В Камельяре молодой герцог Логрейский проводил большую часть времени в обществе Гинервы, чей отец открыто этому не препятствовал. И Гогирван провел обещанную беседу с Юргеном. – Я сокрушаюсь, что госпожа Иоланта чересчур сдержанно обошлась с вами, – в первую очередь сказал король. – Я рассудил, что вы вдвоем будете, как искра и трут, устраивающие огромный пожар, который сожжет весь вздор в вашей голове относительно моей дочери.

– Сдержанность, сударь, – осторожно сказал Юрген, – общеизвестная добродетель, а огонь не может поглотить настоящую любовь.

– Это правда, – признал Гогирван, – кто бы это ни говорил. – И он вздохнул.

Затем какое-то время он сидел в дремотной задумчивости. В этот вечер на короле была довольно поношенная мантия из какой-то черной материи с меховой оторочкой на вороте и рукавах, а его редкие седые волосы прикрывала очень потертая черная шапочка. Он копошился у слабого огня в большом каменном камине, украшенном щитами. Рядом с ним стояло белое и красное вино, которое оставалось нетронутым, пока Гогирван размышлял над беспокоившими его вещами.

– Значит, так! – произнес наконец Гогирван Гор. – Эта свадьба с великим королем бриттов, конечно же, должна состояться. О ней договорились в прошлом году, когда Артур и его торговцы чертовщиной – Хозяйка Озера и Мерлин Амброзий – взяли на себя труд спасти меня в Кароэзе. Я полагаю, что послы Артура, вероятно, сами торговцы чертовщиной, приедут за моей дочерью в июне. Между тем у вас двоих вместо игрушек есть молодость и любовь, а сейчас весна.

– Что для меня время года, – простонал Юрген, – когда я размышляю, что через неделю или чуть больше даму моего сердца увезут от меня навеки? Как я могу быть счастлив, когда знаю, что наступают долгие годы страданий и тщетного сожаления?

– Вы говорите так, – заметил король, – отчасти потому, что выпили лишку прошлой ночью, а отчасти потому, что, по-вашему, этого от вас и ждут. В сущности же, вы счастливы, как может быть счастлив любой в этом мире, по той простой причине, что вы молоды. Страдания, раз уж вы употребили это слово, я считаю поэтическим тропом, но могу вас уверить, что тогда, когда вы больше не будете молоды, так или иначе придут годы тщетного сожаления.

– Это правда, – искренне сказал Юрген.

– Откуда вы знаете? Значит, так: если б я даже был достаточно безумен, чтобы отдать дочь за простого герцога, вы бы от нее ужасно устали. Могу уверить вас в этом, так как по своему нраву Гиневра – вылитая мать. Она, конечно же, мила внешне, потому что в этом пошла по моей линии. Но, между нами, она не особенно разумна и всегда будет строить глазки мужчинам. Сегодня пришел ваш черед служить ей мишенью – в прекрасной блестящей рубахе, ничего похожего на которую никогда не видели в Глатионе. Я считаю ваши права в качестве победителя, спасшего ее, предосудительными, но даже при этом не могу их отрицать. И должен просить вас использовать такой поворот событий наилучшим образом.

– Между тем мне приходит на ум, сударь, что не совсем разумно обручать дочь с одним человеком и разрешать ей свободно разгуливать с другим.

– Если вы настаиваете, – сказал Гогирван Гор, – я, конечно, могу запереть вас обоих в отдельные темницы до дня свадьбы. Но мне кажется, что вы-то должны жаловаться в последнюю очередь.

– Скажу вам прямо, сударь, что разборчивые люди заявили бы, что вы очень мало заботитесь о чести дочери.

– На это есть несколько ответов, – сказал король. – Первый состоит в том, что я вспоминаю покойную жену с большой нежностью и думаю, что у меня есть лишь ее слово в отношении того, что Гиневра – моя дочь. Другой ответ гласит, что хотя моя дочь – тихая, хорошо воспитанная молодая женщина, я никогда не слышал, чтобы король Фрагнар был чем-то в этом же роде.

– О, сударь, – ужаснувшись, сказал Юрген, – на что вы намекаете?

– В пещерах происходят всевозможные вещи – вещи, которыми мудрее пренебрегать при солнечном свете. Я и пренебрегаю! Я не задаю вопросов. Мое дело – пристойно выдать дочь замуж и только. Открытия, которые может сделать ее муж впоследствии, – его трудности, а не мои. Вот что я мог бы сказать вам, мессир де Логрей, в качестве ответа. Но настоящий ответ – попросить вас обдумать такое заявление: честь женщины обеспокоена одной-единственной вещью, а честь мужчины этой вещью не обеспокоена вовсе.

– Но вы говорите загадками, король, и я не понимаю, чего вы от меня хотите.

Гогирван ухмыльнулся.

– Очевидно, я советую вам быть благодарным, что вы родились мужчиной, поскольку у сильного пола намного меньше нужды волноваться по поводу разрыва.

– Какого разрыва? – спросил Юрген.

Гогирван рассказал ему.

Герцог Логрейский во второй раз ужаснулся.

– Ваши умствования, король, отвратительны и вряд ли облегчат мои страдания. Однако мы говорим о вашей дочери, и рассматривать нужно скорее ее, чем меня.

– Теперь я чувствую, что вы меня правильно поняли. Но во всем, касающемся моей дочери, я хочу, чтобы вы лгали, как порядочный человек.

– Боюсь, сударь, – сказал Юрген после небольшой паузы, – что вы человек с отчасти вырождающимися идеалами.

– Но вы же молоды. Молодость, будучи достаточно энергична, может позволить себе идеалы и выдерживать тяжелые удары, которые из-за этих идеалов получает их владелец. Но я-то старик, мучимый вялым сердцем и довольно проницательным взглядом на жизнь. Такое сочетание, мессир де Логрей, очень часто вынуждает меня не вовремя смеяться просто потому, что я знаю, что вот-вот совершенно некстати расплачусь.

Так ответил Гогирван. Он некоторое время молчал, созерцая огонь. Затем махнул сморщенной рукой в сторону окна и начал задумчиво говорить:

– Мессир де Логрей, сейчас в моем городе Камельяре ночь. А где-то одна из крыш скрывает девушку, которую назовем Линеттой. У нее есть возлюбленный – скажем, его зовут Саграмор. Имена не важны. Этой ночью, когда я говорю с вами, Линетта неподвижно лежит на широкой резной кровати, которая прежде принадлежала ее матери. Она думает о Саграморе. Комната темна, только лунный свет серебрит ромбовидные стекла в старинных окнах. В каждом углу комнаты таятся трепещущие тени.

– О, сударь, – говорит Юрген, – да вы тоже поэт!

– Не перебивайте меня! Линетта, повторяю, думает о Саграморе. Они сидят у озера под яблоней, более старой, чем Рим. Узловатые ветви подняты, словно в благословении, а лепестки соцветий – дрожащие, трясущиеся, колышущиеся, – вечные белые лепестки беззвучно падают в тишине. Никто не произносит ни слова, ибо в этом нет нужды. Саграмор молча смахивает лепестки с черных волос девушки и молча целует ее. Озеро сумеречно и полупрозрачно, как нефрит. Низко на бледном небе светят две одинокие звезды. Забавно, что грудь у мужчины волосатая, очень забавно! Поет какая-то птица, и серебряная игла звуков пунктиром прокалывает тишину. Разумеется, высокие небеса окрашены в спокойные, удивительно прелестные тона. Так, по крайней мере, думает Линетта, лежа без движения, как мышка, на широкой кровати, на которой она родилась.

– Очень волнующий штрих, – вставил Юрген.

– Теперь возникает совсем иное пение. Сейчас в этой песне закрываются кабаки, гремят ставни, шаркают подошвы и икают пьяные. Саграмор убивает любовную песню. Он льет хмельные слезы, подбираясь все ближе и ближе к окну Линетты, а его сердце полно великодушия, ведь Саграмор празднует свою самую последнюю победу. Не думается ли вам, что это или нечто похожее происходит сейчас в моем городе Камельяре, мессир де Логрей?

– Это происходит ежеминутно, – сказал Юрген, – повсюду, потому что такова порой каждая женщина и таков постоянно каждый мужчина.

– Это жуткая истина, – продолжил Гогирван. – Вы можете воспринять ее в качестве одной из многих причин, почему я не вовремя смеюсь, чтобы некстати не расплакаться. Ибо это происходит: происходит в моем городе и в моем замке. Хоть я и король, я не в силах предотвратить это. Я могу лишь пожать плечами и взбодрить старую кровь новой бутылочкой. Тем не менее, я сильно привязан к молодой женщине, которая, вполне возможно, является моей дочерью. И вам было бы полезно вспомнить это обстоятельство, мессир де Логрей, если вас когда-либо будут проверять на искренность.

Юрген ужаснулся.

– Но, сударь, немыслимо, чтобы я повел себя с принцессой нечестно.

Король Гогирван продолжал смотреть на Юргена. Гогирван Гор ничего не говорил, и ни одна мышца на его лице не дрогнула.

– Хотя, конечно, – сказал Юрген, – из простой справедливости по отношению к ней я никогда добровольно не стану обсуждать какие-либо сведения, могущие причинить ей боль.

– Вновь я чувствую, – сказал Гогирван, – что вы меня понимаете. Однако я говорил не только о дочери, но обо всех.

– Как же тогда, сударь, вы хотите, чтоб я обращался со всеми?

– Что ж, я лишь могу повторить свои слова – сказал Гогирван весьма настойчиво. – Я хотел бы, чтоб вы лгали, как порядочный человек. А теперь уходите, я хочу спать. Я не проснусь до тех пор, пока моя дочь не выйдет замуж. И это единственное что я могу для вас сделать.

– Вы думаете, король, что такое поведение достойно уважения?

– О, нет же! – с удивлением проговорил Гогирван. – Это то, что мы назовем филантропией.