1

Юй Юцин, эта бабенка, любила находиться в центре внимания. По случаю своего дня рождения она закатила масштабную вечеринку в зале для караоке, который примыкал к больничному конференц-залу, и пригласила врачей и своих друзей отпраздновать ее двадцатипятилетие и оторваться от души. Зал для караоке был очень большим, а посередине еще имелась приличных размеров танцплощадка. Врачихи постарше образцово-показательно сделали круг на танцполе, а потом заторопились домой заботиться о мужьях и воспитывать детей, а оставшаяся молодежь продолжила есть, пить и гудеть. В тот вечер Юй Юцин тщательно привела себя в порядок: вымыла голову, высушила волосы, выстригла длинные виски по последней моде и выглядела очаровательно.

Изначально Цянь Сяохун не собиралась идти на эту вечеринку, очень долго сомневалась, стоит ли, но Юй Юцин настойчиво звала, так что пришлось зайти поздравить. Когда она нерешительно вошла, Юй Юцин, одетая в белое платье, словно бабочка, горделиво порхала по танцполу. Цянь Сяохун села, очистила банан, выпила глоток чаю, вытащила из кармана губную помаду в подарочной упаковке, чтобы, когда Юй Юцин покончит с танцами, вручить ей. Юй Юцин обнимал и кружил Сяо Юань, они танцевали вальс-бостон: сначала Юй Юцин вращалась в сторону подмышки Сяо Юаня, а потом в другую, снова и снова, разматываясь, как скрученная веревка, а Сяо Юань осторожно перемещал ее тело, как будто нес в руках цыпленка. Заметив Цянь Сяохун, Юй Юцин бросила Сяо Юаня и поспешила к ней:

– А-Хун, ты почему так поздно?!

– Юцин, с днем рождения! Меня кое-какие дела задержали. Вот тебе маленький подарочек – губная помада, – с этими словами Цянь Сяохун вручила имениннице красивый сверток.

– Еще и на подарки потратилась! Вот, скушай яблочко! – Юй Юцин взяла подарок и вежливо поблагодарила. – Давай танцевать!

Юй Юцин обращалась к Цянь Сяохун, а сама махала рукой парням. Когда белый луч прожектора, освещавшего танцпол, скользнул по лицу Юй Юцин, Цянь Сяохун внезапно увидела две небольшие зеленые бусинки. Цвет в темноте определить было сложно, но размер и форма были точь-в-точь как у сережек Чжу Лие, и в памяти Цянь Сяохун тут же всплыло лицо Чжу Лие и те самые украшения.

– Ой, Юцин, какие красивые сережки. Мне так нравятся! – Она остановила Юй Юцин, чтобы рассмотреть ее уши, а заодно пощупать сережки.

Свет снова коснулся лица Юй Юцин, и Цянь Сяохун могла теперь почти с уверенностью утверждать, что сережки зеленые.

– Мне тоже нравятся! – Юй Юцин радостно рассмеялась.

– А где купила? Я себе тоже хочу такие! – беспечно произнесла Цянь Сяохун.

Юй Юцин сладко улыбнулась, и тут кто-то из мужчин увел ее на танцпол. Цянь Сяохун не спеша села. Сердце ухало в груди, девушку будоражила тайна, а еще сильнее переполнял ужас, словно внезапно на вечеринке появилась покойная Чжу Лие. Волоски на теле встали дыбом, кожа заледенела, как будто к ней прикоснулся покойник. Цянь Сяохун внезапно пробила дрожь, и коллега, который пригласил ее танцевать, участливо спросил:

– Тебе холодно?

Цянь Сяохун покачала головой, она была поглощена своими мыслями, а потом заметила, как Ся Цзифэн пробирается между столами и стульями на выход.

2

Цянь Сяохун проворочалась полчаса и в конце концов все-таки задремала. Внезапно девушке показалось, что кто-то медленно сжимает ее грудь, а потом облизывает раз за разом влажным языком. Только она разомлела, как язык превратился в пару мужских рук, которые яростно мяли грудь, пальцы были твердыми, как сухие ветки. Цянь Сяохун стало больно, она в гневе разразилась бранью и тут вдруг проснулась, услышав обрывок собственной фразы: «…да пошел ты!»

Цянь Сяохун встала с кровати, поленилась зажигать электричество и при свете из окна, шаркая ногами в шлепанцах, побрела в туалет пописать. Журчание смыло всю сонливость. Она встала, потерла глаза, зевнула и вернулась в постель, ощущая, что ночная рубашка стала ей мала и буквально трещит по швам. Оказалось, что ночная рубашка на бретельках жмет в груди, материал натянулся, как барабан. Цянь Сяохун сунула руку под одежду, стало немного больно, лучше уж голой. Грудь, вырвавшись на свободу, несколько раз подпрыгнула, словно мячики, ударившиеся об землю. Цянь Сяохун обеими руками медленно ощупала себя и поняла, что грудь сильно увеличилась в размерах. Она снова изучила свое тело, но никаких уплотнений не обнаружила, грудь была мягкой. Девушка решила, что, возможно, все дело в овуляции, не стала принимать случившееся всерьез и пошла спать дальше.

Когда на следующее утро Цянь Сяохун надевала бюстгальтер, то поняла, что грудь выросла и не помещается в лифчик, выпирая со всех сторон, словно кусок сала, и с ней никак не справиться. Цянь Сяохун разделась и тупо уставилась на свое богатство, которое столько лет было с ней, не понимая, почему в этот раз во время овуляции произошли такие сильные изменения. Она снова села и внимательно изучила обе груди. Кожа была белоснежной, виднелись тонкие голубые сосуды, которые вздулись сильнее обычного и напоминали дождевых червей, а соски казались краснее, чем были, и выпирали вперед, как при возбуждении. Грудь напоминала не до конца надутый воздушный шарик, ей было еще куда расти. Цянь Сяохун взвесила груди на ладони: вроде ничего странного, грудь как грудь.

Цянь Сяохун отшвырнула лифчик в сторону и выбрала одежду свободного покроя. Она и подумать не могла, что с этой минуты ее грудь могла существовать только без лифчика. Сегодня она шла медленнее, чтобы две «подружки» под одеждой не раскачивались слишком сильно. Цянь Сяохун ощущала себя, как недавно родившая женщина, у которой пришло молоко, но у нее не было ни детей, ни млечного сока, а грудь могла сдуться разве что под взглядами прохожих.

– Ого, ты теперь даже лифчик не носишь? Это модно! – Юй Юцин не с первого взгляда поняла, что сегодня Цянь Сяохун без бюстгальтера, но не преминула сообщить об этом.

В этот момент Цянь Сяохун передавала Юй Юцин две плошки с рисом, и ее грудь передвигалась вместе с телом, качнувшись круговыми движениями сначала в одну сторону, потом в другую, словно шарики в игровой рулетке. Цянь Сяохун усмехнулась, потом быстро положила себе порцию и присела за стол к Юй Юцин.

– Где ты купила сережки? Очень мне понравились! – Она рассмотрела, что сережки светло-зеленого цвета, и теперь уже не сомневалась, что это сережки Чжу Лие.

– Любовник подарил. Такие не купишь! – Снова ее заносчивость взяла верх.

– Какой из любовников? Я смогу догадаться? – натянуто улыбнулась Цянь Сяохун, отхлебывая суп.

– Нет, ни за что не угадаешь! – Юй Юцин задрала нос. После дня рождения она так и не поменяла прическу, наверное, и голову-то не помыла.

– Дай мне три попытки.

– Откуда ты знаешь, что у меня три любовника?

– Не, я не в том смысле. Я знаю только Сяо Юаня, правильно?

– Угадывай. Если не догадаешься, то съешь еще четыре ляна риса.

– Ся Цзифэн?

– С какого перепугу?! – Юй Юцин остолбенела, но тут же суровым голосом отвергла эту версию.

– Тогда Сяо Юань? – слабо улыбнулась Цянь Сяохун.

– И снова нет! Еще одна попытка.

– Значит, все-таки Ся Цзифэн?

Юй Юцин закашлялась, подавившись перцем, при этом залилась краской до корней волос, а из глаз полились слезы.

3

Когда закончилась кампания, руководство не стало отправлять Цянь Сяохун обратно в отдел пропаганды, больница вроде как забыла об этом деле. Цянь Сяохун выждала несколько дней, но вместо этого дождалась телеграммы от старшей сестры: «Папа погиб. Приезжай».

Цянь Сяохун ощутила, как перед глазами все поплыло. Она тут же взяла отгул на неделю, чтобы поехать на похороны. С вокзала позвонила Ляо Чжэнху и рассказала, что в больнице одна из сотрудниц носит точь-в-точь такие же сережки, как у Чжу Лие. Поскольку Чжу Лие сережки достались по наследству, таких точно не купишь, то, может быть, это зацепка. Ляо Чжэнху оживился, пообещал проверить, если окажется, что это и впрямь сережки Чжу Лие, то это очень важно.

– Я сейчас на вокзале в Гуанчжоу. Папа умер. Еду домой, – договорила Цянь Сяохун, тут же бросила трубку и закусила губу, сдерживая подступившие к горлу рыдания, после чего спокойно двинулась через толпу.

Сестра рассказала, что папу задавила насмерть какая-то штуковина, упавшая на стройплощадке, по дороге в больницу он перестал дышать. Сестра говорила, но ее покрасневшие от слез глаза буравили грудь Цянь Сяохун.

– Что это с ними?

Она тоже заметила, что грудь Сяохун выросла до необычных размеров.

– Я не знаю. Такое впечатление, что с каждым днем грудь становится все больше, но ничего не болит, вообще никаких ощущений.

Через тонкую блузку виден был рисунок на лифчике старшей сестры; хотя ее грудь сморщилась и обвисла, но все равно понятно, что левая больше, а правая меньше, это была грудь кормившей женщины. Сестра вздохнула, не зная, что и сказать.

– Ты совсем уже взрослая. Больше не должны расти, – произнесла она после долгих раздумий.

– Да пусть растут, посмотрим, насколько вырастут, – занервничала Цянь Сяохун.

Сестра решила, что разозлила ее, и закрыла рот, молча глядя на гроб отца и три фотографии покойных родственников. На фотографиях были изображены дедушка, бабушка и отец, почему-то фотографии матери не осталось, почему – при жизни отца как-то не догадались спросить, а сейчас единственный человек, который мог дать объяснения, замолчал навеки.

– У тебя парень-то есть?

Для сестры Цянь Сяохун перестала быть молоденькой, в ее возрасте сестра уже вышла замуж и родила. Цянь Сяохун перебрала в памяти всех мужчин, с которыми у нее были достаточно близкие отношения, но, увы, ничем похвастаться не могла. Так сразу и не скажешь, можно ли кого-то из них назвать ее «парнем». Да и что вообще под этим подразумевается? Наверное, сестра неверно сформулировала вопрос, надо было спросить, а спала ли Цянь Сяохун с мужчинами, тогда и вопрос, и ответ очевидны.

– Сестренка, если у меня с кем-то будет что-то серьезное, то я его привезу с тобой познакомиться!

Цянь Сяохун приуныла: внезапно ей пришло на ум, что сестра живет счастливо, хотя муж у нее и гуляет, однако они спят вместе, ссорятся, занимаются любовью, вместе трудятся в поле.

– Кудах-тах-тах!

Из гнезда выскочила курица, только снесшая яйцо, и довольно закудахтала. Она выхаживала с важным видом, выпятив грудь, словно рядом никого не было. Солнце откликнулось на ее призыв, оно своими красками напоминало детство, а еще тепло бабушкиных коленей, но сейчас освещало траурный павильон, и у Цянь Сяохун покатились слезы.

– Не плачь, прибереги и слезы, и силы. Вот когда будем выносить, тогда и поплачешь, – произнес бородатый Цзинь Хайшу.

Он приволок большой моток пеньковой веревки, на которой предстояло нести гроб; веревка была очень тяжелая, на руках Цзинь Хайшу вздулись вены, наглядно демонстрируя, каких колоссальных сил это стоило. Тридцатипятилетний Цзинь Хайшу десять лет отслужил в армии, демобилизовался, вернулся в родную деревню и стал ганьбу. У него был авторитет, да еще и недюжинная сила, так что почти все местные девушки его обожали. Тон Цзинь Хайшу был лишен эмоций, однако Цянь Сяохун уловила в его голосе заботу. Слезы резко прекратили течь, словно кто-то закрыл кран. Она взглянула на Цзинь Хайшу, а тот отвел глаза от ее бюста и поспешил поймать ее взгляд. Их взгляды встретились, и Цзинь Хайшу загадочно улыбнулся ей, отчего тоска превратилась в симпатию. Ощущение головокружения перетекло из головы в грудь, а потом описало три круга по потайным уголкам тела, превратившись в теплую жидкость.

– Я с тобой играл, еще когда ты маленькой была, – сообщил Цзинь Хайшу.

Цянь Сяохун промолчала, задумавшись, при каких обстоятельствах это было.

– Поднимал в воздух одной рукой или подкидывал в воздух, а ты смеялась так озорно. А теперь вон какая вымахала!

Произнося слово «вымахала», Цзинь Хайшу снова посмотрел на грудь девушки, как будто говорил именно о ней. Цянь Сяохун разглядывала его руки, но по-прежнему молчала.

– А когда папу похоронят? – спросила она.

– Завтра. Если ждете еще кого-то из родственников, то самое позднее – послезавтра. Сегодня ночью еще бдения у гроба.

– Да, я готова.

– Хорошо.

4

Вышедший из редакции газеты Очкарик сам себе казался резиновым мячом, ритмично подпрыгивая на каждом шагу. Но когда мяч в очередной раз подпрыгнул, то у него на левой ноге развязался шнурок. Очкарик нашел придорожный камень, поставил на него ногу, нагнулся и крепко завязал шнурок. Но не прошел он и десяти шагов, как развязался шнурок на правом ботинке, в этот раз Очкарик наступил на шнурок левой ногой и чуть было не упал. Он снова наклонился, решительным движением затянул узел намертво, в раздражении пнул деревце, росшее на обочине, и энергично зашагал дальше. Газетчики собирались прислать журналиста, чтобы взять интервью у Ли Сыцзян, а потом опубликовать материал в газете, разбавив опросом общественного мнения и рассуждениями о социальном влиянии, чтобы помочь Ли Сыцзян добиться нужного результата.

Журналист пришел, но Ли Сыцзян с большой неохотой согласилась с ним пообщаться. Ей казалось, что она будет трясти своим грязным бельем, ей было стыдно и не хотелось обнародовать свои имя и фамилию. Она долго выкручивалась, и журналист еще раз подчеркнул, что в газете не назовут настоящее имя, зато статья поможет получить компенсацию, и только тогда Ли Сыцзян нехотя стала отвечать на вопросы.

Когда журналист спросил, как она себя чувствовала после операции, девушка горько разрыдалась, словно увидела родного отца, а потом, задыхаясь, проговорила:

– Я хотела умереть, отчаялась настолько, что хотела умереть, если бы не он… Он был со мной каждую минуту, каждую секунду…

Ли Сыцзян не могла продолжать, она спрятала лицо в ладонях и плакала, а Очкарик похлопывал ее по спине, словно хотел выколотить из Ли Сыцзян ее горе. Журналист перевел взгляд на Очкарика и спросил, как они познакомились и полюбили друг друга, а потом долго ахал и охал, оценив по достоинству искренние чувства Очкарика.

– Между двумя молодыми людьми, приехавшими на заработки, вспыхнуло такое глубокое и трогательное чувство. Наша газета просто обязана написать об этом, мы должны нести людям правду и любовь!

Журналист ужасно растрогался, он постоянно просматривал свои записи, тщательно все обдумывал, то ли боялся что-то упустить, то ли жаждал раскопать еще какую-то сногсшибательную деталь. Очкарик скромно улыбнулся, сказав, что это не заслуживает упоминания, любовь ведь и должна быть такой. Пока они с журналистом общались, Ли Сыцзян постепенно справилась со слезами, вроде как вошла в роль или просто подыграла журналисту, который отвел ей роль главной героини блистательной любовной истории. Ли Сыцзян больше не испытывала чувства стыда, ее глаза горели, когда она смело смотрела на журналиста.

– Вы не сможете иметь детей. Что планируете делать? – журналист обратился к обоим.

– Усыновим, – ответил Очкарик.

– Это то же самое, что родить самим, – поддакнула Ли Сыцзян.

Журналист посмотрел на эту парочку, которую, на первый взгляд, случившееся не выбило из колеи, а потом обвел взглядом комнату и задумчиво покивал головой. Казалось, он завидовал их любовному гнездышку.

Когда журналист засобирался, Очкарик улучил момент и задал вопрос:

– Как вы считаете, какую компенсацию следует потребовать?

Журналист повернулся, подумал немного и ответил:

– Я таких историй не слыхал, но, думаю, от шестидесяти до восьмидесяти тысяч получить вполне реально. Разумеется, некоторые вещи невозможно компенсировать или возместить убытки.

– Ага! Тогда потребуем восемьдесят тысяч. Я этого так не оставлю, ни на шаг не отступлю! – заявила Ли Сыцзян Очкарику после ухода журналиста.

Внезапно она увидела, что у Очкарика невесть откуда в зубах сигаретка и он держит ее со знанием дела. Девушка воскликнула:

– Ты чего это вдруг закурил? Почему я не знаю?

– Это не моя, только что журналист дал. Жалко выкинуть. Дай мне огоньку, я покурю.

– Не надо! А то так пристрастишься, что и бросить не сможешь!

– Если понравится, так зачем бросать?! Буду курить. Или ты боишься, что я на сигаретах разорюсь?

– Вот глупенький! Когда мы получим компенсацию, распрощаемся с бедностью.

– Кстати, Сыцзян, а как мы распорядимся деньгами? – размечтался Очкарик, словно уже держал в руках восемьдесят тысяч. Курил он при этом, как опытный курильщик.

– Я пойду учиться на косметолога. Хочу открыть свой салон красоты. Мы снимем квартиру получше, подкопим денег и купим собственную. – У Ли Сыцзян подсчеты были довольно приземленные.

Очкарик хмыкнул, такое впечатление, что он не слишком-то одобрял планы Ли Сыцзян. Дым был такой едкий, что он нахмурился и сощурил большие глаза в узкие щелочки. Кадык Очкарика двигался вверх-вниз, словно он проглатывал какие-то слова. Ли Сыцзян не обратила на это внимания, да и вообще мало что замечала своими маленькими глазками. В ее душе забрезжил лучик надежды, ей хотелось жить с Очкариком в любви и согласии, вот только он что-то пал духом и лихорадочно дымил. Окурок обжигал пальцы, но Очкарик все равно бесстрашно подносил его к губам, пока Ли Сыцзян не отобрала бычок и не кинула на пол. Она поцеловала Очкарика в губы, а тот оцепенело ждал, когда хоть что-то почувствует, как женщина, которая ждет возбуждения, пока ее ласкают.

5

Лэй Иган в последнее время выглядел изможденным, все эти операции в ходе кампании его утомили. На самом деле это было странно, другие врачи работали так же, но никто не разваливался на части, тем более у Лэй Игана было куда больше возможностей отдохнуть, он не должен уставать больше других. Коллеги при встрече сочувствовали:

– Господин Лэй, вы устали, отдохнуть бы вам пару дней!

Такое чувство, что вся работа лежала на Лэй Игане и всех женщин стерилизовал лично он. Лэй Иган в ответ улыбался:

– Мы все в равных условиях! Всем трудно!

Через три дня после отъезда Цянь Сяохун в отдел пропаганды пришла девушка лет двадцати двух или двадцати трех, и Ся Цзифэн помог ей очистить стол Цянь Сяохун. Все вещи Цянь Сяохун сложили в кучу и отодвинули в сторону. Девушка уселась на стул Цянь Сяохун, покрутилась на нем немного, а потом сообщила Ся Цзифэну:

– Мне не нравятся такие крутящиеся стулья.

– Так можно купить некрутящийся, проблем-то.

– А еще мне не нравится, что стол развернут к двери, – снова выказала свое неудовольствие девушка.

– Так можно передвинуть.

Ся Цзифэн сказал – Ся Цзифэн сделал.

Проходя мимо отдела пропаганды, Ляо Чжэнху и его напарник услышали звук передвигаемого стола. Ляо Чжэнху постучал в кабинет главврача Лэя и вошел. Главврач в этот момент сидел в кресле, прикрыв глаза. Внезапно перед ним возникли двое полицейских в полном обмундировании. Он вскочил и едва не перевернул термокружку.

– Что случилось… Я могу вам помочь? – Лэй Иган хотел было налить посетителям чаю.

– Пригласите сюда, пожалуйста, Юй Юцин. Нам необходимо ее содействие в расследовании одного дела.

– Юй Юцин? Лаборантку? Минутку! – Лэй Иган позвонил в лабораторию и распорядился, чтобы Юй Юцин зашла к нему.

Пока они ждали, Ляо Чжэнху расспросил главврача о Юй Юцин. Когда речь зашла о ее любовных взаимоотношениях, Лэй Иган ответил:

– Я не в курсе личной жизни сотрудников, лучше спросите ее.

Ляо Чжэнху покивал:

– Значит, вы уважаете право на личную жизнь. Похвально.

В дверь дважды постучали. Слово «войдите» застряло у главврача в горле, и Юй Юцин вошла без приглашения. Ляо Чжэнху с первого взгляда заметил в ее ушах светло-зеленые сережки.

– Вы Юй Юцин? – спросил Ляо Чжэнху.

Юй Юцин в ответ бестолково покивала, по очереди обведя взглядом каждого из присутствующих.

– Снимите, пожалуйста, сережки, я взгляну. – Ляо Чжэнху показал на ухо Юй Юцин.

Девушка сняла сережки, положила на стол Лэй Игана, тот взял их, покрутил их, положил на место, а потом поднялся, чтобы подлить воды в чашку.

– Где вы их купили?

– Я не покупала.

– Говорите конкретнее.

– А почему я должна отвечать? Это мое личное дело!

– Надеюсь, вы нам посодействуете. Это очень важно.

– Друг подарил на день рождения.

– Что за друг?

– Один мужчина.

– Конкретнее. Имя. Должность. Место работы.

Юй Юцин молчала, смутившись. Ляо Чжэнху взглянул на девушку – та пристально смотрела на Лэй Игана.

– Мне кажется, это затрагивает личную жизнь моей сотрудницы. Нужно относиться к ней с уважением, нельзя вмешиваться в чужую жизнь. – Лэй Игану показалось, что полицейский перегибает палку со своими вопросами.

– Господин Лэй, дело, которое мы расследуем, стоило жизни. Как вы считаете, частная жизнь важнее? – сказал Ляо Чжэнху, а потом обратился к Юй Юцин: – Прошу посодействовать нам.

– …Жизни? – переспросила в ужасе Юй Юцин, из-за испуганного выражения лица подбородок стал казаться еще острее.

– Именно. Это дело об убийстве. И преступник разгуливает на свободе!

В наполовину пустом бойлере булькала вода. С улицы доносились автомобильные гудки. Порыв ветра, долетевший через окно, смел лист почтовой бумаги со стола Лэй Игана. Погода стояла жаркая, на лице главврача выступили капельки пота, и несколько капелек потекли по лицу, оставляя на коже тонкие влажные дорожки. Лэй Иган поерзал в кресле.

Юй Юцин взволнованно ломала пальцы. Она стояла лицом к окну, а на стене звонко тикали кварцевые часы.

– Это… господин Лэй мне подарил, – внезапно произнесла она.

Кресло Лэй Игана скрипнуло под его весом.

6

Тетушка Чунь была очень недовольна Цянь Сяохун, поскольку та не нашла работу для ее дочери. В итоге недовольство распространилось на весь Шэньчжэнь. Она презирала Цянь Сяохун и всех, кто бросил родные места и поехал черт-те куда путаться непонятно с кем. Она говорила, что Цянь Сяохун задирает хвост, как макака, и светит везде красной задницей, выпячивает сиськи и спит со всеми подряд, где уж ей искать работу для ее дочери, а если бы даже и нашла, то дочка не факт, что поехала бы! Поэтому тетушка Чунь больше не общалась с Цянь Сяохун, словно так можно было вернуть себе авторитет. А когда у Цянь Сяохун погиб отец, тетушка Чунь еще трубила на всех углах, мол, хорошо, что моя девочка не поехала в это чертово место и не стала творить всякие непотребства; если б поехала, то отец избил бы ее до полусмерти. В подобных ситуациях у тетушки Чунь внезапно откуда-то брались силы, ей обязательно нужно было бегать по деревне и распускать слухи. Увидев, что Цянь Сяохун на похоронах отца вроде как плачет недостаточно горько, она снова начала везде трезвонить, мол, наверняка эта девица в Шэньчжэне под шумок родила, вон как сиськи налились. Даже если ей встречались не местные, к примеру продавцы воздушного риса или старьевщики, скупавшие ржавое барахло, тетушка Чунь и им садилась на уши, и разговор с любой темы постепенно сводился к фигуре Цянь Сяохун. Тетушка Чунь от души приукрашивала свои рассказы, и в конце она сама и те, кто ее слушал, расходились довольные, каждый по-своему. «Цянь Сяохун в Шэньчжэне занималась всяким эдаким, вот у нее сиськи и выросли…»

Сама же Цянь Сяохун была не в курсе сплетен. Она давно уже решила, что не вернется в родную деревню, и даже гордилась этим.

В то утро, когда хоронили отца, Цянь Сяохун явственно ощутила всю тяжесть груди, грудь тянула ее вниз, заставляя горбиться, словно бы девушка сейчас бухнется перед односельчанами на колени и признает свои ошибки. Груди колыхались, утомляя Цянь Сяохун. Она надела плотно облегавшую тело майку, забинтовала грудь так, что форма уже не угадывалась, и это выглядело так, будто спереди у нее толстый слой жира. Цянь Сяохун была подавлена, ее уверенность таяла на глазах, так что в итоге она выпустила-таки груди на волю, пусть лучше болтаются. Пока несли гроб с телом отца, Цянь Сяохун по местному обычаю постоянно вставала на колени, потом поднималась, снова падала, опять поднималась и устала так, что даже дыхание сбилось. Тело покрылось испариной, слезы смешивались с потом и капали на извилистую дорогу. Все это происходило под бой барабанов и монотонное невнятное пение. Процессия двигалась медленно и ритмично: те, кому положено плакать, – плакали, те, кому положено говорить, – говорили, а те, кому положено молчать, – молчали, сжав зубы, поскольку в любом случае под тяжестью гроба особо не поболтаешь. Среди тех, кто сжимал зубы и молчал, был и Цзинь Хайшу. Он нес левый передний угол гроба, на правом плече лежало полотенце, чтобы деревянные планки, из которых сколочен гроб, не повредили кожу, через левое плечо было перекинуто еще одно длинное полотенце, которым он без конца вытирал пот. Как и остальные, Цзинь Хайшу шел босиком, он двигался шаг за шагом, разворачивая ступни наружу, но, в отличие от других, его взгляд был прикован к Цянь Сяохун, а еще к ее вздымавшейся и опускавшейся груди.

Старшая сестра плакала очень сосредоточенно и профессионально, она била себя в грудь, смахивала сопли, вытирала слезы и мелодично причитала. Любой маэстро в мире позавидовал бы этой самоучке. Слова были одновременно высокопарными и печальными, а мотив одновременно мелодичным и монотонным. В ту минуту она была артисткой, исполнительницей народных песен и танцев. Из-за плача сестры Цянь Сяохун испытывала смешанные чувства: слушая ее завывания и неразборчивые жалобы на жизнь, хотелось смеяться. Она поддерживала сестру, успокаивала, как будто была посторонней на этих похоронах. Цянь Сяохун смотрела по сторонам, и неоднократно взгляд ее натыкался на сжатые зубы Цзинь Хайшу и его пропитанную потом одежду. Она вдруг удивительным образом ощутила родство с ним, какое конкретно родство, она и сама не понимала, но внутри вдруг поднялась волна тепла, да что уж там, если говорить прямо, то Цянь Сяохун захотелось, чтобы он прямо сейчас, молча и со сжатыми зубами, овладел ею, да так, чтобы капал пот и чтобы это длилось до самой смерти. В последнее время желания стали ощущаться острее, словно в теле вырабатывался новый гормон.

Деревенские мужики не сильны в эмоциях, зато у них чутье о-го-го. Как Цзинь Хайшу мог не понять, чего хочет Цянь Сяохун? А вот не понял. Зато отлично понял, чего хочет парочка ее огромных грудей, которые болтались под одеждой, словно бездельницы. Им ведь хочется, чтобы их привлекли к работе? Цзинь Хайшу легко считал эту информацию и спокойно откликнулся. Он сказал:

– Сяохун, возвращайся. Я тебя возьму в жены.