1. Бытие: слово и значение

Слово «бытие» кажется простым. Из-за этой простоты и малоупотребительности в живом разговорном и письменном языке, слово и термин «бытие» как нечто самостоятельное исследовались не часто. Даже у таких столпов философии как И.Кант, И.Фихте, И.Шеллинг термин «бытие» почти не используется. Они больше оперируют термином «реальность». А вот как категория «бытие» является одной из первых и важнейших категорий. Однако лишь со времен Гегеля категория «бытие» прочно утвердилась в учебниках по философии как обязательная. Но часто её представляют слишком сложно и она теряет статус исторически первой и, следовательно, простой категории. Правда, иногда, как например, в современном философском словаре [7], вовсе обходятся без специального рассмотрения термина «бытие». Другой «Новейший философский словарь» определяет термин «бытие» как «основу существования для мира в целом или для любой разновидности существующего» [6, с. 193]. Таким образом, бытие переводится в основу, т.е. в ряд категорий сущности – чего-то более сложного, чем просто бытие. А современный учебник по философии для высших учебных заведений усложняет еще больше: «Бытие есть единство форм и способов существования. Оно представляет собой особенное, специфическое существование, которое характеризуется некоторым набором свойств» [7, с. 97– 98]. Тогда как понятно, что речь идет о первом, простом, определении бытия. Определение, во-первых, не строгое. Вместо слов «некоторым набором свойств» – можно поставить просто «свойствами». Выражение, «которое характеризуется…» может относиться и к собственно бытию, и к «единству форм и способов существования», и к «специфическому существованию». «Бытие», как некое единство «форм и способов», получилось каким-то множественным и сложным понятием, как например, понятия «жизнь», «общество» и т. д. Во-вторых, если бытие только одно «особенное, специфическое существование», то наряду с ним имеются другие, такие же специфические, существования, характеризующиеся другим «набором свойств», но равных с ним. И, следовательно, бытие не одно. О других таких «существованиях» ничего не говорится. Получается противоречие: ведь существование есть категория сущности как «существенное бытие», а не как простое бытие, бытие вообще [5, с. 111]. Спрашивается, о каком же бытии идет речь: о существенном бытии или о простом бытии, т. е. о бытии вообще, о чистом бытии. О бытии или о сущности? Бытие, просто бытие, чистое бытие, вообще не имеет никаких свойств, как, собственно, и вообще не имеет в этом статусе никаких определений. И именно неопределенность отличает его от других, определенных, категорий и даже составляет его «определенность».

Наряду с указанным выше подходом существует иной, противоположный по виду, подход. Он выражается формулой: «Бытие – это всё, что нас окружает». Например, «бытие … в узком смысле слова – это окружающий мир, существующий независимо от сознания, в широком – это все существующее» [12, с. 225]. Но на самом деле суть первого и второго подходов одна. Она состоит в парменидовском понимании бытия как единого, универсального, неделимого и неподвижного. В определении «всё», конечно, отражается «единое бытие» Парменида. Но бытие само по себе нас не окружает. Нас окружают конкретные единичные вещи: столы, стулья, книги и т.д., присутствие которых и указывает на бытие. Это понятие, правда, является главным, начальным, определяющей стороной предмета – без неё никаких других сторон нет. Именно поэтому категория «бытие» является первой логически и исторически (у Парменида).

Наконец, существует позиция, которая соединяет эти два подхода и в какой-то мере выходит на истинное понимание бытия. Она хорошо сформулирована известным с советских времён философом А.Г.Спиркиным: «Бытие есть всё то, что есть» [11, С. 14]. Почти та же формула, что и предыдущие. Однако …

Здесь, с одной стороны, правильно схвачена простота и самотождественность категории «бытие», но с другой стороны – всё же, попрежнему, витает образ и значение парменидовского бытия в словосочетании «всё то». Причём, вот это «всё» в данном контексте просто излишне. Это, собственно, повторение, поскольку «то» предполагает и одно, и всё – любое «то». Поскольку бытие, взятое как «чистое бытие», не имеет определений [4, с. 218], постольку можно сказать о просто бытии, о «только бытии» или о «чистом бытии», просто – бытие – это то, что есть. Звучит как тавтология. Но это не тавтология. Такова природа этого понятия: оно выражает тождественность бытия самому себе и обращенность к «другому»… Существование, стремящееся к действию… В обращении к «другому», к действию по отношению к «другому», оно прежде всего фиксирует то, что оно, это «другое», есть, что оно также есть, как и само бытие. Просто и глубоко выразил это соотношение М.В.Попов: «Самая простая категория диалектики — бытие.

Самое простое бытие — чистое бытие, то есть бытие без всякой дальнейшей определенности. Кроме того, что оно есть, ничего о нем сказать нельзя. Хотя весьма существенно, есть что-либо или нет. Самый плохой хлеб, который есть, лучше самого хорошего хлеба, которого нет» [10, 11]. Используя данный пример для дальнейшего хода размышлений, можно заметить: хлеб есть, когда его можно есть или уже едят.

Поскольку категория «бытие» взята как чистое и неопределенное понятие, постольку от понятия у неё есть, собственно, только оболочка, что-то совершенно внешнее. И в этом внешнем она тождественна слову. В предложении «Дед Мороз есть» слово «есть» вполне выполняет функцию пустого понятия: да, он есть, и это сразу делает Деда Мороза бытием, правда – только чистым бытием. А есть ли он как наличное бытие, а тем более – есть ли он как действительное бытие, то это другой, второй и более сложный вопрос.

Больше понятие и слово «бытие» изучалось в Германии – там и в ХХ веке сохранилась традиция их скрупулёзного рассмотрения. Э. Гуссерль и М. Хайдеггер, К. Ясперс и М. Шелер не упускали из вида его классического анализа в философии ХIХ века, прежде всего – в системе Г.Гегеля. В известной мере можно говорить о традиции таких исследований во Франции: Ж. Сартр, Ж. Делез, А. Бадью. И теперь, в ХХI веке, постижение категории «бытие» снова актуально, поскольку это – вечная проблема познания человеком окружающего его мира и самого себя в нём.

К исследованию категории «бытие» возвращаются всякий раз, когда происходит очередной структурный кризис в философии. Тогда мысль о бытии снова становится важной, снова изучаемой, снова необходимой. В такой ситуации, вдруг, появляются замечательные формулы, в которых ясно отливается понимание бытия. Такова, например, формула Декарта «Cogito ergo sum»: «мыслю, следовательно существую». Хотя можно было бы перевести так: «Мыслю, следовательно есть» или «Мыслю, следовательно, я есть (бытие»)». В этой формуле уже преодолено ограниченное понимание бытия, бытие уже отвлечено из «всего, что нас окружает», из «форм и способов существования» в сознание, в «я», в мышление. И в этом мышление и бытие тождественны.

Другой, отчасти противоположной, формулой этого понимания неотделимости бытия от мышления является выражение Дж. Беркли «esse – percipi», т.е. «существовать значит быть воспринимаемым», (хотя можно было бы перевести и так: «Мыслимо, следовательно, есть»). И это понятно: в первом случае – если некто уже мыслит, значит он, по крайней мере, есть, т.е. он – бытие (при всей многозначности термина «cogito»); во второй формуле – бытие есть только как мыслимое, как отражённое в мысли, т.е. если мысли о нём нет, то и бытия, поскольку оно только мыслимо, тоже нет (при всей многозначности термина «percipi»). Причём под «нет» имеется в виду отсутствие мыслящего, того, кто скажет это «есть», кто начал исследовать какой-нибудь предмет. Только мышление, по мнению Дж. Беркли, возводит вещь, свойство или иной предмет в понятие и делает его, таким образом, «бытием», т.е. мыслит его как бытие, а не как просто вещь. Дж. Беркли прав в том смысле, и поэтому является выдающимся философом, что вещь, чтобы быть познанной, должна быть возведена в сознание, в мысль. Но он заблуждался, что вне сознания вещь не имеет определений. Дело как раз и заключается в том, что мы определения бытия пытаемся адекватно возвести в определения сознания и, лучше, в определения его высшего уровня – мышления. Иногда это получается удачно, тогда определения навсегда входят в общественное сознание, как, например, определения человека, общества, государства, мышления, сформулированные Аристотелем.

Обыденное сознание не задумывается об этой стороне своей деятельности: оно оперирует образами и представлениями как вещами. Но наше мышление в точном, научном смысле слова обязано в ХХI веке различать вещи и образы вещей, образы и понятия вещей. Т.е. брать вещи в их мыслимом содержании, а не только в чувственном или представляемом наполнении. Если берут вещи в их бытии, а не в представляемом физическом или социальном содержании, то да: бытие есть как мыслимое. Предмет, рассматриваемый в самом начале исследования, берется еще без определений, следовательно – как чистое бытие, как мыслимый, как только что взятый в мысль. Бытие есть предмет, возведенный в мысль, в понятие. И эта мысль должна быть (в научном исследовании, а желательно и во всяком размышлении) жестко утверждена: есть предмет исследования или его нет. Нет, так и исследования нет, поскольку нет бытия.

В сознании «бытие» прежде всего суть слово. «Бытие есть слово». По виду это определение, но по сути это не определение. Это – довольно внешнее указание на переведённый в область знаний предмет.

Слово «бытие» интересно и в других отношениях. Во-первых, тождественностью его глагольных коррелятов (но не только глагольных) почти во всех индоевропейских языках. С минимальными изменениями оно слышится в похожем звучании на многих наречиях.

Во-вторых, различием пребывания в индоевропейских языках существительного «бытие» и глагола «быть». Как существительное оно во всех языках имеет различное национальное произношение: бытие, ontos, sein, etre, а как глагол – весьма близкие по звучанию формы; особенно в настоящем времени: есть, ist, est, asti, esse, is, exist и т.д.

В-третьих, глагол «быть» со всех языков в словарях переводится: «быть, существовать». Т.е. «быть» и «существовать» в словарях не различаются. И хотя в естественных языках это действительно близкое словоупотребление, по сути «быть» и «существовать» – это термины разных планов: все существующее есть, оно бытие, но не всякое бытие – «существующее».

В-четвёртых, понятие «бытие», как уже видно из предыдущего пункта, близко к понятию «сущность». Но оно не сущность. Теперь нам, после Г. Гегеля, это понятно. Но до Гегеля, а особенно – в античности, бытие и сущность почти не различались или различались минимально. Даже у Аристотеля под сущностью понимается, скорее, бытие. В греческом языке «οntos» и производится от «eimi» (быть) [3, 374 и 889], и имеет значение «действительно, в самом деле, по истине», т.е. чего-то существенного, сущностного. Получается, что так называемая «онтология» является и знанием о бытии, и знанием о сущности, о том, что действительно, по истине, есть. Ведь ясно, что изучая бытие, философия стремится познать именно истину бытия, сущность бытия – то, что стоит за бытием.

В-пятых, слово «бытие» каким-то образом связано со словом «истина». И это также не случайная связь. В древнегреческом языке слово «aleteia» (истина, правда) имеет также и значение «действительность», т.е. истинное бытие. А древнегреческое «to on» (сущее) [1,684]означает также и «правда», «по истине», действительно [3, 374]. В русском языке истина суть то, что есть на самом деле, т.е. она – отражение бытия, которое действительно есть. И термин «истина» обычно не различают от термина «правда». Используют их, обычно, в одном значении. Но в отличие от слова «правда», с помощью которого фиксируется какая-то одна сторона предмета и которое часто используется для противоположных характеристик предмета, истина предполагает однозначность. Русское слово «истина» как будто родственно немецкому глаголу «быть» в настоящем времени – ist = есть. Но и по-немецки истина – Wahrheit. Г. Гегель прямо указывает на этимологию этого слова от «war» (был): глагола sein (быть) в прошедшем времени. И хотя некоторые этимологи эту связь отрицают, философ, видимо, все-таки прав. Ведь и в будущем времени у этого немецкого глагола – gewesen – слышно «сущность» (Wesen), т.е. снятое бытие. В том числе снятое в сознании, в истине, бытие. И так оно и есть: ведь в будущем настоящее будет присутствовать, правда, в качестве снятого. В том числе снятого в формах сознания.

В-шестых, этим словом выражается о предмете главное: есть ли сам предмет (каким угодно образом) или его нет. Это принципиальный вопрос любой речи, а тем более – исследования: если предмета обсуждения нет, то нет и обсуждения. И именно по этому простому логическому основанию главный философский труд Гегеля «Наука логики» начинается с категории, выраженной словом «Бытие». Ведь с «ничто» нельзя начать вообще никакого дела, а, следовательно, и логики. Это значение «бытия» не открыл, а только подтвердил в ХХ веке немецкий философ М. Хайдеггер: «Но, что прежде всего «есть», так это бытие» [13, с. 192]. Однако его попытка сделать слово источником бытия представляется неубедительной [14, с. 303]. Ведь бытие можно обозначить не только словом, но и рисунком, символом, наконец, просто указать рукой или обозначить местоимением с указанием «есть».

В-седьмых, нет никакого другого слова, которое бы так часто произносилось на русском языке, чем глагол быть: был, есть, будет. Существительное «бытие» произносится, напротив, очень редко, как правило – в философских докладах и сообщениях. Поэтому в обыденной речи его практически не используют. Но в глаголах, связанных с этим понятием, оно присутствует в любой речи постоянно, используется даже детьми. Собственно, большинство предложений, а тем более – суждений, невозможно без глагола-связки «есть».

Имеется два типа звучания и написания неопределенного глагола «быть»: зависимые от времени в лицах – в прошедшем и будущем временах: «был» и «будет»; и независимый – «есть». Независимый он потому, что не выражает никакого отношения ни к говорящему лицу, ни к числу лиц, везде он один и тот же. А зависимые получили определенность: первые за счет окончания «и» во множественном числе, а вторые – за счет индивидуального окончания к каждому глаголу. Однако, в известном смысле глагол «есть» – более определён: настоящее есть сейчас – видимое и слышимое и в единичности, и во множественности, а прошедшее и будущее более неопределённы: когда-то давно было, и неизвестно когда-то будет, да и будет ли вообще? В то же время «есть» содержит оттенок «всегда», а, следовательно – вне времени, во всеобщности.

И по существу, вне времени (всегда) есть только настоящее (вернее – мы при нём присутствуем; но оно будет и тогда, когда мы будем отсутствовать). Следовательно, вот это «есть» соединяет единичность сущего с всеобщностью (и единственностью) вечности, в которую уже канули или в будущем канут все преходящие вещи. Оно соединяет всё то, что есть, с тем, что было и будет.

Поэтому, это сочетание двух типов глагола (а не только трёх грамматических форм, двух видов и т.д.) – определённого и неопределённого, чрезвычайно оправдано логически и играет фундаментальную роль в познании. Следует обратить внимание на то, что типы глагола «быть» не безразличны друг другу, а соединены, посредством одного из них, в единство, в котором это «есть» не просто находится, а связывает прошлое «был» и будущее «будет» в такое целое, в котором крайние глаголы переходят друг в друга посредством среднего глагола. Эти переходы посредством глагола «есть» наличествуют почти в каждом произносимом (или написанном) предложении и выражаются: или прямо, или молчанием как знаковым прерыванием устной речи, или «тире» – в речи письменной. Это не два разных перехода, а один логический акт, одно логическое движение, разорванное абстрагирующей деятельностью рассудка на его простые моменты. Прошлое – это то, чего (уже) нет, оно перешло в настоящее. А будущее – суть то, чего также (еще) нет, оно только еще формируется из настоящего. Следовательно, весь этот логический переход есть движение от «ничто» к «ничто». Но это именно движение бытия. Движения бытия от ничто к ничто.

Наконец, в-восьмых, это слово имеет ещё один, весьма неожиданный, аспект. В единственном числе во всех лицах русский глагол «есть» в смысле «быть» совпадает по звучанию с глаголом «есть» в смысле: кушать, съедать, питаться, одним словом – есть. Представляется, что это – не случайное совпадение. По-видимому, дело идет о каком-то древнейшем смысле слова, общем для многих языков, в котором есть = быть и есть = кушать ещё не различались. Это верно и теперь, когда проблемы голода у большинства человечества нет. Однако, не покушал человек месяц – и его нет, не попил две недели и он – не есть. Поэтому корень и сохранился, с изменениями, во многих современных языках индоевропейского происхождения. В том числе и в похожем звучании на разных языках. Немецкий глагол ist очевидно коррелирует с глаголом essen (в настоящем времени третьего лица – еst) – есть, кушать. Древнегреческое «ιστι» (исти; не правда ли похоже на немецкое «ist», русское «истина» и «есть», английское «is») является повелительным наклонением от глагола «ειμι» (похоже на русское «ем» и «есмь») быть, существовать[3 : 374, 535, 643]. Но греческое слово «εστια» (естиа) означает также очаг, служивший местом кормления богов – алтарём. Другое древнегреческое слово «εστιαμα» (естиама) означает просто – пища, угощение, т.е. то, что можно есть. Также и латинскому «essen», «est», (ср. немецкое «essen», «est») – быть, соответствует «esum» (кушать) и «esca» (питание).[8: 25, 115, 318].

Это можно свести в следующей таблице:

Из этих отношений явствует, что связь глаголов «есть» в смысле «быть» и «есть» в смысле «кушать» не только не случайна, но естественна и необходима. Она имеет, по-видимому, глубокие гносеологические, социальные и лингвистические корни.

Выводы, которые можно сделать из рассмотренных функций слов «бытие» и «есть» следующие.

Первый: очевидно, что существительное «бытие» и глагол «быть» являются древнейшими словами, входившими в древнейший индоевропейский праязык. Поэтому они и сохранились в развившихся из него европейских языках, сохраняя в себе едва измененной древнюю форму как свою суть. Они содержат эту суть в себе в снятом виде и она есть их «в себе» – внутреннее, возможность дальнейшего развития, определения.

Второй: очевидно, что глаголы «есть=быть» и «есть=кушать» – это важнейшие для человека слова, которыми он выражает существеннейшие потребности: быть и кушать. В известной мере для человека кушать и означает быть: месяц без еды и …

Третий: очевидно, что именно эта их теснейшая связь с важнейшими сторонами повседневной жизни, с практикой, обусловила их более похожее звучание (соответственно и написание) в весьма далеких друг от друга, как нам кажется, современных европейских и азиатских языках.

Четвёртый: слова «бытие» (есть, быть) и «еда» (есть, кушать) длительное время сохраняют свою идентичность и тесную связь в противовес многим близким по смыслу словам, выражающим процесс еды и предметы еды. Например, в русском языке процесс еды выражается словами – питаться, насыщаться, потреблять, вкушать и т. д. Но они не имеют такого соотношения с глаголом «быть». Следовательно, связка глаголов «быть» и «есть» (кушать) – суть устойчивое соотношение слов, сохраняющееся в тесной связи с другими подобными словами во многих языках.

Пятый: такая устойчивая соотносительность указывает на существенность этой связи, на взаимодействие с сущностью. Впрочем, на это прямо указывают соответствующие слова в некоторых языках. В русском – быть = существовать, в латинском – esse = sum, summa, в английском – to be (is) = exist.

«Бытие» – слово, которое вместе со своим отрицанием – «ничто» – может выражать любой предмет, но лишь в том аспекте, в котором он есть или его нет. Именно «есть» делает абстрактное отдельное слово именем: это (есть) роза. Само по себе слово «роза» не имя, оно может выражать многие предметы, в том числе, например, рисунок с изображением розы. Оно и не термин, т.е. не выделяет предметы, не ограничивает смыслы слова «роза» кроме того, что она есть; а какая она? – это второй, отдельный вопрос.

Тем не менее, слово «бытие» характеризует любой предмет, оно относимо к любому предмету, который есть. «Это дерево есть» – следовательно, оно бытие (не в смысле логического следования, а в смысле простого указания на то, что оно есть, непосредственного тождества бытия и дерева в этой связке, если только последнее есть). «Есть», собственно, делает общее и пустое слово «дерево» именем рода отдельных предметов, к которому относится данный предмет. Так обстоит дело и с другими словами: только прибавление (даже подразумеваемое) глагола «есть» делает слово именем. Не в смысле «имени существительного» или имени собственного, а в смысле названия предмета или группы подобных предметов. Поэтому Аристотель и говорит: «А {возникает имя}, когда становится знаком» [2, с. 94]. Эту мысль правильнее было бы перевести так: «А возникает имя, когда слово становится знаком». Знаком же его как раз делает глагол «есть», связывающий слово с предметом или действием. Здесь ударение падает на «становится», т.е. находится в движении, в движении от слова к имени. Но тогда «есть» – источник имени, а бытие – первое, что можно сказать о предмете: первое имя, первоимя. Прежде, чем сказать что-то о дереве, как и любом другом предмете, оно должно быть. И о любом дереве, как и любом другом предмете, можно сказать: бытие. «Оно сказывается обо всех предметах, которые есть», – мог бы сказать Аристотель. И кто-то мог бы добавить: «И все сказывается о нем». Осталось бы лишь добавить: «О нем и как отдельном бытии (единичном), и как бытии вообще (всеобщем)».

И, тем не менее, как отдельного свойства, или как особого признака предметов, или как единичного предмета, или действия его нет. Оно есть только как всеобщее, являющееся в отдельных предметах, сущее только вместе с ними.

Почему? Потому что бытие само – основа признаков, начало их субстанции. Аристотель говорит о нём – «гипокайменон»

(hypokeimenon), которое переводчики переводят, чаще всего, как «подлежащее» – в смысле грамматики. Не уяснив этого различия между подлежащим и предметом, бытием предмета, объектом, они, затем, навешивают на него, чисто внешне, как колечки на крючок, любые «признаки», «свойства», «качества», «значения», «знаки», смыслы и пр.

Насколько сложно это различение, показывает сравнение переводов произведения Аристотеля «Категории» 1939 и 1978 годов. Вступительная статья Г.А. Александрова к переводу 1939 года называется «Категории бытия». Это не правильно. Аристотелевские категории относятся не только к бытию, но и к сущности, и являются определениями сущности. А сама категория «сущность» является у Аристотеля первой и важнейшей категорией. Таким образом, правильнее было бы озаглавить статью: «Категории сущности» или просто – «Категории Аристотеля», поскольку и все другие категории Аристотеля относятся к сущности как «роды бытия», а не как само бытие. В обоих переводах в четвёртой главе «сущностью» называется (в примере), например, «человек, лошадь». Это странно. Только что, в третьей главе, специально обсуждался этот вопрос и выяснилось, что «о подлежащем», как о сущности, говорится об «определенном человеке», об «отдельном человеке», а не о просто о «человеке» (имеется в виду: не о «человеке вообще», не о понятии «человек»). Далее, в пятой главе, посвященной специально категории «сущность», правильно говорится о ней и приводится правильный пример: «отдельный человек или отдельная лошадь» [1, с. 55]. И о них, как о сущностях, сказывается и имя, и определение – «человек», «лошадь», поскольку эти термины являются именно определениями лишь для «отдельного человека» или «отдельной лошади». О конкретной, этой лошади, мы говорим «лошадь», хотя это же слово (имя, термин) мы говорим обо всех лошадях как нечто общее. Поэтому и в четвёртой главе следовало сказать в примере – «сущностью называется отдельный человек, отдельная лошадь», как и говорит всегда Аристотель.

Из этого рассмотрения слова «бытие» получилось, что оно, используемое в повседневной жизни очень редко, на самом деле пронизывает всякую речь в виде глагола «быть». Оно есть или подразумевается почти в каждом нашем высказывании, в том числе и в данном предложении. Это обусловлено теснейшей связью слова с жизненно важными аспектами индивидуального опыта и общественной практики. Именно в силу этой своей природы оно, в разных формах и произношениях, пронизывало с древности всю речь. И стало категорией, выражающей простое, но зато всеобщее отношение между словами и между словами и предметами. Рассмотрение категории «бытие» в этом аспекте способствует более точному и глубокому её постижению.

Вместе с тем, такое рассмотрение не отрицает, а предполагает необходимость исследований категории «бытие» в более сложных определениях: наличного бытия, в-себе-бытия и др.

Литература

   1. Аристотель. Категории / Соч. В 4-х т. Т.2. – М.: Мысль, 1978.

   2. Аристотель. Об истолковании. /Соч. В 4-х т. Т.2. – М.: Мысль, 1978.

   3. Вейсман А.Г. Греческо – русский словарь. – М., 1991.

   4. Гегель Г. Наука логики/ Энциклопедия философских наук. В 3 т. Т. 1. – М.: Мысль,1974.

   5. Гегель Г. В.Ф. Наука логики. В 3 т. Т.2. – М.: Мысль, 1971. 6. Майборода Д.В. Бытие // Новейший философский словарь: 3-е изд., исправл. – Минск: Книжный дом, 2003.

7.Новейший философский словар. /Под редакцией профессора Ярошенко А.П.Изд. третье. – Ростов-на-Дону: Феникс, 2008.

8. Основы современной философии. Учебник для высших учебных заведений. /Под ред. проф. М.Н. Росенко.

– СПб.: Лань, 1997. 9. Подосинов А.В., Белов А.М. Русско-латинский словарь. – М.: Наука, 2000.

10. Попов М.В. Диалектика как метод философии истории.– Невинно мысск: Изд-во Невинномысского института экономики, управления и права, 2010.

11.Спиркин А.Г. Философия. – М., 2009.

12.Философия. /Под ред. В.Н. Лавриненко. – М.: Юрист, 2008.

13.Хайдеггер М. Письмо о гуманизме /Хайдеггер М. Время и бытие. – М.: Республика, 1993. 14.Хайдеггер М. Слово /Хайдеггер М. Время и бытие. – М.:Республика,

1993.

 

2. Бытие: имя, термин и определение

Слова, взятые сами по себе, т.е. изолированно от предметов и действий и друг от друга, ничего не означают. Они лишь звуки или знаки звуков: формы без содержания и содержания без форм. А само содержание приходит из связи слов с предметами, действиями и друг с другом посредством других предметов и соответствующих слов. Слова, как верно определил Аристотель, результат договора людей [1, 94]. Но договора не в порядке собирания и специального решения черное называть черным, а белое белым, а в порядке длительного использования, миллиардов раз повторяющихся звуковых сочетаний и действий, выработали общественную привычку к определённым звукам по отношению к определённым предметам, действиям и другим словам. Так что слова прочно связались с предметами, а предметы – со словами.

Связь слова с каким-либо бытием (с

«подлежащим»=«гипокейменон») и выделяет его в качестве имени, а имя делает слово словом. Имя обобщает в одном слове класс явлений, массу однородных предметов и, даже, несколько таких классов. Поэтому в греческом языке «слово» и «имя» мало различаются. Они могут переводиться одним словом – «όηόμα». Но имя, в отличие от слова, не может иметь несколько значений, а дается только одному виду предметов или одному их свойству и, соответственно, одному значению. Поэтому имя – это то же самое, что и слово, но с одним значением [4, 126-127]. Имя – это слово, соотносимое с вот этим бытием посредством глагола «есть». Поскольку само слово «бытие» не соотносится с каким-либо другим предикатом с помощью глагола «есть», постольку оно – не имя. Оно может сказываться обо всем. О нем же (о чистом бытии, просто – о бытии) ничто не может сказываться. Неправильно сказать: бытие есть роза, или собака, или атом, или поле и т.д. Бытие есть только имя для самого себя. Но тогда оно и не имя, поскольку не выделяет класс отдельных предметов. Бытие, следовательно, есть самотождественное – как имя для самого себя. Оно само себе имя и само сказывается о себе: бытие есть то, что есть, или проще, как у Парменида – «только бытие есть».

Поэтому же оно и термин, и не термин: оно – неопределенный термин, само противоречие. Термины – это слова, имеющие определённое и точное значение, соотносящие называемый предмет (имя) с существованием (сущностью) и от-деляющие один вид предметов от других. В этом отношении (только в этом отношении) термин, можно сказать, является началом определения. На это намекает и этимология греко-римского слова: «термин» – в буквальном переводе «пре-дел», «граница» (от греческого termino – определить границы, а именно – границы между наделам земли). Термин – это определение в себе. Когда называют имя или термин, обозначаемый этим именем, то предполагается, что говорящие знают его определение (значение), хотя на деле это может быть и не так. Например, когда произносят «деньги», то предполагается, что говорящие знают, что деньги – это товар, опоредствующий обмен. Как правило, определения даже проще: это то, на что можно купить товары и услуги. Поэтому произносится слово или имя термина, а подразумевается сам термин. Термин это определенное имя, имя с определением, выделяющим данный предмет из всех других предметов. Имя, имеющее опре-деление, которое от-деляет его от всех других предметов. Термины в естественном языке и словоупотреблении могут быть значительно размыты, не однозначны. Но в науке термины имеют точное значение в рамках одной теории.

Термины могут быть не только однословными, но и многословными. Однако, даже однословный термин возникает из соотношения названия предмета и ответа на вопросы: «что это?» или «что это есть?», или иначе: «каков есть этот предмет». Например, «человек» – это слово, которое может использоваться в великом множестве значений. Но оно становится именем и термином при указании: «это (есть) человек» или при соотнесении его с другими словами: «человек это животное». «Животное» – не определение для человека. Но оно всетаки начало определения. Оно отделяет человека от других предметов: от вещей неживой природы и от растений, от нарисованного человека и от скульптуры, изображающей человека. Например, у Аристотеля так и звучит «Человек есть политическое животное». Это – определение человека, причем очень глубокое. Здесь термин «человек» отделяет человека от других предметов, и животное «человек» от диких животных, и этого «человека» от других: живого человека от нарисованного человека, от человека в смысле представителя или заместителя «человеческого рода» и т.д. В этом определении «животное» выполняет роль родового термина для человека, а «политическое» – роль специфического отличия и, поэтому, вместе они выполняют роль определения для «человека».

   – Какое животное?

   – Политическое.

Сказать о человеке: животное – правильно, но не истинно. Сказать же о нем: политическое животное и правильно, и истинно. Но в любом случае именно глагол «есть» в соотношении с предметом делает слово «человек» именем и термином. Человек суть отделение одного человека (я, ты, он) от других людей (они), поэтому исторически единичное лицо возникло из множества инди-видов как представителей одного (внешнего, предопределенного природой) вида... А «я», личность, – лишь продукт последующего развития первоначального вида (рода), в котором вид ушел во внутреннее качество и стал общим, видовым и родовым, для любого человека, а не только похожего на человека нашего вида и рода.

Именем может быть не только существительное, но, как открыл еще Аристотель, и глагол: «глаголы высказанные сами по себе, суть имена и что-то обозначают»[1, 95]. Однако, в отличие от имени: «глагол есть звукосочетание, обозначающее ещё и время» [1, 94] и – «глагол всегда есть знак для сказанного об ином». Т.е. то, чего требует слово для того, чтобы стать именем, у глагола уже есть. Это значит, что это «то» в глаголе есть в снятом виде. А, следовательно, глагол первичен как имеющий преимущество: соединить в себе имя и глагол. И лишь в процессе развития языка глагол разделяется на самого себя и имя. Имя – вторично. Оно – результат от-деления от глагола. Но глаголы сами по себе «ещё не указывают, есть ли (предмет) или нет, ибо «быть» или «не быть» не обозначает предмета» [1,95]. Да, все глаголы таковы. Кроме одного глагола – «быть». Который указывает только на то, что предмет «есть». Поэтому этот глагол – не имя. А, следовательно, он и не термин.

Поэтому все слова имеют, как правило, довольно узкий круг близких значений как по отношению друг к другу (части речи, например:1)бег, 2)бежит, 3)бегущий), так и по отношению к вещам (род: 1)происхождение от одного предка, 2) совокупность родственников, 3) совокупность предметов с одинаковыми признаками и т.д.).

Но есть слова, звучащие (и пишущиеся) одинаково, но относящиеся к совершенно разным вещам: ключ от двери, ключ – родник, ключ к шифру и т. д. – это омонимы, т.е. одноимённые. Имя одно, но предметы разные. Эти предметы могут быть совершенно разными, как дверной ключ и ключ к шифру, а могут быть тесно связанными; как человек живой и портрет этого человека.

Слова разные, но их отношения к предметам всё же в каких-то сторонах, в каких-то функциях, тождественны: «человек» и «портрет человека» – понятно; «ключ дверной» и «ключ к шифру» – помогают что-то открыть, получить доступ к комнате или к тексту; «бег» и «бегущий» – ясно само собой.

Вот этот момент тождественности и обусловлен отношением слова к вещи, а момент различия – или неотрефлектированностью языка, в котором смысл одного слова (имени) почему-то оказался перенесён (как правило, по весьма внешней ассоциации) на другие вещи, которые пока не получили своего единичного имени.

Вот это начало различия в словах по отношению к предметам и есть образование имени как начало процесса определения термина. Уже слово, имя – определяет. Но оно определяет и становится термином только при указании на предмет: это роза, это человек, с прибавлением к нему глагола «есть».

Т.е. слово становится именем посредством установления его связи с вещью посредством «есть», которое в этих высказываниях предполагается, на что-то указывает. Потом можно спорить: роза ли это, и какая это роза, и почему она роза (точно так же и человек), но имя уже есть. И оно есть как намёк и претензия на бытие. И этот намёк уже есть начало процесса опре-деления – положение предела звукам для означения данного предмета, или действия, или признака, или еще какогото определения.

Но когда в вещи различают некие свойства и признаки, им дают имена с помощью переноса и изменения звуков (значений), взятых от имён других предметов: роза – красная, человек – белый. И опять процесс осуществляется посредством «есть»: роза есть красная, человек есть белый.

Однако и в том, и в другом случае речь идёт именно о начале определения, хотя определения в точном логическом смысле здесь ещё нет. (Вернее эта ступень процесса определения – далеко позади нас: она была, в основном, осуществлена нашими предками). Но здесь не стоит вопрос: есть ли роза, есть ли человек, и не предполагается ответ. Понятно, что раз это роза, значит она есть. Таким образом процесс определения, опосредствованный глаголом «быть» предполагает, что эта роза (этот человек) есть. То есть глагол «быть» (и стоящее за ним существительное) опосредствует всё движение слова в термин (посредством имени), а термин в фиксированное определение – в дефиницию, оставаясь в основе этого движения как пред-положенное (положенное перед этим, в прошлом).

Таким образом, «бытие» («быть») опосредствует все термины. Но само-то оно опосредствовано подобным образом или нет? Как видно из его многотысячелетней истории – нет. Оно сохраняется тождественным себе и эта его тождественность отличает его от всех других слов. То из значений слов, которое наиболее близко подходит к первичной связи с этим бытием как с тождественностью, называется термином. Термин, особенно научный термин, – это строго определенное имя для строго определённого предмета, в котором (имени) слово и вещь отождествляются соответствующим образом, а образ предмета – опосредствуется каждым из них.

И только само слово «бытие» не становится именем из связи с бытием, поскольку оно само бытие. Как только произносится «бытие», оно возникает как «бытие» – но только как «бытие», не больше и не меньше. Оно – имя самому себе. Но оно – не определение самого себя. С него начинается всякое определение как определение чего-то, что есть (есть ли на самом деле и что именно есть – это особая проблема). Оно, следовательно, слово=термин: никаких других значений у слов

«бытие» и «быть» нет. Поэтому оно – творец терминов из слов – Что такое бытие?

– Это бытие, т.е. то, что есть. То же, что и глагол «быть» – это глагол глаголов. Ведь он не только обозначает время, как, по Аристотелю, другие глаголы, но и обозначает любое время или участвует в образовании времен глаголов, сам суть момент перехода и сам этот переход из одного времени в другое. Из прошлого в будущее и из будущего в прошлое. И, даже, как отдельный, участвует в образовании времени глаголов в греческом, английском, немецком и других языках в соединении с другими глаголами, предопределяя их время.

Аристотель считает термином «то, на что распадается посылка, т.е. то, что сказывается, и то, о чём оно сказывается с присоединением [глагола] «быть» или «не быть»» [3, 120]… В свою очередь «Посылка есть речь (лучше было переведено у Б.А.Фохта в издании «Аналитики» 1952 года – «высказывание»), утверждающая или отрицающая что-то относительно чего-то» [3, 119]. Посылка, следовательно, есть некоторое суждение, ибо высказывается мысль, «в которой утверждается или отрицается что-либо, о чём-либо» [8, 69]. Отсюда можно сделать вывод: термины это то, на что распадается суждение. Тогда главное суждение о бытии – Бытие есть то, что есть – состоит из двух терминов: «бытие» и «есть». Т.е. термин «бытие», опять-таки, замкнут на самого себя: он выражает движение от себя к иному и от иного к себе.

Термин может состоять из одного, двух и более слов. Термин суть отрицание как выделение предмета из целого, из совокупности других предметов. Отрицание всего лишнего, не относящегося к предмету. В нём остаётся то, что подлинно «есть» именно в этом предмете. Он удерживает смысл слова как нечто существенное, тесно связанное с предметом. Но в самом термине «бытие» никакой глубины как раз и нет. Он лишь соотносится с сущностью как с некой глубиной, находящейся за ним. Он только указывает (постоянно указывает) на возможную сущность, которая стоит за ним и которая должна быть действительно познана – как подлинное, действительное бытие. Он указывает: 1)это «что-то» «есть», следовательно, можно его назвать, и 2) если есть устойчивое название (а тем более – понятие), значит это «что-то» действительно есть. Он не говорит: какое оно, или – каким образом оно есть. Просто: есть. Как говорил ещё Ансельм Кентерберийский (а за ним и И.Кант) в онтологическом доказательстве бытия бога: «если есть понятие о боге, значит, есть и сам бог». Можно было бы сказать и проще: если есть термин – бог, значит, есть и сам бог. (Кстати в Древнем Риме был бог Терм (Термус) – покровитель границ). А уж если есть понятие о «боге», то он точно есть. Из терминов в понятия развиваются только важные предметы, постоянно сопровождающие практическую деятельность людей. Другое дело – в каком смысле он есть – в каком определении (смотри ниже). Здесь вынесено за скобки то обстоятельство, что не указывается его определение, т.е. что он такое есть, какой он есть, каково его подлинное имя и как он постигается – чувствами или разумом, и т.д. и т.п.. Для древних бог – это, например, медведь, или лось, или ещё какое животное, для других – Зевс, Юпитер, для третьих Иисус или Аллах, для четвёртых – важный культурноисторический феномен или фантастический феномен. Но во всех этих именах (терминах) он есть в смысле чистого бытия. Так же, как есть Дед Мороз. Если есть термин «дед мороз», значит есть и Дед Мороз. Другое дело, есть ли он реальный живущий в лесу седой старик или культурно-художественное и педагогическое явление, как символ праздника Нового года. Эта простая природа Деда Мороза (как и другие простые понятия и термины) приводит к интересному явлению: дети постарше вдруг «понимают», что дедушки Мороза нет, а просто дядя N нарядился в костюм Деда Мороза. Но ведь здесь просто дядя N стал Дедом Морозом. Дядя N умрёт через n-е количество лет, а Дед Мороз останется и пребудет таким же Дедом Морозом – не больше, но и не меньше. С другой стороны: дядя N нарядился Дедом Морозом, а не медведем, зайцем и т.п. Так что, действительно, устами младенцев глаголет истина. Особенно, что касается бытия, т.е. того, что есть. Они лукавить не умеют и прямо говорят: есть предмет или его нет. А дети постарше как будто открывают истину, но оказывается, что там – пустота, ничего нет: ни Деда Мороза, ни истины. И только взрослые относятся к Деду Морозу истинно: как к весёлому персонажу и символу Нового года, который можно использовать для получения удовольствий и подарков детям и взрослым.

Термин «бытие», следовательно, указывает на тождественность определения и факта присутствия этого определения. Он, таким образом, соотносится и сам с собой, и с наличным бытием и с действительным существованием.

В этом смысле знаменитые кантовские 100 талеров есть, и они – бытие. А есть ли они в кармане – это другой вопрос: вопрос не о бытии вообще (не о чистом бытии, о чём у нас идёт речь), а о наличном бытии этих самых 100 талеров, которые имеют специальное определение – «в кармане». Это не просто другие талеры, это противоположные, наличные сто талеров. Да, налично сейчас их нет. Но как бытие вообще они присутствуют в беседах философствующих все в том же духе и в термине «100 талеров» – не больше, но и не меньше, чем во времена И.Канта. Речь идет о талерах, а не о рублях, не о долларах. И она идет о 100 талерах, а не о 101 и не о 1000 талерах.

Выделение одного из слов в качестве термина отражает этап постижения развитым разумом определенности какого-то предмета из его контекста и из контекста фиксировавших этот предмет ранее слов.

Как выделение какого-то предмета и соответствующего ему бытия из массы предметов и имён, термин есть отрицание, первое отрицание – отрицание в языке того, что есть как выделенное в предметном мире. Процесс такого выделения (= отрицания контекста) называется детерминация (determinatio). Именно эту сторону определения как отрицания открыл в ХVII веке Б.Спиноза, а затем несколько раз разъяснил Г.Гегель «Omnis determinatio est negatio» [6, 174, 489].

Это положение Спинозы просто выражает простую, но глубокую суть дела. Её хорошо выражает уже сам термин, как было замечено выше: determinatio, т.е. по-русски – определение. Речь идёт о границе, о пределе, как предмета, так и называющего его термина. Это – простое отрицание вообще. Такое отрицание просто отрицает все другие предметы. Всё равно, что иметь в виду: внутреннее или внешнее, наличное или отсутствующее – термин выделяет данное бытие и, тем самым, отрицает другое наличное бытие и бытие вообще. Есть только то чистое бытие, которое фиксирует термин, и в этом он тождественен с бытием вообще, но как с отрицаемым. Поскольку в этом тексте в качестве термина берётся просто «бытие», то указанное тождество есть тождество бытия с самим собой, стало быть некоторое – не то положительное, не то отрицательное – неопределённое. Г.Гегель называет его «чистое бытие». Вот это – термин в точном смысле: мы имеем дело с, хотя бы по виду, определением «чистое». В нём бытие, с одной стороны, берётся самым общим образом (бытие вообще), но выделяется и определяется как «чистое», как будто есть ещё некое «нечистое». Но дело в том что «чистое» здесь, на самом деле, не определение, а внешняя характеристика, указывающая на изолированность от всего, полное отрицание всего другого – «нечистого», т.е. определенного бытия. Так что осталось только это простое, неопределённое, непосредственное, или просто – «чистое бытие». Осталось, собственно говоря, «ничто», о чем ничто не сказывается или сказывается внешним образом. Впрочем, ничего и не осталось. Осталось что-то пустое, пустая оболочка. Его можно охарактеризовать ещё как-то. Но суть в том же самом: оно есть соотносящееся с собой, тождественное самому себе бытие как термин, не имеющий другого положительного определения, утвердительного определения – дефиниции. Он имеет определение лишь самого себя: бытие есть бытие, или – бытие есть то, что есть.

Видимо, эти особенности термина (и понятия) «бытие» и глагола «быть» учитывал Г.Гегель, когда начал свой гениальный труд с предложения, в котором 1) нет глагола и 2) определение не дается, а отрицается вообще всякое определение. Он пишет: «Бытие, чистое бытие – без всякого дальнейшего определения» (См. следующий параграф). Но это и есть выражение отношения слова к предмету и становление имени, а, следовательно, и термина. Это отношение состоит в том, что бытие, понимаемое само по себе, имеет отношение к предметности вообще, к любым предметам, которые есть, а в этом отсутствии дальнейшего определения (на данном этапе, вначале) и состоит намёк (указание) на его определённость. Бытие здесь (как и в любом начале, в начале любого дела, мысли) взято само по себе, без отношения к другому. Таким, каково оно есть – «просто есть», «только бытие». Или, как по кантовской традиции выразился Г.Гегель – «чистое бытие». Глагола в этом предложении нет, но он предполагается: определения у бытия нет, но внешним образом оно дается. И сама эта исключительная неопределенность чистого бытия составляет как раз его необычность и составляет как раз саму эту его исключительную определенность. Его определение состоит в том, что у него нет определения. Оно суть лишь что-то неопределенное, лежащее в основании, в начале, гипокейменон. А что есть неопределенное? Только чистое бытие. И это просто вытекает из природы понятия (смотри выше определение Спинозы). Впрочем и в самом греческом термине есть указание на бытие, редко вспоминаемое переводчиками – его корень κειμαι имеет и значение «находиться, быть» [5,698].

Сформулированный термин есть дефиниция. Дефиниция есть определение, как и термин. Но это развернутый термин. Поэтому, в известной мере, они тождественны. Некоторых смущает это сближение. И переводчики пеняют Гегелю, что он «вольно» переводит Аристотеля, называя термин определением [7, 320]. Да, и термин, и дефиниция суть определения, но дефиниция это развернутое, сознательно сформулированное определение как понятие в себе, т.е. свернутое понятие. В этом смысле можно сказать, что у «чистого бытия» нет дефиниции. Но можно сказать и по-другому: всё дальнейшее движение категорий есть процесс его определения. Но не как термина, а как развернутого понятия.

Литература:

   1. Аристотель. Об истолковании /Аристотель. Соч. в 3-х томах. Т. 2. –М.: Мысль, 1978.

   2. Аристотель. Категории. Там же.

   3. Аристотель. Аналитика. Там же.

   4. Аристотель. Метафизика/ Аристотель. Соч. в 3-х томах. Т. 1. – М.: Мысль, 1976.

   5. Вейсман А.Г. Греческо – русский словарь. – М., 1991.

   6. Гегель Г. Наука логики. Т. 1. М.: Мысль, 1970.

   7. Гегель Г. Наука логики. Т. 3. М.: Мысль, 1972.

   8. Логика. Под ред. Д.П.Горского и П.В. Таванца. М.: ГИПЛ, 1956. С. 69.

 

3. «Чистое бытие» и определения бытия

Итак, чистое бытие это и термин, и не термин. Термин, поскольку имеет определение чистый, а не термин, поскольку не имя, соединяемое с каким-либо предметом или другим именем посредством «есть» или «не есть». И определение «чистый» имеет здесь значение «неопределенный», т.е. противоположное термину.

Поэтому «бытие» не определяет что-то, а полагает все: любое высказывание о любом предмете. Оно не имеет определения, а потому и не понятие. Оно понятие в себе как полагание всякого понятия. И в этом значении бытие есть определение всего и, далее, всеобщего, или, как говорит Гегель, определение абсолютного.

Выражая эту абстрактную простоту и вытекающую из неё сложность, Гегель написал несколько примечаний и прибавлений к весьма коротким первым параграфам и большой и малой «Науки логики». Первые два параграфа большой «Логики» содержат всего несколько строчек. А примечаний и прибавлений к ним – десятки страниц. Они многое поясняют, но и отдаляют, особенно начинающего читателя, от текста. Гегель боится быть не понятым, и поэтому очень подробен в примечаниях и прибавлениях. В то же время, сами мысли весьма скудны и просты, и не могут быть другими в самом начале развертывания логики. Теперь, когда уже не нужно доказывать значимость и истинность логических определений гения, эти мысли могут быть изложены еще проще, чем это делает автор в большой «Логике». Взятый без примечаний и прибавлений текст «Науки логики» начинается так:

***