Элен Кэй

Секрет забастовки

— Мой отец — скэб? Мой отец — скэб? — крикнул Джонни. — Да как вы смеете? Я изобью всякого, кто посмеет повторить это!

— Зря надрываешься! Твой отец — проклятый желтый скэб. Он спустился в шахту работать.

— Мой отец никогда не был скэбом! — Джонни бросился на одного из мальчиков. Тот был старше и больше ростом (Джонни было только восемь лет), и Джонни ушел с подбитым глазом и расквашенным носом.

Но он не плакал. Нет, конечно. Это был храбрый парнишка.

Он спешил домой изо всех сил, чтобы спросить отца: правда ли, что он скэб. Его отец — скэб! Что за ерунда? Джонни и все его товарищи ненавидели скэбов. Это очень обидное слово — скэб. Ведь когда объявляется стачка и все шахтеры бросают шахту, чтобы драться с хозяевами, скэб остается на работе. Он отправляется в шахту, чтобы сорвать забастовку.

Все ребята решили не давать проходу скэбам и их ребятам. Они покажут им!.. И вдруг говорят, что его родной отец — скэб! Его собственный отец!

Джонни перескочил по деревянному мостику через ручей и пустился вдоль железнодорожного полотна. Он вбежал в дом с криком:

— Ма! Где па?

— Что с тобой, Джонни? — ахнула мать. — У тебя все лицо в крови!

Мать потащила его к рукомойнику, но Джонни отбивался и рвался у нее из рук.

— Ма, где па? Мне нужен па. Где он?

В эту минуту вошел отец. Большой Джон был высокий, широкоплечий человек с худым лицом и темными кругами под глазами.

— Па, — сказал Джонни, глядя ему прямо в глаза, — ты сегодня был в шахте?

— Па, — сказал Джонни, — ты сегодня был в шахте?

— Да, — ответил отец.

Джонни сжал кулаки. В шахте! Его родной отец, который всегда учил его презирать скэбов, — скэб!

Слезы хлынули из глаз у Джонни. Он не пискнул, когда его трепали ребята. Кровь из носу, фонарь под глазом — это пустяки. Но тут он не стерпел.

— Па, значит, ты вправду скэб?

Джонни кинулся прочь из дому, прежде чем отец успел раскрыть рот. Он бежал и бежал, куда глаза глядят, пока не очутился на старой свалке. Тут он сел среди обломков автомобилей и серых куч пустой породы. Его отец — скэб, желтая крыса! Как показаться теперь товарищам?

Джонни решил, что никогда не вернется домой. Он убежит. Он и сам не заметил, как заснул здесь, на заброшенной свалке.

Большой Джон долго искал его. Потом нашел и отнес домой. Джонни не слышал, как раздели его и уложили в постель.

Утром Джонни открыл глаза. Он нисколько не удивился что лежит в постели. Но тут его взгляд упал на отца.

«Скэб! скэб! скэб!» — застучало в голове у Джонни. Он вскочил и поспешно стал одеваться. Отец стоял над ним и улыбался.

Они всегда были большими приятелями — Джонни и Большой Джон. Куда бы отец ни шел, Джонни увязывался за ним. Джонни ходил вместе с Большим Джоном даже на тайные собрания в чаще леса. Он стоял на опушке и караулил, чтобы стражники и полиция не застукали собрания врасплох.

Большой Джон знал, что может довериться сыну. Он сказал:

— Мальчик, ты умеешь держать язык за зубами?

— Да, — кивнул Джонни.

— Так вот слушай… Я хожу на работу, и всякий может подумать, что я скэб. Но это не так, сынок. Меня посылает в шахту наш новый союз, чтобы вытащить из шахты других, чтобы подбить на забастовку всех наших ребят, которые еще не вступили в союз. Понимаешь? Никто не должен знать об этом. Это будет наш с тобой секрет — секрет забастовки.

— Это будет наш с тобой секрет.

Джонни дал слово молчать и сдержал свое слово. Джонни и Большой Джон крепко пожали руки и посмотрели друг другу прямо в глаза.

Джонни было не так-то легко держать свой секрет, особенно, когда все ребята кричали ему: «Скэб, скэб! Скэба сын! Скэб, скэб! Скэба сын!» Они гнали его прочь, потому что думали, что он в самом деле сын скэба. Но Джонни знал, что он «союзный». Он знал, что его отец не скэб, что отец — вожак забастовки. И он расхаживал, высоко задрав нос.

И скоро вся смена, в которой работал отец, забастовала. Шахтеры бросили отбойные молотки и вышли из шахты. С красным флагом они прошли по поселку.

Джонни знал, что это — дело его отца. Он был очень горд Но он держал свой секрет. Никто, никто не услыхал от него ни звука, пока не окончилась стачка.

И тогда рассказал об этом не Джонни. Большой Джон рассказал об этом ребятам, и они снова приняли Джонни в свой отряд.

 

Песни ребят-забастовщиков

1

2

 

Гарри Потамкин

Забастовщики с Горлышка

Эта часть города расположена на полуострове, который выдается в реку Дэлавар. Перешеек, который соединяет полуостров с сушей, называется «Горлышком бутылки». Когда Изя Мур переехал в Горлышко, тут был самый край города. Недавно еще здесь жили фермеры, а сейчас тут смешивались запахи свинарников, свалки, резиновой фабрики, рынка и гавани.

Люди жили здесь в кирпичных домишках, которые слиплись вместе, как паточные конфеты. В них было душно и сыро, как на болоте.

Когда евреи переселились в Горлышко, их начали «громить» ирландцы. Евреи — «восьмушники» — жили на Восьмой улице, ирландские ребята — «гекки» — на Девятой. Ирландцы ходили в католическую школу, их там учили ненавидеть евреев. Евреев звали в школе «иудами» и «христопродавцами». Евреи ходили в свою школу, и там им толковали о том, что хорошие головы только у евреев, а ирландцы — «тупорылые свиньи». Когда геккам случалось поймать «иуду», раздавалась команда:

— Выворачивай карманы! — И фонарь под глаз. А если карманы были пусты — фонарь под второй глаз и расквашенный нос. — Получай!

Евреи в драке были слабее гекков. Когда они отправлялись на свалку играть в лапту, а гекки налетали на них, восьмушники держали лопатки, как щиты, перед собой, а Изя Мур, их вожак, кричал, сложив руки рупором:

— Эй, сюда! Майк! Пит! Вали сюда, Джим!

Гекки думали, что сейчас на помощь восьмушникам выскочат здоровенные парни и им придется плохо, — это случалось порой. Но самая жестокая борьба начиналась тогда, когда с Девятой улицы несся клич: «Эй-эгей! Эй-эгей!» Это означало битву камнями и бутылками. Тут восьмушники могли взять верх только с помощью ребят с Шестой улицы.

Часто полем сражения был проспект между Седьмой и Восьмой улицами. По этому проспекту проходила самая южная трамвайная линия в городе. Не слишком хорошо чувствовали себя пассажиры, когда въезжали в самую гущу «эй-эгей».

Каждые пять минут по рельсам проползал желтый вагон, покачиваясь, как лодка, дребезжа: дзынь-дзынь… Их так и называли — дзындзы. Вагоны ползли, как улитки, хотя и принадлежали компании «Скорых поездов».

«Скорые поезда», или «Эс-Пэ», платили жалкую плату своим рабочим. Вагоновожатые забастовали — за лучшую плату, за укороченный день, за право быть членами союза.

Горлышко было рабочим районом, и почти каждый парнишка был сыном рабочего. Всякий раз, когда вагон проходил мимо, какой-нибудь из гекков сдергивал бигель трамвая с провода и исчезал в переулках, а трамвай останавливался. Часто ребята работали целой ватагой. Полисмены ничего не могли с ними поделать, потому что ребята рассыпались кто куда, перепрыгивали через заборы, прятались по закоулкам.

Однажды гекки сдернули бигель с проводов, а вожатый- скэб перетрусил, и вагон сошел с рельсов. Коп, охранявший штрейкбрехеров, был оцарапан осколком стекла, и это взбесило его.

Изя Мур сидел у себя на пороге, возле перекрестка. Он увидел, как Дэн Мэлони, вожак гекков, вырвался у копа из рук.

Дэн Мэлони вырвался у копа из рук.

— Беги сюда в переулок, Дэн! — крикнул он.

Дэн кинулся в переулок. Изя вбежал в дом, выскочил с черного хода в переулок, где встретился с Дэном. Он втащил Дэна к себе в дом, прежде чем коп успел их заметить.

Сквозь занавески они смотрели, как бесится коп. С его красного лица тек пот. Ребята смеялись. Пришел аварийный вагон и поставил трамвай на рельсы. Трамвай ушел и увез и скэбов и полисмена. Дэн Мэлони распрощался с Муром.

— Спасибо, Из! — сказал он. — К чорту «эй-эгей»!

— Мы все против скэбов, — ответил Изя Мур.

Восьмушники и гекки стали одной командой. «Все мы за стачку, скэбов на тачку! Скэб! Скэб! Скэб!» Ребята вместе с забастовщиками ходили останавливать скэбов. Они дразнили полисменов, пока те не пускались за ними вдогонку, а в это время спокойно работали пикеты забастовщиков. Ребята становились перед копом на приличном расстоянии и горланили во всю глотку:

Так они пели, пока у копа не лопалось терпение. Он пускался ловить ребят. А пока его не было на посту, забастовщики делали свое дело. Ребята печатали нашивки на шапки и на рукава, рисовали лозунги и плакаты для окон и для телеграфных столбов, — вешали их на лавки, на фабричные корпуса, школы, на дома, на церкви. По всему Горлышку кричали большие буквы: «Ходи пешком!» «Ходи пешком!» «Ходи пешком!»

Потом они придумали новую штуку. У отца Джо Белла была повозка, и Джо нанял ее у отца за один доллар в день для восьмушников и гекков. Джо правил лошадьми, а ребята делали все остальное. Они повесили большие вывески с обоих боков повозки:

«Садитесь, прокатим. Гривенник в один конец». «Поддержите стачку. С каждого никеля два цента — на стачечный фонд».

«Садитесь, прокатим. Гривенник в один конец».

И если кто-нибудь хотел сесть в трамвай, гекки и восьмушники стаскивали его с подножки и усаживали в свою повозку.

Трамвайной компании нечего было делать в Горлышке в дни забастовки.

И больше не стало ни восьмушников, ни гекков. Они называли себя «забастовщиками с Горлышка», а боевая песня их звучала так:

 

Песни ребят-забастовщиков

1

2

3

4

 

Элен Кэй

Красные галстуки в долине Редкой Встречи

Каким-то образом мы снарядились в эту прогулку лучше, чем всегда. Комитет помощи дал нам бутерброды. Мы упрятали их в мешки и закинули мешки за плечи.

Маленький городок Авеллу мы оставили внизу, в долине, и стали подниматься по холму вдоль Пенонскоттской дороги.

Мы распевали так звонко, как только могут петь пионеры:

Красные галстуки весело горели на выцветших рубашках мальчиков и славно украшали изорванные платья девочек. Мы взобрались на холм, потом спустились с холма, и снова поднялись на горный склон. Когда мы добрались доверху, перед нами открылась долина Редкой Встречи.

— Редкая Встреча! — закричал один из ребят. — Вот она, внизу!

— Шахтеры зовут это место долиной Редкой Встречи между двух Гор Нищеты, — объяснил Ник.

Все молчали. Странное это было имя — Редкая Встреча.

— Мы сейчас еще в Пенсильвании, — добавил Ник, — а там, в долине, уже Западная Вирджиния.

Нам это место казалось таким же шахтерским поселком, как и все другие.

— Потому называют его Редкой Встречей, что сюда никто никогда не заходит.

— Нет, потому что редко встретишь место, где хуже живется горнякам.

Над нами раскинул ветви огромный вяз.

— Вот из таких деревьев получился хороший уголь.

— Эй, кто хочет послушать историю каменного угля? — воскликнул Ник.

Ребята рассмеялись. В самом деле, как не знать им было истории угля, если их братья рубили его в шахтах, их отцы сгребали его, а сами они бродили вдоль полотна железной дороги, подбирая куски, чтобы матери сварили на них обед?

— Вот старые бараки.

Старые бараки стояли по одну сторону ручья. Их было тут два десятка. Ветхие однокомнатные лачуги.

— А по ту сторону — новые бараки.

— А по ту сторону — новые бараки.

— Неизвестно, почему они новые. Они нисколько не лучше тех, такие же старые и разваленные, как те, с перебитыми окнами.

— Нет, разница в том, что в новых одна уборная на два барака, а в старых — одна на шесть.

Все рассмеялись.

Мы пустились вниз по холму, между вековых вязов и плакучих ив, бросающих прохладную тень на дорогу. И не похоже было на то, что где-то тут, рядом, может быть угольная шахта или гора штыба. Ник и Майк, конечно, первыми добежали донизу.

Привал мы сделали возле маленькой фермы, под виноградной лозой, чтобы отдохнуть, а если удастся, отведать сладких ягод. Мы раскрыли свои пионерские журналы и стали читать. Каждый читал по страничке. Мешки с завтраком отложили в сторонку. Потом играли в разные игры. Мы так увлеклись всем этим, что не заметили двух ребят, которые потихоньку подползли к месту, где лежали наши завтраки, и схватили их.

Кто-то крикнул:

— Смотрите, они уносят наш завтрак!

— Лови, держи их!

— Они утащили мешки!

Ребята не могли убежать от нас. Мы были голодны и неделями ждали этой прогулки. Теперь, когда, наконец, наши мечты сбылись, мы не намерены были так легко отказаться от завтраков. Один из мальчиков вернулся, таща за собой белокурого паренька. А потом привели, держа за косы, черноволосую девчурку.

— Отколотить их надо, вот что!

— У, ворюги!

— Скэбы, вот они кто, поганые скэбы!

— Товарищи, верно, они голодны?

— А мы-то не голодны, что ли?

— Только скэб может выкинуть такую штуку!

— Постойте, ребята, нужно разобраться с толком. Давайте устроим суд.

— Суд?

— Да, суд. Выберем судью и присяжных, точно так, как делают в Вашингтонском графстве, когда судят наших товарищей.

— Отлично! Давайте судить!

— Только у нас суд будет справедливый, правильный.

— Конечно, товарищи, рабочий суд не такой, как у боссов.

— Ну, что же, начнем.

— Хорошо. Ты будешь судьей.

— Правильно. А все пионеры — присяжными.

Мы принялись за дело. Я сидела на большом пне с важным видом — совсем как судья. Пионеры внимательно слушали — совсем как присяжные.

— Товарищи, зачем вы украли наш завтрак?

Ребята слишком были испуганы, чтобы отвечать.

Они думали, бог весть что будет теперь с ними, раз их поймали.

— Ну, смелей отвечайте судье, мы ничего вам не сделаем, — ободрила их одна из девочек.

— Мы… мы были голодны.

— Видите, — сказал другой пионер, — это вовсе не скэбы, просто они голодны.

— Попрошу не нарушать порядок. Продолжайте. Откуда вы?

— Из Редкой Встречи.

— Ну да, они там живут!

Пионеры зашумели.

— Ваш отец работает?

— Нет, он без работы, с тех пор, как закрылась шахта.

— Давно это?

— Скоро два года.

— Вы живете в новых или в старых бараках?

— В новых. Но это все равно.

— Почему?

— Потому что они такие же плохие.

— Как у вас там внутри?

— Плохо у нас. Пол земляной, потолки заваливаются, в окнах все стекла высыпались, и на всех один колодец; как его вычерпают, так нет воды ни у кого.

Девочка почувствовала дружеское внимание и тоже заговорила:

— И гвозди вылезли из деревянных стен, в досках остались большие круглые дыры, в них свищет ветер. Зимой так холодно, — кажется, никогда не согреешься, потому что мы в долине, а с гор ветер рвется через ущелья прямо вихрем.

Девочка замолчала.

— Ну, ребята, теперь расскажем им про себя.

— Я скажу, — вызвался Ник.

— Ладно, слово тебе.

— Ну, мы — ребята забастовщиков. И пионеры. Наши отцы все союзные, и мы тоже. «Национального союза», так он называется. Мы помогаем отцам вести забастовку, а отцы и матери нам помогают драться за бесплатное молоко, пищу и одежду для школьников.

— Твой отец тоже бастует?

— Нет, он просто без работы.

Один из пионеров с гордостью указал на свой галстук.

— Мы носим эти галстуки, чтобы каждый знал, что мы в организации рабочих ребят. Наш цвет красный, потому что очень многих ранят в борьбе и кровь тоже красного цвета.

— Вы хотите быть пионерами?

Мальчик и девочка очень удивлены были неожиданным поворотом дела. Они сильно струсили и не ждали, что кончится так хорошо.

— Берите, у нас бутербродов хватит!

— Еще, еще берите!

— На тебе мой галстук.

— А вот мой, для девочки.

Пионеры с гордостью повязали ребятам красные галстуки.

— Как тебя зовут?

— Мэри Джен. А тебя?

— Стелла.

Они были уже товарищами и друзьями. После еды мы продолжали нашу прогулку, и Билль и Мэри Джен шли с нами.

Через неделю мы пришли снова. Мы собрали на митинг всех ребят в долине Редкой Встречи. Их было тут много, и — верите ли? — у каждого на шее был красный галстук. Мэри Джен и Билль получили по галстуку для всех ребят, какие жили и в старых бараках и в новых.

Мери Джен и Билль получили по галстуку для всех ребят.

Вот как случилось, что красные галстуки попали в долину Редкой Встречи.

 

Песня пикетчиков

 

Мабель Вортингтон

Продажа фермы

— Есть чего-нибудь кушать, ма? — спросил Эль, бросив на полку книги.

— Хлеб и патока, как всегда, — ответила мать. — Поешь живо и беги к отцу. Он хочет рано кончить сегодня. Мы пойдем проведать Сэма Паркера.

— И я с вами.

— А чего тебе там делать?

— Я хочу повидать Эрти.

— Ну, не знаю. Спросишь отца.

Коровы были уже в станках, и отец начал дойку. Хорошо, конечно, что Эль не отправился с ребятами купаться. Впрочем, он немножко еще об этом жалел, когда взял подойник и начал с другого конца коровника. Не обидно разве? И мать его никогда никуда не сходит, и сестры должны бежать домой прямо из школы, разносить молоко или няньчить ребенка, или строчить коврики на продажу, или что-нибудь там еще делать. Эль доил, а сам все раздумывал: как хорошо, что теперь приходится доить только семь коров, а ведь в прошлом году их было двенадцать! Попробуй выдой пять или шесть коров — как будут ныть пальцы! Правда, ему тогда было только десять лет. Зато и еда была тогда лучше, и хоть когда-нибудь — новые куртка и штаны.

Корова беспокойно дернула ногой. Эль осмотрел ее.

— Отец! — крикнул он. — Бесси загнала себе гвоздь в ногу.

Мистер Колтер с досадой громыхнул подойником и осмотрел ногу.

— Этого только не хватало!

Он вычистил ранку. Эль светил фонарем.

— Ну, будем надеяться, что сойдет, — сказал Колтер. — Чорт знает, где взять денег на ветеринара.

— Па, можно мне будет с вами сегодня поехать к Паркерам?

— Если ты утром нарубишь дров для матери.

— Ладно! — воскликнул Эль.

Мать осталась дома. Они поехали к соседям вдвоем.

У Паркеров сидело уже несколько человек, когда они пришли. Мужчины курили. Миссис Паркер, с красными глазами, полоскала пеленки на кухне. Малыш, ее сын, сидел рядом, привязанный к стулу полотенцем. Мальчики прислушивались к разговорам взрослых. Но тут пришли еще двое фермеров, и Паркер сказал:

— Ребята, вы ступайте лучше в амбар, тесно становится.

Эль был удивлен.

— Скажи, что случилось? — спросил он у Эрти, шагая к забору. — Почему у вас так много народу сегодня?

— Будут продавать нашу ферму наверно, — ответил Эрти.

— Почему? Вы хотите уезжать отсюда?

— Не знаю. Мы ведь тут ни при чем. Мистер Кроули там, в Селлерстоуне, хочет продать ее. Он дал отцу денег взаймы, когда мы покупали ферму.

— Что ж, он не хочет подождать, пока вы сможете вернуть ему долг? Папа говорит, вот уже четыре года, как ни у одного фермера нет денег.

— Мистер Кроули говорит, ему немедленно нужны деньги.

Один из мальчиков сказал:

— Он врет, по-моему. У него два автомобиля, и он только что купил своей жене еще третий, и у них большущий дом, а у их ребят чего только нет! Его мальчишка имеет собственную лошадку, только чтобы кататься.

— Мой отец то же самое говорит, — вмешался Ларри Гаррис. — Он говорит, Кроули не имеет права отбирать всю ферму: ведь Паркеры сколько сами наработали и построили тут за эти десять лет. А в долг они взяли у Кроули только пятьсот долларов.

— Мой отец сказал, что все фермеры должны сговориться и объяснить Кроули, что он за птица, — добавил Питер Слоам. — А если он не отстанет подобру, с ним можно сладить по-другому.

— Сладить! Как так сладить? — недоверчиво спросил Эрти.

— Можно, можно, — сказал Питер. — На западе фермеры не дали продавать свои фермы, а там были птицы побогаче, чем Кроули. И мы можем тоже, не хуже их.

Мальчики еще потолковали об этом, потом Эрти показал им новые ворота на птичьем дворе, которые он сам помогал отцу Делать, и нового теленочка, совсем белого.

— Мы хотели оставить его, но теперь придется продать, — сказал он.

— Наверно, на котлетки для Кроули, — заметил Питер.

Поздно уже было, когда ребята услыхали, как отцы их выходят из дому и запускают свои «форды». Эль подумал, что утром придется вставать до света, чтобы рубить дрова и снова доить. Он заснул по пути домой.

Отец пошел посмотреть у коровы ногу, а Эль вошел в дом. Он рассказал матери, что слыхал у Паркеров. Она вдруг побледнела и, опустилась на стул.

Когда отец Эля вернулся, она сразу спросила:

— Это правда, что Кроули продает ферму Паркеров?

Он кивнул головой.

— Ты понимаешь, что это означает, Роб?

— Не бойся, нас Кроули не тронет. Он всегда давал мне отсрочку.

— Ну, уж если Кроули решил продать одну ферму, он доберется и до остальных, — сказала миссис Колтер.

Эль вздрогнул.

— Ма, скажи, мы тоже должны Кроули деньги за ферму?

— Ты что же еще не спишь? — напустился на него отец. — Ступай сейчас же в кровать, и ни звука об этом никому!

Несколько недель Эль ничего больше не слышал об этом, потому что ребята, которых он видал у Паркеров, ходили в другую школу, а отец не желал разговаривать о ферме. Однажды отец снова поехал к Паркерам, но на этот раз с ним поехала и мать, так что Элю пришлось остаться дома с сестрами. Потом как-то в пятницу вечером мать сказала ему, что на другой день они все поедут к соседям, потому что Кроули продает ферму Паркеров.

— Неужели он продаст их ферму? — спросил Эль.

— Погоди, увидим.

На торгах было очень много народу. Ребята хорошо устроились на стене птичника и ждали, когда начнутся торги.

Сперва пустили в продажу скот.

Отец Эрти вывел первую из своих двух лошадей. Аукционщик, который производил торги, произнес целую речь. Он объяснил, какая это хорошая лошадь, в самой силе. (Эль засмеялся, потому что знал, что лошадь старая, еле держится на ногах.)

— Лошадь принесет много доходу, — сказал аукционщик.

Все фермеры подняли его насмех.

— Кто дает за лошадь тысячу долларов? — спросил аукционщик.

— Кто дает за лошадь тысячу долларов?

Никто не отозвался.

— Хорошо. Кто дает пятьсот долларов?

Молчание.

— Никто? Вы смотрите, какая это прекрасная лошадь! Двести пятьдесят!

Он помолчал, но никто не сказал ни слова.

— Сто долларов! Вы, кажется, шутите, друзья? Пятьдесят! Он снова подождал минутку, но все молчали. И вдруг кто-то сказал отчетливо и ясно:

— Пятнадцать центов.

— Это мой папа, — шепнул Ларри.

Аукционщик рассмеялся было, но все посмотрели на него так грозно, что он замолчал. Он отвернулся, чтобы потолковать с каким-то человеком с портфелем, который стоял рядом с ним.

— Это служащий мистера Кроули, — прошептал Питер Слоам.

Аукционщик снова приступил к торгам.

— Я предлагаю пятнадцать центов, — повторил отец Ларри.

— Пятьдесят долларов! — выкрикнул человек с портфелем. Двое фермеров, которые стояли подле него, схватили его под руки и вывели за ворота фермы. Потом они вернулись, а тот пошел прочь по дороге. Аукционщик растерялся: он не знал, как ему быть.

— Продолжайте, продолжайте торги! — закричали фермеры. Лошади были проданы по пятнадцать центов, коровы — по десять центов, машины — тоже за пустяки, и так торги продолжались, пока все имущество не было продано. Всего набралось около шести долларов. Тогда фермеры сказали мистеру Паркеру, что они дарят ему все его добро ко дню рожденья.

Они стояли вокруг него, болтали и смеялись. Аукционщик со своим секретарем сели в автомобиль и уехали. Потом фермеры разошлись, но человек шесть осталось с Паркерами. Эль хотел, чтобы его отец остался. Он был очень взволнован, когда услыхал, как его отец предлагает двадцать центов за жнейку. И когда аукционщику пришлось продать ему машину за эти деньги, все ребята гаркнули: «Вот здорово!» так громко, как только могли.

Мистер Слоам и Питер по пути домой ехали вместе с ними.

— Вот здорово это было! — сказал Эль. — Мы должны так делать всегда, когда эти богачи будут продавать чью-нибудь ферму за долги. Правда, мистер Слоам?

— Не всегда это будет так легко, мальчик, — усмехнулся мистер. Слоам.

— Да, конечно, — кивнул головой отец Эля. — В следующий раз они пришлют полицию, как они это делали в западных штатах. Что мы поделаем тогда?

— Ну, что ж, — спокойно ответил мистер Слоам, — придется и нам тогда действовать по-другому, если мы хотим как-нибудь жить на свете.

— А как можно действовать по-другому? — спросил мистер Колтер.

— Если мы все соединимся вместе, нам не страшна тогда и полиция, — ответил мистер Слоам.

 

Парлей-ву!

 

Джек Паркер

Ключи от города

Три больших ключа болтались на золотой цепи. Они блестели и сверкали на ярком солнце так, что все глаза повернулись к ним.

А уж глаза бойскаутов Орлиного отряда, выстроившихся в ожидании перед майором, те и вовсе не могли оторваться от стола, на котором лежали ключи. Сердца бойскаутов исполнены были гордостью, глаза их сияли от восторга при мысли о том, что в течение целого дня в их руках будут ключи от города, в течение целого дня они будут правителями Сэлисбюри, судьями преступников и стражами закона.

Майор заканчивал свою речь.

— Итак, уважаемые сограждане, — сказал он, обращаясь к большой толпе, заполнившей судебный сквер, — по случаю двухсотлетней годовщины основания нашего города, в согласии с решением городского совета, я передаю ключи от города Орлиному отряду бойскаутов. В течение одного дня бойскауты будут управлять нашим городом, будут стоять на страже наших законов и судить преступников.

Взрыв рукоплесканий приветствовал это сообщение.

Три скаута вышли вперед. Один нес развевающийся американский флаг. Майор одной рукой взял связку ключей и, протянул ее одному из скаутов. Другой рукой он взял новенькую, блестящую полицейскую дубинку и передал ее другому скауту. На один день скауты — хозяева Сэлисбюри! Толпа ревела и кричала «ура». Бум! Ра-та-та-та-тат! Громко грянул оркестр Американского легиона, громки были рукоплескания граждан Сэлисбюри, громко бились сердца Орлиного отряда. Бойскауты решили доказать хорошей работой, что достойны чести. Они будут копами на посту, судьями в суде, они будут ни день правителями Сэлисбюри.

Подошел вечер, и солнце бросило длинные тени через лачуги, улицы и переулки Шэнтитауна — той части города, где жили негры.

Это был один из тех теплых дней, очень спокойных и теплых, когда лучи солнца туманятся влажным воздухом осени. Весть о великой чести, которая досталась бойскаутам, дошла и до Шэнтитауна, но тут никто не радовался этому.

На пустыре, у самой реки, негритянские ребята играли старым футбольным мячом. Их крики и веселые возгласы едва долетали до Шэнтитауна. Но вдруг этот шум прекратился. Отряд бойскаутов появился на пустыре. Сразу прервалась игра, и смолкли голоса. Игроки сбились в тесный кружок. Широко раскрыв глаза, они смотрели на золотой значок на груди у одного из скаутов, на полицейские дубинки в руках у других.

— Отдайте мне этот мяч! — приказал скаут с золотым значком.

— Отдайте нам этот мяч! — хором подхватил отряд скаутов.

Игроки не отвечали: они только сгрудились еще тесней; мяч каким-то образом исчез в их толпе.

— Эй, вы, негры! Разве вам не известно, что играть в мяч в воскресенье — это против закона Сэлисбюри? Если вы не отдадите мне мяч, я арестую вас. — Мальчик со значком гордо усмехнулся. — Вы знаете, что мы сегодня управляем городом и в праве арестовать вас, если вы не прекратите игру и не отдадите нам мяч!

— Если вы не отдадите мне мяч, я арестую вас.

Игроки переглянулись. Каждый сразу понял, что нужно делать. Бежать! Спасать мяч и самих себя! В один миг они вскочили и кинулись врассыпную. Но скауты ожидали этого. Прежде чем ребята успели взять хороший разбег, скауты накинулись на двоих. Остальные добрались до Шэнтитауна, куда не смели заглядывать скауты, — и мяч был спасен.

Бойскауты пошли прочь, ведя двух пленников, в обход Шэнтитауна, к Сэлисбюри. Спускалась ночь, но было еще не совсем темно, и много глаз провожало отряд, глаза тех, кто недавно играл в мяч, — глаза, горевшие гневом.

Скоро весть об аресте разнеслась по всему Шэнтитауну. А потом прилетела еще одна весть. Друзья, жившие в Сэлисбюри, сообщили, что арестованных будут судить в тот же вечер. И мужчины и женщины из Шэнтитауна, и игроки в мяч собрались и решили, что часть из них отправится в город и будет присутствовать на суде.

Когда они пришли, суд уже начался. Они тихо расселись на скамьях, отведенных для негров в дальнем конце зала.

В судейском кресле сидел скаут в полной форме. Он выглядел маленьким и смешным в этом огромном кресле. Но он сидел прямо, и его глаза мерцали тем же твердым, холодным светом, какой можно заметить в глазах старого судьи Кларксона. Зал был полон; все были веселы, все рассчитывали славно потешиться над двумя перепуганными негритянскими мальчуганами.

— Арестованные, встать! — приказал судья. — Вы обвиняетесь в нарушении законов города Сэлисбюри, согласно которым воспрещается игра в мяч по воскресным дням. А также обвиняетесь в том, что сопротивлялись аресту. Имеете вы что-нибудь сказать в свою защиту?

— Арестованные встать! — приказал судья.

Один из мальчиков, ободренный дружескими взглядами негров, сидевших в дальнем конце зала, сказал:

— Мы не сделали ничего худого. Мы только играли в мяч. Мы всегда играем в мяч по воскресеньям. На прошлой неделе я был в Сэлисбюри и видел, как вы и другие белые мальчики тоже играли в мяч…

— Довольно, — прервал его судья. — То, что было на прошлой неделе, вас не касается. Речь идет о том, что случилось сегодня.

Взрослые в зале одобрительно улыбались. Скаут отлично знал, как нужно разговаривать с этими неграми. В самом деле, что за нахальный щенок! Как он смеет сравнивать себя с бойскаутами, которые играют в мяч? Этим щенкам нужно задать хорошую трепку! Такие голоса раздавались в публике. Только с задних скамей донеслись приглушенные возгласы возмущения.

Судья — скаут — застучал своим молотком.

— Тихо там, не то я вышвырну вас отсюда!

На передних скамьях рассмеялись. Из мальчика выйдет достойная смена судье Кларксону.

Больше судья не дал мальчикам слова для защиты и произнес приговор:

— Суд присуждает вас к уплате штрафа в десять долларов либо к заключению в тюрьме на десять… — тут он помедлил, чтобы подразнить подсудимых и их друзей на задних скамьях, — на десять минут.

Передние скамьи шумно приветствовали приговор. Задние скамьи молчали. Они понимали, что приговор и заключение на десять минут — совсем не пустяк. Конечно, о десяти долларах и речи быть не могло: во всем Шэнтитауне, пожалуй, не было десяти долларов.

Луна высоко стояла на небе. Негритянские рабочие молча возвращались домой. С ними шли двое мальчиков, выпущенные из тюрьмы после десятиминутного заключения.

— Что же вы будете делать в следующее воскресенье, мальчики? — спросил старый негр. И сразу услыхал ответ:

— Мы будем играть в мяч. Пусть попробуют теперь нам помешать! Мы соберем ребят со всего Шэнтитауна, и если скауты сунуться, плохо придется им!

 

Гарри Потамкин

Крокодил

 

Джек Паркер

Счастливая змея

Ничего тут нельзя было поделать, мы знали. Дорога впереди нас была темна; то и дело налетал на нас сноп света, возвещавший приближение автомобиля. Едва лучи вырывали нас из темноты, машина круто брала вбок, потом уносилась прочь, оставив нас позади.

— Как же нам быть теперь? — обратился ко мне Томми. — Идти пешком до Монровилля слишком далеко; парень, которого мы повстречали недавно, сказал, что туда добрых двадцать миль. Похоже, что нам придется брести всю ночь.

Я не сразу ответил. Июньские ночи всегда ясны и прохладны в Индиане. Я взглянул на небо. Миллионы звезд были в небе; высоко стояла полная, на три четверти, луна. Погода была хороша; ветерок, пахучий, как видно, долетал из соседних фруктовых садов. Но мы были слишком усталы и голодны, чтобы радоваться ему.

— Мне доктор сказал, — ответил я, — что мой желудок требует фруктов, в особенности на сон грядущий. Как ты на этот счет?

Томми усмехнулся:

— Ну что ж!

Забор был низок; оглянувшись, мы перелезли через него. Тут были яблоки, довольно спелые. Томми быстро вскарабкался на дерево — яблоко упало мне на голову.

— Ну, ты!

— Мне показалось, что они твердоваты. Нужно немножко помять их. Подумаешь, великое дело — один отпечаток у тебя на макушке.

— Тише там, торопись!

В ответ пяток яблок полетел в меня. Я нырнул за ними.

Скоро были у нас яблоки, и груши, и сливы; я обнаружил, на счастье, виноград. Мы сидели под деревом на пустой траве и ели, дополняя ужин хлебом, который имели с собой, и глотком воды из фляжки.

Было поздно. Все реже и реже проносились по дороге автомобили. Мы знали — никто не подберет нас ночью. В первый раз за две недели нам не посчастливилось с ночлегом. Мы наловчились здорово и не просили. Неохота нам было просить. Но всегда удавалось нам сделать так, чтобы парень в машине поделился с нами своей закуской или фермер пустил нас спать в сарае, а то и в доме. Мы ночевали даже в полицейских участках, и копы кормили нас завтраком по утрам.

Мы снова двинулись в путь, соображая, где бы заночевать. Это был нелегкий вопрос. Домов вокруг не было. По меньшей мере было девять часов. Собаки всюду спущены; в какой сарай ни ткнешься, все на запоре. Эта часть северной Индианы не слишком густо населена.

— Похоже, что нынче мы будем мять траву вместо сена, — сказал я.

Томми выискивал уже подходящее местечко. Наконец мы нашли такое. Вдоль дороги была канава в два фута глубиной. В двадцати футах был забор фермы. От канавы к забору подымался крутой склон, но под самым забором была площадка, ровная, поросшая высокой густой травой. Отлично. Высокий и сухой забор — изголовье. А если скатимся вниз, мы скатимся в канаву, а не на дорогу. Под колеса не попадем.

Врастяжку на траве, сияв башмаки, заплечные мешки под головами — так мы лежали и болтали, пока не уснули. День был неудачливый; усталые кости размякли на пахучей траве, и сон сморил нас быстро.

Сон пришел, но был он недолгим и не очень приятным. Мне приснилось, что моя мать стоит возле дома, в котором мы жили, и смотрит на кучу вещей, которые выброшены из дома. Она плакала, конечно. Это случилось и в самом деле, прежде чем я пустился бродяжить с Томми; мне потом это часто снилось. С тех пор, как мать и сестренка поселились у дяди Питера, они вечно плакали; я не мог выдержать этого, да и места для меня не хватало. Вот почему я спал сейчас здесь, на траве.

Сон мой прервался сразу. Холодная дрожь пробежала по спине, и сна как не бывало. Томми спал, и лицо его морщилось, будто и ему привиделся дурной сон.

Луна зашла за облако; звезды потускнели; в двух шагах ничего не было видно. Мне стало жутко, как никогда в жизни. Темнота, тишина, неспокойное дыхание Томми — все нагоняло страх.

— Томми!

Он вскочил, как встрепанный.

— Что за…

Почему-то слова застряли у него в горле. С раскрытым ртом, уставившись куда-то через мое плечо, он застыл, не шевелясь.

— Берегись! — шепнул он.

Я обернулся.

Почему-то я не нашел ничего лучше, как рассмеяться, и рассмеялся, потому что в двух футах от меня, как раз за моей спиной, была змея. Змея вообще — плохая причина для смеха. Но эта змея выглядела, в точности как большой вопросительный знак. Она стояла на том, что у всякого другого существа называлось бы хвостом. Змея-то, по-моему, вся — один хвост. Ее тело почти вертикально, прямо стояло в воздухе. Голова с двумя маленькими злыми глазками изогнута была полукругом.

Смех нисколько не потревожил змею, но он заставил Томми очнуться от страха.

— Тьфу! — плюнул он на змею.

Она исчезла. Мы сразу вскочили.

— Пойдем, это поганое место. Я нисколько не хочу больше спать.

Томми взглянул на меня с усмешкой.

— Я тоже.

Снова мы на дороге. Автомобилей не видно. Ночь — черней погреба. Гудрон дороги — вот все освещение.

— Пожалуй, — сказал Томми, прошагав немного, — пожалуй, я зря так непочтительно обошелся со змеей.

— Почему так?

— Видишь ли, вот почему. Может быть, она приползла, чтобы нам что-нибудь рассказать. Нужно было, пожалуй, подождать маленько.

— Да, — ответил я. — Не о том ли хотела она рассказать, где найти нам ночлег?

Томми вздрогнул.

— Я согласен сейчас хоть в аду.

Не один только холод: и недосып, и эта темная, жуткая, липкая ночь — все заставляло нас мечтать о солнечных теплых лучах. Мы шли все вперед и вперед; казалось — часами; на самом деле, вероятно, не больше часа, и тут случилась с нами забавная штука. Мы обязаны были этим змее.

Издалека мы услышали шорох приближающегося автомобиля.

В этот час ночи слышно на страшно большом расстоянии; верно, машина была за сотни метров, когда мы услыхали ее. Громче и громче стрекотал мотор; скоро луч автомобиля догнал нас. Сноп света прыгнул на двух утомленных бродяг с заплечными мешками, и вдруг — о, чудо из чудес! — заскрипели тормоза. Скрипнули еще разок, и машина остановилась впереди нас.

Вдруг — о, чудо из чудес! — заскрипели тормоза.

— Не копы ли это? — прошептал Томми.

Нет, это были не они.

— Что это вы тут делаете, ребята, в три часа ночи? — услышали мы голос.

— Мы лунатики и бродим во сне. И если б вы нас не разбудили, мы бы все продолжали идти и спать.

— Так, я вижу. Знаю, как спят с заплечным мешком. Полезайте сюда, ребята, если хотите. Мне еще две-три сотни миль по пути к Чикаго.

Никогда в жизни не слыхали мы таких чудесных слов. Мы забрались на заднее сиденье. Мешки соскользнули с наших плеч; мягкое сиденье точно вылеплено было специально по нашим телам, и, прежде чем мы успели заметить это, мы крепко спали.

Солнце, о котором мы столько мечтали ночью, разбудило нас, хлынув в окна. На миг мы обалдели. Потом нам вспомнилась ночь. Толчки машины помогли нам очнуться. Человек у руля обернулся, улыбнулся нам и замедлил ход. Он нашел место, где заправить автомобиль.

Томми схватил меня за руку.

— Ты заметил? — шепнул он мне.

— Индеец!

Это действительно был индеец. Ни перьев, ни боевой раскраски, ни пестрых одеял, ни цветной бахромы. Но мы видели, что это индеец. Это был первый индеец, которого мы повстречали.

— Позавтракать хотите?

Он держал в руках сумку. Не дожидаясь ответа, он вытащил несколько бутербродов с кровяной колбасой. Они пахли пирожным для нас, привыкших к сырым фруктам и овощам (когда удавалось достать их). Покончив с бутербродами, мы снова взглянули на нашего друга-индейца. Он принялся болтать, запуская снова машину.

— Ребята, — сказал он, — вы видите, что я индеец, и, верно, диву даетесь, что занесло меня так далеко от дома — от моей резервации,—добавил он, улыбнувшись. — Может быть, вам покажется странным, но я здесь очутился по той же причине, что и вы. Нет, можете не объяснять мне, что вас сюда принесло. Я знаю. У вас нет ни дома, ни места, куда приткнуться. И у меня их нет, как нет у миллионов людей.

Мы с Томми взглянули на него с изумлением.

— Я работал всю жизнь. С детства — никогда я не жил в резервации. Я вырос в Буффало. Там я научился класть кирпичи и построил немало хороших домов и зданий. Но это было давно. Много лет уже я не работал на стройках.

Томми сказал:

— Да, я знаю. Мой дядя тоже каменщик.

— Я не знал, что мне делать. Ни работы, ни денег. Мне ничего не осталось, как бродить из города в город, искать работы.

— Вот и мы так же.

— Да, так же, как и вы. И, как вас, меня однажды подвез один человек. Он рассказал мне про этот мир. Многого я прежде не знал. Он рассказал мне, как богачи богатеют и почему бедняк всегда остается бедняком. Он рассказал мне, как рабочие, вроде меня, борются за свои права…

Наш новый знакомый все говорил и говорил. И мы тоже многого не знали. Потом он дал нам пачку газет и несколько книжонок, — он назвал их брошюрами.

Он дал нам пачку газет и несколько книжонок.

— Прочтите, — сказал он. — Куда бы вас ни занесло, деритесь за хорошую жизнь для нашего брата, чтобы не было нищеты и каждый из нас мог стать счастливым.

Несколько лет прошло с тех пор. Мы попали снова в свой город. Мы крепко запомнили эту странную встречу, и часто, когда мы с Томми возвращаемся с какого-нибудь митинга, разговор у нас заходит об этой ночи.

В конце концов, и змеи порой приносят удачу.

 

Гарри Потамкин

Песня голодного похода

 

Мэльколм Киркленд

Сиксика

1

Пэйхи-Сихэ и Нотуксики-Кукатос — так звали их по-индейски: Черный Волос и Дальний Луч. Они были детьми Доброго Человека и жили далеко на северо-западе Америки. Дальнему Лучу было десять зим, а сестре его, Черному Волосу, только восемь.

Их племя — Сиксика (Черноногие) — жило в Америке за много-много лет до того, как пришли богатые белые люди, чтобы убивать их и грабить, и заставлять работать на себя. Даже стикикикинози, старейшины племени, не могли вспомнить времени, когда не было белых людей.

— Может быть, — говорила Черный Волос однажды в июльский вечер, — может быть, кеватин, северный ветер, пригнал белолицых из снежных стран?

— Нет, — отвечал Дальний Луч, — кеватин — скверный ветер, но он не принес бы нам такой беды.

Черный Волос кивнула головой и взглянула в угол шалаша, крытого буйволовыми шкурами, — туда, где лежала мать Двузубая, пьяная, как всегда. Ее сделала такой водка белого человека.

— Ты прав, даже кеватин не сделал бы столько зла. Но мы заболтались с тобой. Нужно принести воды к ужину.

Двум маленьким индейцам трудно жилось. Таскать воду из ручья — это было еще легко. Дальний Луч рубил дрова и удил рыбу, Черный Волос вечно шила одежду, стряпала, выскребала шкуры зверей. Иногда мать Двузубая протрезвлялась; тогда ребятам приходилось сносить немало побоев и затрещин. Невесело, совсем невесело им жилось.

Когда отец — Добрый Человек — возвратился в тот вечер с работы на консервной фабрике, он не стал есть ни вареной рыбы, ни хлеба; иногда, когда он приходил слишком усталым, он сразу заваливался спать; но сейчас он не накинул на себя медвежьей шкуры и не лег. Он побежал к шалашу вождя, стоявшему посреди селения.

Ребята выглянули ему вслед.

— У отца какие-то важные дела сегодня, — прошептала Черный Волос.

И почти сразу забили барабаны, созывая всех мужчин на совет. Черный Волос уцепилась за руку брата:

— Я боюсь этого грома. Всегда, когда бьют барабаны, приходят бледнолицые и начинаются несчастия.

— Я тоже боюсь, сестренка. Погоди, я спрячусь в кустах у костра совета и послушаю.

— Смотри, как бы тебя не поймали! — крикнула она ему вдогонку, когда он выскользнул из шалаша и стал пробираться к костру, вспыхнувшему на поляне среди деревьев.

Несколько собак уступило ему дорогу, ночь спрятала его, когда он, как кролик, нырнул в кусты. Он добрался ползком до такого места, откуда мог видеть и слышать, что творится у костра совета; когда он взглянул на строгие лица, сердце упало у него. Правда, случилось что-то очень тревожное.

Отец Добрый Человек говорил с собравшимися. Дальний Луч уловил обрывки его рассказа.

— Экэп-махке вахси-чу ниноу — очень злой вождь бледнолицых — брат волка… Мои братья, индейцы, бастуют, чтобы было чем кормить ребят. Белый человек убит, заколот ножом, и меня, Доброго Человека, обвинили в этом.

Вдруг Дальний Луч все понял. Была забастовка — мужчины его племени забастовали на консервной фабрике, и опять там был убит белый, но на этот раз обвинили его отца.

— Скоро придет сюда много бледнолицых, — шептал Дальний Луч, дрожа от страха, — и они повесят отца.

Он кинулся бежать сквозь колючки, не замечая царапин.

Они не спали в эту ночь — Дальний Луч и Черный Волос. Они ждали, чтобы отец Добрый Человек вернулся с совета, и луна пробралась уже в шалаш с западной стороны, когда Черный Волос прошептала:

— Это он, я слышу звук его мокассинов.

Мгновенье спустя была откинута шкура у входа, и чья-то голова и плечи заслонили звезды.

— Это ты, отец? — спросил Дальний Луч.

— Эге, мои мышки еще не спят. Что это значит? — ласково спросил Добрый Человек, закрывая за собой вход в шалаш.

— Отец, — пробормотал мальчик, — я спрятался у костра и все слышал.

— Вот как! А я не хотел вам говорить, ребята; но, может быть, и лучше, что вы знаете. Так вот послушайте.

Он устало опустился между ними на медвежью шкуру и достал из кармана трубку и кисет. Прикурив у очага, он обнял ребят.

— У нас на консервной фабрике забастовка. Многие отказались работать за такую маленькую плату, — вы должны знать про это, потому что придет время — вы оба пойдете на фабрику. Белые любят нас, краснокожих, только тогда, когда мы много работаем и они получают много денег. Понятно?

— Да, отец, — ответили оба.

— Сегодня убит один белый. Он напился огненной воды и затеял драку с другим белым. Белые вожди — у них рот полон яду, как у змей, — они говорят, что я, ваш отец, убил его. Я не мог сделать этого, я был далеко, за много полетов стрелы. Ведь вы не верите выдумке белых людей?

— Добрый Человек — справедливое имя для моего отца, — гордо ответила Черный Волос. — Но зачем белые вожди говорят это, когда они знают, что это неправда?

— Почему, отец? — спросил Дальний Луч.

— А вы не поняли, дети? Я вам объясню. Белые вожди теряют много денег, когда мы не работаем, и они стараются сломить нашу храбрость. Ну, поняли?

— Да, — тихо сказал Дальний Луч, и голос его дрожал от гнева. — Я понял, отец.

— Мэвэсин — ладно. Теперь давайте спать.

Ребята послушно натянули на себя одеяло из медвежьей шкуры, но долго не могли заснуть.

Дальний Луч вскочил на ноги и подбежал к двери шалаша. Утро было серое, и тонкий холодный дождь забирался повсюду, пронизывая насквозь.

— Барабаны! — пробормотал Дальний Луч, прислушиваясь к непрерывному рокоту.

Выйдя из шалаша, он бросился на колени и приложил ухо к земле.

— Огненные повозки — автомобили — несутся сюда. Белые люди!

Еще минута, и деревенский глашатай проходил между рядами типи, предупреждая всех:

— Женщинам и детям спрятаться в лесу, — кричал он: — белые люди едут с ружьями и с черным сердцем!

Дальний Луч разбудил сестру, которая спала крепким сном, несмотря на все беды.

— Нужно прятаться, сестренка: белые идут.

Она сонно посмотрела на него, но как только поняла, о чем он говорит, вскочила на ноги.

— Где отец?

— На совете, наверно.

— Нужно взять с собой мать.

— Нет, она только взбесится и поколотит нас. Пусть спит. У нее живот полон водки бледнолицых.

В двух десятках метров подымался над селением холм, поросший кустарником и березой. Тут спрятались ребята. Они были укрыты здесь от врага и могли видеть все, что происходит в селении.

Когда машина, полная угрюмых вооруженных людей, въехала в поселок, пусто было между рядов типи, точно селение было захвачено врасплох и все спали мирным сном. Ребята сразу узнали белого вождя, как только люди начали выскакивать из машины. Это был шериф Симпсон из фабричного городка, приземистый, с безобразным лицом.

— Эй, вы, — крикнул он, — собирайтесь, мерзавцы, нам нужно с вами потолковать!

Жители вышли из своих типи и окружили кучку белых, которые держали наготове ружья и револьверы.

— Цумах-ци ниноу? — где ваш вождь? — спросил Симпсон.

— Цанистапи? — что ты говоришь? — прикидываясь глухим, спросил глашатай.

— Ниноу — вождь! Я ждать не буду, подать его сюда. Торопитесь!

— Хорошо, сейчас.

Ниноу-Низици-Стумикс, вождь Пять Быков, очень редко выходил из своего типи, потому что старые ноги плохо слушались его. Но тут, надев на себя торжественный наряд, он вышел на дорогу, морщась от боли при каждом шаге.

— Хи, хи, оскони! — привет, привет вам, братья! — слабым голосом сказал вождь.

— Хи, старик! Мы пришли за одним из твоего племени — за Добрым Человеком, будь проклято это имя, потому что он убил моего друга вчера. Дадите вы нам его мирно или хотите отведать ружей?

— Хо, белый человек говорит странные вещи. Наш Добрый Человек никуда не уходил вчера отсюда.

— Так или иначе, старик, он нам нужен, сейчас же.

Черный Волос и Дальний Луч видели, что отец Добрый Человек стоит в задних рядах толпы.

— Они убьют его, если схватят. Смотри, как жадно блестят у них глаза, — шепнула Черный Волос.

— Они не возьмут его, — ответил брат.

Черноногие совещались шепотом, детям не слышно было, о чем они говорят. Вдруг Дальний Луч испуганно вскрикнул:

— Гляди, мать Двузубая!

Черный Волос вздрогнула, потому что мать Двузубая, пьяная, как никогда, брела к белым людям. Большой кривой нож блеснул в ее руке, когда она остановилась за спиной Симпсона.

Тот не заметил ее, прислушиваясь к разговору сельчан.

Неуверенно занесла она нож для удара и крикнула:

— Белый дьявол!

Симпсон быстро обернулся. Выстрел щелкнул, и язык огня вылетел из его шестизарядки.

— Проклятая сквау! — усмехнулся он, а мать Двузубая, схватившись за грудь, упала на землю.

2

Мать Двузубая упала на землю, и тонкая струйка крови окрасила под ней песок. Все смешалось: Черноногие бросились к лесу, белые стреляли им вслед. Ребята, дрожа от ужаса, прижались к земле. Дальний Луч приподнялся и глянул сквозь ветви. Он увидел, как шериф Симпсон бьет из револьвера по матери Двузубой, которая старается уползти к своему типи. Ома перестала шевелиться, и Дальний Луч понял, что мать умерла.

Несколько раз люди проходили в десятке шагов от них, но, к счастью, кусты росли густо, никто не заметил ребят. Им казалось, что прошло много часов. Наконец они услыхали, как машина понеслась вон из селения. Боясь, что это ловушка, обман, Дальний Луч и Черный Волос продолжали сидеть в своем тайнике, пока не услышали крика глашатая.

— Идем, — сказал Дальний Луч, вскакивая на ноги. — Теперь можно вернуться.

Черный Волос никак не решалась подняться с земли.

— Ты уверен, что теперь не опасно?

— Да. Слышишь — бьют в барабан?

Ребята выбрались из кустов и побежали к селению. Старый Ниноу-Низици-Стумикс, вождь Пять Быков, встретил их, прежде чем они добежали до типи, и сказал:

— Дети, вы должны мне помочь. Дела много, большие все заняты.

Дальний Луч вдруг вспомнил мать Двузубую и подумал, вправду ли она умерла, но он ничего не сказал, чтобы не волновать сестренку. Вождь Пять Быков дал им много поручений. Весь день они бегали по селению, чтобы позвать к вождю то одного, то другого, и только к вечеру, усталые, вернулись в свой шалаш. Они поели, и Черный Волос сказала:

— Если мать не вернется сегодня, мы будем спать на ее медвежьей шкуре.

— Да, сестренку — согласился Дальний Луч. Ему очень жаль было сестры и себя самого. Не дожидаясь отца, они легли и крепко заснули.

Яркий солнечный свет, проскользнув в открытую завесу типи, разбудил мальчика. Отец Добрый Человек был тут. Дальний Луч следил за ним сонными глазами. Отец метался по шалашу.

«Он собирает вещи, хочет уходить», подумал Дальний Луч, и эта мысль сразу разбудила его. Он сел, отбросив покрывало из шкур.

— Ты хочешь уйти? — спросил мальчик.

— Да, малыш, я пойду в город.

— Это опасно?

Отец медленно поднял на плечо сверток.

— Может быть, и опасно. Да, пожалуй, но лучше, чтоб умер один, чем все. Ниноу-Низици-Стумикс позаботится о вас. Прощай!

Он помедлил в дверях, глядя на мальчика и на спокойно спящую дочь.

— А мать вернется, отец?

— Нет, малыш, мать Двузубая не придет. Мы положили вчера ее тело на погребальное дерево, где покоится много ушедших.

Дальний Луч почувствовал, что у него стало пусто внутри, но он не заплакал.

— Я не буду плакать, отец.

— Хорошо, мой мышонок. Мне пора идти — солнце уже высоко. Мококит-ки-акамимак — будьте умны и здоровы, дети.

Дальний Луч долго сидел, глядя, как обрызганные росой листья загораются золотом и серебром в утреннем свете. Черный Волос все еще спала, а мальчик раздумывал, что он скажет ей, когда она проснется. Как рассказать ей про смерть матери?

День шел медленно. Дети рубили дрова и варили еду.

Незадолго перед закатом все селение всполошилось: Добрый Человек вернулся. Весь в грязи, с тяжелой раной в правом плече, он приплелся к своему типи. Он принес весть о том, что к селению приближается отряд вооруженных белых людей, и вскоре после прихода Доброго Человека барабаны снова собрали всех смелых на совет.

Черный Волос и Дальний Луч, как могли, перевязывали рану, но, как они ни старались, отец потерял сознание. Дальний Луч бросился за старым Ниноу-Низици-Стумикс, который был на совете.

Дальний Луч добежал до лужайки, окруженной деревьями. Там он услышал резкие, раздраженные голоса. Юноша с бледной, медно-желтой кожей говорил, когда Дальний Луч подбежал к собравшимся.

— Вамбадахка! Смотрите! — говорил юноша. — Белые люди идут уже, чтобы убить нас всех. Нужно сейчас же выдать им Доброго Человека. Лучше, чтобы умер один, чем все.

Одни кричали: «Авк-си! — правильно», другие — «Вах! — никогда».

Ниноу-Низици-Стумикс гордо выпрямился.

— Ваш разум пропитан черной водой. Вы не достойны имени Сиксика! — гневно воскликнул он.

Дальний Луч не стал дожидаться: он потянул Ниноу за рукав и шепнул ему, чтобы он поспешил к Доброму Человеку.

Ниноу, внимательно посмотрев на потемневшее лицо Доброго Человека, обернулся к Дальнему Лучу и сказал:

— От тебя одного зависит, мальчик, встанет ли на ноги Добрый Человек. Молодежь нашего племени не слушается меня больше. Ты должен сейчас же бежать в город за белым доктором. Спеши.

Дальний Луч молча кивнул головой. Несколько минут спустя он бежал уже по извилистой пешеходной тропе к городу. Солнце село, и западный край неба весь был в кроваво- красных полосах и в желтых огненных облаках.

Он прибежал в город, когда первая звезда проглянула сквозь густой туман, нависший над крышами бревенчатых домов и лавок. Несмело спрашивая дорогу у прохожих, он добрался до дома рабочей помощи, о котором так часто слыхал от Доброго Человека.

— Хи, оскони, — здравствуй, брат, — сказал он, входя. Он обращался к белому человеку с седыми волосами, сидевшему у колченогого стола.

— Здравствуй, дружок.

— Я — Дальний Луч, сын Доброго Человека, — собравшись с духом, вымолвил мальчик. Человек тотчас же встал и протянул ему руку.

— Давай руку, сынок, мы с твоим отцом старые друзья. Меня зовут Джонни Дэн.

Дальний Луч пожал протянутую руку. Его очень ободрила теплая улыбка человека и ласковые голубые глаза. Он быстро рассказал, что случилось за последние два дня, и когда он кончил, Джонни Дэн стоял, сжав кулаки; лицо его покраснело от гнева.

— Идем, мальчик, — ответил он, — посмотрим, что можно сделать.

Дэн собрал отряд из девяти вооруженных рабочих, и доктор Вильбур пошел с ними: он тоже был на стороне забастовщиков. По пути к селению, в старом разболтанном форде, доктор Вильбур расспрашивал мальчика о ране Доброго Человека.

— Он потерял много крови?

— Да, очень много.

— А лицо у него было бледное или покраснело?

Дальний Луч задумался, потом ответил:

— И то и другое. То у него было бледное лицо, то красное.

— Я слыхал, что эти негодяи отправили людей, чтобы схватить Доброго Человека, — перебил их разговор Джонни Дэн. — Как бы они не опередили нас?

Дальний Луч, испуганный словами Дэна, замолчал и едва отвечал на вопросы доктора Вильбура. Когда они подъехали к селению, была уже темная ночь; в воздухе пахло дождем.

Дальний Луч, спрыгнув с машины, сразу почувствовал, что что-то случилось. Несколько молодых индейцев стояли перед шалашом Доброго Человека и угрюмо о чем-то разговаривали. Мальчик оттолкнул их с дороги и вбежал в типи.

Шалаш был пуст. Дальний Луч выскочил наружу.

— Где Добрый Человек и Черный Волос? — крикнул он молодым индейцам.

— Лихорадка ударила в голову Доброму Человеку, и он убежал в лес. А Черный Волос — за ним.

— Что же вы, слепые старухи? — бросился к ним Дальний Луч. — Надо найти его по следам его мокассинов. Он умрет от потери крови!

— Только совы видят ночью, — угрюмо ответили те.

Тогда Дальний Луч с рабочими и доктором Вильбуром двинулись сами к черному лесу. Керосиновые фонари светили плохо, и Дальний Луч, пригнувшись к самой земле, вглядывался до боли в глазах в неверные следы отца. И скоро он нашел рядом с ними другие — маленькие следы своей смелой сестренки.

3

Казалось, уже долгие часы Дальний Луч искал, находил и снова терял неясные следы Доброго Человека и Черного Волоса. Слабый свет фонарей то и дело обманывал его. Порой он совсем терял надежду, валился на землю и плакал, потом вдруг натыкался на камешек, перевернутый влажной стороной кверху, или на ямку, вдавленную человеческой ногой. Один раз, когда всякий след пропал, доктор Вильбур окликнул его с берега протекавшего рядом ручья.

— Мальчик, взгляни, не следы ли это?

Дальний Луч осторожно разгреб в стороны высокую траву и вскрикнул от радости: на влажной земле был отчетливо виден след мокассина, такой свежий, что он не успел еще заплыть водой. Добрый Человек и Черный Волос должны были быть где-то близко.

И правда, немного дальше, вниз по ручью, они нашли Черный Волос; измученная, вся в грязи, она брела им навстречу.

— Отцу стало очень плохо, — сказала она сквозь слезы. — Он говорил, как безумный. Он убежал из типи, и я за ним.

— Ты молодчина, дочка, — сказал Джонни Дэн и посадил ее себе на плечо. Так он понес ее дальше.

Вдруг Дальний Луч остановился и быстро обернулся. Испуганные большие черные глаза его вглядывались в темноту леса.

— Кто-то идет за нами.

Все насторожились, напрягая зрение и слух. Мерное похрустывание сухих веток где-то позади подтвердило слова мальчика.

— Хэлло! — крикнул доктор Вильбур. — Хэлло, кто там?

Хруст веток смолк, и рабочие стиснули ружья, готовясь к защите.

— Идемте, — позвал Дальний Луч. — Пока они идут за нами, бояться нечего. Нужно только, чтобы они не захватили нас врасплох.

— Ты прав, — кивнул Джонни Дэн. — Идем.

И Дальний Луч снова двинулся вперед, наклоняясь, разыскивая, нащупывая следы.

— Либо это молодые индейцы передумали и решили помочь нам, либо это негодяй Симпсон. Тогда будем драться, — сказал доктор Вильбур.

Рабочие посоветовались на ходу и решили оставить засаду в кустах у тропинки. Четверо рабочих с винтовками спрятались в чаще, чтобы встретить огнем врага, если это окажется враг.

— Правильно, — сказал Дэн, когда отряд пошел дальше по заросшей тропинке, — на огонь отвечай огнем.

Долго ничего не было слышно, кроме журчанья ручейка, тяжелого дыхания рабочих и приглушенных сырой землей шагов. Потом вдруг, как грохот камешков в жестяной банке, издалека донеслись звуки ружейной стрельбы. На мгновение Дальний Луч остановился. Но доктор Вильбур успокоил его:

— Ничего, ребята сами постоят за себя.

Они нашли Доброго Человека на скалистой площадке, где ручей обрывался и с клокотаньем и брызгами падал через край скалы. Добрый Человек лежал ничком, съежившийся, неподвижный.

Дальний Луч бросился возле него на колени и попытался поднять неподвижное тело, но у него не хватило сил.

— Держись, мальчик, — спокойно сказал доктор Вильбур. — Дайте огня, ребята, ближе фонарь.

Они бережно повернули Доброго Человека кверху лицом. Лицо у него было страшное, и шаткий свет бросал на него странные тени.

— Он умер! — простонал Дальний Луч, уткнувшись лицом в ладони.

Долго-долго доктор Вильбур щупал пульс, держа тяжелую коричневую кисть Доброго Человека в своих привычных пальцах. Потом он чуть-чуть улыбнулся.

— Нет, мальчик, он жив. Мы выходим его как-нибудь, только нужно сейчас же перевязку, так что…

Свист пули над головой прервал его слова, и рабочие бросились наземь, вскинув винтовки. Кто-то потушил фонари, и густой мрак затопил площадку. Еще миг — и красные ленты огня разорвали тьму, страшный грохот выстрелов заглушил журчанье ручья. Дальний Луч в отчаянии искал отца, но нигде не мог найти его.

А Черный Волос? Он совсем забыл про нее, так занят был поисками следов. А теперь ничего не оставалось, как прижаться к земле, чтобы спастись от визжащих пуль.

Так, в огне и под огнем, прошел весь остаток ночи, и, когда на востоке показалась сероватая полоска зари, враг отступил. Гнаться за ним не стоило в предрассветной мгле. Тотчас же зажгли фонари.

— Вот теперь видать, в кого мы палили, — сказал Джонни Дэн.

В руке у него была звезда — значок шерифа. Доктор Вильбур кивнул головой.

— Это банда Симпсона, а? Я так и думал. Никто не ранен?

— Я немножко. Но я думаю, что и тот, у кого был этот значок, не ушел невредимым, — ответил Дэн. По его лицу текла кровь из царапины на лбу.

— Ты потерпишь, Дэн, — сказал доктор Вильбур. — Я взгляну на Доброго Человека.

— А где Черный Волос? — спросил Дальний Луч Дэна. Но, прежде чем тот ответил, раздался голос: «Я здесь», и из-под пальто Джонни Дэна, лежавшего на краю площадки, выглянуло испуганное лицо девочки.

— Больше не будет стрельбы? — спросила она.

— Нет, больше не будет, — улыбнувшись, ответил Дальний Луч.

Добрый Человек лежал у берега ручья. Доктор Вильбур кинулся к нему.

— Умер? — пробормотал он, вглядываясь в спокойное, посиневшее лицо.

При звуке его голоса Добрый Человек открыл глаза.

— Не говори! — быстро предупредил его доктор Вильбур.

— Нет… я должен… я могу… белый. Я все равно… умру.

— Пустяки. Если…

Но слабое движение раненого остановило его.

— Дальний Луч, Черный Волос… вы — Сиксика, настоящие Черноногие, — идите сюда, слушайте.

Послушно, без звука, дети опустились подле отца. Холод смерти словно висел в воздухе, и Дальний Луч чувствовал, что это будут последние слова Доброго Человека. Он взглянул искоса на сестру — только один страх был у нее в глазах.

— Сын, дочь, не имейте злобы против всех… белолицых! — Страшный кашель потряс все тело старого Черноногого, лицо его совсем побелело, но он пересилил себя и продолжал: — Слушайте, Сиксика… я могу сказать… очень мало. С белой кожей, с красной кожей — все равно. Два племени есть — раб… и господин… Вы, мышата, — рабы. Боритесь… за свободу… нашего племени… Ты, Дальний Луч, и ты… Черный…

— …С белой кожей, с красной кожей — все равно.

Больше ни слова он не сказал — никогда.

Дальнему Лучу показалось, будто и сам он умер. Ему странно было, что сердце бьется еще у него в груди: оно должно было остановиться, раз умер Сиксика, раз умер отец, Сиксика. Черный Волос сидела неподвижно, не отрывая глаз от лица отца, спокойного лица, на котором застыла легкая улыбка.

— Пойдем, сынок, оставь его, — Доктор Вильбур осторожно взял мальчика за руку.

Дальний Луч увидел белую руку на своей коричневой и с неожиданной злобой стряхнул ее.

— Уходи, — прохрипел он, — у тебя белая кожа!

Доктор Вильбур попятился на шаг, удивленный ненавистью в голосе Дальнего Луча. Джонни Дэн медленно подошел к мальчику и пристально посмотрел на него.

— Сиксика, — сказал он спокойно, не обращая внимания на сверкающий взгляд. — Сиксика, Добрый Человек не сказал бы так. Он сказал бы: пойдем, брат, будем плечо к плечу драться с нашим общим врагом — с господами. Да он и умер в драке. Гляди!

Под боком у мертвого лежало ружье и кучка пустых патронов. Дальний Луч все понял. Только сейчас он понял последние слова отца и встал, полный гордости.

— Ты прав, — сказал он тихо. — Она, Черный Волос, и я, Дальний Луч, мы говорим: брат, умрем в борьбе, плечо к плечу, за свободу нашего племени.

Черный Волос тоже встала, и при этих словах огонь вспыхнул в ее черных глазах.

— Ты — настоящий Сиксика! — сказал Джонни Дэн.

 

Гарри Потамкин

Вы видали?

 

Джек Паркер

Два флага

Маленькая старушка сидела в деревянной качалке с шитьем в руках, тихо покачиваясь. Большие резиновые заводы Экрона посылали в небо столбы черного вонючего дыма. Ветер налетел и сдул прочь этот дым, — тогда старушка увидела в конце улицы мужчину и женщину. Когда они подошли поближе, старушка разглядела, что это вовсе не женщина, а девочка.

Они вошли в ворота дома, где сидела старушка, и поднялись по лестнице.

Старушка встретила их приветливо.

— Добрый вечер, друзья, — сказала она. — Садитесь.

— Добрый вечер, — сказал человек. — Мы обходим этот квартал, чтобы все рабочие и их семьи подали в этом году свои голоса за единственную партию, которая борется за право трудового народа, — за коммунистическую партию. Может быть, вы подпишетесь на этом листе за коммунистов?

Девочка, которая пришла вместе с человеком, тоже сказала:

— Запишитесь, пожалуйста, потому что коммунистическая партия борется и за ребят, за бесплатную пищу, одежду и школьные учебники и тетради. У многих родители без работы и не могут нам ничего покупать.

Старушка помолчала немного. Потом сказала:

— Хорошо, я подпишусь. Но сперва послушайте, что я вам расскажу.

Они сели возле качалки, и вот что рассказала им старушка:

«Давным-давно этой страной управлял английский король Георг III. Почти всё в этой стране принадлежало английским знатным людям — графам и принцам. Английский король часто дарил своим друзьям целые штаты, вроде Пенсильвании и Вирджинии.

Английские правители облагали народ налогами и очень разбогатели от этих налогов.

Но были в этой стране люди, которые имели большие поля; были богатые торговцы, которым это не нравилось. Они хотели сами богатеть все больше и больше.

Англия мешала им в этом.

Рабочие и фермеры также недовольны были английской властью, потому что им очень плохо жилось. Этим воспользовались богатые люди нашей страны, которые хотели разбогатеть еще больше. И они собрали большую революционную армию, чтобы бороться против английской власти. Они объяснили рабочим и фермерам, что, если прогнать англичан, все получат свободу и жизнь станет совсем хорошей.

Американские солдаты, в лохмотьях, голодные, ходили в далекие походы и дрались во многих сражениях в самые холодные зимние дни. Генералы и богатые люди сидели дома и все объясняли солдатам: „Вы боретесь за собственную свободу, за лучшую жизнь“. Солдаты верили им и дрались, как герои.

В эту пору в городе Филадельфии жила молодая женщина, которую звали Бетти Росс. Вместе с мужем она работала в маленькой обойной мастерской. И оба всей душой любили храбрых американских солдат и ненавидели английского короля.

Однажды, когда они сидели в своей мастерской, вдруг вошел в нее высокий, стройный человек.

Они сразу узнали в нем генерала Георга Вашингтона.

— Нам нужно иметь свой флаг, — сказал генерал.

Сразу, конечно, Бетти смутилась. Но она была хорошей мастерицей и отлично умела придумывать всякие узоры. Она нарисовала флаг и показала его генералу. Ему понравился рисунок, и он приказал ей вышить флаг.

Он приказал ей вышить флаг.

Несколько дней Бетти не выпускала из рук иглы (тогда еще не было швейных машин). И наконец флаг был готов.

Вскоре после этого кончилась война, и Америка больше не принадлежала англичанам. Американские солдаты, рабочие и фермеры очень гордились и радовались своей победе. Теперь, они думали, жизнь пойдет по-другому, по-хорошему.

Но годы шли за годами, а народ жил так же плохо, как и до революции. Богатые землевладельцы по-прежнему владели всей лучшей землей. Бедные фермеры и рабочие по-прежнему платили большие налоги новому правительству. Разница была только в том, что прежде их грабили и притесняли английские лорды, а теперь американские землевладельцы и хозяева фабрик, которые как раз в это время начали вырастать по всей стране.

И вот прошло сто пятьдесят лет, и дети и внуки Бетти Росс пережили еще много жестоких и кровавых войн; они узнали страшную безработицу и пережили много забастовок против голода и длинного рабочего дня; они увидели, как полиция убивает рабочих. Так шло дело до сегодняшнего дня, до 1931 года. И вот теперь здесь, в городе Экроне, живет старушка, которую тоже зовут Бетти Росс.

Она очень бедна; всю свою жизнь она боролась за кусок хлеба и кров. Сейчас она стара и седа, а борьба все не кончена. Страдания первой Бетти Росс и страдания миллионов американских рабочих и фермеров когда-нибудь принесут свои плоды».

Вот и кончен рассказ.

Старушка сидит молча и перебирает пальцами свое шитье. А маленькая девочка пристально смотрит на старушку.

— Это ты — Бетти Росс! — вдруг воскликнула она. И потом обернулась к человеку, который стоял рядом с ней, и повторила ему: — Это она — Бетти Росс.

Девочка задумалась крепко-крепко. Ей пришла на ум чудесная мысль. Она даже рассмеялась. Вот она подошла ближе к старушке и что-то зашептала ей на ухо. Она сняла с себя галстук, показала его старушке, а человек показал ей маленький значок, который был приколот к отвороту его куртки.

Старушке, наверно, понравилась выдумка девочки, потому что она несколько раз кивнула головой. Она весело улыбнулась и погладила девочку по каштановым волосам.

Потом мужчина и девочка направились к выходу, но старушка позвала их назад.

— Погодите, я не расписалась еще на вашем листе, — сказала она.

— Ох, мы и забыли! — сказала девочка.

И старушка подписалась на листе. Она провожала взглядом своих гостей, пока они не скрылись в синем тумане резинового дыма.

Три месяца спустя в городе Кливленде, недалеко от Экрона, собрался большой митинг. На сцене сидел высокий широкоплечий рабочий-негр, рядом с ним — девочка, а рядом с девочкой — старенькая, седая женщина; у нее в руках был маленький сверток.

— Теперь я хочу познакомить вас с нашим товарищем Бетти Росс, праправнучкой той самой Бетти Росс, которая сделала первый американский флаг. Она подарит рабочим Кливленда красный флаг — флаг рабочего класса, который она сделала собственными руками.

От дружного крика задрожало все здание. Этот крик сперва ни на что не был похож. Но понемногу он становился яснее и яснее: тысячи рабочих пели «Интернационал». Все встали, подняв кверху сжатые кулаки.

Старушка развернула свой сверток. Красный шелковый флаг, красный, как кровь рабочих, с серпом и молотом посредине, выпорхнул из свертка. Старушка размахивала им в воздухе, отбивая напев песни.

Дважды спели могучую песню, и хотя старушка уже устала, она все еще продолжала размахивать флагом. Она была настоящим борцом.

Она была настоящим борцом.

 

Гарри Потамкин

Баллада о Гарри Симсе

 

Майкл Голд

Тоска по дому

Первое время, очутившись в пионерском лагере, маленький Питер вел себя, как угрюмый старичок. Он не гулял, не играл в бейзбол, не хотел ни плавать, ни распевать песни у костра.

Он просто лежал на траве, на горячем солнцепеке, и дулся, надвинув шапку на глаза. Когда кто-нибудь заговаривал с ним, он огрызался. Когда ударяли в гонг на обед, он бежал к столу, проглатывал пищу, как голодный волк, и убегал прочь.

Ребята заметили это и стали избегать его.

Слишком много было веселья в лагере, чтобы обращать внимание на такого чудака. Он и выглядел странно. Питеру было двенадцать лет, но он был недоростком, чуть не карликом, с большой головой и красными мигающими глазами. Большая голова была бритая, на ней сидела шишка, как луковка, и три кривых шрама. Другие ребята пропеклись на солнце, но у Питера лицо было бледное, все в морщинках. У него были синие острые глаза, всегда нахмуренные брови. Почему он хмурился? Малыши стали даже побаиваться этого молчаливого паренька.

Лаура Вилли, белокурая славная конторщица, которая работала вожатой, никак не могла взять в толк, что случилось с мальчишкой. Вероятно, он изголодался, был слаб и хвор. Он был одним из ребят забастовщиков из Патерсона. Ребятишки часто поначалу так вели себя в лагере; им нужно было время, чтобы привыкнуть к здоровой, правильной пище, чистому воздуху и спокойному сну. Но Питеру и время не помогало.

Лаура хотела потолковать с ним, чтобы стряхнуть с него хандру, но как-то все не успевала, а к тому же все время ее грызли заботы. Первое лето Лаура Вилли работала вожатой; дело было новым и трудным. С неделю назад приезжал в лагерь организатор, и он сказал, что товарищ Лаура Вилли плохо ведет работу в лагере. Мало одних только читок и бесед у костра. Скучно ребятам слушать эти беседы.

— Жизнь — это лучший учитель, — сказал организатор. — Дайте им настоящую жизнь, настоящее революционное дело, вместо этих бесконечных лекций.

Что же придумать? Этот вопрос все время, как червяк точил мозг молодой вожатой, а все остальные мысли заняты были тем, чтобы управляться с пятью десятками шумных, озорных рабочих ребят. Вот почему она забывала о Питере и забыла бы о нем и вовсе, не ввяжись он в жестокую драку.

С ним в палатке было еще пятеро ребят. Как-то ночью огонь был потушен. Они лежали, болтая, как водится, в темноте. Луна ярко светила в открытые полотнища, с лугов тянул сладкий запах свежескошенного сена. Это была чудесная ночь, и ребята хохотали и возились, слишком счастливые, чтобы спать. А Питер лежал на животе, уткнувшись лицом в подушку, и не говорил ни слова. Вдруг он повернулся, вскочил на ноги.

— Замолчите! — крикнул он.

Ребята удивились; они смотрели на его белое, перекошенное лицо и сверкающие глаза.

— Почему это нам молчать? — спросил Абе Гросс, сын швейника из Нью-Йорка.

— Потому что вы — щенки! — крикнул Питер. — Вы щенки, а не пионеры!

Это и заварило кашу, потому что какой же мальчик позволит обзывать себя щенком и какой пионер признает, что не годится в пионеры? Ребята подняли с Питером спор, и Питер вдруг толкнул Абе Гросса, а тогда Рэби Мэртин, негр из Гарлема, вступился за Абе, потому что Абе был маленьким, и через две минуты палатка походила на клетку с дикими обезьянами. Рэби и Питер тузили друг друга, остальные визжали и кричали. Они всполошили весь лагерь, и товарищ Лаура Вилли прибежала разнимать ребят. Она поместила Питера на ночь в другую палатку, а сама отправилась спать, раздумывая, как с ним быть.

Наутро, после завтрака, она взяла его с собой на спокойную, тихую лужайку в прохладный лес. Они сидели на больших камнях у ручья.

Питер сидел, надвинув шапку на глаза, и смотрел в сторону.

— Товарищ Питер, — начала Лаура Вилли, — я знаю, что тебе не по душе в лагере, и не пойму, почему. Что тебе не нравится тут?

— Ничего, — пробормотал Питер.

— Ты хочешь сказать, что тебе тут все противны? — усмехнулась вожатая.

— Нет.

— Так в чем же дело?

— Я хочу домой.

— Ты тоскуешь по дому, Питер?

— Я не знаю.

Трудно было выведать у него что-нибудь или заставить его говорить. На минутку, глядя на тщедушное тело мальчика и на большую голову, товарищ Лаура подумала, что это просто отсталый ребенок. Но она продолжала беседу.

Она старалась убедить его в том, как важно иметь пионерские лагеря для рабочих ребят, почему нужно быть ребятам здоровыми, сильными, развитыми, чтобы из них вышли лучшие солдаты революции.

Она рассказывала ему о советских пионерах, об их успехах, объясняла правила лагерной жизни и зачем нужны эти правила.

Она старалась отыскать хоть что-нибудь, что взволновало бы, заинтересовало бы его, но все было впустую: Питер отвечал ей только угрюмым ворчаньем.

В конце концов она решилась взять круче.

Она напомнила ему о последней ночной драке в палатке.

— Почему ты обозвал всех мальчиков щенками?

— Почему ты обозвал всех мальчиков щенками?

Ни звука. Питер уныло следил за серебряными струйками в ручье.

— Ты думаешь, что хороший коммунист зовет щенками своих товарищей?

Ни звука.

— Разве хороший пионер не дружит с товарищами, не участвует в лагерных сборах, не слушает бесед о Советской России и революции?

Никакого ответа. Питер еще ниже нахлобучил шапку, сплюнул, и жесткая улыбка стянула его губы. Товарищ Лаура пришла в отчаянье, заметив это выражение на его лице.

И тут случилась странная вещь. Лицо Питера сморщилось, как у грудного младенца, и крупные слезы покатились по бледным щекам. Он плакал.

Он вдруг заговорил, и рыданья сотрясали все его тощее, сухое тело.

— Я хочу домой, товарищ Лаура! Я ни за что не хотел в лагерь! Все ребята в Патерсоне ведут забастовку, и я нужен им! Я хочу домой. Мы должны выиграть забастовку, товарищ Лаура! А я здесь со щенками, которые только и знают, что играть в бейзбол. Я не хочу играть в бейзбол! Я хочу помогать забастовке!

Товарищ Лаура вздрогнула, услышав горячее признание мальчугана. Она наклонилась над Питером и ласково погладила его волосы. Он уткнулся лицом ей в колени.

— Питер, — сказала она, — ты настоящий пионер. Но ты должен остаться здесь, пока не станешь сильным и здоровым, чтобы лучше драться за забастовку, когда вернешься домой. Это будет не зря потраченное время. Питер, ты навел меня на мысль, которой мне не хватало. Пока ты здесь, ты организуешь в нашем лагере борьбу за патерсоновскую стачку. Ведь, правда, хорошо? Мы можем собрать по крайней мере сотню долларов и купим кучу продуктов для забастовщиков.

Питер взглянул на нее: его глаза заблестели.

— Правда? — спросил он с надеждой в голосе.

— Конечно, Питер, — сказала товарищ Лаура. — Ты позволишь, я помогу тебе организовать это дело?

— Ну да, ну да! — воскликнул он радостно.

— Давай же руку, товарищ!

Он вскочил на ноги и изо всех сил пожал ей руку.

На следующее утро, за завтраком, товарищ Лаура объявила, что вечером у костра будет такое, чего никогда еще не было. Вместо обычного чтения или бесед товарищ Питер расскажет о том, как он участвовал в патерсоновской стачке. Пионеры даже не знали, что Питер — из Патерсона, и когда они услыхали такую новость, они принялись кричать «ура» патерсоновским забастовщикам. Питер покраснел от гордости, слыша, как приветствуют его друзей.

Он произнес прекрасную горячую речь у костра. Он говорил почти час; этот тщедушный мальчишка оказался отличным оратором. Он рассказывал о голоде в Патерсоне, об урезках заработной платы, о рабочих сходках. Его отец работал на текстильной фабрике днем, а мать — ночью, чтобы иметь возможность заботиться днем о детях. И никогда не было у них достаточно еды и башмаков. Питер рассказывал о драках в пикетах, о газовых бомбах, которыми забрасывают их жестокие копы, о смерти двух забастовщиков.

Он показал пионерам при свете костра свою бритую голову и рассказал историю каждого из трех своих шрамов, а потом историю шишки, похожей на луковку. Каждый из шрамов — это был след полицейской дубинки, а шишка досталась ему от кастета наемного убийцы. Пионеры поеживались, а потом смеялись, когда Питер рассказывал о том, как полисмены гнали его и других ребят от пикетов и как ребята давали тугам такие клички, что те краснели и синели от злости.

— Эти копы ненавидят нас так же, как и наших отцов, — говорил Питер, — потому что они знают, что мы не боимся их. Они называют нас мухами, потому что мы не даем им покоя и кусаем их за руки, когда хотят арестовать нас. Но нам наплевать, что они зовут нас мухами, потому что мы деремся за забастовку.

— Нам наплевать, что они зовут нас мухами!

Сам он был арестован семь раз и дважды лежал в госпитале. У него не пропала охота драться, и он хотел поскорей вернуться назад в пикеты. Но товарищ Лаура настаивает, чтобы он пробыл здесь несколько недель и собрал денег на покупку продуктов для забастовщиков. Помогут ли ему пионеры? Готовы ли они?

Громким криком ответили ему пионеры, когда он закончил. Они вскочили на ноги и кричали в ответ: «Всегда готовы!» — снова и снова, весело и воинственно. И казалось, будто все холмы, залитые луной, и темное небо Америки откликаются эхом на этот крик.

Никогда беседы товарища Лауры не подымали такого восторга. Да, организатор был прав: это было нужное дело, кусочек настоящей жизни, которой не хватало ребятам. Товарищ Лаура убедилась в этом вполне в ближайшие недели.

Поблизости был лагерь для взрослых рабочих. Пионеры устроили там как-то после обеда игру в бейзбол и провели сбор среди своих зрителей. Это дало первые пятнадцать долларов в стачечный фонд. Потом они поставили целый спектакль, сами придумали и речи, и музыку, и костюмы — и все говорило о революции. Две недели они толковали и спорили, готовя свою постановку. Потом снова устроили спектакль в лагере взрослых. Товарищ Питер проводил сбор денег, говорил горячие речи, рассказывал о забастовке и показывал свои шрамы.

Теперь, когда товарищ Лаура вела беседы о Советской России, где ребятам живется легко и радостно, о Германии, о Китае, о других странах, где рабочие борются за свободу, совсем по-другому слушали ее ребята, потому что каждое слово напоминало им о товарище Питере и о патерсоновской стачке. Купанье, бейзбол, прогулки и костры шли своим чередом, но теперь пионеры больше всего гордились тем, что они делали для забастовки.

И сам Питер понял, что эти пионеры — отличные товарищи и совсем не щенки. Абе Гросс, которого он ударил тогда в палатке, помогал своему отцу в двух забастовках. У Рэби Мэртина, негра, отец сидел в тюрьме за то, что в Гарлеме выступал с коммунистическими речами.

Бледное, сморщенное лицо Питера загорело, и разгладились угрюмые морщины на лбу маленького забастовщика, тощее тело окрепло на солнце и на ветру и стало упругим.

Когда Питер простился с лагерем через три недели, он был тяжелее на шесть килограммов, а сердце его полно было большой любви к товарищу Лауре, к товарищам Абе и Рэби и к другим ребятам.

Они пошли к автобусу, чтобы посмотреть, как он уедет, и ветер трепал их красные галстуки.

Они спели все пионерские песни в честь товарища Питера и долго кричали: «Ура забастовщикам Патерсона!»

— Ура забастовщикам Патерсона!

Питер высунулся из окна автобуса, когда он готов был тронуться, и крикнул: «Ура пионерам!» Он достал из кармана чек, который дала ему товарищ Лаура. Это были собранные ими деньги. Он должен был подарить этот чек стачечному комитету. Не одну сотню, почти двести долларов они собрали — неслыханную сумму!

Размахивая в воздухе этим чеком перед мальчиками и девочками, он прокричал:

Ребята подхватили слова песни, и все холмы, и леса, и небеса повторили веселый, победный клич.

 

Майкл Голд

Песня в пикетах

 

Элен Кэй

Маленький Лео

У Тони был замечательный ежик рыжих волос. Он блестел и сиял на солнце уж, конечно, ярче солнечных лучей. «Морковкой» звали ребята Тони, «морковкой» или «красным».

На «морковку» Тони не откликался, но если услышит: «Эй, красный!» непременно отзовется, потому что он и вправду был красным. Разве ж не бастовал он, как все горняки? Оттого-то расхаживал он по поселку, гордо задрав нос, хотя на штанах у него было изрядное количество заплаток.

А гордиться ему было чем, потому что союзный организатор доверил ему самую почетную работу, какая только может достаться мальчугану: каждое утро, чуть свет, он будил горняков, чтобы они вовремя поспели в пикеты. Тони знал, какая серьезная штука в забастовку — пикет. Лео постоянно толковал об этом на всех собраниях. И уж Тони никогда не прозевает свое время; как начнет колотить в свой барабан — ложками по миске — рат-та-та, рат-та-та, рат-та-та!

Разумеется, во всем поселке угольной кампании не было человека, которого Тони уважал бы больше, чем Лео. Когда Лео выступал на собраниях, Тони всегда сидел тут же на помосте, рядом с ним, не спуская с него глаз.

Если Тони шагал куда-нибудь по грязным закоулкам поселка, про него говорили: «Смотрите, ни дать, ни взять, маленький Лео!», потому что он старался ходить такой же походкой, как Лео, потому что он так же нахлобучит шапку на глаза и руки засунет в карманы, и так же насвистывает под нос, как Лео.

По вечерам, когда он был уверен, что никто не заметит, Тони подолгу простаивал перед зеркалом у себя в спальне и говорил речи, совсем как Лео. Когда Лео говорил о рабочих всего мира, он широко раскидывал руки, будто хотел обхватить их всех сразу, и Тони перед зеркалом делал так же. Конечно, он не мог так широко раскинуть руки, но это его не смущало. Когда-нибудь ведь он станет таким же большим, как Лео; он будет тогда тоже организатором.

На один только митинг не пришлось попасть Тони, и как раз к этому митингу подоспели полицейские. Забастовщики собрались на чердаке над союзной столовой, а Тони в это самое утро нужно было пойти на линию собирать уголь для матери.

Он не видал, как полицейские вошли в двухэтажный деревянный дом и затопали вверх по лестнице, чтобы арестовать Лео. Когда Тони разогнул спину, чтобы посмотреть, не идет ли поезд, он увидел только, как большой автомобиль подкатил к столовке, пятеро полицейских, развалясь, сидели на мягких подушках.

Тони не знал, что на чердаке обыскивали всех горняков, а Лео сидел среди них и дожидался, пока дойдут до него.

Тони не знал, что полицейские каждого спрашивали: «Кто тут Лео?» И никто не сказал, и полицейские начали уже сомневаться, есть ли тут этот Лео, не лучше ли приехать за ним в другой раз.

Тони знал только одно, что полицейские — в машине, у дверей. Конечно, они приехали за организатором стачки. Нужно бежать, сообщить об этом Лео.

Он оттащил свой мешок к кустам и бросил его туда, чтобы никто не взял его. Потом взбежал на холм и через столовку — к лестнице, что вела на чердак. Он не успел перевести дух, толкнул дверь и, пыхтя, успел только крикнуть:

— Лео, желтые псы!

И в эту минуту Тони увидел…

Он увидел, как полицейские в углу чердака выворачивают карманы у старого забойщика, а в карманах только окурки папирос.

Он увидел, как побледнело лицо у Лео, сидевшего у стены среди других горняков. И он все понял. Он зажал себе рот рукой, но слова уже сорвались.

Половицы скрипнули под тяжелыми шагами. Полицейский, высокий и грозный, схватил Тони за тощую руку.

— Кто здесь Лео? — прошипел он.

— Не знаю.

Тони отвечал твердо и звонко.

— Говори, кто тут Лео, или я сломаю к чорту твою руку.

— Ой, ох, больно!

Даже веснушки побелели от боли. Горняки повернулись к Тони спиной. Они не могли это видеть. Один только Лео смотрел. Он стиснул кулаки так, что ногти врезались в ладони.

Полицейские загнули мальчугану руку за спину. Тони скорчился и присел, когда ему крикнули в ухо:

— Скажешь ты, кто здесь Лео?

— Нет — нет — нет — не…

Это были уже не слова, а плач, потому что Тони от боли едва не повалился на пол.

Лео разжал один кулак, чтобы отереть пот со лба. Он сказал громко:

— Это я — Лео.

— Отлично. И вовремя — мальчишке пришлось бы плохо, если б вы продолжали молчать.

Тони, вздрагивая, лежал на полу.

— Я не сказал, Лео! Ведь не сказал!

Двое полицейских схватили Лео за руки. Один — справа, другой — слева. Они потащили его к двери. Но когда они подошли к тому месту, где лежал Тони, он вырвался у них и погладил яркую рыжую голову.

— Мне жалко, Лео. Я ведь не знал! — воскликнул Тони.

— Знаю, старина, знаю. Тут ничего не поделаешь, ты нисколько не виноват. Ты молодец, паренек.

— Ну, ступай, ступай, нечего!

Полицейские тащили Лео прочь. Но Тони теперь улыбнулся. Его рожица сморщилась — он улыбался сквозь слезы.

— А ты молодец какой, Лео!

И Лео улыбнулся ему в ответ, а потом раздалось: бум-бум-бумпети-бум, — это полицейские тащили Лео вниз по деревянной лестнице, на улицу, к автомобилю.

 

Про эту книгу

Эти рассказы, стихи и песни были напечатаны в журнале американских пионеров «Нью Пайонир» («Новый пионер») и в газете коммунистической партии Америки «Дэйли Уоркер».

Элен Кэй только двадцать два года. Когда ей было десять лет, отец привез ее в Советский союз. Она провела в СССР три месяца и вступила в пионерский отряд. Вернувшись в Америку, она стала боевой пионеркой, а потом — коммунисткой. Она работала организатором во время стачек текстильщиков и шахтеров. И еще была редактором пионерского журнала. Ее много раз арестовывали и выгнали из школы за революционную работу.

Гарри Потамкин — молодой писатель, умерший в 1933 году. Его очень любили рабочие-ребята Америки — и те, кто знал его лично, и те, кто читал его веселые шутки в журнале «Нью Пайонир». Потамкин был коммунистом, приезжал в Советский Союз.

Майкл Голд — один из лучших революционных писателей Америки. Он написал прекрасную книгу «Еврейская беднота». Читатели «Дэйли Уоркер» привыкли каждый день читать в газете его смелые, большевистские статьи.

Мабель Вортингтон автор рассказа «Продажа фермы» — безработная учительница; в настоящее время она заведует изданием журнала «Нью Пайонир».

Джек Паркер — молодой чернорабочий, безработный.

Мэльколм Киркленд — торговый служащий; «Сиксика» — это его первый рассказ.

Многие из песен, напечатанных в этой книге, не имеют автора; их сложили американские ребята, сражаясь с полицией в забастовочных пикетах.

Рисунки в этой книге нарисовал революционный американский художник Фред Эллис. Когда-то он жил в Нью-Йорке и рисовал плакаты и объявления на двадцатых и тридцатых этажах небоскребов. Однажды он сорвался, упал с одной крыши на другую и сильно расшибся. Около двух лет он пролежал в больнице, все это время учился рисовать и стал отличным художником. Теперь он живет в Советском союзе.