– Уф! – сказал Кощей в наступившей тишине. – В любом случае тебе лучше остаться на ночь здесь. Я действительно думаю, мой друг, что тебе будет более спокойно, по крайней мере сейчас, в этой тихой пещере. Но Юрген уже взял шляпу.

– Нет! Смею сказать, мне тоже лучше уйти, – сказал Юрген. – Сердечно благодарю вас за доброту ко мне, сударь; я по-прежнему ничего не знаю, но лучше так, как есть. А нужно что-нибудь, – Юрген деликатно кашлянул, – а нужно что-нибудь платить, сударь?

– О, пустяк, разве что за годичное содержание госпожи Лизы. Понимаешь, Юрген, ты носишь ужасно красивую рубаху, она мне весьма нравится, и я полагаю, исходя из слов, пророненных только что твоей женой, что она ее не впечатлила, так как очень тебе идет. Поэтому в интересах семейного счастья, думаю, ты выкупишь госпожу Лизу за свою прекрасную рубаху?

– Что ж, охотно, – сказал Юрген и снял рубаху Несса.

– Как я понимаю, ты носил ее какое-то время, – задумчиво сказал Кощей, – и неужели ты ни разу не заметил какого-либо неудобства при ношении такой одежды?

– Ничего не обнаружил, Князь. Она шла мне и, похоже, воздействовала на всех очень благоприятно.

– Вот! – сказала Кощей. – Что я всегда и утверждал. Для сильного человека и вообще для здоровых простых людей это роковой раздражитель.

Но такие люди, как ты, могут носить рубаху Несса очень спокойно долгое-предолгое время и вообще становиться предметом восхищения. А ты закончил, обменяв ее на общество своей жены. Но теперь, Юрген, о тебе. Ты, вероятно, заметил, что на моей двери табличка «Вход воспрещен». Знаешь, необходимы определенные правила. Часто это создает помехи, но правила есть правила. И должен сказать тебе, Юрген, никому не разрешается покидать меня неискалеченным, если уж не по-настоящему уничтоженным. Действительно, знаешь ли, необходимы правила.

– Вы отрубили бы мне руку? Или кисть? Или целый палец? Полно, Князь, вы, должно быть, шутите!

Кощей Бессмертный был очень серьезен: он сидел в задумчивости и барабанил длинными, черными, как смоль, пальцами по крышке стола, причудливо инкрустированной тридцатью серебряными пластинками. При свете лампы его острые ногти сверкали, словно язычки пламени, а глаза внезапно обесцветились и походили на маленькие белые яйца.

– Но какой же ты странный человек! – сказал Кощей спустя некоторое время; жизнь вернулась в его глаза, и Юрген рискнул свободно вздохнуть. – Я имею в виду, внутри. Вряд ли там что-нибудь осталось. Правила, конечно же, есть правила. Но ты, являющийся остатком поэта, можешь уйти без помех когда угодно, и я у тебя ничего не возьму. Действительно необходимо где-то провести черту.

Юрген обдумал такую снисходительность и с тоской в сердце, похоже, все понял.

– Да, вероятно, это правда. Я не сохранил ни веры, ни желаний, ни видений. Да, вероятно, это правда. Так или иначе, Князь, я неподдельно восхищен каждой из дам, которым вы меня довольно по-дружески представили, и весьма польщен их предложениями. Я подумал, что они более чем щедры. Но действительно не по мне сейчас сближаться с любой из них. Понимаете ли, Лиза – моя жена. За последние десять лет, сударь, между нами много чего было. И я ее во многих отношениях мучительно разочаровывал. И я к ней привык…

Затем Юрген задумался, глядя на черного господина со смесью зависти и соболезнования.

– Нет, вы, вероятно, не поняли меня, сударь, полагаю, из-за того, что вы не женаты. Но могу вас уверить, всегда происходит подобное.

– Мне не хватает подготовки для оспаривания твоего афоризма, – заметил Кощей, – поскольку супружество, несомненно, не включено в мою судьбу. Тем не менее для стороннего наблюдателя ваше обоюдное поведение кажется весьма занятным. Я не мог, например, понять, как твоя жена предложила навсегда убраться с ее глаз и все же поужинать с ней вечером; ни того, почему она должна желать ужинать с таким подлецом, каким она тебя описала с необузданными едкостью и неодобрением.

– Но опять-таки, сударь, всегда происходит подобное. И эта истина, Князь, великий символ. Истина состоит в том, что мы прожили вместе так долго, что жена стала по-идиотски меня обожать. Поэтому она, если можно так выразиться, не вполне рассудочно ко мне относится. Нет, сударь. В манере женщин отказываться от вежливости в отношениях с теми, ради кого они страдают с большой охотой; и кого женщина любит – того и карает, после подходящего случая.

– Но в ее речах, Юрген, никогда не было рассудительности. Они оглушают, они пугают, они погружают тебя в бурное море поиска недостатков. Одним словом, ты мог бы с таким же результатом противостоять урагану. Однако ты хочешь ее вернуть! Разумеется, Юрген, я не очень высокого мнения о твоей мудрости, но твоей отвагой я потрясен.

– Ах, Князь, это лишь потому, что я понимаю: все женщины – поэты, хотя они творят не всегда чернилами. Поэтому в тот момент, когда Лиза освобождается из того места, на которое, сударь, так сказать, незначительные личности могли бы, совершенно бездумно, сослаться как на ужасное подземное заведение, которое, я ни на миг не сомневаюсь, управляется по системе, способствующей истинным интересам каждого, и, таким образом, отражает огромное доверие своим должностным лицам, если вы простите мою прямоту, – и Юрген заискивающе улыбнулся, – в тот самый момент мысли Лизы оформляются в самом высоком обвинительном стиле Иеремии и Амоса, бывших замечательными поэтами. В частности, ее завершающее замечание касательно графини я считаю примером непрерывной инвективы, которую редко встретишь в этот выродившийся век. Ну, а ее другой этюд в творческом сочинительстве – про мой ужин, который равным образом являлся экспромтом. Завтра она зашьет и заштопает мне некую эпическую поэму, а ее десерты продолжат быть богатейшей лирической жилой. Таковы, сударь, стихи Лизы, все до единого обращенные ко мне, дошедшему до флирта с заурядными королевами!

– Может, ты сожалеешь об этом? – спрашивает Кощей.

– О, Князь, когда я пристально рассматриваю глубину и напряженность этой преданности, которая в течение многих лет направлена на меня и выносит общество человека, который, что знаю особенно я, является самым скучным и надоедливым сожителем, я стою ошеломленный, словно перед неким чудом. И восклицаю: «О, несомненно, богиня!» И не могу думать ни о каких царицах, справедливо упоминаемых с придыханием. Ха, все мы, поэты, пишем очень много о любви. Но ни один из нас не может ухватить весь смысл этого слова до тех пор, пока не отразит того, что это страсть, достаточно сильная, чтобы побуждать женщину мириться с любым из нас.

– Даже при этом она, видимо, побуждает не совсем посредством доверия. Юрген, мне было больно видеть, как госпожа Лиза явно подозревала тебя в том, что ты в отсутствие жены бегаешь за женщинами.

– Подумайте же об этом! И сами увидите, как слабо привлекательнейшие из женщин могли меня искусить. Однако я могу понять и простить даже абсурдные представления Лизы. И опять-таки вы, вероятно, не поняли бы моего пренебрежения подобным, сударь, из-за того, что вы не женаты. Тем не менее мое прощение тоже великий символ.

Тут Юрген вздохнул и, очень осторожно пожав руку Кощею, создавшему все таким, какое оно есть, пошел из конторы.

– Я тебя немного провожу, – сказал Кощей.

Кощей снял халат и надел парадный мундир с галунами, висевший на спинке странного на вид стула с тремя ножками, каждая из которых сделана из разного металла. Рубаху Несса Кощей завернул в бумагу и отложил в сторону, сказав, что как-нибудь он ею воспользуется. Кощей приостановился у доски и задумчиво почесал голову. Юрген увидел, что доска почти вся покрыта столбиками цифр, которые еще не сложены. И эта доска показалась ему самой жуткой вещью, с которой он где-либо сталкивался.

Затем Кощей вышел вместе с Юргеном из пещеры, и они зашагали поздним вечером по Амнеранской Пустоши и через Морвен. А пока они шли, Кощей говорил. И Юрген заметил странную вещь: луна клонилась к востоку, словно время бежало вспять. Но Юрген в присутствии Кощея, создавшего все таким, какое оно есть, не позволил себе это критиковать.

– Я устраиваю все дела наилучшим возможным образом, Юрген. Но они порой оказываются в страшном беспорядке. Эх, господа, у меня нет компетентных помощников. Мне приходится смотреть за всем, абсолютно за всем! И, конечно же, пока я некоторым образом непогрешим, то и дело будут случаться ошибки при фактическом осуществлении планов, которые в теории достаточно верны. Поэтому я действительно рад услышать, когда кто-нибудь молвит доброе слово за все, какое оно есть, поскольку, между нами, вокруг полно недовольства. И я, честно говоря, только что получил наслаждение, когда услышал, как ты высказался за зло перед этим бездельником монахом. Поэтому прими благодарности, множество благодарностей, Юрген, за свое доброе слово.

«Только что!» – подумал Юрген. Он понял, что они прошли мимо цистерцианского монастыря и приближались к Бельгарду. И Юрген заговорил, словно во сне.

– Кто вы такой и почему меня благодарите? – спрашивает Юрген.

– Мое имя большой роли не играет. Но у тебя мягкое сердце, Юрген. Да будет твоя жизнь лишена забот.

– Спаси нас от зла и вреда, мой друг, но я уже женат…

Тут Юрген решительно сбросил чары, затуманившие ему голову.

– Послушайте, Князь, вы все начинаете снова? Я действительно больше не выдержу ваших благодеяний.

Кощей улыбнулся.

– Нет, Юрген, я не начинаю все снова. Ибо теперь я никогда и не начинал, и теперь не существует ни одного правдивого слова во всем, что ты вспомнишь о прошедшем годе. Теперь ничто из этого никогда не происходило.

– Но как так может быть, Князь?

– Почему я должен тебе рассказывать, Юрген? Допусти, что желаемое мной не только происходит, но уже и произошло, за пределами древнейших воспоминаний человека и его матери. Как бы иначе я был Кощеем? Так что прощай, бедный Юрген, для которого ничего особенного теперь не произошло. Я даю тебе не справедливость, а нечто бесконечно более приемлемое для тебя и тебе подобных.

– Ну разумеется! – сказал Юрген. – Полагаю, нигде никого справедливость не волнует. Так что прощайте, Князь. И при нашем расставании я не задаю вам больше вопросов, так как понимаю, что человек получает скудное утешение, расспрашивая Кощея, создавшего все таким, какое оно есть. Но мне интересно, какое удовольствие получаете из всего этого вы.

– Эх, господа, – сказал Кощей с не самой искренней улыбкой, – я созерцаю зрелище с надлежащими чувствами.

И, сказав так, Кощей навсегда оставил Юргена.

«Однако как я могу быть уверен, – тут же подумал Юрген, – что этот черный господин действительно Кощей? Он мне так сказал. Что ж, да. И Горвендил, в сущности, говорил мне, что Горвендил – Кощей. Ага, а вот что еще сказал Горвендил!.. „Вот один из самых древних приемов создателей романов“. Но был, к тому же, Смойт Глатионский, поэтому мне в третий раз всучивают объяснение, которое я вижу во сне! И так или иначе я остаюсь без доказательств».

Юрген сначала возмутился, а потом рассмеялся. «Ну конечно же! Может быть, я говорил один на один с Кощеем, создавшим все таким, какое оно есть. И опять-таки, может, и нет. В этом вся суть – соль, так сказать, шутки, – в чем я никогда не смогу быть уверен. Ладно! – И тут Юрген пожал плечами. – Ладно, чего от меня можно ожидать?»