок небольшую доску. — Вот совместная наша с Филимоном работа: Троица Святая.

Настоятель вперил здоровый глаз в нарисованных на доске ангелов, расположившихся вкруг стола под Мамврийским дубом. Голова тельца покоилась перед ними в чаше.

   — Троица в доме Авраама? — догадался Макарий. — Только почему нет хлебов, испечённых Саррой из лучшей муки?

   — Лишние детали отвлекают внимание зрителей, — объяснил послушник. — Главное — телец. Центр композиции и её сокровенный смысл. Жертвенный телец — символ искупительной миссии Христа.

Тёплая улыбка заиграла на губах архимандрита. Он проговорил:

   — Да, неплохо задумано и прекрасно исполнено. Вы искусные мастера. Посему вот моё решение: в Ватопеде вам делать нечего.

Филька приоткрыл от удивления рот, а его напарник произнёс обиженно:

   — Чем же мы прогневали ваше высокопреподобие?

Тот сказал со скрипучим смехом:

   — Да ничем. Я ценю таланты. И хочу, чтобы вас узнали на всём Афоне. Стало быть, идите в лавру Святого Афанасия, что на южном склоне горы. Там хорошая иконописная мастерская и умелые живописцы. Вместе и трудиться сподручней, и научитесь многому друг от друга. А рекомендательное письмо к настоятелю Исидору я вам предоставлю сегодня же.

В лавре обитало много больше народа, чем у Макария. Да и сам Исидор выглядел мощнее и помоложе — лет, наверное, не больше пятидесяти. Говорил низким голосом, нараспев, как во время церковной службы, и при этом оглаживал пышную курчавую бороду. Поселили Феофана и Фильку в двух соседних кельях, потом показали им мастерскую — целую артель, где работало человек пятнадцать, с разделением труда: кто-то изготовлял краски, грунтовал доски, около десятка художников занимались росписью, кто-то сок чесночный давил (чтобы сделать клей для сусального золота), кто-то это золото покрывал яичным белком... Фильке же такая поточная система сразу не понравилась — он привык на уроках Евстафия проходить все этапы сам. Жаловался другу после возвращения в келью:

   — Никакого полёта воображения, никакого творчества — знай себе клади одинаковые мазки на одно и то же место! Я, когда учился, слепо подражал образцам, Аплухир меня за то постоянно ругал. Ты же помнишь. Но теперь не могу копировать — стыдно, скучно.

   — Погоди пока бунтовать-то, — успокаивал его Феофан. — Надо присмотреться, понять. Всё, в конце концов, от тебя зависит. Скажем, в мастерской дяди — вроде бы не надо иметь фантазии, делай одинаковые гробы, и претензий нет. Но и тут Иоанн ухитряется творить чудеса — режет дерево искуснее иного художника, будто бы плетёт кружева. Так и здесь. При желании можно проявить самобытность.

К сожалению, прав оказался Филька: оба юноши не смогли вписаться в «конвейер». Уставали, злились, спорили с мастерами-наставниками, крайне неодобрительно относившимися к их стремлению предложить что-то новое. Многие монахи-художники невзлюбили приезжих, этих «воображал из столицы», строящих из себя гениев, а на деле — еретиков. Кто они вообще такие? Мы здесь пишем иконы безропотно, делаем, как все, а щенки рычат? Подавай им свободу? Ишь, чего задумали. Где свобода, там ересь. Жизнь должна протекать в русле догм и канонов. Никаких отступлений. Потому и зовёмся мы православными, ортодоксами. И за убеждения наши живота не пожалеем. Ни чужого, ни своего!

Стычки возникали на каждом шагу, оба друга маялись и в конце концов, ближе к лету, перешли в монастырскую лавру Карая, под крыло самого тогдашнего прота Амвросия. Несмотря на возраст (далеко за семьдесят), белизну волос и бесцветность почти прозрачной кожи, старец сохранял не просто ясность ума, но по части парадоксальных суждений мог соперничать со многими молодыми. От отца Макария из Ватопеда он узнал про Филькину с Феофаном «Троицу» и велел принести её показать. Увидав, тут же захотел, чтобы в увеличенном виде появилась икона в церкви в Протате, где уже имелись два шедевра старого мастера Панселина — образы Святого Максима Исповедника и Святого Саввы.

   — Мы бы с превеликим желанием, — заявил Дорифор, — но отпустит ли нас игумен?

У Амвросия иронично пошевелились усы:

   — Разве он откажет самому проту?

   — Думаю, что вряд ли.

Так и состоялся их переход. Фреску начинающие художники написали быстро — ровно за неделю. После Афанасьевской лавры оба пребывали в крайнем воодушевлении и работали на редкость легко. Выразительней остальных вышел ангел в центре, возвышающийся над остальными, — грозный, суровый и всемогущий. Феофай придал ему отдалённое сходство с Григорием Паламой, виденным однажды в храме Святой Софии; на Афоне вообще Паламу очень почитали, ратуя за его канонизацию, и подобная вольность богомаза никого не смутила, а наоборот, вызвала немалое одобрение. Прот Амвросий восхищённо изрёк:

   — Будто бы живой вышел. Боязно взглянуть, аж мурашки бегут по коже. И особенно — его взор. Белые белки по сравнению с затемнёнными веками. И похож на смертного и не похож. Нечто потустороннее. Удивительно!

После этого старец не захотел отпускать приятелей к Исидору и оставил у себя в лавре. И хотя они писали немного, но зато с душой и желанием, проводя остальное время в изучении древних книг, разговорах с монахами и прогулках по полуострову. К лету побережье Эгейского моря совершенно преобразилось — утонуло в листве и хвое, воздух наполнился ароматами цветов и полыни, птицы распевали на ветках, и порой к их трелям присоединялся звон колоколов, доносящийся из монастырей. Рай земной, да и только! А беседы на религиозные темы заставляли задуматься — о природе, о мироздании, о судьбе, о предназначении человека. Интереснее других отвечал на вопросы юношей сам Амвросий. Например, он считал, что Востоку и Западу никогда не сойтись, потому что в основе их — разные начала. Запад — суть мужская активность, агрессивная и напористая, а Восток — изнеженно-женствен и консервативно-пассивен. Жертвенность присуща Востоку, но не всякая жертвенность, а святая. Запад живёт под знаком Рыб, Восток — это Дева. Запад оплодотворяет Восток, но не прикасаясь, — так же, как самец рыб оплодотворяет икру, выпущенную самкой, на расстоянии. Дева Мария покровительствует Востоку.

Филька спрашивал:

   — Отчего же Мария после смерти не вознеслась?

Старец объяснял:

   — Ибо тело Ея сохраняло человеческую природу. Ибо не могло быть иным. Иначе не выполнило бы предназначения своего — стать вместилищем несовместного: Божьего бессмертного Духа и конечной материи, плоти. Богоматерь стала посредницей между Богом и человечеством. Превратила Бога в сына человеческого и преобразила людей в Сынов Божьих. Именно в момент Благовещения Бог изрёк слова, противоположные осуждению Евы и Адама, и благословил на бессмертие во Христе. Покрестившись, люди обретают это бессмертие.

Феофан просил:

   — Просветите, отче, как вы понимаете: Бог Отец главный в Троице или вся Она нераздельна?

   — Разумеется, нераздельна. Дух Святой сошёл от Отца в момент непорочного зачатия. Значит, Дух уже оказался в Сыне. Почивал в Нём. И был явлен в момент крещения Иисуса в Иордане. То есть Дух Святой, от Отца исходящий и в Сыне почивающий, обладает неслитым с Ними единением и нераздельным от Них различием. Две части Троицы — Отец и Дух Святой — Свидетельствующие, а Сын — Свидетельствуемый. Что Свидетельствуют? Божество Своё и взаимное единение.

   — Всякая ли тварь любезна Богу?

   — Всякая. Но различие мы видим. У животных есть дух жизни, но нет бессмертного ума. Ангелы имеют бессмертный ум, но не имеют духа жизни, ибо бестелесны, бесплотны. Только человек обладает и тем и другим. Значит, он любезнее Богу, чем остальные. Даже больше ангелов.

   — Получается, что телесно мы не отличаемся от букашек и таракашек?

   — Совершенно не отличаемся. Наше различие с ними — Слово, Логос, ум души. Мы вольны в своём выборе между злом и добром. И Христос послан в тварный мир для спасения нас от зла. Он проводит нас в новую эпоху. Ибо время Творения было подвластно цифре семь. Новое же время — под числом восемь. Это жизнь вечная. И не зря купель имеет восьмигранную форму.

Феофан заметил:

   — В нашей с Филимоном иконе — тоже восьмиугольник, образуемый табуретами «Троицы» и подножиями внизу, горкой наверху и различными архитектурными деталями.

   — Значит, живописали верно.

Много говорили об исихазме. Слово «исихия» означает по-гречески «покой, безмолвие». Именно в покое, безмолвии, внутреннем сосредоточении призывали жить и молиться первые исихасты — Нил из Италии, Селиот, Гавриил, Илия, Никодим из Ватопеда. Никодим стал духовным наставником Григория Паламы. И Григорий философски обосновал правила учения, защищал его от противников. Главный принцип — самонаблюдение, самоуглубление и тем самым отрешение от всего дурного, от греховных страстей. И тогда Божественный Свет можно созерцать внутренними своими очами. Надо только понять, истинный ли это свет, или силы зла обманывают тебя, маскируясь под истинный. И отец Амвросий просвещал друзей:

   — Какова великая суть христианства? Это идея всепроникающей любви. Христианин любит в Иисусе не только и не столько Бога, сколько человека. Иисус любит каждого человека, праведника и грешника. Ведь любовь — это чувство радости. Радость в Боге бесконечна. Если истинно любишь, не нарушишь ни одну Заповедь — не убьёшь, не украдёшь, не замыслишь прелюбодейство. И для жизни во Христе надо лишь не угасить радости в себе. Ибо радость и любовь суть спасение наших душ. А спасение — не удел избранных, и оно возможно для каждого, кто поверил в красоту, счастье, доброту.

Пребывание на Афоне перестало быть для обоих юношей в тягость. Стычки и обиды Афанасьевской лавры постепенно забылись. Дивная природа, распорядок дня, незатейливая, но вкусная пища, умные беседы, чтение богословских книг и работа над новыми иконами — это всё умиротворяло и очищало. Наступал покой.

Встал вопрос о постриге. Филька был готов сделаться монахом и остаться навсегда в одной из обителей. А племянник Никифора продолжал сомневаться, что-то сдерживало его внутренне, не давало уйти от мирской жизни, от её забот и обычного семейного счастья. Дочка Иоанна — Анфиска — часто приходила к нему во сне. Плакала и просила вернуться. Он её утешал, как мог, обещал, что не бросит и, возможно, скоро приедет. Просыпался, лежал и думал, глядя в потолок тёмной кельи: уж не возвратиться ли ему в самом деле? Всё-таки монашество — не его удел. Слишком мало видел, многое ещё желает изведать, ощутить и познать. Что сложнее — жить в миру, в постоянных опасностях и соблазнах, или в добровольном уединении, самоистязании, подавлении телесных позывов? Нет ответа. И то и это — испытание человека на прочность. Всё твоё пребывание на грешной земле — беспрерывный экзамен. Надо идти по краю пропасти, балансируя и стараясь не рухнуть в бездну.

А для Бога не важно, где ты пребываешь — в ските или миру. Бог везде. Стало быть, к Нему можно обращаться в любое время и в любом месте, без особой подготовки к молитве, не искать одиночества, не морить себя нищетой и голодом. Если истинно веруешь, если любишь Бога, Бог тебя везде не оставит.

И ещё об одном думал Феофан, лёжа ночью в келье: никогда во сне не являлась ему Летиция. Почему? Видимо, она забыла его. Видимо, нашла своё счастье с Барди. Значит, и грустить Софиан не должен. В том и заключается смысл любви: если видишь, что любимый твой счастлив без тебя, отпусти его и порадуйся вместе с ним; счастлив твой любимый — стало быть, и ты счастлив; потому что любить — это значит приносить счастье, а не брать.

Вскоре Филька сделался послушником, и они вдвоём взялись расписать церковь в Русском монастыре. (Здесь необходимо отметить, что святая гора Афон привечала не только греков, но и православных из других стран. Например, в Иверском монастыре обитали грузины, в Хиландари — сербы. В 1086 году византийский император Алексей Комнин предоставил на Афоне русским паломникам монастырь Кенлурги, заменённый в 1172-м на Свято-Пантелеймоновский монастырь, прозванный позже Русским. Здесь монахи и паломники с Руси переписывали и переводили богословские книги, а художники копировали иконы). Возглавлял киновию настоятель Стефан, по происхождению серб, но прекрасно говоривший по-русски и по-гречески. Он увидел в Протате «Троицу» и просил Амвросия дать благословение юным богомазам написать такую же у него в обители. И благословение было получено. Приступая к работе, Феофан предложил изобразить не только Троицу, но и несколько других библейских сюжетов, в том числе и подвиг Георгия Победоносца, умертвившего змия. Эта идея вызвала живой интерес у отца Стефана и нашла полнейшее одобрение. Живописцы трудились целый сентябрь и уже к Покрову Пресвятой Богородицы демонстрировали творение рук своих. Поначалу похвалы сыпались на них, как из рога изобилия, но потом неожиданно настоятель ахнул, глядя на Святого Георгия, и буквально изменился в лице.

   — Что-нибудь не так? — сразу же встревожился Феофан, так как именно он был единоличным создателем этой фрески.

У Стефана дрожали губы. Он проговорил:

   — Не копьё, но меч...

   — Как, простите?

   — Сказано в Писании, что Святой Георгий поразил нечистого огненным мечом. А у вас — копьё...

Дорифор схватился за лоб:

   — Неужели? Господи! Провокация памяти... — А потом воскликнул с готовностью: — Я перемалюю и подновлю. Загрунтую заново, сделаю как надо.

Воцарилось тягостное молчание.

   — Но с другой стороны, — продолжал рассуждать игумен, — мне копьё даже больше нравится... Ведь, по сути, мы не представляем, что это за штука — огненный меч? Как он выглядит? Может быть, походит на молнию? Ну, а молния, пожалуй, всё-таки напоминает копьё.

   — Как же поступить? — обратился к нему художник.

   — Думаю, оставим как есть. Вдруг повторный образ выйдет не столь выразительным? Здесь на месте всё — тонконогий конь, развевающийся плащ, вдохновенный лик победителя, мерзкая открытая пасть умирающего чудовища... Нет, не надо трогать. Фреска несравненна. Видно, сам Господь пожелал, чтобы так случилось.

(Не пройдёт и века, а изображение Святого Георгия именно с копьём станет каноническим, разлетится в перерисовках по церквам Руси и затем окажется отчеканенным на монете. В результате чего монета будет называться копейкой!)

В Русском монастыре познакомился Феофан с несколькими русскими, говорившими неплохо по-гречески, но особенно ему понравился некий Ерофей Новгородец, светский человек, странник, совершавший путешествие «из варяг в греки» и заглянувший на Афон ради любопытства. Это был плечистый синеглазый блондин, борода не клинышком, как у греков, а лопатой, краснощёкий и улыбчивый, выше Дорифора на целую голову. Увидав готовые фрески, он качал головой, шевелил бровями, прикрывал глаза и вытягивал губы. Бормотал по-русски: «Любо, любо!» А потом восхищённо говорил Дорифору по-гречески:

   — Приезжай к нам в Новгород. Приезжай, ей-бо, не побрезгуй, право. Ведь у нас теперь храмов строят — видимо-невидимо, а искусных богомазов не так-то много. Был один знаменитый, грек, называвший себя Исайей, расписал с помощником церковь Входа в Иерусалим — то-то лепо, то-то божественно! Но лет десять тому, как помер, А в его артели живописцы неважные; нет, ну, по способностям, может, и ничего, но учить их некому, преподать урок. Приезжай, будь другом.

И рассказывал о Руси, о её красивой благодатной земле, необъятных просторах, полноводных реках и свободолюбивом народе. А особенно — о Новгороде Великом, что стоит немного особняком, почитает традиции, сохраняет знаменитое новгородское Вече и не покорился татарам — пришлым завоевателям.

   — А какие девушки у нас ненаглядные! — напирал на сына Николы славянин. — Да таких прелестниц ты нигде не сыщешь. И лицом пригожи, и по дому проворны, и малейшую прихоть мужа тут же исполняют. Вот ей-бо, не вру! Ты ведь холостой? Ну, так мы тебя разом женим. На богатой да на горячей. Будешь с ней кататься, точно сыр в масле!

Феофан только улыбался, благодарил, но согласия ехать в дальнюю страну не давал. А зато Филька странно оживился от рассказов приезжего и засыпал Ерофея вопросами: как живут русские? что едят? где проводят праздники? любят ли вино? есть ли на Руси продажные женщины? Тот чесал в затылке, скромно отвечал:

   — Попадаются, безусловно. Но срамных девок мы не уважаем. Испокон века отдаём предпочтение целомудрию с непорочностью.

— Ты интересуешься, Филька, словно сам задумал туда отправиться, — удивлялся его приятель.

   — Может, и задумал. Чем на Запад, к Папе, лучше уж на Русь.

   — Погоди, погоди, ты же собирался во Христовы братья?

Бывший подмастерье кряхтел:

   — Может, и теперь собираюсь. Разве же нельзя жить в далёкой стране монахом?

   — А монаху для чего продажные женщины?

   — «Для чего, для чего»! — злился друг, сильно шепелявя. — Чтобы знать, не введут ли в искус. И вообще: хватит меня подлавливать, я в исканиях и сомнениях, ничего пока не решил.

Перед Рождеством в келью Феофана тихо постучали, и приятный мужской баритон спросил:

   — Можно ли взойти?

Озадаченный послушник проговорил:

   — Окажите милость, взойдите.

В молодом монахе, появившемся на пороге, он узнал брата Киприана — приближённого бывшего Патриарха Филофея.

   — Ох, какими судьбами? — Дорифор поднялся и пожал протянутую ему руку.

   — Разве ты не слышал? Пребываем с Его Высокопреосвященством в Есфигмене, а меня по-прежнему посылают с особыми поручениями то туда, то сюда, в том числе и в Константинополь.

Оба сели на лавку.

   — Как столица? Всё по-прежнему? — Сын Николы мысленно пытался определить, знает ли противная сторона о его открытой поддержке Иоанна V Палеолога.

   — И по-прежнему, и не по-прежнему, — неопределённо ответил визитёр. — Патриарх Каллист интригует против Кантакузина, обвиняет его в растрате казны, в том числе русских денег, присланных на ремонт собора Святой Софии. Но Кантакузина просто так не задавишь, руки коротки. И тем более что он тесть императора... Каллист вообще запутался в русских делах. Прибыло оттуда посольство, дабы Патриарх возвёл одного из них в сан митрополита Всея Руси, да литовцы против, не хотят ему подчиняться, требуют митрополита отдельного...

   — Я здесь познакомился с несколькими русскими, — сообщил послушник рассеянно. — Приглашали в Новгород. Предлагали расписать несколько церквей...

   — Нет, тебе о Руси думать недосуг, — отрубил Киприан достаточно жёстко. — Если ты по-прежнему наш сторонник, собирайся в Константинополь. Мне теперь показываться в городе опасно, а тебе судьба даёт шанс помогать нам в дальнейшем. Ты сейчас поймёшь, что имею в виду.

Феофан порадовался, конечно, что его не подозревают в «измене», но, с другой стороны, выполнять поручения Киприана тоже не горел. Между тем инок вытащил из-за пазухи скрученный пергамент. Пояснил, передавая его художнику:

   — Я заглядывал в мастерскую к Аплухиру — он расписывал Библию для Его Высокопреосвященства... Там узнал о его кончине... — и перекрестился.

   — Как, Евстафий умер?! — ахнул Софиан.

   — Да, увы, все мы смертны... А тебя он занёс в своё завещание. Из письма узнаешь.

Раскатав дрожащей рукой послание, оказавшееся от дочери учителя, Феодоры, молодой живописец прочёл, что теперь ему принадлежит основная доля капиталов мастерской, он фактически стал её хозяином и ему необходимо побыстрее возвратиться в столицу, дабы встать во главе предприятия. А иначе выгодные заказы уплывут к конкурентам. И в конце девушка добавила: «Если ты не против, можем пожениться. Мой покойный папенька думал об этом часто и не зря назвал тебя главным своим наследником. Впрочем, я навязываться не буду, претендентов на мою благосклонность много, только, согласись, вместе мы смогли бы дело вести получше. В память об отце. И его искусстве».

Дорифор, красный от волнения, положил свиток на колени. Проглотил комок и сказал:

   — Да, действительно, надо ехать...

   — И вступать во владение мастерской.

   — ...и вступать во владение...

   — Нам, сторонникам Филофея и Кантакузина, будет много удобнее там встречаться. Под предлогом заказов на художественные работы.

   — ...на художественные работы...

   — А когда Филофей сделается опять Патриархом, он вознаградит и тебя, и меня, и других ревнителей.

   — ...и вознаградит... Господи! — воскликнул племянник Никифора, отвечая собственным мыслям. — Как же больно, что Евстафия больше нет! Не могу представить. Он ведь заменил мне отца. Сделался советчиком, а потом и другом. Отговаривал ехать на Афон... Видно, что-то чувствовал, только я не понял.

   — Ничего, ничего, мужайся. — Киприан похлопал его по руке. — Нам нельзя предаваться отчаянию. Бог дал — Бог взял. Помня об усопших, мы несём свой крест дальше.

   — Как же тяжело!..

   — Помолись, закажи поминовение, «Сорокоуст», свечку водрузи за упокой души раба Божия... Сразу полегчает. Обретёшь уверенность, что ему в Царствии Небесном ладно и легко. А потом — в путь-дорогу. Прохлаждаться некогда.

У послушника был унылый вид, он сидел согбенный и крутил в руках трубочку пергамента. Наконец, взглянул собеседнику в глаза и сказал более спокойно:

   — Денег-то дадите? Мы, признаться, с Филькой поиздержались. В Русском монастыре обещали кое-что подкинуть за труды наши, но пока не торопятся.

   — Да о чём речь! Уж чего-чего, а финансов у нас немало. Сядешь на корабль с полным кошельком.

   — Чтоб на Филимона тоже хватило, если он решит возвратиться со мною.

   — Хватит возвратить четырёх Филимонов.

 

3

.

Но, конечно, с Филькой получилась заминка. Прочитав письмо Феодоры, он расстроился очень сильно — и по поводу смерти Аплухира, и по поводу предложения дочери Евстафия, чтобы Феофан сделался её мужем. Произнёс печально:

   — Вот поганка. Обо мне — ни слова. И вообще неясно, упомянут ли я в завещании. Вероятно, нет. Или как-то вскользь. Унаследовал банку с краской и кисть — не больше!

   — Не грусти, приятель, — попытался успокоить его товарищ. — Приплывём — узнаем.

Бывший подмастерье окрысился:

   — Никуда я не поплыву. Понял, да? Свадьба с Феодоркой, прикарманивание наследства — без меня! Постригусь в монахи и окончу дни на Афоне. Или же поеду на Русь.

   — Перестань дурить, — ткнул его в плечо Дорифор. — Неужели наставления кира Амвросия для тебя прошли втуне?

   — Ты про что?

   — Где твоя христианская незлобивость? И готовность прощать обиды? Наконец, любовь к ближнему, как бы он не относился к тебе?

Друг его сопел, глядя исподлобья. Феофан прибавил:

   — И вообще, коль на то пошло, откровенно говорю: я жениться на Феодоре не собираюсь.

Филька оживился, посмотрел на него теплее:

   — Честно, да?

   — Совершенно честно. Дочка Аплухира мне безразлична — раз. Я давал слово, что по возвращении обвенчаюсь с Анфиской, — два. Но пока не уверен, что теперь хочу заводить семью, — это три. Вот и делай выводы.

Успокоившийся напарник повеселел, даже улыбнулся:

   — А возьмёшь меня на работу в мастерскую?

   — Господи, о чём разговор! Оба вступим в корпорацию живописцев, примут нас в мастера, я и поделюсь с тобой частью капитала — будешь совладельцем нашего предприятия.

   — Не обманешь?

   — Я готов поклясться памятью Евстафия.

Филимон какое-то время думал. Наконец, прорезался:

   — Значит, на монашестве ставим крест?

   — Лично я решил. У тебя сомнения?

Тот пожал плечами:

   — На Афоне жилось привольно. А Константинополь? Что сулит нам? Дрязги и волнения? Суету сует?

   — Вероятно.

   — Стоит ли игра свеч?

   — Это жизнь — дрязги и волнения, страсти и борьба. Настоящая жизнь.

   — На Афоне, по-твоему, не жизнь?

   — На Афоне — рай. Жить в раю беззаботно, но скучно. Только после смерти...

   — Богохульствуешь, сын мой!

   — Может быть, и так. Я определился: место моё — в миру. Скитничество, молитвы с утра до вечера — не мои сегодняшние потребности. Ты же выбирай сам.

Снова замолчали. За окошком кельи трепетала звонкая весенняя листва 1357 года. Мелкие барашки бежали по тёмно-синей поверхности Салоникского залива. Солнце, выходя из-за облаков, припекало сильно. Чайки хватали рыбу, а наевшись, чинно расхаживали грудью вперёд по безлюдному белому песку.

   — Хорошо, — согласился Филька. — Едем вместе. Ведь, в конце концов, я потом всегда смогу сюда возвратиться.

И приятели с чувством обнялись.

Сборы оказались недолгими. А прощания — и того короче. Только прот Амвросий сильно сожалел, что друзья покидают монашеский полуостров. Но задерживать их не стал, даже намекнул, что ему известно о воле бывшего Патриарха Филофея Коккина. На священной горе относились к императору Иоанну V с явным неодобрением, заодно и к святителю Каллисту; Филофей и Кантакузин с их консерватизмом были афонцам намного ближе.

   — На одно уповаю, — завершил своё напутствие старый киновиарх, — что недели и месяцы, проведённые с нами, наложили на ваши души светлый отпечаток. Росписи в Русском монастыре это подтверждают. Будьте же верны нашим идеалам. Не давайте злу взять над вами верх.

   — Отче, благословите. — Оба опустились пред ним на колени.

   — Благословляю. Храм и монастырь ничего не значат, если нет у человека Бога в душе. Христианин как вместилище Бога — храм и есть. Веруйте в Него, и тогда ничего не страшно. — Настоятель перекрестил друзей и проговорил напоследок: — Ну, ступайте, ступайте с Богом. Я молюсь за вас.

...Подплывали к Константинополю, искренне волнуясь. Стоя на носу корабля, вглядывались вдаль, в синеватую дымку Мраморного моря, ожидая берег. Вот он показался — чуть заметной полоской, а затем ближе, ближе — хвойные деревья, каменные стены загородных имений, невеликие рыбацкие деревушки, церкви на пригорках, монастыри... поселения турок-наёмников... Вход в Босфор. Мощные высокие стены византийской столицы. Лодочки, баркасы, мельтешение парусов и весел. Пестрота причалов. Многоязычный гомон. Вонь от стухшей рыбы, лай собак, скрип деревянных сходен, смех портовых шлюх...

   — Кажется, приплыли, — элегически сказал Филька. — Никогда не думал, что расчувствуюсь по такому поводу.

   — Да, и я. — Феофан глядел на знакомые очертания набережной, пристани Золотого Рога и действительно ощущал холодок в груди. Что сулит ему возвращение в город юности? Радость или горе? Как здесь поживает Летиция? Встретятся ли они? Не хотел вспоминать о ней, но невольно думал, думал...

Наняли коляску и помчались к дому дяди Никифора. Пялились на улицы и не замечали никаких перемен. Вроде не уезжали. Или Константинополь так и не заметил их отсутствия? Человеком больше, человеком меньше... Люди приходят и уходят, камни остаются... Но когда-нибудь и они превратятся в прах.

   — Мама! Папа! Фанчик приехал! Филька! — Это голос Анфиски, поливавшей цветы в саду. Бросилась на шею ребятам и, забыв про девичью скромность, жарко расцеловала. Вылезли из дома Иоанн, Антонида, новый столяр и мальчик-подмастерье, улыбались прибывшим.

   — Софьи отчего-то не видно? — удивился племянник гробовщика. — Уж не померла ли?

   — Софья вышла замуж за булочника и теперь торгует в лавке у Миллия.

   — Да не может быть? Вот плутовка!

   — Вы-то как? Видим — не постриглись... Ну и хорошо!

Иоанн спросил:

   — Что же с мастерской нашей станет? По закону ты не можешь управлять парой предприятий, да ещё такими несхожими, проходящими по разным корпорациям.

Антонида перебила супруга:

   — Будет о делах! Человек не успел ещё отдышаться с дороги. Пусть придёт в себя, отдохнёт, покушает. А уж там — выберете время потолковать.

Провожая юношей на второй этаж, в прежние покои дяди Никифора, Анфиска всё время заглядывала в глаза Феофану, прыскала от счастья, заливалась краской, но не знала, о чём спросить. Он помог ей сам:

   — Ты такая сделалась пава.

У неё загорелись не только щёки, но и уши:

   — Ой, не надо меня обманывать!

   — Правда, правда. Повзрослела, похорошела ещё сильней.

   — Значит, не противна тебе?

   — Я тобой восхищаюсь.

Наконец, решившись, брякнула отчаянно:

   — А про обещание своё не забыл?

   — Не забыл, конечно.

Дочка Иоанна посмотрела куда-то в сторону и произнесла тихо:

   — Ты не думай, я не собираюсь тебя неволить. Коль не расположен — пускай. Никакого зарока не было. Можешь взять обратно данное тобой слово. Как-нибудь стерплю.

Дорифор обнял её за талию:

   — Милая Анфиска! Ты мне очень нравишься. Я тебя не раз вспоминал на Афоне. И не стану забирать слово.

Та от радости вскрикнула:

   — Господи, неужто?!

   — Вот устрою свои дела, осмотрюсь немного — и тогда за свадебку. Где-то ближе к осени.

   — Ой, готова ждать, сколько хочешь! — и, привстав на цыпочки, чмокнула его в щёку.

Он потёрся ухом о её висок:

   — Милая, хорошая. Знаю, что женой будешь замечательной.

   — Наконец-то понял!

А когда девушка ушла, Филька, появившись в комнате товарища, иронично хмыкнул:

   — Чуть не съела тебя глазами, ей-бо!

   — Что, завидуешь?

   — Есть немного.

Сын Николы вздохнул:

   — Не завидуй, друг. Мне, конечно, Анфиска нравится. И скорее всего я на ней женюсь. Но люблю-то другую...

Бывший подмастерье даже поперхнулся:

   — Что, опять за старое?!

   — Не опять, а по-прежнему... Как подумаю, что Летиция где-то рядом, пусть чужая супруга, пусть несбывшаяся мечта, но совсем, совсем близко, и могу с ней увидеться, говорить, руки целовать, так с ума схожу, ноги сами бегут в Галату...

   — Софиан, ты, по-моему, сбрендил. Я, конечно, тоже Феодорку люблю, много лет, серьёзно, но не до такой степени.

   — Значит, ты счастливей меня.

 

4.

Разумеется, из двух мастерских Дорифор выбрал живописную. А вторую вместе с домом передал во владение Иоанну — чтобы тот в течение года выплатил частями их стоимость. Трудную беседу он имел с Феодорой. Дочка Аплухира, оскорблённая в лучших чувствах, в результате обиделась и сказала с сердцем: «Ты не Софиан, а сентиментальный дурак. Про любовь пишут в глупых книжках. Грёзами нельзя жить. От грёз остаётся только пшик». Заявила, что тогда выйдет за богатого вдовца-гобеленщика, сватавшегося к ней не единожды, и переберётся к нему. А поскольку младшая дочь Евстафия, став супругой видного архитектора, года три как покинула отчий дом, комнаты освобождались, и племянник гробовщика собирался поселиться при своей новой мастерской.

А пока оформлял документы по наследству. (Кстати, мастер не забыл в завещании и Фильку — отдал ему четверть капитала предприятия, и тем самым друзья превращались в партнёров — при главенстве сына Николы).

Наконец, Феофан отважился посетить Галату. Заставляли денежные проблемы — предстояло выяснить, сколько денег скопилось на его счету в банке «Гаттилузи и сыновья».

День стоял превосходный: ясный, солнечный, не слишком жаркий. С моря дул лёгкий ветерок, в палисадниках зацветали мандариновые деревья, а воробушки прыгали по камням мостовых и, чирикая, радостно копались в конских яблоках. Дорифор не стал нанимать коляску, захотел прогуляться, чтобы растянуть ожидание скорой встречи с памятными до боли местами — где любил и страдал. И чем ближе подходил к генуэзской фактории, тем сильнее у него колотилось сердце, тем взволнованнее всматривался он в проезжавшие мимо экипажи — вдруг увидит в одном из них дочку консула? Нет, не увидал.

В банке принимавший Софиана работник по имени Луиджи был предупредителен, как и раньше, без конца улыбался, кланялся, угостил оранжадом и назвал клиенту сумму, значащуюся за ним в толстой книге расходов и доходов. Сумма оказалась более чем внушительной. Если прибавить наследство Аплухира, можно было сказать, что иконописец — человек зажиточный; не богач, конечно, но, как мы говорим теперь, «средний класс». Это известие, несомненно, его порадовало. Даже вспомнился афоризм Петрарки: «Я предпочитаю иметь столько денег, чтобы не нуждаться, но не более того; слишком большие деньги закабаляют, а художник должен оставаться свободным».

Вроде между прочим спросил:

   — Как дела у его превосходительства кира Франческо? Все ли живы-здоровы в его семействе?

Служащий нахмурился, покачал головой отрицательно:

   — Разве вы не знаете? У синьора Гаттилузи страшное несчастье!

Дорифор почувствовал дрожь в коленках; будто свет померк, словно наступило солнечное затмение.

   — Я не слышал... А что такое? — вяло шевельнулись его губы.

   — Дочь его светлости наложила на себя руки.

   — Господи, Иисусе!..

Оба перекрестились, но галатец по-католически — всей ладонью, а константинополец по тогдашнему православному — указательным и средним перстами. Думал с горечью: «Умерла!.. Умерла!.. Видимо, не выдержала брака с этим Барди... Боже мой, за что?!.» Вслух проговорил:

   — Как же это произошло?

   — Вены на руках вскрыла... Даже рассказать страшно!.. — Он листал пергаменты банковских фолиантов, глаз не поднимая; но потом, чуть понизив голос, доверительно сообщил: — А вообще-то у них на роду так написано.

   — Что? Не понимаю.

   — Женщины лишают себя жизни. Ведь супруга дона Франческо тоже отравилась умышленно. И её мамаша — аналогично. Вот и внучке передалось проклятие... Ох, не дай Бог с таким столкнуться!

Потрясённый Феофан был не в силах как-то отреагировать. А Луиджи между тем продолжал вещать:

   — Но зато хозяин похороны устроил шикарные. На одни цветы потратил целое состояние. А плиту надгробную привезли из самой из Генуи. Золотым выбито по белому: «Незабвенной дочери Фьорелле от ея семьи...»

Сын Николы вздрогнул:

   — Как — Фьорелле? Почему — Фьорелле?

Служащий ответил:

   — Потому что звали покойницу Фьореллой. Вам сие не ведомо разве?

Софиан вскочил и, схватившись за край стола, чуть ли не вплотную склонился к лицу конторщика:

   — Значит, умерла не старшая дочь, а младшая?!

Тот Отпрянул в испуге:

   — Разумеется, младшая! Вы, выходит, вообразили?.. — и перекрестился опять. — Слава Богу, мона Летиция в полном здравии. Ожидают ребёночка от супруга, многие им лета! Нет, покончила с собой младшая, с детства пребывавшая не в себе, Царствие ей Небесное! Впрочем, говорили, что хоть и дурочка, но с характером незлобивым и тихим. Няньки-мамки за ней следили. Но, как видно, не углядели...

Ноги у Феофана перестали дёргаться, стали расслабленными и ватными. Он безвольно опустился на стул, вытащил платок из-за пояса и утёр бисеринки пота, выступившие на лбу. Итальянец спросил:

   — Ваша милость будет снимать со счета какую-то сумму?

Грек пробормотал:

   — Ясное дело, буду. Надобно платить жалованье работникам — и себе на жизнь... Так что распорядитесь, сделайте одолжение... — Но, конечно, думал он не о деньгах; мысленно повторял одно: «Слава Богу, она жива. Слава Богу! О, какое счастье! Только знать, что она жива, не болеет и не печалится... Остальное пережить можно».

Получив мешочек с монетами, Софиан направился в ту галатскую православную церковь, что расписывал вместе с Филькой три с половиной года назад. Приобрёл у свечницы свечку, подпалил и поставил за здравие дочери Гаттилузи. Опустился перед ликом Пресвятой Богородицы, им написанным, столь похожим на его ненаглядную, и, перекрестившись, произнёс одними губами:

   — Матерь Божья! Помоги мне не потерять её. Ибо нет для меня на свете человека дороже. Всё готов отдать — жизнь, имущество и умение рисовать, — лишь бы ей не выпало боли и несчастий. Сохрани Летицию, Господи, отпусти грехи, если таковые имеются, защити от бед и соблазнов лукавого. Пусть живёт и радуется, детушек растит. Я же, в стороне, порадуюсь тоже. Мне не надо ничего более.

Вытер набежавшие слёзы, встал с колен и, крестясь, попятился к выходу. А когда миновал оградку, у ворот столкнулся с мальчиком в итальянской одежде — курточке, штанишках, в деревянных башмаках без пяток; на курчавых волосах его был матерчатый колпачок с кисточкой. Посмотрев на художника изучающе, чуть прищурив глаз, паренёк спросил:

   — Ваша честь — не синьор ли Дорифор по имени Феофано?

   — Ну, допустим, — согласился иконописец. — А тебе откуда это известно?

Оголец не ответил прямо, просто выудил из-за кушака трубочку пергамента и отдал мужчине:

   — Мне приказано вам вручить записку.

   — Кем приказано?

   — Сами догадаетесь.

Раскатав послание, Софиан прочёл: «Будьте завтра вечером возле гипподрома у десятого столпа, если счесть от берега. Любящая Вас».

Вновь комок поднялся у него в горле, он сглотнул и едва не обнял маленького вестника. А посыльный деловито осведомился:

   — Что-нибудь велите сказать?

Задыхаясь от радости, сын Николы молвил:

   — Передай, что буду.

Вытащил монетку:

   — На, возьми себе за труды.

   — Очень благодарен, дон Феофано. Да хранит вас Господь за вашу доброту! — и мгновенно скрылся.

Дорифор не мог сдержать смеха. Прошептал: «Любящая Вас!» — посмотрел на строки, выведенные по-гречески, и поцеловал желтовато-коричневую выделанную кожу пергамента.

 

5.

Эту ночь молодой человек не спал, даже не прилёг на кровать, всё ходил по комнате, лихорадочно обдумывая новую для себя ситуацию. Он любим и любит — лучше не бывает. Но она — замужняя женщина. У него тоже есть невеста. Их свидание может оказаться раскрытым. Что тогда? Гнев её супруга, суд и наказание? За прелюбодейство, по суровым законам Византийской империи, полагается отсечение носа. А по итальянским? Или Барди не захочет огласки, просто наймёт убийц, чтобы те зарезали богомаза на какой-нибудь незнакомой улочке? Нет, конечно, дело совсем не в нём, а в Летиции. Он не может подвергать опасности её честь. Надо взять себя в руки, успокоиться, взвесить «за» и «против» и решить, надо ли идти на условное место. Если не идти, то в её глазах будет выглядеть дураком и трусом, но зато оградит обоих от безумного шага. А с другой стороны, не идти нельзя, потому что Феофан себя проклянёт за подобное малодушие, немужской поступок. Значит, получается, была не была? Положиться на волю Провидения? Только бы понять, кто им движет в эти мгновения — Небо или дьявол?

Ничего не определив, всё-таки прилёг и забылся уже под утро.

Днём почти не ел, на вопросы Фильки и подмастерья отвечал невпопад и странно, вышел из дома Аплухира во втором часу пополудни и мотался по городу, плохо разбирая дорогу. Неожиданно очутился на берегу, возле небольшого трактира и, почувствовав страшный голод, торопливо сошёл по ступенькам вниз. Съел приличного жареного цыплёнка с овощами и запил целым кувшинчиком красного вина. Сразу повеселел, перестал волноваться. Ну и пусть, суд или убийство, посрамление обоих и крушение творческой карьеры; не беда, за одно свидание с несравненной Летицией, за мгновение обладания ею — не такая уж дикая цена. Главное — любовь, а расплата за грех уже после. Ничего не страшно. Он заглянет в лицо судьбе бестрепетно. Будь что будет. И чему быть — того не миновать!

Ровно в шесть часов вечера Софиан стоял у десятого столба возле ипподрома. Это было грандиозное по тем временам сооружение: чаша стадиона с галереями из колонн; на колоннах — кольца из железа и резьба по камню; сверху галерей — переходы от одной трибуны к другой; только царская трибуна отдельно, к ней — отдельный ход и отдельная лестница. Рыжее вечернее солнце медленно скрывалось за крышей старого дворца императора — Вуколеона: в нём давно не жили, потому что правящее семейство не имело средств на его содержание и ремонт. Так проходит слава мира! Грозные некогда стены больше никого не пугали; из зазоров кладки пробивались кустарники и трава, ветер шелестел листьями одичавшего сада, а вороны вили на высоких деревьях гнезда. Символ погибающей Византии! Более энергичные нации набирали силу — турки, итальянцы, русские...

Цокая копытами по камням, мимо проехал отряд гвардейцев эпарха. Конники внимательно оглядели фигуру Феофана, но, не обнаружив в ней ничего подозрительного, чинно удалились. Нищенка молила о подаянии, и пришлось кинуть ей небольшую монетку. Бегали бродячие псы, от вечернего жара вялые, с вывалившимися наружу длинными языками. Да, действительно, припекало сильно, и художник не раз, утирался платком. А когда уже начало смеркаться и в душе возобладала уверенность, что Летиция не придёт, вдруг раздался голос:

   — Здравствуйте, синьор Дорифор.

Тембр был чужой, хоть и женский.

Богомаз обернулся и увидел завёрнутую в плащ полноватую даму лет, наверное, тридцати пяти. Пол-лица её скрывала накидка. Он ответил:

   — Здравствуйте, сударыня. С кем имею честь?

   — Я служу в доме у известной вам госпожи. По её поручению послана сюда — передать письмо. — И она извлекла из складок плаща перевязанный лентой свиток.

Принимая послание, Софиан спросил:

   — А сама госпожа не смогла явиться?

Дама удивилась:

   — В это время? Вы, должно быть, шутите? Наш хозяин ревнив и не принял бы никаких объяснений непонятной отлучки своей супруги. — Женщина потупилась. — Да и мне пора, извините. Если хватятся — наживу себе неприятности: мало того, что выгонят, так ещё, поди, и побьют. Побегу, прощайте! — Итальянка приспустила накидку и скользнула в одну из боковых галерей.

Спрятав грамоту под рубашку, сын Николы огорчённо вздохнул. Вновь его мечта не сбылась. Пустота в душе, горечь в сердце. Крах надежд и иллюзий... «Наш хозяин ревнив...» Для чего тогда это представление? Никакое письмо не заменит живого слова... Он опять вздохнул и пошёл домой — мимо старого дворца, площади Августеона, форума Константина и Царского портика. Поднимался к себе на второй этаж, в бывшую комнату Евстафия, в полных сумерках. Запер дверь, запалил свечу, вынул свиток, развязал шёлковую ленту, принялся читать.

«Милый Фео!.. Я надеюсь, что ты не лишаешь меня возможности обращаться к тебе по-дружески? Или продолжаешь сердиться? Нет, уж коли пришёл нынче к гипподрому, стало быть, простил. Низкий тебе поклон».

Дорифор посмотрел на пламя свечи. Повторил беззвучно: «Стало быть, простил...» Усмехнулся криво: «За стеной муж ревнивый, а она любезничает с другим! Уж не прав ли Филька — все они дьяволицы? » И склонился к грамоте.

«Моему папеньке сделалось известно о твоём возвращении в Константинополь, он мне рассказал. Я подумала, что скорее всего ты придёшь в Галату, дабы посетить банк, и велела Луиджи сообщить мне немедля о твоём визите. А послать мальчика с запиской не составило большого труда...»

Живописец подумал: «Вот хитрюга! Рассчитала блестяще», — и продолжил чтение.

«Жизнь моя внешне неплоха — сильный красивый муж, полный дом добра, стол изыскан, я уже на девятом месяце, акушерка сказала, что, наверное, будет девочка. Жаловаться грех. Но на самом деле — всё вокруг постыло. Мы с супругом совершенно разные люди, он мужлан и дуб, говорить с ним не о чем, а когда напивается (и довольно часто), придирается к мелочам, лезет на скандал. Мне от него доставалось не единожды (не могла показываться на людях из-за синяков). Круг моего общения резко сузился. Книги, церковь, редкие балы (на которых я могу танцевать исключительно с мужем) — вот и всё «веселье». Как подумаю, что и впереди — ничего иного, никаких перемен до смерти, волосы встают дыбом от ужаса. Лучшие годы пропадают напрасно. Для чего такое существование?

Бедная Фьорелла! Я немало плакала на её похоронах. Мы, конечно, были далеки друг от друга — разница в годах и развитии, — но она всегда улыбалась при моём появлении и делилась своими детскими «тайнами». Потерять сестру — очень, очень горько. Я теперь — единственная женщина в роду Гаттилузи. Все другие добровольно ушли из жизни... Отчего? Неужели от безысходности, от которой и я страдаю? Трудно отрицать.

Может быть, Фьорелла не такая уж бедная? Все её страдания уже позади...

И не ждёт ли меня схожая судьба?

Не хотелось бы верить. Потому что имею лучик надежды. Этот лучик — ты. Все невзгоды кончатся, вот увидишь, обстоятельства переменятся, и тогда уж никто нас не разлучит. Потерпи немного. Если помнишь и любишь. Я же обожаю тебя всем сердцем. И принадлежу тебе мысленно».

Потрясённый прочитанным, Феофан опустил пергамент. Смешанные чувства наполняли его: радость от признания, прозвучавшего в последних словах, понимание тщетности их надежд при сложившейся ситуации, страх за жизнь Летиции, если та вдруг узнает о его возможной свадьбе с Анфиской... О, проклятый Барди! Негодяй, подонок. Пьяница, тиран. Вот уж кто заслужил могилу. Не было бы Барди, всё могло сложиться иначе... Господи! А что имела в виду дочка консула, написав такое: «Все невзгоды кончатся, обстоятельства переменятся, потерпи немного...»? Не пришло ли ей в голову?.. Нет, не может быть. Ведь она христианка, а первейшая библейская заповедь — не убий.

Дорифор почувствовал, как струится пот по его вискам. Вытерся платком, подошёл к кувшину, начал жадно пить. Тёплая вода вызывала оторопь. Он опять уселся, промокнул губы рукавом, медленно скрутил свиток.

Как же поступить? Сочинить ответ, где отговорить её от греховных помыслов? Передать через банк отца? Чересчур опасно. Да и вряд ли удастся Софиану убедить Летицию передумать. Только выставит себя тряпкой и слюнтяем. Дамы терпеть не могут трусливых... Значит, не суетиться и ждать? А затем соединить свою судьбу с женщиной, запятнавшей себя убийством собственного мужа? Хоть и недостойного?

Жуткие сомнения терзали его. Целую неделю после этого живописец бродил чёрной тучей, не работал, не отвечал на записки Анфисы, присылаемые с мальчиком-подмастерьем: дескать, почему он пропал, как дела, скоро ли увидятся? Напивался пьяный, а потом страдал от головной боли, тошноты и чувства разбитости во всех членах. И на пике кризиса Дорифору неожиданно доложили: появился монах, называющий себя братом Киприаном, просит разрешения повидаться с хозяином. Феофан разрешил.

Представитель бывшего Патриарха выглядел по-прежнему деловитым и собранным. Сморщился, почувствовав запах перегара, шедший изо рта Софиана, мягко пожурил:

   — Друг мой дорогой, это что за новости? Гениальный художник пьёт? Убивая в себе дар Божий? Надо взять себя в руки. Я к тебе с добрыми вестями.

Сын Николы посмотрел на него мутноватым взором и проговорил с хрипотцой:

   — Что, Кантакузин опять в силе?

   — Станет, если ты нам поможешь. Мой патрон виделся недавно с приезжавшим к нему епископом из Галаты. В скором времени он тебе поручит сделать росписи в новой галатской церкви. Это будет лучшим предлогом, чтобы вновь втереться в доверие к Гаттилузи. И попасть к нему в дом. Мы должны поссорить императора с итальяшками. А без их поддержки Иоанн Пятый Палеолог вскоре рухнет.

В воспалённой голове Феофана закрепились только три произнесённые Киприаном слова: «Гаттилузи — дом — Галата». А они означали одно: Летиция. Больше ни о чём художник думать уже не мог. И поэтому быстро согласился:

   — Я готов приступить хоть завтра.

   — Завтра — вряд ли, церковь ещё возводится, а затем пойдут отделочные работы, тоже, почитай, месяца не хватит. Вероятно, в августе или в сентябре. Но эскизы можно делать уже теперь.

   — Скоро меня, наверное, примут в корпорацию живописцев, — вспомнил Дорифор. — И тогда я смогу подписать контракт с епископом по всей форме.

   — Вот и замечательно.

В каждую корпорацию принимали торжественно, поступающий давал клятву соблюдать устав и суровые правила, целовал цеховое знамя и склонял голову перед председателем. А потом шли в ближайший трактир отмечать событие (разумеется, за счёт нового коллеги, возведённого в мастера и теперь имеющего право содержать мастерскую), пили и гуляли от всей души. Феофан устраивал ещё и домашнюю вечеринку, пригласив на неё Иоанна с семейством. Улучив момент, к молодому человеку подсела Анфиса и, заглядывая в глаза, стала сетовать:

   — Ты неважно выглядишь, милый Фанчик. Уж не заболел ли?

Богомаз оскалился:

   — Будешь хорошо выглядеть, если не трезвею — то одна пьянка, то другая!

   — Что поделаешь, таковы традиции.

   — Слава Богу, все формальности уже позади, я законный владелец предприятия и могу трудиться спокойно.

   — ...завести семью, — подсказала девушка.

   — ...завести семью... — Он слегка насупился. — Нет, с семьёй пока погодим. Впереди сложное задание — роспись Богоявленской церкви в Галате. Надо сосредоточиться.

   — А семья — помеха? — огорчилась та. — Вновь отсрочки и какие-то отговорки... Я не понимаю тебя. Коль не хочешь на мне жениться — так скажи прямо. Для чего юлить? Силы нет всё время надеяться, ждать, мечтать, а взамен — точно обухом по голове: мол, не приставай, мне не до тебя! Стыдно, Фанчик.

Сын Николы сжал её запястье:

   — Не сердись, Анфисушка. Я пока сам не знаю, чего хочу. Сложный такой период в жизни. То одно, то другое. Дёргаюсь, волнуюсь, и душа не на месте. Дай определиться.

Дочка Иоанна с вызовом спросила:

   — Что ли снова виделся с этой итальянкой?

Дорифор поник:

   — Нет, не виделся, правду говорю.

   — Но опять задумал? Ну, понятно: новая работа в Галате, а не где-нибудь!.. Мне яснее ясного.

   — Что — яснее ясного? — огрызнулся мастер.

   — То, что не случится нашей помолвки. Это даже к лучшему. Главное — избавиться от фантазий, от блуждания в темноте. Точно камень с души упал. Вот и потолковали.

   — Погоди, Анфиса, не горячись, — жалобно сказал Феофан. — Я не говорю тебе: «Нет». Я тебе говорю: «Может быть».

   — Ну, а я тебе говорю: «Надоело!» Если кто у папеньки вдруг попросит моей руки, соглашусь немедля.

Он пожал плечами:

   — Ну и глупо. Не бывает счастья назло кому-то.

Девушка ответила:

   — Лишь бы от тебя отлепиться, думать о другом.

В общем, поругались.

Софиан понемногу возвратился в рабочее состояние, отоспался, начал регулярно питаться, часто заходил в мастерскую и выслушивал Филькины доклады. А в уме уже прокручивал будущие фрески. И конкретно: Иоанн Предтеча, совершающий таинство крещения Иисуса в Иордане, и сошествие Духа Святого от Отца; словом, та же Троица, но явившаяся миру в новых образах. Как расположить персонажей, дабы прихожанин ощутил грандиозность момента Богоявления, и затрепетал, и проникся благоговением? Как расставить цветовые и световые акценты? Как соотнести все фигуры? Делал многочисленные наброски — грифелем на досках, иногда показывал их Фильке, спрашивал совета. Тот критиковал, говорил, что пятен не может быть три, это отвлекает внимание, главное — Христос, на Него должны быть устремлены взоры.

   — Как, а голубь? — удивлялся племянник гробовщика. — Белый летящий голубь, воплощение Духа Святого? Он — центральный узел картины, и Его появление освещает и освящает сцену.

   — Всё зависит от конфигурации и расположения окон в церкви.

   — Это правильно. Я отправлюсь в Галату завтра же.

Капал мелкий дождик, и пришлось нанять экипаж с поднимающимся кожаным верхом. Ехал и слегка волновался. На воротах заплатил пошлину и спросил, где возводят новую православную церковку. Покатил туда.

Та была ещё не достроена, и работники завершали центральный купол, но намётанный глаз художника цепко схватывал каждую деталь. Дорифор мог уже представить себе и расположение алтаря, и иконостас, и центральные Царские врата. Стоя в полутьме возводимого помещения, вглядывался в стены, мысленно располагал на них фрески. И настолько оказался захвачен собственным воображением, что не сразу услышал за спиною шаги. Оглянулся и увидел седовласого старца в нищенских лохмотьях. Тот смотрел с хитрецой, улыбался беззубым ртом и слегка подмигивал. Потом прошамкал:

   — Что, не узнаёшь?

Феофан попробовал вспомнить, но не смог.

   — Ай-яй-яй, как нехорошо забывать друзей! Но, конечно, более пяти лет прошло, а в тюрьме год считается за три... Цеца я, твой сокамерник, восторгавшийся искусством твоим демонстрировать фокусы.

Молодой человек радостно воскликнул:

   — Господи, ну как же! — и схватил Цецу за руки. — Здравствуйте, милейший. Вы совсем другой в этой бороде. Почему такая одежда? Что, пошли на паперть?

Старикан ответил:

   — Долгая история... Убежало нас восемь человек, я один остался в живых. Если б не сбежал, до сих пор бы гнил в заточении. Скрылся у трактирщика Кипаридиса, моего человечка (помнишь, я рассказывал?), он и переправил меня в Галату. Тут эпарх надо мною не властен, но зато и воровать совестно. Пробавляюсь подаянием и случайной работой.

Сын Николы отцепил от пояса кошелёк, развязал и вытащил оттуда несколько серебряных и медных монет:

   — Вот, возьмите, не погнушайтесь, я теперь в деньгах не стеснён.

Цеца с благодарностью взял и не без лукавства отметил:

   — Ты такой же щедрый и добрый, как синьора Барди. Дай ей Бог здоровья и счастливого разрешения от бремени!

Дорифор напрягся:

   — Где вы видитесь с нею?

   — У латинского собора Святого Петра, что стоит на Торговой площади. Мона Летиция ходит к каждой мессе. И одаривает убогих. Ах, какая красавица — посмотреть приятно!

   — А записку ей передать вы могли бы? Тоже заплачу.

Дедушка ответил:

   — Отчего же не передать, коли очень надо?

   — Только так, чтоб никто не видел.

   — Обижаешь, юноша: я ли не провёл за решёткой в общей сложности лет пятнадцать как мошенник и прохиндей? Сделаю искусно, и комар носа не подточит!

   — Ладно, погоди, напишу сейчас.

Сев на доски, сложенные в углу, оторвал от листа пергамента, на котором делал пометки палочкой графита, небольшой клочок и как можно мельче вывел: «Дорогая моя, любимая, не предпринимай ничего фатального, заклинаю тебя Всевышним. Пресвятая Дева поможет нам. Твой навек, до гроба». Аккуратно свернул и отдал в руки нищего вместе с несколькими медными фоллами. Бывший уголовник заверил:

   — Если что ответит, я и на словах передам. Как тебя найти?

   — Я сюда заеду на будущей неделе.

Но когда художник вновь явился к недостроенной церкви и провёл полтора часа в ожидании Цецы, вместо попрошайки с четырёх сторон к Софиану подошли вооружённые люди. И один из них, крепкий пятидесятилетний мужчина с перебитым и неправильно сросшимся носом, объявил:

   — Феофан Дорифор! Именем Генуи, вы, мессир, обвиняетесь народом Галаты в сопричастности к покушению на жизнь моего сына, Пьеро Барди. И своей властью кавалерия я задерживаю вас для детального выяснения обстоятельств.

Живописец воскликнул:

   — Здесь какая-то страшная ошибка! Я не знаю вашего сына, и о покушении на него мне тем более ничего не известно.

   — А знакомы ли вы с неким Цецой, выдававшим себя за нищего?

Сын Николы признал:

   — Да, знаком. Ну и что с того?

   — Где вы познакомились?

   — Предположим, в тюрьме эпарха. А какое это имеет значение?

   — Как вы оказались в тюрьме?

   — Обвинялся в убийстве моего дяди...

   — О! Ага!

   — Нечего смеяться! Обвинения были сняты. Потому что я честный человек.

   — Честный, честный, конечно. Водитесь с отъявленным негодяем Цецой, нанятым известной вам особой для убийства мужа!

Софиан открыл от удивления рот:

   — Цеца?.. Нанят?..

   — Ах, не делайте вид, будто вы узнали это впервые.

   — Я клянусь, что не знал! Жизнью и здоровьем клянусь!

   — Ничего не знали?

   — Абсолютно ничего.

   — И молили кое-кого в собственной записке — «не предпринимать ничего фатального»?

Феофан осёкся. Произнёс негромко:

   — Не имеете права. Я не подданный Генуи. Вы не можете меня арестовывать.

   — Разберёмся. Если что — отдадим вашему эпарху. С соответствующими словами. — Повернувшись к страже, Марко приказал: — Уведите задержанного.

 

6

.

В каталажке Галаты было поприличнее, чем в тюрьме эпарха: одиночная камера, деревянная койка и матрас из конских волос, есть давали три раза в день и довольно сносно готовили. Следствие продлилось неделю.

Дознаватель, сухонький синьор неопределённого возраста — то ли пятьдесят, то ли шестьдесят, — спрашивал всё время одно и то же: существует ли любовная связь между Дорифором и Летицией Барди? кто задумал убийство дона Пьеро? почему в записке Софиан уговаривал дочку консула не предпринимать «ничего фатального»?

Но племянник Никифора отрицал всё подряд — связи не было, про убийство не знал и записка вообще не его!

   — Как — не ваша? — удивлялся чиновник. — А, простите, почерк? Мы сравнили записку с теми документами, что вы составляли в банке Гаттилузи. Почерк один и тот же.

   — Хорошо, пусть записка моя, но с чего вы взяли, что она — для синьоры Барди? Там ни обращения, ни подписи.

   — Цеца рассказал.

   — Нет, не может быть: Цеца не предатель.

   — Цеца — негодяй и растленный тип. Мы ему обещали, что не выдадим эпарху, если он сознается, тем и развязали язык.

   — Ладно, пусть записка моя и к синьоре Барди; но ведь там указано: «не предпринимай ничего фатального». О каком соучастии речь идёт?

   — Получается, о «фатальном» вы знали?

   — Я предполагал.

   — Что давало повод так предполагать?

   — Ничего конкретного, собственные домыслы.

   — А когда вы в последний раз говорили с моной Летицией?

   — Накануне её замужества — минуло два года.

   — И с тех пор не виделись?

   — Нет.

   — Как же вы могли делать заключения, если не общались? Неужели она задумывала «фатальное», выходя за Барди?

   — Я не знаю. Думаю, что вряд ли.

Дознаватель кивал:

   — Вот и я так считаю. Получается, что после вашего приезда в Константинополь вы имели контакты с моной Летицией. Или очные, или заочные. Кто являлся посредником? Цеца? Или кто-то из её слуг?

   — Отвечать отказываюсь.

   — Это не в вашу пользу. Чем скорее вы согласитесь с нами сотрудничать, тем скорее сможете выйти на свободу.

   — Вы меня отпустите?

   — Если окончательно установим вашу непричастность к данному злодейству.

   — А синьор Барди жив?

Итальянец поморщился:

   — Спрашивать на следствии — моя прерогатива.

   — Извините, но я должен знать. Это очень важно.

   — Разумеется, важно. Нет ничего важнее человеческой жизни... Слава Богу, жив, только легко ранен. Цеца стрелял из германского арбалета, но промазал, лишь задев плечо. Стража дворца захватила злодея, а уж мы из него вытрясли все подробности. И нашли при нём вашу записку.

   — Стало быть, Летиция её не читала?

   — Вероятно, нет.

   — Как она сама?

   — О, синьор Дорифор, вы чересчур любопытны.

   — Обещаю, что взамен на ваши слова о её самочувствии я отвечу на любые вопросы. Не кривя душой.

   — Что ж, достойное предложение. Как приятно работать с умными людьми! Знайте же, мессир: от всего случившегося дочка Гаттилузи преждевременно разрешилась. И она, и ребёнок вне опасности. Это девочка.

   — Слава Богу! Повивальная бабка так и предполагала... — вырвалось у художника.

Сразу же воспрявший дознаватель принялся записывать:

   — С этого момента я бы попросил вас подробнее. Как вам стало известно о повивальной бабке?

Феофан послушно начал рассказывать.

А в конце недели неожиданно заключённого посетил сам Франческо Гаттилузи. Он слегка поседел за эти годы, и мешки под его глазами сделались рельефнее, толще. Консул сел на поданный ему стул, жестом предложив Софиану сесть на лавку напротив. И проговорил:

   — Ах, мой друг, как мне горько видеть вас в этой обстановке! Неприятности так и сыплются на мою несчастную голову. Не успел прийти в себя после гибели незабвенной Фьореллы, как случилась новое: покушение на зятя — да ещё замысленное Летицией! Я едва не сошёл с ума!

Феофан, не зная, как его утешить, выдавил из себя фразу:

   — Но зато она подарила вам внучку.

Генуэзец отреагировал бурно:

   — Головную боль подарила мне она в первую-то очередь! Не без вашего, дружище, участия!..

Сын Николы, опустив глаза долу, рефлекторно поёжился:

   — Моего? Я-то здесь при чём?

Собеседник скривился:

   — Э-э, не стройте из себя святого угодника. Сударь, вы при том, что она вас любит. И решила избавиться от мужа, чтобы не мешал вам соединиться.

   — Но мессир...

   — И не возражайте. Мне известно всё. Вплоть до её письма, за которым вы приходили на свиданье с Анжелой — преданной служанкой моей дочери. Натворили дел, а теперь расхлёбывай!.. — Он взмахнул рукой. — Марко вне себя, требует развода, смертной казни для Цецы и запрета вам посещать Галату... Ну, насчёт последнего не волнуйтесь, в ходе дознавательства было установлено, что за вами нет никакой вины, нынче вечером вас отпустят, и вы сможете продолжать работы в храме. Цецу вышлем на остров Тенед, осудив на каторгу. Пьеро и Летицию, думаю, помирим со временем... При одном условии. С вашей стороны.

Дорифор посмотрел на консула вопросительно. Тот сидел нахмурясь.

   — При каком условии, кир Франческо?

Гаттилузи ответил невозмутимо:

   — Что дадите слово навсегда забыть о синьоре Барди. Не иметь контактов, не обмениваться письмами и, случись увидеться где-то в городе или на балу, даже не здороваться.

   — Даже не здороваться?!

   — С этого мгновенья вы с ней не знакомы. И тогда я смогу гарантировать ваше благополучие в генуэзской фактории.

Живописец обречённо молчал. Видя его колебания, консул веско добавил:

   — И сама Летиция просит вас об этом.

Богомаз позволил себе выразить сомнение:

   — Вы, должно быть, шутите?

   — Нет, нимало. Прочитайте, сделайте одолжение. У меня пергамент, адресованный вам. — И достал свиток из-за пазухи.

   — Господи помилуй! Отчего не отдали сразу?

   — Я хотел вас вначале подготовить...

Разломав сургуч, живописец уставился в несколько написанных ровных строчек:

«Феофано! Подтверждаю правильность слов отца. Между мной и тобой всё кончено. Для меня отныне существует единственная любовь — к новорождённой Томмазе, ей и посвящу весь остаток жизни. Заклинаю: смирись, вырви меня из сердца, заведи семью и детей. Мы отныне чужие. Не сердись и прощай! Л. Б.»

Он воскликнул:

   — Почерк не Летиции! Я не узнаю её почерка!

Дон Франческо не отрицал:

   — Дочь ещё слаба и лежит в постели. Попросила Анжелу написать под диктовку. Но внизу приложила руку. Видите печатку?

Сын Николы вскипел:

   — За кого вы держите меня? Взять печатку, а затем приложить к пергаменту мог любой. И письмо, поданное вами, ничего не стоит! — Он швырнул его на скамью с брезгливостью.

Итальянец встал. Стукнув палкой с набалдашником об пол, грозно произнёс:

   — Господин мазила, не забывайтесь! Вы пока что не на свободе и сидите в тюрьме Галаты, — стало быть, в моей власти. Поведу бровью, и от вас останется лишь одно ничтожное мокрое место!.. — Посопев, закончил: — Если выдвинутое мною условие принято не будет, то не будет и вашей росписи храма Богоявления. Я вам запрещу въезд на территорию, контролируемую Генуей.

Дорифор в свою очередь поднялся. С колотящимся в груди сердцем, но довольно твёрдо он проговорил:

   — Как вам будет угодно, сударь. Никаких условий я не принимаю. И в фальшивые письма не верю. Вы меня можете уморить в тюрьме, выслать на Тенедос, не пускать в Галату. Но не в состоянии сделать главного: запретить мне любить Летицию, а Летиции приказать не любить меня. Рано или поздно мы соединимся. Если не на Земле, так на Небе.

Тот расхохотался:

   — Да уж, на Земле вам рассчитывать не на что. Я об этом сумею позаботиться. А на Небе — пожалуйста. Лет через пятьдесят-шестьдесят. Ничего не имею против. Власть моя на Небо не распространяется. — Повернулся и вышел, по дороге бросив: — Романтичный сопляк. Ненавижу идеалистов. Хуже сумасшедших.

А племянник Никифора возразил вполголоса:

   — Ненавижу прагматиков. Чересчур нормальны.

Вечером его действительно отпустили. Он приехал на коляске домой, запёрся на ключ в бывшей комнате Аплухира и проплакал несколько часов кряду. Но потом поужинал, выпил целый жбан красного вина, развалился в кресле и сказал с печальной улыбкой, обращаясь к невидимому противнику:

   — Может, вы и правы, мессир. Это всё химеры. Надо смотреть на вещи более спокойно. Пожениться с Анфиской, нарожать от неё детей и заботиться о благе нашей мастерской. Остальное — чушь. И не стоит выеденного яйца. — И, уже засыпая, пробормотал: — Без Летиции я — мертвец... Жизнь не удалась.

 

1

.

Верно говорят: если хочешь поссориться с другом, одолжи ему денег и потом потребуй возвратить долг вовремя. Так и отношения между бывшими союзниками — Иоанном V Палеологом и генуэзцами — вскоре напряглись: те хотели привилегий, чтобы окупить средства, вложенные в юного императора; он же государственными делами не занимался, никаких законов не издавал, проводя время в загородных имениях, развлекаясь с девочками, турок не прогонял, на сближение с Папой не шёл; а когда Галата стала угрожать, что откажет в средствах, совершенно не испугался и завёл дружбу с венецианцами, постоянными конкурентами генуэзцев. Тут уж нечего было и думать о примирении. Словом, идея Кантакузина и Филофея, даже без участия Феофана, осуществилась: Иоанн V и Гаттилузи разругались и перестали общаться. В Византии победила реакция. На Вселенском соборе вновь подтвердили правоту покойного Паламы, сделав исихазм официальной доктриной греческой православной церкви. Оппоненты подвергались репрессиям и бежали — кто в далёкие монастыри, кто на Запад, где переходили в католицизм. Казнокрадство снова приняло невиданные размеры. От судейского произвола не было спасения.

Сложной ситуацией воспользовались турки: в 1359 году эмир бросил свои войска на Константинополь. Помогли итальянцы: прекратив на время враждовать друг с другом, Генуя с Венецией начали обстрел мусульман из пушек, установленных на морских судах. Турки дрогнули и поспешно прекратили осаду. Но от планов завоеваний не отказались: вскоре овладели крупными городами к западу от Босфора — Дидимотикой и Адрианополем. А эмир Мурад, объявив себя султаном, сделал Адрианополь новой турецкой столицей (вместе с Бруссой). От великой Византийской (или Восточной Римской) империи оставались теперь жалкие ошмётки. Государство приходило в полный упадок.

В 1363 году отдал Богу душу Патриарх Каллист. Иоанн V согласился с предложением Кантакузина (продолжавшего жить в монастыре под именем Иосафа, но фактически управлявшего всеми делами империи) и вернул на святой престол Филофея Коккина. Тот вернулся с Афона хоть и постаревший, но по-прежнему полный желания побороться за торжество взглядов Паламы. А его приближённый Киприан сделался иеромонахом, что давало ему возможность продвигаться по иерархической лестнице в православии и в дальнейшем получать видные посты. Оба сохранили доброе отношение к Феофану Дорифору и не раз делали заказы у того в мастерской — от миниатюр в новых списках Библии до иконостасов в новых церквах.

Эти годы сильно отразились на Софиане. Он действительно обвенчался с Анфисой, и она подарила ему двух детей — девочку и мальчика. Правда, мальчик умер в младенчестве, не перенеся скарлатины. А зато Гликерья развивалась нормально, обладала прекрасной памятью, знала наизусть целые псалмы и сама порой сочиняла небольшие стишки. Этим она пошла в бабушку, маму Феофана, как вы помните, по происхождению половчанку-татарку, тоже обожавшую петь светские и церковные песни, в том числе рождённые собственной фантазией.

Огорчала Анфиса: молодую женщину после вторых родов страшно разнесло. Уж на что Антонида была, прямо скажем, не худого десятка, да несчастная дочка превзошла мать по толщине раза в полтора. Все её попытки сбросить лишний вес ничего не дали. И теперь она ходила, как утка, переваливаясь с боку на бок, неуклюже ставила ноги-тумбы, задыхалась, потела и терпеть себя не могла за своё уродство. Безусловно, постоянная боязнь потерять Дорифора наложила отпечаток на её характер. Муж и раньше исполнял супружеский долг нечасто, а теперь и вовсе не заглядывал в спальню жены месяцами. Был ли у художника кто-то на стороне? Неизвестно. Никаких доказательств у Анфисы не появлялось, несмотря на отчаянные попытки выследить супруга и уличить. Иногда казалось, что потребность близости с супругой для него вообще перестала существовать. Он теперь получал удовольствие от иных вещей: от прекрасно поставленной работы мастерской, от общения с друзьями — тестем Иоанном, деловым партнёром Филькой, новым подмастерьем Романом, очень талантливым подростком, от стаканчика вина за обедом, от хорошей погоды за окном, от многоголосного пения в церкви, от искусных канатоходцев на ипподроме, от весёлых игр с дочерью... Храмы сын Николы почти не расписывал, поручив дело подчинённым. (Кстати, Богоявленскую церковь в Галате, по эскизам Софиана, расписал Филька, так как Феофану было запрещено посещать владения Генуи). Больше занимался книжной миниатюрой. Только иногда, за хорошую плату, брался рисовать фрески на светские сюжеты, оформляя стены домов богачей.

Был ли Дорифор неудачливым человеком? Вероятно, нет. Он имел мастерскую и семью, дом и собственный выезд, уважение горожан и приличный счёт в филиале венецианского банка «Лидо» (ибо банк «Гаттилузи и сыновья» отказался работать с ним). А провал в душе, пустоту и яму под названием «Летиция» живописец старался не ощущать. Убеждая себя в правильности действий: так и надо жить, тихо и размеренно, без волнений и встрясок. Позабыв, что ему только двадцать семь, а не семьдесят два.

Что он знал о семействе Барди? Да какие-то крохи. Слышал, что супруги после года разрыва вновь соединились, что Томмаза радует родителей красотой и сообразительностью, что папаша Марко жаждал сделаться консулом Галаты вместо Гаттилузи, но по-прежнему генуэзский дож отдал предпочтение дону Франческо, и тогда в знак протеста Марко подал в отставку, передав должность кавалерия сыну Пьеро...

Лишь однажды Дорифор испытал волнение, как и шесть лет назад: проезжая в коляске по улице Месы, он заметил среди прохожих Анжелу — ту служанку Летиции, что когда-то приходила к нему с письмом. Спрыгнув на ходу с экипажа, живописец побежал за ней следом, потерял, снова обнаружил, тронул за плечо, развернул к себе. И увидел совершенно незнакомую женщину. То ли обознался с самого начала, то ли спутал после?.. Дама возмущённо воскликнула:

   — Что ещё такое? Как вы смеете, сударь?

   — Извините, извините, ошибся...

Все кругом смотрели на него с удивлением. Он смутился, покраснел, как мальчишка, и, произнося какие-то оправдания, быстро возвратился к коляске. Крикнул кучеру: «Трогай, трогай!» — и уже на скаку подумал: «Вот ведь учудил! Для чего помчался? Ну, настиг бы её, а дальше? Говорить-то не о чем. Всё давно прошло. И возврат невозможен. — Стиснул зубы, приказал себе мысленно: — Не-воз-мо-жен! Успокойся, олух. Никогда больше так не делай».

Но размеренный ход событий неожиданно оборвался в мае 1364 года, круто изменив жизнь художника.

Он сидел и пролистывал записи расходов и доходов мастерской, как открылась дверь и к хозяину заглянул подмастерье Роман. Рыжий, конопатый, с длинным острым носиком — вылитый лисёнок, — отрок произнёс:

   — Тут пришли какие-то господа. Пожелали говорить с вами.

Софиан отмахнулся:

   — Мне теперь недосуг. Пусть поговорят с Филимоном.

   — Нет, они хотят с вами. По рекомендации некого Киприана. — И, понизив голос, добавил: — Судя по произношению, русские.

Живописец оторвался от записей:

   — Русские? По рекомендации Киприана? Ну, пускай войдут.

Ерофея Новгородца богомаз узнал сразу — тот не изменился ничуть, был такой же молодцеватый и краснощёкий, борода-лопата. А второй мужчина доставал ему до плеча, но по стати казался не меньшим здоровяком. Оба поклонились, прижимая одну руку к груди, а в другой руке зажимая шапку. Ерофей спросил:

   — Феофан Николаич, ты, поди, уж меня не помнишь? На Афоне мы познакомились, в Русском монастыре.

   — Ну, конечно же, помню, — встал навстречу гостям хозяин, — проходите, располагайтесь. Очень рад нашей новой встрече. Я сейчас распоряжусь, чтобы нам подали вина.

Сели, поулыбались, выпили по чарочке. Ерофей представил своего приятеля: молодой боярин-землевладелец Василий Данилович из Новгорода Великого — прибыл не по делам, а из любопытства, посмотреть Царьград, о котором немало слышал.

   — И намерение имею привезти в подарок нашему архиепископу знатно переплетённое и искусно расписанное Евангелие, — заявил мужчина. — Мы, когда посетили его преподобие отца Киприана, напрямик спросили — где купить такое? Он и говорит: закажите в мастерской Дорифора, цену назначит божескую, а исполнит на совесть. Вот и припожаловали.

Ерофей дополнил:

   — Киприан теперь при Синоде ведает русскими делами. И литвинскими тож.

   — Это как? Не понял? Кто такие литвинцы? — с интересом осведомился художник.

   — Не литвинцы, прости их Господи, а литвины, — отвечал путешественник. — С запада живут от Руси и присвоили себе западные наши земли — Галич, Волынь, Брянск, Смоленск, в том числе и мать городов русских — Киев. Но митрополит-то по-прежнему именуется «Киевский и Всея Руси». А живёт на самом деле в Москве. Сунулся было в Киев, на своё законное место, так литвинский князь его не признал, взял в полон, аки ворога, всю церковную утварь отнял, а святителя заключил в узилище. Тот бы там и помер, если б не сбежал. Во дела какие!

   — Патриарх Филофей и назначил Киприана примирить обе стороны, — отозвался Василий Данилович. — Только ничего не получится. Ни Москва Литве не уступит, ни Литва Москве. Не хотят они дружбы. Тут ещё татары мешают, стравливают нас. В общем, на Руси — как от века водится: всё не слава богу!

Ерофей вздохнул:

   — Ладно, Феофан Николаич, забивать голову тебе нашими невзгодами мы не станем. Лучше говори: сделаешь Евангелие за четыре недели? Я и Вася сплаваем в Селун и помолимся на Афоне, а затем, на пути домой, взяли бы исполненную тобою святую книгу.

Дорифор кивнул:

   — С превеликой радостью. Распишу её собственной рукой.

   — Вот и славно. А ещё Киприан велел передать, что Его Высокопреосвященство не доволен тобою. Отчего, говорит, не желает в храмах боле работать как иконописец? И просил зайти. Для серьёзного про сё толковища.

   — Что там толковать! — хмыкнул Софиан. — Вдохновения нет, оттого и не работаю. В юности было — да прошло.

   — Нешто деньги тебя не вдохновляют? Чай, не даром пишешь.

   — То-то и оно, что не вдохновляют. И за деньги не купишь вдохновения.

   — Ну, тебе, конечно, виднее. Только приглашением Киприана не пренебрегай. Иеромонах Патриарха — он дурного не пожелает.

   — Хорошо, спасибо, я учту его просьбу.

Резиденция Филофея находилась между храмом Святой Софии и заброшенным императорским дворцом, но, в отличие от последнего, выглядела чистенькой, ладной и ухоженной. Феофан представился, попросил доложить о нём Киприану и уселся ждать в деревянном кресле. Иеромонах появился сам и, раскинув руки, радостно приблизился, но не обнял, только сжал знакомцу плечи:

   — Здравствуй, Дорифор. Я невероятно доволен, что опять мы вместе и что ты не отверг наше приглашение. Перейдём ко мне. Есть одна серьёзная тема для беседы.

В келье-кабинете оказалось светло от недавно выбеленных стен и высокого окна, выходящего в монастырский сад. Киприан подошёл к небольшому шкафчику, вынул из него хрустальный графинчик и разлил по рюмкам жёлтое вино. Сел за стол напротив и провозгласил тост за возобновление старой дружбы. А потом сказал:

   — Речь в который раз пойдёт о Галате. Патриарх не хочет нового сближения императора с генуэзцами. И ему, киру Филофею, нужен свой человек в окружении консула. Я, конечно, вспомнил о тебе...

   — И напрасно, — мрачно перебил живописец, допивая рюмку. — Мне, во-первых, посещения Галаты заказаны. Во-вторых, ссора между мною и консулом столь была серьёзна, что не вижу способов, как её последствия нынче преодолеть. В-третьих, не желаю иметь с галатцами никаких контактов.

Киприан ответил:

   — Это всё решаемо. У епископа Галатского есть идея подновить иконы в старой церкви Входа в Иерусалим. Он бы мог замолвить за тебя слово перед Гаттилузи. И теперь, при сегодняшней ситуации, вряд ли кир Франческо ему откажет.

   — При сегодняшней ситуации?

   — Ведь, насколько я слышал, ваш раздор был на почве покушения на его зятя, Пьеро Барди? И твоих особых отношений с дочкой консула? Нет, не говори ничего, знаю из надёжных источников... Словом, сообщаю тебе: больше нет предмета для разногласий.

   — Вы о чём?

   — Не о чём, а о ком. Две недели назад Пьеро был убит собственным родителем.

   — Господи помилуй!

   — Да, во время драки. Ибо старый Барди чуть не совратил собственную внучку. Представляешь? Дедушку застали с голой девочкой на коленях... Слава Богу, что успели отнять малышку. Сын напал на отца, но отец вышел победителем. Пьеро умер от сабельной раны, Марко в заключении, а тебе пора восстанавливать дружбу с консулом.

Феофан сидел, потрясённый услышанным. Бормотал невнятно:

   — Ах, какой подлец!.. Ей ведь только семь... Как же он посмел?.. Бедная Томмаза!..

   — Удивляться нечему, — сморщил губы иеромонах. — У проклятых латинян — ни стыда, ни совести. Никаких моральных устоев. И святая задача нашей патриархии — воспрепятствовать унии церквей. Соглашайся с поручением кира Филофея — и тем самым ты внесёшь посильную лепту на алтарь благородного дела. Возражения есть?

   — Возражений нет.

   — Вот и превосходно. Сразу, как добьёмся дозволения консула на твоё посещение Галаты, мы тебя уведомим.

Возвратившись домой, Дорифор был рассеян и ходил по комнатам, вовсе не замечая людей и предметов. На вопрос жены, что произошло, отвечал расплывчато, общими фразами: дескать, ничего, предстоит новая работа, надо всё обдумать как следует.

   — Где работа? — приставала Анфиса. — В храме?

   — Да, по-новому написать иконы...

   — Здесь, в Константинополе?

   — Нет, поблизости...

   — В Халкидоне? Хризополе?

   — Нет, в Галате...

   — Как, опять в Галате? — вздрогнула жена.

   — Да, по просьбе самого Патриарха. Обещал уговорить консула... Я не мог ему отказать.

Ясные глаза дочки Иоанна сразу потемнели. Задыхаясь, супруга произнесла:

   — Ну, конечно... Всё ещё надеешься...

   — Я? На что?

   — Ты прекрасно знаешь.

Феофана даже передёрнуло:

   — Прекрати, пожалуйста. Столько лет прошло! Никаких чувств больше не осталось.

   — Может быть, ко мне — не осталось... Впрочем, ты меня никогда по-настоящему не любил. Лишь о ней думал...

   — Прекрати! Или мы поссоримся.

Раскрасневшаяся, дрожащая, женщина упала перед ним на колени и, сложив молитвенно руки, страстно проговорила:

   — Фанчик! Заклинаю! Не ходи туда! Не ломай нашу с Гликой жизнь! — И припала к его ноге, стала обливаться слезами.

   — Дура! — вне себя от ярости закричал художник. — Дура стоеросовая, слышишь, замолчи! — отнял ногу, оттолкнул толстуху.

Та стояла на четвереньках и плакала.

Софиан смягчился и помог ей подняться. Мягко прошептал:

   — Будет, будет. Извини, вспылил. Но и ты тоже хороша — вздумала меня ревновать к собственным фантазиям.

А его благоверная, продолжая вздыхать, повторяла, как заведённая:

   — Не ходи туда... Обещай, что не пойдёшь, обещай, любимый...

Он заверил:

   — Обещаю, что пойду, но не сделаю ничего такого, от чего мы с тобой расстанемся.

   — Правда?

   — Правда.

В комнату вбежала Гликерья, посмотрела на родителей удивлённо:

   — Почему вы плачете?

Феофан протянул ей руку, обнял девочку и поцеловал в тёмные кудряшки:

   — Солнышко моё. Это наши взрослые дела. Пусть они тебя, детка, не тревожат.

   — Но у нас не стряслось никакой беды?

   — Никакой, поверь. Можешь с мамой не сомневаться.

 

2

.

Дорифор закончил росписи Евангелия к сроку, и Василий Данилович, принимая работу, выражал бурные восторги. А потом заметил:

   — На Афоне в Русском монастыре видел я Победоносца, писанного тобою. Чудо, а не фреска. Я стоял пред ней, аки поражённый ударом грома. И жалел, что в Новгороде нашем не сыскать подобных тебе талантов.

Сын Николы ответил:

   — Присылай-ка сюда из ваших, новгородских, паренька посмышлёней. Мы его обучим.

   — Может, и пришлю.

Вскоре появился православный монах из Галаты — передал письмо от епископа. Тот приветствовал живописца и сообщал, что вопрос улажен, консул дал приказ не препятствовать появлению богомаза в генуэзской фактории, более того, он хочет предложить ему снова разместить деньги в банке «Гаттилузи и сыновья». У художника сузились глаза: «Ишь, какой заботливый! Видимо, дела неважнец, если так печётся о новых клиентах. Ну да мне с венецианцами как-то спокойнее». А с поездкой на подведомственную дону Франческо территорию торопиться не стал, всё откладывал со дня на день, вроде ждал чего-то. Наконец, отправился.

У Галатского епископа переговорили о грядущей работе, вместе осмотрели церковь Входа в Иерусалим, поделились мыслями, как её расписывать заново. Софиан остался доволен — и свободой выбора в воплощении образов, цветовых решений, и размером оплаты. Обещал представить эскизы две недели спустя. Чтобы приступить к исполнению где-то в сентябре.

Вышел прогуляться по улочкам города, хорошо знакомым, некогда любимым; кое-где поменялись вывески на лавках, кое-где появилась новая брусчатка, выросли деревья в садах; в целом же Галата оставалась по-прежнему деловитой, гомонящей, яркой по-итальянски. И особенно это было видно на Торговой площади, возле католического собора, выстроенного в готическом стиле. Круглый витраж над входом в виде большого цветка бликовал на солнце. Колокол гудел басовито. «Синьорина Барди ходит на мессу каждый день», — вспомнил Дорифор давние слова Цецы. Врал ли уголовник? Вдруг она сейчас выйдет из собора? Как себя вести? Что ей отвечать? Впрочем, время не для обедни, и бояться нечего.

Обогнув площадь по дуге, сторонясь прилавков, он свернул в боковую улочку и направился к православной церкви Богоявления — той, которую расписывал Филька. Внутрь заглянул, постоял в полутьме и довольно явной прохладе, ощущаемой всегда в храме после солнцепёка, осмотрел работы напарника. Сделаны они были сильно, крепко, основательно. Можно сказать — мастеровито. Не хватало только нерва феофановской кисти. Вроде не придерёшься, а чего-то нет. Той едва заметной капельки безумия, отличающей гениальное творение от обычного даровитого. Без особого трепета души. Искры Божьей.

Нет, племянник Никифора сделает иначе. Развернёт Христа к зрителям в три четверти. Вроде бы они сами — жители Иерусалима и встречают въезжающего на осле Иисуса, окружённого апостолами. А Господь едет кроткий, добрый, ибо Он дарует людям Любовь, но в глазах Его чувствуется скорбь, так как знает: путь спасения человечества долог и нелёгок, и придётся испытать смерть, дабы обрести жизнь вечную.

Осенив себя крестным знамением, Феофан поклонился и опять нырнул в жаркий августовский полдень. Вдруг услышал звуки печальной музыки: мимо шла похоронная процессия. И увидел идущим вслед за катафалком служащего банка «Гаттилузи и сыновья» — Луиджи, облачённого в траур. Взгляды двух мужчин встретились. Итальянец воскликнул:

— О, синьор Дорифор, вы пришли разделить моё горе? Как я вам признателен! Присоединяйтесь. Ваша дружеская поддержка мне просто необходима.

Обижать беднягу было неприлично, и пришлось богомазу подчиниться. Музыка опять заиграла, живописец вместе с другими двинулся на кладбище. «Интересно бы ещё выяснить, а кого, собственно, хороним? — всплыл в мозгу Софиана обоснованный вопрос. — Но, пожалуй, спрашивать об этом — значит выставить себя в недостойном свете». Впрочем, вскоре банковский работник объяснил и сам:

   — Вот как получилось, дон Феофано! Не гадали, не чаяли. В феврале меня назначили управляющим. Радовались мы очень, в том числе и Лиза, хлопала в ладоши и танцевала. И ещё удача: Бог послал нам ребёночка. Ждали его рождения, точно манны небесной — мы четвёртый год состояли в браке, а детей зачать не могли. А теперь одновременно — и счастье, и горе: появился мальчик, но не стало Лизы. Как я без неё?

   — Ничего, крепитесь, мой друг, — наконец-то проговорил Дорифор. — Всё, что ни случается, — воля Провидения. Надо переносить трудности безропотно. Вы нужны маленькому сыну, чтобы вырастить его добрым христианином.

   — Вот и падре говорил мне о том же... Сын, сынишка... Я ещё до конца не понял... Всё перемешалось... Словно бы в тумане...

У разверстой могилы долго читали из Святого Писания на латыни, а потом католический священник произнёс заупокойную речь, но по-итальянски; Феофан же в обоих случаях ничего не понял. Он стоял и разглядывал кладбище, мраморные надгробия справа и слева, лица провожающих. А когда могильщики приготовились опустить в землю гроб, по рядам прошёл шепоток, и народ повернул головы к центральной аллее. Грек взглянул туда же. И увидел: в развевающейся тёмной накидке к ним торопится дочка Гаттилузи.

Господи Иисусе, как она похорошела за последние годы! Из беспечной девочки-подростка превратилась в молодую взрослую женщину, сильную, решительную и уверенную в себе. Но при этом артистизм и плавность движений сделались ещё совершеннее, формы обрели некую законченность, а в рисунке губ появилась жёсткость.

Первым делом Летиция подошла к вдовцу, выразила сочувствие:

   — Дон Луиджи, крепитесь. Знаете, как я относилась к Лизе: мы любили друг друга и часами могли болтать о каких-нибудь пустяках. Мне её будет не хватать. — А потом добавила: — И почту за честь, если захотите, чтобы я стала крестной матерью для новорождённого.

   — О, синьора Барди, ваша доброта не знает границ...

И она одной из первых кинула пригоршню земли на опущенный в яму гроб. Подняла глаза и увидела Софиана. Дрогнула ресницами и прикрыла веки, вроде подавляя волнение. А придя в себя, совершенно уже спокойно, церемонно склонила голову. Он ответил ей соответствующим поклоном. Так стояли они друг против друга, озарённые летним солнцем, а могильщики между ними энергично шуровали лопатами.

На обратном пути с кладбища Дорифор и Барди оказались рядом. Первой заговорила дама:

   — Как вы поживаете, дон Феофано?

   — Слава Вседержителю, сносно.

   — Знаю, что женаты и растите ребёнка...

   — Дочь Гликерью.

   — ...ваша мастерская — лучшая в столице...

   — Нет, одна из лучших.

   — ...что намереваетесь расписывать у нас новый храм...

   — Да, намереваюсь. Но не новый, а старый, перестраиваемый заново.

   — Ив Галате станете бывать часто?

   — Думаю, не редко.

   — Заходите в гости.

   — Благодарен за приглашение, но боюсь потревожить вашу светлость. Сплетни поползут...

   — Э-э, не злите меня, мессир. Если я зову, значит, понимаю, чего хочу. Что ещё за сплетни? Я вдова, женщина свободная, и имею право принимать кого бы то ни было.

   — Но зато у меня семья.

У Летиции вырвался смешок:

   — Вы какой-то робкий. Строгая супруга?

   — Не хотелось бы её огорчать.

   — О, синьор живописец, не тревожьтесь напрасно: мы не станем с вами делать ничего предосудительного. Просто посидим, посудачим, вспомним юность... Покажу вам мою Томмазу...

   — Я приду обязательно, сударыня.

   — Вот и славно, договорились.

Про себя же Сорфиан произнёс: «Нет, ноги моей не будет у тебя в доме. Потому что знаю, чем у нас потом дело кончится. Потому что знаю — не устою. Потому что устоять — невозможно».

 

3

.

Город Каффа (Феодосия), расположенный на южном берегу Крыма (а по-гречески — Тавриды), был ещё одной колонией Генуи. Много раз город пытались захватить монголо-татары, но, поскольку не имели огнестрельного оружия и флота, не смогли. Перевалочный пункт на торговом пути из Московии, Средней Азии и Орды в Византию и вообще в Средиземноморье, он имел крепкие позиции, а его консул — Лукиано ди Варацце Монтенегро — по богатству и силе превосходил консула Гаттилузи. В 1364 году тот отпраздновал сорокапятилетие, десять из которых возглавлял факторию и четыре пребывал во вдовстве. И когда, посещая Галату (по пути в Геную), познакомился с Летицией Барди, тут же загорелся идеей на ней жениться. Эта мысль показалась здравой и дону Франческо. Он сказал:

   — Лично я не против, дорогой Лукиано. Разница в годах между дочерью и тобой совершенно меня не смущает. О твоих богатствах, россыпях индийских алмазов и цейлонского жемчуга, ходят легенды... Лишь бы дочка не ответила «нет». У неё характер — дай Боже. Вся пошла в покойную мамочку — и чем старше становится, тем похожести больше. Так что приготовься к отказу.

   — Ты с ней поговори по-отцовски, вразуми и наставь, — посоветовал Монтенегро — человек громоздкий, ростом под потолок, и с густым рокочущим басом.

   — О, какое там — «по-отцовски»! — отмахнулся галатец с кисловатой улыбкой. — И в девичестве слушала меня редко, еле уломал в своё время выйти за Пьеро Барди. А теперь и подавно — ни морально, ни материально от родителя не зависит. Право имеет действовать по-своему.

   — Всё ж таки попробуй. Я поеду обратно не позднее октября месяца. И желал бы услышать принятое вами решение. Если мы поладим, то уже в феврале будущего года, как закончится траур по её супругу, можно соединить наши судьбы.

   — Сделаю попытку. Если не получится — уж не обессудь.

Разумеется, поначалу молодая вдова только рассмеялась:

   — Замуж? В Каффу? К чёрту на рога? Этого ещё не хватало!

А слова Гаттилузи о могуществе ди Варацце, о его сокровищах и дворцах не произвели никакого впечатления. Более того, разозлили:

   — Сам подумай, папа: через десять лет он вплотную приблизится к пожилому возрасту. Ну, а мне будет только тридцать семь. Что прикажешь делать? Заводить кого-то на стороне? Это не в моих правилах, доброй католички. А похоронить себя заживо в самые цветущие годы не хочу совершенно. Даже при этом купаясь в роскоши.

Дон Франческо ответил:

   — Миллионное состояние никогда лишним не бывает.

   — Ах, оставь. Мой печальный брак с Пьеро Барди научил меня многому. В частности, простой истине, что не в деньгах счастье.

Консул тоже нахмурился:

   — Только чушь не надо пороть и нести банальности. Ты уже не ребёнок. У тебя растёт дочка. Надо позаботиться о себе и о ней.

   — Неужели нашего состояния нам не хватит?

   — Ситуация непростая. Императора настраивают против нас. Если он опять повысит пошлины на ввоз, мы окажемся на краю банкротства.

   — Но ведь может и не повысить?

   — Да, конечно. Только почему не подстраховаться? Дай теперь согласие, а потом, к февралю, видно будет. Подтвердишь помолвку или разорвёшь. Дело-то житейское.

   — Я подумаю.

Встреча с Феофаном на кладбище сильно подорвала позиции дона Лукиано в умонастроениях женщины: прежняя любовь снова разгорелась, на каком-то уже другом, качественно новом уровне. Софиан сделался иным — говорил неспешно, просто и солидно, с той заметной долей уверенности в голосе, отличающей зрелого мужчину от юноши. Да и внешне он похорошел: худощавость и угловатость исчезли, мышцы наросли на плечах и шее, борода начала курчавиться гуще, впрочем, не скрывая ямочки на щеке. Добрая семейная жизнь очень облагораживает супругов. Несчастливая быстро старит...

Но художник в гости не заходил. По докладам служанок, дочке Гаттилузи было известно, что племянник Никифора приступил к работе над фресками во второй половине сентября. И ему помогал рыжий подмастерье, смешивая краски, моя кисти. Приходили в Галату затемно, уходили в сумерках. Каждый день, даже в воскресенье. При таком напряжённом ритме у него не было возможности посещать Летицию. А она томилась, думала о нём, иногда ругая, но чаще призывая Деву Марию посодействовать их встрече. Наконец, не выдержала и сама пошла к церкви Входа в Иерусалим.

На дворе стояло раннее утро — тёплое по-летнему, несмотря на первые числа октября (как по-русски говорят — «бабье лето»), на деревьях желтели листья, опадали, сыпались под ноги, а над головой, в чистом, не запятнанном облаками небе, беспокойно кружили птицы, постепенно сбиваясь в клинья, чтобы улететь на зимовье в Африку.

Крест на главной луковке храма загорался золотом от лучей восходящего солнца.

Барди торопливо прошла в воротца и остановилась у открытых дверей, не решаясь заглянуть внутрь. На пороге появился рыжий подросток, лет тринадцати-четырнадцати, в перепачканном красками переднике. Удивлённо кивнул и проговорил:

   — Ваша милость кого-то ищет?

Женщина спросила:

   — Тут ли Дорифор?

   — Да, хозяин здесь, — и закинул подбородок, посмотрев наверх, — на лесах, под куполом.

   — Не попросишь ли его, чтобы снизошёл?

   — Если честно, то не решаюсь. Он ужасно сердится, если потревожишь его в момент вдохновения. Краски подаю молча. И стараюсь так ступать, чтобы доски при ходьбе не скрипели.

   — А когда будет перерыв?

Тот пожал плечами:

   — Наперёд не знаю. Может, через час, если не заладится, может, через два. А на той неделе так и не спустился ни разу до сумерек — даже не обедал. Говорил, что будто себя не помнил — целый угол расписал за один присест.

Итальянка расстроилась:

   — Вот ведь незадача! Мне-то ждать его тоже не с руки. Но и отвлекать не смею. Видимо, зайду в следующий раз. — И уже повернулась к воротцам, чтобы уходить, как услышала голос Феофана:

   — Погоди, Летиция, не спеши, останься.

Оглянулась и увидела стоящего на ступеньках Софиана — борода и лицо в разноцветных кляксах, рукава рубашки чуть ли не под мышки закатаны, фартук тоже весь заляпанный; тряпкой тёр грязные ладони, улыбался в усы, щурился от солнца. Снова произнёс:

   — Что сказать хотела?

Дочка Гаттилузи ответила:

   — В общем, ничего.

   — А зачем же приходила тогда?

   — Просто посмотреть.

   — На меня или на работу?

   — На тебя. Чтобы сделать окончательный выбор.

   — Между чем и чем?

У неё покраснели ноздри и порозовели надбровные дуги, но она не заплакала, а сказала жёстко:

   — Между моим вдовством и замужеством. Консул Каффы хочет обручиться со мною.

Сын Николы вытянул лицо:

   — Консул Каффы? Той, что на Таврическом полуострове?

   — Ну, естественно — где ж ещё? Я второй Каффы не припоминаю.

   — Но ведь ты ещё носишь траур?

   — Речь идёт о весне будущего года.

Он сошёл с крылечка и приблизился к ней вплотную:

   — Если ты уедешь, мы с тобой больше никогда не увидимся.

   — Да, наверняка.

   — И тебе не жаль? — Серые глаза живописца сделались пронзительно огорчёнными.

Барди усмехнулась:

   — Дело не во мне, а в тебе. Я тебя приглашала в гости, но не дождалась. Получается, что не мне, а тебе не жаль?

Феофан схватил её за руку, крепко сжал ладонь:

   — Господи, Летиция, ты ведь знаешь, видишь: у меня на свете нет никого дороже.

   — Как, а дочка?

   — Это совсем другое.

   — А твоя жена?

   — И жену я люблю иначе. Как синицу в руках. А не журавля в небе.

   — Я — журавль?

   — Ты моя мечта. Недоступная и далёкая, как мираж в пустыне...

Женщина сказала:

   — Иногда миражи становятся явью. Утоляют жажду. Только надо верить, что они — оазисы, а не миражи.

Софиан наклонился и поцеловал её пальцы. А она услышала запах краски, шедший от волос мастера. И шепнула:

   — Как стемнеет, приходи к моему дворцу, что стоит на улице Кавалерия. Но не к главным воротам, а к боковым. Караульный будет предупреждён, и тебя пропустят.

   — Хорошо, приду.

   — Не обманешь снова?

   — Нет, клянусь, что не обману.

   — Если не придёшь, завтра же отвечу согласием выйти за Варацце.

   — Нет, не вздумай! Не позволю!

   — От тебя зависит. — И Летиция, торопливо набросив на голову накидку, устремилась к воротцам, где её поджидали верная служанка Анжела и телохранитель.

Феофан работать уже не смог, вместе с подмастерьем молча вымыл кисти, а потом сказал:

   — Если проболтаешься дома, с кем я нынче виделся, прогоню без звука.

   — Понимаю, учитель, буду нем как рыба.

   — Значит, отправляйся теперь к хозяйке и предупреди, что меня звал на ужин консул Гаттилузи. И, скорей всего, у него в гостевых палатах мне придётся заночевать. Пусть Анфиса живо соберёт выходные вещи — куртку и штаны, лучшие ботинки и рубаху из венецианского полотна. Принесёшь сюда. Я пока схожу в термы и перекушу в кабачке на Торговой площади. Знаешь, называется «Жареный каплун»? Там и повстречаемся. Ну, ступай скорей. Если всё получится, дам тебе серебряную монетку.

После бани Дорифор почувствовал себя обновлённым, на душе пели соловьи, сердце трепетало, губы то и дело складывались в улыбку. Он сидел в кабачке, пил прохладное красное вино, разбавляя его водой, ел кусок жареной свинины и пытался мысленно оправдать свои действия. Рассуждал примерно в таком ключе: да, прелюбодеяние — грех, но и жить без любви с Анфисой — тоже грех; он не в силах больше этого скрывать и затеет дело о церковном разводе; денег не пожалеет, липовый документ достанет об утере мужской потенции, происшедшей по причине простуды три с половиной года тому назад, и расторгнет брак; пусть они с Летицией не поженятся, но по крайней мере перед Богом Феофан будет чист.

Тут явился рыжий подмастерье, и художник при одном взгляде на него сразу понял: у Романа дурные вести.

И тем более что подросток шёл с пустыми руками. Быстро заговорил:

   — Ой, беда, беда! Ваша дочка Гликерья прыгала в саду и сломала ногу. Лекарь был, осмотрел её и сказал, будто положение непростое. Госпожа Анфиса просит вас явиться немедленно.

У него больно сжалось сердце, а в висках застучала мысль: не судьба, не судьба! Тут же ухватился за спасительную соломинку: надо передать записку Летиции — объяснить, утешить и сказать, что, возможно, завтра он придёт на свидание, как и было условлено. Но потом подумал: не поверит, обидится, больше не захочет общаться. Или нынче вечером, или всё пропало. Нет, а как забыть о несчастье дочери? Разве можно наслаждаться объятиями возлюбленной, если знаешь, как страдает в эту минуту дорогое для тебя существо? Софиан, конечно же, далеко не праведник, но и не такой грешник. И выходит, надо идти домой. Получается, он солгал, говоря Летиции, что она для него — свет в окошке? Долг превыше любви? Почему? Кто это сказал? Как несправедливо! Ведь нога у Гликерьи рано или поздно срастётся, а его любовь, счастье их с Летицией — больше никогда. Как же поступить? Господи Иисусе, вразуми и наставь!

Феофан, сидевший низко наклонив голову, уперев лоб в скрещённые пальцы, повернул шею и взглянул на Романа:

   — Хорошо, идём. Первым делом я отец, и уже остальное не имеет никакого значения.

Подмастерье посмотрел на него с восхищением:

   — Вы святой человек, учитель.

Дорифор, криво усмехнувшись, потрепал парня по затылку:

   — Просто — человек. Я стараюсь быть человеком, а не свиньёй. — И закончил, горестно вздохнув: — Это тяжело. Потому что быть свиньёй много, много легче.

А ещё подумал: «Впрочем, а не поступаю ли я с Летицией именно по-свински? Вероятно, да. Но решение уже принято. Отступать поздно. Бог меня и её рассудит».

Дома Феофана ждал трёхдневный кошмар: кость сломалась крайне неудачно, доставляя девочке невообразимую боль; бедная кричала и периодически теряла сознание; лекарь давал ей снадобье на опии и молил Всевышнего, чтобы не возникло воспаление окружающих мягких тканей — если будет гангрена, голень придётся отсечь. Вместе с доктором молились родители.

Обошлось: на четвёртый день кризис миновал, у Гликерьи кончился жар, и она стала успокаиваться. А неделю спустя Феофан возвратился в Галату, чтобы продолжать роспись храма. Вскоре он узнал, что, проездом из Генуи в Каффу, дона Франческо посетил ди Варацце, и его помолвка с дочерью Гаттилузи состоялась.

 

4.

Церковь Входа в Иерусалим было решено открыть в православное Рождество 1364 года. Праздник получился заметный, даже Патриарх Филофей удостоил его своим присутствием и весьма высоко оценил фрески Дорифора. Попросил Киприана подвести к нему этого искусника. Тот незамедлительно вытащил из толпы даровитого богомаза. Высший иерарх — человек приземистый и сутулый, с редкой проседью в чёрной бороде, — оглядел внимательно стройную и крепкую фигуру Софиана, цокнул языком:

   — Ты, сын мой, не только талантлив, но и внешне красив. Бог тебя ничем не обидел. За твоё верное служение Церкви нашей Святой и Родине мы желаем, чтобы ты получил в награду то, что сам пожелаешь. Говори.

Сын Николы покраснел от неловкости, а потом сказал:

   — Ваше Высокопреосвященство, я ни в чём не нуждаюсь. Но одна просьба у меня есть. Слышал, будто консул Галаты пригласил вас к себе на приём. Не могли бы вы взять меня с собой, со своею свитой? Мы давно в раздоре с господином Франческо, и хотел бы восстановить прежние хорошие отношения с ним. Если он пожелает, положу деньги в его банк.

Филофей кивнул:

   — Я вас примирю. Ведь твоя дружба с Гаттилузи может нам потом пригодиться, принесёт пользу Вере и Отечеству.

Поклонившись, живописец выразил признательность. И спустя несколько часов шествовал уже по мраморным полам во дворце полномочного представителя генуэзского дожа. Здесь он не был по крайней мере десять лет. Всё напоминало о тех радостных минутах — бал, знакомство с Летицией, их .размолвки и поцелуи, танцы в хороводе... Вроде бы вчера. А уже за спиной — чуть ли не половина жизни. И надежды на счастье не оправдались.

Дон Франческо за эти годы сильно постарел и пожух, но по-прежнему держал спину прямо, говорил с достоинством и с обычной итальянской велеречивостью. Потчевал гостей что есть силы, угощал вином и провозглашал здравицы в честь Его Величества и Его Высокопреосвященства. С Феофаном же раскланялся, глазом не моргнув, словно они и не ссорились вовсе. А когда Филофей принялся ходатайствовать за племянника гробовщика — дескать, надо бы забыть старые обиды и прочее, — выразил лицом удивление: «Полно, полно, святой отец, о каких обидах вы ведёте речь? Я давно ничего не помню». И в один из моментов подошёл к художнику, изучавшему висящую на стене новую картину — мастерски написанную жанровую сценку из домашней жизни итальянских крестьян. Обратился же без всякого предисловия:

   — Что, забавно? Не апостолы, не святые, не сиятельные особы, простые люди. В Генуе теперь это модно. Подарил мой будущий зять — Монтенегро.

Софиан ответил:

   — Да, премило сделано. Как зовут её автора?

   — Кажется, Аньоло, сын Тадео Гадди. Он как будто бы тоже, как и вы, занимается росписями соборов, а в свободное время, для души, развлекается этим. Но не менее интересно.

   — Краски яркие. Хорошо выписаны руки...

Помолчали. Грек спросил:

   — Что, Летиция на меня по-прежнему сильно дуется?

Итальянец демонстративно поднял брови:

   — Да с чего вы взяли? Я не знаю. Мы не говорили об этом.

Феофан, помедлив, спросил:

   — Скоро она отбывает в Тавриду?

   — Видимо, в конце февраля.

   — Дочка вместе с нею?

   — Ну, само собой. Я надеюсь, дон Лукиано сделается порядочным отчимом. У него от первого брака дети взрослые, все достойные люди. А у вас, мессир, вроде бы в семье тоже девочка?

   — Милостью Предвечного. Месяца три назад поломала ногу, кость срослась неровно, и Гликерья прихрамывает слегка.

   — О, три месяца для подобной травмы — слишком небольшой срок. Всё ещё наладится. Не печальтесь!

   — Я молюсь о её здоровье.

Весь остаток вечера Дорифор провёл за кувшином вина и к моменту расставания консула с Патриархом был уже в достаточном опьянении. Оказавшись за воротами замка, не последовал за свитой владыки, а, воспользовавшись моментом, улизнул в боковую улочку, сразу затерявшись в гуще праздношатающихся (итальянцы-католики отмечали Рождество раньше православных, и теперь дома не сидели, предпочитая развлекаться на свежем воздухе). Песни, пляски, карнавальная музыка закружили художника. Несмотря на зиму, было очень жарко, и галатцы ходили почти раздетыми. Да и Феофан в достаточно лёгкой одежде — в шерстяной куртке и плаще. Двигался в толпе, иногда работал локтями, чуть пошатываясь от выпитого вина, и бубнил в усы:

   — Ну и наплевать... Кто она такая вообще, чтобы мне не верить?.. Дочка у меня ногу поломала... Да, такое случается в жизни. Я не виноват... Пусть попробует меня не простить!

На Торговой площади в свете факелов развлекали публику уличные жонглёры. Посмотрев, как они работают, вспомнив собственное детство, Софиан отправился дальше, к улице Кавалерия, начинавшейся сразу за собором Святого Петра. Продолжал рассуждать сам с собой:

— Ишь, чего надумала — замуж выходить! В Каффу уезжать! Запрещаю. Мы друг друга любим. И никто не имеет права нас разъединять. Я сейчас скажу ей об этом. И посмотрим, что она ответит.

Хоть и пьяный, Феофан не направился в главные или боковые ворота, а нашёл тёмное местечко и, цепляясь яростно за холодные скользкие камни, чертыхаясь и съезжая вниз, с горем пополам перелез через стену. Шлёпнулся на влажную землю сада, встал, почистил ладони. В результате падения он слегка протрезвел, впрочем, не настолько, чтобы испугаться и решить возвратиться. Завернулся в плащ и пошёл в сторону горящих факелов на стене дворца, то и дело увёртываясь от стволов груш и яблонь. Подойдя поближе к дому Барди, осмотрелся — нет ли поблизости охраны? — и полез на дерево, крона которого доставала до крыши. Чуть не грохнулся вниз, наступив на сухой сучок, но каким-то чудом удержался на ветке, перебрался на кровлю, обогнул печную трубу и, уже со стороны внутреннего дворика, стал спускаться по колонне на галерею. Тихо спрыгнул на шлифованный мраморный пол и, пригнувшись, засеменил вдоль окон. На втором этаже находились только жилые комнаты (залы для пиров располагались на первом); он увидел вначале спальню дочери (там служанки укладывали девочку в постель), спальню взрослых — совершенно пустую, туалетную комнату с каменной лоханью посередине — тоже пустую, и библиотеку с камином, где при свете свечей кто-то сидел в кресле и читал небольшую книжицу. Явно женщина, но понять, Летиция ли это, Дорифор не мог. Всё-таки решился и негромко постучал по стеклу. Никакой реакции. Снова постучал, чуть сильней. Женщина привстала и взглянула в окно. Протянула руку и взяла свечу. Подошла поближе. Да, она. Он её узнал. Сделал знак ладонью. Пламя осветило оба лица.

Итальянка смотрела ошеломлённо, и подсвечник вздрагивал в её пальцах. Губы что-то шептали. Вдруг нахмурилась, отступила, дёрнула плечом.

Грек забился снаружи, как оса между рамами, стал показывать жестами, что хотел бы оказаться внутри и поговорить. Та не двигалась. Но потом повернулась к нему спиной и пошла по направлению к двери.

«Если сейчас позовёт охрану, я пропал», — промелькнуло в голове Феофана. Он почувствовал себя совершенно трезвым. И поёжился, осознав своё нелепое положение. Надо было лезть обратно и, пока не поздно, бежать.

Неожиданно Софиан увидел, что Летиция возвращается. Подошла к окну, дёрнула за круглую ручку шпингалета и открыла раму. Воздух с улицы отклонил огоньки у свечек. Те затрепетали, как и души у обоих влюблённых. Дочка Гаттилузи огорчённо произнесла:

   — Вы немножечко припозднились, мессир.

Он ответил:

   — Лучше поздно, чем никогда.

   — Иногда бывает наоборот: лучше никогда, чем поздно. Я помолвлена.

   — Главное, не обвенчана.

   — В феврале отбываю в Каффу.

   — Не пущу. Не позволю.

   — По какому праву? — усмехнулась Барди.

   — Я тебя люблю. Ты же это знаешь. И всегда любил. И всегда любить буду. Мы должны быть вместе.

   — Ох, боюсь, ничего не выйдет. Обстоятельства против нас.

   — Нет, неправда. Пресвятая Дева на моей стороне — а иначе я не смог бы сюда пробраться.

   — Да, действительно: как же ты прошёл? Сад кишмя кишит охраной с собаками.

   — Никого не встретил... Разве это не чудо?

   — Чудо, чудо. Может быть, войдёшь? Дует из окна.

   — С превеликой радостью.

Щёлкнул шпингалет. Плотная портьера занавесила окна. Феофан опустился перед женщиной на колени, взял Летицию за руку и уткнулся лицом в нежную ладонь. Он почувствовал запах розовой воды, шедший от недавно вымытой кожи. А вдова нагнулась и свободной рукой провела по его буйным волосам, нежно повторяя:

   — Милый Софиан... Как ты припозднился!.. Как я счастлива, что ты всё-таки до меня дошёл!..

Он поцеловал подушечки её пальцев. И ещё чуть выше — в промежуток между безымянным и средним. И ещё повыше — в голубую жилку на свободном от рукава запястье.

Генуэзка обвила его голову и прижала к себе, к подолу. Тоже опустилась перед ним на колени и позволила поцеловать в губы.

Так они стояли, обнявшись, словно бы страшась потерять друг друга. Словно бы страшась, что сейчас проснутся и, как Прежде, поймут, что всего лишь спали.

Нет, не просыпались. Славный, удивительный сон продолжался, заволакивая обоих, и горели свечи в бронзовых подсвечниках, и распахнутый томик валялся на ковре возле кресла, и на потолке танцевали непонятные блики. Сладкий стон раздался из её приоткрытых уст, и она откинулась, выгнув лебединую шею, смежив веки, сморщив верхнюю губу, крепко стиснув зубы. И дрожала, вся ему подвластная, нестерпимо горячая, как огонь, как солнце. И пыталась растянуть, растянуть взаимное упоение, изгибаясь, как лоза на ветру.

Феофан склонился и поцеловал Летицию в подбородок. Ласково шепнул:

   — Дорогая... я благодарю...

Обессилев, она лежала, разметав руки по ковру, чуть заметно вздымая грудь. Медленно открыла глаза, вроде возвращаясь в действительность, посмотрела на Дорифора, радостно зажмурилась и проговорила:

   — Ты не представляешь, как мне было приятно! Никогда ничего подобного раньше не случалось, клянусь...

   — Да, со мной тоже.

   — И не в спальне, а на ковре, одетые!.. Просто сумасшествие.

   — Мы могли бы перейти в спальню. И начать всё сызнова...

   — Ну, конечно! — итальянка села и, повиснув у него на шее, искренне призналась: — Боже, как я счастлива!

Он ответил:

   — Ты моя богиня!..

Где-то вдалеке раздавались звуки весёлой музыки. Латиняне гуляли, православные по домам отмечали Рождество. Тёплая декабрьская ночь примиряла всех.

 

5.

Шила в мешке не утаишь, и о связи дочери Гаттилузи с греческим художником вскоре стало известно половине Галаты. И когда Софиан шёл по улочке генуэзской фактории, люди показывали на него пальцем и подмигивали друг другу: «Вон тот самый — знаешь? — полюбовничек вдовушки Барди. Ничего не скажешь, дядька симпатичный. Только нос, пожалуй, великоват. Впрочем, для любовных игр это даже лучше», — и скабрёзно, с пониманием улыбаясь, прыскали в кулак. Шутки шутками, но о слухах донесли консулу. Тот взорвался и, кипя от злобы, вызвал дочь к себе. Ждал её, стоя у окна, повернулся красный, словно с перепоя, и спросил сквозь зубы:

   — Это правда?

   — Что? — спросила дама не без доли кокетства.

   — То! — приблизился дон Франческо, раздувая ноздри. — Спуталась, как сучка, с мазилой?

Женщина нисколько не испугалась. Посмотрела нагло, чуточку презрительно, и сказала твёрдо:

   — Может быть, и так. Не имею права, по-твоему?

Он от бешенства выкатил глаза:

   — Шлюха. Девка. Жалкая маммола! Пута онеста! Опозорила семью, доброе имя нашего рода!

Переждав его бурную тираду, хладнокровно ответила:

   — Я люблю его. Он меня любит тоже. Остальное не имеет значения.

   — Нет, имеет! — продолжал тарахтеть банкир. — Ты обручена! Через месяц собираешься в Каффу. У тебя Томмаза растёт. Что она подумает и чему научится?

У Летиции появилось в глазах ироничное выражение:

   — А не ты ли меня учил, что помолвка — миф, можно её нарушить совершенно спокойно? Я её разрываю и ни за какого Варацце замуж не пойду.

Генуэзец демонически рассмеялся:

   — Уж не хочешь ли выйти за живописца?

Та вздохнула грустно:

   — Я бы с радостью, только он женат. Если разведётся — что вполне реально при его дружбе с Патриархом, — то наверное.

У родителя заострился нос, будто у покойника. Он проговорил:

   — Раз и навсегда уясни: Дорифору не бывать у меня в семье. Я действительно ему раньше доверял. А недавно обнаружилось, совершенно точно, что его второе появление в нашем доме инспирировано врагами. Патриарх ведёт тонкую игру. И со мной любезничает, и с императором. Хочет нас поссорить. Но меня обмануть никому не удастся. Я добьюсь своего и заставлю православных сделаться католиками. Мы объединим христианский мир. Турки и арабы дальше Дарданелл не пройдут!

Терпеливо выслушав его пафосную речь, Барди покивала:

   — Это всё похвально. Только не пойму, я и Софиан здесь причём?

Дон Франческо снова взорвался:

   — А притом, тупица! Богомаз служит Патриарху, нашему противнику! А за Патриархом — Кантакузин. Получается, что, милуясь с Дорифором, ты фактически милуешься с Кантакузином!

Закатив глаза, женщина сказала:

   — Чушь какая-то. У тебя с головой всё в порядке, папочка?

   — Замолчи! — взвизгнул консул. — Как ты смеешь разговаривать с отцом этими словами?

Ничего ему не ответив, дочка повернулась и пошла по направлению к выходу. Гаттилузи крикнул ей вдогонку:

   — Собирайся в Каффу! Я тебя заставлю туда поехать.

   — Как? — спросила она, не замедлив шага.

   — Заберу ребёнка.

Та остановилась. Обратила к нему лицо:

   — Не ослышалась ли я? Ты лишишь меня дочери?

   — Именно — лишу. Или ты с Томмазой уезжаешь к Варацце, или я отправлю её к брату в Геную. Он аббат и устроит внучку в школу для девочек при монастыре августинок. Пусть не видится никогда с недостойной матерью.

У Летиции на щеках выступили пятна:

   — Папа, ты не сделаешь этого.

   — Непременно сделаю. Я устал бороться с врагами. И врага-Феофана рядом со мной и с тобой не будет!

   — Феофан не враг — сколько повторять?!

Он махнул рукой:

   — Разговор окончен.

Стиснув кулачки, женщина воскликнула:

   — Что ж, тогда я последую за сестрой и мамой! Без ребёнка — не жизнь.

   — Вот и продолжай жить: с ней и с Лукиано.

   — Ты бесчеловечен, отец.

   — Ты сама потом скажешь мне спасибо.

Все дальнейшие уговоры ни к чему не привели: консул был неумолим и стоял на своём.

Дорифор почувствовал перемены сразу: через день его не пропустили в Галату. Командир охраны выразился ясно:

   — Нам доставлен приказ: вы — персона нон грата, то есть человек в генуэзской фактории нежелательный.

   — Что произошло?

   — Никаких подробностей.

Феофан послал в Галату подмастерье Романа, чтобы отрок передал письмо для Летиции. Но подросток вернулся назад с той же грамотой за пазухой: во дворце Барди понаставили везде караульных, а о том, чтобы взять от него пергамент, слушать не хотят. Софиан попробовал связаться с самим консулом — через банк, через канцелярию, но не получил никакого ответа. Оставалась одна дорога — к Киприану. Иеромонах принял богомаза без особенных проволочек, но при этом оказался полон пессимизма, говорил невесело: Гаттилузи раскусил планы Кантакузина и Патриарха, пожаловался императору, Иоанн V в гневе и опять хочет обратить Византию в католичество.

   — У него, конечно, вряд ли это выйдет, — рассуждал церковнослужитель, — оппозиция очень сильна, и Афон никогда не пойдёт на сближение с Папой. За спиной у исихастов и другие православные страны: Сербия, Болгария, Русь. Мы на Русь очень уповаем. А её митрополит Алексий слушается нас, разделяет наши позиции. Но в самом Константинополе временные поражения не исключены.

Продолжая размышлять о своём, живописец спросил:

   — Значит, у меня — никакой возможности посещать Галату?

   — Абсолютно. — Киприан, покачав головой, добавил: — Ты зашёл слишком далеко. Говоря о сближении с господином консулом, наша сторона вовсе не имела в виду, что тебя угораздит сблизиться с его дочерью. Да ещё с широкой оглаской! Разумеется, кир Франческо вне себя от злобы. И, по слухам, приготовлен уже корабль, чтоб отправить обеих Барди в Тавриду.

У художника внутри всё оборвалось:

   — Господи Иисусе! Пресвятая Дева Мария! Как же так?

Собеседник растянул губы:

   — Ну, о чём — о чём, а об этом можешь не печалиться. Провидение спасает тебя от соблазнов лукавого. Ты женатый человек, добрый семьянин, и твоя преступная связь с латинянкой чести тебе не делала. А теперь вернёшься к супруге. Не исключено, что получишь новый заказ — на роспись храма в Халкидоне. Слышал о таких намерениях Патриарха. Очень интересный проект. И не фрески, по штукатурке, а на досках, масляными красками — целый деисус. Чтобы вышло и проникновенней, и тоньше. Или ты не рад?

   — Рад, конечно. И весьма польщён... — Феофан отвечал рассеянно. — Извините, ваше преподобие, я теперь пойду... что-то тяжело на душе... Видимо, устал...

   — Приходи в себя быстрее. Нам нельзя предаваться меланхолии. Мы с тобой ровесники — скоро будет тридцать. Впереди сложная работа.

   — Понимаю, да...

Шёл к себе домой, никого не замечая вокруг. Мысленным своим взором видел только Летицию... Жизнерадостные глаза, длинные ресницы, завитки волос на висках, чуть заметный пушок на верхней губе, мягкую и нежную кожу груди, тёмную, чуть морщинистую по кружкам сосков... Чувствовал, как руки возлюбленной обнимают его и гладят, как она сама приникает к нему всем телом, вроде хочет врасти, навсегда быть вместе. Чувствовал её пальцы — как они сплетаются с его пальцами. Ощущал под своей ладонью холодок её бёдер... И вот это всё — потерять, утратить? До конца жизни? Не услышать её серебристого голоска, радостного смеха, стука её сердца? Не поймать на себе весёлого, любопытного и влюблённого взгляда? Не сказать ей никогда больше: «Тицци, ну иди ко мне. Чего ты скачешь? Сядь ко мне на коленки. Дай поцеловать». И обвить её талию, и вобрать в себя тёплое дыхание из пахучих уст... Боже правый! Дорифор не сможет существовать в разлуке. Словно резали его по живому, отрубали, отсекали безжалостно... Он, конечно, страдал и раньше, находясь вдали от дочери Гаттилузи. Но тогда отношения были платонические. И любовь носила в большей степени умозрительный характер... в основном, стенала душа... А теперь, теперь! Как забыть все восторги страсти? Подавить в себе плотское влечение? Непреодолимую тягу обладать этой женщиной, вновь и вновь, вечно, безраздельно! Раствориться в ней, ничего не зная, кроме совершенства её любви?!..

Софиан не помнил, как вышел на берег моря. Дул довольно прохладный ветер, волны набегали на камни, пенясь и ворча, низкие тучи плыли над головой, окропляя землю бисерным дождём. Мир был сер и мрачен. И безжалостен. И неумолим.

Ни одна душа не видела живописца. Он стоял, опустившись на колени, сгорбившись, поникнув. И рыдал, как маленький. И шептал чуть слышно:

   — Господи, за что?.. Чем я провинился перед Тобою?.. Почему всю жизнь Ты наказываешь меня?.. Отчего умерли маменька и папенька? Отчего не могу нигде никогда обрести покоя — ни в монастыре на Афоне, ни в семейной жизни, ни в моей мастерской? Отчего Ты лишаешь меня радости последней, счастья и привязанности? Для чего испытываешь на прочность? Не могу больше. Силы на исходе. Потому что не вижу впереди ничего, кроме темноты...

Ветер теребил его волосы. От дождя намокла одежда. Пальцы леденели.

Вдруг на несколько мгновений пелена облаков разъялась, и полуденное яркое солнце выстрелило тонким сияющим лучом в тёмно-серое кипящее море, золото рассыпав по бегущим волнам. Ослеплённый художник готов был поклясться, что услышал голос. В рокоте прибоя, в завывании ветра ясно различил грозные слова:

   — Бог тебя наградил талантом. Это главное счастье твоей жизни. Но и крест, который ты обязан нести. Не ропщи. Будь доволен тем, что уже имеешь. Будь достоин милости Господней. Бог тебя не оставит. Ты в конце жизни обретёшь истинный покой и подлинную любовь, о которых мечтаешь. А пока трудись. Находи радость в напряжённых трудах праведных.

Или показалось? Не было никакого голоса? Просто начиналась болезнь — всё лицо горело, бил озноб, мысли путались, а в ушах шумело... Как безумец, брёл племянник Никифора по песку и гальке, падал, поднимался. Что-то бормотал. Неожиданно уткнулся в рыболовные сети, понавешенные на кольях. Обратился к незнакомым мужчинам у лодок: «Где я?» Оказалось, в нескольких вёрстах от Константинополя. Попросил рыбаков негромко: «Отведите меня домой. Я вам хорошо заплачу». И упал на землю, потеряв сознание.

Как его доставили в мастерскую, как укладывали в постель, чем лечили в первые часы, Дорифор не помнил. Он очнулся только на четвёртые сутки. Кризис миновал, тело было ватным, неповоротливым, дряблым, всё в испарине. В изголовье постели он увидел Анфису. Та смотрела на него с умилением, радостно сказала:

   — Здравствуй, здравствуй, Фанчик.

Софиан вздохнул:

   — Добрый день, Анфисушка... Или вечер? Или утро?

   — Утро.

   — Хорошо, что утро.

Помолчали. Живописец проговорил:

   — Вы со мной намучились?

   — Сильно испугались вначале. Весь пылал, бредил и кричал.

   — Что кричал?

У жены пролегла по лбу складка огорчения. Через силу ответила:

   — Звал её, негодницу. Запрещал уезжать в Тавриду. Умолял остаться.

Феофан положил исхудавшую руку на запястье супруги:

   — Извини меня. Я переболел и очистился. К прошлому нет возврата.

Просветлев, дочка Иоанна кивнула:

   — Всей душой хочется поверить.

   — Верь мне, дорогая. Итальянка уедет, мы с тобой останемся. Будем жить и растить Гликерью. Как она?

   — Слава Богу, в порядке. Только ножка к непогоде болит.

   — Это ничего. Всё ещё наладится.

Две недели спустя он уже приступил к работе. А потом узнал, что Летиция и Томмаза в первых числах марта всё-таки уехали в Каффу. Принял эту весть, как и подобает настоящему христианину: мужественно, стойко. Только произнёс: «Вот и кончено. Надо привыкать к душевному одиночеству».

Сын Николы и представить себе не мог, что не за горами — новый поворот в его жизни. И такой крутой, что привычные, старые устои — и семьи, и быта — неожиданно разлетятся вдребезги.

 

1

.

Наконец, Гаттилузи и его сторонникам удалось переломить ситуацию. Действовали они через друга и советника Иоанна V — Дмитрия Кидониса. Тот всегда стоял за сближение православной и католической церквей. А тем более что брат его, иеромонах Прохор Кидонис, выступал против догматичных трудов Григория Паламы.

Для начала император и советник нанесли визит северному соседу Византии — Лайошу I, королю Венгрии. И вели с ним переговоры о союзе. Но католик Лайош отказался помогать ортодоксам-грекам до принятия ими католичества. Иоанн пообещал это совершить и поехал в Константинополь для беседы с посланцем Папы Римского — папским легатом Павлом Смирнским. Но добраться до него не успел: по дороге византийскую делегацию захватили враждебные грекам болгары. Слава Богу, вовремя подоспела армия герцога Савойского (дяди императора, брата Анны Савойской) и освободила Палеолога. Двигаясь на юг, дядя и племянник заодно очистили весь полуостров Галлиполи от турок.

Начались переговоры с легатом. Партия противников унии во главе с Патриархом Филофеем (за которым стоял сам Кантакузин) всячески противилась Дочь Кантакузина — императрица Елена — днём и ночью воздействовала на мужа, умоляя одуматься и не изменять вере предков. В конце концов Иоанн V дрогнул. Павел Смирнский возвратился к Папе ни с чем.

В Византии снова на какое-то время победила реакция — в 1368 году Филофей созвал поместный собор и канонизировал Григория Паламу, объявив его святым, а его учение — единственно верным. Все, кто выступал против (в том числе и Прохор Кидонис), были осуждены как еретики.

Но опять Гаттилузи, действуя с помощью Дмитрия Кидониса, убедил императора в своей правоте. Летом 1369 года Иоанн V лично отбыл в Рим. И беседовал с Папой Урбаном V. От которого и принял 18 октября того же года католичество. Это было страшным ударом по Кантакузину и Филофею. Назревала новая гражданская война.

Неизвестно, чем бы ситуация разрешилась, не вмешайся в это дело венецианцы. Им, противникам Генуи, очень не понравилось усиление Гаттилузи. И они решили насолить Галате. Захватив императора по пути из Рима в Константинополь, стали требовать возврата долгов (тех, давнишних, сделанных ещё Анной Савойской около двадцати лет назад). Иоанн V, находясь фактически в венецианском плену, снарядил Дмитрия Кидониса домой — для заёма у Гаттилузи необходимой суммы.

А галатский консул оказался некредитоспособен (собственно, на это и рассчитывали его недоброжелатели). Более того, сын Палеолога, юный Андроник IV, замещавший отца на троне, возжелав править сам, отказался протянуть руку помощи родителю. И тогда положением воспользовались другие — Филофей и Кантакузин. Быстро собрав требуемые деньги, бросили на выручку императору младшего его сына — Мануила. Это помогло: Иоанн V вышел на свободу. И за время плена он проникся такой ненавистью ко всем итальянцам, что по возвращении на Босфор объявил: не желает иметь ничего общего с католиками и обратно переходит в православие. Заодно лишил вероломного Андроника права на наследование короны, завещав последнюю верному Мануилу.

Начались аресты приверженцев унии церквей. Дмитрий Кидонис бежал из города. Прохора Кидониса выслали в дальний монастырь. Гаттилузи готовился к обороне Галаты, если император захочет её осадить. В эти неспокойные дни иеромонах Киприан пригласил к себе Дорифора. Разговор состоялся в первых числах мая 1371 года.

Оба собеседника сильно изменились за последнее время. Киприан потолстел, отрастил животик, проступающий из-под рясы, и довольно жирные щёки — как обычно говорят, «их из-за спины видно». Шевелюра поредела. Впрочем, волосы были по-прежнему смоляные, без каких-либо проблесков седины.

Феофан оставался стройным, величавым мужчиной тридцати пяти лет отроду, с коротко подстриженной бородой клинышком и широкими, хорошо развитыми плечами. Только ямочка на щеке превратилась в складку, да и первые морщинки прорезались на лбу, возле глаз и у крыльев носа. В бороде, усах и на висках серебрились белые волоски.

Он уже входил в первую десятку византийских иконописцев. На счету Софиана были росписи в храме Вознесения в Халкидоне и ещё трёх соборов в самом Константинополе. А его мастерская славилась красочно оформленными Евангелиями и прекрасно выполненными картинами-фресками во дворцах знати. Правда, со стороны церкви живописец порой выслушивал нарекания из-за мрачноватых трактовок образов святых, но всегда доказывал свою точку зрения. Иерархи, выслушав его, соглашались.

Сын Николы и на этот раз был уверен, что помощник Филофея будет говорить о новой работе. Но иеромонах речь повёл об ином. Киприан сказал:

   — Мы друг друга знаем давно. И поэтому не хочу лукавить. Ты в опасности. К нам в Синод пришёл анонимный донос о твоей старой дружбе с Гаттилузи и преступной связи с его дочерью. А ещё Кидонис...

   — Что — Кидонис? — удивился художник.

   — Ты расписывал его дом.

   — Разве это запрещено? Мастерская выполняла заказ. Мы расписываем дома и сторонников унии, и противников. Такова логика частного ремесла.

   — Я-то понимаю... Но, пойди, убеди наших медных лбов из Синода... Только о заговорах изменников и кричат. Словом, выдаю тебе тайну: нынче вечером за тобой придут гвардейцы эпарха. А тюрьма Нумеры, где в зловонных камерах отсутствуют окна, видимо, не лучшее место для проживания...

Ощутив холодок в груди, Дорифор ответил:

   — Благодарен вашему преподобию за доверие... Но прошу совета: что мне делать? Как избегнуть кар?

   — Думай сам. Я считал своим долгом предупредить. Скройся у друзей. Затеряйся в трущобах. Отсидись, пережди момент. А потом посмотрим.

   — Может быть, вообще покинуть Константинополь?

   — Нет, ни в коем случае! Списки подлежащих аресту раздаются охране. И тебя на воротах при проверке обязательно схватят.

Софиан сидел, погруженный в мысли. Наконец, кивнул:

   — Хорошо, попробую. Есть одна знакомая — бывшая гулящая, а теперь — честная пирожница. У неё и спрячусь.

Киприан замахал руками:

   — Ничего не желаю слышать про твоих блудниц. Ты забыл, где находишься? Это резиденция Патриарха!

Богомаз вяло улыбнулся:

   — Ну, молчу, молчу. Можно мне забежать к себе и предупредить домочадцев?

   — Не советую. Может быть, за домом следят. Напиши записку, я пошлю монаха, чтобы передал.

На кусочке пергамента художник вывел: «Милая Анфиса! Не пугайся и пойми правильно. Мне в ближайшие дни надлежит находиться в укромном месте. Почему — объясню потом. Фильке передай, чтобы мастерская работала как положено, пусть пока распоряжается и от моего имени. Поцелуй Гликерью. Я душой вместе с вами. Феофан». А внизу добавил: «Эту грамотку не храни, а порви и выбрось».

Поблагодарив ещё раз иеромонаха, поспешил к центру города, где в начале Месы, у Миллия (с Триумфальной аркой) находились хлебные ряды. Лавку Софьи и её нынешнего мужа он довольно быстро нашёл и, зайдя со звоном колокольчика, что висел на двери, обнаружил давнюю знакомую — располневшую раза в два, но совсем не старую и такую же хохотунью, как раньше. Волосы она по-прежнему красила в рыжий цвет и скрепляла высоко на затылке, отчего причёска походила на воронье гнездо.

   — О-о, кого я вижу! — засмеялась хозяйка радостно. — Знаменитый художник собственной персоной. Что это вы за хлебом ходите сами? Отчего снизошли до нас, недостойных?

   — Т-с-с! — прервал её монолог, приложив к губам палец, Софиан. — Ты не гомони. В доме есть чужие?

   — Никого, даже мужа нет, он пошёл на похороны знакомого. А мальчишка-поварёнок отпросился проведать заболевшую тётку.

   — Лучше не придумаешь.

   — Что-нибудь случилось?

   — Я прошу о помощи.

Выслушав его, Софья согласилась без колебаний — пусть живёт, сколько пожелает. Ведь она помнит всё хорошее, что Никифор с племянником сделали для неё. И готова отплатить тем же. Отвела Феофана в комнату с окнами во двор — в случае чего, убежать нетрудно, — застелила кровать, принесла еды.

Но супруг, возвратившись вечером, был, по-видимому, не особенно счастлив появлению в их жилье Дорифора. Что-то выговаривал благоверной, повышая голос (слов не разобрать, но тональность через стенки слышалась отчётливо). А спустя полчаса появилась и заплаканная пирожница с виноватым лицом: дескать, извини, но хозяин у неё законопослушный и боится укрывать человека, за которым охотятся власти. Разрешил переночевать, но не больше. Завтра живописцу придётся уйти.

Он вздохнул:

   — И на том спасибо. Утром вы меня не увидите.

Женщина сказала:

   — Не сердись, пожалуйста. Мне семейное счастье очень уж непросто досталось. Ты ведь помнишь. Не хочу сломать.

   — Да о чём разговор! Я тебя всё равно люблю. Ты — страничка моего прошлого, как покойный дядя.

Дама перекрестилась:

   — Мне с Никифором было хорошо. Лучше, чем с Фокой. Пусть земля им обоим будет пухом!

   — Пусть.

 

2

.

А зато Анфиса, получив записку от мужа, в первый момент подумала, что опять супруг в кого-то влюбился и сбежал от неё к новой пассии. Плакала навзрыд, чем перепугала одиннадцатилетнюю дочку: та никак не могла добиться от матери объяснения причины её слёз. Девочка по-прежнему припадала на правую ногу, но давно уже привыкла к своему недугу и не обращала внимания на обидное прозвище, прилепившееся к ней в квартале, — Глика-хромоножка. Добрая, приветливая росла, хорошо постигала науки, уважительно относилась к старшим, а отца так и вовсе боготворила.

   — Мама, мамочка, что случилось? — теребила она родительницу.

Наконец, женщина ответила:

   — На, читай! — и швырнула на стол пергамент.

Девочка старательно шевелила губами, долго разбирая неразборчивый почерк Феофана. Подняла глаза:

   — Ты считаешь, жизнь его в опасности?

   — Я не знаю! — закричала супруга иконописца. — Ничего не знаю! Он ведь не от мира сего. Вечно в своих фантазиях. — Вытерла платком слёзы. — Раньше меня это занимало: как же, такой талант, человек с печатью Вседержителя! А потом оказалось, что с простыми людьми жить намного легче. Ясно и понятно. Слабости понятные: выпил — побуянил — выспался и покаялся. А с твоим папашей...

У Гликерьи потемнели глаза:

   — Нет, не говори: папенька у нас — лучше всех. И мудрее всех. Ведь не зря его зовут Софианом.

   — Да, конечно... Но ведь я не железная! Каждый раз какие-то новости. Как понять такую записку? Скрылся ни с того ни с сего. С кем, куда?

   — Время нынче трудное.

   — А отец при чём? Слава Богу, не воин, не вельможа, не царедворец. От властей подальше. Нет, я думаю, тут замешана женщина.

   — Маменька! — воскликнула дочка. — Как сие возможно?!

Мрачная Анфиса вздохнула:

   — Ты уже большая. И должна привыкать к взрослой жизни. Иногда мужья уходят от жён. И грешат с другими на стороне.

Содрогаясь от ужаса, девочка спросила:

   — Разве папенька на это способен?

   — Я подозреваю. Потому и плачу.

Но когда поздно вечером в двери задубасили гвардейцы эпарха и, ворвавшись в дом, стали требовать выдачи хозяина, ситуация сразу прояснилась: всё-таки не супружеская измена, а политика. Появившийся на шум Филимон (посолидневший, возмужавший) объяснил степенно, что партнёра нет и когда будет — не известно. Не поверив, те облазили мастерскую и комнаты, перерыли чулан и погреб. Никого действительно не найдя, удалились, изрыгая проклятия и пообещав вскоре возвратиться.

   — Господи, да что же это такое? — причитала жена Дорифора, прижимая к себе испуганную дочь. — Чем он провинился?

Филька заложил руки за спину и прошёлся взад-вперёд — к двери и обратно. К тридцати четырём годам он, пожалуй, выглядел на все сорок, превратившись сразу из мальчика в желчного противного мужичонку. Походив, сказал, сильно шепелявя:

   — Это всё Галата. Дружба с Гаттилузи. Говорил ему: не якшайся с христопродавцами. Сами грешники и тебя за собой потянут. Нет, не внял. Ратовал за унию. Веселился в доме изменников Кидонисов. И теперь — пожалуйста, результат. Удивляться нечему.

   — Разве фряжские люди — христопродавцы? — изумлённо спросил подросток лет примерно тринадцати — кареглазый большеголовый брюнет. Это был новый подмастерье — русский, Симеон по прозвищу Чёрный. Был он привезён Ерофеем Новгородцем, по заданию и на деньги Василия Даниловича, — чтобы Феофан выучил мальца на художника. Тот прижился в Константинополе быстро и болтал уже по-гречески хорошо, но порой употреблял русские слова; например, «фрязями» (или «фрягами») на Руси именовали иностранцев вообще и конкретно — генуэзских, венецианских купцов.

   — Цыц, болван! — крикнул на него Филька. — Прочь пошёл, без тебя голова трещит.

   — Удалюсь, извольте, — хмыкнул мальчуган. — Только никакие они не иуды — мы на их корабле плыли из Каффы к Царьграду и дружили славно.

   — Хватит здесь трындеть, — взял его за плечо Роман, превратившийся в здорового девятнадцатилетнего парня, — не до нас хозяевам. Нам в дела их встревать не след, — и увёл младшего приятеля.

   — Вот ведь еретик, — проводил их взглядом Филимон. — Нам же на Афоне прот Амвросий разъяснил доподлинно: Запад и Восток никогда не объединятся, ибо сё противно нашей природе, стало быть — и Божеской воле. Значит, Софиан, любезничая с галатцами, совершал богомерзкое дело. Значит, власти покарать его правильно желают.

   — Уж не ты ль вознамерился выдать Феофана эпарху? — испугалась Анфиса. — Может быть, позарился на его место? Чтобы завладеть мастерскою единолично?

   — Что ты говоришь! — выпучил глаза компаньон. — Я ж его люблю, дуралея этого. И талант ценю. Мы ж приятели с ним до гроба. Вместе на Афоне молились. А иначе б, конечно, выдал. Потому как осуждаю всецело.

   — Я уверена: папенька объявится скоро, — с воодушевлением сказала Гликерья. — И докажет всем свою невиновность.

Филька покрутил головой:

   — Не надейся, солнышко. Самая борьба с униатами только впереди. Если он объявится скоро, то его тут же заметут. Ничего никому доказать не сможет. Так что мы его в любом случае долго не увидим. — С напускной печалью прибавил: — Мне, конечно, одному в мастерской поначалу будет непросто. Но, Бог даст, осилю. Я ведь тоже не без таланта, между прочим. Просто в блеске Феофана на меня не обращали внимания...

 

3

.

Рано утром сын Николы вышел из своей комнаты — временного пристанища — и спустился на первый этаж. Кухня уже работала, из её дверей выглянула Софья, перепачканная мукой:

   — Здравствуй, Фанчик. Что, уже собрался?

   — Да, пойду. Надо проскочить в смену караула гвардейцев. — Он достал из мешочка на поясе серебряную денежку: — Вот возьми за приют.

   — Ах, о чём ты! — шумно выпалила она, но монетку приняла с удовольствием. — Знаешь, где укрыться?

   — Попытаю счастья у одних давнишних друзей. Если живы ещё пока.

   — Бог даст, живы. Разреши поцеловать тебя, дорогой. Я ж тебя как сына люблю. Не сердись, что пришлось прогнать — ведь не по своей воле.

   — Не беда, не думай. Ты же сделала для меня всё возможное.

Несмотря на ранние часы, Меса давно бурлила, начинались торги, рыбаки привозили в лавки свежую рыбу, а зеленщики раскладывали на блюдах товары, прямо с огорода: огурцы, капусту, салат, брюкву и морковь. Словом, Феофан быстро затерялся среди толпы. Он пошёл по заветному адресу, названному ему когда-то уголовником Цецей: улица Левков, где стоит трактир Кипаридиса. Правда, столько лет миновало — больше девятнадцати! Но тогда, перед покушением на Пьеро Барди, Цеца упоминал о трактире снова. Может, и теперь повезёт?

Улица Левков упиралась в окончание Месы и была намного грязнее, гаже и такой узкой, что когда по ней ехала телега, редкие прохожие приникали к кирпичным стенам, опасаясь за свою жизнь. Кабачок Кипаридиса занимал подвальное помещение — полутёмное в это время и совсем пустое. Дух стоял неважный — подгорелой яичницы и вина, превращавшегося в уксус. На шаги Дорифора появился трактирщик — сонный, красномордый и давно не бритый. Вытирая руки о засаленный фартук, неприветливо вопросил:

   — Господин что-нибудь желает?

   — Кир Кипаридис? — в свою очередь осведомился художник.

   — Нет, его помощник. А зачем он вам?

   — Я от Цецы.

У кабатчика выкатились глаза:

   — Цеца жив? Вы с Тенедоса?

   — Нет, мы вместе были в тюрьме эпарха. Много лет назад. Он сказал, если мне понадобится помощь, Кипаридис выручит.

   — А какая помощь вам необходима?

   — Кров на несколько дней. Деньги у меня есть, я смогу расплатиться.

   — Что ж, тогда пройдёмте.

Вскоре Софиана познакомили и с самим хозяином — дряхлым дедом, совершенно беззубым и слепым. Тот коснулся руки живописца ледяными пальцами и сказал:

   — Цеца, Цеца! Мы с ним были, пожалуй, больше, чем друзьями, — братьями. Погуляли в юности по разбойничьим тропам. Но потом я женился и осел в этом кабаке. А его по свету продолжала носить нелёгкая... Так тебя разыскивает эпарх?

Феофан объяснил. Кипаридис крякнул:

   — Э-э, да ты не разбойник! Мне противников церкви и власти укрывать покуда не приходилось... Ну, да всё едино. Здесь тебе оставаться небезопасно, место оживлённое, кто-нибудь пронюхает. Мы тебя переправим через Босфор, где в предместьях Хризополя есть у меня лачужка. Отсидишься там.

   — Вот возьмите иперпирон.

Старикашка покачал головой:

   — Не желаю слушать! Чтобы я ещё наживался на приятелях Цецы! Услужить гонимым — для меня удовольствие... Как предстану перед Господом — предъявлю добрые дела. Может, мне зачтётся...

Целый день Софиану пришлось просидеть в чулане — рядом с грязной утварью, мётлами и кадками. Тараканы нахально ползали по нему нахально, сыпались за шиворот, он шептал ругательства и брезгливо стряхивал их с себя. Вечером его покормили, а потом подручный трактирщика, извинившись, сказал:

   — Не бранитесь, любезный: должен завязать вам глаза. Вы, конечно, в товарищах Цецы и хозяина, но моя шкура мне дороже. Осторожность не помешает.

   — Я на всё согласен.

С тряпкой на лице Феофан двинулся за проводником: по каким-то каменным ступенькам оба спускались вниз, шли по длинной затхлой галерее, под ногами иногда хлюпала вода. Временами останавливались, и художник слышал звяканье ключа в скважине замка; ржавые петли нехотя скрипели, пропуская путников; снова слышалось звяканье — видимо, замок закрывался за ними. После нескольких длинных переходов начали ползти по ступенькам вверх. Петли снова скрипнули, и морской воздух неожиданно ударил в ноздри богомаза. А подручный Кипаридиса разрешил снять повязку.

Дорифор огляделся. Он стоял на морском берегу, и константинопольские стены оказались у него за спиной. Значит, сына Николы провели по подземному ходу, чтобы миновать охрану на городских воротах. Проводник сказал:

   — Мне пора возвращаться. В лодке — наш человек. Он перевезёт вашу милость на другой берег и проводит до хибарки. Там запас еды и питья на три дня. Дольше укрывать не получится.

   — Дольше и не надо. За это время я успею решить, как мне поступить после.

Оказавшись в лодке, живописец подумал: «Главное, что выбрался из столицы. Здесь меня найти будет потруднее. А за это время отыщу выход. С Божьей помощью».

Ночь стояла звёздная, тёплая, спокойная. Еле слышно поскрипывали уключины. Вёсла с плеском зачерпывали воду. Море было чёрное, гладкое, сонливое. Лодочник работал проворно, изредка произнося слово «ух!», на выдохе. Софиан сидел на руле и держал курс на Хризополь. Он старался не оглядываться назад. Но нутром своим ощущал: каждый из гребков отделяет его всё больше и больше от прежней жизни...

 

4.

Древний монастырь великомученика Неона располагался в горной местности, и одним из первых в Малой Азии сделался общежитским. Десять лет его возглавлял архимандирт Аверкий — сухощавый монах с широко посаженными впалыми глазами и свисавшим к подбородку длинным носом. Он не так давно отметил пятидесятые именины. Отличался добротой и смирением. И когда ему доложили, что явился некий мирянин, уверяющий, что знаком с игуменом, и желающий его повидать, сразу разрешил: «Проводите раба Божьего. Я к нему спущусь».

Встреча состоялась в небольшой палате для приёма гостей. Выйдя к посетителю, настоятель предложил ему сесть и, устроившись напротив, удивлённо спросил:

   — Разве мы знакомы, сын мой? Не припоминаю.

Тот с улыбкой ответил:

   — Разумеется, столько лет прошло! Я слегка подрос... Обратите свой мысленный взор, ваше высокопреподобие, ровно на двадцать три года тому назад. Вы со братьями во Христе предали земле многие тела умерших от моровой язвы. В том числе — акробата Николы... А его сына принесли в дом к гробовщику Дорифору...

У Аверкия подпрыгнули брови:

   — Феофан?! Ты ли это?

   — Вот ведь — не забыли!

Они крепко обнялись. После восклицаний, радостных оценок и обычных в таких случаях восторгов клирик произнёс:

   — Видел твои фрески в Халкидоне. Сделано мастеровито. Но никак не ведал, что тот самый мальчик, избежавший чумы, и талантливый живописец — одно лицо.

Софиан сказал:

   — Помогите, святой отец, избежать и другой чумы, от которой не могу спрятаться.

   — Что такое? Говори. Я к твоим услугам.

Богомаз объяснил. Настоятель монастыря пребывал в раздумьях. После долгой паузы выразил своё мнение:

   — Всё сие прискорбно. Если христиане забывают о милосердии и сражаются с оппонентами не словами, не идеями, а силой, ждёт их кара Господня. Я не друг латинян. Но и не противник. Эти споры от меня далеки. Ими занимаются люди, не любящие Христа. Ибо Иисус не делил людей на плохих и хороших. Он за всех за нас отдал жизнь. Чем и спас человечество от гибели. А уж кто как крестится, как осеняет себя — то ль двумя ли перстами, то ль тремя, то ли всей ладонью, справа налево или слева направо — никакой роли не играет. Это лишь традиция... Посему я даю тебе приют, Феофан. И властям не выдам, коль потребуют.

Дорифор опустился перед ним на колени:

   — Не имею слов, дабы выразить мою благодарность... Не дозволите ли руку поцеловать?

Но Аверкий не разрешил, даже рассердился:

   — Ты в своём уме? Я не Патриарх и не Папа Римский. Встань и сядь на лавку. Тем более что у меня к тебе будет просьба. Раз уж так случилось, что маститый иконописец оказался в моей обители... Не захочешь ли воссоздать лик Неона? Монастырь носит Его имя, а изображения нет.

   — С превеликой радостью сделаю. Мне томиться в безделье тоже невмоготу будет.

Монастырский быт, скромное размеренное житьё успокоили Софиана; он воспрял душой и работал в часовне с вдохновением. Мученик Неон вышел у него кротким старцем, агнцем Божьим, принимающим смерть за веру с просветлением на лице. Многие монахи, глядя на святого, не могли сдержать умилительных слёз. Настоятель же сказал:

   — Сам Господь водит твоею дланью, художник. Да хранит тебя Небо от врагов!

Живописец в задумчивости ответил:

   — Кстати, о врагах... Не послать ли кого-нибудь из братьев в Константинополь, дабы прояснил обстановку у меня дома? Заодно передал бы письмишко... Если всё спокойно, я вернулся бы к восвояси.

   — Отчего не послать? — согласился игумен. — Завтра снарядим.

Инок, отправленный в столицу, путешествовал трое суток и вернулся с тревожными вестями: дознаватель эпарха дважды приходил к Филимону и расспрашивал его о контактах основного владельца мастерской с генуэзцами. Также задавал вопросы Роману, некогда трудившемуся с хозяином в церкви Входа в Иерусалим; молодой человек напуган и грозится тоже сбежать. А тем более приезжал некто Ерофей Новгородец, русский, возвращающийся из латинских стран на родину и готовый взять Симеона и Романа с собой. В общем, кутерьма продолжается. Да из писем, что монах привёз, это станет ясно.

Дорифор взволнованно принялся за чтение. Первое послание было от жены и от дочери. Вот что говорилось в пергаменте:

«Мой супруг бесценный! Благодарна тебе за весть, что ты жив-здоров и находишься в безопасном месте. Мы, конечно же, очень волновались и теперь волнуемся, но уже поменьше. Береги себя. И при всём желании встретиться с тобой, но умоляем — в дом не приезжай, ибо здесь опасно. Спрячься, отсидись, сохрани себе свободу и жизнь. А уж мы молиться за тебя будем. Дай тебе Господь силы и удачи! Верная твоя супруга Анфиса». А внизу приписка: «Папенька родной! Каждое мгновение о тебе помню. Знаю, что дурные люди возвели на тебя напраслину. Верю, что их козни долго не продлятся.

И живу надеждой на свидание в будущем. Припадаю к твоим рукам. Дочь Гликерья».

Грамота от Романа тоже была короткой:

«Многоуважаемый кир Феофан! К Вашей милости обращаюсь с просьбой нижайшей разрешить мне покинуть мастерскую и отправиться в дальние края вместе с Ерофеем. Опротивел Константинополь. Да и мастерская без Вашей милости — совершенно уже иная. Филимошка — злыдень и ведёт себя как тиран. Я не удивлюсь, если обнаружится, что поклёп на вас — дело его рук. Сердце моё, короче, просится на волю. Не взыщите и не ругайте. Ваш навек Роман».

Наконец, от третьего письма у художника задрожали руки и перехватило дыхание. Ерофей Новгородец, хоть и с грамматическими ошибками в греческом языке, сообщал такое, отчего Софиан сразу растерял остатки внутреннего спокойствия. Чужестранец писал:

«Третий раз я в Царьграде и, увы, перемены замечаю не к лучшему. А теперь узнал о твоей опале. Худо, братец, худо! Что намерен ты предпринять? Сколько выдюжишь хорониться по монастырям да чужим углам? А не лучше ли податься со мной на Русь? Там тебя встретят как родного и заказов будешь иметь несметно. Заодно взяли б Симеошку с Ромашкой — славных твоих помощничков. А со временем либо возвернёшься домой, либо, обустроившись, выпишешь к себе в Новгород дочку и супругу.

Еду я на Русь через Каффу, где имею домик. Наш корабль отплывает 5 иуня, так что у тебя для раздумий ещё неделя.

Между прочим, по секрету от твоей благоверной, доложу, что у друга моего, русского купца Митрофана, есть одно письмецо из Каффы — от одной сиятельной госпожи. Он ходил к тебе в мастерскую, дабы передать, но застать не смог. А боярыня каффская наказала, чтоб вручил письмо тебе самолично, а другим в руки не давал. Митрофан со мной отбывает вместе, так что увезёт грамотку обратно, коли не прибудешь. Вот и размышляй на досуге.

А решение своё можешь передать мне с твоим человеком: он меня разыщет у трактирщика Василаки (угол Схолы и Эргастерия), на втором этаже, где снимаю комнаты.

А на сём кончаю и кланяюсь. Почитатель твоих талантов, Ерофей Новгородец».

Богомаз, стоя на коленях под образами, страстно произнёс:

— Господи Иисусе! Да пребудет воля Твоя! Дай мне разума и душевной крепости. Помоги сделать всё, как должно. Без грехов и ошибок. Встать на путь истинный и не посрамиться в глазах других. Где найти правду? В чём моё спасение? — Он закрыл глаза и проговорил: — Не смогу усидеть на месте. Сам пойду в трактир к Новгородцу. Пусть меня сведёт с этим Митрофаном. И тогда уж сделаю окончательный выбор... Если не поймают гвардейцы эпарха! Господи, прости...

 

5.

Все попытки Аверкия удержать художника от рискованного поступка ни к чему не привели — тот стоял на своём. И пришлось не только выделить ему провожатого (из монахов покрепче), но и нарядить чернецом, выдав сопроводительную грамоту — дескать, это никто иной, как следующий в Константинополь по церковным делам член монастырской общины. С тем он и покинул обитель великомученика Неона.

Переплыли Босфор на одной из наёмных лодок. День клонился к вечеру, и охрана ворот, истомлённая зноем и однообразной работой, проверяла документы вполглаза. Получила необходимую пошлину и впустила в город.

Сердце Софиана билось, как сумасшедшее. Что судьбой ему уготовано? Сможет ли он уйти от опасностей и перехитрить супостатов? Вот и перекрёсток, обозначенный в письме Ерофея, а внизу харчевня. Вот и Василаки, позволяющий подняться к гостю на второй этаж. Вот и дверь в покои. Стук костяшкой пальца. Круглая физиономия сонного слуги. Крик из комнат по-русски:

   — Кто там, Харитошка?

   — Говорят, к тебе, болярин. Братья-иноки.

   — Живо пригласи.

Выйдя, Новгородец высоко поднял свечку. Изумлённо воскликнул:

   — Ба, да это ж Феофанище, разрази меня гром, сто чертей мне в ухо! — а потом перешёл на греческий: — Ну, входи, входи. Ты на самом деле постригся — или так, для отвода глаз? Надо же, храбрец! Я никак не ожидал, что отважишься ко мне заявиться.

Дорифор грустно улыбнулся:

   — Я и сам не ожидал от себя. Но твоё письмо вдруг разбередило мне душу... Где купец Митрофан? Как прочесть послание от известной тебе особы?

Русский рассмеялся:

   — Ну, теперь понятно, что тебя побудило... Мужики, мужики! Все мы одинаковы... А купца найдём только завтра. В ночь куда ж идти? До утра-то дотерпишь, господин любострастник? Харитоша вмиг накроет на стол. Посидим да обсудим. Ты склоняешься к поездке на Русь или как?

   — Я в сомнении. Надо взвесить тщательно.

   — Это верно. Есть у нас поговорка: семь раз Отмерь — один раз отрежь. И ещё: утро вечера мудренее. А пока потешим свою утробу — чем Бог послал.

Улеглись далеко за полночь. Сильно опьянев, пели песни и клялись в симпатии друг к другу. Ерофей убеждал, что у них на Волхове — вольное житьё, никакого тебе эпарха, никакой ночной гвардии, уж не говоря о татарах: те грозят им кулаком из-за Московии, но соваться на Ладогу не хватает сил. Феофан кивал, вроде соглашался, и порою спрашивал:

   — А монастыри на Руси какие?

   — Да похожи на ваши, — отвечал Новгородец. — Переходят на общежитские правила. Славится у нас Троицкая обитель, где игуменом — Сергий по прозванию Радонежский. Он и брат его, что зовётся Стефанием, скит срубили в лесу, жили вместе, а затем Стефаний отправился новые монастыри ставить. К Сергию же потянулось народишку видимо-невидимо. Никому нет отказа. Всех накормит, обогреет и вылечит. Истинно святой.

   — А столица Руси какая?

   — Ну, вообще-то Киев. Мать городов русских. Но давно завоёвана Литвой. Стало быть, не мать, а мачеха... А другая столица, на востоке, град Владимир Великий. Да владимирский князь и митрополит проживают сейчас в Москве. Но она тоже не столица, потому как Тверь, Новгород, Рязань и другие княжества — сами по себе.

   — Не пойму я что-то. Слишком много выпил, наверное.

   — Раз не понимаешь, значит мало. Потому что без выпивки в русских делах не разберёшься...

Утром Ерофей приказал слуге сбегать к Митрофану и позвать на завтрак. Харитон отсутствовал больше двух часов, но потом явился вместе с приглашённым — человеком скуластым, осанистым, узкоглазым, в жилах которого, вероятно, было немало монгольской крови. Тот, представившись Феофану сурожским купцом, передал из рук в руки запечатанный свиток.

Разломав сургуч, Софиан раскатал письмо и взволнованно принялся читать. Почерк был действительно дочки Гаттилузи:

«Здравствуй, Фео! Извини, что тревожу твой покой, но меня принуждают к этому крайние обстоятельства. Видимо, я скоро уйду из жизни. Вековое проклятие, заставляющее женщин моего рода добровольно умерщвлять себя, несомненно, сбудется и в моём случае. И заботит меня уже не моя личная судьба, а судьба детей. Именно о них и молю как-то позаботиться.

Выходя замуж за Варацце, я ещё не знала, что ношу под сердцем ребёнка. А когда супругу стало известно, что ему досталась жена, грузная от другого, ярости его не было границ. Он с тех пор и возненавидел меня. Год мы прожили порознь. Я благополучно разрешилась от бремени, и родившийся мальчик получил при крещении имя Григория. Консул Каффы постепенно смирился с его существованием, но потребовал, чтобы я родила ему собственных наследников. Но, увы, все четыре года, что мы прожили вместе, я хожу бесплодной. Может, потому, что не проявляю к дону Лукиано никакой симпатии? Или он стареет? Как бы там ни было, но его отношение ко мне за последние несколько месяцев сильно изменилось. Оскорблениям, унижениям несть числа. В наказание за малейшую оплошность он берёт меня силой, а недавно так ударил тростью, что сломал два ребра. Я неделю не вставала с кровати.

Жизнь моя превратилась в ад. От отчаяния я уже готова, вслед за бедной сестрой Фьореллой, вскрыть себе вены. И удерживают меня от этого шага только дочь и сын. Как Варацце поступит с ними? Будут ли они расти в безопасности?

Сделай что-нибудь, Феофан. Ты ведь понимаешь, наверное, что Григорий — от тебя, и ни от кого больше. Он и ты похожи. Скоро мальчику исполнится шесть, а его уму и смётке могут позавидовать взрослые. Если вы увидитесь, то наверняка станете друзьями.

Дорогой Фео! Обратиться мне больше не к кому. Уповаю на твою мудрость, Софиан. Прояви великодушие и спаси моих крошек.

Остаюсь по-прежнему преданной тебе. Ты мой ангел-хранитель. Я навек твоя.

Любящая Л.»

Дорифор сидел бледный, взволнованный, повторял одними губами: «Сын... Григорий...» Все смотрели на него в ожидании. Наконец, Ерофей не выдержал и спросил:

   — Ну, так как, дружище? Неприятные новости?

Живописец очнулся от своих мыслей и обвёл окружающих странными глазами, словно видел впервые. А потом ответил:

   — Я с тобой еду в Каффу. Это решено.

Новгородец и Сурожанин радостно пожали ему руки, снарядили Харитона за едой и выпивкой на первый этаж, приговаривая, что такое событие надобно отметить. Сын Николы молча соглашался, всё ещё пребывая в явной отстранённости от реального мира. Путешественник задал ему вопрос:

   — А Ромашку и Симеошку — что, берём заодно?

Тот пожал плечами:

   — Я не против...

   — Ну, тогда пошли своего монаха в мастерскую — пусть предупредит, чтоб готовились к послезавтрашнему отплытию.

Феофан сразу встрепенулся:

   — Только послезавтра? Я сойду с ума в ожидании. А нельзя ли отплыть сегодня?

Митрофан расплылся:

   — Ух, какой ты прыткий! Больно скор, как я погляжу. Нет, сегодня не успеем никак. Бочки с фряжским вином подвезут только нынче вечером. Ну, а завтра утром — пожалуй.

   — Завтра утром, завтра утром! — с воодушевлением воскликнул художник.

Русские смотрели на него, тонко ухмыляясь.

Подкрепившись, купец поспешил по своим делам, а племянник Никифора вместе с Ерофеем продолжали застолье. Тут монах, отправленный в мастерскую к Дорифору, возвратился с дурными вестями: Филимон не отпускает мальчишек и грозит пожаловаться эпарху, если те сбегут. И Анфиса тоже рассержена, что супруг не снизошёл даже до коротенькой весточки о своём отплытии.

   — Да, нехорошо получилось, — согласился грек. —• Надо было послать хоть какую-то грамотку. Ну, да ничего теперь не поделаешь. Как-нибудь смирится. А со временем и простит.

Ерофей сказал:

   — Жалко пострелят. Очень уж хотелось отправиться вместе с ними. Славные ребята.

Но монах его обнадёжил:

   — Я шепнул Роману на ушко, где мы обретаемся. В случае чего, смогут разыскать.

Софиан встревожился:

   — Филька-то не слышал? Не заложит эпарху?

Инок замотал головой:

   — Упаси Господь! И помыслить такое страшно.

Новгородец спросил:

   — Да неужто Филимон пойдёт на предательство?

Богомаз ответил:

   — Ой, не знаю, не знаю, дорогой. Алчность людей меняет. И толкает порой на всякие мерзости. А друзей превращает в лютых врагов.

Продолжали выпивать и закусывать, обсуждая планы предстоящего путешествия. После захода солнца прикатил Митрофан и обрадовал: всё вино погружено, можно на рассвете отчалить. За такую новость было грех не поднять бокалы. Сурожанин отказываться не стал.

Завалились спать далеко за полночь. Только Харитон, самый трезвый, складывал в передней сундук хозяина. Но и он вскоре прикорнул в уголке на полу, загасив свечу.

...Софиан никак не хотел открывать глаза и не мог понять, кто его трясёт. А потом узнал дюжего монаха и услышал его испуганную речь:

   — Ваша дочь пришла! Ваша дочь пришла!

   — Что? Какая дочь?

   — Ваша дочь Гликерья.

   — Господи помилуй! — Дорифор поднялся и едва не упал от пронзившей черепную коробку боли. — Брр, в глазах темно... Надо ж так напиться!.. Где она? Где моя кровиночка?

Глика бросилась родителю в ноги:

   — Папенька, родной! Убегай немедля! Я пришла, чтоб предупредить...

   — Встань скорей. Ничего не соображу. Ты о чём? Говори яснее.

Дочка рассказала взахлёб:

   — Дядя Филимон озверел вконец. И решил донести на тебя эпарху. Но Роман и Сёмка повалили его и связали. А когда маменька попыталась им помешать, пригрозили связать и её. Дескать, убежим с хозяином, несмотря ни на что. Маменька всю ночь не сомкнула глаз и твердила, как полоумная: «Не пущу его в Каффу, не пущу! Лучше пусть в тюрьме сгинет».

   — Ну, а дальше?

   — Я потом задремала, а под утро вижу: маменька куда-то пропала. Не иначе, побежала к эпарху. Я — к мальчишкам: что делать? Мы сначала подумали, что помчимся в порт, но потом решили, что ещё можешь быть в трактире. И тогда разделились: Симеон и Роман поехали к Золотому Рогу, а меня же отрядили сюда. Уходи, беги! Если ещё не поздно... — И заплакала: — Как мне тяжело!.. Отпускать тебя в дальние края... Может, не увидимся больше... Только с маменькой нельзя согласиться: лучше знать, что ты счастлив где-то далеко, чем отправить в узилище... Потому что сильно, очень сильно тебя люблю!..

Он её успокаивал, говорил, что Анфиса вряд ли способна на подобную подлость. Но Гликерья не верила и просила поторопиться.

Только погрузили вещи на подводу и открыли ворота, чтобы ехать, как монах-здоровяк выпалил истошно:

   — Караул! Конные гвардейцы!

С улицы донёсся топот копыт. Ерофей Новгородец обернулся к художнику:

   — Нас они не тронут. Убегай через крышу. Встретимся в порту.

А купец Митрофан добавил:

   — Попытаемся их задержать.

   — Папенька, скорее! — закричала дочка.

Феофан ответил:

   — Будь что будет. — Обнял девочку на прощанье: — Ну, прощай, родная! Если Бог позволит, встретимся ещё.

   — Пресвятая Дева Мария не оставит нас...

Он скользнул в окно, вылез на карниз и по водосточной трубе перебрался на кровлю. Снова пригодились его закалка и давнишние навыки бродячего акробата: разбежавшись, перепрыгнул на балкон соседнего дома, подтянулся, перебросил тело через перила и опять побежал по крыше. На одном из дворов увидел осёдланного коня, оттолкнул хозяина, сам вскочил на лошадь и помчался во весь опор. По дороге шептал: «Господи помилуй! Выручи меня! Дай увидеть Летицию! Сына дорогого... Помоги их спасти!» И пустился петлять по городу, заметая след.

А гвардейцы эпарха, упустив его в заведении Василаки и безрезультатно порыскав по кварталу, рассудили здраво: надо мчаться к пристани Золотого Рога и ловить Софиана там. Осмотреть торговое русское судно. И велеть начальнику порта, чтоб закрыл железные ворота залива, не пустил корабль в открытое море.

Между тем Новгородец, Сурожанин и слуга Харитон на подводе прибыли к причалу. Их уже давно поджидали компаньоны-купцы и Роман с Симеоном. Занесли вещи в трюм, стали всматриваться в берег — не появится ли где Дорифор?

Вдруг Роман воскликнул:

   — Вот он! Вот он! На лошади!

И действительно: все увидели живописца, скачущего к ним, только пыль вздымалась из-под копыт. Но и справа, и слева, наперерез, выскочили отряды конных гвардейцев.

   — Всё пропало! — прошептал Симеон.

   — Не успеет, — согласился с ним Ерофей и махнул рукой безнадёжно.

Но не тут-то было: Феофан, практически уже окружённый, соскочил с седла и, метнувшись к морю, прыгнул в воду ласточкой. Это было очень рискованно, ибо корабли, пришвартованные к причалу носами и раскачиваясь на волнах, то и дело соприкасались бортами, норовя раздавить пловца.

   — Не спасётся, — Митрофан закрыл глаза ладонью и отвернулся.

   — Матерь Божья, помоги ему, — осенил себя крестом Харитон.

   — Жив! Плывёт! — заорал Симеон, прыгая и тыча указательным пальцем в сторону кормы соседнего судна.

   — Слава Богу!

   — Мы его сейчас выловим.

   — Капитан, отчаливай: как бы гвардейцы не попали на палубу.

В это время решетчатые ворота, створки которых были на канатах притянуты к берегам залива, открывая выход из бухты, начали с железным скрежетом сходиться.

   — Парус поднимай!

   — Не успеем!

   — Феофана тащите!

Уцепившись за верёвку, брошенную ему, Дорифор вскарабкался на купеческую ладью. Совершенно мокрый, в белой нательной рубахе и портах, прилепившихся к телу, он стоял босыми ногами в натёкшей луже. И бессмысленно улыбался, будто бы блаженный.

А ворота медленно съезжались.

   — Не успеем!

   — Ну, ещё чуток!

И какой-то доли секунды не хватило створкам, чтобы преградить им дорогу.

Судно Сурожанина вырвалось наружу.

   — Спасены! Спасены! — закричали все, обнимаясь, и радуясь.

Сын Николы глядел на Константинополь, отползающий от него, как поверженный, недовольный тигр, промахнувшийся на охоте. Феофан печалился только о Гликерье. Как она одна в этом страшном городе, средь недобрых, невеликодушных людей? Сможет ли прожить, выстоять и остаться самой собой? Как помочь бедной Хромоножке?

Чёрное море открывалось перед ними. Незнакомое, непонятное. Словно новая пора в жизни.

 

1.

Город-крепость Сурож тоже находилась под властью Генуи. По устройству она напоминала Галату — те же зубчатые фортификационные стены с бойницами, те же рвы и мосты, цитадель с замком консула и латинской церковью; то же управление — консул, назначавшийся генуэзским дожем, старший казначей — массарий, и судья — викарий, и полиция во главе с кавалерием. Но, в отличие от вотчины Гаттилузи, население Сурожа в основном состояло из русских — выходцев из Новгорода Великого и Москвы. Были они гостями и возили из центральных княжеств Руси мёд, пушнину, воск и кожи, продавая их в Византии, а из Византии на Русь — украшения, ткани, пряности и вино. Возглавлял корпорацию русских гостей Некомат — друг и ставленник татарского темника Мамая.

Здесь необходимо прояснить ситуацию с татарами. Некогда огромное мощное государство, именуемое нами традиционно Золотой Ордой, к середине XIV века из-за внутренних распрей распалось на части. Центр первой из них оставался по-прежнему в Сарае-Берке. Правил там Келди-Бек. Во второй, чуть севернее, со столицей в Булгаре заправлял Булат-Тиму. Третья часть располагалась в Крыму, где в Солхате на троне восседал хан Абдулла. В 1370 году он умер, и его место занял Мухаммад-Булак.

И Сарай-Берке, и Солхат соперничали друг с другом, иногда доходило до вооружённой борьбы. (Этим, кстати, частенько пользовались русские князья: те, кто ссорился с Келди-Беком и не получал от него ярлык на княжение, ехал в Крым, чтобы получить ярлык от Мухаммада-Булака. И наоборот).

Во второй половине XIV века в Крымском ханстве на первые роли выдвинулся темник Мамай. Он не мог претендовать на престол, так как не был потомком Чингисхана, и успешно управлял от имени хана Абдуллы, а затем и Мухаммада-Булака.

С консулом Каффы — Лукиано ди Варацце — у Мамая сложились напряжённые отношения. Монтенегро презирал татар, так как многие из них до того времени оставались язычниками, не хотел иметь никаких контактов, а порой даже угрожал. И Мамай платил ему тем же. А зато с консулом Сурожа — Кристиано Торрилья — и главой корпорации купцов Некоматом дружил, получая неизменный процент от торговых сделок. И поэтому с удовольствием узнал о прибытии нового корабля из Константинополя. Митрофан с Некоматом поспешили в ставку хана в Солхате вскоре по приезде.

За высокой оградой дворца находился кусочек рая на земле — изумрудные лужайки и подстриженные кусты, многочисленные клумбы и затейливые фонтаны. По траве разгуливали павлины. А в бассейнах плавали золотые рыбки. Стройные рабыни с голыми пупками, но с закрытыми лицами, осыпали приезжих лепестками роз. Первым делом путников проводили в баню, где всё те же рабыни, сняв шальвары и лифы, впрочем, оставаясь с вуалью на лице, долго тёрли и мыли измученные в дороге тела гостей, доводя их своими ласками до экстаза. Угощали шербетом и заморскими фруктами. Убаюкивали, пристраиваясь рядом на ложе. А затем, во второй половине дня, ближе к вечеру, как жара уменьшилась и мозги перестали плавиться, посетителей проводили к темнику. Он сидел на полу на подушках, по-турецки скрестив ноги. Голова была бритая, а на ней — маленькая пёстрая шапочка. Пёстрый самаркандский халат живописно струил шелка вдоль Мамаева торса. На ногах — туфли с загнутыми кверху носами, без задников, открывали голые пятки, выкрашенные хной. Точно так же, красной киноварью, были выкрашены ладони. На лице растительность имел жидкую, а глаза маленькие, хваткие и злые. Подносил ко рту пиалку с кумысом.

Некомат хорошо говорил по-татарски и служил переводчиком. Митрофан благоговейно внимал. Преподнёс именитому хозяину ларь из чёрного дерева. Повернув в замке ключик, воевода откинул крышку и увидел внутри россыпь драгоценных камней. Закивал, зацокал языком:

   — Вай, какая прелесть! Все мои жёны будут очень рады. А корицу и бенгальский опий привёз?

   — Мы доставили вашей светлости три огромных ящика.

   — Вай, какой молодец! Мы тебе дадим подорожную грамоту. Сможешь беспрепятственно следовать на Русь.

Посудачили о делах в Византии. У Мамая на этот счёт было собственное мнение:

   — Турки завоюют Царьград. Вот увидишь. А потом юг Иеропии. Остальное захватим мы. И арабы. Потому что христианская вера — вялая вера. Не воспитывает сильных людей. «Доброта», «единобрачие» и «любовь к врагам»... Тьфу! Какая-то гниль и плесень. Мусульманская вера — истинная вера. Вера завоевателей и воинов. И она будет править миром.

Христиане-русские деликатно молчали. Некомат перевёл тему разговора в новое русло:

   — А ещё на корабле Митрофана прибыл некий грек, живописец, следующий в Каффу.

У татарина на лице появилось брезгливое выражение:

   — В Каффу? Грек? По какой нужде?

   — У него там сын. Между прочим, от жены Монтенегро.

Воевода всплеснул красными ладонями:

   — Вай, какой шустрый! А Варацце, оказывается, рогат? Ха-ха-ха! Так ему и надо.

   — Вероятно, живописец будет принят во дворце консула, — продолжал глава сурожских купцов, — вот я и подумал: не воспользоваться ли этим в интересах вашей светлости? Вы и ваши друзья венецианцы очень генуэзцев не любите.

Поморгав, Мамай хитро улыбнулся:

   — Котелок у тебя варит, Некомашка. Ты хороший друг и опасный враг. — И со смехом добавил по-русски: — Плять такая! — Но потом сразу посерьёзнел: — Я бы стал безмозглым ослом, если б упустил сей счастливый случай. Мне его посылает Небо! Говоришь, что грек этот — живописец? У меня возникла одна задумка... Но о ней — потом. А пока — наслаждайтесь моим гостеприимством. Завтра на рассвете, перед вашим отъездом, ты получишь все необходимые распоряжения.

   — Буду рад служить...

Провожая гостей на крыльце дворца, приближённый Мамая передал Некомату от имени хозяина небольшую серую коробочку. И сказал:

   — Если твой художник удостоится чести расписать покои господина, о котором вы вели разговор, пусть насыплет в краску этот порошок. Снадобье действует хоть и медленно, но надёжно. Месяца через два дело будет кончено.

   — А художник не пострадает?

   — Нет, в ничтожных дозах сей состав не опасен.

   — Я надеюсь на успех предприятия.

   — А уж как надеется мой повелитель ! В случае успеха не почувствуешь себя обделённым.

   — Представляю.

 

2

.

Между Сурожем и Каффой — полдня неспешной езды на лошади. Феофан с подмастерьями и Ерофей Новгородец со слугой Харитоном, погрузившись в две крытые повозки, двигались по горной дороге шесть часов и ещё до пика жары прибыли во владение ди Варацце. Городок превосходил фактории Гаттилузи и Торрилья вместе взятые — и по площади, и по высоте оборонительных стен. Ведь недаром около тридцати лет назад армия хана Джанибека убралась к себе в Золотую Орду, обломав зубы об эти камни, лишь смогла заразить местных генуэзцев моровой язвой. Из бойниц виднелись чёрные жерла пушек. А над башней-донжоном консула развевался флаг — красный крест на белом фоне.

Ерофей имел небольшой особняк в пригороде Каффы. Он любил проводить здесь зиму, возвратившись из дальних странствий. Получив от родителя, новгородского боярина, крупное наследство, он открыл ростовщическое дело. Деньги давались в ссуду под большой рост — проценты, на которые Ерофей и жил, не отказывая себе ни в чём. В том числе и в приобретении домика на красивом побережье Сурожского (Чёрного) моря.

В городе знали его хорошо. В том числе и консул. Дону Лукиано, тоже здоровяку, нравился этот мощный русский, обладавший способностью выпить бочку неразбавленного вина и почти что не запьянеть. Новгородца часто приглашали на балы во дворец. Так что напроситься на приём к Монтенегро вместе с Дорифором не составило для него ни малейшего труда.

Нарядившись в лучшие из платьев и оставив дом под присмотром слуг, грек и русский направились в гости к итальянцу. Софиан, несмотря на смуглость кожи, был довольно бледен и бессчётное число раз спрашивал у друга:

   — Как я выгляжу? Воротник не кажется слишком узким?

Путешественник ухмылялся:

   — Краше не бывает. Словно новобрачный. И такой же взволнованный.

   — Разволнуешься, если ждёшь свидания с подрастающим сыном! — и одёргивал рукава, чересчур короткие, по его ощущению.

Наконец, добрались до дворца ди Варацце, расположенного внутри замка. Утопая в зелени фруктового сада, беломраморный, с толстыми колоннами, он казался античным храмом, словно бы сошедшим со страниц «Илиады» или «Одиссеи». Впрочем, не исключено, что постройка и была раньше таковой, ведь давным-давно на месте Каффы находилась древнегреческая колония Феодосия, и отдельные здания могли сохраниться, будучи приспособленными в дальнейшем для иных целей.

Консул принял гостей в нижней зале, где по мраморному мозаичному полу цокали когтями квёлые борзые. Лукиано вышел в белом просторном балахоне, сильно напоминающем тогу римского патриция, и матерчатой плоской шляпе; объяснил своё одеяние просто: «Задыхаемся от ужасной жары. Не до бархата и сукна. Я уж по-домашнему, вы не придирайтесь».

Монтенегро не понравился живописцу сразу. Эта дряблая кожа и мешки под глазами, красные прожилки на крыльях носа и слюнявые губы, толстые нескладные пальцы — вызывали в художнике отвращение. «И ему принадлежит право брать Летицию без её желания? — содрогался грек. — Ненавижу. Задушить готов».

Подали холодное пиво. Ерофей представил своего спутника:

   — Феофан Дорифор по прозвищу Софиан, знаменитый иконописец. Следует ко мне в Новгород со учениками. Мы, пока будем выправлять подорожную у татар в Солхате, видимо, пробудем здесь несколько недель. Так что может и на вас потрудиться — скажем, нарисовать ваш портрет. Или изукрасить стену в спальне. Заодно и подзаработает.

   — Сколько вы берёте? — осведомился хозяин.

   — За панно — десять золотых. За портрет на доске — дешевле.

   — Что ж, вполне приемлемо. Но портрет мне не нужен — я и в зеркало на себя не люблю смотреть, не хватало ещё на картину любоваться!

   — А портрет супруги? — вроде между прочим спросил Новгородец.

Сын Николы напрягся, а лицо Монтенегро сделалось недобрым:

   — Нет, Летиции сейчас не до этого.

   — Что-нибудь случилось? Уж не заболела ли синьора Варацце?

   — Здоровее нас. Просто мы повздорили. И пришлось её наказать — запереть в донжоне и не разрешить выходить к гостям.

Ерофей воскликнул:

   — Вы слишком суровы, дон Лукиано! На Руси, что греха таить, тоже поколачивают супруг, запирают в холодной... Но от вас, итальянца, соплеменника Данте и Петрарки, я не ожидал.

Генуэзец побагровел:

   — Попросил бы оценки моего поведения сохранять при себе. А иначе я могу отказать вам от дома.

Новгородец заизвинялся:

   — Что вы, что вы, вовсе не хотел вас обидеть. Как у русских говорят, можете жену с кашей скушать, и никто вам слова не скажет поперёк. Не серчайте, прошу прощения. Так вернёмся же к моему приятелю: будет ли получен заказ на его работу?

Помолчав, консул разрешил:

   — Хорошо, пусть распишет спальню. Что-нибудь Библейское, но не слишком мрачное. Что-нибудь из райской жизни Евы и Адама, к примеру. Но вначале я хочу посмотреть эскизы. Вдруг мне не понравится?

   — Воля ваша — закон, — поклонился художник. — Нынче воскресенье, я берусь к среде принести наброски.

   — Лучше к четвергу — в среду буду занят.

   — Значит, к четвергу.

Покидая замок, Софиан поделился невесёлыми мыслями:

   — Господи, она в заключении! Вот ведь негодяй!

   — Главное, жива, — успокоил его путешественник. — Ты боялся, что опоздаешь.

   — Это верно. Интересно, дети с нею?

   — Скоро всё узнаем.

А коробочка с зельем от Мамая находилась у подмастерья Романа. Некомат с Митрофаном, возвращаясь от темника домой, рассудили здраво: как бы ни был Дорифор зол на консула Каффы, он его убивать не станет — в силу убеждений, человеколюбия и вообще доброты душевной; говорить с ним на эту тему — время зря терять и прошляпить всё дело. Ерофей дружит с ди Варацце и тоже не захочет причинять ему вред; Симеон же ещё слишком юн, да и проболтается; лучшего исполнителя, чем Роман, трудно отыскать — парень простодушный, доверчивый, преданный хозяину и как раз состоит при красках, сможет подмешать отраву в любой момент. По приезде говорили с молодым человеком тайно. Объяснили, что необходимо помочь патрону устранить гнусного соперника. Риска никакого. Ни один из слуг Монтенегро не поймёт, где запрятан яд. Словом, убедили. Подмастерье принял коробочку, спрятал в сундучке, но пока окончательно не решил, сможет ли когда преступить первую Заповедь Господню — «не убий». Даже ради хозяина. Слишком уж велик грех.

А хозяин объявил конкурс — кто придумает лучший сюжет для фрески на стене в спальне Лукиано. Через день обсуждали сделанное. Первым эскизы показывал Симеон — у него Ева угощала Адама яблоком, а ехидный змей, чем-то похожий на Филимона, усмехался, свисая с ветки Древа Познания. Феофан одобрил. У Романа изображался иной момент — сотворение Евы из ребра; а Адам с израненной грудью возлежал в забытье на ложе. В целом было неплохо, но, пожалуй, слишком серьёзно для обычной опочивальни. Наконец, свой набросок развернул Софиан: это было знакомство первого мужчины с первой женщиной, робкое, взволнованное, а вокруг стояли звери райского сада и смотрели на них с ликованием.

   — Боже, что за прелесть! — восхитился Роман. — У меня и близко ничего нет подобного, я, конечно же, уступаю учителю! — ив сердцах скомкал свой пергамент.

Симеон сказал:

   — Разумеется, у мастера лучше. Но вот здесь, в уголке, я бы змия добавил. Пусть висит на ветке. Как напоминание о возможности грехопадения.

   — Хорошо, добавим, — согласился наставник. — И ещё у Романа выразительно получилось зарево. Тоже надо взять.

Оба ученика были польщены и благодарили. А художник подвёл итог:

   — Вместе со мною будете ходить во дворец — помогать с грунтовкой и мешать краски. И отдельные фрагменты поручу вам писать. Я один не справлюсь.

При словах «мешать краски» у Романа ёкнуло сердце. Он подумал: «Нет, рука не поднимется, не смогу». Но Фортуна распорядилась иначе.

 

3

.

Консул заключил жену в башню после того, как её поймали при попытке самоубийства — чуть ли не за пятку схватили и втащили в окно обратно. Дама билась в истерике и кричала, что покончит с собой всё равно, примет яд, повесится, лишь бы разорвать узы ненавистного брака. Монтенегро распорядился содержать Летицию в комнате с зарешеченными окнами, не давать никаких колющих и режущих предметов, а постель стелить на полу, чтобы даже за спинку кровати не было возможности зацепить петлю. И к хозяйке допускалась всего лишь одна служанка, привезённая из Галаты, верная Анжела. Перед тем как впустить её к госпоже, караульные башни совершенно бесцеремонно женщину обыскивали. О свидании с детьми не могло быть и речи. И поэтому дочка Гаттилузи каждый раз спрашивала у пришедшей наперсницы:

   — Как там крошки? Всё ли с ними в порядке?

   — Совершенно, мона Летиция, совершенно.

   — Посмотри мне в глаза, Анжела. Правду говоришь? Ничего не скрываешь?

   — Да клянусь, чтоб мне провалиться! Синьорино Григорио кушал хорошо, не капризничал и не плакал, пел весёлые песенки. И у синьорины Томмазы нынче было славное настроение — в приближении дня её именин ожидает драгоценных подарков. В общем, не печальтесь.

Но хозяйка хмурилась, надувала губы:

   — Как же я могу не печалиться? Мать сидит под замком, а они там весело поют и довольны. «Доброе известие »!

   — Что ж, по-вашему, было б лучше, если бы они заболели и хныкали?

   — Замолчи, негодная! Вечно ты смеёшься над моими словами. Я схожу с ума и сама не знаю, чего хотеть. Камень на душе, и не видно никакого просвета.

   — Ну, так я вам его открою.

   — Что?

   — Просвет. Да и камушек с души скину.

   — Ты о чём? Снова издеваешься?

   — Нет, нисколько. — Наклонившись, сказала шёпотом: — Тот, о ком вы думаете всё время, очень, очень близко.

   — Не пойму...

Но Анжела подняла указательный палец кверху, помотала им вправо-влево, затем приложила его к губам. Обмакнув ложку в красный соус, начертала на серебряном блюде букву «F».

Вскрикнув, госпожа ди Варацце пробормотала:

   — Неужели?!

А служанка нарочито бесстрастным тоном громко заговорила:

   — Дон Эурофео, русский путешественник — помните его? — пригласил к себе в Новый город, что на севере Руси, из Константинополя некоего художника... Познакомил его с доном Лукиано. И синьор консул заказал ему расписать свою спальню. Чем художник теперь и занят.

   — Рядом? Во дворце?!

   — Ну, конечно.

Слёзы потекли из глаз у Летиции. Страстно сжав ладони, женщина зашевелила губами:

   — О, святая Мадонна! Ты меня услышала. Я теперь спасена, спасена. — Посмотрев на подручную с воодушевлением, в полный голос произнесла: — Мне необходимо встретиться с ди Варацце. И сказать ему, что намерение накладывать на себя руки у меня пропало. Я раскаялась в своём поведении и прошу у супруга прощения.

Покивав, Анжела ответила:

   — Доведу слова вашей светлости до ушей падре Бонифация. Он их передаст дону Лукиано.

   — Да, святой отец добр ко мне. Не откажется помочь, я уверена.

Через день действительно Монтенегро появился в донжоне собственной персоной. Озабоченно проследовал в комнату жены и остановился, будто чёрная скала, на пороге. Та вскочила с матраса, что раскатан был на дощатом полу, и, почтительно опустив глаза, поклонилась. Муж спросил:

   — Вы желали видеть меня? Больше не буяните?

Дочка Гаттилузи вздохнула:

   — Заточение повлияло на мою душу. Осознала ошибку и хочу принести заверения: ничего плохого делать я с собой не намерена.

   — И готовы поклясться в этом на кресте падре Бонифация?

   — Без каких-либо колебаний.

   — И согласны стать полноценной супругой? Не отказываться больше от брачного ложа?

   — Я всецело ваша. Эту ночь мы проведём совместно.

   — К сожалению, сейчас у меня в опочивальне находиться нельзя — пахнет красками. Там работает художник из Константинополя — он у нас проездом, — и рисует на стене прелестную фреску. Но как только закончит, я туда вселюсь. И надеюсь, что не один.

   — Где же ваша светлость теперь ночует?

   — На диване у себя в кабинете.

   — О, как неудобно! Вы могли бы устроиться на моей половине...

   — С удовольствием приму это приглашение. — Ди Варацце смягчился. — Вы и в самом деле, мадонна, сильно изменились. Кротость и покорность, глаз не смеете на меня поднять... Вроде бы другой человек!

   — Так оно и есть: я переродилась. Больше нет печали и скорби, будущее видится мне в радужных тонах. Предвкушением близкого счастья наполняется сердце.

   — Господи, помилуй!

   — Вам сие не нравится?

   — Нет, я потрясён. Этих слов я тщетно ожидал много лет назад, после нашей свадьбы. Неужели свершилось? Надо было раньше посадить вас в узилище, чтобы вы прозрели.

Мягко улыбнувшись, итальянка ответила:

   — Лучше поздно, чем никогда.

Консул обратился к охране:

   — Её светлость свободна. Кликните Анжелу — пусть поможет ей перейти во дворец.

День спустя к Феофану, направлявшемуся в покои Монтенегро, подбежала служанка и сказала быстро:

   — В два часа пополудни. На скамейке сада. Будут ожидать. — И мгновенно скрылась.

Грек стоял взволнованный, потрясённый. Подошедший Роман спросил:

   — Что-нибудь случилось, учитель?

Мастер проворчал:

   — Ничего, ничего, всё идёт как надо... Ты сегодня будешь сам писать свой закат.

   — Доверяете?

   — Ну, ещё бы. И к тому же мне придётся отлучиться на время.

Молодой человек сопоставил факты, догадался и произнёс:

   — Потружусь на совесть за нас двоих. — А коробочка по-прежнему лежала у него дома в сундуке, пустить её в дело он пока не решался.

В полдень, как обычно, поварёнок с кухни притащил художникам трапезу в корзинке — молоко, два куска телятины, несколько гроздей винограда и пирог с сыром. Дорифор ел рассеянно, а на реплики подмастерья часто отвечал невпопад. Больше не работал и смотрел, как помощник кладёт мазки. А потом и вовсе поднялся:

   — Ладно, мне пора.

   — Вы надолго?

   — Думаю, не слишком.

Он спустился в сад… Было очень жарко, зелень стояла не колыхаясь, разомлевшая и горячая, не такая сочная, как обычно, пахло пылью и сухой хвоей. Из травы выпрыгнул кузнечик, словно бы обжёгся о каменную дорожку, подскочил от ужаса и исчез в траве. Колокол домовой капеллы пробил два часа.

Софиан отыскал скамейку, но она стояла на самом пекле, и садиться на неё не хотелось. Он шагнул в тень под дерево и устроился прямо на земле, прислонившись спиной к стволу. Было очень тихо, если не считать частые удары собственного сердца.

Феофан подумал: «Почему я люблю эту женщину? Ведь кругом множество других, и покладистее, и красивее. Почему от имени её одного я теряю разум? Вот приехал сюда, за море, и рискую жизнью, отбивая жену у такого грозного мужа? Богомерзко ли сие или богоугодно?» И ответил сам: «Непонятно. Почему Данте восхищался Беатриче, а Петрарка Лаурой? Это нечто такое, что выше нас. Часть того, что зовётся Судьбой. И теперь я связан с Летицией неразрывно, что бы с нами двоими ни случилось, — общим сыном. Он соединил нас навечно. Стало быть, у меня на Летицию прав не меньше, чем у Варацце. Может, именно Лукиано и есть разлучник? Несмотря на венчание в церкви?»

Дорифор услышал лёгкие шаги. Встрепенулся и увидел, как она идёт по дорожке в светлом шёлковом платье, шёлковой накидке на голове и таких же в туфельках с шёлковым верхом. На лице её, неизменно прелестном, с тонкими чертами и по-прежнему пухлыми губами, может быть, слегка похудевшем, осунувшемся (видимо, как следствие заключения в башне), он прочёл крайнюю взволнованность, даже страх. Женщина искала его глазами — неужели не смог прийти? — ведь скамейка в саду пуста...

Сын Николы поднялся из-под дерева и шагнул ей навстречу.

Взгляд Летиции вспыхнул, как щепоть пороха, брошенного в огонь. Губы приоткрылись от вздоха. Обе её ладони соединились, пальцы переплелись и прижались к груди.

   — Здравствуй, — прошептал богомаз. — Как я рад, что мы снова вместе.

Ничего не произнося, дочка Гаттилузи бросилась к нему и прильнула пылко, крепко обхватив, как святую вещь. Подняла лицо, мокрое от слёз. И проговорила:

   — Фео, дорогой! Ты не представляешь, как я счастлива в эту минуту. После этого умереть не страшно.

   — Мы с тобой умрём только так — обнявшись. Потому что жить друг без друга не в состоянии.

   — Да, не в состоянии.

Он повёл её в тень под дерево, и объятиям их, поцелуям, страсти — не было границ. И высокая трава раскачивалась над лицами влюблённых, обессиленно лежавших прямо на земле. Муравей прополз по её обнажённой груди. Софиан дунул на него и прогнал. Женщина сказала:

   — Вот и я иногда чувствую себя такой муравьихой. Ди Варацце дунет — и я улечу.

   — Не позволю. Ты теперь не одна. Можно повидать сына?

   — Завтра приведу обоих детей посмотреть, как расписывают спальню.

   — Очень хорошо. А Григорий знает, кто его отец?

   — Он уверен, что Лукиано. Но чуть позже я ему признаюсь.

На капелле ударил колокол — было три часа.

Итальянка заторопилась, начала поправлять одежду, стряхивать с шелков пыль.

   — Значит, завтра?

   — Завтра... Я теперь пойду первая. Ты — немного позже.

   — Ну, конечно. Не беспокойся.

Возвратившись в спальню ди Варацце, Дорифор присел в уголке, в холодке, приходил в себя. Ученик заметил:

   — Я почти закончил рассвет.

   — Вижу, вижу. Получилось сильно.

   — Извините, учитель, но у вас в волосах — сухие травинки.

Он смутился, начал вычищать. Молодой человек вздохнул:

   — Даже позавидуешь...

Феофан удивился:

   — Ты о чём?

   — Будет ли в моей жизни истинная любовь?

Мастер проворчал:

   — Тут завидовать нечему. Я и счастлив, и несчастлив одновременно. Слишком много помех нашим чувствам...

Подмастерье сказал:

   — Основная помеха — муж...

   — Тс-с! Ни слова больше.

   — Я молчу. Мы и так понимаем друг друга. — А себе сказал: «Может быть, рискнуть? И помочь хозяину? Господи, как страшно! Нет, нельзя, нельзя. Надо ещё подумать. Здесь работы, как минимум, на два дня. Выбор сделаю завтра утром ».

 

4.

Неожиданно вечером Роман заболел — то и дело его рвало, он дрожал, как осиновый лист, и не мог согреться. Ночью бредил и впадал в забытье. Но к рассвету сделался спокойнее. Тем не менее Дорифор не позволил ему подняться с постели и к Варацце на работу в качестве подручного взял с собой Симеона. Мальчик был несказанно горд. А пока здоровые обитатели домика завтракали в столовой, хворый подмастерье поднялся и, покачиваясь от слабости, вытащил из сундучка серую коробочку. Плохо соображая, что делает, высыпал её содержимое в банку свежей серой краски, размешал кистью и закрыл крышкой. Прошептал: «Будь что будет. Может, я болею из-за того, что вот эта дрянь у меня под кроватью? Сам избавлюсь и хозяину помогу. Видно, Провидению так угодно». Рухнул на матрас и мгновенно заснул, умиротворённый. Симеон же, зайдя, прихватил все банки и пошёл вслед за мастером. Тот спросил:

   — Как Роман?

   — Спит без задних ног.

   — Это хорошо. Значит, поправляется.

Фреска в самом деле близилась к своему завершению. Феофан прописывал последних животных, а подручный дорисовывал фон, землю и траву. Сразу пополудни дверь открылась, и вошла Летиция вместе с детьми. Старшей дочке, Томмазе, в скором времени исполнялось четырнадцать. Невысокого роста, полноватая, девочка во многом напоминала мать, но, пожалуй, ей не хватало той изысканности и лёгкости, что всегда отличали наследницу Гаттилузи; крупные черты Пьеро Барди, к сожалению, повлияли на её внешность не лучшим образом. Но зато мальчик был прелестен. Тёмно-русый, кудрявый, как ангелочек, с карими пронзительными глазами и здоровым цветом лица. А его нежным пальцам, не по-детски длинным и тонким, мог бы позавидовать каждый музыкант.

Женщина сказала:

   — Здравствуйте, мессир. С разрешения мужа, мы пришли посмотреть на вашу работу. О, какое чудо! Вы изобразили Эдемский сад столь искусно, словно побывали в нём сами.

У Томмазы вырвалось:

   — Ой, какие птички! Козочки, барашки! Мне так нравится!

А синьора ди Варацце обратилась к сыну:

   — Ну, Григорио, отвечай — что это за люди здесь нарисованы?

   — Эти, посредине?

   — Да.

   — Голые?

   — Обнажённые.

   — Я не знаю.

   — Господи, ну как же? Кто был изгнан из рая на землю за грехи?

   — Ева и Адам.

   — Ну, так вот.

   — Эти голые синьоры — Ева и Адам?

   — Разумеется.

   — А чего они без одежды? В баню собрались?

Дочка захихикала, а родительница ответила:

   — Нет, они в раю были столь невинны, что не сознавали своей наготы, никого не стесняясь, в том числе и друг друга. Но, вкусив от Древа Познания, сразу же прозрели и прикрыли плоть. Что мы вынуждены до сих пор делать.

   — Почему? — спросил мальчуган.

   — Так как и на нас — первородный грех.

   — Значит, все мы грешны?

   — К сожалению.

   — И не попадём в рай?

   — Нет, Иисус Христос, претерпев муки на кресте, искупил провинность Евы и Адама. Сделал наши души бессмертными. И поэтому христиане называют Его Спасителем.

Тут вмешалась девочка и сказала:

   — Но окажется в раю только тот, кто не станет грешить в дальнейшем. Видишь змия на ветке? Он и ныне продолжает всех толкать на различные гадости.

   — Фу, какой противный!

Дорифор заметил:

   — Предложил изобразить его на картине мой подручный — Симеон по прозвищу Чёрный. Как напоминание о том, что победа добра над злом ещё не свершилась.

Подмастерье, покраснев, поклонился.

   — Вы прекрасно поработали, господа, — оценила Летиция. — Я, пожалуй, попрошу мужа поменяться спальнями. Он человек суровый, и ему не до подобных «ше-д’овров». А моей душе радостно становится от соприкосновения с подлинным искусством.

Софиан тоже поклонился:

   — Я польщён, сударыня. Почитаю за счастье вам служить.

Женщина опять повернулась к сыну:

   — А тебе, Григорио, нравится панно?

   — Очень нравится.

   — Ну, тогда пойди, поблагодари синьора художника. Протяни ему руку и пожми. Думаю, он обрадуется.

Мальчик повиновался. Посмотрел на отца без малейшей опаски, даже с любопытством. Феофан при виде себя самого, только маленького, полного энергии и надежд на долгую, счастливую жизнь, так расчувствовался, что едва не заплакал. Слушал слова ребёнка:

   — Можно мне пожать вашу руку? И сказать спасибо за картину?

   — Можно, дорогой. Буду только рад.

Детская ладошка утонула в его ладони — нежная, прохладная. Снова их глаза задержались друг на друге. Вроде что-то поняли, не известное раньше. Неожиданно парнишка дёрнул руку, отступил, смутился. Обернулся к матери:

   — Хватит! Надоело! Я хочу на воздух!

   — Что случилось, милый?

   — От картины идёт скверный запах!

Богомаз ответил:

   — Краски не просохли ещё.

   — Мама, мама, пошли отсюда! — хныкал сорванец.

   — Хорошо, идём. До свиданья, мессир. Да хранит вас Бог.

   — До свиданья, мадонна. Был польщён вашим посещением...

Проводив взглядом даму и детей, Симеон сказал:

   — Настоящая фряжская красавица. — Помолчав, добавил: — Дочка тоже у неё ничего. Только задавака.

   — Почему ты решил?

   — В тот момент, как зашла речь о змие и обо мне, даже не кивнула. Не удостоила. Вроде я какой-то холоп.

   — У вельмож свои представления о вежливости. А мальчонка тебе понравился?

Чёрный подмигнул:

   — Ну, ещё бы! Вылитый родитель!

В то же самое время итальянка пеняла сыну:

   — Ах, Григорио, как ты дурно вёл себя! Раскапризничался чего-то, словно карапуз. Что подумает о тебе синьор живописец?

Паренёк отвечал, выпятив губу:

   — Разве ты не чувствовала сей премерзкий запах? Я сказал, что думал.

   — Не всегда надо говорить то, что думаешь. И потом тебе объяснили: краски ещё не высохли.

   — Нехорошие краски.

   — Ой, не говори глупостей.

Тут вмешалась Томмаза:

   — Не пойму, маменька, почему этот господин так тебя волнует?

У Летиции дрогнули ресницы:

   — Да? Волнует? Что ты говоришь?

   — Он слуга, холуй. И его мнение о нас не должно тебя трогать.

Мать воскликнула, рассердившись:

   — Как тебе не стыдно! Феофано — не слуга, не отребье, а такой же, как мы. На себя посмотри, «аристократка»! Между прочим, наш с тобой общий предок был простым крестьянином.

   — А откуда тебе известно, что художника зовут Феофано? — удивилась девочка.

Женщина смутилась:

   — Потому что мы знакомы с ним ещё по Галате.

   — Вот как? Интересно... — Поразмыслив, осведомилась: — Уж не он ли писал твой портрет, что висит в кабинете дедушки?

   — Совершенно верно.

   — A-а, тогда понятно...

   — Что тебе понятно? — нервно спросила её родительница.

   — Про кого мой покойный папенька говорил, что зарежет шелудивого богомаза, если встретит.

   — Твой покойный папенька — Царство ему Небесное! — говорил много ерунды. И вообще не суй свой хорошенький носик в те дела, о которых не имеешь понятия.

Дочь надулась, а потом презрительно бросила:

   — Только не считай меня дурочкой. Я уже почти взрослая. А с тринадцати лет замуж имею право выйти.

   — Ой, не торопись, моя дорогая. Ничего хорошего в замужестве нет.

   — Если без любви, то конечно...

Мать остановилась, развернула её к себе:

   — Это что такое? Ты на что намекаешь?

Та потупилась:

   — Ни на что, ни на что, я сказала вообще...

   — Прикуси язык. Вы сегодня оба несносны. Даже голова разболелась. Я пойду прилягу. — И торжественно ушла к себе в комнаты.

Скорчив рожу, Томмаза передразнила:

   — «Вы сегодня несносны»! А сама? Притворяла и лицемерка.

Мальчик посмотрел на сестру:

   — Притворяла? Почему?

   — Потому, глупыш, — фыркнула она. — Ты ещё не понял, с кем имел счастье сегодня познакомиться?

   — Нет. А с кем?

   — С собственным отцом!

У Григория даже рот открылся от удивления:

   — Как — с отцом? Разве дон Лукиано — не мой отец?

   — Он твой отчим. Настоящий отец — этот, стеномарака.

Испугавшись, паренёк зарыдал и в слезах ответил:

   — Нет, неправда, неправда! Ты нарочно врёшь, чтоб меня обидеть.

   — Да спроси любого, хоть Анжелу...

   — Не хочу спрашивать, потому что знаю: мой отец — Монтенегро! Я его люблю. Больше никого!

   — Ну и дурачок. Что хорошего в твоём ди Варацце? Старый губошлёп. А у этого, у художника, внешность ничего. И глаза приятные. Он, конечно, не знатен, но зато и моложе, и симпатичнее. Нет, из них двоих я бы предпочла Феофано.

Мальчик перестал плакать, шмыгнул носом и произнёс:

   — Ты меня оглоушила. Уж не знаю теперь, что и думать.

Девочка склонилась к нему и поцеловала:

   — Думай о приятном. Скоро у меня именины, будет много сладостей, бал и развлечения. То-то погуляем! — и взяла его за руку, чтобы отвести в детскую.

Шаркая за ней, брат ворчал:

   — Да, тебе хорошо: у тебя отец умер. Никаких забот! А вот мне теперь — мучайся, страдай, привыкай к этой новости. Ну, скажи, Томмазочка, что ты соврала, и родитель мой — ди Варацце!

   — Хорошо, если ты так хочешь, соврала.

Он вздохнул:

   — Нет, увы, неправда. Чувствую, что мой отец — Феофано. И придётся с этим как-то смириться...

 

5.

Население Каффы составляли на одну треть католики — генуэзцы, на одну треть магометане — турки и татары, остальные жители были православные — греки, армяне и русские. И у каждой конфессии действовал свой собственный храм или даже несколько. Например, православные ходили в церковь святого Стефана и уже строили вторую — к юго-востоку от Карантинного холма — Иоанна Предтечи. А епископ Каффский как узнал, что в их городе появился знаменитый иконописец из Константинополя Феофан Дорифор, сразу предложил ему расписать новое святилище. Грек ответил, что ему необходимо подумать.

Ерофей спросил:

   — Ты не собираешься ехать в Новгород?

Софиан помотал головой отрицательно:

   — Нет, конечно. У меня здесь любимая женщина и сын.

   — Но ведь с ними ты быть не можешь.

   — Видеться хоть изредка — тоже для меня счастье.

   — А вдруг узнает консул? Он тебя убьёт.

   — Лучше умереть рядом с дорогими для меня существами, чем всю жизнь томиться в разлуке.

Друг не отставал:

   — В Новгороде получишь интереснейшую работу. Я тебе помогу оборудовать мастерскую. Слава и деньги обеспечены.

   — Не нужны мне ни слава, ни деньги, — отвечал художник. — Творчество мертво, если ты творишь не во имя своей любви. Я решил не трогаться с места. Дать согласие расписывать храм. А потом — видно будет.

Путешественник констатировал с горечью:

   — Жаль, но вижу, что тебя переубедить невозможно. Коль желаешь, оставайся у меня в домике. Заодно и посторожишь.

Оба подмастерья тоже захотели не покидать учителя.

   — Он без нас пропадёт, — говорил Симеон, надувая щёки. — Станет есть как попало, отощает и заболеет. Мы теперь его новая семья. Вместе одолеем любые трудности.

И Роман поддакивал:

   — Мастер нам — будто бы отец. За него мы — в огонь и в воду. На любое пойдём, чтоб ему помочь. — И стеснительно опускал глаза, вспоминая про порошок. По выздоровлении молодой человек слазил под кровать и удостоверился: серая коробочка в сундуке пуста. Значит, не привиделось во время болезни, значит, в самом деле подмешал зелье в краску. И от ужаса холодел временами. Что теперь случится? Будет ли содеянное на пользу или во вред?

Вскоре Новгородец с Харитоном уехал. А иконописцы приступили к работе в храме Иоанна Предтечи. Обговаривая задумки, поддержали предложение Феофана — написать три центральных фрески: предсказание о приходе Мессии, сцену крещения в Иордане и отсечение главы. Первые две сцены Дорифор намеревался воплотить совместно с Романом, последнюю — только сам, потому что давно вынашивал композицию этого предания.

   — Понимаете, — объяснял он ученикам, — не хочу изображать казнь. Я запечатлею картину, что случилась позже. Дочь царя Ирода, Саломея, упросила отца, чтобы ей отдали голову убитого Иоанна. И момент преподнесения головы на блюде надо показать. Этак выйдет и страшнее, и ярче. Жалкий Ирод в дверях, на лице которого недостойное торжество. А из-за спины выглядывает царица Иродиада со слезами на глазах. Палачи несут блюдо. Саломея в смятении, отвернулась и не в силах взглянуть. Голова Предтечи и ужасна, и величественна одновременно — вся в божественном сиянии, а над нею — ангел. Это будет лучшее из всего, что я создал.

У Романа вырвалось:

   — Вы и сам Мессия, учитель. Я смотрю на вас как на Бога.

Софиан, поморщившись, отмахнулся:

   — Ты, пожалуй, спятил, дружище? Ересь несёшь такую! Стыдно слушать.

   — Правду говорю. Ну, согласен, что не Мессия, но Его пророк. Только ум пророка может посетить подобное озарение. Вас канонизируют после смерти.

   — Э-э, куда хватил! Рад бы в рай, да грехи не пускают... Полно льстить друг другу. Похвальбой в искусстве ничего не добьёшься. Только в споре, в критике рождается истина. Что же ты молчишь, Симеон? Как моя идея?

Младший подмастерье ответил:

   — Безусловно, хороша, как и всё, что вы предлагаете...

   — Ну, и этот туда же!..

   — ...но не представляю, учитель, что величественного в голове на блюде? Это мерзко, это противно, гадко. Всё заляпано кровью. Кожа безжизненная, серая... И потом — что, она лежит на щеке? Или на затылке? Некрасиво. А на шее сама не удержится...

Дорифор задумался:

   — Да, пожалуй, ты прав... Надо уточнить...

   — Знаю, как! — закричал Роман. — Очень просто. Палачи принесли сей ужасный дар. И на блюдо было наброшено покрывало. И один палач вмиг сорвал его перед Саломеей. А другой приподнял голову за волосы и держит. Это и запечатлела картина.

   — Верно, верно! — поддержал Симеон и небольно щёлкнул юношу меж бровей. — Котелок-то варит.

А наставник развёл руками:

   — Нету слов, приятели. Скоро вы меня переплюнете в компоновке. Настоящие мастера.

   — Ваши подражатели, ничего более.

Первый месяц работы над фресками пролетел незаметно. Каждому творилось легко, в первую очередь — самому Феофану, чувствовавшему близость Летиции, от чего душа его трепетала и пела. А за ним — и двум подмастерьям, не желавшим отставать от учителя.

Софиан увиделся со своей возлюбленной за последние три недели только раз. Женщина ходила в ювелирные мастерские — выбирать подарок Томмазе — и, слегка отклонившись от намеченного маршрута, заглянула в церковь Иоанна Предтечи. Сын Николы спустился с лесов, поклонился, но при всех поцеловать руку не посмел. Лишь посетовал:

   — Вы сегодня что-то бледны, сударыня.

   — Да, неважно сплю. Вроде задыхаюсь. Столько дней прошло, а по-прежнему краска на панно не просохла — пахнет, как сырая.

   — На моём панно?

   — Ну, естественно.

   — A-а, приходите на ночь к мужу...

   — Это он порою ко мне приходит... Я, как и хотела, спальнями поменялась. И теперь картина ваша у меня всё время перед глазами...

   — Чаще открывайте окно, чтобы запах выветривался.

   — Я стараюсь.

   — Как здоровье детей?

   — Слава Богу, в порядке.

Оба смотрели друг на друга заворожённо и не в силах были произнести — всё, что накипело. Приходилось делать вид, словно бы они вежливо беседуют. Только Дорифор сказал на прощание:

   — Поцелуйте мальчика от меня, пожалуйста.

Дама согласилась:

   — Да, мессир, непременно поцелую.

Больше они не виделись.

А однажды вечером, возвратившись из церкви Иоанна Предтечи в домик Ерофея, мастер с учениками сидел и ужинал, как раздался стук во входную дверь. Убежавший открывать Симеон возвратился в недоумении:

   — Господин учитель, к вам служанка из консульского замка.

Живописец вздрогнул и встал из-за стола:

   — Что-нибудь случилось?

   — Говорит, будто с госпожой её плохо...

   — Плохо? Почему? Господи Иисусе!.. — выскочил в прихожую и увидел Анжелу. Та стояла простоволосая, в сброшенной на плечи накидке, с округлившимися глазами на бескровном лице. Начала сбивчиво рассказывать:

   — Ох, беда, беда, не сказать словами! Захворала мона Летиция, с каждый днём ей всё хуже. Третьего дня вообще слегла. Ноги её не держат. Задыхается и кашляет. Утром объявила, что, наверное, скоро отдаст Богу душу... Сообщила супругу, что желает с вами проститься... Он в начале не понял, очень удивился. А она ему и открылась... Видно, ей терять уже больше нечего... И про вас двоих, и про дона Григорио... Мы боялись, что синьор Монтенегро после этого что-нибудь над ней учинит. А его светлость только сели и заплакали горько. И велели, чтобы я сбегала за вами.

Дорифор схватил шапку, плащ и спускался уже с крыльца, как возникший на пороге Роман прохрипел с натугой:

   — Кир Феофан, кир Феофан, это я во всём виноватый... потому что краски... потому что краски на картине отравлены!

Сын Николы ахнул:

   — Кем? Когда?

   — Поспешите. Я потом объясню... Унесите её на свежий воздух... Если ещё не поздно...

   — Ах, Роман, Роман! Что же ты наделал!..

Во дворце Монтенегро тишина стояла, как на кладбище. Софиан со служанкой быстро двигался сотни раз хоженым путём — по центральной лестнице, устланной ковром, по бокам которой стояли бронзовые статуи-светильники, по галерее с падуанскими гобеленами, мимо комнат с мраморными полами... Вот она, проклятая спальня. Два лакея открыли двери. Он вошёл и увидел на подушках страшно изменившуюся Летицию — впалые глаза и землистого цвета кожу, поредевшие волосы и болезненно частое дыхание. Находившийся рядом ди Варацце поднялся. Мрачно посмотрел на художника. И пророкотал:

   — Исполняя волю моей супруги... я позвал вас, чтобы...

Перебив его, Дорифор воскликнул:

   — Окна, окна откройте! Мало воздуха! Надо поскорее на воздух!

   — Я не понимаю?..

Бросившись к кровати, позабыв о приличиях, грек схватил на руки любимую, выбежал из спальни, бросился к балкону в соседней зале, вышиб дверь ногой и вынес больную под открытое небо. Начался мелкий дождь, капли его забрызгали лицо дочке Гаттилузы. Женщина с трудом прошептала:

   — О-о, какое счастье... Я на твоих руках... Ты меня спасаешь... Хоть в последний миг мы с тобой вдвоём...

Он поцеловал её в лоб:

   — Помолчи, не произноси ничего. Не теряй даром силы. Чистый воздух — вот твоё лекарство. Молоко — свежее, парное. Много-много питья, чтобы очищать кровь. Молодой организм должен справиться.

   — Было б хорошо, — и она прикрыла глаза.

Сзади заглянула Анжела и, прижав ладони к лицу, тихо простонала:

   — Умерла! Умерла!

   — Дура, замолчи! — шикнул на прислужницу Феофан. — Просто задремала. Принесите ей лежанку и одеяло. Пусть пробудет здесь до темна.

Лукиано поджидал его, сидя па широком диване. Указал на кресло напротив и спросил:

   — Что такое, почему свежий воздух, я не понимаю?

Богомаз ответил уклончиво:

   — Я подозреваю, что состав красок на стене произвёл нежелательное воздействие...

Консул сдвинул брови:

   — Кажется, понятно: вы хотели убить меня, а невольно отравили свою любовницу?..

Тот поднялся:

   — Сударь, это слишком! Никому не позволено обвинять меня в злых намерениях! Я клянусь всем святым на свете, что и в мыслях не держал против вас ничего дурного.

Ди Варацце махнул рукой:

   — Сядьте, не ершитесь. Вас не призывают к ответу. И не собираются мстить... Мне вполне ясны ваши чувства: у Летиции сын от вас, я мешаю обоюдной любви... Логика естественна! Многие мужчины, находясь в схожем положении, попытались бы устранить соперника. Я бы тоже... Но сейчас разговор не об этом. Обстоятельства помогли вскрыться правде. Это даже к лучшему. Посему объявляю своё решение: если моя супруга не погибнет (дай ей Бог здоровья!), вместе мы не будем. Исключаю. Ей и детям я куплю в Каффе дом. И назначу пенсию. Пусть живёт сама — с вами или же без вас — мне не интересно. Оставаясь формально мужем, не желаю быть таковым на деле. И пошлю прошение Папе Римскому о разводе. После совершения такового сможете жениться на ней. Если захотите, конечно.

   — Не смогу, — сказал Софиан. — Я женат, у меня в Константинополе дочка и супруга.

   — Трудности уже ваши. — Итальянец сидел нахохлившись.

Живописец встал:

   — Уважаемый кир Лукиано! Я склоняю голову перед вашим благородством. У меня, признаться, было о вас предвзятое мнение... Но ещё раз могу вас заверить — никогда не имел в виду причинить вам вред. А о красках картины — лишь моя гипотеза... Но теперь главное другое: лишь бы мону Летицию удалось спасти. Остальное решаемо.

   — Честь имею, мессир. Прощайте.

Постепенно, очень медленно, дочка Гаттилузи стала поправляться. Две недели спустя начала ходить, опираясь на палку. Много времени проводила в саду с детьми. А к исходу лета переехала в новый дом, купленный для неё ди Варацце. Дорифор навещал её регулярно, но съезжаться и жить одной семьёй не считал приличным. Им и так было хорошо.

Подмастерью Романа, выяснив все детали происшедшего, Феофан простил. И по-прежнему они работали вместе.

А проклятую фреску, что была на стене в спальне Монтенегро, консул распорядился содрать вместе со штукатуркой. Камни спрятали в ящики, вывезли далеко в море и утопили.

Всё бы ничего, если бы болезнь отравленной итальянки не давала о себе знать. И чем дальше — тем чаще.

 

1

.

Как уже говорилось выше, Киевская Русь к середине XIV века разделилась на две части. Западные княжества оказались под властью Польши и Литвы, в их числе был и Киев. (Сами литовцы, кстати, тоже были разного вероисповедания: многие ещё оставались язычниками, поклонялись огню и деревьям, многие приняли католичество, а ядро страны тяготело к православию. В том числе — и великий литовский князь ОльгерД, сын знаменитого Гедымина). Но митрополит Киевский и Всея Руси Алексий жил в Москве, и литовцы-православные не хотели признать его власти над собой, много раз ходатайствовали перед Патриархом Константинопольским, чтобы тот сделал из Литвы отдельную митрополию, со своим митрополитом. Споры эти длились годами.

А восток Руси продолжал подчиняться монголо-татарам. Подчинение заключалось в следующем: русские князья ехали в Орду — получать от хана разрешение-ярлык на княжение, а затем, по уставу, собирали со своей земли выход и сдавали его баскакам. Кроме того, в установленном порядке отправляли часть молодых людей в татарское войско. Если княжества отказывались выполнять эти правила, ханы совершали на них опустошительные набеги. В мирное же время в жизнь Руси практически не вмешивались и не насаждали ни своей культуры, ни своей религии...

Обособленно держались Новгород и Псков: дань хотя и платили, но за ярлыками в Орду не ездили, сохраняя прежнюю свою вольницу — вместе с традиционным Вечем.

А по завещанию знаменитого московского князя Ивана Калиты, три его сына — Симеон, Иван и Андрей — получали равные доли доходов и прав на Москву (то есть по одной трети). Двое братьев — Симеон и Андрей — умерли от чумы. Симеон не имел детей, у Андрея же остался новорождённый сын — Владимир.

Средний сын Калиты, Иван, тоже вскоре умер. А своё с Симеоном наследство — две трети доходов от Москвы — завещал сыновьям — Дмитрию и Ивану. От чумы скончался и Иван тоже...

Словом, власть в Москве оказалась в руках двух малолетних двоюродных братьев: Дмитрия Ивановича (две трети доходов) и Владимира Андреевича (одна треть). Оба воспитывались вместе под присмотром митрополита Алексия. Оба дружили. Но Владимир всегда признавал верховенство Дмитрия, хоть и был всего на три года младше.

Дмитрий в шестнадцать лет обвенчался с суздальской княжной Евдокией.

А Владимир в семнадцать женился на дочери литовского князя Ольгерда — Елене.

Братья оказались счастливыми отцами: первый имел впоследствии двенадцать, а второй — шесть детей...

Но вернёмся к делам церковным. Митрополит Алексий без конца жаловался Патриарху, что литовцы не пускают его на законное место в Киев. А литовцы требовали разделить митрополию. Наконец, Патриарх Филофей принял окончательное решение: подтвердил духовную власть Алексия над Литвой и послал на Русь для улаживания конфликта своего полномочного представителя — иеромонаха Киприана. По пути в Москву, в 1373 году, тот приплыл в Каффу. И узнал, что по-прежнему здесь проживает старый его знакомец — богомаз Феофан. Захотел с ним встретиться.

К этому времени ди Варацце получил благословение Папы Римского на развод с супругой (по причине её неверности, что считалось достаточным основанием для разрыва семейных уз). Лишь теперь Дорифор счёл уместным перебраться к ней в дом открыто. Вместе с ним переехали и его ученики.

Жили преимущественно на «пенсию» Летиции. Дорифор перебивался случайными заказами — книжными рисунками и эскизами ювелирных украшений. Кое-какие деньги добывали и Роман с Симеоном — на торговой площади малевали моментальные портреты всем желающим. А в один самый трудный месяц вынужденно продали золотое колье, некогда подаренное доном Франческо дочери.

Чувствовала она себя более чем скверно. Не могла передвигаться без палки, ковыляла, волоча ноги, часто задыхалась, ела очень мало по причине отвратительной работы желудка. Сильно подурнела — от былой красоты не осталось и следа. Волосы редели, и несчастная женщина выходила на люди только в капоре. Кожа оставалась землистого цвета, зубы то и дело крошились. Ногти помутнели. Изо рта шёл горчичный запах... Только сердце и почки работали неплохо, и, по счастью, разум сохранял чистоту и ясность.

Иногда Летиция говорила Феофану:

   — Как не повезло! Я была здорова, но страдала от разлуки с тобой. Мы теперь вместе, а страдания продолжаются — от моих недугов.

   — Ничего, — кривил душой Дорифор. — Ты ещё поправишься, вот увидишь. Фрукты и морской воздух сделают своё дело.

   — Ах, не знаю, не знаю, милый. Время идёт, а здоровье не возвращается.

   — Главное — молиться и верить.

Иногда она плакала:

   — Мне так больно, что ты мучаешься со мной. Словно нянька с ребёнком. Разве что горшки не выносишь.

Он её успокаивал:

   — Ерунда какая. Я тебя люблю и, случись выносить горшки, не поморщусь даже. Разве ты не ухаживала бы за мною, если б я заболел?

   — Я почла бы за счастье.

Сын Николы шутил:

   — Если б заболел?

   — Ах, не смейся! Ты же понимаешь, о чём я.

Иногда, в особенно дурном настроении, уверяла:

   — Вот откажут ноги, и совсем не останется надежды. А тогда наложу на себя руки. Потому что быть неподвижной колодой не желаю. Не имею права! Всех обременять...

Софиан просил:

   — Выбрось эти мысли. Жизнь и смерть — в ведении Небес. Пусть Они решают, сколько дней нам осталось на земле.

   — Ты забыл о роке, тяготеющем над женщинами моего рода?

   — Подчиняться ему грешно. Кто-то должен разорвать порочную цепь.

Успокаивал, утешал, как мог, но боялся за Летицию каждый день. Встав с кровати утром, шёл на женскую половину справиться — как она? всё ли с ней в порядке?

Спали возлюбленные порознь. Вот уже больше года.

А когда появился Киприан, дочка Гаттилузи постеснялась перед ним появиться и передала через Феофана свои извинения. Оба мужчины трапезничали вдвоём.

Иеромонах оставался таким же — располневшим, с красными щеками над вороньего крыла бородой, красными влажными губами. Разрывал жареную курицу и впивался в неё крепкими зубами.

   — Что в Константинополе? — спрашивал художник.

   — Как всегда — интриги, — запивал еду вином гость. — Иоанн Пятый окончательно подчинился туркам. Даже письменно признал себя вассалом султана. Вместе с ним отправился в поход в Малую Азию... Охо-хо... В это время старший сын Иоанна — Андроник — и наследник Мурада Первого — Санджи — подняли мятеж против своих отцов. Но родители, быстро возвратившись, подавили восстание. Турок в наказание ослепил собственного отпрыска. И советовал императору поступить точно так же с Андроником. Иоанн пожалел сынка и велел ослепить лишь частично. В результате молодой человек потерял один глаз.

   — Ужасы какие! Младший сын Иоанна — Мануил — жив-здоров?

   — Слава Богу. Он хороший юноша. Истинный христианин. И по-прежнему остаётся правопреемником императора.

   — Как здоровье Его Высокопреосвященства кира Филофея?

   — Ничего, многие ему лета. Не единожды вспоминал тебя. И велел передать, что гонения на сторонников унии уже позади, многих, кто сумел пережить тюрьму и пытки, выпустили на волю. Так что ты мог бы возвратиться спокойно.

   — Нет, об этом не может быть и речи. У меня Летиция на руках больная, двое её детей.

Киприан сузил губы:

   — Ты печёшься о полюбовнице, а об истинной жене перед Богом даже не вспоминаешь.

   — Вы не слышали ничего о моей семье? Я-то не имею никаких сведений.

   — Мы не раз делали заказы в твоей мастерской. Филимон процветает, год назад женился и, по-видимому, доволен. От него-то и проведали, что с супругой твоей... кажется, Анфисой?., да, с Анфисой — приключилась тогда же, по твоём отъезде, хворь душевная. Никого не узнает и плетёт какие-то несуразности. Ныне пребывает в доме для умственно больных.

   — Свят, свят, свят! — испугался Феофан. — Вот ведь незадача! А Гликерья как же? Дочка моя любимая?

   — Филимон сказал, что она живёт с дедушкой и бабушкой.

   — Ну, хоть этим меня утешили... Надо отписать ей письмо. Передать с купцами... Коли б сам я здесь не нуждался в деньгах, взял бы её к себе.

Иеромонах осуждающе процедил:

   — Ты, один из лучших иконописцев земли, говоришь такое! Как не стыдно! «Я нуждаюсь»! Потому что сидишь в дыре, где заказов нет.

   — Да, а что поделать?

   — Ехать, ехать со мной в Московию! Я тебе скажу по секрету... — Он склонился и заговорил еле слышно: — Послан Патриархом не просто так. И не только для примирения москвичей и литовцев. Это цель ближайшая. Есть ещё иная — оглядеться и пообвыкнуть, сделаться своим человеком при московском и литовском дворах... Ведь митрополиту Алексию восемьдесят лет... А в таком возрасте всякое случается... Надо подготовить ему преемника. Молодого, сильного...

   — Кто же сей преемник? — до конца не мог понять Дорифор.

Ничего не произнося, Киприан многозначительно постучал себя пальцем по груди. И поспешно вытянул губы:

   — Только — тс-с, никому ни слова.

   — Я в благоговении, ваше преподобие...

   — Коли это случится, коль на то будет воля Божья, представляешь, кем я сделаю тебя при себе? Первым живописцем Руси. Лучшие заказы, лучшие художники в мастерских. Никаких препятствий для великого творчества. Неужели плохо?

   — Верх моих мечтаний.

   — То-то и оно. И с твоей этой генуэзкой дело можно уладить... Напишу Патриарху, он благословит расторжение твоего брака — вследствие нездоровья разума Анфисы. Женишься повторно, дочку заберёшь... И ко мне под крылышко!

Феофан сидел искренне взволнованный, с появившейся надеждой в глазах. Прогудел несмело:

   — Вы меня смутили, владыка. Не хватает слов благодарности за доверие... Не принять ваше приглашение — значит, упустить явную удачу. Но позвольте всё обдумать как следует? Посоветоваться с домашними...

   — Я не тороплю. И моё рукоположение может отложиться на год, на два... Помни об одном: время не властно над нашей дружбой. Ты талант, Софиан, это знает каждый, кто хотя бы раз увидел твои работы. Нынче побывал я во храме Иоанна Предтечи. Фреска об усекновении главы просто потрясает. Ничего подобного нет нигде. Настоящее диво! И не помогать человеку, наделённому таким даром Божьим, — святотатство! Говорю серьёзно. — Помолчав, продолжил: — Нам с тобой лишь по тридцать семь. Позади половина жизни. Мы уже не юнцы, многое успели, многого достигли. Есть и опыт, и знания. Но вторая половина ещё впереди! Коли будем вместе, горы сможем свернуть, сделать много, много полезного, боголепного! Соглашайся и приезжай!

Живописец разлил вино по чаркам и, подняв свою, радостно воскликнул:

   — За свершение наших светлых планов!

   — Да поможет нам в этом Вседержитель!

 

2

.

Киприан уехал, а художник никому ничего не сказал о его приглашении. Потому что знал: это явится новой раной на душе Летиции. Ведь она в её состоянии никуда поехать не сможет. И начнёт печалиться, что мешает возлюбленному жить. Снова вернётся к мысли о самоубийстве. Нет, молчать, молчать! Отложить окончательное решение на потом.

Тут внимание Феофана было отвлечено Романом. Юноша однажды явился к хозяину и чего-то мямлил, отводил глаза, прямо не отвечал на вопросы. Наконец, Софиан не выдержал:

   — Говори начистоту, парень. Что-то произошло? Хочешь меня покинуть?

Подмастерье, долговязый и конопатый, с молодой короткой рыжей бородкой, начал блеять и причитать:

   — Упаси Господь! Коли вы меня не прогоните сами, я, учитель, добровольно от вас ни в жизнь не уйду.

   — А тогда в чём дело?

Тот опять опустил глаза и, краснея, выдавил из себя:

   — Да жениться мне вздумалось, вот чего.

Сын Николы расплылся:

   — И прекрасно! Годы твои такие. Скоро двадцать два, подходящий возраст. А невесту уж присмотрел? Вижу: присмотрел. Кто она такая?

У Романа пятна пошли по лбу и шее. Он пролепетал:

   — В том-то всё и дело. Что без вашей помощи ничего не выйдет.

   — Я-то здесь при чём?

   — Выступите сватом. А иначе засмеёт и прогонит.

   — Больно норовиста?

   — О, не то слово!

   — Знатная, богатая?

   — Ну, по крайней мере, считает себя такой.

   — Да и ты не последний человек. Ремеслом владеешь, на кусок хлеба заработаешь. Видный, славный. Добрый христианин. Так какого ж рожна ей надо?

   — Я не ведаю. Только подступиться боюсь. Получить отказ. Оказаться высмеянным ею.

   — Кто ж она? Я-то с ней знаком?

   — Очень хорошо. Слишком хорошо.

   — Имя, имя, дружище!

   — Томмаза...

Дорифор поперхнулся:

   — Что, Томмаза?!

   — Ну.

   — Ты влюбился в Томмазу?!

   — Почему бы нет? Девушка пригожая, ладная, голосок приятный. Умная, достойная. Только чересчур своенравна. И заносчива. Встретимся порой — даже не кивнёт на приветствие. А порой — ничего, хохочет и говорит, мол, Ромашка, ты смешной, рыжий, как лисёнок. Так вонзилась в душу — хуже той занозы!

   — «Хуже той занозы»... — повторил Феофан задумчиво. — Вот не ожидал, право слово... Я, пожалуй что, для начала потолкую с Летицией. Интересно будет её мнение.

   — Вдруг окажется против? — снова испугался Роман.

   — Не переживай раньше времени.

Нет, вдова Пьеро Барди отнеслась к словам живописца в целом благосклонно. Только повздыхала:

   — Рановато, конечно, дочке замуж. Ей шестнадцать в августе... Ну, да если сама захочет, я препятствий чинить не стану.

   — Ты поговорила бы с ней. Так сказать, предварительно. Мальчик не решается, мне тем более вроде не с руки.

   — Хорошо, попробую.

За последний год девушка значительно повзрослела: сделалась стройнее и мягче; тембр голоса чуть понизился, а в глазах появилось милое лукавство, некогда так сильно поразившее Феофана в Летиции. Вызванная матерью, несколько небрежно села на стул и сложила руки у себя на коленях. «Я, пожалуй, выглядела лучше в её возрасте, — оценила родительница, полулёжа в кресле. — И от женихов не было отбоя. А у этой — только подмастерье... Впрочем, у меня дни текли иначе — праздники, балы, гости. А она практически никого не видит. Вот и результат». Вслух произнесла:

   — Видишь ли, Томмазочка... Нам с тобой предстоит выяснить одну вещь, о которой, возможно, ты ещё не думала во всей полноте и конкретности... Но подходит срок... Скоро я умру...

   — Мама! — встрепенулась девица. — Умоляю, не говори такое!..

   — Как не говорить? Жизнь есть жизнь, надо правде смотреть в лицо... Скоро я умру, Дорифор в Каффе не останется — здесь ему делать нечего, он сидит лишь из-за меня, — Дорифор уедет, либо в Константинополь, либо на Русь. И возьмёт с собой сына, так что за Григорио я спокойна. Но какая судьба уготована тебе?

Та взволнованно прошептала:

   — Я поеду с ними...

   — Да захочет ли Дорифор? Он, конечно, человек добрый, великодушный, в высшей степени порядочный. И сейчас к тебе относится по-отцовски. Но потом? Как знать. Ты ему никто.

   — Возвращусь в Галату, к дедушке. Иль подамся в Геную. Я — наследница Пьеро Барди. Докажу права на имущество...

   — Ты? Одна? Не смеши меня. Не успеешь добраться до Синопа, как тебя схватят турки, чтоб продать в сераль какому-нибудь султану... А в Галате и Генуе тоже тебя не ждут. И никто делиться не пожелает. Дон Франческо нынче в опале у императора, и его дела плохи... Нет, моя дорогая, это исключено.

На глазах у Томмазы выступили слёзы:

   — Что ты предлагаешь?

   — Предлагаю не я, предлагает Роман, Феофанов помощник.

   — Не соображу, извини.

   — Просит руку твою и сердце.

Девушка опешила:

   — Я?! С Романом?! Да ни за что!

   — Погоди, не спеши, не отказывайся с ходу. Мне вначале такой альянс тоже показался нелепым. Но потом стала размышлять. Парень он неглупый и скромный, наделён способностями художника. И на вид приятен. Вежлив и учтив. Да, незнатен — главный недостаток. Не богач, не вельможа. Ну, да что поделаешь, если нет другого? Но зато, любимая, ты, как говорится, обретёшь статус! Одинокая незамужняя бесприданница — или же супруга бедного, но честного человека... Совершенно иное дело! Если и отправишься с Дорифором, то уже в качестве жены его подмастерья. А останешься в Каффе, будешь в правовом отношении чувствовать себя твёрдо. Кое-что оставлю тебе в наследство, и на первое время вам обоим хватит.

   — Да пойми же, мамочка! — продолжала сопротивляться она. — Это же Роман! Тот Роман, по вине которого ты теперь больна! Чтобы я выходила замуж за того, кто пытался отравить мою мать?!

Дочка Гаттилузи поморщилась:

   — Будет, не клевещи на него. Ты прекрасно знаешь: он ведь не нарочно. Действовал по наущению врагов Монтенегро. И не думал причинять мне вреда. Я сама виновата, что поменялась спальнями.

   — Что же, Монтенегро — не человек? Можно убивать? Как бы к нему ни относиться, он созданье Божье. А Роман пожелал его смерти.

   — И опять ты отлично помнишь: он, во-первых, желал помочь Феофану устранить соперника, ну а во-вторых, действовал в бреду, в лихорадке и наваждении. Всё десятки раз говорено-обговорено. Дорифор и я — мы его простили.

   — Но зато не простила я. Мне Роман противен. Видеть не могу.

   — Что поделаешь, дочка. Не всегда наши чувства пребывают в ладу с горькой необходимостью. Я была дважды замужем и, увы, оба раза не по любви. Усмири и ты своё сердце. Поразмысли холодно. И уверена: ты придёшь к тем же самым выводам.

Свадьба состоялась осенью 1373 года. Перед этим Томмаза перешла в православие и взяла по святцам имя Пульхерии. Поселились молодые отдельно — в доме Ерофея. Поначалу ссорились, но потом постепенно примирились друг с другом. В мае 1375 года молодая дама родила девочку, окрещённую Пелагеей.

А в апреле 1377 года Бог забрал Летицию.

 

3

.

Надо сказать, что она ушла из жизни всё-таки сама. Много месяцев продолжала бороться с недугом, и порой наступало улучшение, появлялась какая-то надежда, но потом организм снова не выдерживал и сдавал. Под конец итальянка передвигалась только в особом кресле на колёсиках, сделанном для неё Феофаном и Симеоном. А служанка кормила госпожу с ложечки. Постепенно стали отказывать внутренние органы. Начались невероятные боли. И, не в силах их терпеть, измотавшись невероятно и измучив своих родных, женщина, оставшись ненадолго одна, из последних сил разбила о мраморный столик пузырёк с лекарством и осколком вскрыла себе вены.

Так закончилась её агония, растянувшаяся на шесть лет.

Заглянув в спальню к госпоже и увидев Летицию бездыханной, в луже крови у кресла, бедная Анжела начала голосить:

   — Дон Феофано, дон Феофано, помогите!..

Живописец прибежал бледный, перепуганный, бросился к возлюбленной, понял, что она не воскреснет, и, упав на колени, разрыдался горько. Он, конечно, внутренне был уже готов к этому исходу. Понимал, что её спасти не удастся. Но питал иллюзии, что проклятие над женской половиной рода Гаттилузи не сработает, и больная не станет накладывать на себя руки. Что позволит похоронить её по всем правилам, а не как самоубийцу — за оградой кладбища. Не сбылось.

И тогда художник запретил всем домашним разглашать тайну смерти генуэзки. Пусть считается, что она умерла от болезни. Разумеется, разведённая супруга консула ди Варацце не могла претендовать на фамильный склеп, но зато упокоили её рядом с католическим храмом, на хорошем месте, в уголке, под двумя высокими елями. Сверху положили мраморную плиту, на которой выбили только имя: LETICIA. И установили рядом скамеечку — чтобы можно было прийти, посидеть и подумать о вечном.

Дорифор приходил каждый день. Возлагал свежие цветы. Разговаривал с подругой, представляя её при этом не больной, не немощной в инвалидном кресле, а подвижной и юной — той, которая привязала его к себе навеки. Иногда даже верил: умерла другая, не его милая Летиция, а какое-то страшное, отвратительное создание, не имевшее к ней никакого отношения; а она, та, что он любил, продолжает жить, где-то далеко-далеко, вновь уехав от него по каким-то неотложным делам, и доплыть, дойти до неё уже не удастся; но она жива, жива, потому что бессмертна, потому что такая красота просто так исчезнуть не может, как не исчезает наша душа. И Летиции теперь хорошо. И Летиция счастлива.

   — Не волнуйся, всё у нас в порядке, — сообщал он ей, поправляя цветы на камне. — У Григория успехи в учёбе — педагоги хвалят, как никого. Внучка не болеет, славная такая, вылитая ты. И Томмаза-Пульхерия от неё не отходит, очень заботливая мать. Скоро поменяюсь с молодыми жильём — сам переберусь к Ерофею, а они пусть расселятся в твоём доме: там просторнее и уютнее. Я возьму с собой Симеона. Мы на пару с ним хорошо работаем. И с Романом тоже. — Посидев на лавочке, посмотрев на ели, горько заключал: — Без тебя, конечно, сильно, сильно скучаем. Не привыкнем никак, что ушла от нас... Но не ропщем, нет. Ты не думай, будто плачу я потому, что скорблю ужасно. Это слёзы радости. Я же знаю: ты в своих горних сферах благополучна. Обрела покой. Стала частью того Абсолюта, что земным тварям не доступен... А настанет час, предначертанный Господом, полечу и я тебя догонять. Чтоб уже больше не расстаться.

Феофан сильно поседел за последние месяцы. В сорок лет выглядел почти стариком, вроде бы померк внутренний огонь, а глаза, как стоячая вода, словно бы подёрнулись ряской.

Но всему приходит конец, и пришёл конец его явной угнетённости. Как-то утром по дороге, ведшей из Каффы к Ерофеевскому пристанищу, поднимая пыль, проскакали всадники, и явился сам хозяин усадьбы — Новгородец собственной персоной, всё такой же энергичный и жизнерадостный, как весенний ветер. С ходу объяснил:

   — Вновь собрался в дальние края. Потянуло в Африку. Слышал я, будто там имеются высоченные треугольные терема, что зовутся пирамидами. Будто египтяне возводили их задолго до Рождества Христова и задолго даже до египетского рабства Моисеева. Врут ли, нет ли — сам хочу узреть. И тебя приехал растормошить. Митрофан-то Сурожанин, будучи у нас, говорил нередко, что протух ты в этой чёртовой Каффе. Он тебя увидел о прошлом лете и не узнал. Поседел, говорит, постарел, пожух. Это что такое? Живо собирайся в дорогу. Ведь болярин Василий Данилович, что когда-то в Царьграде приобрёл разрисованное тобою Евангелие, а затем прислал к тебе на учёбу Симеошку Чёрного, просит препожаловать к нему на работы. А ещё присоединяются к просьбе сей и посадник наш — Симеон Андреевич, и его родительница болярыня Наталья Филипповна. И архиепископ Алексий — тёзка митрополита Всея Руси. Столько новых церквей у нас в Новгороде построено! Потрудиться изрядно сможешь. Да и мастерская живописная после смерти художника Исайи Гречина, твоего соплеменника, ждёт своего нового хозяина. Поезжай, приятель, не пожалеешь!

Софиан ответил:

   — Да не знаю, право. Тут меня иеромонах Киприан — помнишь ли его? — приглашал в Москву. Тоже говорил, что нуждаться ни в чём не буду.

Ерофей скривился:

   — Ты про Куприяшку забудь. Был Куприяшка да вышел весь.

   — То есть как?

   — Он сперва с Алексием-то, митрополитом, оченно сдружился, а потом рассорился. И сбежал в Литву. Под эгиду литовского князя Ольгерда. Поддержал задумку разделения митрополии. И поехал в Царьград уговаривать Патриарха.

   — Ну, уговорил?

   — Без сомнения. Филофей в декабре прошедшего года рукоположил Киприана митрополитом Киевским и Литовским. С тем чтобы после смерти Алексия сделался на месте его митрополитом Всея Руси. Вот оно обернулось как! Понял, нет?

   — Надо же! Не знал...

   — Стало быть, в Московии ждать тебя не ждут, а зато на Новгородчине сделаешься самым уважаемым горожанином. Верно говорю.

   — Ты разбередил мою душу. Дай обдумать спокойно.

   — Думать нечего. Ноги в руки — ив путь-дорогу. Коли денег мало, я тебе ссужу, а по возвращении моём из Египта выплатишь при случае. Совершенно без роста!

   — Что ж, тогда, пожалуй, поеду. Но сначала с сыном и с Романом поговорю. Мнение их послушаю.

Путешественник подивился:

   — Господи ты Боже мой! Кто они такие? Прикажи — и баста!

   — Не могу, не хочу приказывать. Никого неволить не стану.

   — Даже сына?

   — А его — тем более. Мы с ним друзья. И почти на равных.

   — Ну, ты, Феофан Николаич, добряк. Надо быть построже.

   — Больно сильно люблю парнишку — и поэтому уступаю.

Мальчику полгода назад исполнилось одиннадцать. Был он худощав, как его отец, но зато кареглаз и расчёсывал на прямой пробор тёмно-русые кудри. От Летиции взял пригожесть лица — тонкие черты, небольшой, чуть вздёрнутый нос и пунцовые пухлые губы. Посмотрел на Дорифора с улыбкой — ясной и доверчивой:

   — Ах, какое на дворе солнышко, папенька! Не возьмёшь ли меня сегодня искупаться на море? Засиделись мы в городе.

   — Отчего не взять? Можно и на море. Я и сам давно не купался. Но пришёл потолковать об ином. Приглашают меня на Русь расписывать храмы. Не в Москву, а севернее, в Новгород Великий, где родился наш Симеон. Думаю поехать, потрудиться в охотку, денег накопить. Но и расставаться с тобою сердце не велит. Вот не знаю, что делать.

   — А не расставайся, — ответил Григорий.

   — Что, не ехать?

   — Нет, наоборот, взять меня с собою.

   — Ты хотел бы этого?

   — Ну, ещё бы! — Сын в ладони хлопнул. — Новые края, неизведанные, диковинные. Необычные люди.

Интересный, загадочный мир! Страх как тянет с тобою в путь!

   — Но природа там дикая, часто непогода. А зимою морозы, снег не тает по нескольку месяцев. Люди ходят в бараньих, лисьих и волчьих шубах. Не боишься ли?

   — Нет, с тобою, папенька, хоть на край земли!

   — Точно? Не спасуешь? Дай тебя обнять. Милый мой, хороший мальчонка. Я тебя люблю больше жизни. Вспоминаю Летицию, глядя на твою славную мордашку.

   — Папенька, люблю тебя тоже очень сильно! А поедет ли Симеошка?

   — Ну, ещё бы! Первым делом — к родным пенатам.

   — А Роман с семейством?

   — С ним ещё не говорено.

Старший подмастерье согласился вначале, но Томмаза-Пульхерия быстро осадила супруга. Безусловно, в их паре верх обычно брала она и практически вила из мужа верёвки. О поездке на Русь слышать не хотела. После тёплой, жизнерадостной Каффы — в холода со снегом? В незнакомую речь, в чужеродные обычаи и традиции? Есть ли там итальянские, греческие книжки? Виноград её любимый и персики? Перенесёт ли дорогу маленькая дочка? Нет, и не просите. Женщина с ребёнком не тронется ни на шаг. Пусть Роман решает. Если едет, то без неё. Уговоры тщетны. Никаких компромиссов.

И Роман остался. Извиняющимся тоном говорил учителю:

   — Вы меня поймите, кир Феофан. Всей душою с вами. Жажду поработать как следует и создать новые картины. Но семью не брошу. Без Пульхерии я никто. Как собака, привязан к ней. А теперь и к дочери.

   — Я тебя понимаю в этом, — грустно соглашался художник. — Сам не мог без Летиции. Будь она жива, никуда бы, наверное, и не двинулся. Но теперь поеду.

Вместе с сыном навестили могилу матери. Посидели, поплакали и повспоминали её. Обещали не забывать и когда-нибудь ещё возвратиться.

А в начале августа 1377 года покатили на север.

 

4

Первым делом задержались в Солхате, чтобы испросить у татар дозволение на проезд через южные степи. Здесь увиделись с Некоматом — сурожским купцом, постоянно крутившимся около татар; он-то и сказал Феофану:

   — Говорить с тобою желает именитый московский болярин Вельяминов Иван. Он теперь в советниках у Мамая по делам Руси. Просьба у него до тебя.

   — Какая просьба?

   — Скоро сам узнаешь.

Русский оказался маленького роста, щуплый, длинноносый, борода до пояса. Говорил по-гречески со славянским акцентом, но довольно внятно. Посверлив художника недоверчивым взглядом, напрямик спросил:

   — Уж не к князю ли Дмитрию едешь, не в его ли град?

   — Нет, по приглашению новгородцев.

   — Это хорошо, — подобрел вельможа. — С Дмитрием-то дел не имей — бестия, каких мало, негодяй, паскуда. Я его ненавижу. — Походив, добавил: — Он такую обиду мне нанёс, что поплатится за неё жизнью.

Дорифор тактично молчал, а боярин, видимо, соскучившись по сочувствующим людям, быстро объяснил ситуацию:

   — Понимаешь, грек, я из древнего рода, что всегда служил великим князьям. Предки по мужской линии были тысяцкими. Это значит, воеводами, командирами тысячи. Но не только. Тысяцкий — он ещё и в болярской думе главный. Можно сказать, правая рука князя. — Снова походил по горнице. — Должность по наследству переходила — от отца к сыну. И когда год назад тятенька мой преставился — Царство ему Небесное! — Дмитрий был обязан утвердить тысяцким меня. Я средь братьев старший! Ну, а он учудил чего, представляешь?

   — Нет, — признался художник.

   — Побоялся, что боляре под моим началом будут не подвластны ему. И вообще упразднил должность тысяцкого! У-празд-нил! Вот иуда! Пренебрёг вековым уложением! Сделал окольничьим, то есть воеводой, брата моего Тимофейку, а над думцами поставил собственного зятя — мужа своей сестры. Ну, не прохиндей ли?

Вельяминов сел и закончил жёстко:

   — Я вначале подался в Тверь, чтоб подвигнуть князя Михалко на войну с Москвой. Но поход, увы, провалился. И теперь состою при Мамае, потому как татары — единственная сила, что свалить Дмитрия сумеет. Кое-что уже удалось... Но нужны союзники. И не только внешние, но и внутренние, московские. У меня есть надёжа на двоюродного братца Дмитрия — князя Владимира Андреевича. С ним хочу дружбу завести. И прошу тебя передать ему грамотку. — Вытащил из рукава свиток. — Он, Владимирко, акромя Москвы, в Серпухове сидит. Да бывает там редко. Но зато на холму Высоком, года три назад, был основан Высоцкий монастырь. Там игуменом отец Афанасий. Вот ему-то и вручи сё послание. А уж он Владимирке его поднесёт. Как, исполнишь?

Феофан ответил:

   — Мне не трудно. А дорога наша через этот Серпухов будет пролегать?

   — Обязательно. Мимо Рязани если двигаться к Волоку-на-Ламе, то уж Серпухов никак не минуешь. А в Москву-то не лезь. Как прознают, что Мамайка отписывал тебе подорожную, сразу заподозрят недоброе. С москвичами ухо надо держать востро!

Дорифор подумал: «Ох, опять я встреваю в местные интриги! Мало было Галаты, так теперь русские проблемы... Но отказывать этому бедняге неловко. Вдруг обидится и науськает на меня хана? Проскочу как-нибудь, Бог даст. Письмецо отдать — разве преступление?»

И повёз. Чем определил многое дурное в будущей своей жизни...

А тогда ехали достаточно резво, за неделю преодолев расстояние от Азовского моря до Зарайска. По пути только раз попали на татарский разъезд, но охранная грамота от Мамая возымела действие, и повозку Софиана пропустили благополучно.

Русская природа отличалась от греческой. Сын Николы, с детства привыкший к морскому воздуху, сразу ощутил перемену, сухость в горле, пыль в носу; а особенно когда целый день двигались по выжженной августовским солнцем степи; сильно погрустнели, размышляя над своей участью. Но потом, на Донце и Осколе, въехали в бескрайние лиственные леса и повеселели. Здесь дышалось легче, можно было умыться чистой и прозрачной водой из ключа, поваляться в травке, выпить парного молочка в деревушке. Бабы спрашивали у Симеона (он единственный говорил по-русски): «Кто такие? И куда путь держите?» Симеон с достоинством заявлял: «Богомазы из Царьграда. Едем, чтоб соборы расписывать в Новгороде». — «Это что же, греки?» — удивлялся народ. «Я-то русский, новгородец тож, а вот мой наставник, мастер Феофан — он-то грек». — «Феофан Грек», — понимающе соглашались люди.

От Зарайска до Серпухова ехали ещё день. Городок, обнесённый не каменными, а дубовыми стенами, возвышался на левом берегу Нары. Тут, по левую руку, в Нару впадает река-ручей Серпейка, серпообразно обтекающая курган. На кургане — город. Чуть поодаль — овраг Мешалка. Между городом и Мешалкой — посад.

А Высоцкий монастырь находился здесь же, за дубовыми стенами, но зато имел церковь и трапезную из камня. Путники, приехавшие под вечер, попросились к инокам на постой. Были впущены и отужинали, чем Бог послал: ароматной окрошкой из ядрёного хлебного кваса, испечённой на железной решётке рыбой, пареной репой и мочёными яблоками. Всё запили сбитнем. А затем Дорифор обратился к келарю (монастырскому «завхозу», помогавшему потчевать гостей), знавшему по-гречески: как бы повидать настоятеля — отца Афанасия? Ибо до него имею письмо. Келарь обещал доложить.

Вскоре живописца провели к игумену. Тот стоял в дверях и глядел с улыбкой — вовсё ещё не старый, может, однолеток художника, но, в отличие от него, совершенно без седины. Бороду имел светлую, густую, синие глаза и прекрасные зубы — ровные, здоровые. Говорил по-гречески тоже ничего, так что изъяснялись без переводчика. Софиан объяснил цель своей поездки в Новгород и, достав пергамент, попросил киновиарха передать князю Владимиру Андреевичу от боярина Ивана Васильевича Вельяминова. Афанасий сразу померк и сказал уже без улыбки:

   — Значит, вы приятель Ивашки? Это меняет дело.

Догадавшись, что представил себя в невыгодном свете, гость проговорил:

   — Нет, какой приятель! Виделись всего только раз. Он просил — я отдал, больше ничего. Мне влезать в распри на Руси не пристало.

Настоятель кивнул:

   — О, ещё бы! По неосторожности можно на колу оказаться.

   — На колу? — озадачился грек. — Как сие понять?

   — Казнь такая. Человека сажают на заострённую палку, вкопанную в землю. Протыкая его насквозь снизу вверх. Смерть мучительная, позорная.

   — Вы не шутите? — усомнился константинополец.

   — Нет, какие шутки. Правда, в последнее время власти чаще отрубают преступникам голову. Но Иван Вельяминов кола достоин. Тать, изменщик. Главный недруг князя Дмитрия.

   — А Владимир Андреевич с ним в каких отношениях?

   — С Дмитрием? В прекрасных.

   — Нет, с Иваном?

   — Дав таких же, враждебных.

   — А Иван, судя по всему, ищет дружбы. И в письме, думаю, про это.

   — Дружбы? Ишь чего захотел, мерзавец! — покачал головой игумен. — Впрочем, если на словах согласиться... — У него возникло хитрое выражение лица, рот опять расплылся. — Отчего бы не выманить зверя из логова? Князь Владимир может одобрительно отнестись.

   — Ваше высокопреподобие передаст письмо?

   — Мы передадим его вместе.

Феофан спросил:

   — Мне? В Москву? Не могу, тороплюсь добраться до Новгорода... извините...

   — Нет, не извиняю. Потому как в Москву не надо. Здесь его светлость находится, в Серпухове.

   — Да неужто?

   — Завтра с утречка испрошу приёма. Он вообще гостеприимный, хлебосольный хозяин. А свести знакомство с живописцем из Царьграда возжелает наверняка.

   — Я весьма польщён.

Городок внутри, за стеною, очень напоминал крупную деревню: каменных построек было мало, больше деревянные, вроде срубов. Мостовые дощатые, но довольно чистые, явно подметённые. Во дворах лаяли собаки. А по утреннему времени там и сям кукарекали петухи. Как и генуэзские консулы, проживал князь в центральном замке, обнесённом стеной (Кремле-Детинце), посреди которого возвышалась башня (терем). И ворота Кремля охранялись усиленно, стража многократно останавливала прибывших, но, узнав отца Афанасия, пропускала быстро. Здесь он был своим человеком.

Княжеский дворец отличался по устройству от дворцов консулов. Генуэзцы принимали гостей в зале на первом этаже, а жилые помещения находились на втором. У Владимира Андреевича было по-другому: лестница крыльца приводила сразу на высокую галерею второго этажа, именуемую сенями, а за ней, под крышей, располагался зал пиров, называвшийся гридницей. По обычаям предков, князь обедал в ней с дружиной (гридями), лучшими людьми города, духовенством, боярством, и на этих обедах принимались совместные важные решения. Впрочем, к концу XIV века эти традиции уходили в прошлое. Князь пиры проводил нечасто, а советовался только с боярской думой и ближайшим своим окружением. Завтракал же вовсе один, иногда — с княгиней и взрослыми детьми, иногда — с гостями.

В этот год Владимир Андреевич собирался отметить своё двадцатичетырёхлетие. Это был рослый молодой человек, крепкий, сильный, настоящий шатен, с негустой короткой бородкой и недлинными волосами «под горшок». Говорил он приятным баритоном. Улыбался дружески.

Несмотря на лето, не расстёгивал плотный кафтан с меховой оторочкой. И сидел в головном уборе — круглой меховой шапочке с матерчатым верхом. А на всех его пальцах горели перстни.

Рядом находилась княгиня — тоже в плотной глухой одежде, голова в платке по самые брови и поверх платка — тоже шапочка. У Елены Ольгердовны было строгое выражение лица, плотно сжатые губы и холодные серые глаза. Словно пребывала в сильнейшем недовольстве.

Феофан с Афанасием низко поклонились. Князь на русском языке пригласил их за стол и, пока слуги наливали вино, подносили яства, говорил о чём-то с игуменом. А затем обратился к художнику по-гречески:

   — Что, Ивашка к дружбе стремится? Очень хорошо. Значит, не уверен в себе, сил не накопил, мечется, тоскует. Мы его одолеем запросто. — Взял письмо, распечатал и пробежал глазами. — Так оно и есть. Горы мне сулит татарских богатств, если изменю Дмитрию. Вот собака! — и опять залопотал о чём-то по-русски с настоятелем.

Дорифор молча ел. Жареная куропатка ему понравилась. А вино было кисловатое, мало ароматное — он его разбавлял водой.

Поджидая, пока мужчины завершали беседу, женщина рассматривала приезжего. Наконец, задала вопрос:

   — Что писать намереваетесь в Новгороде?

Софиан ответил:

   — Всё, что ни закажут. Фрески, деисусы. Но могу и на светские темы — я не раз украшал дома константинопольских богачей. И ещё намерен привести в порядок живописную мастерскую. Книги иллюстрировать, ширмы разрисовывать и ларцы.

   — Вы с супругой едете?

   — Нёс супругой, но с сыном.

   — Он уже большой?

   — Минуло одиннадцать.

   — Хорошо ли переносит дорогу?

   — Слава Богу, нормально. Для него это развлечение.

   — А для вас?

   — Для меня же — необходимость. Поработаю на Руси год-другой, если не понравится — возвращусь в Тавриду. Или в Константинополь даже.

В первый раз Елена вроде улыбнулась:

   — О, судить о Руси по Новгороду трудно. Там свои причуды. Люди с норовом. Здесь, в Москве, попроще. Приезжайте в Москву. Мы вам будем рады и заказами тоже обеспечим.

   — От души благодарен вашей светлости. И отныне знаю, что не пропаду здесь от голода и холода.

   — Не дадим пропасть! — весело поддержал жену Владимир Андреевич.

На обратном пути в монастырь Афанасий заметил:

   — Вы княгине понравились, право слово. Я её наблюдаю третий год. С вами первым говорила по-свойски.

   — Надо же! Занятно. А с другими говорит свысока?

   — Большей частью не замечает. Как же — Гедыминовна! Голубая кровь. Правда, и ко мне относится с теплотой — я её духовник, исповедуется часто.

   — Неужели грешна?

Настоятель погрозил пальцем:

   — Это тайна! Впрочем, открою главное — человек чистейший. А гордыню свою чрезмерную обуять пытается, и уже налицо успехи. Видимо, отец Сергий тоже повлиял: ездила к нему на моление.

   — Кто такой отец Сергий?

   — Мой духовный учитель. Основатель первой общежитской киновии на Руси.

   — Стоп, стоп, стоп! — вспомнил Феофан. — Это он построил с братом скит в лесу? Мне об этом рассказывал Ерофей Новгородец.

   — Совершенно верно. Я попал в его обитель, будучи ещё отроком. У меня родители умерли, жить на что-то надо было, и прибился к странникам, шедшим в Троицкую пустынь. Там и познакомился с Сергием. Он великий человек. Истинно святой. Знает всё про всех; глянул на меня в первый раз: «Здравствуй, — говорит, — Афанасий». Я ему отвечаю: «Да меня зовут Савва». — «Это ты сейчас Савва, а как примешь постриг, будешь Афанасий». — «Я пока не решил, принимать ли постриг». — «Примешь, без сомнения». И ещё мою ногу исцелил. На ноге была не зажившая ранка, мокла и гноилась. Он же смазал её каким-то снадобьем, сотворил молитву, и, поверишь ли, на моих глазах кожа затянулась! Я при нём в монастыре и остался.

   — А сюда как попали, в Серпухов?

   — Тож по наущению преподобного Сергия. Князь Владимир Андреевич захотел поставить у себя монастырь. Испросил у него благословения. Сергий согласился, взял меня с собою, мы пешком и дошли от Радонежа до Серпухова. Здесь же, на Высоком холме, заложили церковь Зачатья Богородицы. Стали собирать иноков. Вскоре учитель к себе вернулся, а меня оставил дело продолжать.

   — Я смотрю, этот Сергий — всё равно что митрополит у вас.

   — Нет, митрополита Алексия тоже уважаем. Сделал для Руси очень много, наставлял на путь истинный молодых князей Дмитрия Ивановича и Владимира Андреевича. Но — уже в годах! Ищет себе преемника. Предлагал Сергию — тот, увы, отказался наотрез. Говорит, быть митрополитом — значит жить в Москве и участвовать в мирской суете. Мне же, говорит, всех дороже скит и уединение.

   — Значит, Киприан?

   — Он достойный муж. За него и Патриарх ратует. Но Алексий против. Поругались, рассорились, Киприан уехал. Мы весьма о том сожалеем. Потому как ходят слухи, будто Дмитрий Иванович прочит в митрополиты своего духовника, настоятеля Спасского монастыря. А его на Москве не любят — говорят, выскочка, гордец.

   — И Алексий за него?

   — Нет, Алексий против. Не нашёл преемника. Вот что худо.

Путники прогостили в Серпухове до утра следующего дня, а затем отправились дальше — через Волок-на-Ламе на Тверь. Здесь пробыли тоже не больше суток, искупались в Волге и полакомились знаменитыми тверскими яблоками, каждое величиной с приличный кулак. А затем по прямой дороге — в Новгород. Уложились в пятнадцать дней, если считать с момента их отъезда из Крыма.

Древний город на Волхове был, по русским меркам, несомненно, велик и весьма многолюден. Городские стены выглядели мощно — представляли из себя два высоких, в несколько саженей, плетня с утрамбованной землёй между ними; угловые башни — каменные, круглые. Земляной вал у стен. Крепкие, окованные железом ворота.

А второе кольцо укреплений окружало Кремль. У Кремля стены были каменные, с узкими бойницами. Обитал здесь архиепископ со своим окружением.

Надо сказать, что в XIV веке Новгород представлял собой феодальную республику, наподобие Генуи или Венеции. Высшим органом власти было Вече, состоявшее из бояр и других уважаемых горожан. Вече избирало Совет господ, тысяцкого и посадника. Кстати, архиепископ тоже избирался Вечем, а затем его утверждал в Москве митрополит. Он, архиепископ, председательствовал на Совете господ.

Феофана как художника потрясло, во-первых, очень большое количество церквей, каждая из которых мало повторяла другую и была нередко настоящим произведением архитектурного искусства; во-вторых, затейливые деревянные постройки — главным образом, боярские терема с черепичными позолоченными крышами; в-третьих, внешний облик горожан — женщины с двумя косами, висящими сзади на спине, девушки с одной, перекинутой на грудь, а наряды — пёстрые, яркие, много дорогой вышивки, кож и мехов, несмотря на лето.

Волхов разделял город пополам. На Софийской стороне находились Кремль-Детинец и Софийский собор. На Торговой — торжище, ремесленные кварталы и гостиные дворы. Несколько деревянных и один каменный мосты позволяли пересекать реку.

Лодок было много, большей частью без парусов. А растительность выглядела не буйной и, как говорится, не перла из земли — вроде бы боялась переменчивой северной погоды. И над городом в небе летали галки.

Улыбаясь, Симеон показывал, где у них какие достопримечательности. Говорил счастливо:

   — Вот не думал, что с таким трепетом стану возвращаться домой. Нет, Константинополь, конечно, чудо. Не сравнится ни с чем на свете. Но родные места мне дороже. Пусть и плохонькое, но своё. Всё такое привычное, милое, любимое...

Подмастерью недавно исполнилось девятнадцать лет, он выравнивался, мужал, превращаясь из подростка в интересного молодого человека, хоть и долговязого, но крепкого.

   — Побежишь к отцу? — спрашивал его Дорифор.

   — Нет, не сразу. Ждёт ли он меня? После смерти маменьки у него другая жена. И меня она никогда не жаловала. Загляну попозже. А теперь — на двор к Василию Даниловичу. То-то удивится! Не надеялся, поди, что сам Феофан Грек препожалует к нему в гости.

   — «Феофан Грек», — усмехался тот. — Русское моё прозвище.

   — Вам оно не по нраву?

   — Нет, отнюдь. Я ж действительно грек, а не эфиоп.

Сын сказал:

   — Ты по-русски Феофан Николаевич, а меня должны звать Григорием Феофановичем.

   — Да, занятно.

Дом Василия Даниловича был обширный — основной и два боковых крыла, изукрашенный резьбой и росписью по дереву, с беззаботным коньком-оберегом на крыше. Сам хозяин в шёлковой рубахе, подпоясанный позолоченным ремнём, в сапогах под колено, вышел на крыльцо встретить гостя. Подтвердил Симеоновы слова:

   — Не гадал, не чаял, что прикатишь действительно. Рад вельми. Дай тебя обнять, коль не возражаешь.

   — Буду только счастлив.

Трижды по-русски облобызались. Утерев усы, новгородец спросил:

   — Это кто ж с тобою пожаловал?

   — Сын мой дорогой, познакомьтесь.

   — Как тебя зовут, херувимчик?

   — Да Григорием кличут.

   — Гриша, значит. Сколько лет имеешь?

   — Да почти двенадцать.

   — А на русском не говоришь?

   — Только «хорошо» и «спасибо», — засмеялся мальчик.

   — Не беда, освоишь. Есть у нас и греческие, и латинские книги. Русских, правда, меньше — переводы с греческого. Но для изучения языка и они сгодятся. А теперь, друзья, разрешите мне познакомить вас с домочадцами моими.

На крыльце возникло несколько человек, с любопытством рассматривавших приезжих.

   — Перво-наперво — жёнушка моя, Аграфена Петровна, — начал представлять Василий Данилович. — Скоро справим серебряную свадьбу. Четверых детей поднимаем, вот они, любезные. Старшенький Иван, девятнадцати годков, женится по осени. Средненький Ипатий, лет ему шестнадцать, начал помогать мне в делах. Младшенький Артемий, ровня твоему Грише. А поодаль жмётся дочечка Мария. Маша, выдь поближе. Что ты там стесняешься? Покажи себя — не дурнушка, чай, а краса такая, ровно маков цвет. Ей уже семнадцать, дважды соседи сватали, да она ни в какую. Говорит, если выдашь не по любви, в речку головой кинусь. С норовом девица. Рад бы заругать — да не поворачивается язык. Потому как я души в ней не чаю.

Девушка стояла пунцовая, глаз не могла поднять. Красная широкая лента стягивала голову. Толстая каштановая коса из-за шеи через плечо падала на грудь. Грудь была высокая, наливная. Руки по-крестьянски широкие, пальцы крепкие.

«Хороша, — подумалось Дорифору. — Северная Даная. Но с Летицией не сравнится ни одна в мире женщина».

Между тем боярышня пожурила отца по-русски:

   — Тятенька, да что ж ты меня позоришь-то перед гостем? Что подумает господин Грек? «Сватались — не сватались», «в речку головой»... Для чего ему это знать?

Но родитель ухмыльнулся в усы:

   — Глупая, наоборот. Выставляю тебя в наилучшем свете. Коли не идёшь за любого — стало быть, за дорого себя продаёшь. — И опять перешёл на греческий: — Рады будем, Феофан Николаич, разместить тебя попервоначалу у себя в гостевых палатах. А потом сам решишь — с нами оставаться или купишь собственное жильё.

   — Искренне признателен вам за хлопоты.

   — И, пожалуйста, перейди на «ты». По-простецки, по-русски — ибо форму «вы» не употребляем.

   — Буду рад служить тебе, Василий Данилович! — с нарочитым почтением поклонился художник.

   — Ну, другое дело!

 

5.

Отсыпались, отдыхали и знакомились с городом. Побывали в гостях у посадника — круглолицего, совершенно лысого, несмотря на сорок пять своих лет, добродушного Симеона Андреевича. Тот повёл их в церковь Фёдора Стратилата, что была построена на его собственные деньги на Торговой стороне, в Плотницком конце, возле Фёдоровского ручья. Хвастался без умолку:

   — Матушка моя, Наталья Филипповна, женщина набожная и охочая до строительства храмов. Вместе с ней вкладывали средства. А ещё она возвела церковь Андрея Юродивого на Ситке. Эту же расписывали наши богомазы, некогда обученные прежним греческим мастером Исайей. Как тебе иконы, Феофан Николаич?

Дорифор внимательно осматривал фрески, подходил поближе, отступал назад. Наконец, сказал:

   — Крепко сделано. Хорошо. Не к чему придраться.

Но посадник не отставал:

   — Ты не придирайся, а ответь по сути. Если хорошо — почему не хвалишь?

   — Разные суждения могут быть.

   — Как сие понять?

   — Кто с какой колокольни судит. Если с точки зрения привычных канонов, требований клириков, никаких претензий. Правильно, добротно. Если с точки зрения озарений, творческих дерзаний, живописного нерва и полёта мысли — очень, очень скромно, чересчур обыденно. Ничего нового. Тщательно срисовано с образцов.

   — Разве ж это худо? — вопросил Симеон Андреевич. — Ведь канон на то и канон, чтобы строго следовать ему.

   — Да, не нарушая канона в главном, каждый раз придавать свежее дыхание. У иконы должна быть душа. И вложить её обязаны мы, художники.

   — Уж не еретик ли ты? Душу вкладывает Творец.

   — Он её вдыхает в нарождающиеся твари. А художник — в свои творения. Посему-то художник сродни Творцу.

Собеседник его мелко рассмеялся:

   — Ох, берёшь на себя обязательства великие. Коль сказал такое — должен своими картинами наших всех за пояс заткнуть.

   — Попытаюсь, конечно. Выйдет ли — Бог весть!

Осмотрел и другие храмы — Входа в Иерусалим (там расписывал сам Исайя Гречин, несколько архаично, тяжеловато), церковь Петра и Павла на Торговой стороне в Славне, выстроенную прежним посадником Лазутой (мало примечательно), снова Петра и Павла, но уже к югу от Софийской стороны, на Синичьей горе (вяло, незатейливо). Удивила Софиана церковь Успения на Волотовом поле — фрески в ней были очень красочные, вплоть до пестроты, и производили сильное впечатление. Но особенно запомнилась роспись Нередицкого храма — Страшный Суд и Распятие, выполненные сильной рукой, явно константинопольской школы; хороша была также Богоматерь Оранта, воздевающая руки... Сделал вывод: в Новгороде вкус имеют, Дорифору непросто будет удивить своей работой местных прихожан.

Познакомили Феофана и с архиепископом Алексием. Тот, в отличие от московского тёзки, был ещё не стар — около пятидесяти. Говорил по-гречески чисто и немножечко нараспев. Высказал свои пожелания:

   — Надо как-то встряхнуть наших богомазов. После смерти Исайи живописные мастера у нас продолжают работать справно, жаловаться грех, но создания их не трогают и не будоражат сознание. А искусство иконописи потому и зовётся искусством, что должно потрясать, задевать за живое. Если не задевает — значит, не искусство, а ремесло. — Под конец беседы позволил: — Заходи без всяких глупых церемоний — посидим, потолкуем по-свойски. Хочешь, стану твоим духовником? Славно, славно.

Мастерская Исайи в самом деле была неплоха, мало уступая предприятию Софиана в Константинополе; а народу работало много больше — восемь человек, чем-то напоминая артель в лавре Святого Афанасия на Афоне. Как и там, кто-то производил заготовки для деревянных иконок, кто-то подготавливал в тиглях лаки и краски, кто-то толок янтарь для олифы. А в углу стояла южная амфора — в ней возили растительное масло то ли из Крыма, то ли вообще из Царьграда. Три художника малевали миниатюры для книг. На почётном месте виделись изготовленные басменные оклады... Заправлял делами мастерской некий Пафнутий по прозвищу Огурец, всё лицо которого было в крупных оспинах и действительно чем-то напоминало кожу пупырчатого огурца. Объяснил со вздохом:

   — Мы живём на деньги Совета господ. Наблюдает за нами их казначей Александр Обакуныч — и таких скупцов свет не видывал. Если б не пожертвования боляр, от посадника с матерью, да ещё воеводы Ёсифа Валфромеича, протянули бы ноги.

   — Да неужто не окупаетесь? — удивился Грек.

   — Проедаем всё. Ведь у многих дети. Надо платить сполна, а не то народишко разбежится. Где других найдёшь?

   — Нет, придётся оставить наиболее даровитых, двух-трёх, не более. Мы должны кормить себя сами, да ещё прибыль приносить. У меня на Босфоре с этим было строго.

Огурец нахмурился:

   — Круто забираешь. Люди не поймут и обидятся. А обидятся — так возропщут. А возропщут — и прирежут где-нибудь в тёмном уголке. Здесь тебе не Босфор.

Феофан тоже разозлился:

   — Только вот пугать меня я бы не советовал. За себя и за своих близких постоять сумею. В том числе и силой кулака. У меня душа добрая, но в работе я зол, разгильдяйства и лени никому не прощаю. И нахлебников держать зря не стану. — Помолчав, спросил: — Ты-то сам останешься под моим началом, нет?

У Пафнутия то ли от волнения, то ли от досады покраснели рытвины на щеках и лбу:

   — Коли сразу не выгонишь — задержусь пока. А потом видно будет.

   — Задержись, пожалуй.

Но зато малолетки — Гриша и Артем — быстро подружились. Мальчики-одногодки обнаружили много общего: из наук любили больше географию, историю и Закон Божий, чем, допустим, математику с геометрией; рисовали и пели хорошо; а ещё с удовольствием плавали и ныряли. Сын Василия Даниловича лучше метал ножик в дерево и умел ходить на руках, а наследник художника обставлял приятеля в беге наперегонки и свистел, заложив пальцы под язык. И ещё учили мальчики друг друга ругаться — соответственно, по-русски и по-гречески.

Как-то раз Артемий спросил:

   — Ты, когда вырастешь, тоже в богомазы пойдёшь?

Но Григорий пожал плечами:

   — Я пока серьёзно не думал. Нет, наверное. Мой отец велик, и его не превзойти в мастерстве. А тогда зачем? Вечно считаться сыночком знаменитого папеньки? Это очень грустно.

   — Да, ты прав. Я вот тоже ещё не знаю. Но отцово дело — продавать и покупать земли, чтоб на них кто-то сеял, отдавая тебе часть полученных денег, не по мне. Может быть, подамся в попы.

Грек захохотал:

   — Ты — в попы? Не смеши меня.

Русский сдвинул брови:

   — А чего такого? Самое достойное дело на земле — слово Божье нести прихожанам. Утешать всех, кто страждет. Отпускать грехи. Отпевать, крестить и венчать.

   — Хочешь стать приходским священником?

   — Говорю ж: не знаю. Но коль скоро пойду по пути служения Господу, то, конечно, сделаюсь батюшкой, а не иноком.

   — Почему не иноком?

Тут пришла очередь улыбаться бояричу:

   — Чтобы жить в миру, завести себе попадью и деток.

Сын Летиции произнёс задумчиво:

   — Православным-то хорошо; католическим падре запрещают жениться.

   — Ну и Бог с ними, с падре с этими. Нам-то что?

   — Я католик.

   — Ты католик?! — выпучил глаза новгородец. — Не пойму. Греки — православные, Феофан Николаич тоже...

   — Да, отец православный, а моя покойная маменька, итальянка, окрестила меня по латинскому образцу.

   — Ба, ба, ба, матушка твоя была фряжка!

   — Папенька уже предлагал перейти в православие. В общем-то я не против, но боюсь, маменька обидится, глядя на меня с того света.

Друг его заверил:

   — Не обидится, верно. Ты ж не в иудеи пойдёшь, не в магометане. Всё равно останешься в лоне Учения Христова.

   — Да, сестрица моя тоже сделалась православной.

   — Ну, вот видишь! И раздумывать нечего. Вместе станем в церковь ходить. А потом на пару двинемся в Москву — богословию обучаться при дворе митрополита.

Гриша посмотрел на него с усмешкой:

   — Я? На богослова? Да ни за что!

   — Поживём — увидим...

В то же самое время Софиан обратил внимание, что его подручный Симеон ходит словно в воду опущенный, и решил с ним поговорить. Напрямик спросил:

   — Ты с отцом повздорил?

Молодой человек вздохнул:

   — Нет, наоборот. Мы с ним встретились замечательно, лучше, чем я думал. Обнялись и поцеловались. Сводные братец и сестрица тоже были рады. Даже мачеха проявила доброжелательность, потчевала как лучшего гостя.

   — Что же ты такой невесёлый?

Симеон отвёл глаза:

   — Я обычный.

   — Вроде сам не свой...

   — Вы преувеличиваете, учитель.

   — Будто я не вижу! Вроде гложет тебя нечто изнутри.

Подмастерье, поколебавшись, наконец ответил:

   — Словно у Романа много лет назад.

Феофан попробовал вспомнить:

   — Много лет назад? У Романа?

   — Ну, когда он просил вас похлопотать за него перед моной Летицией.

   — О Томмазе?

   — Ну.

Дорифор улыбнулся:

   — Уж не хочешь ли ты сказать, что к кому-то присох?

Парень покивал обречённо:

   — Прилепился крепко.

   — А к кому, если не секрет?

   — Да какие ж теперь секреты! В Машеньку влюбился, в Марию Васильевну...

   — Что, в боярышню?

   — Да.

Эта новость неприятно поразила художника. Говоря по чести, девушка понравилась ему самому с первого знакомства. Он, конечно, не хотел думать ни о чём легкомысленном — сохраняя верность Летиции и Анфисе, — но когда с ней виделся во дворе боярского дома, церемонно кланяясь, каждый раз отмечал красоту и свежесть юного создания. А она при этом вспыхивала ярко, опускала очи, теребила кончик косы, перекинутой на высокую грудь. Больше у них общения не было.

Софиан спросил:

   — Говорил с ней уже про замужество?

Молодой человек померк:

   — Смысла в том не вижу.

   — Это отчего?

   — Я не ровня ей. Мой отец — просто бирич при Вече. Ходит по дворам и зачитывает грамоты от Совета господ. А она — болярская дочка, из семейства вельмож.

   — Ты талант. Научился у меня многому. Через год-другой сделаю тебя управляющим нашей мастерской.

   — Благодарен, конечно, за подобную честь, только разницы особой не вижу — управляющий, он и есть управляющий; кровь не та, носом не вышел.

   — Ну, не знаю. А поговорить можно всё равно.

Тот махнул рукой:

   — Бесполезно!

Феофан подумал: «Ну, и хорошо, что не выйдет за него». Сам себя спросил: «Я-то почему радуюсь? При любом раскладе, между мной и Машей ничего быть не может. Двадцать четыре года разницы. Младше моей Гликерьи — смех!» И закончил веско: «Просто мне приятно смотреть на женскую красоту. Не принадлежащую пока никому».

Новая работа в мастерской и церкви захлестнула художника, но однажды вечером, возвращаясь в гостевое крыло дома Василия Даниловича, богомаз увидел Марию, наблюдавшую за вознёй щенят, появившихся у кудлатой дворовой суки. Девушка смеялась, хлопала в ладоши. А увидев Грека, почему-то вздрогнула и в ответ на его приветствие молча поклонилась. Подойдя, он спросил по-гречески:

   — Я не помешаю? Можно посмотреть?

   — Сделайте одолжение, — прошептала боярышня, подбирая греческие слова с трудом.

Постояв и похмыкав тоже, глядя на борьбу бестолковых кутят, Дорифор вновь заговорил:

   — Вы как будто бы дичитесь меня? Неужели я кажусь таким страшным?

Дочь Василия от растерянности не могла ничего ответить. Теребя косицу, еле слышно произнесла:

   — Вы не страшный, а непонятный... Не такой, как наши. И потом у меня плохо с греческим.

   — Вашу речь разумею вполне.

   — Вы мне льстите.

   — Разве что слегка.

Сумерки сгущались. Маша сказала нервно:

   — Мне пора. Я должна идти.

   — Вы боитесь, что нас увидят? Девушке не положено разговаривать с посторонним взрослым мужчиной?

   — Не положено, — согласилась та.

   — А тем более с чужестранцем?

   — Да, тем более.

   — А тем более, если он простой живописец?

   — Вероятно, так.

   — Что ж, тогда прощайте. Больше никогда я не потревожу вашей светлости. — Сухо поклонившись, он пошёл к своему крылу. И не мог в полутьме увидеть, как стоит она, горько плача.

 

6.

Церковь Спаса Преображения, выстроенная Василием Даниловичем на Ильине улице, оказалась больше аналогичного храма Фёдора Стратилата. Соответственно, было много места для росписи — купол, низлежащие стены, Троицкий придел. Кстати, последний, небольшой такой закуток, представлял из себя личную молельню мецената-боярина, и уж там можно было не следовать строгим канонам, выразить себя от души.

Феофан обдумывал общий замысел долго. Много раз ходил по ещё не украшенному храму, в разное время суток, наблюдал, как падает свет из окон, как перемещаются тени. Делал многочисленные наброски. Подбирал цвета.

Заглянул однажды к архиепископу. Поделился своими сомнениями:

   — Не хочу изображать Господа всепрощающим, тихим агнцем, как в иных соборах. Он не только Спаситель мира, но и Судия. Страшный суд грядёт. Прихожане не должны забывать об этом. Бог не только милостив, но ещё и суров. Возлюбив Адама и Еву, Он бестрепетной дланью удалил их из рая. И обрёк человечество на невероятные муки, даже в малой степени не способные искупить первородный грех. Воплотившись в Сыне, Бог послал Его на ужасную смерть. Бог не только Отец, но и Вседержитель, Пантократор. В Сыне отразились эти черты. Я желаю их показать. Но поймёт ли паства?

Духовник ответил не сразу, пребывая в задумчивости. Но потом убеждённо сказал:

   — Надо сделать так, чтобы поняла. Напиши Христа чуть моложе традиционного — в молодости суровость не так страшна. Да, естественно, Пантократор: Он карает грешников, но и милует праведников. Пусть они, праотцы, будут рядом. Все, предвозвестившие Новый Завет — от Адама до Иоанна Крестителя. Не забудь Авеля с ягнёнком — символ жертвенности, кротости. А вокруг — серафимы и архангелы. И тогда грозный облик Господа станет уравновешен с милостью Его к людям. Это главное.

   — А в приделе помещу Троицу Святую с Авраамом и Саррой, Деву Марию с Младенцем и мои любимые персонажи — Иоанна Лествичника и Макария Египетского со столпниками.

   — На твоё усмотрение. Здесь ты знаешь более меня, так как жил на Афоне и беседовал с тамошними старцами.

   — Я их до сих пор вспоминаю с теплотой. Все мои знания о Боге и о тварях Его словно разложили по полочкам.

   — Как-нибудь зайди, поделись — буду рад вельми.

   — Непременно, отче.

Дорифор надеялся приступить к росписи в октябре, чтоб закончить к Рождеству, но Василий Данилович его отговорил:

   — И не думай даже. Здесь не Царьград, холода как ударят, и не сможешь работать — пальцы закоченеют, краска на холодные стены будет ложиться плохо. Погоди до весны. А пока займись мастерской — если надо, я деньжонок подкину.

Не в деньгах было дело: богомазы, видимо подзуженные Пафнутием, отнеслись к Софиану с плохо скрываемой враждебностью, напряжённо ждали первых его решений. Он проверил расходно-приходную книгу предприятия (Симеон помогал ему с переводом) и остался крайне недоволен состоянием записей. Вызвал Огурца и спросил:

   — Где семнадцать рублёв из пятидесяти, выделенных Советом господ на сие лето?

Тот зашлёпал губами, начал тыкать корявым пальцем в пергаменты, что-то лопотать. Грек его перебил:

   — Нет, мы подсчитали: получается, что истрачено только тридцать три рубля. Возврати остальные, или о твоём воровстве сообщу казначею.

Огурец помрачнел и ответил, что он не вор и такой суммой не располагает, потому что в глаза её не видел.

   — Стало быть, не брал?

   — Не сойти мне с этого места! Малыми детями клянусь!

Феофан в раздумье бороду подёргал. Посмотрел с прищуром:

   — А тогда скажи, сколько денег в самом деле поступило к тебе?

Управляющий замялся, отвечать не хотел, но, припёртый к стенке, всё-таки промолвил:

   — Тридцать три.

   — Так бы и говорил с самого начала. Значит, Александр Обакуныч прикарманил?

   — Ох, сие не ведаю. Люди мы подневольные, нам совать нос в разные господские расчёты не след. Не до жиру, быть бы живу.

   — Ладно, я попробую.

У Пафнутия опять покраснели бугорки на лице:

   — Не советую, Феофан Николаич. Можно сильно обжечься. Ты в делах русских не разумеешь. Ну, а я кумекаю и осиное гнездо обхожу стороной, а не ворошу.

   — Глупый, на тебя ж потом свалят! По учёту выходит, будто ты украл.

Огурец вздохнул:

   — Значит, доля наша такая. Плетью обуха не перешибёшь.

   — Плетью — нет. А другим обухом — возможно.

Он опять отправился к самому Алексию — председателю Совета господ, показал документы, передал разговор с Пафнутием. Но архиепископ Огурцу не поверил:

   — Обакуныч наш — человек честнейший. И казной ведает исправно. Сам не станет мошенничать и другим не даст.

Дорифор воскликнул:

   — Но ведь записи налицо! Недостача в семнадцать Рублёв. Если их не выдали вовсе — значит, виноват казначей. Если выдали — стало быть, Пафнутий. А в конечном счёте всё равно казначей, не наладивший достойный пригляд за расходами.

   — Хорошо, оставь записи при мне. Я поговорю с Обакунычем.

   — Занесу чуть позже, владыка.

Архипастырь обиделся:

   — Что, не доверяешь? Мне не доверяешь?

   — О, как можно! Просто я хочу показать посаднику и Василию Даниловичу.

У священнослужителя на лице появилось недоброе выражение:

   — Нет, не делай этого, чужестранец. Мы уладим сами.

   — Я считаю, что они должны знать. Начинать с недомолвок худо.

   — Ябедничать не смей. Или мы повздорим.

Греку же терять было нечего. Он сказал:

   — Вы меня удивляете, отче.

Иерарх ответил:

   — Лезешь со своим уставом в наш монастырь. Мы тут без тебя жили дружно. Не таскай каштаны из огня голыми руками. Обгоришь.

Софиан поднялся:

   — Лишь Василий Данилович мне указчик. Он меня пригласил, у него в доме проживаю. Коли пожелает — уеду. Коли пожелает — останусь и продолжу работать по совести, без наветов и воровства.

   — Как бы не кусать локти после этого, сын мой...

Но художник, не поклонившись, вышел, унеся под мышкой книгу приходов и расходов. Говорил себе: «Видимо, Алексий и раньше знал. Может, прохиндеи ему платили? Не исключено. Эх, святой отец! Ты не так уж свят, как я погляжу».

Сообщил обо всём случившемся своему покровителю. Тот сидел задумчивый, не спеша потягивая вино из чарки. Скатерть гладил ладонью. После долгой паузы произнёс:

   — На Руси все воруют, Феофан Николаич. Это у людей в печёнках сидит. Думаешь, посадник не наживается? Или тысяцкий? Каждый тянет в меру своих возможностей.

   — Как, и ты? — брякнул Дорифор.

Рассмеявшись, Василий Данилович помотал головой:

   — Я же не при должности. У меня своё дело. Подать заплатил — остальное моё. Мне вполне хватает, не жадный.

Грек отпил вина, почесал за ухом. Грустно улыбнулся:

   — Значит, и бороться нелепо?

   — Так, как хочешь ты, напролом — бесполезно. Мы их одолеем иначе.

   — Как же?

   — Очень просто. Ты уйдёшь из той, старой мастерской — пусть живут по-прежнему. И создашь себе новую. При моей поддержке. Примешься работать по правилам, привезённым тобой из Царьграда. Переманишь к себе лучших мастеров... Словом, разорим лихоимцев. Пустим по миру. — Помолчав, добавил: — Ни призывы, ни кары на людей обычно не действуют. Если людям выгодно воровать, то они воруют и находят лазейки, чтоб уйти от ответа. Надо сделать так, чтобы воровать было им невыгодно, даже проигрышно. Мало, что позорно, но ещё и проигрышно. Вот при этом условии есть какая-то слабая надежда...

   — Но таких условий, по-моему, нет. И никто их не создаёт.

   — Потому что, повторяю, воровать выгодно. Получается замкнутый круг. — Русский посмотрел на приезжего с хитрецой. — Ладно, не печалься. И в перипетии нашего бытия глубоко не вникай — дабы не свихнуться. Мы с тобой решили: строим новую мастерскую. И закончим о делах скорбных. — Он слегка помедлил. — А теперь — о весёлом. Ты мне очень нравишься, Феофан. И талантом, и образом мыслей, и лицом, и речами. Хочешь, сделаю своим зятем?

   — Кем?! — опешил Грек.

   — Оженю с Машенькой?

Софиан откинулся на спинку деревянного кресла и повёл головой:

   — Ну и предложеньице! Прямо поразил.

   — Что, согласен? — наседал на него боярин. — Окажи любезность. Сделай дочку мою счастливой.

Кое-как собравшись, живописец ответил:

   — Я бы с радостью, Василий Данилович. Но сие невозможно по нескольким причинам.

   — Поясни.

   — Я, во-первых, женат...

   — Ты женат?! — выпучил глаза русский. — Но позволь, ведь твоя жена, фряжка, мать Григория, умерла!

   — С матерью Григория не был венчан. Он — ребёнок незаконнорождённый. Появился в результате нашей любви... — Тяжело вздохнул. — Да, любви... А моя жена перед Богом — Анфиса — проживает в Константинополе. Правда, в доме для душевнобольных... Есть ещё и дочь, на год старше твоей Марии, и находится вместе с бабушкой и дедушкой — если замуж не вышла. Да, поди, скоро-то не выйдет — припадает на одну ножку...

Это первое. А второе — Симеон Чёрный, мой подручный, мне недавно признался, что питает к Маше нежные чувства. Но боится просить у тебя благословения по причине своей незнатности. Как же я могу перейти мальчику дорогу?

Ухватившись за бороду, новгородский вельможа думал сосредоточенно. Опрокинул в себя вино, указательным пальцем провёл по усам. Наконец, сказал:

   — М-да, не ожидал... Ну, про Симеошку забудь — век ему не видеть в супругах девочки моей. И не по причине его низкородности — слишком молодой и не больно умный. Я хочу для Машеньки мужа посолидней. За которым она была бы, точно у родителей дома. Вроде вот тебя... Но жена в Царьграде — это меняет дело. На развод подавать не думал? Раз она, к несчастью, тронулась рассудком?

   — Думал, думал. Только не собрался пока.

   — Отчего ж не собрался?

   — Мне и так с Летицией было славно. А когда любезной не стало, то вообще на женщин смотреть не мог, очень тосковал. Если начистоту, и теперь тоскую. Веришь ли, порой плачу по ночам. И готов завыть, как собака, у которой хозяина больше нет. — Он потёр глаза. — Я не знаю, смог бы или нет сделаться для Марии Васильевны добрым мужем.

Огорчившись, боярин проговорил:

   — В общем, не желаешь...

   — Я не знаю. Ты не обижайся, Василий Данилович. И пойми меня правильно. Машенька мне нравится. Очень, очень нравится. Может, даже больше, чем надо бы, чтоб не обижать Летицию на том свете... Но пока не готов. И по внутреннему разладу, и, конечно же, по Закону Божьему. Если ты не против — подождём до весны.

   — Что ж не подождать — подождём.

Снова не спеша выпили. Софиан спросил:

   — А она-то сама — как относится ко мне? Ты не говорил с нею?

   — Задавал вопрос.

   — Что сказала?

Русский усмехнулся:

   — Засмущалась страшно. Прямо запылала. Но потом ответила, что, хотя немного тебя боится, ты ей приглянулся.

   — Надо же! Чудно. Я не смел и помыслить.

   — Знай теперь. И не обижай моё дитятко. Чистое и нежное, как лесной ландыш.

   — Не переживай, не волнуйся: раньше времени цветок не сорву.

 

7.

Зиму провели неспокойно. Из Москвы прислали известие о кончине митрополита Алексия. Ждали, кто окажется на его месте — Киприан, проживавший в Киеве под крылом у литовцев, или ставленник князя Дмитрия — Михаил? Сам Алексий, умирая, не благословил ни того, ни другого. Он хотел бы видеть своим преемником Сергия Радонежского, но игумен Троицкого монастыря возражал упорно и высказывался в пользу Киприана.

После Рождества заболел Григорий, простудившись во время игры в снежки, и метался в жару две недели. От него заразился Симеон, а потом и сам Дорифор. Кашляли, чихали, сморкались. По совету знающих людей, пили молоко с мёдом и сырыми яйцами, натирались барсучьим жиром, ноги парили в тазике с горчицей, разведённой в обжигающе горячей воде. Кое-как поправились.

Феофан всё лучше и лучше понимал по-русски, а потом и сам начал разговаривать. Сын, конечно, освоился намного быстрее и уже наставлял отца, поправляя его ударения и глагольные формы. Обучил песенке пасхальной:

Грамота давалась Софиану с трудом, приходилось вначале составлять фразы в уме по-гречески, мысленно переводить, лишь потом записывать. Так что оформлением всех расходов и приходов в новой мастерской занимался Симеон. Отношения мастера и ученика были в целом добрые, но однажды Чёрный задал вопрос по-русски:

   — Слышал я, учитель, что Марию Васильевну отдадут за тебя?

Тот закашлялся, вытер платком глаза. Нехотя ответил:

   — Нет, не верь.

   — Говорили точно.

   — Глупости городишь. Как я могу жениться, коли я женат?

   — Вроде подаёшь челобитную о разводе.

   — Нет, не подаю. Если бы и подал, знаешь, сколько времени на решение надо? Год-другой, не меньше. Скучно затевать. — Он махнул рукой. — У меня есть сын, у меня есть ты, мастерская и любимое дело. Я доволен этим. Ничего и никого больше не желаю.

Парень повеселел и, уже посмеиваясь, сказал:

   — А ещё говорят, будто бы сестра Ёсифа Валфромеича, овдовевшая прошлым летом, тайно по тебе воздыхает.

Брови Феофана поползли вверх:

   — Ёсифа Валфромеича? Погоди-погоди, это, что ли, Васса Валфромеевна?

   — Ну.

   — Да она ж уродина!

   — Но зато богатая. Почитай, состоятельнее нашего Василия Даниловича будет. Может, раза в два! Очень выгодная невеста.

   — Шутишь, балагур?

Юноша кивнул:

   — Есть немного.

Грек проговорил сухо:

   — Значит, перестань. Тема для меня острая. Знаешь, что любил и люблю Летицию. Никогда я ни к кому относиться не стану так же; а тогда — зачем? Лучше одиночество.

Подмастерье заметил:

   — Бобылём жить — тоже худо.

   — Хватит, хватит о бабах! — рявкнул Дорифор. — Мастерская дороже!

А на Пасху действительно вышел разговор с Вассой.

Греку и его сыну очень по душе пришлось, как у русских принято справлять праздники — шумно, весело, беззаботно. Гриша бегал с Артемом и другими ребятами в святки колядовать, а на Масленицу строили зимний городок, чтобы посражаться за его взятие. Ездили на тройках с ветерком, веником стегали друг дружку в бане, кушали блины с белорыбицей. С удовольствием слушали, как поют девки за воротами, и порой сами выходили в круг поплясать. Феофан, от рождения наделённый лицедейским талантом, чувствовал себя в этой обстановке непринуждённо. А народ дивился: «Грек-то, глянь, обучился нашим пляскам в момент! Озорной мужик!»

После всенощной на Пасху разговлялись за столом у Василия Даниловича. Маша первая подошла к Григорию и облобызалась с трижды: «Христос воскресе!» — «Воистину воскресе!» А потом подняла глаза на художника — карие, тревожные; щёки её пылали, словно крашеное алое яичко. Он доброжелательно улыбнулся и сказал по-русски:

   — А со мною, Марья Васильевна? Похристосоваться желаешь?

   — Я была бы рада, Феофан Николаич.

   — Так за чем дело стало?

И, приблизив лицо, услыхал её тёплое, свежее дыхание, шедшее из розовых приоткрытых уст, и почувствовал губами нежную, с тонким запахом кожу, и заметил, как трепещут длинные ровные ресницы. Даже сердце ёкнуло: «Вот ведь хороша! Может, в самом деле бить челом о разводе?» — но погнал от себя эти дерзновенные мысли. Память о Летиции не давала ему покоя.

На другое утро вместе с сыном Грек отправился в церковь. Гриша перешёл в православие 31 января, подгадав к Григорьеву дню, чтобы не менять имени, и теперь они вместе часто хаживали на службы. А по выходе из Софийского собора оказались лицом к лицу с Вассой Варфоломеевной — женщиной высокой, дородной, чем-то напоминавшей вырубленного из дерева идола, грубоватого, по-топорному сделанного. Лет ей было чуть больше сорока — словом, ровесница Дорифора. Не исключено, что она дожидалась богомаза нарочно, потому что, завидев, с ходу заговорила:

   — Здравия желаю, Феофан Николаич. Христос воскресе!

   — Воистину воскресе, Васса Валфромеевна.

Наклонившись для поцелуя, он увидел пушок на её лице и едва не вздрогнул от отвращения. Да и шуба боярыни, хоть и дорогая, отдавала не то псиной, не то козлом.

Женщина сказала:

   — Не побрезгуй, загляни на мой огонёк — разговеемся, посидим, покалякаем. Приводи сыночка — младшей моей дочечке тож пошёл одиннадцатый годок — чай, не заскучает.

   — Благодарен премного за подобную честь. Но не знаю, что подумают люди.

   — Что ж они подумают?

   — Что женатый мужчина, грек, в гости побежал к одинокой вдовствующей сударушке. Хорошо ли это?

   — Что же в сём зазорного? Я вольна принимать всех, кого ни вздумаю. Ты мне интересен и хочу провести с тобой время.

   — Пересуды пойдут ненужные... Как это по-русски? Станут перемывать косточки...

Васса иронично поморщилась:

   — Ах, негоже думать о дурных болтунах. Относись бесчувственно: мол, собака лает, а ветер носит. И потом: кто решил, что зову тебя на греховное дело? Разве мы не можем просто дружить?

   — Я не верю в дружбу женщины и мужчины. Если только они не брат и сестра. Или же не дали обета безбрачия.

   — Почему не веришь?

   — Потому что мужчине скучно говорить с женщиной, если он ея не желает.

   — Вот уж ты не прав, сударь мой!

   — По себе сужу.

Новгородка обиделась:

   — Значит, Грек, отвергаешь — и мою дружбу, и мою любовь?

   — Вынужден отвергнуть — по причинам, о которых говорил выше. Не взыщи, болярыня.

У неё в глазах появилась злость:

   — Опрометчиво поступаешь. И недальновидно. Я здесь человек не последний. Жизнь могу отравить любому.

Софиан только усмехнулся:

   — Да и мы... как это по-русски?., щи не лаптем, поди, хлебаем. Есть кому за меня вступиться.

   — Ну, посмотрим, посмотрим, кто возьмёт верх! — и ушла, недовольно вертя плечами.

По дороге домой сын сказал:

   — Не расстраивайся, отец. Ты её правильно отшил.

   — Правильно, считаешь?

   — Мне она не нравится. Наглая такая. Вредная и гадкая. А уж мачехой, наверное, сделается страшной. И со свету меня сживёт.

Феофан приобнял его за шею:

   — Перестань, пожалуйста. Что за чепуху ты несёшь? Я на ней жениться не собираюсь.

   — Слава Богу. Лучше уж на Машке женись.

   — Ой, и ты о том же!

   — А чего? Прелесть, что за девушка. И тебя, по-моему, сильно любит. И ко мне как к пасынку будет относиться неплохо.

   — Так-то оно так, да не совсем так. Я женат, ты знаешь.

   — Говорят же: подавай на развод.

   — Нет, пока не стану. Не лежит душа... Слишком рана свежа после смерти маменьки твоей. Только год прошёл. О других жёнах думать не могу.

Гриша вздохнул печально:

   — Маменька, конечно... Мне она доныне часто является во сне. Вроде бы куда-то с ней едем — то ль на корабле, то ль на бричке... После просыпаюсь в слезах. Память о маменьке — часть моей души. Но скажу по совести: жить одной памятью нельзя. Как нельзя всё время думать о смерти. Или о Боге. Мы ведь не монахи. Помнить надо, но и жить надо. И заботиться о живых — тех, кто рядом с тобою.

Дорифор от этих слов даже замер. Повернул мальчика к себе, заглянул в глаза:

   — Чьи слова сейчас повторил?

Тот пожал плечами:

   — Да ничьи, сам додумался.

   — Или прочитал?

   — Может, прочитал. Я не помню. Но скорее всего, без чужой подсказки.

   — Тоже «Софиан», как я погляжу.

Парень улыбнулся:

   — Весь в тебя пошёл!

Зашагали молча. А потом отец мягко сказал:

   — Обещаю тебе, сынок: вот закончу роспись церкви Спаса Преображения — и займусь обустройством нашей семьи. А пока голова занята работой.

   — Не тяни, отец: Машка может выскочить за другого.

   — Если любит меня как следует, то не выскочит.

Да, к работе приступил сразу после Пасхи, как прогрелся воздух и в прохладном помещении храма перестал изо рта идти пар. Возвели леса, и на них, полулёжа на специально сколоченном кресле, мастер принялся писать Пантократора. Фон решил оставить нейтральный, основные фрески исполнить в терракотовых и охристых тонах. Волосы Христа написал не прядями, а единой массой. Нимб вокруг головы сделал чуть ли не в половину купола. Грозный лик получился на удивление быстро. И особенно поражали на нём чёрные глаза. Положив последний мазок — яркий, сочный (Иисус вообще вышел вроде сложенный из мозаики), кликнул Симеона, находившегося внизу. Тот поднялся, громко скрипя досками ступеней. Глянул на Спасителя и схватился за поручни от испуга. Даже побледнел:

   — Господи, учитель! Я смотреть страшусь.

   — A-а, волнует?

   — Как живой, ей-богу!.. Особливо глаза. Свет не видывал ничего подобного.

   — Значит, я сработал неплохо.

   — Вдруг архиепископ прогневается?

   — Отчего?

   — Больно строг Христос-то. Непривычен. Не такой, как везде.

   — Погоди, погоди, серафимы и ангелы привнесут в картину успокоение. Кой-кого из них поручу написать тебе. И, конечно, одного из праотцев — например, Илью. Постараешься?

   — Выдюжу, наверное, с Божьей помощью.

Праотцев написали восемь — от Адама и сына его Авеля; были здесь Илья, Сиф, Енох и Ной; наконец, Мельхиседек и Предтеча.

Очень выразительно получился седобородый Мельхиседек — царь Саламский, что принёс на Фаворской горе жертву истинному Богу, и к нему вышел Авраам, предопределив тем самым появление здесь в грядущем знаменитого Фаворского Света, Света Божьего, хорошо знакомого нам по Новому Завету.

В сильный июльский зной начали работать в Троицком приделе. Феофан писал с чувством, самые любимые сюжеты — Богоматерь с Младенцем и Святую Троицу. Пресвятая Дева вышла у него лёгкой и почти воздушной, в красноватой накидке, ниспадающей мягкими складками, и с нежнейшим взором, обращённым к Божественному Сыну. Рядом Феофан изобразил Гавриила — ангела с прозрачными крыльями. Весь он светился будто, глядя на Христа и Марию, — волосы и одежды светлые, охристых тонов, а рукав-колокол объёмный, в нарушение традиций обратной перспективы. Фреска получилась лиричной, удивительно тёплой.

Но зато Троица навевала трепет. Дорифор поместил её не на плоской поверхности, а на вогнутом сегменте придела с тем расчётом, чтобы свет из окна создавал особое настроение. Средний ангел возвышался над остальными, и Его огромные крылья охватывали двух других (перекличка с нимбом у головы Пантократора). Авраам и Сарра преклонили голову. Лики Троицы аскетичны, в них — суровая одухотворённость и какая-то неземная грусть. Вроде что-то знают такое о будущем человечества, что сказать нельзя.

А под ними — столпники: те святые монахи, что ушли из монастырей в безжизненные пустыни, где страдали без воды, от жары и от голода, стоя на каменных столпах, день и ночь молясь о спасении грешных душ. Софиан воспроизвёл пятерых: незабвенных Иоанна Лествичника и Макария Египетского, менее — известных Агафона, Анания и Алимпия. Все по пояс спрятаны в полуколоннах. Смотрят на зрителя, но не видят его. В ликах старцев нет горечи, в каждом — страсть, одухотворённость и нерв. Каждый из них написан резкими мазками, широко, свободно, лица — тонкой кистью, а одежда — широкой. Каждый не похож на другого. Почти объёмен и почти что реалистичен.

А когда убрали леса, все участки росписи вдруг слились в единую композицию. И она завораживала собою: беспорядочно, даже хаотично разбросанные фигуры подчинились какой-то тайной ритмике, то передавая сгусток энергии, то внося успокоение; вроде вспыхивали в неясной серебристо-фиолетовой дымке, наступали, заглядывали в глаза; вроде музыка звучала в ушах — цветомузыка, светомузыка, вроде морские волны чередой набегали на берег...

И Василий Данилович, принимая заказанную работу, попросту сказать, обомлел. Даже перекреститься не смог. Снятая шапка в его руке мелко-мелко дрожала. Губы повторяли:

   — Бог ты мой... Бог ты мой... Это невероятно...

   — Нравится? — спросил живописец, стоя у него за спиной.

   — Что такое «нравится»? — прошептал боярин. — Как сие может «нравиться» или «не нравиться»? Я себя чувствую букашкой, заглянувшей в Вечность.

   — Не преувеличивай. Кое-что можно переделать, но, пожалуй, оставлю так...

   — Переделать?! — поперхнулся вельможа. — Господи, о чём ты? Переделывать Вседержителя или Богородицу?!

Дорифор усмехнулся:

   — Не Самих, конечно, а мои картины. Я их создал. Красками и кистью. Дело рук моих.

   — Не простое дело, а святое дело! Феофан, ты свят! Ибо воссоздал своим гением то, что обычному смертному не доступно. — Неожиданно он упал на колени и поцеловал край кафтана Грека.

Богомаз засмущался, начал поднимать новгородца:

   — Что ты, что ты, окстись. Лучше выйдем на свежий воздух. Там твоя голова прочистится.

На дворе церкви было солнечно, кошка притаилась в траве, наблюдая за воробьями, купавшимися в пыли. За оградой по улице протащилась подвода. Лаяла собака.

   — Фух! — сказал Василий Данилович и в конце концов осенил себя крестным знамением. — Словно возвратился из рая. — Посмотрел на художника, по-мужски его обнял, трижды расцеловал. — Вот уж сделал так сделал! Уж на что я душевно уравновешен, а и то пробрало меня до самого сердца. Истинный талант!

   — Словом, одобряешь мою работу?

   — Разговору нет. Я прибавлю тебе пять рублёв — сверх того, что уговорились.

   — Что ж, не откажусь! Дом себе куплю на Торговой стороне и перенесу туда мастерскую. Новгород мне понравился, да и Грише тоже. Поживём ещё.

   — Ты судьбой нам ниспослан, Феофан Николаич!

Слух об удивительной росписи церкви Спаса-Преображения на Ильине улице моментально разлетелся по всем кварталам. Люди приходили сюда, поражались, охали, били фрескам земные поклоны. Говорили даже, что они исцеляют хвори. Побывала в храме и вся верхушка города во главе с архиепископом. Тот, по-прежнему находясь в натянутых отношениях с Дорифором, заходил в святилище с явным предубеждением. Но мгновенно забыл обо всём на свете, ощутив невероятную силу, исходящую от шедевра Грека. Фрески потрясали. Даже холодок пробегал по коже.

   — Свят, свят, свят, — произнёс Алексий, приходя в себя. — Человек не может создать такое. Феофан — или ангел, или дьявол, или то и другое вместе.

А боярыня Наталья Филипповна, мать посадника Симеона Андреевича, так ему ответила, покривившись:

   — Истинный талант — дар Божий. Уж прости, владыка, но хулить Грека не дадим. Сын и я — берём его под своё крыло. И не забывай: ты во власти Веча, а не Вече в твоей.

Иерарх посетовал:

   — Прекословишь, матушка? Архипастырю силишься дерзить? Худо, худо. Если рассержусь — и проклясть могу. И тебя, и сына, и Грека вашего.

   — Ну, так мы в Москву поедем, к митрополиту: Михаилу или Киприану — всё едино. В ножки бросимся, ничего не утаим. Чай, не выгонит, разберётся по совести.

   — Не советую. Очень не советую!

   — А не доводи до греха и не затевай распри.

В общем, отношения обострились. Явными противниками Феофана стали, кроме архиепископа, Александр Обакунович, Васса Варфоломеевна с братом Иосифом и ещё несколько примкнувших к ним бояр; плюс — Пафнутий Огурец со своими подручными. Но сторонников было больше. И особенно — обычные горожане, почитавшие художника за его работу в Спасе-Преображении чуть ли не как апостола. Незнакомые люди, встретив Дорифора на улице, низко кланялись, заломив шапки, а торговцы порой отпускали товары бесплатно. Слава отца пролилась и на сына: с Гришей тоже при встрече радостно здоровались разные прохожие и нередко совали в руки гостинцы. Даже друг Артем позавидовал:

   — Твой родитель в Новгороде — самый знаменитый. Встань из гроба Александр Невский — а и то ему воздали бы почестей много меньше.

Паренёк обиделся:

   — Только вот смеяться не надо.

Но боярич его заверил:

   — Не шучу, клянусь. Без подвоха сказал.

   — Без подвоха — тем более. Это общее любопытство нам уже надоело.

   — Неужели приязнь претит?

   — Не претит, но обременяет. Папенька уверен, что его превозносят преувеличенно. Что его главные творения ещё впереди. Может быть, в Москве...

Отпрыск Василия Даниловича изумился:

   — Хочет уезжать? Неужели?

   — Нет, пока не знает. Если допекут — и друзья, и враги — вероятно, отправимся. Заодно и тебя возьмём. Ты ж хотел в Москву — на попа учиться.

   — Ну, так это пока не скоро — надо подрасти.

Видимо, Артем разболтал сестре о возможном отъезде Феофана. Потому что девушка поджидала художника, направлявшегося на ужин к её отцу (по его приглашению), и, шагнув навстречу, обратилась взволнованно:

   — Люди бают, собираешься Новгород покинуть?

Софиан даже растерялся:

   — Кто тебе сказал, Машенька, голубушка?

   — Слухи долетели.

   — От Григория, что ли? Вот болтун мальчонка! Я ему задам.

   — Стало быть, неправда?

   — Помнится, при нём ляпнул сгоряча — видимо, на что-то разгневавшись... А малец запомнил. И настрекотал.

   — Значит, остаёшься?

Он взглянул на неё внимательно:

   — А тебе хотелось бы как?

Новгородка опустила глаза:

   — Лучше бы остался.

Дорифор подошёл вплотную. И спросил вполголоса:

   — А пойдёшь за меня, коли разведусь?

У боярышни запылали щёки, но она молчала.

   — Что ж не отвечаешь? Я не люб тебе?

Дочь Василия Даниловича помотала головой отрицательно.

   — Ах, не люб?

Слипшиеся губы разомкнула с усилием:

   — Я не знаю... Страшусь...

   — Что, меня страшишься?

   — Да...

   — Что ж меня бояться-то?

   — Ты... такой... необыкновенный... и непонятный... страшные иконы рисуешь... Знаешь столько! Можешь говорить про любое!.. Ну, а я? Самая обычная, молодая, глупая... и не интересная для тебя... — Девушка едва не заплакала.

Он дотронулся до её руки:

   — Машенька, оставь... Не терзайся, право. Молодость твоя, красота и скромность — вот что для меня главное. Ничего иного не надо. Остальное приложится. Обещаю написать челобитную Патриарху в Царьград и отправить с кем-нибудь из гостей-купцов. Как его решение выйдет — тотчас и поженимся. Ты не против?

Сжав его ладонь, пылко проговорила:

   — Я почту за честь, Феофан... Быть с таким человеком рядом — это же подарок Небес! — и, склонившись, быстро поцеловала пальцы живописца. А потом, повернувшись, побежала по галерее.

Софиан, взволнованный, возбуждённый, долго смотрел ей вслед. Повторял мысленно: «Ах, какое чудо! С нею отдыхает душа... Вроде возвращаешься в юность... — Он прикрыл глаза и закончил: — Извини, Летиция... Я не ангел... и меня непреодолимо тянет к этой прелестнице... Но она никогда, никогда не вытеснит память о тебе из моей души. Обещаю это».

А когда на ужин подавали горячее и Василий Данилович поднял кубок с вином за здоровье Грека, прибежавший дворский доложил испуганно:

   — Там явились приставник Симеона Андреича со товарищи. Говорят, за их милостью Феофан Николаичем... Требуют, чтоб вышел немедля!

   — Как они посмели? — удивился боярин, отставляя кубок. — У меня в дому?

Дворский только руками развёл.

   — Ничего, я сам с ними потолкую, — и велел приятелю: — Ты не выходи, если надо — кликну.

На дворе, спешившись, стояли трое кметей-конников — два дружинника и приставник Трифон Бересклет.

Появившийся на крыльце хозяин грозно вопросил:

   — Что вам, господа, надобно?

Бересклет низко поклонился и ответил кротко:

   — Не сердись уж, Василий-ста Данилович, мы по долгу службы. Приключилось неладное. Обнаружили ноне Пафнутия Огурца с перерезанным горлом.

Осенив себя крестным знамением, новгородский вельможа подтвердил:

   — Жаль беднягу. Хоть и не любил я его, тем не менее — Божья тварь. Царствие Небесное... А при чём тут Грек?

   — Люди донесли, — сделал пояснение Трифон. — Будто бы на Торжище разругались оба. Из-за мастерской. До того сцепились — еле растащили. И при всех пообещали разобраться друг с дружкой. Вот и получается...

   — Получается — что? — перебил боярин. — Феофан зарезал? Ты соображаешь, что лепишь?

   — Надоть разобраться... Симеон Андреич велели... Мы ж чего? Коли не виновен — отпустим.

   — Ну так разбирайтесь. Завтра, послезавтра. Отчего сегодня, на ночь глядя? Или он сбежит?

   — Не сбежит, пожалуй. Но ведь Симеон Андреич велели. Задержать до утра и дознание учинить с пристрастием.

   — Ах, с пристрастием? Видимо, на дыбе? Этого ещё не хватало. В общем, слушай: никакого Феофана от меня не получите. Прочь идите. Я с посадником стану говорить.

   — Невозможно, нет, — не хотел уступать приставник. — Не поскачем без Грека.

   — Свистну дворне — и она вас вытурит.

   — А за сё — ответишь. Люди мы казённые, надоть уважать. И за укрывательство вероятных злодеев — тож.

Недовольный Василий топнул ногой:

   — Угрожаешь? Ты кому угрожаешь, нехристь?

Но его прервал Дорифор, выйдя на крыльцо:

   — Перестань, Данилыч, не кипятись. Дело не стоит выеденного яйца. Я поеду с ними, мы и объяснимся. Докажу, что чист — перед Богом и несчастным Пафнутием.

   — Не ходи, молю, — попросил боярин. — Ты не знаешь наших узилищ... и заплечных дел мастеров... Душу вытрясут!

   — Чай, не развалюсь, — и пошёл по ступеням вниз; бросил на прощанье: — А с посадником всё ж поговори, сделай милость. Это будет не лишне.

 

8

.

Стычка с Огурцом вышла третьего дня на Торговой стороне, в Словенском конце (квартале), где художник вознамерился поселиться и ходил показывать сыну приглянувшийся ему дом. Двухэтажный, прочный, хоть и деревянный, он вполне соответствовал нуждам Софиана: много светлых горниц, а внизу хозяйственные постройки, и в одной из них можно оборудовать мастерскую. Грише тоже жильё понравилось — двор просторный, с собственным колодцем, а за домом — садик с яблонями и грушами. Правда, всё немного запущено, так как прежние хозяева умерли, а наследники-родичи обретались по своим теремам; но почистить и поправить явно не составит труда.

Возвращались к себе через Торжище, горячо осуждали увиденное. Было «бабье лето», и стояли ясные погожие дни; множество торговцев, разложив товары по лавкам как положено, выкрикивали призывно: «Вот кому арбузы! Сочные арбузы! Слаще сахара — разрезай любой!», «Подходите, красавцы, покупайте шёлк на рубашку. Всех цветов, глядите. Отдаю недорого!», «Квас, кому квас медовый? Вы такого нигде не пили!»

Вдруг нос к носу столкнулись с управляющим старой мастерской. Тот увидел Грека и с притворным умилением начал кланяться:

   — Многие лета нашему великому богомазу! Разреши же облобызать твою ручку даровитую? Не побрезгуй и снизойди.

Феофан нахмурился:

   — Уходи с дороги, Пафнутий. Что пристал?

Огурец оскалился:

   — Ах, не допускаешь и презираешь, в грош не ставишь? Ну, само собой, нам ли, мелким сошкам, со светилом тягаться! Вам — почёт и слава, нам — объедки с болярского стола... — Шею вытянул и, переменившись в лице, зло отрезал: — Но запомни, фрязин: мы обиды не забываем. И умеем с обидчиками считаться. — А потом поклонился Грише: — Не смей лыбиться, сучонок. И тебе, и папаше твоему выпустим кишки!

Мальчик, испугавшись, отпрянул. Дорифор схватил негодяя за рубаху и, встряхнув как следует, гневно произнёс:

   — Сына не замай! За него кому хош горло перережу!

А Пафнутий заверещал, начал извиваться, визжать:

   — Люди добрые! Помогите! Убивают! Грозятся! Слышали, слышали? Он сказал: «Горло перережу!» Коли суд случится — повторите его слова!

Софиан рыкнул разозлённо:

   — Что орёшь, болван? Замолчи, или оторву тебе голову!

Но обидчик не только не замолчал, наоборот — пасть раскрыл пошире:

   — A-а! Совсем замучил! Душу вынул! Оттащите его, люди добрые, он меня задушит!

Собралась толпа, обступила сцепившихся, начала успокаивать, а потом попыталась и разнять. Двое дюжих молодцов оттеснили Грека, двое — Огурца. Тот вопил и пытался плюнуть в лицо противнику. Феофан не оставался в долгу, изрыгая проклятия. Сын кричал отцу:

   — Папенька, не надо! Он ведь задирает тебя нарочно! Хочет опозорить!

Живописец мычал, тяжело дышал, скрежетал зубами. Наконец, управляющего старой мастерской увели с места стычки и художника тоже отпустили. Он пришёл в себя, начал извиняться, поправляя одежду:

   — Не взыщите за причинённое беспокойство... Бес меня попутал...

Но народ не обижался, кивал:

   — С кем не бывает, Феофан Николаич! Дело-то житейское.

И теперь нашли Пафнутия мёртвым. Сразу обнаружились доброхоты-свидетели (по-старинному, «послухи и видки»), кто с готовностью подтверждал, что во время скандала «инородец угрожал нашего убити». При таких обстоятельствах новгородский посадник был обязан принять соответствующие меры.

Бересклет со товарищи привели задержанного на Холопью улицу, где располагались судебные палаты, а в подвале содержались подследственные и при помощи пыточных орудий производилось дознание. Комната допросов не сулила ничего обнадёживающего: с потолка свисали цепи, на которых за руки, связанные за спиной, вздёргивали преступника, сбоку стояла жаровня, чтоб поджаривать ему пятки, на лавке были разложены инструменты для вырывания щёк и ноздрей. Трифон кликнул дьяка-писца, усадил Дорифора и начал разговор. Сразу пояснил:

   — Ты не бойся, Феофан Николаич, я тебе не враг. Очень уважаю твоё искусство. Посещал Спас-Преображенскую церковь и, как все, восхищался этой работой. Но поделать ничего не могу — служба службой. Расскажи мне, как на духу, о своих распрях с Огурцом.

Софиан ответил:

   — Да особых-то распрей не было. Просто не по нраву ему пришлось, что хотел я порядок навести в вотчине его. Первый раз из-за этого и повздорили. А Василий Данилович предложил отступиться, завести собственное дело, наново, отдельно. Но и сё Пафнутию не понравилось, так как выходило, что я начал с ним соперничать. И поддержка высоких покровителей — ты их, видимо, знаешь, — прибавляла ему нахальства...

   — Знаю, знаю, не называй, — поспешил сказать Бересклет, покосившись на дьяка. — Лучше нам поведай о последнем случае на Торжке.

Грек в подробностях описал происшедшую с ним уличную бузу. Ничего не скрыл, лишь растолковав:

   — А в запале чего не брякнешь! Я вспылил изрядно. Это признаю. Но ни бить Пафнутия, тем более убивать — не намеревался. Даже в мыслях не было. Жизнь у человека может отнимать лишь Создатель.

   — Ясненько, понятненько, — согласился Трифон. — Только мне ответь: этот ножик твой? — и достал из тряпицы небольшое лезвие на красивой перламутровой ручке, в давние времена подаренное юному Софиану мастером Евстафием Аплухиром.

   — Мой, конечно, мой! — оживился художник. — Думал, потерял. Я им краски счищаю, если они подсохли. Замечательный ножик.

   — А давно потерял-то?

   — Да уж с месяц, наверное.

   — Ив каком же месте?

   — Коли б знать! Видно, в церкви на Ильине улице. Где-то на лесах.

Бересклет вздохнул:

   — А нашли его подле мёртвого Огурца. И на острие — кровушка. Им несчастного и зарезали, между прочим.

Дорифор взволнованно произнёс:

   — Кто-то очень хочет со мной расправиться...

   — Да, похоже на то, — подтвердил приставник. — А теперь скажи, где ты был с вечера двадцатого и по утро двадцать второго сего месяца?

   — То есть с позавчера?

   — Совершенно верно.

Феофан задумался. Вспоминая, проговорил:

   — Мы с моим подмастерьем — Симеоном Чёрным — ездили за город, в Юрьев монастырь, где смотрели росписи Георгиевского собора, говорили с настоятелем, отцом Дормидонтом, о возможном поновлении фресок... А вернулись поздно и легли спать где-то ближе к полночи.

   — Ничего не путаешь?

   — Нет, как было, тебе поведал.

   — А один видок сказал, что узрел тебя в тот вечер на немецком гостином дворе, где ты пил вино вместе с непотребной девицей Мартой. Или наклепал?

Живописец смутился:

   — Нет, не наклепал, но означенную девицу посещал я во вчерашнюю ночь, а не в позавчерашнюю. И не для того, о чём ты подумал, бо с гулящими девицами не дружу, а с единственной просьбой — чтобы не цеплялась за Симеона. Симеошка мой, получив отказ от Василия Даниловича в предложении выдать за него дочку, впал в меланхолию и неделю до этого куролесил по гостиным дворам. А потом объявил, что решил жениться на немке Марте. Я и попытался ея отвадить.

   — С Мартой мы тоже толковали. Получается, что к ней ты пришёл взволнованный, попросил умыться, и она увидела, что на пальцах у тебя что-то красное, может быть, и кровь.

Грек с кривой улыбкой ответил:

   — В самом деле кровь. Только не моя и тем более не Пафнутия. На меня, как я по немецкому двору проходил близ поварни, прыгнул недорезанный петушок. Повариха голову ему отсекла, а он вырвался и давай чесать. Капли запеклись на рубахе. Можно увидать — коли портомоице ещё не отдали. Повариха вам подтвердит.

   — Спросим обязательно.

   — Есть ещё вопросы?

   — Нет, пока больше не имею.

   — Ну, так я пойду?

   — Далеко ли, Феофан Николаич?

   — Восвояси, к сыну.

   — Сожалею, но никак отпустить тебя не могу, — возразил приставник. — На словах складно получается, а на деле вот что: обещал зарезать — ножик твой — отмывал руки с кровью... Полная картина злодейства. Как же отпустить?

   — Что же мне в узилище пребывать всё время?

   — Видимо, придётся. Как не соберём доказательства твоей невиновности. И не сыщем настоящего лиходея. Потерпи чуток.

Камера была одиночная и довольно грязная. Лавка и вонючий тюфяк. Свет сочился через щель возле потолка, без решётки, но такую узкую, что пролезть в неё не смог бы даже ребёнок. А в углу стояло ведро для естественных надобностей.

«Да-с! — подумал Дорифор. — Третий раз в моей жизни. И условия везде скверные — что в Константинополе, что в Галате, что в Новгороде. Нет, в Галате, пожалуй, не такой смрад стоял. Да и блохи не прыгали, как в тюрьме эпарха. Интересно, а крысы тут есть? Сомневаться трудно».

Он уселся на лавку, локти упёр в колени, голову обхватил руками. «Вот ведь не везёт! — продолжал грустно размышлять. — Всё не слава богу. Вроде как нарочно. Вроде бы Судьба издевается надо мною, посылая мне разные напасти. Видно, на роду так написано. И ни в чём, ни в ком не найду я успокоения... — Он откинулся к каменной стене. — Но с другой стороны, если б не было этих тягот, испытаний, горя, разве смог бы я писать так отчаянно? Понимаю сам: церковь на Ильине улице — на порядок выше того, что когда-нибудь создавалось мною. На пределе человеческих сил. Скорбь и ужас от утраты Летиции воплотились в сих божественных ликах... Как сказала бы она — ше-д’овр... Значит, не напрасно страдал?» Но потом себе же ответил: «Впрочем, если бы велели: выбирай — день любви с Летицией или слава художника — я бы выбрал первое... Чтоб она жила, и смеялась, и пела... — Софиан даже застонал. И закончил: — Слава — дым... Время неизбежно разрушит созданные фрески, ничего не оставив от моих побед... Лишь любовь умереть не может. Если воплощается в детях, внуках. Главное — любовь, остальное — тлен».

Смежив веки, он сидел неподвижно — то ли спал, то ли всё ещё подводил итоги, разбирал в уме миновавшую жизнь.

С потолка спустился паук и коснулся лба заключённого. Живописец вздрогнул, с омерзением сбросил насекомое и воскликнул:

   — Нет, уеду из Новгорода — сразу, как отпустят. Здесь покоя не будет. Для начала подамся в Серпухов, где меня принимали с такой теплотой. А потом — посмотрим!

Разумеется, Василий Данилович не сидел сложа руки. Первым делом он пошёл к Наталье Филипповне, матери посадника, и молил защитить оклеветанного Грека. Та произнесла:

   — Знаю, знаю — его схватили. Только ничего сделать не могу.

   — Отчего не можешь? — поразился вельможа, так как нрав боярыни никогда не отличался неуверенностью в себе.

   — Обложили кругом враги. Это же удар не по Феофану, а по сыну моему, Симеон Андреичу. Потому как Феофана поддерживал. Дескать, вот у нас посадник какой — дружбу вёл с убивцем. Надо скидывать!.. Испугались, черти, что сынок на чистую воду выведет мошенников. Обакуныча подлого, столько денег уворовавшего. Ёсифа Валфромеича, греющего руки на ополчении... И отца Алексия — Господи, прости! Если бы сама не строила церкви, денежки мои тоже бы пропали... под известной нам рясой... Тьфу, паршивцы! «Лучшие люди города»! Князя бы Московского на них напустить. Он навёл бы порядок.

Подождав, пока та не выплеснет всё, что наболело, собеседник спросил:

   — Что же с Феофаном-то будет?

Женщина ответила:

   — Для начала надо сделать попытку выкупить его. Не получится — подготовить побег. А иначе — крышка, могут присудить к отсечению головы.

   — Да неужто же к отсечению?

   — Глазом не моргнут.

С камнем на душе побежал Василий Данилович к самому Алексию — ведь архиепископ в Новгородской «республике» возглавлял ещё и судебную власть. Значит, от него непосредственно зависело окончательное решение. Несколько часов протомился боярин в гостевой палате Кремля-Детинца, прежде чем его пропустили к священнослужителю. Тот сидел в синем клобуке и глядел недобро. С ходу предупредил:

   — Коли хочешь выгораживать Феофана, лучше не затевайся. Мы сердиты на него. Он употребил наше к нему расположение в низких целях. Всех поссорил, начал строить козни, а теперь, вероятно, и убил бедного Пафнутия.

   — Грек не убивал, — горячо вступился ходатай. — Он и мухи-то обидеть не может, потому как носитель дара Божьего. Ты ведь знаешь, отче. Божьи люди и покладисты, и смиренны.

   — Грек смирён? — ухмыльнулся Алексий. — Да другого такого буйного надо поискать. Погляди на его иконы. Линии изломаны, блики нервные... А буза на Торжище? Чуть ли не избил Огурца. Это наводит на великое подозрение об его виновности.

   — Смилуйся, владыка. Не лишай богомаза жизни. Ибо нам Христос завещал прощать.

   — О, отнюдь. Добродетель не заключается во всеобщем прощении. Зло должно быть наказано — в том и состоит наивысшая добродетель. А иначе зло обнаглеет и погубит добро. — Помолчав, прибавил: — Впрочем, о лишении жизни Феофана речи не идёт. Самое худшее, что положит суд, отрубить ему правую руку...

У вельможи перехватило дыхание:

   — Руку? Живописцу?!

   — В том-то всё и дело.

   — Это для него равносильно смерти.

   — Да, пожалуй... Но уж коли ты чужестранец, то имей совесть и не лезь со своими взглядами в наши уложения. А залез — отвечай.

Друг и покровитель художника быстро предложил:

   — Ну, а если выслать из города?

   — Слишком просто... — покачал клобуком Алексий.

   — Пусть заплатит за освобождение отступного. Скажем, десять рублёв.

   — Явно недостаточно...

   — Двадцать.

   — Тридцать пять. И твоё согласие выступить на Вече против нового избрания Симеон Андреича.

   — Ну, пожалуй... А кого взамен?

   — Алексашку Обакуныча.

   — Да ведь Обакунович — вор!

Помрачнев, архипастырь ответил:

   — Что ж, тогда помочь Феофану будет невозможно...

Посетитель сидел подавленный, просто уничтоженный. Выдавил с усилием:

   — Хорошо, согласен. По твоей воле сделаю.

   — Деньги принесёшь завтра. Мы отпустим Грека из узилища под залог. Ну, а прежде суда состоится Вече. Станет Алексашка новым новгородским посадником — при твоей, разумеется, поддержке, — тогда суд решит в пользу Феофана. При условии, что покинет город не позднее зимы.

   — Так и порешим.

Иерарх кивнул:

   — Ну, ступай, Данилович, с Богом. Рад, что осознал свою выгоду да пошёл по пути кротости и согласия. Впредь же выбирай друзей понадёжнее. За которых не понадобится платить отступного.

   — Постараюсь, отче.

Покровитель Грека сдержанно откланялся. Всё так бы и случилось, как велел Алексий, если б не внезапное возвращение Ерофея Новгородца, сразу изменившее расстановку сил.

 

9.

Он приехал с целым ворохом новостей. Прежде всего — константинопольских.

Генуэзцы силой оружия посадили на престол ослеплённого на один глаз Андроника IV. Своего отца, императора Иоанна V, и своих братьев он отправил в тюрьму. Но враждебные генуэзцам венецианцы подкупили охрану и устроили узникам побег. Те бежали к эмиру Мураду и теперь готовят новое вторжение турок в Византию.

В то же время Андроник удалил с поста Патриарха Филофея Коккина и поставил верного себе человека — митрополита Севастии преподобного Макария.

Получается, что повеление Филофея — сделать Киприана митрополитом Киевским и Всея Руси после смерти Алексия — больше не действительно. И великий князь Московский Дмитрий Иванович распорядился послать в Царьград ходатайство новому Патриарху о благословении друга своего — архимандрита Михаила. И Макарий уже заочно его благословил, отдал распоряжение — чтобы кандидат приехал в Константинополь для благословения очного.

Между тем, рассказывал Ерофей, Киприан не сдался. Он, лишённый сразу двух покровителей — Филофея Коккина и литовского князя Ольгерда (умершего год назад), не терял присутствия духа и отправился из Киева в Москву, чтобы сесть на митрополичий престол. Находясь около Калуги, написал письма Сергию Радонежскому и его племяннику Фёдору (настоятелю Симоновского монастыря в Москве) с просьбой о поддержке. Да вторая грамота оказалась в руках дружинников Дмитрия Ивановича. Князь велел выставить дозоры и, как только новый первосвятитель переедет границу Московии, сразу задержать. Но неистовый болгарин улизнул от своих противников, беспрепятственно въехал в белокаменную и отправился прямиком на митрополичий двор. Впрочем, здесь его всё равно схватили.

Дмитрий Иванович распорядился содержать «ставленника Литвы» в тёмном сыром подвале. Свиту Киприана догола раздели, отобрали лошадей, посадили на тощих кляч без седел, без удил и с уздой из лыка и отправили прочь из города. А болгарина сторожил воевода Никифор Кошкин, издевавшийся над святым отцом, не давая ему хлеба и воды. На вопросы узника, что с ним будет, отвечал с издёвкой: голову отрубят или же утопят. Впрочем, через день Киприана тоже просто выслали. Он вернулся в Киев, простудившийся в своём заточении, и послал новое письмо Сергию, где пожаловался на князя и митрополита-самозванца Михаила; а в конце письма проклял всех, кто чинил насилие. И пообещал ехать в Константинополь, чтоб искать правду у нового Патриарха.

Между тем зять Дмитрия Ивановича — воевода и глава думы Боброк-Волынский — захватил татарский город Булгар. Отвечая на это, предводитель сарайской орды Араб-шах (или, в русской интерпретации, Арапша) двинул свои войска в Нижегородское княжество и разбил русских на реке Пьяне; Нижний же разграбил и сжёг. Но пока хан совершал набег, главный его город — Сарай-Берке — захватил другой хан — Тохтамыш.

Не сидят сложа руки и крымские татары — ими командует темник Мамай при поддержке Ивана Вельяминова. Чтобы усмирить непокорную Москву, отказавшуюся платить дань, бросили на русских дружину во главе с воеводой Бегичем. Но московский окольничий Тимофей Вельяминов (младший брат Ивана) вместе с князем Владимиром Пронским разгромил Бегича на реке Воже. В ознаменование этой победы Дмитрий Иванович заложил на Дубне церковь Успения Богородицы.

Ну, а что Мамай? Разозлившись, он готовит новый поход на Москву, собирает силы, нанимает воинов из алан и черкесов, получает помощь от генуэзцев из Сурожа (где по-прежнему консулом Кристиано Торрилья, а глава купцов — Некомат) и ведёт переговоры о союзе с литовцами и рязанцами. Словом, зреет крупная война. Но до Новгорода Великого вряд ли она докатится...

   — А ещё привёз грамоту для нашего Грека, — в завершение рассказа сообщил Ерофей. — От его дочери Гликерьи, с коей я встречался накануне отъезда из Царьграда. Там она пишет о своей жизни и прикладывает пергамент, где уведомление, что жена Феофана год назад в доме для душевнобольных скончалась.

   — Ба! — воскликнул Василий Данилович на это. — Значит, он вдовец? И жениться может на моей Машеньке? — Но опомнился и померк: — Впрочем, пусть сначала его из темницы выпустят... — И поведал путешественнику о событиях в городе.

Новгородец поиграл желваками, зло проговорил:

   — Мы ещё посмотрим, кто кого. У меня в должниках — Ёська с Ваской Валфромеичи. Поприжму их как следует. Поглядим, что они тогда запоют. Симеона Андреича на съедение не дадим.

   — Ну, а мне — выкуп-то нести за освобождение богомаза?

   — Отнеси, пожалуй. Мы потом все рубли сии тебе возвратим сторицей. А пока дело не уляжется — Феофана и Григория надо где-то спрятать. Видимо, за городом, в дальнем монастыре. Чтобы не служили в наших распрях разменной монеткой.

   — Что ж, и то верно.

Грека привели в пыточный подвал около полудня следующего дня. Выглядел он скверно: бледный, непричёсанный, с красными от бессонницы глазами. Сел напротив Трифона и покорно сложил руки на коленях. Бересклет, показав зубы, вопросил:

   — Как спалось тебе, Феофан Николаич? Крепко?

   — Да не спал почти, если откровенно.

   — Отчего же так? Люди с чистой совестью спят обычно без задних ног.

   — Совесть моя чиста, ты прекрасно знаешь. Мучили раздумья о смысле жизни... Да ещё клопы кусались, как волки. Исчесался весь.

У приставника по губам пробежала озорная улыбка:

   — Да, когда клопы, не до смысла жизни... Ну, а в чём же он, этот самый смысл? Как считаешь?

Дорифор ответил:

   — Честно говоря, смысла нет.

Человек посадника удивился:

   — Смысла жизни нет? Для чего же люди тогда живут на свете?

   — А ни для чего. То есть ни для чего высокого. Всё высокое — это наши фантазии. Для чего живут муравьи? Или птицы? Или лошади? Просто так живут — чтобы удобрять землю и кормить собою друг друга. Воспроизводиться и умирать. Люди ничем не лучше. Их стремления, идеалы, распри, войны, слава, деньги — смысла не имеют.

   — Нет, неправда! — возразил русский. — Люди — не скоты и живут по своим законам. Бог вдохнул в нас душу — словно часть Самого Себя. Обладаем разумом для великих целей.

   — Для каких, скажи? Ты вот для чего коптишь небо?

   — Я ловлю злодеев, чтобы добрым горожанам жилось спокойнее.

   — Но злодеев не уменьшается год от года. Ты умрёшь, а злодеи будут.

   — Но на них найдутся новые приставники.

   — И опять всё сначала? Глупо, бесполезно, бессмысленно.

   — Ну, а для чего малюешь иконы ты?

   — Чтобы чем-то занять ум и руки, да и деньги добыть на пропитание. Чтобы людям помочь молиться. И чтоб сын мой гордился мною.

   — Вот и смысл.

   — Да, в моём, крохотном мирке. А в масштабах мира? С точки зрения Вечности? Чепуха, возня. Муравей строит муравейник тоже для чего-то. А пройдёт кабан и навалит на него кучу. Что останется от целого муравейника? Ничего, дерьмо.

Трифон зло сказал:

   — Ну и пусть. Пусть я похож на муравья, ковыряющегося в дерьме. Только наплевать мне на Вечность и масштабы мира. Мне отпущен маленький век, и прожить его хочу ладно. Не желаю думать о высоких материях. Я люблю жену, и детей, и город, уважаю Вече и Совет господ. Я хожу в церковь и стараюсь грешить поменьше. А когда умру, лягу в эту землю с почётом. Больше ничего мне не надо.

Софиан вздохнул:

   — Понимаю, да. Муравьям не страшно. Мир воспринимают как данность. А вот муравьям, наделённым разумом, очень горько думать о своей конечности и не мочь ничего исправить...

Бересклет заметил:

   — Меньше философствуй, «муравей разумный»! И повеселеешь.

   — Тоже выход. А клопы в этом помогают.

Оба посмеялись.

   — Хочешь продолжать веселиться, Феофан Николаич? — обратился к нему приставник.

   — Ты о чём?

   — Распоряжение об тебе имею. Под залог выходишь.

   — Правда, что ль?

   — Истинная правда. До суда — ступай. На суде и пофилософствуем — о добре и зле.

   — Разве ты не будешь далее расследовать? Чтоб найти истинных убивцев?

Трифон сморщил нос:

   — А оно кому-нибудь надо? Нового посадника выберут — дело и замнут. Ко всеобщему облегчению...

   — Бедный наш Пафнутий!

   — Да, попал в жернова...

   — Ну, а как же совесть? Ты, приставленный следить за порядком, — «чтобы добрым горожанам жилось спокойнее»? Любящий жену и детей? Как уйдёшь в эту землю с честью? Коли даже в собственном маленьком мирке нарушаешь принципы?

Бересклет поник:

   — Перестань дразниться, Феофан Николаич. Не трави муравьишке душу. Отпустили? Уноси скорей ноги. И не возвращайся сюда, пожалуй.

   — Постараюсь, друже.

Ах, какое счастье — снова увидеть Гришу, Симеона Чёрного, всех своих друзей! Обнимались, целовались, плакали от радости. А Василий Данилович звал за стол — посидеть, отметить важное событие. Но художник попросился вначале в баньку, а затем захотел прочесть письмо от Гликерьи. Чистый, вымытый, в свежем нижнем бельишке, сел на лавку к окну и взломал сургуч на пергаменте. Начал разбирать каракули дочери. Та писала по-гречески:

«Здравствуй, дорогой папенька! Я узнала от Ерофея Новгородца всю твою историю в Каффе. Очень сожалею, что возлюбленная тобою Летиция отдала Богу душу. Я её не знала, но уверена, что дурную женщину ты не сделал бы предметом своего обожания. Царство ей Небесное! Из приложенной к моему письму грамоты, выданной эпархом и заверенной его гербовой печатью, ты узнаешь, что и маменька наша тоже отлетела в лучший из миров. Мы её отпели в церкви Всех Святых, что расписана тобою, а затем упокоили на кладбище в двух шагах от Никифора Дорифора, твоего покойного дядюшки. Пусть земля и ему, и ей будет пухом!

Я живу с бабушкой и дедушкой и едва не вышла замуж год назад за краснодеревщика Христофора Аргира, сына Льва Аргира (помнишь ли такого?), но в последний момент жениха отговорили — раз в моём роду душевнобольные, то и дети могут оказаться такими же; да ещё хромая; он и передумал. Мне уже восемнадцать лет, а других молодых людей на моём горизонте что-то не видать; не исключено, что останусь старой девой.

Мастерская дедушки процветает, на хорошем счету по-прежнему и заказов не убавляется. Он работает в полную силу, несмотря на возраст (62 года), и рука его пока не слабеет, режет дерево с прежней красотой. Бабушка похуже — мучает одышка, ноги плохо ходят, ломит поясницу. Так что управляться на кухне не может, над плитой колдуем мы с кухаркой, а она только распоряжается. Жизнь моя наполнена хлопотами по дому, церковью, шитьём, книжками стихов и цветами в саду. Часто вспоминаю тебя. Как ты там живёшь на чужбине? Нет ли мыслей вернуться в Константинополь? Здесь хотя и не слишком благостно, мы боимся турок, но тебя бы приняли с радостью, ибо всех твоих противников нет и в помине. Впрочем, есть один — дядя Филимон, бывший твой приятель, ныне же владелец мастерской Евстафия Аплухира. Дело его в последнее время не клеится, давят конкуренты, он обрюзг и, по-моему, спивается. Как увидит меня на улице, начинает лезть: «Не имеешь ли новостей от папки? Чтоб он провалился! Все мои невзгоды через него!» Фильку я терпеть не могу.

Мой поклон дорогому братцу Григорию, коего, увы, я не видела никогда, подмастерьям Роману и Симеону. Как они? Я их тоже часто вспоминаю. Коль случится оказия — отпиши, передай хоть малую весточку о себе. Буду ждать и молиться о твоём здравии.

Любящая и вечно преданная тебе дочь Гликерья».

Феофан задумчиво скрутил свиток. Снова рассмотрел грамотку эпарха: «Настоящим уведомляем о кончине рабы Божьей Анфисы, дочери Иоанна, в замужестве Дорифор, происшедшей в ночь с 6 на 7 иуня лета 6885 от Сотворения Мира по причине душевной слабости и телесного истощения, в чём свидетельствуют врачи Иосиф Глика и Феодор Калликл. Выдано родственникам покойной. Копию снял нотарий Элпидий Кефала».

Значит, он и в этом смысле свободен. Больше года вдовец. И не надо подавать прошения о разводе... Но в душе не чувствовал облегчения. Было жаль Анфису, несмотря на все её глупости. Разве же она виновата в них? Просто обыкновенная женщина, верная супруга, любящая мать, не сумевшая понять мужа-живописца. Подходившая к нему с собственными мерками. Заставлявшая жить по её понятиям. Но они расходились с его порывами, чувствами, идеями, он не помещался в рамках повседневности. Получается, что причина их трагедии в нём.

Софиан печально проговорил:

— Зло во мне. Я несу женщинам несчастье. И Летиция умерла от моей картины, что была написана ядовитыми красками. И Анфиса сошла с ума от любви и ревности. Надо хоть Марию уберечь от моих скверных чар. Пусть живёт сама и не мучается со мною. — Он провёл рукой по лицу. — Нос другой стороны, если Маша любит по-настоящему, я, отказываясь от брака, тоже нанесу ей глубокую рану. И заставлю плакать. Как же поступить? Кто бы посоветовал!..

За столом хозяина появился сумрачный, весь в своих неприятных мыслях. Это не укрылось от внимательных глаз боярина. Тот спросил:

   — Что ты, Феофанушка, голову повесил? Радоваться должен — основные трудности уже позади. Защитить тебя сумеем от обидчиков.

   — Но ведь суд ещё впереди.

   — Нет, суда ты не бойся. До него дело не дойдёт. Ерофей уже припугнул Ёську Валфромеича. Да и Васку с ним. Убедят архиепископа, чтоб тебя не трогал.

   — А молва? Я ж теперь по городу пройти не смогу. Станут тыкать пальцами: вон пошёл иконник-убивец! До конца дней моих, видно, не отмоюсь.

Путешественник, сидевший за столом по другую сторону от художника, посмотрел на него с тревогой:

   — Что ж ты предлагаешь?

   — Уезжать мне надо из Новгорода. В Серпухов подамся, под крыло тамошнего князя. Зиму проживу, а потом решу — возвращаться в Константинополь или же осесть на Руси. — Он скосил глаз на Машу, находившуюся левее, рядом с матерью, и увидел, как девушка низко наклонилась к тарелке — ни жива ни мертва. — Ты пойми меня, Данилович, правильно. Я теперь, как у русских говорят, буду без кола, без двора. Посему не могу на себя брать ответственность за судьбу молодой жены...

Тихо вскрикнув, дочь Василия потеряла сознание, повалилась плечом на скатерть и сползать начала под стол. Слуги, братья и боярыня Аграфена Петровна бросились её поднимать. Положили на лавку, расстегнули ворот, брызнули в лицо ключевой воды. Веки Марии дрогнули. Юная боярышня открыла глаза, прошептала: «Господи Иисусе, что это со мною?» — и с усилием села. Стала лепетать слова извинения. А отец, находившийся тоже рядом, чмокнул чадо в щёку:

   — Не пугай нас больше, голубушка. Не расстраивайся зряшно. Потому как Феофан Николаич те слова сказал по причине большой приязни к тебе. С думой о твоём будущем.

Та проговорила:

   — Без него о будущем не могу помыслить...

Все взглянули на Грека. У художника от волнения выступили слёзы, он сказал нервически:

   — Драгоценная Мария Васильевна... Маша... Машенька... Ты привыкла к богатой жизни. Мамки, няньки, прислужницы... Нет ни в чём отказа... Обрекать тебя на скитания и лишения не имею права. И твои родные не дозволят этого.

Молодая новгородка произнесла:

   — Не о том заботишься... Главное в другом: я мила ль тебе? Взял бы меня в жёны при иных обстоятельствах?

   — Ты же знаешь: да. Я почёл бы за счастье. И сыночку, Грише, ты как мачеха тоже очень нравишься...

Просияв, девушка воскликнула:

   — А тогда сомневаться нечего! Я твоя навек. Потому как вместе нам не страшны никакие трудности.

Софиан растерянно обратился к её родителям:

   — Аграфена Петровна! Ты, Василий Данилыч! Растолкуйте ей. Ведь она ещё дитя малое. И не знает жизни. Мы-то с вами взрослые... Представление обо всём имеем... Розовый туман скоро испарится, и настанут будни. Не возненавидит ли Машенька меня?

Мать вздохнула:

   — Понимаю твои тревоги, добрый человече. Я сама страдаю. И сердечко ноет — отрывать от себя кровиночку, душеньку мою... Но она тебя больно любит. Без конца талдычит: «Феофан, Феофан...» А уж как испереживалась в то время, что тебя забрали... Страшно вспомнить! Места не находила, плакала... Коли без нея уедешь в Серпухов, то не знаю уж, что случится с нами.

А отец прибавил:

   — Ты насчёт лишений-то не больно переживай. Я тебе приданое дам солидное. Хватит за глаза на первое время. Обустроишься, заработаешь, встанешь на ноги. Всё и образуется. Машка говорит правильно: главное — совет да любовь. Остальное приложится.

Дорифор, совершенно обезоруженный, взял невесту за руку, и они вдвоём пали на колени:

   — Так благословите же, маменька и тятенька!

   — С удовольствием, мои дорогие, с удовольствием!

Свадьбу решили сыграть за городом, в родовом имении Аграфены Петровны, находившемся вблизи Юрьева монастыря.

 

10.

А события в городе разворачивались стремительно. Неожиданно ночью запылали палаты архиепископа. Началась паника, сразу потушить не смогли. В копоти, в дыму, разыскивали Алексия. Наконец, нашли — чуть живого, сильно обгоревшего, без сознания; вынесли на воздух, привели в чувство, а потом пытались справиться с ожогами, нанося на кожу мази и бальзамы. Но спасти не сумели: через двое суток его не стало. В городе ходили слухи, что зажгли нарочно — люди Симеона Андреевича, опасавшегося, что его не выберут вновь посадником. Но не пойман — не вор, а приставнику Трифону Бересклету посоветовали провести дознание без особой тщательности. Тот миролюбиво послушался.

Вскоре Вече на внеочередном заседании выбрало нового архипастыря — настоятеля Антониева монастыря преподобного Василия. Он возглавил Совет господ. Первое, что сделал, распорядился задержать Александра Обакуновича и расследовать случаи растраты казны. Как свидетели проходили Васса и Иосиф Варфоломеевичи, но сыскать их не удалось — оба тайно бежали из Новгорода неизвестно куда. Торжество посадника было полным.

И тогда встал вопрос: зачем Феофану уезжать? Супостаты разгромлены, дело об убийстве Пафнутия вроде само собою закрылось, обвинения сняты, и суда не предвидится. Но художник не хотел оставаться, рвался в Серпухов, чтоб начать с чистого листа — и семейную, и творческую жизнь. Тут ещё подмастерье с ним повздорил — как-то вечером молодой человек напился и полез на учителя с кулаками. Дорифор его успокаивал, отбивался слабо, но потом, получив под дых, разозлился и с такой силой врезал юноше в левую скулу, что зарвавшийся Чёрный отлетел к противоположной стене, рухнул на пол, по дороге задев полки с книгами, и засыпался упавшими фолиантами с головы до ног. Софиан захотел помочь ему встать. Забияка руки не принял, сам вскочил, утирая ручеёк крови из ноздри:

   — Хорошо, да? Справился, да? Отметелил, да? — повторял он, как ненормальный.

   — А не лезь на рожон, цыплёнок, — наставительно пробасил наставник по-русски.

   — Ненавижу тебя, ненавижу, — хныкал парень униженно. — Для чего женишься на Машке? Знаешь ведь, что сохну по ней — день и ночь. Думал, что забудусь с гулящей девкой — нет, не получается. Как трезвею — пуще прежнего начинаю маяться.

   — Что ж теперь поделаешь, Сёмушка, голубчик? Мне ведь Маша тоже сильно нравится, сердцем прикипел.

   — Быстро же сердце у тебя прикипает и отлепляется! — огрызнулся тот. — Не успел похоронить фряжку, уж не говоря о законной жене-гречанке, так уже за другую взялся, за нашу!

Живописец набычился:

   — Не замай, приятель. Память о Летиции для меня священна. И о смерти Анфисы я скорблю очень. Только человек есмь живой. Коль живу пока — должен воздухом дышать, и питаться, и творить, и любить.

   — Отчего именно ея? Отчего не другую?

   — Оттого, что она сама меня предпочла.

   — Потому как не понимает, с кем решила связаться. Ты старик! Сорок два с половиной лета! Ей же только семнадцать! Через десять лет вовсе одряхлеешь, а она только расцветёт. Сможешь ли тогда удержать, чтоб не стать рогатым? Хорошо, допустим, будет тебе верна. Но какие муки претерпеть ей придётся? Сочная, ядрёная — при слабеющем муже? Это значит — любить? Ты ея погубишь!

   — Ничего: овдовеет — сыщет нового.

   — Как же, «овдовеет»! Ты ещё сто лет, наверное, проживёшь!

   — Это Бог решит.

Юноша ушёл разобиженный, да и Грек расстроился тоже, не довольный собой во всех смыслах: не сдержался, мальчика побил, сделал ему больно; а в словах подмастерья много было правды — и насчёт Летиции, и насчёт Марии. Может, всё-таки не жениться? Взять Григория да уехать в Серпухов? Нет, не получается, слишком далеко всё зашло. Свадьба состоится, он уедет с Машей. Ну, а Симеон вскоре успокоится и возьмётся за мастерскую. У него работа наладится — он человек смышлёный. Без заказов сидеть не будет — новые церкви строят в Силах и на Ковалеве, можно развернуться как следует.

Гриша тоже не возражал, что они поедут в Серпухов, только сожалел об Артёмке — не хотел расставаться. Грек сказал: не печалься, вскоре тот отправится на учёбу в Москву, вот вы и увидитесь. А у Маши Дорифор сам спросил:

   — Заскучаешь на чужой стороне? Не начнёшь ли пенять, что тебя увёз?

Девушка ответила искренне:

   — Не держи меня за детёнка, Гречин. Я иду за тебя не только по любви, но и по расчёту.

   — Это по какому же? — удивился он.

   — С пониманием того, что женою сделаюсь знаменитого богомаза. Значит, отблеск твоих лучей озарит и меня. Быть подругой светоча — непростая доля, но почётная, славная. Я ея сознательно выбрала. Посему пойду за тобой даже за три моря.

Софиан склонился к её руке и коснулся губами пальцев. А Мария другой ладонью провела по его всё ещё густым волосам и сказала:

   — Ты уже здорово седой.

Обратив к ней лицо, Феофан кисло улыбнулся:

   — Нешто моего возраста не знаешь?

Новгородка вспыхнула:

   — Я не к этому! И давай уговоримся: больше о годах мы ни слова не скажем. Хватит сомневаться. Скоро обвенчаемся, сделаемся близкими, самыми близкими на свете. Для чего отравлять опасками лучшие дни нашей жизни? Раз и навсегда: я тебе не дитя, ты мне не старик, и забудем про разницу.

Богомаз кивнул:

   — Кажется, я приобретаю не только прелестницу, но и умницу.

Маша попеняла:

   — Вот уж удружил! Я-то думала, что берёшь меня не за красоту, а за ум. — Но, увидев его смущение, сразу же смягчилась: — Ладно, ладно, не извиняйся. Просто пошутила. Ты доверчивый и такой пугливый! Ничего не бойся: я тебя не раз ещё удивлю в будущем.

   — По-хорошему удивишь, надеюсь?

   — Разумеется, по-хорошему. Удивлять по-плохому — больно-то не надо ума!

Свадьбу сыграли скромную, без большого числа гостей. Шафером невесты был её брат Иван, а у жениха — Ерофей Новгородец. При обмене кольцами вышла неприятность: Машино кольцо укатилось с подносика, Феофан подхватил его на лету и случайно задел горящую свечку, отчего рукав тут же вспыхнул; пламя загасили, но осадок в душе остался. Люди говорили: скверная примета.

При словах батюшки: «А теперь, молодые, поцелуйтесь», — Грек неторопливо обнял новобрачную, притянул к себе и прижался к устам устами — не спеша, но крепко. Губы девушки были влажные, беззащитные и податливые. От всего её существа шёл такой тонкий аромат, женский, возбуждающий, что у живописца заколотилось сердце: «Вот какое счастье привалило на старости лет! Сам того не чаял. Видимо, награда за мои муки». Он ещё не знал, сколько мук и горя ожидало его впереди!..

Стол, накрытый в усадьбе Аграфены Петровны, прямо-таки ломился от яств. Приглашённые скоморохи веселили гостей разудалой музыкой и забористыми частушками. То и дело гости кричали: «Горько! Горько!» Маша ела мало и довольно заметно нервничала. Дорифор спросил:

   — Ты чего такая?

Та ответила неопределённо:

   — Ничего... не знаю... Не могу привыкнуть к новому моему положению.

   — Опасаешься... нашей первой ночи?

Дочь Василия сильно покраснела:

   — Нет... возможно... да!

   — Ничего не бойся. Я же друг тебе. И не причиню боли.

   — Ой, какой хвастун! Говорят, у каждой это бывает по-разному.

   — От мужчины зависит главное.

И действительно: был настолько мягок и деликатен, так её заботливо и нежно ласкал, что она забыла тревоги, успокоилась, полностью раскрылась, испытала бурную волну наслаждения и уже ни о чём не думала, только принимала как должное все его деяния. И, раскинув руки, как крылья, вроде провалилась в бездонную пропасть, вдруг разверзшуюся у неё за спиной. Даже вскрикнула: «Ах!» А потом очнулась и лежала расслабленно, отдыхая, нежась.

Приподнявшись на локте, посмотрела на сопящего рядом Софиана, провела ладонью по его мохнатой груди, хохотнула и прижалась горячей липкой щекой к мощному плечу мужа. А потом, дотянувшись, томно поцеловала в губы. Прошептала:

   — Благодарю...

Он прижал её к себе и ответил тихо:

   — Это я благодарю, что решила соединить со мной жизнь...

Полная луна заглядывала в оконце и хитро улыбалась лукавой рожицей.

 

1.

Лжемитрополита Михаила звали в миру Дмитрием Ивановичем Кустовым, или просто Митяем. Он происходил из сельца Тешилова на Оке, из семьи Священника и, приняв сан, проповедовал в слободе, получившей его имя — Митяевой. Когда в 1366 году юный князь Московский Дмитрий Иванович сочетался браком в Коломне с суздальской княжной Евдокией Дмитриевной, тот Митяй пел на клиросе столь величественным басом, что не мог остаться незамеченным. Вскоре его пригласили в московский Кремль для знакомства, и с тех пор оба молодых человека, полные тёзки, завязали прочную дружбу. Пышущий здоровьем Кустов нравился великому князю — юмором, красноречием, широтой натуры. Вместе выпивали, вместе обсуждали важные дела. Сразу коломенский священник сделался духовником повелителя Москвы. А ещё чуть позже — и его печатником. То есть самым доверенным лицом — с правом прикладывать именную печать своего господина к абсолютно любой грамоте.

Разумеется, удивительный взлёт захолустного попа большинству бояр не пришёлся по вкусу. Многие считали его пройдохой. А двоюродный брат Дмитрия Ивановича Московского, князь Серпуховской Владимир Андреевич, прямо говорил: «Поостерегись. Он дерзит вельможам, а с митрополитом Алексием говорит на равных. Это ль не нахальство? Сам живёт в непомерной роскоши, ест на золоте, ходит в бархате и сафьяне. И никто ему слова не скажи — может изготовить хартию с неизвестно какими карами, приложить к ней твою ручку — и пожалуйста, голова покатится с плеч!» — «Не преувеличивай, братец, — усмехался владыка Московского Кремля. — Человек он слегка заносчивый, но разумный. И без моего ведома ничего не делает. Нам такие люди нужны — цепкие, напористые, знающие себе цену, но преданные. Я тебе поведаю по секрету: вижу Митяя митрополитом Всея Руси». У Владимира округлялись глаза: «Да ты что, родной? Как сие возможно? Он ведь — «белое» духовенство, приходской священник, с попадьёй и детьми. А митрополиты — иноки, чернецы, бывшие игумены!» — «Ну, так сделаем его настоятелем. Трудностей не вижу». — «Да Кустов такой жизнелюб, что не даст обета безбрачия». — «Я его уломаю».

И действительно уломал: в 1376 году поп из Тешилова принял постриг в Спасском монастыре, получив имя Михаил, и буквально тут же сделался игуменом этой обители — с подобающим саном архимандрита.

Здесь уже вознегодовали не только бояре, но и высшие церковные иерархи. Свет не видывал подобного беззакония — мужа, не остывшего от объятий на брачном ложе, делать образцом непорочности! Да ещё и прочить в митрополиты! Не допустим, нет!

Престарелый митрополит Алексий был категорически против. Вслед за ним роптали Сергий Радонежский, Фёдор Симоновский и Стефаний Пермский, Пимен Переяславский и Иван Петровский. Но упрямый князь Дмитрий Иванович продолжал настаивать на своём. И в конце концов снарядил гонцов в Константинополь — с просьбой к Патриарху утвердить Михаила-Митяя в качестве преемника на митрополичьем престоле.

Благосклонный ответ Макария был получен уже после смерти первосвятителя Алексия. Правда, с условием: пусть пока Михаил только исполняет обязанности архипастыря, а для принятия окончательного решения должен лично явиться в Царьград.

Но Митяй-Михаил ехать не спешил. Первым делом занял митрополичьи палаты, взял владычий посох, ризницу, печать и казну и надел на себя символы святителя — белый клобук и мантию. Начал распоряжаться, словно бы уже утверждён, и покрикивать на всех недовольных; а по поводу Сергия Радонежского, ратовавшего за его соперника — Киприана, изрыгал проклятия и грозил опустошить Троицкую обитель.

Недовольство церковников нарастало.

Михаил объявил, что отправится к Патриарху летом 1379 года. А до этого, на весну, был назначен съезд шести епископов — чтобы те своей волей возвели Михаила в сан епископа, и тогда ему стать митрополитом сделается легче.

Тут и разразился главный скандал: большинство собравшихся выступило против кандидатуры Кустова. Даже давление князя Дмитрия не смогло поколебать клириков. Оппозицию возглавил Дионисий — Суздальский и Нижегородский епископ, очень авторитетный на Руси.

Летопись зафиксировала следующую ссору, происшедшую между ним и Митяем. Лжемитрополит возмутился, что нижегородец не пришёл к нему для благословения. Тот ответил: «Я — к тебе? Это ты у меня должен благословения испрашивать. Ибо я епископ, а ты — поп!» Михаил на это воскликнул: «Потерпи ужо: вот вернусь из Царьграда и твои скрижали своими руками спорю. Будешь ты не только не епископом, но и не попом!» Князь велел заключить Дионисия в холодную и держать до тех пор, пока не одумается.

Хитрый иерарх на словах согласился поддержать самозванца, но когда оказался на свободе, тут же облачился в мирское платье, бороду подстриг на светский манер и, не узнанный, скрылся из Москвы. Бросились в погоню, но найти не сумели: думали, что он поскачет в сторону Владимира, на восток, а епископ на самом деле поскакал на север и укрылся в Троицкой обители. Там и произошла его встреча с Феофаном Греком.

 

2

.

Дорифор с молодой женой и двенадцатилетним сыном прибыл в Серпухов в октябре 1378 года. Было уже довольно холодно, и Мария Васильевна, простудившись в дороге, сильно кашляла. Но монахи Высоцкого монастыря, где приезжие из Новгорода временно остановились, быстро отпоили её липовым отваром и мёдом. Князь Владимир Андреевич находился в Москве, у брата, и художника приняла княгиня Елена Ольгердовна. Усадила за стол, угостила вином и пряниками. Расспросила о его житье на Волхове. Софиан вкратце рассказал.

   — Я же говорила! — фыркнула она. — Эти новгородцы! Скобари несчастные.

   — Скобари — это псковитяне, потому как плотники умелые и мостовщики, — деликатно поправил её художник, тоже говоривший по-русски. — Новгородцев же дразнят «волохатыми».

   — Отчего «волохатыми»? — удивилась женщина.

   — От поганого... то бишь, языческого бога Волоха-Велеса. Почитался он в Новгороде больше, чем Перун. И река Волхов тоже в честь него названа. А святилище Волоха было на Волотовом поле, где теперь церковь Успения Богородицы. Рядом ещё не срыты погребальные курганы, и один из них — легендарного князя Гостомысла.

   — Вот ведь интересно! Я не знала. Впрочем, и в Литве тоже есть язычники, славящие подобных идолов. Все они — от лукавого, даже называть их грешно. «Волохатые», «волосатые» — бр-р, какая гадость! — и княгиня перекрестилась. — Слава Богу, что ты, Феофан Николаич, вовремя оттуда уехал. Где решил поселиться?

   — Если не прогоните, в Серпухове, подыщу сносное жильё.

Молодая литовка приязненно улыбнулась:

   — Для чего искать? Обоснуйся при княжеском дворе, места много, выделим тебе тёплые палаты. И за кров денег не возьмём.

Живописец прижал руку к сердцу:

   — От таких щедрот у меня немеют уста, матушка княгиня. Я готов расплатиться за всё собственным искусством.

   — Ну, само собой, что-нибудь распишешь. Стены, например, в тереме моём. Больно серые да невзрачные. Глаз не отдыхает.

   — С превеликой радостью.

   — И жену свою с сыном приводи, дабы познакомиться. Может, мы подружимся. Я, когда Владимир Андреевич уезжают (а они покидают меня частенько, ибо воин храбр), чувствую себя одиноко. Все общения мои — дети малые, да отец Афанасий, духовник, да раз в год — поездка на моление в Троицкую пустынь.

   — Постараемся развлечь твою милость.

Зиму провели в мире и согласии. Маша приглянулась княгине, и они встречались едва ли не каждый день, вместе ходили в церковь, нянчились с детишками, вышивали гладью. Феофан же изобразил в тереме у Ольгердовны райский сад с диковинными животными (перепевы его давней фрески в спальне ди Варацце, но без обнажённых Евы и Адама) и красивую панораму Константинополя с частью моря. Посетивший Серпухов князь Владимир Андреевич потрясённо разглядывал сказочные творения Грека, ахал и качал головой. Говорил с воодушевлением:

   — Надобно сие показать братцу Дмитрию. Он захочет наверняка, чтобы ты его палаты в Московском Кремле разукрасил на такой же манер. Вот морозы спадут, и заставлю его с женою приехать. Сделаю приятное Евдокии Дмитриевне: бедная рожает без роздыху, света белого не видя вообще!

А когда встретился с Григорием, задал ему вопрос:

   — По стопам отца думаешь пойти?

Мальчик изогнул бровь:

   — Нет, навряд ли. Не имею на то способностей.

   — Может, хочешь по ратной части? Мы тебя обучим.

   — Благодарен вельми, но и к бранному делу сердце не лежит. Я подумываю о поприще священнослужителя.

   — Да неужто?

   — По примеру моего новгородского друга, а теперь, получается, дяди — Машиного братца. Он приедет на учёбу в Москву — вместе и попробуем. Петь мы мастера, и язык подвешен неплохо — думаю, получится.

   — Дай-то Бог, дай-то Бог... — соглашался князь.

По весне же 1379 года собралась Елена Ольгердовна на моление к Сергию Радонежскому. И взяла с собой своё окружение, в том числе и семью Софиана. Предстояло на день задержаться в Москве, переночевать, а на следующее утро завершить поездку в Троицкой обители. Настроение у всех было благостное, светлое, приподнятое, погрузились в сани (снег ещё не сошёл) в предрассветных сумерках и, благословясь, покатили по хорошему зимнику в сторону Лопасни. На обед останавливались в сельце Гривне и почти уж без остановок — до самой белокаменной. (Кстати, все оборонительные постройки Москвы были деревянные, большинство домов и монастырей тоже, только новые стены и башни Кремля-Детинца, сложенные из белого камня, отдалённо напоминали западноевропейскую крепость). По бокам пути высились сугробы. Встречные прохожие низко кланялись княжескому поезду, мужики неизменно стягивали шапки. А ворота Кремля караулила стража в долгополых овчинных шубах и больших меховых рукавицах. За кремлёвской стеной теремам и церквам не было числа, все такие разные, праздничные, пёстрые. Выделялись каменная церковь Иоанна Лествичника с колокольней (переросшая впоследствии в колокольню Ивана Великого) и дворец Дмитрия Ивановича, выходивший лицом на юг, на реку, протекавшую внизу Боровицкого холма. А дворец Владимира Андреевича примостился рядышком, выглядел скромнее, и двухъярусное крыльцо с деревянными колоннами не пленяло воображение, было, как у всех.

Несмотря на усталость, Феофан отправился посмотреть росписи Успенского собора, взяв с собой Григория. В это время суток прихожан в храме было мало, тускло горели редкие свечи, а иконы слабо мерцали в полутьме золотыми окладами. Чувствовалась рука византийского мастера: в цветовой гамме — преобладание санкири (тёмного, оливкового и коричневого тона, приглушённого, создающего покаянное настроение); лики продолговатые, греческие, бороды короткие, заострённые. В центре — Дева Мария в ореоле золотистых лучей — ассиста — вроде как воздушной эфирной паутинки. Чуть поодаль — сцена рождества Пресвятой Богородицы: голуби слетелись посмотреть на пришедшего в мир ребёнка, а родители, Иоаким и Анна, наклонились над люлькой; на втором плане — их двуспальное ложе, а за ним — Божий храм, символ благословения будущей Матери Христа.

   — Хорошо? — обратился художник к сыну по-гречески.

Тот сказал задумчиво:

   — Да, красиво... Только у тебя получилось бы лучше.

   — Ш-ш, не фантазируй, — потрепал его отец по затылку.

   — Правду говорю.

За спиной их раздался голос:

   — Слышу родную речь. Вы давно из Константинополя, господа?

Оба Дорифора в удивлении повернули головы: позади них стоял невысокий крепкий старикан, улыбался и качал лысой головой. Софиан ответил:

   — Да давненько, более семи лет. Жили вначале в Каффе, после — в Новгороде Великом, а теперь перебрались в Серпухов.

   — Уж не Феофана ли вижу перед собою?

   — Точно так. С кем имею честь?

   — Я Игнатий Хоматиан, на Руси живу больше тридцати лет. Эти фрески — моё творение.

   — Как же, как же, слышал от Евстафия Аплухира... Вы ведь вместе с ним начинали?

   — Совершенно верно.

   — Я его ученик.

   — Тоже весьма наслышан. Говорят, будто Пантократор вашей кисти в Спас-Преображении просто потрясает?

   — Ну, не мне судить...

   — Вы в Москву надолго ли?

   — Мы проездом. Завтра поутру направляемся в Троицкую пустынь.

   — Не желаете вечер провести вместе? Есть о чём потолковать, посудачить...

   — Рад бы, кир Игнатий, да не могу: должен быть на ужине у великого князя.

   — Это дело важное. А по летнему времени выбирайтесь-ка в гости. Без особенных церемоний, право. Я вдовец и живу один. Мне любые посетители в радость. Там глядишь — вместе потрудились бы.

   — От души — спасибо. Непременно приеду.

   — Это ваш сынок?

   — Да, Григорий.

Неожиданно Игнатий спросил по-русски:

   — Как дела, друг мой ситный?

Мальчик рассмеялся и ответил в таком же тоне:

   — Хорошо: живём — хлеб жуём.

   — Богомазом будешь?

   — Нет, попом.

   — Надо же! Похвально.

Собрались вечерять в гриднице дворца Дмитрия Ивановича — расписной палате для пиров. Кроме княжеской четы из Серпухова, Феофана и Маши, здесь присутствовала вся московская верхушка: лжемитрополит Михаил, Вельяминовы — Тимофей и Николай, Дмитрий Боброк-Волынский с супругой — родной сестрой князя Анной Ивановной, несколько боярских семейств — Беклемишевы, Кошкины, Хвостовы, Хитрово, Свибловы, Коробьины, Собакины и Кочевины-Олешеньские. Самым видным по телосложению был Митяй-Михаил, в белом клобуке, борода лопатой, зычный и осанистый. Самым маленьким — Кочевин-Олешеньский с красным одутловатым лицом самого типичного бражника. Ждали появления их сиятельства. Наконец, провозгласили выход его и супруги-княгини. Все склонились в почтительном поклоне.

Дмитрий Иванович был довольно высок и в плечах широк. Портила его излишняя полнота. Грек отметил: у того — не славянский тип лица, борода тёмная, шевелюра тоже, а глаза небольшие и слегка запавшие. Евдокия же Дмитриевна совершенно иная — светлая, голубоглазая, этакая пышечка.

После обычных для подобных случаев приветствий, Софиана представил сам Владимир Андреевич. Князь Московский кивнул и сказал, что рад, но особой радости на его лице не читалось. И ещё прибавил:

   — Мы намерены многие соборы отстроить, мастера-иконники нам нужны. А Игнатий стареет, и его подручные — Николай с Захарием — тоже. Надо новую артель собирать. Феофан может пригодиться... — И как будто бы сразу же забыл о существовании Грека, больше к нему не возвращался.

Повествуя на другое утро Грише об ужине, Дорифор-старший даже вспомнить не мог всех предложенных ему блюд (несмотря на пост) — овощных, крупяных и медовых, а особенно — десерт на мёду с грецкими орехами, пальчики оближешь!

Кремль покинули затемно и уже к полудню прибыли в Троицкий монастырь. Посреди высоченных елей, срубы церковки и монашеских скитов выглядели маленькими, ветхими лачужками, полувросшими в землю. Иноки ходили почти что в рубище, несмотря на снег и холодный ветер, да и сам Сергий был одет более чем плачевно — в домотканый холст и грубые чувяки. Чем-то походил на царя Мельхиседека с феофановской фрески в Спас-Преображении — крутолобый, совершенно седой, он смотрел внимательно, и его синие глаза излучали добро. Не успела Елена Ольгердовна познакомить игумена со своими друзьями, как святой старец произнёс:

   — Хорошо, что приехал, Феофан Николаич. Здесь тебя ожидает интересная встреча с Дионисием Суздальским, убежавшим из Москвы от великого князя и Митяя-самозванца.

У Владимира Андреевича недовольно сузились губы:

   — Не боишься, отче, что велю Дионисия схватить и отправить Дмитрию?

   — А чего ж бояться, коли не велишь и не схватишь? — отвечал настоятель невозмутимо. — Ни желания, ни сил на то не имеешь. И к тому ж со мной ссориться не хочешь. Ты хотя и храбр, но не столь суров, как двоюродный братец. И за сё я тебя люблю.

Серпуховский князь преклонил колено и поцеловал руку преподобному. Тот же продолжал говорить:

   — И тебя, Мария Васильевна, тоже от души привечаю. Помолись как следует — за себя и за будущее дитя, что под сердцем носишь.

   — Как — дитя? — поперхнулся живописец.

   — Как — дитя? — в тон ему спросила супруга. — Я и ведать о том не ведаю!

   — Мальчик, Николай, — как само собой разумеющееся пояснил игумен и уже обратился к Грише: — Ты, Григорий Феофанович, не ходи в попы, не твоё это, детка, дело. Лучше избери стезю зодчего. Выучись как следует, знания приобрети по постройке храмов и светских зданий. Тут себя найдёшь.

Дорифор-младший от смятения только хлопал ресницами и не мог ничего произнести. Но зато родитель благоговейно сказал:

   — Отче, благослови и напутствуй.

Все немедленно встали на колени. Сергий осенил их крестом и проговорил со значением:

   — Во имя Отца, Сына и Святаго Духа... Твёрдым будь, Владимир Андреевич, ибо уготовано тебе храбрость проявить в ратном деле. Состоится битва с идолищем поганым, и один ты выручишь наших. Коли не спасуешь и характер выдержишь. Правда, слава вся твоя к брату перейдёт, ну да что поделаешь: он на то и зовётся великим.

   — Я готов, — ответил Серпуховской князь.

   — А тебе, Феофан, говорю особо: отправляйся завтра же с Дионисием в Нижний. Там твоё спасение. Лишь когда татары уймутся, сможешь возвратиться в Москву с Божьей помощью.

Софиан ошеломлённо спросил:

   — Как же — завтра? А жена? А сын? Вещи наши остались в Серпухове...

Отчего-то нахмурившись, старец заявил:

   — Я про вещи ваши говорить не хочу. Знаю лишь о жизни и смерти. Ну, а ты волен поступать, как изволишь.

Вышли от игумена потрясённые. Первым отозвался Григорий:

   — Не желаю делаться зодчим. Не лежит душа.

И Мария завозмущалась:

   — Как это — теперь отправляться в Нижний? Все мои наряды, камни драгоценные, украшения, сундуки, ларцы — бросить навсегда? Всё моё приданое? Ни за что.

Грек пробормотал:

   — Я и сам в смятении. Без тебя и Гриши ехать не могу. Но ослушаться Сергия тоже страшно. Слышала — «о жизни и смерти»? Говорил не зря. Нас по именам называл, хоть и видел впервые, и ему никто не докладывал.

Маша продолжала упрямиться:

   — Мне он не понравился. Вредный старикашка. Плёл про будущего дитятю. «Мальчик, Николай»! Глупости какие.

   — Погоди, не злись, — попытался успокоить жену художник. — Что-нибудь придумаем. Я поговорю с Дионисием, он епископ, человек разумный, сведущий. Целый день и ночь ещё впереди, разобраться успеем.

Молодая новгородка упёрлась:

   — Говори не говори, я уже решила. Никаких Нижних. Не успела освоиться в Серпухове — снова уезжать! Этого ещё не хватало!

Феофан тоже рассердился:

   — Перестань кряхтеть! Ты моя жена. И последуешь за мной, как тебе велю.

Та презрительно фыркнула:

   — А жена — не холопка. Коли откажусь, то, небось, не прибьёшь.

   — Не прибью, конечно. Но спрошу одно: что тебе важнее — я или приданое?

Женщина не знала ответа и сочла нужным разрыдаться. Оба Дорифора начали её успокаивать, но она только огрызалась:

   — Прочь подите, прочь! Никого не желаю видеть!

Весь в расстроенных чувствах, Грек отправился в келью к Дионисию. Тот сидел в обычном платье простолюдина — домотканой косоворотке и портах — в чём сбежал из Москвы, изменяя внешность. Борода и волосы имел златокудрые, а глаза такие же синие, как у Радонежского, только чуть темнее. Познакомились, выразили взаимное уважение. Феофан сказал:

   — Мне отец Сергий напророчил путешествие с тобой в Нижний Новгород. Я, конечно, рад, но уж больно неожиданно получилось. Маша, моя супруга, ехать без домашнего скарба не может. Я один тоже не поеду.

Архипастырь протянул руку и похлопал ею по запястью художника:

   — Положись всецело на слова игумена. Он дурного не присоветует. Обладает даром предвидения, знает все события наперёд, даже день собственной кончины.

Но в подробности предстоящего посвящает лишь избранных. Ты — один из них. Он тебе и твоим родным предлагает уберечься от гибели.

   — Как нам поступить, вразуми?

   — Выбирай из трёх. Никуда не ехать и подвергнуться смертельной опасности, — раз. Ехать одному, чтобы сын и жена последовали позже, но при этом надежды на их спасение мало, — два. Ехать всей семьёй, поручив имущество Серпуховским князьям — те его сохранят, после отдадут, — три.

Софиан молчал, нервно размышляя. Дионисий продолжил:

   — Сам-то я в Нижнем не останусь. Побегу на юг, отдохну в Сарае-Берке у епископа Матфея, моего ученика, а потом, через Трапезунд, устремлюсь к Царю-граду. Попытаюсь убедить Патриарха не давать благословение самозванцу Митяю.

Живописец, отвлекаясь от своих размышлений, сразу же сказал:

   — Без тебя, без твоей поддержки мы ведь пропадём в Нижнем!

   — О, не беспокойся. Я тебя устрою, как должно. Подыщу жильё, познакомлю с надёжными, верными друзьями. А обосновавшись, примешься за дело. Коего у нас для тебя очень, очень много — после разорительного набега Арапши. Надо восстанавливать Спасский собор и соборную церковь Благовещенского монастыря. И другие многие храмы ожидают поновления росписей. На трёхлетие точно хватит! А затем, Бог даст, возвратишься — либо в Серпухов, либо в Москву.

Дорифор кивнул:

   — Мне приятно слышать все твои посулы. Сердце наполняется радостью от надежд на творчество, на возможную пользу русским людям... Но позволь вначале обсудить эти предложения со своими. Как они посмотрят? Захотят ли присоединиться — нынче или позже? А теперь поведай: коли ехать вместе, то в какие сроки?

Суздальский епископ ответил:

   — Завтра поутру покидаю пустынь. Медлить не могу.

   — Понимаю, что ж. И приму решение быстро.

Разговор с женой получился трудный. Та вначале слушала молча, отвернувшись и надув губы. А потом произнесла грубовато:

   — Если так не терпится — поезжай. Только без меня. Я добро не брошу.

Он приобнял её за плечи:

   — Не упрямься, дорогая, остынь. Будем живы — купим всё, что надо. А в могилу драгоценности не возьмёшь. Это побрякушки.

Увернувшись, новгородка сбросила его руку:

   — Не желаю! Слышишь? Не желаю! Мама подарила мне гривну шейную — дар ея бабушки покойной, — переходит из поколения в поколение. Тоже «побрякушка»? Тоже — псу под хвост? Как ты смеешь, Грек?

Феофан взглянул на супругу грустно:

   — Может быть, действительно ты отяжелела, киса? Ранняя чреватость переносится часто тяжело.

Молодая женщина вдруг набросилась на него с упрёками:

   — Замолчи, дурак! Я тебя ненавижу! Ты во всём виноват! Старый, гадкий, глупый! Не хочу ребёнка! Не хочу быть с тобою! В Новгород хочу, в отчий дом, к маменьке и папеньке! — и заплакала навзрыд, чуть ли не забилась в истерике.

Он, испуганный, взбудораженный, оскорблённый и одновременно растерянный, начал приводить жену в чувство — уговаривал успокоиться, предлагал воды, целовал руки. Наконец, сказал:

   — Хорошо, любимая, сделаю по-твоему: в Нижний не поеду — ни один, ни с вами. Возвратимся в Серпухов. Будь что будет. Коли суждено, так погибнем вместе.

Помотав головой, Маша проворчала:

   — Не погибнем, нет. Вот ещё — «погибнем»! Скажешь тоже. Я не верю в предсказание Сергия. — Повздыхав, спросила: — Точно не оставишь меня и Гришу?

   — Я же обещал.

   — И потом, после возвращения в Серпухов, не поедем в Нижний?

   — Смысла в том не будет: Дионисий устремится на юг, а без помощи епископа делать в Нижнем нечего.

   — Вот и слава Богу! — улыбнулась она приветливо. — Камень снял с души.

Дорифор поднялся, бросил иронично:

   — «Старый, гадкий, глупый»? Разумеется...

Та упала перед ним на колени:

   — Ну, прости, прости... Вырвалось нечаянно... Разве можно относиться серьёзно к сказанным в запале словам? Да ещё такой дурочкой, как я? — И, схватив его кисть, начала жарко целовать.

Он ответил мягко:

   — Хватит, хватит, больше не сержусь. — Усадил её обратно на лавку. — Приходи в себя. Я пойду, поговорю с Гришей.

   — Но не переменишь решения?

   — Не переменю.

Сын стоял на крылечке, привалившись плечом к бревенчатой стенке, и смотрел, как синица склёвывает привязанный для неё кем-то из монахов небольшой кусок сала на ниточке. Щурился от солнца и слегка похохатывал. Увидав отца, сделался серьёзен:

   — Что, уговорила?

   — Ты о чём? — вроде бы не понял родитель.

   — Не бежать с Дионисием?

Софиан досадливо произнёс:

   — Ничего не уговорила — сам решил.

Мальчик хмыкнул:

   — Ну, конечно, «сам»! — А потом прибавил: — Не женюсь никогда.

   — Это почему?

Он ответил коротко:

   — Потому. Ненавижу капризных баб.

Богомаз взял его за плечи:

   — Ну, пойми, Гришаня, мы не можем теперь расстаться. Как она и ты без меня? А насильно тащить тоже не хочу.

   — Не боишься предсказания Сергия?

   — Опасаюсь, конечно. Но иного выхода я не вижу.

   — Сожалею, тятенька. Как бы не раскаяться!

На другое утро, выйдя к Дионисию, Дорифор объявил о своём желании никуда не ехать. У епископа вырвался тяжкий вздох:

   — Ты с судьбою играешь, Грек. Ходишь по лезвию ножа.

   — Значит, на роду так написано. Не печалься, отче: коли выживу, встретимся ещё, и тогда смогу поработать в Нижнем.

   — «Коли выживешь» — это верно... — Он вскочил в седло и взмахнул рукой: — Ну, прощай и не поминай лихом. Как бы там ни было, о тебе стану говорить с настоятелем нашей Печерской обители — преподобным Лаврентием. Если всё-таки приедешь — обращайся к нему, он поможет. Да хранит тебя Вседержитель!

   — И тебя, владыка...

Целую неделю жили в монастыре и молились. А когда уезжали, подошёл к их саням худощавый послушник лет четырнадцати. На его продолговатом лице, бледном и болезненном, было написано крайнее смущение. Светлые, почти бесцветные волосы трепетали от весеннего ветерка. Отрок проговорил:

   — Извинения просим, Феофан Николаич... Зная о твоей славе живописца, разреши поднести тебе ладанку с ликом Богородицы, что написан мною, недостойным, собственноручно... — И разжал ладонь.

От души поблагодарив, Софиан рассмотрел подарок. Удивившись, воскликнул:

   — Ты писал?!

Поклонившись, молодой человек ответил:

   — Аз, раб Божий... Не пондравилось?

   — Да о чём ты! Прелесть, восхитительно! Кто тебя учил?

   — Особливо никто. Силами своими дерзаю...

   — Приезжай ко мне в Серпухов. Сообща потрудимся.

Тот опять склонился почтительно:

   — Непременно пожалую. И почту за высшее благо...

Санный поезд начал своё движение.

   — Как тебя зовут? — бросил, обернувшись, художник.

И услышал сквозь ветер еле различимое:

— Аз есмь Андрейка... по прозванью Рублёв...

 

3

.

Между тем крымские татары во главе с новым ханом Тюлябеком (а фактически снова правил темник Мамай) оказались лицом к лицу с очевидной двойной опасностью, противостоя сразу двум врагам — хану Тохтамышу, захватившему Сарай, и московскому князю Дмитрию, отказавшемуся дань платить в прежних величинах. Одолеть обоих сразу было трудно, даже объединившись с Рязанью и Литвой. Предстояло сделать нелёгкий выбор — с кем сражаться в первую очередь?

Тут в Солхат прибыло посольство из Москвы — это лжемитрополит Михаил-Митяй всё-таки собрался в Константинополь к Патриарху. Возглавлял посольство боярин Кочевин-Олешеньский, а всего ехало человек под сто — три архимандрита, пять митрополичьих бояр, два толмача-переводчика, многие игумены, попы, дьяконы, монахи и простые слуги. Кочевин имел разрешение Дмитрия Ивановича на переговоры с татарами: окончательно ссориться с Крымом Москва не хотела, так как думала воевать с Литвой. И боярин добился мира: обещал платить «выход» по-старому и в заздравных молитвах поминать Тюлябека с Мамаем прежде имени великого князя. Удовлетворённые крымчане выдали Митяю ярлык, подтверждающий его полномочия как митрополита, и позволили проследовать в Каффу, чтобы сесть на генуэзский корабль, отправляющийся в Галату. Путешествие русских шло своим чередом, несмотря на пророчество Сергия Радонежского, данное накануне отъезда посольства из Москвы: «Зря вы это затеяли, православные. Самозванец не увидит стен Царьграда, бо умрёт по дороге».

Замирение Мамая с Дмитрием не понравилось Ивану Вельяминову, всё ещё жившему в Солхате и надеявшемуся на войну со своим заклятым врагом. Поругавшись с татарами и купцом Некоматом из Сурожа, Вельяминов поскакал в Серпухов. Он по-прежнему делал ставку на Владимира Андреевича: тот в ответном письме Ивану соглашался выступить против двоюродного брата, захватить белокаменную и назначить Ивана тысяцким. (Вельяминов-старший не знал, что письмо это было послано с ведома самого Дмитрия — чтобы выманить изменника из Старого Крыма). На дворе стоял август 1379 года. До великой битвы на Куликовом поле оставалось ровно двенадцать месяцев.

Поздно вечером возле дома, где обосновалась семья Феофана Грека, неожиданно раздался конный топот. Кто-то задубасил в ворота. На вопрос привратника, что им надобно, раздражённый мужской бас прогромыхал:

   — Открывай, собака! Сам великий болярин к твоему хозяину прибыли!

Дорифор вышел на крыльцо. В свете факела он увидел Ивана Вельяминова с четырьмя подручными на конях.

   — Чай, не узнаешь меня, Гречин? — вопросил перебежчик.

   — Как же не узнать, Иван-ста Васильич? — чуть волнуясь, ответил Софиан. — Ты помог мне однажды выбраться из Солхата, я отвёз твоё письмо Серпуховскому князю. Что теперь привело тебя к моему двору?

   — Не простая прогулка, как ты понимаешь, — произнёс вельможа и движением ловкого кавалериста спешился. — Не прогонишь, нет? Мы переночуем и назавтра отправимся на беседу в Серпуховский Кремль. В городе ли князь?

   — Да, оне приехали о прошлой неделе.

   — Замечательно.

Слуги быстренько собрали на стол. Маша, на шестом месяце беременности, со вполне округлившимся животиком, ими распоряжалась. Вельяминов и его дружинники стали есть, запивая трапезу дорогим вином, и при этом жаловались на жизнь, каторжную долю изгнанников, никому, по сути, не нужных — ни солхатцам, ни москвичам.

   — Я тебе скажу прямо, — говорил Иван, уминая мясо, — ты единственный мой друг и остался. Некомат — подлец, жалкая скотина, на уме только деньги. Тюлябек — болван, ничего не смыслящий в серьёзных делах. А Мамайка — презренный словоблуд, не способный руководить войсками. Ненавижу всех.

   — Ди Варацце — как, по-прежнему консул Каффы? — проявил любопытство Дорифор.

   — Жив курилка. Время не берёт таких негодяев.

   — А не слышал, как его падчерица Томмаза-Пульхерия с мужем и ребёнком?

   — Нет, не ведаю. Мне до этих людишек интереса нет. А зато мои братцы, я слыхал, процветают при дворе Митьки-дурака?

   — Видимо, не жалуются. Оба воеводы, средний, Тимофей, по-прежнему окольничий.

   — Недоумки. Бестолочи. Гнусь. Мало я пускал им юшку в детстве. А Боброк с болярами ладит?

   — Отчего ж не ладить? Он человек суровый, все его боятся.

   — У-у, литвинская морда. Так бы и съездил в харю, если б повстречал.

   — Да за что же, Иван-ста Васильич? — с удивлением отозвался Грек.

   — Да за всё хорошее. Потому как иного не заслужил. Дайте только срок! Всем воздам по заслугам. Вырежу их семейства до седьмого колена. Вытравлю семя на корню.

   — Ох, побойся Бога, болярин, — укоризненно завздыхал художник.

   — Ничего и никого не боюсь. Отбоялся, хватит. Пусть они трепещут. И захлёбываются соплями от страха. Потому что пощады мерзавцам не будет.

Но внезапно со двора долетел новый шум, распахнулись двери, и в палату ворвались вооружённые люди. Всё произошло столь стремительно, что никто, в том числе дружинники Вельяминова, не успели даже схватиться за клинки. Из-за спин мечников вышел воевода Никифор Кошкин, прыщеватый и кривозубый. Взвизгнул по-поросячьи:

   — Всех схватить! Всех связать! А Ивашку особо, с головы до пят!

Кто-то из подручных спросил:

   — Грека тоже?

   — Тоже, тоже! Он пособник, иуда, ворог! Ишь, как принимал супостата — лучшие яства метнул на стол, фряжское вино. Мы его сами напоим — в глотку вольём свинец!

Больше всех ругался Иван, поминая лукавого и обматерив Кошкина. Но ему рот заткнули тряпкой. Феофан пытался оправдываться, говорил, что не виноват — проявил к приезжим простое гостеприимство, и тому подобное, но его не слушали. Выскочила Маша и, упав на колени, стала умолять: не берите мужа, он простой иконник и ни в чём не замешан.

   — Убирайся! Дура! — заорал на неё Никифор. — По мордам получишь! — и действительно замахнулся на женщину.

Тут уж Софиан не стерпел: вырвался и так съездил воеводе по роже, что тому не удалось устоять на ногах. Кошкин встал и выплюнул на ладонь два обломанных зуба. Жалобно воскликнул:

   — Тать... паскуда... как же ты посмел?.. Бей его, братва!

Мечники набросились на обидчика и отделали византийца по первое число. А потом поволокли вслед за Вельяминовым и его людьми. Маша плакала, причитая горько:

   — Что же я наделала! Господи, прости!.. Почему в Нижний не уехали? Всё теперь пойдёт прахом!..

Следствие по делу вёл московский приставник, сам боярин, из старинного рода Чуриловичей, звавшийся Иваном Григорьевичем Драницей. Был он тощ, как щепка, а вернее, дранка (тонкая дощечка под штукатурку), и за это получил своё прозвище. Говорил неспешно, задавал вопросы негромко, много раз переспрашивал про одно и то же, а потом указывал дьяку-писцу — это уточни, это переделай. К богомазу он отнёсся по-доброму, понимая, что участие Дорифора — косвенное и почти что случайное. Но сказал откровенно:

   — Вся беда, Феофан Николаич, что попал ты под горячую руку. Дмитрий-то Иванович в гневе крут. «Всех, — кричит, — обезглавить! Никому спуску не давать!» А противиться князю — кто ж посмеет? Разве что Владимир Андреевич, твой единственный друг. Братцу говорит: Грек не лиходей, не предатель, не вор. Только Дмитрий, увы, упёрся: обезглавить — и точка. Положение твоё скверное.

Софиан молчал. Выглядел, конечно, неважно — похудевший, хмурый, с синяками от недавних побоев, — но без видимых признаков волнения. Относился ко всему равнодушно, как-то отстранённо. Думал: «Что тревожиться? Не послушал Сергия, не подался в Нижний — вот и получил. Мне-то что? Голову снесут — и мгновенная смерть. А вот Маша с Гришей — как они останутся без меня? Смогут ли добраться до Новгорода Великого? Коли доберутся, приживётся ли сын в семье мачехи? Столько безответных вопросов! Вот что беспокоит меня больше остального».

28 августа, ближе к вечеру, живописца привели для очередного допроса. Но Драница с дьяком не появился, а в подвал спустился Серпуховский князь, усадил художника в дальний угол, чтобы находиться подальше от возможных «слухачей» за дверью, и проговорил в самое его ухо:

   — Послезавтра казнь. Но казнят одного Ивашку. Четверых Вельяминовских кметей и тебя разошлют по дальним монастырям, где затем постригут насильно в иноки. Ты направишься в Чухлому, в Костромские леса. Мы попробуем по дороге тебя выкрасть. Но обратно в Серпухов ты вернуться не сможешь. Да и в Новгород Великий, пожалуй, тоже. Подавайся в Тверь или в Нижний.

   — Да, скорее, в Нижний, — согласился тот, а потом сразу попросил: — Главное не это, главное — Мария Васильевна и Григорий. Не оставь их, княже, не позволь погибнуть.

   — Можешь быть покоен: я твоим родным подсоблю. А когда сумятица из-за старшего Вельяминова поутихнет, или сам вернёшься ко мне, или выпишешь к себе всё своё семейство.

Феофан ответил растроганно:

   — Я отныне перед тобою в неоплатном долгу...

   — Перестань, пожалуй: я тебя искренне люблю. Твой талант и твою душевность. Брат не прав, и мои действия — лишь восстановление справедливости. Он потом поймёт и меня простит.

Казнь произошла 30 августа 1379 года на Кучковом поле. (Так оно звалось в память о событии более чем двухсотлетней давности — здесь великий князь Юрий Долгорукий порешил боярина Кучку, мужа своей любовницы. А потом въехал как хозяин в небольшое кучковское сельцо на реке Москве. Вот с того момента и ведётся отчёт истории стольного российского града). Вельяминову-старшему отсекли голову; неумелый палач сделал это с третьей попытки, причинив жертве страшные терзания и облившись кровью от воротника до сапог; многим женщинам-зевакам в толпе стало дурно. Младшие братья Вельяминовы плакали. А у Дмитрия Ивановича не сходило с лица выражение брезгливости и презрения. Сразу после смертоубийства он вскочил на коня и умчался с поля в окружении гридей-мечников. А народ продолжал толпиться, обсуждая увиденное: многие считали, что изменщика было бы достаточно просто высечь и сослать под конвоем в дальнее село; а теперь неминуемо жди беды — Божьей кары.

Вскоре очередь дошла и до Феофана. Княжью волю объявил ему всё тот же Драница, прочитав по писанному в пергаменте. От себя добавил:

   — Ну и слава те, Господи! Доля чернеца, конечно, не сладкая, но зато останешься цел. И ещё распишешь фресками не один собор.

Дорифор ответил:

   — Разумеется, лучше быть монахом, чем мертвецом... Но сказать по правде, никогда я не мог понять, почему христианскую схиму — высшую ступень добродетели — сделали у нас разновидностью наказания?

Мелко посмеявшись, дознаватель проговорил:

   — Бытие наше скорбное сплошь полно подобных противуречий. Отчего мы крестимся не тремя перстами, символом Троицы, а двумя? Отчего мы входим в храм с непокрытою головою, но в обуви? Отчего попам не дают прихода, прежде чем не женятся, коли святость в безбрачии?.. Все мы дети обычаев. И задумываться над сим — лишь мозги свои мучить.

   — А когда меня свезут в Чухлому?

   — Завтра на рассвете и тронешься.

Утром Софиана заковали в железные обручи — на ногах, на руках и на шее, меж собой соединённые цепью; от малейшего движения поднимался звон, так что незаметно бежать было невозможно. Усадили на солому в телегу, и дружинник-возница от души хлестнул лошадь: «Н-но, родимая!» По бокам и сзади поскакали три дружинника-кметя.

Ехали вдоль реки Неглинки, а когда покинули Москву, потащились всё по той же дороге, что и княжеский поезд весной — на Хотьково и Радонеж. К вечеру достигли Переяславля, где заночевали. Живописец ждал, что сейчас его украдут, как и было обещано князем Серпуховским; но никто и не думал нападать, путешествие проходило мирно, и надежды на избавление таяли с каждым часом. Грек перебирал варианты: что-то помешало? или же Владимир Андреевич передумал выручать Феофана? или просто успокаивал с самого начала, а на деле не собирался нападать на конвой? Богомаз ворочался и звенел цепями. Жизнь казалась невыносимой, тошной, гнусной. И соображение появилось: «Лучше бы меня обезглавили вместе с Вельяминовым. Никаких бы тогда не было забот!»

Растолкали его очень рано, дали воды и хлеба, два мочёных яблока. Вскоре возобновили путь — на обед остановились в Ростове, а к закату прибыли в Ярославль. Здесь-то и случилось невероятное: несколько вооружённых людей наскочили на мечников-конвоиров, сбили с лошадей и связали; а возница, воспользовавшись сумятицей, убежал неизвестно куда. Нападавшие расклепали цепи на пленнике, но снимать наручники и ошейник не затевались, не желая упускать времени; отвезли на коне по крутой тропинке к берегу Волги, усадили в чёлн. А главарь налётчиков так сказал:

   — По велению известной тебе особы, с человеком нашим доплывёшь до Городца-Радилова. Дальше — сам. На, держи четыре рубля и письмо от жёнушки. Прощевай, любезный Феофан Николаич! Мы всё сделали, что смогли.

Тот отвесил им поясной поклон:

   — От всего сердца благодарен. И спаси вас Господь, родные.

В совершенных сумерках лодка отвалила от берега. Быстрое течение и попутный ветер помогали двигаться с превосходной скоростью. По утру проскочили Кострому и к исходу дня приближались уже к Юрьевцу-Повольскому.

 

4.

Вот что писала Маша в грамотке к Дорифору:

«Многие тебе лета, мой супруг бесценный! Бьёт тебе челом Мария, дочь Василия Даниловича, Грекова жена. Глазыньки все проплакала, ожидаючи твоей казни вместе с Вельяминовым, но когда узнала о милости княжьей, то возрадовалась вельми. Даже если ты примешь постриг, не возропщу, не посетую, ибо жив останешься. Ну, а коль удастся освобождение, то прибуду к тебе при малейшей на то возможности, где б ни поселился. Я твоя навек. Гришенька тоже тебе низко кланяется. Молим о тебе всех святых. Ждём благих вестей. Вспоминай о нас!»

Вскоре новгородка узнала, что дружинникам Владимира Андреевича удалось вызволить художника и отправить в Нижний. Но на этом связь между ней и мужем оборвалась.

Осень провела тяжело, беспокоясь о том, как сумеет разрешиться от бремени. Но, по счастью, всё прошло удачно — роды длились не более двух часов, и младенец вылетел на свет Божий, словно пробка из винной бутылки, совершенно не травмировав мать.

   — С мальчиком тебя, дорогая, — сообщила радостно повитуха, поднимая над головой корчащийся красный комочек, от которого змеилась перекрученная во многих местах пуповина; новорождённый пищал и пофыркивал.

   — Мальчик, сын... — удовлетворённо вздохнула та. — Николай, Николенька...

   — Да уж, подгадала к Николиному дню. Это добрый знак!

   — Добрый, добрый, — прошептала Маша, а сама со страхом подумала: предсказания Сергия продолжают сбываться; он грозил смертями — неужели из них кто-нибудь погибнет? Верить не хотелось. При рождении новой жизни отметаешь чёрные мысли с ходу.

Вскоре после родов навестили Марию Васильевну Серпуховские князья, принесли подарки: распашонки, одеяльца, подгузники. А Владимир Андреевич, точно маленький, тарахтел погремушкой. В сотый раз заверили молодую, что не бросят её одну с пасынком и сыном, станут помогать. Новгородка спросила: «Нет ли каких известий из Нижнего?» — «Совершенно никаких, — сокрушался владыка города. — Знаем только, что епископ Дионисий, убежав от нас, ринулся в Царьград, бить челом Патриарху. Ох, несладко там придётся Митяю, коли с двух сторон ябедничать станут — Дионисий и Киприан!» Но жена художника слушала в пол-уха, думала о своих заботах и в конце сказала: «Кабы знать, что супруг здоров и устроился, мы бы с Гришей и Коленькой тронулись к нему». — «Ишь, чего надумала! — обсмеяла её княгиня. — Накануне зимы! Хочешь застудить пеленашку? До весны и не помышляй. А весной видно будет».

Но весной 1380 года простудился Григорий и едва не преставился от сильного жара, еле его спасли. Поправлялся медленно, лишь в июне месяце начал выходить на крылечко — похудевший, бледный. Жаловался мачехе: «Вот из-за меня отложили поездку в Нижний...» Та пыталась его утешить: «Да при чём здесь ты? Мы про папеньку нашего ничего не знаем — жив ли, нет ли? Вдруг поехал дальше, возвратился в Каффу или же осел где-нибудь ещё? Наобум ехать боязно... И потом вокруг неспокойно — сказывали князь Владимир Андреевич: там и сям татарва шурует, точит на Москву зубы. Нет уж, отсидимся пока».

Но была ещё и другая причина, о которой она, разумеется, умолчала: связь с правителем Серпухова. Всё произошло на Масленицу, как-то невзначай и довольно просто: он зашёл проведать «соломенную вдову», и, оставшись наедине в горнице, оба они ощутили столь непреодолимое желание близости, что забыли напрочь о приличиях, совести, долге и моральных принципах. Жажда сладострастия помутила разум. И мужчина, и женщина насыщались друг другом с неким животным остервенением, истово, безудержно, и одновременно впали в экстаз. А потом, отсоединившись, не могли понять — что же это было такое? Удовлетворение плоти или нечто большее, страстная любовь? Устыдившись и застеснявшись, торопливо расстались. Позже выяснилось, что подобный порыв не явился случайностью. Князь захаживал регулярно, превратив свидания в жизненную потребность. Слухи поползли по Кремлю-Детинцу и достигли, наконец, ушей Елены Ольгердовны. Гедыминовна затеяла крупный разговор с мужем. Поначалу растерянный, он пытался отрицать очевидные вещи и вины не признавал; но, припёртый к стенке, попросил прощения, клятву дал закончить эти грешные отношения. А тем более назревала война, и один Господь знал наверняка, кто вернётся назад с поля боя.

Брань же затевалась нешуточная. Крымские татары неожиданно потребовали от Москвы большей дани, чем уговорились с Кочевиным-Олешеньским. Дмитрий Иванович для переговоров снарядил в Солхат нескольких бояр. Те в Рязани 23 июня узнали, что Мамай с армией движется на север, и поспешно возвратились домой. Москвичи немедленно стали собирать войско.

Силы были примерно равными. Рать Мамая составляли, кроме конников-татар, нанятые в Суроже и Каффе генуэзцы, а ещё аланы с черкесами; к ним примкнули рязанцы, ненавидевшие Москву. О своей поддержке объявил и литовец Ягайло Ольгердович (брат Елены Серпуховской), обещая к 1 сентября присоединиться к Мамаю около Дона.

Впрочем, литовцы в своих симпатиях разделились: два других Елениных брата, тоже православные, Дмитрий и Андрей, выступили вместе с Московией.

Дмитрий Иванович съездил к Сергию Радонежскому испросить у него благословения. Троицкий старец напророчил князю победу и направил на сечу двух своих иноков — Пересвета и Ослябю.

Выступил с войском Владимир Андреевич, ярославские дружины и другие князья — Фёдор Белозерский, Юрий Мещёрский, Глеб Брянский и Андрей Муромский. (Суздальцы, нижегородцы и тверичане соблюдали нейтралитет, а Великий Новгород вообще автономию).

Общий смотр войск Дмитрий Иванович произвёл в Коломне 15 августа. Численность его рати не превышала 30 тысяч человек.

И хотя у Мамая было примерно столько же, но татары имели больше конников. Чтобы получить ощутимый перевес, крымский темник ждал Ягайлу, стоя в устье реки Воронеж, а литовец со своей армией находился от него в 25 вёрстах.

1 сентября москвичи переправились через Оку.

5 дней спустя были на берегах Непрядвы.

А 7 сентября форсировали Дон, так как знали, что литовцы уже на подходе и необходимо их опередить.

Русские и татары встали друг против друга на Куликовом поле. Началось сражение ранним утром 8 сентября поединком двух богатырей — Пересвета и Челубея; оба при столкновении на конях погибли. Следом пошло побоище. Дмитрий Иванович воевал как простой ратник, и под ним убили двух скакунов. Раненный, контуженный, он упал на землю, затерявшись в общем месиве схватки. После четырёх часов страшной бойни неприятель начал одолевать.

А Владимир Андреевич, находившийся, по приказу брата, в рощице в засаде, спрашивал Боброка-Волынского: «Ну, пора, пора?» Но глава думы, воевода медлил: «Нет, ещё нельзя, ветер дует нашим прямо в лицо». В это время противник начал обходить русский строй, чтобы выйти в тыл. Слава Богу, ветер переменился, и Боброк скомандовал: «Что ж, теперь пора!»

Неожиданная атака Серпуховского князя и решила дело — враг заколебался и побежал. Сам Мамай, наблюдавший за ходом рукопашной с холма, вместе со своим окружением тоже в панике отступил. Конница Владимира Андреевича прогнала татар до реки Мечи и завоевала их становище.

Каждая из сторон потеряла больше половины своей рати.

Пали воеводы Николай Вельяминов, Михаил Бренок, князь Фёдор Белозерский, инок Ослябя, многие, многие другие. По пути домой, москвичей, израненных и измученных, добивали свои же — рязанцы, — уничтожив не менее половины из всех оставшихся...

Князь Олег Рязанский убежал в Литву к Ягайле. Сам Ягайло, так и не успев на подмогу к Мамаю, повернул назад и благополучно избежал столкновений с русскими.

Дмитрия Ивановича разыскали раненым, без сознания, но живым. В честь победы за Доном славный потомок Александра Невского получил прозвище Донской. А его двоюродный брат, князь Владимир Андреевич, стал именоваться Храбрым.

Он вернулся в Серпухов в первых числах октября. Город встретил его не слишком торжественно: многие оплакивали погибших. Отслужив панихиду, сидя после поминок в гриднице, муж сказал Елене Ольгердовне:

   — Дмитрий вне опасности, слава Богу. Он уже отправил послов к хану Тохтамышу в Сарай — выразить почтение и ещё раз подтвердить свою преданность. Дабы тот, не приведи Господи, не подумал зря, будто москвичи против всех татар вообще. Воевать ещё и с Сараем мы теперь не в силах.

   — Тохтамыш намного серьёзнее, чем Мамай, — согласилась жена.

   — Как вы здесь без меня? — перешёл на житейские темы Храбрый.

   — С Божьей помощью всё идёт своим чередом. Дети и я здоровы, урожай ноне неплохой... — Женщина помедлила. — Но тебя ведь интересует, я думаю, новгородка с семейством?

У двоюродного брата Донского дрогнули усы в раздражении:

   — Мы уговорились, по-моему: это дело навек закрыто.

   — Было бы отрадно. Тем не менее я скажу: Маша получила грамотку из Нижнего.

   — Вот как? От супруга?

   — От него, сердешного. Передали купцы. Я не знаю подробностей, ибо с ней, по известным тебе причинам, больше не дружу, но, согласно молве, он себе не тужит, поселился в Печерском монастыре и расписывает соборы. Вроде бы она к нему собирается.

Князь переменился в лице:

   — Хочет уезжать? С малышом на руках? И ещё не окрепшим пасынком? Осень на дворе!

Гедыминовна ехидно произнесла:

   — А тебя, как я погляжу, это озаботило?

Муж её поднялся:

   — Да считай как хочешь! — и пошёл к дверям.

У княгини вырвалось:

   — Уж не к ней ли светлость твоя направилась?

   — К ней. Остановить.

   — Не шути с огнём, свет Андреич. Я один раз простила, но повторной измены не допущу.

Он ответил, не обернувшись:

   — Ах, оставь. Нынче не до тебя...

Женщина заплакала, стала бормотать: «Вот и встретились... Лучше бы тебя татары убили, распутника...»

А Григорий, занимавшийся с Афанасием Высоцким Законом Божьим, возвратясь из монастыря домой, обнаружил мачеху подозрительно взбудораженной, раскрасневшейся и смятенной. На вопрос подростка, что произошло, та произнесла, отведя глаза:

   — Я подумала и решила иначе... в Нижний мы не едем.

Отрок оторопел:

   — Как не едем? Почему не едем?

Маша начала что-то лепетать о плохой погоде и боязни за жизнь младенца. Но наследник Феофана её прервал:

   — Уж не князь ли повидался с тобою в моё отсутствие?

Молодая вспыхнула и истошно закричала на пасынка:

   — Не твоя печаль! Мал ещё судить! Ты пока щенок, сукин сын!

Парень поразился:

   — «Сукин сын»? Я, по-твоему, сукин сын? Кто же, получается, сука? Маменька моя покойная? Или папенька, по твоей милости ставший рогоносцем?

Новгородка, плохо понимая, что делает, бросила ему в лицо кованый ларец с нитками и иголками. И при этом крикнула:

   — Убирайся прочь! Мразь! Ублюдок!

Тот успел увернуться, и ларец ударился о закрытую дверь, а катушки разлетелись по всему полу. Гриша произнёс:

   — Да уйду, уйду, успокойся, дура. Нетто после этого я с тобой останусь? Да ни за какие коврижки!

У себя в светёлке вытащил котомку из сундучка, побросал в неё несколько рубах, меховую безрукавку на случай холодов, книжечку Евангелия от Матфея на греческом, взял краюху хлеба и яблоко, прицепил к поясу мешочек с несколькими монетками. И, перекрестясь на икону в красном углу, дом покинул уже под вечер. Мысль была одна: «В Нижний, в Нижний, к отцу!»

 

5.

Городец-Радилов был похож на Серпухов — по величине и уютности, но церквей оказалось больше — целых пять. Феофан, распрощавшись со своим проводником, управлявшим лодкой, задержался на день — в местной кузнице расковал себе кандалы, отдохнул и пошёл смотреть фрески в нескольких соборах. Более всего удивила его роспись в храме Николая Угодника — яркая, могучая живопись, явно не византийской руки. Он спросил свечницу у свечной лавки — кто создатель этих творений? Та ответила — местный богомаз, именуемый Прохором. «Как его найти?» — «А ступай по Кузнечной улице, и последний дом, окнами на Волгу, будет как раз его».

Дорифор отправился. Самого художника он не застал — по словам хозяйки, муж работал в Нижегородском Кремле, собираясь возвратиться к первым холодам. «Значит, повидаемся в Нижнем, — заключил Софиан, прощаясь. — Я туда завтра еду». — «Передай поклон от родных его, — улыбнулась женщина мягко. — Ждём его уже не дождёмся. Деньги кончились, живём токмо с огорода». Грек достал из мешочка рубль и вручил жене мастера. У неё задрожали губы, и она отказалась взять столь крупную сумму от нездешнего, не знакомого ей мужчины. Он сказал: «Я же не дарю, просто в долг даю. Прохор мне вернёт». В нерешительности помявшись, городчанка, наконец, согласилась. Приложив руку к сердцу, произнесла: «Бог тебя храни, добрый человек. Буду помнить век». — «Не меня благодари, но супруга. Видел его иконы, вдохновенно и искусно исполненные, от чего получил я немалое наслаждение. Потому как сам из художников, знаю цену живописному делу. Прохор твой — талант, Господом отмеченный. Сколько лет ему?» — «Сорок минуло в эту зиму». — «Значит, я постарше».

Утром напросился на одну из ладей, плывших из Городца вниз по Волге. Всё бы ничего, и погода была прекрасная, и река завораживала своей шириной, мощью, силой, на воде дышалось привольно, но мешали осы: оказалось, что, помимо прочих товаров, вёз корабль бочонки с мёдом, и нахальные насекомые полчищами роились над ними. К месту назначения Феофан приехал ужаленный в двух местах — в палец и запястье.

Нижний напоминал муравейник — весь в строительных лесах, кропотливо возрождаясь после разорительного набега Араб-шаха. Городские стены — насыпные и деревянные, а кремлёвские — каменные, но пока не завершённые. Кремль-Детинец стоял на одной из Дятловых гор, возвышаясь над слиянием Волги и Почайны, будто караульный. Златоглавый Спасский собор был уже почти что закончен и своими куполами, белым камнем с орнаментом, отдалённо напоминал Новгородскую Софию. Чуть поодаль текла Ока, тоже полноводная, но, пожалуй, более весёлая, чем степенная Волга. Дорифор отметил про себя: Новгород Великий походил на медведя, Серпухов — на зайца, Нижний — на собаку, а Москва — на кота или даже рысь. Нижний ему понравился, он любил собак, и особенно — беспородных, самых, с его точки зрения, преданных и умных. Город был шумлив и задорен, здесь мелькали самые разнообразные лица — и типично славянские, и чернявые тюркские, и скуласто-монгольские, и овально-мордовские. А наряды, наряды! Можно было встретить на одной и той же улице разноцветный азиатский халат и расшитый среднерусский кафтан, плоскую шляпу итальянца и косматую шапку булгара, сапоги ордынца и чувяки кавказца. Гомон, смех и разноязычный говор, шум от пил и стук топоров... А Торжок ломился от наваленных грудами товаров — тканей, шерсти, кож и мехов, бочек, коробков и корзинок, крынок и бутылей; хлебные ряды пахли свежей сдобой, а фруктовые — яблоками, грушами, дынями и персиками... Всё это хотелось попробовать, выпить, надкусить и, насытившись, развалиться на солнышке в полном изнеможении от истомы...

Подкрепившись, Феофан отправился на поиски Прохора-художника и нашёл его довольно легко — посреди Кремля, на лесах Михайло-Архангельского собора. Городецкий богомаз был довольно забавен: небольшого роста, кругленький, маленький, с чёрными усами при каштановой бороде, карими весёлыми глазками и смешным носом-уточкой. Перепачканный красками, он смотрел на Грека снизу вверх, еле доставая ему до плеча. Познакомились. Дорифор передал поклон от супруги (деликатно умолчав о пожертвованном рубле) и весьма лестно отозвался об иконах, выполненных Прохором. Тот ответил вежливо:

   — Мне твои слова оченно приятственны, мастер Феофан. До меня доходили слухи, что ты в Новгороде Великом написал Пантократора, как нигде ране на Руси. А какими судьбами в Нижнем?

Софиан объяснил. Русский сокрушённо сказал:

   — Да, Московский князь, говорят, перенял буйный нрав от Юрия Долгорукого. Как шлея попадёт под хвост — лучше схорониться подальше, не то голову положишь. Ну, и слава Богу, что сумел убежать. Думаешь у нас поселиться или двинешься обратно в Царьград?

   — Нет, какой там Царьград! У меня семейство осталось в Серпухове. Обоснуюсь тут, выпишу супругу и сына.

   — Ну, тогда ещё покалякаем. Был весьма рад знакомству. Может, поработаем потом сообча.

   — Я бы с удовольствием.

Расспросив, как попасть в Вознесенский Печерский монастырь, Грек пошёл вдоль высокого правого берега Волги, восхищаясь её красотами — красно-жёлтыми осенними рощами и ватагой рыбаков, тянущих наполненный рыбой невод. Отвлекала боль в укушенной руке, но художник старался не обращать на неё внимания — ну, подумаешь, оса, эка невидаль, ничего, пройдёт!

Из-за полугоры Феофан увидел маковки собора, а затем и ворота монастыря. Основал обитель Дионисий. Будучи монахом Киево-Печерской лавры, он приехал в Нижний и на подступах к городу с волжского Понизовья выкопал пещеру («печеру»), где и поселился. Вскоре к нему потянулись прочие отшельники, стали строить кельи и храмы, стены и сараи. Здесь же приняли постриг будущие чудотворцы — Евфимий Суздальский и Макарий Желтоводский; здесь жила одно время вдова князя Андрея Константиновича — Василиса (в иночестве — Феодора), а затем и сама под Кремлёвским холмом возвела новую киновию — женский Зачатьевский (Крестовоздвиженский) монастырь. Наконец, здесь работал видный летописец своего времени — инок Лаврентий, и его колоссальный труд до сих пор известен как Лаврентьевская летопись... Именно к нему, ставшему игуменом, и шагал, по совету Дионисия, Софиан.

Против ожидания, настоятель был ещё не стар — чуть за пятьдесят. Говорил он живо, часто улыбался, но имел странную привычку то и дело дотрагиваться до чего-нибудь — краешка стола, чашки, собственного носа или подбородка, вроде проверял их на прочность. Познакомившись с Дорифором, радостно сказал:

   — О тебе его высокопреподобие владыка Дионисий говорил, убегая к морю. Не волнуйся: ты у нас вне опасности. Мы Москву не любим за ея зазнайство. Посему и даём приют всем московским изгоям. Потрудиться на благо обители не желаешь? — и дотронулся до своего уха.

   — Был бы рад внести посильную лепту.

   — Осмотри святые врата, храм и трапезную Покрова Пресвятой Богородицы, храм Николы Чудотворца и колокольню. А потом обсудим, где чего надо поновить, а где роспись свежую сделать... Что с твоей десницею, мастер?

Грек пошевелил укушенной кистью и поморщился: та довольно сильно распухла и покраснела. Рассказал Лаврентию об истории с осами. Тот проговорил, коснувшись колена:

   — С этим не шути, можно отравление получить сильное зело. Дай-ка поглядеть. Жало-то не вытащил?

   — Вытащил как будто.

   — Вот и не совсем: кончик-то засел. А теперь выжигать придётся калёным железом, дабы опухнея не распространилась к предплечью.

   — Так ведь это больно!

   — Что ж поделаешь, славный человече: боль, она бывает во благо.

Раскалили на огне металлический прут; Дорифор нервно отвернулся, чтобы не смотреть, и зажмурился, но момент операции перенёс геройски, даже не заохал и рукой не дёрнул; лишь почувствовал, как запахло палёным мясом.

   — Вот и молодцом, — похвалил игумен, прикасаясь к брови. — Мы помазали ранку твою бальзамом, и к утру затянется, Бог даст. Кушать будешь?

   — Нет, пойду прилягу. Что-то мне нехорошо, отче. Видимо, устал.

   — Ну, поспи, поспи. Столько перенёс треволнений. Должен успокоиться.

Но хвороба приняла нежелательный оборот — сильный жар, лихорадка, галлюцинации. Трое суток жизнь Феофана находилась под угрозой; кризис миновал стараниями монахов — срочно пустили больному кровь и вливали в рот из детского рожка питательные отвары, а затем, предотвращая гангрену, ампутировали указательный палец. На четвёртое утро живописец открыл глаза и увидел, что лежит в келье, солнце золотит потолок, а у изголовья его сидит некто в чёрном. Богомаз напрягся и понял, что это женщина. Странное явление для мужского монастыря! Спросил слабым голосом:

   — Кто ты?

Очертания собеседницы стали чётче. Дорифор услышал:

   — Слава Богу, очнулся!.. Я сестра Лукерья, проживаю в Зачатьевской обители и врачую помалу. Бегали за мной, чтоб тебе помочь.

   — Стало быть, не зря: мне уже значительно лучше.

   — Может, и не зря. Только дело-то не во мне, а в Господнем Промысле.

   — Ну, само собой.

У него в глазах окончательно прояснилось. Инокине было на вид где-то тридцать пять—тридцать семь; плотный чёрный платок стягивал лицо — круглое, желтоватое, не румяное; рот казался чересчур крупным, зубы не росли один к одному; и вообще вид монашки не отличался пригожестью; лишь зрачки светились как-то особенно — ровно и тепло. Софиан пошевелил пальцами на больной руке и почувствовал, что она забинтована.

   — Что с моей десницей?

   — Ничего, поправится, с Божьей помощью. Только указательный пальчик пришлось отъять.

Он перепугался:

   — Как — отъять? Почему?

   — Почернел, раздулся. Мы спасали прочие. Если б не отъяли, вероятно, пришлось бы отрезать кисть.

   — Свят, свят, свят! Что же, я иконы писать смогу?

   — Сможешь али нет — Бог решит. Приспособишься как-нибудь.

Целый день Грек проспал, пробуждаясь только для еды и питья. Ночью он спросил у Лукерьи:

   — Ты сама-то, сестра, чем-нибудь питаешься? Как ни погляжу — всё сидишь, сидишь...

   — Не тревожься, Феофан Николаич, я в порядке. Братья-иноки трапезу мне приносят.

   — Ты давно постриглась?

   — Скоро десять лет.

   — Тяжело ли отвыкала от мирской суеты?

   — Нет, легко. Пожила послушницей и решила.

   — А сама-то из каких будешь?

   — Мой отец плотничал всю жизнь, да с лесов сорвался — и насмерть. Вскоре матушка отдала Богу душу. Нас осталось два брата и две сестры. Братья по отцовой части наладились, Дарья вышла замуж, ну а я — в Христовы невесты. Так-то оно спокойнее.

   — Что ли никогда не хотела домом обзавестись? Деток нарожать?

Та запричитала:

   — Ой, о чём толкуешь! Нешто можно с монахиней о греховных делах беседовать?

   — Что же в том греховного? Разве Дарья твоя сильно согрешила, под венец пойдя?

   — Нет, конечно. Но у каждой своя стезя. — Помолчав, добавила: — Коли деток завести от Духа Святого, я бы согласилась. А иначе — нет.

   — И тебе из мужчин — что, никто никогда не нравился?

Рассмеявшись, Лукерья перекрестилась:

   — Ты, как змий, искушаешь мя дерзкими вопросами. Господи, прости!

   — Нет, не уходи от ответа. Мы с тобой калякаем по-приятельски...

   — Именно — «калякаем»! Не хочу калякать. На такие темы — тем паче.

   — Стало быть, не нравился?

   — То, что приключилось до пострига, всё уже быльём поросло.

   — Значит, кто-то нравился?

   — Ах, оставь, не тревожь мне душу. Лучше спи. Больно разговорчив...

Захворав в понедельник, Дорифор к воскресенью уже вставал, подходил к окну и пытался самостоятельно есть, зажимая ложку левой рукой. Рана заживала. Убедившись, что больной уже вне опасности, инокиня стала прощаться. Он благодарил от души, спрашивал её:

   — Не рассердишься, коли навещу как-нибудь?

   — Нет, у нас с этим строго. И мужчин-мирян пропускают токмо по особому дозволению матушки-игуменьи. Лучше я сама загляну к тебе. Посидим, «покалякаем», — и монахиня улыбнулась сдержанно. — Ты по-русски-то выучился неплохо.

   — Я, ты знаешь, к удивлению моему, обратил внимание, что уже думаю по-русски!

   — Обрусел, получается.

   — Точно: обрусел. Вероятно, судьба такая — жить и умереть на Руси.

   — А домой-то, в Царьград не тянет?

   — Нет, пожалуй. Разве что с дочерью увидеться. И ещё в Каффу — поклониться могилке моей возлюбленной. Больше никуда.

   — Как, а в Серпухов? — удивилась женщина.

   — Совершенно не тянет. Мои родные, надеюсь, в скором времени препожалуют сюда. Я пошлю им письмо, передам с купцами.

   — Это дело хорошее. Ну, прощай, Феофан Николаич, и прости, если что не так.

   — Заходи, Лукерья.

   — Обязательно: я же обещала.

Но сдержала слово нескоро — ближе к Рождеству. Софиан совершенно уже освоился в Вознесенской обители, научился писать и рисовать, пользуясь средним пальцем вместо указательного, выполнил несколько небольших икон на досках. Грамота, отправленная им в Серпухов, оставалась пока без ответа. Он скучал по Грише и Маше, думал — может быть, ему самому вернуться? Но боязнь быть схваченным кметями Московского князя пересиливала тоску.

А монашка заглянула в начале двадцатых чисел декабря. Раскрасневшаяся с мороза, она выглядела лучше — не такой желтолицей и строгой. Чаще улыбалась. Извлекла из пёстрого узелка пирожки с капустой и яблоками, тёплые ещё, несмотря на холод. С удовольствием наблюдала, как художник ест и нахваливает.

   — Ты-то ничего, справный да весёлый, — оценила она. — Монастырская жизнь на пользу.

   — Я работать начал, а когда работаю — забываю невзгоды. Были б силы, то писал бы, писал беспрерывно. У меня сюжеты картин в голове роятся. Иногда вижу их во сне. Еле успеваю, проснувшись, делать наброски. Хочешь, покажу?

   — Покажи, пожалуй.

Феофан из-под лавки, на которой спал, выдвинул небольшой сундучок с личными вещами и, подняв его крышку, вытащил несколько пергаментов. Начал разворачивать. Это были: снятие с креста, воскрешение Лазаря, омовение ног Марией-Магдалиной, поцелуй Иуды. От волнения у Христовой невесты мелко дрожали пальцы; оторвав взгляд от свитков, подняла глаза на мирянина и сказала осипшим голосом:

   — Чудо, чудо... Не могла представить, что сие возможно.

   — Что — «сие»?

   — Чтобы смертный мог писать как Бог.

   — Не преувеличивай.

   — Говорю, что думаю.

   — Это лишь графитовые наброски. Коли воплощу в красках — вот, возможно, тогда будет славно... Понимаешь, высшая моя цель, высшая идея — отразить Момент Истины, миг соприкосновения двух миров. Первый — лучший, совершенный, потусторонний, вечный.

А второй — реальный, наш, греховный, конечный. Там — покой, здесь — движение. Там — порядок, здесь — хаос. Вроде ничего общего. Но греховное стремится к святому. Хаос ищет порядка. Человек ищет Бога. Не находит, не обретает, но ищет... В этом величайшая скорбь. Лишь в Зачатии Пресвятой Богородицы появляется проблеск надежды. Ибо лишь Она совместила несовместимое: плоть и Дух...

Походив по келье, живописец продолжил:

   — Я хочу написать любовь. Высшую любовь, исключительную, святую. Ту, во имя которой плотник Иосиф, возлюбя Марию, подавил в себе плотское влечение и оставил Ея невинной. Ты подумай, как трудно ему давалось это решение! И не только с физической точки зрения. Но и с моральной: ведь у иудеев за бесплодие изгоняли из храма! Он обескуражен, растерян: почему невинной? Я же муж! И она обязана свой супружеский долг исполнить!.. Но потом, увидев маленького Иисуса, понимает величие подвига Марии. Понимает, что его собственная жертва не была напрасной, ибо помогла единению Старого и Нового Завета. Эта жертва — есть предтеча жертвы Христа. Наш Спаситель пригвоздил к кресту грехи человечества. Пригвоздил ужас человечества от своей конечности. Ибо смерть христианина — не его конец. Это избавление, это приобщение к идеалу. И любовь Иосифа — на порядок выше обыкновенной земной любви, качественно выше. Мы должны к ней стремиться. Но пока она доступна немногим... — Дорифор вздохнул. — Мне пока не доступна...

Он увидел слёзы на глазах Лукерьи и смущённо проговорил:

   — Что такое? Ты плачешь?

Та согласно кивнула:

   — Да... прости... от избытка чувств... — Вытерлась платком. — Ведь в твоих словах — истинная правда. Я считаю так же, только не могу выразить. — Подошла и взяла его за руку. — Я люблю тебя, славный человек. Но иной любовью — не греховной, не плотской. Я люблю не тело твоё, но Дух. Мы не можем быть вместе, мужем и женой, это невозможно. Но дарить друг другу высшую любовь — наше право.

Софиан посмотрел на неё печально:

   — Нет, Лукерья, нет.

У неё задрожали губы:

   — Ты не хочешь моей любви? Преданной сестры? Восхищенной поклонницы? Близкого тебе сердца?

   — Не хочу. Не приму. Забудь.

   — Я не понимаю...

   — Говорю опять: высшая любовь не по мне. Понимать ея, видеть, знать — и переживать самому — не одно и то же. Написать стремлюсь. В собственной судьбе обрести — не готов. Это значит: полюбив тебя, стану жаждать близости. Как Иосиф, женившийся на Марии. И не знаю, справлюсь ли, как он, со своим вожделением, с неуёмной страстью.

Опустившись перед ним на колени, женщина сказала:

   — Феофан, ты велик даже в сих словах. За такую правду я люблю тебя ещё больше. Я согласна: не люби меня, раз не можешь. Но моя любовь к тебе будет неизбывна. Мы не станем видеться. Просто помни: есть на свете тихая душа, всеми силами радеющая о твоём благе. Если призовёшь и попросишь: жизнь отдай! — я приду и отдам, не спросив, зачем.

Наклонившись, Грек поцеловал её в щёку:

   — Луша, дорогая... я сего не стою... — Распрямился и, отвернувшись, подошёл к окну; грустно произнёс: — Я и сам не знаю, чего хочу. Не уверен ни в чём, вечно недоволен собою... Приношу окружающим только боль. Но иначе жить у меня не выйдет. Мой удел таков. Извини и не обижайся.

Не услышав ответа, он взглянул на монашку. Келья была пуста. Лишь оброненный инокиней платок сиротливо белел на полу.

Софиан нагнулся и поднял его. Сжал в своей изуродованной руке, ощущая, какой он мокрый. И поцеловал.

 

6

.

Куликовская битва не оставила никакого следа в душах новгородцев. Здесь её не считали общерусским делом, а воспринимали, скорее, как очередную частную распрю между князем Дмитрием и Мамаем. И вообще крымские татары не считались на Волге грозной силой. Тут боялись Сарая, до которого было рукой подать, значит — Тохтамыша, воцарившегося в нём.

Тохтамыш, в отличие от Мамая, был одним из потомков Чингисхана — сыном эмира Мангышлака, то есть внучатым племянником хана Батыя, и поэтому имел все права на власть, в том числе и в Крыму. За спиной у Тохтамыша стоял Тимур (Тамерлан), за спиной Тимура — китайский император. (Получается, признавая власть Тохтамыша и платя ему дань, москвичи находились в конечном счёте под пятой у Пекина!)

А на жизни Нижнего Новгорода Куликовская битва совершенно не отразилась. Всё текло своим чередом: праздники и будни, завершение начатого строительства, росписи соборов...

Лето 1380 года Феофан провёл в Благовещенской обители. Та располагалась в устье Оки, где-то на полпути до Старого Городка, что основан был ещё в середине XII века, возле Ярилиной горы. (Это языческое название в честь бога Солнца Ярилы и народные гуляния на ней сохранялись и после принятия христианства). Монастырь не единожды горел, подожжённый татарами и мордвой, но потом восставал из пепла, а митрополит Алексий останавливался здесь по дороге из Орды в Москву и завёл бытие монахов по новым принципам, общежитским, как в Троицкой пустыни. И на месте старой, деревянной церкви выстроили белокаменную. Вот она-то и была солидно подпорчена от последнего пожара. Вот её-то и расписывал Дорифор.

Помогал ему Прохор из Городца-Радилова, и они крепко подружились. Кстати, русский отдал византийцу долг — тот заветный рубль, спасший семью волжанина от лишений. И по части иконописи их воззрения оказались близкими: оба были приверженцами сдержанно-насыщенных тонов — красно-вишнёвого, тёмно-синего, темно-зеленого, и стремились к тому, чтобы блики создавали эффект света, падающего на основные фигуры, вроде пребывающие в тени, — как Небесная Благодать на грешную землю. Только Прохор иногда прибегал к ярким пятнышкам — изумруду, голубцу, киновари (но не в части губ — делать губы красными воспрещалось).

Всю соборную церковь завершили к началу осени и остались довольны своей работой. Да и щедрый заработок тоже радовал — на него Софиан купил себе двор в слободе на берегу Оки у Благовещенской обители. Домик был небольшой, но крепкий, в несколько светёлок и горниц, окнами на реку. Обустраивая его, живописец равнодушно отнёсся к известию о победе Дмитрия над крымчанами; думы художника были о семье, о родившемся или не родившемся сыне. Два письма, посланные с купцами в Серпухов, словно в воду канули. А приезжие из Серпухова только пожимали плечами: ничего не ведаем, вроде бы Мария Васильевна пребывает во здравии, видели её на Торжке, отчего не пишет — не знаем. И когда осень накатила, кончилась работа и отчаяние поселилось в сердце, к Дорифору примчался дворовой парень Фимка с выпученными глазами:

   — Феофан Николаич, Феофан Николаич, твой сыночек прибыли!

   — Где? Чего? — поразился тот.

   — Тут вот мальчик с пристани — говорит, по Оке приплыли, на ладейке купецкой, токмо захворамши и дойти самолично к тебе не могут.

   — Ах ты, Боже мой! Ну, скорей бежим!

Гриша был в сознании, но настолько слаб после новой простуды, пережитой во время пятидневного путешествия по реке, что едва говорил слабым голосом. Увидав отца, тихо улыбнулся:

   — Здравствуй, папенька! Как я рад тебя видеть! Извини, что тревожу своим недугом...

   — Господи, о чём ты! Гришенька, родной! Молодец, что приехал. Только почему без Марии?

Отрок отвёл глаза:

   — Побоялась везти маленького Коленьку...

   — Коленьку! Неужто?

   — Да, родился благополучно. Скоро десять месяцев. Бегать не бегает, но зато ползает вовсю...

   — Радость-то какая!.. Ну, потом обо всём расскажешь. Я сейчас распоряжусь, чтобы донесли тебя прямо в твою новую горенку. Будем снова вместе! А потом, глядишь, к нам пожалуют и Машутка с Колей.

«Как же, жди, препожалует она, потаскуха, стерва», — зло подумал Григорий, но смолчал.

А отец, наблюдая, как сына поднимают и кладут на носилки, а потом спускают по сходням с борта корабля, пребывал в тревоге: больно худ и бледен, кашляет противно, а глаза какие-то не его, страшные, тоскливые. Именно такие были у Летиции перед самой смертью. Ох, спаси и сохрани, Пресвятая Дева!

К вечеру усилился жар, юноша дрожал и не мог согреться, несмотря на несколько шуб, наваленных на него. Феофан послал Фимку сбегать в Зачатьевский монастырь за сестрой Лукерьей, сведущей по врачебной части.

Та явилась быстро, осмотрела недужного и велела давать ему молоко и мёд, ноги парить в тазу с горчицей. Оставшись с Дорифором наедине, обнадёжила:

   — Ничего, Бог даст, выздоровеет. Состояньице хоть неважное, но не самое скверное. Более тяжёлых вытаскивала.

   — Задержись до завтрашнего утра. Не бросай меня одного, — попросил родитель. — Если Грише сделается хуже, я с ума сойду от беспомощности.

   — Задержусь, конечно, — согласилась женщина. — Сколько надо, столько и пробуду. Ты не сомневайся.

Ближе к полночи сын слегка успокоился и забылся сном. А монашка и художник, сидя у его изголовья, говорили вполголоса.

   — Он у тебя пригожий, — похвалила она. — Кожа нежная, как у девушки.

   — Это взял от матери. У меня другая, грубая — настоящий пергамент.

   — А зато кудряшки твои. И овал лица...

   — Интересно, на кого похож Коленька? — произнёс Феофан мечтательно.

   — Отчего твоя жена не приехала? — проявила любопытство Лукерья.

   — Побоялась застудить малыша.

   — Отчего тогда отпустила Гришу одного?

   — Говорит, будто убежал из дома без спроса.

   — Да, они, вьюноши, такие... — а сама подумала: «Что-то здесь не так, есть какая-то тайна...»

Ночь прошла относительно спокойно. Софиан под утро даже задремал, привалившись плечом к стене, а когда проснулся, то увидел, что монахиня кормит больного с ложечки.

   — С добрым утром, дорогие мои, — произнёс отец. — Как тебе спалось-почивалось, Гришенька?

Молодой человек ответил с натугой:

   — Ничего, папенька, неплохо, — и закашлялся.

   — Ну, молчи, молчи, сынок, после побеседуем.

Убедившись, что хворый чувствует себя лучше, инокиня отправилась в отведённую ей спаленку — отдохнуть. А родитель взялся почитать отпрыску книгу на греческом. Тот опять уснул, а очнувшись, попросил пить.

   — Как ты, милый? — Богомаз провёл рукой по его щеке.

   — Вроде бы покрепче... Ты хотел спросить что-нибудь о Маше?

   — Не теперь, попозже.

   — Спрашивай, не бойся.

Феофан сглотнул, посмотрел в оконце и произнёс:

   — Ты скажи одно: я рогат?

Паренёк помедлил, но, решившись, выдохнул:

   — Да, увы.

Дорифор слегка побледнел и по-прежнему продолжал смотреть сквозь оконную слюду на косматые осенние тучи, плывшие над Окой. Задал ещё один вопрос:

   — Кто же ОН?

В этот раз молчание длилось дольше. Наконец, юноша признался:

   — Князь Владимир Андреевич.

   — Так я и думал.

   — Почему, отец?

   — Он всегда на нея смотрел как-то по-особому... Симеошка Чёрный оказался прав: мне не следовало жениться на столь молоденькой...

   — А по-моему, ошибка в другом: надо было слушаться преподобного Сергия и из Троицкой пустыни ехать прямо в Нижний.

   — Может быть, и так. Только ничего уже не исправишь. Главное, что мы с тобой вместе.

   — И Лукерья тоже.

Софиан думал о другом, но потом, отвлёкшись, переспросил:

   — Что, прости?

   — Говорю: хорошо, что Лукерья с нами.

   — A-а, конечно.

   — Мне она понравилась. Добрая такая. Только жалко, монашка.

   — Жалко? Почему?

   — Ты б на ней женился.

Грек невесело хмыкнул:

   — Упаси Господь! Не могу я жениться на всех, кто тебе приятен!

Тяжело вздохнув, сын ответил:

   — Я здесь ни при чём. Ведь она тебя любит.

   — Ты почём знаешь?

   — Видно за версту.

   — Ишь, больной, больной, а заметил! — взяв его за кисть, ласково погладил. — Правда, любит. Но меж нами быть ничего не может. Я женат, а она — черница.

   — Вот и говорю: очень жаль.

 

7.

Разумеется, Мамай не смирился с поражением в Куликовской битве. Осень 1380-го и весну следующего года темник лихорадочно собирал войска, чтобы нанести Москве сокрушительный удар. Вновь призвал на помощь литовцев. Армия была готова к походу и, расположившись в урочище Чёрный Луг у Солхата, ожидала сигнала к выступлению. Но Мамаевы планы резко изменились. Выступить пришлось не на север, к Москве, а на северо-восток, к речке Кальмиус, что впадает в Азовское море: ведь оттуда на Крымскую Татарию двигался походом Тохтамыш.

Он, как нам известно, вознамерился вновь объединить всю распавшуюся на части Орду. Захватив Сарай, отложил взятие Булгара и направился сначала на юго-запад, чтобы покорить приазовские и причерноморские степи, заодно и Крым. Рать он сколотил крепкую, хорошо обученную, с «греческим огнём». Против этого мамаевцы с луками и стрелами мало что могли сделать...

Так оно и вышло: в столкновении на реке Калке Тохтамыш одержал победу и погнал Мамая обратно к Перекопскому перешейку. Бросив остатки войска, алчный темник суетливо бежал. Тохтамыш наступал на пятки, с трёх сторон окружил Солхат, перерезав дорогу к Сурожу, дружески настроенному к Мамаю. Оставался лишь один путь — на Каффу. Но её консул — ди Варацце — продолжал враждовать с крымскими татарами... Впрочем, рассуждать было некогда. Темник свалил на подводы всё своё добро, сундуки с сокровищами и в последний момент улизнул от воинов Тохтамыша, ускакав по направлению к генуэзской фактории...

Нет, удача изменила ему окончательно. Как сказали бы русские, он попал из огня да в полымя: престарелый Лукиано Монтенегро не забыл историю с ядом, растворенным в красках, предназначенных для росписи его спальни, и кому яд принадлежал; словом, в Каффе на татарина напали гвардейцы-генуэзцы, взяли в плен, отняли имущество, а когда тот попробовал обнажить оружие, попросту зарезали.

Так бесславно окончил жизнь грозный воевода Мамай.

Так на месте его оказался Тохтамыш, более суровый и более дерзкий. Видя страшную силу, шедшую из Сарая, хану присягнули на верность и литовец Ягайло, и крымчане-генуэзцы. (А ещё раньше выражали лояльность русские — по указу Дмитрия ездили в Орду на поклон киличеи-послы — Толбуга и Мокшей). Хан вернулся на Волгу удовлетворённый, и никто не знал, что ещё у него на уме.

Между тем, проезжая из Константинополя в Нижний, оказался при дворе Московского князя инок Малахия Философ. По заданию епископа Дионисия, вёз он две чудотворные иконы — Богородицы Одигитрии (первую в церковь Святого Спаса, а вторую в соборную церковь в Суздале). И поведал страшную историю.

Оказалось, что ещё в сентябре 1379 года, на пути из Крыма в Царьград, лжемитрополит Михаил-Митяй неожиданно умер. Вроде от сердечного приступа, но ходили слухи, что его отравили свои же. Русское посольство, прибывшее на генуэзском судне в Галату, тайно похоронило тело. И решило пойти на подлог: Кочевин-Олешеньский с друзьями разыскал в сундуке у покойного чистый пергамент с оттиском княжьей печати и составил липовую хартию-прошение от лица Дмитрия Ивановича к Патриарху Макарию — вроде князь ратует не за Михаила, а за архимандрита Пимена Переяславского. Рассуждали так: лучше сделаем митрополитом другого, чем вернёмся с пустыми руками! Только сунулись с подделкой в Синод, как столкнулись там с двумя своими недругами — Киприаном, прибывшим из Киева, и с самим Дионисием, прибывшим из Нижнего.

Началась борьба. Киприан и Дионисий выводили своих противников на чистую воду, те не столько оправдывались, сколько подкупали членов Синода. Денег не хватило, пришлось занять у генуэзцев.

Всё бы ничего, и решение о благословении Пимена новым митрополитом Киевским и Всея Руси было почти готово, как в столице Византии снова произошла смена власти. Император Иоанн V, свергнутый своим сыном несколько лет назад, осадил Константинополь при поддержке венецианцев и турок. Сын Андроник бежал в Галату, а отец вернул себе трон. И сместил с патриаршего престола Макария.

Новым патриархом избрали Нила, ничего не смыслившего в русских делах. Разбирательство пошло по новому кругу: Киприан и Дионисий жаловались на липовую хартию, а послы подкупали Синод по второму разу. Чаша весов склонялась в пользу Пимена. Испугавшись за свою жизнь, Киприан бежал из города. Неожиданно для всех к Патриарху в это время пробился член Синода, ранее болевший и поэтому не подкупленный русскими, и отдал свой голос в пользу Киприана. В результате решение было принято компромиссное: Киприан остаётся митрополитом Малой Руси и Литвы, ну а Пимен — митрополитом Великой Руси; если кто-то из них умрёт, то оставшийся в живых станет митрополитом Киевским и Всея Руси.

Русское посольство собиралось прибыть на родину на исходе лета 1381 года. Дионисий остался в Константинополе — добиваться отмены несправедливого, с его точки зрения, решения...

Этот рассказ Малахии Философа совершенно потряс Дмитрия Донского. Он, во-первых, очень расстроился из-за гибели друга — Михаила-Митяя (да ещё, судя по всему, насильственной гибели). Во-вторых, возмутился действиями русского посольства. Кто такой Пимен? Кто его звал в митрополиты? Почему пошли на подлог, против воли князя? В-третьих, русская церковь вновь находилась без архипастыря, что весьма удручало повелителя Москвы.

Кое-как справившись с унынием, он поехал советоваться со своим новым духовником — Фёдором Симоновским, доводившимся племянником Сергию Радонежскому. Тот сказал однозначно — надо звать на митрополичий престол Киприана. Поразмыслив несколько дней, Дмитрий согласился. И велел Фёдору возглавить посольство в Киев... В общем, Пасху 1381 года давний доброжелатель Феофана Грека — Киприан — праздновал в Москве. У художника появился шанс быть прощённым и благополучно вернуться в Серпухов, а затем, вероятно, в столицу.

Впрочем, Маша его не ждала. И давно покинула прежние серпуховские палаты. Дело вышло следующим образом.

Князь Владимир Андреевич не единожды пытался примириться с супругой, но Елена Ольгердовна, гордая литовка, на уступки не шла. А в конце очередного неприятного разговора сказала: главное условие — этой негодяйки в нашей вотчине больше не должно быть. Муж ответил согласием. И, недолго думая, приобрёл для любовницы двор в Москве, за Китай-городом, на довольно уютной улочке, где располагался в том числе и Симонов монастырь. Поздней осенью 1380 года женщина с ребёнком туда переехала. А спустя какое-то время Дмитрий заговорил об этом с двоюродным братом. Он спросил насмешливо:

   — Правду бают, будто бы завёл себе любушку на торговой стороне? Ай да хват! Хороша собою?

Серпуховский князь без особого желания произнёс:

   — Ты ея видал... Помнишь, ездили всем миром на моление в Троицкую пустынь? Был со мной иконник из греков. Вот его жена.

У Донского хитро прищурился левый глаз:

   — Как, тот самый Грек, что бежал из-под конвоя в Ярославле? Уж не ты ли ему помог?

   — Что ты, братец, как можно думать?..

   — Я не о побеге. А наоборот, уж не ты ли подстроил, что его заподозрили в дружбе с Ванькой Вельяминовым? Сам подвёл постылого мужа под монастырь?

Покраснев, тот ответил хмуро:

   — Вот ещё чего не хватало... даже не держал в мыслях...

   — Нет, сознайся, милый, сознайся!

   — Говорю: совпадение, больше ничего.

   — А Елена Ольгердовна знают? Чай, считают тебя образцом добродетели, преданным супругом? Вот ужо открою ей глаза на твои делишки!

Но Владимир Храбрый махнул рукой:

   — Ты шутить изволишь, а моё сердце — знаешь, как болит? И Елену люблю, и Марию. Каждую по-разному, но люблю. Не могу без них. Как быть?

Посерьёзнев, Дмитрий посоветовал:

   — Брось чудить и остепенись. Пошалил — и будя. Ты ведь не простой горожанин, а князь, мой двоюродный брат — и, случись что со мною, опекун маленького Васи. Надо ж понимать!

   — Понимаю, конечно. Только сердцу-то не прикажешь, нет.

   — Ты — обязан. А иначе поссоримся.

   — Обещаю бросить.

Но с разрывом не торопился, ездил к Маше часто и не заговаривал о плохом, пользуясь сумятицей — вестью о кончине Михаила-Митяя и призывом Киприана в митрополиты. Дотянул до начала лета 1381 года. Дальше медлить уже было неприлично. И, хватив для верности фряжского вина, поскакал на последний разговор.

Новгородка встретила его, как всегда, приветливо, ласково, предложила вначале сесть за стол, а потом уж перейти в спаленку. Храбрый же стянул её руки со своих плеч и сказал чужим, хриплым голосом:

   — Ни к чему, Маруся, не надо. Мы должны объясниться.

   — Что-нибудь стряслось? — испугалась она.

   — Да, само собою. Не могло не стрястись... рано или поздно... — Он помял пальцами виски. — Слухи о моих гостеваниях у тебя доползли до Димитрия. Он меня ругал, унижал, высмеивал... Обязал одуматься и порушить нашу с тобой любовь. А иначе отлучит от двора.

У жены Феофана подогнулись колени, и она беспомощно села на лавку. Слабо произнесла:

   — Ты решил порвать?

По его лицу пробежала нервная судорога. Князь ответил:

   — Вынужден, прости. Что прикажешь делать? Дмитрий — старший брат, значит, по уставу, мне заместо отца. А отцам прекословить — грех.

Тяжело дыша, женщина ответила:

   — А меня оставлять одну-одинёшеньку — что, не грех? К мужу — не вернуться, без деньги в ларце, с малым Коленькой да ещё с будущим дитём!

Он опешил:

   — Как — с дитём? Что ты мелешь-то?

   — Да, с твоим дитём. Давеча глядела меня бабка-повитуха. На четвёртом месяце я.

   — Ах ты, Боже мой! Вот ведь неприятность...

Маша побелела:

   — Неприятность?! Ты считаешь наше с тобой дитё неприятностью? Дар Небес, Божий Промысел — тяготой, досадой? Образумься, княже! Как тебе не совестно? — и заплакала.

Повелитель Серпухова смешался вконец:

   — Душенька, не надо... Я тебя не брошу. Верь мне, дорогая, не брошу...

Новгородка спросила, недоверчиво посмотрев на него мокрыми глазами:

   — Правда, что ль? Всё оставишь по-старому? Несмотря на Дмитрия?

   — Нет, пойми, всё оставить по-старому нам с тобой нельзя. Я тебя не брошу в том смысле, что продолжу помогать — и вниманием, и деньгами. Ты с ребятами не почуешь ни в чём нужды... Только видеться будем редко-редко. Разумеется, как друзья...

   — Как друзья!.. — воскликнула она с огорчением. — Вот она, отплата за мою нежность и любовь! За мою порушенную семейную жизнь!..

Поиграв желваками, он поднялся:

   — Разговор окончен. Больше ничего сулить не могу. Будь довольна и этим. — Резко повернулся и вышел.

А жена Дорифора продолжала сидеть ссутулившись, спрятав лицо в ладони, обливаясь слезами.

Под конец ноября 1381 года Маша родила девочку, окрещённую Катериной.

И примерно в это же время прибыли из Константинополя русские послы во главе с Кочевиным-Олешеньским. Следуя указу Донского, их встречал приставник Иван Драница. Задержал в Коломне, начал следствие: кто убил Митяя, как убил, что затем случилось, для чего составили липовую хартию, сколько денег взяли у генуэзцев и прочее. А затем в подробностях доложил прибывшему князю. Тот распорядился: трёх, виновных в смерти бывшего печатника, обезглавить, остальных подвергнуть более лёгким наказаниям — вплоть до лишения имений. А с «подложным» митрополитом Пименом разобрался сам — сбил с него митрополичий клобук и сорвал скрижали, обругал и едва не дал в зубы; в результате велел: выслать в Пухлому. Словом, власть Киприана в Москве упрочилась.

Как-то на обеде у Дмитрия Ивановича он сказал:

   — Не изволишь ли простить богомаза Феофана, что скрывается от твоей немилости в Нижнем? Наш-то грек Игнатий отдал Богу душу, и придётся сызнова налаживать росписи церквей.

Победитель Мамая недовольно поморщился:

   — Нешто без него налаживать некому?

   — Нет, середнячков сыскать можно. Но такого, как Феофан, больше не найти. Он велик, превосходит всех, вместе взятых.

   — Ой, уж будто! — На лице у властителя оставалось выражение неприязни. — А зачем якшался с Ванькой Вельяминовым? Принимал у себя в палатах?

   — Чужестранец, ни бельмеса не смыслящий в русской жизни. Что с него возьмёшь?

   — Ты вот тоже болгарин, а давно как наш.

   — Потому что у каждого своё предназначение. Нам с людьми управляться, а его дело — рисовать.

Но упрямый Донской не хотел идти на уступки. Вяло произнёс:

   — Нет, не время ещё. Я его простил по-христиански, но и видеть при дворе не желаю. Как-нибудь потом...

Надо сказать, что Дмитрий всё ещё не полностью доверял самому Киприану, продолжая считать его ставленником Литвы. И встречал инициативы нового митрополита придирчиво, с подозрением. Оба относились друг к другу ровно, но особой симпатии и дружбы не было никакой. (Киприан тоже не забыл, как Донской два года назад продержал его несколько суток в подвале). Словом, вопрос о Греке оставался пока в подвешенном состоянии. Дорифор смог вернуться в Москву только много лет спустя...

 

8

.

Да и Софиану было не до Москвы, не до Киприана с Донским в том печальном для него 1381 году. Ведь здоровье Гриши вызывало по-прежнему очень крупные опасения. После той простуды на корабле сын как будто поправился, встал с постели, выходил на прогулки, но недуг вроде угнездился внутри, продолжал сосать жизненные соки. Молодой человек двигался с усилием, быстро уставал, а от напряжения покрывался потом; отдыхал, прислонившись к дереву или на лавку. По утрам просыпался медленно, с ломотой в суставах. И по-прежнему кашлял — сухо, нервно, сотрясаясь всем телом. Порошки и отвары, назначаемые больному сестрой Лукерьей, не давали полного облегчения. Помогали, конечно, позволяли чувствовать себя крепче, но, скорее, лишь смягчали последствия, не затрагивая сути недуга. Иногда казалось, все опасности уже позади — кашель отступал, настроение юноши улучшалось, он шутил, улыбался и даже хотел искупаться в Оке (дело было летом), но малейший сквозняк, кружка выпитого им холодного кваса вызывали ангину, насморк и как результат новый кашель. Каждая следующая простуда ухудшала общее состояние. Вероятно, следовало везти мальчика на юг, чтобы он дышал морским воздухом, но, с другой стороны, как на слабом подростке смогут отразиться тяготы дороги? И не лучше ли оставить его в покое? А потом обстановка в южных степях — схватка Тохтамыша с Мамаем — не давала гарантий безопасности... В общем, никуда не поехали.

Феофан отвлекался работой, с Григорием сидела Лукерья. Как-то молодой человек спросил у монашки:

   — Как ты думаешь, есть ли на земле счастливые люди?

Та, подумав, ответила:

   — Вероятно, есть.

   — Кто же, например?

   — Например, влюблённые, стоящие под венцом. Женщины, удачно разрешившиеся от бремени. Добрые мужья, у которых родился сын... Продавцы, не оставшиеся в накладе. Мудрецы, разгадавшие тайны мироздания... На земле счастливых не счесть.

   — Но ведь то, что ты перечислила, суть один момент счастья в жизни. Получается, счастье — только миг? Долгого везения быть не может?

   — Видимо, не может. Ведь на то оно и счастье, чтобы вспыхнуть ярко, как звёздочка. Из одних радостей жизнь не состоит.

   — Почему? Разве жизнь как таковая — не радость? Это дар Божий.

   — Дар Божий. Но земная жизнь отличается от райской, ибо так повелел Создатель, изгоняя первых людей из Эдемского сада. Добывание хлеба насущного в поте лица своего и рождение детей в муках, катаклизмы, болезни и смерть — это всё расплата за желание приобщиться к знанию Того, Кто Непознаваем.

   — Значит, получается, абсолютного счастья на земле не бывает, — заключил подросток. — А тогда зачем подобная жизнь? Разве это радость — приносить потомство, приводить в злой и несправедливый мир новые поколения, умножать несчастных? Для чего учиться, если знания не спасут от могилы и в могилу знания не возьмёшь? Для чего копить деньги? Строить города, если их разрушат? Если счастье только в раю, почему добровольный уход из жизни — грех?

Инокиня молчала. А потом проговорила негромко:

   — Я не ведаю. И скажу одно: такова воля Божья. Коли Он решил, что Его рабам предназначено к звёздам идти чрез тернии, значит, это правильно, значит, в сем заключена не понятная для нас Правда. И накладывать на себя руки — поступать наперекор воли Господа. А поэтому — грех.

   — Мучиться, но терпеть?

   — Да, терпеть до последнего вздоха. И тебе воздастся.

Гриша задал ещё вопрос:

   — А вот ты сама, добровольно ушедшая из мирской жизни, не считаешь, что нарушила высшие законы?

   — Не считаю, ибо не ушла от Бога, но иду к Нему. И ещё не известно, у кого тягот больше — у людей светских или божьих. Думаешь, смирять свою плоть легко? Устоять при виде соблазнов?

   — Может, проще вернуться в мир?

   — Может быть, и проще. Но хуже. Я не изменяю обетам и клятвам. Остаюсь до конца черницей. Каждому — свой крест.

   — Это тяжкий крест — так любить человека, жить с ним рядом и не стать к нему ближе...

У неё на глаза навернулись слёзы. Женщина ответила:

   — Нет, я счастлива просто оттого, что рядом. Что могу хоть в чём-то принести ему пользу. Укрепить здоровье его сына... Твой отец, Гришенька, на ступеньку выше каждого из нас. Латиняне говорят — genius... Ты видал его фрески в церкви Благовещенской обители? Я стояла немая от восхищения. И особливо — от его Евхаристии — Благой жертвы, где Христос даёт апостолам чашу. Как написана фигура Спасителя, руки Его! А священный лик! Грозный, но при этом животворящий! И апостолы двигаются к Нему наклонённо, изогнуто, раболепно, подобострастно и просветлённо... Нет, словами не передать. Смотришь и размышляешь — разве такое под силу изобразить обычному смертному? Как сие возможно? Тот ли это самый Феофан, что живёт с нами в доме, часто бывает раздражён, а порою весел, словно дитя, любит кушать жареного цыплёнка и воротит нос от кипячёного молока, и страдает головной болью, и храпит по ночам? Как ему удаётся, отстранившись от нашего суетного мира, воспарить мыслью к горним высям и запечатлеть То, говорить о чём даже боязно? Вот загадка! Genius, genius... Лучшее воплощение человека: при конечной плоти — бесконечный Дух.

Молодой человек вздохнул:

   — Genius, а несчастен. Как и ты. Как и все мы...

В сентябре Григорию стало хуже. Появилась мокрота с кровью. Он буквально таял и уже почти не вставал с постели. К Феофану в дом заглянул Малахия Философ: он весной привёз чудотворную икону из Царьграда и затем поселился в Благовещенской обители, дожидаясь возвращения своего покровителя — Дионисия. Подружившись с художником, инок решил помочь его сыну и принёс Богоматерь Одигитрию к ложу захворавшего. Встал на колени и часа полтора самоуглублённо читал молитвы. А затем вышел удручённый и сказал родителю:

   — Свет на него не сходит. Сколько ни пытался, не сходит.

Дорифор, волнуясь, проговорил:

   — Значит, нет надежды?

   — Всё в руцех Божьих. Но уж если Богоматерь бессильна...

Софиан заплакал и прошептал:

   — Господи, за что? Разве человек может вынести столько горя?..

Малахия обнял его сочувственно:

   — Брат, крепись. Твоего сына ждёт освобождение. Он счастливее нас.

Умер Гриша в ночь на церковный праздник — Воздвижение Креста Господня. Мучался не слишком — просто что-то закипело, забурлило в его груди, он с усилием приподнялся, тщетно попытавшись сделать новый вдох, но не смог и упал на подушки бездыханный. Отпевали его в той же церкви Благовещенского монастыря и похоронили неподалёку, рядом с могилами праведных старцев. Феофан ходил чёрный от скорби, принимал соболезнования как-то отрешённо, равнодушно кивая. Ни Лукерья, ни Малахия, ни Прохор из Городца, ни другие приятели не могли отвлечь богомаза от печальных дум. Даже уговорились не оставлять его одного, постоянно следить, дабы тот ничего над собою не совершил. Но бедняга родитель помышлял о другом: как заставить Марию возвратиться к нему? У неё на руках Николенька. Живописец хотел всю свою любовь обратить сейчас на младшего сына; это чувство было необходимо ему, как спасительная соломинка утопающему.

 

9.

Видимо, победа на Куликовом поле помешала Дмитрию Донскому оценить опасность, исходившую из Сарая. Поражение и кончина Мамая не насторожили его. Он хотя и снарядил киличеев-послов на поклон Тохтамышу, но явиться лично, чтобы подтвердить свой ярлык на княжение, не соблаговолил. Тут ещё подлили масла в огонь нижегородцы: отказались предоставить суда и проводников посланцу Тохтамыша, ехавшему в Москву (как известно, у самих татар флота не было). Видимо, ещё не забыли о погроме, учинённом в городе Араб-шахом, и хотели свести счёты. Хану стало ясно, что покорные прежде русские поднимают голову, начинают вольничать, ускользают из подчинения. А какое восстановление Золотой Орды без Руси? Значит, надо идти в поход.

Первым делом потомок Чингисхана захватил Булгар, расположенный на слиянии Волги и Камы и плативший дань Московскому князю. Дальше перекрыл всё движение по реке, а купцов взял в заложники, чтобы те не донесли москвичам о намерениях неприятеля. В-третьих, благосклонно принял добровольное подчинение Орде Суздальского и Рязанского княжеств, их готовность беспрепятственно пропустить по своей земле конницу татар. Что и было сделано. Нападение на Московию, в общем, оказалось полной неожиданностью. Дмитрий бросился собирать войска и застрял в Костроме. Брат его, Владимир Андреевич, отослав жену и престарелую мать в Торжок, отступил с дружиной к Волоку Дамскому, дабы преградить путь ордынцам на Новгород Великий. А столица осталась фактически без прикрытия, и митрополит Киприан с великой княгиней Евдокией Дмитриевной и маленькими княжичами прятался в Кремле.

В городе пошли грабежи и смута. Пьяные толпы врывались в дома бояр, резали мужчин и насиловали женщин, уносили добро. Кое-какой порядок удалось восстановить молодому воеводе Остею, внуку литовского князя Ольгерда и племяннику Елены Ольгердовны, верой и правдой служившему русским. Вече обязало его организовать оборону.

Для начала он помог Евдокии и Киприану ускакать из Москвы — та с детьми направилась в Кострому к мужу, а митрополит отбыл в Тверь, к князю Михаилу Тверскому, соблюдавшему в этой схватке нейтралитет.

Далее Остей вооружил всё оставшееся мужское население и отдал распоряжения, как себя вести каждому в момент штурма. Наконец, велел все священные и светские книги, деревянные иконы складывать в каменных соборах, дабы сохранить на случай пожара. А за грабежи и насилия разрешил убивать виновных на месте.

23 августа 1382 года Тохтамыш подошёл к белокаменной. Начались осада и приступ, длившиеся трое суток. Москвичи не дрогнули. Город выстоял.

26 августа хан отправил к Остею двух послов из числа суздальцев, предлагая мир. Те клялись на святом кресте, что татары искренни и считают продолжение бойни глупостью. Поразмыслив, оборонявшиеся решили, что действительно худой мир лучше военных действий. Воевода-литовец приказал отворить ворота и с боярами вышел встречать Тохтамыша.

Но как только ворота открылись, безоружного Остея и других вельмож окружили и перебили. Конница захватчиков ворвалась в Москву. Началась такая кровавая вакханалия, о которой даже беспристрастные летописцы не могли поведать без содрогания. Около 25 тысяч мирных горожан было вырезано, зарублено, сожжено. Больше половины домов сгорели, даже каменные, в том числе и церкви, вместе с книгами и иконами, сложенными в них. Яркое багровое зарево над Москвой несколько ночей наблюдали жители окрестных селений, в ужасе крестясь.

Ну, а что же Мария Васильевна с маленькими детьми, как она? Покидая столицу, князь Владимир Андреевич заглянул к возлюбленной попрощаться. Посмотрел в глаза — долгим, проникновенным взглядом, словно хотел запомнить. Грустно произнёс:

   — Не могу взять с собою, не могу поселить во дворце в Кремле, ибо люди не поймут и осудят. Ничего не могу. Лишь молиться за тебя, Катю и Николеньку. Если станет худо, забирайтесь в погреб и сидите там, словно мыши. Ворог и пожар, авось, не достанут.

Свесив голову, женщина ответила:

   — Я не за себя — за тебя тревожусь: в ратном деле несравненно опасней, нежели за толстыми городскими стенами. Будь благоразумен. Помни, что ты нужен — очень, очень многим.

   — Постараюсь выжить, не ударив лицом в грязь.

Самыми тревожными были те дни и ночи яростного штурма. Все мужчины — от 15 до 65 — отгоняли врагов от стен, обливали кипятком и горячей смолой, сбрасывали камни и стреляли из луков; четверо бомбардиров палили из новеньких пушек, привезённых не так давно итальянцами. Женщины и дети молились. И когда надежда уже забрезжила, потому что воюющие стороны согласились на перемирие, вдруг татары обманули воеводу Остея и проникли в Москву. Маша, как велел Владимир Андреевич, забралась в подпол и сидела, дрожа, в обнимку с плачущими детьми. Вдруг услышала топот наверху, сжалась, заслонила рты Николе и Катеньке, чтобы те не пискнули. Вроде обошлось: шум затих. Но ещё через несколько минут изо всех щелей стал просачиваться дым. Было ясно: дом в огне. Обезумев от страха, женщина решила выбираться наружу. Малыши ревели, призывая её на помощь. Мать, поднявшись по лестнице, щёлкнула засовом и откинула крышку погреба. Сверху сразу брызнуло пламя, полетели искры и горящие головешки. Всё перемешалось в глазах новгородки. Подхватив наследников, попыталась вырваться из этого ада. Вмиг преодолела ступеньки, побежала по дымящимся доскам, чувствуя, как жар подпаляет волосы и одежду. Несколько локтей отделяли её от двора, от спасительного свежего воздуха, от прохлады. Но судьба распорядилась иначе: огненные балки второго этажа полетели вниз, завалив собой всё живое. Дом осел, превратившись в погребальный костёр.

Страшное пророчество Сергия Радонежского полностью сбылось.

Разорив Москву, а затем и Серпухов, Тохтамыш устремился на северо-запад, чтобы через Тверь достичь Новгорода Великого. Но на Ламе путь ему заступила рать князя Серпуховского. Тут уж подоспел и Дмитрий Донской из Костромы со своими войсками. Видя преимущество русских, хан поспешно начал отступать. По дороге в Сарай он успел разграбить Рязань, несмотря на то, что она стояла на его стороне против москвичей. Дмитрий следовал по пятам татар и, пройдя Рязань, разорил её тоже, мстя изменникам и давнишним противникам. Так рязанцы дважды поплатились за предательство интересов Руси...

Возвратившись в Москву (или же, вернее, на её пепелище), князь велел похоронить всех погибших, выделив по рублю за каждые 80 погребений. Тут же из Твери пожаловал и митрополит Киприан. Впрочем, вскоре он опять поссорился с Дмитрием и, в очередной раз обидевшись, переехал в Киев.

Сохранялась угроза нового набега Орды. Настроение было скверным. Куликовская битва не достигла основной цели — полной независимости нашего государства.

А Владимир Андреевич, как узнал о гибели Маши и детей, так, не в силах унять печали, долго горевал и не сразу поехал в Торжок — за женой и матерью...

Словом, Феофану в Москве, после всех случившихся здесь событий, делать было нечего.

 

10.

Весть о пожарище докатилась до Нижнего к осени 1382 года — принесли её купцы, плывшие по Оке из Калуги. Один из них разыскал Дорифора и вручил ему свиток от Елены Ольгердовны. Это был ответ на его письмо, посланное в мае. Вот что он прочёл:

«Милостивый сударь, Феофан Николаевич! Извини за задержку с посланием, ибо мы готовились умирать от руки татарской, и писать грамоты было недосуг. Но теперь уж главные опасности позади, и могу поведать тебе о трагических происшествиях. Белокаменная в руинах, надобно отстраивать заново. А поля под ея разрушенными стенами сплошь усеяны свежими могилами и крестами. Есть средь них и близкие тебе — жёнушки твоей Марьи и сынка Николая. Говорят, они заживо сгорели у себя в московском дворе. Мой супруг, князь Владимир Андреевич Храбрый, сам тела распознал, а затем распорядился о погребении. Мир их праху! Разреши выразить сочувствие твоему горюшку. Знаю, что Гриши своего ты лишился о прошлой осени. Призываю силы Небесные в помощь твоему духу. Смерть любимых тяжела для нас; но спасайся одним — твой талант от Бога, и нельзя его губить собственной печалью. Может быть, работа хоть в какой-то мере пересилит твою кручину. Не сдавайся, дорогой Феофан! Верю, что наступят лучшие времена, мы ещё увидимся, и твои новые творения будут потрясать воображение наше.

Остаюсь преданным твоим другом дочь Ольгерда Литовского Елена».

Грек не помнил, сколько просидел у окна — час? четыре? И очнулся только на окрик сестры Лукерьи:

   — Вечерять желаешь?

Он ей протянул грамоту из Серпухова. Та прочла и заплакала. Опустилась перед ним на колени и проникновенно сказала, сжав его ладонь:

   — Господи, помилуй! Как же это?

Софиан проговорил глухо:

   — За мои грехи... Я во всём виновен.

   — Боже мой, о чём ты?

   — Я не смог сберечь — ни Летицию, ни Григория, ни Николеньку, ни Марию... Горе мне! Я достоин смерти.

   — Феофан, опомнись. Провидение, Божий Промысел — вот что правит миром. Коли так случилось, не твоя вина. Это испытание, посланное тебе. Стисни зубы, терпи.

Слёзы потекли по его щекам, прячась в бороде. Он воскликнул жалобно:

   — Не могу, Лукерья! Не хватает сил... — И, уткнувшись лицом в её ладони, разрыдался в голос.

Так они, стеная, обнимали друг друга, никому не нужные в этом мире, богомаз и монашка. А потом она принесла вина, и они оба выпили — за помин души всех усопших.

На другое утро Дорифор отправился в церковь, помолился и заказал все положенные в этих случаях поминальные службы. А когда вернулся домой, дворовая девушка сообщила:

   — Ой, хозяин, гости у тебя, дожидаются в горенке.

Он спросил не без раздражения:

   — Кто такие?

   — Уж не знаю, как и сказати. Сами всё узнаете.

   — Дура ты, Малашка. Дура и гусыня. Говори скорей.

   — Сродственница вроде.

   — Что за чушь городишь? Я один, как перст. — Раздосадованный Грек торопливо взошёл по ступенькам и, пройдя по сеням, дверь открыл в гостевую горницу. Увидав его, ахнула и встала с боковой лавки молодая полноватая женщина; сделав шаг вперёд, явственно припала на правую ногу; и произнесла по-гречески с дрожью в голосе:

   — Ты не узнаёшь меня, папенька?

Сердце Феофана забилось в горле. С языка слетел осторожный вопрос:

   — Да неужто Гликерья?!

   — Я, конечно.

И они бросились навстречу друг другу. Целовались, улыбались, плакали от радости. Живописец с любовью разглядывал выросшую дочку: мягкие, славные черты, очень женственные, нежные; чем-то походила на покойницу-мать, чем-то на него; говорила, как он, точно так же моргала, складывала губы. И, подобно юной Анфисе, часто краснела, скромно опуская глаза.

   — Ну, рассказывай, рассказывай, — торопил отец. — Как ты здесь очутилась-то?

А история её вышла вот какая. Прошлым летом умер дедушка Иоанн. Бабушка Антонида прожила без супруга меньше полугода. Гробовщицкая мастерская перешла по наследству к Гликерье, но поскольку по византийским законам женщины не имели права заниматься ремесленничеством, продала предприятие одному из гробовщиков, а сама продолжала жить на втором этаже, в комнатах родителей. Здесь-то и нашёл её Дионисий, русский епископ.

Получив письмо от Малахии Философа, сообщавшего о своём благополучном прибытии в Суздаль, а затем и в Нижний, он узнал, что художник Грек поселился тут же и успел за два с половиной года расписать несколько соборов. Рассказал Малахия и о смерти Гриши. Спрашивал: не разыщет ли Дионисий в Царьграде дочку Дорифора? Ведь послание от неё очень бы поддержало бедного иконника... Что епископ и сделал.

Сам священнослужитель собирался уже на Родину: благосклонно выслушанный Патриархом Нилом, он добился провозглашения Киприана митрополитом Киевским и Всея Руси; кроме этого, Патриарх рукоположил Дионисия в сан архиепископа. А поскольку Гликерья всё ещё была одинокой и ничто больше не удерживало её в Константинополе, то она захотела переехать к отцу на Русь. Продала свои комнаты, собрала пожитки и отправилась вместе с Дионисием. С восхищением говорила родителю:

— Плыли так чудесно! Море было тихое, голубое, над головою — ни облачка. Никогда не забуду этого путешествия. Очень подружилась с киром Дионисием. Он совсем не важный, не заносчивый, любит посмеяться. Знаешь, у него с собою — аж семнадцать святынь в дар митрополиту: крошечный осколок от столпа бичевания Иисуса Христа, щепка трости — той, которой били по Его голове, и лоскут от пурпурной мантии Сына Божьего. Сей лоскут я видела — сквозь прозрачные стенки златокованой раки. Он совсем не красный, а зеленоватый — видимо, от времени.

Софиан смотрел на неё и не мог поверить в происшедшее чудо. В то, что маленькая девочка, плакавшая у него на руках и ходившая на горшок, несмышлёный комочек, а затем пискля на худеньких ножках и с косичками — крысиными хвостиками, превратилась в юную даму, умную, лукавую. Неужели эта молодая импозантная женщина — продолжение его самого? Вот ведь удивительно! И второе диво: то, что Бог разрешил им встретиться, съехаться, объединиться, поддержать друг друга. Ах, как здорово, что они теперь вместе! Жизнь наполнилась новым смыслом. И печали не так страшны.

Нет, не всё потеряно. Ведь ему только сорок шесть. Он силён и крепок, в самом расцвете духа, полон творческих замыслов. Он ещё не сдался. И ещё явит миру новые картины, о которых думает и которые, как писала Елена Ольгердовна, потрясут воображение зрителей. Это будет, будет, Феофан уверен. Потому что рядом дочь. Значит, Бог его не оставил. Значит, ангел-хранитель всё ещё витает над его головой.

 

1.

Дмитрий Иванович Донской умер от сердечного приступа 19 мая 1389 года.

По старинным обычаям престолонаследия, править в Москве должен был Владимир Андреевич, старший из мужчин рода. Но случилось иначе. Незадолго до смерти князь Московский объявил свою последнюю волю — передать бразды собственному сыну, семнадцатилетнему Василию. И заставил двоюродного брата на кресте поклясться, что согласен с этим решением. Храбрый возражать не посмел.

А когда Донского не стало, подчиняться мальчишке не пожелал, требовал отдать власть ему. Но бояре поддержали несовершеннолетнего княжича, посчитав, что неопытным юношей легче будет крутить-вертеть. Самому Владимиру Андреевичу пригрозили расправой. Испугавшись, тот укрылся в Торжке.

Между тем и Орда выразила доверие сыну Донского.

Тохтамыш был знаком с Василием лично: княжич ещё при жизни отца приезжал в Сарай поклониться хану и прожил у него в «почётном плену» более двух лет, даже принимал участие в битве татар против Тамерлана на Сырдарье. А потом сбежал, оказался в Литве, под опекой князя Витовта (внука Гедымина) и женился на его дочери — Софье Витовтовне. С ней Василий и вернулся в Москву в январе 1387 года.

И теперь Тохтамыш, строя планы продолжения борьбы с Тамерланом и желая опираться при этом на Русь, снарядил посольство, возглавляемое князем Шихматом: тот провозгласил Василия великим князем. Более того: дал ему ярлык на правление Нижним Новгородом, Городцом, Мещерой и Тарусой.

Что ж, Владимир Андреевич проиграл. Вскоре двоюродные дядя и племянник заключили мир; в знак их дружбы Храбрый получил в управление Ржев и Волок Дамский, за которые отныне он платил Орде вдвое меньший «выход», чем за Серпухов.

А в апреле 1390 года возвратился в Москву Киприан. Отношения его и юного князя с самого начала были добрые: у Василия, женатого на литовке, не было такого предубеждения против Литвы, как у Донского. И болгарин отнёсся к мальчику по-отечески, разговаривал с ним ласково и просто, не старался давить духовным авторитетом. Пригласил посетить своё подмосковное имение Голенищево. Молодой человек взял с собой жену и поехал.

Деревенька находилась в нескольких вёрстах от Кремля, где стоит ныне храм Святой Живоначальной Троицы. А в XIV веке здесь, на берегах Сетуни и Раменки, зеленели берёзовые рощи, заросли малины и дикого орешника. Дом митрополита возвышался средь фруктового сада, полного ароматов яблок и груш, и хозяин принимал дорогих гостей за столами, живописно накрытыми под деревьями, а шестнадцатилетняя Софья Витовтовна восхищалась этими красотами, как ребёнок. (Доводилась она Елене Ольгердовне двоюродной племянницей, но смотрелась попроще, попростодушнее, без изысканной манерности прочих Гедыминовичей).

И Василий Дмитриевич тоже не надувал щёки, как отец. Он характером пошёл в мать, Евдокию Суздальскую, и не отличался упрямством Донского. Говорил непринуждённо, иногда отпускал ехидные шуточки. Про усадьбу Киприана так сказал:

   — Ты, святитель, как я погляжу, поселился прямо в земном Эдеме. Только пения ангелов что-то не слыхать.

Располневший за последние годы ещё больше митрополит — приближающийся к пятидесяти пяти годам краснощёкий солидный мужчина, — благодушно кивал:

   — Истинно Эдем, справедливо подмечено. Тут и мыслится легко, и пишется споро. Тишина, покой, воздух чист.

   — А о чём же пишешь?

   — Были из своей жизни.

   — Собственную летопись?

   — Нечто вроде этого.

   — Дашь ли почитать?

   — После завершения — с превеликой радостью.

   — А когда закончишь?

   — Бог весть.

(Разумеется, Киприан вовсе не хотел показывать князю выходившие из-под его пера строки. Слишком много личного вкладывал болгарин в те биографические заметки, раздавая нелестные оценки многим высокопоставленным людям, в том числе и покойному Дмитрию Ивановичу. Кое-какие листы киприановских рукописей в тех или иных списках сохранились доныне. В частности, история лжемитрополита Михаила-Митяя, о которой говорилось чуть выше).

После трапезы Софья Витовтовна спросила:

   — Слышала, будто ты, владыка, собираешься освящать новый Успенский собор в Коломне?

Иерарх подтвердил:

   — Собираюсь, матушка, собираюсь. В сентябре десять лет грядёт, как одержана победа князем Димитрием на поле Куликовом. Приурочим открытие собора к сей великой дате. Лишь одна забота не даёт мне покоя: церковь-то отстроена, да, увы, не расписана пока.

   — Что же, мастера-богомазы перевелись на Руси? — удивился Василий. — Вон хотя бы новгородец Симеон Чёрный, что писал деисус в новой церкви Симонова монастыря — чем не лепо?

   — Лепо-то лепо, — согласился митрополит, — но рука не та. Мощи нету, не потрясает. Я желал бы иного. Коли ты не станешь возражать, князь великий, призову учителя Симеона — Феофана Грека, что поныне обретается в Нижнем, будучи опальным, боле десяти уж годков.

Сын Донского полюбопытствовал:

   — А за что опала?

   — Вышло недоразумение. Обвинили несчастного якобы в сочувствии к Ваньке Вельяминову, а иконник-то — ни сном и ни духом. Человек порядочный, живописец от Бога. Я знаком с ним ещё по Царьграду. И ручаюсь за его честность.

   — Сколько ж лет ему?

   — Мне ровесник.

   — А, немолодой...

   — Но ещё не старый, — улыбнулся митрополит.

   — Хорошо, зови, я не против. Папенька подчас были чересчур строги и казнили того, кто заслуживал обычного осуждения.

   — Васенька у нас не таков, — посмотрела с любовью на мужа Софья. — И при нашем дворе установим порядки не хуже, чем в Литве и по всей Иеропии.

   — Под твоим зорким оком, душенька, — улыбнулся князь и поцеловал её в щёчку.

 

2

.

Как ни странно, годы и несчастья мало отразились на внешности Дорифора. Он вступил в последние десять лет XIV века стройным седоватым мужчиной, с обаятельным, живым взором и загадочной улыбкой на красиво очерченных тонких губах. Седина только придавала ему благородства. Ну, а небольшое брюшко не испортило мужественной фигуры.

В середине 1380-х Грек открыл свою мастерскую, и четыре живописца, нанятые им, исполняли разнообразные художественные заказы — от картин в палатах домов до икон и книжных миниатюр. Софиан приглашал к себе на работу и давнишнего друга Прохора, но самолюбивый мастер из Городца отказался. Так ответил: «Быть твоим подпевалой сердце не лежит. Коли вместе расписать новый храм — это с удовольствием. Чтоб на равных. А на побегушках у тебя — не хочу». — «Мы и станем с тобой на равных, — уговаривал его Феофан. — Не посмею ни в чём неволить. Вместе ж интересней, да и прибыли разделим по справедливости. Нешто лучше особняком и впроголодь?» — «Может быть, и хуже, но иначе у меня не получится. Я в артели работать не расположен. Одинокий волк». В общем, не поладили.

Из учеников Дорифора самые большие надежды подавал Даниил — младший брат Симеона Чёрного, специально приехавший сюда на учёбу из Новгорода Великого. После отъезда Грека с молодой женой в 1379 году, Симеон трудился неплохо, расписал несколько церквей, но наладить работу мастерской не сумел, проявлял неуживчивость, вздорность, часто придирался к подчинённым по пустякам, и раздоры доходили до мордобоя. Сильно пил. В результате поссорился и с посадником, и с архиепископом. Во главе мастерской был поставлен Симеонов недруг. Изгнанного мастера полностью лишили заказов, он бродил по городу неприкаянный, пьяный, начал воровать и наверняка оказался бы в узилище, если бы не сводный брат Даниил (матери у них были разные, а отец один). Младше Симеона на десять лет, он стремился тоже сделаться богомазом и однажды подал мысль вместе с братом переехать в Москву. А поскольку войска москвичей стояли на расстоянии вытянутой руки (Дмитрий Иванович и Владимир Андреевич приходили в 1386 году на Волхов воевать вольный город, а смышлёные новгородцы доводить дело до сражения побоялись, откупившись деньгами и спорными вотчинами), то добраться до лагеря Донского не составило большого труда. Симеон с гордостью представился как любимый ученик Феофана Грека, потому что не знал о московской опале бывшего учителя. Но, по счастью, принимал его князь Владимир Андреевич, не имевший зуба на Софиана. Рассказал молодым художникам о печальной судьбе их наставника: неожиданной немилости Дмитрия, бегстве в Нижний, смерти сыновей и жены (разумеется, не упомянув о своих греховных отношениях с Машей). Новгородцы внимали ошарашенно. А затем, поселившись в белокаменной, братья Чёрные разделились: старший решил остаться, получив неплохие заказы из монастырей и церквей, младший же поехал на Волгу, к Дорифору, чтобы совершенствовать своё мастерство.

Грек радушно встретил его — человека поспокойнее Симеона, более степенного, делавшего всё основательно и неторопливо. Спрашивал девятнадцатилетнего юношу о знакомых в Новгороде. Многие оставались живы-здоровы, кроме Артема, друга Гриши, утонувшего в Волхове восемь лет назад. «В целом новгородское бытие сплошь такое же тухлое, как и прежде, — зубоскалил парень. — Разговоры только о барышах и кто сколько съел на Масленицу, больше ни о чём. Токмо в монастырях интерес остался к духовной пище». — «Удивляться нечему, — отвечал живописец. — Люди есть люди, и обыденность занимает их больше, чем высокие эмпиреи. Если кушать нечего, никакие книги на ум нейдут».

Вскоре все сдружились — Феофан, Даниил и Гликерья с Лукерьей. Ели сообща за одним столом, обсуждали новости, в том числе и константинопольские. Как поведали им фряжские купцы, византийский император Иоанн V, захватив власть, в скором времени простил своего мятежного сына Андроника, снова объявил его собственным преемником и пожаловал в управление северные города Мраморного моря. Но Андроник опять восстал, в очередной раз был разбит отцом, а потом вскоре умер. Также не стало Иоанна Кантакузина, бывшего императора-самозванца, жившего последние годы в монастыре; он чуть-чуть не отпраздновал юбилей — девяносто лет. А в Галате правит младший сын Гаттилузи; сам Франческо, по слухам, в полном маразме и по-стариковски писает под себя. «Так проходит слава мира, — делал невесёлые выводы Дорифор. — Стоило ли мучиться, ненавидеть друг друга, если молодость и здоровье ни завоевать, ни купить невозможно?..»

Год спустя вспыхнул неожиданный роман между дочерью Софиана и Даниилом. Не остановила влюблённых даже разница в возрасте — богомаз был моложе гречанки на восемь лет. Поначалу встречались тайно, но, как говорится, шила в мешке не утаишь, и родитель узнал о беременности Гликерьи. Первым порывом Феофана было отдубасить похотливого новгородца, но потом он сказал: «Хорошо, пусть женится». Тут уже на принцип пошла молодая женщина: дескать, подобной жертвы она не хочет и не станет ломать парню жизнь. «Кто кому сломал жизнь? — возмущался отец. — Без него ты имела хоть какие-то шансы выйти замуж. А теперь, с ребёнком, кто тебя возьмёт?» — «Никого мне не надо, — отвечала она спокойно. — Я довольна тем, что произошло. Так жила бы до скончания века одна, а теперь хотя бы рожу дитя — твоего внука или внучку. Будет, о ком заботиться — и тебе, и мне». — «Нет, с Данилкой поговорю всё равно». — «Папа, умоляю, не делай этого! Дай нам разобраться самим».

Всё-таки выяснение отношений у наставника с подопечным состоялось. Феофан уже не кипел и держал себя в рамках, но металл в голосе иногда проскальзывал. Дорифор спросил:

   — Что намерен делать, Даня? Речь не о деньгах, я смогу прокормить дочь и внуков. Речь идёт о чести опороченной девушки.

Тот стоял нахмуренный и недружелюбно сопел. А потом сказал:

   — Дело не во мне, а в Гликерье.

   — То есть как? — удивился Грек.

   — Предлагал ей замуж за меня идти много раз. Но она не хочет.

   — Из-за возраста твоего?

   — Ну, само собою. Думает, со временем разлюблю ея. И начну с другими гулять, заведу новую семью. Говорит, что потом ей меня терять будет много горше, нежели теперь.

   — Ишь какая! Гордая, как я.

   — А по мне, так чего загадывать? Жизнь, она большая, и вперёд ея никто не распишет. Кроме Бога. Если нам теперь вместе хорошо, расставаться глупо. А затем уж посмотрим.

Софиан улыбнулся:

   — Вот и ладушки. Коли всё упёрлось в Гликерью, можешь не сомневаться: под моим нажимом не устоит.

   — Ну, а я буду просто счастлив сделаться твоим зятем, Феофан Николаич.

   — Значит, порешили.

Но беседа с дочерью вышла напряжённая. Молодая дама поначалу обиделась, что отец всё-таки вмешался в их размолвку с Чёрным, о замужестве слышать не хотела, утверждая, что из двух стыдоб — сделаться сознательно матерью-одиночкой или престарелой супругой при мальчишке-муже — выбирает меньшую. Дорифор ответил:

   — Понимаю, что твоё душевное равновесие чрезвычайно важно. Но пора озаботиться и не о себе только.

   — А о ком? О твоём добром имени?

   — Да при чём тут я! Есть ещё один человек, больше всех заинтересованный в этой свадьбе.

У Гликерьи округлились глаза:

   — Не пойму, про кого толкуешь.

   — Вот о нём, — и художник указал пальцем на её живот, — или же о ней. Каково дитю будет без отца? Сколько мук придётся ему терпеть? А обидные прозвища — «незаконный», «пригульный», да и просто «ублюдок». На Руси внебрачные дети не в почёте. Их лишают наследства, не дают званий и чинов, даже отчеств. Не Данилке, нет, но ребёночку невинному ты заранее поломаешь жизнь.

Пригорюнившись, будущая мама сказала:

   — Да, ты прав, отец. Надо брать в расчёт не свою, но его судьбу. Потерпеть во имя счастья младенца.

   — Вот и умница. — Софиан поцеловал её в лоб. — Я пойду, договорюсь о венчании. Надо провести обряд побыстрее, потому как невеста с заметным пузиком — странное явление, согласись.

Церемонию провели в середине сентября 1388 года, а в конце февраля появился на свет новый потомок Феофанова рода, при крещении получивший имя Арсений. Повторял черты деда и смотрел из люльки серыми взрослыми глазами, точно маленький Иисус на иконах Грека. В год уже пошёл, в полтора говорил многие слова и любил качаться на деревянной лошадке, сделанной для него самим Софианом (богомаз не забыл столярного ремесла, навыки которого получил у дяди Никифора). Тут как раз, в первых числах осени 1390 года, и приплыл из Москвы нарочный монах от митрополита — с приглашением Дорифору перебраться жить и работать в Белокаменную. Живописец ответил радостным согласием. Но сказал, что сумеет переехать не раньше марта: надо завершить все дела в Нижнем, дом продать и подворье с мастерской, уложить вещи; да и внук подрастёт чуть-чуть, сделается крепче. Так и договорились.

 

3

.

Жизнь княгини Елены Ольгердовны складывалась сложно. Будучи в шестнадцать лет выданной за Владимира Андреевича, первых детей не смогла выносить до конца, родила сына Фёдора только в двадцать два, дочь Анастасию в двадцать четыре, но и те преставились во младенчестве. После примирения с мужем снова оказалась беременной и за восемь последующих лет родила ему четверых мальчиков — Иоанна, Симеона, Андрея и Ярослава. Князь периодически ей изменял, после каялся, обещал больше не вести себя легкомысленно и дарил кучу драгоценностей. А литовка смирилась с участью хоть и главной, но не очень любимой жены у него в гареме. Занималась детьми и по-прежнему каждый год выезжала на моление в Троицкую пустынь — к Сергию Радонежскому. Вот и все её «развлечения», если разобраться.

Нет, один мужчина, кроме супруга, был ей очень приятен. Как увидела его в первый раз, так и ощутила сладкий холодок в самом сердце: ах, какой пригожий и умный, обаянию лица радуется глаз, а красивые и складные речи ублажают ухо. Князь Владимир Андреевич был хотя и молодцеватее, и ретивей, но проще в мыслях, кроме воинского и постельного дела ничего не умел. А Елена Ольгердовна, в доме отца воспитанная на книжных премудростях, ставила учёность выше физических доблестей. И беседы со своим тайным сердечным другом доставляли княгине немалое удовольствие. Но она и помыслить не могла ни о чём большем. Даже самой себе (уж не говоря о духовнике — Афанасии Высоцком) не желала признаться, что какой-то сторонний человек ей не безразличен. Добрая христианка, женщина ни разу не нарушила ни одну из библейских заповедей. А тем более что у этого мужчины были сын и молодая жена... Совершенно верно: звали её симпатию Феофан Грек.

Смешанное чувство испытала она от известия об измене мужа с новгородкой Марией. Вместе с брезгливостью отчего-то шевельнулось внутри ехидство: Дорифор теперь собрат её по несчастью, оказался рогатый, выбрал себе в спутницы пошлую бабёнку. А спустя два года с горечью отвечала на письмо Софиана, где он спрашивал о судьбе жены и Николеньки, — как сгорели те при ужасном набеге Тохтамыша...

Больше богомаз и княгиня не писали друг другу.

После смерти Донского переехала с детьми из Серпухова в Москву, в Кремль, во дворец Храброго, находившийся за алтарной частью Архангельского собора. С юными Василием Дмитриевичем и Софьей Витовтовной завязала добрые отношения, но особенно тесно сошлась с вдовствующей великой княгиней — Евдокией Дмитриевной Суздальской. Та была такой же ревностной православной, строго соблюдала посты, ездила молиться в дальние и ближние обители, возводила церкви, жертвовала деньги детским приютам. И сама не принимала постриг только потому, что хотела вначале поставить на ноги младших своих детей — малолетних Константина, Софью, Анну, Анастасию и Марью.

Как-то раз обе женщины возвращались с заутрени, проводимой митрополитом по случаю Сретения Господня, и вдова сказала Елене — просто как хорошую новость, без каких бы то ни было намёков, ибо знать не знала об её чувствах:

   — Вскорости прибудет к нам из Нижнего твой давнишний приятель — живописец Феофан Грек. Киприан пригласил его расписывать храм в Коломне. Я ж имею и другую задумку: выстроить в Кремле церковь Рождества Богородицы, дабы фрески в ней сотворил сей достойный муж. Как ты смотришь на это, душенька?

В сердце у литовки вновь возник тот забытый с годами сладкий холодок, появившийся при первой её встрече с Дорифором. Улыбнувшись непринуждённо, внучка Гедымина произнесла:

   — Очень рада и его возвращению, и твоим великим намерениям. Он искусный иконник и вельми занятный философ. Говорит, как пишет, словеса текут чрезвычайно затейливо.

   — Он, по-моему, женат на боярышне из Новгорода Великого?

   — Был давно, да его супруга с детьми сгорела при набеге нехристя Тохтамыша. Старший сын тоже умер — вроде от чахотки...

   — Вот несчастье! Бедный Феофан...

   — Доходили слухи, что живёт вдовцом, вместе с дочерью, зятем-русским и внуком. Кстати, знаешь, кто в зятьях у него?

   — Кто же, любопытно?

   — Младший брат Симеона Чёрного.

   — Неужели?

   — Тоже богомаз, ученик Феофана.

   — И, наверное, пьёт, как брат?

   — Ох, не ведаю, матушка: это всё рассказывали заезжие люди...

   — Ты, однако, хорошо осведомлена о своём знакомце, — посмотрела на неё Евдокия не без лукавства.

Но Елена пропустила насмешку мимо ушей и сказала рассеянно:

   — Мы дружили семьями... он расписывал стены в нашем тереме...

   — Да, я видела, приезжая к вам в гости в Серпухов. Очень, очень затейливо...

А оставшись одна, благоверная Храброго стала нервничать, отчего-то смотрелась в зеркальце (полированный кусок серебра), проверять, не слишком ли годы состарили её. Нет, пожалуй, выглядела неплохо, как нормальная цветущая тридцатишестилетняя женщина, мать четверых детей. И сама же ойкнула: мать четверых детей, а взволнована приездом постороннего господина, словно девочка! Вот ведь незадача! Для чего это ей?

Встала на колени под образами, помолилась и уняла сердцебиение. «Я и не узнаю его, поди. Столько лет прошло, он уж пожилой, хорошо перевалило за пятьдесят. Глупо так тревожиться о каких-то соблазнах. — Тяжело вздохнула. — И вообще Феофан интересен мне только как художник, как мыслитель. Ничего греховного». Но упоминание о греховном вновь разволновало её и вогнало в краску. «Господи Иисусе, — прошептала княгиня, — дай мне силы выдержать это испытание и не запятнать свою честь. Я не создана для измены мужу. И, скорее, убью себя, чем нарушу брачные обеты». А в висках стучало: но ведь князь нарушил... почему ей нельзя?..

В первый раз они увиделись в Архангельском соборе на всенощной. Стоя со свечой и внимая певчим, Софиан поминал своих усопших родных и особенно — Летицию с Гришей. Их любил он сильнее других. Нет, конечно, ныне живущих тоже, и особенно — маленького Сеника, дорогого внука. Но Летиция и Григорий навсегда остались у него в душе незаполненными чёрными дырами, и чем дальше, тем больше Грек по ним тосковал. Накануне отъезда из Нижнего приходил на могилу сына — кланялся, прощался. Говорил: «Я ещё приеду. Перед смертью приеду — и к тебе, и к ней. Как бы трудно мне ни было».

А в Архангельском соборе на всенощной вдруг почувствовал устремлённый на него взгляд. Повернулся к княжескому приделу и увидел Елену Ольгердовну в тёмном узком платке и расшитой круглой шапочке с меховой оторочкой. Дорифор почтительно наклонил голову. Женщина кивнула в ответ, чуть заметно, и тотчас же опустила глаза. «А она похорошела, пожалуй, — улыбнулся про себя Софиан. — Стала как-то мягче и выразительней... Отчего смотрела так пристально? Ну, понятно: наши обе вторые половины изменяли нам вместе. Маша смертью искупила свой грех. А Владимир Андреевич жив-здоров и, наверное, ею прощён... Коли мы увидимся с ним, — а увидимся непременно, — как себя держать? Сделать вид, что не ведаю об измене? Или изобразить уязвлённое самолюбие? Мысленно спросил: «Ну, а если честно — разве я по-прежнему гневаюсь на него?» Мысленно ответил: «Нет, пожалуй, не гневаюсь. Всё давно забыто. Сам когда-то наставлял рога ди Варацце... Бог ему судья, Серпуховскому князю, но не я».

И опять поймал на себе взгляд княгини. Изумлённо подумал: «Что ж она уставилась? Даже неприлично, пожалуй. Могут ведь заметить и порочно истолковать... Хватит приключений на мою голову. Я хлебнул дворцовых каверз сполна. Ни во что не вмешиваюсь отныне, лишь работаю по заказам митрополита. Надо хоть на старости лет потрудиться спокойно».

А Елена Ольгердовна, глядя на него, рассуждала: «Совершенно не изменился. Только поседел ещё больше. И на вид не дашь больше сорока с чем-нибудь. Вот счастливец: все невзгоды — точно с гуся вода. Не похож на вдовца. Говорили, что с ним приплыла некая монашка, вроде его домоправительница. Может быть, у них преступная связь? Но тогда Феофан не достоин расписывать храмы... Если Киприан ему доверяет, значит — ничего противузаконного… Ах, да мне-то что? Пусть себе живёт, как ему охота. Надо перестать смотреть и думать о нём». И не могла.

Приблизительно неделю спустя встретила в Кремле Симеона Чёрного, шедшего из Чудова монастыря с озабоченным видом, и велела челяди, чтоб его позвали. Богомаз подошёл, низко поклонился и спросил, чем он может служить княгине.

   — Верно, что теперь ты являешься сродственником Греку?

   — Верно, матушка, верно. Породнился через младшего братца.

   — С Феофаном видишься?

   — Как не видеться, ежели вдвоём нам поручено расписать Успенский собор в Коломне! Вот ходил в Чудов монастырь поглядеть на ихнее «Умиление», ибо сделать хотим несколько иначе, проникновеннее, а по-фряжски говоря, «колоритнее»...

   — Передашь своему учителю, что желала бы его лицезреть?

   — Как не передать? Передам непременно. Будучи в Москве, он предстанет пред твоею светлостью обязательно.

   — Хорошо, ступай. На, держи монетку. Подари племяннику что-нибудь весёлое — деревянную сабельку или барабан. Да не говори, от кого. Будто от тебя.

   — Сделаю, как велено, матушка княгиня...

А она подумала: «Я сошла с ума. Для чего затеяла? Надо бы вернуть Симеона, отменить наказ. Нет, не стану. Будь что будет».

Дорифор встретил сообщение Чёрного без особого интереса. Равнодушно бросил:

   — А зачем, сказала?

   — Нет, «желаю видеть» — и всё.

   — Видимо, для росписи собственных палат.

   — Верно, не иначе.

Софиану, погрузившемуся в работу, было, как и раньше, не до посторонних вещей. Сам Успенский собор его вдохновлял — величавый, из тёсаного камня. К трём дверям вела высокая лестница, со скульптурной каймой во всю ширину её стен. Косяки дверей и окон — отшлифованные колонны. Три солидных купола с позолоченными крестами, крыша похожа на кедровую шишку. Главный купол — над главной люстрой и главным алтарём. Два других — над другими алтарями. Некогда главный купол обрушился, предзнаменовав набег Тохтамыша, но затем был отстроен заново. Именно под ним и предполагалось разместить Богоматерь с младенцем и само Успение.

Феофан писал Богородицу. Пресвятая Дева получилась у него несравненно душевнее, мягче, чем на Ильине улице в Новгороде, с более тёплыми чертами, розоватостью щёк и носа, обнажённой высокой шеей. Из-под темно-красного мафория виден синий чепец. Звёздочка на мафории сдвинута к Иисусу. Золотистая рубашка ребёнка вся исходит святым сиянием. Выразительными вышли лица обоих: белые мазки по тёмной санкири. Фон ликующе светлый. Это было, пожалуй, лучшее «Умиление» за всю его жизнь.

А «Успение» создавали вместе с Симеоном и Даниилом Чёрными. Те писали апостолов и скончавшуюся Марию, башни плакальщиц, а учитель — фигуру Христа и пурпурного Серафима над Ним. Тёмные одежды Спасителя контрастировали с ярким Серафимом и горящей красной свечой внизу. Цветовое решение фрески было необычно для Грека, он давно не писал столь насыщенными красками. Вроде вспомнил молодость. Или, наоборот, помолодел, поселившись в Московии?..

Посетил Елену Ольгердовну только в августе, после дня Успения, завершив труды. Был одет по-русски — в летний кафтан и мурмолку; под кафтаном — красная косоворотка из китайского шёлка, на кафтане — кушак; сапоги из замши. Поклонился коротко, приложив руку к сердцу. И спросил по-русски, совершенно без акцента уже:

   — Вызывала, матушка?

Та сидела за пяльцами, вроде вышивала, но обилие перстней на обеих руках говорило о том, что её работа — только видимость. Жестом пригласила гостя садиться и проговорила:

   — Я не вызывала, но приглашала. Нешто нам и потолковать уже не о чем? Старые приятели...

   — Благодарен за честь называться твоим приятелем.

   — Разве то не правда? Мы с тобой больше чем приятели. — Горько усмехнулась. — Мы в известной степени родичи...

Дорифор насупился и ответил сухо:

   — Не хотел бы отзываться с неуважением о покойной Марии Васильевне. Царствие ей Небесное!..

   — Ты ведь знаешь, что она родила побочную девочку? — продолжала гнуть свою линию литовка.

Ахнув, Феофан замер, потрясённый. Еле слышно пробормотал:

   — Девочку? Неужто? — Проглотил слюну. — Где ж она?

   — Вместе с нею сгорела.

   — Господи Иисусе! — и перекрестился. — Ты меня огорошила.

У княгини вырвался беззаботный смешок:

   — Баешь по-русски лихо. «О-го-ро-ши-ла»... Помню, как приехал в Серпухов лет пятнадцать назад — изъяснялся только по-гречески.

Он молчал, погрузившись в воспоминания. Собеседница хлопнула в ладоши, позвала челядь и велела принести угощение. А потом предложила помянуть всех погибших. Феофан согласился. Женщина сказала:

   — Я уже не сержусь на проделки князя. Он не может иначе. Должен быть в кого-то влюблён, чтобы вдохновляться на подвиги. Что ж, пускай.

   — Твой супруг в Москве?

   — Нет, в Торжке, укрепляет рубежи княжества. Ведь грядёт новая война с Новгородом Великим. Дядя и племянник возжелали довершить начатое Дмитрием — уничтожить тамошнюю вольницу, подчинить Московии. Стало быть, Орде. Тохтамыш согласен.

Грек неодобрительно повёл головой:

   — Будет много крови. «Волохатые» просто не сдадутся.

   — Значит, пострадают. Русь объединять надо.

Богомаз утёр мокрые усы:

   — «Русь объединять»! А Литву куда? Пол-Руси под ней.

Та пожала плечами:

   — Православные литовские княжества сами подчинятся. Остальные уйдут под Польшу. И пускай, не жалко, это Малая Русь — у краины...

   — С Тохтамышем, стало быть, замирение?

   — Да, теперь мы друзья. У него Тимур главный враг, с ним ведёт борьбу.

   — Лишь бы на Москву не лез больше.

   — Вот и я о том же.

Выпили ещё. Женщина сказала:

   — Что мы о делах да о войнах! Лучше бы о себе поведал. Как жилось-моглось эти годы?

Он развёл руками:

   — Всяко много разно перетерпел, сразу не припомнишь.

   — Дочка как? И внучек?

   — Слава Богу, здоровы.

   — На кого внук похож?

   — На меня как будто.

Разговор, выдохшись, прервался. Дорифор подумал: «Может, уходить?» Но Елена спросила:

   — Ты жениться не собираешься?

Грек невесело рассмеялся:

   — И-и, какое! Хватит мне уже этим баловаться. Отженился, баста!

   — Ну, не клевещи на себя. Моложавый, стройный... ты любого вьюношу одолеешь.

   — Не преувеличивай, матушка.

   — Нешто тебе без женщин не тягостно? Или со своей монашкой поладил?

Софиан взглянул на неё с укором:

   — Вот и ты туда же! Мы с Лукерьей добрые друзья, больше ничего. Я обязан ей очень многим. Вылечила руку мою, — он поднял обезображенную правую ладонь, — и ухаживала за Гришей, помогала принимать Сеника. Славный человек...

   — Значит, сам с монашкою сделался монахом?

Помолчав, ответил печально:

   — Может быть, и так.

   — Ну, а если я скажу, что живёт на свете и другой человек, для которого ты сделался частью его души? И который мучается от твоей к нему безучастности? — Щёки её пылали, а дыхание было прерывистым, частым. — Тоже бы отверг?

Смяв мурмолку в левой ладони, богомаз произнёс взволнованно:

   — Кто же это?

У княгини покраснели шея и виски; выпалила звонко:

   — Сам не понимаешь?!

Он сидел испуганный. И сказал несмело:

   — А Владимир Андреевич как же?

Та распетушилась:

   — Пожалел беспутника, совратившего твою Машу?

Свесив голову, Дорифор вздохнул:

   — Всё равно... отвечать грехом на грех не пристало... — Поднял взгляд и увидел, что Ольгердовна вытирает слёзы. Засмущавшись, проговорил: — Матушка, пожалуйста... Ну, зачем? Не надо... — Опустился перед ней на колени. — Я в смятении, в голове кутерьма какая-то. Ты княгиня... я простой рисовальщик...

Наклонившись, ласково погладила его по щеке:

   — Не простой, а великий... умный, славный... лучший из мужей на земле... Мне не жить, коли ты откажешь.

Грек перехватил её руку и поцеловал. Заглянул в беспомощные, плачущие глаза:

   — Я не откажу... твой всецело...

Женщина шепнула доверчиво:

   — Мой... конечно, мой...

 

4.

Жизнь его входила в новые берега: обустраивал свою мастерскую, выполнял заказы, нянчил внука и украдкой виделся с Еленой Ольгердовной. Их любовь была не такая, как другие у Феофана; чувства к Летиции мог бы сравнить с весенним ветром, майской шумной грозой; чувства к Маше — с летним июльским зноем; чувства к Серпуховской княгине — с ясным погожим днём в октябре. И действительно наступала осень — жизни, творчества. А любилось легко, как-то беззаботно.

Ближе к декабрю литовка призналась, что беременна. Дорифор похолодел:

   — От кого?

Получил ответ со смешком:

   — Ну, не от НЕГО же!

   — А не заподозрит?

   — Нет, не думаю. Озабочен только своими ратными делами и ещё наложницами. Плохо помнит, посещал ли меня когда.

   — Ой, тревожусь — за тебя, за себя, за всех.

   — И не думай даже — это будет дитя княжеских кровей. И комар носу не подточит.

В марте родила мальчика, получившего имя Василий. Крестным стал великий князь Василий Дмитриевич, крестной — вдовствующая княгиня Евдокия Дмитриевна. Лишь она одна, кроме Софиана, знала тайну своего крестника; много раз ругала товарку за легкомыслие, но клялась, что не выдаст Храброму. Сам Владимир Андреевич пребывал в счастливом неведении и считал, что пятый ребёнок — тоже от него. Более того, привечал Феофана, вроде чувствовал вину перед ним, заказал роспись каменной стены у себя во дворце. Грек спросил:

   — На какую тему?

Князь пожал плечами:

   — Только не из Библии. Что-нибудь попроще. Светское, житейское.

   — Хочешь, напишу вид Москвы?

   — Да, пожалуй. И поярче, повеселее, пожалуйста.

На наброски ушло несколько недель, а затем художник перенёс картину на штукатурку. Он работал быстро и вдохновенно. Из-под кисти возникали белокаменные башни Кремля — Свиблова (по имени боярина Фёдора Свиблова), Беклемишева (или Москворецкая), Тимофеевсьсая (в честь Тимофея Вельяминова), Боровицкая, Троицкая и другие. За кремлёвской стеной поднимались крыши дворцов и сверкали на солнце луковки соборов. Слева извивалась река. Спереди теснились постройки Китай-города и Зарядья. Справа тянулся Охотный ряд с многочисленными лавками. По дощатым мостовым ездили повозки, из ворот Константино-Еленинской башни выезжали кмети — конный разъезд, наблюдавший за порядком, и в его голове узнавался боярин Никифор Кошкин. Маленькие фигурки людей были там и сям — торговались, прогуливались, раскланивались. А по небу плыли пухлые облака и летали птицы. Словом, фреска получилась задорная, жизнерадостная, праздничная, как само настроение Феофана в то время — ежедневно видевшнго Елену Ольгердовну с крошкой-сыном.

На открытие картины съехались бояре, не побрезговал и великий князь. Двери в казённую палату распахнули, и творение великого Грека, освещённое солнцем из окна, вмиг предстало перед взорами изумлённой публики. Все заохали и запричитали, а Василий Дмитриевич даже воскликнул: «Батюшки-светы, что за лепота!» Всматривались в детали, восхищённо цокали языками. Сразу же посыпались заказы художнику: «Мне такую же! Я хочу!» Но бояр оттеснил сам наследник Донского:

   — Прежде — мне. Размалюй-ка ты терем у Софьи Витовтовны всякими причудливыми узорами, сказочными птицами, чтоб ни у кого не было таких. Чтобы подняться по лестнице — точно в райский сад!

Живописец отвесил церемонный поклон:

   — Сделаю, как просишь; Вместе с братьями Чёрными выполним достойно.

   — Главное, пожалуй, чтоб хмельной Симеошка не упал с лесов, — пошутил Василий, и вельможи подобострастно захрюкали.

Софиан ответил:

   — Он давно не пьёт. Бо собрался жениться.

Тут уж князь и его окружение засмеялись в голос: Симеошка — женится? Вот умора! Он же по натуре своей бобыль! Кто же согласился выдать за него свою дочку?

   — Сурожанин Некомат. Прикатил в Москву с сыновьями и дочерью. Первым — передавать торговое дело, старые налаживать связи. Он ведь, как поссорился с Дмитрием Ивановичем, носа не казал сюда целых двадцать лет. И другие купцы захватили его места. Вот и наставляет детей, как им действовать теперь половчее. Сам-то он старик, шестьдесят с лишком, и уже не так шустёр, как прежде. Ну, а дочери от второго брака — ей исполнилось двадцать два — и Москву решил показать, и найти жениха достойного.

   — Стало быть, нашёл, — продолжал насмешничать повелитель Московии. — Самого достойного!

И опять бояре ухватились за животы от княжеской шутки. Только Феофан сохранял спокойствие, твёрдо произнёс:

   — Верю: Симеон возьмёт себя в руки. Он иконник искусный, человек неглупый, хоть и вспыльчивый. Ну, а кто из нас без греха? Пусть решится бросить в меня камень.

Улыбаясь, князь проговорил:

   — Нет, кидаться в тебя каменьями мы не станем, ибо нечего повторять слова Иисуса, не являясь Христом... А коль скоро Черный-старший исправится, будем только рады. Мы его дарование ценим. Под твоим приглядом вырастет в изрядного мастера.

   — Бог даст!

В самом деле: переехав в Москву, Дорифор нашёл своего ученика в непотребном состоянии. Симеон рисовал прекрасно и расписывал церкви замечательно, но потом, выполнив заказ, уходил в запой и спускал заработанные деньги. Пил, гулял, куролесил, предавался необузданному разврату. После отсыпался, постепенно возвращаясь к нормальному состоянию, похудевший, ободранный, с дикими глазами. Появление наставника и семьи брата благотворно повлияло на новгородца. Обещал вина в рот не брать и действительно держался уже больше года. Вместе с Софианом и Даниилом хорошо поработал в Коломне и с большой охотой трудился в общей мастерской. От былых обид и раздоров из-за Маши не осталось и следа. Отношения у них завязались дружеские, добрые, полноценно родственные. Лишь одна Лукерья недолюбливала пока Симеона: говорила, что в зрачках у того — сатанинский огонь, рано или поздно сорвётся и наделает бед. Но её упрекали в жестокосердии.

Некомат же приехал по весне 1392 года и однажды зашёл в мастерскую Феофана, расположенную тогда близ Петровского монастыря. Сурожский купец полысел окончательно и как будто высох, кожа пожелтела, а передние нижние зубы, при отсутствии верхних, сильно выросли и торчали из-за губы. В целом напоминал Кощея Бессмертного из русских сказок.

А его дочка, Серафима, увязавшаяся за отцом, хоть и не блистала писаной красотой, но была мила — просто в силу нежного своего возраста. Портили её короткие неуклюжие пальцы и какая-то хищная улыбка. Но когда не скалилась и прятала кисти в рукавах, ничего, выглядела приятно.

Некомат пожелал купить несколько иконок и Евангелие от Луки, разукрашенное младшим Чёрным. А пока подмастерье заворачивал и завязывал приобретения, Софиан угостил посетителей сбитнем и печатными пряниками. Толковали о былом, о Мамае и Вельяминове, о сегодняшних столкновениях Тохтамыша с Тимуром. Некомат утверждал: хан Золотой Орды больше не опасен, выдохся, ослаб, а бояться надо хромого Тимура, за которым стоят Хорезм и почти что весь Северный Кавказ. Завершая беседу, задал ещё вопрос:

   — А не знаешь ли какую подходящую сваху на Москве? Главное, чтоб надёжную, не прохвостку, не продувную бестию, а приличную степенную женщину; я бы за ея добрый труд уж не поскупился. — Покряхтев, заметил: — В Суроже у нас женихи неважные — или дураки, или голь. А хотелось бы найти моей дочечке мужа с положением; не болярина, разумеется, не вельможу знатного — эти Серафимку-то не возьмут, даже с крупным приданым, — но хорошего человека, хваткого, неглупого.

Девушка сидела потупившись, опустив глаза. Оживившись, Грек ни с того ни с сего сказал:

   — Ну, так я тебе присоветую безо всякой свахи. Есть такой удалец — ученик мой и правая рука, Симеон по прозвищу Чёрный. Новгородец, из служивых людей. Мне ещё в Царьград привезли его мальчиком, чтобы бегал у меня на посылках и перенимал живописное мастерство, А теперь он умелец, равных которому надо поискать. Зарабатывает пристойно. Нрав имеет, правда, горячий, но отходчивый.

   — А не пьёт? — с подозрением спросил Некомат. — Извини уж великодушно, но я ведаю, что средь вас, иконников, попадаются злые бражники.

Феофан ответил тактично:

   — Врать не стану — было дело, срывался. Но семейная жизнь, я не сомневаюсь, его обуздает.

   — А хорош ли собою? — пропищала будущая невеста.

   — Недурен. Да хотите — хоть сейчас его кликну? Сами поговорите.

   — А удобно ли?

   — Что же неудобного? Вы ведь не мошенники и не воры какие-нибудь, предлагаете славную затею, и стесняться нечего.

Симеон, продолжающий вести трезвый образ жизни и предстал перед сурожанами в чистой полотняной рубахе, с коротко подстриженной бородой и расчёсанными на прямой пробор волосами. Был молодцеват и задорен.

Познакомились. Чёрный вспомнил:

   — А, так это ты, батюшка, подзуживал нашего Ромашку против Каффского головы и снабдил отравой?

Некомат замахал на него руками:

   — Вот ещё придумал! Это всё Мамайка, леший, супостат. Чтоб ему гореть в адском пламени!

Феофан, заминая неловкость, произнёс:

   — Мы тебя пригласили, Сенюшка, по сурьезному поводу. И хотим спросить: ты не думаешь ли жениться?

Глядя на заезжего гостя с дочкой, тот сообразил, что к чему, с ходу оценил молодуху и приличные капиталы папы, а поэтому ответил достойно:

   — Можно и жениться, если посулят чтой-то интересное.

Судя по всему, кандидат произвёл на обоих визитёров приятное впечатление, потому что купец, пошушукавшись с Серафимой, объявил:

   — Предложение вот какое: пятьдесят рублёв серебром, драгоценностей два больших ларца и в придачу четыре ненадёванных шубы из бобра.

Дорифор присвистнул от удивления, до того приданое было велико, а жених с улыбкой ответил:

   — За подобное состояние я не токмо жениться — душу продать готов!

Девушка хихикнула, а мужчины запричитали: тьфу на тебя, охальник, как не стыдно говорить о душе такое? И перекрестились дружно. Исправляя положение, Симеон пробормотал торопливо:

   — Не сердитесь, господа, зряшно, я ить пошутил. А теперь говорю без смеха: можем сесть — обсудить подробности. Предложения такие поступают не чаще одного раза в жизни.

В общем, договорились. Свадьбу справили в сентябре, новобрачные въехали в новый собственный дом, купленный в Зарядье, и молодожён прожужжал друзьям в мастерской все уши, что за прелесть его Серафима Некоматовна — и хозяйственная, и сметливая, и на ласки спорая. И ещё поклялся никогда больше не выпивать, потому как поводов больше не имеется: если жизнь наладилась, любишь и любим, а пожару в груди разгораться не с чего, значит, заливать его брагой и не надобно. Подивившись, друзья сказали: дай Бог.

В конце сентября папа Сурожанин уехал, одного сына взяв с собой, а второго в Москве оставив — торговать привезённым товаром. И вот этот сын, Поликарп, без отцова пригляда вдруг ударился во все тяжкие — кучу заработанных денег просадил на вино и девок; неожиданно сгинул, а спустя неделю бездыханное его тело всплыло близ одной из пристаней на Москве-реке. Дознавательство ничего не дало — то ли сам по пьянке свалился в воду, то ли кто столкнул, — неизвестно. И пришлось впрячься в дело по торговле Серафиме и Симеону — ведь не пропадать же добру! Сделки заключал Чёрный и, не искушённым в коммерции, позволял себя обдуривать, как ребёнка. И поэтому когда его благоверная села проверять записи расходов с приходами, прямо онемела от ужаса: обнаружилась недостача в шестьдесят рублей (приблизительно, по нынешним временам, около шести миллионов!) После этого она на учинила разбирательство с мужем, выяснение причин фактического банкротства. Тот не понимал, объяснял по-своему, по-житейски, а жена начала ругаться, обзывать художника матерными словами, унижать и высмеивать. Оскорблённый иконописец не сдержался и влепил ей затрещину. Некоматовна ответила оплеухой. Оба стали драться, выдирая друг другу волосы. Перевес оказался у новгородца; он избил супругу до полусмерти и, уйдя из дома, оголтело пустился в такой загул, что и сам чуть не окочурился. Феофан и Лукерья еле-еле отпоили его горькими отварами из целебных трав. Молодой живописец пришёл в себя, но сказал, что в семью больше не вернётся. Для переговоров в Зарядье вызвался пойти Даниил.

Младший Чёрный обнаружил невестку в крайнем раздражении, распалённо-злобную. Поначалу она хотела натравить на него собак; стоя на крыльце, топала ногами и грозила уничтожить обоих братьев. Но когда он сказал: «Феофан Николаич и я сообща покроем Симеонову недостачу», — быстро утихомирилась, разрешила войти, даже усадила за стол. Недоверчиво задала вопрос:

   — Что, действительно вы готовы внести шестьдесят рублёв?

   — Нет, не шестьдесят, но сорок. Мы теперь расписываем терема у великой княгини и у двух болярынь. А грядущим летом брат с учителем подрядились изукрасить иконами церковь Рождества Богородицы посреди Кремля. Будет в общей сложности тридцать. Да учитель добавит недостающие десять.

Удивившись, сурожанка спросила:

   — Грек святой, что ли, не пойму? Для чего ему выручать этого паскудника?

Даниил ответил:

   — Кто велик, тот и свят. Чувствует вину за случившееся — он ведь вас сосватал. И вообще добрый человек.

   — Слишком добрый, как я погляжу. Он сосватал, но вина не его, Сёмка сам по себе олух и болван. Но коль скоро уж так случилось, то от денег не откажусь. Подношение принимается.

   — Значит, извинишь братца? Он к тебе вернётся?

Серафима повела бровью:

   — Да с чего ты взял? Никакого прощения быть не может.

   — Как же так? За что ж тогда мы тебе заплатим?

   — Откупаетесь от суда. Сорок рублёв за то, чтобы я не подавала челобитную князю — о взыскании с Чёрного силой. Больше ничего.

По её губам пробежала издевательская усмешка. Пальцы шевелились, точно щупальца спрута.

   — А за примирение, — вновь заговорила дочка Некомата, — двадцать недостающих рублёв. И притом не частями, а сразу. Шестьдесят рублёв на стол, и согласна разделить с ним супружеское ложе. Хоть сегодня вечером.

Младший брат нахмурился, покачал головой в знак отказа:

   — Сразу не получится. И откуда ж взять?

   — Мне-то что? Не моя забота. Думайте, ищите, что-нибудь продайте. А иначе — суд. И не просто суд, а бесчестье. Я ведь напишу не кому-нибудь, а нарочно князю Храброму. Заодно раскрою ему глаза, кто отец княжича Василия... Что таращишься, точно рак варёный? На Москве про это слух давно идёт...

Даниил поднялся, весь пылая от возмущения:

   — Да тебя убить мало, гадина, змея подколодная! — и схватился за нож столовый.

Та пронзительно завизжала:

   — Люди! Люди! На помощь!

Прибежавшие слуги вмиг скрутили иконника, вырвали оружие и ещё надавали по морде. Он висел у них на руках и плевался кровью.

   — Повязать? Кметям сдать? — обратилась к хозяйке челядь.

   — Вот ещё, мараться! Вытолкайте в шею, бросьте рожей в грязь. Пусть послужит ему уроком... И запомни, Данька: восемьдесят рублёв — и как будто ничего не было.

Новгородец посмотрел на неё в изумлении:

   — Как, теперь уже восемьдесят?

   — Лишние двадцать — с тебя, за попытку смертоубивства. И давай не торгуйся: я могу взвинтить и до ста.

Он молчал и хлюпал разбитым носом. А самодовольная сурожанка скалилась по-волчьи.

 

5.

Но, как говорится, Феофан тоже был не лыком шит. Всё-таки он имел высокопоставленных покровителей — Киприана и Елену Ольгердовну, Евдокию Дмитриевну да и самого Василия Дмитриевича с Софьей Витовтовной. Поразмыслив над сложившимся положением, богомаз решил обратиться к вдове Дмитрия Донского — у него в последнее время с ней сложились добрые отношения: на пожертвования княгини полным ходом шло строительство церкви Рождества Богородицы, за которым наблюдал Дорифор и готовился как знамёнщик расписывать стены; так что виделись они часто. И потом она с самого начала знала о происхождении княжича Василия и сочувствовала Елене. Напросившись в палаты к Евдокии, живописец поделился своей печалью. Мать-княгиня сразу посерьёзнела, стала озабоченно думать.

Было ей в ту пору сорок три, и, согласно пословице, подходила к возрасту «ягодки опять» — мало не уступая молодым девкам в стати, обаянии и женственности. Но, в отличие от Ольгердовны, свято соблюдала верность супругу, даже мёртвому, отказалась напрочь от личной жизни, заменив её заботой о младших детях и делами религиозными; собиралась в ближайшем будущем уйти в монастырь. И хотя осуждала литовку по-христиански, чисто по-человечески сопереживала, поддерживала. Да и с Греком сохраняла тёплые отношения. Он сидел и ждал, что она присоветует. Наконец, Княгиня произнесла:

   — Делать нечего, надобно платить.

   — Восемьдесят рублёв?! — Софиан вытянул лицо.

   — Шестьдесят — на покрытие недостачи, ничего более. И предупредить: в случае угроз, новых издевательств, Симеон подаст Киприану на развод. А сама Серафима, без мужа, заниматься торговым делом не имеет права.

   — Может быть, и так, — согласился художник. — Но и шестьдесят выплатить непросто. У меня, пожалуй, наберётся не более десяти.

   — Десять я внесу, десять мы возьмём у Елены.

Да занять придётся у щедрых людей — не без роста, как ты понимаешь, но куда от этого деться? Беклемишевы, Кошкины, Хитрово — уверена, отстегнут. Под моё поручительство.

   — Матушка, голубушка! — с чувством проговорил Феофан. — Уж не знаю, чем смогу отплатить за твою благосклонность...

   — Распишите с Чёрными церковь Рождества Богородицы от души и со вдохновением — квиты будем.

   — Мы распишем как только сможем искусно. И не возьмём за работу с тебя ни монетки.

   — Будет, будет, это чересчур уж, голубчик. У тебя семья, дочка, внук. Да и занятые средства отдавать придётся.

   — Не возьмём ни монетки, — упорствовал он.

   — Ладно, там увидим. Люди не чужие — сочтёмся.

В общем, шестьдесят необходимых рублей сообща собрали и поехали вручать Некоматовне. Но она только посмеялась:

   — Я сказала восемьдесят — или вы забыли? А иначе напишу Храброму.

Дорифор объявил, что тогда её супруг подаст на развод. Серафима не испугалась:

   — Чем скорее, тем лучше. Я с деньгами не пропаду. А торговое дело всё одно не моё, а отцово, — занималась им токмо до приезда старшего братца из Сурожа.

Помолчав, иконописец спросил:

   — Хорошо, если донесём ещё двадцать, сможем ли надеяться, что потом не потребуешь ещё и ещё?

   — Напишу расписку, что теперь я довольная.

   — А про княжича?

   — Что — про княжича?

   — Про него в расписке нельзя сказать.

   — Стало быть, поверишь мне на слово.

   — Не поверю.

   — Значит, обо всём поведаю Храброму.

Грек побагровел и сказал сквозь зубы:

   — Ой, не заставляй нас прибегнуть к крайним мерам!

Серафима закатила глаза:

   — Токмо не стращай. Я уж позаботилась: коль со мной что-нибудь случится, верный человек донесёт великому князю, кто виновен в моей кончине.

Подивившись коварству сурожанки, Софиан поднялся:

   — Значит, так: или ты берёшь эти шестьдесят рублёв, миришься с Симеоном и навек забываешь о своих кознях, или голой, босой и разведённой убираешься из Москвы, к своему папашке. Это я устрою. Живо выбирай.

Та немного сдала назад:

   — Ладно, семьдесят — и расстанемся по-хорошему.

Он вздохнул:

   — Хорошо, согласен. Остальные десять привезёт Симеон, возвратившись в дом. Составляй расписку.

   — С превеликой радостью.

Может, тем и закончилась бы эта отвратительная история, если б не приезд Серафиминого старшего брата, спутавшего карты всем действующим лицам. Он явился в июне 1394 года и заявил: Некомат отныне прекращает торговать с Русью, так как Русь братается с Тохтамышем, дни которого сочтены; стало быть, и Русь подвергнется в скором времени нашествию Тамерлана-Тимура; а зачем тратить деньги на гибельное дело? Более того: распорядился увезти в Сурож Серафиму с мужем и, коль скоро выразит желание, Феофана с семейством.

Дочка Сурожанина заупрямилась, отказалась ехать. Симеон — тем более; он хотя и примирился с супругой, но обид не забыл и не посещал её спальни, жил в отдельных палатах. Но зато Дорифор отнёсся к сообщению гостя из Крыма более чем серьёзно. И решил, что Арсений, Даниил и Гликерья убегут из Москвы непременно; сам же он останется и последует за Еленой Ольгердовной, если та уедет с детьми; вместе с ним решила остаться и Лукерья.

К августу Некоматович продал москвичам свои лавки и остатки товара; разобравшись в скандале зятя и сестры, возвратил Софиану пятьдесят рублей из семидесяти и пообещал довезти его родичей до Тавриды-Крыма безвозмездно. Черного-старшего уломать не сумел, а сестру чуть ли не связал и заставил ускакать силой. 18 августа отправлялись в путь.

Проводы прошли более чем грустно. Даниил ехал скрепя сердце, без желания, лишь заботясь о сыне и жене. А Гликерья всё время смахивала слёзы, прижимая к себе Арсения. Только Сеник вёл себя беззаботно — пятилетнему, ему путешествие представлялось сказочным приключением, он не видел опасностей и не думал, что, возможно, расстаётся с дедом навсегда. И Лукерья плакала, так привыкшая ко всем домочадцам, словно это были родные дети. Симеон Чёрный хмурился и больше молчал.

Посидели на дорожку, начали прощаться. Феофан поцеловал дочь и сказал напутственно:

   — Ну, держись, родная. Верю в лучшее. Отсидитесь в Суроже, а потом вернётесь. Свидимся, Бог даст.

   — Папенька, родимый, — лепетала Гликерья, — береги себя. Коли сей Тимур подойдёт, не сиди в Москве, убегай с князьями. Если что-то с тобой случится, я не вынесу этого.

   — Будет, будет, милая, не переживай. — И склонился к внуку: — Ну, мальчонка, не хворай, не капризничай и веди себя как большой, слушайся родителей. В Суроже привольно — море голубое, солнце жаркое, фрукты наливные. Набирайся сил, подрастай, взрослей. И порою вспоминай обо мне в молитвах.

Сеник удивился:

   — Отчего ты не едешь с нами? Вот бы вместе поплавали, покатались в лодке!

   — Не могу, золотко: дела.

Братья Чёрные крепко обнялись, пожелали друг другу счастья. А Лукерья плакала и крестила всех.

Наконец, погрузились в приготовленные возки, слуги растворили ворота, и возницы щёлкнули хлыстами застоявшихся лошадей. Уезжавшие махали платками. Провожающие кивали.

   — Ах, как тяжело! — вырвалось у Грека.

   — Мы ещё увидимся, верю твёрдо, — пробасил Симеон.

— Да храни их Господь, любезных, — тяжело вздохнула монашка.

Дорифор не мог и помыслить, чем окончится для него эта крымская эпопея его родных.

 

1

.

Тамерлан-Тимур был монгол, но происходил из другого рода, не имевшего отношения к Чингисхану. Он считал себя потомком легендарной прародительницы монголов — Алан-Коа, но формально не имел права занимать Золотоордынский престол. Говорил по-тюркски и давно уже принял ислам с мусульманским именем Тимур. В юности в одной из битв охромел, отчего его и прозвали «Темур-Ленг» («хромой Тимур»), что превратилось у европейцев в «Тамерлана».

К 1394 году он, великий военачальник, захватил обширные территории в Средней Азии, Персии и на Северном Кавказе. На пути к Европе главным его противником сделался Тохтамыш. В нескольких битвах то один выигрывал, то другой, но решающее сражение было ещё впереди.

Тохтамыша поддерживали русские, литовцы и поляки; даже арабы-египтяне присылали свои войска.

За Тимура были Самарканд, Бухара, Хорезм, весь Азербайджан, — в общей сложности 200 тысяч воинов.

Сеча произошла 15 апреля 1395 года в низменной части Терека. Хан Золотой Орды потерпел страшнейшее поражение и бежал в Сарай. Тамерлан отправил ему вдогонку часть армии, с основной же силой навалился на Русь.

С ходу взял Елец и Рязань, выслал разведчиков на север, к Коломне, подготавливая бросок на Москву.

Приближалась тринадцатая годовщина разорения города Тохтамышем. По примеру отца, князь Василий Дмитриевич с семейством скрылся в Костроме (якобы тоже собирал там войска), а свою столицу поручил всё тому же Владимиру Андреевичу Храброму. В Белокаменной оставалась и Елена Ольгердовна, значит, Феофан тоже не уехал; вместе с Симеоном, несмотря ни на что, продолжал расписывать церковь Рождества Богородицы, а на просьбы Лукерьи не ходить в Кремль, отсидеться в подполе, каждый раз отвечал: «Пресвятая Дева не позволит нам умереть». Никуда не подался и Киприан. По приказу митрополита, из Успенского собора города Владимира взяли в день Успения Богоматери (15 августа) чудотворную икону «Умиление» и затем, 26 числа, установили в Успенском же кафедральном соборе в Москве. Москвичи ходили целовать её и смиренно молили о заступничестве.

В ночь с 26 на 27 августа Тамерлан увидел во сне Пресвятую Деву Марию в развевающихся пурпурных одеждах; шла она из Москвы и вела за собой огромное воинство, грозное, решительное, беспощадное. Весь дрожа, он проснулся в жарком поту. Утром, выйдя из палатки, бледный и задумчивый, объявил подчинённым, что решил завершить поход и захватывать Московское княжество не намерен. Сильно припадая на левую ногу, доблестный Тимур подошёл к коню и, поднявшись в седло, ускакал из лагеря. Все его соратники недоумевали. Но последовали примеру своего предводителя.

(В тот же год Тимур захватил и разграбил Тану, а затем сравнял с землёй Астрахань и столицу Тохтамыша — Сарай-Берке. Тохтамышу удалось вовремя сбежать).

А Москва в сентябре 1395 года праздновала своё чудесное избавление от нашествия басурман. Колокольным звоном город приветствовал возвращение великого князя и его семьи, и Василий Дмитриевич триумфально въехал в Кремль на белом коне, словно это он разбил иноверцев. На соборной площади трижды расцеловался с Киприаном и двоюродным дядей. И его родные отвечали на приветствия всех встречающих. Евдокия Дмитриевна увидала Феофана, позвала, разрешила облобызать себе руку. Он сказал:

   — Милости прошу посмотреть на росписи церкви Рождества Богородицы. Всё готово.

   — В самом деле? — удивилась она.

   — Аккурат к Успению завершили.

   — Уж не это ли имело значение в происшедшем чуде?

   — Очень может быть...

Церковка стояла уютная, многоглавая, белокаменная, и высокое фигурное крыльцо было устлано пурпурным мягким ковром. Мать-княгиня поднялась по ступеням и, пройдя придел Лазаря, устремилась к главному иконостасу. Еле слышно потрескивали свечи, отражаясь в золоте паникадил. Пахло ладаном. Взору суздальчанки предстала основная фреска — давний излюбленный сюжет Софиана: Иаким и Анна смотрят на родившуюся Марию, а слетевшиеся голуби возвещают о явлении миру Той, Кто подарит людям Христа. В нарисованной новорождённой было столько прелести, детской непосредственности, нежности, что вдова Донского не сдержала слёз. Трижды перекрестившись, обратилась к художнику:

   — У меня не хватает слов. Восхищению нет предела.

Он почтительно поклонился, начал говорить:

   — Симеон и аз, грешный...

Евдокия перебила его:

   — Нет, молчи. Что бы ни сказал, выйдет не про то. Вы спасли Москву — вместе с Киприаном, вместе с москвичами, мысленно, молитвенно! Никакая сила не сравнится с мыслью. А молитва есть воплощённая мысль. А икона от всеобщих молитв одухотворяется. Чем прекраснее ты рисуешь икону, тем скорее и проще мы ея оживляем. И она становится чудодейственной, помогает нам. Так и происходит приобщение человека к Богу. Значит, твоё искусство истинно божественно.

Приложив руку к сердцу, Дорифор опять поклонился:

   — Ты меня смущаешь, матушка, голубушка.

   — Я сказала правду. Дай же поцелую тебя по-христиански, по-братски, друг мой дорогой, Феофан Николаич! — И, обнявшись с ним, радостно спросила: — Хочешь поселиться в Кремле, при моём дворце?

Богомаз растерялся, а потом ответил:

   — Я почёл бы за честь, но боюсь, что сие несбыточно.

   — Отчего? Поясни.

   — У меня мастерская, мастера, подмастерья. Запах красок и лаков, чад от тиглей. Посетители ходят. Для Кремля будет слишком шумно, хлопотливо, неблагородно.

   — Может, ты и прав... Хорошо, чем же мне тебя отблагодарить?

Он пожал плечами:

   — Я ни в чём не нуждаюсь. Или нет: разреши-ка мне съездить в Каффу, поклониться могиле моей возлюбленной и забрать из Сурожа дочку с зятем и внуком, дабы вместе нам возвратиться в Москву будущей весною.

   — Честно, возвратишься? Не останешься? Не подашься к себе в Царьград?

   — Истинно: вернусь. Русь давно моя родина вторая. С ней сроднился, здесь хочу дни свои окончить.

   — Будь по-твоему. До весны отпускаю. Выделю возки и возничих, лошадей, провожатых. Сына попрошу, чтобы подписал подорожный лист — грамоту охранную. И отправлю с Богом.

   — Голову склоняю в благодарности, матушка...

Но не всё получилось просто. Первой воспротивилась будущей поездке верная Лукерья. Вдруг разволновалась, начала сердиться, отговаривать от глупого шага.

   — Что ты выдумал на старости лет? — вразумляла Грека. — Будто мальчик, будто незрелый вьюнош! Весь почти седой, а туда же — поклониться своей Летиции! Увлечения молодости можно забыть.

   — Как забыть лучшие мгновения жизни? — удивлялся он.

   — Можно, можно. Нешто у меня не было такого? Будучи девицей на выданье, сговорилась с милым моему сердцу молодым болярином, свадебку назначили через год. А его сгубила мордва, в чистом поле напоролся на супостатский разъезд. Вырезали всех, в том числе и Донатку... Чуть не умерла от печали. Подалась в обитель... Но давно раны затянулись, больше нет кручины, ибо выйди я тогда за Доната, то не встретила бы тебя и не стала бы частью твоей жизни... Феофан Николаич, чует моё сердце недоброе: оставайся, не уезжай!

   — Ах, Лукерья, пожалуйста, не трави мне душу. Должен ехать. Сыну обещал: поклониться ещё хоть разочек их последним пристанищам. И пока в силе, надо исполнять. Скоро перевалит за шестьдесят — может, и не выберусь больше.

   — У меня предчувствие нехорошее...

   — Перестань, ты не Сергий Радонежский, не тебе пророчествовать.

   — Иногда и у простых бывают наития...

   — Да неужто не хочешь свидеться с Арсением, Гликой и Данилкой? Я их привезу.

   — Очень бы желала. Только не получится свидеться.

   — Почему?

   — Если ты уедешь, я уеду тоже — в Нижний, в свой Зачатьевский монастырь.

   — Ну, зачем, ну, о чём ты?..

   — Так тому и быть. Или остаёмся, или разъезжаемся навсегда.

Он взглянул на неё — сердитую, раздосадованную, нервную. Ласково спросил:

   — Ты ревнуешь к мёртвой? Это же смешно.

Но она сидела как истукан, ничего не произнося.

Феофан тоже рассердился, встал, махнул рукой:

   — Ну и на здоровье, проваливай! Если бы любила меня как следует, поняла бы и дождалась. — Походил по горнице, тяжело дыша. — Потому что не ты, а я был прав: нет одной духовной любви, нет без плотской. Вот и результат. Не была б ты монашкой, всё могло сложиться иначе...

Медленно поднявшись, инокиня сказала:

   — Стало быть, прощай.

Дорифор схватил её за руки, возбуждённо потряс:

   — Не дури, Лукерья. Оставайся, пожалуйста. Ты нужна мне, нужна, без тебя увяну.

Посмотрела на него пристально:

   — Значит, оставайся и ты.

   — Ты же знаешь, что не останусь.

   — Значит, разговаривать нечего.

   — Ты ещё пожалеешь, — холодно ответил художник, отстраняя её.

   — Да, наверное. Только ты пожалеешь больше.

В общем, разбранились. Софиан погрузился в сборы, наставлял Симеона Чёрного, как руководить мастерской в отсутствие хозяина, складывал сундук своими руками. И узнал об уходе Лукерьи от сенной девушки. Помотал бородой досадливо и проговорил:

   — Вот ведь дурачина, голова садовая... Затаила обиду. В главном не простила: я не оправдал ря ожиданий... Вот и разберись. Бабы, бабы!..

Накануне отъезда Феофан заглянул к Елене Ольгердовне. Но при ней был муж, и обняться на дорогу как следует тоже не пришлось. Лишь раскланялись и произнесли ничего не значащие слова. Всё-таки успел ей шепнуть на ушко: «Ваську береги». А она ему: «Побыстрей возвращайся, Фаня...» Кажется, супруг ничего не заметил.

Но зато с Киприаном состоялась довольно значимая беседа. Высший иерарх русской православной церкви принял Дорифора тепло, как старинный друг, угостил вином и сказал участливо:

   — Зря ты это затеял, Феофан. Время дорого. Впереди у тебя столько дел: надо поновлять Архангельский собор — расширять, надстраивать, а затем расписывать. После — приниматься за Благовещенский. Справишься, осилишь?

Грек ответил скромно:

   — Коли Бог даст.

   — Бог-то даст, коли сам сему поспособствуешь. Не разбрасывайся попусту. Сколоти дружную артель. Ваших с Симеоном потуг, я боюсь, не хватит.

   — Приглашу ещё Прохора с Городца. Очень ловкий мастер!

   — Пригласи, конечно. Но имею я и ещё одного иконника на примете. Вот взгляни, — и святитель вынул из сундучка небольшой складень, протянул художнику. Тот раскрыл и вздрогнул — ничего подобного до сих пор ему видеть не приходилось — по изяществу, мастерству, вдохновенности исполнения фигур. В центре находились изображения Девы Марии с Младенцем, Троицы и двенадцати апостолов, рядом с которыми пламенели алые Серафимы. Сверху — лик Иисуса Христа. В четырёх углах — евангелисты. По бокам — первосвятитель Алексий и Никола Угодник. А внизу — византийский император Константин с императрицей Еленой. В правой и левой частях располагались тоже традиционные для иконописи сюжеты — Благовест и Крещение, смерть на кресте, Воскресение и Успение Богородицы. А внизу стояли православные святые и усопшие митрополиты. В каждый образ было привнесено что-то новое, глубоко прочувствованное и понятое.

   — Что, достойно? — растянул губы Киприан.

   — Превосходно, — обратил к нему лицо Дорифор. — Кто сей мастер? Это явно русский, не боящийся привносить что-то от себя в незыблемые каноны...

   — Русский, угадал. Инок Троицкой обители и воспитанник Сергия...

   — Погоди, погоди! — вспомнил Софиан. — У меня ж его ладанка хранится. Верно, верно! Вижу ту же самую руку. Как его?.. Андрейка?..

   — Правильно: Андрей по прозванию Рублёв.

   — Мы же с ним знакомы! Был тогда отроком безусым. Рисовал тепло, но робко. А теперь — надо же, как вырос! Непременно хочу с ним потолковать.

   — Не удастся, — не без некоторой издёвки произнёс митрополит.

   — Не удастся? Отчего?

   — Ты же уезжаешь...

   — Ах, ну да, я совсем запамятовал... — Живописец поник. — Завтра на рассвете.

   — Или не поедешь?

Грек мотнул головой упрямо:

   — Должен, должен ехать. Но в лепёшку разобьюсь, а вернусь. Слово чести. Так благослови же, владыка.

Погрузневший в последние годы и от этого окончательно обрюзгший болгарин посмотрел на иконописца сочувственно:

   — Сколько лет мы с тобой в приятелях, Феофан, а никак не могу привыкнуть к твоему неуёмному нраву. Вроде бы пора сделаться спокойнее. Да куда там! Всё стрекочешь и прыгаешь, как кузнечик. Ладно, коль решил — поезжай. Да хранит тебя Господь в дальней стороне. Возвращайся с Богом, — и перекрестил его от души.

Следующим утром вместе со слугой Севастьяном, кучером Гаврилой и тремя кметями-охранниками, снаряженными по указу Евдокии Дмитриевны, Дорифор поскакал на юг.

 

2

.

Поначалу у Грека путешествие складывалось неплохо: и погоды стояли ясные, и возки благополучно миновали заставы степняков (помогла охранная грамота, выданная князем), и литовцы на низовьях Днепра брали плату за проезд не грабительскую, сносную. Но едва пересекли Перекопский перешеек и пошли петлять по горным дорогам Крыма, как попали в лапы воинов из числа крымских готов.

Готы жили здесь испокон века и давным-давно, ещё при хазарах, потеряли власть над Таврическим полуостровом. Но не растворились среди захватчиков, сохраняли обособленность и христианскую веру, то и дело воюя за независимость — то с ордынцами, то с итальянцами, то с русскими. Княжество их называлось Феодоро, главный город — Дорас — представлял собой множество пещер, вырытых в горе Мангуп, а верховный князь звался Алексей. Именно его люди и напали на москвичей. Трое кметей-охранников попытались было отбиться, но противников оказалось больше, и московские дружинники, посражавшись недолго, головы сложили ни за что ни про что. Готы избили кучера Гаврилу, а художника со слугой обещали не трогать, если те сами отдадут все свои сокровища.

   — Да какие сокровища, господа! — удивлённо произнёс Феофан по-гречески. — Я иконник, богомаз, еду к детям в Сурож. Всё моё имущество — в этом сундуке. И ещё в кошельке — полтора рубля.

   — Да, негусто, — согласился главарь налётчиков, отвечая с акцентом. — Ну, а в Суроже — кто твои дети будут? Видимо, купцы?

   — Нет, какое там! Зять Данила — тоже богомаз, а моя дочка и его, стало быть, супруга, при нём. И при внуке. Проживают у купца Некомата. Может, слышали про такого?

Атаман оживился:

   — Ах, у Некомата? Ты знаком с Некоматом?

   — Разумеется, коли был я на свадьбе у его единственной дочери посажёным отцом!

Гот воскликнул, обращаясь к сообщникам:

   — Мы теперь богаты, друзья, сказочно богаты! Некомат заплатит за друга-грека крупный выкуп! Надо известить князя.

И сообщники поддержали:

   — К Алексею его! К Алексею!

Дорифор попробовал остудить их пыл:

   — Ох, надеяться рано, господа: Некомат может не пойти на ваши условия.

Криво усмехнувшись, предводитель ответил:

   — Если не пойдёт, мы тебя зарежем. Вот и все дела.

Это заявление не прибавило москвичам оптимизма.

Их троих потащили в лес, по секретной горной тропе, а потом заперли в какой-то пещере и велели вести себя тихо, если жить хотят. Осмотрев каменные стены и дубовую дверь, Софиан убедился, что сбежать отсюда практически невозможно. Оставалось только уповать на великодушие и щедрость сурожского купца.

Коротали время, повествуя друг другу всякие забавные байки и ухаживая за избитым Гаврилой. Ночь прошла тревожно, в беспокойных мыслях и шуршании то ли скорпионов, то ли крыс по углам пещеры. Феофан грустно размышлял: «М-да, попался. Чёрт меня дёрнул ехать в Таврию! Говорили ж все: оставайся да не лезь на рожон! Нет, упёрся, засвоевольничал... Очень будет весело сгинуть в этих горах, умереть от рук варваров, предки которых полонили Европу! Эх, судьба-индейка! Неужели мне не выдастся больше поработать в соборах Московского Кремля? Встретиться с Андрейкой Рублёвым, дорогим Прошей? Неужели — всё, окончание жизни? В самом расцвете сил? Лишь теперь поднявшемуся на пик мастерства?» Сердце ныло. Он ворочался на соломе и кряхтел от неудовольствия.

Утром дверь открылась, и в проёме возникла стройная женская фигура — голова в накидке, тёмное длинное платье-балахон в складках до земли, а в руках — котелок и миски. Девушка сказала по-гречески с итальянским акцентом:

   — Принесла вам позавтракать. Милости прошу.

Этот голос полоснул душу Феофана, словно бритва.

Он похолодел и подумал, что, наверное, от переживаний повредился в рассудке. Ведь и тембр, и отдельные интонации, и выговор соответствовали в точности голосу... Летиции! Господи, помилуй! Но такого ж не бывает в природе! У него явный бред.

Незнакомка присела на корточки и, расставив на полу миски, стала разливать деревянной ложкой похлёбку. Софиан смотрел и не верил своим глазам: очертания ладоней, плавность её движений были ему знакомы. Так могла действовать только его любимая. Он-то это помнил! И кудряшка, выбившаяся из-под накидки, тоже принадлежала ей. Неопровержимо!

Юная особа проговорила:

   — Кушайте, пожалуйста, — и поправила край материи у себя на лбу.

Дорифор увидел её лицо. И почувствовал, что не в силах больше вздохнуть: перед ним была дочка Гаттилузи!

Повернув к нему голову, та спросила:

   — Господину плохо? Чем-нибудь помочь?

Разлепив ссохшиеся губы, Грек с усилием произнёс:

   — Как тебя зовут, славное дитя?

Девушка потупилась и ответила тихо:

   — Пелагея.

Он слегка ободрился и уже спокойнее продолжал:

   — Сколько лет тебе?

   — По весне исполнилось двадцать.

   — Ты сама ведь не готка? Не из этих мест?

   — Совершенно верно. Я из Каффы. А у готов в рабстве.

   — Как же это случилось, милая?

   — Очень просто. Умерли родители, не оставив ничего мне в наследство. Я пристроилась мыть посуду в харчевне, но хозяин мой начал домогаться, и пришлось уйти. Попросилась переночевать в женский монастырь, и как раз на него напали татарские работорговцы. Старых монашек перебили, молодых увели, и меня в том числе. На невольничьем рынке в Суроже продана была готам. И с тех пор служу при поварне его светлости князя Алексея.

   — А бежать не пыталась? — обратился к ней Севастьян.

   — И-и, какое там! Все дороги и тропы зорко охраняются. Кто попробует улизнуть, точно получит стрелу из арбалета.

   — Можно выйти замуж за богатого гота...

   — Вот ещё! — и она сморщила верхнюю губу точно так же, как когда-то делала Летиция. — Готы хоть и христиане, но не православные. Лучше сразу в петлю!

Феофан, обуреваемый прежней мыслью, вновь полюбопытствовал:

   — А скажи, Пелагея, кто же были твои родители?

Погрустнев, девушка призналась:

   — Папенька из Константинополя, маменька из Галаты...

   — Как их звали?

   — Маменьку Пульхерия, папеньку — Роман...

Дорифор заплакал и, всё время осеняя себя крестами, начал причитать:

   — Господи Иисусе, Господи Иисусе...

   — Отчего вы плачете? — удивилась рабыня.

   — Оттого, что я... оттого, что знал... всех твоих родных... ты похожа на бабушку свою, как две капли воды...

   — Да, мне многие говорили об этом.

На пороге появился охранник, гаркнул что-то по-готски, и она, испугавшись, побежала к двери. Только обронила по ходу:

   — Ешьте, ешьте, я потом приберу...

Дверь захлопнулась. Все сидели молча. Селиван посмотрел на художника, утиравшего слёзы, и спросил:

   — Что ж, отведаем готскую бурду?

   — Я немного позже, — проворчал иконник рассеянно. — Подкрепись и Гаврилке помоги, коли сам не сможет... Мне сначала успокоиться надо.

Чавкая, слуга произнёс:

   — Эко прихватило тебя! Хорошо знал сородичей Пелагейки?

   — Лучше, чем тебя. — Посопев, добавил: — А от бабушки ея у меня был сын...

Тот присвистнул:

   — Ба-а! Который в Нижнем что ли преставилси?

   — Да, Григорий.

   — Стало быть, ты дедушка сей молодки?

   — Можно сказать и так. Только не родной — потому как мать у Пелагеи — не от меня.

   — Да-a, чудны дела твои, Господи! — и опять зачавкал.

Феофан сидел, положив лоб на скрещённые руки. Чувствовал, что его трясёт — от самой этой встречи, от истории бедной сироты, от её поразительного сходства с Летицией, оттого, что Летиция — бабушка, а он — дедушка... Что же удивляться? Ведь ему уже скоро шестьдесят. Только мозг не мог осознать такое. Дорифор словно заглянул в свою юность. Чувствовал себя почти что ровесником Пелагеи. И отказывался признать, что лежит между ними пропасть.

 

3

.

Готский князь Алексей пожелал познакомиться с пленным живописцем. К Некомату для переговоров о выкупе были посланы два гонца, и они ещё не вернулись из Сурожа. Но правителю княжества Феодоро (названного в честь его основателя, князя Фёдора по прозвищу Ослепительный) стало интересно — кто же он такой, этот богомаз, за которого потребовали огромную сумму в шестьдесят золотых? Может быть, оставить его у себя в Дорасе и велеть, чтоб расписал княжеские пещеры? Надо поглядеть на него и задать несколько вопросов.

Дорифору на всякий случай руки связали за спиной и надвинули на глаза колпак: пусть не знает, по какой дороге идти, если выйти из темницы на волю. То и дело спотыкаясь о камни, Грек едва не падал, но охрана ловила его под локти.

Наконец, зашли в какое-то помещение, покружили по извилистым галереям, вдоль которых стояли часовые, спрашивавшие что-то по-готски, а сопровождавшие Софиана воины чётко отзывались в ответ. В ноздри ударили благовония от дымящихся курительниц. С богомаза сняли колпак. Он прищурился от ярких огней, отражавшихся в золотом убранстве княжеских чертогов, и увидел в глубине залы Алексея, восседавшего на кованом троне под бархатным балдахином. В дорогой высокой диадеме, больше напоминавшей корону, и шитых серебром и алмазами одеждах, он имел плоское и невыразительное лицо с бледно-голубыми глазами. Был безус, но при этом бородат. И слегка шепелявил при разговоре, как Филька. Князь спросил на ломаном русском:

   — Ти и ест мастер ис Московия, друг купес Некомат?

   — Точно так. А до этого проживал и работал в двух Новгородах — и Великом, и Нижнем, а ещё раньше — в Каффе, где едва не отравил консула ди Варацце, на которого ты имеешь зуб, как я слышал...

   — Ошень интерес! — оживился правитель. — Расскасать мне о ди Варассе сильней!

Феофан рассказал. Гот заметилДи Варассе умирал прошлый лето. И теперь в Каффа — новый консул, имя ест Паскуале Вольтри — не слыхать такой?

   — Нет, увы, не слыхивал.

   — Глюпый, садный. Город расворовать, а его людей пустить по мир.

   — Я хотел заехать в эту факторию, чтобы поклониться могилам близких и родных...

   — Но теперь ты сидеть мой плен, — не без удовольствия отметил правитель Феодоро. — Что мы поселать, то с тобой и делать.

У иконника потухли глаза:

   — Понимаю, княже...

После паузы Алексей продолжил:

   — Но своя ушасть мошно облегшать, если соглашаться написать мой портрет.

Софиан воспрял:

   — Господи, конечно! Хоть сейчас готов.

   — Нет, сейсас ест не хорошо. Не иметь время на тебя.

   — Ваша светлость пусть не беспокоится — вам позировать не придётся. Я пишу по памяти.

   — Ошень интерес!

   — Только распорядитесь, чтобы слуги обеспечили меня всем необходимым — красками и кистями, снадобьями для грунтовки доски и тому подобным, — список я составлю.

   — Ошень хорошо.

   — И хочу писать не в узилище-пещере, а на свежем воздухе.

   — Только под охран.

   — Уж само собою.

Несмотря на неволю, это были счастливые дни. Рядом с их тюрьмой сделали навес от дождя и позволили слугам находиться вместе с хозяином, а не задыхаться в грязной темнице. Дорифор писал быстро, весело, то и дело переговариваясь с друзьями, и его четырёхпалая рука наносила мазки на доску безостановочно. А в начале дня и под вечер приходила к навесу Пелагея, приносила пищу и немножко болтала с новыми приятелями. На свету она оказалась ещё прекрасней — выше и стройнее Летиции, и глаза синее, и рисунок губ несколько иной, более суровый, а зато в локонах — больше рыжины, взятой от Романа. В целом внучка выглядела строже бабушки, аскетичнее, жёстче... Но художник был от девушки без ума. Нет, не в том смысле, что увлёкся ею как женщиной, Боже упаси, а любил по-отечески, словно бы действительно оказался её дедом. Рассказал о любви к Летициии, о Григории и о Пьеро Барди. Та внимала с живейшим интересом. И сама поведала, как они с родителями жили — мама занималась хозяйством, а отец расписывал церкви и дома знатных горожан. «Часто вспоминали тебя, дядя Феофан, — говорила она по-гречески, — только ты всегда казался мне древним стариком — сгорбленным, седобородым...», — и она хохотала живо. «Разве я не сед? — чуть кокетничал он. — И фигура уже не та!» — «Ах, оставь, — отвечала девушка. — Выглядишь отменно. А седые волосы только красят мужчину». — «Ты мне льстишь». — «Нет, всегда говорю, что думаю».

Незаметно прошла неделя. Грек нанёс на доску последний штрих и вздохнул устало:

   — Ну-с, довольно. Лучшее — враг хорошего. Улучшать — только портить, — и позволил посмотреть на картину товарищам по несчастью.

Те уставились, ничего не произнося. Готский князь восседал на белом коне в развевающемся алом плаще, с саблей наголо и блестящих на солнце доспехах. Плоское лицо его было грозно и величественно. Бледно-голубые глаза излучали силу. Плотно сжатые губы говорили о гневливом характере. Это был не совсем Алексей, а улучшенный образ Алексея; тот, каким он, возможно, сам хотел бы себе казаться.

   — Прям Егорий Победоносец, — восхитился кучер, совершенно уже оправившийся после побоев.

   — Токмо не хватает змия под копытами, — подтвердил Селиван.

   — Слава Богу, что в жизни кир Алексей не такой суровый, — мягко ввернула Пелагея. — Он бывает злобен, но сердиться долго не может.

   — Думаете, мой портрет не придётся ему по вкусу? — озабоченно спросил Феофан.

Слуги ничего не ответили, а кухарка сказала:

   — Лесть всегда доставляет удовольствие. Даже если это явная лесть.

   — Полагаешь, что я перестарался?

   — Нет, пожалуй, что надо.

И рабыня оказалась права: повелитель княжества Феодоро даже вздрогнул, разглядев себя на картине, отступил на шаг, долго всматривался в лицо, напряжённо сопел. Наконец, воскликнул:

   — Ошень интерес! Ти ест мастер. Лушше остальной.

Софиан отвесил церемонный поклон. Повернувшись к нему, гот расплылся в улыбке:

   — Я имет для тебе славный новост. Некомат ест согласный саплатит викуп.

   — Слава Богу! — вырвалось у художника.

   — Но сейшас я не пошелат его полушат.

Дорифор, испугавшись, произнёс:

   — Почему не пожелаете, ваша светлость?

   — Шалко ест отпускат. Мошет, не поехат? Ми с тобой друшит. Буду шедро платит за твоя работ.

Приложив руку к сердцу, тот проговорил:

   — Благодарен, княже... Ты великодушен. Но позволь всё-таки уехать. К детям, к внуку...

Алексей печально кивнул:

   — Хорошо, так бит. Ти отнине имет свобода. И бес всякий викуп.

Феофан упал на одно колено и поцеловал ему руку. А потом спросил:

   — И мои прислужники тоже?

   — Да, и твой прислушник. Ми дават повоска и лошат. Восврашат твой нехитрий скарп...

   — А ещё просьбу можно? Раз такое дело...

   — Ошен интерес.

   — Отпусти со мной Пелагею.

Князь нахмурился:

   — Што са Пелагей? И сашем отпускат?

   — Девушка-кухарка. У тебя в рабынях. Дочь Романа, моего ученика.

   — A-а, такой красавес? Нет, не отпускат.

   — Княже, почему?

   — Ми не ест нарушат наш укас: не дават рабам воля. Если токмо господин шенится на раба. Если шенится — то она ест воля. — Рассмеявшись, проговорил: — Если ти шенится, то сабират!

Дорифор мотнул головой:

   — Нет, сие невозможно.

   — Ти шенат?

   — Я вдовец.

   — Где тогда пришин?

   — Ей всего только двадцать, ну а мне скоро шестьдесят. В дедушки гожусь.

   — Это ест пустяк. Наш отес во второй рас шенат на шена семнасать лет. Он имет шестесят два. Шил недолго, но ошен шастлив.

   — Да она сама не захочет.

   — Не смешит, не смешит — бит раба разве луший?

Софиан молчал. Алексей произнёс, явно забавляясь:

   — Грек, решат. Помогай красавес, славний шеловек.

Богомаз подумал: «Может быть, действительно? Некомат не пожалел за мою свободу золотых монет. Неужели ж я не заплачу названную цену за свободу внучки обожаемой мною Летиции? Провидение помогло нашей встрече. Значит, это воля Небес. Если откажусь, не прощу себе потом никогда. — И ещё одна успокаивающая идея появилась у него в голове: — Ведь не обязательно потом требовать от неё разделять со мною брачное ложе! Главное — спасти. А затем останемся добрыми друзьями».

Всё ещё стоя на коленях, поднял голову и уверенно объявил:

   — Хорошо, согласен.

Предводитель готов ответил:

   — Савтра утро — веншание, а к обед мошно уесшат.

   — Приношу безмерную благодарность вашей светлости...

   — Ти не нас, но себе благодарност приносит: ти своей картина дароват всем свобода. Так!

Тем не менее Феофан волновался: как воспримет Пелагея сообщение об их бракосочетании? Вдруг откажется? Как себя с ней вести?

И когда она ближе к вечеру принесла им ужин, он отвёл девушку в сторонку и сказал негромко:

   — Алексей меня отпускает... завтра можно ехать...

Задрожав, дочь Томмазы-Пульхерии опустила голову и заплакала:

   — Господи Иисусе! Мне так больно будет расставаться с тобою... сильно привязалась... Горе мне, горе!

   — Погоди, уймись, дорогая... — Он слегка помедлил. — Ты могла бы... ты могла бы отправиться вместе с нами...

У неё перестали капать слёзы, и она подняла мокрое лицо:

   — Я? Неужто?

   — Коли согласишься выйти за меня... Понарошку, конечно.

   — То есть как — понарошку?

   — Я просил за тебя у князя. Он не против даровать тебе вольную, если назовёшься моей супругой. Ну, и слава Богу. Вывезу тебя, а потом ни чем не посмею обременить. Свято обещаю. Буду просто дедушкой.

Судорожно сглотнув, та сказала:

   — Нет, прости, дядя Феофан, этому не быть.

«Так и думал», — пронеслось у него в мозгу. И спросил с болью в голосе:

   — Отчего, родная?

   — Я не в праве принимать этой жертвы.

   — Жертвы? Почему?

   — Будучи со мной в браке понарошку, ты не сможешь затем, коли пожелаешь, с кем-то обвенчаться по-настоящему.

Он погладил её по руке:

   — Успокойся, не пожелаю. И тебе самой волноваться нечего: смерть моя уж не за горами, ты освободишься и благополучно выйдешь за кого помоложе.

Слёзы потекли у неё по щекам с новой силой:

   — Нет, не надо, не умирай... мне никто не нужен, кроме тебя... я тебя люблю...

Феофан приобнял девушку за плечи:

   — Ну, конечно, милая. Я тебя тоже полюбил — словно внучку, да, как внучку... Ничего не бойся. Завтра обвенчаемся и уедем отсюда. На свободе придём в себя и начнём рассуждать с трезвой головой...

Пелагея приникла к нему и порывисто прошептала:

   — Дядя Феофан! Ты мой добрый ангел! Можно, я тебя поцелую?

   — Ну, конечно, можно, — он подставил щёку.

Та оставила нежный, мокрый след на его скуле.

Не прошло и суток, как они, будучи уже мужем и женой, подъезжали к Сурожу.

 

4.

В доме Некомата встреча была ликующей: обнимались, целовались, плакали от счастья. Сам купец обрадовался весьма, что не надо терять столько денег. Даже Серафима улыбалась с порога. Уж не говоря о Гликерье и Данииле: те всё время тискали родителя, тормошили, спрашивали, как ему удалось спастись. Шестилетний Арсений прыгал и кричал: «Дедушка приехал! Дедушка приехал! Мы теперь вернёмся в Москву!» Только появление Пелагеи, молодой жены Дорифора, всех немного смутило. И хотя Софиан объяснил в подробностях, отчего так произошло, зять и дочка до конца не поверили, продолжали поглядывать на свою новоиспечённую родственницу вполглаза. Та ловила эти взоры и всё время смущалась, чувствовала неловкость, говорила мало (да и то: дочери художника было на пятнадцать лет больше, чем свалившейся неизвестно откуда «мачехе»!), а в конце обеда попросила разрешения удалиться прилечь — из-за головной боли и усталости. Все присутствовавшие пристально смотрели, как она уходит. Феофан сказал сокрушённо:

   — Хватит пялиться на неё то и дело — как сидит и что кушает. Извели совсем. Девушка она совестливая, столько перенесла в жизни. И к тому же внучка Летиции, матери моего дорогого Гришеньки. Я в обиду Пелагею не дам.

   — Мы нисколько ея не трогаем, — попыталась успокоить его Гликерья. — Просто любопытно — новый человек, новая душа. И как будто твоя супруга...

Живописец не выдержал, стукнул кулаком по столу:

   — Я же пояснил: понарошку! Между нами ничего быть не может. Мы пока не сошли с ума, чтоб жениться по-настоящему!

Та ответила примирительно:

   — Хорошо, хорошо, будь по-твоему. Понарошку — так понарошку. Поступай, как считаешь нужным. — Но потом задала вопрос: — А тебе постелить отдельно или же пойдёшь к ней в одрину?

Он побагровел, посмотрел на дочку со злостью:

   — Ты нарочно, да?

Женщина сказала с укором:

   — Господи, окстись! Уж спросить ничего нельзя. Возвратился какой-то сам не свой, подозрительный, непонятный... Если полюбил молодую — что ж такого? Мы поймём и примем как должное. Ты ещё не старый, видный такой мужчина и великий иконописец, за тебя любая пойдёт. Можешь выбирать. А она свежа, привлекательна, видно, не глупа... Мы, твои наследники, будем только рады, если обретёшь своё счастье... все покорно примем твои решения. Только не таись. Для чего скрывать правду?

Феофан на протяжении этой речи снова порывался её прервать, но потом остыл и сидел задумчивый. Молча пощипал кончик бороды. Грустно произнёс:

   — Я и не таюсь. Мы действительно поженились только для того, чтоб ея спасти. Памятью Анфисы клянусь. — Тяжело вздохнул. — У меня внутри такой ералаш... Знаешь, не укладывается в сознании... Отношусь к ней, конечно, с нежностью... Больно уж напоминает Летицию... Но она ея внучка! Внучка! Понимаете?!

   — Что ж с того? Внучка выросла, превратилась в девушку, с коей ты не связан родственными узами. Отчего не можешь сделать этот брак настоящим?

Он руками замахал возмущённо:

   — Не могу. Не хочу. Не имею права.

   — Почему, ответь?

   — Потому что нелепо! Бабушку любил, а теперь внучку! Ты не понимаешь?

   — Нет, не понимаю, — напирала Гликерья. — При других обстоятельствах, видимо, тоже рассуждала бы в подобном ключе. Разница в годах и прочее. Но коль скоро уж так случилось — вы обвенчаны, назвались пред Богом мужем и женой. Ты относишься к ней с любовью, и она, по-моему, любит тебя. Для чего придумывать глупые запреты? Возводить пространные умозаключения?

И лишать себя радости? Постарайся посмотреть под иным углом: это не насмешка судьбы, а ея подарок. Ты не смог назвать бедную Летицию драгоценной супругой, но она явилась к тебе в образе своей внучки. Не пугайся же, поразмысли как следует и уже потом делай выводы.

Дорифор сидел, погруженный в тяжкие думы. Наконец ответил:

   — Не сейчас. После, после. Надо отдохнуть — и со свежей головой взвесить. — Он поднялся.

   — Значит, ляжешь отдельно, — заключила дочь. — Хорошо, сейчас постелю.

А оставшись наедине с Даниилом, высказалась так:

   — Ничего, ничего, поупрямится и уступит.

Муж проговорил:

   — Ты не лезла бы, право слово. Сами разберутся.

   — Разберутся, конечно. Только почему не помочь? Ты не видел разве, как отец смотрит на нея? Будто бы влюблённый мальчишка. А она на него? С восхищением и восторгом. Дураку понятно: между ними — не обыкновенная дружба. Вот увидишь, не пройдёт и месяца, как они станут ночевать в общей спальне.

Он качнул головой с сомнением:

   — Ох, не знаю, хорошо ли сие? Не погубит ли она Феофана? Вдруг повадится ему изменять, как Мария? Или сам, постарев, станет мучиться рядом с молодухой? Сердце старика может лопнуть...

   — Да не каркай ты! — шикнула Гликерья. — Пусть всего лишь несколько лет — три, четыре, — но счастливых и ярких! Лучше, чем безрадостная вялая старость!.. Я уверена: Пелагея вдохновит отца написать новые прекрасные фрески, новые иконы. С ней переживёт третью молодость и продлит свою способность творить. Это дар Небес! Надо радоваться, а не сетовать.

Даниил проворчал невнятно:

   — Был бы рад ошибиться в моих догадках...

А измученный Софиан еле дотащился до горницы, отведённой ему в доме Некомата, рухнул на постель и почти мгновенно уснул. Снов не видел или, во всяком случае, не запомнил. Но очнулся рано, захотев попить, встал, пошёл к окну, где стояла крынка, отхлебнул из ковшика и поморщился (тёплая вода отдавала прелью), посмотрел на море, хорошо видное оттуда, на слегка розовеющее снизу густо-сиреневое небо... Вспомнил, как смотрел вот так же на Босфорские волны из окна своей кельи в обители Святого Михаила Сосфенийского... Столько лет прошло! Столько удивительных лет! Он тогда был юн, полон замечательных планов, грандиозных художественных идей, жаждал побывать на Афоне... и любил бабушку!.. Софиан улыбнулся — бабушку! Мог ли он представить, что спустя сорок с лишним лет женится на внучке?! Чепуха какая-то, наваждение, чертовщина... Или нет? Божий Промысел? И Гликерья права?..

Между прочим, Пелагея сильно отличается от Летиции. Нет, не внешне: обликом, фигурой и манерами, тембром голоса, интонациями — чрезвычайно похожи. А характер совсем другой. Девочка намного серьёзнее, вдумчивее, глубже. Да, пожалуй, глубже... Нет, Летицию грешно называть недалёкой, ей хватало эрудиции и ума, но она порхала по жизни бабочкой (в юности — особенно), больше существовала чувствами, нежели рассудком. Внучка не такая... Ей, возможно, недостаёт начитанности, знания истории, философии и литературы, но она это возмещает своей наблюдательностью и житейской смёткой. Рассуждает парадоксально (греческое слово), подмечает суть происходящего, здраво мыслит, тонко осмысляет... От покойного Романа получила художественное чутьё...

Кстати, отчего умерли Роман и Пульхерия? Так и не успел расспросить... Надо поклониться и их могилам...

Что бы они сказали, вдруг узнав о союзе Пелагеи и Феофана? Испугались бы? Вознегодовали? Нет, Роман, вероятно бы, понял и не сердился. А Томмаза бы стала возмущаться и обличать...

Боже мой! Как ему непросто окончательные выводы сделать! Слишком много «за», слишком много «против ». Надо ли ему это всё? Для чего Господь опять испытывает на прочность?

Дорифор отошёл от окна, лёг на одр и закрыл глаза; сам себе велел: «Успокойся, не торопи ни себя, ни ея. Ход вещей подскажет. Коли суждено ей и мне оказаться вместе на супружеском ложе, никакие сомнения не смогут воспрепятствовать этому. Коль не суждено — никакое моё желание не ускорит дело. Надо положиться на волю Рока. Небу — Ему виднее...» — И опять забылся дремотой.

А во сне ему привиделись какие-то лестницы, по которым он взбирался наверх. Часто не хватало ступеней, надо было прыгать с замиранием сердца, а порою переползать по шатающимся доскам над бездной. Лестницы тянулись куда-то под облака. Феофан скользил, но карабкался, одержимый желанием оказаться на самой высокой точке. Уж не знаменитый Иоанн Лествичник звал ли его к себе, чью великую книгу знал художник почти наизусть и кого изобразил в Спасе-Преображении на Ильине улице? Уж не эта ли лестница-лествица суть дорога к счастью? Личному его счастью? Стало быть — ползти, несмотря ни на что! Выше, выше, сколько хватит сил!..

Софиан поднял веки. Солнечные зайчики танцевали на потолке. Разгорался день. Новый день его жизни. Сердце ёкнуло: он сейчас увидится с Пелагеей. Со своей молодой женой... Господи, как странно! Встретиться и хочется, и не хочется. Радостно и боязно. Вот попал так попал на старости лет! Седина в бороду, бес в ребро...

Встретились за завтраком — чинно, благородно. Девушка как будто бы выглядела не выспавшейся — чуть припухлые надбровные дуги, грустные глаза. А зато Гликерья потчевала всех как радушная добрая хозяйка, угощала дымящимися оладьями с мёдом и сметаной, улыбалась и старалась шутить. Даниил спросил:

   — Ты когда предполагаешь отправиться в Каффу?

Феофан ответил вопросом на вопрос:

   — Да неужто я и Пелагея вам уже надоели?

Ученик смутился:

   — Ой, ну будет меня позорить! Просто я хотел вместе с вами съездить, посмотреть на росписи тамошних церквей, в том числе и твои, учитель. Ведь иначе не выберусь. Да и вместе надёжнее.

   — Что ж, возьму тебя с превеликой радостью. Думаю, денька через три-четыре. В общем, аккурат в понедельник.

   — А сегодня что делать станешь? Не желал бы взглянуть на мои новые работы? Я тут написал кое-что.

   — С интересом, Данилушка, с интересом. — Он оборотился к внучке Летиции: — Душенька, а ты? Чем бы занялась?

Пелагея пробормотала, стесняясь:

   — Я бы подсобила Гликерье в разных там домашних делах. Коль она не против...

   — Ну, конечно, не против, — отвечала с улыбкой дочка Дорифора.

Вместе со служанкой и слугой Селиваном женщины отправились на базар, закупили три корзины продуктов для обеда и ужина, весело болтали по-гречески о житейских делах, детях и стряпне. А потом крутились в поварне, помогая кухарке готовить блюда. Но когда остались наедине, Глика предложила:

   — Не сходить ли ополоснуться в баньку? У меня вся одёжа прилипла к телу: душно, жарко!

Юная жена Софиана густо покраснела:

   — Было бы чудесно, только, знаешь, мне и переодеться-то не во что.

   — Господи, о чём разговор! Дам тебе рубашку льняную и ещё не надёванную нижнюю юбку. Правда, я значительно шире в поясе, ну да не беда: кое-где ушьём, кое-где подвяжем.

Да, признаться, гречанка с каждым годом всё сильнее и сильнее напоминала мать — пышную Анфису. Оказалась в предбаннике безо всякого одеяния и явила новой своей товарке рыхлое бугристое тело, сморщенные ляжки, некрасиво отвисший живот и пудовые студнеобразные груди. А зато бывшая рабыня выглядела отменно: талия осиная и довольно широкий таз, стройные упругие бёдра и младенчески розовые пятки; маленькие цицки торчали наподобие шлемов-шишаков. Девушка почувствовала изучающий взгляд гречанки, обернулась и снова вспыхнула:

   — Не смотри, мне стыдно.

   — Вот смешная! Я ведь не мужчина.

   — Всё равно, пожалуйста. У тебя такие глаза, словно спрашиваешь себя, подхожу ли я в жёны твоему папеньке.

   — Ну, возможно... Извини. И на этот счёт можешь не смущаться: мне ещё до бани было ясно, что отец нашёл своё счастье. А теперь уж я убедилась окончательно — ты без платья ещё пригожее.

   — Ой, ну ладно! Не преувеличивай. — И пошла зачерпывать из кадушки разогретую воду.

   — Не кривлю душой. На меня, к примеру, и смотреть противно, а тобою любуешься.

Пелагея заметила:

   — А зато Феофан, кажется, меня опасается.

Натирая тело золой (мыла ещё не знали), собеседница объяснила:

   — Что же удивляешься? Ты сама прикинь. Человеку под шестьдесят. Столько пережил, столько испытал. Трижды стал вдовцом — дважды перед Богом и один раз с твоею бабушкой... Вдруг встречает тебя, молодую, свежую, так напоминающую Летицию... Как не испугаться, не взволноваться? Он художник, чувства обострены до предела, жизнь воспринимает особо. Должен успокоиться, осознать... Ты-то что себе думаешь? Как относишься к нему, к возрасту немалому?

Девушка, помедлив, ответила:

   — Возраст ни при чём. Феофан, во-первых, выглядит гораздо моложе. Говорит и действует, как нестарый муж. А глаза и вовсе точно у наивного юноши, пылкие и страстные. Во-вторых, носитель Божьего дара. А такие люди не имеют возраста. В-третьих, и, наверное, это главное, — села на полок и сказала тихо: — я его, по-моему, сильно полюбила. Очень, очень сильно. А когда любишь, возраст не помеха. Веришь ли, Гликерья?

Та присела рядом:

   — Безусловно, верю. Я сама это видела, с самого начала знакомства. И, по-моему, отец тоже привязался к тебе.

Дочь Томмазы просияла от радости:

   — Неужели правда? Мне и помечтать было страшно.

   — Ты с ним подружись, привыкни, приучи к себе. А потом, Бог даст, в остальном тоже ладно сложится.

Пелагея неожиданно рассмеялась. Ласково сказала:

   — Так потешно выходит: я теперь твоя мачеха!

В том же тоне и Гликерья произнесла:

   — Уж не забижай падчерицу несчастную, не вели наказывать.

   — А веди себя чинно, благородно — я и пальцем тебя не трону!

Обе хохотали, поливали друг друга из ковшиков и хлестались берёзовыми вениками по русскому обычаю. Вышли чистые, распаренные, довольные, как хорошие добрые приятельницы.

В воскресенье Феофан со товарищи собирался в дорогу, а по утречку понедельника выкатился из Сурожа. Крымская осень завораживала своей красотой — тёмно-голубым небом, фиолетовым утомившимся морем, красно-жёлтой листвой и прощальными клиньями улетающих птиц. Увядание года... Увядание жизни... Дорифор щурился от рыжего солнца, большей частью молчал. Вместе с ним молчала и Пелагея. Только Даниил, сидя рядом с кучером, то и дело оборачивался к ним, отпускал какие-то шуточки, не совсем удачные, и старался развеселить. Даже попенял со смешком:

   — Что вы едете совершенными буками? Кисло на вас глядеть.

   — Так и не гляди, — жестковато ответил Софиан. — Чай, мы собрались не на свадьбу, а на поминки.

Тот хотел что-то возразить, но раздумал и прикусил язык. Грек смягчился:

   — Не серчай, я же не со зла. Просто мысли грустные, философские... Коль поедем обратно благополучно, там и подурачимся вволю. Ты не дуйся, Данилушка.

   — Что ты, и не думаю. Это я себя повёл недостойно — извини, учитель.

Девушка дотронулась до руки великого живописца и слегка пожала. Это был жест поддержки. Богомаз кивнул, но не повернул к ней лица — продолжал смотреть на желтеющие склоны Карадага, бывшего вулкана, а теперь обычной старой горы, как и он сам.

Около полудня подъезжали к Каффе. Внешне город изменился не сильно: зубчатые стены с бойницами и всё тот же оборонительный ров, много кораблей у причала и остроконечная башня консула в крепости на горе. Каменистые горбатые улочки. Заросли пожухшего плюща на домах. Растворенные ставни...

Феофан спросил Пелагею:

   — А твои родители похоронены где?

   — Рядом с бабушкой. Местный епископ не давал согласия, потому что кладбище католическое, а мои — православные. И пришлось заплатить приличные деньги.

   — Отчего они умерли?

Девушка замялась:

   — Мне бы не хотелось... теперь говорить, — и взглянула на спины Даниила и кучера.

Вспомнив о проклятии женщин Гаттилузи, Дорифор наклонился к уху спутницы и проговорил шёпотом:

   — Что, она — сама?

Дочь Томмазы ответила:

   — Да, увы... И папенька... через это... Я потом, после расскажу.

Софиан перекрестился:

   — Господи, помилуй!

Завернули на постоялый двор и хотели снять четыре горницы, по числу приезжих, но свободными оказались только две. Что ж, пришлось потесниться: Чёрный и Гаврила в одной, а супружеская пара в другой. Главное, постель там была одна... Пелагея вспыхнула, отвела глаза, но не проронила ни слова.

Отобедав, решили передохнуть. Разошлись по клетям. Оказавшись наедине с Феофаном, молодая сказала:

   — Ты ложись, а я в кресле подремлю.

   — Нет, наоборот.

   — Слушать не желаю. Мне и сидя прелестно.

Дорифор предложил задумчиво:

   — Можешь рядом лечь. Я тебя не трону...

Покачала головой отрицательно:

   — Тесно, неудобно... жарко...

   — Ты меня страшишься напрасно.

   — Не страшусь нисколько. Но поверь: этак выйдет лучше.

   — Ну, смотри, как хочешь.

Снял кафтан и сапожки, повалился на ложе и пробубнил:

   — Господи, прости нас, грешных и недостойных... — А затем не прошло и нескольких мгновений, как уже похрапывал.

Пелагея посмотрела на него из-за спинки кресла: благородный профиль вырисовывался на фоне белой подушки — нос горбинкой, чистый высокий лоб, смугловатая кожа, много седины в бороде и усах, а виски совсем белые... Губы шевелились от мерного дыхания и порою произносили: «Пр-р... пр-р...» Гений спал.

Внучка Летиции подумала: «Мой супруг... — Испугалась сама: — Этот пожилой господин — мой супруг?! — И сама же ответила: — Да, немолодой... Но насколько лучше, благороднее и добрее всех щенков-малолеток, попадавшихся на моём пути! Ведь не зря же его так любила бабушка... Видимо, её кровь говорит во мне. Так и хочется прилечь к нему под бочок и зарыться носом в плечо, ощутить его заботу, ласку, покровительство... Нет, сейчас не время. Разбужу, потревожу ненароком. Впереди ещё несколько ночей...»

Вечером сидели на маленькой террасе, выходившей на море, пили апельсиновый сок и болтали. Феофан сказал:

   — Ведь моя матушка из этих краёв. Из татарских, половецких детей, проданных в Романию... Вот сижу, смотрю на закат и чувствую, что уже где-то это видел... вроде бы в другой жизни...

Даниил продолжил:

   — А мои предки с Ладоги. Но, признаться, туда обратно не тянет. Чтобы стать настоящим художником, надо обретаться в гуще событий, а не прозябать на окраине.

   — Гуща событий — что, Москва?

   — Вне сомнений, учитель. Сосредоточение нового, молодого, свежего.

   — Отчего не Новгород?

   — Вече устарело. Каждый защищает свою мошну. Тянет на себя. Вольница-то есть, а единой воли не видно.

Дорифор согласился:

   — Вероятно, так. Я нигде не чувствовал столько сил к работе, как в Москве. Мой Константинополь в упадке. Турки наседают, дни империи сочтены, и чиновники разворовывают последние крохи; православная церковь наша, к сожалению, в схоластических спорах, борется с католиками, а до живописи никому дела нет. На Руси иное — люди просыпаются от спячки, жаждут перемен. Русские хотят не зависеть ни от Орды, ни от Литвы. А такое бурление в душах благотворно воздействует на искусство. Да: Москва и только Москва.

   — Жаль, что потеряем целую зиму, сидючи в Тавриде.

   — Потеряем? Вряд ли. Мы должны вернуться в Москву с новыми идеями, дабы сразу же приняться за дело. Мне понравились твои работы, что я видел в Суроже. И особенно — Архангел Михаил, выполненный дерзко. Как нельзя лучше подойдёт для иконостаса Архангельского собора.

   — Ты считаешь? — радостно спросил Даниил. — А не слишком ли для него смело? Патриарх смутится.

   — Постараемся вдвоём убедить.

Говорили долго, аж до темноты, потом, пожелав друг другу спокойной ночи, разошлись по комнатам. Пелагея запалила свечу. Феофан, снимая сапожок, обратился к девушке:

   — Может, всё-таки устроишься с краешку? Я не потесню.

Та молчала. Он ещё предложил:

   — Коли раздеваться при мне стесняешься, оставайся в исподнем. Тотчас лягу и отвернусь, и глядеть не стану. — Посопел и добавил: — Нам с тобой миловаться нынче не след: завтра на могилки идём. Надо сохранить души и тела в благости. А потом видно будет.

Посмотрела на него исподлобья:

   — Успокаиваешь меня, точно несмышлёныша. Даже неудобно.

Дорифор улыбнулся:

   — Нешто ты большая? Ну, не зыркай так. Я не успокаиваю, говорю, как думаю.

   — Ты ложись, ложись. Я потом приду. Только помолюсь.

   — Делай как угодно.

Он устроился на постели и прикрылся простыней по самые уши. Но не задремал и смотрел в полглаза, как она стоит на коленях под образами, бьёт земные поклоны. Встала и задула свечу. В комнатке сделалось черно, но потом зрение художника понемногу освоилось в темноте; в слабом сером свете, шедшем от фигурных прорезей в досках ставень, Феофан увидел силуэт Пелагеи. Девушка сняла с головы платок, косу расплела и рассыпала по плечам густые волосы. Расстегнула фибулы-застёжки на платье, сбросила с себя, засверкав полотняными нижними юбками и нательной рубашкой. А затем присела на край лежанки и довольно долго возилась с тонкими вязаными чулками. Наконец, юркнула под простыню. Дорифор услышал её частое дыхание и дурманящий запах — тонкий, пряный, терпкий — запах разгорячённой женщины. Но сказал себе: «Не сегодня, нет», — и, вздохнув, притворился спящим. Бывшая рабыня лежала тихо, а потом, видно, успокоилась и расслабилась, инстинктивно пододвинулась ближе, повернулась на бок — лицом к нему — и по-детски свернулась калачиком, так что прядь её волос оказалась у него на подушке; он почувствовал их лёгкий аромат и невольно улыбнулся от удовольствия; протянул руку и приобнял дочь Томмазы за плечи; а она во сне подчинилась и прильнула доверчиво. Так они и спали, ласково обнявшись, точно два ребёнка.

Утром, разлепив веки, Софиан увидел, что в кровати один. Ставни были распахнуты, горница светла, а соседняя подушка холодная. Живописец сел и неспешно оделся. Не успел подойти к тазику и кувшину с водой, что стояли на треноге в углу, как открылась дверь, и за ней появилось радостное личико Пелагеи. Выглядела она не в пример лучше прежнего — на щеках румянец, озорные глаза. Вроде нечто, угнетавшее её до сих пор, исчезло. Весело сказала:

   — С добрым утром, кир Феофан. С добрым пробуждением.

   — Благодарствую, душенька. Где ты ходишь?

   — Распорядилась, чтобы завтрак принесли нам сюда. На веранде холодно, дождик моросит.

   — А Данила с Гаврюшкой как же?

   — Так на четверых: позовём присоединиться. Заказала цыплёнка, рыбу, овощи тушёные, молоко и булочки. Хватит уж, надеюсь?

   — Думаю, достаточно.

   — Можно я полью тебе из кувшина?

   — Сделай одолжение.

Фыркал от холодной воды, тёр лицо свежим полотенцем. А она смотрела и улыбалась по-прежнему. Он не выдержал и спросил:

   — Точно именинница светишься. Что произошло?

Дочь Романа опустила ресницы:

   — Ничего. Выспалась отменно, птички поют на сердце.

   — Что ж они распелись?

   — Прежние страхи улетучились, сделалось вольготно.

   — Да какие ж страхи?

   — Всякие нелепые. Мало ли у девушек страхов!

   — А теперь, стало быть, прошли?

   — Совершенно.

   — По какой причине?

Та молитвенно сдвинула брови к переносице:

   — Ах, не мучь меня, не пытай, пожалуйста. Сокровенного тебе не раскрою, а скажу одно — я тебя больше не боюсь.

Он взглянул с усмешкой:

   — Всё-таки боялась?

   — Знамо дело, боялась. Ну, не так, как разбойников или готов, чтоб им провалиться. Словом, не боялась, а... трепетала.

   — И теперь уже не трепещешь?

Посмотрела с лукавством:

   — Может, самую капельку.

Подкрепившись, вчетвером покатили на кладбище, что располагалось возле католического собора. День стоял несолнечный, серый, влажный. Мокрые брусчатые мостовые отражали ободья проезжавших по ним колёс. Каркали вороны на высоких деревьях. Было зябко, как-то тоскливо, в голове возникали похоронные мысли. Феофан вспоминал, как впервые приехал в Каффу — четверть века назад. Молодой мужчина, любящий, любимый... А теперь почти что старик. Прибыл на могилу Летиции. Рядом с ним — её внучка... Не насмешка ли обстоятельств? Не игрушка ли он в руках некоего всемогущего шутника?

Встали возле кладбищенских ворот. Даниил сказал:

   — С вами не пойду, не хочу мешать. Загляну лучше в храм, рассмотрю убранство.

   — Хорошо, жди нас потом у входа.

У цветочницы купили тридцать шесть алых роз. Пелагея взяла Дорифора под руку, и они отправились по печальной аллее мимо надгробий, тихо наступая на гравий дорожки. Вскоре отыскали место успокоения дорогих им людей. Жёлтая листва, серый камень, несколько имён, а под ними крестики. Лаконично, скорбно.

Софиан произнёс негромко:

   — Здравствуй, Тицци. Я приехал. Я не забывал тебя никогда.

Было тихо. Дождик моросил, окропляя землю.

   — Извини, что не уберёг нашего сыночка, — продолжал художник. — Так уж получилось. Впрочем, ты, наверное, знаешь и сама всё от Гришеньки в подробностях. Я надеюсь, вы оба там, в лучезарных чертогах рая, неразлучны и счастливы... — Он склонился и положил на увядшую траву принесённые розы. — Вот, прими, пожалуйста. От меня и от Пелагеюшки. Пусть тебе земля будет пухом.

Девушка нагнулась и поправила рассыпанные цветы. Молча перекрестилась. Сжала руки молитвенно, прошептала:

   — Маменька и папенька, милые мои! Как же мне несладко без вас! — и заплакала.

Оба, сев на лавочку, плакали и крестились. Вспоминали своих любимых. Феофан сказал:

   — Ты мне обещала поведать, как не стало твоих родителей.

У неё из горла вырвался тяжкий вздох:

   — Что тут говорить! Жили год от года всё хуже. Заложили имущество, дом и утварь. Не могли платить по долгам. Новых заказов у папеньки не было совсем. И когда пришли слуги кавалерия, чтобы выкинуть нас на улицу, маменька с отчаяния бросилась с балкона. Посчитав: лучше смерть, чем бесчестье.

   — А Роман?

   — От расстройства чувств с ним случился удар. Через двое суток его не стало в лазарете для нищих. Я рыдала у отца на груди и не знала, что делать. Тут меня нашли люди ди Варацце. Он, узнав о кончине падчерицы, передал мне четыре золотых. На которые удалось похоронить маменьку и папеньку возле бабушки. Вот и вся история.

   — Бедная Томмаза! Бедный мой Ромашка!..

Помолчав, Пелагея вновь заговорила:

   — Утром не хотела признаться, но теперь готова. Только ты не смейся, пожалуйста... Ночью мне явилась маменька во сне. Я её спросила, хорошо ли было с моей стороны выйти за тебя понарошку? И она ответила: значит, так угодно Всевышнему. А не осуждает ли бабушка меня? И она ответила: нет, не осуждает. Стало быть, довольна? Да, поскольку ты — её продолжение. Ну, а если сделаюсь женой Феофана взаправду? Маменька прильнула к моей щеке и шепнула на ухо: поступай, девочка, как знаешь. И пропала... — Повернула к нему встревоженное лицо. — Веришь, что не лгу?

Он прижал девушку к себе, нежно произнёс:

   — Верю, верю. И клянусь перед святыми могилами — подарю тебе десять лет беспечальной жизни. Ровно десять лет. А потом, если не умру, то уйду в монахи и оставлю тебя свободной. Сможешь распорядиться своей судьбой как захочешь.

Та воскликнула:

   — В монастырь не пущу. Буду при тебе до последнего вздоха.

   — Дорогая, не загадывай. Жизнь длинна и порою непредсказуема...

   — Нет, клянусь и я святыми могилами: верность сохраню тебе до конца.

Зазвонили колокола на башне собора. Дождь усилился. А супруги сидели, обнявшись, и не в силах были подняться, сознавая, чувствуя, как нисходит на них высшее благословение, и не раньше, а именно теперь обретают они великое право называть себя мужем и женой. Их венчала не церковь, не священнослужитель, но Вечность.

 

5.

Феофан ещё дважды приходил на могилу Летиции, оба раза один, упросив Пелагею не следовать за ним, так как не хотел отвлекаться, ощущая потребность помолчать и подумать без посторонних. А она в первый день сидела на террасе и читала по-итальянски книгу Боккаччо «Жизнь Данте Алигьери», купленную до этого на торговой площади у собора, во второй же поехала прогуляться с Даниилом. Пригревало солнышко, день казался почти что летним, и повеселевшее море радостно плескалось у прибрежных камней. Настроение тоже было лёгким, безоблачным. Молодой человек спросил:

   — Ты же выросла в этом городе, у тебя здесь друзья. Отчего их не навестишь, не проведаешь, не увидишься?

Девушка пожала плечами:

   — Никакого желания. Честно говоря, не дружила ни с кем особенно, кроме Анны Манчини, — мы учились вместе, — но она давно вышла замуж за богатого генуэзца и живёт в Италии. Остальные, те, что отвернулись от папеньки и маменьки в трудную минуту, мне не помогли тоже, вызывают у меня теперь только неприятие.

   — Стало быть, и Каффу не любишь?

   — Да, пожалуй что не люблю. Это место моей беды.

Чёрный улыбнулся:

   — Ну, не только. Здесь упрочились ваши отношения с Феофаном. Или я не прав?

Покраснев, она отвернулась и пробурчала:

   — Отношения мои с киром Феофаном никого не касаются.

   — Не скажи. Я ведь зять его. Стало быть, и твой.

Дёрнула щекой:

   — Ах, зятёк любезный! В Масленицу приходи на блины.

   — Надо ещё дожить.

   — Как-нибудь дотянем. А поближе к Пасхе, Бог даст, и в Москву наладимся. По словам супруга...

Он передразнил:

   — «По словам супруга»! Стало быть, свершилось?

Вознегодовала серьёзно:

   — Слышишь, прекрати! Вот сейчас рассержусь и домой уйду.

   — Ну, молчу, молчу, больше ни ползвука. — Подбежал к воде и схватил оранжевого плоского краба; тот беспомощно шевелил в воздухе клешнями и ножками.

   — Что ты делаешь? Брось немедленно! Отпусти его! — закричала дочка Томмазы.

   — Ничего подобного: принесу на гостиный двор и велю сварить.

   — Ты ведёшь себя как мальчишка, право!

   — Между прочим, мне всего только двадцать семь, а не шестьдесят.

Посмотрев на него с презрением, девушка воскликнула:

   — Как тебе не стыдно! Он ведь твой учитель! И к тому же тесть.

Даниил присел и поставил краба на гальку. Тот, счастливый, быстро засеменил к воде.

   — К сожалению, тесть...

   — Как тебя понять? — удивилась она.

   — Понимай, как хочешь. Я, конечно, его люблю. И Гликерью люблю... по-своему... мать моего ребёнка... Так бы и любил себе, если бы не ты. — Он поднялся с корточек.

   — Я причём?

   — Ты пришла и перевернула мне душу...

   — Вот ещё придумал!

   — ...Знал, что брак у вас понарошку и смеялся внутренне... А теперь, когда... Как представлю, что старик... точно краб, клешнями... молодое тело...

Размахнувшись, Пелагея ударила его по лицу. Он схватился за щёку и стоял, ссутуленный, попранный, униженный, ничего не произнося. А жена Софиана отрезала:

   — Ты слизняк, Данила. Гадкий, липкий слизняк. Мерзкий до тошноты.

Опустив ладонь, богомаз спросил:

   — Нешто можно любовью оскорбить?

   — Ты меня оскорбил не любовью, а своею подлостью к Феофану, — повернулась и пошла обратно к повозке, дожидавшейся их на насыпи; села и сказала Гавриле: — Трогай-ка, голубчик.

   — А Данила как же?

   — Он ещё останется, воздухом подышит. Как-нибудь и сам доберётся.

И потом до вечера находилась в скверном расположении духа. Дорифор, вернувшись с кладбища, обратил на это внимание. И спросил:

   — Нездоровится, душенька?

   — Что ты, что ты! Чувствую себя превосходно.

   — Отчего тогда нос повесила?

   — С Даниилом повздорила.

   — По какой причине?

   — По причине его безмозглости.

Живописец ахнул:

   — Ба, ба, ба! Данька без мозгов? Это новость.

   — Глупый и нахальный. Болван.

   — Нешто приставал?

Помотала головой отрицательно:

   — Задирал... словесно.

   — Ну, не надо на него губки дуть. Вы ещё помиритесь.

   — Никогда!

Грек улыбчиво произнёс:

   — Жизнь не белая-чёрная, уж поверь. Белое сменяется серым, чёрное светлеет, обретает пользу. Жизнь меняется, мы меняемся, и ничто не вечно. Посему не вечно и твоё «никогда».

Девушка присела к нему на колени, обвила рукой шею, заглянула в глаза. Прошептала ласково:

   — Феофан!.. Феофан!..

Он поцеловал её в носик:

   — Что, родная?

   — Феофан, ты такой прекрасный! — Пальчиком провела по его бровям. — Всех умнее и тоньше. Ты не зря зовёшься Многомудрым — Софианом! Самый лучший, самый добрый на свете!

   — Ну, а ты у меня — самая красивая...

Вдруг она спросила с упрёком:

   — Потому что напоминаю Летицию? Ты ведь не меня любишь, а её во мне?

Дорифор поймал руку Пелагеи, прикоснулся губами к пальцам и прижал хрупкую ладошку к своей щеке. Медленно сказал:

   — Выброси из головы эти глупости. Не ревнуй к усопшей... Ты одно лицо с бабушкой, и, конечно, вначале... как тебя увидел... но потом, познакомившись поближе, понял: ты — не копия, ты — другой человек. Ведь в тебе не только она, но и Пьеро Барди — вспыльчивый, упрямый и гордый, но и мой ученик Роман — совестливый, честный. Ты взяла от них самое достойное... — Помолчал, подумал. — Я люблю Летицию. И не разлюблю никогда. Потому как нельзя забыть молодость, юные года, первые желания и надежды на счастье. Ты — частица прошлого, перешедшая в новое время. И тебя люблю совершенно иначе. Я уже не тот. Жизнь уже не та. Сетовать грешно. Надо наслаждаться тем, что даровано Провидением. Понимаешь, да?

Дочь Романа ответила неуверенно:

   — Да, наверное... Может быть, не всё... Понимаю главное: ты мне обещал десять лет безграничной радости. Я хочу, чтобы начался их отсчёт.

— Он уже начался — разве не заметно?

Ночь стояла над Каффой. Тёплая осенняя ночь. Море волновалось несильно, звезды перемигивались на небе, словно души тех, кто покинул землю, но оставил интерес к нашему подлунному миру.

 

1

.

Ситуация в Крыму и Причерноморье продолжала меняться. Тут столкнулись интересы нескольких сил.

Первая сила — Тохтамыш. Он не мог смириться с поражением, нанесённым ему Тамерланом. И готовился к новой схватке. Возвратившись в Сарай-Берке, хан собрал неплохое войско и в июне 1396 года совершил налёт на Тавриду. Занял полуостров, разгромил крымских готов, принял добровольную сдачу Сурожа и блокировал Каффу. Генуэзцы держались несколько недель, отражая атаки, но бездарный новый консул Паскуале Вольтри не сумел организовать оборону, а потом и вовсе тайно сбежал из города. Вспыхнули волнения, осаждённые начали сражаться друг с другом и в конце концов итальянская фактория пала. Тохтамыш безжалостно уничтожил больше половины из оставшихся горожан, церкви сжёг, вывез все богатства в Солхат и решил, что останется здесь на зиму. Начал мирные переговоры с Литвой и Рязанью. Ведь ему была нужна очень сильная армия для похода на Северный Кавказ и в Среднюю Азию против Тамерлана. В это время пришло известие о военном перевороте в Сарае: власть в Золотой Орде захватили противники Тохтамыша.

Во главе них стоял эмир Едигей. Дерзкий военачальник, хитроумный политик, он происходил из Ногайской Орды, но, подобно Мамаю, не был потомком Чингисхана и не мог занимать ханский трон. Значит, приходилось действовать, как Мамай, — управлять через подставное лицо, конкретно — через недалёкого и безвольного хана Тимура-Кутлуга.

Захватив Сарай, Едигей повёл войско в сторону Днепра: он хотел восстановить Золотую Орду в прежних её границах — от Урала до Западной Европы.

А навстречу ему двигалась другая грозная сила — рать Литвы во главе с Витовтом, внуком Гедымина (и одновременно — тестем Василия Дмитриевича Московского). У него армия выглядела мощно: кроме самих литовцев, в ней имелись немцы (тевтонские рыцари) и поляки (ведь двоюродный брат Витовта, князь Ягайло, заключил брак с польской королевой Ядвигой и тем самым сделался польским королём Владиславом). Заключил с Витовтом союз и Тохтамыш. Только русские сохраняли нейтралитет, одинаково настороженно относясь и к Едигею, и к Тохтамышу, и к Витовту.

Поначалу успех сопутствовал Литве, и она подчинила себе всё Причерноморье. Но потом Золотая Орда начала наступать на Северский Донец, и противники сошлись в страшной сече на берегах реки Ворсклы, близ Полтавы, где затем, 310 лет спустя, Пётр I разобьёт шведов. И хотя численный перевес был на стороне Витовта, более того, он имел пушки, а татары нет, Едигей победил. В битве погибли видные участники Куликовского сражения — Дмитрий Брянский, Дмитрий Боброк-Волынский (перешедший на службу к Витовту после смерти Донского) и Андрей Полоцкий. Сам Витовт спасся чудом. А татары дошли до Киева, по пути громя всё вокруг. Киев откупился и выстоял. Но Литва теперь была отрезана от Чёрного моря.

Тохтамыш начал партизанскую войну, потерпел неудачу и ушёл в Сибирь, а затем отправился на поклон к Тамерлану, чтобы вместе отвоевать Золотую Орду у Едигея...

Из Москвы с тревогой наблюдали за этой борьбой. Возмужавший Василий Дмитриевич к одному стремился — не зависеть ни от кого и объединить все русские земли под началом своей белокаменной. Выходило это неважно: Тверь с Рязанью воевать с Москвой не хотели, но и подчиняться тоже не жаждали; только Новгород Великий, сломленный походами князя Владимира Андреевича Храброго, согласился не жить обособленно, сдался почти полностью.

Словом, завершение XIV века не было отмечено для Московии никакими крупными военными действиями. Но зато под водительством Киприана расцвела духовная жизнь. По его велению начал составляться общерусский свод всех старинных летописей. Поновлялись соборы, возводились новые. Укреплялись связи с Константинополем, и оттуда на Русь привозили книги, чудодейственные иконы, в том числе «Спас, ангелы, апостолы и праведницы в белых ризах». А в Кремле начали строительство первой «часозвони» — башни с часами.

Тут необходимо отметить, что и Феофан Грек сделался в Москве заметной фигурой. Возвратившись из Крыма благополучно (лишь на сорок дней разминувшись с Тохтамышем, захватившим затем полуостров), он расширил мастерскую, расписал во дворце великого князя несколько палат и вплотную занялся иконостасом Архангельского собора. Помогали ему в этом братья Чёрные. В то же самое время он вторично познакомился и с Андреем Рублёвым. Тот покинул Троицкую обитель после смерти Сергия Радонежского в 1392 году и переселился в Москву, в Спасо-Андроников монастырь, где писал иконы. Здесь его и посетил Дорифор, лично прикатив на восточный берег Яузы.

Инок был уже зрелым мужчиной — тридцать два года от роду, — но казался моложе по причине жидкой бородёнки, бледного худого лица и детского выражения синих глаз. От присутствия именитого гостя чувствовал неловкость, то и дело кланялся, говорил извиняющимся голосом. Софиан спросил:

   — Не желаешь ли примкнуть к Чёрным и ко мне, вместе поработать? Храм велик зело, и артелью трудиться будет поживей.

   — Понимаю, да, — согласился Рублёв, беспрестанно кивая. — Но никак сие не осуществимо. Ты уж не взыщи, Феофан Николаич, не серчай и не думай, будто не желаю тебе помочь. Но уж дал согласие его светлости князю Юрию Дмитриевичу, что приеду к нему в Звенигород, в Саввино-Сторожевой монастырь, дабы написать в соборе лики Спаса, Михаила Архангела и апостола Павла. Изменить решение вельми неудобно. Он обидится.

Дорифор вздохнул:

   — Жаль, конечно, но, как видно, ничего не поделаешь. Возвращайся скорее. Впереди у нас Благовещенский собор и домовая церковь самого Василия Дмитриевича. Подкачать не имеем права.

У Андрея по лицу пробежала нервная судорога:

   — Ох, сумею ль соответствовать и тебя не подвесть? Аз есмь богомаз простой, и твоих высот не достигну никогда.

   — Ну, не надо, не прибедняйся. Всё, что видел, вышедшее из-под кисти твоей, вдохновенно и благолепно. Мягко и душевно.

   — Именно что мягко. Я пишу с любовью, ибо в умилении пребываю от святых отцов церкви. Не могу иначе. Ты же с ними со всеми на равных. Вроде был знаком. Вроде выхватил их лики из памяти. И они поражают воображение силой, мощью своею. А мои святые — не титаны, не громовержцы, но смиренники и угодники.

   — Что ж с того? — продолжал спорить Софиан. — Очень хорошо. Ты не должен походить на меня, я не должен походить на тебя. Коль объединимся, так наверняка дополним друг друга.

   — ...И цветами пользуюсь не такими, как ты, — гнул своё Рублёв. — У тебя всё больше тёмная санкирь, я ж беру вохру, голубец, багор, изумруд... чтоб чрез них просвечивал белый левкас...

   — Приспособимся как-нибудь.

   — ...У тебя — твёрдость, крепость и прямая либо ломаная линия. У меня — покорность и послушание, закруглённость форм... У тебя широкий, сильный мазок, у меня мазки мелкия и нежныя...

   — Чай, не подерёмся из-за мазков-то.

   — Драться — нет, не хочу, не умею, не обучен. Лучше не пойду вовсе.

Грек нахмурился. Он сидел в дорогой лисьей шубе, в плотном, отороченном мехом кафтане, сапогах на меху, а на правой, изуродованной руке, на мизинце горел рубиновый перстень; выглядел боярином. А монах был одет в простое тёмное сукно и довольно старую войлочную обувь. Вроде лев встретился с испуганным зайцем.

После тягостного молчания Феофан сказал:

   — Ну, меня ты можешь задеть, это наплевать, не такое переживали, не развалимся, но святителя Киприана? Это он желает, чтобы мы вместе живописали в Кремле.

   — Сам первосвятитель? — испугался ещё больше инок. — Да неужто он помнит про меня, сирого, убогого?

   — Помнит и хранит в ларце твой прелестный складень.

Молодой художник вроде оживился:

   — И тебе показывал?

   — Ну, а то! Рассмотрел внимательно. Пишешь филигранно и за то заслуживаешь моего уважения. Ты, да Прохор из Городца, да ещё братья Чёрные — первые теперь иконники на Руси.

   — Ты первей, — искренне прибавил Рублёв.

   — Это судить не нам. Каждый хорош по-своему. — Софиан поднялся. — Что ж ответить Его Высокопреосвященству? Ты согласен, по возвращении из Звенигорода, к нам присоединиться?

Встав, Андрей низко поклонился:

   — Непременно, Феофан Николаич, присовокуплюсь. Все сомнения свои подавлю и вручу себя воле митрополита. Ить ему видней, на то он и митрополит.

   — Значит, ждём. Приезжай скорее.

Выходя из кельи, Грек подумал: «Жалкий он какой-то, неприкаянный, хлипкий... Весь дрожит, как овечий хвост. Отчего? От душевных мук? Вроде бы душа у него болит от несовершенства мира... В этом у нас несхожесть. Он святой, а я грешный. Я мирянин, а он монах. Разными путями идём: я пытаюсь вырваться из греха и возвыситься до святого; он из святости заставляет себя опускаться до житейской толчеи, суеты. Но идём к одному... К Троице великой. Ибо Троицей живём, движемся и мыслим. Это образ Руси святой. И ея будем славить». — В сани сел и сказал Гавриле:

   — Трогай, братец. Время дорого. Как там Пелагеюшка? Уж не разродилась ли без меня?

Кучер пошутил:

   — Без твоей милости? Как можно! Выйдет непорядок. Софиан отвечал беззлобно:

   — Ты доёрничаешься, гляди. Вот возьму и выпорю.

   — А и выпори, что ж такого? От хорошего хозяина даже оплеушину получить не жалко.

 

2

.

Да, семейная жизнь у Грека складывалась неплохо. Из Тавриды возвратились на нескольких возках — вместе с детьми Некомата: сын опять собирался налаживать торговлю в Москве, Серафима же решила примириться с супругом, Симеоном Чёрным. Ехала весёлая, жизнерадостная, приставала к деверю Даниилу — дескать, почему такой хмурый и неласковый, смотрит волком? Или он опять вспомнил их давнишнюю распрю? Или же не рад, что она наладилась к мужу? Даниил ворчал: рад, конечно, рад, просто зуб некстати болит, вынимает душу. И старался не смотреть в сторону возка с Пелагеей.

Феофан показывал молодой жене городки, где они находились проездом, объяснял, как строятся, а затем расписываются храмы, говорил и на отвлечённые темы, философствовал; та просила повторить непонятное, словно бы зубрила, как прилежная ученица. Он смеялся и повторял.

А однажды, на подъезде к Серпухову, задала вопрос:

   — Правду бают, что ты имеешь сына от Серпуховской княгини?

Дорифор начал возмущаться:

   — Кто тебе сказал? Селиван? Я с него три шкуры спущу!

   — Да какая разница, кто сказал, ты ответь по сути.

Живописец перекатывал желваки на скулах, а потом процедил сквозь зубы:

   — Это страшная тайна, понимаешь? Если дойдёт до князя, не снести нам всем головы — ни ребёнку, ни ей, ни мне...

Жена дотронулась до его локтя:

   — Не серчай, бесценный, я не проболтаюсь. Дело же не в сыне, мне он мысленно уже люб, коли твой, коли часть тебя; дело в ея светлости: вы встречаться не станете от меня келейно?

Он к себе прижал дочь Томмазы, пылко поцеловал:

   — Ты смеёшься надо мной, дорогая? Разве ж я могу думать о другой — при таком сокровище? Я от тебя в восторге. Голова кружится от счастья. Все елены ольгердовны поросли быльём.

Та ласкалась и тёрлась о плечо мужа:

   — Верю, верю, можешь не продолжать. Ты ведь тоже для меня — свет в окошке. Я — жена Феофана Грека! До сих пор не верится.

   — Обещай мне, хорошая, что те самые десять лет, о которых мы с тобой говорили, тоже не полюбишь другого.

   — Десять, двадцать, сорок — никогда никого, кроме как тебя!

   — Нет, хочу только десять. Поклянись.

   — Обещаю, милый. Жизнью своей клянусь. Буду предана тебе беззаветно.

Но уже в Москве обратилась с просьбой:

   — А давай отселимся от Гликерьи? Этот дом останется Даниилу, а себе мы выстроим новый. Подобающий твоему положению при дворе.

Софиан удивился:

   — Нешто этот не подобает?

Пелагея замялась:

   — Да не то чтобы был убог, просто двум хозяйкам тесно под одной крышей.

   — Вы не ладите? Мне казалось, вы в Суроже подружились крепко.

   — В Суроже не были хозяйками, жили у Некомата. А теперь случаются разные обиды... Для чего их множить?

Приподняв средним, целым пальцем правой руки её подбородок, ласково сказал:

   — Ну-ка посмотри мне в глаза. Правду отвечай. Ты грешишь на Гликерью зря, потому как истинная причина не в ней?

Женщина молчала, заливаясь краской. Он спросил опять:

   — Неужели Данилка?

У неё на глазах появились слёзы:

   — Феофанушка, родной, не терзай меня. Всё, что я хотела сказать, я сказала.

   — Ты должна признаться. Я настаиваю на этом. Я приказываю тебе.

   — Ну, пожа-алуйста, ну, не мучь меня-я...

Он вздохнул и засунул руки за пояс:

   — Ладно, не канючь. Я и сам вижу хорошо: он бросает на тебя неуместные взгляды. Ходит сам не свой. Лучше нам и вправду разъехаться, от греха подальше. Только строиться долго, надо подобрать что-нибудь готовое.

   — Как прикажешь, милый.

Дом купили почти новый, в середине Ордынки, с теремом и большой палатой для приёма гостей. Феофан сам следил за покраской горниц, вычисткой двора. Пелагея набрала челядь — стряпку, горничную, мальчика-привратника; конюхом и кучером оставался Гаврила, а прислужником хозяина — Селиван. Зажили отменно.

В январе на свет появилась девочка. Окрестили её Ульяной. Пожилой отец прямо-таки светился от счастья и кричал, что теперь иначе смотрит на мир — празднично, ликующе! На крестины собрались все его родные — братья Чёрные с жёнами и внук. Серафима преувеличенно восхищалась новорождённой и опять же неестественно гневно жаловалась на то, что у них с мужем нет пока детей. Симеон выпивал, но в меру, выглядел задумчивым и меланхоличным. Искренне радовалась Гликерья; обнимала родителя, говорила, что Пелагеюшке надо нанять хорошую кормилицу, а иначе она испортит себе фигуру. Даниил выглядел больным, бледным, нервным. Сел играть с сыном в шахматы, проиграл восьмилетнему малышу, разозлился, начал говорить какие-то глупости.

Старший брат перевёл беседу в деловое русло:

   — Значит, инок Андрей Рублёв отказался с нами работать? Ты в печали? Без него не справимся?

Грек ответил:

   — Безусловно, справимся. Я теперь могу трудиться за четверых. Вновь помолодел. И картину боя Архангела Михаила вижу уже отчётливо. Не без помощи Данилушки, между прочим: он своими рисунками в Суроже подсказал многое.

   — Главное, ты не напугай зрителей видом издыхающих гадов, — пошутил Симеон.

   — Сделаю как надо. Встреча моя с Рублёвым не прошла даром... Он в своих воззрениях прав: мне, пожалуй, не хватало полутонов, был излишне резок.

   — Погоди-ка, учитель, — неожиданно прорезался Даниил. — Ты не можешь быть мягким. Иначе никто не узнает руку Феофана. А иначе моя задумка, замысел нового видения Архангела Михаила, сгинет безвозвратно.

   — Мы уж постараемся, чтоб не сгинула.

Только Пелагея, целый вечер не отходившая от качалки-колыбели, не смотрела ни на кого, кроме дочки. Даниил пытался завязать разговор, но жена учителя отвечала коротко, он и отлепился. А когда гости укатили, Софиан сказал:

   — Что-то ты сегодня вроде бы сама не своя.

Женщина ответила:

   — Слишком много событий за последние дни. Утомилась больно.

   — Ну, пойди приляг. Ты и впрямь едва не падаешь с ног.

   — Не хочу оставлять Ульянку.

   — Нянька посидит, покачает. Да и я загляну чуть позже. Если что — мы тебя поднимем.

   — Хорошо, любимый. — Приподнявшись на цыпочки, нежно поцеловала супруга в щёку. — Я тебя обожаю.

   — Я тебя тоже, дорогая.

   — Это правда, что идёшь в понедельник в Кремль, во дворец к Елене Ольгердовне?

Он кивнул:

   — Пригласила посмотреть на сыночка, — и слегка потупился.

   — Но ведь мне волноваться не о чем? — И она заглянула ему в глаза.

   — Совершенно не о чем. Я надеюсь, как и мне волноваться грех — о тебе и о Данииле?

   — Ух, чего придумал! Вспоминаю с трудом, кто это такой!

Посмотрев ей вслед, Феофан подумал: «Может быть, и так. Только больно вы оба на людях странно равнодушно относитесь друг к другу. Нечто происходит. Может, и не к добру».

Разумеется, разговор Дорифора с Еленой Ольгердовной вышел непростой. Встретились однажды до этого в Кремле, после службы в церкви Иоанна Лествичника, и княгиня кивнула холодно:

   — Здравствуй, Феофан Николаич. Говорят, что давно приехал, а не появляешься, не заходишь, дабы рассказать о своём путешествии.

Тот пожал плечами:

   — Что ж рассказывать, матушка, голубушка? Всё обыкновенно.

   — Так и обыкновенно? Говорят, женился на молодой, младше почти что на сорок лет. И она вроде ждёт от тебя ребёнка. Или врут?

   — Нет, не врут. Правда, что женился. Полюбил всем сердцем. И она меня...

Покусав нижнюю губу, женщина спросила:

   — Стало быть, других — разлюбил?

Живописец посмотрел себе под ноги:

   — Коли я женился, то любить других не имею права.

   — И детей своих побочных — в том числе?

Софиан молчал. А литовка упрекнула:

   — Мог бы навестить сына. Проявить родительский интерес.

   — Постеснялся, матушка.

   — Странно это слышать. Раньше был смелее.

   — Видно, постарел, одряхлел...

   — Ох, не заливай. Всё ещё огурчик. Даже краше прежнего. Видно, молодая жена не даёт скучать?

Он проговорил:

   — Коли приглашаешь, зайду.

   — Только вот не надо делать одолжений. Сердце не лежит — и не утруждайся.

   — Я зайду, зайду. На грядущей неделе.

   — На грядущей не надо, ибо князь пока дома. Собирается в Серпухов дней через пятнадцать.

   — Хорошо, учту.

Заглянул, как и обещал. Выпил для приличия мёду, поданного в горнице по приказу княгини, и поведал о своих приключениях в городе Дорасе у крымских готов, как спасал Пелагею из рабства. На лице Елены Ольгердовны сохранялось невозмутимое выражение, словно бы её не касались вовсе изменения в судьбе Феофана. Только равнодушно спросила:

   — Говорят, красавица, как Царевна-Лебедь?

Грек удостоверил:

   — В целом недурна...

Не смогла сдержаться и уколола:

   — И рогов не боишься, как бывало от Марьи-новгородки?

   — Поздно уж бояться-то. У меня с женой уговор: десять лет живём душа в душу, а потом, как мне стукнет семьдесят, отпущу ея на свободу.

   — Это как?

   — В монастырь уйду.

   — Ты — ив монастырь? Не смеши меня.

   — В семьдесят созрею.

   — Ты наивный выдумщик, Феофан. Даром, что художник. Вечно в каких-то грёзах. А не видишь тех, кто действительно тебя любит... — Замолчала, поджав губы.

Дорифор сказал:

   — Вижу — отчего ж? Но они ведь замужем... что прикажешь делать? Мне на старости лет бегать в полюбовничках? Да ещё, паче чаяния, заслужить немилость от прозревшего князя? Нет, уволь. Больше не могу. Пусть хоть десять лет, но мои.

Собеседница воскликнула тоненько:

   — А мои? Взять похоронить себя заживо? До конца дней своих гнить в постылом тереме?

Богомаз не знал, что ответить. Но княгиня и без него одумалась, заключила грустно:

   — Извини, ненароком вырвалось. Дети, Васенька — вот моя любовь. Больше мне не нужен никто.

Он спросил:

   — Можно на него поглядеть? Я пришёл за сим.

Промокнув слёзы в уголках глаз, Ольгердовна ответила:

   — Почему нельзя? Посмотри, не жалко. — Позвонив в колокольчик, приказала няньке привести Васю.

Появившийся мальчик был в коротком кафтанчике и красивых сафьяновых сапожках. Поклонился и сказал, как и подобает:

   — Здравия желаю, матушка княгиня.

Тёмно-русые волосы, от поклона свесившиеся на лоб, он заправил за уши лёгким непринуждённым движением кисти. Точно так делал Софиан в детстве. Сердце его кольнуло: «Мой сынок-то! Истинно, что мой!»

Мать задала вопрос:

   — Помнишь ли сего друга — Феофана Грека, богомаза вельми искусного? Мы ещё недавно разглядывали его иконы в Серпухове?

Паренёк задумался и проговорил:

   — Да, иконы помню, а его самого запамятовал, прости.

   — Значит, сызнова можешь познакомиться.

Княжич поклонился:

   — Здравствуй, Феофане. Как твои дела?

Дорифор склонился в ответ, приложив руку к сердцу:

   — Слава Богу, не жалуюсь.

   — Ты и вправду грек?

   — Вправду, без вранья. У меня отец грек, матушка из крымских татар.

   — А по-русски-то баешь без ошибок.

   — Я уж двадцать лет на Руси. Было бы не выучиться грешно.

   — Дедушка, поди?

   — Да, имею внука Арсения, на два года старше тебя.

   — Ты нас познакомишь? Мы могли бы вместе играть.

Бросив быстрый взгляд на княгиню, живописец помотал головой:

   — Нет, Василий свет Владимирович, невозможно сие. Мы ведь не князья, даже не боляре. И тебе водиться с нами нелепо.

Мальчик удивился:

   — Но ведь маменька, как я погляжу, водится с тобою?

   — Оттого что хочет заказать мне иконы.

Паренёк огорчился:

   — Жалко, Феофане. У меня друзей настоящих нет. Нас прогуливают с княжичем Васькой Тёмным, токмо он маленький ещё, от горшка два вершка, несмотря на то, что сынок великого князя.

Мать спросила:

   — А Савелий Кошкин? Ты же с ним недавно пускал кораблики?

   — Глупый он и жадный. Мой кораблик утоп, он мне своего не отдал. Скучно с ним.

Дорифор сказал:

   — Летом приходи к нам в Архангельский собор. Я и два других мастера станем его расписывать. Будет любопытно.

У него глаза загорелись радостно:

   — Можно будет, маменька?

Та кивнула:

   — Дозволяю, сыне. Вместе и заглянем.

   — Я безмерно счастлив.

Вскоре княжича увели, а Елена произнесла с улыбкой:

   — Ты ему понравился.

   — Он мне тоже. Славный мальчуган.

   — И Владимир Андреевич выделяет его.

Грек смутился:

   — Чем же, интересно?

   — Отмечает ум и живой характер. Говорит: «В отца».

Усмехнулся:

   — Ну, ему, конечно, виднее...

Расставались сдержанно. Он подумал: «Нет, она хорошая, добрая. И я рад, что расходимся не врагами». А литовка подумала: «Ты напрасно, Феофан, умиротворился. Я таких обид не прощаю. Насолю тебе и твоей жене при малейшей на то возможности». И действительно — крепко насолила!..

 

3

.

Старый Архангельский собор был построен шестьдесят лет назад, при Иване Калите, и давно нуждался в целой переборке. Деревянные стены, кое-где подпорченные пожаром, начали сгнивать, и пришлось укладывать молодые брёвна, вместе с ними и два венца заново сложить. А затем уж, оштукатурив, передать в руки богомазов. Те, имея прориси-наброски (привезённые Даниилом из Сурожа), очень споро творили и уложились в два летних месяца.

Братья Чёрные написали архангелов — Михаила-воина, Гавриила-вестника и, естественно, Рафаила-целителя. Но фигура первого занимала главное место; он стоял с мечом и щитом, мужественный, крепкий, чем-то напоминающий князя Владимира Храброго — тот же ясный, но жёсткий взгляд и сурово сжатые губы.

Грек изобразил битву Архистратига с силами зла: Михаил спускается с облака в развевающемся алом плаще, в ослепительных золотых доспехах и орудует солнечным мечом, поражая противников, падающих ниц в страшных корчах; херувимы трубят победу добра, а божественный свет озаряет бранное поле, вдохновляя ангела-хранителя всех христиан на последний, триумфальный удар.

Симеон с прищуром смотрел на произведение мастера и молчал. Даниил не говорил тоже, обхватив туловище руками, и глядел не мигая, цепко и ревниво.

Дорифор спросил:

   — Ну, что скажете?

Старший брат перевёл глаза на учителя и проговорил удивлённо:

   — Ты ли это?

   — То есть как? — рассмеялся Софиан.

   — Я не узнаю твою руку.

   — Неужели не узнаёшь?

   — Да и нет. То, чего опасался раньше... В Спасе-Преображении на Ильине улице — аскетизм и суровость, мрачное достоинство и надрыв, незаконченность рисунка... Здесь намного мягче и совершеннее. Даже во врагах есть частичка доброго, их немного жаль...

Младший поддержал:

   — Там ты беспощаден, здесь взываешь о милосердии.

   — Разве это плохо?

   — Но к противникам Вседержителя мы не можем проявлять снисхождения.

Феофан, подумав, ответил:

   — А Христос говорит о милости к падшим.

   — К падшим — да, но не к ненавидящим всё святое.

Старый мастер не согласился:

   — Нет, насилием нельзя устранить насилие. Бог не истребляет, но карает светоносным мечом; в этой каре есть надежда на улучшение — ибо с мёртвого какой спрос? А наказанный грешник может осознать и исправиться.

   — А как же утверждают, что «горбатого могила исправит»? — хмыкнул Даниил.

   — Злые языки. Те, что отрицают принципы христианства.

   — Нет, христианство — это не всепрощение, — произнёс Симеон.

   — Нет, в христианстве главное — любовь, — твёрдо заявил их наставник. Помолчав, добавил: — Да, наверное, я теперь другой. В Новгород приехал после смерти Летиции... Мир казался мрачным, безысходно жестоким. Сердце ныло. По ночам я рыдал и, казалось, сходил с ума... А теперь, в Москве, я пришёл к любви. Да, к любви. Бог мне подарил Пелагею. И Ульянку. И уже не могу быть жестокосердным, яростным, бесчувственным. Видимо, прозрел наконец. Или постарел? Я не знаю. Но писать, как раньше, в молодости, больше не могу...

Даниил воскликнул:

   — Но ведь в Суроже мы прикидывали иное. Я изобразил Михаила в соответствии со своим замыслом! А твоя картина всё трактует в ином ключе!

   — Что ж с того? И архангелы, бывает, выглядят по-разному.

Симеон усомнился:

   — Уж не богохульник ли ты? Изменение и движение — суть земная жизнь. В мире потустороннем всё незыблемо, ибо вечно!

   — Да, но мы-то земные жители. И для нас, изменчивых, проявления небожителей отличаются друг от друга. Вечность запечатлеть нельзя. Как нельзя запечатлеть Бога. Ибо невозможно Его познать нашим скудным разумом. Мы о Нём судим по неясным косвенным признакам, по Благим Вестям, по Посланникам Божьим. И вот это трактовать дозволяется — в силу своих дарований и навыков. А последние не стоят на месте... — Грек развёл руками. — Впрочем, как любой смертный, я могу ошибаться. Пусть нас рассудит Его Высокопреосвященство.

После ухода мастера, младший брат сказал:

   — Кажется, он и в самом деле состарился. Чушь городит.

Старший согласился:

   — На себя не походит, прежнего... Но какой мазок! Ты взгляни, взгляни! Как изображён Михаилов лик! Сколько дерзости, силы, мысли! Нам так никогда не суметь. А тем более в таком возрасте.

   — Думаешь, Киприан одобрит?

   — Не уверен. Только жалко будет, если эту прелесть повелят замазать.

   — «Прелесть»? Ты сказал «прелесть»? Не кощунство, а прелесть?!

   — Подлинное творение быть кощунством не может.

Даниил проворчал, отвернувшись:

   — Два сапога пара... Первый выжил из ума, а второй мозги пропил...

Ревность не давала ему покоя. Он решил повлиять на ход событий и донёс митрополиту: сочинил челобитную, где поставил под сомнение правильность взглядов Дорифора. Свою лепту внесла и Елена Ольгердовна: вместе с сыном посетив Архангельский собор во время работы, увидала новое творение Феофана и не преминула сообщить Киприану о неверном, с её точки зрения, понимании художником Ветхозаветных текстов. Высший иерарх Русской православной церкви осмотрел фрески и иконы поновлённого храма и остался действительно недоволен. Пригласил Софиана к себе в палаты. И, когда тот пришёл, начал возмущаться:

   — Что ты натворил, что ты учудил, друг мой дорогой? Братья Чёрные отразили воителя, ратника, бойца, у тебя же Архангел — чуть ли не Христос, благостный и добренький. Чем ты думал, когда писал?

Грек взволнованно произнёс в ответ:

   — Я писал Его сердцем! Отче, посмотри, пожалуйста, непредвзято. Михаил у меня не благостен, но возвышен в своём порыве отстоять добро. Разве он не повергает противников? Меч его безжалостен и неотвратим. Но ни злость, ни жестокость не коснулись прекрасного чела. Ибо битва божественного посланника освящена Создателем и не может нести тени ненависти.

Но святитель стоял на своём:

   — Говоришь как надо, а изобразил всё не так. Ты не будешь объяснять прихожанам: золотые мои, это вовсе не то, что вы видите, мой Архангел не таков, как он выглядит! Ну, смешно, ей-богу. Надо переделать.

Дорифор почувствовал, как потеют его ладони. С детства не испытывал ничего подобного.

   — Переделать? — с хрипотцой вымолвил художник. — Что же переделывать, ты считаешь, владыка?

   — Лик Архангела.

   — Это самое прекрасное, что я создал. Всё, что угодно, только не лик. Образ Михаила мне явился во сне, и теперь его иначе не мыслю.

Киприан печально проговорил:

   — Да пойми ж, несчастный: ты не светский художник, ибо богомаз есть. Исходя из этого, не имеешь права рисовать так, как вздумаешь. Существуют незыблемые каноны. Постулаты. Заповеди. Не вольны их трогать — или ты, или я, или кто другой, — чтоб не впасть в еретические домыслы. Вдохновение — да, одухотворённость работы — безусловно, только в рамках дозволенного. Отступать — ни-ни.

Феофан отозвался жалобно:

   — Не могу копировать готовые образцы...

   — Я не призываю их копировать.

Грек продолжил:

   — ...Я бежал из Константинополя, прежде прочего, потому что хотел полной независимости, свежего дыхания. Оба Новгорода, Нижний и Великий, подарили мне это. Но мои творения были ещё робки. И теперь, когда я освободился, сбросил прежние страхи с сердца и нашёл самого себя, ты мне говоришь «переделать»!

У Киприана по губам пробежала улыбка:

   — Ты бежал из Константинополя вовсе не потому — сам уже забыл? Ты бежал от гонений на противников императора и к своей возлюбленной в Каффу.

   — Это были внешние стимулы.

   — Брось, не сочиняй. Никакого протеста никогда ты не выражал и всегда творил в рамках правил. Совершенствовал живописное мастерство, не затрагивая основ. И за то был всегда любим мною. А теперь? Что с тобой случилось? Уж не новый ли брак с молоденькой каффианкой дурно повлиял на твоё сознание?

   — Ничего подобного, отче.

   — А Елена Ольгердовна так считает.

   — Ах, она змея!

   — Полно, полно, голубчик, не ерунди.

   — Что она сказала?

   — Будто бы ты вернулся с Тавриды сам не свой; чушь городишь, и тебя опасно привлекать к дальнейшим работам в Кремле...

   — Господи Иисусе!

   — Кстати, младший Чёрный мнения такого же.

   — Утверждает, что я тронулся умом?

   — Да, отчасти... Что заказ на деисус Благовещенского собора должен быть его.

Потрясённый, Софиан глядел в одну точку и не мог пошевелить языком. Киприан закончил:

   — Словом, опровергни их суждения делом. Измени Михаилов лик, отдохни немного, а со следующего лета принимайся за деисус.

Живописец вздрогнул и взглянул на святителя недобро:

   — Нет, прости. Мне сие не надобно.

   — Что — не надобно?

   — Я не продаю свои взгляды. Убеждён, что Архангел должен быть таким. И никто меня не собьёт с этой мысли.

   — Даже митрополит Всея Руси?

   — Даже митрополит.

   — И не страшно лишиться нашей к тебе милости?

   — Нет, не страшно. Грустно, неприятно, досадно, но не страшно. Мне страшнее иное — вероломство Елены и предательство Даниила. От сего немею.

   — Коли ты откажешься переделывать, мы обяжем совершить это братьев Чёрных.

   — Как угодно. — Собеседник поднялся. — Извини. И не поминай лихом.

   — Хорошенько подумай, Феофан.

   — Я уже подумал. Лучше отказаться от деисуса, сохранив честь, чем наоборот.

   — Но ведь ты мечтал о нём все последние годы. Особливо — сотворить картину Апокалипсиса!

   — Да, мечтал. Но достоинство дороже. Пусть мой Апокалипсис остаётся невоплощённым, чем потом искорёженным вздорными поправками.

У святителя побелели губы:

   — Ты и вправду сошёл с ума!

Софиан только усмехнулся:

   — Если все вы нормальны, то я сошёл. Если я нормален, то сошли остальные.

   — Убирайся прочь! Ты, не понимая сего, оскорбил митрополита!

Грек отвесил церемонный поклон:

— Будьте счастливы, ваше высокопреосвященство. Не посмею тяготить вас более собственным присутствием. — И попятился к двери. — Но одно скажу на прощанье: можно сместить Патриарха и митрополита, можно свергнуть монарха и князя — и они уже не будут никем, ибо царское место красило их, только не они — место. Лишь нельзя отставить художника. Он везде художник — ив темнице, и в чертогах у императора. И не император оказывает милость художнику, призывая его к себе, но художник увековечивает властителя, будучи в его свите. А какой король без достойной свиты? Пешка, проходная фигура... — Надавил ручку двери. — Вы ещё придёте ко мне. Ибо кто ещё вам напишет деисус так, как я? Но когда вы ко мне придёте, я поставлю вам новые условия. И тогда посмотрим, кто окажется победителем.

Дорифор ушёл. Киприан тяжело дышал, взбудораженный заявлением живописца. Бормотал в усы: «Негодяй... гордец... мы найдём на тебя управу...»

По приказу высшего иерарха русской церкви, Даниил Чёрный изменил выражение лица Михаила Архангела. Теплота и живость ушли. Лик преобразился, стал традиционным и плоским.

А узнав об этом, Феофан перестал навещать семью зятя. Лишь Гликерья иногда приходила в гости к отцу, тайно от супруга.

Так и закончился для них XIV век.

 

4.

Неудавшийся в своё время митрополит Великой Руси Пимен был прощён Василием Дмитриевичем. Киприан возвратил ему все регалии архиепископа и позволил вернуться в его епархию — Переяелавль-Залесский. Этот Пимен и пригласил к себе Дорифора на рубеже веков — расписать выстроенный заново Спасо-Преображенский собор и отдельные церкви в монастырях (в частности, в Никитском). Живописец, находившийся тогда в невесёлом расположении духа, сразу загорелся и решил поехать всей семьёй, вместе с Пелагеей и маленькой Улей. Долго уговаривать жену не пришлось — та хотела тоже развеяться и сменить обстановку, выехать на природу и забыть о волнениях прежних месяцев. Дом оставили на прислугу, и на двух возках поскакали к северо-востоку от Москвы. По дороге завернули в Троицкую обитель, поклонились могиле Сергия Радонежского, посетили церковь, где увидели несколько икон Андрея Рублёва, восхитившие Софиана. Грек сказал: «Вот ведь умница, право слово. У него рука золотая. Пишет как поёт. Жаль, что вместе не поработали в Благовещенском соборе в Кремле». А супруга погладила его по плечу: «Не тужи раньше времени. Может, и удастся». — «Нет, навряд ли, слишком далеко у нас с Куприяшкой зашло».

Вскоре прибыли на Плещеево озеро, при впадении в которое речки Трубеж и стоит Переяславль. Место было чрезвычайно красивое, доброе, уютное; изумрудный лес и лазоревая вода, жёлтые подсолнухи и багряные маки, выводки гусят и по-деловому жужжащие пчёлы. Пимен встретил путешественников радушно — он, хотя и приближался к восьмидесяти годам, выглядел бодрячком и передвигался без палки. Разместил приезжих в гостевых палатах архиепископского двора и приставил к ним нескольких монахов исполнять обязанности челяди. А затем отправился показывать Феофану, как теперь бы сказали, «фронт работ» и попутно высказывал свои пожелания: здесь изобразить павших ниц апостолов на горе Фавор («Преображение»), здесь — великого Иоанна Богослова, здесь же — воскрешение Лазаря. Живописца распирало желание разузнать, как на самом деле погиб лжемитрополит Михаил-Митяй, но он сдерживал себя, понимая неуместность таких расспросов.

Жили замечательно: утром пили парное молоко, ели свежий мёд, Пелагея и Уля провожали Дорифора на труды праведные, а затем приносили ему обед; вечером сидели на крыльце дома и смотрели, как солнце садится в Трубеж, за верхушки плакучих ив; дочь и отец играли в куклы, хохотали, дурачились. Софиан писал с воодушевлением, словно крылья чувствовал за спиной, и Христос в «Преображении» получался у него новый, не такой, как прежде, — не вершитель судеб, не вселенский судия, но внимательный и добрый собеседник, у которого душа болит от всего увиденного и услышанного. Свет от Его одежд, золотисто-белый, сияющий, образует шестиконечную звезду, замкнутую в лазоревый, полный золотых лучей круг. Этот свет завораживал и пленял... Слава Богу, сил художнику пока доставало — он работал по восемь, по девять, иногда по десять часов в сутки. И хотя уставал изрядно, никогда не жаловался на солидный возраст, а наоборот, говорил, что только после шестидесяти начал жить как положено, с полным осознанием ценности бытия и своих задач на земле. «Раньше шёл на ощупь, натыкался на препятствия, падал, набивая шишки и сдирая кожу, — говорил он жене нередко, — а теперь двигаюсь осознанно, понимая, чего хочу и к чему стремлюсь. Нет беспечности. Перестал существовать по наитию. Зная, что могила не за горами, ценишь каждый день, каждую минуту. Рад-радёшенек, что сумел выторговать у смерти новую икону, новую картину и фреску. Да, естественно, смерть сильна и неотвратима; но хотелось бы успеть сделать больше, прежде чем коса ея отсечёт мне голову». Пелагея не желала продолжения этих слов и всегда меняла тему беседы, а сама порой холодела от мысли о возможной кончине мужа — как ей быть без него, самого хорошего и самого доброго мужчины на свете?

До Переяславля докатились слухи о холере в Поволжье. Якобы болезнь косила целые города и веси. А ведь это рядом — если плыть под парусом, по Оке и Нерли, можно оказаться в Залесском через пару дней. Как бы кто не занёс заразу! И поэтому, когда на пороге дома Феофана вырос одинокий измученный путник, тощий и больной, и сказал, что прибыл из Нижнего, все перепугались, не хотели впускать. Но хозяин не побоялся, вышел из дверей и спросил:

— Кто ты есть и зачем пришёл?

На мужчину было страшно смотреть — маленький, плюгавенький, кожа да кости, и седая борода висит клочьями. Слабым голоском он проговорил:

   — Аль не узнаешь старого приятеля?

Софиан вгляделся, но действительно вспомнить не сумел. Неуверенно сказал:

   — Нет, прости. Не соображу, где мы виделись.

   — Да, не мудрено... Еле выжил после этой напасти.

А жену и ребяток похоронил... Больше никого у меня не осталось на свете близких — акромя тебя... Прохор я. Прохор с Городца.

   — Боже мой! Неужто? — в изумлении ахнул Грек. А потом, забыв о предосторожности, с чувством обнял дорогого товарища. — Ну, входи, входи. Я сейчас распоряжусь о баньке и о чистом белье...

   — Ай, не хлопочи, неудобно.

   — Да какое неудобство, ей-богу! Я так рад увидеться! Думал о тебе не единожды: вот бы снова потрудиться совместно. Жизнь опять свела! Это не случайно.

   — Все под Господом ходим.

Поначалу Феофановы домочадцы избегали прямого общения с Прохором и кормили его отдельно; он не обижался и предубеждение принимал как должное. Только с Дорифором беседовал. Рассказал о кончине своей семьи, поголовном море: первой захворала супруга, вслед за ней — старший сын, живший вместе с ними, а затем и сам Прохор. Приходила ухаживать за больными младшая дочка, вышедшая замуж за местного попа, но свалилась тоже. Выжил только поп с богомазом, остальные преставились. А куда податься? И решил плыть в Переяславль, где, как слышал, нынче трудится Феофан; спрашивал много раз: «Ты признайся, коль не ко двору — я тебя покину». — «Слушать не желаю, — отвечал Софиан. — Видно, что здоров, только отощал. Ничего, отъешься». И действительно: время шло, а никто от пришельца не заразился, и к нему стали относиться получше. Ел он мало, но часто, постепенно накапливая силы и наращивая плоть. Вскоре щёчки порозовели и округлились, в голосе появилась крепость, и уже передвигаться начал без посоха. А к исходу третьей недели переплыл туда и обратно Трубеж — на глазах у восторженной Ули и её родителей. Вылез мокрый, со светящимися от счастья глазами, и, пофыркав в усы, пообещал, что теперь пересечёт вплавь Плещеево озеро. Все смеялись и поздравляли его с полнейшим выздоровлением.

Вскоре Феофан разрешил приятелю присоединиться к работе над росписями храмов. Вместе им творилось прекрасно, и особенно удалась совместная четырёхчастная икона, изображавшая воскрешение Лазаря, Сретение, Троицу и Иоанна Богослова, надиктовывающего писцу своё Откровение. Преподобный Пимен был чрезвычайно доволен, выплатил не только обещанные рубли, но и сверх того, и ещё заказал разукрасить затейливым узором собственный список Евангелия, чем художники и занялись в зиму 1401-1402 годов.

Между тем в Москве из-за Грека разгорелось нешуточное сражение. Мать-княгиня Евдокия Дмитриевна, помогавшая деньгами поновлять Благовещенский собор в Кремле, как-то раз появилась у сына, князя Василия Дмитриевича, в возбуждённом состоянии и спросила нервно:

   — Что у нас происходит, княже?

Тот не понял и переспросил:

   — Ты про что, маменька, толкуешь?

   — Про самоуправство митрополита.

   — Да неужто? — округлил глаза старший сын Донского. — Чем же Киприан провинился перед тобою?

   — Не передо мною, но перед Русью! Выгнал из Москвы Феофана и задумал отдать Благовещенский собор для дальнейшей росписи братьям Чёрным.

   — Знаю, знаю. Не без помощи Елены Ольгердовны, кстати говоря. Между ней и Греком пробежала чёрная кошка...

Евдокия скривилась:

   — Кошка, мышка — да не всё ли равно! Мы не можем дозволять личные ея счёты разрешать этакими кознями. Отчего страдать должны церковь, прихожане? Симеон и Даниил — живописцы отменные, но, прости, Феофану и Андрейке Рублёву не годятся даже в подмётки.

Отпрыск согласился:

   — Верно, не годятся. Только что я могу супротив Киприана? Ссориться с митрополитом не след.

У княгини-матери от негодования вздулись ноздри:

   — Да не ссориться надобно, а требовать! Твой родитель с Куприяшкой не церемонился. Даже продержал в холодной два дня! И покойного святителя Алексия заставлял делать что хотел. Потому как был истинный правитель — Царство ему Небесное! Или ты пошёл не в него?

Князь проговорил неохотно:

   — Хорошо, попробую убедить архипастыря.

   — Не попробуешь, а поставишь условие: коли не откажется от услуг братьев Чёрных, я не выделю на строительство больше ни монетки.

   — Ты уж чересчур, маменька, крута.

   — В самый раз. И тебя призываю к этому. Кто ещё, как не Грек, сможет написать «Корень Иессеев» и особенно — «Апокалипсис»? Без неистовства Феофана, мощи, силы, тут и затевать нечего.

   — А Рублёв, думаешь, не справится?

   — С «Апокалипсисом» — вряд ли. Слишком благостен, незлобив и мягок.

   — Ох, на что ты меня толкаешь?..

   — Дурень, на святое, праведное дело. Я не раз пеняла покойному Дмитрию, что подозревал Феофана в связях с Вельяминовым. И тем самым не позволил ему потрудиться в Москве. Чем лишил Белокаменную стольких не случившихся образов. Стань мудрее и тоньше. Одолей Киприана в сем. И тебе зачтётся.

   — Нынче же схожу.

Но, конечно, буча вышла немалая. Оскорблённый митрополит слышать не хотел о прощении Дорифора. На угрозы княгини-матери отвечал предерзко, что её пожертвования не такие уж грандиозные, можно обойтись. Лишь в одном уступил Василию: обещал вызвать из Звенигорода Рублёва и свести его для работы в храме с братьями Чёрными.

А пока Евдокия Дмитриевна, сидя у себя в тереме, обижалась на святителя, тот увиделся с Андреем Рублёвым. Богомаз у князя Юрия Дмитриевича Звенигородского — младшего сына Донского — чуточку отъелся, посвежел и уже не казался таким заморышем, как во время встречи с Софианом. Правда, поначалу слишком уж робел в митрополичьих палатах, кланялся и старался глаз не поднимать на Его Высокопреосвященство. От души благодарил за оказанную милость и сулимые деньги. Но когда услышал, что в Кремле собираются отказаться от услуг Феофана, вдруг преобразился, запылал щеками, поднял очи и воскликнул гневно:

   — Я без Грека творить не стану!

Киприан даже растерялся:

   — То есть почему?

   — Потому как ученики предавать учителей не имеют права.

   — В чём же здесь предательство?

   — Он ко мне приезжал в Андроников монастырь, уговаривал поработать в Благовещенском соборе под его началом. И теперь я пойду, а его отставят? Как же мне после этого жить с подобным камнем на сердце? Нешто я Иуда и продамся за тридцать сребреников?

У болгарина иронично изогнулись усы:

   — Не Иуда, не Иуда, уймись. Ибо Феофан — не Христос.

   — Не Христос, но честнейший и благороднейший муж — даром что не инок. Мы живописуем по-разному, не во всём согласны по приёмам художества, но едины в главном — не размениваем Божеский дар на гроши и полушки.

Высший иерарх усмехнулся:

   — Ты не токмо иконы кистью, но, как посмотрю, и слова языком плести мастер. Говоришь красиво. А того не уразумеешь, несчастный, что раздор у нас вышел с Греком не по пустякам, а по важному пониманию воли и неволи иконника. До каких пределов можно отступать от канона? Допустимо ли его единоличное видение тех или иных ликов? В этом и есть камень преткновения. Он упёрся, и я упёрся. Надерзили друг другу. Видно, не судьба.

Богомаз ответил:

   — Мой наставник Сергий говорил многократно: на судьбу пеняют те, кто желают плыть по течению. Коли убеждён в своей правоте, в искренности помыслов, шевелись, борись, добивайся, и тебе Провидение поможет. Под лежачий камень вода не течёт. Дабы победить, надо меч достать из ножен, а не заслонять голову руками, сетуя на рок.

Киприан бросил в раздражении:

   — Замолчи немедля! Не простому монаху учить митрополита. Я в последний раз спрашиваю тебя: присоединишься к Даниилу и Симеону без Феофана?

Тот мотнул головой и молвил:

   — Нет, прости.

   — Ну, тогда ступай с глаз моих. Ты меня разочаровал.

Выходя, Андрей пробубнил:

   — Ну, а ты разочаровал Небо...

Вскоре у святителя состоялся и другой разговор — с Даниилом и Симеоном. Интересовался одним: как они отнесутся к возвращению в Москву Феофана? Старший брат, будучи немного навеселе, отвечал положительно: дескать, Грек — его учитель, и делить им нечего. А зато муж Гликерьи стал категорически против: или он, или Дорифор, вместе не работать.

   — Ты же зять его, — удивился митрополит.

   — К сожалению.

   — Что, с женой в разладе?

   — Мы давно спим отдельно.

   — Ба, ба, ба! Этак не положено. Перед алтарём клялся в верности.

   — Я не изменяю, но и не люблю больше.

   — Сын у вас.

   — К сыну отношусь хорошо, к матери его — с безразличием.

   — Бога не гневи.

   — Ничего не могу поделать.

Киприан вздохнул:

   — Положение непростое. И великий князь, и княгиня-мать, и Андрей Рублёв — все за Феофана. Лишь Елена Ольгердовна ропщет... Я склоняюсь к тому, чтобы помириться с Греком...

Симеон сказал:

   — Буду рад вельми. Обнимусь при встрече, ровно сын с отцом. Я ж к его жене не присох...

Даниил вскричал:

   — Что ты мелешь, пьянь? — но осёкся и покраснел, понурясь.

Подойдя вплотную к младшему брату, иерарх заметил:

   — Значит, вот откуда ноги растут?.. Я не ведал...

Тот проговорил ядовито:

   — А причина гнева княгини Серпуховской тоже не ясна?

Старший Чёрный прошелестел:

   — Ты куда заехал, болван?

Но митрополит отрицать не стал:

   — Мне сие известно... Женщина раскаялась, грех давно отпущен. Ворошить не будем. И тебя призываю, Данилушка: усмири злые чувства и последуй примеру брата — общими усилиями вы и Дорифор лучше прочих поновите собор. Так тому и быть. А теперь ступайте. Будьте благоразумны, дети мои, — и душевно перекрестил обоих.

Выйдя из палат, Симеон сказал, нахлобучив шапку:

   — Стыдно за тебя. Сколько Феофан сделал нам добра!

   — Ах, оставь. Никого слушать не желаю.

   — Самый умный, да? Плохо кончишь, братец.

   — На себя посмотри: даже ко святителю не пошёл тверёзым.

   — Лучше пить, чем паскудничать.

   — Да пошёл ты!

   — Я-то знаю, куда идти. А куда тебя черти понесли?

Так они расстались. Ссора их продлилась целых восемь лет.

 

1

.

Благовещенский собор Московского Кремля был открыт и освящён Киприаном в сентябре 1405 года. Белокаменный, златоглавый, выглядел он поменьше прочих и, по сути, представлял собой домовую церковь великокняжеской семьи. И Василий Дмитриевич с Софьей Витовтовной, и Владимир Андреевич, соответственно, с Еленой Ольгердовной, Евдокия Дмитриевна с младшими детьми и внуками, и большие бояре с воеводами — все, кто оказался внутри впервые, замерли, разглядывая новый иконостас. Словно бы стояли пред вратами рая. И волнение охватило каждого, стар и млад.

Прежде остальных, поражал своим размахом деисус: и обилием икон, и, конечно, тем, что впервые основные фигуры на нём оказались не поясными, а в полный рост.

В центре был написанный Феофаном Христос — просветлённый, величавый и немного печальный. Справа и слева располагались тоже работы Дорифора — Богоматерь, нежная, возвышенная, преданная, Иоанн Креститель, воплощавший истинное смирение, сам Архангел Гавриил, ибо Он явился Деве Марии с Благой Вестью (в честь чего и назван был собор), лёгкий и открытый, Иоанн Златоуст с плотно сжатыми губами и апостол Павел с думой на челе. Рядом размещались творения Прохора и Андрея — Кесарийский святитель IX века Василий Великий и Архангел Михаил (кое-что в их ликах подправлял Софиан). Грек был знамёнщиком — он руководил всей росписью от эскизов и первых набросков до последних штрихов на досках, каждой иконой праздничного чина. Цветовое решение также принадлежало ему: синий с голубым — одеяние Богородицы, киноварь плаща Архангела Михаила, тонкий телесный цвет рук Василия, Иоанна и босых стоп апостола Павла... Ничего подобного раньше не выходило из-под кисти гениального живописца. Это был подлинный триумф. Апогей его жизни.

«Корень Иессеев» — родословную Иисуса Христа, шедшую от отца царя Давида, Иессея, — он писал вместе с Прохором, но зато «Апокалипсис» — один, от начала и до конца, воссоздав чудовищную картину Конца Света, появления Антихриста со зловещими цифрами зверя — 666, и Второго Пришествия, и Страшного Суда, и установления Царства Божия на все времена.

Прихожане замерли в страхе. И благоговели от великого образа Спасителя, избавителя человечества от пороков и тьмы. А Василий Дмитриевич, наконец переведя дух, обратился к митрополиту:

   — Что, владыка, разве мы с княгиней-матерью были не правы, настояв на возвращении Грека?

   — Правы, княже, правы, безусловно, правы.

   — Где ж виновник торжества, отчего не вижу?

   — Здесь один Рублёв. Феофан что-то приболел, старец Прохор с ним.

   — Позовите Рублёва.

Инок подошёл, поклонился в пояс и стоял смиренный, низко свесив голову. Повелитель Московии произнёс:

   — Славно поработали, братцы. Выражаю вам наше удовлетворение. Молодцы, ничего не скажешь!

Снова поклонившись, тот ответил:

   — Не моя, но учителя заслуга. С Прохором из Городца были на подхвате.

   — Нет, не скромничай, знаю, что и вы сотворили не меньше половины. На, держи, — сын Донского снял бриллиантовый перстень с пальца, — это вам троим за труды великие. Продадите и разделите меж собой, как решите сами.

   — Благодарствую, княже. Но делить не будем. Этот адамант целиком для Грека.

   — Дело ваше.

Да, работала троица художников дружно. Споры возникали нечасто и заканчивались мирно. Многое обговаривали заранее, и поэтому воплощение прорисей-набросков быстро продвигалось. Никому из посторонних не воспрещалось смотреть за ходом работ, и монахи, дружинники, дети без конца толпились подле лесов и глазели, разинув рты. Задавали вопросы, Феофан добросовестно отвечал. И однажды познакомился с неким чернецом Епифанием, много лет проведшим в Троицкой обители и довольно близким приятелем Рублёва. Был в Кремле по делу — занимался в библиотеке Чудова монастыря, переписывал кое-что из старинных книг, вознамериваясь составить летопись для тверского Спасо-Афанасиева монастыря по заданию его игумена Кирилла. И Андрей познакомил учителя с Епифанием. Оба чрезвычайно друг другу понравились, с увлечением беседовали об иконах и их толковании, об Афоне и Константинополе; и, по просьбе монаха, Грек изобразил на листах пергамента панораму Царьграда со столпом императора Юстиниана, Золотым Рогом и дворцом Вуколеон. Епифаний твердил, что не знает, как благодарить, и заверил, что включит замечательный рисунок в книгу летописей.

«Апокалипсис» дался Дорифору с трудом. Живописец давно работал над ним в эскизах, переделывал, уточнял, рвал пергаменты, начиная сызнова. Никому предварительных набросков не показывал. И когда переносил их на стену храма, ни единого человека не подпускал близко, разговаривал сам с собой и почти не ел. Целую неделю ходил с красными от бессонницы глазами, отощавший, хмурый, непричёсанный, как умалишённый. А когда положил последний мазок, закачался и упал, потеряв сознание.

Сутки после этого Грек провёл в беспамятстве. А затем, очнувшись, вроде продолжал оставаться не в себе: узнавал окружающих с трудом, задавал странные вопросы, что-то бормотал.

Только к Рождеству он немного ожил, но ходил по дому угрюмый и не улыбался, как раньше, а порой смотрел на родных и близких как-то отстранённо, испуганно. Перстень князя принял равнодушно, даже не стал разглядывать, вяло отложил в сторону. Но зато без конца молился под образами.

А весной 1406 года Софиан зашёл в спальню к Пелагее, сел на край постели и сказал со вздохом:

   — Десять лет прошли...

   — Ты про что, любимый? — сразу не поняла женщина.

   — Десять лет обещанного мною нашего семейного счастья. Мне исполнилось семьдесят. Я уже старик. И, по уговору, должен сделать тебя свободной.

   — Глупости какие! Я свободы никакой не желаю.

   — Нет, обременять тебя не хочу.

   — Каждый день с тобой — в радость, а не в горе. Ты прекрасный муж и заботливый отец нашей дочечки.

   — Я уже решил.

   — Что решил?

   — Нынешней весной отправляюсь в Нижний, дабы поклониться могилке дорогого Гришеньки. А затем постригусь в монахи.

Дочь Томмазы воскликнула:

   — Ты меня не любишь?

У него в глазах промелькнуло страдание:

   — Очень, очень люблю.

   — Отчего же хочешь сделать меня несчастной?

   — Поначалу несчастной, а затем счастливой. Старое должно умирать, новое цвести. А иначе остановится мир.

   — Без тебя, бесценный, мир — не мир! — И она заплакала.

   — Успокойся, милая. Всё идёт как надо. Обещал сыночку, что приду попрощаться перед смертью. И сдержу своё слово.

   — Я с тобою поеду в Нижний...

   — Нет, никак нельзя. Ты должна остаться с Ульянкой. И потом буду не один — мы уйдём вместе с Прохором.

Опустившись на колени и схватив мужа за руки, Пелагея спросила шёпотом:

   — Но ведь вы вернётесь? Непременно вернётесь, да?

Постаревший, совершенно седой художник, грустный и усталый сидел, вроде отрешённый от реального мира. Вытащил платок из-за пояса и утёр ей щёки. Виновато проговорил:

   — Душенька, не надо убиваться по пустякам. Ты ещё очень молода, нет и тридцати. Всё ещё устроится: так же, как Летиция, выйдешь замуж повторно. А имущество отпишу тебе, как положено, и ни в чём нуждаться не будешь.

Сжав его запястья, женщина вскричала:

   — Значит, не вернёшься?

Он печально вздохнул:

   — Значит, не вернусь.

Сквозь горючие слёзы та заголосила:

   — Что ж ты делаешь с нами?.. Как тебе не совестно?..

Дорифор как будто бы не желал её слушать, повторял бессчётно:

   — Ничего, ничего, этак выйдет лучше...

Сам пошёл в дом к Гликерье, попрощался с дочерью и внуком, а на все уговоры остаться в Москве отвечал отказом. Постучал в двери к Даниилу. Заглянул и спросил:

   — Можно потревожить? Я надолго не задержу.

Ученик, не видевший мастера больше четырёх лет, был буквально потрясён происшедшей в нём переменой: крепкий, жизнерадостный, бодрый мужчина разом превратился в бледную худую развалину. Даниил произнёс растерянно:

   — Разумеется, сделай одолжение, заходи.

   — Я хочу попросить у тебя прощения.

Взволновавшись ещё сильней, Чёрный задал вопрос:

   — Господи, за что?

   — За печаль и муки. Помешал тебе расписывать Благовещенский собор. Помешал тебе любить Пелагеюшку. Не держи, пожалуйста, зла.

Собеседник ответил нервно:

   — Перестань. Это всё былое. Я давно забыл и раскаялся сам. Дулся на тебя, наговаривал разные нелепицы. Бес попутал.

   — Значит, помирились?

   — Безусловно, да! — и раскрыл объятия.

Побывал Софианан и у Симеона, жившего по-прежнему с дочкой Некомата, то сходясь, то расходясь и ругаясь, заимев, тем не менее, двух детей. Посидели, потолковали, выпили по чарочке. Новгородец сказал, что, возможно, с братом и Рублёвым будет расписывать Успенский собор во Владимире (где Андрей теперь и находится). Но учитель не проявил к этому известию интереса, только покивал; было впечатление, что иконописная жизнь больше не занимает его.

Напоследок посетил Кремль. Но глядеть на свои работы в храмах вовсе не желал, а зашёл во дворец к Серпуховским князьям, в тайне возжелав повидать сына Васю. Не случилось: дворский сообщил, что княгиня с детьми пребывают в Серпухове, дома лишь Владимир Андреевич. Феофан уже развернулся, чтобы уходить, как услышал за спиной:

   — Брезгуешь? Не хочешь поручковаться?

Поднял голову и увидел на крыльце Храброго. Он за эти годы не помолодел тоже, но по-прежнему спину держал прямо и смотрелся молодцом-удальцом.

Дорифор сказал:

   — Просто не хотел беспокоить.

   — Ладно, не бреши. Знаю, что в давнишней обиде за Марию Васильевну. — Он сошёл по ступенькам вниз и, приблизившись, речь свою закончил вполголоса: — Так и я не был счастлив, угадав, кто родитель Васеньки...

Софиан молчал, угрюмо потупившись. Князь расхохотался:

   — Получается, квиты?

Грек уставился на него испуганно:

   — Ты не сердишься, значит?

   — Полно, не сержусь. Мы уже в том возрасте, что сердиться поздно.

И они обнялись по-дружески.

   — Слышал, ты решил уйти в монастырь? — обратился к нему супруг Елены Ольгердовны.

   — Принимаю постриг.

   — Может быть, и правильно. Я бы тоже удалился от мирской суеты, да дела не пускают. Едигей, понимаешь, чересчур расшалился, не сегодня-завтра двинется на Русь. Кто заступит ему дорогу? Не Василий же Дмитрии! Он пошёл не в отца... Значит, надо мне.

   — Бог тебе помощник!

   — И тебе, славный Феофан!..

Лишь к митрополиту не зашёл Дорифор, так и не простив до конца «испорченный» лик Михаила Архангела. Говорить с болгарином было не о чем, несмотря на старую дружбу. Стёжки их дорожки разминулись давно...

Оба старика — Софиан и Прохор — вышли засветло, с небольшими котомками за плечами. По мосту перешли к Китай-городу и в Зарядье на пристани сели на ладью, плывшую с товарами на Волгу. В пять утра пробили куранты на часозвоне, и корабль отчалил. Восходящее солнце золотило белые камни круглых кремлёвских башен с бойницами, сыпало искорки с луковиц соборов.

Старцы перекрестились.

   — Ну, прощай, Москва! — произнёс Дорифор со вздохом. — И прости за всё.

   — Красота-то какая, Феофанушка, глянь! — восхитился его приятель, обводя горизонт рукой.

   — Жизнь вообще прекрасна, Прошенька. Но кончается — рано или поздно. И поэтому надобно не токмо провести ея с честью, но и удалиться вовремя. Никого не обременять.

Русский взглянул на грека:

   — Значит, поступаем как надо?

   — Лучше не придумаешь.

Золотилась река Москва. Мимо проплывал Боровицкий холм со дворцом великого князя, далее — Волхонка, Пречистенка с буйными садами, а за Крымским валом город кончился. Испарился, как минувшие дни. Впереди маячили неясные последние годы. Что ждало их в Нижнем Новгороде?

А когда Пелагея, приготовив со стряпкой завтрак, заглянула в одрину к мужу и нашла его постель не разобранной, обратилась к Селивану: где её супруг? Тот ответил, пожав плечами:

   — Так ушли ни свет ни заря вместе с Прохором.

   — Господи помилуй! Даже не простившись? — задрожала она.

   — Так они сказали: долгие проводы — лишние слёзы.

   — Мы же никогда — никогда! — больше не увидимся!.. — И она упала на грудь слуги, разрыдавшись в голос.

 

2

.

Тамерлан собирался пойти на Китай и поэтому решил помириться с Тохтамышем. Но внезапно умер 18 февраля 1405 года. Может быть, послы Тохтамыша его отравили? Впрочем, сам Тохтамыш пережил своего противника ненадолго — тоже скоропостижно скончался, будучи в Тюмени.

Золотой Ордой по-прежнему правил Едигей (через «подставных» ханов). Воодушевлённый победой над литовцем Витовтом, а затем смертью Тамерлана, он вначале занял Хорезм, а потом решил идти на Москву, совершенно переставшую платить дань к 1406 году.

Но Василий Дмитриевич в это время вознамерился проучить своего тестя — князя Витовта, захватившего Смоленск и позарившегося на Псков и Великий Новгород. Москвичи заключили союз с рязанцами, а затем, пообещав монголо-татарам возместить прежние убытки, и с Едигеем. Общее их войско двинулось на запад, и, наверное, литовцы были бы сметены, если бы не деньги: предложили союзникам крупный откуп. Те посовещались и согласились. Дело кончилось миром.

Тут зато пошли раздоры в стане коалиции. Едигей сместил в Рязани князя Фёдора и определил на княжение Ивана Пронского, а Василий Дмитриевич Московский поддержал свергнутого правителя, дал ему денег и дружину, в результате чего Фёдор снова сел на свой престол.

Едигей, разумеется, рассердился. И к тому же москвичи не возобновили «ордынский выход», как обещали. Словом, столкновение стало неминуемо.

Между тем сын Донского окончательно помирился с тестем, заключил с ним союз и прекраснодушно распустил армию.

А когда перебежчик-мурза сообщил ему, что огромное войско из Сарая движется на Русь, было слишком поздно. Как его отец много лет назад, князь рванул в Кострому, а митрополит — в Тверь. Во главе московского ополчения, будто прежде, встал Владимир Андреевич.

Первым Едигей разгромил и сжёг Нижний Новгород, а затем, чуть выше по Волге, Городец. Следуя на запад, захватил Владимир, севернее — Ростов и Переяславль. Угрожая взять Тверь, он потребовал, от Ивана Тверского привезти пушки (собственных тяжёлых огнестрельных орудий у монголо-татар не имелось до сих пор), но Иван, принуждаемый Киприаном, не ответил ни да, ни нет. А без артиллерии (Едигей это понимал) взять Москву почти невозможно.

Но рискнул. Обложил Белокаменную и предпринял штурм. Под огнём пушек и мушкетов наступление захлебнулось. Как и в старые времена, князь Владимир Андреевич храбро защитил город. Сохранялось положение неустойчивого равновесия.

Наконец, Едигей выдвинул условие: за три тысячи рублей золотом он уйдёт восвояси. Деньги выплатили. И ордынцы убрались с московской земли.

Русь зализывала раны. Возвратились Киприан и Василий Дмитриевич с семейством. Жизнь входила в привычные берега. Люди хоронили убитых.

Из родных и близких Феофана уцелели все, кроме Прохора. Он как раз отправился из Нижнего в Городец, чтобы поклониться могилам сына, дочери и жены, и погиб от рук неприятелей, наводнивших город. Тел зарезанных и сожжённых оказалось столько, что никто его опознать не смог, и художника упокоили в общей, братской яме.

Уцелел живописец Андрей Рублёв. Жить ему оставалось больше двадцати лет — все его главные иконы были впереди: росписи церквей во Владимире и Сергиевом Посаде (там и там — с Даниилом Чёрным), а его великая Троица навсегда останется непревзойдённым шедевром...

Симеон Чёрный вместе с братом тоже расписал ещё несколько соборов.

Даниил после смерти Гликерьи сделал предложение Пелагее, и она вышла за него. Родила ещё одну дочку, оказавшуюся младше Ули на четырнадцать лет...

Ну, а что же сам Феофан?

Оказавшись вместе с Прохором в Нижнем Новгороде в мае 1406 года, он явился в старый Печерский монастырь к его настоятелю, своему давнему знакомцу, Малахие Философу. Встретились они радостно и в беседе провели несколько часов. Вскоре Малахия совершил постриг обоих старцев. Прохор в иночестве получил имя Емельяна, а его сподвижник Феофан — Александра.

Ранним утром 21 сентября 1406 года Феофан-Александр приоткрыл калитку женского Крестовоздвиженского монастыря и спросил у привратницы, можно ли увидеть инокиню Лукерью, уж не умерла ли она? Нет, жива, ответили ему, но почти ослепла.

Он поднялся в келью, тихо постучал. Хорошо знакомый голос проговорил:

   — Кто там? Заходите.

Дорифор вошёл. Около оконца сидела совершенно седая старушка, высохшая, грустная. И смотрела на него тусклыми глазами.

   — Здравствуй, душенька, — произнёс художник.

Вся затрепетав, женщина приподнялась:

   — Боже! Феофан! Ты ли это?

Он ответил чинно:

   — Нет, ошиблась. Пред тобою инок Александр...

   — Ах, вот так? Ну, неважно, неважно. Дело ведь не в имени. Господи Иисусе! Как я рада снова быть с тобою.

   — Я, Лукерьюшка, тоже рад вельми...

После этой встречи часто посещали кладбище и сидели у могилки Григория. Даже Едигей их не разлучил — захватив город, он пожёг Кремль, многие дома, но монастыри не разрушил.

Сидя у могилы, разговаривали о вере, о предназначении человека и о высшей любви — к Богу, к ближнему своему, к братьям и сёстрам во Христе.

   — Да неужто тебя не тянет краски и кисти взять, что-то написать, как раньше? — удивлялась она.

Сгорбленный монах кротко отвечал:

   — Да Господь с тобою, голубушка: я и не умею совсем.

   — Что ты говоришь? Ты зело великий иконописец земли русской. Столько сотворил несравненных ликов!

Он мотал головой упрямо:

   — Ошибаешься, милая. Это Феофан, а не я. Написал «Апокалипсис» и умер. Ибо отдал себя всего без остатка, до последней капли душевных сил. С этим жить нельзя, с «Апокалипсисом» в сердце и пред очами. Не давал покоя Антихрист... Вот и нет больше Феофана, вспыхнул и сгорел в одночасье. Улетел вслед за Машей и Николенькой приснопамятным. Вслед за Гришенькой и Летицией... Пусть покоятся все пятеро с миром. Пожил Грек неплохо: много расписал храмов и оставил много учеников. Это главное. На Руси оживил иконописное дело. И теперь оно без него расцветёт, упрочится. Ну а то, что был Феофан превеликий грешник — ничего уже поправить нельзя. Я вот помолюсь за него. И за всех его близких...

Но Лукерья не отставала:

   — Хорошо, ты не Феофан. А на чьей могилке сейчас находимся?

   — Бедного Гришатки.

   — Чей он сын — Феофана или твой? Если Феофана, почему ты приходишь сюда каждую седьмицу?

Тот бубунил упорно:

   — Феофана, Феофана, у меня нет детей, аз есмь чернец Александр... Прихожу лишь по долгу памяти. Ибо дал обет приходить.

Женщина вздыхала:

   — Ну, считай как хочешь. Мне ты всякий люб. Я мечтала о нашей чистой любви и желала умереть рядом. И Господь услышал мои молитвы.

   — Мы уже больше не расстанемся. До последнего вздоха.

Так они сидели, старые, согбенные, и не отпускали ладони друг друга. И осенние листья падали с деревьев, осеняя их ангельский союз...

 

3

.

Весь конец XIV века турки продолжали поглощать Византию. Год от года захватывали новые провинции — Македонию, Болгарию. Пала Фессалоника. Наконец, в 1394 году султан Баязид осадил Константинополь. Город защищался отважно и сумел продержаться целых восемь лет — только потому, что продукты ему привозили по морю, а у турок не было флота. Грекам на помощь двинулся венгерский король Сигизмунд, но в жестокой схватке у Никополя христиане были разбиты; десять тысяч попали в плен к мусульманам и погибли (все, кроме знати). Помогали императору и французы, и русские (князь Василий Дмитриевич присылал деньги), но сломить турок не удавалось.

Снял осаду (косвенно) всё тот же Тамерлан — 28 июля 1402 года он разбил Баязида в битве при Анкаре, разгромил его армию, а пленённого султана привезли победителю, словно дикого зверя, в клетке из железа.

Так столица Византии получила короткую передышку. Только всё равно великой империи уже не было. Город оставался в руинах. Император ютился в маленьком Влахернском дворце... Силы иссякали...

Нового турецкого нападения главный город Восточной Римской империи пережить уже не сумел. 29 мая 1453 года триумфатор — Мурад II, унаследовавший титул султана от Баязида, — въехал в Царьград. Правившего в то время императора Константина Палеолога (внука Иоанна V) чудом опознали в куче обезображенных трупов лишь по двум небольшим золотым двуглавым орлам на пурпурных сапожках. А султан приказал отрезать ему голову и показывать на ипподроме для устрашения населения. Впрочем, тело монарха он похоронил с надлежащими церемониями на площади Вефа...

Так окончилась история Византии.

Выпавшее знамя с двуглавым орлом подхватила Русь.

Внук Василия Дмитриевича — Иван III — обвенчался 12 ноября 1472 года с Зоей (Софьей) Палеолог, доводившейся племянницей императору Константину. Вместе с ней двуглавый орёл, династический знак Палеологов, сделался гербом Московского государства. А Москву стали называть Третьим Римом.

К этому времени о монголо-татарах не было уже и помина.

Едигей, изгнанный врагами из Сарая-Берке, а затем из Хорезма, оказался в Крыму, создал там своё ханство и пытался расширить его, набегая на Киев и мечтая о возврате своих владений. Но погиб от руки младшего сына Тохтамыша...

Сыновья Тохтамыша, возвратившись в Сарай, были в дружбе с Василием Дмитриевичем и не разоряли северного соседа. Словом, Русь набирала силу, постепенно превращаясь в единое государство, независимое, мощное.

Феофану Греку посчастливилось быть свидетелем и частичкой этой эпохи — угасания Византии и начала возрождения нашей земли. Он привнёс в русскую иконопись новый дух и поставил её вровень с шедеврами европейского Ренессанса. Ведь недаром Феофана называют русским Микеланджело, а Рублёва — русским Рафаэлем!

Инок Епифаний, познакомившийся с Греком в Москве в 1405 году, рассказал о нём в своих уникальных записках живо и тепло, навсегда запечатлев образ остроумного, тонкого, мудрого художника. Многие работы Феофана не уцелели. Но и те, что дошли до нас, удивляют современных людей мощью и энергией.

Низкий, благодарный поклон ему за это — от России, от всего человечества.