Это неправда. Это не может быть правдой. Чтобы Джеймс Марбери в нее влюбился?

Нет, это просто невозможно. Фергюс что-то перепутал.

И все же…

И все же, с чего это он вдруг так озаботился судьбой Фергюса? А потом и Джона? И разве не отказался он от услуг камердинера только для того, чтобы тот мог заняться школой и присмотреть за Уной? И — о Боже! — Эмма залилась краской при одном только воспоминании. Джеймс даже согласился спать под одной крышей с коровой!

Он пошел на все это, а она даже не задумалась, почему… ни разу. Воспринимала все как должное. Как-никак он причинил ей зло. Он в долгу перед ней.

Но за что, собственно? Что плохого он ей сделал, если уж на то пошло? Предупредил ее родных, что она собирается совершить поступок, оказавшийся на самом деле поспешным и опрометчивым. И стоившим жизни Стюарту.

Джеймс был прав, когда обратился к ее дяде. Он не только имел право, но даже обязан был вмешаться. Если бы она осталась в Лондоне — если хотя бы подождала, — Стюарт был бы сегодня жив.

И уж точно она не пребывала бы сейчас в таком диком положении, будучи единственной наследницей убийцы собственного мужа.

Но чтобы Джеймс сделал все это из любви к ней? Нет. Джеймс никогда за все время их знакомства не давал ей ни малейшего повода думать, будто испытывает к ней более глубокие чувства, чем дружеская снисходительность. Никогда его губы не произносили слов привязанности. Совсем наоборот. Джеймс вечно спорил с ней, а нередко даже критиковал.

Кроме постели. Эта мысль проникла к Эмме в сознание и застряла там, прокручиваясь снова и снова. Кроме постели. Кроме постели.

Не потому ли каждый раз, когда Джеймс ее целовал, у нее перехватывало дыхание, а в голове становилось пусто, так что она не могла дышать полной грудью и разумно мыслить. Не потому ли каждый раз, когда он приближался к ней, ее сердце сбивалось с ритма и замирало? Может быть, все это время он пытался физически выразить чувства, о которых по какой-то причине не решался заговорить?

А может, он такой искусный и опытный любовник, что способен вызывать в ней все эти ощущения, ничего при этом не испытывая. Конечно, она не слишком разбирается в таких вещах, не то что ее куда более умелые предшественницы, делившие с Джеймсом постель, но даже такая неискушенная особа, как она, в состоянии заметить разницу между настоящими чувствами и подделкой.

А в том, что происходило между ними в постели, не было ничего поддельного.

Но неужели она и вправду так глупа — так твердолоба, как говорила порой тетя Регина, — что понадобилось вмешательство девятилетнего мальчика, чтобы открыть ей глаза?

Как ни печально это признать, видимо, да. О да. Она была ужасно глупа.

Но что же ей теперь делать? Эмма пребывала в таком замешательстве, что ничего не чувствовала, кроме безмерного удивления — и не только откровениями Фергюса, но и собственной реакцией на них. Джеймс Марбери, девятый граф Денем, ее любит. И возможно, уже некоторое время. Как еще можно объяснить его поведение, которое иначе чем поведением влюбленного не назовешь?

Но почему же он ничего ей не сказал?

Возможно, потому, что не был уверен во взаимности с ее стороны.

Но он наверняка понимал, что ее неудержимо влечет к нему. Что каждый раз, когда он прикасается к ней, она тает. Джеймс возбуждал ее, как никакой другой мужчина на свете, как бы она ни относилась к его взглядам. Наверняка он это понимал. Должен был понимать.

Почему же в таком случае он ничего не сказал?

О! Это просто невыносимо! Невыносимо и смешно. Она не должна больше думать об этом. Фергюс, наверное, сам не знает, о чем говорит.

Впрочем, Эмма по опыту знала, что Фергюс никогда не говорит того, чего не знает. В сущности, он был единственным человеком, на слова которого она всегда полагалась, за исключением, пожалуй… Джеймса.

«Ты по-прежнему хочешь расторгнуть наш брак?» — прозвучал у нее в голове его вопрос. Что заставило его усомниться? То, что они сделали, или то, что он чувствует?

Эмма сидела за туалетным столиком, предоставив горничной графини заниматься ее волосами, когда дверь отворилась и вошел Джеймс.

Он переоделся в вечерний костюм. В черном фраке, ослепительно белой сорочке, с влажными после мытья волосами, он казался невероятно красивым.

И Эмма с безмолвным стоном осознала то, чего не могла более отрицать.

Она любит его.

Он дразнил и подначивал ее, раздражал и бесил, а порой приводил в ярость. Но никогда не поворачивался к ней спиной. Не было случая — за исключением того раза, когда она призналась ему, что выходит замуж за другого, — когда он не сделал бы все, что в его силах, чтобы доставить ей удовольствие.

— Я почти закончила, милорд, — сообщила горничная графини, Памела. Воткнув последние шпильки в прическу Эммы, она взглянула на отражение в высившемся перед ними золоченом зеркале и с удовлетворенной улыбкой добавила: — Вы выглядите как картинка, миледи. — Затем на ее добродушное лицо набежали озабоченные морщинки. — Что-то вы побледнели! Вы, случайно, не простудились?

Опасения Памелы были вполне обоснованны, поскольку мадам Деланже, казалось, приложила немало усилий, чтобы обнажить как можно больше грудь и плечи Эммы, не выходя при этом за рамки приличий. Вырез голубого платья оказался не только довольно смелым, но и крайне ненадежным. Оставалось только удивляться, как он вообще удерживается у нее на плечах.

Однако не тревога за платье лишила Эмму всех красок, а появление ее мужа, человека, в которого она, как неожиданно выяснилось, была безнадежно влюблена.

— Пойду погляжу, не найдется ли подходящая шаль, чтобы вы не замерзли, — сказала Памела, успокаивающе похлопав Эмму по обнаженному плечу, и, пригнувшись, потихоньку добавила: — А насчет щечек не беспокойтесь, у ее сиятельства есть баночка с румянами.

К несчастью для горничной, ее хозяин обладал достаточно острым слухом, чтобы уловить самый тихий шепот.

— Ни в коем случае, — небрежно уронил он с таким видом, словно отказывался от предложенной сигары. — Моя жена не будет разгуливать с раскрашенным лицом.

Памела, заговорщически подмигнув Эмме, присела.

— Как прикажете, милорд, — почтительно вы молвила она и выскочила из комнаты со сдавленным смешком.

Как бы Эмма хотела рассмеяться сама! Но она чувствовала себя абсолютно серьезной, серьезнее, чем когда-либо в жизни.

— Будем надеяться, что это добавит немного румянца на твои щеки, — произнес Джеймс тем же небрежным тоном, подходя к туалетному столику, и положил ей на колени длинную коробочку, обтянутую черным бархатом.

Но голова Эммы была слишком занята, чтобы заметить что-то столь обычное, как футляр для драгоценностей. Ее взгляд тревожно скользил по лицу Джеймса, пытаясь обнаружить признаки чувств, о которых говорил Фергюс.

Но в ответ на ее ищущий взгляд Джеймс только приподнял бровь.

— Ты уверена, что не заболела, Эмма? — поинтересовался он. — У тебя действительно осунувшийся вид.

Что же ей делать? Что сказать? Не может же она просто взять и спросить: «Джеймс, это правда, что ты меня любишь?»

И каким ударом для нее будет, если он рассмеется ей в лицо или, хуже того, станет отрицать.

Эмма покачала головой и взяла в руки бархатный футляр.

— Нет, со мной все в порядке, — сказала она, открывая крышку.

Россыпь крупных сапфиров, синих, как ее платье — и ее глаза, хотя она и не догадывалась об этом, — сверкала в отблесках свечей. Никогда в жизни Эмма не видела ничего прекраснее, чем это колье и серьги.

— И пока ты не начала пилить меня, — Джеймс вытащил камни из футляра и, шагнув ей за спину, надел колье на ее стройную шею, — что деньгам можно было найти лучшее применение, направив какую-нибудь жалкую миссию в африканскую деревушку, позволь уведомить тебя, что эти драгоценности принадлежали нашей семье дольше, чем мы с тобой живем на свете. Так что я не имею никакого отношения к их приобретению. Но должен сказать, — добавил он, глядя на ее отражение в зеркале, — что лично я одобряю эту трату.

Как он может говорить таким беззаботным тоном, если испытывает то же, что и она, было выше ее понимания. Хотя, если Фергюс сказал правду и Джеймс давно разобрался в своих чувствах, у него было достаточно времени, чтобы научиться скрывать свои эмоции.

Как бы то ни было, кровь, отхлынувшая от лица Эммы при его появлении, снова прилила к щекам от комплимента. Потупив взгляд, она коснулась пальцами прохладных камней.

— Спасибо, Джеймс. — Вот и все, что ей удалось сказать.

— Ты прелестно выглядишь, — сообщил он, потянувшись к ее новому, отделанному горностаем плащу. — Я не более чем ты стремлюсь на этот ужасный прием, но не вижу способа отказаться, кроме как притворившись больным. Боюсь только, нам никто не поверит, — даже твоя бледность бесследно исчезла. Мы просто появимся там и вернемся домой при первой же возможности.

Пальцы Джеймса скользнули по ее обнаженной коже, и она замерла, прислушиваясь к незнакомым ощущениям. Неужели это сладкое томление и есть любовь? Со Стюартом она никогда не испытывала ничего подобного. Честно говоря, порой она всячески старалась уклониться от поцелуев, которыми он изредка удостаивал ее. А теперь она готова пройти босиком по раскаленным углям лишь для того, чтобы снова почувствовать губы Джеймса на своих губах.

— Восхитительно! — Возглас графини, поджидавшей внизу, вывел Эмму из задумчивости, когда они с Джеймсом спустились по лестнице. — Дорогая, какая же ты красавица! Джеймс, ты не мог бы найти более прелестную жену во всем Лондоне.

— Да, — отозвался Джеймс своим обычным суховатым тоном. — Для этого мне пришлось отправиться на Шетленды.

Это заявление вызвало приступ смеха у графини, которая пребывала в таком радостном настроении, что готова была смеяться над чем и над кем угодно. Она смеялась над лакеем, который споткнулся и чуть не уронил ее в лужу, подсаживая в карету. Она смеялась над горничной Картрайтов, которая наступила ей на подол, помогая снять плащ. Она смеялась над Эммой, которая так разрумянилась, что не нуждалась в том, чтобы удалиться в дамскую комнату и пощипать щеки, как это сделали Пенелопа и достопочтенная мисс Фиона Бейн, прибывшая одновременно с ними. Графиня смеялась даже над собственным сыном, у которого не хватило рук, чтобы предложить их дамам, претендовавшим на его внимание.

К счастью, достопочтенная мисс Бейн в простом белом платье, которое, хотя и вышло из моды, тем не менее выгодно подчеркивало ее пылающие волосы и великолепную фигуру, была сразу же подхвачена в танце и не кем-нибудь, а столь важной персоной, как наследник герцога Радерфорда. Фиона, правда, не имела ни малейшего представления о высоком статусе своего партнера. Но если она и расстроилась, что ее так быстро оторвали от Джеймса, то вскоре утешилась, воодушевленная хотя бы тем, что с ослепительно высокого потолка не капает дождевая вода, без чего не обходилась ни одна вечеринка в замке Маккрей.

Что же до Пенелопы Ван Корт, то не успела она появиться в бальном зале, как на нее заявил права Джеффри Бейн. Барон хоть и бросал ревнивые взгляды в сторону Эммы, все же был не настолько глуп, чтобы тратить свое время на женщину, чьей рукой — и состоянием — прочно завладел, несмотря на все его усилия, другой мужчина.

Эмма смотрела на кружившиеся перед ней пары, но не видела их. Ее сознание все еще пребывало в тумане от открытий, обрушившихся на нее за последние несколько часов. Она слышала адресованные ей слова, ощущала рукопожатия и даже улыбалась в ответ, но не могла сосредоточиться ни на чем, кроме мужчины, который стоял рядом и вместе с ней принимал поздравления. Интересно, что он думает обо всем этом? Если Фергюс прав, Джеймс должен испытывать горечь, слушая все эти пожелания и будучи уверен — ввиду предстоящего аннулирования брака, — что их супружеское блаженство недолговечно.

А если он не любит ее, то какими смешными должны ему казаться все эти прочувствованные благословения!

Но если Эмма не получала никакого удовольствия от происходящего и догадывалась, что Джеймс совсем не так доволен, как пытается изобразить, его мать, вне всякого сомнения, пребывала на седьмом небе от счастья. Никогда прежде Эмма не видела у леди Денем таких сияющих глаз и такой широкой улыбки. С каждым новым рукопожатием, пока гости продвигались дальше вдоль линии встречающих, графиня становилась все более цветистой в своих ответах на их добрые пожелания. «Ах, он никогда не был счастливее!» — то и дело повторяла она. Никогда не был счастливее, гадала Эмма, потому что наконец женился на женщине, которую любит? Или потому, что хочет убедить в этом свою мать? Но какова бы ни была истинная причина, Джеймс мастерски изображал счастливого новобрачного, обнимая Эмму за талию и улыбаясь шире, чем когда-либо в жизни.

Его улыбка дрогнула всего лишь раз, когда кто-то поинтересовался, как счастливая пара нашла друг друга, и графиня воскликнула:

— Ах, вы не поверите! Я сама ужасно удивилась. Джеймс отправился в Шотландию, чтобы привезти Стюарта, а вернулся с женой. Печальная история, конечно, но со счастливым концом. — Затем, повернувшись к Джеймсу и Эмме, она неожиданно спросила: — Мои дорогие, а когда нам ждать Стюарта? Этим занимается Робертс?

У Эммы возникло ощущение, будто что-то застряло у нее в горле. Не в состоянии произнести ни звука, она молча смотрела на графиню, чувствуя, что кровь снова отхлынула от ее лица.

— Матушка, — услышала она приглушенный голос Джеймса. — Не сейчас.

Но леди Денем, находившаяся в состоянии эйфории, видимо, не понимала, что затронула тему, которая может вызвать трения между ее сыном и невесткой.

— Я велела Биллингсу заняться надгробной надписью. Она будет короткой, но многозначительной.

Внезапно Эмме показалось, что бальный зал накренился, как палуба корабля. Она заморгала, удивляясь, почему никто не заваливается набок, как она.

— Матушка, — произнес Джеймс на сей раз в полный голос, — довольно об этом.

Леди Денем, которая была добрейшим созданием и искренне не понимала, что ее слова могут причинить кому-то боль, перевела взгляд с сына на его молодую жену и сказала, перестав улыбаться:

— О, дорогая, извини меня. Я не подумала, что это неподходящая тема для бального зала. Просто это неправильно, что Стюарт так далеко от нас. Представляю, как бы он обрадовался, если бы знал, что вы — два самых близких ему человека — обрели счастье друг с другом. Вам не кажется, что он хотел бы находиться рядом?

Но если графина рассчитывала таким образом успокоить Эмму, ей это не удалось. Ибо Эмма вдруг почувствовала, что комната не только качается, но и стала невыносимо душной. В глазах у нее заблестели слезы, хотя она и делала все возможное, чтобы скрыть их

Джеймс, однако, заметил ее состояние, что, впрочем, было совсем несложно. Поток гостей иссяк. Все либо танцевали, либо толпились у столов с закусками Ему хватило одного взгляда на ее лицо, лишенное всех красок, и потупленные глаза, чтобы заподозрить неладное.

— Эмма, — сказал он, крепче обхватив ее за талию. Он не понимает. Да и как ему понять? Видимо, он решил, будто она плачет из-за Стюарта… Что она все еще любит своего покойного мужа и не смогла сдержать слез при упоминании о его могиле.

Если бы только он знал правду! Правду, которую она никогда не осмелится ему рассказать..

— Мне совершенно необходимо, — сказала Эмма, изобразив оживление и надеясь, что набежавшие слезы не прольются из глаз, — заскочить на секунду в дамскую комнату. У меня развязалась туфелька.

И бросилась прочь Ей удалось сбежать, но только потому, что Джеймса отвлек припозднившийся гость, горевший желанием пожать руку новобрачному. Пока Джеймс разговаривал с приятелем, оказавшимся к тому же его деловым партнером, Эмма выскользнула из-под его руки, проскочила мимо графини и понеслась по коридору, где, к счастью, не обнаружила никого и ничего, кроме пушистых ковров и пальм в кадках.

Рухнув на первую попавшуюся скамью, Эмма спрятала лицо в ладонях, молясь, чтобы пол перестал качаться у нее под ногами. И чтобы когда она откроет глаза, то оказалась у себя в доме на острове, где ей хоть и чудовищно не везло, что греха таить, но по крайней мере не пришлось бы признаваться человеку, которого она любит, в том, в чем она собиралась признаться Джеймсу.