Всесильный сок лозы, бездушный, но живой, Что старца превратит порою в плясуна, Что валит с ног юнца с тяжелой головой, — Давайте пить, друзья, но — чур — не допьяна! Шипучий сок лозы, что связывает всех Сидящих за столом, кто пьет его до дна, Одним дарящий грусть, другим веселый смех, — Давайте пить, друзья, но — чур — не допьяна! Веселый сок лозы, чей нищим сладок вкус, Чей запах богачам милей, чем их казна, Чьей волей в храбреца преобразится трус, — Давайте пить, друзья, но — чур — не допьяна! Коварный сок лозы, который так хорош, Когда желудок пуст, но тяжела мошна, И плох, когда его не в меру перепьешь, — Давайте пить, друзья, но — чур — не допьяна! Могучий сок лозы, что трудно побороть, Что совести порой бывает лишена, Что вяжет нам язык, переполняя плоть, — Давайте пить, друзья, — но — чур — не допьяна! Бесстыдный сок лозы, что просится назад, Когда утроба им у пьяницы полна, Валящий наземь нас, мутящий ум и взгляд, — Давайте пить, друзья, но — чур — не допьяна! Желанный сок лозы, от века милый нам, Могуществом своим известный издавна, — На радость всем друзьям, на горе всем врагам Давайте пить, друзья, но — чур — не допьяна!

Не все друзья верны, — хвалить иных нельзя. Когда твои дела прекрасны, на обед Они к тебе толпой сбегутся, лебезя, Когда ж карман дыряв, — глядишь, — их нет как нет! Ты с книгою дружи, чьи щедрые листы Ждут взгляда твоего. Она всегда верна. Пусть ты богат, как хан, пусть без копейки ты, — Не станет изменять, не подведет она! Прилежнее склонись челом к страницам книг, Где каждая строка мед мудрости таит. Будь жаден к знаньям, сын! Знай: ты не всё постиг, Лишь черпая из них, твой разум будет сыт. Оружье это ты не выпускай из рук. Брани его иль нет, — надежен друг такой. В обиде на тебя не будет этот друг, Хоть бросишь ты его, в сердцах махнув рукой. Будь знанья кунаком. Богат его очаг, Щедры его дары, густы его сады. А ты — желанный гость в цветущих тех садах: Иди и собирай румяные плоды! Ты книге поверяй свои мечты и жизнь. Знай: в сердце, не спросясь, врывается поэт. Ты всем, что на душе, с поэзией делись: В ее улыбке ты на всё найдешь ответ.

Скажи: кого зима из близких погребла, Что траура по нем доселе не сняла? Еще ответь мне, чем зима огорчена, Что слезы без конца ручьями льет она? Вершины наших гор в туман убрав подчас, Она на краткий срок оденет в шубы нас, Но теплый ветерок разгонит тучи вмиг И треплет полы шуб: скорей снимите их! Из плачущих очей страдалицы-зимы Бегут потоки слез на рыхлые холмы. Уж занят кое-кто сохой да бороной, Решив, что в январе запахло вдруг — весной. А в прежние года, бывало, глянем мы, — Белеет наш аул под буркою зимы! Знать, нынче у нее весь вышел нашатырь И нечем полудить бедняжке эту ширь… Кто видел, чтоб зима довольною была Весенним ветерком и ласкою тепла? Кто слышал, чтоб она от власти отреклась, Могуществом своим с весною поделясь?!.

Если прям твой путь, Если цель честна,— Одноликим будь. Ведь душа — одна. Любишь вешний свет, А не зимний мрак, Так следи, чтобы цвет Роз не смял твой враг. Гордый, в час беды Не клонись к земле: Всей земли плоды На твоем столе! Если прям твой путь, Если цель честна,— Одноликим будь. Ведь душа — одна!

Послушай быль, — как пали трое Друзей за честь родной страны: Врагов громили три героя, Кавказа грозные сыны. Их меж собою дружбой братской Связала грозная пора. Был из долины Араратской Один из трех друзей — Ара. С Каспийского седого моря Явился храбрый Абдулла. В улыбке детской, в чистом взоре Видна душа его была. Шота пришел с высот Казбека. Был ярок блеск его очей. Так отражает в горных реках Заря огонь своих лучей. Запомни, друг: их было трое — Ара, Шота и Абдулла, Три смелых сердца, три героя, Три нежных друга, три орла.

Спустилась ночь на поле боя… Тьма… Вдалеке горит жилье… Лежат у пушки три героя, И каждый думает свое. В час этот перед наступленьем Картину вспомнил вдруг Ара: Как дома, с дочкой на коленях, Сидел он… Светлая пора! Жена смеялась. Спали дети. Шло стадо. Мерк заката цвет… Ему казалось, что на свете Счастливей человека нет!

Мечтой переносясь далече, Припомнил смуглый Абдулла, Как в дом к нему в последний вечер Проститься мать его пришла. Пускай огонь любви горячей В глазах у матери горит, — Она не ропщет и не плачет И сыну твердо говорит: «Сынок! Пусть острый меч твой реет Летучей молнией в бою! Будь смел, коль хочешь ты скорее Опять увидеть мать свою!»

Меж ними, погружен в молчанье, Лежит задумчивый Шота. К далекому воспоминанью Уносит юношу мечта: Был в ту весну в алмазных росах Кудрявый персиковый цвет. Безмолвно опершись на посох, Пастух Шота встречал рассвет. Кето с улыбкою лукавой Спускалась с горной высоты. Пред нею расступились травы, Дорогу дали ей цветы! Шота в густой траве по пояс Уселся с девушкой Кето. И, на груди ее покоясь, В тот день был счастлив как никто! Они в то утро заключили Союз любви между собой… Чу! Автоматы застрочили: Шли немцы. Начинался бой.

Близ рощи пушка их под вечер На холм поставлена была. С холма врагам готовят встречу Ара, Шота и Абдулла. Снаряды Абдулла подносит, Прилежно целится Шота, Ара огнем фашистов косит — Все стали на свои места! Врагов сметал их каждый выстрел. Чернели трупы что ни шаг, Но вновь стеною шли фашисты, Всё ближе был свирепый враг. «Друзья! — товарищам-героям Отважный вымолвил Шота.— Уж лучше смерть на поле боя, Чем жизнь в цепях, под свист кнута!» «Без страха глянем смерти в очи! — Ответил смелый Абдулла. — Те, кто погиб за край свой отчий, — Живут! Бессмертны их дела!» Сказавши это, за снарядом Спешит отправиться смельчак. Враг свирепеет. Пули градом Шлет в трех героев злобный враг. Ара назад случайно глянул, И сердце горечь обожгла: Обняв снаряд, смертельно ранен, Лежал бесстрашный Абдулла. Ара присел на землю рядом, Поцеловал его в глаза. И к пушке мчится со снарядом, Ужасен в гневе, как гроза. Глядит и видит: что же это?! Враги наглеют неспроста: Лежит убитый у лафета Бесстрашный друг его Шота… С глубокой горечью, всей грудью Вздохнув о друге дорогом, Ара остался у орудья Лицом к лицу со злым врагом. К нему носил он сам снаряды, Потом прицеливался сам, Сам говорил «Огонь!» — и градом Снарядов бил по злым врагам. Но вот Ара рукой нащупал Последний в ящике снаряд, — А к пушке через гору трупов Бегут враги за рядом ряд! Не взять ее врагам проклятым! Ара лопату вмиг нашел И землю рыхлую лопатой Насыпал в орудийный ствол. Врагов увидя пред собою, Смельчак решает, что — пора, И грозную царицу боя Взрывает выстрелом Ара!.. Он сам был ранен, но в расплату За смерть друзей, за край родной Швырнул последнюю гранату Фашистам под ноги герой. Врагов немало горец смелый Отправил той гранатой в ад. Всё на пригорке онемело: Фашисты кинулись назад. Запомни, друг: их было трое — Бесстрашных молодых друзей. Жизнь положили три героя Во славу родины своей.

Как старый горец любит свой Казбек, Так я люблю все земли и края. Но к родине привязанный навек, Всегда гордился тем, что горец я. Мне довелось из Волги пить не раз, Ее красой душа была горда. Но свой далекий, свой родной Кавказ Я вспоминал повсюду и всегда. Чуваш, дружа со мною от души, Мне с табаком протягивал кисет. Мне русые знакомы латыши: Я, раненный, оставил крови след На их земле, а друг мой умер там, Склонясь к земле простреленным челом. Жестокой битвы дым — по волосам Полз у меня в окопе под Орлом. Я по дорогам Севера бродил, Любил простор и ширь его степей, Хлеб дружбы ел и воду дружбы пил, И все-таки всегда в душе моей Блестел далекого Эльбруса снег, Вздымались острые вершины скал. Поднявший голову седой Казбек Везде мне чудился, всегда сверкал. Мне лапы сосен по душе пришлись, Их смутный шум и свежая хвоя. Я их люблю, но все-таки всю жизнь Гордился тем, что вольный горец я! Я видел пляски северных степей И среди них прекрасные встречал, Но твой, лезгинка, бешеный напев Сильнее всех в моей душе звучал. Как я люблю косматой бурки взлет, И белый треугольник башлыка, И стук копыт в горах, когда вперед Уносит конь лихого седока! Как горд я вами, милые края!.. Коварный враг, оставь свои мечты, Что эту гордость потеряю я. Нет! Жизнь скорее потеряешь ты.

Из черных дней войны, из пламени боев Мы вынесем тебя и светлой и живой, К своей родной земле нетленная любовь, Как ты выносишь штык, кидаясь в смертный бой. Мы вытерпим напор и голода и тьмы, И как бы этот груз нам плечи ни нажал,— Всё ж вынесем из битв свободу нашу мы, Как горец из ножон выносит свой кинжал. Мы вынесем любовь, и чистоту сердец, И человечность ту, что вечно высока, — Мы вынесем ее, как раненный боец Выносит из беды флаг своего полка. Да, вынесем. Тогда я заглянул в лицо Бойцов, увидев, как зажаты губы их, Я это прочитал в терпении бойцов И в сдвинутых бровях полковников седых. Из черных дней войны, из битвы огневой Мы вынесем ее — ничто не сломит нас,— Зажав разрывы ран, и светлой и живой, Как знамя из огня выносят в битвы час!

Валя в лесу дубовые стволы, Дед на скале построил крепкий дом. Теперь лишь груда пепла да гора золы На этом месте. Дом сожжен врагом. В изломанном саду — ни деревца, Лишь обгорелая чернеет ель… В том доме бабка родила отца, Там мать мою качала колыбель. В былые дни отец в расцвете сил У горного козла спилил рога, Пронзив его кинжалом, и прибил Рога его к столбу близ очага. Кавказец смотрит, сдерживая гнев, На груду пепла. Дома больше нет. Рога погибли, рухнули, сгорев, Дубовые столбы, что ставил дед. Сгорел тот снимок, на котором он С кинжалом снят в черкеске у крыльца. Висевшая в простенке меж окон, Сгорела бурка моего отца… Сгорел тот дом, в котором вырос ты, Где мать певала песни для тебя, Где ты лелеял юности мечты, Где жил ты, вольность горскую любя. И всё ж кой-что осталось: ты нашел Котел, который под землей лежал. Он закипит еще, родной котел, На новом очаге… А вот кинжал Торчит в земле. Ты вытащил его Из обгоревших кожаных ножон. Он почернел от дыма. Ничего! Для мщения еще годится он! Вдали Эльбруса ледяную тишь Ласкает солнце, торопясь зайти, И как тебе ни горько, ты молчишь, С кинжала глаз не в силах отвести! Кавказец! Ненависть твоя тверда, Как сталь клинка, что выкован в горах, Недаром клялся ты, что никогда Свободных горцев не осилит враг.

О родина былин — земля моя! Народ твой — исполин, земля моя! Ты — мать, а я — твой сын, земля моя! Прекрасней нет долин, земля моя! Родная! Чем бежать, забыв борьбу, Чтобы враги, сойдясь со всех сторон, Спешили превратить тебя в рабу,— Последний я в ружье вложу патрон. Как бьется за свое гнездо орел, Так буду за тебя сражаться я, Я кровью напою твой каждый дол, Умру, обняв тебя, земля моя! Чем по тебе ступать ногой труса И видеть твой позор и ужас твой, — Пусть гибели сразит меня коса, Чтоб спать мне на твоей земле родной. Чем чувствовать в груди стыда огонь И знать тебя чужой, моя земля, — Пусть мой остывший труп растопчет конь, Пусть кровь моя зальет твои поля. Чем в ужасе бежать от тех зверей, Что, задушив дитя, терзают мать, — Я мертвым храбрецом хочу скорей На бурке боевой своей лежать! Чем знать, что упадет на след труса́ Холодная слеза из детских глаз, — Пусть лучше окропит тех слез роса Того, кто в битве пал за свой Кавказ. Чем слушать, затаив в душе позор, Знакомый, гордый шум орлиных крыл, — Хочу, чтобы орел, владыка гор, Крылами, точно брат, мой прах накрыл. Когда б мне на Эльбрус глядеть пришлось, В плен голову его отдав врагу, — Уж лучше б прядь густых моих волос Бураном занесло в его снегу. Как жить мне без тебя, седой Казбек, Без узких горных троп страны родной? Без милых сердцу скал и бурных рек? Как позабыть Баксан и Терек мой? Орлы Кавказа, с кем дружить без вас? Родные песни, как прожить без вас? Друзья мои! Кому служить без вас И голову за что сложить без вас? Чем родину предать врага мечу И на коленях жить, — уж лучше я, В сраженье за тебя упав, — хочу Спать мертвым на тебе, земля моя!

Бледна осенняя заря, Дороги спят, обледенев. Холодный дождик октября — Как грустной песенки припев. Наш эскадрон уходит в бой, Уходит в сумеречный час, И сосны русские толпой, Как сестры, провожают нас. Невесел их прощальный шум Среди осенней тишины. И кажется — тревожных дум О нас те сосенки полны. «Как сестры, затаив тоску, — Мы ждать вас будем», — говорят. По вымокшему большаку На фронт уходит наш отряд. Родные сестры! В трудный час Близ вас на бурках спали мы. Вы убаюкивали нас, Как дома, шумом среди тьмы. Уйдем мы, вы ж, оставшись тут, Негромкий поведете сказ, Что сосны русские поют, Как сестры, — песенку о нас.

В ночном бою на вражью высоту Не все взойдут по ледяной росе, Но перед боем, глядя в темноту, Я говорю: «Пусть доберутся все! И если обо мне заплачет мать, То пусть не плачут матери других, И коль меня жене не стоит ждать, То жены близких пусть дождутся их! И если мне забыть семью, — тогда Пусть за меня мой друг обнимет дочь, И коль закатится моя звезда, Пусть ваши звезды озаряют ночь!»

Любимая! Не раз я рвал цветы На поле, где зимой прошли бои; Я верил: в блиндаже уснула ты, И я тебе отдам цветы мои. Я в низенькую дверь войду чуть свет И, спящую тебя увидев там, Тихонько положу большой букет Из полевых цветов — к твоим губам. Красавица моя! Твой легкий сон Развеют свежесть их и аромат. Я над лицом твоим склонюсь, влюблен, Когда ты на меня поднимешь взгляд. Не уходи, мой друг!.. Побудь со мной!.. Родная! Как тебя заждался я!.. Я в поле, где цветов полно весной, Пойти с тобой хотел, любовь моя. Но с поля возвратясь в окоп назад, Тебя я не нашел, мой нежный друг, Я видел лишь одних друзей-солдат, Товарищей одних встречал вокруг. Я в темном блиндаже ложился спать, Под звездами в степи, в чужой избе. И думал, свой букет боясь измять, Что, может, завтра их отдам тебе. Как часто о тебе мне снились сны. И сколько я собрал цветов лесных. Но не было тебя… За дни войны Немало у меня завяло их! Но всё же день придет, когда чуть свет К тебе в наш милый дом приду я сам И тихо приложу большой букет Из полевых цветов — к твоим губам.

Мы шли усталые от зимних вьюг, Что в лица нам кидали снежный прах, Один лишь мой неутомимый друг Всё песню пел о голубых глазах. В походе, в блиндаже и где пришлось — Он пел ее всегда — в туман и грязь, И теребил густую прядь волос, От этой песни грустным становясь. «Настанет время, — говорил он мне,— И упаду я с пулею в груди, Как подобает другу на войне, — Ты с этой песнею вперед иди». Мой друг погиб. Он был убит в бою. Уже готов покинуть белый свет, Мне завещал он песенку свою… Вот снег идет опять. А друга — нет. Но помню я: когда он ранен был, То перед тем как лечь и умереть, Он так сухие губы приоткрыл, Как будто вновь хотел ту песню спеть. Мне не забыть в походах и в боях Ни дня, ни места, где он погребен, Но песенку о голубых глазах Уже никто так не споет, как он.

Правда есть на земле! Не она ль в незапамятный век Полновластно себе подчиняла и зло и добро? Но промчались года, и на землю пришел человек. Он польстился на золото и полюбил серебро. Человек поклоняться презренному золоту стал, Больше правды самой полюбив этот жалкий металл. Опечалилась правда, и скрылась она наконец От корыстных людей в глубину благородных сердец. Погруженный в печаль, тот, кто истинно любит ее, Вдалеке от людей одинокое строит жилье. Ибо правда не ходит у золота в роли слуги, Ибо правда и золото — давние злые враги. В царстве правды от золота мы не найдем и следа, Ибо золоту правда руки не подаст никогда!

Уж первый белый волосок блеснул меж черных у виска. Седеют волосы мои! Посеребрила их тоска. О лето жизни! Ты прошло. Ко мне не возвратишься ты! Всё в прошлом. Я, как старый дуб, осыпал юности листы. Уже, подобно молодым, резвиться не пристало мне, И если есть в душе мечты, то мало: лишь на самом дне! Себя почувствовав юнцом, я иногда еще шучу, Но вспомню седину свою — и отойду, и замолчу. Я с наслажденьем часто вспоминаю молодость свою… О многом я молчу и красоту в молчании таю. Всё миновало! Где они — минувшей юности мечты?.. В моем грядущем ничего нет, кроме черной пустоты!

Я там, где стонут бедняки. Все нищие — мои друзья. Они — мой круг: с любым из них сумею столковаться я. Я их люблю за то, что в них ни капли скрытой злобы нет: Любой из бедных чист душой, хотя и в рубище одет. Далек от чванства, — я люблю весь день сидеть у их огня. Друг друга не обидим мы: я их или они меня!

Не хнычь! Будь каждый день готов вступить с коварной жизнью в бой! И в том бою иль победи, или расстанься с головой! Ты хочешь без тревог прожить? Таких судеб на свете нет! Ты хочешь обмануть судьбу? Таких людей не знает свет! Ты говоришь: «Я проиграл. Не вышло. Счастья не догнать». Всё ж не сдавайся и за ним пускайся взапуски опять! Коль будешь ты в бою за жизнь великодушен, бодр и смел, — Ты победишь! На свете нет совсем невыполнимых дел! Бодрись! Приниженным не будь и гнуться не давай плечам, Не трусь, как заяц, и пустым не поддавайся мелочам! Тогда судьба пред смельчаком преклонит гордое чело… Волнуйся, двигайся, дерзай, покуда время не прошло!

Не видно счастья на земле. А затеряться счастью где б? Быть может, счастье в небесах, на золотой доске судеб? «На этом свете счастья нет!» — уныло утверждает тот, Кто в нем отчаялся. И вот на небесах он счастья ждет. Бедняга твердо убежден, что там найдет свою судьбу, Что в рай войдет его душа, когда он сам сгниет в гробу. Я плоховато знаю рай! Ни разу я туда не лез. Землей довольный, не вникал я в философию небес! Коль этот круглый шар земной нам во владенье дал аллах, То счастье надобно искать не в небесах, — в земных делах! Для тех, кто счастлив на земле, земля куда милей, чем рай. Я б землю выбрал, если б мне велел всевышний: «Выбирай!» Я б часа жизни не отдал, чтоб вечности блаженство пить! Я жажду счастья! Я живу! И почему бы мне не жить? Я буду с тем, кто строит рай не в небесах, а на земле, Покуда дух не испущу, не разложусь в загробной мгле! Смерть только оторвет меня от почвы, где я жил и рос. Я, плача, отойду с земли. Мне не расстаться с ней без слез! Но прах мой даже и тогда смешается с родной землей Пусть я умру! Врагам не даст покоя стих бессмертный мой!

Брильянтами блестят вдали Ночные звезды там и тут, А на поверхности земли Цветами девушки цветут. И кто б, скажи, земной цветок Мог отличить от звезд ночных, Когда б их сблизить кто-то смог, Сумел бы в ряд поставить их? А коль звезда в одном ряду Могла бы с девушкой стоять, Я отодвинул бы звезду, Чтоб крепче девушку обнять! Ведь блеском глаз в конце концов Блистанье звезд затмит она! Ведь, право, девичье лицо Белей, чем полная луна! А губы, губы!.. Но поэт Лишен таких волшебных слов, Чтоб описать их вкус, их цвет, Жемчужный влажный блеск зубов! Превыше всех похвал у ней И косы черные, как мгла, И над глазами — двух бровей Раскинутые вкось крыла! Коран недаром говорит, Что небу девушки сродни: Приняв земной на время вид, Всё ж только гурии они!

Коль сердце чисто у тебя, — оно, как море, широко, Оно охватит целый мир в едином взоре далеко. Коль сердце чисто у тебя, — такое сердце всё вместит, Всё в мире видит сердце то и, как алмаз, во тьме блестит. Оно готово всех обнять: убогих, нищих и калек, Мужчин и женщин — словом, всех, носящих имя «человек». Оно глядит на белый свет открыто, не через очки, Оно болит за всех людей, ему друзья все бедняки. Но есть ослепшие сердца. Скупец — хозяин их таков, Что вечно ноет и скулит и жмется из-за пустяков. Нет ничего на свете, друг, тесней скупых сердец таких! Они малы: не только мир — горошинка не влазит в них. Такие повстречав сердца, я умоляю: «О аллах! Скорей избавь меня от них — унылых, грязных и пустых!»

«Он гаснет!» — говорят тебе. Но посмотри: огонь — и тот Тускнеет, если человек в светильник масла не нальет. Как громко свищут соловьи, когда в садах цветут цветы! Но в день осенний соловьев, скажи, хоть раз слыхала ль ты? Ты видишь погреб? Соловья запри в глубокий тот подвал И слушай: запоет ли он? Нет! Он в неволе не певал!.. «Он гаснет!» — говорят тебе. Но ясно даже для детей, Что невозможно жить и петь без упований и страстей!

Пусть дни идут, не гаснет страсть, наоборот: всё жарче кровь! Ах, видно, заблудился я в твоем густом саду, любовь! Бегу — и вдруг перед тобой колени робко преклоню, Сержусь, но, словно мотылек, лечу к любовному огню! «Я излечился!» — говорю, а сам дрожу, и вновь горю, И возвращаюсь вновь к тебе, и вновь тебя боготворю! Нет, я не в силах убежать! Ты стала мне, любовь, тюрьмой! Я пойман: с четырех сторон пылает жаркий пламень твой!

Чудесный случай был вчера! Я мирно шел к себе домой, Вдруг вижу: светит огонек, мой озаряя путь ночной. Подумать: солнце? Но в горах уже погас заката свет! Луна — подумать? Но как раз луны на небосклоне нет! Откуда лился этот свет, лишь позже догадался я: По улице навстречу мне шла ты, любимая моя!

Вчера я вышел на прогулку в сад, Пестрел цветов узорчатый ковер. Он в душу лил мне сладкий аромат И красками слепил мой слабый взор. Их красотою наслаждался я. Потом, поближе подойдя к цветам, Спросил: «Скажите, кто у вас друзья И кто, цветы, враждебен в мире вам?» Под легкое дыханье ветерка, Клонясь в сиянье нежной красоты, В улыбке губы приоткрыв слегка, На мой вопрос ответили цветы: «Тот, кто для нас копает землю в срок И поливает нас водой в тени, Тот, чья душа прекрасна, как цветок, Наш первый друг! — сказали мне они. — А тот, кто нас не хочет поливать, Кто, не трудясь, свои проводит дни И рвет нас, права не имея рвать, Наш первый враг!» — сказали мне они. Услышав это, молвил я в ответ: «Вы всё сказали верно в добрый час! Тот, у кого любви к работе нет, И на груди носить не должен вас. Лишь тот хорош, кто смел и чист душой И кто в труде проходит жизни путь. Так пусть, цветы, работник молодой Работнице приколет вас на грудь!»

Когда кончается Нам близкий человек, Мы удивленно задаем вопрос: «Кто умер? Есть ли у него семья И кто беднягу на кладбище снес?» Когда покинет нас хороший друг, Его конец печален только нам. Потеря друга, что уснул навек, Горька бывает лишь его друзьям. Когда издохнет бай или купец, — О нем лишь баев слезы горячи: Пузатого собрата схоронив, О нем рыдают только богачи. И ходят в трауре по богачу Пять-шесть его приятелей всего. А весь трудящийся рабочий мир Не даст и двух копеек за него! Но если друг у бедняков умрет. Тогда печаль мильонов горяча! Она, как нож, Пронзает их сердца! Пример тому — Кончина Ильича! Его потеря громом потрясла Трудящихся людей на всей земле!.. Иные умирают, — год пройдет, И память их теряется во мгле. Воспоминанье об иных из нас Засыплет время, как следы — песок. Грусть о других — с годами всё сильней И образ их всё более высок! Потомки ставят Памятники им И чтут в сердцах Их благородный труд. Так Ленин и учение его У нас в душе Вовеки не умрут! Ученье это никому из нас Не даст с дороги правильной свернуть. Он проложил, Как мудрый инженер, В грядущее прямой и ясный путь! Он — образец бессмертной славы нам. И образцов светлей и ярче — нет! Вовеки будет Над землей сиять Его немеркнущий и чистый свет! Мне кажется — Ильич не умирал! Я думаю — он жив поныне в ней, — Неутомимой, бдительной, стальной, Прямой и мудрой партии своей! Да! Он презрел теченье быстрых лет! Всё больше уважаем и велик,— Ильич живет! Не умирал он, нет! И враг пред ним в бессилии поник!

Коль жизнь мою смотаешь — не велик Покажется ее клубок тугой, А размотай — и с одного конца Едва увидишь ты конец другой!

Мне снился конь мой, быстрый, как огонь. Ему не по душе простор степей. Во сне склонился вороной мой конь Над госпитальной койкою моей. Он говорил: «Три месяца ты здесь. Скучает без удил моя узда. Без седока я в белой пене весь Один скачу неведомо куда. Из длинной гривы вырвала пурга Ту ленту, что тобою вплетена, Но ни одна чужая мне нога Стать не смогла в пустые стремена. Я клялся зеленеющим лугам, Воде озер, синеющих светло, Что одному тебе, хозяин, дам Сесть на свое узорное седло. Мне грустно без тебя — и вот я здесь. Вставай же с койки, всадник молодой! За кровь твою неся фашистам месть, Мы вновь с тобой помчимся в смертный бой. Когда ты ставил ноги в стремена И крепкую узду сжимал в руке, — Для счастья грудь моя была тесна!.. Как жить нам друг от друга вдалеке?» Сказал — и сразу, как бывает в снах, Исчез куда-то конь мой вороной. Суровый доктор в роговых очках Заботливо склонился надо мной. «Прошу вас, доктор, вылечить меня. Мне в лазарете душу жжет печаль: Я вижу призрак своего коня, С пустым седлом несущегося вдаль!»

Ночные облака летят… Тоскуя, в вышину Глядит задумчивый солдат На бледную луну. Луне, наверное, видна Та улица и дом, Где нынче девушка одна Задумалась о нем. Вдруг в тучи полная луна Укрылась, как назло. Затмилась наша сторона, А у врага — светло. Солдат привстал и на бегу Стал заряжать ружье. «Луна попала в плен к врагу! Так отобьем ее. Чтоб очи девичьи, грустны, Когда в туман глядят, — С врагом на золоте луны Не скрещивали взгляд. Чтоб, погружен в ночную тьму, Почуял враг шальной, Что на земле у нас ему Нет места под луной!»

Не убегай от молний прочь, Пускай блестят они! Пошире в грозовую ночь Окошко распахни. В испуге не смежай ресниц При быстром их огне, Пусть сердцу блеск ночных зарниц Напомнит обо мне. Пусть дом твой пламя гроз ночных Осветит ярче дня, Пусть буря пряди кос твоих Расчешет за меня. Вглядись — и ты поймешь, что есть В зарницах мой привет, Что о далеком друге весть Тебе несет их свет. Я жив, покуда сила бурь Не стихла на земле, Покуда молниям — лазурь Прорезывать во мгле!

Буран несет снега седые И завывает, как шальной. Всю ночь немецкий часовой Стоит, кляня снега России, Что замели костра огонь На бивуаке батарейном, И думы о далеком Рейне, И трупы немцев вкруг него. Хоть клонит сон, да не зажмурить Очей: сечет лицо метель, Страх заползает под шинель, Томит звериный голос бури. Вдруг тень мелькнула.                             «Кто идет?..» Молчанье… Стихла дрожь тревоги: То столб, упавший близ дороги, Чернеет да метель метет. Но столб ли это? Снова:                           «Кто там?» — Кричит солдат, и в этот раз Звучит ответ:                    «Не трогай нас! Мы — мертвецы из пятой роты. Домой идти собрались мы. Чтоб отомстить за все невзгоды, Чтоб кровью с нашего народа Смыть ужас гитлеровской тьмы. Мы пали в битве под Москвой. Тут нас земля не принимает! Нас дома семьи ожидают, Так что ж: пропустишь, часовой?» Солдат берет на изготовку. Не верит и молчит. Но вот, Вглядевшись, трупы узнает И вдруг роняет в снег винтовку… То — сон или прошли во мгле Две тени — часовой не знает. Но близ него метель ночная След заметает на земле. Сжал сердце ужас черной лапой. С Востока грозный день встает! И вот сам часовой идет Вслед мертвецам на дальний Запад. А вдоль опушек и полян Горят разрушенные села, И над бескрайним полем голым Свистит разгневанный буран!

Под крыло убегала земля, Ты прищурил седые ресницы… Плыли избы, мелькали поля, И березы стояли, как жницы. Словно чайка, летел поутру́ Самолет над страной урожая, Птиц тревожа в плужанском бору, В Свитязь-речке на миг отражаясь. И ничто не сказало о том В этот день и спокойный, и ясный, Что война твою землю огнем Всю охватит, что солнце погаснет, Что судьба тебе, ринувшись в бой, Защитить ее собственной грудью! И что эта земля над тобой Возвышаться, как памятник, будет!.. Нарастающий гул над землей… Чья машина за облаком? Кто там? Вдруг на аэродром фронтовой Ляжет тень твоего самолета? Нет, не ляжет!.. Лишь ярким огнем Небосклон озарится погасший, Да на запад, звено за звеном, Всё летят истребители наши. Пролетают они штурмовать Банду лютых врагов наших смело И в огне, в каждой битве искать Самолет капитана Гастелло!

Не жалейте, хлопцы, пороха, Меткой пули и гранаты. Все, кому свобода дорога, Грудью встаньте против ворога —              Оккупанта! Пуща темная, высокая, Недоступная поляна, Погреби врага жестокого, Стань пристанищем для сокола —              Партизана! Морем слез и кровью выпитой Захлебнется шайка вражья! Скоро день расплаты выпадет: Над Днепром стоим, над Припятью              Мы на страже! Днем — буранами крылатыми, Легкими тенями ночью — Сонным лагерем меж хатами Мы скользим и бьем гранатами              Банду волчью! Чуют гады в каждом шорохе, Что уж близится расплата… В страхе слышат песню вороги: «Не жалейте, хлопцы, пороха              Оккупантам!»

Тучи с запада низко плывут, Мы глазами их бег провожаем. Каждый знает, что слезы несут К нам они из родимого края. Долетают к нам ветры из тьмы, Где чернеют сожженные крыши. В их ночных завываниях мы Материнские жалобы слышим. Мы не спрашиваем журавлей, Что несут они нам, пролетая. Каждый знает: бойцов-сыновей Ждет и кличет отчизна родная. Беларусь! Ты пылаешь огнем, Но вовек не сковать тебя катам, Пока мы, твои дети, живем И в руках наших штык и граната, Пока ясное солнце горит, И порукой тому, что воскреснешь Ты для радостной жизни, — звенит О тебе наша вольная песня. Мы воротимся, мать! Мы придем, Чтоб опять на просторах счастливых, Наливаясь отборным зерном, Золотились широкие нивы. Если ж в смертном погибнем бою, Всё ж обиду твою не забудем Никогда: даже мертвые будем Мстить врагам за обиду твою.

Точите острей оружье, Товарищи и друзья! В огне и крови отчизна — Родная страна моя. Фашистские танки топчут Поля и курганы ее. Над виселицами вьется Тучами воронье. В немецкой неволе стонут Лесные наши края… Точите острей оружье, Товарищи и друзья! Приблизилось время мести, Ступайте же в смертный бой! Навеки покройте, братья, Славою боевой Клинки, что фашистов косят, Огонь, что врагов настиг, Бураны, что заметают Проклятые кости их, И песни о смелых, — песни, Ведущие в бой полки, — В которых звенят бураны, И полымя, и клинки! Направьте свой путь на запад: Уж близок родимый край. Бор синий, земля родная, Своих сыновей встречай! Уж скоро с твоих просторов, С равнин твоих и холмов Весенние воды смоют Черную вражью кровь… Вставай, молодое утро! Заря над землей — сияй! Направьте свой путь на запад, Идите в родимый край!

В небесах, под клекот гневный, Плыл орел железнокрылый… У врага отбив деревню, Наша рать в нее входила. Словно море, пели люди, Четким шагом землю меря: «Кто разил уже, тот будет Впредь разить лесного зверя!» Шли бойцы, и так алело В небесах над ними знамя, Так от топота звенела Вся земля под их ногами, Так приветливо ласкало Их сиянье голубое, — Будто сталь клинка сверкала У врага над головою! Из ворот глядели деды На советских исполинов, И цвела заря победы На косых крылах орлиных.

Где бойцы украдкой точат Лезвие меча? Лес — их дом. Им светит ночью Месяц, как свеча. Меж кустов туман дымится, Бледен свет луны. Сонная щебечет птица В царстве тишины. Партизаны видят — топит Зорька даль в огне. И толкуют, сев под тополь, О родной стране. Бой лесные невидимки Дать хотят врагу, Легкий пар белесой дымки Вьется на лугу. Гнев сверкает у героев В глубине очей: Стонет край их от разбоя Немцев-палачей! Где пройдут враги — заронят Ненависть без дна. На знаменах их вороньих Свастика видна. Стал богатый округ нищим: Всё забрал палач! Над угрюмым пепелищем Слышен детский плач. Пусть узнает ярость мести Враг, что кровью пьян! Звонче грянь, лихая песня Смелых партизан! Партизаны! Правда с нами! Вождь зовет нас в бой! Пусть несется над полями Клич наш боевой! Наших братьев зов крылатый В бой скликает нас. Наступает час расплаты, Мести грозный час! Мост над речкой перекинут, Выгнут, как дуга… В бой идут бронемашины Злобного врага. Точно колокол набатный, Грянуло «ура!», Рвутся мины и гранаты, Тел растет гора. Битвы час промчится скоро. На могильный холм Важно сядет черный ворон, Шевеля крылом. Слышен крик его гортанный В боевом дыму. Станет прах гостей незваных Пищею ему. Партизан же скроет в дымке Ночь, сойдя с небес. Их отряд, как невидимку, Спрячет темный лес. Там они украдкой точат Лезвие меча. Лес — их дом, им светит ночью Месяц, как свеча. Родина на дело мести Подняла их стан. Пусть же звонче грянет песня Смелых партизан!

Воду ржавую болота Трудно пить, но долог путь, А измученному жаждой Тяжело и шаг шагнуть. Пью из топи обомшелой, Дух едва переводя. На пробитой пулей ветке Сойка тщетно ждет дождя. Что ж! Спасибо за прохладу, Влага ржавая болот. Освежился я, и снова Дальше путь меня ведет. О лесной трясины брага, Золото родной земли Лишь к губам твоим прильнул я, Силы вновь ко мне пришли. Сапоги не давят ногу, Стало легче ружьецо. В боевой дороге ветер Обвевает мне лицо… Битвы кончатся, но где бы, Ржавь болота, я ни жил, Не смогу забыть, как жажду Я тобою утолил!

Ужель погибли вы, те смельчаки, которых Земле предали мы у городов и сел? Неправда! Ваша кровь преобразилась в порох, Взрывающий фашизм, как льдину ледоход. От казахстанских нив, из Грузии обильной, Покинувши Литву, оставив тихий Дон, Под Харьков вы пришли, под Каунас, под Вильнюс, Несли под Ленинград багрец своих знамен. Пускай вы пали там! В сказаниях народных Через десятки лет вас назовет страна. Как молния, сверкнул ваш благородный подвиг, Сияньем озарив простые имена. Их повторят леса, бушующие реки, Трава, что шелестит в полях в рассветный час… От подлого врага освободясь навеки, Свободная земля не раз прославит вас.

Ой, стоит в Литве березка У реки, под горкой. До земли она вершину Клонит в думе горькой. Ветер западный качает Ствол березки белой. Он сломал ее вершину, Он ей больно сделал. Как топор, ее обрезал Этот ветер черный. Рядом — дерево другое Выворотил с корнем. Лучше он не дул бы, этот Ветер чернокрылый: Много в маленькой деревне Горя натворил он! Тихим утром он пронесся Над спокойным краем — И затлелись в нем пожары, Села пожирая. С той лихой поры березка Никнет в думе смутной, Днем и ночью всё тоскует, Вечером и утром. Вдаль глядится, словно хочет На восток пробраться, В край, куда ушло в то утро Много наших братцев. Передать велит поклон им Перелетным птицам, Чувствуя, что дали клятву Братцы возвратиться. Ой, зеленая березка! Жди их ежечасно. Ты права: они вернутся В край свой утром ясным. Вновь придут они с победой, Разгромив фашистов, — В грозных танках, на ретивых Конях норовистых. Отобрав у подлых немцев Землю-мать сырую, Мимо сломанной березки Мы промаршируем. У березки той литовской, Что в зеленом дыме Ждет нас, — мы поднимем шапки В честь страны родимой. Пред собой Литвы родимой Увидавши дали, Вспомним клятву, что березке И Литве мы дали. Мы поклялись землепашцам, Поклялись рабочим, Что жестокий меч расплаты На врагов наточим. Что Литвы земля святая Снова будет чистой, Что с нее метлой железной Мы сметем фашистов. Что под красною звездою Над землею будет Господином, кто над нею Руки сам натрудит. Что Литва, земля святая Наших предков славных, Будет вновь в семье народов Равною из равных. Знай: мы выполним, березка, То, что раз мы скажем. Уж недолго всем народам Быть под гнетом вражьим. Скоро все мы дома будем, Белая подружка. Жди — и в сторону Востока Поверни верхушку. И когда заслышишь звуки Песенки походной, — Знай, зеленая: мы близко, Мы уже подходим!

На березах почки Стали зацветать. Четверых сыночков Проводила мать. У старухи слезы Застилают взгляд. Старые березы У ворот шумят. Крепкий и плечистый Первый сын — герой Молодым танкистом Понесется в бой, Под вторым — чубарый Пляшет, чуя плеть. Не придется старой За него краснеть. Смерть врагам жестоким Третий сын несет: По небу он, сокол, Водит самолет. Снайпером четвертый Смотрит в темноту. Много немцев мертвых На его счету! На березах листья Свежие шумят, Голубями письма К матери летят. Тот у ненавистных Немцев мост взорвал, Уложил фашиста Этот наповал. Старые березы Август золотит, Мать роняет слезы: Старший сын убит. Что же! Зубы стисни, Сдерживайся, мать, Ласточками письма От троих летят. А березам в осень Облетать, не цвесть. Ей зима приносит Вновь дурную весть. Позабыв усталость, Снежный ветер, вей. У нее осталось Двое сыновей. Пригревает солнце, С гор бежит вода, Стукнула в оконце Новая беда. Вновь березы вскоре Зашумят, да что ж! В старом сердце горе, Точно острый нож. Велика утрата, Горюшко без дна,— Три сынка, три брата Унесла война. Ветви: «Не печалься,— Шепчут у ворот, — Младший сын остался, Он к тебе придет!» Но с березы веток Щелкнул соловей, Что у старой нету Больше сыновей. То не буйный ветер Морщил речки гладь, — То о мертвых детях Убивалась мать: Голову склоняла У берез в тени, Землю целовала, Где лежат они. Тропкой на погосте Уходила мать — На полях их кости Белые собрать. В лес пришла к отряду Смелых партизан, И блеснула радость По ее глазам: Статны и румяны, Зорки и сильны, Эти партизаны — Все ее сыны.

Помню я, в сентябре это было: Уходили на запад полки, Сына хлебом старуха кормила Из морщинистой теплой руки. Этот хлеб прибавлял ему силы: Он был хлебом отчизны. Он был Снят с полей его родины милой, С тех, что сам он когда-то косил. И налившийся силой стальною, Сын готов был к борьбе и труду. Под стальной, под осенней луною — «Мать! — сказал он. — Прощай! Я иду! Вот тебе мое вещее слово: Я вернусь. А погибну, — не плачь! Пусть друзья мои будут готовы Сбросить гнет, что несет нам палач!..» Помню я, в сентябре это было: Мать шептала, грустна и горда: «Смыть фашистскую черную силу Кровь героев должна навсегда!»

Пушек хриплый кашель В роще раздается, А у рощи нашей Василек смеется. Щелкает бесстрашно Жаворонок-птица, А по горным пашням Ходит смерть, как жница. Ты меня не сглазишь, Цветик мой хороший: Я винтовку наземь Всё равно не брошу. Я железной стану, Буду ледяною, Пока ходит пьяный Враг моей страною. Всё за песню требуй, Жаворонок-птица, Но зачем ты в небе Вздумал загруститься? Для чего ты, пташка, Вьешься надо мною, Говорят, что тяжко Умирать весною? Разве смерть коснется Тех, что жизнь любили?.. Нам, бесстрашным, солнце Светит и в могиле!

Украина! Край твой чистый Немец опозорил. Плачет в песнях бандуристов Твое злое горе. Не журись! Пускай калину Жжет мороз суровый, Но весна на Украину Возвратится снова. Стал печальным твой чудесный Златоглавый Киев. Вот уж год — оттуда песни Не звучат живые. Твои дочки, Украина, В поле не хохочут: В темной роще тополиной Враг закрыл им очи. Старикам твоим глубоким Слезы взор туманят, А сыны твои в широком Поле партизанят. Не затем ли у криницы Вербы золотились, Чтоб на землю с плеч у фрицев Головы катились? На пути любой овражек Станет их могилой, Дикий хмель вкруг шеи вражьей Обовьется с силой. Кобзари поют былины Про твои печали… Но за волю Украины Все народы стали! Закаляясь в битве долгой, В ряд, как ветераны, Дружно стали дети Волги, Дети Джамбулстана. Встали на Суре эрзяне, На Дону — казаки… Верь, что скоро ты с друзьями Смоешь вражью накипь. Не горюй же, Украина, О печальной доле: Скоро в край твой журавлиный Возвратится воля!

Знаю, притворно поплакав, Справят обряд похорон. Скажут: «Покой его праху! Только лишь маялся он». К тризне заколют скотинку, Чтоб не постился народ. Память мою на поминках Друг аракою запьет. Спорить до вечера будут, — Где я: в аду иль раю?.. Поговорят — и забудут Даже могилу мою!

С песней крестьяне проходят ущельями, Но обрывается песня косца: Глядь, — на дорогу из горной расщелины Череп упал и рука мертвеца. Шутят крестьяне: «Видать, запустелые Наши дороги бедняге должны!» Челюсти черепа белые-белые Мертвой усмешкою обнажены. Облит закатом, он блещет, как золото, Смотрят глазницы подобно очам… Вдруг ядовитою струйкою холода Страх пробежал у крестьян по плечам. «Люди! — отшельник сказал из пещеры им.— Что у вас там?»                         — «Вот хотим угадать — Кто потерял этот череп ощеренный: Доблестный муж или честная мать?» «Экой народ! Вы глупее, чем перепел! — Старый отшельник воскликнул шутя. — Кто был хозяин этого черепа, Вмиг разгадает теперь и дитя! Всем нам особые свойства завещаны, Каждому нраву — примета своя. Кто же, скажите, не знает, что женщины Перед поминками не устоят? Чтобы узнать — то мертвец иль покойница Надобно крикнуть: „Вон тело лежит!“ Череп мужчины и с места не тронется, Женщины череп стремглав побежит!» Мало крестьяне поверили этому: «Видно, смеется над нами старик!» Но пренебречь не посмели советами И над находкою подняли крик: «Слава Хамбитте и царство небесное! Как он, бедняк, умирал тяжело!..» В черепе вдруг что-то щелкнуло, треснуло, И покатился он тропкой в село.

Вот и готов я… И лапти, и посох, Пояс из прутьев — обнова в пути. Рваная шуба… И, солнцу утесов, Я говорю тебе: что же, прости! Ты от меня, дорогая, устала. Взгляд твой давно мне сказал: «Уходи!» Знаю, как сердце твое трепетало, Слышу твой стон, затаенный в груди. Вот и прощай, ты теперь уж не будешь Требовать впредь от меня ничего. Нынче, дитя, ты мой взгляд позабудешь, Завтра забудешь меня самого. Если ж, — когда ты опустишь ресницы,— Явится образ ушедшего прочь И беспокойному сердцу приснится Смерть его в поле в холодную ночь, — Ты не пугайся: не горе, а счастье Он принесет тебе, этот кошмар. Кто-то возьмет на себя все напасти, Чтоб от тебя отвести их удар. Я возьму в спутницы злую судьбину, Чтоб поскорей с ней конец обрести… Ты ж позабудь про печаль и кручину, Не сожалей, не горюй и — прости!

Что ж! Пускай ты боец, закаленный в борьбе. Ну, а всё же скажу напрямик: Нелегко и с одеждой расстаться тебе, Если ты к ее складкам привык… Не однажды в жестоких сражениях я Защищал мою родину-мать, И осталась железная каска моя На бруствере окопа лежать. Был лесок впереди. Немчура из леска Нас огнем поливала три дня. И, казалось, связались с землей облака Желтой лентой сплошного огня. Ты — боец! Как бы враг ни палил, — карауль Все уловки фашистов в бою!.. Глянул я из окопа — и несколько пуль Тотчас щелкнули в каску мою. «Э! Видать, мою каску, — подумал я тут, — Взял на мушку немецкий стрелок. Он старается, чтоб и на пару минут Я привстать из окопа не мог!» Я поднял на штыке ее и в аккурат Над собою поставил, на вал. Немец к ней пристрелялся. Его автомат Так огнем ее и поливал! «Ну, молодчик, — я думал, — довольно тебе Тратить столько патронов и сил!..» Я укрытие немца нашел по стрельбе. И его наповал уложил. Прогремело «ура!». И пошла, как стена, На фашистов советская рать, И осталась пробитая каска одна На бруствере окопа лежать. Пусть она не годится!..                               В окоп под горой Всё ж за ней я вернулся на миг: И с пробитою каской расстаться порой Нелегко, если ты к ней привык! А она мне надежной подругой была: Помогла уничтожить врага И в боях не однажды от смерти спасла, — Вот за что она мне дорога!

Милый друг! В твоих ласковых письмах — любовь. Я их счастлив читать без конца! Получив их, обнял я винтовку и вновь Повторил свою клятву бойца. Знаешь ты: ростом я человек небольшой, А в окопе и вовсе я мал. Но сегодня, прочтя твои письма, душой Я, казалось, весь мир обнимал. Мой окоп — это грань двух враждебных миров, Меж которыми злая борьба. Делит надвое мир этот узенький ров, Всей земли в нем решится судьба. В наш глубокий окоп свой привет принесли Люди с дальних полей, с горных троп, И с надеждою взор всех народов земли Устремился на этот окоп. Вижу я из него, как склоняет лицо Над жужжащею прялкою мать: То прядет она шерсть, чтобы сотням бойцов Сотни варежек теплых связать. Вижу я: наши сестры в полуночный час Ни на шаг не уйдут от станков, И подруги готовят гранаты для нас, Чтоб скорей мы сломили врагов. А ребята-тимуровцы тоже не прочь Обсудить вечерком у ворот — Как бы семьям героев получше помочь, Обласкать и утешить сирот. Чувством дружбы, что, ширясь, растет день за днем, Все мы связаны, край наш любя… Нет, винтовка моя! Твоим метким огнем Защищал я не только себя! Я лихому врагу на твоем языке Дал на зверства достойный ответ. Твердо знаю я, палец держа на курке: Выстрел мой — голос наших побед. Пусть у немцев колени морозом свело И скривило отчаяньем рот. Меня греет могучей отчизны тепло, Мне опора — великий народ! Как бы смерть, свои черные крылья раскрыв, Ни грозила бойцу впереди, — В моем сердце бессмертен свободы порыв, Жизнь бушует в широкой груди. Чувство гордости душу волнует мою, От него мои очи влажны. Друг! Скажи: Что почетнее смерти в бою, На защите родимой страны?.. Так спасибо тебе! До меня донесли Твои письма, как светлый ручей, Всенародный привет из родимой земли, Гордость мною отчизны моей. До свиданья ж! До встречи, мой друг дорогой. Нежно-нежно целую тебя! Уже скоро мы встретимся снова с тобой. Вражью силу в земле погребя.

Во мне душа твоя жива, Огнем горят твои слова! Нет, не удастся никому Столкнуть тебя из света в тьму. Я вижу твой спокойный взор, Весь в яворах зеленый двор, И ширь небес, и даль дорог — Всё, что я в памяти сберег. Дни светлой юности моей, Барвинка вешнего синей. Я часто думаю о них, Об этих светлых днях моих. Призывно лебеди кричат, Порывы юные звучат Труда, любви и доброты, Которой так гордилась ты! Напевы стариков седых, Раскаты песен молодых, Речь о любви наедине, День — в деле, ночь — в спокойном сне, Донецких работяг семью И юность жаркую свою Припомнил я. И ясно мне, Что не погибнешь ты в огне, Где мор, и голод, и пурга, И козни лютого врага, Мать Украина! Слышу я Хрип конский, крики воронья: Оно, не улетая прочь, Терзает мертвого всю ночь. Отец мой! Друг мой! Побратим! Взгляни на горизонт. За ним, Как в гетманщины дни, — вдали Дороги смерти пролегли. Там в поле мерзнет детвора, Там волки рыщут у двора, Оттуда на грядущий день Ложится тягостная тень. Глубоко в сердце спрячу я Гром пушек, крики воронья, Очей незрячих пустоту, Ночей осенних темноту И радостную дерзость их — Моих мечтаний молодых. Когда б, собрав невинных плач, Их горе вытрубил трубач, Когда б всю боль и всю тоску Соединить в одну реку, То мир, что к горестям привык, От плача б тяжкого поник, Луга у золотых берез Завяли навсегда от слез. Какие снились нам жнивья? И что за ветер чую я? Смотрите: кровь и месть растут Густым посевом! Близок суд! Мечтает о весне дубок, В простой семье растет сынок, В него, изранена в бою, Вольешь ты ненависть свою, И в лес уйдет сыновний след… Идут полки. Горит рассвет. И в каждой хате у дверей Я вижу ждущих матерей. Всем, кто склонился на мечи, Всем, кто расстрелян был в ночи, Всем, кто убит в моем краю, — Свою печаль я отдаю, Ее разбивши на куски, Так, чтобы поровну тоски И гнева каждому из нас Досталось на отмщенья час. За меру — меру! Кровь — за кровь Мы, истребив своих врагов, В родимом поле на весну Поднимем плугом целину… Вставай, палимая огнем, Мужающая с каждым днем, Ты, что не хочешь умирать, Что будешь жить, — родная мать, Мать Украина!..

Ты меня накличешься ночами И, неся разлуку за плечами, Вдоволь наглядишься из окна. Исстрадаешься в своей надежде, Вспомнишь землю, где мы жили прежде, В юности, и где теперь война. Ты не можешь видеть издалёка, Как чужие танки мнут жестоко, Горе сушит, кроет боя мгла Эту землю, что, росой умыта, Вся в садах, вся в желтых копнах жита, Вся в цветах, как радуга, цвела. Нелегко идти к родному дому Через мертвых, через вспышки грома, Через ночь — прожекторов мечи, — Быть всегда в бою, всегда в дороге… Ты еще накличешься в тревоге, Наглядишься из окна в ночи!

Бронзовый памятник в сквере новом, Яблоня в тихом саду цветет… Всё отпылало закатом багровым: Войны, побоища, кровь и пот. Но сберегает нам память наша Воспоминание о прожитом. Лето цветет. Поднялась ромашка. Белой гречихи море кругом. Дети щебечут. Седеет мята, И серебрится полынь-трава… Сколько замучено и распято — Знает земля, как старуха вдова. Пыль на дорогах, закат багровый, Камень истертых ногами плит, Травы да памятник в сквере новом, Где безыменный боец зарыт.

Страны Советов сын, я говорю Иуде, Тому, чей низкий лоб жжет Каина печать: Иной отчизны мы искать себе не будем, Мы кровью матери не станем торговать. Блиставшая вчера на камне пьедестала, В гирляндах из цветов, окроплена вином, — Сегодня нам она стократ милее стала, В жестокий смертный бой идущая с врагом. В развалинах, в крови, в геройствах несказанных, Чья слава будет жить века, а не лета,— Для нас дороже всех небес благоуханных Обычная ее земная суета. Нам черствый хлеб ее милее, чем святыня, Снега ее зимы прекрасней, чем весна, И то, что горечью она объята ныне,— Лишь знак, что оживет для радости она. Я — гордый сын страны, что ранами своими Несет свободу всем народам и краям. Поклонится ее бойцам непобедимым Любой цветок земли, склоняясь к их ногам. И словом, и мечом я, сын Страны Советов, Готов разить врага, что, как палач, жесток. Еще ее чело в колючий терн одето, Но славою сплетен ей лавровый венок. Хоть за слезой слезу она, как бисер, нижет, Но уж споткнулся враг среди ее равнин, И в небесах над ней зарю победы вижу Я — сын моей страны, я — самой правды сын!

Сошлись мои друзья, обветренные боем, И в розовые сумерки зимы В залог того пожали руки мы, Что грудью от врага свой стяг и хлеб закроем. Привет через эфир послали мы героям На вспаханные танками холмы… О слово вещее! Набатом грянь из тьмы, Сзывая их на бой, бодря и беспокоя! И нам эфир принес их пламенный ответ, Что над землей уже зари забрезжил свет, Что лютого врага слабеет злая сила, Что близится уже победы нашей срок, Что возрожденья день счастливый недалек, Что синий свод небес весна позолотила!

Насильники из хаты Успели всё забрать.. Лежат в крови ребята, А рядом с ними — мать. Не видеть солнца в поле Им в ясные деньки: Их ночью закололи Немецкие штыки. В разбитых окнах стынут Снопы лучей дневных… Отплатит Украина За смерть детей своих!

Когда зашепчет сон-трава в дуброве И ей ответят крики лебедей, Земля проснется в праздничной обнове, Букашки зашныряют по воде; Когда из сел, что в горе онемели, На поле снова выйдут трактора, — Я возвращусь в продымленной шинели В чудесный край могучего Днепра. Начну пахать глухие перелоги, Смотреть, как ржи потоки ливней пьют, И будут сердцу видеться дороги, Где жизнь со счастьем об руку идут. И вдруг в лесу, где шелестит калина, Я твой напев услышу по пути… Что ж! Пожелай тогда нам, Украина, На праздник мира песню принести!

Ужасна эта ночь была: Трещали стены, буря выла… Мне тяжесть на сердце легла И, как свинец, его давила. «Встань, брат!.. Спаси!..» — в мой                                        сонный слух Слова из бури долетели, И беспокойства смутный дух Поднял меня с моей постели. Я глянул в темноту, и мне Привиделось, что там висело Перед окошком, в вышине, В петле качавшееся тело. Я ужаснулся: «Это ты?!» — «Сними меня!» — висящий крикнул. Рукою холод темноты Ловил я, лбом к стеклу приникнув. …И мне почудилось, что — вот Я в Киеве… Псы сворой тощей Грызутся… Немец стережет Повешенных… Безлюдна площадь… Как сладко жизнь отдать, друзья, За свой народ, за счастье края!.. Бросаюсь к виселице я, Петлю ножом перерезаю. На землю брата я кладу И сердца слушаю биенье, И, оживающий, в бреду Хрипит он: «Мщенья, друже! Мщенья!» Тут немец выстрелил по мне. И я проснулся… Дождь бил в крышу. Так это было лишь во сне? Как душно!.. Я из дома вышел. Но тяжесть на сердце легла И, как свинец, его давила. Ужасна эта ночь была! Деревья гнулись, буря выла… «Тебя, — мне кто-то молвил вдруг Сквозь бури шум, — я разбудила. Не спи! Пусть бодрствует твой дух! Как никогда нужна нам сила! Идут друзья твои на бой, Их тысячи, их миллионы. Пусть вдохновит их голос твой К победе рваться непреклонно! Вослед полкам спешат полки, Чтоб вражью раздавить ораву. Дай им огонь твоей строки, Что закалялась в гневе правом! Ужель ты слеп и глух? Взгляни: Вот те, кто умер, в край свой веря. Они взывают: „Прокляни Нас всех замучившего зверя!“ Смотри, что делает злодей: Повешенных качает ветер… Святую злобу перелей В свой стих!.. Гляди: убиты дети, А матери их — растлены, Отцы — живьем зарыты в землю. Почувствуй боль родной страны — Тогда лишь я тебя приемлю. Ведь ты остался молодым, Воспой же гнев родного края! Сегодня я сынам своим В огне и буре лик являю! Будь тверд и крепок как алмаз. Забудь обманчивую жалость: Тому, кто ослабел хоть раз, Я во второй раз не являюсь! Ты узнаешь мой голос? Я — Вскормившая тебя, как сына, Страна советская твоя, Твоя родная Украина!» …И засвистело в проводах, И стихло… Утро наступало… Лишь в тучах молний двух зигзаг Сверкал, как будто в небесах Мать к сыну руки простирала!

Утро наступало, был туман над морем Унесен порывом северных ветров… Пирита родная! На твоем просторе Ржавые разводы оставляют кровь. Разрываясь, треском оглушают мины. Расщепляет сосны вражий автомат. Над верхами башен таллинских старинных, Вспугнутые боем, голуби летят. Зарево пожара… Грохот канонады… Пьяные фашисты — наглые скоты… У тебя, отчизна, вновь украли радость, Но ярмо неволи разве стерпишь ты? Башни, что от дыма битвы почернели! Что дороже сердцу моему, чем вы? Потому-то в свисте вражеской шрапнели Я и не склоняю гордой головы! То́мпеа! Я вижу над твоей стеною Алый флаг, что будит мужество в груди. Пирита в огне течет передо мною, Олевисте в черных тучах позади. Пусть же не мечтает сброд фашистский пьяный, Что народ мой тише и смирней овцы: Старые отныне не закрылись раны, И не отболели старые рубцы. Бьют врага линкоры на морском просторе, Залпы сотрясают наши берега. Пирита родная! Ты уносишь в море Трупы оккупантов, злую кровь врага… Разрываясь, треском оглушают мины, Расщепляет сосны вражий автомат. Над верхами башен таллинских старинных, Вспугнутые боем, голуби летят.

С бычьей физиономии пара нахальных глазок          в розовом настроении смотрит из-за пенсне… Если он видит слабого, бьет его, не промазав.          «Что, — говорит, — поделаешь? В жизни, как на войне!» Нос натирает золото. Стала краснеть ложбинка.          Щеткой пробор зализан, как языком кота. Лишь из ноздри, забытая, тянется волосинка          да, как лучи, топорщатся усики возле рта. Ворот теснит дыхание и подпирает уши:          три подбородка выросли, — он тесноват для них! Кровь ударяет в голову, галстук петлею душит…          Франт, он сует, как висельник, пальцы за воротник. Цепь от часов красивая, толстая, золотая,          вдоль по жилету тянется через тугой живот. Он за любою женщиной, от сладострастья тая,          как за своей добычею, улицами идет. В ложе сидит промышленник с временною женою.          Лисье боа на женщине — как серебристый жгут… Смрадно его дыхание, тяжкое и хмельное.          Тлеют глаза любовницы, ресницы ее — как трут. Солнце блистает на небе и серебрит порошу.          Дама блаженно щурится: ласкова к ней судьба! Шуба ее из соболя, и туалет хороший,          пудель, звеня цепочкою, писает у столба. Это его законная розовая подруга,          с утренними визитами выйдя на полчаса, шествует оснеженным, заиндевелым лугом.          Ей Ариадны нитью служит цепочка пса. Девушка с нотной папкою, в шубке из горностая,          следом идет. Шаги ее вялы и неровны. Ей ли в унылом Таллине жить, красотой блистая!          Не для нее ль составлены все поезда страны? Это его наследница сонной бредет походкой.          Грезы о принцах оперных ей лишь одни милы… Папеньку нынче заперли в дом, где окно в решетках,          и за подлог навесили на руки кандалы. Тело рабочих Таллина обнажено бедою.          С блуз их висят лохмотьями порванные края. Дома у них — салака, черный сухарь с водою,          пасмурная, голодная, высохшая семья. Три драгоценных шкуры плечи трех женщин нежат.          Помните: эти шкуры содраны с нищих, с нас!.. Песня — это не песня, если, как нож, не режет:          слушайте хоть однажды поэзии диссонанс!

Есть люди: пусть и мелок день их, Они всегда полны собою. Весь смысл их жизни — в пачке денег. Что им война и поле боя? Они — вот пуп земли, что будет С другими — им какое дело? К любой среде такие люди Приспособляются умело. Им вечно кажется, что скуден Паек — отрада тел их бренных. Войну клянут такие люди Из-за ее тягот военных. Клещи, они вопьются разом В ткань так, что кровь из тела брызнет. Они — слепцы, их честь и разум, Как ставни, заперты для жизни. Бездушны сами и ленивы, Они вниманья ждут от друга. Мы сохраним их негативы И разглядим в часы досуга. Противны этих баб столетних Нытье и жалкие печали. Услышав их пустые сплетни, Презрительно пожми плечами!

Скажи: ужели и в дни сраженья, Поэт, останешься ты интимным? Довольно сдерживать вдохновенье! Пусть песня станет военным гимном, Пусть стих пойдет на вооруженье! В такие дни ты не будешь прежним — Приличным, кротким, беззлобным, гладким. К тебе взывает весь мир безбрежный! Ему, что стонет в жестокой схватке, Приди на помощь стихом мятежным! Будь беспощаден, могуч, неистов, Точи оружье, иди в атаку. Стихи, как армию, в поле выставь, Мсти им, прервавшим наш труд собакам, Штыком и словом громи фашистов! Под ритм чеканный стихов суровых Шагай в походе и стой на страже. Тот динамит, что заложен в строфах, Взорвет на воздух твердыни вражьи… Копи ж его для ударов новых! Пусть робких муз убивает холод. Ты ж, битвой смертною опаленный, Мир вновь отстроишь на месте голом И песню выносишь, вдохновленный Сражения красотой тяжелой.

Мечтой лечу я в родимый край, Где жил и где умру… Ищи его, душа моя! Летай Листовкой на ветру. Земля зеленеет, а над ней — Солнце и облака… Но сердце давит мне всё больней По родине тоска. Кукует кукушка. Цветут цветы. На запад туча идет… Гроза возмездия! Это ты Затмила весь небосвод! Пускай же блистают над головой Молнии там и тут: В полях Эстонии смертный бой С врагами братья ведут. Победа! От Пейпуса волн иди До моря синей черты. Иди — и край мой освободи От крови и нищеты!

На берегу ручья, под жарким солнцем лета, Раскинув грубый плащ по мураве нагретой, Где кашка разрослась, ромашки и лопух, В июньскую жару валяется пастух. Напрасно летний жар лицо пастушье сушит, Совсем другой огонь ему сжигает душу, Без присмотра в лесок ушли его стада, Вблизи бежит ручей — и он глядит туда. Восторженно глядит на хлопья мыльной пены, На молодую грудь, на круглые колена Возлюбленной своей, стирающей белье… Как юбочка легко подоткнута ее! Как белокурых кос красив тяжелый узел! Как девочка мила!.. Всё Янчи Кукурузе В любезной по душе! Всё — совершенство в ней!.. «О Илушка моя, цветок души моей! Поверь, что на земле — лишь ты моя отрада. Любимая! Спешить с работою не надо. Выдь на берег ко мне, о горлинка моя! Дай на твоих губах оставлю душу я!» «Со стиркой нужно мне управиться сначала,— Так Илушка ему печально отвечала,— Ты знаешь, я живу у мачехи в дому. Старуха жестока к сиротству моему. Когда б не страх пред ней, — поверь, что я бы вышла!» — Бедняжка, покраснев, добавила чуть слышно, Белье в воде ручья прилежно полоща. И Кукуруза встал с нагретого плаща. «Один лишь поцелуй! Всего одно объятье!.. Ужели за тебя не в силах постоять я? Да мачехи твоей сейчас и дома нет!» — Красавице своей промолвил он в ответ. Так выманил ее он сладким разговором На берег, заключил в свои объятья скоро И целовал не раз, не сто, не двести раз, А сколько — знал лишь тот, чей всюду видит глаз.

Целует ей пастух уста, глаза и плечи, И между тем в ручье уже алеет вечер И мачеха в сердцах, что падчерицы нет, Ругаясь и ворча, проклятья шлет ей вслед: «Негодница! Куда она запропастилась? Долгонько нет ее! Уже и ночь спустилась. Схожу к ручью, взгляну: постираны ль плащи? И если нет, — тогда, лентяйка, не взыщи!..» Ах, Илушка, очнись! Беда тебе, сиротка! Вот ведьма уж бежит мышиною походкой И, яростно раскрыв беззубый черный рот, От сладких снов любви вас будит и орет: «Бессовестная тварь! Бесстыдное созданье! За что тебя господь послал мне в наказанье? Ты честный дом отца позоришь пред людьми! Скорей ступай домой, чума тебя возьми!» «Вы, маменька, уже достаточно сказали! — Прервал ее пастух и зло блеснул глазами. — Уймите ваш язык, иль я заткну вам рот И вырву желтый зуб, что выдался вперед! Вам Илушка и так работает немало И ест лишь черствый хлеб с похлебкою без сала, Коль станете бранить сиротку, то потом Пеняйте на себя я подожгу ваш дом!.. Ступай, мой бедный друг! — промолвил он невесте. — Скажи лишь мне — чуть что… А вы, карга, не лезьте В чужие вам дела, совет мой от души! Чай, девушкой и вы бывали хороши». Тут Кукуруза мой, накинув плащ на плечи, Отправился искать свои стада овечьи. Искал он их, искал — и обмер наконец, В овражке отыскав лишь несколько овец.

Уж солнышко зашло за крышами овинов, А наш пастух собрал овец лишь половину. Украл их кто-нибудь иль, может, волк унес, Пока свою любовь он целовал взасос? Он этого не знал. Куда б ни делось стадо, Оставшихся овец вести в деревню надо. И, с духом собравшись, печальный Янчи мой Взял в руки посох свой и гонит их домой. Он гонит их домой и думает: «Пожалуй, Сегодня мне влетит, как сроду не влетало! И так хозяин мой был нынче что-то строг, И тут еще одна беда, помилуй бог!» Повесив грустно нос, приплелся он к воротам… Хозяину овец пересчитать охота, Проверить: целы все ль, здоровы ли? И вот Хозяин, подбочась, выходит из ворот. «Плохой сегодня день! Похвастаться нельзя им! Я стадо, — что скрывать? — не уберег, хозяин! Овец недостает И не одной, не двух, — Полстада нет как нет!» — сказал ему пастух. Тот гневно подкрутил усы у щек надутых И молвил: «Не люблю, признаться, глупых шуток. Чтоб ты со мною так, мальчишка, не шутил, Покуда я тебя дубинкой не хватил!» Но Янчи отвечал: «Мои слова — не шутка!» Хозяин, рассердись, лишается рассудка, На Кукурузу он, как бешеный, орет: «Я вилы, чертов сын, всажу тебе в живот! Ох, лежебока ты! Ох, висельник! Ох, жулик! Пусть вороны твой труп у плахи караулят! Дай бог тебе висеть в петле у палача!..» — Так он честил его, ругаясь и крича. «Да для того ль, скажи, тебя кормил я, идол? Прочь с глаз моих, злодей, чтоб я тебя не видел!» Тут вырвал из плетня хозяин добрый кол И, разъярясь, с колом на пастуха пошел. Он выбрал добрый кол и драться шел, грозя им. Увидев, что всерьез разгневался хозяин, Наш Янчи побежал… Не от испуга, нет: Он стоил двадцати, хоть прожил двадцать лет! Бежал он потому, что, рассуждая здраво, Хозяин на него разгневался по праву, И если свалке быть, то руку на того Поднять он не хотел, кто воспитал его. Хозяин поотстал. Шаги умолкли сзади… Без цели наш пастух поплелся, в землю глядя. Садился. Снова брел неведомо куда. У Янчи в голове всё спутала беда.

Когда ж настала ночь, когда в ручей зеркальный Взглянули сотни звезд и с ними месяц дальний, У Илушки в саду пастух окончил путь, Не понимая сам, как мог сюда свернуть. Из рукава плаща бедняга вынул дудку, Дохнул — и полилась печальная погудка, Такая, что роса, упавшая к утру, Была слезами звезд, что слушали игру. Возлюбленной его служили сани ложем. Она спала. Но он сиротку потревожил. Красавица сквозь сой узнала тот мотив И вышла в сад, рукой косынку прихватив. Но счастья не дала ей эта встреча с другом! Бедняжка задала вопрос ему с испугом: «Мой милый! Что с тобой? Зачем так бледен ты, Как месяц, что глядит с осенней высоты?» «Как бледным мне не быть, — сказал пастух унылый, — Когда в последний раз тебя, мой ангел милый, Сегодня вижу я!» — «Мне эта речь страшна! Оставь ее, мой друг!» — ответила она. «В последний раз меня ты нынче повстречала, Свирель моя тебе в последний раз звучала, В последний раз тебя сейчас я обниму, Уста к твоим устам в последний раз прижму!» Тут он ей рассказал, какая незадача Его постигла днем. Она прижалась, плача, Лицом к его груди. И он отвел глаза, Чтоб ей не показать, как падает слеза. «Прощай, моя любовь! Судьба в руках у бога. О милом вспоминай порою хоть немного. Когда осенний ветр сорвет листы, гоня По небу облака, — подумай про меня!» «Прощай, мой верный друг! Судьба в руках у бога. Мы встретимся ль? Как знать! Тебе пора в дорогу. Коль высохший цветок в далекой стороне Увидишь на пути, — подумай обо мне!» Так бедный Янчи мой с возлюбленной расстался, Расстался — как листок от ветки оторвался. Она в его руках лежала, трепеща, Он слезы на щеках ей рукавом плаща Отер и вдаль ушел, не поднимая взгляда… Жгли пастухи костры. Звенел бубенчик стада. Хоть ноги шли вперед, душа влеклась назад, И он не замечал ни пастухов, ни стад. Деревня позади. Звон колокола глуше. Померкли вдалеке огни костров пастушьих. Он посмотрел назад: лишь церковь, как скелет, Как призрак гробовой, ему глядела вслед. И слез его ничье не подглядело око, Никто не услыхал, как он вздохнул глубоко. Лишь высоко над ним летели журавли, Но вздоха с высоты расслышать не могли. Так в сумраке ночном шагал он, невеселый, И по пятам за ним влачился плащ тяжелый. Был тяжек этот плащ и палка тяжела, Но тяжелей всего его печаль была.

Когда ж на небесах сменило солнце месяц, Пастух покинул сень тенистых перелесиц И углубился в степь. Бескрайняя, она Тянулась на восток, желта и спалена. Ни кустика вокруг, всё пусто слева, справа! Лишь капельки росы блестят на низких травах… Но вот издалека, прохладою дыша, Блеснуло озерко в оправе камыша. В болоте вкруг него смешная цапля бродит, То рыбку в камыше, то червячка находит, Да чайки, в той степи селясь бог знает где, То взмоют в небеса, то упадут к воде. Ничем не веселясь, идет пастух угрюмый, Всецело поглощен своей печальной думой. Хоть солнце темноту давно прогнало прочь, В душе у пастуха царит всё та же ночь. Когда же солнца шар достиг вершины неба, Он отдохнуть присел, достал краюху хлеба И вспомнил, что не ел с прошедшего утра. (Сморили пастуха усталость и жара!) Он вынул из сумы кусок свиного сала… Сияли небеса. И солнышко бросало Отвесные лучи. И в мареве жары, Как слабая струна, звенели комары. Немного отдохнув за трапезою скромной, Со шляпой к озерку пошел бедняк бездомный, По щиколотки стал в пахучий скользкий ил И зачерпнул воды и жажду утолил. Потом хотел идти, но тут же, у болота, Почуял, что ему смежает взор дремота, И голова его на хижину крота Упала, тяжестью свинцовой налита. И сон его привел к покинутому месту. Он с Илушкой сидел. Он обнимал невесту. Когда ж к ее губам хотел склониться он, Удар степной грозы его рассеял сон. Всё потемнело вдруг! Вся степь пришла в движенье! В природе началось великое сраженье… Так быстро в небесах произошла война, Как пастуха судьба вдруг сделалась темна. Гудели небеса. В просторы, в бездорожье Из черных туч стремглав летели стрелы божьи И падали, камыш зловеще озарив, И по воде пруда плясали пузыри. Тут шапку Янчи наш на самый лоб надвинул, На посох оперся и на плечи накинул Свой плащ, что был подбит овчиною внизу, И с холмика смотрел на страшную грозу. Но летняя гроза как прилетела скоро, Так скоро и ушла с небесного простора, На крыльях облаков умчалась на восток, Где радуги висел сверкающий мосток… Уж солнце спать легло в оранжевой постели. Дохнуло холодком. Кусты зашелестели. Тут капельки дождя пастух стряхнул с плаща И дальше в путь пошел, дороги не ища. От милого села несли беднягу ноги В чужбину, через лес таинственный и строгий, И вором вслед ему прокаркал из гнезда, Выклевывая глаз у мертвого дрозда. Но ворон, лес и ночь его не испугали. В чащобу ноги шли, сквозь заросли шагали, Где мертвенно легло на каждое бревно Безрадостной луны холодное пятно.

Кругом чернеет лес. Уж близко к полуночи. Вдруг теплый огонек ему метнулся в очи. Он лился из окна, тот красный огонек, И Янчи моего внимание привлек. «Ну вот, — хвала тебе, господь, создатель мира! Тот огонек едва ль не из окна трактира,— Подумал наш пастух. — Коль к этому окну Привел меня господь, я тут и отдохну». Он стукнул. Изнутри ответили сердито. (Тот домик был притон двенадцати бандитов, Их потайной вертеп. И в это время в нем Головорезы те сидели за столом.) Безлюдье… топоры… бандиты… пистолеты… Коль здраво рассудить, совсем не шутка это! Но сердцем пастуха гордиться б мог орел, Поэтому пастух без страха к ним вошел. Войдя, он шляпу снял и молвил: «Добрый вечер!» — Как вежливость велит нам поступать при встрече. Бандиты — кто пистоль, кто нож, кто ятаган Схватили, и сказал их грозный атаман: «Скажи, дитя беды: откуда ты и кто ты? Ответь нам: как посмел пробраться за ворота Заветного жилья? Есть у тебя жена? Коль есть, то уж с тобой не встретится она!» Но сердце пастуха сильнее не забилось От этих страшных слов, лицо не изменилось, И голосом, что был спокоен и силен, Бандитов вожаку ответил смело он: «Купцу, что мимо вас спешит с богатым грузом, Конечно, вы страшны. Я ж, Янчи Кукуруза, Бродяга и пастух. Я жизни не ценю. Вот почему пришел я к вашему огню. Когда вам лишний грех на совести не нужен, То вы дадите мне ночлег и добрый ужин, А нет, — вольны убить. Ведь я у вас в плену. Клянусь, что я в ответ рукой не шевельну». Весь стол был удивлен ответом пастуха. «Послушай-ка, дружок! Призна́юсь без греха, Что ты мне по душе, лихая голова! Тебя перекроить, так выйдет парня два! Пусть черт возьмет тебя и твоего патрона! Такого упустить могла бы лишь ворона. Ты презираешь смерть! Ты храбр! Ты нужен нам! Ты малый хоть куда! Ударим по рукам! Убийство и грабеж — для нас одна забава. Вот слева серебро. Вот золото направо. Сознайся: за труды — хорошая цена! Коль руку мне пожмешь, то вот тебе она!» Наш хитрый Янчи всё сообразил проворно. «Я, дескать, очень рад! — ответил он притворно.— Вот вам моя рука. Пусть дружба свяжет нас. Клянусь, что этот час — мой самый светлый час!» «Чтоб сделать этот час еще светлей и лучше, Мы пиршеством ночным разгоним грусти тучи. В подвалах у попов немало сладких вин. Сейчас мы поглядим: глубок ли наш кувшин?» Разбойники всю ночь искали дно в кувшинах. (У них что ни кувшин — то в полтора аршина!) Нашли и напились к рассвету наповал! Лишь Янчи наш вино глотками отпивал. Когда ж бандиты все успели нализаться, Забрал их крепкий сон. И пьяные мерзавцы Свалились — кто куда: под лавки и под стол… Тут Кукуруза мой такую речь повел: «Спокойной ночи вам! Вас ангелы разбудят, Когда придет судья, который мертвых судит. Вы были жестоки к другим, а потому Без жалости и я отправлю вас во тьму. Сейчас я отыщу сокровищ ваших бочку, Червонцами набью и сумку и сорочку И ворочусь домой с богатою казной, Чтоб Илушку мою назвать своей женой, Построю крепкий дом, густым плющом увитый, Введу ее туда хозяйкой домовитой, И разобью сады, и буду по садам Гулять с ней, как в раю, как Ева и Адам!.. Но полно! — наш пастух прервал себя нежданно,— Ужели я вернусь к тебе с таким приданым, Любимая моя? В нем каждый золотой Заржавел от крови, невинно пролитой! Я не возьму его. За каждую монету Мне совесть жить не даст, страшнее муки нету! Я Илушки любовь ничем не загрязню. Ужасен этот клад. Предам его огню!» Окончив эту речь, он вышел на крылечко, Нашел в своей суме огниво, трут и свечку, Раздул огонь, поджег разбойничий притон, И начал дом в лесу пылать со всех сторон. Окуталась дымком соломенная крыша. Пробился огонек. Потух. Подпрыгнул выше. Малиновый язык лизнул стекло окна. И месяц побледнел. И стала ночь темна. Над пляскою огней, над их игрой живою Пронесся нетопырь с ослепшею совою, Во тьму, в лесную глушь шарахнулись они, Где только шум дерев и слышен искони. И занялась заря. И осветило солнце Развалины трубы, разбитое оконце, Спаленные столбы, сгоревший черный дом… И кости мертвецов желтели страшно в нем.

В то время наш пастух спокойно шел по степи. Недолго думал он о брошенном вертепе, Пылающем в лесу! Вдруг в солнечных лучах Он увидал солдат в блестящих епанчах. То мчались на конях венгерские гусары. Лучи холодный блеск на сабли их бросали. Вздымалась тучей пыль, и каждый борзый конь Из камней высекал копытами огонь. «Вот мне бы в этот полк! — подумал Кукуруза. — Клянусь, что для него я не был бы обузой! Их важный капитан, видать, силач и хват. И я бы среди них заправский был солдат!» Задумавшись, пастух шагал в пыли дорожной. И вдруг раздался крик: «Приятель, осторожно! На голову свою не наступи, земляк. О чем тебе, дружок, задумываться так?» «Я бедный пешеход, — сказал он капитану, — Не знаю, где усну и где на отдых стану. Я много веселей глядел бы, ваша честь, Когда у вас в полку я мог бы службу несть!» «Опасна жизнь солдат! — ответил тот герою. — Мы заняты, дружок, войной, а не игрою. На Францию ведут бесчисленную рать Османы. Мы ж спешим французам помогать». И Кукуруза наш сказал ему: «Тем боле Хотел бы я душой забыться в ратном поле. Когда я в грудь врага не погружу клинка, То скоро самого убьет меня тоска. Пускай лишь на осле за овцами, бывало, Я ездил в пастухах, — всё это миновало. Я, черт возьми, мадьяр! И это для меня Создал премудрый бог и саблю и коня!» Он многое еще сказал, шагая рядом С начальником гусар, и речь дополнил взглядом Таким, что капитан, потолковавши с ним, Велел его в свой полк зачислить рядовым. Едва ль передадут обычной речи звуки, Что думал, натянув малиновые брюки и синий доломан, веселый Янчи наш! Он солнцу показал сверкающий палаш, Уселся на коня, и конь, приказу внемля, Послушен был узде и бил копытом землю, И если бы земля под Янчи затряслась, И солнца свет померк, и дьявол крикнул: «Слазь!» — Он всё равно б не слез!.. Приятели-солдаты Дивились на него — таким глядел он хватом! Когда ж снимался полк и покидал село, То девушек пятьсот за Янчи с плачем шло! Но что касалось их, то сердце Янчи билось Спокойно: ни одна ему не полюбилась. Объехав много стран, не мог он отыскать Такую хоть одну, что Илушке под стать.

Ей верен до конца остался Кукуруза!.. Меж тем гусары шли на выручку французов, И вот однажды полк узнал немалый страх, Придя в страну татар о песьих головах. К гусарам вышел царь татар песьеголовых И капитану их сказал такое слово: «Кто вы? Известно ль вам, что мой народ окрест Людскую кровь сосет, людское мясо ест?» У каждого бойца от страха сжалось сердце: Песьеголовцев сто на каждого венгерца Готовилось напасть. Их выручил один Великодушный царь косматых сарацин. Он у царя татар гостил и стал горою За молодцов гусар, за полк моих героев. (Он в их родной стране бывал когда-то встарь, И честный нрав мадьяр знал сарацинский царь.) Татарскому царю он был хорошим другом. Когда венгерцам тот угрозы слал и ругань, Он пристыдил его и начал говорить, Стараясь дикаря с гостями примирить: «Прошу тебя, мой друг: не трогай этой рати! Они — мои друзья. За что тебе карать их? Зачем тебе терзать и мучить их в плену? Дай царский пропуск им через твою страну!» «Быть посему! — сказал татарский император.— Ты просишь — и с тобой считаюсь я, как с братом» И подданным своим в обязанность вменил, Чтобы полку никто препятствий не чинил. Страшась его, никто венгерцев не обидел. Всё ж крикнул полк «ура!», когда разъезд увидел Границу той страны. И странно ль, если тут Медведи бродят лишь да финики растут.

Да, службу сослужил им этот пропуск царский!.. Остались позади хребты страны татарской. Денек — и вот уже в Италии они. Лес розмаринов их укрыл в своей тени. Здесь всё у них пошло прекрасно, не считая Того, что круглый год там льды лежат не тая. Их пробирал мороз. (Как твердо знаем мы, В Италии всегда лежат снега зимы.) Но наши молодцы мороз преодолели. Когда же от него у них носы болели,— Чтоб стужу победить, чтоб лучше сладить с ней, Гусары на плечах несли своих коней.

Немного погодя прошли гусары Польшу И в Индию пришли. Оттуда шаг, не больше — До Франции. Лежит поблизости она. Но в Индии была дорога их трудна! Кругом одни холмы, а небо зноем дышит. Чем дальше, тем холмы становятся всё выше; Когда же пешеход минует Бенарес, Он видит горный кряж, встающий до небес. Тут наши молодцы не мерзли, а потели. Лишь галстуки они оставили на теле. Читатель мой! И вы разделись бы, кабы Жгло солнышко от вас в получасу ходьбы. Гусары шли да шли. И, становясь на роздых, На завтрак пили дождь, на ужин ели воздух. Когда же чересчур томил их солнца луч, Спасался полк водой, что выжимал из туч. Вот наконец они добрались до вершины. Здесь только по ночам и шли, хоть и спешили, А отдыхали днем. (Там жарко, как в аду!) Тут Янчи аргамак споткнулся о звезду. И в бездну та звезда скатилась с легким шумом. А Янчи посмотрел и про себя подумал: «В народе говорят: коль падает звезда, То это чья-то жизнь погасла навсегда. Ну, мачеха, молись! Твое, старуха, счастье, Что разобрать пастух — где чья звезда — не властен. Когда средь этих звезд нашел бы я твою, Ты, старая карга, давно была б в раю!» Спустились вниз они по каменистым склонам. Тут стало холодней. Внизу ковром зеленым Иль шахматной доской раскинулись поля. И та земля была — французская земля.

А с Францией другим не поравняться странам! Я б этот край сравнил с Эдемом, с Ханааном! Поэтому враждой и алчностью дыша, На Францию привел орду свою паша. Уже его орда награбила немало Сокровищниц, дворцов, и ризниц, и подвалов. Она деревни жгла и, вытоптав зерно, Зарезала овец и выпила вино. Пришедшие туда на выручку мадьяры Увидели кругом руины и пожары. Османы, короля прогнав из замка прочь, Украли у него единственную дочь. Глубоко удручен судьбою столь печальной, От турок в глубь страны бежал король опальный. Никто на короля не мог смотреть без слез, Так много страшных бед несчастный перенес! Начальнику гусар сказал король-изгнанник: «Мой друг! Перед тобой стоит бездомный странник. Я с Дарием давно ль поспорить славой мог? И вот, как нищий, я скитаюсь вдоль дорог!» Начальник отвечал: «Уж мы, король великий, Заставим поплясать народец этот дикий За то, что, у тебя отняв страну и трон, С тобою поступил так недостойно он. Позволь нам отдохнуть. Наш трудный путь был долог. А завтра, лишь заря поднимет ночи полог, Врагам через посла объявим мы войну И вмиг тебе, король, вернем твою страну!» «Увы! — сказал король. — А где моя дочурка? Тому, кто отобьет несчастную у турка И бедному отцу вернет голубку вновь, — Полцарства моего и дочери любовь!» Гусарам те слова весьма приятны были И многих молодцов на подвиг вдохновили, И каждый думал так: «Хоть голову сломлю, А дочку возвращу бедняге королю!» Лишь Кукуруза наш на это обещанье Французского царя не обратил вниманья: Его мечта была в совсем ином краю — Он вспоминал в тот миг про Илушку свою.

Когда же поутру над миром солнце встало, Оно такой борьбы картину увидало, Взберясь по облакам на краешек земли, Какой мы и во сне увидеть не могли: Под звуки медных труб, под грохот барабана «По коням!» — раздалась команда капитана, Проснулась наша рать и села на коней, И знамя в синеве зареяло над ней. «Друзья! — сказал король. — Я тоже с вами вместе Пойду громить врагов моей земли и чести. Пускай я стар и сед, — я бранный шум люблю!» Но капитан гусар ответил королю: «Нет, милостивый царь. Останься лучше сзади И в драку, не спросясь, не суйся, бога ради. Пусть боевой задор не изменил тебе,— Коль силы нет в руках, какой уж смысл в борьбе? Останься позади и положись на бога, На ангелов его и на меня немного. Клянусь тебе, король: еще полночный сон На землю не сойдет, как ты займешь свой трон!» Тут бравый полк гусар, лихую песню грянув, Отправился искать разбойников-османов. Вблизи кибитки их стояли без числа, И полк им объявил войну через посла. Он прискакал назад — и затрубили горны. Мадьяры на врагов помчались тучей черной: Гусарских шашек лязг и пистолетный дым Смешались в той резне с их криком боевым! В бока своих коней они вонзали шпоры, От грохота копыт дрожмя дрожали горы, Гудели недра их… Не сердце ли земли Стонало, битвы шум услышав издали? У турок был вождем паша семибунчужный. Ему, чтоб захмелеть, сто бочек меду нужно. Пунцовый от вина, его турецкий нос Как перечный стручок над бородою рос. Пузатый тот паша, вожак турецкой рати, Сойдя к своим войскам, хотел в каре собрать их, Но дрогнул табор весь и крик муллы умолк, Когда в ряды врагов мадьяр врубился полк. И задали ж они своим клинкам работу! Здесь каждый янычар потел кровавым потом, И до того дошло, что изумрудный луг, От крови покраснев, стал красным морем вдруг. Ну, жаркий был денек! Ну, битва, чтоб ей пусто! Кругом тела врагов, изрубленных в капусту… На Янчи сам паша с огромным животом Нацелился копьем. Но тот коня хлыстом Ударил, и паши желанью не переча, С усмешкой на губах скакал ему навстречу, Крича: «С чего ты вдруг расплылся, как евнух? Дай я тебя, толстяк, перекрою на двух!» Тут Кукуруза наш как думал, так и сделал: Рассеченный паша упал с кобылы белой, Верх — с правой стороны, низ — с левой стороны, Тут феска и чалма, там туфли и штаны. Увидя смерть паши, турецкие отряды Бежали от гусар, рубивших без пощады. Когда б их полк мадьяр не окружил средь гор, То, может быть, они бежали б до сих пор! Гусары скоро их настигли там однако, Их головы в траву, подобно зернам мака, Летели — и в живых остался лишь один Турецкого паши сластолюбивый сын. За ним во весь опор помчался Кукуруза… Турецкий конь, двойным отягощенный грузом, На гриве у себя несет через поля Бесчувственную дочь бедняги короля. «Стой, черт тебя возьми! — кричит пастух злодею. — Иль я тебя копьем сейчас ударю в шею И пробуравлю в ней такую дырку, брат, Что сквозь нее душа умчится прямо в ад!» Но сын паши бежал, не слушаясь нимало… Вдруг лошадь у него споткнулась и упала; Оставшись с пастухом лицом к лицу один, Ему пролепетал паши трусливый сын: «Помилуйте меня, о благородный витязь! Пред юностью моей, молю, остановитесь! Я молод, и меня ждет мать в родном краю! Ах, я отдам вам всё, — оставьте жизнь мою!» «Возьми ее себе, презренный трус и жулик! Ты, заячья душа, не стоишь честной пули Беги отсюда прочь в поля своей страны И расскажи другим — где спят ее сыны!» И сын паши бежал от этой речи гневной… Тут ясные глаза открыла королевна, И слабым голоском она едва-едва Такие, покраснев, произнесла слова: «Спаситель милый мой! Не спрашиваю — кто ты? Благодарю тебя за смелость и заботы. Ты спас меня и так приветлив был со мной, Что я готова стать, мой друг, твоей женой!» Кровь Янчи моего нельзя назвать водою. Он в поле был один с принцессой молодою, Но поборол в себе желания змею, Припомнив в этот миг любимую свою. Он отвечал ей так: «Принцесса молодая! Вас ждет в своем дворце старик отец, рыдая. Позвольте, я сперва туда вас отведу…» Слез и повел коня принцессы в поводу.

Уже затмил небес пространство голубое Закат, когда они пришли на место боя, Уже сходила тьма, уже свет солнца гас, И на поля глядел его багровый глаз. Глядел — и на полях, туманами повитых, Лишь воронов нашел сидящих на убитых… Был солнцу этот вид так страшен, что оно Нырнуло в океан и спряталось на дно. Спокойной синевой тут озеро блистало, Но в этот мрачный час оно пунцовым стало, Когда в его воде венгерцев наших рать Кровь турок принялась смывать и оттирать. Отмывшись наконец от крови и от пыли, Гусары короля с почетом проводили В тот замок, что стоял совсем невдалеке И башни отражал в клубящейся реке. Туда же в этот час приехал Кукуруза. С ним королевна шла. Пусть мне поможет муза Представить, как она прекрасна и светла!.. Он — как гроза, она — как радуга была! Принцесса, вся в слезах, к родителю на шею Упала, и король сам прослезился с нею. Вновь найденную дочь в уста облобызал И, сдвинув набекрень корону, он сказал: «Час горестей прошел! Теперь нам отдых нужен. Пора героям сесть за королевский ужин! Распорядитесь: пусть придворный кулинар Заколет сто быков для доблестных мадьяр». «Великий государь! В столовой всё готово От жареных цыплят до рейнского густого», — Раздался хриплый бас, и повар в колпаке Предстал пред королем с шумовкою в руке. И повара слова приятно отдавались В ушах моих гусар: они проголодались, И никого просить вторично не пришлось, И чавканье солдат в столовой раздалось. И так же горячо, как час назад османов, Все стали истреблять индеек и фазанов, И к сыру перешли, отдав колбасам честь. (Чтоб ловко убивать — солидно надо есть!) Уж кубок обходил столы во славу божью, Когда король сказал с прочувствованной дрожью: «Прошу вас, господа, мою послушать речь И тем, что я скажу, отнюдь не пренебречь». Хотя толпа гусар не перестала кушать, Но слово короля была готова слушать. Он кашлянул в кулак, потом отпил вина, Стремясь, чтоб речь была красива и плавна, И начал так: «Пускай свое мне скажет имя Тот витязь, что вернул заботами своими Больному старику единственную дочь И недругов моих прогнал за море прочь!» Тут встал из-за стола наш Янчи, воин грозный, Поднялся и сказал: «Я Кукурузой прозван! Пусть это имя вам мужицкое смешно, — Как честный человек, мне нравится оно!» И произнес король: «Любезный друг! Ты станешь Отныне рыцарь мой, мой славный витязь Янош!» Он вынул из ножон свой королевский меч И, Янчи посвятив, свою продолжил речь: «Чем можно наградить столь важные заслуги? Ты видишь дочь мою? Возьми ее в супруги! Вот дар мой! А чтоб мал не показался он, В приданое бери мой королевский трон. Мне стали тяжелы и скипетр и корона, Мне восемьдесят лет, и я устал от трона, От бунтов, от войны, от королевских дел — От них я одряхлел, от них я поседел. На твой высокий лоб корону я надену И больше ничего не попрошу в замену, Как только чтобы ты мне в замке дал чулан, Покуда в склеп меня не стащит капеллан». И всю толпу гусар, что в зале ели, пили, Подарки короля донельзя удивили. Что ж сделал Янчи наш? Он тоже тронут был И добряка царя весьма благодарил. Он встал и произнес: «Спасибо, ваша милость! Мне щедрости такой награда и не снилась. Но, как ни жалко мне, я должен вам сказать, Что этот царский дар я не могу принять. Мне взять его, король, не позволяет совесть. Спроси вы: почему? — я б рассказал вам повесть, Но повесть та длинна, грустна, и я молчу, Поскольку в тягость быть собранью не хочу». «Сынок! — сказал король. — Выкладывай нам смело, Чем вызван твой отказ… Открой мне: в чем здесь дело?..» Историю свою наш Янчи начал тут, А что он рассказал, то ниже все прочтут.

«Открою, — молвил он, — вставая перед ними, — Откуда получил я Кукурузы имя. В ее густой листве меня в степи нашли И Кукурузой в честь находки нарекли. Средь поля кукуруз на маленькой полянке Однажды в летний день сидела поселянка. Вдруг слышит, что дитя блажит бог знает где. Взглянула — и меня нашла на борозде. Так горько плакал я, что в ней проснулась жалость, Она взяла меня и накормила малость, И с поля принесла в свою избушку: ей И старику ее не дал господь детей. Но этот злой старик меня сердито встретил: „Нам голодно вдвоем, а тут еще и дети! Чем этот лишний рот кормить прикажешь мне? Неси его назад!“ — он закричал жене. „Хозяйство от него не обеднеет наше, — Сказала моему приемному папаше Она. — Когда б дитя я бросила, тогда Что отвечала б я в день страшного суда? К тому ж он подрастет и в доме пригодится, У нас овечки есть. Они начнут плодиться. Нам выгодно вдвойне: во-первых, нет греха, И мальчик, во-вторых, заменит пастуха“. Крестьянин уступил. Но, хоть играл я рядом, Ни разу на меня не глянул добрым взглядом. Когда ж у чудака неважно шли дела, В ответе у него моя спина была. Я сиротою рос. Меня держали строго: Работа да битье, а радостей немного. Все радости мои, пожалуй, были в том, Что девочка одна к нам приходила в дом. Мать Илушки моей давно слегла в могилу, А старику вдовцу без женки скучно было, Женился снова он, да вскоре и помри. Дочь круглой сиротой осталась года в три. Та девочка была тиха, как луч вечерний, Как роза, для меня полна цветов и терний. Мы с Илушкой в пыли играли у ворот, Нас знало всё село — двух маленьких сирот. Хоть я ребенком был, но милую подружку Не променял бы я на сладкую ватрушку. Я всю неделю ждал, чтобы воскресным днем На лавочке в саду с ней посидеть вдвоем. Когда ж я в первый раз поцеловался с милой, Кровь сердца моего забила с чудной силой, С такой, что думал я, один его удар Способен в пустоту земной обрушить шар! А мачеха ее частенько обижала… И лишь одна боязнь в узде ее держала: Свирепую каргу я укрощал, как мог, Пускай за сироту накажет ведьму бог! Но вот и у меня настала жизнь собачья. Однажды в честный гроб мы положили, плача, Кормилицу мою, ту, что меня нашла И, как родная мать, ко мне добра была. Едва ли кто видал, чтоб Кукуруза плакал! Я грубоватым рос, был крепок. И, однако, На этот бедный холм среди других могил, Как дождик в серый день, я горько слезы лил. Со мной моя любовь стояла у могилы. Видать, не только мне, — ей тоже горько было: Покойница ее ласкала, как могла, И, добрая душа, сиротку берегла. Бывало, лишь вдвоем увидит нас — и скажет: „Постойте! Дайте срок! Вас узы брака свяжут, И пара хоть куда получится из вас! Лишь надо потерпеть: уже недолог час“. Как верили мы ей! Как терпеливо ждали! Друг друга берегли, друг другу слово дали… Когда б ее не взял господь в свои края, Наверно, веселей была б судьба моя. Но прахом всё пошло. Она глаза сомкнула. На счастье, на любовь надежда обманула. На нас дохнуло зло дыханием зимы, Хоть, вопреки всему, нежней любили мы. Что делать? Знать, судьба в руках у высшей власти! Господь нам не судил и маленького счастья: Однажды я в лесу не уберег овец — И выгнал вон меня приемный мой отец. Я горькое „прости“ сказал моей любимой И по миру пошел, бездомный и гонимый. Немало обошел я городов и стран, Покуда в полк меня не принял капитан. Я Илушку мою не убеждал нимало, Чтоб сердце никому она не отдавала, Об этом и она не говорила мне. В свою любовь, король, мы верили вполне. Кончая речь свою, прошу вас, королевна: Мой дерзостный отказ не осудите гневно. Я буду верен ей до смерти, как жене, Хотя бы даже смерть забыла обо мне».

Он кончил и обвел собранье пылким взглядом… Как он растрогал всех! Катились слезы градом По лицам короля, принцессы и других. И жалость к пастуху была колодцем их. Король ему сказал: «Дружище! Без сомненья, Я применять к тебе не стану принужденья. Когда принцессу ты не можешь взять женой, То я тебе, сынок, подарок дам иной. Не наградив тебя, не буду спать ночей я…» — Король сошел в подвал и крикнул казначея, И Кукурузе тот мешок червонцев дал. Бедняга отродясь их столько не видал! «Ну, витязь Янош! Ты теперь жених богатый. Пусть будет этот дар моей неполной платой За мужество твое с османами в борьбе. Дарю его твоей невесте и тебе! Хоть сладкое вино еще осталось в кубке,— Я вижу: ты мечтой летишь к своей голубке. Ты таешь! Ты горишь… Ступай, дружище, к ней. Гусары ж в замке пусть кутят хоть десять дней…» Как говорил король — так точно всё и было: Пастух спешил к своей голубке сизокрылой. Он счастья пожелал двору и королю И в гавань поспешил к большому кораблю. Хмельная рать гусар счастливца проводила, Спокойного пути счастливцу посулила И долго вслед ему смотрела… Пал туман И скрыл корабль от глаз, окутав океан.

Пастух на корабле проснулся на рассвете. Тугие паруса ловили крепкий ветер. Но мысли пастуха неслись еще быстрей, Свободны от руля и груза якорей. И были те мечты безоблачны и ясны: «О Илушка моя! О ангел мой прекрасный! Ты радостей не ждешь, давно не веришь в них, Не знаешь, что к тебе несется твой жених. Я щедро награжден за скромную заслугу. Мы станем наконец принадлежать друг другу, Несчастий срок прошел, и после стольких бурь Теперь блеснет и нам спокойная лазурь. Я отчиму прощу жестокую обиду. Что я им оскорблен — я не подам и виду: Ведь счастья моего виновник всё же он, И будет мною он богато одарен». Так думал Янчи наш и не однажды думал, Пока корабль бежал по глади вод угрюмой И хмурый океан хлестал его бока… А Венгрия была всё так же далека! Об Илушке своей мечтая непрестанно, Пастух не слышал слов седого капитана: «Ребята! Паруса повисли на ветру. Теперь того и жди волненья поутру!» Уж осень подошла. Над морем цепью длинной Летели журавли. Тот поезд журавлиный, Казалось, нес ему от Илушки привет. С печалью и тоской пастух глядел им вслед, С печалью и тоской пастух следил за ними И тихо повторял возлюбленное имя, Полузакрыв глаза, мечтою несся к ней И с болью вспоминал о Венгрии своей.

Как думал капитан, так и случилось: вскоре Погасли небеса, затрепетало море, Рыдая и свистя, летел кипучий вал, А ветер гнал его, крушил и бичевал. На волны моряки глядели, брови хмуря: В диковинку для них была такая буря, Творился сущий ад и в небе и в воде, И не было от волн спасения нигде! Над судном небеса то меркли, то горели. Испуганных людей слепили молний стрелы, Пучину осветив, где плыл безмолвный краб… И вдруг одна стрела ударила в корабль! Валы обломки мачт и паруса влачили, Могилу моряки нашли на дне пучины… Где ж смелый Янчи наш? Судьбою пощажен Иль тоже погребен в соленом море он? Да, был и наш герой от смерти недалеко! Но пастуха спасло всевидящее око: Огромная волна беднягу подняла, Чтоб пена для него могилой не была. Так высоко его подкинул вал могучий. Что головою он достал до синей тучи И, оказавшись там, чтоб не свалиться вниз, За краешек ее схватился и повис. Два дня, два долгих дня на туче провисел он! На третий наконец она на землю села, И та земля была вершиною скалы, Где гнезда грифы вьют да горные орлы. Спустившись, он принес благодаренье богу. Ведь, строго говоря, он потерял немного; Безделицу, пустяк: с червонцами мешок. Зато он спасся сам — и это хорошо! Нам жизнь всего милей, — уж тут какие споры… Наш Янчи посмотрел на пасмурные горы, И между хмурых скал, встающих без конца, Увидел грифа он, кормящего птенца. На птицу наш пастух тотчас аркан накинул, Пнул шпорой в бок ее, взобрался к ней на спину, И, над хребтами гор стрелою воспарив, Его, как жеребец, понес могучий гриф. Сначала гриф его старался в бездну сбросить: Он круто пастуха над пропастями носит, Петляет… Но ему ничто не помогло, Так цепко Янчи наш держался за крыло. Бог знает сколько стран скитальцы облетели… Уж чувствовал пастух усталость в крепком теле, Но как-то поутру, когда редела мгла, Увидел под собой храм своего села. Придет же иногда подобная удача! Пастух глядел на храм, от счастья чуть не плача, А утомленный гриф летел всё вниз да вниз И наконец в степи над холмиком повис. Полураскрывши клюв, могучий гриф устало Упал на этот холм, и крылья распластал он. Наш Янчи слез с него и, отпустив крыло, Задумчиво пошел в родимое село. «Из странствий, — думал он, — я не принес сокровищ, Но ты, моя любовь, мне дверь без них откроешь! Важней, что верный друг к тебе вернулся вновь, Вернулся и принес старинную любовь». Меж тем в село плелись скрипучие телеги. Уж виноград созрел. Янтарные побеги Укладывал народ в бочонки дотемна, И всюду стлался дух прокисшего вина. Сельчане пастуха уже не узнавали, Да Янчи-то и сам их замечал едва ли: Не видя ничего, он шел на край села К той хижине в саду, где Илушка жила. Когда открыл он дверь, когда вступил он в сени, Дыханье у него стеснилось на мгновенье, Но, в комнату войдя возлюбленной своей, Толпу чужих людей пастух увидел в ней. «Я не туда попал!» — берясь за ручку двери, Подумал наш герой (он сам себе не верил!). Но женщина одна, прервав домашний труд, Спросила у него, кого он ищет тут. Взволнованный пастух назвал себя молодке… «По смуглому лицу, одежде и походке, — Воскликнула она, — я б не узнала вас! Как хорошо, что вы вернулись в добрый час. Войдите к нам в избу, благослови вас боже! Вам надо отдохнуть. Я расскажу вам позже Все новости родной округи и села». И добрая душа его в избу ввела. «Вы, дядюшка, меня не помните, пожалуй. Я чуть не каждый день у Илушки бывала. Мы жили рядом тут, да домик наш снесен…» «А где ж она сама?» — спросил молодку он. Красавицы глаза наполнились слезами. «Ужель вам ничего соседи не сказали? — Смахнув слезу с ресниц, ответила она. — Ведь Илушка давно в земле схоронена…» Добро, что на скамью уселся Кукуруза! Когда бы он стоял, от тягостного груза Жестокой вести той пастух свалился б с ног… Рукою сердце он прижал, насколько мог. Казалось, он хотел из сердца вырвать муку. И долго просидел он, опершись на руку, Как будто бы уснул. И, словно пробужден, Молодку наконец спросил негромко он: «Быть может, ты мне лжешь? Быть может, замуж вышла Любимая моя, решив, что раз не слышно Так долго обо мне, то, верно, я в гробу, И в мужнюю она перебралась избу? Я Илушку тогда увижу непременно, И верь, что будет мне сладка ее измена…» У женщины в лице была печаль видна, И понял Янчи наш, что не лгала она.

Из глаз его забил источник слез обильный, Он деревянный стол рукою обнял сильной И голосом, порой ломавшимся от слез, Склонясь на этот стол, с тоскою произнес: «Зачем я не погиб с пашою в бранном споре? Зачем я не нашел свою могилу в море? И почему стрела господнего огня, Как молния в скалу, ударила в меня?..» Прошли часы. Печаль его терзать устала, Немало потрудясь, кручина задремала, И он спросил, лицо поднявши от стола: «Скажи мне: как моя голубка умерла?» «Бедняжки чистый дух сломили огорченья, Сердечная тоска и мачехи мученья. Но та за этот грех ответила сама: Достались ей в удел лишь посох да сума. Сиротка вас звала, когда ей было плохо, И в тяжкий час конца сказала с тихим вздохом: „Любимый Янчи мой! Когда любовь свою Не позабудешь ты, мы встретимся в раю!“ Благословивши вас, она глаза закрыла И тихо умерла. Близка ее могила. Соседи до глухих кладбищенских ворот За бедным гробом шли — и плакал весь народ». И Янчи захотел проститься с гробом милой. Молодка на погост беднягу проводила Оставшись там один, от горя сам не свой, На холмик дорогой упал он головой. Упал и зарыдал и те припомнил лета, Когда ее глаза горели чистым светом… А нынче те глаза в земле схоронены, Потухли навсегда, навеки холодны! Уже закат погас, и солнце закатилось, И бледная луна над миром засветилась, Печально озарив осенний небосклон, Когда с сырой земли поднялся тихо он. Поднялся, постоял, побрел, роняя слезы… Потом вернулся вновь. Колючий кустик розы На холмике расцвел и сиротливо рос. И Кукуруза наш сорвал одну из роз И прошептал цветку: «Ты поднялся из пыли Возлюбленной моей, что крепко спит в могиле. В скитаниях моих не покидай меня!» И вдаль ушел, цветок на сердце схороня.

Два спутника нашлись в дороге у венгерца. И первый был печаль, что вечно грызла сердце, И добрый старый меч — товарищ был второй, Тот меч, которым встарь сразил пашу герой. И долго по земле скитался он без дела… Немало раз луна полнела и худела, Немало раз земля впадала в зимний сон, Когда свою печаль окликнул тихо он. Окликнул и, грустя, сказал тоске сердечной: «Когда наскучишь ты своей работой вечной? Коль ты меня убить не можешь, то уйди, Ищи себе приют в иной людской груди. Довольно! Если ты мне дать покой не в силах,— Я по миру пойду — и в странствиях унылых Желанный мне конец найду, быть может, я. В них оборвется жизнь бесцельная моя!» Так наш пастух прогнал тревоги и печали. Лишь изредка они в пустую грудь стучали, Но крепко заперта была для них она. Лишь на глазах слеза дрожала, солона. Потом и со слезой бедняга рассчитался, У Янчи на плечах лишь жизни груз остался… Однажды в темный лес забрел он — и вблизи Телегу увидал, застрявшую в грязи. Хромому гончару она принадлежала. Он бил кнутом коня, а колесо визжало, Злорадствуя: «Ага! Попал, гончар, в беду! Хоть лопни, никуда из грязи не пойду!» «Отец! — сказал пастух горшечнику. — Здорово!» Горшечник на него уставился сурово И хмуро проворчал, присев на старый пень: «Небось не у меня, у черта добрый день!» «Ну, полно, старина! Что с вами? Не сердитесь!» — Приветливо ему ответил добрый витязь. «Как не сердиться мне? — за колесо берясь, Сказал хромой гончар. — Смотри, какая грязь!» «Я вам, отец, в беде могу помочь немного, А вы скажите мне, куда меня дорога Вот эта приведет, коль я по ней пойду?» — Спросил пастух, коня хватая за узду. «Приятель! Там лежат неведомые страны, И населяют их не люди — великаны. Тебе ходить туда совета я не дам; Кто в этот край ни шел, все погибали там». «Ну, вы уж на меня, хозяин, положитесь!» — Хромому гончару сказал бесстрашный витязь, Оглоблю ухватил и, даже не кряхтя, Возок на твердый грунт он выкатил шутя. Тот онемел, дивясь такой могучей силе! Его глаза малы для удивленья были. Когда ж: «Спасибо вам за то, что помогли!» — Горшечник произнес, уж Янчи был вдали. Он углубился в лес, и пересек долину, И скоро подошел к владеньям исполинов, И стал на берегу их крошки-ручейка, Который был широк, как бурная река. На берегу стоял лесничий великанов… Тут голову задрал, в лицо циклопу глянув, Наш Кукуруза так, как если бы на шест Пожарный он смотрел иль на церковный крест. Увидев под собой прохожего с котомкой. Циклоп загрохотал насмешливо и громко: «Вот почему моя чесалась пятка так?! Постой! Сейчас тебя я раздавлю, червяк!» Но Янчи раздавить не так-то было просто! Верзиле под пяту он меч подставил острый, Ее об этот меч обрезал великан И с грохотом в ручей обрушился, болван. Тут наш пастух, взглянув на великана тело, Понял, что тот упал, как этого хотел он: «Ведь я по нем пройти, как по мосту, могу!» Секунда — и герой на левом берегу. Подняться не успел лесничий исполинов — Уж Янчи, из ножон заветный меч свой вынув, Клинок ему в хребет вогнал по рукоять. И умер великан. Теперь ему не встать У рубежа своей страны на карауле! В последний раз глаза громадные мигнули, Потом навеки в них затмился ясный свет, И наступила ночь, конца которой нет. Широкая волна хлестнула через тело, И синяя вода ручья побагровела… А Янчи-пастуха что ждало впереди? Удача иль беда? Узнаем! Погоди!

Стеной вокруг него сомкнулся лес зеленый. Шагая сквозь него, он видел, удивленный, Что в том лесу растут деревья до небес. Что это не простой, а великанский лес! До самых облаков деревья доходили И, прячась в облаках, незримы дальше были. Их листья разрослись на ветках до того, Что пол-листа на плащ хватило б для него. Такие комары то там, то сям мелькали, Что, будь они у нас, их спутали б с быками, И часто приходил на помощь Янчи меч: Он должен был мечом чудовищ этих сечь! А пчелы в том краю! А мухи! А вороны! У нас они малы, а там они огромны! Мой витязь увидал одну издалека, И то она была, как туча, велика! Ну, словом, путник наш всё осмотрел как надо. Вдруг встала перед ним гранитная громада И кровля вознеслась, рубинами горя Он был перед дворцом циклопьего царя. Не знаю, с чем сравнить его ворота можно! Боюсь, чтоб как-нибудь не выразиться ложно, Поэтому скажу, что царь и великан Не станет жить в избе, свой уважая сан! «Ну, что ж! — сказал пастух, всё оглядев снаружи. — Пожалуй, и внутри окажется не хуже Вид этого дворца! Войду в него теперь!..— Он смело отворил чудовищную дверь. — Ловушки не боюсь». (Был страх ему неведом!) Циклоп-король сидел в то время за обедом. Узнайте: что он ел? Рагу? Сосиски?.. Нет! Он скалы пожирал. Чудовищный обед! Когда пастух вошел в ужасное жилище, Ему язык свело от этой страшной пищи, Но ею пришлеца из человечьих стран Задумал угостить злорадный великан: «Уж если ты пришел, то пообедай с нами. Коль ты скалы не съешь, — тебя съедим мы сами, И скромный наш обед, и пресный и сухой. Сегодня сдобрим мы, незваный гость, тобой!» От речи короля другому б стало жутко! Жестокий тон ее не походил на шутку. Но у героя был бестрепетный язык. «Призна́юсь, я к таким обедам не привык, Но всё же я готов! — спокойно отвечал он. — И только об одном прошу вас: для начала Поменьше положить на блюдо мне скалу». Проговоривши так, он смело сел к столу. Отрезав от скалы кусок пятифунтовый, Царь молвил: «Вот твоя галушка и готова! Как съешь ее, еще получишь две иль три. Да только разгрызай как следует, смотри!» «Ты будешь сам ее грызть в день своей кончины И все свои клыки тупые, дурачина, Обломишь об нее!» — воскликнул наш герой И в короля метнул отрезанной горой. Обломок этот в лоб так хлопнул великана, Что мозг его потек, как влага из стакана, И вышиб навсегда его свирепый дух. «Давай еще одну! — смеясь, сказал пастух.— Но, видимо, тебе галушки повредили!..» Над смертью короля циклопы приуныли, Прошибла их слеза от этакой беды. (Одна слезинка их равна ведру воды!) И старший великан, смущен подобной силой, Промолвил пастуху: «Ах, господин, помилуй! Коль нашего царя ты победил в борьбе, То мы хотим служить вассалами тебе!» «В том, что сказал наш брат, звучит и наша воля! — Заговорили все. — Сядь на пустом престоле И под руку свою нас всех принять изволь! Отныне, человек, ты будешь наш король!» «Быть вашим королем, — сказал он, — я согласен. Но я отправлюсь в путь, что долог и опасен, И ваш покину край, а вице-королем Кого-нибудь из вас пока оставлю в нем С тем, чтоб о всех делах подробно мне писал он. От вас же одного прошу, как от вассалов: Коль вы, не ровен час, мне будете нужны, То все вы в тот же миг со мною быть должны!» Тут золотой свисток из сумки вынул старший: «Мы выполним свой долг и твой приказ монарший! Лишь только свистнешь ты — и через пять минут, Где б ни был ты, король, мы будем тут как тут!» Когда он уходил, все пожелали счастья Ему в делах его. Как символ царской власти, Прилежно спрятал он свой золотой свисток И через темный лес пустился на восток.

Я точно не могу сказать вам, сколько шел он, Но с каждым шагом день сменялся мглой тяжелой, И делалась она всё гуще, всё темней, И света наконец не стало видно в ней. «Ужели я ослеп? — догадки Янчи гложут. — Иль среди бела дня настала ночь, быть может?» Но полночь далека, глаза его целы. Всё дело в том, что он спустился в царство мглы. Ни солнце, ни луна, ни звезды полунощи Не светят в том краю. Наш Янчи брел на ощупь. Как черная стена, кругом стояла мгла, И шелестели в ней нетопырей крыла. Нет, это не крыла шумели без умолку! То стая грязных ведьм, усевшись на метелки, Летала взад-вперед. (Та черная страна Была собранью ведьм нечистым отдана.) Сюда отродья тьмы в условленные даты Слетались каждый год на шабаш свой проклятый. На шабаше как раз их и застали мы, Когда они сошлись здесь, в самом сердце тьмы. Таинственный костер пылал в пещере горной, Над ним висел котел продымленный и черный, А из него плыла неслыханная вонь!.. Пастух свои шаги направил на огонь, Тихонько подошел и, к скважине замочной Прильнувши, увидал их шабаш полуночный, Пещеру, сотни ведьм вместившую, и в ней Немало разглядел диковинных вещей: В котел бросали жаб, мешки голов крысиных, Проклятый черный мох, растущий на осинах, Цветы, что расцвели у виселиц столба, Гадюк хвосты, котов, людские черепа… Считай иль не считай, а всё не перечислишь! Тут даже Янчи наш похолодел от мысли, Что он вполне здоров, не бредит, не ослеп, А к ведьмам угодил в их колдовской вертеп! Он руку протянул, чтоб вынуть из кармана Свой золотой свисток, подарок великана, И вдруг на метлы он наткнулся в темноте: Колдуньи в уголку сложили метлы те, Что над землею их носили, словно кони… Наш Янчи поплевал на крепкие ладони, В охапку метлы взял и схоронил вдали От шабаша, чтоб их колдуньи не нашли. Потом он засвистал пронзительно и длинно, Тут встала перед ним ватага исполинов. «Убейте этих ведьм! — он приказал. — Вперед!» И рыцари его вломились в чертов грот. В пещере началась большая заваруха: Колдуньи из нее, царапая друг друга, Метнулись к метлам все, но их и след простыл! Так к отступленью путь отрезан ведьмам был. А между тем его циклопы не дремали: Они над головой по ведьме поднимали, Швыряли оземь ведьм бесчувственных — и вмиг В лепешку сапогом расплющивали их. Но более всего героя удивляло. Что в небе всякий раз, как ведьма умирала, Сияющей зари ложилась полоса И над страною тьмы светлели небеса! Уж небо над землей совсем прозрачно стало, Уже проклятых ведьм осталось вовсе мало, Уже всего одна… Пастух взглянул — и в ней Он мачеху узнал возлюбленной своей! «Ну, эту, — крикнул он, — я сам ударю о́ пол!» И выхватил ее из крепких рук циклопа, Но ведьма, точно вьюн, скользнула между рук И, словно гончий пес, помчалась в поле вдруг. «Лови ее скорей!» — он крикнул исполину. Тот в несколько прыжков сбежал за ней в долину И ловко, на бегу поймав ее за хвост, Проклятую каргу швырнул до самых звезд! И труп ее нашли у дальнего селенья, Палач ей в сердце кол вогнал без сожаленья, И так она была презренна для людей, Что вороны — и те не каркали над ней! А над страною тьмы впервые солнце встало, Под теплым ветерком листва затрепетала… Собравши метлы ведьм, их Янчи сжег дотла, И улетела в ад проклятая зола. Потом в родимый край он отпустил циклопов, За верность похвалив и по плечам похлопав, Тут снова все они герою поклялись, Что преданы ему, — и с Янчи разошлись.

И снова и опять в неведомые дали Пошел он, сбросив с плеч тяжелый груз печали, Когда же он смотрел на розу на груди, То слышал, как цветок шептал ему: «Иди!» Он розу ту сорвал в час горький, в час унылый С печального куста над памятной могилой, Но ежели теперь увядший вид цветка В нем и будил тоску, — она была сладка… Был вечер. Солнца шар катился вниз куда-то, Оставив за собой кровавый след заката. Померкли облака и сделались темны, И землю озарил зеленый свет луны. Наш Кукуруза брел под призрачным сияньем, Он в этот день прошел большое расстоянье И на какой-то холм, измученный, прилег, Чтоб после дня пути передохнуть часок. Измученный прилег, уснул и не заметил, Как ржавые венки качал полночный ветер На каменных крестах, встававших в полный рост. (А это был погост, заброшенный погост!) Когда же наступил ужасный час полночи, В могилах мертвецы свои раскрыли очи, Разверзлась, застонав, сырая пасть могил — И хоровод теней героя обступил. Их страшная толпа плясала и визжала, Под пятками у них сама земля дрожала, Но за день так устал, так истомился он, Что не могли они его нарушить сон. Один мертвец отер могильный прах на веках И дико закричал: «Я вижу человека! Утащим-ка его в подземный край могил, Раз в наше царство он бестрепетно вступил!» Скелеты черепа к герою повернули И кости мертвых рук над спящим протянули, Но голосом трубы, далеким и глухим, В деревне в этот миг запели петухи. И хлопьями ночных блуждающих туманов В могилу мертвецы обрушились, отпрянув, И Янчи вышел в путь по холодку зари, Не зная, чем ему грозили упыри.

Он вскоре поднялся на горную вершину. Уж солнышко росу жемчужную сушило, И так прекрасен мир казался в этот час. Как будто он его увидел в первый раз! Рассветная звезда над морем умирала… Она еще жила, она еще играла, Но, словно вздох мольбы, погасла наконец, И солнце вознесло над миром свой венец! Шар солнышка в зенит катился постепенно И ласково смотрел на шелковую пену У моря на груди — на синей, на такой Огромной, что ее не охватить рукой! Лишь рыбки на морской поверхности шалили, А воды так светлы и так прозрачны были, Что рыбья чешуя слепила блеском глаз, Сквозь толщу этих вод сверкая, как алмаз. Избушка рыбака стояла над водою, И старец с бородой волнистой и седою В пучину невод свой закинул с челнока. И Янчи попросил седого рыбака: «Не можете ли вы, отец мой, через море Меня перевезти? Да только вот в чем горе: Я беден. У меня гроша в кармане нет!» Приветливый рыбак сказал ему в ответ: «Хотя б ты был богат, — мне золота не надо. Обильный мой улов — богатая награда За ежедневный труд. Морская глубина — Кормилица моя. Мне плата не нужна! Но, видно, ты пришел издалека, не зная, Что этот океан лег без конца, без края И на берег другой отсюда нет пути. Я не могу тебя туда перевезти». «Что нет ему конца, мне было неизвестно, — Ответил наш пастух, — но это интересно! Хотя бы мне пришлось очнуться в нем на дне, — Я перейду его, лишь стоит свистнуть мне». Свой золотой свисток из сумки Янчи вынул. Тотчас же стал пред ним один из исполинов. «Не можешь ли меня, — спросил пастух слугу,— За море отнести?» И тот сказал: «Могу. Взберитесь побыстрей ко мне на плечи, витязь, За волосы мои покрепче уцепитесь, И я вас отнесу по этой луже вброд». Промолвил великан и двинулся вперед.

Огромны, как столбы, гиганта ноги были. Он ими, что ни шаг, отхватывал полмили. Уже он долго шел, — недель, пожалуй, пять,— А морю ни конца ни края не видать. Лишь через шесть недель они в туманной дали Темнеющей земли полоску увидали. И Янчи закричал: «Вот берег новых стран!» «Нет, это остров фей! — ответил великан.— Наверное, и вы слыхали сказок вдосталь Про их чудесный край, про их блаженный остров, Лишь море вкруг него без края разлито, А за морем лежит Великое Ничто». «Неси, — сказал пастух, — меня на этот остров!» — «Согласен! Но туда попасть не так-то просто. На берегу его мы будем через час, Но должен вам сказать, что ждет опасность нас! Блаженный остров тот — край эльфов и сокровищ — От смертных стерегут семь сказочных чудовищ…» Но Янчи приказал: «Не спорь! Скорее в путь! С чудовищами сам я справлюсь как-нибудь!» И к чудо-островку, встающему из моря, Послушный великан понес его, не споря, Поставил на скалу и, шлепая по дну, Через морской простор ушел в свою страну.

У входа в царство фей медведи сторожами Стояли и людей когтями поражали. Пастух на них напал у первой из дверей И скоро прямо в ад отправил трех зверей. Но вот опять стена и новые ворота. Тут витязя ждала куда трудней работа, И засучить пришлось по локоть рукава: Здесь были на часах три аравийских льва! Героя ли смутит безделица такая? Бесстрашный и на них напал, мечом сверкая. Хоть вовсе не шутя сопротивлялись львы, Он все-таки отсек три львиных головы. Победой упоен, не отирая пота, Он штурмовать решил последние ворота. Огромные, они стояли под замком, И подле них лежал чудовищный дракон. Уж это был дракон…  О господи, помилуй… Ужасные глаза сверкали дикой силой И леденили кровь!.. Рот зверя был таков, Что сразу шестерых проглатывал быков. Хоть смелости всегда у пастуха хватало, Но понял он, что тут одной отваги мало, Что острой саблей с ним не сделать ничего, И способа искал — как победить его. Дракон разинул пасть и, щелкая клыками, Зловеще зашипел. Потом заполз на камень И был уже готов на пастуха напасть, Но Кукуруза сам к дракону прыгнул в пасть. И эта пасть за ним захлопнулась, как дверца! Тут в полной темноте найдя драконье сердце, Безжалостно его пронзил мечом пастух… На землю изрыгнув свой ядовитый дух, Ужасный околел… Что ж сделал Янчи смелый? В боку у зверя он мечом дыру проделал И, выпрыгнув, пошел в страну прекрасных фей. Он тысячу чудес увидел сразу в ней!

В стране прекрасных фей морозов нет, конечно: Роскошная весна там зеленеет вечно; Восходов солнца нет, закатов солнца нет: Всегда сияет там зари нежнейший свет! Блаженна та страна — она подобье рая. В ней не едят, не пьют, живут, не умирая. У эльфов и у фей течет огонь в крови, И служат пищей им лобзания любви. Не плачет горе там, и не имеет власти Над их сердцами грусть. Но ежели от счастья У феи капли слез покатятся из глаз, То каждая слеза становится алмаз. Прекрасны косы фей! Они, забавы ради, Хоронят в недрах гор их золотые пряди: То золото, друзья, что на земле нашлось, — Всё это пряди их окаменевших кос! Из глаз у фей лучи такие вылетают, Что радуги они из тех лучей сплетают. Кто радугу длинней и ярче всех сплетет, Тот ею и спешит украсить небосвод. В часы, когда они уснут на брачном ложе, Их теплый ветерок ласкает, не тревожа, Их нежит и томит дыхание весны, И феи в те часы такие видят сны, Что даже их страна тех чудных снов бледнее!.. Когда наедине с возлюбленной своею Остался человек, любовью упоен, Он разве лишь тогда подобный видит сон.

Понятно, что пастух, вступая в их владенья, Не мог на это всё глядеть без удивленья. От света у него в глазах рябило вдруг, Порою наш герой не смел глядеть вокруг… Народец той земли без страха Янчи встретил. Малютки вкруг него собрались, точно дети, Заговорили с ним и в глубь своей земли, Приветливо смеясь, героя повели. Он с ними обошел весь островок, но вскоре У витязя в груди зашевелилось горе. В стране счастливых фей, в их радостном краю Не мог не вспомнить он про Илушку свою: «Зачем в стране любви жестокосердным роком Я осужден всю жизнь скитаться одиноким? Что б я ни видел, всё напоминает мне, Что счастлив без нее не буду я вполне!» Вблизи виднелся пруд спокойный и прозрачный. Он подошел к пруду, заплаканный и мрачный, С могильного холма возлюбленной своей Взял в руки розу он — и обратился к ней: «Сокровище мое! Пусть будет нам с тобою Гробницей этих волн пространство голубое, Пусть примет нашу грусть их светлая вода! Я за тобою сам последую туда!» Тут кинул розу он в сверкающие волны… Но — чудо из чудес! Над заводью безмолвной Вдруг в Илушку цветок преобразился!.. Вдруг Явился перед ним его желанный друг! (Он кинул свой цветок в источник вечной жизни, Жививший всё, на что его водой ни брызни. Едва лишь залила чудесная волна Цветок его любви — и ожила она!) Я много песен спел веселых и унылых, Но что он испытал, я рассказать не в силах, Когда, неся ее из чудотворных струй, Он на губах своих почуял поцелуй! Как Илушка его была красива! С нею Сравниться не могли прекраснейшие феи И выбрали ее царицей. А потом И эльфы пастуха избрали королем. Промчалось много лет! Давно всё это было! Но Янчи с этих пор не разлучался с милой: Как добрый властелин, он правит вместе с ней До нынешнего дня счастливым царством фей!

Наутро господа и гости в Соплицове, Размолвкой смущены, молчат да хмурят брови. Дочь Войского велит прислуге задремавшей Подать колоды карт мужчинам для марьяша, А дам зовет гадать… Никто не веселится! Лишь вьется трубок дым да шевелятся спицы. Тут мухи мрут с тоски!                         Пан Войский, встав не в духе, Отправился в подвал, где ссорятся стряпухи, Где слышатся шлепки и вопли экономки, Откуда поварят галдеж несется громкий. Там наконец его развеселило пламя И вид бараньих туш в печи над вертелами. Судья скрипел пером, стараясь вызов грозный Составить побыстрей, а терпеливый возный Ждал под окном. И вот, свой труд замысловатый Прочел ему судья: он требовал расплаты От графа за вранье, позорное для чести Шляхетской, он писал, что справедливой мести Герваций заслужил за дерзкие удары, Вчинял обоим иск, просил суда и кары. Бумагу пан судья отправил в город мигом, Дабы ее внесли в реестровую книгу. А возному сказал, что в путь сбираться надо, Чтоб вызов получил обидчик до заката. С торжественным лицом, приличным этой вести, Тот, взяв его, едва не заплясал на месте: Он молодел душой в судебных передрягах! Ведь в юности своей на этаких бумагах Он наживал порой изрядные деньжата: Не только синяки ему бывали платой! Доволен от души работой столь отрадной, Он форменный костюм спешит надеть нарядный. Конечно, не контуш и не жупан надел он: Он только на больших судах пускал их в дело. А нынче, облачась в широкие рейтузы, Он куртку натянул поверх рабочей блузы, Для быстроты в ходьбе поднял повыше полы, Надвинул до бровей на лоб треух тяжелый, Наушники спустил, как в зимнее ненастье, Взял палку и пешком, перекрестясь на счастье, Пошел в опасный путь: ведь возный, как лазутчик, Скрываться от врага был вынужден получше. В пути он вел себя под стать лисе-плутовке: Мясцо ей по нутру, но и стрелков уловки Страшат ее. Она, ловя ноздрями ветер, Обнюхивает всё, что на пути ни встретит, Стараясь угадать: свежа находка, или Охотники ее заране отравили?.. Сойдя с дороги, он побрел вдоль сенокоса, К усадьбе подошел, но вдаль глядел, на просо, И палкой так махал, чтоб всяк, бродягу встретив, Решил, что коз своих в потраве он заметил. Согнувшись, он ползком нырнул в густые травы (Точь-в-точь коростеля так гонит пес легавый!) К усадебной стене подполз и, мигом прянув Через нее, исчез в раздолье конопляном. Не раз в конопле той, согретой солнцем теплым, И зверь, и человек спасал себя. В коноплю Стремглав бежал косой, настигнутый в капусте; Сигнет он в глушь ее, и пес его упустит,— Она стеной стоит, залезешь — колет лапы, Сбивает со следов ее тяжелый запах! Дворовый, провинясь перед сердитым паном, Спасался от плетей на поле конопляном, Туда же рекрута бежали от набора,— Властям их отыскать удастся там нескоро. А в дни заездов, в дни междоусобной брани И шляхтичи занять старались конопляник: Удобно из него вести осаду было, — Вплетаясь в дикий хмель, он прикрывал их с тыла. Протазий был не трус, но запах стеблей вялых Привел ему на ум ряд случаев бывалых, Смутивших дух его, — свидетелем которых Встарь конопляник был: горячий, словно порох, Пан Дзиндолет из Тельш, нацелясь пистолетом, Загнал его под стол, когда для Дзиндолета Привез он вызов в суд, и там держал, желая, Чтоб этот вызов он из-под стола пролаял. Не помогли тогда ни жалобы, ни вопли, Ни слезы старику, да помогла конопля. Другим его врагом был дерзкий Володкевич, Что сеймики громил и суд порочил в гневе. Посланье прочитав, он хлопов кликнул снизу И возному велел съесть принесенный вызов. Тот сделал вид, что ест, но, малый расторопный, Бочком пробрался в дверь и во весь дух — в коноплю! Хоть вымер на Литве обычай тот столетний — На вызов отвечать кинжалом или плетью, (И лишь изредка теперь встречали возных бранью) Протазий полагал, что всё идет, как ране: Он не служил давно, хоть и просил об этом, — Быть возным старику — работа не по летам. Судья его гонцом Фемиды быстрокрылой И нынче б не послал, да дело спешным было! Протазий, чуть дыша, развел рукой кустарник И выглянул: в дому, в конюшнях и на псарнях Не видно ни души. Дивясь такому чуду, Поближе он подполз. Вновь смотрит. Тихо всюду! Тут, малость осмелев, решает возный: «Ну-ка К окошку подберусь!» Во всем дому — ни звука. Тогда Протазий наш толкает дверь с размаха И в графский коридор ступает не без страха. Безлюдье, как в пустом завороженном замке! Опасливо держа ладонь на медной клямке, Протазий громко стал читать судейский вызов. Вдруг слышатся шаги… Уже, свой сан унизив, Старик хотел бежать, но в кухню входит Робак. Знакомые сошлись и удивились оба. Заметно, что в поход спешил вельможный шляхтич: Он дворню взял с собой, а дверь оставил настежь. Видать, вооружал он гайдуков: на полках Валялись штуцера, патроны и двустволки, Слесарный инструмент, каким оружье чинят, Был вынут из мешка и наспех в угол кинут, Стояли шомпола и порох в банках… Что-то Не видно, чтобы граф сбирался на охоту! Коль зайцев он травить уехал, — разве нужно Для этого ему холодное оружье? А между тем лежит — тут сабля без эфеса, Там сабля без ножон… Похоже, граф-повеса Их слугам раздавал, готовясь к битве жаркой… Знакомые нашли двух баб в саду фольварка, Пугнули их, и те сказали поневоле, Что в Добжин ускакать с дружиной граф изволил.

Отвагой шляхтичей и красотой шляхтянок Прославлено в Литве местечко Добжин. Канул В былое год, когда Ян Третий, духом твердый, Под метлы собирал отряды шляхты гордой. Из Добжина тогда привел к нему хорунжий Шестьсот панов с людьми, конями и оружьем. То был счастливый век! А нынче обеднело Шляхетство и порой вздыхает: «То ли дело Бывало в старину? На сеймах, на охотах Мы ели легкий хлеб! А нынче знай работай, Как подневольный хлоп!..» Едва лишь не в сермягах Гуляют те, что встарь в жупанах и при шпагах Блистали на балах. На благородных паннах, В отличье от рубах мужицких домотканых, Пестреют платьица из ситчиков фабричных, Но скот пасти они считают неприличным В лаптях. В свином хлеву, как на паркетах гладких, Гуляют в башмачках и шерсть прядут в перчатках. Мужчины там стройны, крепки, широкоплечи. От прочих на Литве — по чистой польской речи Легко их отличить. Влиянье ляшской крови Сказалось в добжинцах. Их волосы и брови, Как смоль, черны. Лицом они пригожи сами — Высоколобые, с орлиными носами. Кто ни увидит их, всем ясно, что из Польши Они ведут свой род. Хоть пролетело больше Четырехсот годов с тех пор, как стаей птичьей Осели здесь они, — мазурский свой обычай Всё добжинцы блюдут. Крестя ребят — святого Всегда берут они из края, им родного. Пример найти легко: так, ежели папашу Варфоломеем звать, то сына Матиашем Окрестят, и когда отца зовут Матеем, — Наследника наречь должны Варфоломеем. Привычно нежит слух им звук имен старинных: Все женщины подряд там Кахны иль Марины, Чтоб одного с другим не спутать с непривычки, — У женщин и мужчин есть прозвища и клички. Те прозвища дают и трусу, и герою, Одно не подойдет — придумают второе: Вас этак, скажем, ксендз назвал, крестя в купели, А в Добжине найти вам прозвище сумели Похлеще!.. Из него в дома панов окрестных Страсть клички раздавать проникла повсеместно, Но, раздавая их, толпа не замечала, Что в Добжине они берут свое начало И там они нужны. Везде ж, где их давали Из моды подражать, — они умны едва ли! Так Добжинский Матей друзьями против воли Был прозван «Петушком, сидящим на костеле». Но с той поры, когда восстание Костюшки Разбили и в земле похоронили пушки, Соседи, отменив его былую кличку, «Забоком» стали звать Матея за привычку, Чуть ссора закипит, хвататься то и дело За левое бедро, где сабля встарь висела. Литвины же его «Матеем средь Матеев» Прозвали, так как он, господствовать умея, Был земляками чтим и свой фольварк построил На площади, между костелом и корчмою. Старинный тот фольварк, казалось, рухнет скоро. Виднелся сад в пролом упавшего забора, Березки средь двора белели, точно свечки… И всё ж фольварк тот был столицею местечка! Он был велик. Стена господской половины Была из кирпича. Конюшни и овины Теснились вкруг него. На обомшелой крыше, Как на лугу, ковыль рос, что ни год, то выше. По ветхим стрехам служб сползали прихотливо Висячие сады шафрана и крапивы, Пестрел хвостатый щир ковром цветистых пятен, Чернели в чердаках окошки голубятен, На крылышках косых разрезывая воздух, Вкруг стен вились стрижи и щебетали в гнездах, А кролики, резвясь, искали у порога Просыпанный ячмень… короче, если строго Судить, то этот дом, встарь славный, — напоследки Подобие являл крольчатника иль клетки. А сколько битв велось вкруг этого фольварка! Немало тут враги оставили подарков: В траве блестит ядра железная макушка, По дому тем ядром пальнула шведов пушка, Обрушило оно ворот гнилую створку, И створка на него легла, как на подпорку. Средь куколи густой, между седой полыни Подгнившие кресты виднеются доныне — Свидетели того, что польским ветеранам В чужой земле пришлось лечь спать на поле бранном. Внимательно взглянув, на гумнах и амбарах Нетрудно отыскать следы пробоин старых, А приглядевшись к ним, увидишь взглядом зорким, Что в каждой спит картечь, как шмель в подземной норке. Повсюду на гвоздях, крючках и петлях старых Виднеются следы от сабельных ударов: Коль саблей удалось срубить гвоздя головку, Не выщербив клинка, — ценили зыгмунтовку! Когда-то в доме был шляхетский герб над входом, Но ласточки, гнездясь под крышей год за годом, Свидетельство времен о знатности и силе Живущей тут семьи — пометом облепили. В сараях, в кладовых, в чуланах, — если нужно, Лишь поищи, — найдешь на целый полк оружья: Убранство Марса — шлем, позеленев от серы Сражений, нынче стал гнездом для птиц Венеры — Невинных голубков. В конюшне из кольчуги Хозяйским жеребцам дают овес прислуги, Забыв о вертелах, безбожная кухарка Жаркое стала печь на шпагах в печке жаркой, Закалку с них сводя… Повсюду Марс сердитый Был вытеснен отсель Церерой домовитой. В усадьбе и в дому, в сараях и на гумнах Теперь царит она с Помоной и Вертумном. Однако, выгнав прочь вояку Марса, ныне Должны ему вернуть былую власть богини: Война идет опять.                                 Примчался в Добжин конный. Тут он стучится в дверь, там в переплет оконный. Всех разбудил, как встарь на барщину! Местечко Собралось у корчмы. Зажглись в костеле свечки. Туда бежит народ. Всяк хочет знать: в чем дело? У юношей в руках оружье зазвенело. Ведут коней. Мужчин удерживают жены. Всем, видно, по душе блеск сабель обнаженных, Все рвутся в смертный бой! Одно бедняг смущает: С кем и за что война — никто из них не знает. А в доме у ксендза, вопрос решая трудный, Совет из стариков собрался многолюдный, Но должного принять решенья не умея, Послал своих гонцов в фольварк к отцу Матею. Был крепок, несмотря на семьдесят два года, Конфедерат Матей, седой солдат свободы. Противники его до смерти без опаски Припомнить не могли меч старика дамасский! Звал «Розочкой» Матей свой кладенец бойцовский. Он с Тизенгаузеном, подскарбием литовским, Под знаменем одним сражался, точно с братом, И королю служил, забыв конфедератов. Но в день, когда король поехал в Тарговицу, Ушел, с былым врагом не в силах помириться. Он часто флаг менял! Кто знает: не за то ли Его и «Петушком, сидящим на костеле» Прозвали, что старик ряд партий друг за другом Переменил, кружась по ветру, точно флюгер. Причину перемен столь частых понапрасно Искали б. Может быть, влюбленный в битвы страстно, Он, стороне одной добыв мечом победу, Старался и другой ее доставить следом? А может быть, идти под тем стремился флагом, Что нес, как думал он, его отчизне благо? Все знали: в бой его влекла не жажда славы, Не мелкая корысть и не расчет лукавый. В последний раз они с прославленным Огинским Под Вильною дрались, водимые Ясинским. Всем показал Матей там чудеса отваги. Один в толпу врагов он прыгнул с вала Праги И в бой пошел, спеша на выручку Потея, Что, брошенный, во рву лежал, от ран слабея. Считали на Литве, что смельчаки убиты. Глядят, — они пришли, исколоты, как сито. Достойный пан Потей решил, что, дескать, надо Матею дать за то богатую награду: Он предложил ему фольварк, пять тысяч злотых И хлопов пять семейств для барщинной работы. Но старый отписал: «Пускай Матей Потея Считает должником, а не Потей Матея». Так отказался он от щедрого подарка. Не взяв ни мужиков, ни денег, ни фольварка, Трудами рук своих жил престарелый Матек: На рынок вывозил он битых куропаток, Лекарства для скота варил, для пчел колоды Сколачивал да ждал от кроликов приплода. Ходь в Добжине найдешь немало и доныне Ученых, что сильны в законах и в латыни, Хоть есть там богачи, а всё же между ними Седой бедняк Матей считался самым чтимым За прямоту души и мужество. Однако Матей прославлен был не только как рубака: Он был остер умом и умудрен годами, Хранил родной страны забытые преданья, Охотников мирил, знал всех пернатых нравы, Весною собирал лекарственные травы И, как ни спорил ксендз, — твердил народ окрестный, Что будто обладал он силою чудесной. И правда: вёдро ль он иль дождь сулил народу,— Не мог и календарь так предсказать погоду! Любой, кто начинал судиться или сеять, Гнать баржи или жать, — шел наперед к Матею: Тот помощи просил, тот спрашивал совета… Старик у земляков искать авторитета Не думал. Он встречал просителей сурово И часто гнал за дверь, не говоря ни слова. Лишь если возникал серьезный спор на сходке, — Коль спросят у него, — давал ответ короткий. Все думали, что он и нынешнее дело Решит и, как всегда, поход возглавит смело. Матей, сойдя во двор, заросший хмелем диким, Глядел на облака и песенку мурлыкал: «Когда взойдет заря». Погоду обещая, Туман не улетал, а тяжелел и таял. Рассветный ветерок его волною длинной Прилежно устилал окрестные долины, И солнышко взошло за речкою в тумане, То серебря его, то золотом румяня. Так в Слуцке мастера ткут драгоценный пояс: Ткачиха за станком, о пряже беспокоясь, Рукой не устает разглаживать основу, А ткач плетет узор из бисера цветного, Расцвечивая ткань… Так ветер утром рано Прядет земле убор из солнца и тумана. Матей прочел псалом и, подойдя к воротам Сарая, приступил к хозяйственным заботам: С охапкою травы присев у двери дома, Он свистнул. В тот же миг на этот свист знакомый Примчался рой крольчат. Старик им гладит спины, Их красные глаза сверкают, как рубины. Крольчата, осмелев, забрались стайкой шустрой На руки к старику, привлечены капустой. А он, седой, как лунь, сам белый, точно кролик, Сидит, одной рукой подбрасывая вволю Капусту для своих нахлебников раскосых, Другою ж на порог из шайки сыплет просо. Сыпнул — и в тот же миг к порогу слева, справа Слетелась воробьев крикливая орава. Меж тем, как занят он утехою невинной — Кормежкою крольчат и дракой воробьиной, — Вдруг кролики в траву, а воробьи на крышу Шарахнулись, шаги иных гостей заслышав: То люди к старику спешат дорожкой сада. Из домика ксендза шляхетская громада Послала их в фольварк Матея за советом. Отдав ему поклон согласно этикета, Гонцы идут в избу и славят Иисуса. «Аминь!» — ответил им хозяин седоусый. Узнав причину их столь раннего прихода, На скамьи усадил Матей послов народа. Тут встал один из них с кленовой лавки белой И начал излагать случившееся дело. Тем временем толпа в усадьбу прибывала! Соседи были тут, да и чужих немало. Тот в бричке прикатил, тот на коне, с оружьем. Одни заходят внутрь, другие ждут снаружи, А третьи, чтоб рассказ услышать хоть немножко, В светлицу к старику глядят через окошко.

Итак, набором фраз хоть и пустых, но звучных Всех шляхтичей увлек красноречивый ключник. Да как и не увлечь? Вокруг него стояло Соседей, на судью имевших зуб, немало. Тех он оштрафовал когда-то за потраву, Иным он отказал в их жалобе неправой. Все мстить ему хотят, со злобою не справясь! Одним владеет гнев, другого жалит зависть. Теперь весь этот люд стоял толпою злобной Вкруг ключника, подняв кто саблю, кто оглоблю. Тут Матек, с лавки встав и подпершись рукою, Направился к столу и стал среди покоя. Качая головой, смотря суровым взором Поверх голов:                   «Глупцы! — он произнес с укором.— Войну посеет граф, а беды вы пожнете. Вас трудно приучить к общественной заботе. Когда о Польше спор решался в смертном бое, Вы и тогда, глупцы, бранились меж собою. Ах, если б вы могли забыть о вечных спорах! Вы стали б для нее железною опорой, Но если вас опять грызет вражда былая, — Я тысячу чертей в утробы вам желаю!..» Он сел. Народ молчал, как пораженный громом, Но в этот самый миг на улице за домом Раздался крик: «Виват!» То у ворот Матея Остановился граф и с ним отряд жокеев. Граф в круглой шляпе был. Спадал волнистый локон На лоб из-под нее. Заморский плащ широкий Застежкой золотой заколот был у шеи. Он, шпагу приподняв, у домика Матея Стоял, и добрый конь плясал под ним, гарцуя, А он смирял его, народу салютуя. «Виват, вельможный граф!» — опять раздался гомон. «С ним жить и умирать!..» Народ волной из дома За ключником потек. Тех, кто остался, Матек Из хаты выгнал прочь, засов задвинув в хате, К окошку подошел и, прислонившись к раме, Тех, что бежали прочь, опять назвал глупцами. А шляхтичи спешат за графом и за паном Гервазием к шинку. Три пояса с жупанов Гервазий снять велел и тащит три бочонка Из погреба на них. В одном была водчонка, Мед во втором играл, а в третьем было пиво. Три чопа выбил он, и три ручья игриво Ударили из них. Один был серебристым, Второй пунцовым был, а третий золотистым. И тотчас к трем ручьям прильнуло триста чарок! Толпа, благодаря вельможу за подарок, Здоровье графа пьет и, торопясь напиться, Кричит: «Вперед, паны! За графом! На Соплицу!»

Носогрейки хлопцы курят, Пьют в дыму, Едят в дыму, Пляшут, Свищут, Балагурят И орут на всю корчму. На скамейке пан Твардовский Развалился, как паша. Служит весь синклит бесовский Колдуну. Гуляй, душа! Он солдату-забияке, Что с любым задраться рад, Погрозил лишь пальцем в драке — И, как мышь, Притих солдат. Он судье подбросил в шапку Злотый адского литья — И, как пес, На задних лапках Перед ним стоит судья. Загулявшего портняжку, Что пропил штаны давно, Щелкнул в лоб, Подставил чашку — И рекой течет вино. Ровно чарку гдовской старки — Крепкой водки — Первый сорт! — Нацедил, Хлебнул из чарки, Глядь туда — А в чарке — Черт. Щуплый черт одет, как стражник, В рваный плащ и сапоги. Знать, нечистый не из важных: Так, Из адской мелюзги. Вылез черт. Собачьим когтем Почесал сопливый нос, Вырос на два — на три локтя, Кашлянул И произнес: «Ты, Мосьпан, Забыл, Похоже, Меж интрижек и пиров Договор на бычьей коже, Что твоя скрепила кровь. Ведь, согласно договора, Ты алхимию постиг. Выполнял весь ад без спора Сотни прихотей твоих. И, как там писалось ниже, Прямоту в делах любя, Мы в Варшаве И в Париже Всем служили для тебя! Вспомни ж, Пунктами какими Договор кончался наш: Если мы сойдемся В Риме — Там Ты душу нам отдашь. Час пробил, Ясновельможный! Ты попался, Старый плут. Посмотри, неосторожный: Ведь харчевню — „Рим“ Зовут!» Огляделся пан Твардовский: Да. Над дверью надпись — «Рим». Только шляхтич Не таковский, Чтоб отдаться в руки им! «Что ж! — сказал, Усмешку пряча. — Помирать Так помирать! Перед смертью три задачи Вправе я тебе задать: На воротах церкви божьей Видишь медного коня? Оседлай-ка, Если можешь, Эту лошадь для меня. Свей мне Плеть из чистого песка Да построй высокий замок Вон у этого леска. Вместо дерева — Орехи В пятистенный сруб свяжи, Зерна мака Вместо стрехи Аккуратно положи, Да забей В орешек каждый Три дюймовые гвоздя… Я дворец такой однажды Видел, По миру бродя». Что поделать с окаянным? Исхитрился ведь, шельмец: Миг прошел — И перед паном Конь храпит, Стоит дворец! «Тьфу ты, пропасть! Экий, право, Прыткий бес!.. А всё ж постой: Окунись-ка, Пане дьявол, В пузырек с водой святой!» Бедный черт испуган насмерть, Вытирает лапкой пот. «У меня, — Он стонет, — Насморк! От воды меня несет!» Лях решил: «Уж не избег ли Я напасти? Струсил бес!» Но, прошедший муштру в пекле, В склянку черт, Кряхтя, полез. Вылез. «Ну, — кричит, — и баня! Фу! Поддал ты пару мне! Марш теперь, Вельможный пане, На расправу к Сатане!» «Не спеши! Помедли малость! — Черту шляхтич говорит. — Дельце тут еще осталось. Сладишь с ним — Мой козырь бит! Слышишь — Визг несется с луга? Дело клонится к тому, Что сейчас моя супруга К нам пожалует в корчму. Я с большой охотой, Право, Спрячусь в ад На два-три дня, Коль возьмешься ты, Лукавый, Заменить при ней меня. Будь ей, Бесе, Вместо няни, Угождай, Войди в фавор, А прогневается пани,— Расторгаем договор!» Черт на пани только глянул, Грозный голос услыхал, — К двери в ужасе отпрянул, По корчме метаться стал. «Что ж ты мечешься без толку? К делу, бес! Без дураков!» Черт согнулся, Юркнул в щелку, Запищал И был таков!

В комьях грязи дорожной Пан Сапега вельможный Воротился в свой краковский замок. Пан не будит прислуги, Прямо в спальню супруги Он идет между дремлющих мамок. Тихо в спальном покое… Только вдруг — что такое? У алькова — кровавая лужа. Ручкой, словно из снега, Злая пани Сапега Заколола уснувшего мужа. Тело спрятать ей надо: До поляны средь сада Дотащила тяжелого пана И, с неженскою силой Закопавши в могилу, Посадила на ней два тюльпана. Месяц плавал в тумане, Руки вымыла пани И спалила кровавое платье… Утром плеткою кто-то Постучался в ворота: В гости едут к ней мужние братья. «Ну, золовка, здорово! Как! Неужто ни слова Нет с Украйны от нашего братца?» — «Нет полгода ни слова! Я уж плакать готова! Матка-боска! Убит, может статься? Жестоки киевляне, И на русской поляне, Знать, гниют его белые кости!.. Скиньте шлемы тугие, Деверья дорогие, Отдыхайте, любезные гости!» Дни за днями минуют, Гости в замке пируют С молодою хозяйкою вместе. Смерть хранит свои тайны: Муж не шлет ей с Украйны С гайдуком ни поклона, ни вести. «Пана Жигмонта в драке, Видно, сшибли казаки! — Говорят ей влюбленные братья. — Не сидеть же во вдовах? Одному из нас слово Дай, раскрой для счастливца объятья!» «Вот ведь, право, задача! — Пани молвит им, плача, — Бог свидетель, вы оба мне любы! Оба в ратной науке Закалили вы руки, У обоих медовые губы. Сговоримся заране: Я в саду на поляне Посадила тюльпаны весною. Слов я даром не трачу: Чей из двух наудачу Я возьму, тому буду женою!» Хочет пани, не глянув, Взять один из тюльпанов, Но цветы друг на друга похожи… Быть меж братьями сваре: «Мой!» — сказал тот, что старе. «Мой!» — ответствовал тот, что моложе. «Всё делили мы дружно: И коней, и оружье, А любовью поделимся вряд ли!» Тут соперники разом Шапки скинули наземь И схватились за длинные сабли. Стены замка трясутся!.. Насмерть рыцари бьются!.. Вдруг покойник выходит из гроба: «Те тюльпаны, панове, Напились моей крови! Спрячьте сабли: мои они оба!..» Братья видят в испуге Призрак в ржавой кольчуге, В польском выцветшем красном жупане. Он мешает их бою И в могилу с собою Увлекает безгласную пани. Это всё миновало! Уж и замка не стало: Лишь руины стоят средь поляны Да цветут, что ни лето, Словно в память об этом, На зеленой поляне тюльпаны.

Вечером осенним солнце заходило Над равниной моря иссиня-зеленой… Он остановился над своей могилой, — Статный далматинец, на смерть осужденный. Юный, как росинка, как Парис красивый, Голову поднял он гордо, словно сокол. Щеки розовели. Ветром относило Кудри золотые на челе высоком. И покуда взглядом пристальным и ясным Он глядел на море, — вкруг толпа немая Плакала украдкой… Престарелый пастор Подошел к герою, крест приподнимая: «Отрекись, о сын мой, от детей бунтарских! Знай: пустым мечтаньям верят только дети! Поцелуй смиренно край одежды царской И получишь милость!..» Витязь не ответил. «Не грызет ли, сын мой, грудь твою обида — Умирать так рано? Хорошо на свете! Всех, кто был с тобою, поскорее выдай И получишь милость!..» Витязь не ответил. Он простился молча с матерью седою, Плачущей скупыми горькими слезами, И пошел к могиле… Палачи герою Черною повязкой очи завязали. Лейтенант обрюзгший крикнул: «Пли в, крамолу!» — И кривую саблю взял наизготовку. Смуглые мадьяры в сапогах тяжелых В сердце далматинца навели винтовки. Жуткое молчанье. Вся толпа, застынув, В страхе ожидает близкую развязку В это время руку поднял далматинец И сорвал бесстрашно черную повязку. Солнце закатилось. Небо в первых звездах Глубоко, и чисто, и прозрачно было. Роз благоуханьем был пропитан воздух. Осень паутинки в воздухе носила. Он взглянул на море, и в последнем взгляде Бушевала юность и любовь без края… Далматинец крикнул: «Палачи! Стреляйте! Да живет вовеки Сербия родная!»

Насиделась ли ты на теплом пепелище отчего дома? Сына Иова колыбельку ты нашла ли среди разгрома? Отыскала ли ты на ощупь, ничего не видя сквозь слезы, Образок Георгия древний? Вышиванье дочери Розы?.. Горький чад затмевает солнце, очи дым выжигает едкий, И сидишь ты среди развалин, надломившаяся, как ветка,                    Безутешная мать-славянка! Находились ли твои ноги по полям и лесам угрюмым, Где напрасно весь день искала ты свою коровенку Руму? Видно, недруг угнал буренку или волк зарезал проклятый. Кто ж теперь кормилицей будет старой бабушке и ребятам? Не печалься! От вражьей пули глазки деток твоих погасли. Для кого же сбивать сметану? Что за прок в молоке и масле,                    Безутешная мать-славянка? Накричалась ли ты, вдовица, над печальной участью друга? Он, врагам предателем выдан, был, как пес, избит и поруган, Был измучен и крепко связан и в сырую кинут темницу… Его сердце билось для славы, как для воздуха сердце птицы! Но придя к тебе полумертвым, погруженным в горькие думы, Окровавленный и бессильный, он у ног твоих лег и умер,                    Безутешная мать-славянка! Настоялась ли ты над ямой, самой страшной ямой на свете, Где с зарезанной бабкой рядом улеглись убитые дети И боятся вместе с чужими спать в могиле и кличут маму… Ты наслушалась этих криков? Нагляделась ты в эту яму? Но отравлена ядом скорби, ядом горькой-горькой печали, На уста свои ты сурово наложила печать молчанья,                    Безутешная мать-славянка! Ты бледнеешь, худеешь, сохнешь… Полно! Лучше кричи и сетуй! Пусть широким эхом несутся причитанья твои по свету! Остротой возмездья пусть станет острота твоей скорби древней! Пусть вся тяжесть воспоминаний станет тяжестью мести гневной! Пусть обрушится на пришельцев скорбь твоя ударом тяжелым! Пламя мученичества пусть станет над челом твоим — ореолом,                    Безутешная мать-славянка!

Куртка из медвежьей шерсти бурой Плечи необъятные покрыла. Через лоб бежит змеею жила, Мрачные глаза замглились бурей, Вниз усы свисают, лука толще, Ворон каркает на шапке волчьей. Конь могучий схож с горою черной, Он дробит копытом камень острый, Дым и пламя извергают ноздри, За седлом висит барашек горный, На коня чепрак накинут длинный, А к седлу бурдюк подвешен винный. В страхе небосвод трепещет низкий… Лишь юнак свой мрачный взгляд нацелит — Падают под хмурым взглядом ели, Звери в норы убегают с визгом, Ломятся на реках льдины, треснув, Камни, скрежеща, слетают в бездну. Витязь по долине едет молча, Сзади слуги, как велит обычай. Едет он без песни и без клича По лесам и по тропинкам волчьим, Смотрит вдаль — и всё дрожит от взгляда В смертный бой идущего Злогляда!

Ночью по ущельям тем проклятым Рыщут только дикие собаки… Красное вино там пьют юнаки, На груди у них скрежещут латы, Их мечи звенят, болят их раны: Насмерть стали краевые баны! Между ними прислонился к ели Смуглый витязь с девичьим румянцем. Словно месяц в речке, блещет панцирь. На кинжале пальцы онемели, Ветер кудри чешет, в губы дышит, Обвевает шлем, перо колышет. А когда раздастся песни слово: «Сизый сокол складывает крылья!» — Вила горная все слезы выльет У глухого озера лесного: Ей в воде привидится-приснится Смерть отважных банов у Ситницы!

Наша Марава, река горделивая, Плавно теки плодородными нивами, Лейся полями, левадами светлыми, — Минули муки пятисотлетние, Нами отпеты могилы высокие Жизнь положивших за родину соколов! Ты родилась под Сталачем, под городом Непобедимого племени гордого, Знаешь, как борется храбрая Сербия, Помнишь заветы старинные, верные: Лучше уж холод покрова надгробного, Чем надругательства недруга злобного! Пой же, Марава, река горделивая, Песню свободную, песню счастливую, Пой ее в лад с говорливыми чащами — Песню веселую, сердце пьянящую, Как отдыхает над нивой зеленою Честного пахаря грудь утомленная!

Ночью ворона окликнул ворон На вершине лысой Гаревицы: Трое соколов упали в терен У студеной речки Жеравицы. Горьким дымом пахнет скорби слово: Пали в схватке соколы царевы! Средь Косовской полегли равнины, Их уста румяные остыли, Сломаны врагом мечи стальные, Волосы рассыпались густые. Прячется за тучку месяц новый: Бездыханны соколы царевы! С недопетой песней из Поцеря Спят глубоко трое белокрылых, Снег пошел от соколиных перьев, Мгла седая поле задымила. Побратим! Блюди их сон суровый: Утомились соколы царевы!

Никогда я не был на горе Козаре, Не глядел с вершины острыми глазами, Я другим за это награжден по-царски: Видел я девичий хоровод козарский. В нем одну тебя лишь разглядел я только, — Боль моя, Драгиня, душа, княжеполька! В этот день июльский, грозовой и жаркий, Серая волчица, смуглая козарка, Ты со всею страстью молодого пыла Пела и плясала, хоровод водила. День Ильин был зноен, и горячим валом Пламя разгоралось, пламя бушевало, Месяц урожайный изнывал от жара… О, вершины Грмеча, Козары и Дрвары, О, темные ночи, о зоркие, волчьи Серба партизана пристальные очи, Выпавшее знамя боевой бригады, Дни и ночи битвы, дни и ночи яда! Земля молодеет, земля молодеет, Молодой землею партизан владеет, — Залп из-за пригорка, меткий и летучий, Удар из засады — молнией из тучи!.. Стану в пляске гнуться, буйным косам виться! Выстрелы в Витловском, пальба в Мраковице, В сердце льется песня всё хмельней, всё слаще — О ночном набеге, о селе горящем, Слышен клич Метели в утреннем тумане, И стучит немолчный пулемет Восстанья! Девушка! Ты — сладость вина молодого! Девушка! Ты — знамя бунта краевого! Ты — кремень, что искрой под копытом брызнул! Ты — моя Краина! Ты — моя отчизна!.. Был февраль, под Грмечем завывала вьюга, С пятою бригадой шла моя подруга, Впереди порхая, сквозь четыре боя Часть свою на танки вела за собою! Никогда я не был на горе Козаре, Не глядел с вершины острыми глазами, Но зато другим я награжден по-царски: Видел я под Грмечем хоровод козарский — Хоровод козарский — жаркое сраженье, Сломанный железный обруч окруженья. Видел, как на битву наряду с другими Шла моя Краина, шла моя Драгиня! Девушку сразила в схватке пуля злая, Но не смолкла песня, но глаза пылают, Хоровод всё вьется, колокол всё слышно, Недруга в сраженье одолел краишник… Мне тебя забыть ли, мне тебя не петь ли, — Молодая яблонь, широкие ветви?!

Я сердце по улице нес, Но сурово Сказал полицейский; «Послушай-ка, брат! Нарушена нравственность, Ты оштрафован. Носить это голое сердце — Разврат!» Я, штраф не платя, По дороге окружной Ушел, Но и тут Притирают к стене: «Постой-ка, дружок! Твое сердце — оружье. Скорей предъяви Разрешение мне!» И в сердце мое Полицейская клика Вломилась, Топча сапогами мечты: «Ступай под арест! Твое сердце — улика, Что дышишь Изменою родине Ты!» Я схвачен. Но ты С протестующим стоном Срываешь Тюремную дверь Со скобы, — Большое, Огромное сердце мильонов, Уже выходя На дорогу борьбы.

Что такое песенка? Только дым и пепел. Как же Эта песенка Разбивает цепи? Ты ее послушаешь, Если есть охота, Грозный И задумчивый, Приходя с работы. Я спою, Как на поле Снег упал и умер, Как дожди закапали По дворам угрюмым. Как горбун за клячею Тянется с сохою, Про дома незрячие С нищетой глухою. Про гранит, Что вылощен В дворцовых громадах, Как Мартин-текстильщик Пал на баррикадах, Как с разбегу, Руша их, Поезд сходит с рельсов… Только, Песню слушая, Над певцом не смейся. Пусть глаза несхожие У него немного: Песня с бездорожия Приведет к дороге. Грозный И задумчивый, Приходя с работы, Ты ее послушаешь, Если есть охота… Кто сказал, Что песенка — Только дым И пепел, Если эта песенка Разбивает цепи?

В отчизне смрад: в ней лести И пошлости гнездо. Но бойтесь: Жало песни Убийственно остро! Вас песенка Попросит Открыть свои мечты: Куда народ вам бросить Угодно на фронты? Когда для вас уместней Перекалечить всех?.. Недаром Этой песни Давно заждался чех. Сближаясь в пляске, Встретим Мы близких и друзей. Крепчай же, песня! Ветер Крепчает при грозе! Вы на слова богаты, А на дела скупы, Министры, Депутаты, Советники, Попы. Мечты свалить нас в ямы Совсем не так легки, Помещики и дамы, Банкиры и шпики. Интриги, Сидя в кресле, Плетете вы хитро, Но бойтесь! Жало песни Убийственно остро!

Встань И открой оконце, Вверх из него Взгляни-ка. Ночь раздавила солнце, Словно сапог — Чернику. Солнце, — как мяч, иглою Ночь проколола острой. Дремлют, Обвиты мглою, Камни Родных погостов. Родина! Край тумана! Вижу тебя Не вновь я. Старая твоя рана Той же сочится кровью. Чехия! Что с тобою? Горе уложишь в строфы ль? Счастье твое — Побои, Радость моя — Картофель. Ветер Твой колос косит, Ржавчина плуги метит. Родина! Кто нас бросил В лапы Голодной смерти?.. Только По глаз движеньям В ней Узнаются братья… Так перед изверженьем Спит, но дымится кратер.

Где ты, милый кустик? Заблудился в поле? Иль на койку в грусти Завалился, что ли? Иль дорогой мокрой Зашагал по вехам? Иль в соседний округ Стражником уехал? На бульварах, сытый, Занялся развратом? Стал большой политик? Пламенный оратор? Иль навел в висок ты Свой последний выстрел? Стал ученый доктор? Сделался министром? Шляешься ль по краю Меж бродяг беспечных? Новости ль в трамваях Продаешь, газетчик? Снюхался с кассиршей Иль попал в поэты И сбываешь вирши Бойкие в газеты? Иль туда ты нанят Цензором ретивым? Стал попом в сутане? Юрким детективом? Куклою ль из воска Спишь в кутузке, милый, Иль тебя березка В поле соблазнила, Та, что в легком дыме, Изгибаясь в танце, Шелестит, что мимо Ходят новобранцы: «В серой туче пыли, Злы и бородаты, Тут и нынче были Хмурые солдаты. Офицер их водит, Учит он стрелять их. С ними в третьем взводе Шел и твой приятель. Твой приятель бросит Под ноги гранату Каждому, кто спросит Хлеба у богатых…» — «Кустик! Это греза Или правда, что ли, То, что нам береза Нашептала в поле?» Отвечает кустик Тихими словами: «Земляки, не трусьте! Я, ребята, с вами!»