1. «Рысь»

Необычная картина просторов нового океана поразила и мореходцев «Рыси». Лихие люди толпились у бортов, дивясь на черную громаду Необходимого Носа, на розоватые и зеленоватые льдины, качавшиеся на волнах.

Анкудинов стоял на носу коча, прислонясь к борту. В раздумье он посматривал то на берег, то на идущий впереди «Рыбий зуб». Вся фигура его выражала нерешительность. Зато на тупом и жестоком лице Ивашки Косого, стоявшего за атаманом расставив ноги и заложив руки за спину, не было заметно нерешительности и не было раздумья. Он смотрел исподлобья на «Рыбий зуб», видимо давно решив, как следует с ним поступить. Косой перевел взгляд на спину своего атамана.

Анкудинов оглянулся. Его бегающие глаза встретились с тяжелым и осуждающим взглядом Косого. Анкудинов как-то смешался и, к собственной досаде, неожиданно для себя, спросил:

— Думаешь, пора?

— А то нешто нет? — вопросом ответил Косой. — Чего ждать-то?

Анкудинов выпрямился, принимая независимый вид начальника.

— Я так и решил, — отрывисто бросил он и, не глядя на Косого, отошел от борта.

— Дружина! Ко мне!

Анкудиновцы, за исключением стоявшего за рулем Ивашки Вахова, сомкнулись вокруг атамана.

Анкудинов вскинул подбородок и, глядя выше шапок столпившихся людей, произнес:

— Атаман решил: покончим с Дежневым. Погыча-река за этим утесом — не иначе. Взять оружие! Тихо!

Топот разбегавшейся дружины и лязг оружия быстро стихли.

Анкудинов приказывал:

— Восемь гребцов, на весла! Трое — багорщики. По местам! Вам, пяти пищалям, залечь у бортов. Пищали до времени скрывать. Как подойдем да дежневцы всполохнутся, стрелять разом. Ты, Федька, бьешь старого хрыча Фомку. Ты, Митька, бесхвостую цаплю Сидорку. Ты, Евтюшка, валишь Дежнева. Наповал! Смотри, коли промажешь, голову оторву!

Евтюшка Материк, хмуро смотревший до этих слов себе под ноги, резко поднял голову. Его и без того бледное лицо со следами начинавшейся цинги еще более побледнело.

— Нет! — вдруг глухо, но решительно произнес он.

Анкудинов удивленно поднял брови.

— Что ты сказал? — процедил он, презрительно скривив губы.

— Нет мово согласия убивать Дежнева, вот что сказал! — с необычайной решимостью ответил Материк, повышая голос.

— Твово согласия, говоришь, нет? — насмешливо переспросил Анкудинов, делая медленный шаг к Материку.

— Нету! — отчаянно выкрикнул Материк, оглядываясь, словно ища поддержки. — Ты что, атаман, затеял? Кого убивать хочешь? Нашего брата казака? Лучшего из казаков?

— Бунтуешь, собачья шерсть! — шипящим голосом произнес Анкудинов, и его правая щека задергалась.

— Не Дежнев ли тебе, свому ворогу, луку ссудил, когда нас цинга забирала? Не он ли тебе муки дал? За столько тыщ верст от дому, на краю света, считай, свово же брата русского человека убить умыслил!

— В воду! — рявкнул Анкудинов.

С десяток разбойников набросилось на бунтаря. Сжав зубы, Материк выхватил саблю. Клинок блеснул, описав смертоносный полукруг, и на миг остановил нападающих.

Ивашка Вахов, оставив погудало руля, также выхватил саблю и кинулся на помощь Материку. Вахов сделал это не думая. Он увидел — хотят утопить его земляка Евтюшку, парня из деревни Хромой Брод, где он родился; того Евтюшку, который спас его, Вахова, вытащив из воды при нападении на «Соболя».

— Не трожь Евтюшку! Зарублю! — исступленно орал Вахов, размахивая саблей.

Дальнейшее замелькало перед глазами Евтюшки Материка с невероятной скоростью. Он упал, споткнувшись о кадку, брошенную под ноги. Сабля вылетела из его руки и зазвенела на досках плотика. Евтюшку цепко схватили сильные руки. Красное, искаженное страхом и яростью лицо Ивашки Вахова мелькнуло перед его глазами. Схваченный, как и Евтюшка, Вахов, словно затравленный зверь, вращал налитыми кровью глазами.

Десятки рук подняли земляков над головами людей. Вахов увидел под собой уж не доски коча, а бегущую свинцовую воду. Мелькнуло голубое небо и белые облака, проносимые ветром. Жажда жизни вспыхнула в нем с новой силой, и он напрягся, силясь вырваться.

Руки разбойников разжались, мелькнули чьи-то лица, и ледяная вода обожгла тело. Миг, и вода сомкнулась над головами обоих бунтарей.

— К рулю! — неистово крикнул Анкудинов, только теперь увидевший, что неуправляемый коч несет на камни-потайники. — За весла!

Несколько человек схватило погудало руля. Сбивая друг друга с ног, люди бросились к веслам.

Поздно! Коч вздрогнул и хрустнул от мощного удара. Увлекаемая течением льдина, надводная часть которой была вдвое больше коча, ударилась в левый борт, прижав коч к потайнику. Раздался треск ломавшихся досок и зловещий шум воды, устремившейся в заборницы. Льдина вращалась, упершись в коч. Люди с криками прыгали на нее с гибнувшего коча. Скользя и падая, они хватались за кафтаны своих более удачливых товарищей и вместе падали в ледяную воду.

Дежневцы с начала драки на «Рыси» не спускали с нее глаз. «Рысь» шла в пятидесяти саженях, и все происходившее на ней было на виду. Но рев волн, бившихся о скалы, мешал разобрать, в чем там дело.

— Эх! Мне бы туда! — сказал кочевой мастер Сидоров. — Я б им показал! — Плюнув на ладонь, он тряхнул огромным кулачищем.

— Ишь ты, р-рыбий глаз! Ловко он шмякнул того рыжего!

— Вся шайка на двоих!

— Ну, схватили! Громом их разрази!

…Треск досок раздавленной «Рыси» был услышан и на «Рыбьем зубе». Дежневцы видели, как их недруги прыгали с коча кто на льдину, кто в воду.

— Роняй парус! — крикнул Дежнев. — Весла на воду! Правая, навались! Обе! Ефим, на руль!

«Рыбий зуб» приблизился к гибнувшей «Рыси».

— Сухану и Степану весла не бросать, — приказывал Дежнев. — Ивашке и Бессону поднимать людей на борт. Сидорке и Михайле отбирать оружие до ножей. Оружие бросать в среднюю заборницу. Анкудиновцев — в поварню. Фомка, стой с пищалью у мачты.

Работа закипела. Иван Зырянин и Бессон Астафьев бросали концы плававшим в волнах анкудиновцам и втаскивали их на коч. У некоторых из них уже окоченели пальцы. Такие не могли удержать веревки и, едва показав из воды плечи, обрывались. Их поднимали петлей.

Михайла Захаров и Сидорка быстро обшаривали спасенных и посылали их на нос. Фомке оставалось покрикивать:

— Полезай в поварню! Лезь, лезь, мил человек, там теплее! Да разденься-ко поживее!

Дрожавшие от холода анкудиновцы послушно выполняли приказания. Сидорка вытащил самого Анкудинова.

— Эге-ге! Гераська, рыбий глаз! Ты, брат, видно, в моржовых атаманах! Ну, не вырываться, обыщем зараз! Ножичек подай. Пистолетик подай.

Дрожа, Анкудинов свирепо озирался. Вид его был жалкий.

Подошел черед и сухим анкудиновцам, что плыли на льдине. Некоторые из них сохранили сабли и пищали. Этих тут же посадили на весла.

— Разворот! — приказал Дежнев. — Поищем и тех сердешных, коих лиходеи в море бросили.

Евтюшку Материка и Ивашку Вахова также нашли. Один из них держался за деревянное ведро, другой — за весло. Оба они окоченели. Их с трудом подняли петлями.

— Суханко! — приказал Дежнев Прокопьеву. — Займись этими робятами. Одень-ко их во что ни на есть сухое. А там приведешь их ко мне.

Скоро одетые в кухлянки и унты Евтюшка Материк и Ивашка Вахов снова предстали перед кормщиком.

— Великое тебе спасибо, Семен Иваныч. Жизнью тебе обязаны, приказный, — говорили они Дежневу. — А бросили нас в воду за то, что убивать тебя отказались. Хотели тебя загубить. И Холмогорца тоже…

— Ладно. Доскажете после.

— Куда послать их? — спросил Прокопьев. — К анкудиновцам?

Материк и Вахов перепугались.

— Смилуйся, приказный! Коли спас, не погуби теперь! Убьют нас там анкудиновцы!

— Ладно. Не бойтесь. Будете жить с моей котляной. Хорошие вы, вижу, робята. Как к лиходеям-то попали? А ну-ко, сказывайте!

— Бежали мы из Якутского острогу от воеводиных батогов. Деваться некуда было. С голоду помирали… Что нам оставалось?

— Тошно нам было у них, — признался Вахов. — Только и думы было — убежать, да некуда.

— Вот что, робята, говорите прямо: будете честно служить, коль я приму вас в свою котляну?

— Испытай нас, приказный!

— Прикажи! Все сполним!

— Беру вас обоих. Сухан, дай им сабли. Дай место в средней заборнице да накорми.

Дежнев вышел из казенки. Коч миновал юго-восточный край Необходимого Носа, и его южный склон, мрачный и обрывистый, открылся перед Дежневым. Водопады там и здесь обрушивались в море с самой его вершины. Слева, на востоке, по-прежнему виднелись два острова.

«Медведь» на веслах подходил к «Рыбьему зубу».

 

2. Большой каменный нос

— Всех ли спасли? — закричал Попов, едва «Медведь» приблизился к «Рыбьему зубу».

— Всех! — отозвался Дежнев.

— Где они?

— В поварне, а кто посуше, те — на веслах.

«Медведь» качался на волнах в пяти саженях от «Рыбьего зуба».

— Радость-то какая, Семен Иваныч! — продолжал Попов, блестя глазами. — Землю Сибирскую обошли!

— Обошли, дружище! — улыбнулся Дежнев. — Взгляни-ко на этот большой нос, Федя. Вышел он в море гораздо далеко…

— Высота! Саженей триста, а то и все четыреста, пожалуй, будет.

— И смотри ты, сколько людей здесь, на носу, живет! Видно, место это зверем морским и рыбой богато.

— Быть может, и корги моржовые недалече.

— Не на том ли вон острове?

— Не сходить ли нам на него?

— Сходим, пожалуй. Только прежде, Федя, побеседовать бы с тобой мне нужно. Давай-ко подойдем к берегу, где потише место.

— Приказывай, Семен Иваныч!

— Держись за мной. Михайла, возьми правее! Так держи!

Дежнев подвел кочи к отошедшему от скал и выдавшемуся в море низменному берегу.

Там широкий ручей, напрыгавшийся по уступам глубокого ущелья, спокойно, как бы отдыхая, вливался в море.

Там скалы не нависали над головой, и повторение обвала, как у носа Эрри, было невозможно.

Кочи стали на якоря в нескольких саженях от берега. Спустили карбасы.

— Всех анкудиновцев с весел — в поварню, — приказал Дежнев. — Михайла, тебя оставлю старшим. Анкудиновцев запереть. Стражу удвоить. Всем глядеть в оба! Со мной идут на берег Фомка, Сидорка и Суханко. Взять пищали.

Дежнев спустился в карбас. Попов также направился к берегу.

Сопровождавшие Попова покрученики — Филипп Александров и Терентий Назаров — отошли по берегу, один вправо, другой влево. Фомка и Сидорка, едва выпрыгнув из карбаса, быстро зашагали вдоль ручья к ущелью.

Дежнев с Поповым, удалясь от карбасов на полсотню шагов, остановились на открытом месте. Солнце поблескивало на куяках и шлемах кормщиков.

Попов вопросительно посмотрел на Дежнева.

— Как видно, Федя, — начал Дежнев, — нос-то в самом деле кое для кого необходимым оказался. Анкудинову не удалось его обойти.

— Самому не удалось, — улыбнулся Попов, — но, сидя у тебя в поварне, он его все же обошел. Наверно, он так и будет говорить, коль его не повесят.

— Герасим опасней, чем я думал. Ведомо мне теперь, он и на Исая Игнатьева пытался напасть.

— Дознался? — вскинул голову Попов.

— Двое его парней ко мне перешли. Поведали. Тут, у носа, он хотел было и на нас напасть.

— Ишь, волки!

— Решил я Гераську и его людишек держать под стражей, доколе не воротимся на Колыму. Оттоле отошлем их в Якутский острог. Пусть воевода сам судит.

— Намучаемся мы с ними! — Попов сокрушенно махнул рукой. — Довольно ли у нас хлеба и рыбы прохарчить их? Не высадить ли их где-либо на берегу, либо на острове?

— Нельзя. Думал я об этом. Без оружия их высадишь — всем голодная смерть. Не могу этого сделать. Оказались же средь них хорошие парни — Материк с Ваховым. Случаем попали они к лиходеям.

— Как говорят, черт попутал, — усмехнулся Попов.

— Может статься, еще такие найдутся и верной службой вины свои искупят. Нельзя обречь их на смерть, не разобравшись.

— Твоя правда, Семен Иваныч.

Дежнев положил руку на плечо Попову:

— И ты, Федя, так не сделал бы, как сказал. Сердцем ты мягок. Другой раз и суровые слова скажешь, а сердце твое говорит другое.

Попов слегка покраснел.

— Это дюже хорошо. Но сейчас-то суровость надобна. Высадить их с оружием тоже нельзя: разбойничать станут. Начнут чукчей грабить. Не допущу! — Дежнев сдвинул брови.

— Нельзя пустить их разбойничать…

— Что остается? Таскать их с собой под стражей.

— Будем таскать, — вздохнул Попов.

— Я могу держать их лишь в одной заборнице, в поварне. Там они у меня, двадцать восемь душ, в такой тесноте, что и лечь им всем нет места. Не хотелось бы, но придется половину людей тебе передать.

— Приказывай.

— Да справишься ли ты с ними, Федя? То нам, служилым людям, пленных стеречь за обычай. Ты ж к этому делу не привычен… Ох, как бы беды они у тебя не наделали!

— Поостерегусь, Семен Иваныч. Твои приказания точно выполню.

— Убери из поварни оружие и припасы. Прикажи наладить у выхода крепкий замок. Назначь начальника стражи. Твой полукормщик Лука Олимпиев — человек строгий, думаю, будет гож.

— Другого не подобрать.

— Стражу держи денно и нощно. За нерадение накрепко взыскивай. Наверх анкудиновцев выпускай по одному, по двое, да только днем. Коли кто забунтует, закуй в железа. Все ли запомнил?

— Запомнил, Семен Иваныч.

— Иди, Федя. Готовься принимать гостей.

Дежнев свистнул, собирая охранение. Оба кормщика вернулись на свои кочи.

— Всех пленных наверх! — приказал Дежнев.

Скоро двадцать восемь анкудиновцев, кто в кафтанах, а кто и без рубах (их одежда еще не высохла), были выстроены на носу коча. Они стояли, хмуро озираясь.

Дежнев долго приглядывался к каждому анкудиновцу. Наконец он заговорил:

— Ну, молодцы-удальцы, ночные дельцы, видно, за недобром пойдешь, на худо набредешь. Знаю я, что вы супротив меня замышляли.

Дежнев заметил злобный взгляд, брошенный Ивашкой Косым на Материка с Ваховым, стоявших в группе дежцевцев.

— Сделав худо, не жди добра. Буду держать вас под стражей. Придет время — ответите за злодейства. Половину из вас переведу на «Медведя». Накрепко запомните, что скажу: кто покусится бунтовать, кто дерзнет хоть пальцем тронуть моих людей, в том числе и Материка с Ваховым, того буду казнить смертью. Ты особливо запомни это, Косой. Я знаю твою волчью душу.

Анкудиновцы молчали, опасливо поглядывая на Дежнева. Крепкая фигура вожака мореходов была исполнена такой суровости, решимости и силы, что каждый из лихих людей смекнул: идти поперек — проститься с жизнью. Анкудиновцы прятали глаза, избегая встретить испытующий взгляд приказного.

Дежнев решал, кого ему оставить у себя. По его знаку они отходили вправо. Чтобы облегчить задачу Попова, он выбирал себе самых опасных разбойников. Лицо Косого, смотревшего исподлобья, поразило Дежнева. «Закоренелый злодей. Неисправимый. Этого нельзя отсылать Попову».

— Отойди вправо, — приказал Дежнев.

Косой с ненавистью глянул на него, но не шевельнулся. Дежнев сделал шаг вперед — и в тот же миг Косой, пораженный тяжелым кулаком между глаз, рухнул на плотик.

— Спустить в поварню, — распорядился Дежнев, видя, что Косой без памяти.

Двое анкудиновцев бросились выполнять приказание.

В дальнейшем по первому слову Дежнева анкудиновцы поспешно отходили в указанную сторону. Взгляд Дежнева остановился на Герасиме Анкудинове. «Что с ним делать? — рассуждал Дежнев. — Оставить его вместе с Косым нельзя. Вдвоем они — сила. Косой, хоть и не атаман, но дюже опасен. Оставлю его у себя. Гераську же — Феде».

Всех оставленных на «Рыбьем зубе» анкудиновцев заперли в поварне. Началась переправа пятнадцати душ на «Медведя».

Анкудинова отправили в последней группе.

— Запомни, Герасим, — сказал ему Дежнев напоследок, — ты уж не атаман. Приказывать и не думай. А затеешь худое, — веревка.

Анкудинов молча спрыгнул в карбас. Пятко Неронов, опасливо озираясь, спустился за ним.

— Шевелись, волчье ухо! — сурово крикнул на Анкудинова Лука Олимпиев, справлявший службу начальника стражи.

Бывший атаман поднялся на борт «Медведя» и нехотя пошел к новой темнице.

Тем временем Сухан Прокопьев хлопотал на берегу, запасая пресную воду.

Степан Сидоров, Евтюшка Материк и Ивашка Вахов черпали деревянными ведрами воду из ручья и носили ее к карбасу, в котором стоял «подвозок» — бочка для пресной воды.

Водоносы работали весело и охотно, с удовольствием чувствуя под ногами твердую землю вместо качающегося плотика коча. Они были на втором заходе, когда услыхали удивленное восклицание:

— Како!

Из-за осколков береговых скал вышел молодой чукча и, раскачиваясь, подчеркнуто небрежной походкой направился к русским.

Чукча был, видимо, щеголем. Об этом говорили и отличная ровдуга его одежды и подзор кухлянки, искусно набранный из меха росомахи, и стрижка его обнаженной головы. Бритую голову чукчи окружали две узкие каемки волос вместо обычной одной. Высокие сары из кожи нерпы — на ногах, шапка из оленьего выпоротка — за плечами. Костяной нож, болтавшийся на поясе, и расшитый кисет с огнивом, трутом и кремнем, висевший на шее, завершали наряд чукчи. Самым же примечательным в облике молодого человека было выражение его лица: самодовольное, добродушно-веселое, в то же время снисходительное и дерзкое. Если прибавить, что перед водоносами был крепыш, силач, пышущий здоровьем, то легко предположить, что они увидели первого парня на стойбище.

— Мельги-таньги? Э? — снисходительно обратился он к Степану Сидорову.

Кочевому мастеру не понравился тон вопроса, и, выпрямившись, он сухо ответил:

— Ну, здравствуй, коли пришел.

«Видно, и досюда о нас, русских, слух дошел», — подумал Сидоров, отлично знавший, кого чукчи называли мельги-таньгами.

— Сказывайте, — продолжал чукча.

— Нечего, — ответил за Сидорова подошедший Сухан Прокопьев, хитро оглядывая собеседников.

— Что слышали?

— Ничего не слышали, — тотчас ответил Прокопьев, знакомый с манерой чукчей завязывать беседы.

— Что видели?

— Ничего не видели.

После такого обмена уставными фразами чукчи обычно приступали к деловой беседе.

— Мури-Юкко, — важно произнес чукча, выпятив грудь и указывая на себя. — Есть ли кто-либо средь мельги-таньги, кто мог бы меня осилить?

— Да мне тебя на раз, — ответил Сидоров, смерив чукчу и плюнув на ладонь.

Юкко улыбнулся и, заметив саблю, висевшую на поясе Вахова, издал радостное восклицание:

— Кха-кха!

Схватив саблю, Юкко бесцеремонно вытянул клинок из ножен.

— Ну, пошто схватил? — обиделся было Вахов, но, заметив подмигивание Прокопьева, покладисто прибавил:

— А не то гляди. Ладно уж…

Постепенно около мореходцев собралось человек тридцать чукчей. Меж ними были женщины, одетые в меховые штаны. Из-за спин матерей выбежали ребятишки, живые, круглолицые, большеротые, в меховых одеждах похожие на медвежат.

Евтюшка Материк, с удивлением смотревший на татуированных чукчанок, не мог удержаться от восклицания.

— Глянь-ко, Ивашко, писаные рожи! Гы!

— В штанах бабы-то! — не менее удивился и Вахов.

Мореходцы дружелюбно объяснялись с чукчами, кто как мог. Состоялись кое-какие мены. Материк променял железный нож на костяной топор.

Афанасий Андреев поспешно выслал на берег Бессона Астафьева, и тот разложил перед чукчами свои товары: гвозди, сковороды, котелки, ножи, бусы. Чукчанки побежали в стойбище за «рыбьим зубом». Торговля налаживалась.

Щеголь-чукча Юкко, посмеиваясь, похаживал от одного мореходца к другому и развязно ощупывал их одежду и оружие. Подойдя к карбасу вслед за водоносами, Юкко увидел в нем пищаль Сидорова. Для Юкко воскликнуть «aп! aп!» и схватить пищаль было недолгим делом. Сидоров тотчас же сердито вырвал оружие из его рук, памятуя строгий приказ Дежнева не давать пищалей в руки иноземцев.

На лице самоуверенного чукчи попеременно выразились удивление, обида, гнев, упорство и дерзость. Он ухватился за пищаль и начал тянуть ее к себе. Однако кочевой мастер, человек строгий и скорый на руку, долго не думая, треснул дерзкого по уху.

Двое силачей схватились. Юкко был крепок, но и Сидоров был силен, а кулачный бой сызмальства был его любимой забавой. На помощь Юкко бежали другие чукчи. Замелькало оружие.

Заметив драку, Дежнев тотчас же крикнул:

— Подать знак: на кочи!

Котельный бой разнесся по берегу. Водоносы и торговые люди отошли на кочи. Чукчи исчезли за скалами.

Нужно было бы очень пристально всматриваться в хаос каменных глыб, чтобы увидеть две согнутые фигуры, прятавшиеся между скалами. То ползком, то короткими перебежками, они незаметно продвигались все ближе к кочам.

Внезапно оглянувшись, Иван Зырянин заметил движение меж камнями. Всматриваясь, он увидел длинный лук, поднимавшийся из-за камня.

Зырянин бросился на колено. Положив тяжелый ствол пищали на борт, он прицелился в руку лучника. Коч качался, и цель убегала. Рука, поднимавшая лук, остановилась. Вторая рука, невидимая за камнем, натягивала тетиву.

Попов стоял на коче спиной к берегу. Выстрел пищали грянул, заставив его вздрогнуть. Никто не слыхал свиста стрелы, заглушенного грохотом эха. Пораженный в спину, Попов рухнул словно срубленная береза. Оперенная стрела, дрожа, торчала в его спине.

Прогремели пищали Захарова и Сидорова. Тучи птиц взлетели в воздух. Чукчи бежали к ущелью, перепрыгивая через камни и прячась за скалами.

Фомка не стал стрелять с качавшегося коча. С пищалью в руке он спрыгнул в карбас, из которого еще не успели подняться Материк с Прокопьевым. Сидорка бросился за ними.

— Греби! — крикнул Фомка, схватив правило.

До берега — всего несколько сажен. Едва карбас врезался в гальку, Фомка с Сидоркой выпрыгнули из него, разбрызгивая воду.

Вытащив карбас на угор, Материк с Прокопьевым повернулись, чтобы следовать за ними, а их уж и след простыл.

Дмитрий Вятчанин бросился к Попову и попытался вытащить стрелу из его тела. Попов содрогнулся, ивовое древко стрелы оказалось в руке у Вятчанина, зазубренный же костяной наконечник остался в ране. Вятчанин растерянно оглянулся.

Тогда Кивиль оттолкнула Вятчанина и, выхватив кинжал, разрезала ремни куяка и кафтан раненого. Вставив конец кинжала в рану у зубцов наконечника стрелы, она выдернула наконечник из раны быстрым движением и прильнула губами к ране, высасывая кровь.

Старый Удима опустился на колени рядом с ней.

— Хорошо, — сказал он покрученикам. — Девочка знает дело. Не бойся рвать раны. Больше крови — скорей заживет. Сосать хорошо. Бывает яд. Кивиль знает, — так делают якуты-воины.

Попов пришел в себя. Его рана, хоть и болезненная, не была опасной. Пройдя меж ремнями куяка, защищавшего лишь грудь, стрела впилась в левую лопатку. Кость помешала ей поразить сердце.

Скоро перевязанный Попов лежал в казенке, бледный от потери крови. Кивиль сидела на полу, спрятав лицо в одежде раненого.

Тем временем Фомка с Сидоркой перебегали от камня к камню. Чукчи останавливались и стреляли из луков.

Фомка же с Сидоркой, мимо которых то и дело свистели стрелы, берегли заряды.

— Вот я тебе покажусь, непутевый, стреляй! — бормотал себе под нос Фомка, высовываясь из-за камня.

Что-то мелькнуло впереди. Фомка прыжком перескочил к новому укрытию.

— У, р-рыбий глаз! Чуть ухо не оторвал, — воскликнул Сидорка, едва увернувшись от стрелы.

Еще в дозоре при совете Дежнева с Поповым Фомка далеко проследил тропу ущелья. Он знал, что за поворотом — водопад, а тропа круто поднимается вверх, обходя его справа.

Чукчи скрылись за скалой у водопада. Фомке с Сидоркой предстояло пробежать до этой скалы сажен пятьдесят.

— Ну, Сидорка, мил человек, помогай бог, а бежать надо что есть духу. Промедлим — убивцы взбегут по тропе, доспешат до укрытия, а там — поминай как звали.

— А коль они не бегут, а за углом сторожат? — беспокойно оглянулся Сидорка.

— Я и говорю: помогай бог, — ответил Фомка.

Он оглядел курившийся фитиль пищали, поправил порох на полке и бросился вперед. Сидорка, перепрыгивая через камни, следовал за ним. Бежать приходилось по подъему. Хаос камней заставлял друзей метаться из стороны в сторону. Сердце Фомки стучало. Он задыхался.

Пошатываясь, он оперся о скалу, скрывавшую водопад. Сидорка был рядом с ним. Еще раз осмотрев пищали, они выбежали из-за скалы.

Слева шумел и пенился водопад. Ни Фомка, ни Сидорка не взглянули на него. Справа по красноватой базальтовой стене вилась узкая крутая тропинка. На ней никого не было.

— Убегли! — разочарованно проговорил Фомка, останавливаясь.

— Прыткие черти, громом их разрази!

Гулкий звук оборвавшегося камня донесся из глубины ущелья. Сидорка побежал вверх по тропе. Фомка, не успевший отдышаться, остался внизу.

У поворота тропы Сидорка выглянул из-за камня. Едва ли не все ущелье открылось перед ним до самой верхней террасы. В глубине ущелья он увидел чукотских воинов, спускавшихся прыжками. В их руках были копья и высокие прямоугольные щиты, облицованные костяными пластинками. Сидорка разглядел и их костяные панцири.

— Чукчи идут! — сообщил Сидорка.

— Много ли?

— Много.

— Беги вниз! Поспешим к приказному.

Друзья побежали к кочам. Встретившиеся Материк и Прокопьев последовали за ними. Едва четверо охотников поднялись на коч, как копья чукотских воинов уже замелькали около ущелья. «Что делать? — думал Дежнев. — Пресной воды взять не успели. Остаться — биться с чукчами».

Дежнев оглянулся.

Ватаги обоих кочей ждали его команды. В море чернел высокий остров. Дежнев круто обернулся в сторону «Медведя».

— Эй! Вятчанин! — крикнул он. — Как твой хозяин?

— Ничего, отходит, — ответил Вятчанин.

— Лука! Будешь старшим. Катай якоря! Плыть к острову!

Ватаги засуетились. Заскрипели вороты. Захлопали поднимаемые паруса. Подбежавшим к берегу чукчам не с кем было сражаться. Кочи ушли.

— Еще подумают — мы испугались, — недовольно проговорил Иван Зырянин, занося весло.

— Лишь бы ты сам, мил человек, знал, что не боишься, — ответил Фомка.

— Здоровую трепку мы б им задали, — с сожалением вздохнул Степан Сидоров.

— Пустое мелете, — сурово произнес Дежнев.

Однако скоро он снова взглянул на Зырянина с Сидоровым и, несколько смягчившись, сказал:

— А ну, подумаем, робята, хоть малость. Впервые мы сюда пришли. Худое сделаем — вражду посеем. А где черт не сеял, там он и не пожнет! Кто знает, сколько раз нам идти этим путем!

— Да мы так, по глупости болтали, дядя Семен, — виновато ответил Зырянин. — Обидно показалось, что чукчи в драку лезут, а мы уходим…

— Так-то вот, милый. К добру, брат, всегда гребись, а от худа шестом суйся.

Дежнев поднялся на мостик.

Начальник стражи Михайла Захаров подошел к творилу поварни и отпер замок. Отбросив творило, он крикнул:

— Эй! Выходи двое на проминку!

После короткой перебранки двое анкудиновцев торопливо вылезли из поварни.

— Ходить будете здесь, на носу, до мачты, — сказал Захаров. — Вам следить за ними неоплошно, — прибавил он, обращаясь к стоявшим на страже Евтюшке Материку и Бессону Астафьеву.

Один из анкудиновцев, лохматый мужик с медно-красной морщинистой шеей, зевнул и, поворотясь к стражникам спиной, стал осматриваться. Второй пленник, Калинко Куропот, человек лет за сорок, подошел к Евтюшке Материку и слегка дернул его за полу кафтана, приглашая в сторону.

— Испить бы, — произнес он, подмигивая Евтюшке, — горько в глотке-то после морской водицы. Наглотался…

Евтюшка вопросительно взглянул на Михайлу Захарова.

— Дай воду, — нарочито сурово ответил Захаров. От него не укрылось подмигивание Куропота.

Евтюшка подтолкнул Куропота за парус, где стояла бочка с пресной водой, и подал ему ковш. Куропот едва слышно прошептал:

— Евтюшка, это ж я тебе и Ивашке весло, а потом и ведро в море скинул. Слышь, это я их скинул!

«Ты?» — чуть было не вскрикнул Евтюшка, но Куропот закрыл ему рот.

— Тише, дурень! — прошептал он ему в самое ухо. — Наши услышат — убьют меня. А я с вами…

Услышав шаги сотоварища, Куропот отпрянул от Материка и торопливо принялся пить.

…Дежнев беспокойно вглядывался в идущего сзади «Медведя».

«Федя-то мой по здорову ли? — думал он. — Что, бишь, ответил мне Вятчанин? Отходит-де… Как это — «отходит»? Лучше ему? Или он хотел сказать — умирает, мол? Отчего это я понял тогда, что лучше ему? А вдруг умирает? Может быть, умер уже…»

Лоб Дежнева покрылся холодным потом.

— Бессонко! — почти крикнул он Астафьеву. — Бессон, что Вятчанин давеча ответил мне про Федю? Тоже не знаешь? Эй! Сидорка! Роняй парус!

— Что случилось? — беспокойно спросил Афанасий Андреев, подходя к Дежневу.

— Обождем «Медведя». Про Федю узнаю. Жив ли он, сердешный! Сердце болит… — ответил Дежнев.

Впервые Андреев услышал, что голос его дрогнул.

 

3. Киты

— Говоришь, лучше ему? — нетерпеливо крикнул Дежнев Луке Олимпиеву, когда «Медведь» приблизился к «Рыбьему зубу».

— Лучше! Коли не было яду, здрав будет!

— Ты меня утешил. Уте-шил, го-во-рю! Не отставай! — прокричал Дежнев и, обернувшись к Афанасию Андрееву, облегченно вздохнул. — Хоть немного отлегло от сердца.

— Бедный Федя! — покачал головой Андреев. — Снова ему не повезло.

— Дядя Семен! — вдруг вскричал Иван Нестеров. — Глянь-ка, что там за чудо!

— Чудо?

— Вон! Вода из моря вверх бьет. Батюшки! Зверь всплывает!

— Кит, — спокойно ответил Дежнев.

— Кит?!

— А ты, ростовский лапшеед, небось думал: вот чудо-корыто плывет да в небо плюет, — сострил Сидорка, безжалостно глядя на свою оробевшую жертву.

Когда смех затих, Сидорка продолжал с невинной миной:

— Где же ему, Ивашке, было кита видеть? В их ростовском государстве моря-то нету. Было у них одно озеро, да и то, сказывают, сгорело. Ростовцы, вишь ты, его соломой подожгли!

Смех поднялся пуще прежнего. Нестеров добродушно-растерянно улыбался.

Солнечные лучи прорвали гряду облаков и брызнули по морю. Волны, только что казавшиеся свинцовыми, позеленели и заиграли веселыми отсветами. Тут мореходцы увидели, как в полусотне саженей всплыла черная чудовищно огромная глыба. То был полярный кит, называемый гренландским.

Усатый полярный кит не хищник. У этого гиганта, вес которого в двадцать пять раз больше веса слона, нет зубов. Однако большая часть мореходцев не была уверена в миролюбивости сказочной «рыбы-кит» и посматривала на нее с некоторым опасением.

Зеленые волны, выплясывая вокруг кита, то показывали мореходцам, то вновь скрывали черную нижнюю губу чудовища, выдававшуюся под верхней. Пасть кита, длиною до трети его тела, была закрыта.

Вдруг два высоких фонтана с шумом вырвались из носовых отверстий кита. Сверкавшие на солнце струи увенчивались радужными шапками мелких брызг. Фонтаны красовались недолго. Не успел Сидорка произнести «чтоб тебя громом разразило», что на этот раз выражало восхищение, как чудесные фонтаны сгинули.

— Нету! — изумился Нестеров, протирая глаза.

— Принять вправо! — крикнул Дежнев, дабы избежать столкновения с китом.

Чудесные фонтаны снова взлетели ввысь и снова пропали. Кит дышал. Казалось, он не замечал ни кочей, ни мореходцев.

Выпустив восьмую пару фонтанов, кит шумно втянул воздух, и его голова погрузилась. Черная спина с удивительной быстротой колесом мелькнула над водой. Гигантский двухлопастный хвост взметнулся из волн и тотчас же скрылся. Кит нырнул.

— Ну как, лапшеед, то-то ты, чай, страху набрался? — пытался продолжать шутки Сидорка.

— Посмотрел бы я, Сидорка, на твою храбрость, коль бы этому дяде вздумалось вынырнуть под «Рыбьим зубом», — прищурив глаз, проговорил кочевой мастер Сидоров. — Он бы наш коч, как лягушку, из воды вышиб.

— Сила, — задумчиво проговорил Дежнев. — Кажись, такому чудовищу и бояться некого… А вон чукчи из его костей хаты делают.

— Да тут целое стадо! — закричал Иван Зырянин. — Мишка! Глянь-ко! Справа вода вверх хлещет, слева — тоже! Нас, видно, не боятся.

Мореходцы на обоих кочах толпились у бортов, наблюдая за черными головами китов и их фонтанами.

Вдруг ближайший к кочу кит, крупнейшее морское чудовище, в пасть которого могла бы войти лодка с гребцами и мачтой, гигант, казавшийся неодолимым, издал жалкий свистящий звук и бросился наутек.

Все стадо всполошилось. Вспенивая хвостами волны, киты помчались к острову.

— Чего же они испугались? — недоумевающе спросил Афанасий Андреев.

— Неужто есть такой зверь, чтобы кит его испугался? — изумленно спросил Меркурьев.

— Вон он! — крикнул Сидоров, указывая на что-то пальцем.

— Где? Что? — посыпались вопросы.

Сначала мореходцы ничего не могли разглядеть. Однако скоро они увидели, на что показывал кочевой мастер.

С юга, вслед за убегавшими китами, рассекая волны, стремительно неслось несколько узких черных треугольников, высотою с полусажень. Их основания скрывались в воде. Они казались косыми парусами. Неведомая, видимо мощная, сила несла их со скоростью полета ястреба.

Мореходцы переглянулись.

— Что это?

— Косатки, — объяснил Сидоров.

Он знал этих страшных хищников всех морей. Случалось, они разбойничали и в Белом море.

— Косатки?

— Морские убивцы. Зубы — во! Сорок восемь зубочков. Острые, словно серпы. Ты не смотри, что косатка меньше кита. Сейчас увидишь, как косатки начнут его трепать.

— Да где ж они, эти разбойники?

— Вон, видишь, над водой бегут черные клинья? То их спинные плавники. Не дай бог кому-нибудь упасть сейчас за борт.

Стая хищников налетела на заднего тихоходного великана. Море словно бы закипело. Средь поднятых волн мелькали мощные хвосты, черные головы, изогнутые спины, оскаленные пасти. На десятки сажен волны окрасились кровью.

Борьба была слишком неравной. Беззубый кит мог отбиваться лишь хвостом. Косатки вырывали из его тела куски мяса и пожирали их. Одна из косаток вцепилась в нижнюю челюсть кита. Другие тем временем вырвали из пасти кита язык. Язык кита, весящий до ста восьмидесяти пудов, видимо лакомый кусочек, был вмиг растерзан.

— Конец, — проговорил Дежнев.

— Ух ты, страсти какие! — бормотал Ефим Меркурьев, обтирая пот.

— Чисто волки, эти косатки, громом их разрази!

— Экого великана загрызли! — сокрушенно покачал головою Фомка.

— Дядя Семен, дозволь пальнуть в разбойников из пищали, — детски улыбаясь, попросил Иван Зырянин.

— Недосуг… Михайла! Восьмерых анкудиновцев — на весла. Чтоб засветло быть на острове!

Скоро терзавшие тушу кита косатки остались далеко позади. Приближался остров — неприступная каменная крепость, созданная природой. Впереди ревели и пенились буруны.

Дежнев осматривался, выискивая проход меж бурунами.

— Кит спереди! — воскликнул Михайла Захаров.

— Лежит, словно дохлый. Не дышит.

— Должно быть, с перепугу. Затаился.

Кит действительно не дышал и не шевелился, боясь выдать себя косаткам. Он напряженно слушал наводящие ужас звуки, передававшиеся через воду: свистящие — дыхание косаток, глухие — удары их хвостов. Испуганный кит не замечал новых врагов, внезапно и неслышно для него появившихся из-за скал острова.

Сначала мореходцы заметили одну маленькую, одноместную лодочку. Она ловко прошмыгнула меж бурунами. За ней появилась вторая, третья. И вот уж до десятка маленьких лодочек заплясали на волнах, подгоняемые взмахами однолопастных весел. То были каяки эскимосов, народа, до той поры не встречавшегося с русскими.

Каяк — замечательное изобретение эскимоса, одна из вершин первобытной культуры этого народа. Его остов эскимосы делают из легких ивовых веток и обтягивают непромокаемыми тюленьими шкурами. Посреди каяка — круглое отверстие для одного человека. Вокруг отверстия — обруч. На этом обруче севший в каяк эскимос затягивает шнурок нижнего края своей кожаной рубахи, называемой анораком. Пусть теперь волны обрушиваются на смелого охотника! Каяка им не утопить.

Дежневцы с изумлением наблюдали за эскимосами, словно сросшимися с каяками.

— Ну и ловки! Громом их… — восхитился Сидорка.

— Утки! Ей-богу, утки! — слышалось вокруг.

А эскимосы развернулись и, обойдя кита с обеих сторон, решительно напали на морского великана. Несколько эскимосов подняли гарпуны и метнули их в кита, целясь в область грудного плавника.

Кит вздрогнул. Взметнулся гигантский хвост. Один из каяков, подброшенный в воздух, опрокинулся. Но это мало смутило эскимоса, оказавшегося в воде вниз головой. Два-три движения веслом — и каяк на боку. Еще один взмах весла — и эскимос снова плывет, как ни в чем не бывало.

— Здорово! — воскликнул Зырянин.

— Эх! Курица ему на нос! — пробормотал Сидорка.

Кит между тем вырвался вперед. Несколько надутых воздухом бурдюков, привязанных ремнями к наконечникам гарпунов, прыгая по волнам, неслись за ним.

Рассыпавшиеся после первых бросков эскимосы подхватили из воды древки своих гарпунов, отделившиеся от костяных наконечников, и снова бросились за китом. То один, то другой эскимос подлетал к киту почти вплотную и бросал в него гарпун или копье.

Дежневу захотелось узнать, чем кончится эта охота пигмеев на великана, и он приказал плыть за эскимосами.

Кит, видно, был серьезно ранен, и его движения становились вялыми. Вдруг он резко изменил направление, может быть, услышав шум косаток. Он плыл теперь прямо к кочам, ослепленный лучами заходящего солнца. Эскимосы неслись за ним.

Один из эскимосов намного опередил своих земляков. Его весло мелькало с обеих сторон каяка. Каяк птицей несся по гребням волн, разбрызгивая пену. Вот он поравнялся с головой кита, устремился прямо к ней.

Человек, сидевший в каяке, выхватил копье из-под ремня, натянутого поперек каяка, высоко поднял его и всадил в тело кита у самого плавника. В ту же секунду охотник со страшной силой был выброшен из воды вместе с каяком. Сломанный каяк и эскимос исчезли в волнах. Кит бился в агонии. Гигант ослабевал и скоро затих.

— Где же этот чукча? — Бессон Астафьев высматривал исчезнувшего эскимоса.

— Неужто утонул? — с искренним сожалением проговорил Дежнев.

— Да нет же! Вон он! — раздался голос Захарова.

Черноволосая голова эскимоса, успевшего освободиться от разбитого каяка, поднялась над волной.

— Гляди! Он смеется!

Одетый в меховую одежду эскимос плавал как рыба.

— Эй! Держи конец! — крикнул Сидорка.

Моток веревки, разматываясь, просвистел в воздухе. Эскимос поймал его и тотчас же был втянут на плотик коча.

 

4. Зубатые люди

Отряхнувшись, словно вылезшая из воды выдра, эскимос выпрямился и смело глядел на русских.

— Уна-ну-на, — спокойно произнес он.

Его слова означали: «вот я здесь», но русские его не поняли. Они с интересом рассматривали гостя. Приплюснутый нос и большой рот не слишком украшали его широкое лицо, с которого даже соленая вода не смогла смыть слой грязи. Жидкие черные волосы беспорядочно свисали до плеч. На его левой щеке виднелись три синих татуированных кружка, расположенных цепочкой от рта до уха. На верхней губе — редкие черные усы; несколько волосинок — вместо бороды.

Толстая нижняя губа эскимоса была оттянута двухдюймовыми клыками, вставленными в прорезанные в ней отверстия. От этого зубы были оскалены и лицу придано свирепое выражение.

— Ишь ты, зубатая шельма!

В этом восклицании Сидорки удивление смешивалось с некоторым опасением, что от выловленного «чукчи» вряд ли можно ожидать чего-либо хорошего. Но Дежневу понравилось открытое и смелое выражение лица эскимоса. Его маленькие черные глазки светились умом. Окруженный невиданными людьми иной расы, многие из которых были в железных шлемах и куяках, островитянин, видимо, не только не чувствовал робости, но держал себя без всякого признака приниженности или заискивания. Так мог держать себя или вождь, или человек, никогда не знавший вождей.

Последнее было верным. Эскимосы, как и чукчи, были свободны. От самой зари их существования они не знали никакой власти.

— Киту-мисина? — спросил эскимос.

— Гостем будешь, — ответил Дежнев, приветливо похлопав его по плечу. — Что вы на него уставились без толку? Угостить надо гостя! Живей несите еды, что получше.

Затем, обернувшись к эскимосу и ткнув себя пальцем в грудь, Дежнев продолжал:

— Я — Семен. Се-мен. Понял? А ты — Киту-мисина?

— Кан! Облуток, Облуток!

— Ты — Облуток?

— А-а! — радостно закивал головой эскимос, сверкая белоснежными зубами.

— Смышленый парень!

Эскимос едва притронулся к предложенной ему сушеной рыбе и сухарям. Надетые Дежневым на его шею бусы, казалось, обрадовали его.

Каяки эскимосов скучились подле «Рыбьего зуба». Эскимосы что-то кричали Облутоку, видимо, звали его. Облуток отвечал, что ему не делают зла. Снова — переброска словами, среди которых повторялись слова «арвик» и «имаклик».

Смеркалось. Бледная заря потухала на западе. Внезапно все каяки устремились к туше кита, колыхавшейся неподалеку.

— Никак чукчи надумали тянуть кита, — заметил Астафьев.

И в самом деле, два десятка эскимосов, привязав к каякам ремни от воткнутых в тушу гарпунов, тщетно пытались тянуть тушу.

— Облуток! — позвал Дежнев. — Хочешь, милый человек, мы пригоним вам кита? Смекаешь? Я — Семен, — Дежнев ткнул себя в грудь, — кит, — Дежнев показал на тушу.

— Арвик, — поправил эскимос.

— Нехай будет арвик. Остров, — Дежнев перевел палец с кита на остров.

— Имаклик, — снова поправил Облуток.

— Добро. Я — арвик — остров, то бишь, Имаклик. Смекнул?

— Гет! Гет! — вскричал эскимос. Его лицо сияло радостью.

«Рыбий Зуб» подошел к туше кита, и Облуток закричал своим товарищам, что пришли хорошие люди и хотят пригнать кита.

Дежневцы зачалили тушу, подняли парус. Туша медленно поплыла к острову.

Вокруг коча по гребням волн чайками носились каяки эскимосов. Крики ликования не смолкали.

— Ехо! Ага! Ага! — слышалось со всех сторон.

Ночь уж спускалась на море, когда шумная флотилия подошла к северной части острова. Его бесформенная черная громада, чуть освещенная затухающей зарей, была в нескольких саженях.

Со скал сбегали женщины, высматривавшие в море мужей, дети, ожидавшие отцов. Крики радости, пронзительный визг детей оглашали берег.

К кочу подошло несколько каяков. Эскимосы что-то кричали. Облуток сказал Дежневу:

— Семен, пришедший с моря, я иду.

Дежнев его не понял. Но эскимос и не ждал ответа. Он шагнул к борту и спрыгнул в воду. Изумленный Дежнев нагнулся над водой.

— Облуток! — крикнул он.

Облуток доплыл до ближайшего каяка. Схватив каяк за нос, он вскочил на него верхом. Владелец каяка, балансируя веслом, сохранял равновесие. Несколькими секундами позже Облуток повернулся лицом вперед и сидел верхом на каяке перед его владельцем. Сломанный китом каяк Облутока оказался привязанным сзади.

Облуток, величаемый теперь эскимосами «Нанесшим смертельный удар», взял в руки весло, переданное ему владельцем каяка.

— Ехо! Ехо! — хором закричали сидевшие в каяках эскимосы, отгоняя злых духов.

— Ехо! Ехо! — кричали женщины и дети с берега.

Гребя в такт этим крикам, Облуток несколько раз проплыл на каяке вокруг туши кита. Если бы не сумерки, мореходцы могли бы заметить, что выражение важности и радости не сходило с его лица. Обходя тушу кита, Облуток открыл «праздник кита», на котором ему, «Нанесшему смертельный удар», принадлежала первая роль.

Кочи бросили якоря в нескольких саженях от берега. Из сгустившейся тьмы вынырнул каяк, на котором оказался один Облуток. Он подошел к «Рыбьему зубу» и пригласил Дежнева на берег. Жесты помогли понять его мысли.

— Что ж, сойду, пожалуй. Не след им думать, будто мы их боимся, — проговорил Дежнев.

Андреев с сомнением покачал головой.

— Ночь. Темень. До утра бы погодить…

— Так-то оно так. Да, видно, не зря он зовет. Что-то есть. Навряд ли худое он задумал. Кому из вас охота сойти на берег?

— Мне! Мне! — закричали чуть ли не все мореходцы.

— Пойдут трое: Сидорка, Ефимко да Ивашко. Прочим — с коча ни шага.

Дежнев, сопровождаемый Емельяновым, Меркурьевым и Зыряниным, подошел на карбасе к берегу. Позвякивая саблями и пищалями, четверо мореходцев вышли на гальку.

Облуток с радостным выражением лица стоял у самой воды. Из-за его плеча выглядывала молодая женщина, лицо которой было украшено, а вернее, попорчено, синей татуировкой. Ее широкая рубаха с откинутым назад капюшоном, штаны и сапоги — все было сшито из мягких тюленьих шкур. Меховой хвост, также сшитый из тюленьих шкурок, спускался сзади до земли из-под капюшона ее рубахи. Несколько ниток ожерелий украшало ее грудь и шею. Большая часть из них была искусно сделана из раковин и моржовой кости. Меж ними Дежнев заметил и голубые бусы, подаренные им Облутоку.

— Женка, стало быть, — проговорил Сидорка, вскинув рыжие брови.

Облуток взял Дежнева за руку и повел его к кострам, неровно пылавшим у китовой туши. Начавшийся отлив успел оставить ее на отмели. Блики от пламени костров двигались по трехсаженной морде. Казалось, блестевшее черное чудовище живо и двигается.

Человек до пятидесяти эскимосов толпились у костра. Их глаза обратились на Дежнева и его спутников. Эскимосы рассматривали невиданные русские лица, доспехи и оружие пришельцев.

Древний старец, над оттянутой нижней губой которого виднелись лишь два желтых обломанных зуба, шагнул навстречу Дежневу.

— Агля-танки (я привел их), — проговорил Облуток.

— Га (хорошо), — ответил старик, утвердительно встряхнув седыми космами.

— Пришли хорошие люди, — поспешно прибавил Облуток.

— Начни, — помолчав, прошамкал старик.

Оставив Дежнева и его спутников, Облуток поднял над головой гарпун и воскликнул:

— Ехо!

Шаманы загремели бубнами. Женщины подбросили в костры морскую траву, и пламя зашумело, взлетев на сажень. Перед глазами Дежнева начались обряды праздника кита.

«Нанесший последний удар» — Облуток — гордо зашагал вокруг туши кита. Один за другим, все мужчины племени, приплясывая, двинулись за ним. Процессия разом взмахивала копьями и выкрикивала: «Ехо! Ехо!» Татуированные лица эскимосов, освещенные пламенем костров, блестели и казались красными.

— Сидорка! — едва слышно прошептал Ефим Меркурьев.

— Э?

— Щипни-ко меня, Сидорка! Сплю я али нет. Ай! Больно! Видно, не сплю…

— Спишь и есть, рыбий глаз! А то нешто не спишь?

— Сидорка, уж не в ад ли к нечистому мы попали? Глянь-ко, черти! Ей-бо — черти!

— А ты как думал! Вишь, вкруг чего они пляшут? Думаешь — кит? Ан, нет. Самый что ни на есть заглавный сатана.

— Тьфу, нечисть какая, спаси господи!

— Ха-ха-ха! Ефимко! Он тебя, словно муху, слопает, рыбий глаз!

Дежнев и Зырянин засмеялись.

— Однако ж зубатые, — в раздумье произнес Зырянин.

— Зубатые, — молвил Дежнев. — Только они не черти, а чукчи.

Процессия воинов обошла кита. Женщины с веселыми криками кинулись к своим мужьям и взяли их за руки. Под звуки бубнов и радостные возгласы началась вторая, теперь уж общая для всех членов племени, процессия.

Обход кита был закончен. Жена Облутока, Навалук, одна подошла к морде кита и произнесла положенные заклинания. Она просила кита простить их, если ему было сделано что-либо неприятное, и в будущем приглашать к их берегу других китов, его родственников.

Затем она вынула из ножен острый костяной нож и отрезала по кусочку от концов плавников кита, от его носа и обеих губ. До носа и верхней губы она едва дотянулась. Потом, с помощью Облутока, она отрезала несколько кусочков китового уса. Но это еще не все. Обряд требовал вырезать и глаза кита. Чтобы Навалук могла добраться до них, несколько молодых эскимосов подставили ей свои спины. По живой пирамиде на голову кита сначала забрался Облуток, а затем втянул туда же и жену. Навалук быстро вырезала глаза кита. Спрыгнув на землю, она разложила их вместе с прежде отрезанными кусочками на тюленьей шкуре, разостланной в некотором отдалении от туши. Эти кусочки должны были условно изображать целого кита.

Теперь Облуток на короткое время получил возможность заняться гостями. Он улыбнулся им, подбежал к киту и несколькими взмахами ножа срезал с его брюха большие куски кожи с салом. Затем Облуток вручил их Дежневу и его спутникам. Приняв куски, мореходцы продолжали держать их в руках, переглядываясь и явно не зная, что с ними делать.

— Ешь. Хорошая еда, — проговорил Облуток, но тут же увидел, что гости его не поняли. Тогда он стал показывать русским, что сало надо есть.

Для примера он сунул в рот кусок китовой кожи и, чавкая и похлопывая себя по животу, начал есть со всеми признаками удовольствия.

— Неужто не вырвет? — с некоторым сомнением спросил Зырянин.

— Жрет и еще нахваливает, громом его разрази!

— И женка его лопает! Глянь-ко! — воскликнул Меркурьев.

— Попробуем, пожалуй, — нерешительно проговорил Дежнев.

— Да чтоб я пропал, коли возьму в рот эту гадость, — вскричал Зырянин, отбрасывая сало.

— Э! Робята! Вкусно! — воскликнул вдруг Дежнев, решившийся наконец попробовать эскимосское лакомство.

— Ну-ко, и я! — соблазнился Сидорка. — О! Что за кожа! Вот так кожа! Жрите, черти! Ввек вы такого не отведывали!

Все племя с радостными криками набросилось на тушу морского чудовища. Ее резали костяными ножами, тут же поедали, кто сколько мог, и набивали салом бурдюки. Вымазанные с ног до головы кровью и жиром, дети визжали и кувыркались. Одного только не было в этой суматохе — ссор. Эскимосы добродушны и миролюбивы.

Убитый кит у эскимосов, как и у чукчей, — общественное достояние. Не только все жители становища, где жил «Нанесший последний удар», но и любой человек из соседних селений может прийти и взять сколько хочет. Коли «Нанесший последний удар» зазевается, может случиться, что ему ничего хорошего и не останется. Поэтому, угостив гостей, Облуток предоставил им смаковать предложенное лакомство, а сам принял деятельное участие в разделке туши.

Дежнев и его спутники вдоволь налюбовались удивительным зрелищем. Они видели, как кровь кита спускали в бурдюки из моржовых и тюленьих шкур, как срезалась лакомая кожа с подкожным жиром. Они видели, как из рассеченной пасти кита по частям вырезывали второе лакомство — язык, которым, как мы уже видели, любят лакомиться и косатки.

Утомленные всем виденным, Дежнев и его спутники удалились на коч и заснули непробудным сном, не будучи даже в состоянии рассказать обо всем товарищам.

 

5. Становище эскимосов

Солнце веселыми лучами осветило картину остатков ночного пиршества. Наевшиеся до отвала эскимосы спали на берегу где попало. Тучи птиц с разноголосыми криками склевывали мясо со скелета кита, подмываемого приливом. Выброшенные внутренности качались на волнах вокруг остова.

Утром Дежнев навестил Попова. Раненому как будто стало лучше. С интересом, свидетельствовавшим о близости выздоровления, Попов расспрашивал Дежнева об эскимосах и их празднике.

Позавтракав, Дежнев сошел на берег для осмотра эскимосского поселка. Ему сопутствовали Бессон Астафьев, Афанасий Андреев и несколько других мореходцев с обоих кочей. Передовщик признал куяки и шлемы лишними. Однако поверх кафтанов у мореходцев висели перевязи-берендейки с зарядцами, в руках — пищали.

По узкой, крутой тропинке, змеившейся между черными скалами, русские взобрались на небольшое плато, где и оказалось селение.

Несколько десятков эскимосов всех возрастов встретили их дружелюбными приветствиями. Голые ребятишки, сосавшие раздробленные сырые тюленьи кости, вмиг окружили мореходцев. Теперь, при дневном свете, дежневцы могли лучше рассмотреть жителей острова.

После ночной разделки кита, когда все эскимосы с ног до головы вымазались китовой кровью и жиром, никто из них не позаботился ни умыться, ни вычистить одежду. Дежнев затруднился определить цвет их кожи. Сейчас она выглядела грязно-бурой. У большей части эскимосов глаза были воспалены и слезились — действие дыма, наполнявшего их жилища. Однако у этих людей, стоявших, казалось, на очень низкой ступени культуры, было много хорошего. Русские видели живые, смышленые лица. Ни один эскимос не обнаруживал никаких признаков страха и приниженности. Ловкость, сила, смелость и честность эскимосов были тотчас же замечены Дежневым.

Облуток был единственным умытым эскимосом, и не без причины. Подойдя к мореходцам, он каждому из них показывал новое синее пятно, четвертое, только что вытатуированное на его щеке. Облуток старался, чтобы его поняли. То, показывая на остов кита, он изображал метание гарпуна, то он указывал себе в грудь, а затем на новую татуировку.

— Проглоти меня кит, коль он не четвертого кита убил! — догадался Степан Сидоров.

— Верно! Р-рыбий глаз!

— Молодец, Облуток, — приветливо говорил Дежнев.

— Э! Робята, а вон у этого, беззубого, куда больше пятен! Наверно, с десять.

— Это охотник!

Мореходцы оглядели селение, на месте которого и поныне существует селение Наукан. Четыре балагана, сделанные из китовых ребер и челюстей, — вот и весь поселок. Над двумя балаганами поднимался дымок. Остальные были полуразрушены.

Видимо, гостей ждали, чтоб в их присутствии продолжить обряды благодарственного праздника.

Облуток подвел Дежнева к норе, вырытой шагах в пятнадцати от ближайшего балагана. Эта нора, достаточно широкая, чтоб в нее пролезть на четвереньках, была подземным ходом, которым зимой эскимосы проникали в свое жилище.

Здесь, около подземного хода, на разостланной тюленьей шкуре лежали глаза кита и несколько других кусочков, отрезанных от китовой туши женою Облутока.

Беззубый шаман загрохотал бубном. Растрепанная старуха с красными слезящимися глазами «дала пить» условному киту, лежавшему на тюленьей шкуре, то есть плеснула на него водой.

Навалук выступила из толпы, поклонилась «киту» и поднесла ему в жертву лакомое блюдо — тюлений желудок, начиненный жиром.

Теперь «кита» нужно перенести в жилище. Проще было бы внести его через летний вход — лаз, сделанный в крыше балагана. Но для большей торжественности Облуток понес его туда подземным ходом. Он свернул «кита», взял его в зубы, встал на четвереньки и исчез в подземном ходе. Навалук, а за ней и другие эскимосы полезли за ним.

Из почтения к «киту» разговоров не было. Только бубен гудел, и под его звуки человек тридцать эскимосов, один за другим, исчезали в подземном коридоре. Изумление мореходцев возрастало.

— Вот прорва, эта дыра! — воскликнул Бессон Астафьев, встряхивая кудрями.

— Глядишь, и все эти чукчи в нее влезут!

— Что ж в этой норе, однако? — спросил Ефим Меркурьев.

— Эх! Была не была! — воскликнул Сидорка и, передав пищаль Меркурьеву, опустился на четвереньки и вполз в подземный коридор.

— В грязь влопался! Р-рыбий глаз! — раздался отчаянный крик из глубины подземелья.

Все захохотали. Сидорке ж было не до смеха. Ничего не видя во тьме и стукаясь головой о перекрытие, то и дело попадая руками и ногами в грязь, задыхаясь от дыма, он попытался было податься назад. Однако сзади напирали эскимосы. В узком коридоре не было возможности разойтись. Проклиная «чукчей», Сидорка полз вперед. Одолев трехсаженный коридор, он отбросил грязную тюленью шкуру, закрывавшую вход, и ввалился в эскимосское жилище.

Несколькими минутами позже оставшиеся снаружи мореходцы услышали возню на крыше балагана, рычание, и наконец из верхнего летнего лаза показалась черная взлохмаченная голова.

— Чукча! — воскликнул Меркурьев.

Глаза вылезавшего через лаз чукчи были зажмурены, рот судорожно хватал воздух, лицо, местами черное от сажи, местами бурое, блестело от жира.

— Апчхи! — чукча мотнул головой. — Громом их! Р-рыбий глаз!

Мнимый чукча, оказавшийся Сидоркой, проворно выскочил из лаза и выпрямился. Что за вид! Он был весь в копоти и жире.

— Старая ведьма!

— Ведьма?

— Она совала мне в рот тухлятину…

— Ха-ха-ха!

— Вонища!

Толком от него ничего нельзя было добиться. К слову будь сказано, если старушка-эскимоска усердно потчевала Сидорку тухлой тюленьей головой, то делала это от чистого сердца: такие головы были любимым лакомством эскимосов.

Дежнев спустился в жилище через верхний лаз. Он попал в горницу, длиною в четыре и шириною в две сажени. Нижняя часть жилища на глубину роста человека была вырыта в земле. Моржовые черепа, вставленные в стены меж камнями, скалили зубы, на которых висели гарпуны, копья, луки и сети.

Балаган, возвышавшийся над уровнем земли, служил крышей. Плоская средняя часть крыши лежала на китовых челюстях, опиравшихся на несколько деревянных столбов, врытых в землю среди жилища. Наклонные боковые части крыши были сделаны из китовых ребер, а снаружи выложены дерном.

Дневной свет едва проникал в жилище сквозь маленькие оконца, затянутые тюленьими кишками, заменявшими стекла. Обычно даже днем здесь горели две-три глиняные жировые лампы на высоких подставках, врытых в землю. Но сегодня, ради торжества, каждая семья зажгла свою лампу. По числу горевших ламп можно было заключить, что в этом жилище жило восемь семейств. Из каждой лампы, имевшей форму полумесяца, поднимались два коптивших языка пламени. Вдоль стен жилища располагались земляные нары, устланные китовым усом и сухим тальником. На нарах валялись одеяла из звериных шкур. Когда Дежнев спустился в жилище, там было столько народа, что едва можно было протиснуться. Большая часть людей сидела или лежала на нарах. Тесноту создала масса гостей, но и хозяев жилища было человек сорок. На земляном полу навалена куча китового мяса и сала.

Дежнев попал к началу обрядовой пляски, открытой виновником торжества Облутоком, который теперь назывался «Пролагателем дороги».

Колотя палочкой по ободу бубна, Облуток вышел в середину жилища на разостланную моржовую шкуру. Перед ним встала улыбавшаяся Навалук. В такт бубна оба запели семейный напев. Началась пляска. Не двигаясь с места, мужчина и женщина сгибались и разгибались, качали головами, всплескивали руками.

Мало-помалу все присутствовавшие эскимосы присоединились к пению. Оглушительные звуки наполнили жилище. Добрый десяток бубнов грохотал не умолкая. Дежневу показалось, что общего мотива нет и каждый поет, что ему вздумается. Скоро он почти перестал различать фигуры пляшущих, так как от дыма глаза слезились.

Недостаток свежего воздуха, вонь, едкий чад ламп — все это даже видавшего виды Дежнева заставило поколебаться, и он вышел на свежий воздух.

Попов еще недостаточно оправился от раны, и Дежнев оставался на острове три дня, чтобы дать ему время отлежаться. Дежнев и не предполагал, насколько печальны будут последствия этой задержки. Правда, дружелюбные отношения между русскими и эскимосами сохранялись. Накануне отплытия русских эскимосы устроили в их честь праздник подбрасывания на моржовой шкуре. Большая часть мореходцев отправилась на этот праздник. На кочах остались лишь запертые в поварнях анкудиновцы, Попов, лежавший в казенке, да немногочисленная стража. Праздник начался жертвоприношением всем «направлениям»: женщины покропили китовой кровью юг, запад, север и восток. Один из шаманов нарисовал желтой глиной знаки на лицах детей, якобы защищавшие их от злых духов: эскимосы, как и чукчи, боялись злых духов и постоянно приносили жертвы, чтобы их умилостивить.

Человек двадцать мужчин и женщин взялись за края моржовой шкуры и подняли ее над землей. Молодая девушка Ноашак первой вскочила на шкуру и тотчас же сильным толчком была подброшена вверх сажени на две. Три раза ее подбрасывали, и все три раза она, падая на скользкую шкуру, удерживалась на ногах. Наградой ей были громкие приветствия, на которые мореходцы также не скупились.

Многие молодые эскимосы, юноши и девушки, показывали свое искусство вслед за Ноашак. Как оказалось, девушки превзошли мужчин. Предельный восторг охватил зрителей, когда две девушки, Ноашак и Мамаюк, одновременно подбрасывались на одной шкуре.

— Пять! Шесть! Семь! — считал прыжки Бессон Астафьев.

Вдруг со стороны кочей послышался крик. Тотчас же грянул выстрел, повторяемый эхом.

Дежневцы разом вскочили и, рискуя сломать шеи, помчались вниз по крутой тропинке к кочам.

 

6. Буря

Опрометью сбежав к берегу, мореходцы увидели Сухана Прокопьева, барахтавшегося в воде у борта «Рыбьего зуба». Одежда и сабля тянули его вниз. Вместо слов он издавал странные звуки: «ы! ы! х!» Видно, дела бравого казака были не из блестящих.

С высокого берега «Рыбий зуб» — как на ладони. Клубок двух сцепившихся тел катался, извиваясь, на плотике. Противники кряхтели от напряжения, рычали от ярости.

— Кто это?

— Что за драка?

На мгновение мелькнуло красное лицо с оскаленными зубами.

— Зырянин!

Клубок перевернулся. Нога Зырянина описала полукруг, пытаясь найти опору. Показалось зверское лицо Косого, старавшегося выхватить кинжал, торчавший у Зырянина за поясом. Опрокинутый навзничь Зырянин ухитрился, поджав ногу, упереться ею в живот Косому. Он отбросил ногой противника и получил желанное мгновение, чтобы вскочить. Косой не дал ему второго мига, необходимого, чтобы выхватить оружие. Он, как рысь, прыгнул на Зырянина и схватил его за горло и за руку.

Задыхавшийся Зырянин был прижат к борту и повис над водой.

— Братцы! — отчаянно вскрикнул Ефим Меркурьев, увидевший, что Зырянин падает в воду.

Падая, Зырянин крепко держал Косого за руки. Косой не смог оторваться, и море приняло обоих в объятия.

В воде Косой освободил горло Зырянина. Полузадушенный Зырянин рванулся всем телом вверх и выплыл, судорожно глотая воздух. Тотчас же он был схвачен за ворот Михайлой Захаровым, подоспевшим в карбасе с Сидоровым.

Сидорка с Фомкой вытащили Сухана Прокопьева. Сам Дежнев схватил Косого за волосы и выволок его на корму карбаса.

— Заснул, рыбий глаз? — спросил Сидорка Сухана Прокопьева.

— «Заснул», — передразнил Прокопьев. — Только и дел было, чтоб спать.

— Сказывай, — приказал Дежнев Прокопьеву.

— Хошь гневайся, приказный, хошь нет, а дело было так: Косой попросился из поварни поразмяться. Я его выпустил. Нагнулся творило запереть, а он, собака, сгреб меня сзади да в воду. Весь и сказ, — мрачно заключил Прокопьев.

Зырянин тем временем отдышался.

— Задушил меня было, дьявол. Коль бы не эта его подлость, не одолеть бы ему, — смущенно оправдывался он.

— Хоть ты не выпустил его, падая, и то — дело, — проговорил Дежнев.

— Коли бы он его выпустил, анкудиновцы, громом их разрази, встречали бы нас пулями да топорами, — шепнул Сидорка Прокопьеву.

Дежнев поднялся на коч. Связанного Косого вели за ним.

— Двадцать батогов, — приказал Дежнев Сидорову, показывая на Косого. — Заковать в железа! Приковать его к веслу и к нашести.

Поутру следующего дня солнце тусклым оранжевым пятном едва поднялось над морем. Серые, украшенные беляками волны бесконечными рядами бежали к острову.

— Сыматься! — приказал Дежнев.

Попову было лучше, и он сидел на мостике «Медведя», наблюдая за последними приготовлениями. Кивиль стояла на носу, глядя на бесчисленных чаек, летевших с моря к острову. Сотни чаек бегали по берегу с вытянутыми шейками и шумели необычайно. То они вопили, словно обиженные дети, то хохотали, то стонали…

Эскимосы вертелись на каяках у кочей. Они громко переговаривались между собой, показывая на чаек. То и дело глаза и руки эскимосов обращались в сторону кочей.

Облуток подплыл в каяке к «Рыбьему зубу» и что-то долго говорил Дежневу.

— В толк не возьму я, что он лопочет, — сказал, наконец, Дежнев, напрасно пытавшийся понять Облутока.

— Что-то, видно, недоброе они сметили, — в раздумье, медленно проговорил Афанасий Андреев.

— Чайки… Нам-то что до них? — развел руками Сухан Прокопьев.

— Пустое поверье, должно быть, — заметил Бессон Астафьев.

Фомка, насупившись, с сомнением покачивал головой.

— Ветер попутен, — сказал Дежнев. — Дни — считанные. Ждать несподручно. Спасибо, Облуток, добрый человек, только мы уходим. Чему быть, того не миновать. Прошай, милый человек! И женке своей передай: прощения, мол, просим. Дружина! Катай якоря!

Огорченный Облуток замахал руками.

— Весла на воду! С богом! Федя! Держись ближе!

— Будьте благополучны! — прокричал Попов.

Кочи вышли за буруны.

Эскимосы проводили русских в море, выкрикивая: «Ехо! ехо!» Они старались хоть злых духов отогнать от уходивших в море друзей.

Засвежело. Клочья облаков неслись со стороны Большого Каменного носа. Эскимосы отстали и повернули к своему острову.

— Ого! — воскликнул Степан Сидоров. — Дельфины разыгрались!

Бессон Астафьев огляделся. И справа, и слева от коча он увидел меж волнами черные спины дельфинов, изогнутые, вращавшиеся, словно колеса. Промелькнув, они исчезали в волнах.

— Жирные, что твои свиньи, — любовался животными Астафьев.

— Сколько их! Гоняются друг за дружкой, словно собаки!

— Радуются. Всякая тварь жизни радуется. — Фомка улыбался одними глазами. — Им здесь раздолье.

— Не к добру это, — сурово сказал Сидоров. — Беломорские-от рыбаки сметили: дельфины в косяки сбились да играют — быть буре.

— Вот и Облуток со своими чайками, — начал было Меркурьев, но осекся, заметив насмешливый взгляд Сидорки.

Сиверко меж тем становился все круче. Он налетал, бешеный, стихал, снова нападал. Огромный ровдужный парус то надувался пузырем, то гудел, колеблясь. Мачта гнулась и скрипела.

Дежнев оглядывал волны, поднимавшиеся все выше, и опускавшиеся к ним облака. Голубых просветов неба не осталось. Чаек не было видно. Только маленькие коричневые качурки, штормовые ласточки, кружились вокруг кочей, издавая детские вопли.

— Роняй парус! — прокричал Дежнев, услыхавший треск мачты. — Восьмерых анкудиновцев на весла!

Анкудиновцы, задыхавшиеся в душной поварне, охотно выбежали на свежий воздух и схватили весла. Они искоса поглядывали на окровавленную спину выпоротого накануне Косого. Гремя цепью, Косой греб, мрачный как туча.

«Медведь», также без паруса, нырял в волнах в тридцати саженях. Дежнев намеревался что-то просигнализировать Попову, но грозный нараставший гул, пронесшийся над морем, помешал ему.

— Что это? Гром? — спросил встревоженный Бессон Астафьев.

Дежнев не успел ответить; вихрь, срывая гребни волн, неистово налетел на коч и обдал мореходцев ливнем. Мачта издала отчаянный треск и, сломанная, рухнула за борт. Коч накренился, черпая воду бортом, люди повалились друг на друга.

— Руби! — раздался голос Дежнева.

Михайло Захаров, держась за почти отвесную нашесть, выхватил кинжал и ударил по снасти.

— Рыбий глаз! — сквозь свист ветра пискнул голос Сидорки, опрокинутого вверх ногами между нашестями.

Но и он, не теряя времени, успел перерезать ножом вторую снасть. Мачта скользнула за борт. Коч выпрямился.

— Расковать Косого! — сквозь рев бури прогремел голос Дежнева. — Выпустить всех анкудиновцев! За весла их!

Океан закипел, мгновенно преображенный. Белая пена клокотала вокруг, обдавая мореходцев. Ливень брызнул из туч, мчавшихся над самой головой. Сквозь мглу Дежнев увидел «Медведя», обгонявшего «Рыбий зуб». Мачта «Медведя» была цела и, сгибаемая ветром, заменяла парус. Попов, без шапки стоявший возле рулевых, что-то кричал.

— Прости! — почудилось Дежневу, но, может быть, слово было не то.

«Медведь» ушел вперед. «Рыбий зуб» взметнулся носом вверх, как вздыбившийся конь. Ударившая в нос коча волна подняла стену брызг. Когда брызги рассеялись, «Медведя» не было видно. Бесновавшиеся волны да обгонявшие коч тучи — вот все, что могли видеть мореходцы.

Порывистый ветер усиливался. Волны, ревя, сшибались, выбрасывая фонтаны брызг. Качка, килевая и боковая, стала невыносимой. Коч бросало словно щепку. Люди едва удерживались у весел и у руля.

Дежнев делал все возможное, чтобы «держать на гребень» — направлять коч поперек волн. Это было трудно, так как волны, сталкиваясь, меняли направление. Пятеро рулевых, едва удерживавших погудало руля, быстро выбивались из сил. Их заменяли подпеременщики, стоявшие наготове.

Степан Сидоров, в мокром кожане и надвинутой на брови шапке, дольше всех выдерживал у руля. Его железные пальцы мертвой хваткой сжимали погудало. Вытянув шею, он вертел головой вправо и влево, следя за волнами. То и дело он выкрикивал отрывистые приказания подручным, приправленные острыми словечками.

— Вправо! Левее! Спишь, тресковая печень!

Подручными Сидорова были Фомка, Сидорка, Зырянин и Меркурьев. Фомка пыхтел. Он посматривал из-под седых бровей то на волны, то на Сидорова.

— Так-то, мил человек, — бормотал он себе под нос, — ладненько! Выдюжили!

Сидорка оставил привычку скоморошничать и, не спуская глаз с Сидорова, наваливался на погудало раньше, чем тот успевал выкрикнуть приказание.

— Громом ее разрази! — ворчал Сидорка, окатываемый волной.

— Ну! Рыбий глаз! — кричал он на Ефима Меркурьева. — Опять рвет?

— Сменяйся, моченая требуха! — крикнул кочевой мастер, метнув грозный взгляд на Меркурьева.

Бледный, с провалившимися глазами, тот, шатаясь, подался в сторону. На место Меркурьева подскочил Сухан Прокопьев. Икавший Меркурьев прижал к животу руки и не мог сделать шага. Едва он выпустил погудало, как рухнул на накренившийся мостик и покатился.

— Держи его! — высоким фальцетом выкрикнул Сидорка.

Рука Михайлы Захарова схватила Меркурьева за волосы, когда тот был у самого борта.

Иван Зырянин, пятый рулевой, возбужденный, блестя зубами, работал за двоих.

Волны росли и казались горами. Они возносили коч на свои вершины и сразу же низвергали его в водяные ущелья.

Бессон Астафьев стоял подле рулевых, готовый сменить обессилевшего. Он крепко держался за березовые поручни. Певец, он остро чувствовал грозное величие океана. Захватывавшая действительность путалась со сказкой в его сознании.

Коч взлетал на гребень горы-волны, и океан ширился перед тревожным взором Астафьева, показывая бесчисленные ряды волн. «Несметные рати наступают», — думал Астафьев. Причудливые лохмотья туч проносились над головой. «То летят дозоры», — представлялось Астафьеву. Сердце замирало и ныло под ложечкой при стремительных скольжениях коча вниз. Там раскрывалась бездна меж темно-зелеными водяными стенами. Эти стены колыхались, двигались. «Вот оно, живое тело моря-океана», — бредил Астафьев. Высоко над кормою вскипал и рушился жадный вал, готовый низвергнуться на коч — жалкую скорлупку, затерянную в океане. «Морской хозяин подошел», — мелькало в голове Астафьева.

Михайла Захаров дернул Астафьева за руку.

— Подпеременщики, — на руль!

И вот Астафьев держит погудало руля. «Хорошо! Сколь радостно править кораблем в бурю!» — думал он, следя за старшим Захаровым.

Рулевые без помощи гребцов не могли бы поворачивать лишенный паруса коч, и Дежнев пользовался веслами, ставя коч поперек налетавших волн. Дежнев стоял возле рулевых.

— Правая, навались! Левая, табань! — слышался зычный голос Дежнева среди рева бури. Мысль о Попове между тем неотступно сверлила мозг кормщика.

«Что-то с Федей? Где он?» — тревожно спрашивал себя Дежнев.

Гребля в бурю тяжела. Грести надо с невероятной силой. Весла зарываются в волны. Занося весло, берегись зацепить за гребни!

На каждом весле работали по трое. Двое сидели лицом назад. Они отдавали всю силу, на которую были способны. Третий сидел лицом вперед. От него требовались, кроме силы, внимание и ловкость. Он следил, чтобы заносимое весло не зарывалось в воду. Он изменял высоту подъема лопасти. Он наваливался на весло больше всех, когда табанили.

Коч бросало, и гребцам нужно было не только грести, но и держаться на нашестях, чтобы не вылететь за борт.

Анкудиновский писарь Родька Григорьев, бледный и испуганный, пытался грести обеими руками, удерживаясь на нашести поджатой ногой. Он понял свою ошибку, вылетев с нашести и ударив головой своего соседа, Косого. Косой треснул Родьку по шее. Тогда Родька стал грести одной рукой, держась другой за нашесть. Он опасливо скосил глаза на водяную гору, двигавшуюся за бортом.

— Не зевай! — послышался сердитый возглас второго соседа, Калинки Куропота — и второй, не менее увесистый, удар кулака едва не выбросил Родьку за борт.

Косой, вращая глазами, греб молча. Он был подавлен бурей и усердно выполнял приказания Дежнева. Только в ненавистном Дежневе он видел надежду на спасение.

Афанасий Андреев, измученный морской болезнью, валялся в средней заборнице. Там буря казалась еще страшнее. Там все гудело; было слышно, как корпус коча стонал и трещал под тяжелыми ударами. Несчастный старик едва воспринимал этот шум. Чувствовал ли он боль, ударяясь о бочки и ящики?

Но вот Андреев обрел товарища. В заборницу ввалился икавший Ефим Меркурьев и тут же упал у лестницы. В темноте он нащупал тело товарища по несчастью и, не зная, кто это был, прижался к нему лицом.

Так, едва управляемый измученными людьми, коч весь день мчался к югу, то взлетая на гребни водяных гop, то стремительно падая в провалы меж волнами.

Ночь приближалась. Волны были едва различимы. Дежнев и старший рулевой Захаров тщетно всматривались во тьму.

— Как править, дядя Семен? Гребней не вижу! — воскликнул Захаров, отчаявшись.

В тот же миг огромная волна ударила в правый борт. Коч накренился. Плотик стал отвесным. Гребцы, оглушенные потоками воды, вцепились в нашести. Какое-то мгновение лежавший на боку коч сохранял равновесие.

Все поняли: влево — смерть, вправо — жизнь. Волна, ударившая коч слева, решила спор в пользу жизни. Коч тяжело перевалился вправо. Весло Косого зарылось в воду и сломалось, как соломинка. Правый борт был проломлен, волны хлестали через пролом на плотик.

— Как править? — снова выкрикнул Захаров.

— По матке! Правь на полдень! — прокричал Дежнев. Тьма разверзлась ослепительной вспышкой. Стрелы молний прочертили небо. Коч озарился, и на мгновенье Дежнев увидел свою ватагу, боровшуюся с морем. Дежнев и Захаров увидели волны. Раздались выкрики приказаний. Гром грохнул, словно обвал, словно выстрелы тысячи пушек.

Мгновения вспышки было достаточно, чтобы люди изготовились к встрече с огромным валом. Во тьме коч взлетел на его гребень. Снова молния осветила море, и с гребня волны люди увидели черный, блестящий, крутящийся водяной столб, поднявшийся к тучам. Он шел по морю. Он приближался, изгибаясь, словно пляшущий эскимос.

— Смерч! — Кто выкрикнул это слово, — неизвестно. Оно прозвучало грозно и неумолимо, как «смерть».

До этой ночи немногим мореходцам довелось видеть смерч. Но каждый слышал о нем. Фомка с Сидоркой, зная о смерче понаслышке, верили в него не больше, чем в великана-людоеда или «Змея-Горыныча». Но полыхнула молния, и они увидели его в пятидесяти саженях.

— Э, как его? — пробормотал Фомка, насупив брови. Он был озадачен.

— Вот, рыбий глаз! — вырвалось у Сидорки, хотя смерч на упомянутый глаз вовсе не походил.

«Разойдемся ли?» — пронеслось в голове Дежнева.

— На веслах! Навались! — прозвучал его голос.

«Сейчас умрем или смерть лишь пугает?» — подумал Бессон Астафьев.

Трезвый ум Михайлы Захарова воспринял смерч иначе. Михайла заметил, что у моря смерч шире длины коча, что выше он становился тоньше, пока снова не начинал расширяться, черной воронкой сливаясь с тучей. «Сколько ж сажен его высота?» — подумал он.

Изгибаясь и выпрямляясь, приближаясь и удаляясь, словно живой, смерч шел едва ли не рядом с кочем. Коч метался перед ним, как подстреленная куропатка перед собачьей пастью.

Как кончилась эта ночь? Как люди выдержали до утра? Как случилось, что их не потопили ни смерчи, ни волны? Навряд ли кто-либо из мореходцев сумел бы объяснить это. Однако утро настало, а коч без мачты и паруса так же несся к югу, как и вчера, бросаемый и настигаемый волнами, гулявшими взад-вперед по его плотику.

Над головой, перемежаясь с серыми облаками, неслись тучи. Ветер по-прежнему свистел. Буря продолжалась, хоть смерчи и пропали, хоть гроза прекратилась.

Днем люди немного оправились. Они поели. Они заделали проломленный борт. Кое-кто подремал. Усталыми глазами мореходцы высматривали землю и пропавшего «Медведя». Ни земли, ни «Медведя».

Настала вторая ночь. Грозы не было, и молнии не помогали видеть волны. В эту ночь дежневцы потеряли оба карбаса, коч лишился руля. Теперь кочем управляли с помощью длинного весла — правила.

На третий день коч по-прежнему трепали волны. Люди снова заделали проломленные борта.

Буря стихала. Ветер еще дул. Волны еще гуляли по просторам океана, но это уже не был тот безудержный разгул стихии, что люди пережили накануне. Теперь у мореходцев появилась новая забота — вычерпывание воды. Буря расшатала коч, и течь появилась во всех заборницах. Свободные от гребли люди вычерпывали воду.

Афанасий Андреев немного оправился и выбрался из полузатопленной заборницы на плотик. Потухшими глазами он глядел в одну точку, ко всему безразличный.

Истекал пятый день плавания. Дежнев тяжело поднялся из средней заборницы, где вода была выше колен, и решительным шагом подошел к Андрееву.

— Афанасий, буду бросать твой товар за борт, — проговорил он.

Андреев глянул на него и отвернулся, безнадежно махнув рукой.

— Бог с ним, Семен, с товаром. За часть ли, что погибла с «Соболем», мне ответ держать, за весь ли товар, все едино. Кандалов мне, старому дурню, не миновать. Не простит мне хозяин такого убытка.

— Товар бросим, чтоб жизнь сохранить. А живы будем, вместе ответим, Афанасий… Как-нибудь выкрутимся, старина, — прибавил Дежнев, стараясь утешить Андреева.

Как он сам «выкрутится», кормщику было далеко неясно. Попов ссудил его на подъем деньгами и товарами. Дежнев хорошо знал, что и то, и другое принадлежало не Попову, а его хозяину — купцу Усову.

«Как буду платить?» — спрашивал себя Дежнев и не находил ответа.

— Вода прибывает, дядя Семен. Коч садится глубже, — вполголоса сообщил подошедший Михайла Захаров. Его похудевшее лицо было строго, губы сжаты.

— Что делать, дядя Семен? Не найти нам трещин за товаром, — возбужденно доложил подошедший следом за Захаровым Иван Зырянин.

Он был мокрый по самые плечи. Пот каплями стекал по его испачканному лицу.

— Бросай, Семен! Скорее бросай! — воскликнул Андреев, поднимаясь и решительно махнув рукой.

Дежнева поразила худоба его пальцев и их желтизна.

«Рука-то, что у покойника», — подумал он и, обернувшись к ожидавшему приказаний Прокопьеву, взъерошенная голова которого высунулась из люка, крикнул:

— Валяй, Суханко! Бросай! Пару мешков сухой муки сбереги.

Мешки за мешками, тюки за тюками — и в воду полетело полтораста пудов ржаной муки, ящики с топорами, кожи, медные котлы и пуговицы, несколько пудов восковых свечей, четыреста пятьдесят сажен неводных сетей, неводная пряжа…

Михайла Захаров подошел и к своему кованому коробу. Он с грустью поглядел на короб, хранивший его сокровища. Замок зазвенел, издавая мелодичный звук. Захаров поднял крышку. Короб был туго набит всяким добром. Хозяйственный соликамец хранил здесь соболиную казну — плоды таежного промысла. Сверху лежала новая соболья шуба, припасенная в подарок старухе-матери. Под ней — его собственная новая соболья шуба с мешицей — капюшоном. Вот и поношенная пупчатая шубенка, крытая вишневым сукном. А вот — плотный холщовый мешок, набитый зельем — порохом. Не меньше десяти фунтов зелья взял с собой Захаров, собираясь в поход. Вот и пистолет — «пищаленко доброе».

«Сорок соболей за него отдано», — вспомнил Захаров, поглаживая гладкий ствол любимой вещицы.

Захаров перебирал одно за другим свои сокровища, чувствуя, как тяжело ему будет расстаться с ними. На самом дне короба лежало самое дорогое, заветное: белая льняная рубаха и льняная же наволочка. Материнские руки сшили их ненаглядному сыночку и вышили их золотцем. Захаров вынул рубаху и наволочку из короба, заботливо свернул их и сунул за пазуху. Затем он вынул мешок с порохом и пистолет, а все остальное торопливо запихал в короб.

— Ты что? — спросил Дежнев, увидев на плече у Захарова зеленый сундучок. — Никак и свой коробец хочешь выбросить?

Захаров остановился.

— Свое добришко сберегите, — громко обратился Дежнев ко всем мореходцам, — но лишь столько, чтобы унесть было мочно.

Захаров облегченно вздохнул.

Наступил вечер шестого дня плавания. В поисках трещин мореходцы обследовали каждый шов в освобожденных заборницах. Ведра летали из рук в руки, вода рекой лилась за борт, но в отсеках не убывала.

«Птицы летят на ночевку, — думал Дежнев, посматривая на чаек, быстро летевших на большой высоте к западу. — Там должна быть земля, — Дежнев взглянул на вечернюю зарю, бросавшую красные пятна по морю. — Как далеко до нее? Догребем ли? Продержится ли коч?»

— А у нас в деревне, Евтюшка, земля черная-черная, — говорил Иван Зырянин, передавая ведро Материку.

Лицо бывшего разбойника выразило напряженнейшее внимание. Его глаза заморгали. Он торопливо передал ведро стоявшему за ним в цепи Ивашке Нестерову и, обернувшись к Зырянину, быстро заговорил:

— Земля! А у нас, Хромой Брод — наша деревня, а у нас какая земля! Ляжешь на нее — что тебе на полатях! Вольно! Тепло!

— А наша земля, в Ростове-ти, ну, что пирог-ти, так бы и съел! — перебил его Нестеров.

— А у нас-ти, в Ростове, чесноку-ти, луку-ти, да навозу-ти, да все коневий! — передразнил его Сидорка.

Смех вспыхнул, но мало веселья звучало в этом смехе.

— Сказывают, вы, ростовчане, сову в озере крестили, — продолжал Сидорка.

— Ну, ну! Пошто на человека напал? — замахал обеими руками Фомка.

— А что он, рыбий глаз, заладил: «земля, земля!» А не хочет ли он, лапшеед, рассолу?

Растерявшийся Нестеров схватился за ведро. Люди работали молча. Каждый думал свою думу…

— Земля! — отчаянно крикнул рулевой Калинко Куропот.

— Земля!

Ведра, громыхая, полетели под ноги. Толкая и сбивая друг друга с ног, люди бросились из заборницы.

— Где?

— Вон! Вон она, земля-то! Вон она, матушка!

Не на западе, где ожидал Дежнев, а на юго-западе в дымке тумана люди увидели выглянувшую из-за морского горизонта снеговую горную вершину, розовую в отблесках зари.

— Ура!

— Не в море, знать, нам погибнуть, — сказал Афанасий Андреев, и слезы лились по его щекам.

— Лапшеед! Дай я тебя поцелую, рыбий глаз! — кричал Сидорка, сжимая в объятиях отбивавшегося Нестерова, более напуганного бурными выражениями его дружеских чувств, чем ранее — насмешками.

Дежнев подошел к матке. Калинко Куропот, не дожидаясь его приказаний, направил коч к горе.

— Прими на закат, — сказал Дежнев. — Так. Нас может ночью снести. Приметь по матке, где камень. Недолго будешь его видеть.

В самом деле, заря побледнела; розоватая вершина горы потемнела и исчезла во мгле.

Вдруг коч резко накренился на нос. Бывшая темница анкудиновцев почти вся была затоплена.

— Восемь молодцов — на весла! Остальные — на отливку! — распоряжался Дежнев. — Суханко! Разбери плотик у бортов!

Часть плотика была быстро разобрана. На кое-как прилаженных вдоль бортов еланях встали все свободные от гребли мореходцы и принялись черпать воду.

Ночь настала черная, непроглядная. Одинокий фонарь на коче скудно освещал матку. Дежнев сам правил веслом, заменявшим руль, и вел судно во тьму. При слабом свете фонаря он едва видел гребцов, шумно дышавших, сопевших и напрягавших мышцы. У бортов, исчезая и появляясь, мелькали темные головы людей, отливавших воду.

Море словно отказалось вмешиваться в судьбу отчаянно боровшихся за жизнь людей. Волны становились меньше. Они лишь плескались у бортов и глухо хлюпали, ударяясь в нос коча.

Стожары мерцали над головами обессилевших людей.

 

7. Земля

В эту ночь никто не сомкнул глаз. Гребцы едва двигали отяжелевший коч, сидевший в воде чуть ли не вровень с бортами. Мореходцы не переставали вычерпывать воду, стоя на коленях или сидя на досках, настланных поперек коча.

Забрезжил рассвет. Сначала он нерешительно боролся с тьмой. Но вот под серым пятном, появившимся на востоке, проступила желтая полоса. Светлея, она поднималась все выше, а под ней загорелась красная.

— В толк не возьму, — недоумевал рулевой Зырянин, — что это за темень у правого края зари. Глянь-ко, дядя Семен, здесь зарю словно ножом сверху вниз срезает.

— Левее — свет, правее — тьма… — Бессон Астафьев развел руками.

— Туча, должно быть, — предположил Дежнев.

— Опять непогода? Этого не хватало, господи помилуй, — прошептал Ефим Меркурьев.

Но яркая оранжевая полоса вспыхнула над горизонтом, и высоко над морем, где казалась туча, сверкнул желтый свет, отраженный снегом. Левый край огромной черной глыбы, нависшей над морем, резко выделился на посветлевшем небе.

— Гора! Братцы, камень, гора! — крикнул Зырянин.

Дикая крутая скала поднималась из волн океана в какой-нибудь сотне сажен, украшенная тремя снежными вершинами. То был Олюторский мыс, оконечность выдавшегося на восемьдесят верст в море Олюторского полуострова. Буря занесла дежневцев на восемьсот с лишним верст дальше их цели — устья Анадыря.

Шум прибоя и плеск ниспадавших с горы потоков приветствовали мореходцев.

— Вот так утес! Сажен за триста высота-то, — определил Михайла Захаров.

Дежнев высматривал удобное место для высадки.

Волна ударила в борт и, окатив Сидорку, вплеснула в коч добрый десяток ведер воды.

— Эй! Не зевать! — крикнул Дежнев, принимая правило из рук Зырянина. — Шевелись на откачке! Навались, гребцы!

Измученные люди с новой энергией замахали веслами и ведрами. Но наполненное водою судно еле двигалось, а вода в нем прибывала, несмотря на откачку.

— Сбрасывай, робята, кафтаны, сымай сапоги! — распорядился Дежнев, видя, что судно вот-вот потонет.

Коч был в каком-нибудь десятке сажен от берега, когда волна вбежала в казенку.

— Тонем!..

Дежнев и Астафьев сбежали с мостика. Гребцы в последний раз взмахнули веслами, вскочили с нашестей и бросились на носовую часть плотика. Люди торопливо сбрасывали одежду. Легкий толчок встряхнул судно. Скрип гальки послышался под днищем. Мореходцы переглянулись.

— Мель!

— А ну, узнаю-ко я, что за глубина, — изрек Сидорка и спрыгнул в воду.

Вода доходила до шеи.

— Лишь тебе одному тут и идти, цапля, — напутствовал его Сухан Прокопьев.

— Прыгай и ты, рыбий глаз, пузыри пускать, — шутливо огрызнулся Сидорка. — Фомка, подай мне лопотину, пищаль да рогатину. Счастливо оставаться!

Подняв одежду и оружие над головой, Сидорка подвигался вброд к берегу.

— Камней под ногами прорва, чтоб ими водяной подавился!

— Ломай настил, ломай борта! Связывай плот! — приказывал Дежнев.

Часу не прошло, как все двадцать шесть мореходцев перебрались на берег, переправив на плоту оставшиеся сухими мешок муки, бочонок пороха, куль вяленой рыбы, несколько рыболовных сетей-пущальниц, припрятанных хозяйственным Захаровым, оружие, плотничий инструмент, меховую лопотину — все имущество, оставшееся у мореходцев.

На узкой бережине, служившей подножием утесу, мореходцы сушились у костра, где дымно горела морская трава.

Дежнев обследовал стены отвесного утеса, поднимавшегося за бережиной.

— Избег воды дал нам пристать на эту бережину, — сказал Дежнев Захарову и Зырянину. — Скоро снова вздохнет Батюшко. Надо выйти отсель на угор до полной воды. Проведайте-ко бережину один справа, другой слева. Ищите выход на гору.

Зырянин и Захаров ушли на поиск. Ефим Меркурьев замесил тесто и испек лепешки на всю братию, выказав изрядное искусство. Нестеров размочил и поджарил вяленую рыбу.

Зырянин и Захаров вернулись к горячим лепешкам. Захаров сообщил, что к востоку прохода нет. Там отвесные скалы выступали прямо в море. Зырянин был удачливее.

— В ста саженях — трещина в камне. Русло ручья. Там можно подняться, — сказал он.

Прилив начинался. Скоро море должно было затопить подножие утеса, давшее первый приют мореходцам. Дежнев стал готовиться к выступлению.

Бочонок с порохом вскрыли и порох разделили на тринадцать частей. Он был роздан тринадцати дежневцам, считая в их числе Материка и Вахова. Все они были вооружены пищалями, саблями, ножами, топорами, а некоторые — и рогатинами.

Из анкудиновцев только Калинко Куропот и Родька Григорьев получили пищали, но без пуль и пороха. Остальные одиннадцать анкудиновцев должны были нести снедь, медные котлы, несколько оставшихся от плота досок, плотничий инструмент, лопаты, зимнюю одежду и весла, предназначенные на шесты для пологов.

Косой хмуро держался в стороне и молча взвалил на спину свою ношу.

Бросив последний взгляд на место, где под водой исчез «Рыбий зуб», Дежнев тронулся в путь, сопровождаемый Фомкой и Сидоркой. За ними гуськом двинулись остальные мореходцы, соблюдая назначенный порядок.

Цепочка людей поднималась по крутой и узкой трещине; под ногами мчался поток, то и дело приходилось задевать плечами шершавые базальтовые стены. Мореходцы вышли из трещины высоко на горе и остановились на площадке, покрытой снегом.

Дежнев вынул из сумки круглую костяную коробочку, осторожно снял с нее резную крышку. Стальная стрелка матки, волнуясь, дрожала в ней, насаженная на иголку. Дежнев оглядывал горизонт, сверяя наблюдения с маткой.

На востоке серый океан туманной дымкой сливался с небом. Три главы горы, на которой стояли мореходцы, заслоняли южный и западный горизонты. Снежные малахаи, нахлобученные на эти главы, спускали свои уши на спину горы, где стояли дерзкие пришельцы из далекой Московии.

К северу тянулась покрытая снегами горная цепь — Олюторские горы, постепенно отодвигаясь от берега верст на десять — пятнадцать. Вдали виднелись вершины, временами прятавшиеся в облаках. Резкий ветер уносил облака, и вершины снова тускло, как булат, блестели на севере.

— А, пожалуй, те горы вдвое выше нашей, — нарушил молчание Михайла Захаров.

Никто не отозвался. Люди были погружены в свои думы.

Бессон Астафьев, закинув пищаль за спину, тихонько перебирал струны убереженных им гуслей и вполголоса напевал:

Ходил я морем со товарищи,

Искал я реку, добрый молодец!

Нашел я Камень-гору крутую.

Нашел я камни, льдом одетые…

Астафьев в задумчивости сделал несколько шагов, наигрывая на гуслях. Вдруг он оступился и неловко упал. Ремень гуслей лопнул, и они покатились по уступам скал, разлетаясь в щепы.

Все ахнули. Астафьев поднялся, бледный и грустный. Он долго глядел вниз на разбитые гусли.

— Последний раз сыграл…

Дежнев повернулся к северо-востоку. Высокий обрывистый берег тянулся в этом направлении. Местами он выступал в море крутыми каменными мысами, о которые разбивались волны. «Костливый», — говорили о таких берегах поморы. Доступный обозрению берег был виден верст на пять, на шесть.

Афанасий Андреев присел на камень отдышаться после подъема.

— Куда идти? Вот о чем дума, — вдруг обернулся Дежнев к Афанасию Андрееву.

Тот молча поглядел на него усталыми, глубоко сидящими в орбитах глазами.

— Помнишь, чукчи нам сказывали: от того Большого Каменного Носу до Анадыря-реки — три дня ходу. Какое нынче число, Михайло?

— Октября первый день, дядя Семен, — последовал быстрый ответ Захарова.

— Неделю, стало быть, нас несло по морю. Последние два дня мы шли тихо. Сбросим их. Пусть пять дней нас несло.

— Да как несло!

— Быстрей обычного ходу, думаю, вдвое. Понос был верст триста в сутки, не меньше, — уточнил Захаров.

— За столько дней, — продолжал Дежнев, — и с таким добрым поносом «Рыбий зуб» отнесло много дальше Анадыря-реки. А коли так…

— Путь наш — к северу! — сообразил Зырянин.

— Верно, сынок, — сказал Дежнев. — А коль знаем, куда идти, мешкать нечего.

Обернувшись к ватаге, Дежнев приказал:

— Зимнюю лопотину разобрать. Надеть, кому студено.

Двинувшийся было Дежнев вдруг остановился.

— Михайло, — сказал он, обернувшись к Захарову, — возьми-ко двоих людей да сложи-ко здесь для Феди гурий. И стрелу выруби на камне, чтоб на полночь показывала. Дежнев, мол, туда пошел. Да и дальше в заметных местах ставь такие же глядни.

Ватага поднялась, взваливая ноши на спины. Позвякивая оружием, люди гуськом шагали за Дежневым.

Михайла Захаров, не забывший своей оплошности под Шелагским носом, стоившей жизни Ивану Осипову, шел в нескольких шагах за Косым и наблюдал каждое его движение. Ни с кем не разговаривая, Косой угрюмо посматривал по сторонам.

Убедившись, что берегом не пройти, Дежнев повел ватагу верхом. Обходя долы с крутыми спусками, дабы избегать лишних подъемов, Дежнев незаметно отклонился к западу и отдалился от берега верст на двадцать.

— Нет тебе, Фомка, тут никакого зверья, — сказал Сидорка, тщетно высматривавший что-либо живое на горных склонах.

— Мертво, — согласился Фомка насупившись.

— Коли дальше так будет, не хватит дырок на ремне, чтобы затягиваться! Э, Фомка! Глянь-ко, что там чернеет! И пар будто идет…

— Не медвежья ли берлога?

— Глянем.

Оба друга уклонились в сторону и исчезли за сугробом. Скоро ватага услышала крики. Голова Сидорки показалась из-за снежного заструга. Сидорка звал посмотреть на какое-то чудо.

«Чудом» оказалась круглая яма шириною до двух саженей, наполненная ключевой водой, имевшей серный запах. К великому удивлению всей ватаги, вода, несмотря на мороз, оказалась горячей. Это был Олюторский горячий ключ — самый северный в цепи горячих ключей, тянущейся от южной Камчатки до Олюторского полуострова.

— А верно, что чудо! — сказал Дежнев, погрузив руку в источник. — Горячая!

Сидорка показывал свое «чудо» с видом ярмарочного балаганщика.

— Эй вы, русские мужички, мезенские сажееды, архангельские шанежники, курские кошкодавы, и ты, ростовский лапшеед! — тараторил Сидорка тоном ярославского коробейника, называя землепроходцев забавными прозвищами, которыми издавна жители разных русских городов в шутку награждали друг друга.

— Глядите на чудо! Разевайте рты шире варежки! Кругом-те — снег! Окрест-те — мороз! А тут-те — баня! Без стен, без дверей, без дров, без котлов — банька! Выходи, черные рожи! Раздевайтесь, грязные спины! Мыться!

— Сам мойся, журавель!

— Должно, черт тебя поставил тут своим банщиком!

— Трусите, вологодские толоконники! Боитесь, ycтюжские рожечники! Рыбий глаз буду, коль сам я не испробую эту баньку!

— Водяной тебя за ногу утащит!

— Сваришься, долговязый, в чертовой бане!

Сидорка мигом разделся и бултыхнулся в воду ногами вперед. Глубина оказалась ему по грудь.

— Уф! Хорошо! Фрр! Знатно! Давно так не мылся! А вы чешите спины немытые! — приговаривал балагур, растирая тело и прячась от холодного ветра в воду по самую шею.

— А ну-ко и я! — Фомка стал раздеваться.

Видя, что с Фомкой и Сидоркой дурного не приключилось, многие землепроходцы также полезли в горячую воду.

— Жаль, нет с нами Феди, — вздохнул Дежнев, раздеваясь, — он бы это чудо нам враз объяснил. Да стой, Афанасий! — обратился он к Андрееву. — Ты ведь тоже книгочей, не читывал ли ты про такое чудо?

— Читывал, Семен, читывал, — отвечал Андреев, улыбаясь глазами. — В нутре земли, сказывают, жар будто. От того жару, бывает, земля трясется. От него же и ключи горячими становятся.

Путешественники вылезали из ключа красные и, пробежав босиком по снегу до раскинутого в нескольких шагах полога, быстро вытирались и одевались.

— Тут и бельишко постирать сподручно, — сообразил хозяйственный Ефим Меркурьев.

Смеркалось. Дежнев, не хотевший в первый день мучать людей длинным переходом, велел раскинуть все четыре полога и готовить ужин. Добрая половина принесенных досок ушла в костер.

Незадолго до приказания спать начальник стражи Сухан Прокопьев назначил несколько смен ночной стражи. Михайла Захаров и Зырянин вызвались пойти в первую смену.

«Что будем жечь, когда сгорит последняя доска? — думал Дежнев, ложась спать. — Чем буду я кормить людей, когда выйдет мука, когда выйдет рыба? А муки у меня — на день, много — на два. А рыбы, должно быть, — дня на три…»

Лагерь измученных землепроходцев уж спал, похрапывая и посвистывая на разные лады. Вечерняя заря погасла, и морозная ночь зажгла над лагерем бесчисленные свечи. Ветер, свистя, проносился по горным вершинам и нес искристые поземки. Снег поскрипывал под ногами стражи, шагавшей между пологами дежневцев и анкудиновцев.

Выстрел грохнул во тьме, разбудив лагерь. Дежневцы выскочили из-под пологов с саблями и бердышами.

Захаров с Зыряниным наклонились над телом, распростертым возле полога Дежнева.

— Кто?

— Косой.

— Что было? — спросил Дежнев.

— Еще днем приметил я, дядя Семен, что Косой опять что-то замыслил, — рассказывал Захаров. — На страже я велел Ивашке одному ходить вокруг пологов, а сам сел за сугроб и ждал. Вижу, выполз кто-то из-под полога анкудиновцев. Выждал он, пока Ивашка повернулся спиной, и пополз к твоему пологу. Смотрю, в руке — нож. Видно, он его украл при высадке. Я выстрелил…

— Мертв.

— Волку — волчья смерть!

Дежневцы не скрывали своего удовлетворения. Словно гора свалилась с их плеч со смертью Косого. Дежнев знал, что теперь остальные анкудиновцы не опасны, но обратился к ним притворно грозно:

— Ну, воровское племя, говори, кто с Косым супротив меня зло умыслил?!

Анкудиновцы повалились в ноги.

— Помилуй, приказный! Никто из нас с места не сдвинулся, хоть Косой и смертью грозил!

— Смилуйся! Служить будем верой и правдой!

Желая скрыть торжество, Дежнев отвернулся.

— Оттащить мертвеца в сторону от пологов, — приказал он Прокопьеву. — Стражу сменить. Молодец, Михайло! Когда будет чем наградить, награжу тебя.

— Нешто я для награды, дядя Семен, — сказал покрасневший Захаров.

— Ладно… Отдыхать!

Усталые и невыспавшиеся землепроходцы недолго толковали о происшедшем. Скоро лагерь снова спал под охраной новой смены.

Утром спалили половину оставшихся досок, чтобы растопить снег, испечь лепешки и поджарить рыбу.

— Надо добыть дичину, — сказал Дежнев Афанасию Андрееву.

— Думаешь, найдут? — с сомнением покачал головой Андреев.

— Вышлю охотников, чтобы шли стороной. Робята! Есть ли охотники промыслить дичину на хребте, скажем, или где сами разумеете? Четверых пошлю: Фомку с Сидоркой да Ивашку с Михайлой. Возьмите матки, еды на день и шагайте.

— Где искать тебя, дядя Семен? — спросил Захаров.

— Видишь высокую гору? К ней мы пойдем. У той горы нас и сыщете.

Охотники договорились меж собой и вышли, скользя на лыжах. Фомка с Сидоркой решили пройти гребнем хребта и порыскать по западному склону. Захарову с Зыряниным достались восточные склоны. Пройдя версты две вместе, охотники разделились. Захаров с Зыряниным повернули на север, а Фомка с Сидоркой продолжали идти на запад.

Чем ближе охотники подходили к подножию Олюторского хребта, тем более вытягивались их лица.

— Высота тут, пожалуй, с версту, коли не больше? Ась? — спросил Фомка.

— Высоко, — неопределенно ответил Сидорка, не любивший, когда кто-либо до него делал веское замечание. — Главное ж, как лезть-то на этот камень, громом его разрази!

Хребет поражал своей недоступностью. Нижняя часть склона была почти отвесной. Глинистые сланцы, из которых состояла гора, отличались яркостью красок. Желтые, бурые и красные слои сланцев были когда-то подняты и изломаны чудовищной мощью вулканических сил. То они ниспадали отвесно, то круто наклонялись. Местами они были в складках, подобных волнам. В трещинах белели прожилки снега.

Друзья долго шли вдоль хребта, пока не наткнулись на отрог, гребень которого помог им наконец забраться на верхний край недоступного обрыва.

Выше обрыва склон казался более пологим; однако он весь был изрезан чашеобразными углублениями, ныне называемыми «карами» и «цирками». Глубина каров была две-три сажени, а ширина такова, что в каждом из них мог разместиться крестьянский двор с избой и всеми служебными постройками. Нижний край кара имел широкую выемку грунта, глубина которой немного не доходила до дна кара. Таким образом, в кар был удобный вход.

Охотники в немом удивлении взирали на живописную картину каров, расположенных тесно и в несколько ярусов, так называемую каровую лестницу. Лишь тонкие отвесные стены разделяли смежные кары.

— Вот так гора! — удивился Сидорка. — Что тебе пчелиные соты!

— Чудно место, мил человек, чудно!..

— Кто ж тут поработал, громом его разрази?

— Тише, Сидорка! Не тако место, чтобы худыми словами бросаться, — замахал руками Фомка.

Действительно, человеку трудно поверить, что эти многочисленные глубокие ниши и разделяющие их стены не созданы разумными существами. Вам кажется, что перед глазами развалины города. Меж тем кары и цирки — это лишь результат раздробления грунта, расположенного под отдельными небольшими ледниками, существовавшими около пятидесяти тысяч лет назад, во времена великого оледенения Земли. Чередование подтаиваний ледника и замерзаний воды, просочившейся в трещины грунта под ледником, оказалось способным разрыхлить твердые горные породы и проделать под массой льда столь глубокие ниши. На эту титаническую работу ушли тысячелетия.

На снегу, наметенном в кары, и буро-красных их стенах охотники не заметили никаких следов жизни. Окажись Фомка с Сидоркой на луне, едва ли они смогли бы там найти более безжизненную картину.

— Ни следочка…

— Мертво, — согласился Фомка. — Однако посмотрим-ко, что там выше.

Сказать это было легче, чем выполнить. Пройти через кары нечего было и думать, — так отвесны и высоки их стены. Закинув лыжи и пищали за спины, охотники полезли вверх по гребням узких стен, разделявших кары. Они ползли на четвереньках, цеплялись за выступы скал, скользили, падали. Наконец поднялись на хребет. Морозный ветер свистел в ушах. Гора дымилась поземками.

— Мертво!

— Что ж, посмотрим в падях по ту сторону.

Осторожно спускаясь крутым склоном в одну из западных падей, охотники обходили многочисленные «бараньи лбы» — закругленные скалы, обтертые когда-то сползавшим ледником. Преодолев на четвереньках наиболее крутой участок спуска, друзья вышли к пологому склону.

Шедший впереди Сидорка вдруг издал пронзительный вопль и скрылся. Столько же изумленный, сколько и испуганный, Фомка остановился, тараща глаза. Перед ним был гладкий заснеженный склон — ни ям, ни трещин.

— Сидорка! Где ты?!

— А! — раздался сдавленный голос Сидорки откуда-то снизу. — Здесь яма! Стой! Провалишься — оба пропадем!

Сидорка провалился в кар, занесенный до краев рыхлым снегом. Снег сомкнулся над его головой.

Шевеля губами и не двигаясь, Фомка соображал, что делать. Задыхавшийся в снегу Сидорка жалобно взывал о помощи. Фомка положил пищаль на снег, вынул из котомки длинную веревку и привязал к ней топор. Затем он осторожно продвинулся к самому краю кара.

— Сидорка, мил человек, я брошу веревку. Раскинь руки. Нащупаешь веревку, хватай ее!

Фомка швырнул топор как мог дальше в снег. Топор провалился, таща за собой веревку. Затем Фомка стал выбирать веревку, подтаскивая топор к Сидорке. Сидорке удалось поймать веревку, и скоро он стоял рядом с Фомкой, бледный, едва дышащий.

— Рыбий глаз! — ударил он себя ладонью по лбу. — Как я провалился! Здесь волчья яма!

— Тут, браток, этих волчьих ям — без счета. Пути нам тут нету.

— А дичина?

— Солнышко низко. Время к своим подаваться.

— «Время подаваться», — передразнил Сидорка. — А по мне так давно время поснедать. Слышь, в животе бурчит?

Сидорка развязал тощую котомку, и друзья разделили между собой пресную лепешку и рыбу. Затем они снова полезли на перевал.

Фомка пыхтел, пот лил с него градом. Бормоча, старик лез все вперед да вперед, иной раз и на четвереньках. Сидорка шагал за ним на своих ходулях. Иногда, спотыкаясь, он вспоминал свой «рыбий глаз», хоть и неясно было, кого он обласкивал излюбленным прозвищем.

Фомка остановился, высморкался и проворчал, разводя руками:

— А я слушаю, слушаю: кто свищет? Ан, это у меня в носу…

Сидорка прыснул со смеху.

— Уморил, Фомка, рыбий глаз!

— Ну-ну, загоготал, — проворчал Фомка и, пыхтя, двинулся дальше.

Перевал остался далеко позади, и ночь скрыла окрестные горы, когда Фомка с Сидоркой увидели вдали костер Дежнева.

Выбившиеся из сил Фомка с Сидоркой дотащились наконец до лагеря. Захаров с Зыряниным уже спали под пологом. Они тоже вернулись ни с чем.

«Что ж теперь делать?» — думал Дежнев.

 

8. У коряков

Пробедствовав полторы недели вдали от моря, где землепроходцев выручало мясо иногда попадавшихся песцов, Дежнев решил снова выйти на морское побережье.

Отряд представлял собою жалкое зрелище. Щеки людей ввалились, у глаз — темные круги. Афанасий Андреев, Ивашко Вахов и Родька Григорьев поморозили ноги в развалившихся торбасах и едва ковыляли, опираясь на рогатины. Цинга одолела большую половину людей. У Евтюшки Материка, Родьки Григорьева и Бессона Астафьева кровь сочилась из десен, зубы шатались.

Некоторые анкудиновцы, сытыми проявлявшие дерзость и отвагу, теперь пали духом и постоянно делали попытки отставать на привалах. При выступлениях с привалов дежневцам приходилось насильно поднимать их. Степан Сидоров и Сухан Прокопьев всегда шли сзади отряда, не позволяя анкудиновцам отставать.

Море близко. Слышится рокот взбегающих на берег волн и шуршание гальки.

Люди ускорили шаги. Кое-как спустившись с кручи, они в изнеможении валились на гальку. Пока тела предавались отдыху, алчные глаза бегло оглядывали бережину, высматривая что-нибудь съедобное.

Несколько тюленей соскользнуло с камней в воду. Они быстро отплыли в море, и добыть их без байдары было невозможно.

— Ах ты, ррыбий глаз! — вскричал вдруг Сидорка и, мгновенно вскочив, одним прыжком настиг темно-зеленого краба, пытавшегося скрыться меж камнями. — На, Фомка, жарь, — прибавил он, передавая добычу другу.

Увидев удачу Сидорки, многие заставили себя подняться и разбрелись по берегу, собирая ракушки и ловя крабов. Запылал костер из сухой морской травы, согревая тех, кто не был в состоянии двигаться.

С несколькими крабами в руках Дежнев подошел к Афанасию Андрееву, лежавшему у костра.

— На-ко, Афанасий, поджарь да подкрепись хоть этими тварями.

С видимым усилием Андреев открыл провалившиеся глаза и слегка приподнялся.

— Смерть, видно, подходит, Семен, — проговорил он, безнадежно махнув рукой.

— А ты крепись, надейся, Афанасий, — строго сказал Дежнев и, умертвив крабов кинжалом, положил их возле Андреева.

Ночь приближалась. Океан грозно шумел, прячась во тьме. Береговой утес защищал землепроходцев от северозападного ветра, но дымные костры плохо их согревали.

Крупные хлопья снега шипели в огне и заносили сидевших у костров людей.

— Вишь, Фомка, певец-то наш Бессонка поел ракушек и повеселел, — подмигнул Сидорка.

— Ты прав, Сидорка, — мрачно отозвался Астафьев, кутаясь в кухлянку. — Мне так весело, как вяленой треске на веревке.

— Ты шутишь, Бессон, — сказал Дежнев, — то добрый знак: твой дух бодр и стережет тебя.

— Вяленая тресочка была бы сейчас очень к месту, — вздохнул Сухан Прокопьев, потирая живот. — От этих поганых слизняков настоящей сытости нету, только обман.

— Тресочку надо уметь сготовить, служба. Тебе и не снилось, как она вкусна, коль ее сготовят беломорские рыбаки, — внушительно сказал Степан Сидоров.

— Что ваши рыбаки, сажееды! — вскричал вдруг Родька Григорьев, вскакивая. — Вот теща мово брательника, дьячиха из Спасска-Рязанского, так та, братцы мои, меня такой рыбкой потчевала, что я ее всю с костями слопал. Не в воде, в масле теща ее варивала!

— Ррыбий глаз! Еще одно слово про жратву — и я заткну тебе глотку крабьими кишками! — возмутился Сидорка и угрожающе захватил полную горсть крабьих остатков, валявшихся на гальке. — Что за наваждение! Что ни слово — про жратву! От ваших россказней в животе такая резь, словно проглотил пряжку от пояса!

Родька обиженно отвернулся и, кутаясь в лохмотья, подсел к огню. Люди замолчали и, кряхтя, забирались под пологи. Над притихшим лагерем — свист ветра да шум океана…

За весь следующий день протащились каких-нибудь пять верст и снова заночевали выше бережины.

Наступил семнадцатый день с высадки на Олюторском мысе. Этим серым ветреным утром Афанасий Андреев и Ивашко Вахов не смогли подняться на ноги. Дежнев приказал изготовить для них носилки из шестов от пологов.

Больных укладывали на носилки, когда раздались радостные крики:

— Байдара! Люди!

— Чукчи!

Дежнев, вздрогнув, оглянулся. Саженях в пятидесяти от берега из-за утеса легко вылетела большая кожаная байдара. Шестеро одетых в меха гребцов бесшумно и одновременно гребли однолопастными веслами без уключин. На носу стоял охотник с гарпуном. Старый кормщик стоя правил кормовым веслом.

— Эй! Эй! Сюда! — закричали землепроходцы, махая шапками и руками.

Сидящие у костров вскочили и побежали к берегу. Гребцы в байдаре разом прекратили греблю. Все восемь незнакомцев изумленно рассматривали русских.

— Эо! — воскликнул рулевой.

— Плывите сюда! — крикнул Дежнев. — Не вороги мы, не бойтесь! Суханко, крикни им по-чукотски, что, мол, друзья мы.

После коротких переговоров кормщик сказал:

— Ток, пошли!

Байдара зашуршала, пристав к берегу. Люди выскочили из нее и, подняв байдару на руки, вынесли ее на угор.

Все восемь мужчин были среднего роста, если не сказать небольшого, но зато хорошо сложенные, крепкие люди. Выражение их широких темно-желтых лиц отличалось добродушием, а узкие черные глаза глядели живо и смело. Блестящие черные волосы у одних незнакомцев спускались до плеч прямыми прядями, у других, более длинные, они были заплетены в косы. Затылки у всех были выбриты.

— Здравствуй, — дружелюбно сказал Дежнев, протягивая руку кормщику, старику с лицом обветренным и морщинистым.

Дежнев знал, кормщик байдарной артели — старший.

— Амто, здравствуй! — ответил тот.

Язык туземца был непонятен, и русские попытались говорить по-чукотски. К удовольствию обеих сторон, они стали понимать друг друга.

— Как зовут твой народ?

— Коряки. Олутортзес.

— Где ты живешь?..

— Ильпи, близко.

— Нет ли у вас еды? Мы голодны.

Коряки разом бросились к байдаре и вытащили из нее трех тюленей. Как ни торопились коряки накормить чужеземцев, они не забыли положенных обрядов, необходимых для умилостивления духов убитых животных.

Тюленей положили в ряд на гальку. Старый кормщик Эвенкав помахал рукой над мордой каждого из них, приговаривая:

— Дыши, дыши, о хозяин! Мы не сделаем тебе зла.

Молодой коряк с толстыми черными косами, как у девушки, принес пригоршню морской воды и опрыскал ею тюленьи носы.

— Пей, пей, о хозяин! Будь нашим гостем!

Затем старик воткнул в пасти тюленей по кусочку рыбы, пробормотав над каждым тюленем:

— Ешь, ешь, о гость наш! Я все готов для тебя сделать!

Затем «гостей», то есть убитых тюленей, пригласили раздеться и быстро сняли с них шкуры.

Коряки срезали с туш большие куски сала и предложили их русским. С удивлением они рассматривали медные котлы, подвешенные землепроходцами над кострами на варилах.

— Идите к нам!

— Мы не знаем пути.

— Я покажу дорогу, — вызвался охотник с копьем, по имени Эгги.

— Они не могут идти, — сказал Дежнев, показывая на Андреева, Вахова и Родьку Григорьева.

— Мы возьмем их в байдару, — был ответ кормщика.

Коряки заторопились, снова подняли байдару и спустили ее на воду. Затем они на руках перенесли в нее Андреева, Вахова и Григорьева.

Двое коряков, Эгги и Наталхут, молодой коряк с косами, остались с русскими. Они были одеты в длинные кухлянки из тюленьих шкур. Шапки им заменяли мешицы — капюшоны, пришитые к воротникам кухлянок.

Утолив голод, землепроходцы поднялись. Коряки вывели их с прибрежной полосы в глубь гористой местности. Как оказалось, пришлось обогнуть глубокую бухту, названную позже бухтой Анастасии.

Примерно на половине дороги несколько нарт, запряженных собаками, выехали навстречу отряду. Слабых и больных усадили на нарты и увезли.

Наконец последняя группа пешеходов достигла замерзшей речки Ильпи, на берегу которой расположилось корякское селение.

Жилище оседлого коряка-зверолова, к которому подошла ватага Дежнева, имело вид земляного холма, полузасыпанного снегом. Остов жилища состоял из изогнутых жердей, нижние концы которых были врыты в землю, а верхние — привязаны к деревянному кольцу, установленному посреди крыши. Снаружи остов юрты был обложен землей и дерном.

— Ни окон, ни дверей, — почесал затылок Сидорка. — Неужто, громом их разрази, и здесь придется ползти в юрту на карачках, как у зубатых чукчей!

— Нет. Вишь, мил человек, хозяева на крышу по бревну лезут? Должно, лаз сверху…

Лаз действительно оказался сверху, как предположил Фомка. Он одновременно заменял и дверь, и трубу для выхода дыма. Вокруг лаза на крыше установлен высокий, в рост человека, воронкообразный плетень, мешавший ветру загонять дым обратно в жилище. Плетень со всех сторон поддерживался длинными жердями, врытыми в землю.

Пока дежневцы разглядывали удивительное жилище, на плетне — отражателе ветра — показалось несколько женщин и детей. Они быстро сбежали вниз по наклонному бревну с зарубками и окружили русских, бесцеремонно их разглядывая.

— Ты нас в ту юрту веди, где те, кого увезли в байдаре, — сказал Дежнев проводнику Эгги.

— Здесь. Они гости Эвенкава.

Сам Эвенкав, знакомый уж нам кормщик байдары, также вышел навстречу гостям.

— Идем в юрту, — сказал он, беря Дежнева за руку.

— Обожди. Реку Погычу знаешь?

— Пахача? Знаю.

— Куда к ней идти?

Эвенкав без колебания показал на юго-запад. Дежнев переглянулся с Михайлой Захаровым. Еще бы! Значит, вот уж две недели, как они уходят от Погычи!

— Анадырь-реку знаешь? — в тревоге продолжал спрашивать Дежнев.

— Знаю Анадырь, знаю.

— А к ней куда идти?

Эвенкав повернулся к северу и вытянул руку. Лицо Дежнева просияло.

— А мы-то с тобой, Михайло, думали, мол, Анадырь и Погыча — одна и та же река! — сказал Дежнев Захарову — А выходит, — нет. Разные реки.

— Идем мы, дядя Семен, правильно, — радостно отозвался Захаров.

— Нет в том сомнения.

Один за другим, под музыку собачьего лая, дежневцы забрались по бревну с зарубками на крышу юрты, а с нее, обхватив другое такое же бревно, сползли в юрту. Гостеприимные хозяева принимали внизу гостей на руки.

Юрта Эвенкава была хуже освещена, чем жилища эскимосов. Дневной свет едва проникал в нее. Света от очага, где горела морская трава, да одной жировой лампы было явно недостаточно.

Андреева, Вахова и Григорьева Дежнев нашел сытыми и обогретыми. Они лежали вокруг очага на шкурах и посторонились, чтобы дать место у огня прибывшим товарищам.

Татуированные женщины, суетясь, принялись наскоро выскабливать деревянное корыто, чтобы подать в нем мясо. Они опрокинули в корыто большой глиняный горшок, и пар от сваренного мяса наполнил юрту.

Старый Эвенкав вытащил из корыта большой кусок тюленьего мяса и некоторое время перебрасывал его с руки на руку, чтобы остудить. Затем Эвенкав стал откусывать от него куски и угощать гостей из своего рта. Это был обряд наивысшего радушия.

Михайла Захаров, взяв предложенный ему кусок, сделал вид, что подносит его ко рту, а сам незаметно выбросил его в угол. Зырянин последовал его примеру, но его проделка была замечена и вызвала недовольство хозяина.

Дежнев кое-как уладил недоразумение, сказав, что, по обычаю русских, так должны угощать гостей лишь молодые девушки. Нахмурившийся было хозяин улыбнулся и позвал свою дочь Чачуч, весьма миловидную девушку, и церемония продолжалась со смехом и шутками.

В юрте было так жарко, что коряки сидели полуголыми. Русские также начали разоблачаться.

Коряки оказались веселым и добродушным народом. Шутки и смех за едой не прекращались.

Над головой вокруг лаза собралась свора собак, с вожделением ощущавших запахи пищи. Они жалобно скулили и подвывали, и слюни текли из их пастей, падая то в огонь, то на людей.

Временами наверху слышался окрик, возня, собаки отпрыгивали от лаза, и, словно филин на добычу, с потолка по бревну бесшумно соскальзывала черная фигура: новый гость жаловал к хозяину.

— Ты хвастался, Сидорка, что мастак объезжать собачьи упряжки, — сказал повеселевший Бессон Астафьев.

— Ну? — насторожился Сидорка.

— Куда тебе до коряков! Вот этот Онта вез меня без остола и вожжей. Лишь крикнет: «Чех! Чех!» — собаки мигом сворачивают вправо. Крикнет: «Хак! Хак!» — собаки мчатся прямо. А коли он захочет повернуть влево…

Сидорке не суждено было услышать, что надо крикнуть собакам для левого поворота. Что-то тяжелое и мягкое обрушилось на его голову. Сидорка опрокинулся, попав головой в корыто с мясом. Туда же свалилась и белая собака, сорвавшаяся с края лаза.

Хохот гостей, визг испуганной и ошпаренной собаки и проклятия Сидорки наполнили юрту. Онта схватил собаку за загривок, поднялся по бревну до края лаза и выбросил ее на крышу. Гости заметили, что провинившееся животное не получило ни одного удара. Коряки милостиво относятся к животным и не бьют их без особой надобности. Онта со смехом спустился, вытащил из корыта кусок мяса, и обобрав собачью шерсть, отправил его в рот, аппетитно чавкая.

…Отдохнув несколько дней в Ильпи, Дежнев двинулся дальше, на реку Укэлаят. Метели на целую неделю задержали путешественников в корякском селении, расположенном на берегу глубоко врезанной в материк бухты. Теперь эта бухта носит имя Дежнева.

Прибрежные коряки-зверобои направили Дежнева к родственным им корякам-оленеводам, кочевавшим с огромными стадами оленей по необозримым пространствам от Камчатки до Анадыря.

Коряки-кочевники, не менее гостеприимные, чем их оседлые родичи-звероловы, помогли Дежневу добраться до перевала через Корякский хребет, с которого он увидел покрытую снежным покровом анадырскую низменность.

Девятого декабря 1648 года, через десять недель после гибели «Рыбьего зуба» у Олюторского мыса, Дежнев подошел к устью Анадыря. Пройдя более двух тысяч километров по горам и заснеженной тундре, он сумел не потерять ни одного человека из числа вышедших с ним от Олюторского мыса.

Одетые в лохмотья, страдавшие от цинги, обмороженные, терпевшие в пути голод и холод, двадцать пять человек стояли тесной группой на одном из холмов правого берега и молча обозревали реку, два с половиной года бывшую их мечтой, их знаменем, их надеждой.

Река оказалась широкой: до другого берега — верст пять, а то, пожалуй, и все шесть. Скованная льдом, она была покрыта толстым покровом снега. Горный хребет ненадолго показался в туманной дымке за широким плесом и скрылся за завесой из снежной пыли, поднятой ветром.

Ни одного деревца не заметили землепроходцы на заснеженных холмах, тянувшихся вдоль правого берега Анадыря. Лишь редкий жалкий тальник кое-где щетинился у реки.

«Найдем ли здесь пищу? Есть ли здесь звери и рыба? Встретим ли здесь людей? Где укроемся от стужи и метелей? Конец ли страданиям или начало новых?» — такие мысли мелькали у измученных людей.

Лица были суровы. Глаза людей глядели строго.

 

9. Анадырская трагедия

Дыхание Ледовитого океана пронеслось над Чукотским полуостровом и достигло Анадыря. Река мгновенно скрылась с глаз землепроходцев в туче поднятого ветром снега. Острые ледяные иглы хлестнули по лицам, заставив людей зажмуриться. Ледяной северо-восточный ветер пробрал до костей сквозь дырявые меховые одежды. Тесно сомкнувшись, люди нехотя отступили. Они спустились за холм, сбросили свои ноши и принялись разгребать снег, чтобы установить пологи.

«Мочи нет… Лягу-ка я на снег…» — думал Ефим Меркурьев, едва двигаясь. Но минуты, когда, казалось, он делал последние усилия, давно прошли, а он все работал, глядя на Зырянина, Захарова, Сидорку.

Глубокий снег раскидан, и под ним зачернела земля. Зырянин с Захаровым вбивают колья, натягивают пологи. Из-за снежной завесы выступили фигуры Нестерова и Прокопьева, срубивших где-то несколько жердей тальника.

Запылал костер. Снег зашипел в котлах, превращаясь в воду. Люди обжились, согрелись. Жизнь снова одолела смерть.

На другой день Дежнев перевел ватагу через реку на ее левый северный берег. В этом месте горы близко подступили к Анадырю. Поднявшись на береговую террасу, возвышавшуюся над рекой на несколько сажен, Дежнев остановился под высоким обрывом.

— Здесь выроем землянку, — сказал он. — Камень заслонит нас от ветра.

— А чем крыть ее? — спросил Астафьев.

— Поищем под снегом плавник. Реки выносят сверху много доброго лесу.

Астафьев с сомнением покачал головой, поглядев на прибрежные сугробы.

— А что будем есть?

— Станем рыбачить. Вырубим проруби, наладим подледную сеть.

— А черная смерть?

— Под снегом есть мороха. Наши поморы издревле лечились ею от черной смерти.

— Не верю я, чтоб выжили мы здесь без людей, — настаивал Астафьев.

Старик Андреев слушал молча, опершись на рогатину и понурив голову…

Фомка с Сидоркой пошли высматривать звериные следы. Несколько человек пешнями и топорами вырубали на реке проруби. Остальные копали землянку.

Фомка с Сидоркой вернулись ни с чем. Они видели лишь следы волков. Утром подледную сеть вытянули пустую. Молча поели оленину, полученную от коряков.

Астафьев сосредоточенно смотрел в одну точку, напряженно думая. Вдруг он поднял голову и решительно обернулся к Дежневу.

— Есть у нас две оленьих туши, — начал он, — мы съедим их за три дня, пусть — за пять. А дальше?

— Рыбы наловить не можем, — подхватил один из анкудиновцев.

— Коли останемся здесь, сдохнем не с голоду, так от черной смерти.

— Нет, приказный, надо идти вверх искать людей.

— Бог мне судья, коль я неправ, — заговорил молчавший до того Афанасий Андреев, — только и я, Семен, решил искать людей. Жаль мне Бессона. Пропадет он здесь. Цинга его сгубит.

— Все равно — смерть, дядя Семен! — возбужденно вскричал Бессон Астафьев. — Здесь — верная. В пути — может быть…

Дежнев долго молчал, обдумывал.

— Я — приказный и могу запретить вам, — начал он тихо. — Но я не сделаю этого. Потому не сделаю, что сам не ведаю, сможем ли мы здесь прокормиться. Итак, говорю вам: идите. Мово совета на это нет. Запрета — тоже. Я останусь здесь.

Всего желавших идти набралось девять человек. Семеро из них — анкудиновцы.

— Добра не будет для тебя, Афанасий, с такой ватагой, — сказал Дежнев Андрееву. — Ладно. Уважу я тебя. Дам тебе троих из моих людей. Самых лучших. На них полагайся.

Дежнев закрыл глаза, думая.

— Фома! Сидорка! Ивашко! Хотите ли проводить ватагу торгового человека Андреева?

— Как прикажешь.

— Добро. Идите. Эту службу я вам сочту за две. Без вас они пропадут зараз. Тут надо и волчий зуб, и лисий хвост. Вы и зверя промыслите, и следы кочевий сыщете. А найдете людей, — следить, чтобы им никакого насильства от анкудиновцев не было. И в том вы мне ответите.

Взяв половину оленины, полученной от коряков, и лучшие лыжи, двенадцать человек двинулись вверх по Анадырю.

На второй день пути река круто повернула к югу, чтобы затем уклониться к юго-западу. Горы северного берега отодвинулись и сменились однообразной, слегка волнистой низменностью. К южному берегу приблизился хребет Рарыткин, тянувшийся с юго-запада. Этот хребет виднелся и от лагеря Дежнева, но теперь от него отделяла только река.

Наступал вечер; путники готовились к ночлегу, подыскав удобное место среди редкого тальника. Надрывный протяжный вой, колеблясь, пронесся над замерзшей тундрой. Ему ответил из наступавших сумерек другой, третий… Путники переглянулись.

— Волки…

С этой ночи стаи волков, насчитывавшие по десяти, двадцати и более голов, постоянно тревожили путников. Сначала их только отпугивали кострами и выстрелами. Но когда был съеден последний кусок оленины, первый же убитый волк был отбит у набросившейся было на него стаи, освежеван и съеден. Несколько дней поддерживаемые мясом путники делали по двадцати пяти — тридцати верст за день. Но запасы пришли к концу, силы пали, и ватага стала проходить в день лишь десять — пятнадцать верст.

На исходе девятого дня пути ватага добралась до места, прозванного Утесчиками. Здесь отрог горного хребта Полпола вплотную подошел к правому берегу реки и тянется вдоль него верст на пятнадцать. Круто обрываясь к реке, он образует высокие глинисто-сланцевые мысы. Обрывы Утесчиков местами краснели, местами белели, обнаруживая месторождения разноцветных глин.

Заночевать под Утесчиками не удалось: не было топлива. Пришлось перейти на левый низменный берег, чтобы расположиться там среди тальника.

Остатки волчьего мяса были съедены еще накануне. На ужин, а также и на завтрак следующим утром был только кипяток.

Серым морозным и ветреным утром мрачное шествие возобновилось.

— Ох, мочи нет! — вздохнул, останавливаясь, Афанасий Андреев.

Он грузно опустился на снег и откинулся с закрытыми глазами, хрипло дыша. Последние два перехода старик едва тащился в хвосте отряда. За ним шел лишь один Иван Зырянин, которого Фомка, возглавлявший теперь ватагу, поставил замыкающим.

Бессон Астафьев, шедший в нескольких шагах впереди Андреева, оглянулся. Увидев, что старик лежит, он вернулся и сел подле него на снег.

— Кажись, доехали, — сказал он, поглядев на Андреева.

Фомка вернул ватагу, и она столпилась вокруг отставших.

— Только вышли и снова стали, — недовольно проговорил один из анкудиновцев.

— Эдак мы и вовсе не доберемся, — мрачно добавил другой, костлявый мужик с редкой рыжеватой бородой.

— А куда ты думаешь без жратвы добраться? — набросился на него Сидорка. — Головой ли вы думали, когда уходили от приказного?

— Ведь лучше хотели сделать…

— Да уж куда как лучше сделали! Не чаем ноне, где и час часовать, а бог приведет, и ночь ночевать.

— Эх, не ладно получилось!..

— Лежали бы мы теперь у огня в землянке.

— Глядишь, рыба бы попалась…

— Да, — проговорил наконец Астафьев, — у нас было меньше смысла, чем в башке у тюленя.

— В вываренной башке, скажи, — ожесточенно пропищал Сидорка.

Средь людей, почуявших обреченность, воцарилось молчание.

Андреев открыл глаза, обвел отряд мутным взором и заговорил тихим голосом:

— Ребятушки, грех на мне. Мне, старому, лучше надо было умом раскинуть и не уходить от Дежнева.

Слезы побежали по щекам Бессона Астафьева. Он бросился к ногам старика.

— Нет! — с отчаянием вскричал он. — Это я… Это из-за меня ты, дяденька Афанасий, на погибель пошел. Ах я, несчастный!

Андреев положил руку ему на голову.

— Не тужи, Бессон. Долго я прожил и много людских ошибок видывал. И до нас люди ошибались и после нас будут то же делать. Коль я умру, беда не велика: пожил я. Довольно. Твоей молодой жизни жалко. И этих людей, что наше неразумие сюда от товарищей увело, их жалко.

Слушая разговор, Фомка молчал, опершись на рогатину, и только сопел. Но тут он откашлялся и решительно начал речь:

— Добро, милые, любезные люди. Вы разумеете, что ошибка вышла. А коль человек понял ошибку, да, упорства ради, все ложным путем идет, не подобен ли он ведмедю, что на рогатину прет и сам себя на нее насаживает? Так ведь то зверь неразумный! Человек же должон так: коль понял ошибку, — исправь ее!

— Как же исправить, дядя Фома? — спросил Астафьев. — Скажи!

— Вернуться.

— Вернитесь, — сказал Андреев. — Меня же бросьте. Не дойти мне…

— Не будет того, чтобы мы кого-либо бросили. Не сможешь идти, понесем тебя.

Так на десятый день пути ватага Андреева повернула обратно. Не прошла она и сотни шагов, как Сидорка наткнулся на волчий след. Видно, зверь шел по пятам ватаги. Теперь он отступил.

— Фомка, попридержи ватагу, пока я обойду сеporo, — сказал Сидорка. — Я овражком пойду. Там ветер с волка на меня будет.

Сидорка скрылся в овраге. Скоро прогремел его выстрел. Ватажники радовались волку, как дети. Его разделили на мелкие доли и ели трое суток.

Движение назад было куда медленнее, чем вперед. Волки исчезли. Должно быть, они отошли к югу в поисках оленей, ушедших на зимовку. Кое-кто из ватажников отморозил ноги. Эти люди еле ковыляли. Андреева почти все время приходилось нести.

На двадцатый день скитаний ватага добралась до места, куда, уйдя от Дежнева, она дошла за три дня. Теперь на этот же переход потребовалось бы дней шесть.

— Дальше не пойду. Зароюсь здесь в снег и умру…

— И старика нести не буду, и сам не сдвинусь…

С такими словами двое анкудиновцев повалились на снег, не пройдя и пяти верст. Сидорка и Зырянин, несшие Андреева на носилках, сделанных из двух рогатин, опустили ношу.

— Что мелете, головы дырявые? — начал Фомка уговаривать павших духом и силами. — Шевелите мозгами. Не пойдете, — смерть будет.

— Пусть — смерть…

Анкудиновцы принялись рыть в снегу ямы для укрытия от ветра.

— Заночуем здесь. Ужо будет видно…

— Какое «заночуем»? До ночи времени много. Давно ли день-то начался? — продолжал уговаривать Фомка. — Ночевать нам тут нечего. Идемте-ко, ребята, к стану.

Бессон Астафьев, бессильно опустив руки и голову, молча сидел подле лежавшего на спине Андреева. Вдруг Андреев пошевелился и открыл глаза:

— Фома и ты, Сидорка, и ты, Ивашко, Бессонушко, вы можете идти. Идите передом к Дежневу. Просите его о помощи.

— Пусть бы прислал он нам что-нибудь поесть, чтоб нам напитаться и к стану добрести, — сказал один из анкудиновцев.

— И парки худые прислал бы, чтобы нам обогреться, — добавил другой.

— И постеленко спальное…

— Тут уж недалече. Вы добредете, — настаивал Андреев. — Мы обождем… Иди, иди, Бессонушко.

Он поглядел на Астафьева. Как парень изменился! Изможденный, бледный человек с горестными складками у рта, разве он тот розовощекий жизнерадостный весельчак, гусляр и певец, полгода назад певший удалые песни?

— Как я пойду? — спросил Бессон глухим голосом. — Не могу я идти. Я с тобой, дядя Афанасий, останусь.

Фомка, Сидорка и Зырянин помогли остававшимся вырыть в снегу глубокую нору, поставили в ней полог и засыпали его снегом, чтобы было теплее, нарубили тальника и развели костер. Это все, что они могли сделать.

Три человека закинули пищали за спины, привязали лыжи, последний раз оглянулись на лагерь оставляемых товарищей и двинулись на восток. Временами они срубали верхушки тальника, чтобы приметить место, останавливались передохнуть и шли снова. Ночевали они в снежной норе, подобной той, что сделали для группы Андреева. У них не было полога, но снежные стены защищали от ветра, а угли костра согревали, пока не затухли.

Застывшие, все трое проснулись до рассвета. От их очага не осталось и помину. Кое-как Фомка высек огонь и развел костер. Напившись кипятку, двинулись дальше. Несчастье всегда неожиданно. Наши друзья, несмотря на терзавший их голод, шагали, исполненные надежды. Но около полудня Зырянин оступился, сбегая на лед с берега, вывихнул ногу и сломал лыжи. От сильной боли он зажмурился и повалился в снег.

Фомка с Сидоркой не сразу поняли, что случилось.

— Эх, рыбий глаз! Дай-ко я гляну, что у тебя.

— А! Не тронь! Сил нет терпеть.

— Однако ж, Ивашко, мил человек, терпи. Надо выправить. — Фомка опустился возле Зырянина на колени.

Фомка с Сидоркой долго бились над Зыряниным, измучали его, а ноги не выправили. Зырянин не мог встать. Тогда его потащили волоком. Четырехдневный голод давал себя знать. Промучившись до ночи, они одолели версты две, не больше.

Началась пурга. Берега реки скрылись. В нескольких шагах ничего не было видно. Фомка с Сидоркой, тащившие Зырянина, едва нащупали берег. Под его защитой они зарылись в снеговую нору, прижавшись друг к другу.

— Долго ли будет эта пурга, однако? — спросил Фомка.

— Когда мы шли к Анадырю, она была трое суток, — ответил Зырянин.

— Коряки сказывали, и по пять, и по семь суток пурга бывает, — напомнил Сидорка.

Некоторое время все трое молчали.

— Чего ж мы легли, милые люди? — опять заговорил Фомка. — Четверо суток не ели. Коль будем пургу трое суток пережидать, нам не жить.

— А как идти, чтоб с пути не сбиться? — спросил Сидорка.

— По краю берега будем пробираться. Тут недалече. За полсуток доберемся.

— Иди, дядя Фома. Иди, Сидорка, — тихо произнес Зырянин, — я уж тут подожду помощи.

Фомка с Сидоркой долго настаивали, чтобы идти всем вместе. Но невозможность двигаться в пургу, таща больного без нарт, была им ясна.

— Туда — полсуток, столько же — обратно, — тихо говорил Зырянин. — Вы вернетесь с помощью через сутки. А я продержусь. Огоньку бы лишь вздуть…

— Пойду поищу тальник.

Глубже нахлобучив шапку, Сидорка подался к выходу из норы.

— Обожди. Дай-ко свою веревку.

Один конец веревки Фомка привязал к поясу Сидорки, а другой оставил в своей руке.

Сидорка зажмурился, так как ледяные иглы хлестали ему в лицо, и полез на четвереньках на берег. Двигаясь в сугробах, как пловец в волнах океана, он долго ползал взад-вперед по косогору, пока наконец несколько жердей тальника не попались ему под руку. Подтягиваясь по веревке, Сидорка вернулся.

Углубив снежную нору, Фомка с Сидоркой развели костер и вскипятили воду.

— Так-то, Ивашко, мил человек, — сказал Фомка, вытерев рукавом губы, — якуты говорят: сытому и жир невкусен, а голодному и вода сладка.

Воткнув жердину тальника над снежным убежищем Зырянина, Фомка связался с Сидоркой двухсаженным ремнем. Друзья надели лыжи и простились с товарищем.

Если бы ночь и не наступила, пурга все равно не позволила бы ничего видеть и в двух шагах. Ветер валил с ног и с огромной скоростью нес сплошную массу мелкого льда и снега. Согнувшись, чтобы легче было бороться с ветром, облепленные с ног до головы снегом, Фомка с Сидоркой с трудом продвигались по реке. Они еле находили поминутно теряемый берег, помогавший им держаться верного направления.

Ни Фомка, ни Сидорка не могли потом сказать, сколько времени они шли. Во тьме средь бушевавшей метели время остановилось. Все же сознание долга и воля к жизни заставляли их упорно передвигать ноги и преодолевать пургу шаг за шагом… Как смогли они во тьме найти землянку Дежнева, удаленную от берега на несколько десятков сажен? Помог ли им инстинкт охотников, почти столь же близких природе, как близки ей звери? Дым ли очага дал им возможность опознать жилье товарищей? Как бы то ни было, но Фомка с Сидоркой добрались до Дежнева.

Пока ватага Андреева бесплодно блуждала в поисках людей, Дежнев обжился вблизи устья Анадыря. Все тринадцать человек жили в одной землянке, покрытой найденным под снегом плавником. Это жилище, напоминавшее эскимосское, имело земляные нары и очаг, топившийся без трубы, по-черному. Днем плоские льдины, вставленные в маленькие окна, пропускали немного света. Ночью землянку освещали очаг и сальник.

В эту ночь Дежнев проснулся от холода и встал подбросить в очаг топливо. Огонь быстро разгорался и осветил нары, на которых вповалку спали землепроходцы. Вой пурги слышался через дымовое отверстие. Временами ветер врывался через него в землянку. Тогда снег кружился над нарами и шипел в огне очага.

Дежнев заметил чью-то рукавицу, показавшуюся из-за старого мехового одеяла, закрывавшего вход в землянку. Рука шарила, стараясь отцепить одеяло. Дежнев поднялся и отдернул его. Метель со свистом ворвалась в землянку.

Две заиндевевшие фигуры не вошли, а ввалились в землянку и тотчас ж потянулись к огню.

— Фомка! Сидорка!

Спавшие землепроходцы пробудились и вскочили.

— Где Андреев?

— Где остальные люди?

Фомка с Сидоркой молча грелись, обшаривая вокруг глазами. Вдруг Сидорка увидел, что ему было нужно. Он попытался сорвать висевший у потолка кусок мяса. Дежнев удержал его руку.

— Сколько дней не ели?

— Пятый, — еле выдавил Сидорка.

— Обожди. Не ешьте холодного. Сейчас дадим похлебку.

— Отколе у вас мясо?

— Нерп добыли.

Разогрели нерпичью похлебку. Фомка с Сидоркой поели и лишь тогда смогли рассказать о несчастьях, постигших ватагу Андреева.

Услышав, что в нескольких часах ходьбы оставлен Зырянин, а в трех днях пути — остальные девять человек, погибавшие от голода и холода, Дежнев опечалился.

— Беды не по лесу ходят, а по людям, — молвил он. — Мешкать нечего. Идем выручать товарищей!

Двое нарт, которые дежневцы успели смастерить, были нагружены мясом, меховыми одеялами и топливом. Только больные, Ефим Меркурьев да анкудиновцы Тришка и Родька остались в землянке.

Двенадцать человек связались друг с другом ремнями. Напитавшиеся и обогревшиеся Фомка с Сидоркой зашагали во главе ватаги тем путем, какой они только что преодолели со столь большим напряжением.

Пурга нанесла высокие снежные заструги и так изменила местность, что Фомка с Сидоркой не могли ее узнать. С отчаянием они бродили взад-вперед вдоль берега, звали Зырянина, раскапывали сугробы, искали срубленные вершины тальника. Их голоса терялись в вое пурги. Тальник был погребен под высокими застругами.

Для продолжения поисков Зырянина Дежнев оставил себе троих: Сидорку, Евтюшку Материка и Захарова. Остальные землепроходцы во главе с Фомкой пошли отыскивать группу Андреева.

Фомка не нашел Андреева и его людей. Более недели бродил он по местам, казалось бы, отмеченным им и Сидоркой. Остались ли Андреев, Астафьев и семеро анкудиновцев похороненными под глубоким снегом? Нашли ли их местные жители и увезли в свои зимовья? Это осталось неизвестным. Вернее — первое, так как через полгода Дежнев нашел местных жителей — анаулов, но никаких следов группы Андреева он у них не обнаружил.

Когда отряд Фомки вернулся в зимовье, Дежнев и остальные люди были там. Зырянина так и не нашли.

 

10. Широким шагом

Мы оставили Михайлу Стадухина и беглых казаков на Яне осенью 1647 года.

Стадухин знал, что Студеное море не в каждом году пропускает с Яны на Индигирку. Пропустит ли оно будущим летом?

Не желая позволить Дежневу опередить себя, нетерпеливый Стадухин решил, не дожидаясь, лета, идти нартами на Индигирку, а с нее — на Колыму.

Дорогой ценой, отдавая по пяти соболей за каждую собаку и по соболю за нарты, он купил собачьи упряжки и в феврале 1648 года вышел на Индигирку с частью беглых казаков.

Перед уходом Стадухин поручил свой коч Василию Бугру.

— Лишь пройдет ледоход, лишь откроется в море заберега, идти тебе, Василий, со всеми твоими людьми на Колыму, — приказал он Бугру. — Идти вам с поспешением, — добавил Стадухин, садясь на нарты. — За леность и небрежение быть вам в великом наказании.

Сын боярский Василий Власьев скупил всех оставшихся на Яне собак, худших, чем доставшиеся Стадухину, и в марте двинулся на них на Колыму, намереваясь выйти к Средне-Колымскому зимовью. Он предпочел путь длиннее, но безопаснее.

Стадухин за семь недель дошел до Индигирки. Не слишком надеясь на своевременность прихода Бугра в Нижне-Колымский острог и зная, что там не достанешь леса для коча, Стадухин построил судно на Индигирке и много раньше Бугра и Власьева пришел на нем в Нижне-Колымский острог. Но как ни торопился Стадухин, а прибыл на Колыму месяцем позже ухода с нее кочей Дежнева. Стадухин был взбешен. Он тотчас же погнался бы за Дежневым по морю, но наскоро сшитый коч потек. Пока возились с кочем, наступил август. Начались заморозки. В море появились льды. Уж стало поздно думать о морском поиске.

Однажды в ветреный августовский день, когда рассеялись туманы, а над головой курлыкали отлетавшие журавли, Стадухин стоял у причалов, приглядываясь к двум кочам, подходившим с моря. В одном из них он признал свой коч, порученный Бугру. Торговый человек Михайла Леонтьев, стоявший у причалов рядом со Стадухиным, радостно вскричал:

— Батюшки-светы! Никак мой коч идет!

Никогда не отличавшийся солидностью фигуры, Леонтьев совсем извелся, больше года дожидаясь прихода с Лены своего коча, груженного хлебным запасом и другими товарами. Но радость Леонтьева скоро уступила тревоге. Он не видел на коче ни своего приказчика Максима Усольца, ни его покручеников. С коча сошли Василий Бугор, Артемий Солдат, Павел Кокоулин. На втором коче подошли Ерофей Киселев, одноглазый Шалам Иванов и другие беглые казаки.

— Доброго тебе здоровья, приказный! — приветствовал Бугор Стадухина. — Дошли благополучно. Шли, как ты и приказал, с великим поспешением.

— «С поспешением!» — насмешливо повторил Стадухин, не скрывавший одолевавшей его досады. — Ледостав на носу, а ты еле доволокся! Раделец мне, тоже!

— Где мои люди?! — истошным голосом возопил Леонтьев. — Где мои товары?!

Бугор удивленно посмотрел на щуплого торгового человека.

— Не Михайла ли ты Леонтьев? — степенно спросил Бугор.

— Он и есть! — нетерпеливо ответил купец.

— Так знай, добрый человек, многие твои люди богу души отдали.

— Вы убили их, разбойники!

— Эк, что сказал! Да как твой язык повернулся возвести на нас такую напраслину? — возмутился Бугор.

— Собака попусту лает, да и то дурная, — сказал Кокоулин, сплевывая.

— Да коч-то у вас мой! — вскричал Леонтьев.

— Твой коч простоял зиму в заморозе в море у Хромой речки. Мы взяли его, когда шли мимо, июля двадцатого числа, — ответил Бугор.

— И ни души на нем не было, — прибавил Артемий Солдат, круглое честное лицо которого выражало крайнее неодобрение Леонтьеву.

— А как мне знать, что не вы их порешили? — не унимался Леонтьев.

— И вот как: читай-ко эту грамотку, — сказал Бугор, достав из-за пазухи листок бумаги. — Мы нашли ее в коробе на твоем коче.

Леонтьев развернул бумагу дрожашими пальцами.

— «По-кру-ченики при-казчика Мак-сима Усольца, — начал читать Леонтьев прерывавшимся голосом, — Андрюшка Колоб, да Елфимко Мокрошуб, да Власко Козица, оцынжав и неминучую смерть ожидая, оставляем коч…» Ах, нехристи! Шкурники! — кричал Леонтьев, прервав чтение. — Оставляют коч! А товары!

— Дай-ко я прочту. Так мы скорее разберемся, — сказал Стадухин, взяв грамотку у Леонтьева.

— «…оставляем коч, хлебный запас и товары на волю божию, — читал Стадухин. — Поволокемся одними нартами на Индигирку-реку. А Максим Усолец, сам-семь, ушел на нартах для рыбной ловли в Хромую речку и не вернулся; погиб ли, не ведаем. А из покручеников, что остались здесь, в заморозе, на коче у товаров, из семи человек умерло четверо. Добрые люди, кто найдет товары, дотянуть бы вам их к зимовью. А хозяин им Михайла Леонтьев».

— Ну? Где же наша вина? — спросил Бугор, глядя в глаза Леонтьеву. — Не в том ли, что коч тебе дотянули?

— И не такие уж худые люди твои покрученики, как ты сказал, — проговорил Стадухин, отдавая бумагу торговому человеку.

Но Леонтьев не успокоился, пока не вынудил Бугра и его товарищей выдать ему долговые кабалы за хлебные запасы. Беглые казаки обязались уплатить Леонтьеву после возвращения с Анадыря шесть сороков двадцать четыре соболя. Свой коч Леонтьев отобрал.

Стадухин обосновался в старом зимовье, что стояло ниже острога на Русской протоке. Хлебные запасы Леонтьева помогли дружине перезимовать.

Весной 1649 года ледоход наделал немало бед. Лед затер и раздавил один из кочей Стадухина.

— Ледоход кончается, — сказал казакам Стадухин, сидя в землянке.

Коптивший сальник чуть освещал фигуры Бугра, Казанца, Киселева и других казаков, сидевших на лавках и нарах вокруг Стадухина.

— Чтобы и нынче не испоздать, — продолжал Стадухин, — нужно выйти в море дня через два.

— Мы готовы, — ответил Бугор. — Хоть завтра.

— «Хоть завтра»! А на чем пойдете? — спросил Стадухин, уничтожающе смерив взглядом Бугра. — Поиск будет дальний. Пойдем в места новые, неизвестные. В такой поход нельзя идти на одном коче. Второй коч надобен.

— Купим коч у торговых людишек, — предложил Ерофей Киселев, мужик хитрый и изворотливый.

— Умен ты, Ерофейка, как погляжу! — Стадухин говорил с нескрываемым раздражением. — Пока ты на печке дрых, я уж не единожды пытался купить коч. Нипочем не продают.

— Не продают? — С нарт поднялся высокий, костлявый мужчина и подошел к Стадухину.

Сальник осветил глубокие складки его лица, маленькие прищуренные глазки и сильно развитую нижнюю челюсть, заросшую рыжеватой бородой. Это был Юрий Селиверстов.

— Не продают? — повторил он с выражением глубокого презрения на наглом и грубом лице. — Плевать! Заберем коч силой! Дешевле будет.

Вокруг захохотали.

Стадухин колебался. Ему не хотелось отвечать за похищение коча. Но необходимость спешить и страх, что Дежнев опередит, решили дело. Стадухин согласился.

Оставалось выбрать, чей же коч похитить.

— У этого ощипанного гусака Михалки Леонтьева коч не из важных. Мы его знаем, — сказал Бугор.

— У Кирилки Коткина коч много лучше, — заметил Ерофей Киселев.

— Парус у него знатный, новый, — поддержал Ерофея Иван Казанец. — Вот будет рожа у этого пройдохи Коткина!

На смуглом рябом лице Казанца промелькнуло подобие улыбки.

Сказано — сделано. У беглых казаков уж был опыт кражи кочей.

Через два дня тридцать человек стадухинцев вышли в море на двух кочах. Бугор был поставлен кормщиком коча Коткина.

— Не везет нам с крадеными кочами, — сказал старик Пуляев, обращаясь к своему приятелю, одноглазому Шаламу Иванову. — На первом, щукинском, погиб Иван Редкин. Колупаевский коч отобрал Власьев. Что-то с этим будет?

— Ох, грехи! — ответил Шалам, презрительно оглядывая коч. — Не украли, так взяли, а ворами стали.

Семь суток шли кочи Стадухина, не спуская парусов. Миновали остров Айон. Остался сзади и мрачный утес — нос Эрри.

За носом встретилось множество больших плавучих льдин. На некоторых льдинах лежали моржи, и Стадухин не мог удержаться от соблазна поохотиться.

Зверобои не кололи спавших моржей, зная, что у них кожа собрана в упругие складки, не пробиваемые носками. Расставив носошников и забочешников, Бугор приказал «отпрукать» моржей. Промышленники будили моржей криком и бросали в них куски льда.

Моржи просыпались. В этот момент Селиверстов, Казанец и Баранов вонзали в зверей свое оружие.

Разъяренные звери защищались клыками и ластами. Селиверстов добил моржа, в шкуре которого уже торчало несколько носков. Второго моржа удалось убить Бугру. Остальные звери ушли в воду.

— Эй! Лед сзади! — крикнул Иван Казанец, когда распаленный охотой Бугор еще не успел выдернуть рогатины из туши зверя.

Бугор оглянулся. Огромные куски ледяного поля окружали коч.

— Все на коч! — крикнул Бугор.

Оставив убитых моржей, промышленники поспешили на коч, схватили шесты и весла. Напрягая все силы, люди пытались спасти коч.

Бугру не повезло. Льды сжали коч. Услышав треск ломавшегося дерева, люди поняли, что коч гибнет.

— Руби мачту! Парус на лед! — кричал Бугор. — Выноси оружие! Муку!

— Вот те на! — проговорил Евсей Павлов, худощавый парень с землистым цветом лица и бегающими глазами. — Шли пировать, а будем горе горевать!

— Что ни шаг, то и спотычка, — пробурчал Ерофей Киселев, завидовавший, что не он, а Бугор кормщик коча.

— Кабы на коня не спотычка, ему б и цены не было, — возразил Казанец.

В суматохе крушения, когда еще была возможность что-то спасти, Казанец работал быстро, порывисто и сделал, пожалуй, больше всякого другого. Когда же все было кончено, он спокойно смотрел, как льдины размалывали остатки коча.

Придя в себя, Бугор оглядел ватагу. Все пятнадцать человек были на льду. Увы! Мало что удалось спасти из хлебных запасов!

В отдалении на большом разводье разворачивался коч Стадухина. Скоро он подошел к льдине, на которой ютились потерпевшие крушение, и принял их на борт.

Стадухин, разгневанный потерей коча, изругал Бугра, как мог. Обиженный и угнетенный неудачей, Бугор удалился в дальний угол кормы и сидел там молча, ни с кем ни слова.

Стадухину некогда было долго предаваться гневу. Теснимый льдами, он отошел назад, в сторону носа Эрри.

Осматривая берег и горный кряж, тянувшийся вдоль него, Стадухин увидел чуть заметный дымок. Кликнув своего писаря Ивана Казанца и Ивана Баранова, Стадухин указал им на дым.

— Идите и приведите языка. Буду ждать три дня.

Казанец переглянулся с Барановым. Оба воина молча пошли сряжаться.

Стадухин неслучайно выбрал этих людей. Он знал и Казанца, и Баранова. Худощавый, жилистый Казанец служил писарем поневоле. По духу это был отважный воин и сметливый прирожденный охотник. Немногословный, несколько хмурый с виду, он проявлял спокойствие и отвагу в бою, а в поиске был хитер и дерзок.

Иван Баранов, участник первого морского похода Дежнева, отличался упорством. При неудаче он лишь стискивал зубы, играя желваками на скулах, и тотчас же обдумывал новый способ добиться цели. Он редко не достигал ее, будь то преследование зверя или выслеживание противника.

На исходе третьих суток разведчики привели двоих связанных коряков. У Казанца была рассечена щека, а зипун пропитан кровью.

— Наша взяла, хоть рыло в крови, — проговорил он, сбрасывая зипун.

Старый казак Иван Пуляев, опытный лекарь, занялся ранами Казанца. Ему предстояло лечить и раненного в бедро Баранова.

Коряки смотрели гордо и старались не выказывать страха.

Стадухин приказал развязать их.

— Далеко ли Анадырь-река? — спросил Стадухин.

— Не слыхал о такой, — ответил старый коряк, желтое лицо которого было испещрено морщинами.

— Какая река? — спросил молодой коряк с белыми, блестящими зубами. — Вот камень-утес, — коряк показал на горный кряж, — конца ему не знаем.

— Об Анадыре-реке спознал? Где Погыча-река? — добивался Стадухин.

— Не слыхали, не ведаем, — ответили коряки, разводя руками.

Стадухин видел, что они не лгали.

— Прошлый год здесь прошли кочи. Такие, как этот. Семь кочей, — Стадухин отсчитал семь пальцев. — Видели их?

— Видели, — ответили коряки.

— Где они?

— Две больших байдары, как твоя, разбило море. Близко отсель разбило.

— Где люди?

Пленные долго молчали, переглядываясь. Однако, осмелев или устрашась сказать неправду, ответили:

— Наши люди побили их здесь, на земле. Не всех. Остальные жили у моря. Куда ушли, не знаем.

К великому удивлению коряков, Стадухин не убил их после этого признания. Он стал допрашивать их об остальных кочах.

— Куда ушли те пять кочей?

— Туда, — старый коряк махнул рукой на восток.

— Что слышно о них от оленных людей? Оленные люди приходят оттоль.

— Не слыхали, — ответили оба коряка.

Отпустив не нужных ему больше коряков, Стадухин стал думать, что делать. Большая часть хлебных и рыбных запасов погибла с кочем Бугра. До Анадыря, видимо, далеко. Льды заступили путь. Кто знает, пропустят ли они коч этим летом!

После долгого раздумья Стадухин встал, хмурый, но по-прежнему твердый.

— Решил я вернуться, чтоб вы напрасной смертью не померли, — сказал он своим людям.

Седьмого сентября под проливным дождем Михайло Стадухин добрался обратно на Колыму.

Что ни день, то новые хлопоты и огорчения одолевали беспокойного Стадухина. Целовальник Кирилла Коткин с торговыми и промышленными людьми, совладельцами угнанного коча, потребовал возмещения убытков. Трудно было ублажить этих крикливых людей, угрожавших судом.

Стадухин все же кое-как угомонил их. Одним он выдал заемные кабалы — расписки с обязательством уплаты после возвращения с Анадыря (Стадухин и не думал отказываться от похода на эту реку). Других он принял к себе в дружину, как имевших паи и право участия в дележе будущей добычи «рыбьего зуба». Главная же досада была от другого. Пока Стадухин бесплодно терял время в морском поиске, казаки Семен Мотора и Никита Семенов выведали от ходынцев о сухом пути с Колымы на Анадырь.

Семен Мотора набрал до сорока охочих людей, чтобы идти на Анадырь через горы. В отряд Моторы перебежали от Стадухина некоторые беглые казаки — Артемий Солдат, Шалам Иванов, Павел Кокоулин. Мало того, Мотора получил наказную память от приказного Василия Власьева!

Лицо Стадухина покрылось красными пятнами, когда он услыхал обо всем этом. Тут было от чего взбеситься. Не хватало, что Дежнев, возможно, уж на Анадыре. Какой-то Мотора, которого Стадухин считал тупицей, будет приказным на Анадыре, обогнав его, Стадухина, знатного землепроходца, имеющего наказ от самого воеводы. Не в дураках ли он, Стадухин? Все войско будет над ним смеяться, надрывая животы!

Была минута такого гнева, что Стадухин стал задыхаться и выкрикивал бессвязные ругательства. Несколько успокоясь, он пришел к Моторе и показал ему свой наказ от воеводы.

— Ты видишь, я приказный на Анадыре! — сказал он, тыча пальцем в бумагу. — Куда же ты лезешь со своим рылом!

Круглоголовый, слегка лысеющий украинец выслушал Стадухина, прибивая подметку.

— А на що мне, батько, твоя грамотка? Из нее сапога не зробишь. — Хитро прищурясь, Мотора посмотрел на Стадухина.

— Дубина! Тебе ж толкуют — я хозяин на Анадыре! Лишь под моей рукой быть тебе на этой реке.

— Який ж ты хозяин, коль Анадыря и не бачив? — Мотора глядел на Стадухина снизу вверх. Мелкие морщинки лучами разбегались от обоих глаз. — А я так гадаю, чи не Дежнев ли там хозяйнует! Що ж ты хочешь со своей грамоткой? Зимой прошлое лето кликать? — Мотора невозмутимо оглядывал сапог, точно любуясь своей работой.

— Дежнев! Такой же он самозванец, как и ты! — крикнул Стадухин, не в силах более сдержать себя.

Он кричал, ругался, грозил. Все напрасно. Чем больше он кипел, тем спокойнее отвечал упрямый Мотора. Стадухин плюнул, пообещал разгромить Мотору в пути и пошел к приказному Василию Власьеву. Однако сын боярский не забыл дерзости Стадухина на Яне и наотрез отказался отменить свою наказную память, выданную Моторе.

Половина зимы прошла в ссорах между стадухинцами и моторовцами. Доходило до драк.

Перед уходом с Колымы Стадухин наказал Юрию Селиверстову дождаться лета в Нижне-Колымском остроге и с первым же кочем отправиться в Якутский острог с его, Стадухина, отпиской и образцами моржовой кости.

В конце февраля отряд Моторы, состоявший из сорока человек, и несколько более многочисленный отряд Стадухина двинулись вверх по Малому Анюю на некотором расстоянии один от другого. Враждуя меж собой дорогой, мешая друг другу, они тем не менее упорно продвигались по неизвестной и малодоступной горной местности.

 

11. Сборщики ясака

После гибели Андреева, Зырянина, Астафьева и семерых анкудиновцев Дежнев и его спутники пережили в землянке суровую зиму. Вскоре от заражения крови, вызванного обмораживанием, умерло еще трое бывших анкудиновцев.

Двенадцать человек дождались весны. Построив из плавника карбасы, они поднялись вверх по Анадырю до места, где в наши дни стоит село Марково. Там русские встретили одно из юкагирских племен — анаулов. Дежнев привел анаулов в подданство русскому государству и обложил их ясаком. Он построил себе зимовье вблизи стойбища анаулов.

В первое же лето дежневцы начали заготовлять белую и красную рыбу и охотиться на диких оленей. Вторая зима на Анадыре прошла несравненно легче первой.

Какова же была радость новых анадырцев, когда в апреле 1650 года, выйдя из избушки, они услыхали русские голоса и увидели большой отряд казаков и промышленных людей, подходивших с верховьев Анадыря! Это был отряд Моторы.

— За нами, батьку Семен, еще гости до тебе жалуют, — сказал Мотора после первых приветствий, — твой дружок Михайла Стадухин.

— Идет?

— Ну и досаждал же он нам дорогой! — рассказывал Мотора. — Видно, повитухой его ведьма была, а черт в люльке качал…

— Словно иноземец, он отымал у отставших и собак, и нарты, — перебил Мотору торговый человек Анисим Костромин. Подвижное и выразительное лицо этого еще не старого человека горело возмущением.

— Оружие отымал! — тряхнув кулаком, воскликнул есаул Федот Ветошка.

Отнять оружие! Есаул считал это наивысшим преступлением Стадухина.

— Михайла мешал нам и ясак собирать, — продолжал рассказывать Мотора.

— А было с кого? — спросил Дежнев.

— Этого аманата, Чекчоем его зовут, мы взяли в верховье Анюя, — показал Ветошка на молодого юкагира, стоявшего поодаль под присмотром двоих казаков.

Аманат озирался, присматриваясь к новым лицам. Гремя железными наручниками, он поправил черные волосы, спускавшиеся ему на глаза из-под шапки.

— Юкагир он ходынского племени, — пояснил Мотора. — Отец его — мужик добрый. Да родных братьев у него четверо. И иных родников много.

Дежнев подошел к Чекчою и дружелюбно потрепал его по плечу.

— Держись, парень, — сказал он Чекчою. — Тебе у нас худо не будет. А железа мы с тебя скоро сымем, — добавил он, показав на наручники.

Чекчой нерешительно улыбнулся.

— Там же на перевале, — сказал Ветошка, разглаживая начинавшую седеть бороду, — послал он, Чекчой, свово младшего брата Кеоту к старшим братьям и велел им быть к нам на кош с ясаком. Его братья пришли. Да не одни — со многими родниками. Дали они нам девять соболей ясаку.

— Тут Стадухин — чтоб его женка родила кикимору! — учинил стрельбу! — вскричал Мотора. — Ходынцы испужались и показали пятки.

— А мы чаяли больше с их взять. Было их немало: человек с полста, — пояснил Ветошка.

— А много ли у Стадухина людей? — спросил Дежнев.

— Душ пятьдесят. Васька Бугор и многие беглые у него.

— А ты поведай-ко, Мотора, как Стадухин тебя в полон взял, — усмехаясь, сказал Никита Семенов, степенный, неречистый казак, похожий на крестьянина.

Мотора мотнул круглой головой.

— И то було. Это уж на Анадыре-реке. Отошел я от стану. Ну, оплошав! Стадухинцы мене и сгреблы!

— Где бы муха ни летала, а квакушке в рот попала, — промолвил Сидорка с самой невинной рожей.

Мотора покосился на него и, сделав вид, что не расслышал, продолжал:

— И як же, ты думаешь, он, бисов внук, сделав? В колоду мене посадив!

— В колоду? — удивился Дежнев.

— Бувают же в трухлявых колодах дупла… Лежит там у берега така колода, як труба…

— Он тебя в нее и засунул? — Сидорка вытаращил глаза.

— Засунув или посадив — усе одно. Я в ней лежав…

— Рыбий глаз! — восхищенно воскликнул Сидорка, любивший смешные положения.

Хохот долго не затихал.

— Кому — смехи-потехи, а кому — пытки-муки, — надуваясь, ворчал Мотора.

— И долго ты в ней лежал? — поинтересовался Дежнев.

— Девять днив лежав, як барсук.

— А что ж ты не вылез? Что не убег? — спросил Сидорка.

— Подывився бы я, як бы ты, скоморох, вылез! У обоих концов колоды, и у ног, и у головы, в землю здоровые дрючки вбили…

Подавляя улыбку, Дежнев спросил:

— Что же хотел от тебя Стадухин?

— Признай, говорит, мене приказным — отпущу. И вымучив он у мене в той колоде письмо. Подписал я, господи прости: на Анадыре, мол, мне особо не быть, а служить под началом у него, Михайлы.

— Пошел, знать, по шерсть, а воротился стриженый! — Сидорка безнадежно махнул рукой.

— Ан нет, мимо! — возразил Мотора. — Лишь приплелся я в свой стан, тут же велел ему сказать: на вымученное, мол, письмо плюнул. Нехай он, пупырь, из него блохоловку склеит!

— Властолюбив он, Михайла, — проговорил Дежнев, задумавшись.

— Он, как сова, все на верхушку садится, — сказал Ветошка.

К зимовью подтягивались последние нарты моторовцев. Беглые казаки Артемий Солдат и Степан Вилюй помогали собакам вытаскивать их из сугробов. На нартах лежал человек, укрытый меховыми одеялами.

— Кто это? — спросил Дежнев.

— Шалам Иванов, — ответил Мотора.

— Что с ним?

— Ранен в грудь. Не чаем, выживет ли.

— Кем он ранен?

— Ходынцами. Когда мы брали в аманаты этого Чекчоя.

Дежнев подошел к нартам. Взглянув на бескровное, желтое лицо старика, лежавшего с закрытыми глазами, Дежнев подумал, что он умер.

— Шалам! — позвал Дежнев раненого.

Единственный глаз старика медленно открылся.

— Здравствуй, Шалам!

— Ты, Семен? Вот и свиделись.

— Плохо тебе?

— Конец чую, — едва слышно ответил старик, закрывая глаз.

Сколько новостей привезли моторовцы! Правда, их новости не отличались свежестью. Из Москвы до Якутского острога они доходили за два года. Для колымчан свежими новостями были события трехлетней давности. Что же касается дежневцев, потерявших связь с внешним миром с 1648 года, то их знания событий ограничивались происходившим на Руси лет шесть назад.

Дежневцы узнали, что скоро пять лет, как умер царь Михаил Федорович, и что на престол взошел его шестнадцатилетний сын Алексей. Торговый человек Анисим Костромин рассказал о дерзком набеге на Московское государство, учиненном четыре года назад крымскими и ногайскими татарами, а приказчик Гусельникова, Василий Марков, — о московском восстании 1648 года. Потрясенные слушатели не успели еще переварить полученных новостей, а уж Семен Мотора заговорил о подвигах Богдана Хмельницкого…

Михайла Захаров обрадовался, увидев среди моторовцев своего земляка — соликамца Дружину Алексеева. Земляки мало знали друг друга в Соликамске. Оба давно ушли из родного города, а когда там жили, Захаров был еще мальчишкой, Алексеев же, старший лет на десять, уже состоял при отцовском деле — торговле иконами и старыми книгами. Но теперь земляки не могли вдосталь наговориться. Они вспоминали каждую улочку, каждое деревцо, каждого знакомого. Захаров пытался расспрашивать Алексеева и про свою мать, забывая, что тот давно из Соликамска.

Радость от прибытия отряда Моторы почти тотчас же омрачилась появлением Стадухина. О нем возвестил «лучший» мужик анаулов Каллик, прибежавший сломя голову. На бегу его низенькая, на коротких ножках, фигура с толстым животом казалась катящимся шаром. Желтое опухшее лицо Каллика всегда выглядело хитрым, но сейчас оно выражало страх.

— Ох, беда! — кричал он, тяжело дыша и протягивая руки к Дежневу. — Я отдал тебе в аманаты сына Колупая. Я дал тебе ясак. Гляди, — пришли новые люди. Новый ясак давай! Громят анаулов!

Дежнев и Мотора, оставив несколько человек у зимовья, тотчас же поспешили к анаульскому острожку, расположенному в двух верстах. Со стороны острожка слышались выстрелы и крики. Как оказалось, анаулы заперлись в острожке, а стадухинцы обстреливали его из пищалей.

Из-за невысокого тына, окружавшего несколько юрт многочисленных семей Каллика и Обыя, летели стрелы.

Анаулы перестали стрелять, увидев Дежнева. Широко шагая, Дежнев подошел к Стадухину, делавшему вид, что не замечает соперника.

— Здравствуй, Михайла!

Стадухин не ответил, искоса смерив взглядом Дежнева.

— Негораздо ты делаешь, Михайла, — продолжал Дежнев, — что побиваешь ясачных иноземцев.

— Какие ж они ясачные? — зло ответил Стадухин, круто обернувшись.

— Ясачные.

— А коль так, вызови их из острожка. И ясак с них возьми. Мы посмотрим.

Дежнев направился к острожку. Стадухин вразвалку шел следом, похлопывая по сапогу плетью. Михайла Захаров, Сидорка, Фомка и другие землепроходцы не отставали от своих приказных.

— Эй, Обый! — крикнул Дежнев. — Отвори острожек. Выходи без страха.

— Зачем? — спросил из-за тына Обый, отец аманата Негово.

— Дай государев ясак.

— И я, и Каллик уж дали ясак, — ответил Обый.

— Потерпи, Обый. Я зачту тебе этот ясак за другой год. Так нужно.

В острожке послышались возня и приглушенные голоса. Скоро из-за тына показалась рука, подавшая Дежневу связку собольих шкурок.

Стадухин шагнул к Дежневу и вырвал соболей из его рук.

— Ты что? Опомнись!

— Я покажу «что»! Я здесь приказный! Вот тебе, самозванец! Вот!

Не помня себя от гнева, Стадухин дважды хлестнул соболями по лицу Дежнева.

Дежнев рванулся вперед, схватясь за рукоять сабли. Перед его глазами было перекошенное злобой лицо Стадухина и рука, также метнувшаяся к оружию.

Но клинки не вылетели из ножен. Кровь не пролилась. Едва руки противников сжали рукояти сабель, как Василий Бугор и Пуляев схватили за руки Стадухина. Михайла Захаров с Сидоркой повисли на руках Дежнева. Фомка бросился меж противниками, расставив руки.

— Побойтесь бога! — закричал Фомка.

— Под суд угодишь, — старался вразумить Стадухина Василий Бугор.

Бугра поддержал Пуляев:

— На кого руку подымаешь? Не на свово ли брата?!

— Чирий тебе на шею, рыбий глаз! — кричал Сидорка, тыча пальцем свободной руки в сторону Стадухина. Другой рукой он держал Дежнева.

Казаки и промышленные люди сбегались со всех сторон. Противников развели.

— А ты не прав, — сказал Василий Бугор Стадухину. — Ты худо поступил.

— Мое дело. Не суйся! — гаркнул разъяренный Стадухин.

— Хоть дело и твое, а я в него сунусь. Я не служу больше у тебя! Уйду служить к Дежневу, — решительно заявил Бугор.

— Я тоже пойду к Дежневу, — сказал Иван Казанец, забрасывая пищаль за спину. — За неправду стоять не буду!

Прихрамывая — он вывихнул в пути ногу, — Казанец отошел к группе Дежнева.

— И я к тебе, Семен, попрошусь, — обратился к Дежневу старик Пуляев. — Уважь меня, прими.

Пуляев даже не взглянул на оторопевшего Стадухина.

Для дружины Дежнева наступило тяжелое время. Жизнь замутилась. Стадухин стоял недалеко. Его люди нападали на сторонников Дежнева и Моторы, избивали их, отнимали пойманную рыбу, убитых оленей. Дежнев еле удерживал своих людей от ответных действий.

Что делать? Этот вопрос стоял перед каждым дежневцем и требовал немедленного ответа. Посоветовавшись с Моторой, Семен Дежнев решил уйти с Анадыря.

— Земля не клином сошлась, — сказал он своей дружине. — Пойдемте-ко поищем иную реку. Там за камнем, слышь, есть река Пенжина. Поищем-ко ее.

Не теряя времени, осенью Дежнев и Мотора двинулись искать реку Пенжину. К несчастью, у них не было проводников, так как анаулы откочевали далеко в тундру. Дружина заблудилась меж горными отрогами.

Проблуждав три недели, изрядно победствовав, Дежнев вернулся на Анадырь, чтобы спасти людей от голодной смерти…

Тем временем Стадухин пытался собирать ясак. Еще до ледостава он отправил вниз по Анадырю девять человек для сбора ясака с анаулов. Эти люди пропали.

После ледостава Стадухин послал Ерофея Киселева на розыски ясачных сборщиков. Отряд Киселева нашел их трупы. Анаулов не было видно. Их следы занесло снегом. Киселев вернулся назад. Сгоряча Стадухин тотчас же начал собираться в погоню за анаулами. Но поход пришлось отложить из-за бурана. К этому времени вернулся отряд Дежнева и Моторы с поисков Пенжины-реки. Соперничество с Дежневым вытеснило у Стадухина другие заботы. Ему стало не до анаулов.

Началась зима. Стадухин одумался и, поняв, что на Анадыре славы не заслужишь, сам решил идти на поиски реки Пенжины. Неудача Дежнева лишь поощрила Стадухина.

В феврале, погрузив запасы на нарты, Стадухин ушел с Анадыря со всеми своими людьми. Много лет о нем даже и слуху не было…

Дежневу пришлось расхлебывать кашу, заваренную Стадухиным на Анадыре. Вскоре после ухода соперника Дежнев собрал дружину.

— Не ладно получилось, други, — сказал он. — Князец Когюня поубивал девятерых русских людей. Повинную не принес. С государевым ясаком к нашему зимовью не пришел.

— Смирить надо Когюню, — предложил Мотора.

— Коль мы ему спустим, — продолжал Дежнев, — ни один анаул не принесет ясака.

— Скажут: что им, кошкодавам, носить ясак? Дежневски, мол, ребята хватски — семеро одного не боятся! — пропищал Сидорка.

— Хуже того: они снова могут покуситься на убийство наших людей, — сказал Дежнев.

— А без тех соболей, что я и Семен объявили, уходя с Колымы, нам лучше назад не вертаться, — напомнил Мотора.

Дежнев приказал собираться в поход.

— Эх, размахнись рука, раззудись плечо! — воскликнул Кокоулин.

— Пашка не кочеток, а подраться любит, — усмехнулся Костромин.

— Дело служилое, — сказал Сухан Прокопьев. — Скажут «в поход», — пойдем. Скажут «за обед», — сядем.

После многодневного перехода по занесенным снегом берегам Анадыря дружина Дежнева подошла к острожку анаулов.

Ожидая расплаты за убийство ясачных сборщиков, Когюня подготовился к обороне. Тесно поставленные юрты были обнесены земляным валом. С наступлением морозов анаулы поливали вал водой. Он выглядел ледяной стеной. Чтобы увеличить высоту вала, анаулы приморозили на его гребне ледяные глыбы. Меж ледяными зубцами виднелись узкие бойницы.

— Крепкий орешек! — проворчал Сидорка, почесывая за ухом. — Встречу изготовили.

Дежнев послал Павла Кокоулина, Артемия Солдата и Евтюшку Материка обойти острожек по большому кругу и везде развести костры.

— Пусть думают, что вокруг много войска.

Сопровождаемый Захаровым, Дежнев также обошел острожек, высматривая слабые места в обороне анаулов. Затем Дежнев проверил принесенные бойцами лестницы и указал места для приступа.

— Михайла, — приказал Дежнев Захарову, — возьми рожечника, хоть Артюшку, ступай с ним вперед, но не дальше вон того куста, и вызывай анаулов из острожка. Вели им повиниться. Вели принести ясак. Иди.

Михайла Захаров срубил ветку лиственницы, поднял ее над головой и направился к острожку. Рядом шагал Артемий Солдат и старательно дул в рожок, издавая высокие, пронзительные звуки.

Глашатаи остановились на указанном месте. В ста шагах блестели ледяные стены острожка, казавшегося вымершим. Захаров громогласно выкрикнул, что ему было велено. Едва он замолчал, как стрела лязгнула о железные бляхи его куяка и отлетела в сторону.

— А! — вскричал Артемий Солдат, выронив рожок.

Захаров увидел, что кровь заливает лицо товарища. Стрела попала Артемию в лоб. К счастью, она была на излете и не смогла пробить черепа.

— Ложись! — крикнул Захаров.

— Кого мимо, а меня в рыло, — пытаясь шутить, неестественно улыбнулся Артемий Солдат.

У запасливого соликамца за пазухой нашлась чистая тряпица, и он перевязал рану товарища.

Выстрелы загремели справа и слева. Мимо Захарова и Солдата, пригнувшись, пробежали Фомка с Сидоркой, тащившие лестницу.

Недавние глашатаи вскочили, достали из-за спин бердыши и, боясь опоздать, побежали к ледяной крепости.

Стрелы взвизгивали со всех сторон. Захарову показалось, что Евтюшка Материк, бывший анкудиновец, споткнулся и упал. Но останавливаться было некогда.

Кокоулин приставил к стене свою лестницу и, подняв саблю над головой, полез вверх:

— Напирай, ребята! Удача нахрап любит!

Захаров подбежал к лестнице, установленной Фомкой. Отстранив старика, он полез по ее ступеням. Над стеной мелькали топоры, насаженные на двухаршинные древки. Анаулы рубили лезших на приступ и сбрасывали их с лестниц копьями.

У вершины стены Захаров заметил поднявшийся над головой топор и отразил его саблей. Лестница была низковата. Чтобы вскочить на гребень стены, Захарову пришлось схватиться за него обеими руками. Анаульский воин не промедлил. Его топор со свистом рассек воздух и, ударив Захарова по шлему, соскользнул с него на плечо молодого охотника. Захаров упал на Фомку, взбиравшегося следом.

Дежнев, Бугор и Казанец вломились в угловую юрту и сражались там врукопашную. В юрте было тесно для боя бердышами и саблями. Противники боролись, охватив друг друга руками.

Коренастый, широколицый богатырь Когюня оказался против Дежнева. Некоторое время Дежнев и Когюня пыхтели, пытаясь опрокинуть один другого. Вдруг Когюня высвободил руку и, выхватив нож, ударил им в грудь Дежнева.

Дежнев снова схватил Когюню за запястья и скрутил ему руки железной хваткой.

Сабля Ивана Казанца сверкнула над головой Когюни.

— Взять живым! — крикнул Дежнев.

Василий Бугор и Казанец связали князьца.

Бой заканчивался. Скоро и наиболее стойкие бойцы анаулы бросили оружие и встали на колени.

— Пленных не бить! — кричали Дежнев и Мотора. Победители собрали оружие и выбросили его за стену острожка.

Пора было заняться ранеными. За стеной, рядом с убитым наповал Суханом Прокопьевым, истекал кровью Михайла Захаров. Анисим Костромин и Дружина Алексеев сняли с бесчувственного Захарова куяк и, разорвав кафтан и рубаху, осмотрели его рану. Правое плечо Захарова было глубоко разрублено.

— Дела-то у парня негоразды, — заметил Костромин своему помощнику.

Дружина Алексеев, вечно тихий, всегда о чем-то думавший, со страхом следил за работой Костромина, опасаясь, что он причиняет страдания Захарову. Алексеев глубоко вздохнул, когда рана была наконец забинтована. Костромин начал приводить Захарова в чувство, растирая его лицо снегом.

Кирилл Проклов был убит в юрте. Евтюшку Материка нашли за острожком. Стрела попала ему в горло, и он прожил меньше часа.

Кокоулин, раненный топором в голову и кольем в руку, беспомощно сидел, прислонясь к стене юрты.

Василий Бугор, увидев кровь на куяке Дежнева, закричал:

— Ты ранен, Семен! Дай-ко я перевяжу.

Бугор снял с Дежнева куяк, кафтан и рубашку. Колотая рана в правую половину груди не была глубокой.

— Девятая на царской службе, — сказал Дежнев, следя за перевязкой. — В грудь — впервые. А то все больше в руки да в ноги попадало.

— А на виске-то вон у тебя метка, — напомнил Бугор.

— Это на Колыме, когда юкагиры вломились в наш острожек.

Связанный Когюня следил из угла за Дежневым, ожидая пытки и казни.

Надевая рубаху, Дежнев обратился к Когюне:

— Что ты меня пырнул, Когюня, ничего. На то и бой. Худа тебе за то не сделаю. Ты будешь мой аманат. Твои родичи будут давать под тебя ясак. А давал ли ты ясак прежде?

Когюня ответил, что прежде сего ясаку не плачивал.

Убитых похоронили. Раненых повезли домой на нартах. В их числе был и Фомка, раненный колом. Старик долго не мог прийти в себя, и ноги плохо его слушались.

Михайла Захаров так и не выздоровел. Он пролежал с месяц, постепенно ослабевая.

Настал день, когда у постели умиравшего собрались все близкие товарищи. Тут же был и ходынский аманат Чекчой, с которого давно были сняты цепи. Чекчой сам вызвался ходить за раненым, и навряд ли кто-либо мог это делать более заботливо.

Голова Захарова высоко лежала на подушке. Трудно было узнать Михайлу. Его бескровное лицо осунулось, нос заострился, глаза ввалились.

Иван Казанец записывал предсмертную волю Захарова.

— Се аз, Михайло, Захаров сын, — слабым голосом медленно произносил больной, — соликамский жилец из городищ, с сего света отходя, пишу изустную память с целым умом и разумом в ясачном зимовье на Анадыре-реке.

Захаров закрыл глаза и долго лежал молча.

— А изустную память, — продолжал Захаров, — довести до Троице-Сергиева монастыря торговому человеку Анисиму Костромину и живот мой. И буде матерь моя Анна жива, взять бы ее в монастырь к Троице-Сергию. И что будет живота моего, отдать туда же, в монастырь, кормить мать мою до смерти.

Захаров снова замолчал. Землепроходцы стояли без шапок вокруг его постели.

— А окромя того, короб окованный отдать Семену Дежневу. Да ему же, Семену, пороху два фунта. А земленину моему Дружине полукафтанье отдать…

Дружина Алексеев стер слезу, бежавшую по щеке.

— Из моих сетей дать сеть добрую Павлу Кокоулину. А где моя изустная память ляжет, — едва слышно заканчивал Захаров, — тут по ней на мой живот суд и правеж, а кто за ней встанет, тот и истец. Руку приложил…

Иван Казанец вложил гусиное перо в левую руку умиравшего, и он начертал свое имя.

К изустной памяти была приложена подробная «Роспись Михайлы Захарова всякому борошню», составленная ранее, когда Захаров чувствовал себя лучше. Главными ценностями Захарова были собольи шкурки.

На следующий день соликамец Михайло Захаров умер.

 

12. Корга

Прошло около четырех лет.

В середине июня 1654 года ледоход уж отшумел в устье Анадыря. Влажный юго-восточный ветер нес над Анадырем белые облака. На шестиверстной шири реки гуляла крупная волна. Карбас не смог бы пройти по ней, но новому пятисаженному кочу, осторожно спускавшемуся на веслах к устью, такие волны были не страшны. Коч слегка покачивался под их ударами.

Можно было бы принять этот коч за «Рыбий зуб», если бы не надпись на его корме «Корга» и если бы не было известно, что «Рыбий зуб» погиб у Олюторского мыса. Нос коча, как и у «Рыбьего зуба», был украшен клыкастой головой моржа; так же гордо поднималась высокая корма; столь же высока была мачта, отнесенная ближе к носу. Не один ли мастер делал «Коргу» и «Рыбий зуб»?

На борту коча — человек шестнадцать. Большая половина из них гребла, мерно взмахивая веслами. На одних людях — вишневые кафтаны и красноверхие собольи шапки; на других — серые сермяги.

Семен Дежнев стоял на носу, опершись о борт, и всматривался в очертания левого берега. Его лицо озабоченно, но взгляд тверд. Вишневый кафтан плотно облегал его широкие плечи.

— Меряй, Сидорка! — отрывисто приказал кормщик стоявшему возле него Емельянову.

Шмыгнув носом, Сидорка взмахнул наметкой и погрузил ее в воду. Согнувшись пополам, он пытался нащупать речное дно.

— Нет! Не достать…

Сидорка выпрямился. Его щеки теперь более впалые, а рыжая бороденка заметно поредела. Однако на его обветренном лице не заметно и следа уныния, а в выцветших глазах — прежний смешок.

— Эй, на руле! — крикнул Дежнев. — Фомка! Прими к берегу!

Фомка повернул руль. Он был все тот же. Так же сивые брови нависали над прищуренными глазами, но картофелеобразный нос стал более сизым, а борода — более седой. На Фомке — новая серая сермяга и яловые сапоги с загнутыми вверх острыми носками.

Кочевой мастер Степан Сидоров, выйдя из поварни, окинул коч, свое детище, ревниво-заботливым взглядом и, найдя непорядок в снастях, недовольно тряхнул остриженной в скобку головой. Тотчас же Сидоров принялся распутывать снасти.

Лишь Фомка, Сидорка да Степан Сидоров остались у Дежнева из его ватаги, с которой он обошел Чукотку. Кроме них, на коче находились бывшие моторовцы и стадухинцы — Никита Семенов, Артемий Солдат, Василий Бугор, Иван Казанец. Но были там и новые люди, совсем недавно пришедшие на Анадырь в ватаге бывшего cтaдyхинца Юрия Селиверстова.

— Не зевай, Сидорка! — раздался голос Дежнева. — Подходим к перебору.

Наметка Сидорки погрузилась в воду лишь на две трети.

— Мель!

— Табань! Отдай кошку!

Солдат и Казанец сбросили в воду огромный камень, заменявший якорь.

— Суши весла!

Дежнев отер лицо ладонью и обернулся к дружинникам:

— Здесь обождем прибылой воды. Скоро вздохнет Батюшко.

— А пошто нам ее ждать? — удивленно спросил Григорий Байкал, самоуверенный и щеголеватый красавец, впервые спускавшийся по Анадырю.

— Запомните это место, — сказал Дежнев, обращаясь ко всем новичкам в плавании по Анадырю, — здесь начало песчаного перебора. Он всю реку перегородил, и глубина — не больше аршина.

— А длинен ли перебор этот? — поинтересовался Савва Тюменец.

Серьезным и внимательным выражением лица, а также любознательностью Тюменец напоминал погибшего Михайлу Захарова. Дежнев положил руку на плечо молодого человека:

— Верст с пятнадцать, должно быть, тянется.

— А вон, мил человек, видишь горку? — подошел к Тюменцу Фомка. — Под той горкой у нас первая землянка была вырыта. Голодны и сиры, лютую зиму мы в ней перемаялись.

— Эй, Данила! — крикнул Сидорка, смотревший вверх по реке. — Куда ж этот, рыбий глаз, твой начальник Юшка Селиверстов запропастился? Его паруса и в помине нет!

— Был бы он только «рыбий глаз», то было бы полбеды, — ответил ему чернобородый мужик с серебряной серьгой в правом ухе.

Это был Данила Филиппов, промышленный человек из ватаги Юрия Селиверстова.

— Беда, что он еще и завистливый глаз, — многозначительно прибавил Данила.

— Кому ж, мил человек, он, Юрий, позавидовал? — спросил Фомка, прищурившись.

— Кому? Да приказному вашему Семену Дежневу, его товарищу Никите Семенову, тебе, Фомка, всем вам, ватажникам Дежнева!

Дежнев усмехнулся:

— Нашел кому завидовать! Не нашим ли кровавым ранам, не голодному ли терпению нашему, когда мы лиственничную кору и всякую скверну ели, он позавидовал?

— Нет, — засмеялся Григорий Байкал, — этого нашему приказному не надобно! Моржовой корге! Вот чему он позавидовал!

— Корге?

— А думаешь, чему? — спросил Данила Филиппов. — Как услыхал он от тебя, Семен, про ту коргу, что нашли вы два года назад возле Анадыря-реки, что морж на нее в великом множестве вылегает, что набрали вы там заморную кость «рыбий зуб», — так он, Юрий, даже позеленел от зависти.

— Позеленел, говоришь?

— Не вернуться мне к малым детушкам, коли вру! Спросите хоть Савку Тюменца с Гришкой Байкалом. Пусть они скажут.

— Обозлился, — подтвердил Байкал.

— Он у нас такой, — вздохнув, согласился и Савва Тюменец.

— А опосля, только вы все ушли, — продолжал Данила, — он подозвал нас к себе, посмотрел эдак пронзительно, да и говорит: «А не та ли это корга, что я, Юрий, вместе с Михайлой Стадухиным, тому уж пять лет, как нашел?»

Вся ватага дружно захохотала.

— Эк, куда метнул! — воскликнул Иван Казанец. — Забыл только он, гадюка, что и кроме него есть люди, что пять лет назад ходили морем со Стадухиным. Я, к примеру, Васька Бугор…

— Мы-то знаем, что лжет он без совести, — подтвердил Василий Бугор. — Мы-то знаем, что со Стадухиным не только до Анадыря, а и далеко до Большого Каменного носу мы не дошли. Всего-то семь ден ходу было…

Пока ватага «Корги» возмущается притязаниями Юрия Селиверстова, расскажем о событиях последних лет на Анадыре.

Дежнев, Мотора и вся их дружина с облегчением вздохнули после ухода Стадухина с Анадыря. Они построили четыре коча и каждое лето ходили на них, исследуя реку; они ловили рыбу, охотились на оленей и, делая летом запасы, научились легко переносить суровые зимы.

Летом 1652 года сбылась мечта дежневцев: у северного берега Анадырского залива они открыли моржовую коргу — косу, служившую лежбищем тысячам моржей. Охотникам даже не приходилось истреблять большое число животных: на корге было много «заморного» рыбьего зуба — клыков моржей, издохших от старости или погибших в схватках.

Полтора месяца назад сухим путем, как в свое время Мотора и Стадухин, явился новый искатель «рыбьего зуба» — Юрий Селиверстов. Это был тот казак, которого Стадухин отправил в 1650 году в Якутский острог с отписками и несколькими моржовыми клыками.

Человек наглый и лживый, Селиверстов одурачил нового воеводу Дмитрия Францбекова. Каких только небылиц не рассказал он воеводе о своем плавании со Стадухиным! И четыре реки-то за Колымой он видел; и людей-то там очень много; и заморная моржовая кость лежит там на берегу моря, подходи только и нагружай ею целые суда!

Воевода поверил Селиверстову. Он выдал ему наказную память и новый, хорошо снаряженный коч. Селиверстов получил порох, свинец, «промышленный завод» — орудия для моржового промысла, подарки для иноземцев и товары для обмена на меха и моржовую кость. Более 3600 рублей стоила воеводе «справа» Селиверстова.

Прибыв на Колыму, Селиверстов не пошел в море за заморной костью, существовавшей лишь в придуманной им сказке. Он предпочел, оставив коч, перевалить через горы на Анадырь, чуя там более легкую поживу.

Дежнев и Никита Семенов, заменивший погибшего три года тому назад Мотору, простодушно рассказали ему о корге и дали два коча для моржового промысла. Один из этих кочей Селиверстов успел потерять по своей небрежности, даже не спустив на воду: коч разбило в половодье плавником.

Дежнев взял к себе на коч часть людей Селиверстова, а ему дал опытного кормщика Анисима Костромина. Третий из оставшихся кочей Дежнев отправил на ловлю белой рыбы. Она обычно шла в начале июня…

Но возвратимся к кочу, названному «Коргой» в память желанной находки.

Морской прилив наконец погнал воды Анадыря вспять, создав сильное обратное течение. Вода в реке быстро поднималась. Дежнев не спешил. Но едва начались первые признаки отлива, как он посадил всех людей на весла и поднял якорь.

Коч понесся вдоль берега. Гребля и течение быстро проносили его мимо береговых утесов и снежных забоев — громадных пластов снега, высотой в несколько сажен, нанесенных вдоль крутых берегов зимними метелями. Снежные забои не успевали растаивать даже до августа.

— Забой пошел! — вдруг крикнул Сидорка, увидевший, что снежная масса двинулась.

Дежнев круто отвернул от берега. Подмытый снизу, забой оторвался от приютившей его скалы и всей своей массой рухнул в реку. Фонтан воды взлетел в воздух, обдав ватагу ливнем. Вода закрутилась, и огромная волна ударила в борт коча. Не отверни кормщик вовремя, коч был бы потоплен.

Открывалась ширь Анадырского залива. Отойдя от берега, Дежнев поднял парус и пошел к моржовой корге. Позже ее прозвали Русской кошкой. Это песчаная коса в несколько верст длиною.

Сквозь шум моря издалека слышался рев животных.

— Кто-то их тревожит, — проговорил озабоченный Василий Бугор, поглядывая на приказного.

Дежнев ввел коч в узкий залив, что с запада от корги. Хоть главное лежбище моржей было на восточной стороне корги, но и здесь огромные неподвижные туши лежали вдоль всего берега.

Григорий Байкал, не видевший раньше моржей, почесал затылок:

— Вот так зверь, — что твоя жирная свинья!

Круглая морщинистая голова моржа вытянулась из складок толстой шеи, задние ласты показались из-под брюха, маленькие глаза сверкнули. Зверь поднялся на мощных передних ластах и взревел. Огромные клыки придавали ему вид допотопного чудовища. Пыхтя, морж неуклюже заковылял к берегу и бросился в воду. Он вынырнул возле коча, ловкий в воде и теперь уже не кажущийся безобидным. Он пыхтел и фыркал, удивленный и грозный. Снова нырнув, морж попробовал клыками прочность коча.

— Эта «свинья», мил человек, — сказал Фомка Байкалу, — пострашнее ведмедя. Ошкуй к нему редко подходит.

Байкал поднял пищаль.

— Положь пищаль, — строго приказал Дежнев. — Зря зверя бить не дозволяю.

Григорий Байкал еще более удивился.

— Не понял, рыбий глаз? — напустился на него Сидорка. — В воде моржа убьешь, — он тут же потонет. И зверя убил, и пользы нет!

— Слушайте, что скажу, — обратился Дежнев к ватажникам Селиверстова. — У нас такой закон: самок не бить; бьем на берегу старых самцов с добрыми клыками. Вы, трое новичков, будьте со мной рядом. Делайте, что скажу…

— Глянь-ко, приказный! — вдруг перебил Дежнева Степан Сидоров. — Корякская байдара!

— На нашей корге!

— Надо их отвадить. Не то все стадо переведут, — сказал Василий Бугор.

— Неужто им много надо? — спросил Савва Тюменец.

— Много им не надо, а зверя зря губят, — резонно заметил Бугор. — Копья у них плохие. Ранят зверя, а он в воду уходит и тонет. Чтобы от двух моржей сала добыть, они двадцать губят.

Коч пристал к берегу. Вооруженные пищалями и рогатинами охотники вышли на не занятую моржами часть берега. В полуверсте виднелись две вытащенные на берег байдары и группа коряков, разделывавшая туши. Приближение русских, видимо, их не испугало.

— Дозволь, приказный, пугнуть этих приятелей, — обратился к Дежневу Артемий Солдат.

— Пугнуть — пугните. Но стрелять дозволяю лишь в воздух, — ответил Дежнев.

 

13. Судьба Попова

С громкими криками охотники побежали к корякам мимо обеспокоенных моржей. Потревоженные звери с ревом ковыляли к морю. Раздались выстрелы.

Среди коряков началось смятение. Они бросились к байдарам и потащили их на воду. Несколько стрел полетело в сторону русских.

С удивлением Дежнев увидел одетую в меха фигуру, внезапно отделившуюся от группы коряков и побежавшую к русским. Как будто это была женщина.

— Назад! — грозно крикнул ей один из коряков.

Он стоял в воде, укладывая в байдару бурдюки с моржовым салом.

Двое коряков кинулись за беглянкой.

С пищалью в руках, Сидорка огромными скачками несся навстречу женщине. За ним спешили Дежнев, Фомка, Артемий Солдат, Байкал. Сидорка выстрелил на бегу в воздух. Коряки повернули к байдаре.

Женщина, протянув руки, устремилась к русским. Слезы катились по ее лицу. Добежав, она бросилась на грудь к Дежневу.

— Деж-нев! Сем-ен!

— Кто ты, сердешная? — ласково спросил Дежнев женщину. — Скажись, как тебя звать-величать?

Женщина зарыдала.

— Семен, Семен, — едва выговаривала она, — это же я…

— Да кто ты? Откуда ты меня знаешь? — спрашивал все более недоумевавший Дежнев.

Приподняв за подбородок заплаканное лицо женщины, Дежнев побледнел:

— Кивиль!

— Наша Кивиль! — воскликнул Фомка, выронив пищаль.

— Рыбий глаз! Как же я ее не узнал! — хлопнул себя по лбу Сидорка.

Не узнал! Трудно было узнать розовощекую, веселую, цветущую Кивиль в этой поблекшей неряшливой женщине в грязном корякском платье. Охотники собрались вокруг Кивили, оставив заботу об уходивших байдарах и ревевших моржах.

Кивиль долго не могла успокоиться и только всхлипывала. Слезы катились по ее щекам. Мало-помалу она затихла.

— Добро, — сказал Дежнев, погладив ее по голове, — расскажи нам теперь, доченька, о Феде. Где он? Жив ли?

Слезы снова брызнули из глаз Кивили.

— Нет Феди, — проговорила она наконец, — умер он.

— Умер? А его люди?

— Погибли.

— Пойдем-ко, доченька, к нам на коч. Отдохнешь. А там ты все нам расскажешь, — Дежнев обнял дрожавшую Кивиль за плечи.

Вокруг потемнело. Облака летели низко, и моросил дождь. Корякские байдары скрылись за его завесой. Ватага молча следовала за Дежневым.

Кивиль напоили кипятком с медом, привезенным издалека торговыми людьми.

— Ну, Кивиль, поведай нам, что было с тобой, с Федей, со всеми его товарищами, — попросил Дежнев.

Кивиль растерянно обвела взглядом окруживших ее охотников.

— Как начать? Все спуталось…

— Не спеши. Что за чем приключилось, тем порядком и сказывай.

— Голова такая стала смешная… все кружится…

Жалкая улыбка появилась на лице женщины.

— Помнишь, была буря, — подсказал Дежнев.

— Буря!

— Разбойные волны крушили наши кочи. Ты с Федей плыла на «Медведе».

— Тогда Федя был со мной, — в раздумье начала Кивиль. — Куда ты пропал, Семен? Морской Тойон гневался. Он раскачал море. Оно стеной вставало сзади, спереди. Я боялась, что Тойон унесет Федю. Все кружилось. Мы падали туда-сюда. Ночь! Молния!

Кивиль вскочила, закрыв лицо руками. Ужас пережитой бури вновь охватил ее.

— Черная вода вокруг!

Дежнев снова усадил Кивиль на нашесть коча.

— Забудь ее, бурю. Пошумела и стихла… А вы все шли?

— Много дней и ночей. Федя хотел увидеть землю. А я не думала о земле. Морской Тойон смиловался. Федя был со мной. Я смотрела на него. Ведь с больного места не сходит рука, а с любимого — глаз. Я была счастлива.

Казаки и промышленные люди слушали Кивиль с серьезными лицами.

— Утренняя заря осветила землю. Горы стояли, как зубцы на гребне. Одна гора, что была выше облаков, курилась.

— Курилась?

— Так сказал Федя. Дым шел. Та гора заворожила Федю. Шаман-гора! Он не смотрел на меня, а все на гору. Он повел коч к той горе. Мы вошли в реку.

— Как река-то зовется, доченька? — спросил Дежнев.

— Уйкоаль. Так зовут ее ительмены.

— Как же прозвание той землицы?

— Федя звал ее: Кам-чат-ка.

— Камчатка? — переспросил Василий Бугор, слушавший Кивиль с напряженным вниманием.

— Сказывай, милая, сказывай, — успокоительно приговаривал Дежнев.

— Я надела на Федю куяк и железную шапку. Мы сошли на берег. Гора, что выше облаков, была близко. Из нее шел дым и огонь.

— Что же на ней горело? Лес? — допытывался Василий Бугор.

— Там не было леса. Только — снег. Ительмены говорят: там покойники топят свои юрты. Они варят там китов.

— Где же они китов ловят, громом их разрази?! — удивился Сидорка.

— Ительмены сказывают, — тихо проговорила Кивиль, — они ловят их в подземном море.

— Ладно, — вмешался Дежнев, — пусть их себе ловят. А ты, доченька, про Федю сказывай.

— Федя был светел, как месяц, — снова оживилась Кивиль. — Куяк и железная шапка его блестели. К нам подошли ительмены. Я испугалась. Страшные. Щеки, губы толстые. От них пахло рыбой, как от гагар. Они подняли копья. Вдруг гром загремел под землей. Земля закачалась, словно коч.

Артемий Солдат переспросил:

— Что закачалось?

— Земля, — тихо ответила Кивиль.

— А ты… не врешь?

Поглощенная воспоминаниями, Кивиль не слыхала вопроса. Закрыв глаза, она закинула голову. Величественная и грозная картина извержения Ключевской сопки ярко осветилась в ее сознании.

— Река вышла из берегов и снова ушла. Шапка Шаман-горы загорелась. Огонь реками потек вниз. Ительмены выронили копья и пали перед Федей. Они назвали его Тыжил-Кухту. Меня назвали Сидуку. Федя сведал после: Тыжил-Кухту — их бог.

— Вот бы тебе, Артюшка, богом сделаться хоть у наших анаулов! Небось, не оплошал бы, — засмеялся Павел Кокоулин, хлопнув по спине Артемия Солдата.

— Слушай, рыбий глаз! — свирепо прикрикнул Сидорка.

— За бога, стало быть, Федю сочли, — улыбнулся Дежнев.

— В лесу, когда Федя убил Улуу-Тойона и победил Курсуя, — сказала Кивиль, — я тоже думала, что он — сам Юрюнг-Айыы-Тойон. Федя тогда смеялся надо мной… Ительмены целовали ему ноги, и мне — тоже. Они дали нам мясо, ягоды, меха.

— А гора? — спросил Василий Бугор.

— Она горела дни и ночи. По ней текли огненные реки. Она гремела и трещала. Огненные шары летели вверх. Вдруг из нее вылетела черная туча, закрывшая солнце. Когда тучу унесло, огонь погас и гора смолкла.

— Наверно, покойники сварили китов и принялись обедать, — не удержался от шутки Кокоулин.

Сидорка замахал руками, и тишина снова восстановилась.

— Федя захотел плыть к горе.

— Неужто пошел?

— Он взял с собой двоих ительменов: Голгоча — у него на голове была смешная копна чужих волос, и Тавача. Тавач никогда не чесал кос. Он смотрел на меня, выпучив глаза, как рак. Рот у него был до ушей.

— То-то красавцы!

— Мы плыли по реке Уйкоаль. Дошли до речки Никулы. Там Федя поставил избы. Речку Никулу прозвали Федотовщиной.

— Анкудинов не бунтовал? — спросил Дежнев.

— Этот дьявол только тем был человеком, что ел. Он прикинулся верным Феде. Но у него были верны лишь следы на снегу. Он обижал ительменов за Фединой спиной, и они гневались.

— Грабил, наверно, громом его разрази!

— А Федю ительмены любили, и Вятчанина, и Шабакова, и Месина. Весной Федя велел чинить коч. Он захотел обойти Камчатку.

— Вишь ты, неугомонный!

— Анкудинова-то взял он с собой? — снова спросил Дежнев.

— Не взял, — ответила Кивиль. — Он оставил с ним Олимпиева, Назарова, Федорова.

— Не дюже добро сделал, — неодобрительно заметил Дежнев.

— Мы поплыли по реке в море. Было так хорошо! Ительмены везде нас встречали. Они давали нам мясо и рыбу. Мы плыли по морю.

Путаясь и останавливаясь, чтобы собраться с мыслями, Кивиль рассказала Дежневу о плавании Попова вокруг Камчатки.

Коч подстерегали рифы и потайники, зеленые подводные камни, но Попов шел вперед, отходя в опасных местах дальше в море. Высаживаясь на скалистые берега, путешественники видели черных медведей, лакомившихся ягодами.

Попову посчастливилось удачно пройти пролив между Курильской Лопаткой, южной оконечностью Камчатки, и гористым островом Шумшу. Едва коч обошел Лопатку, как «вздохнул Батюшко» — начался прилив. Вода с огромной скоростью хлынула через пролив из Тихого океана в Охотское море, образуя гибельные сувои — водовороты, способные потопить и большее судно, чем коч Попова.

Охотским морем (Кивиль называла его Пенжинским) Попов пошел к северу вдоль западного побережья Камчатки. Найдя судоходную реку Тигиль, Попов вошел в нее и поднялся до устья ее притока Ешхлина. Там, недалеко от корякских поселений, он пристал к берегу.

— Мы вышли на землю, — рассказывала Кивиль. — Я с Федей шла по лесу. Шумел сердитый лес, красный и желтый. А я смеялась. Я палкой разрывала паутину и сшибала сучки. Закапал дождь. Но мы не спешили назад. Федя снял шапку и подставил дождю лицо. Он вдыхал душистый воздух. Нам люба была его свежесть. Мне было так хорошо! Я не знала, что горе близко…

Кивиль замолкла, низко опустив голову.

— Что же приключилось дальше? — осторожно спросил Дежнев.

— За лесом прогремела пищаль. Федя вздрогнул, побежал к кочу. Там кричали. Навстречу из кустов — Голгоч, носивший чужие волосы. «Сипанг! Беда!» — закричал он. Голгоч поведал: через гору пришли ительмены. Они сказали корякам: «Федя не Тыжил-Кухту. Чужеземцы — не боги. Они смертны. На Федотовщине злой чужеземец Анкудинов убил другого чужеземца».

— Кого?

— Покрученика Олимпиева.

— Пошто он убил-то?

— Олимпиев не дозволял обижать ительменов. Так велел ему Федя.

— Дальше! — вскричал Дежнев.

— Ительмены напали на Анкудинова и его людей. Многих убили! Назаров и Федоров ушли по реке на карбасе. Неведомо куда. Анкудинова спрятала его жена Ку-пени. Камчадалка. Ночью они взяли бат у отца Купени. Тоже ушли рекою. Ительмены сказали корякам: «Убейте чужеземцев!» Коряки напали на наш коч. Убили покручеников. За что? Такие хорошие ребята! Митя Вятчанин, Тимоша Месин, Шабаков, Александров. Старого Удиму убили…

— Вина на воре Анкудинове, — мрачно сказал Степан Сидоров.

— Великие беды приняли мы от разбойников, — сокрушенно проговорил Фомка.

— Рыбий глаз! Зачем у Большого Каменного Носа я выловил из воды гадюку Анкудинова! — вскричал Сидорка.

— Досказывай, доченька, — попросил Дежнев.

— «Я тебя полюбил. Ты хороший, — сказал Голгоч Феде. — Я пришел сказать: беги! Вот дорога к жилищу злого духа. Он спрячет тебя в белой юрте. Ительмены туда не ходят. Боятся. Ты ж был Тыжил-Кухту, хоть теперь ты и не он, тебе не страшно. Беги!» Голгоч скрылся. Погоня была близко. Мы слышали топот и крики. Федя схватил меня за руку. Мы побежали. Ветки хлестали наши лица, колючки царапали нас! Мы падали. Зато листья скрывали нас… Мы спустились в овраг, где шумело. Там вошли в белый туман. Ничего не видно! Зыбкая земля дрожала под ногами. Мы тихо шли, взявшись за руки. Чем дальше, шум громче. Я дрожала от страха. Я думала, выскочит злой дух! Мы дошли до большой ямы. В ней кипела вода, как на огне. Шум был из ямы. Такой шум! Я не слышала Федю, хоть он кричал мне на ухо. От воды шел пар. Пахло тухлыми яйцами.

— Не маши рукой, — сказал Сидорка Григорию Байкалу, сделавшему жест недоверия, — мы с Фомкой тоже горячий ключ находили.

— И дух от него был тухлым яйцом, мил человек, — подтвердил Фомка.

— У кипящей воды мы лежали без еды. Лишь пили ту воду, худо пахнувшую. В тумане увидели человека. Я задрожала. Подумала: дьявол идет, хозяин кипящей воды. Федя выхватил саблю. Человек приблизился, шатаясь, словно наевшийся мухоморов. То был Анкудинов.

— Анкудинов! Как же он вас нашел?

— Жена Анкудинова Купени довела его до ключа. Она спрятала его там, как нас — Голгоч. Они плыли по Уйкоаль-реке, по Еловке-реке, по Леме-реке. Они перешли гору. Указав ключ, Купени ушла.

— Что ж Холмогорец? Срубил ему голову? — спросил Степан Сидоров.

— Анкудинов ужом ползал у ног Феди. Просил пощады. Федя оставил ему жизнь. Он был добрый!

Дежнев сокрушенно качал головой.

— У Анкудинова было мясо. Мы сварили его в ключе. Прошел еще день. Федя решил идти к морю. Мы шли по лесам, горам и долам. Пока федина пищаль могла греметь, он убивал медведей и оленей. Мы дошли до моря. Пищаль уже не гремела. Федя бросил ее в воду. Мы шли берегом. Ели улиток, крабов. Голодали. Захворали. Федя сказал: цинга! Силы пали. Ноги не двигались. Анкудинов не мог идти. Мы сидели возле него. Потом он умер. Мы пошли с Федей вдвоем. Через два дня Федя тоже не смог подняться, умирал на голом камне. Он умер. Я легла возле него умереть. Я не хотела его оставить…

Кивиль замолчала, горестно опустив голову. Затем она продолжала тихим безразличным голосом:

— Вот пришли коряки. Они насильно накормили меня. Они взяли меня в байдару. Увезли от Феди. Меня взял в жены Октенхут.

— Хоть не бил он тебя, сердешная? — участливо спросил Дежнев.

— Нет. Бил, только наевшись мухоморов. Тогда он был бешеный. Я даже не плакала. Мне было все равно. Жизнь моя кончилась.

Долго молчали казаки и промышленные люди, выслушав рассказ Кивили о судьбе Попова, первого исследователя Камчатки. Кто знал Попова, все жалели о смерти хорошего товарища. Кто не знал его, и те были тронуты бесхитростным рассказом несчастной якутки.

Этим людям не могло прийти в голову, что кто-то может больше жалеть загубленное Поповым имущество, чем его самого. Меж тем едва ли не в тот же день в Якутский острог пришла из Москвы челобитная гостиной сотни торгового человека Василия Усова, хозяина Попова. Усов просил воеводу, коли пропавший без вести Попов явится в Якутский острог, все животы его — имущество — переписать и перепечатать, а самого Попова взять на поруки и отослать в Москву со всеми его животами. Усов опоздал, напрасно беспокоился.

… Вечерело. Красный закат предвещал ветер. Моржи пыхтели на потемневшей корге, укладываясь на ночь. Волны плескались, ударяясь в обшивку коча. Казаки развели на берегу костер, чтобы сварить ужин. Запоздалые чайки летели с моря к берегу.

Вдруг Кивиль, словно пробудившись, стала оглядывать окружавших ее людей.

— Семен, где Михайло Захаров? Где Мезеня? — спросила она Дежнева.

— Год с лишним будет, как похоронили мы Ефима Меркурьева и Ивана Нестерова. Михайло же Захаров прежде того преставился. И на его могиле крест поставлен.

— А где Иванушко Зырянин? Где певец Бессон?

— В первую ж зиму замерзли они, от голода ослабнув. Афанасий Андреев с ними же смерть принял.

Кивиль припала головой к нашести и заплакала.

— Сколько ж душ, приказный, осталось нынче от твоих ватаг? — спросил Василий Бугор.

— Считай: Фомка Семенов, Сидорка Емельянов, Стенька Сидоров, Кивиль да я. Да к Стадухину от меня ушли Ивашко Вахов с Калинкой Куропотом. Вот и все.

— Семеро, стало быть, — задумчиво произнес Бугор.

— А вышло, мил человек, нас, дежневцев, шестьдесят душ. Да анкудиновцев — тридцать. Всех девяносто душ было, — сказал Фомка.

Собеседники замолчали. Каждый думал свою думу.

Кровь и жизнь сынов своих, столь великие жертвы приносил русский народ, неудержимо продвигаясь на восток, исследуя неведомые реки, познавая лик земли-матери.

Но недолго буйные головы думали о потерях. Иные мысли зароились в казацких головах. «Что это за Камчатка, о которой сказывала якутка? Что это за неведомая землица, где из гор текут огненные реки, где под землею гремят громы, где летом и зимой кипят горячие ключи? А не собраться ли нам посмотреть на эти диковинки?» — вот о чем стали подумывать казаки! Не случайно, что признанный открыватель Камчатки Владимир Атласов именно из Анадырского острога отправился на Камчатку…

 

14. На моржовом промысле

Чем становилось светлее, тем быстрее сменялись краски моря. Час назад, когда на черном небе блистали звезды, волны были черными словно чернила. Тогда они казались густыми и тяжелыми.

Рассвет сначала сделал море свинцовым. Вспыхнула заря — по волнам заплясали красные гребни. Но вот лучи светила брызнули сквозь туманы, волны вмиг преобразились, став оранжевыми.

А солнце — все выше! Оно смеялось над бессильной ночью. Туманы таяли под шум теперь уж сине-зеленых волн. Но рокот волн не был единственной музыкой торжества засиявшего дня. Какой-то рев, могучий, то исполненный гнева, то радости, сливался со звуками моря.

То ревели моржи, тысячи моржей, пробудившиеся на корге. Клыкастые ластоногие чудовища крепко проспали ночь, плотно прижавшись друг к другу. Тогда они только сопели да тяжело вздыхали. Теперь огромные бурые туши зашевелились, расталкивая друг друга.

Первыми всполошились моржихи, тревожившиеся за своих сосунов-моржат. Моржихи вечером вышли на берег последними и потому они были ближе к воде.

Держась в море поодаль от берега, клыкастые мамаши видели, как первыми на сушу вышли старые самцы — секачи.

Маститые патриархи моржового общества грузно, вперевалку проковыляли подальше от берега. Они искали места поспокойнее, где можно было бы выспаться без помехи. За ними следовали самцы помоложе. Эти заняли большую половину берега. Затем матери сосунов пропустили и тех самок, что ходили с годовалыми и двухлетними детенышами. Только после них толстухи рискнули выйти на берег. Им осталась узкая полоска возле самого прибоя. На ней они и улеглись. Каждая заботливо прикрыла ластом своего единственного малыша.

Едва же первый утренний рев возвестил о пробуждении стада, как моржихи подхватили ластами своих еще спавших детенышей и тотчас ушли в воду.

А с берега до них доносился рев, слышный вокруг на многие версты. Движение стада к морю с каждой минутой усиливалось. Задние звери, недовольные медлительностью движения, рыча, залезали на спины передних и переваливали через них, образуя кучи живых копошащихся глыб.

Можно себе представить, насколько внушительным было это зрелище, если вспомнить, что толщина моржа часто превышает рост человека, а каждая усатая голова вооружена парой аршинных бивней. Все это ползущее и лезущее друг на друга тысячеголовое стадо хрюкало, рычало и ревело. Моржи угощали друг друга толчками, увесистыми ударами ласт, а иной раз и бивней.

Эту необычайную картину наблюдало несколько человек, прятавшихся меж камнями возвышенной части корги.

— Рев-от какой! Страсть! — произнес Фомка, качая головой не то восторженно, не то удивленно.

— Ровно черти свадьбу играют! — отозвался Сидорка хриплым шепотом.

— Вонища от них, что в свинарне у худого хозяина, — Григорий Байкал брезгливо пошмыгал носом.

— Не время ль зачинать, приказный? — спросил из-за камня Василий Бугор.

Дежнев оглянулся. Он увидел приподнятую бровь Бугра и его губы, подергивавшиеся от нетерпения.

— Рано. Пошто все стадо пужать? Пусть себе сходят в море.

— Не упустить бы…

Некоторое время зверобои лежали молча, присматриваясь к движению животных.

— Ватага, слушай! — вдруг тихо произнес Дежнев.

Зверобои подняли головы.

— Видите тех старых самцов, что начали подыматься, на отшибе за белыми камнями? Их отрежем… Фомка! Тебе с Сидоркой и Гришкой Байкалом валить того секача, что первым пошел за стадом.

— Ну, рыбий глаз, бери рогатину, — сказал Сидорка Байкалу. — Будешь счастлив — запоешь, будешь несчастлив — заплачешь.

— Счастье, Сидорка, мил человек, легко на помине не бывает, — возразил Фомка.

— Верно, Фомка. Счастье без ума — дырявая сума, — сказал Дежнев. — С богом!

Фомка поднялся, опираясь на рогатину, поглубже нахлобучил шапку и широким шагом двинулся наперерез группе моржей. Сидорка с Байкалом поспешили за ним.

— Того самца, что идет справа, валить тебе, Василий, с Данилой да с Иваном Казанцом. Идите.

Василий Бугор, Данила Филиппов и Иван Казанец поднялись.

— А на этого матерого секача, что заходит слева, пойдешь со мной ты, Савва, и ты, Артемий. Тебе же, Федот, — заключил Дежнев, обращаясь к есаулу Ветошке, — зверя не бить, а с остальными людьми отгонять этих самцов от стада.

Огромный морж, выбранный Дежневым, переваливаясь, полз к стаду, от которого его отделяло саженей десять.

— Чудно же он ходит, морж-от! — прошептал Тюменец. — Переднюю лапу вперед пальцами ставит, а заднюю — вроде бы пятой!

— Не лапы, ласты у него, — так же тихо ответил Артемий Солдат, на круглом веснушчатом лице которого было написано напряженное внимание.

— Слушай, Савка, — вполголоса произнес Дежнев, не отрывая взгляда от зверя. — Ты зайдешь справа и будешь колоть моржа чуть-чуть сзади переднего ласта.

— Ладно.

— Слушай дальше. Втыкай рогатину разом, что ни есть силы. Тут же выдерни ее и беги в сторону.

— Так.

— Не сможешь выдернуть рогатины — брось ее и беги. Помни: моржу тебя нужно задеть лишь раз. Заденет — и ты уж мертвый. Так не зевай!

Охотники медленно приближались к зверю.

— Артюшка, ты зайдешь слева. Ну, ты знаешь, как колоть.

— А ты, дядя Семен? — не утерпел Тюменец.

— Я-то? Я спереди пойду. Как он мной займется, улучите время и бейте.

Охотники были уж в двух саженях от моржа, когда он вдруг резко повернулся, чтобы встретить их грудью. Приподнявшись на передних ластах, морж закинул голову и направил на людей клыки. Он был страшен, этот самец-секач, подобный лежавшему на брюхе слону. Спина зверя была четверти на две — на три выше каждого из подошедших людей. Голова же приподнявшегося на ластах зверя была выше людей по крайней мере на аршин. Необъятная грудь зверя, вся покрытая, словно куяком, желваками-шишками, с кулак каждая, была пегой от множества рубцов и ссадин. Это был боец, видавший виды.

У Тюменца мороз пробежал по коже, когда он глянул в гневные глаза зверя.

В гордой осанке моржа не было заметно ни тени страха. Морж выпятил вперед раздвоенную мясистую верхнюю губу, усаженную длинными жесткими усами, фыркнул, разбрызгивая пену, и несколько раз издал короткий, но мощный рык.

Дежнев осторожно подходил к моржу спереди, выставив перед собой рогатину. Когда же морж неуклюжим рывком бросился на него, Дежнев отпрянул.

Сам не зная как, Тюменец оказался сбоку от зверя и недолго думая ударил его под ласт рогатиной. К великому удивлению Тюменца, бывалого медвежатника, перо его рогатины не прокололо прочной кожи зверя. Позже, свежуя моржа, молодой охотник узнал, что кожа моржа толщиной в два пальца. Упругий слой подкожного жира смягчает удар.

Тюменец отпрыгнул после неудачного выпада, но морж бросился на Артемия Солдата, ранившего его с другой стороны. Солдат также отскочил, едва избежав удара ластом, способного переломить ребра.

Тут изловчился Дежнев и нанес моржу рану в шею, правда, легкую. Тюменец же, возбужденный своей неудачей, изо всех сил вонзил перо рогатины под самый ласт зверя. Быстрота, с какой разъяренный морж повернулся к Тюменцу, ошеломила охотников. Тюменец не успел опомниться, как ратовище рогатины было выбито из его рук и сломано словно соломинка.

Тюменец отшатнулся, поскользнулся, упал! Дежнев увидел, как мощный ласт моржа вскинулся у самой головы Тюменца. Морж рванулся к лежавшему охотнику, чтобы проткнуть его клыками. Тут Дежнев глубоко поразил зверя в грудь почти одновременно с ударом Солдата. Тотчас же ласты смертельно раненного зверя ослабли, и он упал на грудь, уперев клыки в землю.

— Спасибо, дядя Семен, — сказал Дежневу поднявшийся на ноги Тюменец.

— За что, сынок? — недоуменно посмотрел на него Дежнев.

— Кабы не ты, — не жить бы мне, — едва проговорил Тюменец, моргая глазами.

— Э! Полно! Сегодня я тебя выручил, завтра — ты меня. На том стоит наше товарищество, — ответил Дежнев.

Тюменец повернулся к моржу. Зверь уже не рычал, а лишь тяжело вздыхал. Кровавая пена капала с его губ.

Дежнев подал знак Солдату прикончить зверя.

Вечерело. Дежневцы заканчивали разделку туш убитых моржей. Одни снимали с них шкуры, другие срезали и складывали в бурдюки сало, вырезали мясо. Третьи очищали головы зверей. Черепа моржей вместе с их клыками, называемыми «рыбьим зубом», шли в государеву казну и тщательно учитывались.

Дежнев, снова и снова думая о Попове, медленно возвращался на коч. Как и другие охотники, он нес одну из тяжелых сум, наполненных охотничьей добычей.

Движение стада моржей, ложащегося на ночь, постепенно стихало. То там, то здесь между моржами возникали короткие схватки. Рев и беспорядочная возня вспыхивали и быстро затухали.

— Дядя Семен! — обратился к Дежневу шедший за ним Савва Тюменец. — Парус!

— Юрий Селиверстов подходит. Не гораздо он торопился.

— Но куда же он, рыбий глаз, прет? В самое лежбище!

— Всех маток распугает, мухоморный пьяница! — проворчал Артемий Солдат.

С подходившего коча слышалась громкая перебранка.

— Молчать! Я — хозяин! Где велю, там пристанешь! — донесся до Дежнева грубый окрик.

На коче спустили парус. Судно подошло к моржовому лежбищу на веслах и врезалось в гальку. Ближайшие моржихи, подхватив детенышей, кинулись в воду.

Дежнев бросил свою суму и решительным шагом направился к подошедшему кочу. Его спутники последовали за ним.

Дежнев был в сорока шагах от коча, когда в наступивших сумерках он увидел, что несколько человек сошли с него на берег. Почти сразу же грянул выстрел. Стрелявший целил в моржонка, выглянувшего из-за круглой спины своей матери.

Моржонок хрюкнул и свалился замертво. Выстрел всполошил все стадо. Невообразимый рев поднялся со всех сторон. Моржи зашевелились.

Широкими шагами Дежнев подошел к высокому костистому мужчине, отличавшемуся рыжеватым цветом короткой бороды и глубокими складками на щеках. Это был Юрий Селиверстов. Он с любопытством наблюдал, как моржиха, издавая жалобные стоны, подталкивала к воде убитого детеныша. Она ползла у самых ног людей, пытавшихся палками и рогатинами преградить ей путь. Моржиха не видела людей, не обращала внимания на удары…

— Ты что делаешь? — гневно спросил Дежнев.

Селиверстов неторопливо обернулся.

— А что?

В этот миг моржиха схватила ластом мертвого детеныша и бросилась с ним в воду.

— Упустили, дурачье, — процедил сквозь зубы Селиверстов и сплюнул.

— Ты что хочешь? Все стадо распугать?! — еще более грозно спросил Дежнев.

— А ты что ко мне пристал? — нагло ответил Селиверстов, заложив руку за пояс.

Он в упор смотрел на Дежнева. Несколько мрачный взгляд его выражал бесстрашие и уверенность в себе. Перед Дежневым стоял человек, привыкший грубой силой сметать со своего пути препятствия. Дежнев понимал, — Селиверстову бесполезно что-либо доказывать. Жизненный опыт научил его, что доказывать справедливость есть смысл лишь человеку, имеющему и ум, и совесть. Селиверстов же не был лишен ума, но с совестью у него обстояло не столь благополучно.

— Тотчас отведи коч за те камни, — приказал Дежнев, не спуская глаз с Селиверстова. — Поставишь его рядом с моим.

— «Отведи!» — насмешливо повторил Селиверстов. — Что я тебе? Покрученик? Батрак?

— Не выполнишь, — отберу коч и живо спроважу тебя с корги, — раздельно, не повышая голоса, проговорил Дежнев.

Поворчав, Селиверстов, однако, подчинился. Он вернулся на коч и отошел от берега.

Лишь один человек с его коча остался на берегу. Ему можно было дать лет сорок. Одетый, как большая часть промышленных людей, в грубошерстный кафтан, он тем не менее отличался от них лицом и манерами, обличавшими человека образованного и бывалого. Это был торговый человек Анисим Костромин, пришедший на Анадырь около пяти лет назад с отрядом Семена Моторы. Здесь, на Анадыре, Костромин превратился в промышленника-зверобоя, добывая моржовую кость наравне с прочими. Ему Дежнев поручил довести до корги коч, одолженный Селиверстову для промысла.

— Ну что, Анисим? — спросил Дежнев Костромина, обратив внимание на его озабоченный вид.

— Зря ты, приказный, дал этому волку коч. Напрасно пустил его на нашу коргу.

— Что поделаешь! — вздохнул Дежнев. — Воеводский наказ привез.

— Хорошего человека употчуешь кусом, а худого, видно, не употчевать и гусем. Уж чего только мы ему не сделали! И все хорошее. Корм дали. Избу ему освободили: живи-поживай! Два коча дали. На коргу пустили. Так нет же! Что хаму ни дай, все ему мало!

— Что ж он сделал? — нетерпеливо спросил Дежнев. — Уж напакостил?

— Хочешь знать, отчего мы испоздали? Только ты ушел, Юшка Селиверстов гонца стал сряжать, Аверку Мартемьянова.

— Куда же гонец-от понадобился?

— На Колыму. Дале того — в Якутский острог!

— Ишь ты! А ведь ничего не сказал мне! И я бы с тем гонцом послал отписки воеводе. Давно о наших нуждах надобно ему отписать.

— Где там! Гонец-от тайный был!

— Зачем же ему быть тайным?

— Зависти ради. Селиверстов ложно написал воеводе, что не мы с тобой, Семен, нашли эту моржовую коргу, а он, Юшка!

— Чтоб его болячка удавила! — послышался в темноте голос Сидорки.

— Пять лет, мол, уж тому, как он с Михайлой Стадухиным эту коргу нашел, а Дежнев, мол, его, Юшкиными, трудами пользуется!

— Ему, как свинье, век на небо не глядеть! — прогудел бас Фомки.

Старик был глубоко возмущен поступком Селиверстова.

— Как ни хитри, а правды не перехитришь — сказал Дежнев.

Он глубоко задумался. Предстояла новая, неожиданная борьба. Нужно писать, оправдываться, доказывать, что день белый, а ночь черная.

В густых сумерках зверобои пробирались на коч, захватив свои брошенные бурдюки и сумы с «рыбьим зубом».

В небе вспыхивали мигающие звезды.

 

15. Новые тревоги

Следующее утро было ветреным. Обрывки облаков стремительно летели над головой. Море нахмурилось и несло беляки на волнах. Оба коча зверобоев мотались на якорях, описывая мачтами широкие дуги.

Большая часть людей ночевала на берегу под кожаными пологами.

Кивиль рано поднялась и умывалась в море, когда зверобои начали пробуждаться. Умывание водой прибоя — дело хитрое. Нужно сторожить волну у предела ее взбега на бережину и подставлять ей либо посудину, либо пригоршни. Кивиль ловила воду пригоршнями, и волны вымочили ее с ног до головы.

Возвращаясь, Кивиль встретила у полога Дежнева. Он спросил у нее:

— А ты, доченька, как жить-то думаешь?

Кивиль, подняв голову, грустно взглянула на Дежнева.

— Проживу, Семен, хоть пути и не вижу, — тихо ответила она. — Мой народ говорит: и у великих гор есть проходы, и у матери-земли — дороги, и у синей воды — броды, и у темного леса — тропы.

— Добрые слова. Человек всегда может сыскать дорогу. На то и живем. Где вот тебя пристроить, доченька?

— Позволь мне, Семен, жить недалеко от тебя, чтобы было у кого защиту просить.

— Защиту у меня завсегда найдешь, — обнадежил ее Дежнев.

— Не то, дитятко, — сказал подошедший Фомка, — живи-ко в моей и Сидоркиной избе. Будешь мне заместо дочки, а Сидорке — племянницей.

— Спасибо, Фома, — ответила Кивиль, — я буду хорошей дочерью.

Зевая и потягиваясь, к собеседникам подошел Юрий Селиверстов. Он пристально смотрел на Кивиль.

— Чья бабенка? — вдруг нарочито небрежно, ковыряя в ухе, спросил он у Григория Байкала.

— Вдова Федота Попова Холмогорца.

— А нешто он помер?

— Федор Алексеич упокоился, — ответил за Байкала Дежнев.

— Вона! — произнес Селиверстов.

Он снова обернулся к Байкалу и спросил:

— Муж у нее есть?

— Видно, нет.

— Добро! Стало быть, я ей мужем буду.

— Не по шерсти рыло! Этого тебе не донюхаться! — выпалил Сидорка.

— Где бы ястреб-от ни летал, везде ему свежий мосол, — вздохнул Фомка.

Кивиль стояла безучастно, словно речь шла не о ней.

— Быть ли тебе ее мужем, то надо еще у нее узнать, — глухо промолвил Дежнев.

— За малым дело, — презрительно сказал Селиверстов. — Эй, бобриха! Подь-ка ко мне!

Кивиль не шелохнулась.

— Не глухая ли ты тетерка?

— А ты насыпь соли пташке на хвост, — может, и дастся тебе в руки, — съязвил Сидорка.

— Кивиль, — мягко обратился Дежнев к молодой женщине, — этот человек спрашивает, не хочешь ли ты быть его женой. Что ответишь?

— Нет, — отрезала Кивиль.

— Вишь как! Вместо ореха — да свищ! — Сидорка хлопнул себя по ляжкам, скорчив рожу.

Селиверстов досадливо взглянул на него.

— Что тут за птица крякает? — спросил он, смерив Сидорку с головы до ног.

— Не велик чин — обойденыш. Я то самое «ни то, ни се», что кипело, да малость пригорело, — с нарочитой любезностью петушиным голоском отвечал Сидорка, низко кланяясь.

— Тьфу! — сплюнул Селиверстов, смекнув, что Сидорки ему не пронять.

Он шагнул к Кивили и схватил ее за руку:

— Иди за мной!

Дежнев положил руку на плечо Селиверстова.

— Ты вот что, Юрий, не очень-то здесь расходись. Пусти женщину. Она под моей защитой.

— А ты кто такой? — насмешливо спросил Селиверстов, расставив ноги и подбоченясь.

— Я здесь приказный, — спокойно ответил Дежнев.

— Приказный, да самозваный! Вот тут, — Селиверстов хлопнул себя по карману, — тут наказная память от самого воеводы Дмитрия Андреича Францбекова!

— Уж какой-то новый воевода, — заметил Василий Бугор, обращаясь к есаулу Федоту Ветошке.

— Вот она! — продолжал Селиверстов, вынув бумагу — А кому наказная память-то писана? Приказному на Анадыре-реке Михайле Стадухину. Вот кто приказный! А ты что? Так, небылица. Как же не самозванец?

— Что ты брешешь! — возмутился Фомка. — Разве Дежнев не был народом выбран?

— Рыбий глаз! — вмешался и Сидорка. — Не колымский ли приказный выдал Дежневу отпуск и наказную память?

— По всему видать, ты лжец и вор! — вскричал Дежнев.

— Я — вор?

— И стакнулся ты, Юшка, с таким же, видно, вором воеводой, каков ты сам!

— Э! Да тут государевым делом пахнет! — сообразил Селиверстов. — Вы слыхали, как он, Дежнев, боярина воеводу обозвал вором?

— Как же ты, Юшка, не лжец, коль только что втайне послал в Якутский острог Аверку Мартемьянова? — выступив вперед, спросил Василий Бугор.

— Ну, послал. То мое дело, куда кого посылать.

— Это так. Да Аверка повез отписку, где ты ложно писал воеводе, что эту моржову коргу не мы с Дежневым, а ты, Юшка, с Михалкой Стадухиным открыли! — вскричал Анисим Костромин.

— Это ли не ложь? — не унимался Василий Бугор.

— Все разнюхали, собаки! Кто ж меня продал? А коргу я открыл! Докажите, что нет!

— Что тебе, нахалищу, доказывать? Мы воеводе докажем! Я ведь тоже со Стадухиным тот раз в море ходил, — сказал Василий Бугор. — Я знаю, докуда мы доходили.

— Семь ден лишь ходу было. До носа Эрри только и дошли, — выступил на поддержку Бугра Иван Казанец.

— Лжец! Вор! — послышались возмущенные голоса.

Дежневцы обступили Селиверстова с поднятыми кулаками.

Ровно затравленный зверь, Селиверстов злобно глянул вправо и влево. Везде он видел гневные и враждебные лица. Его люди стояли в стороне, кто безучастно, кто ухмыляясь. Но не таков был Юрий Селиверстов, чтобы смириться.

— Молчать, горлодеры! — закричал он, подняв над головой бумагу. — Слушать наказную память воеводы! Воевода вас, изменников, к ответу требует!

Пока Селиверстов вертел в руках наказную память, отыскивая нужное место, крики и шум продолжались. Казаки отпускали красочные пожелания Селиверстову и воеводе.

— Вот! Здесь про вас, злыдней, сказано! «А ему бы, Михайле, взяв на поруки, выслать бы к нам в Якутский острог беглых служилых людей: Ваську Ермолаева Бугра!»

Оторвав глаза от бумаги, Селиверстов торжествующе указал пальцем названного. Бугор почесал затылок.

— Евсейку Павлова!

— Пошла Настя по напастям! — пробормотал Павлов. — Вчера мне Дежнев двадцать батогов всыпал, теперь воевода сто двадцать добавит.

— Пашку Кокоулина! — продолжал выкликать Селиверстов.

— Кому пироги да пышки, а нам, видно, желваки да шишки! — отозвался Кокоулин.

Селиверстов вычитывал имена беглых казаков. Большей их части не было на Анадыре. Об одних слышались возгласы: «Убит! Закопан! Утонул!» О других говорили: «Нет. Ушел со Стадухиным».

Список беглых закончился, а Селиверстов все продолжал читать:

— Есаула Федотку Емельянова Ветошку!

— Меня-то за что? — удивился Ветошка.

— А ты забыл, что ушел с Колымы с Моторой без дозволения приказного? — злорадно напомнил ему Селиверстов.

— Пытки не будет, а кнута не миновать, — безразличным голосом сказал Кокоулин.

— Никиту Семенова!

— А я в чем повинен?

— Семена Мотору!

— Убит.

— Торгового человека Аниську Костромина!

— Да, под кем лед трещит, а под нами ломится, — задумчиво проговорил Костромин.

— Откуда ж ты, досадный, на нас навернулся? — вдруг спросил Фомка, с возраставшим удивлением слушавший Селиверстова. — Вылез, ровно шишига из-под коряги!

— Всех вычитал, — сказал Селиверстов, опуская бумагу. — Придется тебе, приказный, выслать своих людишек к воеводе на выучку. Ась?

— Не бывать этому, — спокойно ответил Дежнев.

— Сам ответишь! — угрожающе сказал Селиверстов.

— Правда суда не боится. Эти люди при государевой костяной и соболиной казне службу несут. И я их от казны не отпущу.

— Не выдал приказный! — радостно выкрикнул Василий Бугор.

— Ну, как? Съел грибок? Не мухомор ли то был? — спрашивал Сидорка, строя рожи Селиверстову.

— Тупица! При чем гриб?

— Нехитро он сказал, да кстати, — развел руками Василий Бугор.

— А ту костяную казну, что мы вместе с вами насобирали, — сказал Дежнев, обращаясь к Бугру, Ветошке и Костромину, — будет время, вместе же в Якутский острог и отпровадим.

— Слыхал, рыбий глаз?! — прокричал Сидорка. — Вместе и отпровадим!

— Пес с вами! — угрюмо огрызнулся Селиверстов, поворачиваясь спиной.

— Да, — вздохнул Фомка, — сытый волк, видно, вправду смирнее завистливого человека.

 

16. В Анадырском зимовье

Молодой ходынский аманат Чекчой, ловивший рыбу в Анадыре возле зимовья дежневцев, первым заметил коч «Коргу». Едва парус «Корги» показался на плесе, как рот Чекчоя растянулся в радостной улыбке.

— Эво! Хозяин Семен идет!

Чекчой выскочил из воды, где стоял по пояс, вынимая рыбу из корзины езы.

Натянув штаны из оленьей шкуры, Чекчой во весь дух пустился к зимовью. Перепрыгивая через ямы и кочки, он грудью раздвигал гибкие ветви тальника, преграждавшие путь.

В те годы зимовье дежневцев вовсе не походило на тот хорошо укрепленный острог, что вырос на его месте впоследствии. Тына и сторожевых башен не было. Вокруг небольших изб был лишь простой забор. Как выразился Курбат Иванов, сменивший через несколько лет Дежнева, прежний приказный жил «оплошливо».

Эта оплошливость объяснялась мирными и дружелюбными отношениями Дежнева с местными жителями — ходынцами и анаулами.

Конечно, в те времена мир на такой отдаленной окраине, как Анадырь, был относительным понятием. Бывало, и Дежнев воевал, усмиряя какого-нибудь князьца вроде Когюни. Он управлял огромной областью, включенной в состав русского государства. Со временем ходынцы и анаулы убедились, что приказный не злопамятен, не жаден и справедлив. Хоть он и требовал положенный ясак, а лишнего не брал. И окрестные жители уважали Дежнева. Тот же Чекчой, аманат-заложник, присутствие которого в зимовье обеспечивало уплату ходынцами ясака, отнюдь не чувствовал себя у Дежнева пленником. Скорее он был членом семьи дежневцев, ходил с ними на охоту и на ловлю рыбы; никто его не стерег, и никуда он не думал убегать. Более того, Чекчой полюбил Дежнева…

Добежать до зимовья и поднять там радостную тревогу было для Чекчоя недолгим делом.

Степан Вилюй, оставленный старшим зимовья, вышел из избы, зевая и потягиваясь.

— Ты что, пострел, ровно бы с цепи сорвался? Ну, что там? — ворчливо спросил он тяжело дышавшего Чекчоя.

— Семен идет! — радостно прокричал Чекчой и тотчас же бросился к реке, к месту причала кочей.

Редкие капли дождя падали на непокрытую голову Чекчоя. Возбужденный ходынец пел и плясал на плотном сыром прибрежном песке. Музыкальность юкагиров известна. Ходынцы были среди них едва ли не наиболее одаренными певцами. Чекчой импровизировал не только слова своих песен, но и напевы. Его ноги плясали, руки взмахивали, а вся фигура изгибалась в такт песни. Он восхвалял Дежнева, великого охотника, побеждавшего моржей и медведей, могучего воина, сражавшегося против десяти и более воинов.

Стоя на носу коча, Дежнев с улыбкой следил за красивыми движениями плясавшего юноши.

— Будто и хорошо поет, — в раздумье проговорил Анисим Костромин, — да иной раз режет ухо.

— С непривычки это, — ответил ему Дежнев. — Так и мне сперва мнилось. А позже полюбил я чекчоевы песни. Стали они мне ласкать ухо. Погляди, Кивиль словно бы ожила, слушая его песни.

Кивиль смутилась и, оторвав взгляд от плясавшего юноши, сказала Дежневу:

— Якуты говорят: вместе с певцом живущий сам певцом становится.

— Песня сердце согревает, — серьезно заметил Дежнев.

К берегу тем временем сбегались все оставшиеся в зимовье люди, махая шапками и выкрикивая приветствия.

Коч пристал к крутому берегу. Дюжие руки перебросили на борт длинные вымостки, и Дежнев, по обычаю, первым сошел на берег. Степан Вилюй доложил, что в зимовье «все, слава богу, благополучно».

Охотники стали выгружать на берег тяжелые кули с моржовыми клыками. Чекчой, радуясь не меньше дежневцев, ахал и восхищался при появлении каждого куля.

— Великую казну мы собрали государю, — сказал Дежнев, — а вот отпровадить ее к нему трудно. Думал я отпустить ее морем вокруг Большого Каменного носу, да дюже труден тот путь. Чукчи говорят, что не во все-де годы льды относит от берегов в море.

— Мы знаем Студено море. Сувои-воронухи мы также видели у берега, — сказал Степан Сидоров. — Без доброй судовой снасти, без доброго паруса и якоря как идти?

— Еще государева казна потонет, — проговорил Фомка. — Что тогда делать?

— Вот то-то и есть, — задумчиво сказал Дежнев.

— Хозяин! Семен! — Чекчой схватил Дежнева за рукав. — Хочешь, мои братья отвезут казну на оленях? Через Камень. На Анюй-реку! На Колыму отвезут.

— А возьмутся ли? — спросил его Дежнев с некоторым сомнением.

— Я попрошу. Дай им только железа дельного. Отвезут.

— Ну, Чекчоюшка, попроси. Очень меня уважишь. Я в долгу не останусь. А куда это ты глаза пялишь, проказник?

— Красивая женщина! Очень. Чья?

— Это Кивиль… Но что это?!

Дежнев насторожился, прислушиваясь к неясным крикам, доносившимся со стороны верховья реки. Люди переглянулись.

Из зарослей тальника показалось трое юкагиров верхом на оленях. Всадники криками и ударами понукали оленей, но загнанные животные едва двигались. Шагах в ста один из оленей споткнулся и грохнулся оземь. Соскочивший с него всадник, не обращая внимания на издыхавшее животное, побежал дальше, к Дежневу.

Лица прискакавших юкагиров были измучены, грязны и окровавлены. Их одежда была разорвана.

— Карбурга! Чена! Дядя Одылдай! — беспокойно выкрикивал Чекчой, узнавая прибывших.

У старшего брата Чекчоя, Карбурги, был рассечен лоб, а левая рука висела плетью. У дяди Одылдая левый глаз был выбит и кровоточил. Перекошенное лицо Одылдая и скрип его зубов показывали, как он страдал от боли. Средний брат Чекчоя, двадцатилетний Чена, видимо, отделался легче своих спутников. Лишь синяк под глазом свидетельствовал о его участии в схватке.

Перебивая друг друга, юкагиры рассказывали, что их стойбище разгромлено коряками.

— Что за люди напали? Откуда? — допытывался Дежнев.

— Из-за Камени, — поспешно ответил Чена. — Много воинов.

— С Пенжины-реки те коряки, — уточнил Карбурга. — Пятеро коряков было на каждого ходынца, — прибавил он, видимо стыдясь поражения, понесенного его племенем.

— О-хо-хо! — стонал Одылдай, сжимая виски. — Вот как больно!

Из уцелевшего глаза юкагира выбежала слеза и, оставляя след, потекла по щеке.

— Дядю Негальбу убили, — сказал Чена.

— Деда Чепачея убили, Уянду убили, — перечислял Карбурга. — А! Сил нет! Жен и детей с собой увели!

Глядя на искаженное гневом и горем лицо Карбурги, Дежнев вспомнил, что Карбурга недавно женился.

— Большое горе, — посочувствовал Дежнев.

— Ай-яй-яй! — стонал Одылдай. — Многих убили. Юрты погромили. Оленей угнали. Чем жить?

— От черного — крестом, от свиньи — пестом, а от лихого человека, видно, ничем, — вздохнул Фомка.

— Хозяин Семен! — вдруг вскричал Чекчой, обращаясь к Дежневу. — Ходынцы платят царю ясак. Оборонит ли он нас?

— Ты большой воин, приказный! — подхватил Карбурга. — Просим защиты. Помоги отбить жен и детей.

— Ой-ой! — всхлипывал Одылдай. — Помоги, приказный, отбить и оленей.

— Как без оленей отвезти твою казну на Колыму? — прибавил Чекчой.

— За правду бог и добрые люди, — ответил Дежнев. — Мы вам поможем.

— Ты хороший человек! — обрадовался Чекчой.

Повеселел и Карбурга, думавший о молодой жене: «Может быть, я снова найду свою Пенгу!»

Тем временем подошло несколько ходынцев, стекавшихся к русскому зимовью, своему единственному прибежищу. Многие из них были ранены. Некоторые прибыли на оленях, большая часть пешком.

— Знаешь ли ты, Карбурга, куда отошли коряки? — спросил Дежнев.

— На полдень. Назад на Пенжину.

— Нет ли отсель прямой тропы на их путь?

Юкагиры заговорили меж собой по-своему.

— Есть тропа, — вдруг уверенно сказал Карбурга. — Есть дол, что выведет на их путь. Коряки идут перевалом. Там — дальше.

— Коряки пойдут неспешно, — рассудил Фомка. — Со стадами оленей не больно заспешишь.

— Догоним, — уверенно сказал Степан Вилюй. — Ловит волк, да ловят и волка.

— Тебе идти в погоню, Федот, — сказал Дежнев есаулу Ветошке. — Сколько людей тебе надобно?

— Бойцов бы пятнадцать, да, верно, столько не дашь.

— Не дам. Нужно рыбу ловить. Возьмешь одиннадцать человек, сам — двенадцатый. Да ходынцев столько же будет, коль не больше. Кому идти, сам выберешь. Поход скорый. Бери людей помоложе, из тех, у кого руки чешутся. Пашку вот возьми, — показал Дежнев на Кокоулина.

Тот ухмыльнулся, довольный, и задорно тряхнул головой, потирая руки.

Часу не прошло, как отряд Ветошки, позвякивая саблями, широким шагом вышел из зимовья на «паужник», как землепроходцы называли юго-западное направление. За спинами бойцов висели пищали и мешки с едой. На плечах казаки несли бердыши — грозное оружие для пешего рукопашного боя. Впереди, рядом с Ветошкой, шли проводники — Карбурга, Чекчой и Чена. За русским отрядом спешили оправившиеся юкагиры, которых собралось уж человек около двадцати. Дежнев вооружил их саадаками, копьями и топорами.

Ветошка догнал коряков. «Огненный бой» русских сделал свое дело. После первого же залпа коряки побежали. Пленные женщины и дети с радостными криками бросились к мужьям и отцам. Юкагиры погнали своих оленей назад к ходынскому стойбищу.

Необходимость доказывать свое первенство в открытии моржового промысла на Анадыре тяготила Дежнева. Он знал, что это нужно, что он должен защитить не только свои интересы, но интересы всего отряда. Однако осенняя охота на оленей, постройка избы и нового коча, заготовка дров — эти жизненно важные хлопоты — до самого февраля мешали Дежневу заняться отпиской воеводе.

В феврале наступили бураны. Работы прекратились, и Дежнев засел за обстоятельную отписку. Она писалась почти полтора месяца при свете коптящих сальников. Никто из отряда Селиверстова в избу не допускался, но сподвижники Дежнева принимали горячее участие в обсуждении и сочинении отписки.

— Пиши, Артюшка, — говорил Дежнев после некоторого раздумья. — Писал-де он, Юрий, в Якутский острог, что ту коргу, и морского зверя, и заморную кость приискал он, Юрий, когда был с Михайлой Стадухиным, а не мы, служилые и промышленные люди.

— Ишь, проходимец! — Василий Бугор тряхнул кулаком.

— Чтоб болячка ему скулу своротила, рыбьему глазу! — пискнул Сидорка.

— Пиши дальше, — продолжал Дежнев. — И то он, Юрий, писал ложно, потому что бежали они с Михайлой по морю семеро суток, а реки-де не нашли никакой. Не доходил он, Михайло, до Большого Каменного Носу.

— Где ж ему было дойти за семеро-то суток! — возмущался кочевой мастер Сидоров. — Мы до того носу лишь за три месяца добрались!

— …до Большого Каменного Носу, — поскрипывая пером, повторял Солдат слова Дежнева. — Написал!

— Эх, рыбий глаз, не мог не закапать бумаги! — схватился за щеку Сидорка.

Лицо Артемия Солдата выразило растерянность и отчаяние.

— Батюшки, беда! Что ж делать? Переписать сызнова?

— «Переписать!» Голова! Бумаги-то и десяти листов не осталось. Она еще потребна будет, — возразил Дежнев. — Видно, придется послать отписку воеводе так уж, как есть. Пиши: а тот Нос вышел в море гораздо далеко. А живет на нем людей чукчей много.

— Не худо б тебе-от, Семен, и про зубатых людей помянуть, — промолвил Фомка, что-то глубокомысленно соображавший. — Люди они хорошие. Обошлись с нами ласково.

— Дело. Пиши, Артемий: против того ж Носу на островах живут люди. Называют их «зубатыми», потому что пронимают они сквозь губу по два зуба немалых костяных.

— Ефимка-то Меркурьев еще ночью за чертей тех зубатых принял, — напомнил Сидорка.

— Язык-от твой, Сидорка, мил человек, — враг твой, — заметил Фомка своему приятелю. — Все-то у тебя черный на языке! Ты его помянешь, а он уж тут как тут!

— А не написать ли нам здесь и про разбитый коч Анкудинова? — спросил Дежнев своих товарищей.

— Надо бы, — согласился Степан Сидоров.

— Больше случаев укажешь, больше веры будет, — одобрил и Никита Семенов, скромно до поры помалкивавший.

— А тот Большой Нос, — продолжал диктовать Дежнев, — мы, Семейка с товарищами, знаем, потому что разбило у того Носу судно служилого человека Герасима Анкудинова.

— Он за худо принялся, а худо — за него, — нравоучительно заметил Фомка.

— И мы, Семейка с товарищами, — медленно говорил Дежнев, — тех разбойных людей взяли на свои суда и тех зубатых людей на острове видели. Готово? Пиши: а от того Носу до Анадыря-реки и корги далеко.

Весь красный от жары и натуги, Артемий Солдат усердно скрипел пером. На серой, шершавой бумаге, рожденная спором Дежнева с Селиверстовым, возникала знаменитая впоследствии отписка Дежнева, поведавшая потомкам о его славном подвиге.

Дежнев кратко, но точно описал природные условия на Анадыре.

«А река Анадырь не лесна, и соболей по ней мало, — читаем мы в его отписке. — С вершины реки — малый листвяк. Черного лесу нет никакого, кроме березняка и осинника. А от Малого Майна, кроме тальника, нет лесу никакого, а от берегов лесу нешироко, все тундра да камень. А той реки Анадыря сделан чертеж с Анюя-реки и за Камень на вершину Анадыря, и рек, что впали в Анадырь, больших и малых, и до моря, и до той корги, где вылегает зверь».

Чертеж, приложенный Дежневым к отписке, был плодом его шестилетних исследований Анадыря. Природная смекалка русских землепроходцев помогала им делать сложные чертежи огромных областей, рек и горных хребтов. Изображая местность на бумаге, они ориентировались по солнцу. Их инструментами были матка-компас да самодельная линейка.

Землепроходец и мореход по духу, Дежнев не мог удовлетвориться лишь добычей «рыбьего зуба» и соболей. Нет, он пытливо изучал открытый им край. Обремененный тяжелыми трудами, необходимыми для поддержания жизни, Дежнев не только сумел пройти весь Анадырь от истока до устья, но проследил и течения «рек, что впали в Анадырь, больших и малых».

Участок же от притока Колымы Малого Анюя до верховьев Анадыря был начерчен Семеном Моторой и Никитой Семеновым, прошедшими его в 1650 году.

Русские землепроходцы создали славную традицию вычерчивания пройденных ими путей. Ей следовали все позднейшие русские путешественники — исследователи нашей необъятной Родины.

Описал Дежнев и рыбные промыслы, кормившие жителей Анадырского края: «А больший промысел здесь пущальницами, потому что река каменная, крутая. А рыбы красной приходит много. И та рыба внизу Анадыря от моря идет добра, а вверх приходит худа. Та рыба замирает вверху Анадыря-реки, а назад к морю не выплывает. А белой рыбы добываем мы мало, потому что сетей добрых у нас нет. А государевых аманатов красною рыбою кормить мы не смеем, чтоб им, с того корму оцинжав, не помереть и нам бы от государя за то в опале и в казне не быть. А запасаем мы им только белую рыбу. Мы же голодны, в корме нуждаемся, едим мы заморную рыбу кету».

Читаешь эти скупые строки и не знаешь, чему больше удивляться: самоотверженности ли простого русского человека, отдававшего лучшую пищу «государевым аманатам»; неприхотливости ли русских людей, считавших, что для них самих сгодится и дохлая кета, плывущая после икрометания вверх брюхом по течению.

— Хороша твоя отписка, Семен, — сказал есаул Федот Ветошка, когда подписанная Дежневым и Никитой Семеновым отписка была прочитана всему отряду. — Дюже хороша. Но… — Ветошка нерешительно посмотрел на Дежнева и почесал затылок.

— Досказывай, — глядя в глаза Ветошке, сказал Дежнев, — коль что не так, поправим.

— Все так, — вздохнул Ветошка, — лучше не напишешь: ясно, точно…

— Доказательно, — добавил Анисим Костромин.

— Правдиво! — воскликнул Фомка.

— Так-то оно так, — согласился Ветошка. — А все ж там могут не поверить.

— Да почему же?

— Писано от двоих приказных, — ответил Ветошка. — Воевода может сказать: «Кто их там знает! Может, и стакнулись они, Семен да Никита, чтоб обойти Стадухина с Селиверстовым». А те той порой свою ложь будут доказывать.

— Да, — молвил Дежнев, подумав, — могут и не поверить. Но как сделать, чтоб поверили?

— А вот как, — расправив усы, внушительно ответил Ветошка. — Должны мы все, миром, подтвердить слова нашего приказного. Одному не поверят, двоим не поверят, ну а миру нельзя ж не верить!

— Ай да Ветошка!

— Как же ты, Федот, думаешь подтвердить? — спросил повеселевший Дежнев. — Ведь всем вам прикладывать руки под отпискою приказных, кажись, не положено.

— Напишем-ко мы, робята, за их, Семена да Никиты, отпиской и свою, — предложил Ветошка, обращаясь ко всей дружине.

— А не написать ли нам не воеводе, а самому царю Алексею Михайловичу! — предложил воспламенившийся Бугор.

— Ишь, куда хватил, рыбий глаз!

— Коль царю писать, то будет уж не отписка, а челобитная, — уточнил Анисим Костромин.

— Кстати, в той челобитной мы и о своих нуждах государю отпишем, — прибавил Ветошка.

— И о трудах наших, — вставил Бугор.

— Попросим его простить нас за побег из Якутского острога, — робко проговорил почему-то покрасневший Артемий Солдат.

Однако его предложения никто не осмеял. Все согласились, что нужно писать царю. Артемий Солдат снова вооружился пером и заскрипел им, потея пуще прежнего.

Когда ж, через несколько дней, челобитная была готова, двадцать четыре человека приложили под ней свои руки.

— Теперь, други, давайте думать, кому идти с отпиской да с челобитной на Колыму, — обратился Дежнев к собравшимся. — Заодно уж им и государеву казну «рыбий зуб» придется волочить. Что же ей залеживаться… А дело нелегкое дойти до Колымы, — продолжал Дежнев. — Перевалы переняты коряками, что погромили ходынцев. Есть ли охотники?

Никто не отозвался.

— Может, ты, Федот, пойдешь? — спросил Дежнев у Ветошки после некоторого молчания. — Твоя мысль была писать челобитную, и твоя рука под ней первая.

Долго не отвечал насупившийся Ветошка.

— Идти мне на Колыму не можно, — сказал он, наконец. — Сам знаешь, ушел я оттоль с Моторой без спросу. Посадит меня приказный под замок да отошлет в железах в Якутский острог.

— Артемий Солдат, Василий Бугор, ваше слово, — вызвал Дежнев.

— Быть нам битыми за побег из Якутского острога, — переглянувшись с Бугром, ответил Артемий Солдат.

— Не время еще нам идти, — прибавил Бугор, — пойдем — сидеть нам в тюрьме. А это, после вольной жизни, — смерть.

— Дружина Алексеев!

— Как казну мы потянем, упустив время? Апрель. Того и гляди развезет. Казну потеряем, сами сгибнем, — возразил Алексеев, избегая глядеть в глаза Дежневу.

— Трудно уволочь казну, — сказал и Степан Вилюй, впалые щеки которого говорили о начинавшейся цинге. — Распутье близко. Мы ж голодны. Едим заморную кету. Сил не хватит доволочься до Колымы…

Долго думал Дежнев после слов Вилюя.

— Ладно, — сказал он наконец. — Казну волочить обождем. Кто охотник доставить лишь отписки?

— Я бы пошел, — вслух раздумывал Иван Казанец, — да не ведаю, отпустят ли назад. А здешнюю вольную жизнь менять на батоги да на подневольщину уж больно обидно.

— «Вольная жизнь»! — передразнил Евсей Павлов. — Где ж она, коль Дежнев мне дважды по двадцать батогов всыпал!

— Был бы я приказным, я б тебе каждую субботу по двадцать батогов вжаривал, — ответил ему Казанец.

— А я б еще и по средам добавлял, — ввернул Сидорка под общий хохот.

— Однако же кому-то идти надо, — твердо проговорил Дежнев, когда тишина восстановилась.

— Ин, видно, мне идти, — прозвучал надтреснутый фальцет Сидорки.

Сидорка встал, тонкий, как жердь.

— Кто ж пойдет со мной во товарищах? — спросил он, вглядываясь в лица охотников.

— Прости, Сидорка, мил человек, — смущенно проговорил Фомка. — Рад бы я с тобой идти, да не с кем названную дочку Кивиль оставить.

— Я пойду! — вдруг прозвучал неуверенный голос.

В круг вышел молодой, неказистый с виду парень, Панфил Лаврентьев. На его круглом, курносом, веснушчатом лице было написано смущение. Он как бы извинялся за свою смелость.

Сидорка смерил его взглядом, скорчив скептическую рожу. Лаврентьев еще более смутился и покраснел.

— А дорогу-то ты помнишь? — спросил его Сидорка. — Ведь я тем путем не хаживал.

— Не знаю… — неуверенно ответил Лаврентьев. — Четыре лета минули, как мы там прошли… Может, и позабыл.

— А коряков, что переняли перевалы, не боишься? — продолжал допрос Сидорка.

— Чего мне их бояться?

— А голода?

— Апрель ноне. Олений ход близится. Перебьемся.

— А волков?

— Не. Что нам волки?

Рот Сидорки растянулся улыбкой. Сидорка взмахнул рукой, словно цепом, и хватил по плечу молодого парня.

— Идем, рыбий глаз! Погляжу я, каков ты есть землепроходец-опытовщик!

— Видать, поладили, — удовлетворенно улыбнулся Дежнев.

— А без вожа нам, приказный, не дойти, — серьезно, против обыкновения, сказал Сидорка Дежневу. — Дорога, бают, путаная. Отрогов да кряжей — счету нет. Чуть собьешься, вовсе не туда угодишь.

— Хозяин Семен! — вдруг выступил Чекчой. — Я буду вожем. Дозволь, Семен.

На рассвете четвертого апреля 1655 года трое путников вышли из Анадырского зимовья. У двоих из них за плечами висели длинные пищали, в руках — рогатины. Третий, в котором можно было узнать юкагира, был вооружен копьем и луком.

Трое людей, скользя на лыжах, взяли направление вверх по Анадырю и исчезли в предрассветной мгле.

 

17. В Москву

Приемо-сдаточная отпись на все государево имущество Анадырского зимовья — избы, сараи, кочи, карбасы, оружие, костяную и соболиную казну, а также и на людей — служилых, промышленных, торговых и аманатов — была подписана.

Двадцать девятого мая 1659 года Дежнев сдал зимовье сыну боярскому Курбату Иванову. После рукоприкладства под отписью Дежнев встал и отвесил низкий поклон новому приказному.

Дежнев знавал Курбата Иванова лет семнадцать назад. Тогда это был живой, жизнерадостный человек, любивший и пошутить, и встретиться с приятелем за чаркою меду. Теперь же, за месяц пребывания Курбата в Анадырском зимовье, Дежнев еще ни разу не видел улыбки на его пожелтевшем, морщинистом лице со впалыми щеками. Лицо Иванова неизменно было строгим, печальным.

Дежнев слыхивал о несчастьях, преследовавших Курбата. Лет семь назад Иванов похоронил жену. Были у него и немалые неприятности с воеводой: нечем было отдать казне ссуду, полученную для похода на Олекму-реку. Наконец, совсем недавно, по дороге на Анадырь Курбат потерял сына Федора. Правда, у Иванова остался еще старший сын Герасим, но печаль по Федору не уходила.

— Где беда ни голодала, а ко мне — на пирушку, — сказал новый приказный, прощаясь с Дежневым.

— Ты не убивайся, друг, — поддержал Дежнев старого товарища. — И не нам чета, да слезами умываются. Счастье, брат, с бессчастьем в одних санях ездят.

Дежнев знал, что нет слов, могущих унести горе отца, потерявшего сына, что лишь одно время может исцелить его. Но народный фатализм мог отвлечь мысли его старого однополчанина, и Дежнев напоминал о нем.

Выйдя из избы, Дежнев наткнулся на Юрия Селиверстова, привезенного Курбатом Ивановым под стражей из Якутского острога.

Теперь это был не тот Селиверстов, каким он уходил с Анадыря три с половиной года назад, осенью 1655 года. Правда, уж тогда его судьба была предрешена неожиданной гибелью на море одного из его кочей, нагруженного моржовыми клыками. Пятнадцать человек промышленников, во главе с перешедшим к Селиверстову Павлом Кокоулиным, были унесены на нем бурей в море и не вернулись.

Тем не менее, уходя с Анадыря, Селиверстов сохранял свой обычный наглый и самоуверенный вид. В Якутском же остроге перед грозным воеводой Селиверстов смешался и потерял голос. Привезенных им «рыбьего зуба» и соболей далеко не хватило для покрытия долга казне. За Селиверстовым еще остался долг в 1393 рубля.

Чтобы избежать тюрьмы, Селиверстов сказал воеводе, что эту сумму он роздал в долг людям, оставленным на Анадыре. И вот он снова в Анадырском зимовье, не приказным, а арестантом, присланным для взыскания долгов, что должны быть переданы казне.

Высокий, костлявый, Селиверстов теперь горбился и смотрел исподлобья. Он выглядел затравленным волком. Насмешки встречали его всюду, куда бы он ни явился.

— Эй! Опытовщик! Не свиным ли ухом ты подавился? — кричал ему Сидорка.

— Метко ты попал ногой в лужу, — съехидничал его прежний подчиненный Григорий Байкал.

— Ну и рожа у тебя, «приказный»! — язвил старый недруг Селиверстова Данила Филиппов. — Ровно ты на шиле посидел!

— Видно, задравши голову ты плюнул, что сам себе в глаза угодил, — не унимался Сидорка.

Селиверстов устало отругивался от людей, чью ненависть он сам возбудил своей грубостью.

Дежнев остановил насмешников и пошел было дальше, но Селиверстов упрекнул его:

— Вот они, твои выученики, — упавшего топчут.

Дежнев холодно поглядел на Селиверстова.

— Не ищи ты, Юрий, правды в других, коль в тебе ее нет, — ответил он.

Дежнев вышел к крутому обрыву, спускавшемуся к реке. Широко разлившийся Анадырь плескался под его ногами, унося деревья, где-то обрушившиеся в воду с подмытого берега. Всюду слышались неумолкаемые птичьи голоса. Гуси и утки летали над рекой. Бесчисленные чайки то и дело выхватывали из воды рыбу.

Словно гора свалилась с плеч Дежнева после сдачи им дел приказного. Но странно, — чувства облегчения и радости смешивались у него с некоторой грустью и сожалением о предстоящем расставании с людьми, заботы о которых стали его привычкой.

Дежнев сел на бугор, отдавшись воспоминаниям. Уже одиннадцать лет, как он здесь. Перед глазами Дежнева встала первая, страшная зимовка в устье Анадыря. Холод. Голод. Гибель товарищей. Дежнев вспомнил постройку зимовья, наводнения, грозившие ему чуть не каждое половодье. Вот он обследует притоки Анадыря, перетаскивает карбасы через пороги, охотится на оленей, находит моржовую коргу…

Многих, очень многих товарищей уж нет. Тот убит, тот заболел и умер. Три с половиной года назад, ободренные большой добычей «рыбьего зуба», ушли с Анадыря-реки есаул Ветошка, Бугор, Вилюй, Костромин. Годом позже ушел Никита Семенов.

«Где-то они теперь? — думал Дежнев. — В Якутском остроге? Может статься, их уж в Москву послали. Москва! Сколь манит это слово! Вот поди ж ты, и родных ведь почитай что на Руси не осталось, а по родимой сторонке сердце ноет. А как-то там, в Якутском остроге, мается моя женка Абакаяда? Жива ли? Семнадцать годов не виделись… Сын-то, говорят, высокий да статный! Хоть бы свидеться!..»

Вспомнилась Дежневу и свадьба бывшего аманата Чекчоя. Проводив на Колыму и обратно Сидорку с Лаврентьевым, через полгода он туда же провел и отряд есаула Ветошки. Вернувшись на Анадырь, Чекчой посватался к Кивили.

Кивиль охотно пошла за смышленого ходынца, привлеченная его песнями и веселостью. После свадьбы, щедро одаренный Дежневым, Чекчой был отпущен домой. Теперь у него родился сын.

Летом 1659 года Дежнев в последний раз ходил на коргу за «рыбьим зубом».

Наступила зима. Едва утихли первые бураны, как Дежнев нанял ходынцев с оленями и двинулся в Нижне-Колымский острог с большим грузом моржовых клыков и соболей. С Дежневым ушло шесть человек служилых и промышленных людей, в том числе Артемий Солдат и Иван Казанец.

Фомка с Сидоркой проводили Дежнева верст двадцать и долго махали рукавицами, даже когда последние нарты скрылись за занесенной снегом лиственничной порослью.

Ходынцы сообщили Дежневу, что Чекчой встретит его в пути у верховьев реки Яблона. Действительно, в конце первой недели пути на повороте от Яблона-реки к подъему на Становой хребет Дежнев издали заметил костры и юрты ходынцев. Чекчой и Кивиль вышли на лыжах встречать Дежнева.

Кивиль выглядела пополневшей и счастливой. За спиной молодой женщины в меховом мешке был ее сын — маленький Федя.

— Сросшиеся брови сулят счастье, — молвил Дежнев, погладив ребенка по головке.

— Родиминка на шее — тоже к счастью, — весело отозвалась Кивиль, показывая Дежневу приметы ребенка.

Дежнев обласкал и одарил дитя и молодых супругов. Чекчой получил топор и саблю. Пока, в восторге, он размахивал вынутым из ножен клинком и показывал его своим родичам, Кивиль отвела в сторону Дежнева и спросила его, краснея:

— Семен, я давно хотела… Не решалась, однако. Когда Федя умирал, не узнавал меня, он звал Ирину. Кто была ему та Ирина?

— Ирина? Дай припомнить. Да… Так звали его мать. Родную матушку, видно, кликал он, сердешный, перед смертью.

— Мать? А я думала…

Кивиль так и не сказала, что же ее тревожило. Она ушла, задумавшаяся, но успокоенная.

Оставив жену во временном ходынском становище, Чекчой со своими братьями Карбургой и Ченой пошел проводить Дежнева до вершины перевала.

Становой хребет имеет множество отрогов в восточном направлении, и меж ними трудно выбрать тот дол, что ведет к перевалу. Ошибка может стоить жизни. Здесь немало бывало случаев гибели заблудившихся людей. Ходынские же проводники шли уверенно, видно накрепко запомнив приметы горных отрогов и долов.

Не слишком выдающийся высотой, Становой хребет тем не менее может заинтересовать исследователя. Когда-то здесь была область бурной вулканической деятельности. Позднее ледники сгладили и закруглили горы, всюду оставив свои многочисленные следы.

Поднимаясь на перевал, Дежнев справа и слева видел конусообразные вершины, одни остроконечные, другие закругленные. Но больше всего Дежнева заинтересовали валы речки Камешковой, что течет по широкой горной долине на самом перевале.

Вдоль этой речки, по обе стороны от нее, тянутся два вала из огромных, черных, ноздреватых камней. Трудно поверить, что эти валы не плод труда разумных существ. Дежнев измерил расстояние между валами. Оно оказалось около трехсот шагов. Поперечник же среднего по размеру камня был близким к сажени.

— И десятерым нам не пошевелить ни одного такого камня, — проговорил Артемий Солдат, почесывая за ухом.

— Саженей пять, верно, высота-то, — сказал Дежнев.

— И кто же их тут навалил, камни эти? — недоумевал Иван Казанец.

Дежнев долго раздумывал о той силе, что могла проделать столь огромную работу. Так ничего и не придумав, он попрощался с Чекчоем и его братьями и двинулся дальше.

Зима в тот год выдалась снежная и суровая. Тропы и приметы были занесены снегом, и нелегко было добраться до Колымы. Тем не менее отряд Дежнева благополучно дошел до Нижне-Колымского острога, доставив туда моржовую кость и соболей.

В Нижне-Колымском остроге Дежнев нашел приказным того самого Ивана Ерастова, который почти одновременно с ним четырнадцать лет назад задумал поход для проведывания Анадыря-реки. В отличие от Стадухина Ерастов не завидовал Дежневу. Это был человек другого склада. Опытовщик-землепроходец по натуре, успех любимого дела он ставил выше честолюбия его исполнителей. Теперь уж получивший звание сына боярского, Ерастов сердечно принял Дежнева и много расспрашивал его о походе на Анадырь и об особенностях открытого им края.

Несмотря на все попытки Ерастова помочь Дежневу найти коч, чтобы выйти на Лену летом 1660 года, ему не удалось этого сделать. Кочи уходивших на Лену купцов были загружены, и купцы наотрез отказались взять тяжелые грузы Дежнева. Бывшему анадырскому приказному пришлось ждать в Нижне-Колымском остроге целый год.

Следующим летом Иван Ерастов, сдав обязанности приказного, также уходил на Лену и взял на свой коч весь отряд Дежнева со всеми его грузами.

Морской переход не обошелся без трудностей. За Святым Носом, где берег круто поворачивает к югу, льды прижали коч к берегу и едва не раздавили. Но столь опытные мореходы, как Дежнев и Ерастов, сумели вызволить коч из опасного положения. К ледоставу они добрались до Жиганска. Здесь мореходам пришлось перезимовать. Весной 1662 года они прибыли, наконец, в Якутский острог.

Двадцать лет прошло с тех пор, как Дежнев ушел из него в отряде Стадухина. Много воды утекло. Позади — годы лишений, битв, борьбы с природой и людьми, годы нечеловеческих усилий, потерь и побед.

В остроге лишь старики помнили Дежнева. Большая часть казаков была новыми людьми и не знала его. Жена Дежнева Абакаяда умерла.

В первый же день Дежнев познакомился со своим сыном Любимом. Юноше шел двадцать первый год. Он только что был зачислен в списки служилых людей, и ему еще предстояло накапливать опыт жизни.

Худощавый, но мускулистый и загорелый, он смущенно стоял перед отцом, о котором знал только понаслышке. Он робел, видя испытующий взгляд отца, проникавший, казалось, в его душу.

— Плавать можешь? — спрашивал его Дежнев.

— Могу. Сызмальства на Лене.

— Парусом ходить можешь?

— Могу, тятенька.

— Где выучился, сынок?

— На рыбалках.

— Грамоту разумеешь?

— Не.

— Где ж тебе, сынок, охота служить? В Якутском остроге аль на дальних реках?

— Дальние земли б повидать…

— Добро. Но грамоту одолей. Садись-ко, сын, за грамоту. Я найду человека учить тебя. Оружием владеть я сам тебя обучу, — сказал Дежнев, довольный первым впечатлением от сына.

Дежневу не удалось позаняться с сыном и поучить его воинскому и землепроходческому искусству. И месяца не прошло после прибытия Дежнева в Якутский острог, как воевода отправил его в Москву в отряде сына боярского Ивана Ерастова. Казаки повезли в Сибирский приказ большую костяную и соболиную казну.

Уж больше года отряд Ерастова хоть медленно, но верно продвигался к Москве. Впереди — Верхотурье, последний сибирский город. Позади — бездорожье тайги, переправы через многочисленные реки, перетаскивание груза волоком по трещавшему льду, битвы с волками и разбойниками. А сколько было остановок для осмотра государевой казны! Сколько томительного ожидания подвод и лодок!

Вокруг снова был дремучий лес. Двенадцать телег грохотали по труднопроходимым лесным дорогам. На телегах в запечатанных ящиках, оленьих и холщовых сумах везли бережно уложенные собольи шкурки, в бочках — моржовые клыки.

Конные казаки ехали по обе стороны телег, всегда готовые к бою. Длинные пики качались за их плечами, пищали лежали поперек седел.

На полверсты впереди рыскал конный разъезд, разведывавший путь, высматривавший, нет ли где разбойничьей засады. В разъезде — Дежнев, Иван Биндаро, Семен Сероутка.

— Завтра, видно, и до Верхотурья доберемся, — проговорил Иван Биндаро, выезжая из сумрака леса на обширную поляну.

Солнце осветило его рябое лицо, наполовину отрубленное ухо и морщинистую медно-красную шею.

Из-за деревьев послышались приглушенные крики людей и ржание лошадей. Казаки пустили коней рысью, и первое, что они увидели, был обоз, ожидавший переправы на противоположной стороне неожиданно открывшейся взорам речки. С первого взгляда Дежнев узнал в охране ленских казаков, хоть лиц нельзя было рассмотреть за дальностью расстояния.

Проскакав еще несколько сажен, Дежнев увидел у своего берега причаливший паром. Переправившиеся на пароме казаки суетились, пытаясь вытащить на крутой берег упавшую в воду лошадь.

— Сероутка! — крикнул Дежнев, соскакивая с седла. — Скачи назад! Приведи сюда наш обоз!

Сероутка, молодой круглолицый парень с веселыми голубыми глазами, натянул повод. Его конь заплясал, задрав морду и роняя с губ пену. Сероутка повернул его на месте и, свистнув плетью, умчался.

Дежнев и Биндаро сбежали к парому и, схватив концы веревки, уже заброшенной под зад упавшей в воду лошади, стали вытаскивать лошадь, помогая казакам встречного обоза. Лошадь, сначала опиравшаяся о берег лишь передними копытами, вскоре достала до грунта и задними ногами. Фыркая и прядая ушами, она выскочила наконец на берег.

В суматохе Дежнев не успел узнать людей, которым он помогал. Когда же лошадь оказалась на берегу и Дежнев, бросив веревку, осмотрелся, он вдруг увидел Михайлу Стадухина. Тот его тоже заприметил.

— Семен! — изумленно вскричал Стадухин.

— Михайла!

К великому удивлению Дежнева, Стадухин бросился к нему с протянутыми руками.

— Семен! — повторил Стадухин. — Землячок!

Вдруг Стадухин остановился, снял шапку и опустился перед Дежневым на колени.

— Прости, Семен! Винюсь я пред тобой. Зло держал я на тебя, мово старого товарища. Много зла я тебе сделал напрасно. Прости, будь великодушен!

Дежнев поспешно поднял Стадухина.

— Легко мне простить тебя, Михайла, коль ты сам вину свою сознал. А я на тебе зла не помню.

Стадухин радостно протянул руку Дежневу. Старые товарищи обнялись.

— Душевно рад я, что правда тебе, Михайла, открылась, — сказал растроганный Дежнев. — Ведь дороги сорок соболей, а на правду и цены нет!

Стадухин вздохнул. Дежнев внимательнее оглядел его. На плечах бывшего казачьего десятника был новый атаманский кафтан. Тринадцать лет, что прошли с последней встречи Стадухина с Дежневым, оставили следы. Седина серебрила бороду Стадухина. Красноватый рубец пересекал его лоб. На левой руке не хватало безымянного пальца.

— Давно ль ты, Семен, из Якутского острога? — спросил Стадухин.

— Намедни год было, как выехали. А давно ль ты из Москвы?

— Десятый месяц пошел, как едем.

— Видать, ты в атаманах ходишь.

— Наградил государь. Уважил мои труды. Ведь окромя того, что чуть не всю Индигирку-реку я обсмотрел… мы с тобой, Семен, обсмотрели; да Колыму-реку я открыл… мы с тобой же, Семен, вместях и открыли ее! Окромя всего того, когда негоже расстался я с тобой на Анадыре-реке, проведал я многие реки, что в Охотское море впали: Пенжину-реку, Изигу-реку, Тоую-реку. Проведал я берег моря до самой до Охоты-реки, где Иван Москвитин стоял.

— И на твою долю, знать, досталось, что открывать-проведывать, — слегка усмехнувшись, сказал Дежнев.

— Вдосталь, Семен, хватило. Словно туман тогда мне в голову зашел. Словно враг мне в уши нашептывал: Анадырь, Анадырь! И невдомек мне, дурню, тогда было, что столь широка земля наша матушка, жизни не хватит, чтоб всю ее проведать.

— И детям, и внукам нашим много еще останется открывать, — задумчиво произнес Дежнев.

Паром обернулся вторично, и на берег вышли знакомые нам анадырцы — Василий Бугор и Никита Семенов, побывавшие в Москве с Михайлой Стадухиным. Объятиям, расспросам, рассказам, казалось, и конца не будет.

Сколько ни поспешал сын боярский Ерастов, но лишь через десять месяцев после Верхотурья казаки увидели золотые, красные и зеленые маковки московских церквей. Необычайное волнение овладело казаками при виде Москвы, матери городов русских.

Ерастов сделал последнюю ночевку в одной из ближайших к Москве деревень. Казаки постригли друг друга, помылись, надели чистые рубахи. Каждый смекал, что негоже въехать в столицу немытым и заросшим медведем.

Едва обоз прибыл в Сибирский приказ, как началась сдача соболиной и костяной казны. Лишь через неделю казакам можно было подумать о себе.

По совету Ерастова Дежнев написал челобитную на царское имя с просьбой выдать ему хлебное и денежное жалование за девятнадцать лет службы.

«Служил я, холоп твой, — писал Дежнев царю Алексею Михайловичу, — отцу твоему, государеву, на Яне и на Индигирке, и на Алазейке, и на Колыме реках со служилыми и с приказными людьми Дмитрием Михайловым да Михайлом Стадухиным, и в ясачном сборе вашей, великих государей, казне учинили великую прибыль. И с Колымы-реки поднялся я, холоп твой, морем проведывать новые реки и приискал новую реку Анадырь… И служа тебе, великому государю, многое время без жалованья, имал иноземцев в аманаты, голову свою складывал, раны великие принимал и кровь свою проливал, холод и голод великий терпел и помирал голодной смертью. На той службе будучи, и от морского разбою обнищал, и обдолжал великими, неокупными долгами… Милосердный государь, пожалуй меня, холопа своего, хлебным и денежным жалованием за прошлые годы».

Некоторое время спустя Семен Дежнев был призван пред очи боярина Родиона Матвеевича Стрешнева, окольничего, начальника Сибирского приказа.

Переступив порог, Дежнев увидел бледное, умное, несколько усталое лицо сорокапятилетнего человека. Прядь преждевременно поседевших волос падала на его высокий лоб. Одетый в малиновый кафтан с украшенным золотом и жемчугами высоким воротником-козырем, боярин сидел у стола, задумчиво постукивая пальцами по большому чертежу.

Стрешнев с первого взгляда понравился Дежневу. Многих бояр-воевод видел Дежнев в Якутском остроге, но по сравнению со Стрешневым те казались медведями.

Боярин поднял голову и смотрел на Дежнева блестящими внимательными глазами.

— Это ты обошел Большой Каменный Нос?

— Я, боярин, — волнуясь больше, чем при крушении коча, отвечал Дежнев. — Я с товарищи…

Стрешнев кивнул головой.

— Ты проведал Анадырь-реку?

— Я, боярин.

— Ты нашел моржовую коргу?

— Я.

Стрешнев слегка качал головой, приветливо глядя на Дежнева.

— Доложил я о тебе государю, про труды твои, и про кровь, и про раны — все доложил.

Дежнев не мигая глядел в глаза Стрешневу.

— Государь, — медленно продолжал Стрешнев, — награждает тебя.

По знаку боярина подьячий взял со стола бумагу и громко прочел:

— По указу великого государя окольничий Родион Матвеевич Стрешнев приказал за его, Сенькину, службу, и за раны, и за прииск рыбьего зуба, и за кость поверстать его в атаманы… и о том дать ему на Лену в Якутский острог государеву грамоту, велеть ему быть в атаманех.

Дежневу казалось, что слова подьячего доносились откуда-то издали. И как-то не верилось, что они относились к нему, Семену.

— Кланяйся, — шепнул подьячий, кончив чтение.

«Видно, верно, это я — атаман», — подумал Дежнев, кланяясь.

На лице Стрешнева появилась легкая усмешка. Растерянность и смущение казака были ему понятны.

— Пожаловал тебя государь и хлебным да денежным жалованием, как ты и просишь, за девятнадцать лет службы, — сказал Стрешнев. — И твою моржовую кость казна купит.

Дежнев снова поклонился.

— Обо всем этом тебе там прочтут, — Стрешнев указал на смежную горницу подьячих. — А теперь подойди-ка ты, атаман, ко мне поближе. Вот видишь — большой чертеж государства Русского. Вот Колыма-река. Вот Анадырь-река.

— Большой Каменный Нос! — воскликнул Дежнев, указывая место на чертеже.

— Нос, — повторил Стрешнев, поднимая глаза на Дежнева. — С твоего чертежа он и списан. А так ли он выглядит? Где остров зубатых людей? Где твоя корга?

Две головы наклонились над чертежом. Беседуя с атаманом Дежневым, боярин Стрешнев забыл время обеда. Перед мысленным взором боярина и атамана были дальние моря, скалистые берега, змеились реки, до которых в три года едва доедешь.

Оставим их за этой беседой.