В свое время К. Э. Циолковский пришел к выводу, что космическая эволюция человека еще не завершена.

Недостатки нынешнего вида человека ученый скрупулезно перечисляет: несовершенная геометрическая форма — руки, ноги, голова, туловище — не лучше ли шар? Уподобившись звезде и планете, человек станет совершенен, как небесные тела.

«Даже высшие животные (человек) очень несовершенны. Например, невелика продолжительность жизни, мал и плохо устроен мозг и т. д.

В сущности все это есть только результат Приспособления к условиям жизни на земле — главным образом к жизни на экваторе — и признак незаконченного филогенетического развития (эволюции). На других планетах, при других условиях и строение живого будет иное. Земля с течением времени тоже даст лучшее…

Что такое существо возможно, видим из следующего. Вообразим кварцевый (или стеклянный) прозрачный шар, пронизываемый лучами солнца. В нем немного почвы, воды, газов, растений и животных. Одним словом, это подобие громадного земного шара, только в крохотном виде. Как в нем, так и на какой-нибудь планете определенное изолированное количество материи. Как в том, так и в другой совершается один и тот же известный круговорот вещества. Наш стеклянный шар и представляет подобие гипотетического существа, обходящегося неизменным количеством материи и вечно живущего. Животные в шаре если умирают, то на место их рождаются новые, питающиеся растениями. В общем, стеклянный шар бессмертен, как бессмертна Земля»'.

Один математик, читавший лекцию для парижских закройщиков о возможной безразмерной выкройке для всех индивидуумов, начал ее такими словами: для удобства представим себе, что человеческое тело имеет форму шара. Зал опустел мгновенно.

И все же шар — идеальная форма космической жизни. Кстати, древний миф, переданный Платоном, говорит о том, что когда-то человек был сферичен, но Зевс рассек его на две половины — мужскую и женскую.

Второе несовершенство человека — его питание. Так трудно и негуманно добывать себе энергию из злаков и живых существ. Не лучше ли, уподобившись растениям, брать энергию прямо от солнца, питаться солнечными лучами?

Итак, сферический, полупрозрачный, зеркальный, пульсирующий светом — таким видит человека будущего Циолковский. Красиво. Похоже на НЛО и еще на древние представления об огненных существах серафимах, об огненных колесах, усыпанных очами, смущавших в раскаленной пустыне библейских пророков.

Однако сияющий шар — это лишь снаружи, а если взглянуть изнутри многоочитой сферы ее небесными очами? Тогда перед нами откроется неизведанный метаметафорический мир.

Шестиглазая многоочитая сфера, взглядом устремленная одновременно вверх-вниз-вправо-влево-внутрь и вовне… Очень похоже на НЛО. Можно обойтись и одним глазом, размещенным на изгибе объемной ленты Мёбиуса.

Может быть, это и есть тот загадочный «третий глаз» в мироздание, о котором так много пишут и говорят.

И все же я предпочитаю обходиться двумя очами, не превращаясь в сферу и в ленту Мёбиуса, потому что преимущество человека — быть всем, оставаясь самим собой. Поэтическое зрение всегда космично. Вот Данте опускается в глубины ада, и вдруг словно перекручиваются круги схождения, образуя все ту же ленту Мёбиуса, и ослепительный свет в лицо. Время как бы свернулось в единое бесконечное мгновение, как в первый миг «сотворения» нашего мира из не различимого взором сгущения света. Это был момент антропного космического выворачивания. Внутреннее и внешнее поменялись местами:

Как геометр, напрягший все старанья, Чтобы измерить круг, схватить умом… Таков был я при новом диве том: Хотел постичь, как сочетанны были Лицо и круг в слиянии споем…

Геометрическое диво, которое видит Данте, сочетание лица и круга, невозможно в обычной евклидовой геометрии. О неевклидовом зрении Данте много раз говорил Павел Флоренский. И неудивительно. Ведь П. Флоренский открыл внутреннюю сферическую перспективу в византийской архитектуре и древнерусской живописи.

При проекции на сферу точка перспективы не в глубине картины, а опрокидывается внутрь глаза. Изображение как бы обнимает вас справа и слева — вы оказываетесь внутри иконы. Такой же сферой нас охватывают округлые стены и купола соборов, и именно так же видит человек небо. Это сфера внутри — гиперсфера, где верны законы геометрии Н. Лобачевского, — мир специальной теории относительности. Если же выйти из храма и взглянуть на те же купола извне, мы увидим сферическую перспективу общей теории относительности.

Человеческий глаз изнутри — гиперсфера, снаружи — сфера, совместив две проекции, мы смогли бы получить внутренне-внешнее изображение мира. Нечто подобное и видит Данте в финале «Божественной комедии». Лик внутри трех огненных кругов одновременно находится снаружи, а сами круги переплетены. Это значит, что постоянно меняется кривизна сияющей сферы — она дышит. Вдох — сфера Римана, выдох — гиперсфера Лобачевского и обратная перспектива Флоренского.

Внутренне-внешняя перспектива появилась в живописи начала века. Вот картина А. Лентулова «Иверская часовня». Художник вывернул пространство часовни наружу, а внешний вид ее поместил внутри наружного изображения. По законам обратной перспективы вас обнимает внутреннее пространство Иверской часовни, вы внутри него, хотя стоите перед картиной, а там, в глубине картины видите ту же часовню извне с входом и куполами. Метаметафора дает нам такое зрение.

Инверсия внутреннего и внешнего, выворачивание в космическое пространство — это главный потаённый ключевой образ в творчестве Даниила Хармса. Главная космическая инверсия происходит у Хармса в произведении «Гамма-сундук». Этот сундук — своего рода ларец Кощея. Через него можно вывернуться в космос. Название «гамма» имеет сразу три значения: гамма-излучение, пронизывающее вселенную; гамма — символ мировой гармонии, дающей человеку путь во вселенную; и, наконец, гамма-сундук — это сундук мага, опять же при анаграммном выворачивании.

Сам образ сундука в основе космологии. В старинной космографии Козьмы Индикоплова земля изображена как гора внутри хрустального сундука небес. Выйти из этого хрустального сундука — значит обрести пространство иной вселенной. С героем Хармса это происходит по законам геометрии многих измерений.

«Человек с тонкой шеей забрался в сундук и начал задыхаться… Ой! Опять что-то произошло! Боже мой! Мне нечем дышать. Я, кажется, умираю… А это еще что такое? Почему пою?

Кажется, у меня болит шея…

Но где же сундук?

Почему я вижу все, что находится у меня в комнате?

Да никак я лежу на полу!

А где же сундук?

Человек с тонкой шеей сказал:

— Значит, жизнь победит смерть неизвестным для меня способом».

Такое выворачивание вполне возможно при соприкосновении нашего пространства трех измерений с пространством четырехмерным. Объясню это по аналогии перехода от двухмерности к трехмерности. Начертим плоский двухмерный сундук и поместим в него, вырезав из бумаги, плоского двухмерного героя. Разумеется, на плоскости ему не выйти из замкнутого контура; но нам с вами ничего не стоит вынести плоскатика из плоского сундука, а затем положить его рядом с тем сундуком на той же плоскости. Двухмерный человек так и не поймет, что случилось. Ведь он не видит третье, объемное измерение, как мы не видим четвертого измерения. Вот что произошло с героем Даниила Хармса. Всякое описание антропной инверсии в поэзии от Низами до Данте, от Аввакума до В. Хлебникова, от В. Хлебникова до Д. Хармса с поэтической точки зрения есть движение к метаметафоре.

Для себя я могу найти некую условную точку отсчета рождения метаметафоры — год 1963.

Вслед за Лобачевским и Хлебниковым хотелось шагнуть в то пространство внутренней сферы, где через точку вне прямой можно провести две или бесконечное количество параллельных. Я вновь и вновь перечитывал чугунную эпитафию на могиле Лобачевского в Казани, тщетно искал там упоминание о его геометрии. Зато пятитомник Хлебиикова в университетской библиотеке брал беспрепятственно для дипломной работы «Лобачевский, Хлебников и Эйнштейн».

Надо было сделать какой-то шаг, от чего-то освободиться, может быть, преодолеть психологический барьер, чтобы найти слова, хотя бы для себя, четко очерчивающие новую реальность.

Однажды я сделал этот мысленный шаг и ощутил себя в том пространстве:

Человек оглянулся и увидел себя в себе. Это было давно, в очень прошлом было давно. Человек был другой, и другой был тоже другой, Так они оглянулись, спрашивая друг друга. Кто-то спрашивал, но ему отвечал другой, И слушал уже другой, И никто не мог понять, Кто прошлый, кто настоящий. Человек оглянулся и увидел себя в себе… Я вышел к себе Через — навстречу — от И ушел под, воздвигая над.

Переход от плоского двухмерного видения к объему был грандиозным взрывом в искусстве. Об этом писал еще кинорежиссер С. Эйзенштейн в книге «Неравнодушная природа». Плоскостное изображение древнеегипетских фресок, где люди подобно плоскатикам повернуты к нам птичьим профилем, вдруг обрели бездонную даль объема в фресках Микеланджело и Леонардо. Понадобилось две тысячи лет, чтобы от плоскости перейти к объему. Сколько же понадобится для перехода к четырехмерию?

Я написал в то время два стиха, где переход от плоскости к объему проигрывается как некая репетиция перед выходом в четвертое измерение.

ПУТНИК О сиреневый путник это ты это я о плоский сиреневый странник это я ему отвечаю он китайская тень на стене горизонта заката он в объем вырастает разрастается мне навстречу весь сиреневый мир заполняет сквозь меня он проходит я в нем заблудился идя к горизонту а он разрастаясь давно позади остался и вот он идет мне навстречу Вдруг я понял что мне не догнать ни себя ни его надо в плоскость уйти безвозвратно раствориться в себе и остаться внутри горизонта О сиреневый странник ты мне бесконечно знаком — как весы пара глупых ключиц между правым и левым для бумажных теней чтобы взвешивать плоский закат.

Снова и снова прокручивалась идея: можно ли, оставаясь существом трехмерным, отразить в себе четвертое измерение? Задача была поставлена еще А. Эйнштейном и Велимиром Хлебниковым. А. Эйнштейн считал, как мы помним, что человек не может преодолеть барьер. В. Хлебников еще до Эйнштейна рванулся к «доломерию Лобачевского».

Так возникла в моем сознании двухмерная плоскость, вмещающая в себя весь бесконечный объем, — это зеркало. Я шел за Хлебниковым, пытаясь проникнуть в космическое нутро звука. И вот первое, может быть, даже чисто экспериментальное решение, где звук вывернулся вместе с отражением до горловины зеркальной чаши у ноты «ре» и дал симметричное отражение. Таким образом, текст читается одинаково и от начала по направлению к центру — горловине зеркальной чаши света до ноты «ре». Интересно, что нотный провал между верхней и нижней «ре» отражает реальный перепад в звуковом спектре, там нет диезов и бемолей.

ЗЕРКАЛО Зеркало лекало звука в высь застынь стань тон нет тебя ты весь высь вынь себя сам собой бейся босой осой ссс — ззз озеро разреза лекало лика о плоскость лица разбейся то пол потолка без зрака а мрак мерк и рек ре до си ля соль фа ми ре и рек мерк а мрак без зрака то пол потолка разбейся о плоскость лица лекало лика озеро разреза ссс — ззз осой сам собой бейся босой вынь себя высь ты весь нет тебя тон стань застынь в высь звука лекало зеркало

Зеркало — ключевой образ, это некая запредельная плоскость. Войти в нее — значит преодолеть очевидность мира трех измерений. И все же в зеркалах есть какая-то избыточная реальность. Само отражение настолько многозначительно, что поэту уже вроде бы и делать нечего. Стоишь перед зеркалом, как перед наглядным пособием по бессмертию… И потом опять же плоскость — объем: знакомые оппозиции. Вот если бы зеркало могло отражать внутреннее, как внешнее — глянул и оказался над мирозданием. Внутренняя, говоря словами Павла Флоренского, «обратная» перспектива наконец-то открылась в поэзии. Вот как выглядит мир при взгляде из внутренне-внешнего зазеркалья

Так, проходя по всем кругам метаметафорического мышления от чистого рацио до прозрачно-интуитивного, я словно входил в лабораторию Метаметафоры, стремясь быть — в меру моих возможностей — ее объективным исследователем, совмещая в себе «актера» и «зрителя». Разумеется, не мне, а читателю судить о том, что воплотилось в поэзию, а что осталось в области чистой филологии. Но для меня это единое целое, позволяющее выверить точность моих космологических интуиций.

Вернусь снова к образу человека внутри мироздания. Вспомним здесь державинское «я червь — я раб — я бог». Если весь космос — яблоко, а человек внутри… А что если червь, вывернувшись наизнанку, вместит изнутри все яблоко? Ведь ползает гусеница по листу, а потом закуклится, вывернется, станет бабочкой. Слова «червь» и «чрево» анаграммно вывернулись друг в друга. Так появился анаграммный образ антропной инверсии человека и космоса.

Червонный червь заката путь проточил в воздушном яблоке, и яблоко упало. Тьма путей, прочерченных червем, все поглотила, как яблоко — Адам. То яблоко, вкусившее Адама, теперь внутри себя содержит древо, а дерево, вкусившее Адама, горчит плодами — их вкусил Адам. Но для червя одно — Адам, и яблоко, и древо. На их скрещенье червь восьмерки пишет. Червь, вывернувшись наизнанку чревом, в себя вмещает яблоко и древо.

Так возник соответствующий по форме метаметафоре анаграммный стих. В анаграммном стихе ключевые слова «червь — чрево» разворачивают свою семантику по всему пространству, становятся блуждающим центром хрустального глобуса. Ключевое слово можно уподобить точке Альфа, восходящей при выворачивании к точке Омега.

Один знакомый математик сказал мне однажды:

— Когда я читаю нынешнюю печатную поэзию, всегда преследует мысль, до чего же примитивны эти стихи по сравнению с теорией относительности, а вот о вашей поэзии я этого сказать не могу.

Под словом «ваша» он подразумевал поэтов Метаметафоры. Само слово «Метаметафора» возникло в моем сознании после термина «метакод». Я видел тонкую лунную нить между двумя понятиями.

Дальше пошли истолкования.

— Метаметафора — это метафора в квадрате?

— Нет, приставка «мета» означает «после».

— Значит, после обычной метафоры, вслед за ней возникает Метаметафора?

— Совсем не то. Есть физика и есть метафизика — область потустороннего, запредельного, метаметафорического.

— Метагалактика — это все галактики, метавселенная — это все вселенные, значит, Метаметафора — это вселенское зрение.

— Метаметафора — это поэтическое отражение вселенского метакода…

Все это верно. Однако термин есть термин, пусть себе живет. Движение в пространстве Н. Лобачевского остановить уже невозможно. Интуитивное осмысление этого и привело меня к созданию неожиданного на первый взгляд текста:

Невеста, лохматая светом, невесомые лестницы скачут, она плавную дрожь удочеряет, она петли дверные вяжет, стругает свое отраженье, голос, сорванный с древа, держит горлом — вкушает либо белую плаху глотает, на червивом батуте пляшет, ширеет ширмой, мерцает медом под бедром топора ночного, она пальчики человечит, рубит скорбную скрипку, тонет в дыре деревянной. Саркофаг, щебечущий вихрем, хор, бедреющий саркофагом, дивным ладаном захлебнется голодающий жернов «восемь», перемалывающий храмы. Что ты, дочь, обнаженная, или ты ничья? Или, звеня сосками, месит сирень турбобур непролазного света? В холеный футляр двоебедрой секиры можно вкладывать только себя.

Я писал это в 1978 году, когда не было теории Метаметафоры, но уже зарождалась Метаметафора.

Сразу же скажу, что мне как филологу трудно было бы отрешиться хотя и от подсознательного, но постоянно присутствующего культурного пласта древнерусской метафоры. Хочу сделать это очевидным для читателя. Речь, конечно, идет не о творческом состязании с древними, а о некоей точке отсчета. Если взглянуть в такой перспективе, яснее становится, что «двоебедрая секира» — месяц умирающий и воскресающий; невеста, лохматая светом, — комета, она же звезда Венера и Богородица — «невеста не невестная». В поэтическом акафисте поется: «Радуйся, лестница от земли к небу», — вот почему «невесомые лестницы скачут». «Дыра деревянная» — в середине вывернутой скрипки Пикассо — черная дыра во вселенной; холеный футляр двоебедрой секиры — все мироздание; скрипка — образ вечной женственности, пляска на червивом батуте — попрание смерти. Вязать дверные петли можно только вывернув наизнанку «микромир» вязальных петель до «макромира» петель дверных. Сама дверь — тоже каноническое обращение к богородице — «небесная дверь».

Метаметафора не гомункулус, выращенный в лабораторной колбе. Вся теория метакода и Метаметафоры возникла из стихов, а не наоборот. В поэзии антропная космическая инверсия сама собой порождает метаметафорический взрыв. Трудно судить, насколько осуществилась моя мечта передать словами миг обретения космоса.

Сколько бы ни было лет вселенной, у человека времени больше. Переполняют меня облака, а на заутрене звонких зорь синий журавлик и золотой дарят мне искренность и постоянство. Сколько бы я ни прожил в этом мире, я проживу дольше, чем этот мир. Вылепил телом я звездную глыбу, где шестеренки лучей тело мое высотой щекочут из золотого огня. Обтекая галактику селезенкой, я улиткою звездною вполз в себя, медленно волоча за собой вихревую галактику, как ракушку. Звездный мой дом опустел без меня…

Нам кажется, что человек неизмеримо мал, если глядеть с высоты вселенной, а что если наоборот, как раз оттуда-то он и велик. Ведь знаем же мы, что одно и то же мгновение времени может растягиваться в бесконечность, если мчаться с релятивистской скоростью. Вся вселенная может сжаться в игольное ушко, а человек окажется при инверсии больше мироздания.

Метаметафора, конечно, условный термин — важны новые духовные реальности, обозначенные этим словом, открываемые современной физикой, космологией и… поэзией. Может быть, прежде всего поэзией.

В. Хлебников видел даже в числах «быстрого хохота зубы». В Метаметафоре не хохот, а некая обэриутская космическая самоирония. Однажды Альберт Эйнштейн сказал: «По-моему, математика — это простейший способ водить себя самого за нос». Любой поэт и читатель, лишенный чувства юмора, окажется таким незадачливым математиком.

Спектр Метаметафоры ныне доходит до не различимых взором инфракрасных и ультрафиолетовых областей, от космических инверсий пространства к инверсиям звука и самой семантики слова.

У поэзии есть свои внутренние законы поступательного движения. Где-то в 30-х годах замолкли обэриуты, позднее забыли Хлебникова. Ныне движение началось с той самой точки, на которой остановились тогда. Ныне зеркальный паровоз метаметафоры двинулся дальше.

ЗЕРКАЛЬНЫЙ ПАРОВОЗ шел с четырех сторон из четырех прозрачных перспектив он преломлялся в пятой перспективе шел с неба к небу от земли к земле шел из себя к себе из света в свет По рельсам света вдоль по лунным шпалам я вдаль шел раздвигая даль прохладного лекала входя в туннель зрачка Ивана Ильича увидевшего свет в конце начала он вез весь свет и вместе с ним себя вёз паровоз весь воздух весь вокзал все небо до последнего луча он вез всю высь из звезд он огибал край света краями света и мерцал как Гектор перед битвой доспехами зеркальными сквозь небо…