«Жалует царь, да не жалует псарь», — говорили в народе. Верификация модели крестьянского понимания власти, которая лежит в основе этой поговорки, в историографии стала предметом многочисленных научных дискуссий. Вопрос о характере крестьянской репрезентации центральной власти сегодня относится к числу давно дебатируемых и до сих пор однозначно не решенных проблем отечественного крестьяноведения. Дискуссии о так называемом «наивном монархизме», с собой остротой развернувшиеся в середине 1990-х годов, имели свою питательную почву в советской исторической науке. Дело в том, что неоднозначно о природе крестьянского восприятия власти писал еще сам первый руководитель советского государства. Конечно, строго говоря, В. И. Ленина в этом вопросе интересовали скорее практические, а не научные цели. С одной стороны, дабы показать готовность страны к политическим преобразованиям, он подчеркивал революционные настроения крестьянства, с другой, будучи вынужден объяснять неприятие крестьянами аграрной политики эпохи «военного коммунизма», отмечал инертность, традиционализм, собственническую природу крестьянина. Все это дало последующим исследователям вопроса действенное оружие в «войне цитат». Вместе с тем вслед за работами В. И. Ленина в отечественной науке сложился специфический подход к изучению общественного сознания, в рамках которого последнее, словно температура человеческого тела, оценивалось по виртуальной шкале его сознательности/несознательности. Такой подход был теоретически обоснован в работах по исторической психологии и затем востребован в собственно исторических исследованиях. Эта теоретическая рамка во многом предопределила и характер последующих дискуссий.

Особо жаркие споры по вопросу о «наивном монархизме» развернулись в середине 1990-х годов, когда у российских историков появилась возможность осуществлять не обусловленные идеологическими догмами исследования и использовать достижения западных историков крестьянского движения. Тем не менее общая канва полемики по вопросу оставалась прежней. Важными вехами в этих дискуссиях стали два события. Первым из них была международная научная конференция «Менталитет и аграрное развитие России (XIX–XX вв.) (Москва, 14–16 июня 1994 г.). Проблема «наивного монархизма» была поставлена уже в начале работы конференции одним из главных ее организаторов В. П. Даниловым. Несмотря на то что в их совместном с Л. В. Даниловой обобщающем докладе подчеркивался традиционализм крестьянских воззрений, связанный с влиянием общинной организации, политическая составляющая крестьянского менталитета, по мнению известных историков, претерпела наиболее радикальные изменения. После революции 1905 года «крестьянский менталитет становится республиканским с решительным отрицанием любой возможности единовластия», — писали авторы доклада. Именно в этом свойстве крестьянской ментальности, по их мнению, кроется причина признания крестьянами советов как формы «непосредственной демократии». Один из участников конференции задал вопрос о том, как же в таком случае оценивать культ Ленина, Сталина в Советской России и не стоит ли различать антиромановские и антицарские настроения? Отвечая, В. П. Данилов высказал мысль о том, что в отношении крестьян к Ленину или Сталину не хватало искренности, присущей «наивному монархизму». Обсуждался на конференции и вопрос о достоверности крестьянских петиций и наказов, как источника для изучения политических представлений крестьян. Противоположные суждения по данному вопросу были высказаны в докладах Л. Т. Сенчаковой и Э. М. Вернера. По мнению Л. Т. Сенчаковой, крестьянские обращения во власть свидетельствовали о политической активности жителей российского села в их стремлении «к пересмотру всех устоев общественно-экономической и политической жизни страны». Американский историк Э. М. Вернер, напротив, утверждал, что петиционная активность крестьян связана отнюдь не с политикой, а концентрацией в отдельных общинах крестьянской молодежи, ожидающей очередного земельного передела. Проблема «наивного монархизма» была темой одного из итоговых обсуждений. В ходе обмена мнениями Д. Филд предлагал не принимать на веру заверения крестьян и более критично относиться к источникам, а Т. М. Димони настаивала на расширении Источниковой базы за счет политических сводок и фольклорных материалов.

Дебаты о «наивном монархизме» получили продолжение на теоретическом семинаре «Современные концепции аграрного развития» в ходе обсуждения книг Д. Филда «Повстанцы во имя царя» и Т. Шанина «Россия 1905–1907: революция как момент истины». Тон обсуждению задавал В. П. Данилов. Уже во вступительном слове он высказал мысль о том, что «наивный монархизм» в России исчерпал себя в начале XX века. Крестьянское движение в 1905–1907 годах и затем в эпоху революций 1917 года и Гражданской войны, по мнению ученого, происходило без монархических иллюзий. Сходную точку зрения высказала Л. Т. Сенчакова, по ее мнению, в 1905–1907 годах крестьянские выступления наглядно продемонстрировали подрыв всех самодержавных устоев российской государственности. Впрочем, остальные участники дискуссии не были столь единодушны в своих оценках. В частности, возражая Л. Т. Сенчаковой, П. Н. Зырянов обратил внимание на тот факт, что непременным условием крестьянских выступлений была нестабильность политического режима как такового. В качестве аргумента он сравнил 1891 и 1933 год, когда, несмотря на бедственное положение крестьян, масштабных протестов так и не случилось. По мнению Л. В. Милова, царистские иллюзии также не исчезли бесследно, просто «психологическая константа», определявшая отношение крестьян к власти после революции, «начинает находить другие проявления». Об этом, по мнению ученого, свидетельствовал поток писем, направляемых крестьянами в различные органы советской власти. На содержание крестьянских «писем во власть» 1920-1930-х годов, как подтверждение сохранения у жителей села царистских иллюзий, указывал в своем выступлении Ю. А. Мошков. Даже Л. В. Данилова высказала мысль о том, что культ вождя в Советской России есть прямое следствие традиционных для крестьянского менталитета представлений о власти. В этой дискуссии В. П. Данилова, пожалуй, полностью поддержали лишь его ученики С. А. Есиков и В. В. Кондрашин, что, тем не менее, не помешало известному ученому-аграрнику, подводя итог дискуссии, еще раз с непреклонной уверенностью заявить, что результат обсуждения показывает «крах идеологии наивного монархизма в годы первой русской революции».

Несмотря на то что В. П. Данилов считал проблему «наивного монархизма» окончательно решенной, последующие исследователи, при обращении к конкретным материалам, были склонны несколько иначе оценивать характер отношения крестьян и власти, чем это делал известный историк-аграрник.

Наверное, самым известным на сегодняшний день исследованием, посвященным анализу различных обращений во власть 1920-х годов, является книга московских историков А. Я. Лившина и И. Б. Орлова. Они считают, что настроения «наивного монархизма» в российском обществе в ходе революций вовсе не исчезли, а нашли свое воплощение в культе вождей. Последний, являясь порождением двух стихий — пропагандистской активности власти и стереотипов массового сознания — выполнял важные, чуть ли не системообразующие, функции в жизни российского общества. С одной стороны, апеллируя к традиционным представлениям широких масс, культ вождей легитимизировал новую власть. С другой — отвечал потребности индивида в покровительстве, служил одним из способов стабилизации общественного бытия и обузданию хаоса эпохи революции. Выявляют эти авторы и ряд характеристик власти, присущих представлениям крестьян. Во-первых, по мнению Лившина и Орлова, для жителей деревни был характерен соборный тип отношения к власти. Крестьяне не мыслили своего участия во власти, считали ее внешней по отношению к себе силой. Их попытки воздействовать на власть сводились или к делегированию ходоков, или к подаче жалоб. Другая важная черта — двойственность отношения крестьян к власти, в котором причудливо сочеталось исконное недоверие к ней и надежда, что она (в особенности центральная власть) сможет разрешить все насущные проблемы села. Наконец, еще одной важной доминантой, по мнению указанных авторов, было своеобразное разделение крестьянами власти на два принципиально различно репрезентируемых уровня: центральную и местную. Местная власть, с представителями которой непосредственно сталкивались крестьяне, воспринималась последними крайне негативно. Именно против злоупотреблений местных чиновников, считали Лившин и Орлов, было направлено острие крестьянского протеста.

Еще одним обращением к указанной проблеме мы обязаны С. Н. Тутолмину. На основе многочисленных крестьянских обращений в органы власти он подробно исследовал политические представления крестьян в годы Первой мировой войны. Безусловным достоинством работ С. Н. Тутолмина является детально разработанная методика. В частности, он выделил традиционную и республиканскую парадигмы политической культуры крестьянства. Для первой из них, по мнению историка, характерны идеализация высшего начальства и недоверие к местному бюрократическому аппарату. Республиканская парадигма предполагает более осмысленное отношение к власти. Высшая власть в рамках этой парадигмы десакрализируется и, по мнению обывателей, также несет ответственность за проблемы, возникающие в их жизни. Тщательный анализ крестьянских «писем во власть» позволил С. Н. Тутолмину прийти к выводу о том, что политическая культура российских крестьян в исследованный им период была ближе к традиционной модели. Он утверждает, что для крестьянских представлений были характерны «склонность» к идеализации высшего начальства, персонификация институтов власти, монархизм, этатизм, общинность и управляемость. Зачатки представлений нового типа, по мнению ученого, начинают появляться в российской деревне, но это были скорее единичные явления, нежели данность и характерная черта эпохи.

Итак, вопрос о характере крестьянских представлений о власти сегодня вряд ли можно отнести к числу однозначно решенных проблем. Новое обращение к этой теме, на наш взгляд, продиктовано рядом факторов, которые на сегодняшний момент не учтены исследованиями в должной мере. Условно можно выделить три таких аспекта: источниковедческий, историографический, инструментальный.

До сих пор главным источником данных о политических представлениях крестьян остаются их обращения во властные структуры. Разумеется, последнее во многом обусловлено как массовостью данного рода документации, позволяющей создать исследователям репрезентативную и в то же время однородную источниковую базу, так и характером самих писем. Следует, однако, иметь в виду, что авторы писем были изначально нацелены на коммуникацию с властью. Трудно предположить, что крестьянин — автор письма, уповая на помощь своего адресата (например, И. В. Сталина), начал бы обращение с критики политического режима в стране. Такой поступок самими крестьянами был бы расценен как опасный и глупый! Таким образом, уже в самом характере обращений заложен набор ответов, которые представляются историками как специфические черты крестьянского понимания власти. В этом отношении нельзя не согласиться с мнением Т. М. Димони о необходимости расширения Источниковой базы вопроса, сравнения данных различных типов источников.

Отметим также, что в 1990-е годы вышел ряд работ, по-иному, нежели прежде, оценивающих природу российской революции. Наиболее яркой является широко известная монография В. П. Булдакова, который аргументированно показал, что проявления активности различных социальных групп российского общества не были обусловлены ростом «революционной сознательности», а наоборот, являлись стихийным проявлением первобытных, сохранившихся под спудом культуры свойств и инстинктов человеческой психики. Применительно к крестьянству исследователями широко обсуждался вопрос о так называемой общинной революции, в ходе которой произошла консервация уже порядком расшатанных либеральными реформами устоев жизни российского крестьянства. Рассмотрение массовых революционных процессов в таком контексте лишало всякого смысла тезис, являвшийся первоосновой дискуссии о «наивном монархизме».

Несмотря на появление работы В. П. Булдакова и других исследований по революционной психологии масс многие авторы поныне пытаются отыскать точку перехода крестьян от низших форм политического сознания к более высоким, помещая крестьянские представления в чуждую для них систему координат. Так, еще Э. М. Вернер отмечал, что «в результате само их [крестьян. — Н. К.] существование и язык интерпретируются в рамках монархических или советских, народнических или марксистских, либеральных или социалистических, а не крестьянских представлений». Действительно, в большинстве случаев на крестьян переносятся современные представления о политическом процессе. Изучение образов власти в сознании крестьянства вне этой искусственно привнесенной шкалы, на наш взгляд, может стать новым толчком в исследовании характера осмысления крестьянами политической действительности.

Образ власти в настоящем исследовании мы рассматриваем не как сложившуюся константу ментального характера, а как совокупность крестьянских репрезентаций. Под последними понимаются символические практики выражения своих представлений в дискурсе (в данном случае — политическом дискурсе северной деревни). Понимание репрезентации не только как речевого, но и мыслительного акта предполагает наличие прагматической стороны такого действия, его обусловленности потребностями текущей ситуации. В результате все это позволяет нам выделить три уровня политической репрезентации. Первый — уровень формальной репрезентации — соответствует представлению, выраженному индивидом в дискурсе (в нашем случае зафиксированному в источниках). Второй — прагматика репрезентации — связан с теми целями, которые ставил перед собой индивид в акте выражения образа. Наконец, третий уровень можно обозначить как надпрагматический. Он заключает в себе те представления индивида об объекте репрезентации, которые не были проговорены им в дискурсе, однако о наличии которых мы можем предположить исходя из прагматической составляющей акта. Целью настоящей главы является попытка, отталкиваясь от данных, сохранившихся в различных типах источников (то есть уровня формальной репрезентации), увидеть сквозь «одежды» крестьянской прагматики некие сущностные представления крестьянства о власти.

 

1. Представления о советских политических лидерах

В своей монографии «Сталинские крестьяне» Ш. Фицпатрик проанализировала характер крестьянских представлений о Сталине в 1930-е годы. Следствием этого анализа стал вывод о глубокой оппозиции крестьянства к вождю. Это наблюдение вряд ли возможно оспорить, однако, по нашему мнению, американская исследовательница все же несколько сгустила краски. Особенно это проявляется в ее трактовке крестьянских «писем во власть». В частности, она утверждала: «Авторы писем, даже ходатайств — редко рассыпались в похвалах и благодарностях Сталину и цитировали его изречения. Обычно они вообще избегали упоминаний о нем»; далее она описывает ряд исключений из этого общего правила. Конечно, крестьяне могли писать свои обращения непосредственно И. В. Сталину, М. И. Калинину, другим государственным деятелям, но не обязательно в «низкопоклонническом духе». Конечно, в «редких письмах» льстивые реверансы в адрес «вождя» все же присутствовали, но делались они, по мнению Ш. Фицпатрик, «двусмысленным образом». Эта ступенчатая система уступок и ограничений наводит на мысль об общем значении вышеизложенного тезиса в концепции Ш. Фицпатрик. Возможно, столь однозначная оценка крестьянского петиционного движения была отчасти продиктована концептуальными соображениями. В таком случае крестьянские «письма во власть» служили еще одним доказательством враждебности крестьянства сталинскому режиму и противопоставлялись фальшивому миру «потемкинской деревни» (идеализированному образу советского села, который транслировался пропагандой и был представлен на официальных мероприятиях). Отсутствие реальной массовой поддержки со стороны большей части советского общества, то есть фактическая слабость власти, заставляла правящую верхушку СССР во главе со Сталиным идти на определенные уступки (такие как разрешение крестьянам иметь личное подсобное хозяйство или репрессии в отношении непопулярных у жителей села местных руководителей в ходе показательных процессов 1937 года). Характеристика крестьянских «писем во власть» как формы социального протеста встречается и в российской литературе.

В контексте данного исследования нам сложно судить о мотивах поступков Сталина, однако рассмотренные нами материалы крестьянских обращений позволяют взглянуть на характер крестьянской репрезентации центральной власти, представленный в письмах, несколько иначе. Прежде всего следует иметь в виду, что крестьяне писали свои обращения, письма, ходатайства в адрес советских политических лидеров. И делали они это регулярно. Поток крестьянских писем в органы власти оставался действенным каналом политической коммуникации на протяжении всех 1930-х годов. Думаю, с этим утверждением согласится любой исследователь, работавший с личными фондами партийных лидеров или материалами Рабоче-крестьянской инспекции. Другое дело, что круг адресатов был ограничен незначительным количеством имен. Из лидеров союзного уровня это прежде всего И. В Сталин и М. И. Калинин. Последний был особенно популярен среди крестьян, вероятно, в силу своего крестьянского происхождения и кротости политического темперамента. Если Сталину писали как первому лицу государства, то в Калинине крестьяне зачастую видели своего непосредственного заступника. Нередко крестьяне писали и местным партийным функционерам, в частности секретарям крайкома ВКП(б) С. А. Бергавинову и В. И. Иванову. Последний, подобно Калинину, оценивался как защитник крестьянства на краевом уровне. Вероятно, также с его деятельностью жителями села связывалось легкое смягчение режима в годы «сталинского неонэпа». Хотя грамотные крестьяне могли читать газеты, а вся крестьянская масса подвергалась интенсивному пропагандистскому воздействию, круг активно фигурировавших в деревенской молве политических персонажей был сравнительно невелик. Так, житель деревни Красный Бор Тотемского района А. М. Дерябин, неожиданно для себя получив в феврале 1937 года премию в 2000 рублей, откровенно славословил в адрес Сталина, Молотова, Кагановича, Ворошилова,

Калинина, Орджоникидзе, Жданова, Андреева, Чубаря, Постышева. К числу лиц, имена которых были известны в деревне, следует добавить лидеров различных оппозиций: Троцкого, Бухарина, Каменева, которые, разумеется, не могли стать адресатами подобострастного письма тотемского крестьянина, но фигурировали в деревенских слухах, даже после того как утратили влияние в политической жизни страны. В целом уровень политической грамотности северного крестьянства оставался низким. Даже многие среди считавшихся политически более развитыми участников краевого слета ударников животноводства в 1935 году — по выражению региональных партийных функционеров — «не знали кем работают Сталин, Молотов, никогда не слышали о Димитрове, Тельмане». Если имена высших политических руководителей СССР крестьяне все же знали, то значение их должностей в системе власти и полномочия тех или иных лиц представляли с трудом. В этом отношении показателен вопрос делегата от Междуреченского района сталинского ударника Кашкина, прозвучавший на том же съезде: «Раз товарищ Сталин самый большой и дорогой для нас человек, то почему он секретарь, а тов. Калинин председатель». Примерно с той же проблемой столкнулись несколько жительниц деревни Никулинское Кубино-Озерского района. Свое письмо «отцу народов» в 1932 году они начали так: «В город Москву главному начальнику секретарю тов. Сталину», а затем, видимо, после момента раздумья вычеркнули из этого обращения слово секретарь. Все это позволяет высказать предварительную гипотезу о том, что для крестьян не было характерно представление о власти как сложноорганизованной системе и они просто переносили реальность деревенской жизни, где свои председатели и секретари имелись в каждом сельсовете, на организацию власти в центре.

Форма обращений к вождям в «письмах во власть», за исключением анонимных посланий, оставалась крайне почтительной. Во всяком случае, нами не обнаружено заявлений крестьян Русского Севера, направленных непосредственно на имя какого-либо высокопоставленного деятеля государственного или регионального масштаба, которые были бы резко критичными или ироническими по отношению к своему адресату. Многие жители села просто не владели литературным языком, чтобы красиво, а в отдельных случаях адекватно выразить свои мысли, однако это не свидетельствует о формальном неуважении авторов к своим адресатам. Нередко последним авторы писем приписывали лучшие человеческие качества — такие как доброта и справедливость, часто называют их «вождь» или «учитель». При этом подобное обращение характерно не только по отношению к И. В. Сталину, относительно которого эти эпитеты постоянно звучали в пропаганде, но и к региональным партийным лидерам. Наконец, видимо, с целью придать письму дополнительный вес крестьяне ссылались на личную встречу, если таковая имелась (обычно этот аргумент действовал при обращении к краевым чиновникам) или на цитату из какой-либо работы (выступления) адресата. Например, обращаясь в 1938 году к первому секретарю Вологодского обкома П. Т. Прядченко, председатель Веп-ревского сельсовета Кубино-Озерского района писала: «Вы вспомните когда были в Кубине… в марте месяце на слете, я тогда дала вам слово свой с[ельский] с[овет], которым я руковожу вывести в передовые. После этого слета я не спала ночами, я искала лучший способ работы, чтобы свое слово сдержать». Подобная восторженно-патетическая форма выражения своих мыслей была вообще характерна при контактах крестьян с представителями власти выше местного и районного уровней. Недаром на втором краевом слете сталинских ударников делегация колхозников из Лешуконья удивила даже организаторов слета. Тогда на открытии слета при первом упоминании И. В. Сталина лешуконцы дружно встали и на весь зал закричали «Ура».

Какие-либо описания вождей в письмах действительно редки. В этом вопросе можно согласиться с мнением Ш. Фицпатрик — с той лишь оговоркой, что крестьяне плохо, главным образом из пропагандистских материалов и слухов, представляли, что происходит в Центре, кроме того, давать оценку политическим лидерам не являлось главной целью крестьянских писем. Обращения во власть были вызваны потребностью разрешить конкретные проблемы в жизни конкретных людей. В тех же редких случаях, когда элементы такого описания присутствовали, можно выделить несколько устойчивых коннотаций, присущих образу вождя: вождь — проводник к новой жизни (в частности, этот момент неоднократно подчеркивал в своем письме каргопольский крестьянин С. М. Храмовнин); вождь — объединитель, который сплачивает людей вокруг какой-либо цели (именно необходимостью сплочения бедняков, середняков своего района в деле создания колхоза объясняли желание назвать этот колхоз именем краевого руководителя С. А. Бергавинова члены Комь-янской сельхозартели Грязовецкого района); вождь — покровитель, защитник и справедливый судья (например, житель деревни Багрино Кубино-Озерского района А. Талалов так обращался к М. И. Калинину: «И последний раз обращаюсь к вам [в данном случае он, вероятно, подразумевал, что обращается в последнюю инстанцию. — Н. К.] дорогой друг Михаил Иванович, поскольку если существует советская власть и борьба с искривлением классовой линии партии, то прошу откликнуться к безвинно терзающим [так в тексте. — Н. К.] людям, прошу расследовать это дело помимо РИКа и Края. Только на вас есть надежда ибо вы защита рабочих и крестьян…»). Еще один мотив, рефреном проходящий почти через все письма, — это всесилие власти. Один из жителей Вилегодского района так прямо и писал И. В. Сталину: «Зная что вы все можете сделать просим вас усмотреть нашу просьбу, повысить продовольственные нормы». В таком контексте высшая власть приобретала почти сакральный оттенок. Интересно, но в одном из писем можно даже обнаружить интертекстуальную параллель с символом веры. В апреле 1938 года С. И. Баданин из деревни Балахонки Вохомского района направил в редакцию «Крестьянской газеты» письмо, в котором обращался с просьбой оказать ему содействие в приобретении сортовых семян фруктовых деревьев для создания у себя сада. При этом автор письма просил сотрудников редакции походатайствовать о его просьбе перед Сталиным или Калининым, характеризуя генсека следующими словами: «отца нашего Сталина, нашего творца и хранителя».

Впрочем, обращение к столь хорошо известной крестьянам ритуальной формуле было отнюдь не обязательным, ибо сама традиция петиционного движения формировала набор аксиом и способов подачи информации в крестьянских письмах. Характерной для последних, например, была мысль о непогрешимости «вождя». Странно, однако, что некоторые авторы видят в этом устойчивый элемент крестьянских представлений о власти, а не составную часть конформистского механизма, обусловленного ситуацией самого обращения крестьянина к властям предержащим. Любая критика существующих порядков в такой ситуации приобретала специфический по своей форме характер. Для уяснения этого тезиса рассмотрим ряд писем, которые условно могут быть названы критическими. Так, житель села Городок Кич-Го-родецкого района И. Пестерев, намереваясь рассказать И. В. Сталину, «как у нас живут в деревнях», начинает свое письмо со ссылки на хорошо известную статью вождя «Головокружение от успехов». Затем описывает существующий в колхозе беспорядок (безответственность и пьянство правления, административные притеснения сельсовета) и, наконец, замечает, что за всем этим «районные организации не могут усмотреть». Другой случай: члены правления колхоза «Труженик» Вилегодского района с завидным упорством и последовательностью доказывали, что у них в районе не выполняется ни один из призывов вождя (сделать колхозы большевистскими, а колхозников зажиточными», «всех бескоровных сделать с коровами» (гак в тексте. — Н. К.) и заключали: «…район не правильно руководит и никаких предложений от колхозников не принимает». Подобные обращения, представляющие собой учтивую форму критики, направлялись и в адрес региональных руководителей. Примером такого обращения может служить анонимное письмо, автор которого определял себя как «беспартийный большевик самоучка», направленное в сентябре 1936 года из Шипяковского сельсовета Грязовецкого района в адрес В. И. Иванова. Автор письма также ссылался на высказывание Сталина: «…у нас нет плохих заводов, а есть плохие руководители». Есть в письме ссылки и на В. И. Ленина. Однако в отличие от предыдущих корреспондентов вину за все беды колхоза и колхозников автор этого письма возлагает не на районные власти (возможно, он учитывал фактор непосредственной подчиненности районных чиновников адресату письма), а на руководство собственного колхоза и сельсовета. Суммируя эти наблюдения, можно заключить, что характеру критики в крестьянских письмах советским политическим лидерам были свойственны две взаимосвязанные черты: ссылка на непогрешимый авторитет вождя и поиск виновных среди местных руководителей, отстоящих от адресата письма, как правило, на несколько ступеней власти ниже. Казалось бы, это позволяет сделать вывод о том, что недалекие, политически неподкованные крестьяне во всех своих бедах винили чиновников местного или районного звена, дескать, у них был традиционный, а не парламентский тип представлений о власти. Такой вывод был бы логичным, если бы прочие источники не рисовали иную картину, а обе названные черты не являлись определяющими элементами крестьянских петиций. В рамках петиционного движения 1930-х годов крестьянское недовольство и крестьянский протест, своим острием направленные против низших уровней партийно-государственной системы власти, являлись неотъемлемой частью более масштабного по своим проявлениям конформистского акта.

Микромоделью стратегии этого конформистского акта может служить письмо десятника А. Н. Резвого из деревни Кулой Пинежского района. В отличие от множества других подобных ему писем, оно не является ни жалобой, ни доносом, не содержит и намека на какие-либо проблемы в жизни рядового человека, побудившие его написать во власть. А. Н. Резвый начинает свое письмо «Многоуважаемому Михаилу Ивановичу» с утверждения, что ему известно, как Калинин принимает крестьянских делегатов, и поэтому уверен, что вождь обязательно ответит и ему. Затем автор письма дважды передает своему адресату привет от себя, желает здоровья и успехов. И только после всех этих словесных реверансов излагает формальную причину своего обращения. «Цель моего письма к вам такова — выразить сочувствие к вам в вашей великой работе». Но эта декларация, на наш взгляд, не является действительной целью корреспондента. Об истинной причине говорится в следующей части письма, где А. Н. Резвый снова пишет о желательности получить от М. И. Калинина ответ (иначе автор письма впадет в «аполитизм», то есть разочаруется) и наконец кратко излагает свою биографию. Это и есть, вероятно, наиболее вероятный мотив обращения. Автор был молод и стремился с помощью своего письма «убить сразу двух зайцев». С одной стороны, он ожидал, что видный партийный функционер обратит на него внимание, с другой — надеялся, получив ответ, словно орденом щеголять письмом Калинина перед своим начальством и товарищами. От многих других письмо отличается тем, что А. Н. Резвый не пытался решить каких-либо жизненных проблем. Его не выселили из дома в тридцатиградусный мороз, и его родные не умирали от голода. Для автора был важен сам факт соприкосновения с властью, поэтому это послание можно считать апофеозом конформистского акта. Оно тем более показательно при сравнении с другими письмами. Вряд ли можно ожидать большей критичности по отношению к своим адресатам от авторов, которые именно таким путем пытались решить свои насущные проблемы. Элементы протеста растворялись в различных конформистских стратегиях. Все это в итоге предопределяло репрезентацию в крестьянских «письмах во власть» советских политических лидеров как почти всемогущей, практически безгрешной, неустанно радеющей о судьбах малых мира сего силы.

Совершенно иначе центральная власть и советские вожди выглядели в деревенских слухах и фольклоре, представленных в сохранившихся в архивах материалах политического контроля. «Советская власть помойная яма, ни как не нагрузишь, только дай — подай, а от них ни фигу не получишь», — так образно выражались крестьяне Шенкурского района. Прежде всего бросается в глаза оценка существующего в СССР режима как нелегитимного. Например, об этом говорил на одном из собраний по организации лесозаготовок житель Ровдинского района крестьянин Егор Лукин: «У сов. власти сидят самозванцы, которые умышленно истребляют наши леса, через свои лесозаготовки». Сам он, правда, объяснял позднее свои слова тем, что был пьян. Власти же доказывали, что пьяным он только «представлялся» с целью более успешной пропаганды своих взглядов. Тем не менее представление о нелегитимности власти имело широкое распространение в северной деревне. В политическом дискурсе крестьян обнаруживается несколько причин такого неприятия. Традиционно на протяжении всех 1930-х годов фигурировала неприязнь по этническим мотивам. Нередко крестьяне говорили, что у власти в Советском Союзе находятся евреи. Впрочем, иногда обыгрывалась и тема кавказского происхождения вождя. «По-армянски Сталин пляшет, по армянски и поет / Если мы его не спихнем, то он всех нас з…т», — пели в одной из частушек того времени. Кроме этого, официальным лозунгам противопоставлялась оторванность власти от широких масс, ее корпоративная замкнутость. Порою в своих высказываниях жители северной деревни были не столь уж далеки от понимания реального положения дел в СССР. Так, на территории колхоза «Ударник» Верхне-Тоемского района некий административно высланный Пантелеев говорил колхозникам, что «советская власть, именуя себя рабоче-крестьянское правительство, носит только красивую вывеску. Фактически у власти стоит кучка привилегированных коммунистов, которые угнетают рабочих и крестьян…» В деревне Замолье Подосиновского района местный житель Степан Загоскин на одном из собраний по хлебозаготовкам высказал мысль, достойную Л. Д. Троцкого: «В СССР руководит буржуазия а не рабочий класс». В религиозной среде бытовали собственные представления о природе нелегитимности власти. Среди верующих распространялись эсхатологические слухи, в которых Сталин, а иногда и Ленин фигурировали в роли Антихриста.

Видимо, отчасти именно такими представлениями о природе сталинского режима (хотя они, разумеется, и не были единственной причиной) можно объяснить раздававшиеся иногда среди крестьян Севера призывы к неповиновению власти. Чаще всего такое неповиновение проявлялось в форме отказа от выполнения налогов и других государственных повинностей. Крестьяне считали, что государство и так задолжало каждому «лапотнику». В колхозе «Крестьянка» в 1932 году на общем собрании колхозников по этому поводу даже было принято специальное постановление: «Выдвинутые директивы партии и правительства о хозяйственном укреплении колхозов проводить не хотим, а жить хотим». В Харовском районе один из крестьян, видимо, по аналогии с пятилеткой, предложил «объявить неуплату налогов в течении пяти лет». Звучали и более агрессивные призывы: «надо взять оружие и идти на них» (Шенкурский район), «были бы орудия мы бы вам показали» (Пинежский район), «даешь войну с победой над соввластью» (Подосиновский район»). Впрочем, такие воинственные лозунги были характерны главным образом для периода массовой коллективизации на рубеже 1920-х — 1930-х годов. По мере относительной стабилизации общественной жизни в деревне крестьянский протест приобрел более пассивные формы.

Данные из политических сводок и содержание крестьянского фольклора опровергают также и миф о вере крестьян в «безгрешность» вождя. В северной деревне на протяжении всех 1930-х годов политическое руководство страны оставалось объектом жесточайшей критики. Именно Сталина и его окружение винили крестьяне в своем бедственном положении. Это подтверждается многочисленными данными. Так, в 1930 году крестьянин В. В. Коптяков утверждал, что «у власти сидят головотяпы, отчего нет продовольствия». В том же духе выступали на деревенском собрании вологодские крестьяне А. Шеверев, В. Соколов и И. Сеницин, утверждавшие, что «с такими руководителями как у нас не стало ничего и чем дальше тем больше идем к разрухе». В 1932 году в деревне Артюшенская даже председатель местного колхоза «Новый путь», будучи пьян, ругался и кричал: «К такой-то матери я хотел соввласть. Она разорила фабрики и заводы, грабит людей». В 1936 году житель Вожегодского района А. В. Сиротин, исключенный в свое время из партии за пьянство, заявил, «что при теперешнем руководстве у Советской власти работать нельзя». Ф. И. Горбунов, уроженец деревни Климовская Ровдинского района, в 1937 году «блистал» среди односельчан следующими суждениями: «Сталин в вопросах сельского хозяйства ведет неправильную политику, организовал колхозы. Если бы их не было то крестьяне жили бы намного лучше». Показательна также частушка 1930-х годов: «Стоит Сталин на трибуне, не чего не говорит / С х… кожу обдирает, башмаки себе кроит». В 1937 году в редакцию газеты «Красный Север» (Вологда) поступило анонимное письмо, в котором его авторы называли конкретно виновника своих бедствий. Они благоразумно «забыли» указать свои имена, подписавшись коротко и ясно: «Колхозники Северного края». Описывая свое бедственное положение, они отметили, что своего рода девизом ленинского правления были слова «серп и молот», тогда как при Сталине их сменили «смерть и голод». Именно «отца народов» они назвали прямым виновником положения, в котором оказалась деревня. Таким образом, приведенные выше материалы позволяют утверждать, что среди крестьян Русского Севера было широко распространено представление об ответственности высшей партийно-государственной верхушки и в особенности И. В. Сталина за результаты хозяйственного развития деревни и бедственное состояние большинства крестьян. Важно подчеркнуть, что в деревенской молве редко можно встретить другие варианты объяснения ситуации в деревне. Почти не рассматриваются в качестве причин падения жизненного уровня различного рода конъюнктурные факторы (экономические и природные). Напротив, складывается впечатление, что крестьянам было свойственно искать и находить конкретных виноватых в лице «вождей». Учитывая, что еще в 1930-е годы материальное положение деревенских жителей было крайне тяжелым, легко представить чувства, которые они испытывали к руководителям государства. Авторитет политических лидеров СССР в 1930-е годы неизмеримо упал. В 1937 году один из жителей Приморского района, работая на путине, говорил своим землякам: «Тов[арищи] Сталин и Ворошилов — такие же воры как и я дурак». От сакрализации фигуры «вождя», если она когда-либо и имела место, не осталось и следа. Говорить о «наивном монархизме» крестьян в 1930-е годы не приходится.

Соответственно, те из большевистских вождей, которые в официальной пропаганде назывались «оппортунистами» или позднее «врагами народа», могли, напротив, обрести в деревенской молве ореол народного заступника. «Спасибо Сталину / Стали жить по старому, / Теперь Рыкова просить, / Чтоб ничего нам не платить», — такую частушку пела молодежь на деревенских вечерах в Каргопольском районе. Крестьяне в тех случаях, когда речь заходила об оппозиционерах, обычно просто меняли на противоположный знак пропагандистские оценки, зачастую наделяя положительными качествами тех, кого вчера они готовы были ругать так же, как Сталина и людей из его окружения. Особенно распространены были такие высказывания на рубеже 1920-х — 1930-х годов, на пике массовой коллективизации. Например, арестованный в 1930 году А. П. Голенев, будучи вербовщиком (он должен был способствовать мобилизации населения на лесозаготовки и др. виды работ), ходил по деревням Заболотского сельсовета Вологодского округа и говорил о том, что «политика Сталина ведет к гибели, тот кто мог руководить страной их поисключа-ли из партии и объявляли врагами». В числе последних он называл Троцкого, Бухарина, Рыкова. Именно эти персонажи российской политики были наиболее популярными среди крестьян. С течением времени власти удалось навязать крестьянству свои правила игры, и количество таких слухов и высказываний значительно сократилось, но они не прекратились окончательно. Даже в страшном 1937 году упомянутый ранее Ф. И. Горбунов говорил: «Напрасно уничтожают хороших людей, расстреливают их. Они понимают и знают больше наших руководителей. Но теперь хороших людей не стало. Все руководители подобраны».

Еще одним сюжетом, относящимся к внутренней жизни верхов партии и звучавшим довольно часто в крестьянских пересудах, была тема преемственности между Лениным и Сталиным. В сравнении этих двух личностей обычно (хотя и не всегда) образ Ленина представлялся позитивным, а Сталина негативным (как в случае с заменой «девиза правления» со слов «серп и молот» на слова «смерть и голод», упомянутом чуть выше). Обсуждались в крестьянской среде и причины смерти В. И. Ленина. Свои сомнения насчет достоверности официальной трактовки выражал житель Федоровского сельсовета Шенкурского района Г. И. Песков: «Я не верю, что Ленин умер, он был человек правильный, а этим людям жить не дают и, по-моему, его убили или отравили». Интересно, что своеобразного преемника Ленина Г. И. Песков увидел в А. А. Жданове. В связи с этим шенкурский крестьянин считал, «что и ему долго жить не дадут, найдутся люди, убьют». Несколько раньше, в 1935 году, был зафиксирован слух о том, что будто бы «Крупская стреляла в Сталина». В данном случае на образ «отца народов», вероятно, переносилась ситуация более чем пятнадцатилетней давности, связанная с выстрелом Ф. Каплан в В. И. Ленина. Однако важно другое. Распространение слухов о том, что супруга прежнего главы советского правительства стреляла в нынешнего руководителя государства, явно свидетельствует о том, что в сознании крестьян Севера отношения между двумя вождями представлялись далеко не такими безоблачными, как утверждала политическая пропаганда. Весьма показательна также деревенская частушка, рельефно высвечивающая отношение, по мнению крестьян, И. В. Сталина к своему предшественнику: «Сталин Ленина будил, по лицу метлой водил / Вставай Ленин — Сатана, пятилетка сорвана».

Такое представление об отношениях вождей не добавляло легитимности власти в глазах жителей села.

Естественным образом из всего вышесказанного вытекала другая черта власти, как ее представляли крестьяне. Действительно, учитывая, что, по их мнению, страной управляют «головотяпы», природа власти которых по меньшей мере сомнительна, а все стоящие руководители давно уже устранены, то единственное, что такой власти остается — обманывать народ. Власть в представлении жителей северной деревни 1930-х годов видится исключительно лживой силой, причем как в политической (например, даже в 1937 году крестьяне говорили о сталинской конституции и выборах в Верховный Совет СССР: «все ложь никаких выборов не провести»), так и экономической сферах жизни страны. Крестьян часто раздражал неэквивалентный характер обмена между городом и деревней. Эту мысль весьма точно выразил А. В. Романов, житель деревни Хлызино Вологодского района: «Советская власть требует от крестьян хлеб, мясо, сено по низким ценам. Есть или нет подай. А продает в несколько раз дороже и товаров крестьянам никаких не дают, а если дают то по дорогой цене». Порою даже такие прокрестьянские меры, как разрешение держать в личном хозяйстве вторую корову во время так называемого «сталинского неонэпа», воспринимались крестьянами настороженно, как еще одна попытка увеличения объема государственных повинностей. Конечно же, власть сама давала крестьянам массу оснований для такого недоверия. Действительно, вся иллюзорность советской официальной риторики становится очевидной, когда на «самых демократических в мире» выборах выбирать приходилось из одного кандидата или когда полуголодным крестьянам агитатор пересказывал речь «вождя» о «счастливой, зажиточной колхозной жизни». Однако думается, что и за вычетом этих реалий у крестьян присутствовало желание подчеркивать лживость власти. Ведь такое понимание ее сущности служило своеобразным механизмом, снимавшим всякую моральную ответственность перед властями предержащими. Так, житель Чебсарского района И. Грибанов в 1934 году, разговаривая с колхозниками, заявил: «При нынешней власти надо петлю на шею надевать или перед государством жульничать». И крестьяне охотно использовали эту стратегию, вступая в игру с властью, используя категории ее политического языка для решения своих индивидуальных жизненных проблем. Впрочем, помимо недоверия, политическое руководство страны вызывало у крестьян и более сильные эмоции. Если судить по политическим сводкам, то таким чувством была устойчивая неприязнь, порою переходящая в ненависть. Ее основным объектом, конечно, являлась фигура И. В. Сталина — за исключением краткого периода весны 1930 года, когда после выхода статьи «Головокружение от успехов» его в северной деревне называли «вторым освободителем». Именно про Сталина крестьяне пели частушки и рассказывали анекдоты, именно его в первую очередь поминали бранным словом, сетуя на постигшие их беды, именно ему тайком выкалывали глаза на портретах (действие из области симпатической магии). Показательно, что недовольство крестьян Сталиным проникло даже в молодежную субкультуру деревни, в большей степени подверженную влиянию официального дискурса. Иногда в среде молодежи публичное изъявление готовности расправиться с вождем служило доказательством особой удали. В 1936 году житель Нюксеницкого района Р. В. Клементьев, нечаянно ставший фигурантом политического обвинения, гуляя вместе с друзьями по деревне, распевал песню, услышав которую местные жители спешили выглянуть из окон своих домов. Мало того что слова песни успешно рифмовались со всем известным русским выражением из трех букв, в песне звучала угроза человеку, к которому многие испытывали «трепетные» эмоции. «На х… на х… коммунистов, на х… Сталина — врага, попадутся на дороге не дрожит моя рука», — запомнили случайные слушатели. Однако, пожалуй, еще более выпукло отношение крестьян Севера к политическим лидерам партии и советского правительства демонстрирует эпизод, связанный с убийством С. М. Кирова. Сам этот факт был широко распропагандирован как зловещая акция врагов партии и советского народа. В крестьянской же среде убийство Кирова было воспринято с очевидным злорадством. «Одним псом меньше стало», «коммунистов понемногу убивают, Кирова убили, Куйбышев умер, скорей бы все коммунисты подохли», «Ладно убили Кирова, хлеба надо платить меньше, еще бы убили Сталина, да еще человека 2–3 и я был бы доволен», — говорили между собой крестьяне. Звучали и призывы определенного смысла. Колхозник колхоза им. Ворошилова Кич-Городецкого района так реагировал на известие о гибели партийного функционера: «Киров убит и здесь тоже не будем спать». И хотя дальше призывов к расправе дело в северной деревне не пошло, характер высказываний крестьян в связи с гибелью «любимца партии» красноречиво свидетельствует об их отношении к советскому политическому руководству.

Такими были представления о вождях центральной власти, судя по деревенской молве. По своему содержанию они противоположны тому образу, который рисуют нам крестьянские «письма во власть». Однако считать, что это и есть подлинная точка зрения крестьянства на власть в противоположность фальшивым оценкам, звучавшим в петициях и на официальных собраниях, было бы заблуждением. Данному типу крестьянской репрезентации власти также присуща определенная прагматика. Общаясь с односельчанами, то есть в большинстве своем c. хорошо знакомыми людьми, крестьянин стремился подчеркнуть свои достоинства: ум и критичность суждений, трезвость собственных оценок политической действительности (даже если он сам при этом был не вполне трезв), чувство юмора, а в отдельных случаях и личную смелость. Деревенские частушки уже в силу своего жанра имели иронично-гротесковую форму выражения мысли. Наверное, такой тип репрезентации власти в кругу хорошо знакомых лиц вообще характерен практически любому типу политической культуры. В данном случае мы должны отдать должное системе советского политического контроля, готовой фиксировать все вплоть до «шелеста тараканов», если бы те додумались вдруг поболтать между собой о Сталине. Оценка крестьянами высшей власти, полученная на основе деревенских слухов и фольклора, также неполна, поскольку не отвечает на вопрос, почему держался оцениваемый как нелегитимный, не пользующийся доверием и уважением и в конечном счете ненавидимый значительной частью населения режим — несмотря на все трудности и испытания? Почему и зачем, собственно говоря, сами же крестьяне продолжали писать свои «письма во власть»? Другими словами, открытым в таком случае остается вопрос, почему не работала так полюбившаяся Ш. Фицпатрик формулировка одной из политических сводок, в которой сообщалось о словах одного крестьянина: «Убили Кирова, убьем и Сталина».

Эти вопросы заставляют нас вернуться к анализу крестьянских «писем во власть», но уже в ином аспекте, чем это было сделано выше. Понять мотивацию крестьянского петиционного движения помогают отчасти сами обращения. Отправляя свое письмо в ту или иную властную инстанцию, жители села вольно или невольно подразумевали ее дальнейшее участие в своей судьбе, наделяя при этом адресата определенными реально существующими или воображаемыми полномочиями. Это обстоятельство позволяет реконструировать те функции, которыми обладали государственные органы согласно представлениям крестьян. Представляется возможным сгруппировать мотивы крестьянских «писем во власть» в четыре тематические группы. Итак, во-первых, в письмах присутствует мотив личной коммуникации с высокопоставленными представителями власти (выражение предельной почтительности, просьбы о личном [как субъекта действия, а не только представителя государственной власти] вмешательстве в ход дела. Во-вторых, возможно выделить тему недовольства теми или иными проявлениями государственной политики (например, высокие налоги или низкий уровень жизни). В-третьих, традиционные жалобы на представителей сельской и районной администрации. В-четвертых, особо часто встречающаяся в письмах тема участия представителей высшей власти в разрешении внутридеревенских противоречий (между колхозниками и колхозной администрацией или просто между отдельными жителями села). Собственно говоря, все эти мотивы крестьянских обращений во власть вряд ли станут откровением для современного исследователя колхозного крестьянства, поскольку они во многом отражают ту структуру проблем, которые пытался разрешить житель села. Важнее понять, каковы были ожидания крестьян в отношении реакции власти на ту или иную проблему.

Примечательно, что в 1930-е годы крестьяне Русского Севера зачастую обращались к вождям очень просто, почти как к своему соседу. Это, правда, не стоит рассматривать как признак неуважения. Напротив, грубоватые крестьянские письма порой не имели иной, более значимой цели, нежели просто выразить свою лояльность существующей власти. Нередко крестьяне просили «отписать» своих адресатов и разъяснить те или иные злободневные для них вопросы. Впрочем, иногда от политических лидеров крестьяне ожидали и конкретных действий. Иногда такие обращения принимали почти анекдотичный характер. Так, житель Павлино-Виноградовского района Евграф Минин в 1930 году просил ответственного секретаря крайкома ВКП(б) С. А. Бергавинова, лично хорошо знавшего Л. М. Кагановича, В. М. Молотова, К. Е. Ворошилова и других советских государственных деятелей, сходить в сберкассу и узнать, почему ему уменьшили размер пенсии. В другом случае несколько жительниц Кубино-Озерского района в своем письме к И. В. Сталину просили вернуть им корову, а великоустюгские крестьяне В. Беричевский и С. Замараев убеждали вождя написать статью в местную газету «Советская жизнь». В 1939 году лесоруб А. Архипов из колхоза «Юный Ленинец» добивался от первого секретаря Вологодского обкома ВКП(б) распорядиться прислать ему на всю бригаду «хороших лучковых пил». Все эти курьезные случаи отражают два важных свойства крестьянского восприятия власти: широта полномочий представителей высшей власти и своеобразное ощущение ее доступности. Относительно последней следует сказать особо. Вероятнее всего, одной из причин появления подобного рода просьб было не только непонимание крестьянами, как функционирует государственная машина, но и перенос на ментальном уровне деревенских традиций управления на более высокие эшелоны власти. В таком контексте первое лицо в крае или даже в стране воспринималось примерно как председатель сельсовета, (вынужденный в силу своих должностных обязанностей самостоятельно принимать решения практически по всем спорным ситуациям в жизни села), только несравненно более могущественное. В этом отношении интересно письмо сталинской ударницы

А. И. Задориной секретарю крайкома ВКП(б) Д. А. Конторину. Помимо описания перипетий деревенской жизни, в письме содержится просьба оказать его автору содействие в подготовке к сдаче экзамена на мастера животноводства. В подтверждение своей компетентности Задорина сообщала, что во время приезда некоей Лебедевой она производила обмеры скота. Читателю остается только гадать, кем собственно является эта самая Лебедева, поскольку в письме нигде не указана не только занимаемая последней должность, но даже имя. Тем не менее ударница уверенно пишет секретарю крайкома: «вы передайте Лебедевой, что бы она сообщила мне по телефону [вопросы к экзамену. — Н. К.], а то вы пожалуйста позвоните к нам в совхоз, мне сразу скажут и я прибегу к телефону с вами переговорю». Очевидно, что в соответствии с представлениями Задориной высокопоставленный чиновник должен лично знать всех служащих многочисленных государственных и партийных учреждений в Архангельске. В этом случае, по всей видимости, ситуацию тесноты и прозрачности, характерную для деревенской жизни, автор письма переносила и на мир краевого центра.

Интересно также и то, как в сознании жителей села конструировались отношения: государство — крестьянство. В своих письмах они нередко сетовали на отдельные аспекты государственной политики. Обычно это были жалобы на практику давления на единоличников с целью привлечь их в колхозы, на чрезмерность натуральных и денежных государственных повинностей, ежегодные лесозаготовительные компании, бедственный уровень жизни. Как правило, такие жалобы имели конкретный характер, обобщения встречались не часто, но они все же имели место. Важно подчеркнуть, что нередко авторы таких писем ссылались на какой-либо законодательный или рассматриваемый ими в качестве такого документ, оправдывающий их позицию (протест против притеснения). В начале 1930-х годов это были, как правило, статья И. В. Сталина «Головокружение от успехов» и Примерный устав сельскохозяйственной артели 1930 года. В середине 1930-х таким документом стал новый устав сельхозартели 1935 года, содержавший еще большие уступки. Наконец, они ссылались на Конституцию 1936 года, отдельные постановления советского правительства и ЦК партии. В тех случаях, когда крестьяне сомневались в своих правовых познаниях, они могли напрямую попросить вождя разъяснить интересующий их вопрос или содействовать в получении надлежащих законодательных актов. Например, житель деревни Кувшиново Приозерного района Афанасий Ляпшин в 1930 году просил И. В. Сталина: «Дорогой товарищ Сталин, будь добрый ответь следующие вопросы. Если не можешь письменно, то вышли мне законы наложным платежом, земельный кодекс, классовый принцип о бедняке и середняке и какие хозяйства к ним относятся по имущественному положению…» Разумеется, таким способом крестьяне пытались легитимизировать свои требования, но показательно то, что в письмах совершенно отсутствуют какие-либо законотворческие инициативы. Даже обсуждение в 1936 году проекта новой конституции, судя по сводкам, не вызвало серьезного интереса у крестьян Северного края и прошло формально, как очередная массовая кампания. Таким образом в 1930-е годы крестьяне, по-видимому, не только не стремились к реальному участию в законотворчестве, но и сами ощущали себя скорее объектом политики. Показательно в этом отношении и то, что именно государственные повинности являлись одним из наиболее волновавших жителей села вопросом функционирования в стране общественного механизма. Вопросы социального обеспечения или потребкооперации попадали в фокус крестьянского внимания несравненно реже. Похоже, что крестьяне Севера в данном случае строили свои отношения с властью по известной формуле: «государство ничего не может дать, государство может лишь меньше взять». Такое понимание власти было не столь уж далеко от упомянутого выше образа помойной ямы.

Естественно, постоянно звучавшей в «письмах во власть» темой на протяжении всех 1930-х годов были жалобы на злоупотребления на местах. При этом, учитывая нюансы, изложенные в предыдущем разделе настоящей работы, не стоит недооценивать критичность крестьян, будто бы видевших источник всех своих несчастий в действиях местной администрации и обелявших центральные органы. В данном контексте для нас более важен не вопрос о том, возлагали или нет селяне ответственность за происходящее с ними на И. В. Сталина и политическое руководство страны, а то обстоятельство, что они имплицитно наделяли их способностью разрешать существовавшие в жизни авторов писем проблемы. Таким образом, вожди становились для крестьян своеобразной апелляционной инстанцией практически по всем вопросам общественной жизни села. Жалобы на местные органы власти нередко переплетались в письмах с проблемами социальных отношений, их авторы нередко скатывались к выяснению мелких деревенских склок и разногласий. В начале 1930-х годов крестьяне, как правило, жаловались на неправильное, по их мнению, «окулачивание» (связанные с этим выселения, описания имущества, обложения индивидуальным налогом). В дальнейшем в обращениях появились и другие социальные мотивы. Например, селькор В. Шабаков из деревни Павловская Вожегодского района, сочиняя время от времени едкие статейки для местной прессы и колхозной стенгазеты, вызвал тем самым неприязнь председателя сельсовета и администрации колхоза. Последние, но словам активиста, «преследовали» его «экономически и физически». Селькор тоже не оставался в долгу и в ответ писал доносы в различные районные организации, обвиняя своих преследователей во «вредительстве» и воровстве колхозной собственности. Однако поскольку ни райзо, ни районное отделение НКВД ожидаемых мер воздействия так и не приняли, В. Шабаков обратился с просьбой рассмотреть это дело непосредственно к И. В. Сталину.

В другом случае сталинская ударница М. Т. Разгулова, свинарка из колхоза «Правда Севера» Грязовецкого района, по всей видимости решила заменить собой одновременно местного участкового и колхозного сторожа. По ночам она по собственной инициативе выходила на улицы родной деревни и отлавливала односельчан, несущих что-либо ценное с колхозного двора (воровство обычно ограничивалось ведром кормовой посыпки). Разумеется, в результате М. Т. Разгулова перессорилась с частью односельчан. Представители местной власти воспринимали ее активную деятельность с улыбкой, что тоже не устраивало бравую ударницу. В итоге вся эта ситуация и стала поводом для обращения за содействием к секретарю крайкома ВКП(б) В. И. Иванову. Такие случаи были отнюдь не единичны, социальные противоречия по числу упоминаний занимают первую строчку в перечне тем крестьянских обращений вождям. И это не случайно. По-видимому, в представлениях крестьян вождь все более обретал черты независимого арбитра в деревенских конфликтах, той надсоциальной силы, которая способна адекватно оценить ситуацию. Этому способствовали два фактора. Во-первых, отмечаемый в современных исследованиях высокий уровень конфликтности в российской деревне 1930-х годов. Во-вторых, разрушение в ходе коллективизации привычных для крестьян общинных механизмов разрешения деревенских противоречий.

Все эти грани крестьянских представлений о месте и роли вождей в жизни общественного организма в конечном итоге и предопределяли высокую интенсивность петиционного движения и его значение в качестве связи с высшей государственной властью, которое придавали ему сами жители села. В заключение, вероятно, следовало бы назвать все указанные выше черты традиционными, указав, что они были унаследованы «сталинскими крестьянами» от своих прямых предшественников, подданных российского императора. Последнее положение, вероятнее всего, верно, однако высказать саму дефиницию «традиционное» нам не позволяет ее неопределенность. Используя этот термин, исследователи, как правило, стремятся подчеркнуть динамизм рассматриваемых ими процессов по отношению к предшествующему периоду. При этом в «недра» традиционного общества обычно включают всю предшествующую историю российской деревни. Однако в таком случае нам пришлось бы допустить, что неизменными оставались и политические представления жителей села на протяжении всей истории России. Последнее маловероятно, и уж точно никак не следует из предшествующего анализа.

 

2. Представления о местной власти

В современной историографии бытует несколько устойчивых оценок относительно представлений крестьянства о местной власти. Первая — что крестьяне разделяли местный и центральный уровни власти. Однако при этом без ответа обычно остается вопрос, на каком уровне властных органов проходила эта символическая граница крестьянского восприятия. Во-вторых, считается, что крестьянство в целом негативно оценивало представителей местной власти, обвиняя их в бюрократизме, некомпетентности, грубости, пьянстве, мздоимстве и иных пороках. Наконец, нередко встречается тезис о том, что крестьяне винили именно местных чиновников в постигших деревню и лично их несчастьях, снимая при этом ответственность с высших руководителей коммунистической партии и советского государства.

Сложность вопроса о характере представлений крестьян о местной власти во многом заключается в тенденциозности источников по этой теме. Для политических сводок и других документов политического контроля тема отношения крестьян к местной власти не была главной. Их составителей интересовали другие проблемы, главным образом связанные с отношением крестьянства к советской (то есть центральной) власти и ее политике в деревне. В силу этого сведения об отношении крестьян к руководству на местах в этих документах не столь многочисленны. Следственные материалы сохранили данные о девиантном поведении крестьян в отношении представителей местной власти. Однако их нельзя считать нормой крестьянской повседневности. К тому же следует учитывать, что для советской юстиции 1930-х годов была характерна тенденция к политизации бытовых конфликтов. Главным источником изучения указанной темы до настоящего дня остаются «письма во власть». Они содержат многочисленные собственно крестьянские оценки деятельности советских служащих на местах. Однако из-за петиционного характера этих источников сведения, которые мы можем почерпнуть из «писем во власть», в основном имеют отрицательный характер. Дело в том, что именно представители местных органов власти были основными оппонентами крестьян в ситуациях, которые вели к появлению обращений. Апеллируя к более высокой инстанции, крестьяне, дабы придать больший вес своим аргументам, стремились подчеркнуть отрицательные качества местных начальников, дискредитировать их. Эта особенность «писем» требует еще более пристально взглянуть на имеющиеся документальные материалы. Возможно, наилучшим способом решения данной источниковедческой проблемы было бы проведение микроисторического исследования деятельности одного сельсовета. Не имея такой возможности, в настоящей работе мы проанализируем данные, которые содержатся в указанных источниковых комплексах, стараясь максимально учитывать отмеченную выше их специфику.

В 1930-е годы местная власть была представлена тремя уровнями администрации: сельской, районной и краевой. Разумеется, самым упоминаемым из властных инстанций в политическом дискурсе северной деревни 1930-х годов был сельсовет. Именно с ним наиболее регулярно приходилось сталкиваться крестьянину в своей повседневной жизни. После упразднения волисполкомов сельсоветы стали нижним звеном советского аппарата власти. В этом качестве они выполняли множество различных административных функций, так или иначе вторгаясь в частную жизнь крестьянина. Кроме того, в официальной риторике сельсоветы служили доказательством демократизма и народного характера власти, живым воплощением идей крестьянского представительства. Впрочем, сами крестьяне не были склонны оценивать существующую в стране власть как рабоче-крестьянскую. Под дефиницией «советская власть», как правило, понимали существующий в стране режим. Интересный случай произошел в Пуромском сельсовете. Там во время обсуждения вопроса о хлебозаготовках собравшиеся крестьяне спросили присутствовавшего при этом председателя сельского совета: «Ты тоже за советскую власть?» Последний, растерявшись, даже не знал, что ответить. Конечно, этот забавный эпизод является скорее исключением из общего правила, однако не совсем случайным. Такое отделение представителя местной власти от существующей в стране политической системы давало крестьянину возможность оценивать служащих сельсовета с двух позиций: как членов местного деревенского сообщества и как проводников государственной политики.

Второе качество подтверждается многочисленными данными. Собственно говоря, само наличие петиционного движения во власть говорит о том, что крестьяне считали, что на уровне местной власти нарушаются определенные принципы государственной политики. Особенно рельефно это проявлялось в тех случаях, когда сама центральная власть, стремясь дистанцироваться от негативных результатов своего курса, давала сигнал для критики на местах. Таковой ситуация была, например, в 1930 году, после публикации сталинской статьи «Головокружение от успехов». Жители деревни Турово Раменского сельсовета Вожегодского района следующим образом характеризовали действия местных властей по проведению коллективизации в их деревне: «Это крупное отступление от линии партии по поводу раскулачивания, благодаря темноте деревенских масс, благодаря во многом личным счетам, благодаря злу. Здесь мы считаем, что это крупное непонимание или крупный перегиб». В аналогичном случае жители Нижне-Матигорского сельсовета Холмогорского района для описания активности местных подвижников «великого перелома» придумали даже специальный термин «противоколлективизация». Несмотря на то что накал страстей по прошествии нескольких лет после начала сплошной коллективизации значительно спал, представление о том, что на местах неправильно осуществляют государственную политику, сохранилось. Колхозники Куляшов и Петухов из колхоза им. Ленина Харовского района, обосновывая свое недовольство практикой лесозаготовок, писали Сталину о том, что местные служащие соваппарата гонят крестьян в лес, не позволяя даже «валенок зачинить» — в ущерб подготовки к весеннему севу. Из этого они делали вывод: «Мы политически неразвиты, но видим, что колхозному строительству вредят и не дают развить крупного хозяйства». Разумеется, критические пассажи были отчасти обусловлены спецификой самого обращения крестьян к высшей власти и присущему такому обращению механизму критики, согласно которому все беды следовало возлагать на «нерадивых бояр». Важнее другое: служащие сельсоветов оценивались крестьянами именно как представители низшего звена системы государственной власти, призванные осуществлять общий курс государственной политики и ограниченные им в своей профессиональной деятельности.

Среди разного рода упреков, звучавших в крестьянских «письмах во власть», сюжетно можно выделить несколько групп. Пожалуй, чаще всего крестьяне сетовали на то, что сельсоветы нарушают классовый принцип политики советского государства. По роду своей деятельности сельсоветы занимались распределением налогового бремени среди жителей деревни. Величина последнего еще с 1920-х годов зависела от принадлежности хозяйства к той или иной имущественной группе. В 1930-е годы в силу повсеместного осуществления раскулачивания отнесение хозяйства к числу зажиточных могло иметь для крестьян фатальные последствия. Поэтому нет ничего удивительного, что они сравнительно часто обращались в различные властные инстанции с просьбой о пересмотре социальных категорий. Житель деревни Кувшиново Приозерного района в 1930 году, обращаясь к Сталину с просьбой разъяснить классовую политику, сообщал вождю: «Бедняков проводит с/совет, иной бедняк много крепче середняка». В другом случае крестьяне Великоустюгского района

В. Беричевский и С. Замараев сходным образом — как ошибочные — оценивали действия местного сельсовета. «Им [крестьянам. — Н. К.] прямо говорят, что за ними нет ничего предосудительного, кулацкого, но говорят вы переросли середняцкие хозяйства и вот вам твердые задания», — писали они. Используя сталинскую терминологию, они называли местных совслужащих «загибщиками», то есть фактически упрекали в искажении норм государственной социальной политики. Аналогичным же образом как «антисредняцкий перегиб» оценивал отнесение своего хозяйства к категории зажиточных житель деревни Сурковской Вожегодского района М. С. Куперов. В том же духе, указывая, что «местные власти здорово пересаливают на местах», писал в Окружной земельный отдел об отнесении своего хозяйства к кулацким крестьянин деревни Попчиха Ф. В. Спиряков. Подобного рода обращения с легкостью можно продолжить, но и приведенных примеров вполне достаточно, чтобы показать, что функция осуществления социальной политики государства в деревне в понимании крестьян оценивалась как норма деятельности сельсовета. Более проблемным представляется другое. Исходя из данного типа источников, вряд ли можно точно сказать, действительно ли крестьяне оценивали описываемые ими «перегибы» как нарушения данной функции, или же это была их расчетливая стратегия разрешения собственных проблем. Однако в любом случае именно понимание сельсоветов как части аппарата власти открывало для них саму возможность поиска подобных несоответствий.

По мнению крестьян, сельсоветы несли ответственность за обеспечение сельской местности товарами. В 1930-е годы, когда прилавки сельских магазинов в большинстве своем оставались пустыми, отсутствие товаров селяне связывали с нерадивостью служащих низового звена соваппарата. Другой нормой функционирования сельсоветов, с точки зрения крестьян, была функция контроля над земельными и лесными угодьями на данной территории: наделение землей единоличников, разрешение земельных споров, борьба с самопорубками леса, организация лесозаготовок. Более важным нам представляется все же иной момент. Иногда к числу задач деятельности сельсоветов крестьяне относили не только административно-хозяйственные вопросы, но и вопросы непосредственно производственного свойства (то есть те, решение которых, по идее, должно было находиться в ведении колхозов и других хозяйственных субъектов в данной местности). Так, А. И. Шорохов из Междуреченского района уверенно писал в ЦК ВКП(б), что сельсовет принимает и изменяет планы посевной кампании. В другом случае на одном из деревенских собраний житель Хоробрицкого с/совета Емецкого района М. М. Ла-духин, выступая, указывал на бездействие сельсовета как одну из причин затяжки уборочной кампании. Пожалуй, наиболее подробно указанный вопрос рассмотрен в письме жителя деревни Корошаево Приозерного района А. М. Пирогова в краевой комитет ВКП(б) в 1933 году. Утверждая, что территория их сельсовета смогла бы стать «житницей Севкрая», автор письма рисовал картину полнейшей бесхозяйственности, царящей в этой местности: запустение колхозной земли, сокращение поголовья скота, снижение урожайности. Причины последнего он видел в невнимании к агрокультуре. С искренним сожалением А. М. Пирогов пишет о том, что навоз с общих дворов, вместо того чтобы вывозить на поля, выбрасывают и удобрение пропадает зря. При этом всю ответственность за творящиеся безобразия он возлагал на руководство сельсовета, а не колхоза, что, кажется, было бы логичнее. Однако представление о хозяйственных функциях сельсовета соответствовало действительности сельской жизни 1930-х годов. М. Н. Глумная, проанализировавшая характер взаимоотношений между сельсоветами и колхозами на Европейском Севере в 1930-е годы, отмечала, что колхозы почти повсеместно являлись объектами административного воздействия со стороны сельсоветов. По ее данным сельсоветы активно вмешивались в колхозные дела — от наложения производственных штрафов до назначения (и соответственно снятия) на должности. Возможно также, подобное расширение хозяйственных функций сельсоветов в представлениях крестьян Русского Севера объясняется практикой функционирования крестьянской общины — в предшествующий коллективизации период, — которая занималась не только распределением земельных ресурсов, но отчасти и регулированием собственно хозяйственной деятельности крестьян. Вероятно, в условиях упразднения общины часть прежних ее функций переносилась крестьянами на сельсоветы. Этому способствовала обстановка нестабильности колхозного строительства, не позволявшая крестьянам в начале 1930-х годов оценивать нарождающиеся колхозы как устойчивый институт общественной жизни села.

Какими бы широкими ни казались крестьянам полномочия сельсоветов в сфере экономических отношений, главным для них оставалось выполнение административных функций. Помимо активной роли в осуществлении социальной политики, сельсоветы выполняли и определенные административно-милицейские функции, например, назначали штрафы. Порой последние также вызывали недовольство крестьян. Житель села Карпогоры Ф. И. Заверин сетовал на то, что местный сельсовет оштрафовал его за околевшего теленка, в смерти которого он не был повинен. Другой крестьянин — И. П. Смирнов из Чебсарского района — вел длительную тяжбу с сельсоветом из-за штрафа, наложенного на него за отказ выехать на лесозаготовки. И хотя чебсарский колхозник после наложения денежного платежа «осознал» всю «важность» этой задачи, сельсовет отказывался отменить наказание. По этому поводу И. П. Смирнов обращался к И. В. Сталину с вопросом: «Правильно или нет действует совет или же он искривляет линию партии и советской власти». Крестьяне также обращались в сельский совет в случае выявления каких-либо административных проступков со стороны односельчан. Бравая ударница М. Т. Разгулова, публично уличив колхозницу Елисееву в воровстве, сразу же обратилась с просьбой о наказании последней в сельсовет, и только затем, видя бездействие представителей местной власти, она написала письмо секретарю крайкома ВКП(б) В. И. Иванову, которого просила дать «срочное распоряжение районным организациям» наказать виновных. На представление о том, что сельские советы должны осуществлять административно-милицейские функции указывает и деревенская частушка: «К сельсовету посажу зелену елочку / Прокурору заявлю не выселяйте дролечку». Как видим, для того чтобы избежать выселения, жителю села следовало не только обратиться непосредственно к представителю советской юстиции, но и задобрить сельсовет.

Наконец следует отметить, что сельсоветы, по мнению крестьян, должны были активно заниматься разъяснительной и организационно-культурной деятельностью. В ряде крестьянских писем неудачи первых лет коллективизации объяснялись недостаточной степенью пропагандистской подготовки работников сельсоветов. В. Пушкин из деревни Назаровская Коношского района с возмущением писал в редакцию «Крестьянской газеты» о недостатках просветительской деятельности местной власти: «Колхозники требуют от сельсовета, чтобы начали культурно-массовую работу, но с/совет на это дело смотрит сквозь пальцы, председатель с/совета тов. Павликов легкомысленно относится к этому делу». Таким образом, сельсоветы, согласно мнению крестьян, должны были выполнять многочисленные управленческие функции. Крестьяне понимали, что сельсоветы в своей деятельности вынуждены следовать некоему политическому курсу, и стало быть, должны быть ограничены в своей деятельности его рамками.

Еще больше нарицаний со стороны крестьян вызывали личные и деловые качества советских служащих. В целом эффективность сельского соваппарата оценивалась жителями деревни крайне низко. В Дмитревском сельсовете Северо-Двинского округа в 1929 году на одном из деревенских собраний некий крестьянин Рогачев публично высказывал свое недовольство: «У нас еще в учреждениях много волокиты, проверка исполнения [решений. — Н. К.] отсутствует, исполнительные листы не заполняются по году». Сходную мысль высказывал в своем письме М. И. Калинину житель Кубино-Озерского района А. Талалов. Он писал: «…надо прямо сказать, что у нас в сельсовете не советская власть, а бюрократизм, головотяпство». Впрочем, следует отметить, что головотяпами крестьяне называли не только работников сельсоветов, но и чиновников всех прочих уровней вертикали власти и даже советских вождей, поэтому бюрократизм в представлениях крестьян, вероятно, считался чертой имплицитно присущей власти как таковой. Однако в отличие от своих вышестоящих коллег служащие сельсоветов всегда находились на виду у жителей села. В силу «прозрачности» мира деревни их отрицательные качества стали притчей во языцех в деревне.

Сравнительно часто в крестьянских «письмах во власть» встречаются жалобы на грубость и административные методы работы сельсовета. Интересны также сведения, содержащиеся в протоколах комиссий по чистке соваппарата 1930 года, поскольку в отличие от писем крестьян они менее тенденциозны в данном вопросе. Так, при обсуждении деятельности председателя Карпогорского сельсовета Л. А. Обросова, проходившей в его же присутствии, местные жители давали методам его работы следующие оценки: «т. Соснин: т. Обросов не сумел организовать работы, работа сельсовета была запущена предшественниками. Опыта работы у него нет. В работе энергичен пока его не собьют не дадут другой директивы… Грубость и отмахивание от некоторых вопросов есть. Работа сельсовета страдает, не от злова умысла, а от малой развитости его… т. Фокин. Не возражаю в заслугах, но нет гибкости у него той, которая должна быть в настоящее время. Заменить его нужно, работать в сельсовете он не может, его можно использовать в работе на одной линии». Таким образом, отсутствие такта и грубость также оценивались крестьянами как факторы, препятствующие эффективной деятельности данного института власти.

Другим профессиональным недостатком работников сельсоветов крестьяне считали их покровительство отдельным лицам в ущерб другим сельчанам или всему крестьянскому сообществу. При проведении чистки соваипарата в Веркольском сельсовете в упрек местному председателю сельсовета ставили следующее: «…т. Абрамов. Нет распорядка в работах со стороны с/совета. Более зажиточной части дается привилегия. На бедняков заявления не отвечают». Отсылка к имущественному положению «привилегированных» крестьян в данном случае, вероятнее всего, является эвфемизмом, служащим для усиления собственной аргументации автора высказывания. Поэтому судить о том, насколько зависит опека со стороны власти от социального положения крестьянина сложно, однако факты подобного покровительства упоминаются и в крестьянских «письмах во власть». Так, колхозник Воробьев из Чебсарского района в своем письме в Северный краевой комитет ВКП(б) писал о некоем бригадире их колхоза Смирнове, который постоянно охотился и пьянствовал вместе с председателем сельсовета, за что он, по мнению автора письма, был выдвинут «к руководству», а также получил от колхоза кредит в размере 500 рублей. Житель деревни Куницино Кубино-Озерского района П. Молодов писал о члене сельсовета Курочкине, который, с его точки зрения, явно несправедливо опекал беднячку Анну Красову, «год от года наделяя хлебным пайком». Считая эту меру совершенно излишней, П. Молодов сообщал, что последняя этот паек продавала. Обратной стороной такого представления об избирательности власти можно считать часто встречающиеся в крестьянских письмах жалобы на сведение «личных счетов» как один из мотивов деятельности совслужащих. При этом следует отметить, что в подобного рода апелляциях крестьяне нередко не раскрывали причин их вражды с представителями местной власти. По всей видимости, они полагали уже сам факт сообщения о сведении «личных счетов» достаточным для того, чтобы адресаты их писем могли разрешить конфликт в их пользу. Тем не менее, несмотря на всю ситуативность подобных писем, вероятно, все же следует признать, что крестьянам было свойственно представление о желаемой независимости местной власти от личностно окрашенных пристрастий и амбиций, что представлялось им залогом стабильности и внутренней непротиворечивости существования сельского социума.

Перечисляя проступки, негативно сказывающиеся на профессиональной деятельности работников сельсоветов, крестьяне прежде всего указывали пьянство. В 1930 году жители Нижне-Матигорского сельсовета Холмогорского района в своем письме в рабоче-крестьянскую инспекцию весьма показательно, хоть и тенденциозно, описывали алкогольные «достижения» местных чиновников. «Теперь опишем кто служит у нас в сельсовете, как они себя ведут и как раскулачивали. Председателем в настоящее время служит Фролов Сергей Константинович бедняк, это хорошо, но что он за бедняк, очень любит выпить, а голова у него безумна. Спросишь у него, что такое председатель или что такое комсомолец, и мы ручаемся, что ему не ответить. Секретарь Онегин Борис Яковлевич бедняк, комсомолец, сын бывшего подрядчика, который имел свой очень хороший дом в городе Луге <…> Очень крупный пьяница, по улицам валяется, даже напивается до такой степени, что приходится отваживать. Члены с/совета Шабунин Клавдий Яковлевич, сын бывшего попа, учившийся в духовной семинарии, выпить любит <…> Есть у нас в сельсовете еще уполномоченный РИКа Клепин, партиец, крупный пьяница еще другие <…> Наотбирали кулацких коней, гоняют их сколько им вздумается. За вином ездят в Хол-могоры за 5 верст каждый день в обязательном порядке». Похоже, что в деле ликвидации спиртных запасов этот сельсовет мог претендовать на очень высокие показатели. О пьянстве местного руководства писал и колхозник Воробьев из Чебсарского района: «В с/совете все пьянствуют и председатель и секретарь и в особенности счетовод, который даже потерял портфель». Портфель в данном случае, вероятно, следует рассматривать как своеобразный атрибут властного статуса, и его утрата в глазах населения означала примерно то же, как если бы кто-нибудь из руководства страны потерял государственную печать. Вообще пьянство было общей болезнью служащих низового соваппарата. Вопрос в том, насколько это явление расходилось с общими нормами жизни крестьянского социума? Разумеется, трезвость представителя власти оценивалась крестьянами с неподдельным восхищением. Так, при обсуждении в ходе чистки соваппарата личности председателя Веркольского сельсовета Д. Д. Ставрова первый же выступавший отметил: «…наш председатель всегда трезвый». Дальнейшее обсуждение показало, правда, что трезвым он бывал далеко не всегда, однако, вероятно, все же отличался от многих своих коллег меньшим пристрастием к спиртному, что крестьяне оценивали однозначно положительно. Вместе с тем обращает на себя внимание то, что пьянство в целом, в ситуации иной нежели составление жалобы во властные структуры, где требовалось акцентировать внимание на отрицательных качествах служащих соваппарата, далеко не всегда расценивалось крестьянами как очевидное зло. На обсуждении служащего Еркомского сельсовета Г. К. Жигалова, который, по слухам, однажды будучи пьяным даже ходил покушаться на своих непосредственных руководителей — председателя и секретаря с/совета, один из выступавших говорил: «Здорово выпивает, но плохих сторон не вижу». Видимо, без особой необходимости у крестьян не было желания обвинять местных представителей власти в том, в чем многие из них сами были грешны. Крестьянские жалобы в этом отношении уже изначально ориентировались на суровую реакцию власти, со стороны которой пьянство совслужащих жестко осуждалось.

Еще один порок работников сельсоветов, о котором нередко упоминали крестьяне, — это корыстное использование служебного положения в своих целях. Порою даже участие низовых чиновников в самых что ни на есть антикрестьянских по своей природе акциях трактовалось жителями села как способ развития своего личного хозяйства. Например, среди жителей Дмитревского с/совета Сухонского района бытовало мнение, что председатель сельсовета А. Контяев занимался организацией колхоза с целью построить смолокуренный завод и заниматься на этой основе индивидуальной коммерческой деятельностью. Однако наиболее часто встречающийся упрек — это присвоение представителями власти имущества, изъятого в ходе коллективизации или других административных акций. Весьма колоритно эту ситуацию описал А. Демашов из деревни Кобелиха Харовского района. В частности, он рассказывал следующее: «Председатель Мурашкин отбирал у кулаков яйца и масло и брал их себе и жарил в сельсовете селянки из яиц и масла. Крестьяне все это знают и спросили, куда дели масло, Мурашкин сказал, что отдали в больницу, а в больнице сказали, что не получали. Да еще когда продавались вещи, отобранные у кулаков, то все хорошие вещи скупила сторожиха из сельсовета, купила одних самоваров три или четыре штуки. За торги эта сторожиха купила больше чем на шестьсот рублей, и все удивляются, откуда у нее деньги, когда получает 18 рублей. И все думают, что все это получается председателю Мурашкину или для спекуляции…» Автор письма рисует яркий образ подлинного мироеда (в отличие от кулаков, к которым обычно относили эту дефиницию), который прямо на месте службы практически на глазах своих односельчан поедает незаконно присвоенные им продукты. Упоминания о присвоении чужого имущества представителями власти в других письмах возможно менее ярки, но зато не менее конкретны. О фактах подобного рода писали в своих обращениях во власть жители Нижне-Матигорского сельсовета Холмогорского района, В. В. Попов из Вымского с/совета Лальского района, Е. А. и А. И. Булины из деревни Шесто-во Сокольского района, Н. В. и Г. В. Шкутовы из деревни Семеново Сокольского района и др. жалобщики.

«Перевыполнение», или излишне ревностное, выполнение своих служебных обязанностей служащими сельсоветов в крестьянской молве касалось не только сферы имущественных отношений, но порой затрагивало интимную жизнь местных чиновников. Об одном из председателей Паниловского сельсовета Холмогорского района ходили слухи о том, что он не только присвоил часть изъятого у «местных мироедов» имущества, но и оставил у себя в доме в качестве прислуги невестку одного из раскулаченных мужиков, а впоследствии «завел с ней тесную связь». О председателе другого сельсовета этого же района рассказывали, что он окружил себя целой плеядой фавориток, которым за услуги сексуального свойства оказывал покровительство в различного рода вопросах (отдавал «кулацкое» имущество, выдавал справки, списывал недоимки по налогообложению). Интересно, что наличие властного статуса, с точки зрения крестьян, открывало возможность перед женщиной решить проблему замужества. В частности, один из корреспондентов крайкома ВКП(б) рассказывал о том, что председатель Шиняковского сельсовета Грязовецкого района Смирнова сроднилась таким путем с местными кулаками. Недоумение автора письма вызывала разница в возрасте этой семейной пары. «Ввиду замужества Смирнова уже сделалась родней бывшего арендатора, последние еще живы. Далее тов. Иванов [имеется в виду адресат письма — первый секретарь Крайкома ВКП(б) В. И. Иванов. — Н. К.] для меня подозрительно — 20-летний юноша взял жену 40 лет, мне думается тут чем-то пахнет», — писал анонимный автор.

В целом крестьяне осуждали различные пороки служащих сельсоветов, однако, по-видимому, наиболее серьезное осуждение вызывали те профессиональные и личные качества совслужащих, которые в силу их властного статуса отличали их от рядовых членов сельского социума. В этом проявлялась вторая составляющая образа служащего сельсовета в крестьянском сознании. Вероятно, в силу традиции он оценивался не только как госслужащий, но и как такой же, как все прочие крестьяне, представитель мира деревни. В связи с этим представляется важным проанализировать, как конструировалась в воззрениях жителей села сама модель взаимоотношений между сельсоветом как институтом власти и крестьянским сообществом.

Еще на рубеже 1920-1930-х годов крестьяне активно пытались вмешиваться в процесс принятия административных решений на селе. Обычно в качестве нарушителей спокойствия фигурировали местные «кулаки». Даже если учесть тенденциозность оценок советской делопроизводительной документации, именно у зажиточных мужиков было для этого немало оснований. Во-первых, коллективизация ударила в первую очередь по ним и их хозяйствам, что порождало желание пересмотреть принятые местными органами решения. Во-вторых, «кулаки» по советскому законодательству были лишены избирательных прав и не могли принимать участия в функционировании власти официально. Поэтому они вынуждены были искать иные пути воздействия на ситуацию. Так, в «Правде Севера» был описан случай, когда кулак Комиссаров, недовольный тем, что сельсовет не выдавал ему какую-то справку, ворвался в здание сельсовета, избил председателя и выгнал из здания всех работников этого учреждения. Кулак А. М. Гурьев из деревни Корбаково Онежского района, вопреки юридическим нормам советского законодательства, явился на отчетное собрание местного сельсовета и обратился к присутствующим крестьянам с вопросом о том, насколько правомерно он был лишен избирательных прав. В качестве аргумента в свою пользу А. М. Гурьев приводил тот довод, что, в отличие от многих дезертиров, сражался за советскую власть. По словам одного из свидетелей, выступление А. М. Гурьева вызвало среди собравшихся крестьян «много шуму». Примерно так же поступили в мае 1930 года и жители деревни Некрасовская Вологодского округа Смирнов и Зотиков. Они пришли на заседание Лукьяновского сельсовета, заявили председателю, что не признают его местной властью и «послали поматерно». Присутствовавшим на заседании крестьянам они предлагали не слушать «говорунов», ссылаясь на общее ухудшение жизни на селе:. «Смотрите до чего дожили, что в лавках ничего не стало». Впрочем, если вынесенный на обсуждение вопрос вызывал острое недовольство крестьянской массы, то свой протест могли выразить и не только кулаки. Так, в одном из сельсоветов Емецкого района в 1930 году при обсуждении вопроса о контрактации молока произошел интересный случай. Оппонентом представителю власти на собрании выступила А. Ф. Савина, считавшаяся чуть ли не беднячкой. Со словами «государство нам ничего не дает, валенки розны, а купить негде», она сняла валенок и запустила им в выступавшего представителя власти. Подобного рода активность крестьянства была характерна для первых лет сплошной коллективизации. С течением времени такие выступления крестьян стали редкостью. Стремление к участию в деятельности власти на местах сменяется в крестьянской среде полнейшей апатией. И для этого были свои причины. Весьма точно ситуацию характеризовал в 1936 году один из жителей Усть-Кубинского района А. И. Аникин, член местного сельсовета. В кругу колхозников он так описывал работу сельсовета: «Нет надобности мужику ходить на пленумы и собрания, все равно на нас не обращают внимания и по нашему ничего не делают, приди да только придакивай, что говорят вышестоящие организации, я сам не хожу и никому не советую». Однако еще в начале десятилетия ситуация была совершенно иной: жители села не только стремились принять участие в принятии общественно значимых решений, но, по всей видимости, считали, что деятельность сельских советов должна отвечать интересам крестьянского сообщества. Об этом говорит хотя бы то, что в своих попытках воздействовать на местную власть нарушители спокойствия в деревне нередко пытались апеллировать к общественному мнению.

Ссылка на позицию крестьянского сообщества присутствует и в письмах крестьян «во власть», но уже как аргумент для пересмотра решений сельсовета. Обычно он использовался в письмах, содержащих жалобу на неверное (с точки зрения авторов писем) понимание сельсоветом своих задач в области социальной политики. В 1934 году крестьянки из деревни Шастово Сокольского района Е. А. и А. И. Бунины в своем письме в рабоче-крестьянскую инспекцию просили проверить действия сельсовета по окулачиванию их хозяйств. В подтверждение своих претензий они рассказали, что всегда выполняли все государственные повинности и «сочувственно» относились к мероприятиям советской власти. Помимо уверений в собственной благонадежности — в плане хозяйственном и политическом, — а также других семейств, пострадавших от окулачивания, Булины приводили еще один повод в свою пользу «Местное население [выделено нами. — Н. К.] подобным случаем со стороны сельсовета возмущены и остаются не довольны». Крестьянин А. В. Бурмистров из деревни Хлызино Грязовецкого района, также недовольный причислением себя к «кулацкой группе», просил пересмотреть это решение. В частности, он писал: «В виду явной неправильности зачисления в кулаки и обложения индивидуальным налогом, прошу настоящее мое заявление передать на расследование в Грязовецкую РКИ и поручить последней путем опроса всех граждан моей деревни [выделено нами. — Н. К.], выявить, что к кулацкой группе по составу семьи и по имущественному положению я принадлежать не могу». К подобным аргументам прибегает и кубиноозерский крестьянин А. Талалов в своем обращении к М. И. Калинину: «В каком порядке было окулачивание по существующему закону относятся к той или иной группе активом бедняков и середняков данного селения, протокольно, а не подпольно, как это делал наш Нефедовский президиум [сельсовета], без ведома нашего селения [выделено нами. — Н. К.]. Таким образом, с точки зрения крестьян, ссылка на мнение крестьянского сообщества должна была стать убедительным доводом в их споре с местной властью. В этом феномене возможно увидеть рудимент прежней, существовавшей в 1920-е годы системы отношений внутри сельского социума, когда, по наблюдению целого ряда исследователей, основным центром властных отношений на селе являлась крестьянская община со свойственной ей практикой сельских сходов. Зачастую община подчиняла (или подменяла собой) сельские советы, которые в таком случае превращались в своего рода исполнительные органы общинного организма. В 1930-е годы положение дел значительно изменилось, однако, по всей видимости, какое-то время среди крестьян еще сохранялось представление о том, что сельский совет как институт власти должен быть не только проводником государственной политики в деревне, но и выражать интересы сельского мира.

На основании представленного выше анализа можно утверждать, что, согласно представлениям крестьянства Русского Севера, власть сельсоветов должна была быть ограниченной, как минимум, тремя различными по своему характеру нормативными рамками. Во-первых, служащие сельсоветов воспринимались крестьянами как низовые служащие госаппарата. Следовательно, их деятельность в целом должна была соответствовать политическому курсу государства, разумеется, в его крестьянском понимании. Во-вторых, в силу рудиментарности крестьянского восприятия власти служащие сельсоветов должны были соотносить свои действия с интересами всего крестьянского сообщества. В-третьих, как члены такового сельские чиновники оценивались с точки зрения норм крестьянской этики и морали. Разумеется, на практике в 1930-е годы ни одно из этих представлений не влияло на стиль профессиональной деятельности и поведения служащих на местах, однако вопрос в другом. Насколько обширным с точки зрения крестьян было пространство свободы в принятии тех или иных решений у служащих сельсоветов в представлениях крестьян? Наличие в крестьянских представлениях ограничительных характеристик говорит скорее о понимании жителями села зависимости совслужащих нижнего звена власти — как от государственной политики, так и от местных условий. Это, в свою очередь, ставит под сомнение нередко звучавшую в «письмах во власть» мысль об ответственности низовых работников за постигшие деревню в 1930-е годы бедствия.

Помимо того негативного образа совслужащего, который рисуют нам «письма во власть», в деревне существовало и иное отношение к работникам сельсоветов, которое проявлялось порой в виде жалости и сострадания к ним. Так, при обсуждении представителя Еркомского сельсовета А. Т. Кокорина при чистке соваппарата в 1930 году местные крестьяне характеризовали его довольно доброжелательно: «Семья большая со всем не уладить. Посади любого, все равно будет то же. В теперешнее время сельсовету работы хватает <…> Есть конечно много плохого как председателю [сельского] е[овета]. Огороды не загорожены, лес не сплавлен и т. д. В части коллективизации со стороны его много было сделано хорошего». О таком же отношении говорит оценка, данная в одном из частных писем того времени: «…братан Василий Терентьевич. Он служит в сельсовете счетоводом и уведомляет вас о том, что жизнь самая тяжелая». Подтверждает такое жалостливое отношение и одна из частушек того времени: «В сельсовете оклеили не шпанерой а кулькам / у Советской то у власти нету пуговки к порткам». Вероятно, односельчане понимали, что низовые совслу-жащие в большинстве своем, так же как и они сами, стали жертвами антикрестьянской политики государства. Факты подобного сочувствия крестьян к работникам сельсоветов — на материалах своего региона — отмечал тульский историк А. В. Федотов. Однако единичность подобного рода крестьянских оценок не позволяет нам сегодня сделать далеко идущих выводов, тем не менее сомнительно, что основным своим врагом крестьяне считали служащих сельсоветов.

Вместе с тем следует иметь в виду и то, что в 1930-е годы значительно изменяется система властных отношений на селе. Из социального пространства деревни исчезают отдельные институты, господствующие в 1920-е годы, например, община. В этот период массово и в ускоренном темпе создаются колхозы, которым также были свойственны определенные административные функции. В то же время и сами сельсоветы существенно изменяются. Из органов, тесно связанных с крестьянским миром, они все более превращаются в основного проводника антикрестьянской по своей природе государственной политики в отношении деревни. Соответственно менялись и управленческие практики. Эти судьбоносные перемены в мироустройстве деревни не могли не коснуться каждого отдельного ее жителя. Рушились привычные представления о функционировании власти на селе. Новшества противоречили существовавшим традициям. Возможно, это обстоятельство также может отчасти служить объяснением того недовольства, а порою и гнева в отношении местной администрации, критики ее пороков, которые мы так часто обнаруживаем в политическом дискурсе северной деревни.

Значительно меньше в источниках сохранилось сведений, содержащих информацию, связанную с представлениями крестьян о чиновниках районных органов власти. Многие качества районного работника в крестьянском сознании были сходны с представлением о служащих сельсоветов. В большинстве случаев жители села отзывались о них также нелестно. «Районные работники ничего не понимают, головотяпят», — говорил о них один из жителей Черевковско-го района Михаил Воронов. Так же как и в отношении служащих сельсоветов, крестьяне жаловались на несоблюдение чиновниками РИКов и других районных организаций норм советской законности и постановлений вышестоящих органов. Так же как и представителей сельской администрации, крестьяне обвиняли их в административных методах работы и грубости. В 1937 году выступавшая свидетелем по делу о «вредительстве» в сельском хозяйстве Междуреченского района жительница Иванищевского сельсовета Зимина рассказывала о том, как однажды один из приехавших районных чиновников был так разозлен, что, отчитывая ее, вырывал паклю из пазов окна и бросал ей в лицо.

Отдельным сюжетом в крестьянских «письмах во власть» звучала тема покровительства районных служащих представителям низового соваппарата и администрации колхозов. Так, Е. А. Дуряги-на из Чебсарского района писала в Центральный комитет ВКП(б): «…дальше наши работники с/сов аппарата умеют районных работников забирать себе под крылышко и оставаться не виновными». О фактах покровительства председателю местного колхоза Н. П. Головкину со стороны районных работников рассказала в своем письме в редакцию «Крестьянской газеты» жительница Подосиновско-го района А. Г. Савина: «Благодаря слабости районных советских и партийных организаций, ранее орудовавших в районе чуждых людей Головкин пробрался к руководству колхоза и сейчас в колхозе творит свою гнусную работенку, мощь колхоза с каждым днем все падает» — писала она. Картину круговой поруки рисует в своем письме и житель деревни Рикасиха Приморского района Циварев. В своем обращении в рабоче-крестьянскую инспекцию он писал о том, что один из его односельчан смог устроиться на работу в райисполком инструктором. Надо отметить, что подобное карьерное продвижение своих односельчан крестьяне воспринимали крайне негативно. Однако помимо своего перемещения «в начальство», судя по письму, новоявленный инструктор стал активно протежировать другим крестьянам из Рикасихи, которые вскоре тоже обрели желанные «портфели», чем автор письма был сильно недоволен. Намеков на иные мотивы (обычно крестьяне с помощью таких обращений пытались решить какие-либо свои проблемы) в тексте нет. В отличие от письма А. Г. Савиной, письмо Циварева было написано в 1932 году, поэтому фигуранты письма у него занимаются пока еще не «вредительством», а «хорошо на государственные средства производят выпивку». Поскольку таким путем в представлениях крестьян представители районной власти включались в систему субъективных отношений внутри мира деревни, то естественно по отношению к ним звучит и упрек в сведении личных счетов. В частности, механизм такого включения районного чиновника во внутренние противоречия представал в обращении в Революционный военный совет (РВС) СССР жителя села Лешуконское Г. М. Беляева. Последний указывал, что из-за «личных счетов» с заместителем заведующего районным земельным отделом Пироговым был несправедливо исключен из своего колхоза. Причиной, по мнению автора письма, стал его конфликт с конюхом колхоза Ереминым, которого он в свое время обвинил в перерасходе кормов. В отместку Еремин вместе со своими родственниками сумел «подговорить» Пирогова во время проверки колхоза обвинить Беляева (автора письма) в нерадивом отношении к труду, что и стало причиной его исключения. Ради этого Пирогов использовал свой «административный ресурс». По уверениям Г. М. Беляева, последний даже угрожал присутствовавшим на собрании колхозникам, что исключит из коммуны и тех, кто будет выступать в поддержку автора письма. Таким образом, посредством подобного рода личных контактов представители районной власти словно бы врастали в мир деревни, становились частью сельской повседневности, фактором субъективных отношений внутри сельского социума. Все это в конечном итоге способствовало тому, чтобы служащие РИКов и других районных организаций оценивались крестьянами по параметрам, во многом сходным с теми, какими они оценивали сотрудников сельской администрации.

Тем не менее крестьянские оценки районной и сельской власти различались. Крестьяне отмечали, в частности, нерегулярность присутствия в деревне чиновников из района. Оценки крестьянами последних относятся, как правило, не к этим людям как таковым и их профессиональной деятельности в целом, а к моментам их приездов в деревню. Порой прибытие районных функционеров в село оценивалось его жителями как стихийное бедствие. Даже председатель ТТТе-кинского сельсовета Великоустюгского района Лоплевина, выступая на районном съезде советов, подчеркивала бессмысленность таких визитов: «От уполномоченных Иванинского и Паникаровского… кроме ругательств и матов ничего не слыхали. Побыли несколько часов и обратно в Устюг». Весьма показательные результаты череды подобного рода вмешательств в жизнь деревни описаны в письме М. И. Калинину жителя деревни Багрино Кубино-Озерского района А. Талалова. Свою историю кубино-озерский крестьянин начинает с образования в этой деревне колхоза, первым председателем которого стал сектант евангелист Кувалдин. Талалов подчеркивает, что избрали его против воли крестьянского сообщества деревни, для которого, вероятно, важное значение имел конфессиональный фактор. Однако именно связи Кувалдина с местной властью помогли занять, по мнению автора письма, пост председателя колхоза. «Нефедовский сельсовет не пошел на встречу колхозу, а пошел на встречу классовому врагу, прибрал его под свои крылышки, ибо сам предрика с инспектором Бирюковым приехали ночью к сектанту и вызвали его в поле на совет», — писал А. Талалов. Позднее, уже при другом председателе, эмиссары районной власти также оказывали влияние (отрицательное, по мнению крестьян) на ход дел в колхозе. Каждый новый визитер из района запугивал нового председателя «судом» и «ответственностью», так что тот со страху решил свести счеты с жизнью. Убить себя ему не дали и от должности освободили. Третий председатель, сразу поняв, что дело «горит», уже на второй день своего председательства ушел в отпуск. В результате колхоз развалился, что, соответственно, спровоцировало очередной приезд районного начальства, которое потребовало от крестьян сдавать скот, на что жители Багрино отвечали: «Имеете власть берите». Видя безуспешность своих усилий, районные эмиссары решили передать земли колхоза вместе со всеми посевами соседнему совхозу, что, разумеется, вызвало недовольство крестьян Багрино. Последние послали в Архангельск ходока с жалобой. Вслед за этим в деревню приехал представитель краевой администрации Родин и отменил решение предыдущей комиссии, разрешив крестьянам делить собранный урожай в соответствии с заработанными трудоднями. Визит краевого чиновника стал причиной приезда в деревню новой комиссии из района, которая должна была расследовать причины развала колхоза, однако занялась сведением счетов с вдохновителями жалобы в краевые органы власти. Жертвой этого разбирательства и стал автор письма.

Описанные выше перипетии ярко высвечивают два свойства крестьянского восприятия районной власти. Во-первых, несмотря на всю схожесть образов районного чиновника и служащего сельсовета, властные полномочия первого признавались жителями села независимыми от мнения крестьянского сообщества. Крестьяне деревни Багрино, несмотря на всю непопулярность решений эмиссаров районной власти, все же не пытаются сами противодействовать им, закидав, например, валенками. Вместо этого они посылают «ходока» в краевые органы. Во-вторых, регулярные наезды служащих из района воспринимаются крестьянами как должное, своего рода неизбежное зло. Районные служащие оцениваются почти как «варяги», которые имеют право появляться в деревне когда угодно и как угодно вмешиваться во внутреннюю жизнь села. Такое понимание крестьянами природы власти порой приводило к курьезам. Сюжет почти из гоголевского «Ревизора» описывал в своей докладной записке командир одной из батарей 10-го артполка Макаров, посланный зимой 1930 года в район комплектования полка для пропаганды коллективизации. Прибыв в Исаевский сельсовет Кубино-Озерского района, он обнаружил, что колхозы там уже образованы — в результате деятельности некоего «товарища Кирова», рабочего фабрики «Сокол», которого, по словам Макарова, крестьяне почитают «не то вредителем самозванцем, не то человеком, имеющим громаднейшую власть». При этом следует учесть, что Макаров, возможно, мог быть несколько раздосадован тем, что опоздал со своей миссией, однако его рассказ о деятельности Кирова содержит столь колоритные детали, отражающие различные оттенки крестьянского восприятия власти, что мы позволим процитировать довольно большой отрывок из него:

«…Заехав в дер[евню] Исаево, остановившись у бедняка АЛЕКСАНДРОВА спросил как он живет. Он ответил, что живет ничего. 4-й день как в колхозе. Тут я попросил рассказать как у них организовывался колхоз, он говорит, что 3 дня тому назад ко мне в дом вечером пришел какой-то неизвестный человек, снял шапку и стал молиться богу и все начитывал «господи помоги», потом он обратился ко мне спросил меня “НУ В КОЛХОЗ ПОЙДЕШЬ ИЛИ НЕТ”. Я не знал, что ответить и долго ничего не отвечал, потом сказал, что если все пойдут, так и я пойду. Он ответил, если не пойдешь так опишу все имущество. “У меня батюшко нечего” — говорю ему — “писывать-то”. Пойдем ответил он, ну говорит собирай собрание да ЧТОБ СКОРЕЙ ШЛИ и тогда собрались крестьяне, он заявил кто хочет записаться в колхоз. Все молчат тогда он начал спрашивать с крайнего дома. Мужики стали просить дать срок до утра, надо говорят посоветоваться с домашними. Он ответил что никаких отсрочек — решайте сейчас и так поочереди дошел до последнего дома. Ни кто не записался и только хозяин последнего дома ответил, что я могу записаться, тогда он обрадовался и сказал, что вот, вот молодец всегда так, а он как-будто лишенец сведений не проверил. [Затем сказал] — а впрочем тот кто не идет так и не надо, тем место в Соловках, я их отправлю в Соловки богу молиться, ну так никто больше не хочет. Все молчат. Ну теперь товарищи свободны, кто записался в колхоз, а остальные не имеют права отсюда уходить, сейчас пойдем с описью имущества. Одевает шапку и хочет уходить, тогда один из крестьян встает и говорит, ну что ребята видно надо идти в колхоз, иначе нет выхода, тогда запишите меня и за ним стали писаться остальные. Крестьянин ГАВРИЛОВ спросил, что же нам обещают СОЛОВКИ можно узнать вашу фамилию. А [он сказал] кто мою фамилию кто там спрашивает. Я спрашиваю отвечает ГАВРИЛОВ. Так вот, что суши сухари и завтра приходи в с[ельский] с[овет]. Тогда мы уж стали бояться с ним и разговаривать…»

Итак, неизвестный человек прибывает в деревню, от лица власти проводит собрание, организует колхоз, а местные крестьяне не знают не то что его полномочий, но даже фамилии. Как представляется, подобная ситуация стала возможной в силу привычки крестьян к периодическим наездам в деревню районного начальства. Важно подчеркнуть, что жители Исаева особо и не пытались оспорить действия не известного им представителя власти. Дело в том, что районные чиновники, за исключением тех случаев, когда они сами были родом из данной местности, являлись для крестьян носителями властного статуса, не связанного с миром деревни. На них не распространялись существовавшие в их сознании ограничения о зависимости действий представителей власти на местах от интересов крестьянского сообщества. Хотя крестьяне нередко критически осмысливали заезды таких визитеров, могли написать на них жалобу, однако все же за исключением особо острых конфликтов предпочитали повиноваться начальству. Именно на данном уровне власти, по нашему мнению, и пролегала символическая граница крестьянского восприятия местной власти.

Информация о том, как крестьяне представляли себе работу краевой администрации, встречается сравнительно редко. Обычно это незначительные упоминания тех или иных краевых организаций или региональных лидеров. По всей видимости, краевой уровень власти крестьяне представляли плохо. Краевая власть была достаточно далека от крестьян, чтобы являться фактором сельской повседневности и недостаточно высока для того, чтобы быть действующим лицом ходивших по селам политических анекдотов. В крестьянских обращениях в органы краевой власти, как и в письмах в центральные советские органы, сравнительно часто звучат патетические нотки, восхваление и лесть в адрес краевого руководства. Обращение к краевым лидерам в них подчеркнуто уважительное. Они, так же как и партийные «вожди», наделялись авторами писем лучшими человеческими качествами: умом, добротой, справедливостью. При случае крестьяне любили сослаться на факт личной встречи с тем или иным краевым чиновником. Примером подобного подобострастия может служить письмо сталинской ударницы К. П. Шевдиной из деревни Бревновской Ровдинского района, в котором она рассказала о приезде в их деревню инструктора крайисполкома Парамонова. По словам Шевдиной, Парамонов подошел и заговорил с ней: «Ну говорит, как живешь, какие созданы тебе условия, есть ли у тебя дрова и починилось ли крыльцо?» Визит краевого чиновника ударница трактует в контексте общих позитивных сдвигов в жизни села, о которых на все лады рассказывала политическая пропаганда периода «неонэпа». Следующим образом К. П. Шевдина характеризует деловые качества Парамонова: «…он оправдывает свое доверие, выезд из края, так как он человек умелый подойти к деревенской массе». В заключение она делает еще один «реверанс» в адрес краевой власти и, расписывая достоинства районных руководителей, замечает: «Не ошибся Крайисполком, наметил к нам людей вполне соответствующих». Так же как и в письмах в центральные органы, крестьяне в своих обращениях в краевые организации сравнительно часто жаловались на действия представителей низших уровней власти, обвиняя последних в нарушении норм советской законности и отходе от политического курса. Все это позволяет сделать заключение о том, что восприятие крестьянами краевых органов власти совпадало с официальной моделью репрезентации советских политических лидеров и центральной власти. Сложнее обстоит дело с критикой. В политическом дискурсе северной деревни 1930-х годов критические суждения о Сталине, о других советских вождях и политике партии встречаются значительно чаще, чем в отношении регионального руководства. Как правило, такие сравнительно редкие упреки в адрес регионального руководства или носят общий характер («в крае головотяпят»), или же касаются краевого чиновника, бывшего родом из деревни авторов писем, которым были известны определенные факты его биографии. Это обстоятельство, однако, не отрицает отмеченных нами аналогий в восприятии крестьянством центрального и краевого уровней власти. Просто региональных лидеров, в отличие от руководителей партии и советского государства, не окружали столь хорошо разработанные пропагандой, политические мифы, пригодные для того, чтобы крестьяне могли, трансформируя пропагандистские клише, рассказывать о них анекдоты, петь частушки, критиковать в частных разговорах (хотя разумеется в отдельных случаях, все это и имело место). В конечном итоге краевая власть в 1930-е годы была для крестьянства Русского Севера по сути дела неведомой, а, следовательно, грозной политической силой.

 

3. Представления о коммунистической партии

В представлениях крестьян Русского Севера о коммунистической партии отразились те же особенности, которые были присущи крестьянской репрезентации центральной власти Советского Союза. В своих «письмах во власть» и на различного рода официальных собраниях крестьяне предпочитали славословить ЦК и партийных лидеров, указывая на злоупотребления местных партийцев. В личном общении, зафиксированном в документах политического контроля, крестьяне нередко желали расправы над всеми коммунистами. Тем не менее в этих, отраженных в различных типах источников, формах репрезентации коммунистической партии есть нечто общее. На наш взгляд, в центре подобного рода конструкций лежало представление об избранности, обособленности представителей партии в мире деревни, даже если те формально принадлежали к крестьянскому сообществу. Источники позволяют выделить несколько признаков такой обособленности.

Прежде всего крестьяне отмечали нетрудовой, по их мнению, характер занятий представителей коммунистической партии. «При царе крестьяне работали на помещиков, а при советской власти на коммунистов», — говорили в 1929 году крестьяне в Вологодском округе. В том же духе значительно позже в 1937 году высказывался и колхозник П. Н. Ворошилов: «Вся власть и ее руководители занимаются обиранием мужиков. Нам надо из колхозов всем бежать. Коммунисты их понастроили, пусть и работают в них». В таком отношении к членам партии отражалось крестьянское понимание социальной справедливости. Уверенность в том, что партийные работники должны трудиться наравне с остальными крестьянами, встречается и в других документах. Жительница деревни Великий Двор Мосеевского сельсовета Тотемского района А. Ф. Малевинская, выступая перед односельчанами на собрании по коллективизации, заявила: «Пускай все партийные и служащие пойдут в коллективные хозяйства, в коммуну». О подобном отношении к себе со стороны крестьян писал в своем письме, адресованном И. В. Сталину, председатель колхоза «Ильич» Никольского сельсовета, член ВКП(б) П. К. Забродин. Суть дела состояла в том, что на одном из партийных собраний при обсуждении вопроса об «укреплении колхоза» парторг местной партийной ячейки обругал автора письма «всяко, больше ехать некуда» (очевидно, в лучшем стиле «партийной самокритики»), сказав, что он ничего не делает для укрепления колхоза. П. К. Забродин, доказывая, что он «все время в борьбе», описывал печальные для себя результаты этого инцидента: «Как коммунист опровергнут парторганизатором Чудиновым Василием Александровичем, колхозники только и говорят, пусть он поработает, а мы поработали». Похоже, односельчане относились к провалу автора письма с нескрываемым злорадством, относя его к числу новых эксплуататоров.

Хорошо согласуются с этим и циркулировавшие в деревнях слухи о праздной жизни московских коммунистов. Так, один из жителей деревни Лыченица Алферовского сельсовета, ссылаясь на то, что он недавно был в Москве и поэтому знает текущую политическую ситуацию, рассказывал крестьянам, собравшимся из окрестных деревень: «Сами коммунисты сидят во дворце и там им хорошо». Похожие разговоры были зафиксированы в 1932 году в Зиновьевском сельсовете Котласского района. Там жители села передавади друг другу «новость» о том, что «в центральной партии в Москве был пир. Затратили много денег, много старых коммунистов вышли из партии». Примечательно, что по отношению к досугу представителей партии крестьяне использовали слова «дворец» и «пир», которые в языке пропаганды прочно ассоциировались с укладом правящих кругов дореволюционной эпохи. Представление о сибаритстве политической элиты царских времен переносилось жителями села и на современную жизнь. Иногда к этому образу праздных коммунистов, живущих за счет эксплуатации труда крестьянства, добавлялись и мазохистские нотки. Крестьяне считали, что их намеренно мучают колхозами, лесозаготовками и прочими «радостями» социалистического труда. В 1933 году среди членов колхоза «Победа» распространялись листовки под названием «Кривецкая правда», в которых весьма нелестно говорилось о политике партии в деревне: «Работайте колхозники, а все равно подохнете с голоду. Большевики выстроили арку, чтобы на ней вешались голодные колхозники». Похожее отношение к коммунистической партии можно обнаружить и в анонимном письме, поступипившем в редакцию «Крестьянской газеты»: «…Смотришь из сельсовета приходит бумажка 5 п. мяса нужно платить большевикам, так коровы то и не продал на хлеб, надо бить на мясо, да отдавать большевикам. Посмотришь крестьянину петля, а живодерам барство», — писал неизвестный автор. Парадоксально, но мотив издевательства партийных боссов над простым человеком можно обнаружить и в анекдоте о жизни рядового коммуниста. «Был в одной парторганизации один рядовой коммунист, а остальные были портфельщики [выделено нами. — Н. К.]. И вот этого коммуниста посылали то на лесозаготовки, то на сплав, то на прорыв, то на разрыв и т. д. А этот коммунист все ходил, а в одно время пришел в парторганизацию и сказал “возьмите мой партийный билет, довольно поиздевались”». В этом образе рядового коммуниста легко увидеть черты той жизненной ситуации, в которой в 1930-е годы оказалось большинство сельских тружеников.

Еще одним признаком, отличавшим коммунистов от обычных членов крестьянского сообщества, согласно оценкам представителей последнего, было мнение, что «партийцы» используют свою принадлежность к партии в корыстных целях. Поскольку местные партийные кадры из числа сельских активистов, как правило, принимали самое непосредственное участие в коллективизации и раскулачивании, то не удивительно, что крестьяне обвиняли их, как и представителей сельсоветов, в присвоении «кулацкого имущества». В частности, на то, что местные партийцы проводили «ликвидацию кулачества в пользу себя», указывала А. М. Шестакова в своем письме в Кич-Городецкий райком ВКП(б). О том, что местная партийная активистка М. Корина гуляет в «кулацкой шубе», сообщалось в анонимном письме из деревни Устье Вожегодского района в ЦК ВКП(б). О присвоении «кулацкого имущества писала в своем письме беднячка Е. П. Корельская из деревни Климовская Холмогорского района. По ее сведениям, местный «партиец» Нагинов, являющийся членом комиссии по раскулачиванию, во время проведения кампании «взял себе часы ручные без всякой оценки, женскую шубу, которая стоит пятьсот рублей, а он оценил 170 руб.» В качестве примера для местных партийных работников Е. П. Корельская приводила В. И. Ленина: «Вот еще скажу вам, партийцы не должны ничего покупать из кулацких вещей, а не то бесценно брать, вот Ленин не стремится хорошо жить, одевать лисьи шубы». Партработники использовали и другие, неправильные с точки зрения крестьян, способы обогащения: «Имеем такие факты, что партийцы покупая заем его продают», — говорили крестьяне в Вожегодском районе. О подобных и иных финансовых операциях местных партработников рассказывал в своем письме в краевую контрольную комиссию ВКП(б) житель деревни Шипицыно Котласского района Козловский. В частности, он сообщал, что местный партийный функционер Мелентьев собрал с колхозников из близлежащих колхозов «Заря», «Север», «Объединение» по подписке на 4-й заем индустриализации сумму не менее 1000 рублей, однако облигаций подписчики так и не увидели, несмотря на то что ко времени составления письма уже прошел первый розыгрыш тиража. Помимо этого, автор письма отмечал, что названный партиец «берет [в колхозе. — Н. К.] себе продукты сколько пожелает». Также поступает он и в кооперативной лавке, ничего не платя за полученные товары. Таким образом, согласно представлениям крестьян Севера, членство в партии в 1930-е годы открывало дополнительные возможности для личного обогащения.

Особенно раздражало крестьян, когда члены партийной организации в своей повседневной жизни нарушали декларируемые ими же принципы «классовой» этики: наряжались в лисьи шубы, обзаводились родней среди прежних «зажиточников». Образ погрязшего в кулацкой родне партийца рисует в своем письме в газету «Правда Севера» колхозник Скорняков из Красноборского района. Главным «героем» письма является заместитель секретаря райкома ВКП(б) Клейцев, который, по словам Скорнякова, по причине «притупления классовой бдительности» женился на дочери кулака. Скорняков рисует картину полного морального разложения «партийца», который, поселившись в доме тещи, якобы всецело попал под влияние «нетрудовых элементов». По-видимому, Клейцев помогал своей теще решить ряд юридических проблем (сделка с продажей половины дома, восстановление в избирательных правах), в результате чего последняя «козыряла» перед колхозниками: «…я теперь никого не боюсь, у меня зять ячейка». Разложение коснулось и личной жизни партийца, пишет автор письма: «Личная жизнь Клейцева известна многим, так как его теща болтает среди родни. Вот и партийцы не лучше нашего брата и пьют и пульку играют». Показательно, что в данном случае, чтобы подчеркнуть аморальность Клейцева, Скорняков не выделяет его из общей массы жителей села, а наоборот, как бы уравнивает его с другими крестьянами. В таком случае (если учесть, что Клейцева он стремился представить как своего рода аномалию, как «чужого» среди «своих») можно предположить, что для крестьянских представлений о членах партии было характерно отделение их от рядовых членов крестьянского сообщества, понимание их особого статуса в деревне как носителей власти. Последнее вполне объяснимо, если учесть характер тех властных полномочий, которыми наделялись, с точки зрения крестьян, члены коммунистической партии.

Важно посмотреть, как крестьяне расставляли акценты во взаимоотношениях между партийной организацией и другими институтами, претендующими в 1930-е годы на осуществление властных полномочий в деревне: сельсоветом и правлением колхозом. Отношения партии и сельсоветов становились особенно очевидными в деревне во время кампаний по перевыборам местных советских органов. Выборы проводились под пропагандистский шум о не допущении в советы кулаков и прочих нетрудовых элементов. Применялись и меры административного воздействия. В 1930-е годы перевыборы в советы становятся, по сути, псевдодемократическим фарсом, и, конечно, крестьяне это понимали: «Опять шум разводят о перевыборах. Все равно коммунисты кого-нибудь пришлют или из местных лодырей назначат», — говорил житель Печниковского сельсовета Каргополь-ского района Андрушин. Иногда крестьянское недовольство выражалось в лозунге «советы без коммунистов», который являлся очевидной инверсией официальных деклараций. Важно, что первенствующая роль при осуществлении перевыборов в советы признавалась крестьянами за коммунистической партией. Примерно в том же ключе крестьяне оценивали роль партии в колхозах. Так, на различные виды административного давления жаловались в партийные инстанции сами председатели колхозов. В этом отношении весьма показательно письмо в Центральный комитет ВКП(б) П. Е. Бардеева, бывшего председателя сельхозартели им. Калинина из Вожегодского района. В основе этого обращения лежал острый конфликт между Бардеевым и парторгом Анушковым. Сложно сказать, что стало его причиной, однако каждый приезд Анушкова в колхоз заканчивался для Бардеева понижением в статусе. Сначала он был снят с должности председателя, а затем исключен из состава правления колхоза. Важно подчеркнуть, что в этой ситуации Бардеев не мог даже сослаться на мнение рядовых колхозников, которые, по его же словам, безропотно поднимали руки за вносимые Анушковым предложения. В другом случае действующий председатель колхоза «Октябрь» Великоустюгского района М. П. Марков рассказывал, как вербовщик Соковцев, используя свой партийный билет, завербовал на сплав почти всех его колхозников, поставив тем самым под удар проведение посевной кампании. В том же духе высказывались и рядовые колхозники. Так, Е. А. Дурягина из Кич-Городецкого района описывала ситуацию, когда местный парторг разъяснял крестьянам, каких телят из приплода нужно отдавать в колхоз, а каких оставлять себе. О взаимоотношениях партячейки и колхоза писала и К. П. Шевдина в своем письме в Севкрайком ВКП(б): «Мы правление не можем противоречить партячейке». Именно парторганизация, по мнению крестьян Русского Севера, являлась доминирующим властным институтом в деревне, члены партячейки в глазах крестьянства обладали наиболее действенными властными полномочиями.

Крестьяне активно обращались в партийные структуры с жалобами на самые различные организации: сельсоветы, районные органы власти, милицию, потребкооперацию. Очевидно, что административные полномочия партии воспринимались крестьянами как довольно широкие, если учесть, что они считали, что партийные органы могут вмешиваться в работу самых различных инстанций — если судить по содержанию крестьянских обращений «во власть». Особо следует подчеркнуть, что среди этих обращений сравнительно много и жалоб на партийные организации и отдельных членов ВКП(б). Вероятно, крестьяне вполне осознавали, что на членов партии лучше всего жаловаться в организации самой партии. Эта направленность крестьянских петиций свидетельствует о том, что для образа коммунистической партии, как ее представляли крестьяне, были характерны черты закрытости.

Закрытость и исключительность, претензия на особый статус членов партии были присущи и самосознанию деревенских коммунистов. Это нередко сквозило в выступлениях членов низовых партячеек, ратовавших за проведение закрытых партсобраний. В частности, критикуя практику открытых партсобраний, коммунист Берданни-ков из деревни Верхние Матигоры Холмогорского района говорил следующее: «На таких собраниях смазывается партийная самокритика. Когда закрытое собрание, тогда друг друга мы лучше покритиковать можем». Обособленность коммунистов выражалась и в их претензии на лучшее место под солнцем. Например, кандидат в члены ВКП(б) Е. И. Иутин из Кубино-Озерского района, недовольный тем, что его отправляют на лесозаготовки, в 1932 году обратился к И. В. Сталину с просьбой о более подходящей для его статуса работе. Полуграмотный самоучка, он писал вождю: «Я мог бы работать и участвовать как таковые, как тов. Балаев, секретарь Несвойской организации. Дали [бы] мне место и соответствую [должность] как кандидат я располагаю, что можно перенести членам партии». Примерно ту же мысль, только более грубо, выразил коммунист Я. И. Кондратьев: «На х… ли мне партийный билет, если не созданы условия для работы». Впрочем, внутри партийной организации подобного рода проявления представлений «партийцев» о самих себе оценивались как «рвачество» или «шкурничество». С точки зрения официальной идеологии, рядового коммуниста от простых смертных все же должен был отличать более высокий уровень сознательности.

Смысловые структуры, связанные с образом коммуниста — борца за «светлое будущее», ясно представлены в обращении уроженца Кич-Городецкого района С. С. Лобанова в Архангельскую краевую контрольную комиссию ВКП(б). Поводом для письма послужило исключение его автора из партии при очередной чистке. Лобанов, стремясь вернуть утраченный статус, подробно описывает свой жизненный путь и ступени приобщения к некоему идеалу (как он его видел) члена партии. Свой рассказ он начинает с описания негативного воздействия деревенской среды, в которой вырос: «Живя в своей деревне, я находился всецело под влиянием деревенской молодежи». Именно этим влиянием он объясняет причины своей прежней судимости. Дальнейшее повествование, по сути, сводится к описанию его пути, конечной целью которого было членство в ВКП(б). С. С. Лобанов пишет, что почувствовал в себе потребность «выйти из грязного положения», встать на «новую дорогу». И первое, что он сделал, это поменял среду — переехал на Урал в город Надеждинск. Следующий шаг — его участие в работе комсомольских организаций, что, по словам Лобанова, позволило ему принять «участие в проводимых мероприятиях заданных правительством и партией советского Союза». Третий шаг на пути саморазвития автор письма связывал с повышением своего политического уровня — он принимает участие в политучебе. Логичным итогом этого длительного процесса является вступление С. С. Лобанова в ряды ВКП(б). Об этом он пишет как о новом этапе своей внутренней эволюции и рисует картину своего полного социального перерождения: «Вот так из парня деревенского и сделали парня рабочего, то есть который на эту стружь и принялся строить и проводить решения на заводской территории». А затем — описание возвращения на родину, где его ожидало исключение из рядов ВКП(б), поскольку члены местной парторганизации решили, что «Лобанов уехал в город пробить кальеру» (так в тексте — Н. К.), представляется полной нелепостью. С. С. Лобанов, по-видимому, действительно неплохо усвоил уроки политграмоты. Во всяком случае, в его рассказе отчетливо проступают нарративные структуры, характерные для коммунистических автобиографий как жанра, те указатели пройденных километров на дороге, которую И. Халфин образно назвал путем «из тьмы к свету». И это была не только игра умопостигаемыми формами. Известно, что форма не существует без содержания, так же и в данном случае обращение С. С. Лобанова к определенному набору штампов из большевистского политического дискурса и оперирование ими свидетельствовали о приобщении к миру партии, связь с которым становилась частью идентичности и автора письма. И этим он, безусловно, отличался от остальной «деревенской молодежи».

Таким образом, обособленность членов коммунистической партии в северной деревне 1930-х годов осознавалась как рядовыми ее жителями, так и деревенскими коммунистами. Вероятно, особенно ощутимым это их отличие от простых крестьян стало после коллективизации, когда большинство жителей села, привыкших оценивать свое социальное положение в зависимости от результатов физического труда, волей-неволей оказалось в колхозах, где их труд был обезличен, а местные коммунисты, в 1920 годы в большинстве своем вынужденные наравне с остальными крестьянами заниматься сельскохозяйственным производством, постепенно приобрели привилегированный статус в рамках колхозной системы. Это изменение социальных ролей внутри мира деревни не осталось незамеченным ее жителями.

* * *

Подведем некоторые итоги. Рассмотренные выше материалы отчетливо показывают существование двух различных моделей формальной репрезентации центральной власти и лидеров советского государства крестьянами Русского Севера. Согласно одной из этих моделей, выделенной на основании информации, содержащейся в крестьянских петициях, Сталин и центральная власть в целом пользовались невероятным уважением и авторитетом у жителей села. Чувства, которые стремилось выразить большинство авторов крестьянских «писем во власть», не столь уж далеки от наивной веры в «доброго царя». В другой модели, бытовавшей в деревенских слухах и фольклоре, Сталин — как олицетворение высшей власти — не пользуется авторитетом, более того, эта власть презираема и ненавидима крестьянами, что, казалось бы, подтверждает высказанную В. П. Даниловым мысль об отсутствии искренности в отношении «маленького человека» к «вождям» в Советской России.

Однако никакого противоречия между этими двумя моделями репрезентации власти нет. Обе они могли вполне мирно уживаться в воззрениях одного человека. Например, следственные материалы одного из политических дел того времени отмечают вполне показательный эпизод. В декабре 1929 года, будучи на заработках в деревне Палкино Подосиновского района, некий Яблоков, катальщик, зашел в гости к своей знакомой. Увидев висевший на стене портрет В. И. Ленина, он сразу же высказал свое негодование по этому поводу: «А этот, зачем здесь? Для чего сюда посадили, ему тут не место, не надо его сюда». В другом же случае, выступая публично перед крестьянами во время хлебозаготовительной кампании, он предлагал следующее: «Последний хлеб отбирают, а вот я бы так сделал, в Москву бы съездил, но хлеба не сдал, нашел бы все законы». В его словах присутствуют и неприязнь к вождю и вера в доброе участие Центра в судьбе крестьян.

Граница между этими двумя моделями репрезентации проходила вовсе не в сознании людей, а зависела от характера конкретной ситуации, в которой находился индивид, и мотивов коммуникационного акта. В случае необходимости взаимодействия с властью он обычно использовал первую модель, при разговорах с равными себе — вторую. Это наблюдение рождает некоторое сомнение в плодотворности продолжения дискуссии о «наивном монархизме» крестьян в изначально заданных рамках, предполагающих получение на окончательной стадии исследования категорического ответа или/или. Вместе с тем такой подход нацеливает на поиск тех черт крестьянских представлений о власти, которые будут верифицироваться с точки зрения обеих систем координат. В настоящем случае отметим лишь несколько таких доминант надпрагматического уровня.

Показательно само соотношение протестных и конформистских форм крестьянского поведения. Петиционное движение, не прекращавшееся в течение всех 1930-х годов, свидетельствует о заинтересованности крестьян в диалоге с властью как способе решения своих проблем. С другой стороны, протест против государственного вмешательства в жизнь деревни (очень интенсивного в 1930-е годы), звучавший в деревенских слухах и фольклоре за исключением единичных случаев, в самом начале коллективизации не переходил в действие. Такое соотношение свидетельствует об устойчивости политического режима, один из источников которого, на наш взгляд, лежал в крестьянском представлении о силе существующей власти. Именно поэтому жители села, учтиво подбирая слова, кокетливо заигрывали с «вождями» в своих письмах, прекрасно при этом понимая, что власть согнула крестьянство в «бараний рог». Власть крестьяне оценивали прежде всего в двух категориях — силы или слабости, а не как монархию или республику, демократию или авторитаризм. Сталинская власть представлялась крестьянам Севера сильной. При этом, вероятно, убежденность в силе власти в среде крестьян на протяжении десятилетия возрастала. Об этом свидетельствует отмечаемый в современных исследованиях переход жителей села в 1930-е годы от открытого сопротивления к пассивным формам социального протеста. Поэтому деревенские мужики, матерно браня между собой Сталина и других руководителей страны и суля им «всех благ» («Уже им покажем»), тем не менее несли из дома чуть ли не последний килограмм зерна, только бы выполнить обязательство перед государством и, хоть с великой неохотой, но шли валить лес, дабы обеспечить прорыв на «лесоэкспортном фронте». При непосредственном контакте с властью они стремились облечь свое недовольство в приемлемые формы, такие, например, как критика «загибщиков» и «перегибщиков» на местах, которую мы находим в их письмам «вождю народов» и властям предержащим.

Обращает на себя внимание еще одна черта. В крестьянских письмах «вожди» выглядят практически всемогущими, способными разрешить все волнующие деревню проблемы — от пересмотра государственной политики в отношении отдельных социальных категорий до покупки лучковых пил для бригады лесорубов-стахановцев. В деревенских слухах же они повинны во всех постигших жителей села несчастьях — от подорожания вина до воображаемого явления в мир Антихриста. (В деревенской среде не очень стремились найти другие объяснения трудностей в жизни страны.) В обоих случаях присутствует сфокусированность политических представлений крестьян на фигуре вождя. Олицетворением власти, по их мнению, являлись не институты, а лидеры. С точки зрения крестьянина, такой политический лидер своей личной волей решает все вопросы государственной жизни и сам отвечает за все последствия развития государства. У этого представления имелась и обратная сторона. Крайне примитивными были суждения крестьян о функциональном разделении властных инстанций. Они слабо представляли себе сложноорганизованные структуры, где присутствовали подчиненные звенья. По-видимому, практически совсем не осознавались крестьянами те или иные ограничивающие политического лидера рамки: институциональные, бюрократические, ресурсные, моральные. Власть — в представлении крестьян Русского Севера — была организована как сверхцентрализо-ванная вертикаль: Центр — край — район — сельсовет, действующие по образу и подобию друг друга. При этом реальная граница в восприятии крестьянами представителей различных ступеней власти проходила между сельским и районным уровнями. Служащих сельсоветов крестьяне оценивали не только как сотрудников аппарата власти, но и одновременно как членов крестьянского сообщества. Фактически именно они, по мнению сельских жителей, были ограничены в своих действия наибольшим числом сдерживающих факторов. Прочим «властям» крестьяне предпочитали повиноваться. Особым статусом крестьяне наделяли членов коммунистической партии. Очевидно, что несмотря на неразвитость своих представлений о структуре и функциях различных звеньев государственного механизма, крестьяне прекрасно понимали, в чьих руках находится реальная власть.

Помимо политического и организационного, крестьянские представления о власти имели и моральное измерение. Судя по крестьянским письмам, центральная власть — источник всех благ, согласно деревенским слухам — источник всех несчастий. Таким образом, власть — вечное добро и вечное зло. Власть понимается как априорная данность, трансцендентное, почти божественное начало. В таком качестве она никак не зависела от самих крестьян, да и вообще от общества. Соответственно крестьяне не представляли и какие-либо конкретные рычаги воздействия на нее, своего участия в ее деятельности. Согласно этой модели у власти крестьяне могли только просить. Константность власти как таковой, ее неподверженность, внутренней эволюции были особенно характерны для крестьянских представлений о центральной власти. Такая трактовка была далека как от пропагандистской версии, всячески подчеркивающей рост демократичности, народности и доступности власти в СССР, так и от современных концепций, стремящихся доказать развитие в крестьянском сознании идей модерного государства. Разумеется, мы не хотим сказать, что политические представления крестьян были нечувствительны к отдельным колебаниям политического курса — последние, как например, в случае со сталинской статьей «Головокружение от успехов», они улавливали очень даже хорошо. Дело в другом. Крестьянскому мировоззрению, со свойственной ему зависимостью от природно-хозяйственного цикла, не было присуще представление о поступательном развитии власти с последовательной заменой одних форм другими. Государственная власть мыслилась крестьянами как застывшая в своем историческом движении, словно ледяные озера дантова ада, оторванная от общества и практически никак не контролируемая последним сила. В таком понимании власти заключались простота и мудрость крестьянина. И оно сохранялось до тех пор, пока существовало само крестьянство.