Если, спускаясь в глубину колодца, можно оттуда днем увидеть звездное небо, то — проникая в глубины блоковской символики, мы увидим звездную книгу.

Там, где реставратор иконы, смывая поздние слои красок, увидит доску, на которой только рисунок древесных волокон, мы сквозь древнейший слой поэтической символики увидим небо и звездные символы, отпечатавшиеся в душе поэта. Там, где на иконе откроется доска, в поэзии Блока откроются звездные письмена бездонного ночного неба, где огненными буквами звезд задолго до начала письменности были запечатлены древнейшие мистерии.

«Незнакомка» — мистерия небесной блудницы.

В нем два действующих лица: звезда — невеста, блудница, смерть и месяц — небесный жених. Звезда носит множество имен, нам же она известна чаще всего под именем Венеры. Это имя она носила во времена последних дохристианских мистерий, под этим именем вошла в европейскую литературу.

Двигаясь невысоко над линией горизонта, Венера соединяется со всеми планетами и Солнцем, что на языке звездных магов означало астральный брак. За это Венера получила на Востоке почетный и сомнительный титул звездной «блудницы» — богини любви. Месяц не соединяется с планетами, он непорочен, его встреча с Венерой на утреннем небосклоне возможна в момент его «умирания» (то есть в фазе последней четверти) — вспомним знакомый сюжет «Венера и Адонис».

Таким образом, утреннее появление Венеры на небосклоне было моментом смерти месяца на небосводе. Вечерний восход Венеры на западе, наоборот, был связан с новолунием, то есть появлением (воскресением) месяца. Между блудницей Венерой и ее непорочным женихом пролегал Млечный Путь — река мертвых; их разъединяла смерть.

Эти сложные отношения слышны в протобиблейском эпосе шумеров, хеттов, вавилонян, и в новозаветных текстах есть отголоски этого сюжета.

Еще у шумерских пастухов бытовали сказания о браке утренней звезды Инанны и пастуха-месяца Думузи. Месяц-пастух существует и в русском эпосе: «Поле не меряно, овцы не считаны, пастух рогат». Пастух — пастырь — спаситель позднее, в дохристианскую эпоху, на Востоке превратился в Таммуза, умирающего и воскресающего бога. Сохранился плач Думузи, которого волокут на казнь, чтобы подвесить на крюке вместо Инанны, пока богиня будет вымаливать у богов спасение. На звездном языке это означало, что когда восходит Инанна — Иштар — Венера, заходит месяц, а когда восходит месяц, заходит Инанна — Иштар — Венера.

Эта мистерия разыгрывалась во дворах древних храмов. Они, конечно, бытовали в древней пастушеской Галилее. Тайные отголоски отношений звезды и месяца слышатся в сюжетах о Христе и Магдалине, но, конечно, на другом, высоком духовном уровне.

Пристальный интерес символистов к древнеегипетским текстам, к античной мифологии, к открытым в начале прошлого века шумеро-вавилонским текстам (первый перевод вышел на немецком языке в 1900 году), поиски общих корней мировой культуры в славянской мифологии были чрезвычайно близки Блоку: «Многие наши заговоры не национального происхождения… Общая родина их — Вавилон и Ассирия».

…Звездное небо, казавшееся таким далеким жителю Петербурга, затянутое туманом, угольным смогом, фабричным дымом, и в нем — таинственная звезда, вечная туманная Незнакомка Блока. «Дыша духами и туманами», неся за собой «шлейф, забрызганный звездами», появляется она то в звездном водовороте, то в снежной маске, то в полумгле у трактирной стойки. НО это не Венера, а комета Галлея, зависшая над Петербургом.

Поэт в «Незнакомке» среди кабацкого шума напряженно всматривается в лица посетителей, ища среди них «ее» — единственную. И среди этого огня взоров, среди вихря взоров возникает внезапно, как бы расцветает под голубым снегом, одно лицо: прекрасный лик Незнакомки под темной вуалью. Вглядываясь в камею, Поэт прозревает знакомый облик Астарты — звезды-блудницы. Это комета Галлея.

Ее голубое звездное покрывало-шлейф похитил осаждавший Карфаген варвар, и флоберовская Саламбо выкупает его ценой своей девственности. Звездное покрывало и звездный шлейф Незнакомки Блока скрывают все тот же облик вечной женственности. С ней связаны темные мистериальные культы.

Поэт пристально всматривается в ее лицо. Он ждет ее нисхождения на землю. Такого нисхождения через определенные астрологические циклы времен ждали на Древнем Востоке волхвы, маги, звездочеты.

У Блока Поэт знает, что рано или поздно, как в древних Мистериях, голубая звезда должна спуститься вниз. «Вечное возвращение. Снова Она объемлет шар земной. И снова мы подвластны Ее очарованию. Вот Она кружит свой процветающий жезл…»

«Процветающий жезл» — это хвост кометы Галлея. Она Прорезала небо Петербурга во времена работы над пьесой.

«Медленно, медленно начинают кружиться стены кабачка. Потолок наклоняется, один конец его протягивается вверх бесконечно… Все вертится, кажется, перевернется сейчас… Одну минуту кажется, что все стоит вверх ногами…

Стены расступаются. Окончательно наклонившийся потолок открывает небо — зимнее, синее, холодное».

Здесь мы видим уже знакомое по фольклору мистериальное «выворачивание». Суть его всегда заключалась в том, что узкое, ограниченное пространство вмещало внезапно всю вселенную. Так безгранично раздвигаются стены комнаты во время бала Воланда в романе М. Булгакова «Мастер и Маргарита». В Апокалипсисе автор глотает в свернутом виде звездную книгу и внезапно оказывается внутри другого мира: «И увидел новую землю и новое небо».

Новое небо, вошедшее внутрь кабачка, объемлет город, реку, мост и Звездочета, стоящего на мосту, ищущего в небе звезду. Ему дано увидеть ослепительное нисхождение этой звезды на землю:

Звезда спускается с небес, повинуясь заклинанию Поэта: «Синий снег. Кружится. Мягко падает. Синие очи. Густая вуаль. Медленно проходит Она. Небо открылось. Явись! Явись!»

Небесный свод сходит на землю. На фоне плаща «светится луч, как будто он оперся на меч», — это Орион. Поэт, который «слишком долго в небо смотрел: оттого — голубые глаза и плащ», встречает голубую звезду, которая много столетий мерцала на его плаще. Их два звездных облика сходны, их диалог туманен, но понятен обоим:

Однако дальнейшее развитие событий должно выйти за пределы учтивого разговора. Звездная Незнакомка спускается на землю именно в человеческом облике. Вспомним еще раз, что в вавилонском эпосе о Гильгамеше звездная блудница Шамхат (видимо, сохранившаяся в сказках под именем Шамаханской царицы) должна соблазнить и тем самым превратить в человека дикого пастуха Энкиду. Семь дней возлежит она с ним на земле, чтобы на седьмой день, утратив звериную силу, Энкиду стал человеком.

Много тысячелетий спустя, встретив на земле цивилизованного поэта, Незнакомка-звезда не знает, о чем вести речь:

Незнакомка пытается разбудить в нем земные чувства, ведь она спустилась на землю не для того, чтобы попасть на небо.

(В голосе ее просыпается земная страсть.)

Так вавилонская блудница Шамхат превращала Энкиду в человека, дав ему отведать хлеба и вина. Но поэт шепчет другие слова: «Звездный напиток — слаще вина».

Вот тут-то и появляется в сюжете древней мистерии вполне живой и вполне «животный» Господин. На все вопросы Незнакомки он отвечает весьма положительно.

Незнакомка:

«Как имя твое?» — спрашивает Господин, и Незнакомка отвечает:

В ужасе Звездочет: «Нет больше прекрасной звезды! Синяя бездна пуста!.. Пала Мария — звезда…»

Кто эта падшая звезда Мария? Дело в том, что, пройдя сквозь множество превращений имен, звездная блудница в раннехристианской поэтике обрела имя «Мария», сохранив свою двойственную суть: непорочной девы Марии и блудницы Марии Магдалины. Превращение это весьма существенно и требует небольшого исторического отступления.

Само название утренней звезды у шумеров — «светлое лоно» — достаточно красноречиво. При храме Астарты и обитали священные блудницы, которые, подражая звездной владычице, должны были соединяться со всеми. Профессия храмовой блудницы в древних восточных культах была узаконенной и считалась почетной. Более того, раз в году даже в Древнем Риме почтеннейшие матроны должны были внести свою лепту в доходы храма, заработав ее своим телом. Правда, Овидия, живущего в I веке, этот обычай уже шокирует, и он посвящает целую поэму его обличению.

То, что было почетно в древних восточных государствах, стало позорным во времена Цезаря и Христа. Вот почему Марию из Магдалы хотят побить камнями, ведь в Иудее борьба с астральным культом была столь же продолжительной, сколь и бесполезной.

Об особом, храмовом профессионализме Марии Магдалины говорит и то, что ей известно было содержание древней мистерии и ее обряды. В шумерском эпосе «Звезда солнечного восхода» она сходит в подземное царство, где умер муж ее сестры — владычицы «Страны без возврата», чтобы «погребальные травы ему воскурить, погребальное пиво ему возлить». Вот почему, вылив на Христа благовонное миро из алавастрового сосуда и отерев его ноги своими волосами, Мария, по словам самого Христа, приготовила его к погребению, то есть тем самым к будущему воскресению. Имя этой священной блудницы и взяла себе «дева-звезда» — Незнакомка Блока.

Тема блудницы появляется еще в эпиграфе к драме «Незнакомка», в строчках из романа Ф. М. Достоевского «Идиот». Князь Мышкин, по замыслу Достоевского, Христос и спаситель XIX века, всматривается в лицо Настасьи Филипповны: «Я ваши глаза точно где-то видел… да этого быть не может! Это я так… Я здесь никогда и не был. Может быть, во сне…»

«Святая блудница» Настасья Филипповна и «Христос» — Мышкин узнали друг друга сквозь дымчатую завесу двух тысячелетий, как узнал Незнакомку Поэт.

Неясно, как бы на втором плане, возникает также тема «священного танца» блудницы: сходя в царство мертвых, звезда должна снять семь одежд — семь признаков земной страсти, земной власти. В «Незнакомке» это тема танцовщицы Серпантини. Гости в салоне с возмущением говорят о балерине, «завернутой в одну тряпку»: «Танцевать без костюма — это… это я не знаю что!»

В гостиной, где Поэт читает стихи о вечной женственности («И от иконы в нежных ризах медлительно сошла Она…»), появляется Незнакомка, прерывая чтение «небесного стиха», приведя в смущение гостей и хозяев, как Мария Магдалина приводила в смущение апостолов.

В шумерском эпосе, который в настоящее время считается первоисточником этого сюжета, богиня Инанна спускается с неба в ад, где ее подвешивают на крюк. Ее муж, пастух Думузи (месяц), восседает в это время на троне, играя на свирели. Чтобы выйти из ада, Инанна отдает демонам своего возлюбленного — пастуха Думузи. Восходит звезда — и демоны волокут месяц в темное подземелье. Так блоковская Незнакомка возвращается на небо, оставляя внизу своего Поэта.

«За окном горит яркая звезда». Поэт остается на земле в одиночестве. Хвостатая комета, звезда-блудница исчезла.

О «Балаганчике» Блока приходится говорить после «Незнакомки», потому что в «Незнакомке» более развернуто, более канонично высвечивается сюжет древней астральной мистерии. Звезда-блудница сходит на землю к своему жениху, но как на небе невозможно соединение Венеры с месяцем, так на земле невозможен брак двух любящих. Венера, как мы уже говорили, соединяется на небе со всеми планетами, и только тайный, «ночной» жених — месяц — остается недоступным. Это тот жених, который «грядет во полуночи», которого сопровождают звездные «мироносицы» к месту исчезновения перед новолунием.

В «Балаганчике» звезда-невеста появляется с косой на плече «на фоне занимающейся зари», причем «лезвие косы серебрится, как опрокинутый месяц, умирающий утром». (Помните: «Месяц под косой блестит, а во лбу звезда горит».)

Лунный жених Пьеро говорит о своем небесном происхождении: «Нарумяню лицо мое, лунное, бледное…» Над его подругой-звездой сияет ее небесный облик: «А вверху — Над подругой картонной — высоко зеленела звезда».

Венера — Коломбина — невеста — смерть. На свадьбах часто поются песни о невесте-смерти. Именно поэтому существует древний магический обряд переодевания на свадьбах: женщин в мужскую, а мужчин в женскую одежду. Таким образом пытались обмануть «невесту-смерть». Она пришла с косой за женихом-месяцем, а он стал женщиной-луной. На свадьбах у разных народов под разными именами фигурирует «бледный Пьеро» — умирающий месяц в высоком остром колпаке. Его бьют, пытаются утопить в реке Млечного Пути, вываливают в грязи, но он всегда оживает и смеется над своими гонителями, перехитрив смерть. На Руси это был Петрушка.

Момент воскресения «нового» месяца на свадьбах носит игривый характер. Мнимого мертвеца оплакивают, а он вскакивает и бросается в пляс.

В мистерии участвует и двойник умирающего месяца: месяц воскресающий — Арлекин. В мистическом маскараде порой нельзя различить, где Пьеро, где его соперник Арлекин: все паяцы. Паяц падает от удара деревянным мечом, истекая клюквенным соком (Здесь отголоски мистериальных воскресений месяца. Избиваемый Христос и избиваемый паяц, конечно, не тождественны, как нетождественна евхаристия — превращение крови в вино — с балаганным превращением крови в клюквенный сок). Смерть и невеста — одно лицо под разными масками. Арлекин прыгает в окно, но даль, «видимая в окне, оказывается нарисованной на бумаге».

И все-таки момент воскресения смерти в «Балаганчике» поистине удивителен. Блок как бы выворачивает наизнанку фольклорно-мистериальный сюжет. Здесь жених Пьеро воскрешает звезду-невесту-смерть. В отличие от Думузи, Озириса, Христа блоковский Пьеро не может ни умереть, ни воскреснуть, он даже не может принести себя в жертву. Грустный Пьеро превращается в обыкновенного карнавального паяца, истекающего клюквенным соком, а спустя мгновение убегает. Такова же мнимая смерть Арлекина. Обычно в момент мнимой смерти мистериальное пространство, сужавшееся в час гибели, расширяется (как, например, в «Смерти Ивана Ильича», о чем разговор в дальнейшем). Здесь же окно разрывается. Даль оказывается декорацией.

Как полагается в мистерии, момент смерти месяца есть время воскресения утренней звезды. У Блока «на фоне занимающейся зари стоит, чуть колеблемая дорассветным ветром. Смерть, в длинных белых пеленах с матовым женственным лицом и косой на плече. Лезвие серебрится, как опрокинутый месяц, умирающий утром».

Это лезвие и есть «опрокинутый» Арлекин, превратившийся в умирающего Пьеро.

На земле «Пьеро медленно идет через всю сцену, простирая руки к Смерти». И вот происходит воскресение, превращение Смерти в невесту Коломбину: «По мере Приближения черты Ее начинают оживать. Румянец заиграл на матовости щек. Серебряная коса теряется в стелющемся утреннем тумане. На фоне зари, в нише окна, стоит с тихой улыбкой на спокойном лице красивая девушка — Коломбина».

Торжествующий автор стремится соединить влюбленных, но в момент сближения их рук все рушится, исчезают декорации, Автор убегает, остается только распростертый бледный Пьеро. Как Орфей, утративший снова обретенную Эвридику, он играет на дудочке песню «о своем бледном лице, о тяжелой жизни и о невесте своей Коломбине».

Звездный небесный сад — древнейший символ рая, где некогда в блаженстве и радости пребывал Адам со своей возлюбленной. Звездный сад. Эдем, стал соловьиным садом в поэзии Блока. Сад, где свисают цветы «лишних роз», где «однозвучно» поют ручьи, конечно, отличается от сурового библейского рая, где есть запреты и преграды.

Блоковский соловьиный сад больше похож на восточный мусульманский рай, где дозволено все. Антипод Вавилонской башни, он, подобно висячим садам Семирамиды, находится на звездной вышине, куда ведут крутые подъемы, откуда крутые спуски. Это тот вертоград, где уже не будет запретов, где властвует не сурово-отцовское, а женственно-материнское, нежное. «Радуйся, Вертоград неувядающий, — такими словами воспевалась в акафисте Богородица, — радуйся, лестница от земли к небу».

К соловьиному саду Блока ведет иной путь: долгих раздумий, сомнений, душевной борьбы. Неприступные двери — только видимость преграды:

Она, таинственная возлюбленная, не мусульманская гурия, не петербургская блудница, не аскетическая монахиня, чей смутный облик угадывался в снежной маске Петербурга, в чаду у трактирной стойки, в ресторанном голубом омуте: «Дыша духами и туманами, Она садится у окна…» Кто это — звезда или женщина? «И звенели, спадая, запястья громче, чем в моей нищей мечте». Звенящие запястья пляшущей танцовщицы — Иродиады, Семирамиды, Саломеи, а может быть, светлой звездной богини Иштар, Инанны? Там, в шумерском эпосе, Инанна раздевается в аду, снимает налобную ленту — «прелесть чела», лазурное ожерелье, золотые запястья, сетку — «ко мне, мужчина, ко мне» — с груди, повязку «одеянье владычиц» — с бедер; не одежды, а знаки власти над мужским миром.

В блоковском раю лишь спадающие запястья, нет туманного покрывала, нет снежной маски, нет «темной вуали» и склоненных страусовых перьев. Здесь все иное.

Благоухающая, как мироносица, Она в благоуханном саду, и между ними нет расстояния.

Но здесь невольно вспоминается другой образ из древних мистерий, дошедший до нас в двух версиях: Апулея и Евангелия.

В «Золотом осле» чувственная матрона, принимающая осла, осыпает его розовыми лепестками, умащивает благовониями. Сладострастный юноша, превращен в осла на любовном ложе. Божественная Изида, богиня женственности и плодородия, сжалилась над ним и вернула юноше человеческий облик. Неоплатоник, утонченный мистик Апулей превратил в роман сюжет мистерии, где животная, «ослиная» природа человека преображается в духовную под воздействием вечной женственности.

В Евангелии Христос въезжает в Иерусалим на осле. Этот осел — символ преображенной чувственной природы человека.

В поэме Блока «Соловьиный сад» осел остается внизу, у подножия звездного сада. Осел — вечный труженик на земле, ему нет входа в неприступную райскую обитель. Человек, оставивший свою земную природу вечного труженика, воспарил ввысь, над своей нищей мечтой и обрел то самое райское блаженство, которое было утрачено первыми людьми сразу после вкушения запретного плода с древа познания.

За нарушение запрета Адам был обречен на труд в поте лица на земле, которая произрастит ему «тернии» и «волчцы». Земля — каменистая, слоистая — осталась внизу, Проклятие вечного труда в поте лица оказалось снятым. Адам вернулся в свой Эдем, оставив внизу в образе осла свою греховную земную оболочку и проклятие труженика.

Сюжет «Соловьиного сада» полярно противоположен библейскому сюжету изгнания из рая. Как бы завершив круг, человек возвращается в райский сад, и никто не препятствует его пребыванию там… Никто. Но внизу, на земле, на берегу житейского моря, раздается крик земной твари, и происходит очередное превращение: осел теперь не воплощение грубой физической силы, а символ прирученной человеком природы. Как часть его души, вопиет он к вершинам звездного соловьиного сада:

Нет, это только почудилось. Ведь сюда «не доносятся жизни проклятья». Это был крик из глубины самой человеческой природы, из глубины души. Доступ в рай был свободен, но, чтобы покинуть рай, пришлось преодолевать тернии.

Человек сам изгоняет себя из рая. За терновой оградой страданий и скорби человек слышит шум житейского моря, рокот прибоя, крик стихии. Мистики называли Христа «новым Адамом». Новый Адам Блока возвращается в мир, чтобы спасать его, как Христос, но там, в этом мире, человек сам находит свое спасение:

Мистериальное время действия «Соловьиного сада» — неизвестное число «неизвестно которого дня». Кажется, что прошла только одна ночь, но уже нет хижины на берегу, и лом заржавел и затянулся мокрым песком. Значит, по земным измерениям прошло много времени. Как и в Библии, здесь время действия — вечность.

Но даже и в вечности есть свое движение сюжета. Изгнанный из рая человек теперь вернулся в мир добровольно. Он сам выбрал свой земной путь, тропинку, протоптанную прежним, «ветхим Адамом». Его таинственная вечная возлюбленная осталась в безмятежном раю соловьиного сада, окутанного туманной дымкой рассвета.

Христос после воскресения спускается в ад, чтобы освободить умерших, снять оковы, простить все грехи, «разорвать клятвы»…

Блоковский ад — хаос вьюги, хаос снежной пурги, хаос стихии, разбушевавшейся и неукротимой. Здесь льется настоящая кровь, а не клюквенный сок. Древняя мистерия предстает в своей первозданной, стихийной жестокости.

Уже в романе Достоевского «Идиот» традиционный сюжет «Христос и блудница» был вывернут наизнанку. В Евангелии Христа погребает блудница Мария Магдалина, у Достоевского Христос — Мышкин — рядом с зарезанной Настасьей Филипповной играет в дурачка с «разбойником» Рогожиным. Такова «пьета» Достоевского. Она ближе, как это ни покажется странным, к древним библейским сюжетам, где «подвешивают на крюк» блудницу.

В Незнакомке просвечивает лик Настасьи Филипповны, но там она — небесная возлюбленная, преданная поруганью на земле. В поэме «Двенадцать» для блудницы Катьки нет «неба», как нет его для Настасьи Филипповны. Катька убита шальным выстрелом, убита почти случайно, стихийно, но лицо этой стихии — лицо Христа в белом венчике ледяной пурги, снежных роз. Раньше из снежной маски, из вьюги возникало лицо Незнакомки, теперь — лик Христа. Упрекавшие Блока в банальности «белых венчиков» не поняли образа: ведь розы скручены из снежных вихрей и водоворотов пурги.

Розы соловьиного сада превратились в леденящие вихри России. Из пурги вырываются клочья плакатов, обрывки фраз и частушек, визжат пули, раздаются хриплые крики. Блудница Катька мало похожа на Магдалину, Настасью Филипповну, на прекрасную Незнакомку. Силой стихийного разгула она куда ближе древним богиням плодородия, которые с одинаковой страстью отдавались богам и пастухам, героям и простым воинам.

Поэт действительно полюбил стихию, она стала ему милее сладкого соловьиного рая и бумажных декораций петербургского «балаганчика». Теперь древняя мистерия Христа и блудницы, звезды и месяца растворена у Блока в стихии снежной пурги. По закону мистерии кто-то должен умереть ради воскресения. В Христа тоже летят пули, но он уже невредим: нельзя умереть и воскреснуть дважды. Катька не похожа на женщину из «Соловьиного сада», хотя С. Есенин почувствовал связь между этими образами, и женщина, олицетворяющая Россию, будет названа «Анна Снегина».

Снег и пурга — вот откуда возникла живая, воплощенная Катька, не «картонная невеста», выпавшая из извозчичьих саней. Над Коломбиной, упавшей в снег, плача и смеясь, танцуют Арлекин и Пьеро. Но Петрука, убивший Катьку, недолго грустит:

Над телом убитой блудницы склонился вьюжный Христос, как над пустым гробом воскресшего Христа когда-то склонилась Мария Магдалина. Уйдя от пустого гроба, она встретила человека в белом, приняв его за садовника, но это был Христос, страдавший в Гефсиманском саду и воскресший в саду Иосифа Аримафейского. Женщина из соловьиного сада погибнет в ледяной пурге снежного вихревого сада, в метели из роз, увенчавших кровавым ледяным тернием чело блоковского Христа.

Для древних народов небо было звездной книгой, где огненными буквами были запечатлены сюжеты всей мировой истории. Эту книгу читал и по-своему расшифровывал еще автор Апокалипсиса, когда небо перед его глазами свернулось, «как свиток». Эта книга за семью огненными печатями читалась шумерами, египтянами, греками и персидскими магами. Тускло светились ее страницы над Петербургом начала XX века, но в ясные морозные дни Александр Блок, оторвавшись от древних манускриптов, увидел в поэтическом прозрении все те же огненные письмена, такие же загадочные, как клинопись древних шумеров и звездные знаки скифов:

Страницы этой звездной книги каждая эпоха и каждый поэт читают по-своему. По-новому прочел ее и Александр Блок.