Часть II
Франсуа
Англия, Сомерсет, 6 июня 1932 года
Голд сжал губы и тяжело вздохнул. Казалось, он собирается с силами перед тем, как рассказать нечто очень для него важное.
– Это случилось, – откашлявшись, начал он, – в конце июля 1524 года. Лето стояло жаркое и засушливое, то в одном, то в другом конце города загорались деревянные дома. Помню, я шел домой после собрания цеха. Свернув на маленькую улочку, я внезапно услышал крики и почувствовал запах дыма. Я ускорил шаг и вскоре дошел до дома, объятого пламенем пожара. Вокруг метались люди с ведрами, стоял шум и суета. Но пользы от этого было мало, дом горел так сильно, что потушить его не было никакой возможности. Некоторые смельчаки бросались внутрь дома, но тут же выбегали, задыхаясь и кашляя.
Отойдя на другую сторону улицы, я поднял глаза и с ужасом увидел, что на маленьком балкончике горящего дома стоит девочка лет пяти. На лице ее застыл испуг, она не плакала, не звала на помощь, просто с мольбой смотрела вниз. Люди на улице кричали ей что-то, призывая прыгать, делали какие-то знаки, но малышка не двигалась с места. За ее спиной из открытой двери вырывались клубы черного дыма. Языки пламени лизали внешнюю стену и постепенно подбирались к балкону. Над ним нависал массивный деревянный портик, уже охваченный огнем.
Как завороженный наблюдал я за девочкой, казалось, она смотрит прямо на меня. Мне вдруг почудилось, что снова я, маленький мальчик, стою на Мельничьем мосту и смотрю в глаза маленькому тонущему щенку. И опять отец склоняется надо мной: «Запомни, сынок, ты обязан помочь тому, кто в этом нуждается. Даже если это опасно. Только так ты сможешь стать настоящим мужчиной».
Я стоял неподвижно, уже понимая, что не смогу остаться безучастным или уйти. Малышка словно притягивала меня к себе. Я чувствовал, что должен, обязан ее спасти! Почему? Я не знал. Словно какая-то неведомая сила руководила мною и действовала помимо моей воли.
Я стремглав бросился к дому, выхватил у пробегающего мимо толстяка полное ведро и, сорвав с себя рубаху, намочил ее. Подняв ведро над головой и вылив воду на себя, я кинулся к двери.
В доме я прижал мокрую рубаху к лицу, чтобы легче было дышать. Оглядываясь, я пытался найти лестницу. Вокруг бушевало и гудело пламя, густой дым разъедал глаза и горло, от моего мокрого тела сразу же пошел горячий пар. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем мне удалось разглядеть перила и ступени в дальнем углу комнаты. Я двинулся туда, быстро и осторожно поднялся на второй этаж. Здесь горело меньше, но было нестерпимо жарко. Я ощутил, как закипела вода на коже, задыхаясь, рванулся было обратно, но в эту секунду лестница с грохотом обрушилась, сноп искр разлетелся в разные стороны, на мгновение осветив комнату. Мне ничего не оставалось, как пробираться в непроглядном дыму к балкону. С оглушительным звоном лопнули стеклышки окна, обдав меня колючим ливнем, и стало немного светлее. Рубашка в моей руке загорелась, пришлось ее выбросить. Почти теряя сознание, я чувствовал, как лопается кожа на плечах. Наконец сквозь дым я разглядел белое платье девочки и из последних сил рванулся к ней.
Люди на улице дружно ахнули, когда я, задыхаясь и кашляя, вывалился на горящий балкон. Малышка оглянулась и, увидев меня, с надеждой протянула ручки. Я схватил ребенка и лихорадочно огляделся, ища выход. Не стоило и мечтать о том, чтобы пройти через дом. Вдруг снизу раздались крики, и, взглянув туда, я увидел телегу с сеном, которую приволокли прохожие. Это было спасение. Показав знаком, чтобы телегу подтащили прямо под балкон, я перенес девочку через перила и прохрипел сквозь гул пламени:
– Ничего не бойся, прыгай!
Я уже готов был разжать руки, но в это мгновение балкон со страшным грохотом рухнул вниз. Уже теряя сознание от боли и дыма, я успел увидеть, что горящий портик летит прямо на меня.
Голд в изнеможении откинулся на подушки. Лицо его раскраснелось, было видно, что эти воспоминания причиняют ему боль.
Добросердечный викарий заботливо сказал:
– Отдохните, друг мой, я вижу, как тяжело вам говорить.
Доктор покачал головой:
– Нет, я продолжу. Теперь я подхожу к самому ужасному месту в моей истории.
– Разве может быть что-то страшнее того, что вы рассказали? – спросил священник, в душе не очень веря, что все это правда.
– Может, Джон, может, – горько произнес Майкл Голд. Помолчав пару минут, он снова заговорил: – Я не помню, что было после пожара, каким образом я оказался в своем доме на улице Сен-Поль. Позже я узнал, что был без сознания двое суток. Я лежал в беспамятстве, а в моем воспаленном мозгу проносились жуткие картины. Мне чудился пожар, в дыму и пламени стояла маленькая девочка в белом платье, а я кричал ей: «Я не хочу умирать!»
В бреду я не понимал, ребенок это или ангел. Все мое тело болело, я чувствовал запах своей горящей кожи. И вдруг малышка протянула мне руку, как бы успокаивая, и произнесла: «Ты не умрешь. Я открою тебе секрет».
Она коснулась моего плеча, и мгновенно боль моя утихла, стало вдруг хорошо и спокойно. Девочка наклонилась ко мне и прошептала: «Когда придет твой смертный час, возьми кого-нибудь за руку и произнеси: «Твоя душа во мне, моя душа в тебе». И ты останешься жить. И даже если тебе не грозит опасность, ты можешь использовать это заклятие, когда только пожелаешь. Оно твое».
Сказав это, девочка-ангел исчезла и больше уже не появлялась. А мне все чудились разные картины из моей жизни. То видел я отца, которого топчет толпа, то Филиппа, зовущего меня в монастырь Сен-Дени, то войну, то пожар. Потом видения кончились, и я впал в беспамятство.
Очнулся я от какого-то монотонного звука. С трудом открыв глаза, я понял, что это священник читает надо мною слова последнего причастия. Никто не сомневался, что я умираю. Да я и сам это чувствовал, жизни во мне оставалась лишь одна, последняя капля. Я мало что понимал, и все виделось мне в каком-то тумане. Священник исчез, видимо, сознание снова оставило меня. Когда я в последний раз пришел в себя, у постели моей стояла заплаканная Женевьева, к ней жался Франсуа, несчастный и испуганный. Я понял: жена привела сына, чтобы попрощаться со мной. С трудом пошевелившись (а каждое движение причиняло мне немыслимую боль), я взял его за руку.
«Не плачь, сынок», – пытался сказать я, но из груди моей вырвался лишь слабый хрип.
Не могу передать вам, Джон, как ужасно я себя чувствовал. Все мое тело горело и болело, мысли путались, глаза слезились от света. Я практически ничего не соображал, но вдруг мне пришла в голову мысль, за которую я себя проклинаю все четыреста лет моей дальнейшей жизни. Я взглянул на ручонку сына в своей руке и вдруг подумал: «Как было бы просто, если б можно было сделать, как учила девочка-ангел, всего лишь сказать – твоя душа во мне, моя душа в тебе».
То, что произошло потом, не поддается пониманию. Перед глазами моими появилась белая пелена, боль мгновенно ушла, голова закружилась. Когда пелена спала, я увидел, что стою рядом с кроватью, на которой лежит замотанная фигура. Тогда не было бинтов, и раны перевязывали небеленым полотном, разрезанным на полосы и пропитанным маслом. Вот в такое-то полотно и был замотан лежащий на постели человек. Мне понадобилось некоторое время, чтобы сообразить, что этот мужчина – я, Рене Легран. Еще не поняв, в чем дело, я опустил глаза и увидел на своих ногах маленькие башмачки Франсуа. И тут наконец я осознал, что произошло: заклинание сработало и моя душа переселилась в сына. А душа Франсуа… Она перешла в это умирающее тело, которое минуту назад было моим.
Не могу передать, что со мной сделалось, когда я ощутил весь ужас произошедшего. Из глаз моих хлынули слезы, я рванулся к кровати, чтобы повторно произнести заклинание и вернуть душу Франсуа в его тело. Но Женевьева, по-своему истолковав мои эмоции, потянула меня к выходу. Она подумала, что сын расстроился у постели умирающего отца, и решила оградить малыша от тяжелого зрелища. Я упирался, но силы были неравны, ведь я был в теле семилетнего ребенка.
– Не упрямься, милый, пойдем, – говорила она, таща меня к двери.
Но все же мне удалось вырваться, я бросился к постели, схватил за руку лежащего человека и лихорадочно прошептал:
– Твоя душа во мне, моя душа в тебе!
Но ничего не произошло. Я по-прежнему был маленьким ребенком, а мой сын, заточенный в это обгоревшее тело, лежал неподвижно. Он умер!
Боль и тяжесть содеянного обрушились на меня с невыносимой силой. Я убил собственного сына! Я забрал себе его тело, я пожертвовал им, чтобы спастись самому! Как это могло произойти? Проклятая девчонка не предупредила, что слова заклинания можно не только произнести, но и подумать! Мой сын стал жертвой моих же мыслей!
Помню, я выбежал из дома да так и застыл в растерянности посреди улицы, не зная, что мне делать и как жить дальше. Обуревавшие меня чувства искали и не находили выхода. Клянусь вам, Джон, сам не понимаю, как я тогда не умер от ужаса и горя.
Я забился в чулан и просидел там много часов, стараясь справиться со свалившейся на меня бедой. Нет смысла рассказывать, что мне пришлось пережить. Думаю, вы и сами можете представить весь ужас моего положения, Джон. Я, взрослый мужчина, оказался в теле семилетнего ребенка, моя жена стала моей матерью, но самое главное – я был убийцей своего собственного малыша, которого безмерно любил. Я ненавидел и презирал себя, меня терзал жгучий стыд, боль потери давила тяжелым гнетом. Если бы не страх перед Господом, я немедленно бы покончил с собой. Впрочем, еще одно удерживало меня от самоубийства – я не хотел, чтобы погибло тело моего сына. Пока я был жив, он хотя бы частично оставался со мной, стоило мне посмотреть в зеркало.
Надо вам сказать, что в то время зеркал в нашем понимании еще не было. Незадолго до этих событий мастера придумали окунать плоское стекло в ртуть, и на его поверхности образовывалась тонкая пленка в виде фольги. Такой прообраз современного зеркала изготавливался в Венеции и стоил довольно дорого. Как раз на Рождество я подарил Женевьеве такое стеклышко. И теперь я не отходил от него, любуясь чертами ушедшего от нас сына.
Мое горе усугублялось тем, что я вынужден был переживать его в одиночку. Я ничего не мог рассказать Женевьеве: помня, как тяжело ей далась смерть Катрин, я понимал, что она не пережила бы потери еще одного ребенка. Да и не смел я ей признаться, что явился причиной его смерти. Вот так и сбылось предсказание старухи Дюшон – я лишил Женевьеву самого дорогого.
Спустя два дня состоялись похороны, тело, еще недавно мое, было погребено. Хотя отчаяние по-прежнему обуревало меня, мне поневоле пришлось привыкать к своему новому положению. Прошло время, и я постепенно смирился с тем, что стал Франсуа Леграном.
Франция, XVI век
Горе обрушилось на Женевьеву внезапно и буквально раздавило ее. Рене был частью ее жизни, частью ее естества. Боль душила ее, и она не могла ни на секунду от нее избавиться. Ей казалось, что жизнь навсегда потеряла смысл.
Но, помня о том, как она чуть было не потеряла Франсуа после смерти Катрин, Женевьева не позволяла горю поглотить себя и с удвоенным вниманием присматривала за мальчиком. Рене больше нет, но остался его сын, и она будет беречь его изо всех сил.
К собственной боли примешивалось беспокойство за сына. Франсуа очень переменился после смерти отца, словно в одно мгновение стал старше на много лет. Женевьева кляла себя за то, что повела малыша прощаться с умирающим Рене. Отец умер прямо на глазах у Франсуа, и малыш не желал выходить из комнаты, как безумный, бросался к постели отца, а потом несколько часов просидел в маленьком чуланчике. Когда он вышел оттуда, мать с трудом его узнала, столько боли было в глазах ребенка. А еще, словно переданная по наследству, у малыша появилась горькая усмешка, нередко мелькавшая на лице его отца. Но на этом изменения не закончились. Франсуа категорически отказывался рисовать, и это, пожалуй, больше всего беспокоило Женевьеву. Словно после смерти отца он начисто потерял интерес к живописи. Но зато он стал не по-детски чутким и внимательным, поддерживал мать в ее горе и иногда говорил фразы, немыслимые в устах семилетнего малыша. Женевьева не переставала поражаться своему внезапно повзрослевшему сыну.
* * *
Рене потихоньку обживался в обличии Франсуа. Поначалу ему было непривычно ощущать себя ребенком, в этом маленьком теле он чувствовал себя неловким и неуклюжим. Все вокруг вдруг стало большим, а сам он – крошечным и слабым. Привычные предметы стали намного тяжелее, ступени в доме доставали до колена, а дотянуться до ручки двери было целой проблемой. Но постепенно он привык и к своему новому росту, и к тому, что к нему обращаются «Франсуа», смотрят как на ребенка, и изо всех сил старался соответствовать образу семилетнего мальчика. Иногда, забывшись, он мог сказать что-нибудь, больше свойственное взрослому, и тогда ловил на себе удивленный взгляд Женевьевы. Ему нелегко было научиться называть ее мамой, но он привык и к этому. Сердце его разрывалось, когда он видел, как она горюет по усопшему супругу, однажды он едва сдержался, чтоб не открыть ей правду. Но со временем боль притупилась, и он перестал слышать за стеной ее плач по ночам.
Франсуа отчаянно скучал. Детские игры не были ему интересны, а любовь к живописи, которой раньше малыш отдавал все свободное время, ушла вместе с его душой. В надежде уговорить его вернуться в мастерскую три раза приходил маэстро Гетти и дважды – Франческо Мельци, но мальчик был непреклонен. Он смотрел на итальянцев серьезными взрослыми глазами и повторял одно и то же:
– Спасибо, сударь, но рисовать я больше не буду.
Однако со временем Франсуа начал осознавать открывающиеся перед ним возможности. Судьба подарила ему еще одну жизнь, при этом разум его был взрослым, и он мог здраво обдумать, чему эту жизнь посвятить. Поняв всю выгоду своего положения, Франсуа задумался, кем бы ему стать. Перчаточное дело порядком надоело. Думая о прошлой жизни, прожитой в теле Рене, он понимал, как мало успел узнать и увидеть. «Раз уж судьба дала мне возможность снова стать юным, – думал он, – я должен использовать этот шанс, чтобы научиться чему-нибудь стоящему, интересному и важному. Но что же выбрать? Вернуться в ордонансную роту? Нет, это уже было». Он решил посоветоваться с Женевьевой.
– Послушай… мама, – сказал он как-то за ужином, старательно имитируя лексику ребенка, – мне скучно. Я хочу учиться чему-нибудь.
Женевьева замерла с плошкой в руке.
– Я не знала, – медленно проговорила она, – что ты уже об этом задумываешься. Не рановато ли, дружок? Тебе только восемь.
– Нет, не рано. Я не хочу быть перчаточником, это точно. Надо придумать что-нибудь поинтереснее.
Женщина с нежностью посмотрела на сына:
– Дорогой, думаю, раз уж ты не хочешь больше рисовать, то мог бы пойти в класс при соборе Святого Мартина. Там тебя научат многим полезным вещам, а потом ты сможешь выбрать себе занятие по душе.
На том и порешили.
* * *
С наступлением лета Женевьева отвела мальчика к отцу Бенедикту, руководившему детским обучающим классом при соборе Святого Мартина. Франсуа понравилась спокойная церковная обстановка, благожелательные наставники. Класс был наполнен разновозрастными мальчишками, почти все – из небогатых семей. Преподавались в основном те науки, которые Франсуа уже знал, и это позволило ему сразу стать лучшим школяром. Ребятишки в большинстве своем жили при соборе, но Франсуа каждый вечер возвращался в свой дом, благо до него было совсем близко.
За годы учебы мальчик так ни с кем и не подружился. Некоторые ребята ему нравились, но ни с одним не было интересно, ведь он был почти на тридцать лет старше каждого из них. Хотя со временем он стал замечать, что ему нравится бегать, двигаться: видимо, детский организм брал свое. И еще он с удивлением понял, что физическая тяга к женщинам исчезла.
Были и другие перемены. Франсуа казалось, что он стал более смелым, то, что раньше его пугало, теперь воспринималось совершенно спокойно. Стихийный, подавляющий волю страх смерти тоже куда-то исчез. Мало что могло теперь испугать Франсуа, он ощущал жажду приключений и путешествий. Кроме того, сейчас он был не так открыт и дружелюбен, как раньше, в его характере стала проявляться сдержанность. Поначалу все эти изменения он приписывал пережитому горю, но со временем стал понимать, что так проявляются черты характера настоящего Франсуа, душа которого ушла, но тело и мозг по-прежнему существовали и работали.
Поскольку обучение не занимало много времени, Франсуа упросил отца Бенедикта позволить ему практиковаться в госпитале при соборе. Здесь мальчик получал бесценные знания о лечебных свойствах трав, очень пригодившиеся ему впоследствии.
Так прошло пять лет. Наставники собора Святого Мартина дали своим питомцам все, что могли, и отпустили их восвояси. Франсуа, которого учеба отвлекала от безделья и грустных мыслей, снова заскучал. Ощущая потребность чем-то заниматься, он ломал голову, пытаясь определить, к какому делу более всего склонен. Неизвестно, сколько бы он еще обдумывал свое будущее, если б не случилось событие, вынудившее его ускорить принятие решения.
* * *
В тот мартовский день Женевьева дала ему пару денье и отправила в лавку бакалейщика. Франсуа выбежал на улицу и застучал башмаками по булыжной мостовой. Услышав, что его кто-то окликнул, он обернулся и увидел Андре, десятилетнего сына их соседки, мадам Бюжо. Мальчик нагнал Франсуа, и они пошли рядом.
– Ох, скорее бы уже лето, – пробормотал Андре, кутаясь в накидку, и вдруг ни с того ни с сего спросил: – Говорят, у тебя скоро появится новый папаша?
– Что-о? – изумился Франсуа.
– Ну как же! Тот господин, что захаживает к твоей матушке, явно собирается на ней жениться, мы все так думаем. Видный парень, ничего не скажешь. А плащ-то какой! Не то что моя тряпица.
Франсуа молчал, пытаясь осмыслить услышанное. Значит, у Женевьевы появился кавалер? Он почувствовал жгучую ревность. Впрочем, этого следовало ожидать, она и так слишком долго была одна.
Андре удивленно смотрел на него:
– Ты что же, не знал ничего?
– Ну-у… как тебе сказать… Расскажи-ка мне про этого господина.
Мальчишка воодушевленно замахал руками:
– Ох, он вот какой! Высокий, статный, а одет как! Сразу видно – дворянин.
– И давно он к матери моей захаживает?
– Да уж с осени, а то, может, и раньше. Неужто ты и правда не знал?
– А ночевать оставался? – спросил Франсуа и затаил дыхание.
Андре энергично покачал головой:
– Нет, вроде не было такого. Да ты не беспокойся, матушка твоя – тетка умная, не допустит до всяких глупостей.
«Ну и дети, все знают!» – подумал Франсуа, а вслух сказал:
– Я и не волнуюсь, подумаешь… Часто этот дворянин приходит?
– Ну-у… каждые два-три дня появляется. Сначала-то реже, а теперь зачастил. Влюбился он в нее, это уж точно!
Ночью Франсуа лежал без сна, припоминая поведение Женевьевы в последнее время. Он вынужден был себе признаться, что она стала гораздо веселее, и, в общем, можно было поверить, что она и в самом деле влюблена. Неужели она действительно выйдет замуж? В душе Франсуа бушевали противоречивые чувства. Он прекрасно понимал Женевьеву и признавал ее право на повторный брак. Ведь она и понятия не имела, что ее муж жив. Да полно, жив ли он на самом деле? Нет, Рене умер и похоронен, а он – лишь ребенок с душою взрослого. Он не имеет никакого права на Женевьеву. И все же глухая ревность грызла Франсуа. Ему было больно даже представить свою супругу рядом с другим мужчиной.
Всю ночь ворочался он с боку на бок, а к утру принял решение: если Женевьева и в самом деле решит выйти замуж, он не будет возражать, напротив, примет отчима по возможности радушно.
За обедом Женевьева завела разговор, которого ждал и боялся Франсуа.
– Милый, ты хорошо помнишь папу? – спросила она, накладывая ему вареные овощи деревянным черпаком.
Прикинув, что мог бы помнить ребенок, Франсуа осторожно ответил:
– Нет, мам, не очень.
– Ты скучаешь без него?
«Да уж, скучаю по самому себе», – с горечью подумал Франсуа. Он снова помедлил.
– Ну-у… да…
– Тебе, наверное, очень не хватает отца, сынок? – продолжала допытываться Женевьева.
«Она так никогда не дойдет до главного».
– Мам, к чему ты все это говоришь?
– Видишь ли, дорогой, – старательно избегая его взгляда, нерешительно проговорила женщина, – я просто подумала, что тебе, наверное, нужен отец…
– Ты что, замуж собралась?
Женевьева залилась краской.
– Ну… в общем-то, могла бы… если тебе это не будет неприятно…
– Ну что ты! Делай, как тебе хочется. А кто он?
– Это один мой старый друг, ты его не знаешь, – с видимым облегчением проговорила она.
Мальчик встал из-за стола и, легонько ткнув Женевьеву локтем в бок, направился к двери.
– Все в порядке, мам, женитесь, коли он тебе нравится.
Франсуа был озадачен. Что это за старый друг такой? Он знал Женевьеву с пеленок, но не мог представить, кто бы это мог быть. Возможно, кто-то из приятелей ее отца? Тогда этот ухажер уже старик, ему за пятьдесят. «Господь милосердный, за что мне это – видеть свадьбу собственной жены?!»
Вечером Женевьева предупредила сына, что в воскресенье придет «тот самый господин».
– Он очень хочет познакомиться с тобой, дорогой.
Что ж, он пройдет и через это. Он будет милым и предупредительным, лишь бы Женевьева была счастлива. Пусть живет, как ей хочется, а он… он потерпит.
В воскресенье после мессы Женевьева с сыном торопились домой. Не успели они переодеться, как пришел гость. Пока мать открывала дверь, Франсуа опрометью бросился наверх, кинулся на постель и замер, переводя дыхание.
Ох… Сейчас он увидит господина, на которого его променяла Женевьева. Впрочем, он несправедлив. Она хранила верность мужу в течение долгих шести лет после его смерти. И все же ревность, как ядовитая змея, притаилась в его душе, отравляя ее.
– Сыно-ок! – услышал он голос матери.
Надо идти. Он глубоко вздохнул и направился к лестнице.
Внизу в тени пузатого буфета сидел высокий широкоплечий господин в бархатном плаще. При звуке шагов он поднялся и шагнул к лестнице. Франсуа взглянул и… почувствовал дурноту. Он судорожно вцепился в перила, чтобы не упасть, попытался что-то сказать, но из пересохшего горла вырвалось лишь слабое клокотание. Мысли метались, и он, бестолково таращась на гостя, понимал лишь одно: перед ним стоял Филипп де Леруа. Он постарел, волосы подернулись легкой сединой, но это, безусловно, был он, живой и здоровый. Так, значит, он не погиб! Франсуа почувствовал, как тяжелейший груз вины упал с его души. Одновременно он ощутил тихую ярость: он так переживал, так мучился, а оказывается, напрасно! Но почему же его друг так неожиданно исчез, почему не дал о себе знать?!
– Здравствуйте, Франсуа, – промолвил Филипп, – давно я хотел с вами познакомиться.
– Мое почтение, господин, – опустив голову, хрипло пробормотал мальчик. Он кое-как овладел собой и теперь лихорадочно пытался привести мысли в порядок.
– Зовите меня Филипп. Я знавал вашего отца, сударь, и даже имел честь называться его другом.
Франсуа решился. Надо, просто необходимо выяснить, что случилось в тот день у казармы.
– Вы мессир де Леруа? Мне папа рассказывал о вас.
– Да, верно, – с явным удивлением протянул Филипп. – Мне очень приятно слышать, что ваш отец вспоминал обо мне.
Немного позже они сидели за столом. Женевьева хлопотала у печи, а Франсуа, с аппетитом поглощая обмазанную патокой вафлю, расспрашивал Филиппа о его жизни.
– Папа говорил, что вы так неожиданно исчезли…
– Да, – кивнул тот, – конечно, твой отец не мог знать. В школе была компания мальчишек, возглавляемая неким Жаком Тильоном. Мы с Рене все время с ними враждовали. Однажды они подкараулили меня одного…
Франсуа с горечью слушал, как избитого, полуживого Филиппа нашел гарнизонный патруль, тут же отправивший юношу в госпиталь Святого Бернара. Сержант Дюпе, пришедший в ужас от произошедшего, сопровождал его, а наутро лично отправился в Отель Валуа и разыскал там Мишеля и Робера. Несколько дней Филипп находился между жизнью и смертью, братья не отходили от него ни на шаг, а Франциск прислал своего лекаря, строго-настрого наказав ему не дать Филиппу умереть. Много позже, когда юноша несколько оправился, его с величайшими предосторожностями перевезли в графство Ангулемское, в дом родителей, которые и после выздоровления еще долго не желали отпускать сына от себя.
«Иисус-Мария! – думал Франсуа. – Как я мог не спросить сержанта, был ли Филипп жив, когда его нашли! Почему я решил, что он непременно должен был умереть?! А он-то, он-то хорош! За столько лет ни единой весточки. Немудрено, что я считал его мертвым».
– Так что юность я провел в Ангулеме, – продолжал Филипп, – а потом пошел на службу к королю, нашему сюзерену. В двадцать первом году как раз началась война с Карлом Пятым за Милан и Северную Италию, там я и оказался. Братья мои, Мишель и Робер, тоже были в Италии, воевали бок о бок с королем. В битве при Павии Мишель погиб, а мы с Робером попали в плен вместе с его величеством. Так и оставались сначала в Ломбардии, а затем в Испании вместе с монсеньором, пока он не подписал Мадридский договор. Потом все вместе вернулись во Францию, но ненадолго – через год снова выступили в поход, на этот раз на Неаполь. Во время осады случилась чума, сколько французских воинов умерло без боя – не перечесть. Эта война, как вы знаете, закончилась неудачей. Король Франциск подписал Камбрейский мир и вывел армию из Италии. Я вместе со всеми вернулся во Францию и последний год служу его величеству здесь, в Париже.
– Мой папа тоже воевал, но раньше, когда Милан завоевали, – похвастался Франсуа.
– Да, то было время гораздо более славное для Франции, нежели нынешнее, – кивнул Филипп и, помолчав, продолжил: – Уже давно хотел я разыскать вашего отца, сударь, и даже успел предпринять кое-какие шаги для этого, как вдруг неожиданно встретил Женевьеву.
– И теперь вы хотите повенчаться…
– Да, – просто ответил Филипп. – И я надеюсь, что этим мы не потревожим вашу душу. Видите ли, я с юности люблю вашу матушку…
Франсуа, который для себя уже все решил, отрицательно покачал головой:
– Извольте, сударь, сделать так, как велит ваше сердце. А сейчас позвольте мне удалиться.
– Постойте. Примите от меня вот это… в знак нашей дружбы. Когда-то мы с вашим отцом отыскали старинную шкатулку, и в ней была эта вещица.
Филипп наклонился и надел на шею мальчика тонкую железную нить с прикрепленной монеткой, которую когда-то они с Рене нашли в ларчике мертвого крестоносца. Франсуа смотрел на нее затуманившимся взором. Словно и не было лет, отделявших его от того времени, когда подростком лазил он в Мрачный дом. Как все переменилось с тех пор… Он все потерял, даже собственное тело!
* * *
В ту минуту, когда Франсуа понял, кто стал женихом Женевьевы, он решил, что должен бежать. «Будь это не Филипп, а кто угодно другой, я бы смирился. Но смотреть, как человек, из-за которого я всю жизнь мучился, станет мужем моей жены?! Ну уж нет! Прикидывался другом, а сам, оказывается, был влюблен в мою невесту!»
Ночью он не стал ложиться и, связав в узелок запасную рубаху и булку, тихонько спустился вниз. Подумав минутку, он отыскал в потемках один из старых рисунков и при свете луны нацарапал на нем несколько слов для Женевьевы. Потом Франсуа осторожно открыл входную дверь и выскользнул из дома.
Он не спеша шел по улице, избегая ночных сторожей. К рассвету, обогнув Латинский квартал, он добрался до ворот Дебюси и, пройдя через них, миновал предместье Сен-Жермен. За ним начинались поля и деревни; Франсуа брел, кутаясь в плащ и жмурясь от яркого солнца. Он пытался представить, что сейчас творится дома. Женевьева, конечно, уже нашла его записку и поняла, что он сбежал. Что она станет делать? Конечно, кинется за помощью к своему доброму рыцарю. Но как бы Филипп ни старался, он не сможет найти беглеца. Слава богу, из Парижа ведет не одна дорога.
«Посмотрим, согласится ли теперь моя жена выйти за тебя замуж», – злорадно думал Франсуа, одновременно ненавидя себя за то, что причиняет Женевьеве такую боль.
Но он просчитался. Несчастная женщина, обнаружив, что сын сбежал, почти обезумела от тревоги. Она металась по дому, не находя себе места. Что теперь будет с Франсуа? Куда он пошел? На дорогах за городом было ох как небезопасно, сможет ли он выжить один в этом суровом мире? Женевьева ломала голову, так и эдак прикидывая, почему сын поступил с ней столь жестоко. Вновь и вновь перечитывала она его записку на оборотной стороне старого рисунка – «Хочу посмотреть мир», пытаясь понять, связан ли побег Франсуа с ее замужеством или нет. И в конечном итоге решила, что мальчик уже давно задумал сбежать, а то, что это случилось именно в день знакомства с Филиппом, – всего лишь случайное совпадение.
Единственной бесценной поддержкой стал для нее Филипп де Леруа. Он организовал поиски пропавшего мальчика, а когда они не увенчались успехом, непрерывно находился рядом, утешая и успокаивая ее. За это время они сблизились еще сильнее. Филипп воспринимал случившееся как личную трагедию: с одной стороны, он понимал, что его появление в семье могло стать причиной побега мальчика, а с другой – с большой нежностью относился к сыну любимой женщины и лучшего друга.
Спустя три месяца Женевьева и Филипп обвенчались в соборе Святого Мартина. Так исполнилось желание, загаданное много лет назад в крипте базилики Сен-Дени.
* * *
С того самого момента, как Рене узнал о существовании дочери, он понимал, что когда-нибудь найдет ее. И теперь, уже в образе Франсуа, он направился в Овернь, чтобы отыскать ту, которая была ему теперь то ли дочерью, то ли сестрой.
Две недели Франсуа двигался на юг. Днем шел или, в случае удачи, ехал на попутных телегах, ночью просился на постой к какому-нибудь крестьянину. Он выдавал себя за сироту, потерявшего родителей и идущего к родственникам в Лангедок. Иногда деревенские жители давали ему кров, кормили ужином и даже снабжали в дорогу хлебом, молоком, сыром и маслом, но встречались и те, кто гнал его, как прокаженного. Несколько раз ему пришлось ночевать на улице, а один раз Франсуа даже избили, когда он, голодный, попытался украсть на ярмарке крендель.
В Орлеане, куда Франсуа заглянул из любопытства, он познакомился с актерами бродячего цирка. Он как раз выходил из собора Сен-Круа, где разглядывал витражи, посвященные жизни Девы Жанны, когда увидел на площади перед собором разноцветный шатер, рядом с которым проходило цирковое представление. Франсуа засмотрелся на жонглеров с яркими булавами и на силача, легко подкидывавшего тяжеленные гири. Тот заметил восхищенные глаза мальчика и подмигнул ему.
Вскоре представление закончилось, зрители разбрелись кто куда. Франсуа остался стоять, задумчиво глядя на шатер. Может, ему тоже стать бродячим артистом? Научиться жонглировать или прыгать, как акробат, и путешествовать туда-сюда, не зная горя… «Нет, это не для меня. Мне нужно что-то другое, но что?»
Из шатра вышел тот самый силач. Заметив Франсуа, он подошел поближе.
– Привет, парень. Понравилось представление? – пробасил он.
– О да, очень! Как тебе удается так легко подбрасывать эти огромные гири?
Силач рассмеялся. Он был молод, не старше двадцати лет, высок и широкоплеч, под рубахой вырисовывались крепкие мускулы.
– Даром, что ли, меня называют Силач Патрик? Я еще и не то могу!
– А меня зовут Легран, Франсуа Легран.
– Ты местный, Франсуа?
Мальчик покачал головой:
– Нет, я сирота, иду к своим родственникам в Лангедок.
Патрик оживился:
– Ха, так это ж нам по дороге! Мы направляемся на юг, до Лиможа, а оттуда двинем на запад, в Ангулем и Бордо. Не хочешь присоединиться? Все ж в повозке удобнее путешествовать, чем пешком.
Франсуа радостно кивнул.
– Пойду спрошу господина Сарде, он наш хозяин, – засуетился Силач Патрик. – Только, чтоб он согласился, придется сказать, что ты в труппу просишься. Сможешь чему-нибудь научиться?
– Конечно. Жонглировать буду или что-то еще. Главное, покажите как, – самонадеянно заявил Франсуа.
Патрик радостно хлопнул его по плечу и побежал искать хозяина.
Так Франсуа оказался в бродячем цирке. У него появилась надежда добраться до Оверни гораздо раньше, чем он рассчитывал. Передвигался цирк только днем, на трех повозках, в одной из них были сложены принадлежности для выступлений и сам шатер, называемый шапито, в двух других ехали артисты. Обычно три человека по очереди управляли лошадьми, остальные спали. К вечеру повозки останавливались на окраине города или деревни, выспавшиеся за день актеры выбирали удобную площадку и репетировали новые номера. С утра проходило представление, после него цирк снова погружался в повозки и двигался дальше.
Франсуа сразу предупредил господина Сарде, что покинет цирк в Лиможе. Тот в ответ потребовал, чтобы мальчик обучился любому виду циркового искусства и создал простенький номер, «чтобы не зря наши булки жевать». Подумав, Франсуа выбрал стезю канатоходца и довольно быстро обучился азам этой непростой профессии. Они с Патриком придумали веселую сценку, в которой Франсуа, идя по канату, то и дело падал, а Патрик, ругаясь и гримасничая, ловил его. Зрители покатывались со смеху, и господин Сарде был очень доволен.
Несколько недель пролетели незаметно. Настал день, когда труппа дала представление в Лиможе и друзья в последний раз с большим успехом отыграли свою сценку. Франсуа сердечно простился с господином Сарде и его артистами, а Патрика отозвал в сторонку.
– Слушай, – торопливо зашептал он, – мне ужасно стыдно, что я сбежал, не сказав ничего матери. Так вот, когда будете в Париже, зайди, пожалуйста, на улицу Сен-Поль, найди госпожу Женевьеву Легран… хотя, может, она уже де Леруа… и передай ей, что у меня все в порядке. Только про сестру не рассказывай, не надо ей этого знать. Просто скажи, что видел меня, что все хорошо, я жив и здоров, ладно?
– Сделаю, – кивнул Патрик, – положись на меня. Вот только до Парижа раньше осени мы не доберемся.
– Ничего, хоть через несколько месяцев, но ей спокойнее будет.
Друзья простились.
* * *
Франсуа направился в Монферран, где жила Анна де Ла Тур. По мере продвижения на восток деревень на пути становилось все меньше, и на третий вечер после выхода из Лиможа Франсуа не смог найти ни одного поселения, где можно было бы остановиться на ночлег. Переночевав в поле и доев остатки сыра, которым его снабдили в последней пройденной деревушке, он продолжил свой путь.
К вечеру впереди показался лес, огромный и темный. Дорога шла прямо через него. Не доходя до леса, измученный и голодный Франсуа устроился на ночь. За весь день он так и не встретил ни одной деревни. «Что же теперь делать? – размышлял он. – Лес, судя по всему, немаленький, идти через него, может, несколько дней придется, а деревень там наверняка нет. Что я буду есть? И где ночевать?»
С этими невеселыми думами он незаметно уснул, а утром, голодный и продрогший, осторожно двинулся к лесу.
Он уныло брел по дороге, когда услышал позади себя шум. Через несколько мгновений его нагнала карета, сопровождаемая двумя всадниками. «Вот бы они меня подвезли!» В окне кареты он заметил даму, которая внимательно посмотрела на него. Вскоре кавалькада въехала в лес и скрылась из виду.
Однако, подойдя к лесу, он с удивлением увидел все ту же карету. Она стояла на дороге, оба всадника, наклонившись к окну, внимательно слушали пассажирку. Наконец, кивнув, они развернули коней и двинулись навстречу Франсуа. Он остановился и с беспокойством следил за их приближением.
Подъехав к нему, один из всадников спешился, другой остался в седле.
– Сударь, – вежливо обратился к нему первый, – вас желает видеть одна высокородная дама. «Анна, – мелькнула безумная мысль. – Да нет, не может быть».
– Как же? – растерялся Франсуа. – Я никого здесь не знаю.
– Это не важно, моя госпожа надеется, что вы не откажетесь погостить в ее владениях.
– Идти все равно придется, парень, – перебил его второй, презрительно оглядев пыльную одежду юноши, – так что лучше пошли по-хорошему. Не бойся, ничего плохого с тобой не случится.
Мысленно махнув рукой, Франсуа кивнул.
Ехать пришлось довольно долго. Часа через три карета свернула с дороги на широкую тропу и по ней углубилась в чащу. Вскоре лес расступился и впереди заблестела водная гладь. Это было огромное озеро, на берегу стоял небольшой замок с квадратной башней, к нему карета и направилась. Франсуа, сидевший на козлах рядом с кучером, с любопытством оглядывался.
Въехав в ворота и миновав подъездную аллею, они остановились. Всадники спешились и препоручили Франсуа заботам подбежавшей прислуги. Его проводили в одну из комнат и оставили одного.
Юноша огляделся – все дорого, изысканно и красиво. Каменные стены увешаны гобеленами, тяжелые дубовые балки поддерживают потолок, большущий камин, резные стулья и лавки, скамейка для молитвы, высокий, выше человеческого роста, подсвечник на тридцать свечей в углу и кровать с балдахином. В боковом алькове – большая металлическая бадья для мытья, таз и кувшин с водой.
Послышался осторожный стук в дверь, вошла молодая служанка и с поклоном положила на лавку бархатный костюм.
– В шесть часов я зайду, чтобы проводить вас на ужин, – сообщила она и исчезла. А Франсуа смотрел ей вслед, пытаясь угадать, зачем его сюда привезли.
Тем же вечером Франсуа, чистый и одетый в синий бархатный костюм, сидел за длинным столом в огромной обеденной зале напротив сухопарой дамы лет сорока. Ее изящные руки нервно теребили салфетку, а умные карие глаза внимательно разглядывали юношу. Тот терялся в догадках – что нужно от него этой женщине? Зачем она его пригласила? Словно прочитав его мысли, дама улыбнулась и предложила:
– Если не возражаете, о делах мы поговорим позже. А теперь прошу вас, окажите мне честь отужинать со мной.
Франсуа, у которого третий день маковой росинки во рту не было, с готовностью согласился и, наплевав на этикет, набросился на нежнейшую козлятину, запеченную в миндальном молоке. Затем последовало традиционное для дворянского стола «тяжелое» мясо – оленина с орехами и овощами. Следом подали груши, сыры, сладкие булочки с тмином и имбирем и, наконец, гипокрас – вино с медом и пряностями.
Через полчаса юноша удовлетворенно откинулся на спинку стула, с трудом переводя дыхание. Его визави задумчиво наблюдала за ним. Едва лишь закончился ужин, она встала и жестом пригласила Франсуа в соседнюю комнату.
– Вижу, сударь, – начала она, когда оба устроились на резных стульях, – вы гадаете, зачем я вас пригласила. Что ж, не буду ничего скрывать и объясню вам все как есть.
– Я весь внимание, мадам, – поклонился Франсуа.
– Мое имя – графиня де Шарёз. Много лет назад у меня был возлюбленный, не буду посвящать вас в детали. Суть в том, что вскоре мы расстались, и он уехал в Париж. Я же родила сына, которого назвала Жюль. Увы, прошлым летом он умер, оставив меня безутешной. Сейчас ему было бы тринадцать. А вам сколько?
– Четырнадцать, сударыня.
Она встала и, сдержанно жестикулируя, принялась ходить по комнате.
– Дело в том, что вы очень похожи на него. И, что еще важнее, на его отца, барона де Кердоне. К сожалению, мои дела в последние годы идут все хуже, и я остро нуждаюсь в средствах. Я надеюсь с вашей помощью получить их от барона.
– Каким же образом? – Франсуа пока не понимал задумки собеседницы.
– Мне нужно, чтобы вы представились его сыном. Я желаю получить содержание, и вы, конечно, внакладе не останетесь. Вас научат всему, что должен знать и уметь виконт де Шарёз. Когда вы будете готовы, мы отправимся к барону, и я вас представлю.
– А затем?
Графиня рассмеялась:
– Вы очень умны, молодой человек. Барон никогда не видел сына, вы на него похожи, нам несложно будет убедить его. Сложно предугадать, что будет дальше. Возможно, вам придется несколько дней пожить у барона, а может быть, мы уедем сразу. В любом случае через месяц-другой я вас отпущу. Вы будете здесь на полном обеспечении, по окончании нашего предприятия сможете забрать с собой одежду плюс десять ливров в придачу.
– А вдруг барон захочет меня видеть позже, когда я уже покину вас? Кого вы ему предъявите?
– О, об этом не беспокойтесь, как-нибудь выкручусь. В крайнем случае скажу, что вы уехали в Англию.
Франсуа задумался. Чтобы добраться до Монферрана и забрать Бланку, ему понадобятся деньги. Спешить ему некуда, а десять ливров – огромная сумма, и она стоит того, чтобы задержаться здесь.
– Я согласен, сударыня, – просто сказал он.
– Прекрасно! – обрадовалась графиня. – С завтрашнего дня начинаем обучение.
Следующие полтора месяца прошли в непрерывных занятиях. Франсуа учили этикету, манерам, великосветской речи, истории, верховой езде, которую он почти позабыл за последние годы, фехтованию и многому другому. Графиня называла его Жюлем, а слуги – виконтом де Шарёз, и Франсуа постепенно привык к новому имени и фамилии. Ему нравилось здесь, в нем зрела убежденность, что именно так он и должен жить – в богатом замке, окруженный богатыми, знатными, образованными людьми. И тем не менее Франсуа считал дни до того времени, когда сможет продолжить путешествие в Овернь.
Постепенно он стал осознавать происходящие с ним перемены: он ощущал уверенность, которой раньше не было, в его манерах и речи сквозило чувство собственного достоинства. Теперь никому бы и в голову не пришло, что он сын перчаточника. Он многое узнал, многому научился, многое понял. И наконец настал день, когда графиня сказала ему:
– Я считаю, Жюль, что вы готовы предстать перед своим отцом.
Он сдержанно поклонился:
– Как вам угодно, мадам. Когда же мы едем?
– Барон приедет сам. Он теперь живет неподалеку, и я известила его, что желаю с ним переговорить.
У Франсуа екнуло сердце. Удастся ли их авантюра?
Барон де Кердоне приехал через три дня. Это был высокий, статный, широкоплечий господин лет сорока, с черными, подернутыми сединой волосами, усами и небольшой бородкой. Прежде чем представить «сына», графиня уединилась с бароном в своей приемной. Франсуа слышал обрывки их разговора, сидя в смежной комнате.
– Вы уехали столь внезапно, – говорила графиня. – Что ж мне было делать?
Ответ барона Франсуа не расслышал.
– Мой супруг умер через месяц после вашего отъезда. Я осталась совсем одна с маленьким Жюлем на руках.
– И за тринадцать лет вы не нашли возможности известить меня, мадам? – насмешливо произнес де Кердоне.
– После вашего бегства, сударь, мне совсем не хотелось искать эту возможность.
– Что же изменилось теперь?
– Я нездорова, Мишель, – тихо сказала графиня. – Бог знает, сколько мне осталось. Я умру в покое, если буду знать, что наш сын находится под вашей опекой.
Она говорила столь проникновенно, что у Франсуа на мгновение защемило сердце: а ну как графиня и в самом деле при смерти? «Да нет, конечно. Сочиняет».
– Сударыня, я буду счастлив позаботиться о виконте де Шарёз, – произнес барон, сделав ударение на последнем слове. Судя по всему, он по-прежнему отказывался верить словам бывшей возлюбленной. – Почему, кстати, вы не вывели его в свет?
– Мы были вынуждены жить весьма уединенно: ведь считается, что он сын моего мужа. Но одного взгляда на него достаточно, чтобы понять, кто на самом деле его отец.
Голоса стали удаляться, и Франсуа понял, что собеседники отошли к окну. Теперь он слышал лишь тон разговора, но слов разобрать не мог. Было ясно, что барон по-прежнему упорствует и его собеседница начинает терять терпение. Раздался звонок колокольчика и чуть позже властный голос графини:
– Пригласите виконта.
Пятью минутами позже Франсуа предстал перед бароном. Вежливо поклонившись, юноша посмотрел на него и тут понял, что они действительно очень похожи. Де Кердоне тоже это заметил и не мог сдержать удивленного возгласа. По тому, как изменился его тон, Франсуа понял, что теперь барон склонен верить словам графини.
После первых приветствий де Кердоне принялся расспрашивать юношу о его жизни, вкусах, пристрастиях, взглядах. Франсуа, тщательно проинструктированный графиней, отвечал без запинки. К концу беседы барон окончательно уверился в том, что виконт де Шарёз – его сын, и вечером отбыл в крайней задумчивости.
Наутро графиня пригласила Франсуа к себе. Всегда сдержанная, сейчас она была крайне возбуждена.
– Дорогой Жюль! – объявила она, кивнув на бюро, на котором лежало вскрытое письмо. – Барон признает вас своим сыном, а мне назначает содержание в сумме… Впрочем, это не так важно. Главное, вы получите деньги и вскоре сможете вернуться к своим делам. Я прошу вас остаться на несколько дней, на случай, если барон захочет еще раз с вами повидаться. После этого вы свободны.
Она азартно щелкнула пальцами и добавила:
– Получилось!
Спустя неделю барон начал выплату содержания, а еще через несколько дней Франсуа покинул гостеприимный замок. Графиня предоставила ему свою карету, чтобы безопасно миновать лес, и самолично вышла его проводить.
– Мне будет не хватать вас, Жюль, – вздохнула она, обнимая юношу.
Он улыбнулся и, забыв на мгновение о приличиях, лукаво подмигнул ей:
– Кстати сказать, мадам, меня зовут Франсуа.
Графиня тихо рассмеялась.
* * *
И снова Франсуа шагал через поля, а в кошеле на его поясе звенели двести су. Вновь стали попадаться деревни, где он мог найти себе приют на ночь. Он шел уже неделю и однажды на исходе дня увидел вдали темную дымку – это были горы Канталь, за которыми начиналось графство Овернь. Обрадованный Франсуа прикинул, что завтра сможет дойти до границы графства. Солнце клонилось к закату, пришло время искать ночлег. Заметив добродушного старика, идущего с поля к ближайшей деревне, мальчик подошел к нему.
– Доброго дня, – с улыбкой сказал он.
Старик оглядел Франсуа с головы до ног и удовлетворенно кивнул:
– И тебе, сынок.
– Как называется эта деревня?
– Сен-Сейти. Я там живу. А ты куда идешь на ночь глядя?
– Да вот… к родственникам. Да только до темноты не успею.
– И то верно, – кивнул крестьянин. – Куда ж сейчас идти-то. Как зовут тебя, сынок?
– Франсуа, дедушка.
– Хорошее имя. А я папаша Этьен, все меня так кличут. Ты вот что, сынок, пойдем-ка со мной. У нас переночуешь, старуха у меня добрая, возражать не станет. А ты за это поможешь мне утречком изгородь поправить, а то совсем покосилась.
Тетушка Жанна и в самом деле не возражала. Она пригласила Франсуа и папашу Этьена к столу, заставленному нехитрой крестьянской едой. Все вместе с удовольствием ели печеную морковь и запивали ее молоком. Франсуа был в приподнятом настроении, предвкушая скорое завершение своего путешествия. Он оживленно болтал и охотно, хотя и не всегда правдиво, отвечал на вопросы хозяев.
– Ты из Лиможа, сынок? – спросил папаша Этьен.
– Ага. Но мои родители умерли.
– Ох, бедолага… И куда ж ты теперь направляешься?
– В Монферран, – пробормотал Франсуа с набитым ртом.
Супруги встревоженно переглянулись.
– В Овернь, значит, идешь? – продолжал допытываться старик.
– Да, у меня там сестра.
Повисло напряженное молчание. Франсуа насторожился:
– Что-то не так?
– О-ох, – вздохнула тетушка Жанна, – нехорошо там, дружок.
– Нехорошо?
Женщина замялась и взглянула на мужа, ища поддержки. Папаша Этьен откашлялся и осторожно заговорил:
– Видишь ли, сынок… Не хочу тебя пугать, но… старуха моя права, нехорошо там, опасно. Там одни горы, поросшие лесами, земля не очень плодородная, городов да деревень мало.
– И что там, разбойники? – нетерпеливо спросил Франсуа.
Помолчав, старик выпалил:
– Оборотни!
После ужина Франсуа и папаша Этьен сидели на лавке у дома, глядя на темнеющую вдали цепочку гор.
– Лет двести назад жил в тех краях один дворянин, – неторопливо рассказывал старик, – звали его шевалье де Шалон, и был он вассалом оверньского графа. Больше всего на свете шевалье любил охоту и свою красавицу-жену. Она была необыкновенно хороша, и муж души в ней не чаял. Охранял ее, как бесценную добычу, все боялся, чтоб она на кого другого не посмотрела. Граф Оверньский не раз просил его представить супругу, но наш шевалье все отказывался под разными благовидными предлогами. Ревновал он ее сильно, и казалось ему, будто она по ночам куда-то уходит. Много раз пытался он ее подстеречь, да все без толку. И вот как-то раз поехал де Шалон на охоту, а супружницу свою дома запер. Конь его захромал, пришлось шевалье нашему спешиться. Забрел в глухую чащу да и заблудился, поискал дорогу, помыкался – никак не может выбраться. А вокруг-то уже совсем темно. И вдруг слышит – из кустов рычание. Не успел он аркебузу свою вскинуть, как бросилась на него волчица. Повалила беднягу и ну его терзать, да все до горла пытается зубами дотянуться. Но наш шевалье не промах был, исхитрился он достать тесак свой охотничий, да как рубанул волчицу по передней лапе, так ее и отрубил целиком! Зверь взвыл да на трех лапах поковылял прочь, а наш охотник вскочил – и в другую сторону. Плутал он еще долго, насилу к утру нашел тропинку, которая его из леса-то и вывела. Пришел домой изорванный, окровавленный, без лошади. Ну, думает, сейчас слуги-то сбегутся ему помогать, глянул – а нет никого возле замка. И вроде как и внутри пусто. Вдруг слышит шум, галдеж, пошел на звуки – а слуги все толпятся у спальни хозяйки, жены его, значит. И знахарка из ближайшей деревни там же. Рассказали ему, что рано утром нашли госпожу у рва, который вокруг замка вырыт, когда мост пришли опускать. Лежала она бездыханная, а рука у нее отрублена словно бы тесаком. Перенесли ее в комнаты и на постель положили, да только она с каждым часом все слабела, слабела и к вечеру умерла. Шевалье-то наш в ужасе был, понял он, что жена-то его не к полюбовникам ходила, а оборотнем была да ночами в лесу-то и бегала. И с тех пор как она померла, волки вокруг того замка каждую ночь воют до самого рассвета.
На крыльцо вышла тетушка Жанна.
– Ну что ты, старик, городишь, – заворчала она, – совсем запугал мальчонку на ночь-то глядя, поди, и не заснет теперь.
Франсуа сидел ни жив ни мертв. Он, как и все, верил в оборотней, призраков и прочую нечисть. «Господи Боже, как же я туда пойду?» – в ужасе думал он.
* * *
Но отступать было поздно. Наутро Франсуа, как и обещал, помог папаше Этьену поправить изгородь и отправился в путь.
Дорога неуклонно шла в гору, и Франсуа порядком устал, карабкаясь по широкой тропе. Вот она, Овернь, поросшее лесом нагорье с торчащими тут и там короткими горными хребтами. Далеко внизу он заметил деревушку возле реки, протекающей в узкой долине. Что ж, он наконец добрался до цели: где-то в этой чужой, неприветливой горной стране живет его сестра. Окрыленный этой мыслью, мальчик поспешил вниз.
Франсуа теперь шел гораздо осторожнее, от поселения к поселению, стараясь, чтобы сумерки не застали его в пути. От разбойников можно спрятаться или убежать, а куда денешься от нечистой силы?
Если местные жители отказывали ему в ночлеге, Франсуа потихоньку устраивался в чьем-нибудь огороде. Его бросало в дрожь при мысли, что в любой момент на него может напасть оборотень. Когда же ему удавалось уговорить хозяев дать ему приют, он осторожно расспрашивал их о графине де Ла Тур и семействе Дюваль.
– Графинюшка-то? – сказала первая же спрошенная крестьянка. – Эва, миленький, вспомнил. Она уж лет пять как преставилась. Сейчас у нас другая хозяйка. У графинюшки-то сестрица младшая была, госпожа Мадлен, ее еще в восемнадцатом году замуж выдали за итальянца какого-то, то ли Медини, то ли Медичи. Она дочурку с того итальянца родила и вскоре померла, давно, еще до смерти графинюшки. Вот ее дочка, Катрин, и есть теперь наша хозяйка. Только она мала еще и живет не тут, а в Италии вроде бы…
Тень легла на сердце Франсуа.
– Отчего ж она… графиня то есть… умерла?
Женщина махнула рукой:
– Да кто ж разберет, хворей-то много разных тут у нас, от всего не убережешься, – неопределенно ответила она, пряча глаза.
Франсуа насторожился:
– Вы что-то знаете?
– Да много всяких слухов ходило, сынок. Кто говорил, что оборотень ее загрыз, от других слышала, будто сама она оборотнем была да как волка ее и убили… – Крестьянка перекрестилась: – Свят-свят, подальше нам бы от этого. Что ж, графинюшку теперь не воротишь, какая разница, отчего она преставилась. А вот про этих других, которых ты спрашивал, Дюмаль, или как их там, – врать не буду, не слыхала ничего.
Известие о смерти Анны глубоко ранило Франсуа. Он сам не хотел себе признаваться, что шел сюда не только для того, чтобы найти дочь, но и в надежде хоть одним глазком увидеть свою бывшую возлюбленную, такую непонятную и загадочную. Теперь же у него осталась здесь единственная цель – найти Бланку, и, значит, в Монферран ему идти не надо.
Франсуа переходил от деревни к деревне, расспрашивая о семействе Дюваль. Он побывал в поселениях Клеруа, Сен-Аман, Сель, Арме, Рошфор, Шердо и многих других, и в одной из деревень, Малдери, ему наконец-то повезло. Франсуа остановил высокую пожилую женщину, идущую с бадьей на ключ, и задал ей свой обычный вопрос.
– Дюваль, ты сказал? Мария и Жером? А как же, знаю! В соседнем селе они живут, в Романьяке.
– А дочка у них есть, Бланка? – уточнил обрадованный мальчик.
– Это приживалка которая? Есть, а как же. И сынок тоже есть.
– Как вы ее назвали?
Женщина замялась.
– Ну не родная она им, подкидыш, – объяснила она. – В общем, иди сейчас во-он через тот перелесок, за ним село-то и есть. Как войдешь в него, поверни налево и сразу дом увидишь за зеленым забором. Он там один такой, не ошибешься.
Романьяк оказался небольшим поселением, и вскоре Франсуа уже подходил к темно-зеленой изгороди, позади которой возвышался деревянный дом. В садике на корточках сидела девочка лет десяти, тоненькая, хрупкая, золотоволосая, и полола морковь. Едва увидев ее, мальчишка понял – она. Девочка неуловимо сочетала в себе черты Анны де Ла Тур и Рене Леграна. Сердце Франсуа радостно забилось: вот он, родной человечек, его дочь! Он повис на заборе и тихонько свистнул. Девочка обернулась.
– Привет, – весело сказал Франсуа, – ты Бланка?
Та кивнула:
– Ну да, а ты кто? Я тебя тут не видала.
– Пойдем прогуляемся, поговорим.
Девочка с сомнением взглянула на грядку.
– Я не могу, – шепотом ответила она. – Если мать увидит, что я ушла – мне влетит.
– Да помогу я потом с морковкой, пошли. Я тебе тако-ое расскажу.
Немного поколебавшись, Бланка вскочила, отряхнула платье и побежала к калитке.
* * *
Франсуа не мог наглядеться на нее. Он смотрел на ее точеное личико, тонкий нос, миндалевидные глаза, и ему казалось, что вернулось прошлое. Конечно, он любил Женевьеву, но и к Анне испытывал самые теплые чувства. И вот теперь ее дочь, так похожая на матушку, стояла перед ним, вопрошающе глядя снизу вверх. А он, ее отец, пребывал в теле мальчишки и не мог сказать ей, кто он на самом деле!
Бланка послушно шла прочь от деревни за незнакомым мальчишкой. По своей детской доверчивости она даже не задумалась, кто он и зачем ее позвал. Вероятно, ему нужна какая-то помощь, иначе зачем она, Бланка, понадобилась? Девочка привыкла, что всякий раз, когда отец или мать звали ее, то обязательно поручали какое-нибудь дело. И таких дел было очень много: она мела пол, мыла в большой кадушке глиняную посуду, полола огород, сидела с маленьким братишкой, в общем, была второй хозяйкой в доме. Сколько Бланка себя помнила, она никогда не ощущала тепла матери. Девочка знала, что чете Дюваль она не родная, и привыкла думать, что любви она не заслуживает. И в самом деле, чего хорошего может ожидать непонятно откуда взявшийся подкидыш? Бланке уже исполнилось одиннадцать лет, и за всю жизнь приемная мать ни разу не приласкала ее, не сказала ни одного теплого слова. В отличие от нее папаша Жером относился к малышке по-доброму, но был он слабоволен, полностью находился под каблуком жены и ничем не мог помочь приемной дочери.
Вся жизнь Бланки состояла из понуканий и попреков. Мать не жалела для нее грубых слов. Если девочка не справлялась с работой по дому и в саду, Мария не брезговала плеткой или просто первой попавшейся под руку палкой. Бланке стало совсем тяжело, когда у четы Дюваль родился сын. И если раньше мать бывала к малышке хотя бы терпима, то после рождения сына на долю девочки остались лишь брань да побои. Иногда папаша Жером садился рядом с Бланкой и, гладя ее по голове, приговаривал:
– Ничего, дочка, ничего, потерпи. Никогда не знаешь, как жизнь повернется, может, и тебе улыбнется когда-нибудь счастье.
Все это Бланка рассказывала еще недавно незнакомому мальчишке, сидя рядом с ним на траве в перелеске за деревней. Слушая ее, Франсуа мрачнел с каждой минутой. Кулаки его сжимались сами собой. Ведь Анна наверняка отвалила этим мерзавцам кругленькую сумму за воспитание девочки, а они… Он заберет у них Бланку, не хватало еще, чтобы его дочь жила с этими извергами!
– Слушай, – осторожно спросил он, – а ты не пробовала сбежать?
Девочка невесело ухмыльнулась. Ох, как хорошо знал он эту усмешку!
– Куда же я пойду? У меня никого нет, кроме них.
Франсуа решил забросить пробный камень:
– А кто твои настоящие родители?
– Они вроде умерли, – пожала она плечами. – И теперь уже никто не помнит, кто они были.
Глубоко вздохнув, Франсуа ответил:
– Я помню… вернее, знаю.
Девочка радостно посмотрела на него, ресницы затрепетали, во взгляде мелькнула надежда. Ему стало стыдно и горько.
– Видишь ли… Мой отец умер несколько лет назад. Мы жили в Париже. Перед смертью он рассказал мне, что в девятнадцатом году графиня Анна де Ла Тур родила от него дочь Бланку, которую отдали на воспитание крестьянам по фамилии Дюваль. Отец просил разыскать тебя, и я ему это обещал.
Серые глаза недоверчиво смотрели на него:
– Твой отец – Стюарт Олбани?
Как и все местные жители, девочка отлично знала имена и историю графов Оверни.
– Нет, он обычный горожанин, ремесленник. Они с твоей матерью встретились случайно и полюбили друг друга. В общем… я твой брат.
Некоторое время Бланке понадобилось, чтобы все осознать и прийти в себя.
– Значит, моя мама умерла? И папа тоже? Я твоя сестра? Я дочь Анны де Ла Тур? Получается, я графиня по крови?
Франсуа терпеливо кивал, ожидая, пока она во всем разберется.
– Надо же… – прошептала девочка и задумалась.
Наступило молчание.
– Почему мама отказалась от меня? – наконец спросила она.
– Ты незаконнорожденная, – с горечью ответил Франсуа, – и твоя мать не могла никому рассказать о тебе, иначе… сама понимаешь. Но я уверен, что она все равно тебя любила и следила за твоей судьбой.
– Да, так оно и было, – кивнула Бланка. – Однажды, когда я была совсем маленькой, пришел какой-то человек и повел меня гулять в лес. Там стояла карета, а в ней сидела дама, она плакала и обнимала меня, а потом надарила мне кучу подарков. Значит, это и была моя настоящая мама?
Франсуа кивнул. Похоже, Анна действительно не забыла о своей дочери.
Помедлив немного, Бланка достала из маленького мешочка на поясе перстень.
– Смотри. Мне подарила его та самая дама.
Внимательно посмотрев на кольцо, Франсуа кивнул:
– Да, точно. Вот здесь, видишь? Это фамильный герб графов де Овернь. Этот перстень поможет тебе доказать свое происхождение.
Бланка постепенно осознавала то, что рассказал ей брат.
– Получается, это я, а не дочь госпожи Мадлен, должна была стать владелицей этой земли… Мне могла бы принадлежать вся Овернь и наша деревушка Романьяк, а вместо этого я полю морковку на огороде… Ой! – Она вдруг вскочила: – Ведь я же не закончила дела, которые мать мне поручила. Она изобьет меня! Мне пора идти.
Франсуа схватил ее за локоть:
– Погоди. Да подожди ты! Давай убежим. Забудь про Дювалей, забудь про Романьяк и всю прежнюю жизнь. Я твой брат, твой единственный родной человек, и ты должна идти со мной.
Бланка замялась. Что, если и в самом деле сбежать? Разве может быть что-то хуже постоянных побоев и брани мамаши Дюваль?
– Давай же, решайся. Мы уйдем прямо сейчас, и никто нас не найдет, – торопил Франсуа.
Она задумалась, потом протянула ему перстень с гербом Ла Туров:
– Возьми. Пусть он хранится у тебя.
Франсуа засмеялся:
– А ты уверена, что я с ним не сбегу?
Девочка посмотрела на него с удивлением:
– Ты же мой брат, и теперь мы будем вместе.
– Так ты согласна сбежать со мной?
Она кивнула:
– Да. Бежим.
Мальчишка облегченно вздохнул и крепко взял сестру за руку. «Вся в мать, прирожденная авантюристка», – мелькнуло у него в голове.
Держась в стороне от дороги, они зашагали прочь от деревни.
* * *
Мамаша Дюваль ломала голову, пытаясь догадаться, кто настоящая мать Бланки. В те времена часты были случаи, когда богатые дамы втайне рожали детей и отдавали их на воспитание в крестьянские семьи, поэтому Мария понимала, что девочка знатного происхождения. Дюваль, по природе завистливая и брюзгливая, недолюбливала дворян. «Мерзавцы распущенные, Бога не боятся, – с ненавистью думала она, – деньгами все грехи прикрывают». Ах, как бы ей хотелось быть изящной, красивой, богатой и делать что вздумается, но, увы, ее жизнь была совсем другой. Каждый день она вставала ни свет ни заря, до вечера работая в доме и в саду. Была она кряжистой и ширококостной, руки ее огрубели от изнурительного труда.
Бланку, как отпрыска знатного рода, она недолюбливала, но старалась поначалу это скрывать. «Деньги платят, и хорошо». Ксавье исправно приезжал в течение пяти лет, но однажды объявил, что родителей девочки больше нет в живых и платить за нее теперь некому. И тогда Дюваль дала волю своей ненависти, отыгрываясь на малышке.
Когда в день побега Бланки мать не нашла ее на огороде, она со злостью подумала, что та ушла гулять. «Ох, и задам же я этой негодяйке!» Но когда девочка не вернулась к ночи, в душе Марии забрезжила надежда, что та сбежала. Это было бы замечательно, одним ртом меньше, к тому же не придется каждый день смотреть на ее бледную физиономию и прикидывать, где бы взять приданое, когда придет время выдавать ее замуж. «Неблагодарная», – подумала мамаша Дюваль и спокойно уснула.
* * *
Но Франсуа этого не знал, и его очень беспокоило, что за ними могут снарядить погоню. Поэтому в ближайшей деревне он купил холщовую рубаху, штаны и шляпу и велел Бланке переодеться. В новой одежде, со спрятанными под шляпу волосами она выглядела совсем как мальчишка.
– Будешь моим младшим братом, – сказал Франсуа, оглядывая ее, – тебя будут звать… ну, к примеру, Бернар.
– Хорошо, – улыбнулась Бланка.
Ей очень нравилось, как началась ее новая жизнь, она предвкушала приключения и с гордостью смотрела на Франсуа. Как хорошо, что у нее такой замечательный брат!
Они шли только днем, стараясь к закату дойти до очередной деревни: ночевать в лесу рядом с оборотнями ни один из них не хотел.
Наблюдая за Бланкой, Франсуа все больше привязывался к ней. Потеряв дочь и сына, он нашел утешение в этой хрупкой сероглазой девочке.
На третий день путешествия, когда они шагали по широкой лесной тропе, на них с криком и гиканьем налетела шайка разбойников. Франсуа инстинктивно заслонил собой Бланку. Головорезы окружили детей и, ухмыляясь, разглядывали их.
Высокий худой мужчина, одетый немного лучше остальных, выступил вперед.
– Хо-хо, какие детишки, – глумливо пробасил он, – и куда же мы идем совсем одни?
Франсуа отчетливо понимал, что сейчас от его поведения зависит жизнь дочери. Он бесстрашно взглянул в глаза главарю и ответил:
– Мы с братом сбежали из дома.
– Что ж так-то? Родители не угодили?
– Наши родители умерли. Нас взяла на воспитание злобная тетка, она била нас и тиранила, вот мы и решились на побег.
Главарь усмехнулся:
– И куда же вы теперь?
– Пока не знаем, – пожав плечами, ответил Франсуа. – Мы хотим уйти из Оверни, а там видно будет.
– Мы тоже уходим отсюда, не хватало еще с оборотнем тут встретиться. Направляемся в Дофине. Так что вместе пойдем, помогать нам будете.
Это был приказ. Главарь повернулся к ним спиной и бросил своим товарищам:
– Обыскать!
К ним приблизился высоченный рыжий парень с пакостной ухмылкой на физиономии и сорвал мешок с плеча Франсуа. Детину звали Оливье Жиро, он был братом главаря разбойников и его правой рукой. Вытряхнув содержимое прямо на землю, он жадно схватил перстень.
– Ого! – воскликнул детина и засунул драгоценность в свой кошель.
Брат с сестрой горестно переглянулись. Глядя на них, Жиро мысленно облизнулся: «Какие миленькие ребятки, особенно вон тот, что помладше. Я легко с ним справлюсь».
Пришлось Франсуа и Бланке остаться с разбойниками. Им вменили в обязанность собирать хворост на привалах и помогать готовить еду.
Днем они шли к границе Оверни и Дофине, а на ночь обустраивали лагерь. Обязательно выставляли часовых, вооруженных луками и стрелами со специальными наконечниками. Не раз слышали они по ночам громкий вой, но близко к лагерю звери не подходили.
За те две недели, что Франсуа и Бланка провели с разбойниками, они стали свидетелями нескольких ограблений. Дозорные сообщали шайке, что по тропе едет карета или всадник, и разбойники, преградив дорогу поваленными деревьями, хворостом и ветками, устраивали засаду.
Жертвы обычно не сопротивлялись, покорно давая себя обобрать. Лишь один всадник в легкой броне мужественно попытался вступить в борьбу, но тут же был убит метким выстрелом из лука. Франсуа и Бланка видели это, сидя в кустах, и девочка еще долго не могла прийти в себя после свершившегося на ее глазах убийства.
– И-и… М-м-м…
Франсуа проснулся от резкого толчка – совсем рядом происходила какая-то возня, слышались придушенные стоны. Он пригляделся: Оливье Жиро навалился всем телом на Бланку, в одной руке он держал нож, другой зажимал девочке рот. Франсуа вскочил и вцепился негодяю в волосы, пытаясь оттащить его от Бланки. Кричать он боялся: неизвестно, что предпримут разбойники, если проснутся. «А вдруг они тоже полезут к ней?» Сжав зубы, Франсуа изо всех сил тянул голову противника вверх. Жиро попытался отмахнуться от юноши ножом, но тот увернулся, и детина, отбросив нож, с силой оттолкнул Леграна. Другой рукой он по-прежнему зажимал рот девочки. Франсуа отлетел в сторону, ударился о ствол дерева и отключился. Оливье, поняв, что путь свободен, вновь набросился на Бланку. Она пищала и извивалась, но что могла сделать одиннадцатилетняя девочка против здоровенного мужика?
Но Жиро, увлекшись, пропустил момент, когда Франсуа очнулся. Он тихонько подполз к негодяю, схватил брошенный им нож и с неведомо откуда взявшейся силой воткнул его в бок противника. Фонтаном брызнула кровь, Жиро издал глухой, булькающий звук и обмяк. Бланка, зажимая рот, чтобы не закричать от ужаса, выбралась из-под него и кинулась к Франсуа. Тот прижал ее к себе, пытаясь хоть немного успокоить, затем отстранился и прошептал ей в ухо:
– Надо бежать.
Бланка, все еще сжимая рот рукой, кивнула, но было видно, что она колеблется. Вдруг она подскочила к Жиро, мгновенно залезла в его кошель, вытащила свой перстень и метнулась к Франсуа. Он схватил ее за руку, и они бросились бежать.
Они бежали, спотыкаясь и падая, пока Бланка не начала задыхаться. Тогда брат с сестрой забились в какой-то овраг и принялись шепотом совещаться.
– Возвращаться туда никак нельзя, – все еще тяжело дыша, сказал Франсуа. – Жиро наверняка сдох, и нам за него голову оторвут.
И тут он с удивлением заметил, что до сих пор сжимает в руке злосчастный нож. Он хотел его выбросить, но Бланка возразила:
– Положи его в мешок, это ж единственная наша защита.
– Да, верно. – Франсуа тихо рассмеялся. – Надо же, какая ты умница, даже в такой ситуации соображаешь.
Бланка покраснела от удовольствия:
– Спасибо. Но что мы теперь будем делать?
– Пойдем, как и собирались, в Дофине. До него совсем немного осталось, день пути, не больше.
– Вдвоем?
– Конечно. Ничего, сестренка, не трусь, как-нибудь доберемся.
Девочка доверчиво кивнула.
– Посидим здесь до утра, так безопаснее, – продолжал Франсуа. – А с восходом потопаем на восток. Ты поспи пока. И ничего не бойся, я тебя никому в обиду не дам.
Едва забрезжил рассвет, Франсуа растолкал Бланку, и они отправились в сторону Дофине. В лесу было сумрачно, и шли они осторожно, внимательно глядя по сторонам.
Очень скоро оба почувствовали, что голодны. Франсуа встревожился: ему не впервой, он потерпит, но каково будет сестре сутки не есть?
– Давай поищем поляну, – предложил он. – Если повезет, сможем найти ягоды.
– Ерунда, – махнула рукой Бланка. – Лес полон сладких корешков. Смотри, вот это лапчатка, а там – пастернак. У него довольно вкусные клубни.
– Откуда ты все это знаешь?
– Я ж деревенская, – простодушно ответила девочка. – У нас это каждому известно. Дай-ка ножик.
Она присела перед небольшим кустиком с бледно-желтыми цветами и принялась ножом выкапывать его из земли. Брат стоял рядом и удивленно наблюдал за ней.
Вдруг серая туша мелькнула в воздухе и огромный волк приземлился на плечи Франсуа, мигом повалив его на траву. Бланка с криком вскочила и с ужасом смотрела, как острозубая пасть тянется к его горлу.
Франсуа лихорадочно отбивался, пытаясь вспомнить слова спасительного заклинания. Переселиться в волка и убежать! Но тогда зверь в обличье человека останется здесь, с Бланкой. Нет, нельзя! Он захрипел, пытаясь руками отвести голову волка подальше от своей шеи.
И тут Бланка подскочила к ним и с диким воплем вонзила нож в спину волка, и еще раз, и еще! Зверь завыл и ослабил хватку, а девочка, потеряв голову, била и била его ножом, и вот уже волк, последний раз взвизгнув, упал на бок. Франсуа, весь в крови, с трудом поднялся и принялся оттаскивать сестру от несчастного животного:
– Остановись, перестань. Да остановись же!
Бланка замерла, нож выпал из ее рук, слезы хлынули из глаз, она прижалась к Франсуа и зарыдала. Он взял ее на руки и быстро пошел прочь, опасаясь, что на запах крови сбегутся другие хищники.
Девочка понемногу приходила в себя и уже могла говорить:
– Очень больно? Ты весь в крови.
– Чепуха, только плечи побаливают. Это кровь волка.
– Я так испугалась!
– Еще бы. Но ты героическая девчонка, – он прижал ее к себе, – ты меня спасла.
Он смотрел на сестру и изумлялся: такая малышка, а сколько мужества и силы духа!
– Я просто очень испугалась, – повторила она. – Отпусти меня, я вполне могу идти сама.
Франсуа поставил ее на землю и засмеялся:
– Да уж, ты его с перепугу в решето превратила. Била и била, пока я тебя не оттащил.
Бланка с удивлением посмотрела на него:
– Я просто пыталась попасть в сердце. Разве ты не знаешь, что оборотня по-другому убить нельзя?
Им повезло – через несколько часов они вышли к реке и смогли искупаться и выстирать от грязи и крови свою одежду. Франсуа отыскал несколько листов подорожника и, разжевав, привязал их к ранам на плечах.
К вечеру они, к бурной радости обоих, вышли из леса. Переночевав в поле, брат с сестрой к полудню уже подходили к небольшому городку Конфолан в графстве Дофине.
Первым делом Франсуа и Бланка направились к ближайшему постоялому двору, где впервые за несколько недель смогли по-настоящему помыться. Затем они зашли к цирюльнику, который остриг волосы Бланки, и теперь ее невозможно было отличить от мальчика.
Вечером брат с сестрой устроили военный совет.
– Слушай, Бланка, мы должны подумать, куда нам идти, – начал Франсуа. – Мы не можем скитаться вечно, нам нужно что-то решить. Скоро осень, и странствовать будет невозможно.
– Знаешь, – задумчиво проговорила девочка, – я все чаще думаю о Катрин.
Франсуа в недоумении уставился на нее.
– Не понимаешь? – улыбнулась Бланка. – Я дочь графини де Ла Тур, а значит, племянница ее сестры Мадлен и кузина Катрин де Медичи. После смерти моей матери она стала владелицей Оверни, но живет она во Флоренции, ведь ее отец – тамошний герцог. Возможно, она могла бы нас приютить…
– А знаешь, это неплохая мысль, – оживился Франсуа. – Мы покажем твое кольцо, и она поймет, что ты ее кузина. Конечно, есть шанс, что она нам не поверит, но попробовать можно. В конце концов, мы ничего не теряем.
Утром следующего дня они отправились на восток, в сторону Италии.
* * *
Женевьева наотрез отказалась переезжать к Филиппу.
– Я верю, когда-нибудь Франсуа вернется. Если в нашем доме будут жить чужие люди, как он меня найдет? – объясняла она свое решение.
Ему пришлось согласиться, и он переехал в дом, когда-то принадлежавший другу его юности Рене Леграну. Как затейливо вьется веревочка жизни!
Несколько месяцев спустя Филипп получил возможность убедиться, что чуткое материнское сердце не обмануло Женевьеву. Как-то вечером в дверь постучал высокий юноша, назвавшийся Патриком Кето. Он рассказал взволнованной матери, что не только видел Франсуа, но и провел с ним вместе несколько недель.
– Мы расстались в Лиможе, мадам, – сказал Патрик сидевшей напротив Женевьеве, – наш цирк повернул на запад, в Ангулем, а ваш сын пошел дальше на юг.
– А не знаете ли вы, сударь, – осторожно спросила мать, – куда он направлялся?
Юноша сокрушенно покачал головой:
– Нет, мадам. Насколько я понял, у него не было определенной цели. Мы встретились в Орлеане, Франсуа присоединился к шапито и научился ходить по канату, у нас даже был неплохой совместный номер.
– Ну надо же! – всплеснула руками Женевьева.
– А когда мы расставались в Лиможе, он попросил меня при случае зайти к вам, мадам, и передать, что у него все в порядке. Франсуа сказал, что хочет, как он выразился, пробиться. И когда ему это удастся, он, без сомнения, вас навестит.
Женевьева не могла сдержать слезы. Ее дорогой мальчик, ее Франсуа жив и здоров. Какая радость! Счастливыми глазами смотрела она на Филиппа. Тот, в свою очередь, задал гостю тревоживший его вопрос:
– А не говорил ли мальчик, почему он ушел из дома?
Патрик снова покачал головой. Он прекрасно знал причину побега, но помнил обещание, данное Франсуа.
– Он говорил, что давно хотел посмотреть мир, больше ничего.
Филипп и Женевьева вздохнули с облегчением. Значит, это не их вина. Какое облегчение!
* * *
Через две недели после побега от разбойников Бланка и Франсуа пересекли реку Родан и вскоре подошли к горному массиву, именуемому местными жителями Альпы Дофине. Им предстояло перейти через горы. Франсуа хорошо помнил эти места: здесь когда-то пролегал путь французской армии на Милан.
По мере подъема становилось все холоднее. На деньги, полученные Франсуа от графини де Шарёз (по счастью, разбойники их не нашли, поскольку он держал их не в мешке, а в кошеле под рубахой), брат с сестрой купили одеяла и теплую одежду, но и она не спасала от пронизывающих ветров, гулявших по ущельям Альп. Последняя деревушка в предгорьях осталась за спиной, и теперь перед ними была лишь узкая тропа, поросшие лесом склоны да заснеженные вершины. Восхождение давалось обоим нелегко, особенно тяжело было Бланке. Девочка мужественно переносила и холод, и трудности подъема, но Франсуа видел, как сложно ей приходится.
Брат с сестрой упорно карабкались вверх, двигаясь к перевалу. Они шли узкой тропой вдоль глубоких ущелий, и Франсуа непрерывно твердил:
– Бланка, не смотри вниз, не смотри!
Девочка старалась выполнять его указания, но один раз все же не утерпела и заглянула в пропасть. Голова у нее закружилась, она пошатнулась и стала падать. Франсуа, рванувшись к Бланке, чудом успел поймать ее на краю ущелья. Он оттащил ее к скале, подальше от гибельной пропасти, и они еще долго сидели, прижавшись друг к другу и тяжело дыша. Франсуа с содроганием думал, что, опоздай он на секунду – и девочки уже не было бы в живых.
Пять дней изнурительной дороги понадобилось им, чтобы достичь перевала. Там они были вынуждены остановиться: у Бланки началась лихорадка. Франсуа построил шалаш, обтянул его купленным в деревне одеялом, вторым же укрыл Бланку. Затем он отправился на поиски нужных для лечения девочки трав, мысленно благодаря Бога, что прошел обучение в госпитале при соборе Святого Мартина. Собрав все необходимое, Франсуа сварил снадобье на разведенном перед шалашом костре и поил им Бланку несколько дней подряд. Он отчаянно сокрушался, что у них нет с собой бургундского, которым он смог бы растереть девочку. Впрочем, по всему было видно, что жизни Бланки ничего не угрожает. Тремя днями позже она уже сидела в своей импровизированной постели, пила лечебный отвар и заедала его сухари- ками.
– Поверь, я уже совсем здорова. Мы можем идти хоть сейчас, – храбрилась она.
– Еще денек отлежись, – покачал головой брат. – Путь вниз не проще, чем вверх. Так что подкопи силенок.
Франсуа смотрел на нее, и невероятная, невиданная доселе нежность поднималась в его душе. Бланка была такая маленькая, хрупкая и в то же время такая храбрая! Она его дочь, его сестра, его всё!
Ночью выпал первый снег, и Франсуа не на шутку встревожился. Однако его опасения оказались напрасными, к следующему вечеру все растаяло, и день спустя брат с сестрой покинули спасительный шалаш. Бланка достаточно окрепла, чтобы продолжать путешествие. Спуск занял меньше времени, чем подъем, и тремя днями позже они достигли долины, раскинувшейся у южного подножия Альп. Какой же гостеприимной показалась им эта поросшая высокой травой долина! Три дня назад они тряслись от холода, а здесь, несмотря на приближающуюся зиму, было тепло и уютно.
Они тут же принялись искать дом, где можно было бы остановиться на несколько дней, чтобы отдохнуть. Поиски оказались недолгими, в первой же деревне путешественники нашли приют в доме Марии и Пьетро Гуардини, милых и болтливых старичков.
От них Франсуа узнал, что находятся они на территории Савойского герцогства, в провинции Пьемонт. Говорили хозяева дома, как и все местные жители, на необыкновенном языке, который сами они называли «пьемонтезе». И Бланка, и Франсуа немного понимали этот язык, поскольку он был причудливой смесью итальянского и французского.
Савойя, Пьемонт, XVI век
Для Марии Гуардини появление «мальчишек» стало настоящим подарком судьбы. Двое ее сыновей погибли на войне, а дочка умерла при родах. И теперь старушка нарадоваться не могла, глядя на нежданных гостей.
– Как же вы смогли перейти через горы, голубочки мои? – причитала она, подкладывая им в тарелки кашу.
– Мы шли через самый безопасный перевал, – жуя, ответил Франсуа.
– Оставайтесь с нами, нам со стариком такая радость будет. Свои-то детки у нас давно померли.
Старик Пьетро кивнул:
– И то верно, куда ж вы пойдете-то? Два мальчика, совсем одни.
– Нам очень надо во Флоренцию, – покачал головой Франсуа, – у нас там сестра.
– Что вы говорите? – всплеснула руками Мария. – Вы и в самом деле собираетесь во Флоренцию?
Дети недоуменно переглянулись.
– А почему бы и нет? – осторожно спросила Бланка.
– Милые мои, так ведь там сейчас такое творится! У нас там родня неподалеку, поэтому мы все знаем.
Франсуа не выдержал:
– Да что произошло-то?
– Чума там, и осада была, и правительницу ихнюю, Катерину Урбинскую, взаперти держали, и война еще, – затараторила старушка.
– Погоди, так они ничего не поймут, – вмешался Пьетро, – сейчас объясню все по порядку.
Он погладил седую бороду и, глядя в окно, начал свой рассказ:
– Сеньор Лоренцо де Медичи, герцог Урбинский, женился лет пятнадцать назад на одной знатной сеньоре. У них родилась дочь Катерина, она и сейчас жива. И герцог, и герцогиня умерли сразу после рождения малышки, а ее воспитала тетка, сеньора Клариче Строцци. И жили они спокойно, пока клан Медичи не был свергнут три года назад. Бедняжку Катерину взяли в заложницы, а ведь она совсем маленькая, ей тогда восемь годков всего было. И вот с тех пор жила она взаперти, бедняжка.
– Так, значит, она в плену? – расстроилась Бланка.
– Погоди, мальчишечка, не перебивай, – строго сказал Пьетро, который явно получал большое удовольствие от роли рассказчика. – А надо вам сказать, что герцог Урбинский приходился племянником тогдашнему папе, Льву Десятому, и нынешнему, Клименту Седьмому. И вот его святейшество сеньор Климент задумал девочку выручить. Сами понимаете, в неволе что угодно с ней может случиться, а она ему родня. Вот папа и договорился с одним иноземцем, Карлом, который из Габсбургов, и признал его каким-то там амператором, а взамен тот прислал войско, которое взяло Флоренцию в осаду. Да-а… И надобно сказать, что это еще год назад было. И почти весь этот год город продержался в осаде, да только там чума началась, да и голодно стало. В общем, этим летом пришлось Флоренции сдаться, и вернулась она под власть Медичи. А голубку Катерину выпустили и тут же отправили в Рим, к его святейшеству папе. Ну и сейчас она живет у него, и, поговаривают, он срочно ей мужа ищет. Вот такая история. Так что во Флоренцию вам идти покуда нельзя, там до сих пор войско стоит, да и чума еще не минула.
Ночью Франсуа растолкал сладко спящую Бланку.
– Ну, что делать будем? – зашептал он. – Во Флоренцию идти теперь смысла нет, раз уж Катрин оттуда увезли.
– Ага, – кивнула девочка. – Но знаешь, я и правда устала после этих ужасных гор. Может, Мария и Пьетро согласятся нас на зиму приютить? Поживем пока здесь и за это время решим, куда потом податься.
– Хорошо.
Утром они поговорили со стариками, те безмерно обрадовались и, конечно, разрешили детям у них перезимовать. Франсуа и Бланка остались в Пьемонте до весны. Они помогали супругам Гуардини по хозяйству, убирали дом, ухаживали за садом, в общем, делали все, чтобы не быть им в тягость. Те нарадоваться не могли на своих «внучат», как они теперь называли брата с сестрой. Впрочем, старикам по-прежнему было невдомек, что Бланка вовсе не мальчик, и уж тем более дети не стали им рассказывать, что она кузина знаменитой Екатерины де Медичи, герцогини Урбинской.
* * *
Франсуа и Бланка перезнакомились со всеми жителями деревни и часто заходили поболтать то к одному, то к другому. За зиму брат с сестрой освоили и пьемонтезе, и итальянский, поэтому проблем с общением не имели. Любимым их занятием были посиделки за ужином у кого-нибудь из соседей. Ужинали обычно на закате, а после ужина сразу ложились. С приходом вечера вся деревня погружалась во тьму, и мало кто рисковал выглянуть на улицу после наступления темноты.
Бланку эта размеренная, спокойная жизнь без побоев и попреков приводила в восторг. Она с сожалением думала, как была бы счастлива, если б ее приемные родители были такими же добрыми и сердечными людьми, как Мария и Пьетро. Ну почему графиня не отдала ее чете Гуардини!
Франсуа же напряженно обдумывал, как устроить дальнейшую жизнь. Он понимал, что они с Бланкой не могут постоянно скитаться и проситься на постой к добросердечным крестьянам. Нужно найти дело, чтобы прокормить себя и сестру. Кроме того, он до сих пор не мог забыть, что когда-то его отец стал членом Городского совета Парижа и мог бы купить дворянскую должность, если б не помешала нелепая смерть. Родившаяся тогда надежда стать знатным человеком никуда не делась, просто притаилась на время, до случая. И теперь Франсуа мучительно думал, куда применить свои силы и способности, чтобы не только денег заработать, но и положение приобрести.
Однажды в декабре в дом супругов Гуардини ворвался Жильбер Марсо, мальчишка с соседней улицы.
– Франко, Бернар, вы слыхали? – с ходу прокричал он.
Мария, которая как раз усадила всех обедать и раскладывала по плошкам вареную репу, с упреком взглянула на парнишку:
– Джилли, милый, ну что ж ты так кричишь? Вон деда моего напугал до полусмерти.
Мальчик покаянно вздохнул и пристроился за столом. Мария подала ему плошку. Он дождался, пока женщина раздала горячие, дымящиеся корнеплоды, схватил один и тут же выронил.
– Ух, горячая какая! – воскликнул он, дуя на пальцы.
Франсуа пнул приятеля под столом ногой:
– Ну говори же, чего орал-то?
Жильбер на секунду растерялся, но тут же вспомнил о цели своего прихода:
– А, ну как же! К Умберто Лацци брат приехал! Вся деревня уже там.
Мария всплеснула руками:
– Господи боже, Роберто нашелся? Он же еще мальчишкой сбежал! Это сколько ж годков-то прошло? А мы ведь все думали, что помер он давно.
– Да уж, – кивнул Пьетро, – неожиданная радость для Умберто. Жаль, матушка их не дожила.
После обеда Франсуа, Жильбер и Бланка побежали к дому дядюшки Лацци. Там уже собралась половина жителей деревни. Ребята протиснулись поближе к столу, за которым сидели хозяин, Умберто Лацци, и поразительно похожий на него незнакомец. Он был невысок, но широкоплеч и мускулист, поверх полотняной рубахи была надета необычного вида куртка из шкуры. Смуглое улыбчивое лицо заросло бородой и было испещрено морщинами, глаза хитро блестели из-под шапки взлохмаченных волос. Через правую щеку проходил белый рубец, на который отбрасывала блик болтающаяся на мочке уха серьга.
Франсуа и Бланка, как и все остальные, в изумлении таращились на диковинного незнакомца. Никто из них раньше не видел ничего подобного. Роберто же словно не замечал удивленных взглядов, весело и спокойно рассказывая окружающим свою историю. Неторопливо и с юмором поведал он, как мальчишкой сбежал из дома, как в Генуе поступил юнгой на торговое судно, направлявшееся в Марсель, и как с годами дослужился до боцмана. Роберто Лацци рассказывал о жизни на корабле, об иностранных портах, о штормах и пиратах, о купцах и кладах. Волшебной музыкой для слушавших его мальчишек звучали загадочные слова: штурвал, стеньга, дрейф, кубрик…
Для Франсуа все было решено. Слушая рассказ боцмана, он отчетливо понял, что хочет связать свою жизнь с морем. Служить матросом на корабле, скользящем по блестящей на солнце глади воды, – что может быть прекраснее? Он будет стараться изо всех сил и вскоре, конечно, станет незаменимым человеком на судне. Возможно, он даже сможет дослужиться до капитана. Да, нет сомнений, он должен стать моряком.
Тем же вечером Франсуа затащил Бланку в сарай, в котором Гуардини хранили разные хозяйственные мелочи.
– Слушай, сестра, – возбужденно зашептал он, – мы должны пойти в Геную.
– Зачем? – не поняла та.
– Мы устроимся там на какой-нибудь корабль и станем моряками!
Брови девочки недоуменно поползли вверх.
– Но ведь… Или ты хочешь, чтоб я опять притворялась мальчиком?
– А почему нет? Ты такая маленькая и худенькая, что еще лет пять никто не догадается.
Бланка пожала плечами:
– Даже не знаю, как-то это неожиданно.
– Ну, милая, подумай, нам не придется скитаться, у нас будет, можно сказать, дом, мы будем работать, нам за это будут платить. А приключения? Разве тебе неинтересно?
Наконец девочка сдалась:
– Ладно, если ты так хочешь, я не против.
Обрадованный Франсуа крепко обнял сестру:
– Ты умница! Еще немного у стариков поживем, а к весне отправимся в Геную, хорошо?
– Договорились, – кивнула Бланка.
* * *
В конце марта, когда уже и ночами стало тепло, Франсуа и Бланка попрощались с четой Гуардини. Мария со слезами сунула им в руки полотняные мешочки с хлебом, сыром и фруктами и проводила до окраины деревни.
Путь их лежал на восток. Погода была прекрасной, вокруг благоухали цветущие кусты и деревья, кое-где мелькали посадки лимона и недавно завезенного из Китая апельсина, наполняя воздух нежным ароматом. Настроение было замечательное. Всю дорогу Франсуа рассказывал сестре, какой интересной будет их жизнь на корабле. Та слушала и тихонько улыбалась. Ей очень нравилось путешествовать вместе с братом, она полюбила его всей своей преданной душой.
Франсуа, в свою очередь, тоже привязывался к ней все сильнее. Да, именно такой и должна быть его дочь – милой, доброй и верной. Он любовался ее изящными чертами, так напоминавшими Анну, и порой ему казалось, что вот сейчас она прищурит глазки и скажет: «Ах, прекрасный мой господин Легран».
Две недели спустя они вышли к морю у небольшого городка Савона. Бланка восторженно смотрела на бескрайнюю водную гладь, да и Франсуа не остался равнодушным, ведь оба видели море впервые. На ночлег они попросились к жителю прибрежной деревни и после ужина долго сидели на берегу, любуясь набегающими волнами.
– Знаешь, – тихо сказала Бланка, – это так здорово, что ты привел меня сюда. Я не думала, что море так прекрасно.
Генуя, XVI век
Тремя днями позже они подошли к городским стенам Генуи. Еще издали увидели они зубчатые башенки la lanterna – знаменитого генуэзского маяка. Ребята вошли в город через ворота у монастыря Святого Бениньо и тут же попали в лабиринт узких улочек, заполненных шумной толпой. Неторопливо прогуливались стражники, важно семенили священники, куда-то спешили по своим делам негоцианты и студенты, а хозяйки с плетеными корзинами в руках гортанно спорили с лавочниками.
Франсуа дивился одеждам, принятым здесь. В отличие от Франции, местные кафтаны застегивались сзади и закрывали шоссы почти до колен, рукава от плеча до локтя были очень широкими. Мужчины носили волосы, закрывающие шею, на головах у многих были береты с перьями.
Улицы здесь были не шире, чем в Париже, а дома, покрытые красными черепичными крышами, в отличие от Франции, были каменными, а не деревянными. Генуя поразила юных путешественников: роскошные палаццо, высокие замки с зубчатыми стенами, фонтаны, статуи и множество других чудес вызывали восхищение. Особенно им понравилось расписное здание первого в Европе банка Сан-Джорджо.
Миновав величественное здание университета, Франсуа и Бланка достигли знаменитой улицы ди Пре, длинной и столь узкой, что солнечные лучи никогда не касались мостовой. Улочка, застроенная лавками, тавернами, кабаками и домами терпимости, была просто забита шумной и пестрой портовой толпой. Громко кричали зазывалы, тут и там публичные девки предлагали свои услуги, спорили и ругались на разных языках моряки.
Бланка, до того момента не видевшая больших городов, смотрела вокруг широко раскрытыми глазами. Она и представить не могла, что на свете бывают такие красивые здания, что в одном месте может собраться так много людей и что они могут так громко кричать. Брат с сестрой, слегка оглушенные разноголосым шумом, медленно проталкивались сквозь толпу, с любопытством глядя по сторонам. Пройдя всю ди Пре, они наконец вышли к Porto Antico – Старой Гавани.
Гавань располагалась в бухте, ровным полукругом врезавшейся в город и отделенной от моря двумя песчаными косами. Вдоль берега расположилось с десяток причалов, у каждого из которых стояло несколько кораблей. Портовые рабочие носились с мешками, корзинами и кулями от кораблей к складам, стоявшим поодаль от берега, матросы что-то кричали на разных языках, управляющие подгоняли носильщиков, купцы важно прохаживались по причалам, наблюдая за происходящим. Здесь, как и на улицах, стоял оглушительный шум.
Франсуа и Бланка замерли, любуясь жизнью гавани. Казалось, она представляет собой огромный живой организм, в котором все работает четко и слаженно. Оба чувствовали, что стоят на пороге чего-то нового, неизведанного, манящего.
Девочка дернула брата за рукав и прошептала:
– Франсуа, что мы дальше будем делать?
Он улыбнулся и обнял сестру.
– Все будет хорошо. Главное – не забудь, что ты мальчишка.
Он огляделся и направился к толстому пожилому негоцианту в коричневом кафтане.
– День добрый, сеньор, – сказал Франсуа по-итальянски, снимая мятую шляпу. – Мы с братом ищем работу. Возможно, на ваших кораблях нужны юнги?
Купец важно взглянул на Бланку и вдруг расхохотался:
– Этот-то, мелкий, совсем еще малыш.
– Это ничего, – улыбнулся Франсуа, – мы оба способные и к труду привычны.
Толстяк внимательно посмотрел на мальчика и удовлетворенно кивнул.
– Ну, коли так, ступай вон туда, на пристань де Мерканци, там стоит моя каравелла «Stella di mari». Найдешь сеньора Комьяниса, скажешь, что вас прислал хозяин, Николо Джованни. Пусть попробует вас в одном плавании, а дальше, скажи, пусть сам решает, нужны ли вы ему.
– Grazie, signor.
Франсуа поклонился, схватил Бланку за руку, и они поспешили на причал.
* * *
14 апреля 1532 года каравелла «Звезда морей» отплыла из Генуи в Танжер, португальский порт на северо-западе Африки. На пристани де Мерканци «Звезду» провожали родственники моряков и просто зеваки. Каравелла отдала швартовы и медленно покинула гавань. Провожающие кричали и махали руками. Однако ни Бланка, ни Франсуа этого не видели: оба носились по судну, помогая матросам.
Накануне капитан, сеньор Альфредо Комьянис, принял их в команду по рекомендации судовладельца. Ребятам отвели на двоих крохотную каюту на нижней палубе. И тут же начались поручения: сложить канаты, надраить палубу, перенести двадцать голов сыра на камбуз.
Началось первое в жизни Бланки и Франсуа морское путешествие. В день отплытия им выдали форму – суконную рубаху и широкие штаны; они облачились в нее, очень довольные. Весь день брат с сестрой метались по судну, пытаясь выполнить все, что им приказывали. Что угодно, лишь бы остаться в команде! К вечеру они так устали, что без сил повалились в свои гамаки прямо в одежде.
Работа никогда не кончалась. Целыми днями они носились по каравелле, выполняя поручения боцмана, канонира, корабельного плотника, матросов и пытаясь успеть везде. То там, то здесь было слышно:
– Эй, юнга, где эта проклятая пакля? Чем я буду конопатить этот шов, ромом?
– Франсуа, дружище, помоги-ка мне с грот-мачтой.
– Почему палуба грязная, Бернар? Ее надо было надраить еще до третьих склянок!
Дружелюбные и услужливые мальчишки полюбились матросам, хотя многие из них недоумевали, зачем нужны на корабле два юнги. Однако судно было велико, и работы хватало всем.
Боцман Анри Монро, француз по происхождению, благоволил своим юным соотечественникам больше других. Вечером первого дня он подробно перечислил все, что они должны будут сделать до конца недели.
– Мы начнем завтра утром и справимся за пару дней, сеньор, – самонадеянно заявила Бланка.
Опытный боцман расхохотался и показал на горизонт:
– Видишь эту тучу? Завтра вы встать не сможете, уж поверьте моему слову.
Анри Монро не солгал. Ночью налетел ветер и началась качка. Бывалым матросам она была нипочем, но Франсуа и Бланке казалось, что они умирают. Гамаки раскачивались из стороны в сторону, палуба ходуном ходила под ногами, и ребята чувствовали себя просто отвратительно. Их тошнило, ужасно болела голова. Бланка посмотрела на брата и тихо прошептала:
– Все будет хорошо. Говорят, морская болезнь быстро проходит. Мы выдержим.
Она оказалась права. На следующий день волнение на море улеглось, выглянувшее солнце купалось в воде, сверкая тысячами отблесков. Брат с сестрой снова бегали по судну, выполняя приказы, обоим казалось, что теперь они настоящие морские волки, пережившие страшную бурю.
По вечерам, закончив все дела, Бланка с Франсуа бежали к боцману, который взялся учить их навигации и корабельному делу.
– Ежели хотите стать настоящими моряками, – важно говорил он, – без науки вам не обойтись.
Юнги жадно впитывали все, чему их учили, и Анри Монро был ими очень доволен. Особенно удивился он, когда увидел, как ловко Франсуа лазает по вантам и реям: сказывался опыт, полученный в шапито. «Разрази меня гром, – думал он частенько, – если когда-нибудь этот мальчишка не станет капитаном».
Когда боцман видел, что юнги чересчур устали, чтобы учиться, он потчевал их морскими легендами.
– Жил некогда в Испании один монах, – вполголоса говорил он, – был он тихим и богобоязненным, соблюдал заповеди Господни и свято чтил все посты. Но… только днем. Когда же солнце садилось и на землю опускалась ночная тьма, дьявол вселялся в нашего монаха. Становился он распутным и нечестивым, посещал ведьминские шабаши и тех самых бесстыжих девиц, от которых мужчине лучше держаться подальше. Прознали об этом люди и, как водится, донесли Священной инквизиции. Схватили его дознаватели, привели на суд церковный. Монах наш клянется и божится, что ни в чем таком не виновен. И такое у него при этом лицо, что не поверить невозможно. Собрались было инквизиторы его отпустить, но в это время зашло солнце и стало темнеть. Поднял монах голову, распрямил плечи, глянул на судей – а глазами его смотрит сам дьявол. Завопил он нечеловеческим голосом, раскидал-разбросал всех да и ушел. Очухались от страха дознаватели да наутро снова пошли к монаху. Поняли они, что он только ночью страшен, и решили его до заката истребить. Но поскольку очистительный костер тогда еще не использовали, то просто связали нечестивца и бросили в море. Много лет прошло, и стало по ночам в море появляться чудище, которое прозвали морским монахом. Было оно как рыба, но с человеческими плечами и головой, и голова у него пострижена, как у настоящего монаха. Как увидит чудище корабль, так выпрыгивает из воды и так, и эдак, коленца разные выделывает. Матросы на палубе смеются, а морской монах все веселее и веселее трюки показывает, да сам при этом все ближе и ближе подбирается. И как оказывается совсем рядом с кораблем, так хватает одного с палубы и уносит его на дно, да и там пожирает.
Франсуа с Бланкой переглядывались, чувствуя, как испуганно и сладко замирает душа.
* * *
На тридцатый день плавания «Звезда морей» вошла в порт Танжер. Франсуа и Бланка завороженно смотрели на приближающийся берег. Город был под властью португальцев лишь последние полвека, и жили тут в основном мавры, а не европейцы. Все здесь было по-другому: другие люди, другие одежды, другие дома, другие улицы.
Долго заглядываться на город юнгам не пришлось, для них сразу же нашлась тысяча поручений. Весь день помогали они разгружать тюки с тканями и мешки с зерном, привезенные генуэзской каравеллой на продажу. Закончив поздно вечером, они устало повалились в гамаки. На следующий день капитан Комьянис, выдав каждому по паре дукатов, отпустил их на выходной, поэтому утром, с первыми лучами солнца, они вскочили и поспешили на берег вместе с другими матросами «Звезды морей». И если остальные разбрелись по тавернам в поисках выпивки и развлечений, то Франсуа и Бланка отправились смотреть столь необычный для них город.
* * *
Над городом стоял невыносимый зной. На узких, тесных улочках было грязно и шумно. Кричали на незнакомых языках торговцы, расхваливающие свой товар, туда-сюда бегали мальчишки, таща за собой тележки, нагруженные невиданными фруктами, важно вышагивали толстые мавры в удивительных головных уборах и белых халатах до пят. Нередко попадались и европейцы – португальские стражи в железных шлемах, торговцы, путешественники.
Внимание брата с сестрой привлекли закутанные с головы до пят фигуры, скромно семенившие от лавки к лавке. Франсуа быстро сообразил, что это местные женщины. Он ткнул Бланку в бок и прошептал:
– Видала? Ничего себе платье для дамы!
Девочка повернула к нему изумленное личико:
– Но ведь это… совсем некрасиво.
Губы Франсуа скривились в усмешке:
– Зато интересно. Любой мужчина захочет узнать, что у них там, под покрывалом.
Бланка вздохнула и прошептала:
– Ты совсем уже взрослый, братец.
Они продолжали свой путь сквозь толпу чужеземцев. Торговцы хватали их за рукава, приглашая заглянуть в лавку, мальчишки крутились перед ними, демонстрируя непонятные товары. Пройдя всю улицу до конца, брат с сестрой вышли к большой базарной площади. Тут было еще больше шума, еще многолюднее и жарче.
Вдруг Франсуа почувствовал чей-то настойчивый взгляд. Он обернулся и увидел пожилого мавра, важного и толстого, который неотрывно смотрел на него. Тот слегка улыбнулся и двинулся навстречу. За его спиной маячили два дюжих слуги. Мавр был настолько противный, что Франсуа мысленно тотчас окрестил его Жабой.
Поравнявшись с ребятами, мавр чуть наклонил голову в знак уважения и стал что-то неторопливо говорить, кивая на Бланку. Лицо его приобрело сладострастное выражение. Франсуа с неприязнью и недоумением смотрел на мавра. Тот явно что-то хотел, но мальчик его не понимал. Он растерянно оглянулся, ища помощи, и тут проходивший мимо европеец остановился и сказал по-итальянски:
– Он просит продать вашу спутницу, сударь. Говорит, что желает взять ее в жены.
Бланка отшатнулась, Франсуа удивленно моргнул и забормотал:
– Но это мой брат… младший… он не девушка.
Итальянец перевел мавру ответ, тот недоверчиво рассмеялся и надменно проговорил несколько слов.
– Вы можете обмануть своего капитана, матрос, но не меня. Не может быть у мальчика такой нежной кожи, – тут же перевел европеец.
Франсуа закрыл собой девочку и выкрикнул в лицо нахальному мавру:
– Нет! Это мой брат, и он не продается.
Он схватил Бланку за руку и потащил через площадь.
– Пошли отсюда скорее, мало ли что, – проговорил он на ходу, и они кинулись бежать. Добравшись до противоположной стороны площади, ребята юркнули в лабиринт улиц.
Решив, что убежали достаточно далеко, Франсуа и Бланка остановились перевести дух.
– Вот наглец! – возмущенно проговорил мальчик. – Но как он понял, что ты девочка?
– Не знаю, что и сказать, – беспомощно развела руками Бланка.
Солнце приближалось к зениту, им было жарко и очень хотелось пить. Приглядев местечко потише, они вошли внутрь, в спасительную тень. Пройдя вглубь, они уселись на обитый потертым килимом диванчик у глиняной стены.
– Закажем попить, – пояснил Франсуа сестре и вдруг почувствовал смутное беспокойство. Оглянувшись, он увидел тощего молодого мавра, стоявшего у выхода. Тот поклонился и поманил их к себе. Франсуа вопросительно поднял брови, тот кивнул, продолжая кланяться. Мальчик встал, но мавр жестом показал, что зовет их обоих. Бланка, тоже заметившая странного мавра, пошла к нему, Франсуа устремился за ней. Мавр пятился, пока не оказался на улице, жестами призывая ребят следовать за ним.
И тут события начали развиваться на редкость стремительно. Звавший их мавр неожиданно исчез, зато откуда-то появились два других, они подбежали к Бланке, накинули на нее покрывало и, схватив девочку, вскочили на коней. Один из них перекинул ее через круп своей лошади, и всадники умчались во весь опор.
Франсуа в ужасе смотрел им вслед. Что теперь делать? Понимая, что время уходит, он оглянулся и, увидев стоявшую невдалеке лошадь, метнулся к ней. Кинув стоявшему рядом хозяину дукат, мальчик вскочил на лошадь и во весь опор поскакал за беглецами. Верховой езде он обучился в доме графини де Шарёз и теперь мысленно благословлял ее за это.
Проскакав пару улиц, Франсуа выскочил все на ту же площадь и успел заметить в противоположной стороне двух всадников. Он устремился за ними, стараясь не терять их из виду. Улицы мелькали одна за другой, прохожие шарахались в разные стороны.
Наконец город остался позади, лошадь выскочила на опаленную солнцем равнину. Далеко впереди Франсуа увидел пыльное облачко: это два ненавистных всадника увозили Бланку. Он направил коня вслед за ними. Мысли лихорадочно метались в голове. Даже если он их каким-то чудом настигнет, разве сможет он отбить сестру у двух дюжих парней? Они просто убьют его, и она навсегда останется пленницей мерзкого толстого мавра. А в том, что Бланку украли по его приказанию, Франсуа не сомневался – он узнал в похитителях слуг мерзкой Жабы. Да, ему необходимо быть осторожнее, не выдать своего присутствия, а попросту проследить, куда повезут Бланку.
За равниной высился холм, поросший пальмами, позади него виднелось море. На холме среди пальм расположились поодаль друг от друга несколько ослепительно белых домов, окруженных роскошными садами. К одному из них и направились всадники.
Остановив коня, Франсуа издали смотрел, как всадники въехали в заросший буйной растительностью сад. Они тут же скрылись из виду, но Франсуа это не обеспокоило. Ему было достаточно того, что он знал, в какой дом привезли Бланку. Спешившись и немного отдышавшись, он стал размышлять. Что теперь делать? Бежать на корабль за подмогой? Но почти все матросы сошли на берег и вряд ли вернутся на судно до утра. Обратиться к португальским стражникам? Бог знает, захотят ли они связываться с важным мавром. Выходит, действовать надо самому.
Франсуа вернулся в город и долго слонялся по рынку. Наконец он нашел, что искал: огонь-траву, вызывающую моментальное раздражение и ожоги кожи. Купив пучок травы и немного порошка папоротника, он отправился на соседнюю улочку, где приобрел не новый, но довольно приличный кафтан европейского покроя, бархатный берет, шоссы, боты и кожаный кошель. Закончив покупки, юноша вскочил на коня и поехал обратно к дому Жабы. Неподалеку от него Франсуа спешился, привязав коня в тени пальм, и переоделся. Он как мог оглядел себя и остался доволен: в этом кафтане он вполне мог сойти за молодого богатого негоцианта.
Франсуа осторожно приблизился к дому и, согнувшись, направился к задней двери. Слуг тут не было, и он беспрепятственно проскользнул внутрь.
Дом был огромный. Франсуа прокрался по коридору, заглянул в несколько комнат, но нигде не встретил ни души. Впереди коридор раздваивался. Поколебавшись, мальчик повернул направо и нос к носу столкнулся с невысоким мавром-слугой. Тот выпучил глаза и требовательно спросил по-итальянски:
– Кто вы? Что вы хотеть здесь?
Франсуа сглотнул комок в горле и, придав себе уверенный вид, заговорил:
– Я владелец той девчонки, которую привезли сегодня твоему хозяину. Я продал ее, но забыл ей объяснить, как она должна вести себя со столь уважаемым господином.
Слуга расплылся в улыбке:
– Да, да, хозяин искать жену. Хозяин брать лучших жен всегда.
– Не сомневаюсь, – кивнул Франсуа. – Я хотел бы с ним поговорить, но сначала отведи меня к ней.
– Нет-нет, – испугался мавр, – никто нельзя видеть ее, я ее охранять.
– Глупая твоя голова, я ж был ее хозяином! И мне надо ей кое-что объяснить. Она юна и глуповата, боюсь, не сразу поймет, как ей повезло.
Слуга помедлил, размышляя.
– Хорошо, господин, вы увидеть ее недолго.
Мавр поклонился и знаком пригласил следовать за ним. Пройдя до конца коридора, он повернул на лестницу, ведущую на второй этаж. Франсуа шел за ним по пятам, боязливо оглядываясь.
Наконец они остановились у какой-то двери, слуга взял ключ из связки на поясе и, отперев ее, с поклоном пропустил Франсуа внутрь. Это была небольшая комната, пол покрыт килимом, вдоль стен навалены подушки. В уголке, сжавшись в комочек, сидела Бланка, накрытая тканым покрывалом, и испуганно смотрела на вошедших. В ее глазах мелькнуло радостное удивление, едва она заметила брата. Франсуа быстро прижал палец к губам и, не оглядываясь, сказал по-французски:
– Твой хозяин сделал отличный выбор.
Слуга не отреагировал.
«Ага, значит, не понимаешь!» – обрадовался Франсуа. Подойдя к Бланке и заслонив ее собой, он незаметно кинул ей на колени огонь-траву и небрежно проговорил на родном языке:
– Натри запястья, скорее.
Девочка ничего не поняла, но послушно стала тереть руки травой.
Повернувшись и достав из кошеля порошок папоротника, юноша протянул его мавру:
– Вот, возьми, этот порошок разведешь в воде и будешь делать ей примочки, обычно ей от них становится легче.
Тот недоуменно поднял брови. Франсуа мысленно улыбнулся и пояснил:
– Она больна какой-то дрянью, сам посмотри.
Он наклонился к Бланке, отдернул покрывало и ткнул пальцем в запястье, на котором алели яркие бугорки.
– Это европейская болезнь, что-то типа проказы. Так что не забывай делать ей примочки.
Мавр в ужасе уставился на руки девушки.
– А вы… вы говорили? Хозяин знает? – заикаясь, произнес он.
Франсуа нахмурился, делая вид, что пытается вспомнить.
– Девчонку купили для него слуги. Не помню, говорил ли я им. Да не переживай ты, она проживет не меньше месяца, а то и два, так что твой хозяин успеет порадоваться.
Лицо несчастного мавра побелело.
– Скорее ее прочь! – крикнул он и кинулся вон из комнаты. В тот же миг Франсуа схватил девочку за руку и потащил к выходу.
Слуга бежал впереди, непрерывно повторяя:
– Туда, туда, очень быстро!
Вскоре они оказались на улице, и мавр с грохотом захлопнул за ними массивную дверь. Франсуа схватил Бланку за руку, и они во весь дух понеслись к тому месту, где был привязан его конь. Там юноша быстро переоделся, и они поспешили на корабль.
– Я не сомневалась, что ты придешь за мной, – просто сказала Бланка.
Франсуа посмотрел на нее с искренним удивлением:
– А разве могло быть иначе?
К вечеру ребята вернулись на корабль, уставшие и измотанные. Рассказывать о своих злоключениях они не стали, чтобы не выдать тайны Бланки. Оказавшись одни в каюте, они взглянули друг на друга и расхохотались, вспоминая перекошенное ужасом лицо слуги-мавра.
На следующий день «Звезда морей» покинула Танжер и взяла курс на Геную.
Проявив на обратном пути не меньшую старательность, чем при плавании в Танжер, Франсуа и Бланка заслужили не только похвалу капитана Комьяниса, но и приглашение остаться в команде. Естественно, они с радостью согласились, потому что успели полюбить море. Команда приветствовала решение капитана радостным гиканьем. Брат с сестрой были невероятно довольны и почти не вспоминали об ужасном приключении в Танжере.
* * *
В течение следующих пяти лет «Звезда морей» избороздила Средиземное море вдоль и поперек. Интересы судовладельца Николо Джованни простирались далеко, и за это время Франсуа с Бланкой побывали в Марселе, в Палермо, в Малаге и во многих других портах. Не раз швартовались они и в Танжере, но на берег предусмотрительно не сходили.
С годами Бланке все труднее стало скрывать свою принадлежность к женскому полу. Она перетягивала грудь полотняной повязкой, коротко стригла волосы и подставляла лицо соленому ветру, чтобы кожа не выглядела излишне нежной. Но это были мелкие неудобства, во всем же остальном она была счастлива рядом с братом. Оба по-прежнему трудились не покладая рук, были уже старшими матросами, и сеньор Комьянис всерьез подумывал назначить Франсуа вторым помощником капитана, когда случилось событие, разрушившее их привычную жизнь.
Августовским утром 1537 года «Звезда морей» была атакована двумя бригантинами магрибских пиратов. Несмотря на то что вахтенный еще на рассвете заметил на горизонте пиратский флаг, «Звезда» не смогла уйти от преследования. Объявили аврал, капитан Комьянис, стоя на своем мостике, отчаянно командовал, один за другим используя все известные приемы увеличения скорости, матросы метались, выполняя приказания, но это не помогало. Франсуа, видя, что дело может обернуться бедой, затолкал сестру в каюту:
– Сиди здесь и не высовывайся. Даст Бог, все обойдется.
Бланка пыталась протестовать, но Франсуа был непреклонен. Не очень-то веря, что девушка его послушается, он заблокировал дверь каюты снаружи и вернулся на палубу.
К полудню одна из пиратских бригантин сумела вплотную подойти к «Звезде морей» и взять ее на абордаж. Завязался бой. Мавры-пираты, использовавшие аркебузы, имели явное преимущество против вооруженной в основном шпагами команды торгового судна.
Капитан Комьянис пал одним из первых. Но матросы «Звезды» не сдавались, хотя их становилось все меньше. На палубе стоял оглушительный шум, в одну боевую песню слились вопли раненых, звон шпаг, грохот стрельбы, скрип мачт. Среди всего этого разноголосья Франсуа, атаковавший коротконогого мавра с кривым мечом, вдруг услышал отчаянный женский крик. Все остальное произошло в одно мгновение: Франсуа обернулся и увидел направленное прямо на него дуло аркебузы. В тот же миг непонятно откуда взявшаяся Бланка метнулась вперед, закрывая брата собой. Словно во сне он увидел, как девушка взмахнула руками и упала на палубу, на ее груди медленно растекалось багровое пятно. Не помня себя, Франсуа вскрикнул и кинулся к ней – только бы успеть коснуться ее и произнести заветные слова! Но в этот момент кривой меч коротконогого достал его, и юноша как подкошенный рухнул рядом с Бланкой.
Англия, Сомерсет, 6 июня 1932 года
Лицо доктора Голда покрылось испариной, он тяжело дышал, а в глазах застыла такая боль, что викарию стало жутко. Минуту-другую оба молчали. Священник заговорил первым:
– Дорогой Майкл! Трудно представить, как вам было тяжело, – сочувственно промолвил он.
Голд тяжело вздохнул:
– Я не успел ей помочь, как когда-то не успел спасти своего сына. Впрочем, это было бесполезно, Бланка умерла мгновенно.
– Что же было дальше? – осторожно спросил викарий.
– Дальше… Я смутно чувствовал, что меня куда-то тащат, а потом и вовсе потерял сознание. Когда я очнулся, то был уже на вражеском судне. Рана была не очень серьезной, но крови я потерял много. Пираты подлечили меня как могли, а потом передали на сушу в качестве пленника. Так я оказался в Магрибе. Пиратская бригантина принадлежала флотилии бейлербея Хайреддина, правителя Алжира и грозы Средиземного моря, наводившего ужас на европейцев. Не раз испанский король в союзе с другими правителями пытался избавить юг Европы от этой напасти, но все было тщетно.
– Да, – кивнул викарий, – я слышал об этом человеке. Вы были его пленником?
– Нет, моим хозяином стал Суфи-паша, управляющий провинцией Константина в Алжире. В плену мне пришлось провести долгих семь лет. Поначалу я был совершенно раздавлен смертью Бланки. Я понимал, что стал пленником, но меня это не волновало, мне попросту было все равно. Мучимый болью потери, снова и снова переживал я те чудовищные мгновения, снова и снова задавал себе те же вопросы. Как она умудрилась выбраться из запертой каюты? Почему оказалась на корме, именно в той части палубы, где находился я? Зачем встала на пути этой роковой пули? Впрочем, ответ на этот вопрос очевиден: она любила меня, верила мне и, не задумываясь, пожертвовала собой.
Мне чудом удалось сохранить серебряную монетку, крестик тамплиеров и кольцо, которое Бланка отдала мне при первой встрече. Я часто смотрел на него и думал, что она была бы жива, не уговори я ее бежать от мамаши Дюваль. Тринадцатью годами ранее я убил своего сына, а вот теперь погубил и дочь. Некоторым утешением для меня служило то, что на «Звезде морей» Бланке жилось намного счастливее, чем с приемными родителями. Но она была так юна, и вся жизнь могла быть у нее впереди, если бы я не вмешался.
– Не корите себя, друг мой, – мягко сказал викарий. – На все воля Божья, и не нам решать, кому когда умирать.
– Вы правы, Джон, конечно правы. Что толку мучить себя? Тем не менее чувство вины жило во мне. Прошло несколько месяцев, прежде чем я начал приходить в себя. И лишь тогда осознал весь ужас своего положения. Я был пленником, бесправным и бессловесным, в Богом забытой глуши, вдали от христианской Европы.
Алжир, XVI век
Франсуа, купленного наместником Суфи-пашой, привезли в небольшое поселение близ древнего города Тиддис и поместили в острог, называемый на местном наречии банья. В темнице этой было немало пленников со всей Южной Европы: итальянцы, португальцы, французы, испанцы. Знатные невольники, за которых мавры рассчитывали получить богатый выкуп, содержались в кандалах – эта весьма сомнительная привилегия была знаком того, что их нельзя использовать в работах. Весь день они проводили в банье, маясь от безделья и считая дни до желанной свободы. Тех же, кого выкупить не могли, мавры определяли на самые тяжелые виды работ. Все незнатные рабы были одеты в сорочку, штаны и специальную куртку, называемую йелек, которую строго-настрого запрещалось снимать вне острога. Дворянам же было позволено носить собственное платье. Как ни странно, мавры не старались обратить пленников в свою веру и даже разрешали им отправлять в банье религиозные нужды.
Товарищи по несчастью сразу предупредили Франсуа, чтобы он ни в коем случае не рассказывал о том, что был перчаточником: мавры ценили опытных ремесленников, и те не подлежали выкупу.
– Какая разница, – грустно усмехнулся Франсуа. – За меня в любом случае некому заплатить.
– Выкуп не всегда платят родственники. Иногда это делают монашеские ордена. Их создают специально, чтобы собирать пожертвования на освобождение пленных христиан, – услышал он ответ.
Послушавшись доброго совета, Франсуа скрыл свои навыки, и его вместе со многими другими пленниками отправили на вырубку леса. Это была тяжелая, изнурительная работа. Надсмотрщики, называемые здесь арраисами, требовали, чтобы рабы трудились, не жалея себя. Почти ни дня не обходилось без несчастных случаев. Бывало, что пленник, измученный непосильной работой, пытался остаться в банье, прячась под нарами, и тогда какой-нибудь ренегат из невольников с фитилем в руке отыскивал несчастного. С пленниками-простолюдинами не церемонились – они погибали от ран, полученных на работе, умирали от истощения, от голода, от болезней. За малейшую провинность их избивали, вешали, сажали на кол. Отсечение ушей было обычным наказанием за попытку побега, а закидывание камнями – за связь с женщиной-мавританкой.
Все эти горести привели к тому, что заключенные – и дворяне, и простолюдины – крепко сдружились и старались во всем друг другу помогать. Они делились едой, лечили больных и дружно презирали вероотступников, отрекшихся от христианства и перешедших на службу к маврам. Когда кто-то из пленников оказывался на свободе, он тут же рассылал письма родственникам своих товарищей по несчастью с известием об их бедственном положении.
Поначалу все это мало волновало Франсуа. Раздавленный горем, он жил в каком-то оцепенении. Но со временем боль потери понемногу отступала, и вскоре он осознал, в каком бедственном положении находится. Тяжелый труд, ужасные бытовые условия, постоянный риск быть покалеченным или даже убитым… И впервые Франсуа задумался – способен он сознательно забрать чье-то тело? В тот проклятый раз, когда погиб его сын, заклинание было употреблено ненамеренно. А вот сможет ли он использовать его специально, к примеру, чтобы спастись из плена? «Нет, Господь милосердный, нет, даже думать об этом грешно. Ведь потом мне придется убить бедолагу, который окажется в моем теле». Франсуа пришел в ужас от одной мысли о том, что кто-то должен будет погибнуть. И он положился на Бога, искренне веря, что рано или поздно сможет отсюда выбраться.
Легран, как и остальные пленники, старался поддерживать товарищей по несчастью и в меру сил помогать им. Больше всех он сдружился с испанцем по имени Родриго де Каррерас. Тот был кабальеро, родом из обедневших дворян, имел жену и троих детей в Картахене и до пленения служил на испанском военном судне. При победоносном взятии Туниса королем Карлосом дон Родриго попал в плен, был куплен Суфи-пашой и с тех пор ожидал выкупа в одном остроге с Франсуа. За две попытки побега испанец был переведен в категорию работающих пленников и теперь с утра до вечера валил лес вместе с Леграном. Умный и образованный, дон Родриго был интереснейшим собеседником, прекрасно говорил по-французски и между делом обучал Франсуа испанскому.
Однажды, возвращаясь после изнурительной работы в банью, Франсуа заметил, что дон Родриго необычно бледен и тих.
– Что с вами, друг мой? Вам нездоровится?
– Лихорадка, – ответил тот пересохшими губами и усмехнулся: – Похоже, до выкупа мне не дожить: вряд ли я смогу работать в таком состоянии.
– Ничего, – подбодрил его Франсуа, – завтра джума, вы отдохнете.
Джумой мавры называли пятницу и чтили ее так же, как христиане чтят воскресенье. Работать в этот день было нельзя.
– Боюсь, это меня не спасет, – возразил дон Родриго. – Ближайшие дни я проваляюсь в беспамятстве, и либо сам умру, либо арраисы меня добьют.
«Нет, – думал Франсуа. – Он мой друг, и я не могу допустить, чтобы он умер!»
На следующее утро, пользуясь нерабочим днем, Франсуа договорился с надсмотрщиками и отправился в лес, чтобы собрать травы для лечения друга. Еще на «Звезде морей» ему не раз приходилось помогать судовому врачу и добывать для него травы в различных портах. Вот и сейчас он довольно быстро нашел все необходимое и через час уже поил дона Родриго целебным отваром. За день он с полдюжины раз давал испанцу различные настойки, и к ночи тому уже было гораздо легче. Использовав все свое красноречие, Франсуа убедил надзирателей, что живой дон Родриго гораздо полезнее Суфи-паше, чем мертвый, – ведь за него уже везут выкуп. Испанцу было позволено один день провести в постели, и это окончательно помогло ему встать на ноги.
Пленники очень обрадовались, узнав, что теперь у них есть свой аптекарь. Они частенько обращались к Франсуа за врачебной помощью, и тот взял за правило каждую пятницу ходить за травами. Арраисы ему не препятствовали, понимая, что здоровые пленники гораздо лучше работают, чем больные.
Не раз во время своих походов за травами Франсуа испытывал искушение сбежать, но он осознавал, что это бесполезно. Чтобы добраться до испанского острова Сардиния (а именно он был ближайшей христианской землей), требовалась шлюпка, а также немалые запасы еды и воды. Ничего этого у Франсуа не было, поэтому он по-прежнему покорно возвращался в темницу.
* * *
Прошел год с того времени, как Франсуа попал в Берберию. Как-то вечером, когда пленники уже собирались ложиться спать, в банью забежал надзиратель и на «лингва франка» – забавной смеси арабского и европейских языков, на которой мавры общались с христианами, – приказал, чтобы рабы встали, потому что сейчас прибудет мулей – знатный господин. Господином оказался Муса Хасан, мюсселим – ближайший помощник и доверенное лицо Суфи-паши. Все пленники знали, что означает такой визит – за кого-то из них привезли выкуп, и мюсселим приехал, чтобы оформить все необходимые бумаги и освободить счастливчика.
Арраисы притащили стол и тяжелые кресла, а вскоре прибыл и сам мюсселим в длинной альмалафе в сопровождении знатных мавров и посланников-христиан. Все уселись за стол, и началась процедура освобождения. Она специально проводилась на глазах у невольников, чтобы те, вдохновленные примером, торопили близких с передачей выкупа.
В этот раз деньги выплачивались за дона Родриго. Он тут же уверил всех пленников, что по возвращении домой тотчас разошлет известия их родичам, а Леграну поклялся, что он, Родриго де Каррерас, немедленно начнет собирать средства на выкуп друга.
Вскоре все формальности были закончены. Дон Родриго был передан посланникам и уже собирался покинуть свою тюрьму, когда мюсселим внезапно побледнел, схватился за грудь и обмяк, откинувшись на спинку кресла. Свита и надзиратели бестолково топтались вокруг него, не зная, что делать. Решено было послать за придворным лекарем.
Но тут к больному протиснулся Франсуа, бегло осмотрел его и задал несколько вопросов. Муса Хасан отвечал слабым, прерывающимся голосом.
– Похоже на грудную жабу. Это может плохо кончиться. Осторожно поднимите его и перенесите на постель, – скомандовал Франсуа.
Положить мюсселима на нары пленника? Это было немыслимо. Арраисы замялись и нерешительно посмотрели на Мусу Хасана, но тот лишь махнул рукой:
– Делайте, как он говорит.
Франсуа собрал с нескольких постелей тряпки, которые пленники использовали в качестве одеял, и разложил их на нарах, чтобы сделать ложе больного помягче. Затем принес отвар и, приподняв голову мюсселима, поднес чашу к его губам:
– Пейте.
Тот пытливо посмотрел в глаза лекарю и покорно выпил.
С того дня судьба Франсуа переменилась. Спасенный им мюсселим оказался человеком благодарным и велел освободить пленника от изнурительной работы, а чуть позже испросил у Суфи-паши разрешения послать его в Маскару учиться врачеванию. К Франсуа приставили стража-нукера, и он отправился в медресе соседней провинции осваивать опыт местных эскулапов.
Три года провел Франсуа, постигая арабский язык, Коран, историю ислама и, конечно, медицину. Он досконально изучил «Канон врачебной науки», «Трактат о пульсе», «Трактат об уксомёде» и другие труды Ибн Сины, «Хорезмшахское сокровище» Аль-Джурджани, «Фармокогнозию в медицине» Аль-Бируни, «Достаточную и желанную книгу» и «Книгу озарения медицинских терминов» Абу Мансура Кумри, «Сто книг по медицинскому искусству» Аль-Масихи. Сокровищница восточных наук открылась перед Франсуа, и он жадно впитывал знания, мысленно благодаря своего покровителя.
Закончив обучение, Франсуа вернулся в Константину и стал личным врачом Мусы Хасана. Он жил в доме хозяина, питался за его столом и как мог оберегал его от всяческих хворей. Иногда старик отправлял его в баньи, чтобы помочь заболевшим пленникам. Там Франсуа встречал немало знакомых, с болью в сердце видя, что многие все еще не получили свободы, а иные так и умерли в плену.
Увы, мюсселим был очень стар и через несколько лет умер, несмотря на все усилия своего лекаря. Вскоре после смерти своего покровителя Франсуа был направлен на один из кораблей Суфи-паши, который тоже не брезговал пиратством, в качестве судового врача. Это назначение давало шанс на свободу, и Легран с надеждой взошел на борт пиратской галеры.
* * *
Франсуа услышал команду отдать швартовы, судно вздрогнуло и стало набирать ход. Гавань была пуста: накануне налетел сильный шторм, поэтому стоявшие на рейде пиратские корабли снялись с якоря и ушли в море.
Едва гавань скрылась из виду, как тревожно прозвучал сигнальный рожок. Франсуа вышел на палубу, чтобы узнать, что случилось, и все его существо наполнилось ликованием: с севера на одинокую пиратскую галеру надвигалась целая эскадра под испанскими и генуэзскими флагами.
Мавры даже не пытались сопротивляться. Испанский флагман подошел вплотную к галере и взял ее на абордаж. Франсуа смотрел на приближающихся европейцев, и слезы счастья катились по его щекам.
Вместе с сотней других пленных, которых на судне использовали в качестве гребцов, Франсуа при всеобщем ликовании перешел на борт испанского брига и в октябре 1544 года сошел на берег в хорошо ему знакомой Старой Гавани Генуи.
Генуя, XVI век
Франсуа Легран поселился в Генуе. Ему было уже двадцать семь, он устроился работать в Старую Гавань и снял маленькую комнату неподалеку. Его бы с удовольствием взяли на любое судно, но после пережитых испытаний он даже думать об этом не хотел. Смерть Бланки омрачила его любовь к морю.
Естественно, первой его заботой были письма родичам пленных, которые он передал с различными кораблями в самый короткий срок.
Затем Франсуа разыскал старого сеньора Николо Джованни, владельца «Звезды морей». Двенадцать лет прошло с тех пор, как они впервые встретились в Старой Гавани, и теперь почтенный судовладелец был уже совсем стар. Он невероятно обрадовался, узнав Франсуа, дружески обнял его и засыпал вопросами о судьбе каравеллы.
– Не поверишь, сынок, уж сколько минуло лет, а я так толком ничего не знаю о судне. Слышал лишь, что до Малаги вы тогда так и не добрались.
Удобно устроившись в курульном кресле, Франсуа не торопясь поведал свою печальную историю. Сеньор Джованни сокрушенно качал головой и цокал языком:
– Эх, малыш Бернар… героический парень!
Франсуа усмехнулся: «Да уж, парень».
– И ведь никто из команды не вернулся, ни одного человека. Счастье, что ты, сынок, выжил. Любит тебя Господь.
Судовладелец кряхтя встал. Подойдя к стоявшему на бюро ларцу, он открыл его и достал необычную вещицу – кусок фиолетового шелка, растянутого на китовом усе, на ручке этой диковины сиял крупный аметист.
– Взгляни, сынок, это складное опахало для одной руки, местные торговцы называют его веером. Посмотри, он складывается для удобства, его можно повесить на руку вот за эту петлю, а здесь, в основании, – апостольский камень. Вещица, конечно, дамская и тебе без надобности, но прошу, прими ее в дар, она может пригодиться, если вздумаешь завоевать сердце какой-нибудь красотки.
Франсуа поблагодарил сеньора Джованни, и час спустя они попрощались. Добрейший судовладелец настоял, чтобы Франсуа взял тройную оплату за последний незаконченный рейс.
– Поверь, сынок, мне будет легче на смертном одре, если я буду знать, что хоть чем-то тебе помог.
После семи лет плена Франсуа пришлось заново привыкать к свободе. Он с удовольствием бродил по узким улочкам Генуи, наблюдая за суетливой жизнью портового города. Ему нравилось сидеть в маленькой таверне и, поглощая аппетитные гренки со спаржей, вспоминать, как они с Бланкой впервые пришли сюда, как устроились на корабль, как гуляли здесь во время редких стоянок «Звезды морей». Мысли о Бланке уже не причиняли столь острой боли, как раньше, ее образ теперь вызывал скорее светлую грусть. Городская жизнь бурлила вокруг Франсуа, а его собственная словно остановилась. Он был отчаянно одинок.
Так прошло несколько месяцев. Вскоре Франсуа почувствовал, что скучает по родине, и решил, не откладывая, вернуться во Францию.
Франция, XVI век
До Марселя Франсуа добирался морем. Это был ближайший к Генуе крупный французский порт. Поскольку расстояние до него не превышало двух сотен миль, через три дня Франсуа уже сходил на набережную de Vieux Port – Старого Порта. Во времена плавания на «Звезде морей» он не раз бывал здесь и любил этот город. Оглядевшись, юноша приметил невдалеке зубчатые стены старинного аббатства Сен-Виктор и направился к ним: со времени смерти Бланки он опасался морских путешествий, и теперь ему хотелось принести благодарственную молитву за благополучно завершившееся плавание.
Месса давно кончилась, и в церкви было пусто; осторожные шаги Франсуа гулко раздавались по всему помещению. Приблизившись к амвону, он опустился на колени и тут услышал тихий стон. Франсуа обернулся и сумел в мерцающем свете свечей разглядеть господина в черной мантии, сидящего в нелепой позе на полу возле колонны. «Богослов», – мелькнуло в голове у Франсуа. Он приблизился к незнакомцу и помог ему подняться. Ухватившись за руку Леграна, мужчина с усилием переместился на лавку.
– Благодарю, сударь, – негромко произнес он и усмехнулся: – Как же неловко я упал.
Он наклонился и со знанием дела ощупал ногу.
– Сустав, – резюмировал незнакомец. – Не сочтите за труд помочь мне, сударь. Снимите с моей ноги башмак.
Франсуа, присев на корточки, осторожно снял башмак мягкой кожи с поврежденной ноги богослова. Тот двумя руками подтянул ногу на лавку, сев по-турецки.
– А теперь, – повелительно продолжил он, – прижмите мою ногу к скамье как можно крепче. Прошу, давите всем своим весом, сударь.
Франсуа навалился на колено незнакомца, в то время как тот схватился за ступню и резко дернул на себя. И тут же взвыл. Прошло несколько секунд, и несчастный облегченно вздохнул.
– Ну вот и все, – улыбнулся он, вставая на ноги и притоптывая. – Благодарю, вы оказали мне неоценимую услугу.
Недоверчиво глядя на внезапно выздоровевшего больного, Франсуа пробормотал:
– Рад служить.
Незнакомец учтиво поклонился:
– Нострдам, Мишель де Нострдам.
– Франсуа Легран.
– Очень рад, что вы оказались рядом, мессир Легран. Без вас мне пришлось бы несладко. Как насчет порции Ugni Blanc? Я угощаю.
Франсуа почувствовал, что между ними сразу установилось необъяснимое доверие. Сидя в таверне на рю де ла Призо, он разглядывал нового знакомого. Высокий, широкоплечий, светлые волосы, усы и длинная светлая же борода были аккуратно подстрижены. Карие глаза смотрели вдумчиво и проницательно. На вид ему можно было дать лет сорок пять. Красивым, хорошо поставленным голосом Нострдам рассказал Франсуа, что происходит из семьи сефардов, в свое время окончил университет в Монпелье и является доктором медицины (отчего его часто называют на латинский манер Нострадамусом), что несколько лет провел в путешествиях, изучая свойства целебных трав, а последние годы имеет врачебную практику в Марселе. Интересы его, однако, не ограничиваются лишь медициной, он также увлечен алхимией, астрологией и фармацией.
В ответ Франсуа поведал о своей матросской юности, о нападении магрибских пиратов и о годах, проведенных в плену. Упоминание об изучении медицины в Маскаре привело Нострдама в восторг:
– Великий Боже, Легран, вы учились врачеванию?! Это же великолепно! Представьте, как здорово мы могли бы работать вместе, только представьте! Ваше знание восточной медицины и мои навыки в европейской… Я давно мечтал о таком партнере. Как вы полагаете, не можем ли мы… Впрочем, вы еще не закончили свой рассказ, продолжайте, прошу вас.
Франсуа с удивлением чувствовал, что ему приятна радость Нострдама. Почему бы в самом деле не остаться на время в Марселе и не заняться врачеванием?
– Да, собственно, больше и нечего рассказывать. Я только сегодня прибыл в Марсель и сразу же пошел в Сен-Виктор, где и встретил вас.
– Воистину, сам Господь привел вас в эту старую церквушку, – засмеялся Нострдам. – И что же, вы не имеете ни планов, ни жилья здесь?
– Увы, – развел руками Франсуа.
– В таком случае не откажите в любезности разделить со мной мое скромное жилище. Я арендую три комнаты на Гран Рю, одна из них в вашем распоряжении, дорогой Легран.
* * *
Между Мишелем и Франсуа возникла настоящая мужская дружба. Они жили в одном доме, вместе посещали больных и, как и предсказывал Нострдам, отлично дополняли друг друга в работе. А так как болели горожане часто, Франсуа за весьма короткое время познакомился с огромным количеством людей всех возрастов и сословий.
Очень скоро Франсуа понял, с каким необыкновенным человеком свела его судьба. Нострдам свободно говорил на латыни, иврите, древнегреческом, итальянском, французском языках, писал стихи, труды по философии, астрологии и медицине, ставил химические и физические опыты. Главным же, однако, было его удивительное знание целебных трав, из которых Мишель изготавливал пилюли от различных болезней.
Франсуа любил беседовать с Нострдамом и слушать его рассуждения, порой очень необычные. Мишель смотрел на жизнь совершенно по-другому, не так, как Франсуа и другие их современники.
– Поверьте, друг мой, – говорил он, – мы недооцениваем человека. Что каждый из нас сейчас? Всего лишь песчинка, крохотная часть общества. Мы не видим индивидуальности, тех скрытых возможностей, которые есть даже в худшем из нас. Каждый человек неповторим, но наше общество, власть, церковь наотрез отказываются это признать. Если вы выучите наизусть все Писание и будете его рассказывать на всех углах, вас будут восхвалять, а вот если придумаете новый механизм, откроете какой-нибудь неизвестный доселе закон природы – вас обвинят в ереси. Слыхали вы о господине Коперникусе? Этот поляк издал недавно прелюбопытный трактатец – «О вращении небесных сфер». Он, между прочим, утверждает, что Земля есть не центр Вселенной, а всего лишь одна из планет, вместе с другими вращающаяся вокруг Солнца. Не удивлюсь, если он закончит свои дни на костре. Хотя, думаю, он не так уж и неправ…
Нострдам был первым человеком, от которого Франсуа услышал добрые слова в адрес гугенотов – сторонников появившихся несколько лет назад требований реформации католической церкви.
– Чем недоволен мессир Лютер и его последователи? По сути, лишь отходом нынешней церкви от библейских норм. Церковь берет десятину, священнослужители жиреют, проповедуют по каким-то новым книгам, которые зачастую прямо противоречат Священному Писанию. Индульгенции продаются за деньги, без покаяния, без исповеди, и этим дискредитируется Святой престол. А Жан Кальвин? А Гийом Фарель? Чего они хотят? Да, по сути, лишь возвращения к истинной вере, простой и понятной народу, без всех этих сложных толкований, которые нагромоздили богословы за последние века. Конечно, как истинный католик, я их не поддерживаю, но, как человек думающий, не могу не видеть их правоты во многих вопросах. Помяните мое слово, Легран, Франция еще хлебнет немало горя из-за религиозных разногласий.
Некоторые высказывания Нострдама откровенно пугали Франсуа.
– Инквизиция – это стопор всех наук. Сборище дураков, которые ищут ересь там, где ее нет, мешая при этом развитию медицины, астрономии, философии. Насаждают предрассудки… всех кошек истребили, якобы они ведьминское отродье, семя дьявола, потому что видят в темноте… ну, вы знаете. А кошки, между прочим, ловят мышей и крыс. Скажу вам откровенно, думается мне, что именно крысы и есть причина мора, появляющегося в Европе с ужасающей периодичностью. А судебные процессы над животными? Ведь на полном серьезе судят саранчу, гусениц, мух. Назначают им адвокатов, выносят приговоры, отлучают от церкви… Ну не дураки ли? А чуть только появится думающий человек – и они объявляют его еретиком. Говорю вам, мой дорогой Легран: инквизиция и прогресс несовместимы. Невозможно идти вперед, а смотреть назад. На самом деле инквизиторы и есть еретики, ибо мешают человеку познавать законы, созданные Великим Зодчим.
«Когда-нибудь его сожгут на костре инквизиции», – удрученно думал Франсуа.
Жизнь друзей текла по установившемуся расписанию: днем они ходили к пациентам, на закате пропускали кубок вина в ближайшей таверне, а поздним вечером Нострдам садился за книги, среди которых были труды Иоганна Фауста, Агриппы Неттесгеймского, Парацельсуса, и нередко засиживался до утра. Франсуа старался не беспокоить его в это время, но Мишель частенько стучался в его комнату, чтобы прочитать какую-либо цитату или спросить его мнение о той или иной проблеме. Франсуа все чаще и чаще присоединялся к другу, когда тот работал с книгами по врачеванию. Кроме того, Нострдам посвятил его в тайны астрологии, свято веря, что прошлое и будущее любого человека можно прочесть по звездам, нужно лишь уметь это делать. И теперь уже они вдвоем сидели ночи напролет, читая, выписывая, ставя опыты, смешивая травы, соглашаясь и споря.
* * *
После одного из таких ночных бдений Франсуа проспал до полудня. Зайдя в комнату Нострдама, он обнаружил, что друга дома нет. На столе лежала записка: «Срочно вызван к Мортелю». Шарль Мортель был местным торговцем и жил в двух кварталах от Старого Порта. «Что ж, значит, Мишель скоро вернется».
Вопреки ожиданиям, Нострдам вернулся только на закате, расстроенный и встревоженный, и, к удивлению Франсуа, не предложил «навестить хозяина таверны». Он бессильно опустился на стул, повесив голову.
– Что случилось? Мортель умер? – с тревогой спросил Франсуа.
– Нет, он жив. Но непременно умрет в ближайшие день-два. Вчера вечером он приехал из Экса, это в пяти лье отсюда. И привез…
– Господи, да говорите же! Что привез?
– Мор, Легран. Это мор. Пока я был у Мортеля, за мной трижды присылали из разных кварталов, и везде одни и те же признаки – кровохаркание, лихорадка, сильная одышка, боли в груди, кровавая рвота.
Франсуа похолодел. Он, как любой его современник, не раз слышал о Великом чумном море, опустошившем Европу два столетия назад. Знал он и то, что никакого средства от чумы до сих пор не придумано, хотя за эти годы небольшие вспышки болезни случались то в одном, то в другом городе. Мелькнула паническая мысль о бегстве, но в это мгновение Мишель вскочил и с силой ударил кулаком по столу:
– И эти идиоты говорят, что медицина – маловажная наука! «Излечение бренного тела ничто по сравнению со спасением души», – скривившись, передразнил он неведомого собеседника.
Немного успокоившись, Нострдам подошел к Франсуа и, положив руку ему на плечо, проговорил тихо и серьезно:
– Нам с вами, Легран, предстоит большая работа. Мне уже приходилось с этим сталкиваться. Я говорил вам, что моя жена и дети погибли от мора десять лет назад? Нет? Увы, это так. Я не смог их спасти. Но уверяю вас, с тех пор я кое-чему научился. Вероятно, нам не удастся вылечить всех заболевших, но спасти большинство тех, кто еще не заразился, мы сможем, поверьте.
Голова у Франсуа закружилась, он в растерянности опустился на скамью. Он не мог поверить услышанному. Неужели этот безумец хочет, чтобы они стали чумными докторами, противостояли ужасающей заразе?! «Бежать, срочно бежать!»
– Нострдам, не хотите же вы сказать, что останетесь в Марселе и будете бороться с мором?
– Да, друг мой, именно так. И вы останетесь. Мы будем бороться с заразой вместе. По дороге домой я отправил посыльного в Городской совет с запиской. Утром члены совета будут здесь, и мы совместно разработаем необходимые для защиты города меры. А теперь за дело, нам нужно многое успеть.
Половина ночи прошла за работой. Они толкли и смешивали сушеные лепестки роз, лавр, розмарин и другие травы, сортировали их по полотняным мешочкам и пилюлям, добавляли различные масла и жидкости, в изобилии хранившиеся у Нострдама. К тому моменту, когда на колокольне церкви Августинцев пробило два часа ночи, Франсуа падал от усталости. Внимательно посмотрев на него, Мишель предложил:
– Отдохните, друг мой. Завтра предстоит нелегкий день.
Сон не шел. Франсуа ворочался с боку на бок, прислушиваясь к шагам Нострдама за стеной. Безоговорочно доверяя знаниям и опыту друга, он все же сильно сомневался, что тому удастся побороть мор. «Боже, как ему удалось уговорить меня на это безумие?» Но в глубине души он знал ответ на этот вопрос: от Мишеля исходила такая сила, такая уверенность, что противиться ему было невозможно.
Лишь на рассвете Франсуа удалось забыться тяжелым, беспокойным сном.
Проснулся он от шума голосов.
– Миазмы? Териак? Оставьте этот бред, советник, – гремел Нострдам за стеной. – Я, добрый католик, говорю вам – наша сила в медицине и самоорганизации!
Франсуа едва успел натянуть шоссы и камзол, как в его комнату ворвался Мишель:
– Пойдемте, Легран, пора. Почти весь Городской совет уже здесь.
Небольшая комната Нострдама едва вмещала дюжину членов совета. Серьезные, хмурые мужчины стояли и сидели, где возможно. Они приветствовали Франсуа легкими поклонами.
– Позвольте вам представить моего партнера по работе, доктора Леграна. А теперь, господа, давайте обсудим необходимые меры.
Нострдам отошел в угол и, прислонившись спиной к стене, начал:
– Господа советники, мы с доктором Леграном постараемся помочь тем, кому еще можно помочь. От вас же требуются активные меры, дабы не допустить паники в городе и уберечь от мора здоровых горожан. Прежде всего я прошу организовать санитарную комиссию для выявления больных. Члены комиссии должны ежедневно обходить каждый дом, каждую комнату с задачей найти всех заболевших. Аналогичная комиссия необходима для обследования прибывающих в город. Насколько мне известно, все имеющиеся случаи заболевания зафиксированы у людей, прибывших из Экса. Необходимо перекрыть городские ворота и не допустить в Марсель кого бы то ни было из Экса, Пертюи, Салона, Мирамаса, Арля и тому подобное. Вблизи города нужно выбрать несколько зданий, где будут в течение недели находиться все прочие приезжие, а также их товары. Необходимо выделить место для захоронения умерших, достаточно далеко от города, и поставить возле кладбища стражей, дабы пресечь появление там горожан. Создайте несколько похоронных команд и прикажите им собирать трупы со всех домов, церквей и больниц. Велите им рыть могилы не менее туаза глубиной. Снабдите их перчатками, всех до единого, и строго-настрого запретите прикасаться к трупам и их одежде голыми руками. Каждый день после работы перчатки необходимо протирать вот этой настойкой.
Сказав это, Нострдам вручил одному из членов совета большую колбу с розовой жидкостью. Затем отсчитал три дюжины мешочков, заготовленных ночью, и пояснил:
– Чтобы защититься от заражения, каждый член похоронной команды должен использовать эти ароматические травы. Велите каждому привязать их себе на шею. На первое время здесь хватит.
Франсуа изумленно слушал этот план. Как глубоко его продумал Мишель, как четко и всесторонне все рассчитал!
Между тем, передав мешочки членам совета, Нострдам продолжил:
– Пошлите людей для очистки улиц города. Все, что выливается и выбрасывается на улицу, должно быть собрано, вывезено и сожжено. Это необходимо делать не реже чем раз в десять дней. Объясните горожанам, что общение между людьми должно быть сведено к минимуму. Закройте все таверны, питейные заведения, все ярмарки и балаганы, запретите все зрелища. Не должно быть мест, где собиралось бы множество людей. Внушите всем, что прежде, чем что-либо съесть, необходимо ошпарить еду кипятком. Воду же велите брать только из родников, но не из реки. Перед тем как пить, пусть кипятят. Прикажите горожанам почаще менять полотняные простыни на своих кроватях. Заболевших нужно держать взаперти и не позволять им выходить на улицу. Окна же следует оставлять открытыми и не препятствовать поступлению свежего воздуха. Пусть их кормят как можно лучше, чтобы дать плоти силы побороть болезнь, но избегают свиного жира. Я приготовил пилюли, раздайте их всем, кому сможете, – их предписывается держать во рту при опасности заражения. Передайте эти рецепты всем местным аптекарям, пусть изготавливают такие же пилюли и раздают. Запретите траурные одежды, дабы не множить панику. Велите всем каждый день скоблить руки и лицо, это поможет убить заразу. Пресекайте любые гонения, чтобы ни на евреев, ни на кого другого горожане не возлагали вину за эпидемию. Мы же со своей стороны сделаем все, чтобы спасти заболевших. И да поможет нам всем Господь.
В комнате воцарилось молчание, члены Городского совета осмысливали сказанное. И потом заговорили все разом, на ходу распределяя между собой обязанности. План Нострдама был принят без возражений.
* * *
Для Франсуа и Мишеля наступило нелегкое время. Целыми днями, облаченные в одеяние чумных докторов, состоявшее из длинной кожаной рубахи, перчаток и маски, полностью закрывавшей голову и лицо, метались они из конца в конец города, стремясь облегчить страдания несчастных. Друзья взяли за правило оставлять хозяйке, у которой они снимали комнаты, список пациентов на день, чтобы посыльные, приглашавшие их к новым больным, могли их отыскать среди дня.
Впервые переступить порог дома, где жил зараженный, было для Франсуа нелегкой задачей, он едва подавил в себе панику и нестерпимое желание бежать. Однако со временем он привык к постоянной опасности, ободряемый уверенным Нострдамом. Тот без страха входил в любой дом, садился у постели больного и внимательно его осматривал. Затем выслушивал жалобы, интересовался симптомами и для каждого находил утешительные слова.
– Ничего, у вас не самый сложный случай, сударь, – деловито говорил он, – принимайте эти розовые пилюли каждые два часа, молитесь и не унывайте.
– Ого, да у вас богатырский организм, ваше сиятельство. Кушайте больше, и ваша плоть с болезнью сама справится, вот увидите.
– Возьмите этот кусок полотна, он пропитан целебным раствором. Дышите через него постоянно, милейший, это очень скоро вам поможет.
Подбодрив больного, Мишель обычно переходил в другие комнаты, осматривал его близких и давал им наставления:
– Возьмите этот настой, пропитайте им тряпицу и отдайте вашему мужу. Кашель, мокрота – все в тряпицу, и пусть сам бросает ее в бадью, а ему дайте новую, да не забудьте пропитать настоем. Бадью выносите в перчатках, грязные тряпки сожгите на заднем дворе, не касаясь их. Все понятно?
– Вот вам пластина, это спрессованные травы и чеснок. Всякий раз, когда заходите к сестре, держите ее за щекой и сглатывайте сок, это спасет вас от заражения. Близко к больной не подходите, все необходимые снадобья я положил на стул рядом с ее кроватью. Будет хуже – посылайте за мной, но я надеюсь, что сестра ваша с Божьей помощью скоро пойдет на поправку.
Их приглашали и в бедные лачуги, и во дворцы марсельской знати, Нострдам никому не отказывал и со всеми говорил одинаково приветливо и уверенно.
Франсуа чувствовал, как сила Нострдама передается и ему. Он уже без страха заходил в зачумленные дома, уверенно наставляя больных и их родичей. Но главное было не в этом: благодаря Нострдаму в нем росла убежденность, что силой характера человек может противостоять любым, даже самым ужасным напастям. Пребывание рядом с такой мощной личностью вкупе с постоянной опасностью заражения укрепляли силу духа Франсуа, заставляли его верить в себя и в людей вообще. Он вспоминал то уважение к человеку, которое впервые заметил в Милане, и понимал, что сейчас итальянские идеалы стали гораздо ближе его душе и разуму.
Он все сильнее ощущал любовь к жизни. Чем больше они ходили по зачумленным домам, чем больше видели несчастных, нередко уже умирающих людей, тем сильнее Франсуа ценил жизнь, дорожа каждой отпущенной ему минутой. Снова, как когда-то в Алжире, задавал он себе вопрос – сможет ли он в случае опасности забрать жизнь другого человека, чтобы спастись самому? Теперь эта мысль уже не вызывала ужаса, и все чаще Франсуа сомневался в ответе. Он боялся себе признаться в этом, однако в глубине души сознавал: если он заболеет, то, вполне возможно, не устоит и прибегнет к спасительному заклинанию.
Каких только больных не пришлось им повидать! Слабые и буйные, плачущие и хохочущие в припадке болезненного возбуждения, мужественные и отчаявшиеся – все они нуждались в немедленной помощи.
Поначалу Франсуа казалось, что все их усилия тщетны, больных становилось все больше, эпидемия набирала обороты. Друзья, не успевая посетить всех больных вместе, решили разделить вызовы, и теперь доктор Легран обходил зараженные дома в одиночку. Через пару недель уже каждый пятый житель Марселя был заражен. Франсуа совсем было пал духом, но Мишель объяснил, что это в порядке вещей и что скоро принятые меры дадут результат. И в самом деле, действия, предпринятые Городским советом по указанию Нострдама, немало препятствовали распространению заразы. Франсуа все отчетливее понимал, с каким великим человеком посчастливилось ему сдружиться.
По вечерам, после утомительного хождения по больным, Франсуа и Мишель, наскоро перекусив, приступали к приготовлению новых порций розовых пилюль и трав. Эпидемия разрасталась, и лекарств требовалось все больше. К полуночи Франсуа без сил валился в постель, кое-как обработав напоследок рабочие перчатки чудодейственной настойкой Нострдама. Сам же Мишель, пока хватало сил, сидел за своими записями, пытаясь разработать более эффективные препараты от поглощающей город чумы.
Увы, далеко не всегда лечение было успешным. Зачастую их приглашали слишком поздно, когда измученные кровавой рвотой больные уже покрывались темными пятнами или гнойными бубонами, нередки были и случаи, когда болезнь можно было бы победить, будь организм зараженного покрепче, а питание получше. Тем не менее во многих случаях «черная смерть», которая до Нострдама излечивалась крайне редко, выпускала свою жертву из когтистых лап, и больной шел на поправку. И как бы беден ни был выздоровевший, он обязательно приходил к двум эскулапам, спасшим его, с благодарностью и подарками. Однако гораздо чаще поправлялись люди обеспеченные, имевшие хороший уход и питание, и они тоже не скупились, даря Нострдаму и Леграну драгоценности, серебряные и золотые вазы, статуэтки, картины. Все эти богатства друзья продавали, а на вырученные деньги покупали травы для снадобий или еду для зараженных бедняков. И хотя, по настоянию Франсуа, часть денег они откладывали («Никто не знает, дорогой Нострдам, что ждет нас впереди, какие лекарства понадобятся и как дорого будет сырье для них»), все же львиная доля уходила на нужды горожан.
И настал момент, когда их изнурительный труд вкупе с мерами, принятыми Городским советом, дал свои плоды. Уже второй день они имели возможность посещать больных вдвоем, не разделяясь, а это могло означать только одно – эпидемия пошла на спад. Франсуа осознал это, возвращаясь с Мишелем домой после долгого рабочего дня.
– Нострдам, мне кажется или мор и в самом деле отступает?
Эскулап рассмеялся:
– Конечно, дружище. Уже неделя, как число заболевших не увеличивается. Дело идет к победе.
И он весело подмигнул.
Они все еще работали с утра до позднего вечера, но уже не было ощущения, что их усилия напрасны, все чаще и чаще приходили к ним с благодарностью выздоровевшие пациенты, все реже и реже прибегали посыльные, умоляющие поспешить к заболевшим. И когда спустя пару недель за три дня не случилось ни одного нового заражения, стало понятно – они победили! Вскоре их обоих пригласили в Городской совет, где губернатор, барон де Муалон, вручил им дорогие подарки «с нижайшей благодарностью от всех жителей». Друзья ликовали: никому доныне не удавалось победить чуму, а они смогли это сделать и оба остались живы.
Конечно, Франсуа понимал, что основная заслуга принадлежит Нострдаму, составившему целебное снадобье от мора, но считал, что и его собственная роль в общей победе была тоже немала. И когда Мишель по возвращении из Городского совета крепко обнял его и сказал: «Я рад, дружище, что не ошибся в вас», сердце Франсуа затрепетало от гордости.
* * *
На следующее утро, зайдя в комнату Нострдама, Франсуа с удивлением обнаружил, что тот крепко спит. Богатырский организм лекаря, позволявший ему работать на износ в течение нескольких месяцев, наконец потребовал отдыха. Франсуа, тихонько прикрыв дверь, отправился на прогулку. Он шел по городским улочкам, полной грудью вдыхая свежий морской воздух, очищенный им и его другом от зловония чумы. Впервые за последние годы он чувствовал себя по-настоящему счастливым. Эпидемия побеждена, он больше не одинок, и самое главное, как ему казалось, он смог побороть липкий, позорный страх смерти, мучивший его с того самого дня, когда маленький щенок барахтался в водах Сены.
В прекрасном расположении духа Франсуа вернулся домой в два часа пополудни. Услышал голоса в комнате Нострдама и, решив не мешать, прошел к себе и устроился с книгой на широкой скамье. Но постепенно стал прислушиваться к разговору за стеной. Неизвестный собеседник, видимо, в чем-то убеждал Мишеля. До слуха Франсуа доносились обрывки фраз: «умоляю поспешить», «из всех окон слышится плач», «все таверны и лавки закрылись, улицы поросли сорной травой», «Городской совет молит вас». Молодой человек уже начал догадываться, о чем идет речь, когда в его комнату стремительно вошел Нострдам и без предисловий сообщил:
– Легран, власти Экса просят нас срочно приехать, чтобы остановить бушующий там мор.
Окрыленный марсельским успехом, Франсуа с готовностью кивнул.
Мишель так же стремительно вышел, и через мгновение за стеной прогремел его голос:
– Передайте совету, что завтра к вечеру мы будем у вас.
И снова друзья взялись за изготовление розовых пилюль. По совету Франсуа в их состав было добавлено маковое масло («Уверяю вас, Нострдам, оно поможет уменьшить боль и страдания»), а в настойку, которой чистили перчатки, долили изрядную долю уксуса. Сделав запас снадобий на ближайшее время, они уже на следующее утро в присланной за ними повозке выезжали через северные ворота Марселя.
Экс, бывший в ту пору столицей провинции, оказался довольно большим городом, гораздо больше Марселя. Здесь заседал Парламент Прованса (многие члены которого, впрочем, разбежались, пытаясь спастись от чумы) и жил королевский наместник.
Друзья прибыли в Экс поздним вечером 15 марта 1546 года. Им предоставили небольшой особняк, куда сразу же после их приезда наведались те члены совета, которые еще не сбежали из города. Нострдам повторил им те же наставления, которые когда-то давал в Марселе. Но в этот раз такой же готовности члены совета не проявили. Помявшись, один из них сказал:
– Видите ли, господа, в городе паника. Многих жителей города уже нет в живых, еще большее количество сбежало. Мы, конечно, сделаем все от нас зависящее, но в нашем распоряжении весьма мало людей, да и те больше дорожат своей безопасностью, нежели должностями. Врачей, кроме вас, практически нет, большинство умерли, а иные покинули город… Вам придется работать в обстановке совершеннейшего безумия, и Бог знает, когда мы сможем навести хоть какой-то порядок.
В правдивости этих слов друзья смогли убедиться уже на следующее утро. Картина, открывшаяся их глазам, не могла быть придумана ничьим воспаленным воображением. На узких пустых улочках тут и там валялись трупы, горели погребальные костры, двери многих домов были распахнуты настежь, никто не отваживался зайти в них, чтобы похоронить лежащих там покойников или забрать ценности, из окон доносились стоны, кашель и предсмертные вопли умирающих.
Сидеть дома и ждать, когда придет посыльный с просьбой посетить зараженного, не было никакого смысла – болезнь была повсюду. Поэтому друзья, разделившись, принялись ходить по улицам с криками: «Живые есть?» Если им открывали дверь, они осматривали всех находящихся в доме, раздавали розовые пилюли, мешочки с травами и уксусную настойку, каждому здоровому втолковывая правила гигиены. Одуревшие от горя и страха люди получали каплю надежды, а эскулапы переходили в следующий дом.
Понимая, что сил двух лекарей не хватит на изготовление пилюль и снадобий для всех нуждающихся, Городской совет выделил им в помощь аптекаря Рене Эпильевара, который целыми днями готовил лекарства по рецептам Нострдама.
И снова началась борьба со «смертельным бичом». Врачеватели разделили город пополам, Франсуа досталась часть города севернее St. Sebastien, а Мишелю – южная половина Экса. С утра до позднего вечера каждый из них ходил по запутанным улочкам своей территории, возвращаясь в особняк лишь к ночи. Дома они коротко обменивались мнениями о положении дел в городе и замертво падали на кровать, чтобы утром опять пойти по улицам с криком «Живые есть?». День за днем, неделя за неделей продолжалась эта война с заразой, и казалось, ей не будет конца. Количество ежедневно заболевающих не падало и не увеличивалось, и друзья не могли отследить, достигла ли эпидемия своего пика и пошла ли на спад.
Поначалу их редко пускали в дома, но постепенно молва о двух эскулапах, вылечивших Марсель и приехавших спасать Экс, распространилась по городу, и теперь им чаще открывали двери, многие специально бродили по улицам в поисках Франсуа или Мишеля, чтобы получить порцию пилюль или позвать их к заболевшему родственнику.
Потихоньку стала давать плоды и деятельность Городского совета, изо всех сил пытавшегося выполнить наказы Нострдама. С улиц убрали трупы, организовали деятельность похоронных команд, под страхом смертной казни обязали жителей брать воду только из родников и обдавать кипятком любую пищу. Все эти меры вкупе с надеждой на двух чудо-врачевателей несколько уменьшили панику в городе.
* * *
Как-то раз Франсуа вызвали к пациенту по фамилии Дюваль. Едва взглянув на худого, изможденного старика, он понял, что случай совсем запущенный и надежды нет. Но его заинтересовала фамилия пациента. Отдав необходимые распоряжения по лечению, Франсуа уже приготовился задать вопрос, как тот сам прохрипел:
– Проклятый Экс! Зачем только я сюда приехал? Жил бы себе в Оверни, и никакого мора…
Легран осторожно поинтересовался:
– Почему же вы уехали, любезный?
– Да что там делать-то было? – Старик закашлялся и махнул рукой: – Жена моя померла, сын уехал в Клермон, вот я бросил свое хозяйство в Романьяке да сюда и подался. Здесь сестра моя жила, да только она тоже померла, еще в начале мора.
«Так, значит, это приемный отец Бланки! Тот самый, который заступался за нее перед мамашей Дюваль!»
Франсуа приложил все усилия, чтобы попытаться спасти Жерома, но все оказалось напрасно. Болезнь слишком глубоко запустила когти в его тщедушное тело, и через два дня старик умер.
* * *
Жарким июньским днем, обливаясь потом в своем кожаном одеянии, Франсуа шел по рю де ля Коллеж, совершая очередной изнурительный обход. Всю левую часть улицы занимало здание учебного заведения, ныне пустующее. Справа от него располагался очень красивый дом из желтого песчаника, явно принадлежащий знатной особе. Франсуа с удивлением осознал, что ему ни разу не пришлось зайти в этот дом. Он подошел поближе и привычно крикнул:
– Живые есть?
Прислушавшись в ожидании ответа, он различил то ли писк, то ли стон, но не в доме, а где-то сбоку. Покрутив головой, Франсуа заметил в сотне шагов от себя какую-то кучу тряпья. Подойдя поближе, он разглядел женщину, лежащую на мощенной камнем улице. Она была красивой и совсем юной, голова запрокинута, темные волосы выбились из-под чепца. Рядом копошился малыш лет трех, он тянул ее за руку, хныкал и жалобно приговаривал:
– Подём, ну мама, ну подём.
Чтобы не напугать мальчугана, Франсуа снял маску и, подойдя, пощупал у женщины пульс – она была мертва. На глаза молодого человека навернулись слезы. За последнее время ему довелось видеть очень много бед и страданий, но этот маленький мальчик, пытающийся поднять умершую мать, стал для него на долгие годы воплощением человеческого горя.
Он сгреб ребенка в охапку и потащил прочь от тела матери, на ходу соображая, куда бы его пристроить. Улица упиралась в величественную церковь Святого Спасителя, туда Франсуа и направился, одновременно пытаясь успокоить мальчика.
Войдя в пустующую церковь, он поставил малыша на пол, крепко держа его маленькую ручку. На его зов из глубины церкви появился пожилой священник, и Франсуа коротко изложил свою просьбу.
– Конечно, сын мой, – кивнул служитель, принимая ребенка, – я сегодня же отведу мальчугана в госпиталь Святого Якоба, это совсем близко, прямо за воротами.
Франсуа поблагодарил и уже повернулся, чтобы уйти, но что-то заставило его вернуться.
– За что нам все это, святой отец? – тихо спросил он после секундной заминки.
– Сие нам неведомо, сын мой. Быть может, грехи людские переполнили чашу терпения Господа нашего, а может, под видом мора пришел к нам Всадник Апокалипсиса, чей конь бледен и имя которому – Смерть.
Сам того не желая, Франсуа разрыдался: сказалось напряжение последних месяцев. Он упал на колени, а священник, держа одной рукой малыша, другою молча гладил Франсуа по голове, словно ребенка. В этом бесконечном море отчаяния, охватившем город, даже у служителя Божьего кончились слова утешения.
В середине лета Франсуа почувствовал, что приходит в отчаяние.
– Когда же это прекратится, Нострдам? Сколько мы уже здесь, восемнадцать недель? И ни малейшего просвета, никакого толку от нашей работы!
– Ошибаетесь, Легран, ошибаетесь, – Нострдам, как всегда, не унывал, – десятки людей излечились. Я, знаете ли, по мере сил веду специальный счет и хочу вам сказать, что не одна дюжина человек в этом городе обязана вам жизнью. Поверьте, скоро, очень скоро эпидемия пойдет на спад.
Нострдам ошибся. Неделя шла за неделей, а зараза все бушевала, не желая отступать. Наступила осень, платаны в королевском саду начали облетать, и ветер день-деньской носил сухие листья по вымирающим улочкам.
В один из октябрьских дней, когда Франсуа обходил дома вокруг рыночной площади, к нему подъехала карета, из которой буквально выкатился невысокий полный человечек в богатой одежде:
– Доктор Легран? Умоляю вас, доктор, поспешите! Его сиятельство губернатор занемог.
* * *
Губернатору Прованса Клоду Савойскому, графу де Тенду, было без малого сорок. Это был высокий, несколько полный человек с пронзительным взглядом черных глаз и небольшой бородкой. Пост губернатора достался ему по наследству от отца, Рене Савойского, «великого бастарда Савойи», бывшего незаконнорожденным, но признанным сыном герцога Филиппа II. Дочерью этого же герцога была Луиза Савойская, мать Франциска I. Таким образом, Клод приходился кузеном правящему монарху, что являлось для него предметом большой гордости. Будучи королевским наместником в Провансе, он жил в столице провинции, Эксе, вот уже одиннадцать лет. Был он человеком редкого мужества и, когда на город обрушилась чума, не счел возможным бежать, несмотря на уговоры членов Парламента и Городского совета. Супруга, вопреки его категорическим настояниям, тоже осталась в Эксе, рядом с мужем.
Клод Савойский как мог пытался пресечь панику, раздавал жителям еду и деньги из собственных запасов и всячески пытался ограничить бегство горожан – главным образом, чтобы те не разнесли заразу по всему Провансу. Несмотря на то что большинство людей предпочитали прятаться в своих домах, он, как и в прежние времена, ежедневно выезжал на прогулку, дабы хоть как-то придать уверенности обезумевшим от страха людям.
Граф знал о прибытии в город двух врачей, но, отдавая должное их смелости, всерьез их возможности все же не воспринимал. Кто они? Один хоть и имеет степень доктора, но является выходцем из еврейской семьи, а второй и вовсе изучал медицину где-то в Алжире. Его сиятельству был не чужд некоторый снобизм.
Но когда после одной из таких демонстративных прогулок граф почувствовал боль в груди, слабость и лихорадку, ему ничего не оставалось, как послать за одним из докторов.
Губернатор жил в том самом особняке из желтого песчаника, который когда-то привлек внимание Франсуа. Лошади мигом домчали до него, и через четверть часа Легран уже входил в опочивальню губернатора, перед которой из уважения к статусу пациента снял маску.
– Ваше сиятельство, – Франсуа низко поклонился.
Клод Савойский, которого сознание еще не покинуло, из последних сил пытался сохранять светский лоск. Он предложил эскулапу бокал бургундского и попытался завести любезную беседу, но тут силы оставили его. Жестоко закашлявшись, он в изнеможении упал на подушки.
Франсуа, не теряя времени, тщательно осмотрел больного и кивком подозвал маленького круглого человечка, привезшего его сюда. Тот стоял вместе с несколькими слугами у стены и тут же подбежал к Леграну.
– Эти пилюли прошу давать его сиятельству каждые три часа, – скомандовал Франсуа, вынимая из сумы различные снадобья, – пусть держит их за щекой или под языком. Вот эти – утром и вечером. Настойкой – вот она – обтирайте графу лоб, виски, грудь по несколько раз на дню. Вот эту траву и еще эту повесьте у изголовья кровати. Держите окна открытыми: его сиятельству необходим свежий воздух. Помните, все манипуляции необходимо проводить в перчатках, которые сразу после использования необходимо чистить вот этой жидкостью. Я скоро вернусь, чтобы посмотреть, как идут дела.
Дав еще несколько распоряжений, он удалился.
На следующий день графу стало совсем худо, он метался в горячке, непрерывно кашляя. Франсуа упросил Нострдама оставить на время своих больных и зайти с ним к Клоду Савойскому. Мишель осмотрел больного и признал лечение друга совершенно правильным.
– Нельзя сделать более, чем сделали вы, Легран, – категорично заявил он.
Но Франсуа считал иначе. Прекрасно понимая, каким ударом для всего Экса будет смерть губернатора Прованса, он решил остаться с графом, дабы сделать все, что в его силах.
Провожая Нострдама к выходу, Франсуа увидел горничную, которая передала пожелание госпожи видеть их. Друзей провели в большую гостиную, где за вышиванием сидела супруга графа Франсуаза.
При виде эскулапов дама вскочила и бросилась к ним, заламывая руки:
– Скажите, бога ради, скажите мне, что есть надежда, господа!
Врачеватели поклонились, и Нострдам сделал шаг назад, предоставляя Франсуа право ответа. Тот промолвил:
– Мадам, надежда всегда пребывает с нами. Не буду скрывать: положение непростое, но ежели его сиятельству удастся пережить завтрашний день, моя надежда возрастет многократно.
Графиня, рыдая, уткнулась в платок и жестом приказала им удалиться.
В течение четырех дней Франсуа боролся за жизнь губернатора без отдыха и почти без сна. Он приказал поставить рядом с постелью Клода Савойского походную кровать для себя. В спокойные минуты, когда граф находился в забытьи, Франсуа мог прилечь, все остальное время он неотлучно находился при больном, пичкая его пилюлями, делая обтирания, заставляя вдыхать пряный запах трав, меняя его простыни и сорочки. К утру пятого дня стало понятно: губернатор выздоравливает, Франсуа сумел выходить его. Но сам заразился.
* * *
Клод Савойский не позволил перевезти доктора Леграна домой. Он выделил гостевую спальню, где врачеватель был размещен со всеми удобствами, насколько это было возможно в его положении. Тут же послали за Нострдамом. В ожидании друга Франсуа, попросив принести свою суму, тут же засунул в рот сразу несколько розовых пилюль и приказал обтереть себя уксусной настойкой. Тем временем прибыл Мишель. Широкими шагами подойдя к постели, он взял Франсуа за руку и медленно, почти по слогам, произнес:
– Легран, не сомневайтесь, мы выкарабкаемся.
Это «мы» тронуло Франсуа до глубины души.
И снова началась борьба со смертью, но на этот раз ставкой была жизнь Франсуа. Нострдам разрывался между своими пациентами и другом, забегая к нему несколько раз на дню. С вечера и до утра Мишель не отходил от него ни на шаг, пытаясь каждое мгновение обернуть к пользе больного. Пилюли, настойки, растворы, травы сменяли друг друга бесконечной чередой.
Франсуа била жестокая лихорадка. Когда он был в сознании, его мучила боль в груди и кашель, он задыхался. Периоды возбуждения сменялись слабостью, вслед за которой приходило беспамятство. В бреду ему мерещилась закутанная в черное фигура и мертвенно-бледное лицо под надвинутым капюшоном. Она протягивала к нему свою руку-кость и нараспев декламировала:
Настанет день, и я приду за каждым.
Кто будет следующим? Возможно, ты?
– Нет! Нет! – хрипел несчастный, пугая задремавшего в кресле Нострдама, и с трудом возвращался в реальность.
В минуты просветления Франсуа пытался решить, что ему следует предпринять для спасения. Он знал чудодейственное заклинание и в любой момент мог поменяться местами с Нострдамом, но эта мысль была ему глубоко противна. Он чувствовал, что не вправе забрать жизнь столь великого человека, а самое главное – Мишель был его другом. Конечно, если дела будут совсем плохи… «Нет, только не это. Слуги, губернатор или любой, кто подойдет ко мне, только не Нострдам. Только не он… не он… Так что же? Выходит, я уже готов убить кого-то ради собственного спасения?! О Господи, прости меня!»
И он снова погружался в беспамятство.
Франсуа не пришлось делать свой страшный выбор. Три дня спустя стало ясно, что болезнь отступает. Заметив, что и температура приходит в норму, Нострдам с облегчением вздохнул и отправился проведать губернатора. Тот уже казался совсем здоровым, и лишь небольшая слабость напоминала о недавнем страшном недуге.
Как только позволил Нострдам, граф тут же появился у постели Франсуа, осторожно взял его за руку и проговорил:
– Друг мой – вы ведь позволите мне так вас называть? Не могу выразить словами свою благодарность, но поверьте моему слову: я найду способ отблагодарить вас. Отныне и навсегда я ваш преданнейший друг! Чуть вам что-то понадобится – лишь дайте мне знать, и я почту за величайшее счастье устроить вашу просьбу. А сейчас молю вас остаться в моем доме и жить здесь, сколько вам захочется.
После ухода графа измученный, но воодушевленный Нострдам стал рассказывать Франсуа новости:
– Чума резко пошла на убыль, мой дорогой Легран. Холода и наши усилия сделали свое дело. Город выздоравливает, жители уже начинают возвращаться. Городской совет в восторге, установил нам пожизненную пенсию. Если бы не пост, эти господа уже сейчас устроили бы праздник, но придется им подождать до Рождества. Еще неделя, и с мором будет полностью покончено. Я сам довершу дело, вам не стоит беспокоиться.
* * *
Наверное, ни одна зима в Эксе не проходила столь радостно. Мор миновал, и сразу после Рождества улицы огласились радостными криками и пением. Жизнь превратилась в бесконечную череду праздников, концертов и балов. Город, почти год проживший под угрозой смерти, просыпался, воспевая торжество жизни. Уличные представления, ярмарки, спектакли, балаганы следовали бесконечной чередой. С утра народ валом валил в церкви, дабы возблагодарить Господа за чудесное спасение, а вечерами предавался безудержному веселью.
Франсуа не остался в стороне от всеобщей радости. Выздоровев, он продолжал жить в доме губернатора, который познакомил его со всей светской верхушкой города. Кое-кого Франсуа уже знал и даже лечил, но большинство покидали город на время эпидемии. Леграна закружил вихрь светских развлечений. Но порой он с горечью думал – скоро восторг горожан поутихнет, и что тогда? Он снова окажется простым, никому не нужным провинциальным доктором. И прости-прощай дом губернатора, великосветские знакомства и надежды на лучшую жизнь. Сейчас он запросто сидит за одним столом с самыми знатными людьми города, а через месяц-другой будет вынужден вернуться в маленькую квартирку Нострдама в Марселе. Франсуа мучительно ломал голову, пытаясь сообразить, как ему остаться в кругу этих знатных вельмож, но ничего не мог придумать. А пока бал следовал за балом, прием за приемом, и Франсуа искренне наслаждался беззаботной жизнью среди новых знакомых.
Жители города постоянно приходили к нему с благодарностями и подарками. Не остался в стороне и Клод Савойский, подаривший своему спасителю огромный сапфир.
– Вы можете вставить его в кольцо, а можете заложить. Уверяю вас, дорогой друг, даже самый скупой ростовщик даст вам за него не менее восьми тысяч ливров.
«Теперь я весьма обеспеченный человек, – думал Франсуа, – но по-прежнему всего лишь простолюдин, без земли, без дворянства, без связей».
Проблема решилась сама собой.
Однажды в разговоре граф похвастался, что приходится кузеном самому королю. Франсуа улыбнулся и проговорил:
– Я тоже однажды… то есть мой отец… имел честь общаться с ним, в бытность его еще графом Ангулемским.
– Ежели желаете, я буду счастлив представить вас моему кузену, в августе я как раз собираюсь в Париж, – предложил губернатор и добавил, смеясь: – У вас четыре месяца на размышление.
Эта мысль буквально окрылила Франсуа. Быть представленным королю – да мог ли он помыслить о таком счастье! Всю жизнь он втайне мечтал о том, чтобы войти в круг благородных людей, а тут… сам король! Ему не придется возвращаться в маленькую комнатку в Марселе, он поедет в Париж… и уж там-то он сможет развернуться! Когда глупая ревность вынудила его сбежать из родного дома, он не подумал, какие перспективы для него мог иметь брак Женевьевы с Филиппом де Леруа – ведь братья Филиппа были ближайшими друзьями Франциска. Ну что ж, тогда он сделал глупость, но сейчас не упустит своего шанса.
* * *
В начале апреля Франсуа прогуливался с Мишелем по королевскому саду.
– Ходят слухи, что нашими делами заинтересовалась Святая инквизиция, – встревоженно сообщил Нострдам. – Сначала остановили мор в Марселе, потом в Эксе… Вот святые отцы и интересуются, каким дьявольским колдовством нам это удалось.
– Думаю, нам не о чем тревожиться, – беспечно ответил Франсуа, – ведь мы находимся под покровительством губернатора.
– Боюсь, его сиятельство тут бессилен, вы прекрасно знаете, что инквизиция подчиняется только Святому престолу.
– А что, Болонский конкордат уже отменили и наша церковь больше не подчиняется королю? – засмеялся Франсуа.
– Не заблуждайтесь, Легран. Церковный суд по-прежнему принадлежит папе.
– Что же вы предлагаете?
– Едемте в Салон, это городок в нескольких лье отсюда. Мой брат там занимает высокий пост, он поможет нам. А ежели Святая инквизиция и там нас найдет, мы с вами можем отправиться в путешествие.
«Иметь возможность быть представленным королю, а вместо этого прятаться в захолустье?»
– Нет! – решительно произнес Франсуа. – Мы спасли от смерти два города, и никакая инквизиция этого не изменит. Никто не посмеет судить нас. Право, Нострдам, я вам удивляюсь: вы научили меня быть сильным, бороться с тем, что победить почти невозможно, а теперь сами же предлагаете бежать.
Нострдам усмехнулся:
– Мор – это всего лишь мор. Святая инквизиция куда страшнее: это бесчеловечный механизм, который перемелет любого. Так что очень вас прошу, друг мой, подумайте.
Посоветовавшись с губернатором, Франсуа решил рискнуть и остаться. Граф клятвенно заверил, что никому не позволит его тронуть. Нострдам же твердо решил уехать. Он назначил отъезд на 10 апреля. Клод Савойский предоставил для путешествия свою карету, и ранним утром эскулап собрался в путь. Вокруг толпились горожане, желавшие в последний раз сказать слова благодарности чудо-лекарю или просто поглазеть на него.
Мишель и Франсуа, обнявшись, тепло простились.
– Мне жаль с вами расставаться.
– Обещаю вам, Легран, мы еще встретимся.
– Откуда вы знаете, дружище?
Нострдам подмигнул:
– Вы забыли? Я умею читать будущее.
Два дня спустя в комнату Франсуа вошел Жером, камердинер Клода Савойского:
– Его сиятельство просит вас зайти, как только вам будет удобно.
Губернатор имел вид печальный и обеспокоенный. К удивлению Франсуа, он не предложил ему сесть и сам остался стоять. Указав на бумагу с траурной печатью, лежавшую на столе, граф сообщил:
– Я только что получил депешу из Парижа. Король Франциск скончался.
Франсуа перекрестился и, как того требовал обычай, пробормотал:
– Помолимся за его душу.
Перед его мысленным взором встал кудрявый черноволосый юноша, встреченный им на приеме в честь именин короля Людовика много лет назад…
– Да, друг мой, увы. Франция потеряла прекрасного монарха, а я – любимого кузена.
– Наша поездка отменяется? – быстро спросил Франсуа и покраснел, поняв неуместность своего вопроса.
Но граф учтиво сделал вид, что не заметил его оплошности.
– Напротив, мы поедем ко двору раньше, чем я полагал. Коронация состоится в Реймсе недель через десять, там я вас и представлю.
* * *
Как-то в конце весны, зайдя пропустить кружку пива в трактир, Франсуа обратил внимание на сидевших за соседним столом мужчин. Их разговор показался ему интересным, он прислушался.
– И остались мы теперь без короля, – говорил мускулистый верзила с сильным парижским акцентом.
– Да как же? – удивился сидящий напротив худой старичок с седой бороденкой. – Разве ж у короля не осталось наследников? Слыхал я, сыновей-то у него много.
– Дофин, конечно же, есть, – согласился верзила, – он и будет теперь королем. Да только он, считай, себе не принадлежит. Влюблен он сильно в одну знатную вертихвостку, и дамочка эта крутит им как хочет. Ни в чем у Генриха отказа ей нету, даром, что женат. Покойный король Франциск уж как, бывало, защищал его женушку-то. Она ж, Джино, почитай, из ваших краев, из Флоренции ее Генриху привезли, Екатерину-то нашу. И, говорят, не пришлась она ко двору нашему поначалу, потому как она из семейства Медичи, а они купцы, а не какие-нибудь там аристократы. А старый король взял ее под свою опеку и в обиду никому не давал. Но я тебе так скажу: будь ты хоть какой могущественный, а против любви нет власти ни у кого. Вот полюбилась Генриху та вертихвостка – и что тут сделаешь? Не мила ему Катерина-то! Уж я чую, она, бедняжка, настрадалась, ладно бы муженек все втихаря делал – а то ведь при всем королевском дворе. Да что там двор, весь Париж знает о вертихвостке-то!
– Да-а, дела… – крякнул старичок. – Так ведь, коли король-то помер, значит, невестка-то его теперь королевой стала? Катерина-то?
– Королева, ага. Да что толку? Муж-то ее – король, разве он позволит с его полюбовницей что-то сотворить? При всем честном народе с ней крутит, ни на кого не глядя, стыд и срам. Эх, да что говорить…
Верзила махнул рукой и хлопнул опустевшей кружкой по столу, требуя еще вина.
Франсуа просидел в трактире до позднего вечера. Мысли вихрем проносились в голове. Екатерина де Медичи, кузина его Бланки, – королева Франции?! Может ли такое быть? Эх, знай они об этом раньше – их судьба сложилась бы по-иному. Будь Бланка жива – им достаточно было бы показать королеве перстень. Как жаль, что все так вышло!
Ночью он внезапно проснулся. Бланка была кузиной королевы, да, но кому об этом известно? Вернее, кто может знать, что незаконнорожденным ребенком Анны де Ла Тур была именно она? Ведь перстень-то у него! А что, если… Никто, кроме Ксавье и, может быть, пары приближенных дам, о малышке не знал. Если он предъявит Екатерине кольцо и скажет, что ребенком Анны является именно он, Франсуа, – кто сможет это опровергнуть? Ведь Дювали уже умерли. «Нет, я никогда не решусь на такое!»
И в то же время он чувствовал, как что-то новое, дерзкое рождается в его душе. И это что-то толкало его на поступок. Кем он был? Всего лишь жалким перчаточником, моряком, доктором. А кем может стать? Он должен, обязан рискнуть! Он получил редчайший, уникальный шанс не просто выбиться в люди, но встать в одном ряду с самыми знатными и сильными людьми королевства. И он не имеет права этот шанс упустить!
Всю ночь Франсуа ворочался без сна. К утру он твердо решил, что предпримет все усилия, чтобы обмануть королеву и заставить ее поверить, что он – ее кузен. Конечно, нельзя прийти к Екатерине и вот так просто сказать: «Я ваш брат». Необходимо создать ситуацию, при которой она сама начнет его расспрашивать, нужно, чтобы у королевы было ощущение, что она сама обо всем догадалась. Но как это сделать? Рассказать Клоду Савойскому о своей «тайне»? Нет, пожалуй, не стоит.
Преисполненный решимости, он начал в деталях обдумывать свой дерзкий план.
Франсуа постриг усы и бороду по последней парижской моде и по совету графа де Тенда заказал себе парадный костюм у лучшего портного Экса. Сам костюм был темный, а для лент, поразмыслив, Легран выбрал цвета Ла Туров – желтый и красный, которые, по странному совпадению, оказались и цветами Медичи. «Что ж, тем лучше». Франсуа с удивлением разглядывал себя в огромном венецианском зеркале, стоявшем в парадной зале графского особняка: ни дать ни взять нарядный парижский вельможа! Да неужто королева не клюнет? Нет, он сможет, он должен обвести ее вокруг пальца. А потом… Статус кузена королевы откроет ему все дороги, и вот тогда-то он развернется. У него будет все – положение, земли, титул, власть, деньги. И чтобы получить это, он готов интриговать, хитрить, обманывать…
Франсуа Легран чувствовал в себе зарождение какой-то новой, неведомой ему ранее силы. Он еще раз с удовольствием оглядел себя в зеркале и весело подмигнул своему отражению: «Держись, Париж. Я еду!»
Англия, Сомерсет, 6 июня 1932 года
Доктор Голд замолчал, чтобы немного отдышаться.
– Невероятно! – прошептал викарий. – Вы знали самого Нострадамуса, помогали ему лечить чуму!
– Да, дорогой друг, знал. Но мне думается, неверно говорить, что я ему только помогал. Конечно, могучий разум Нострдама создал пилюли от мора и разработал план, помогающий остановить распространение болезни. Но в остальном мы работали вместе. Пользуясь знаниями, полученными в Алжире, я помог усовершенствовать лекарства, и Мишель не раз говорил, что моя помощь бесценна. Так что правильнее будет сказать, что, вдохновленный его идеями и силой характера, я лечил чуму наравне с ним, а не просто помогал.
– Да, конечно, – поспешно кивнул священник, не желая спорить, – извините. Может быть, вы отдохнете немного?
Доктор отрицательно покачал головой:
– Нет, Джон, спасибо. Лучше позовите Уоткинса, пусть принесет чаю.
Священник наклонился и протянул руку к шнуру от колокольчика, висевшего в изголовье кровати.
Покончив с чаем, Голд печально улыбнулся:
– Что ж, Джон, продолжим? Я снова бодр и свеж.
Священник с жалостью посмотрел на друга, откашлялся и напомнил:
– Итак, вы остановились на том, что граф собрался отвезти вас в Париж.
Голд помолчал, собираясь с мыслями.
– Совершенно верно. Надо вам сказать, друг мой, что я частенько завидовал знатным особам и очень хотел оказаться на их месте. Власть, богатство – тогда я всерьез полагал, что это важно. Долгое пребывание в доме Клода Савойского развратило меня, и как раньше я панически боялся смерти, так теперь был в ужасе от одной лишь мысли, что мне придется покинуть этот круг избранных. Я возненавидел свое незнатное происхождение и готов был пойти на все, лишь бы пребывать среди них на сколь-нибудь законных основаниях. А тут такой шанс, сама королева! Как я уже говорил, в теле Франсуа я стал смелее, сильнее духом, изобретательнее – я стал авантюристом. Один пеший поход из Парижа в Овернь чего стоит, не говоря уже о решении пойти в матросы, об истории с Жабой и так далее. Немудрено, что мне не просто пришла в голову идея выдать себя за потомка Ла Туров, но я еще имел дерзость попробовать воплотить ее в жизнь.
– Неужели тело так сильно влияет на личность?
– Да, именно так. Со временем мне много раз пришлось в этом убедиться, когда я после каждого переселения обнаруживал в себе все новые и новые качества. Однако, как бы это объяснить… они не были подавляющими, я вполне мог их контролировать. Другими словами, нельзя сказать, что я неосознанно делал бы дурное, если, скажем, переселился б в тело негодяя. Если я поступал бесчестно, то всегда отдавал себе в этом отчет, другое дело, что временами мне было на это наплевать. Но тут, думаю, дело не в том, чье тело я занимал, а в том, как изменялся я сам под действием обстоятельств.
– Понимаю, – задумчиво кивнул викарий. – Что же было дальше?
Доктор потер руками лицо и, вздохнув, продолжил свой рассказ.
Франция, XVI век
Из Парижа пришла депеша: коронация Генриха назначалась на 26 июля. Она должна была проходить в Реймсе, городе, где традиционно короновались французские монархи.
В конце июня из Экса выехала кавалькада, состоящая из провинциальных сановников, приглашенных на коронацию, свиты Клода Савойского, самого графа и, конечно же, Франсуа. Ехали долго, отдыхая на особых постоялых дворах, предназначенных для королевских курьеров. Дорога заняла почти месяц, и в Реймс кавалькада прибыла 23 июля, накануне приезда королевского двора. Граф де Тенд, Франсуа и несколько крупнейших сановников Прованса расположились в Palais du Tau – архиепископском дворце.
Сразу ощущалось, что город готовится к великому событию. Со времени предыдущей коронации прошло более тридцати лет, и горожане находились в радостном волнении, с нетерпением ожидая прибытия двора. По улицам ходили нарядные жители, здания украшались цветами и сине-золотыми лентами, ожидание грядущего праздника буквально наполняло воздух.
* * *
Ранним утром следующего дня Франсуа, сопровождающий Клода Савойского, сидел вместе с другими сановниками на специально для знати выстроенной трибуне рядом с Porte de Vesle – воротами, через которые в город должен был въехать Генрих со свитой. Рядом вдоль дороги выстроились толпы горожан.
«Вот оно, – блаженно размышлял Франсуа, – начинается. Я уже не с бедняками, как когда-то, а здесь, вместе с высокородными господами».
На первом ряду, ближе всего к дороге, расположилась группа с шиком одетых дворян.
– Местная знать, – пояснил граф, – они будут вручать королю ключи от города.
Сердце Франсуа радостно билось: вот сейчас он увидит Екатерину, сестру своей Бланки. Удастся ли его авантюра? Сможет ли он убедить королеву, что является ее кузеном?
Ждать пришлось долго. Но вот наконец вдали показалась процессия, зазвонили городские колокола, и толпа огласилась радостными криками. Местные сановники поспешно выстроились на дороге.
Въезд в город королевского кортежа был обставлен с большой пышностью. Первыми к воротам Реймса приблизились всадники в нарядных одеждах с королевскими штандартами в руках. Лошади их были покрыты длинными, до земли, синими попонами, расшитыми золотыми лилиями. Медленным ходом кавалькада торжественно проследовала до того места, где расположились местные дворяне. Здесь всадники, разделившись, остановили лошадей по обе стороны дороги.
А в ворота уже въезжала позолоченная карета с королевскими гербами, запряженная шестеркой породистых рысаков. Представители местной знати двинулись ей навстречу. Всадники, сопровождавшие карету, пропустили ее вперед. К ней тут же подошел паж, ведя под уздцы великолепного белого скакуна. Дверца кареты открылась, и вышел Генрих.
Король был высокий, темноглазый, темноволосый, с темными же усами и бородкой, изящный и статный. Он вскочил на подведенного коня и выступил навстречу местным дворянам. Грянула музыка, и, сохраняя максимальную торжественность, представители Реймса вручили королю ключи от города. Далее Генрих поехал медленным шагом, благородным полукивком-полупоклоном приветствуя радостно кричавшую толпу горожан.
Раздался грохот – то Реймс салютовал новому королю залпом многочисленных пушек.
За Генрихом в город въехали десятки карет и повозок, в которых сидели разряженные дамы. Клод Савойский указал на одну из них и тихо прошептал:
– Королева!
Франсуа жадно впился в нее взглядом. Лет двадцати восьми, те же волосы, золотистые в рыжину, как у Бланки и Анны, те же, чуть навыкате, серые глаза. Но, в отличие от лукавства его ветреной возлюбленной и доброты дочери, на лице Екатерины лежала печаль. Ее нельзя было назвать красавицей, но в ней чувствовалось какое-то строгое, почти чопорное достоинство, а взгляд светился умом и внутренней силой. Франсуа понял, что обмануть королеву будет нелегко.
Мимо церкви St-Pierre le Vieil и городской ратуши процессия направилась в Реймский собор, где кардинал Жан Лотарингский в праздничном облачении золотого цвета провел мессу для короля и придворных. После мессы его преосвященство обратился к Генриху с традиционной речью, поведав о первом короле франков Хлодвиге, о крестившем его святом Ремигии, о… Дальше Франсуа не слушал.
Он отыскал глазами Екатерину и любовался ею с тихой грустью. Она походила на его чудесную Бланку, вид королевы разбередил в его душе давно утихшую боль потери.
Только сейчас он обратил внимание на свободный покрой платья Екатерины, говоривший о том, что вскоре ей предстоит родить. «Что ж, тем лучше, дамы в таком положении обыкновенно более сентиментальны…»
Служба не затянулась, и на закате придворные дамы расселись по каретам, кавалеры вскочили на коней, и все отправились в Palais du Tau. Вечером Генрих давал прием для самых приближенных особ, каковой являлся и Клод Савойский. Договорившись о встрече с Франсуа утром, граф отправился к королю.
* * *
Хотя прием затянулся допоздна, на следующий день рано утром весь двор уже был на ногах. Генрих в сопровождении придворных отправился в пешую прогулку по городу. Вдоль улиц по-прежнему толпились горожане, непрерывно выкрикивающие слова приветствия, радости и покорности новому государю. Король, улыбаясь, шел под руку с красавицей в черно-белом атласном платье. Екатерина следовала чуть поодаль, опираясь на руку дородного седовласого господина.
Франсуа шагал рядом с Клодом Савойским, совсем недалеко от монаршей четы. Граф познакомил его с несколькими дамами, шедшими рядом, которым высокий темноволосый красавец сразу понравился. То одна, то другая брала его под руку и щебетала:
– Не правда ли, господин Легран, мадам сенешальша сегодня чудо как хороша?
– Страшно представить, сударь, какая власть теперь будет у этой дамы!
– Взгляните, какими глазами смотрит на Диану ее величество!
И в самом деле, в глазах королевы плескались боль и ревность. В этот же день Франсуа узнал, что Диана де Пуатье, шедшая сейчас рука об руку с государем, является его возлюбленной, что король не скрывает своей страсти и открыто пренебрегает супругой. Можно только догадываться, как страдает Екатерина!
Меж тем Генрих, поклонившись своей прекрасной спутнице, обернулся к жене и подал ей руку. Диана тут же отступила на шаг, не желая нарушать церемонию: шествие подходило к базилике Saint-Remi, куда монарх должен был зайти вместе с супругой.
В базилике король, как того требовала традиция, поклонился могиле святого Ремигия, полюбовался гобеленами с изображением сцен из его жизни и осмотрел ковчежек со Святой Стеклянницей. Этот сосуд, по преданию, содержал священный елей, которым более тысячи лет назад крестили короля Хлодвига. За последние несколько столетий ни одна коронация не обошлась без священного елея: по капельке его добавляли в миро при помазании нового короля.
Наконец процессия вышла из базилики. Пройдя сотню шагов, придворные увидели на площади и в саду перед церковью St-Martin шатры с накрытыми столами. Послышался радостный гул: день был жаркий, и все порядком устали.
Франсуа сидел на раскладном стуле между двумя дамами и лакомился пока еще редкими для Франции апельсинами, когда его подозвал Клод Савойский:
– Друг мой, королю вас представить раньше завтрашнего вечера я не смогу, но с удовольствием представлю ее величеству прямо здесь. Сейчас как раз удобный случай, взгляните.
Легран обернулся и увидел Екатерину, сидящую в тени деревьев в компании все того же седовласого господина. Их окружала дюжина придворных дам.
– Коннетабль де Монморанси, – пояснил граф, – муж моей сестры. Ждите здесь.
Это было так неожиданно, что у Франсуа душа ушла в пятки. Он видел, как Клод Савойский подошел к королеве и церемонно раскланялся:
– Сударыня, если что-то и может примирить меня с утратой моего дражайшего кузена, так это счастье видеть вас королевой.
Екатерина ему явно обрадовалась, заговорила с ним запросто и назвала дядюшкой.
Граф повернулся к коннетаблю:
– Дорогой брат!
Началась непринужденная беседа, и Франсуа было подумал, что о нем забыли, но в этот момент граф обернулся и махнул ему рукой. Стараясь, чтобы его походка не выглядела робкой, Франсуа приблизился.
– Дорогая племянница, – начал Клод Савойский, – позвольте представить вам моего дражайшего друга, без которого меня давно не было бы в живых, доктора Франсуа Леграна.
Королева с интересом взглянула на молодого человека, который скромно ей поклонился, и произнесла:
– Франция в большом долгу перед вами, мессир Легран, если наш дядюшка обязан вам жизнью.
Франсуа покраснел, чем вызвал улыбку королевы и радостный шепот придворных дам. Екатерина обратилась к графу:
– Поведайте же нам скорее эту историю.
Дамы тут же защебетали, мелодичными голосами повторяя ту же просьбу.
Надо отдать должное Клоду Савойскому: он как мог превознес заслуги Франсуа. Рассказал о страшной чуме в Эксе и о двух смелых врачевателях («это были мессир Легран с помощником»), пришедших на помощь городу. Не забыл граф рассказать и о собственной болезни, о том, как Франсуа его вылечил и как сам заразился. Дамы охали, ахали и к концу повествования были буквально влюблены в мужественного лекаря. Екатерина сказала с улыбкой:
– Благодарим вас, мессир Легран, мы очень вам обязаны. Мне и моему супругу было бы очень больно потерять дорогого дядюшку.
– А мне – дражайшего брата, – подхватил коннетабль.
Король поднялся из-за стола, все тут же вскочили, задвигались стулья, зашуршали платья. Генрих, предложив руку Диане, направился к королеве.
– Довольны ли вы обедом, сударыня? – галантно спросил он.
Екатерина не успела ответить, его величество повернул голову и увидел Клода Савойского.
– Наш дорогой дядюшка, – обрадовался король.
Граф преклонил колени.
– Полно, полно, ваше сиятельство, встаньте. Мы очень рады вас видеть. Как дела в Провансе? Пожалуйста, не пропадайте, нам очень хочется с вами поболтать.
Сказав это, он снова предложил руку Диане и прошествовал дальше. За ним двинулись Екатерина с коннетаблем и все придворные.
День закончился еще одной мессой в Реймском соборе.
* * *
Ранним утром воскресенья началась коронация. Еще никогда Франсуа не доводилось видеть столь грандиозного зрелища.
На рассвете король направился из Palais du Tau в Реймский собор. Перед ним шествовали музыканты, сотня гвардейцев, за ним – придворные и представители знати со всей Франции.
Клод Савойский, будучи родичем короля, имел право следовать в первых рядах. У Франсуа такого права, естественно, не было, но, в нарушение всех традиций, граф де Тенд держал его при себе неотлучно. Поэтому их обоих в числе самых близких придворных пропустили в центральный неф украшенного геральдическими гобеленами собора, где были расставлены кресла для знатных гостей. Они сели в третьем ряду, и Франсуа с удивлением обнаружил, что прямо перед ними расположилась королева, а в самом центре первого ряда – Диана де Пуатье. Какое унижение для Екатерины!
С их мест оба прекрасно видели всю церемонию. Впрочем, Франсуа не понял бы и малой части происходящего, если бы дамы, сидевшие по обе стороны от него, не взяли Леграна под свое покровительство, поясняя каждый шаг под звуки непрерывно читавшихся молитв.
– Вот идет настоятель Аббатства Святого Ремигия в окружении монахов и рыцарей, к его шее цепью прикован ларец со Святой Стеклянницей. Он клянется вернуть реликвию в базилику, – шептала дама слева.
– Короля готовятся помазать миром со священным елеем. Пока Стеклянницу держит Луи де Бурбон-Вандом, епископ Ланский, – вторила ей дама справа.
– Сейчас его величество развязывает шнуровку туники, чтобы обнажить грудь и плечи.
– Смотрите, самый главный момент: Шарль де Гиз, архиепископ Реймский, проводит обряд помазания.
– Помазанного короля облачают в тунику и далматику. Вот Одет де Шалиньи, епископ Бове, подносит королевскую мантию.
– Клод де Лонги де Живри, Лангрский епископ, вручает скипетр, Роберт Ленонкур, епископ Шалона, – королевское кольцо, а епископ Нуайона – как бишь его зовут? – кажется, Иоанн Ангес, несет королевскую перевязь.
– Вот пошли светские пэры, высшая знать. Смотрите, вручают корону, золотые шпоры, королевский меч. Считается, что это легендарный Жуайёз, принадлежавший Карлу Великому. Представьте, сударь, молва утверждает, что клинок этого меча – то самое копье, которым пронзили распятого Христа.
– А это геральдические знамена и боевой штандарт, их тоже вручают королю пэры.
– Его величество произносит клятву, обещая уважать церковь и граждан, обеспечивать общественное спокойствие, бороться с еретиками, быть беспристрастным и справедливым судьей для своих подданных.
– Вот архиепископ ведет короля к помосту, видите? Там установлен трон для его величества. Сейчас все пэры по очереди будут приносить вассальную присягу – оммаж.
Действительно, пэры один за другим подошли к королю, поклявшись ему в верности. Клятва неизменно заканчивалась словами: «Да здравствует король на все времена».
Грянули фанфары, присутствующие вскочили со своих мест и бурно приветствовали нового монарха. Служители открыли двери собора, и король, покинув помост, торжественно пошел к выходу в сопровождении духовенства. Пэры, а затем и все гости последовали за ним. Грянул гимн «Тебя, Бога, хвалим», его подхватила публика на площади перед собором, и у Франсуа мурашки побежали по телу, настолько грандиозным и торжественным было происходящее. Его величество предстал перед подданными во всем королевском блеске – в белой с золотом далматике с широкими рукавами, синей, расшитой геральдическими лилиями, мантии, в золотой короне и со скипетром, усыпанным драгоценными камнями. Люди на площади с благоговением опустились на колени.
* * *
Вечером в Palais du Tau был устроен роскошный прием. Франсуа ждал его с особым нетерпением – на этом балу Клод Савойский обещал представить его королю. Но был у Леграна и собственный план: именно сегодня он намеревался «открыться» Екатерине. Для этого он надел поверх пояса купленный заранее кошель из красного бархата на золотого цвета витом подвесе и наполнил его монетами. Туда же он положил кольцо Ла Туров, подаренный сеньором Джованни веер и миниатюрный нож.
В семь часов вечера придворные уже толпились в главной зале архиепископского дворца в ожидании короля. Казалось, ничто не может быть великолепнее. Дамы в шелковых и парчовых нарядах, кавалеры в бархатных камзолах, лакеи в красной униформе, разговоры, смех, шепот… Некоторые стояли группами, другие ходили по всей зале, непрерывно раскланиваясь то с одним, то с другим.
Когда Клод Савойский в сопровождении Франсуа вошел в залу, к нему тут же подошел невысокий господин и увлек в дальний конец залы. Граф извинился и отошел. Франсуа, практически впервые оставшись один, было растерялся, но от ближайшего кружка отделилась дама в роскошном розовом платье и подплыла к нему с лукавой улыбкой. Франсуа узнал в ней одну из фрейлин королевы, с которой он познакомился на вчерашней прогулке.
– Здравствуйте, господин Легран, вы меня не помните? Я – Изабель де Шаль.
Франсуа поклонился самым учтивым образом и с притворным ужасом произнес:
– Чем я имел несчастье настолько прогневить вас, сударыня, что вы меня так обижаете? Забыть вас? Да как такое возможно?!
Красотка рассмеялась, комплимент пришелся ей по душе. Опираясь на руку Франсуа, она заскользила по зале, увлекая его за собой. Она подходила то к одной группе придворных, то к другой, знакомя молодого человека со всеми подряд, да так активно, что через четверть часа у него закружилась голова и он уже не мог запомнить ни одного имени. Но Франсуа понимал, насколько важно для него знакомство с двором, поэтому послушно раскланивался с новыми знакомыми и чинно отвечал на их вопросы. Через полчаса о «великолепном докторе Легране», как представляла его мадемуазель де Шаль, знала уже добрая половина присутствующих.
Они обошли уже семь или восемь групп придворных, когда из толпы вынырнул Клод Савойский.
– Сударыня, – поклонился он Изабель.
– Ах, ваше сиятельство, – защебетала та, – как я рада, что вы приехали. Как вы поживаете там, у моря? И где мадам Франсуаза? Неужто вы не взяли ее с собой?
– Увы, мадемуазель, пока ей ездить не сподручно, – ответил граф, намекая на беременность супруги. – Вы не рассердитесь, если я осмелюсь похитить у вас мессира доктора?
Изабель захихикала:
– Ну раз вы так просите, граф. Кланяйтесь ее сиятельству.
Граф увлек Франсуа к окну.
– Дорогой друг, сегодня я, как и обещал, представлю вас королю. Мне удалось добиться, чтобы король пожаловал вам дворянство. Нет-нет, не благодарите, это лишь малая часть того, что я обязан для вас сделать в благодарность за ваше самопожертвование.
Молодой человек не успел ответить, зазвучали фанфары, и дверь со стороны королевских покоев отворилась. Вошел сияющий Генрих рука об руку с Екатериной, за ними следовали Диана и еще несколько придворных.
Король восседал на специально установленном на возвышении троне, а к нему вереницей подходили герцоги, графы, маркизы, представляя сыновей, жен, родичей и друзей. Генрих со всеми говорил ласково и осыпал подданных милостями. Екатерина в парчовом сиреневом платье сидела чуть в стороне в удобных креслах.
Король, заметив графа, подозвал его взмахом руки:
– Ну что же вы, дорогой дядюшка, в стороне стоите? Или я не знаю, что у вас для меня сюрприз припасен? Кого вы там приготовили, показывайте, – засмеялся он.
Его сиятельство шагнул к нему и торжественно произнес:
– Сир, представляю вам спасителя Прованса и вашего покорного слуги, доктора Франсуа Леграна. Он избавил Экс, Марсель, да и всю провинцию от черного мора, сохранив жизни сотен ваших подданных, в том числе и мою.
Граф отошел в сторону, пропуская вперед Франсуа. Тот шагнул к трону и преклонил колени перед государем.
– Излечили мор, сударь? И вас не сожгла Святая инквизиция? – удивленно воскликнул король и, довольный своей шуткой, рассмеялся.
Зала тут же наполнилась хохотом придворных.
– Они пытались, сир, – совершенно серьезно ответил Клод Савойский, – мне пришлось дать посланникам Святейшего папы Павла письменные гарантии королевского наместника.
Франсуа поднял голову и с изумлением взглянул на графа. «Так, значит, Нострдам был прав, и инквизиция действительно проявила к нам интерес!»
– То есть он спас вас, а вы спасли его? Славно! – продолжал веселиться Генрих. – Вставайте, мессир доктор, вставайте. Право, ваши заслуги перед нами не меньше, чем у многих наших маркизов да виконтов. А посему для вас уже подготовлена грамота на дворянство, осталось лишь вписать имя. Где вы родились?
– В Оверни, сир, – соврал Франсуа, стараясь выглядеть как можно спокойнее.
– Мессир де Овернь – это чересчур, – расхохотался король, – вас, пожалуй, сочтут мужем королевы. А в каком местечке вы изволили родиться?
– Я воспитывался в деревне Романьяк, сир, – уклончиво ответил молодой человек.
– Отлично! Значит, будете вписаны в грамоту как мессир де Романьяк.
Король энергично кивнул, и Франсуа понял, что пришла пора удалиться. Он отошел в сторону, рассеянно отвечая на поздравления придворных. «Дворянин! Я дворянин! И это только начало!»
Прием продолжался. Франсуа издали наблюдал за Екатериной, выжидая удобного момента. В зале было жарко, огромные окна в пол открыли настежь, но это не спасало от духоты. Королева сидела в окружении придворных дам и нескольких кавалеров, то болтая с ними, то наблюдая за представлением королю.
Решив, что время пришло, Франсуа достал свой миниатюрный ножик и незаметно прорезал им дыру в кошеле. Встряхнув кошель, чтобы монеты не выпали раньше времени, он направился к королеве с зажатым в руке кольцом. Сделав вид, что просто идет мимо, он низко поклонился Екатерине. Она тут же подозвала его к себе.
– Ваше величество, – еще раз поклонился Франсуа, приблизившись.
– Поздравляю вас, мессир де Романьяк, – улыбнулась королева. – Я рада, что мой супруг жаловал вам дворянство, вы в самом деле заслужили это.
– Его величество слишком щедр, сударыня, но я приложу все усилия, чтобы оправдать эту честь.
– Не сомневаюсь, сударь, – кивнула королева.
Повернувшись к кавалеру, сидящему справа, она добавила утомленно:
– Уже девятый час, а жара все не спадает.
Тот тут же вскочил:
– Позвольте принести вам вишневый нектар, ваше величество.
– Да, пожалуй.
«Пора!» Стараясь выглядеть смущенным, Франсуа заговорил:
– Не знаю, смею ли я… ваше величество… но, возможно, вам будет угодно взглянуть…
Екатерина заинтересованно подняла брови:
– Что такое?
– Сущая безделица, сударыня. – Франсуа попытался вынуть веер из кошеля. Кольцо Ла Туров он по-прежнему сжимал в руке. Веер был довольно большой, и вытащить его было непросто. Но в этом-то и заключалась хитрость. Франсуа резко дернул веер, несколько монет через прорезанную заранее дыру выпало из кошеля, в то же мгновение он разжал руку и перстень полетел на пол вместе с монетами. Изобразив крайнее смущение, он взглянул на Екатерину и понял, что герб на перстне она заметила. Франсуа тут же поднял его, собрал монеты и, засовывая их в кошель, пробормотал:
– Прошу прощения, мой кошель прохудился.
Еще раз поклонившись, он вручил веер Екатерине.
– Сударыня, окажите честь скромному лекарю, приняв из его рук эту безделушку. Это опахало, ваше величество, я привез из Генуи, их лишь недавно стали делать тамошние умельцы. Оно защитит ваше величество от духоты. Благоволите поставить вот так вашу руку… да, именно так… когда оно вам не нужно, его можно повесить на запястье.
Сказав это, Франсуа в который раз поклонился и отошел в сторону.
Веер из фиолетового шелка с аметистом, инкрустированным в ручку, дивно подходил к сиреневому платью королевы. Она благосклонно приняла подарок и некоторое время сидела, обмахиваясь. Дамы принялись шумно восхищаться диковинкой. Вдруг Франсуа почувствовал чей-то взгляд, он буквально жег его затылок. Обернувшись, он встретился глазами с госпожой де Пуатье, которая смотрела на него гневным взором. Не успев провести при дворе и пары дней, он умудрился нажить себе грозного врага.
Прием подходил к концу, когда Франсуа окликнул упитанный пожилой господин:
– Мессир де Романьяк?
– Эмм… да… – от неожиданности Франсуа забыл свое новое имя.
– Вас просит к себе королева.
Екатерина стояла у застекленной двери, вокруг нее, как обычно, толпились придворные дамы. Увидев Франсуа, она повелительно махнула рукой, приказывая следовать за собой. Дамы устремились было следом, но она жестом остановила их и вышла в сад. Франсуа несмело шагнул за ней.
– Не желаете ли прогуляться, де Романьяк?
– Почту за великое счастье, сударыня.
Некоторое время они молча шли рядом по аллеям архиепископского сада, потом королева требовательно спросила:
– Что это значит, мессир?
Конечно, Франсуа отлично понял, о чем идет речь, но попробовал изобразить растерянность:
– Простите, сударыня, я не совсем…
– Если вы не будете откровенны, мы не сможем понять друг друга, – оборвала его Екатерина. – Вам придется объяснить, откуда у вас перстень рода де Ла Тур.
– Ваше величество, – осторожно начал Франсуа, – я ни в чем не солгал. Я действительно родился в Оверни и жил в Романьяке до одиннадцати лет, в крестьянской семье.
Королева удивленно подняла брови:
– Вы не похожи на крестьянина. У вас манеры аристократа.
– Вы совершенно правы, мадам. Был в моей жизни эпизод, о котором мне не очень приятно вспоминать, тогда-то мне и пришлось научиться хорошим манерам.
– Оставим это пока, – властно перебила Екатерина. – Продолжайте.
– Родители, особенно мать, обращались со мной плохо и не скрывали, что я подкидыш. Несколько раз к нам в дом приходил какой-то солидный господин и платил моей матери, я сам это видел. А однажды он повел меня гулять в лес, мы долго шли, а потом выбрались к дороге, где стояла карета. На ее дверце был тот же самый герб. В карете сидела дама, она осыпала меня поцелуями, плакала. Потом подарила мне какие-то игрушки, много, и вот этот самый перстень. Велела никому его не показывать. Это кольцо я сохранил, его-то вы и видели.
– Когда это было?
– Не могу сказать уверенно, сударыня, я был тогда совсем мал. Году в двадцать третьем – двадцать четвертом.
– А сколько вам сейчас?
Франсуа было ровно тридцать, но, придерживаясь биографии Бланки, он ответил:
– Двадцать семь.
– И что же, эта дама приезжала лишь однажды?
– Да, ваше величество. Думаю, вскоре после нашей встречи она умерла.
– Почему?
– Моя мать поначалу относилась ко мне весьма сносно, но потом что-то явно произошло, и она меня возненавидела. Поэтому когда я подрос, то сделал вывод, что моя настоящая мать умерла и перестала платить за меня.
Немного помолчав, королева задала очередной вопрос:
– Что было дальше?
– Когда мне было одиннадцать, я сбежал, сударыня. Долго скитался, добрался до Генуи, переменил фамилию на Легран и нанялся юнгой на торговое судно.
Франсуа бегло описал дальнейшие события. Было видно, что Екатерина заинтересовалась рассказом и несколько оттаяла.
– И что же, вы никогда не пытались разгадать тайну своего рождения?
Он затаил дыхание. Конечно, королева уже сделала какие-то выводы, но от его ответа сейчас многое зависит. «Господи, помоги мне!» Помолчав, он вздохнул:
– Пока я был ребенком, я, конечно, ничего не понимал. Потом, когда вырос, я думал об этом, сопоставлял известные мне факты с детскими воспоминаниями… Все дамы рода де Ла Тур к моменту моей встречи с матерью уже умерли, кроме одной – Анны, графини Оверни.
– Вы считаете, что она и есть ваша мать?
Франсуа развел руками:
– По-другому не получается, мадам.
Но в Екатерине все еще чувствовалось сомнение. Франсуа шел ни жив ни мертв. Он поставил на карту все, и если обман раскроется, не сносить ему головы.
– Как звали крестьян, которые вас усыновили?
«О господи! А если она захочет проверить?!»
– Дюваль, сударыня, Мария и Жером Дюваль.
– Что ж, – вздохнула королева, – возможно, вас действительно следовало бы называть граф д’Овернь.
– Ваше величество, дворянства, которое мне пожаловал сегодня ваш добрейший супруг, право же, хватит, – улыбнулся Франсуа. – А имя графа д’Овернь пусть носит тот, кто его носит, я не претендую.
– А вы знаете, кто сейчас его носит?
– Нет, сударыня, – солгал Франсуа. Конечно, он прекрасно знал, что Овернь принадлежит Екатерине.
Королева ненадолго задумалась и, словно решившись на что-то, кивнула:
– Хорошо, мы обсудим это позже. А сейчас позвольте мне надеяться, что вы не откажетесь остаться на службе при нашем дворе.
«Поверила!»
* * *
Через две недели король со своей свитой торжественно въехал в Париж через ворота Сен-Дени. Город устроил ему грандиозный Joyeuse entrée – «Радостный въезд». Так называлась церемония первого после коронации въезда монарха в столицу. После торжественной встречи кортеж направился к Лувру.
Горожане ликовали и закидывали процессию цветами. Франсуа, верхом на коне, купленном в Реймсе, гордо смотрел сверху вниз на толпу: ему казалось, что отблеск славы Генриха падает и на него, что в том числе и ему адресованы восторженные крики парижан. Романьяк радостно оглядывался вокруг, примечая знакомые улицы, церкви, дома, и сердце его наполнялось блаженством. Он вернулся домой, и не жалким перчаточником, а придворным величайшего в мире короля!
Несколькими днями ранее он тепло простился со своим покровителем и теперь предвкушал большие перемены.
Перемены действительно случились. Король по ходатайству графа зачислил Франсуа в штат гран-церемониймейстера. Заложив сапфир, подаренный Клодом Савойским, молодой человек снял квартиру на улице Святого Тома, прямо напротив Лувра, и заказал у лучшего портного десяток костюмов.
По долгу службы Франсуа, участвовавшему в организации различных приемов и балов, приходилось видеть и короля, и королеву, но лишь издали. Ни Генрих, ни Екатерина, казалось, не обращали на него ни малейшего внимания.
Время шло, и спесь Франсуа пошла на убыль. Он не понимал, поверила ли королева его истории, и терзался сомнениями. Если нет, то вряд ли он мог бы оставаться при дворе, а если все же его рассказ показался Екатерине правдивым, то почему она никак не дала этого понять? А может, она послала кого-нибудь в Романьяк? Конечно, Дювали умерли, но соседи наверняка помнят Бланку. О господи! Даже представить страшно, чем грозит такая проверка. Возможно, королева уже узнала, что он солгал, и теперь решает, как его наказать? Франсуа извелся, пытаясь угадать, что его ждет, и уже почти жалел о своей авантюре.
* * *
В первую же неделю своего пребывания в Париже Франсуа отправился на улицу Сен-Поль: ему очень хотелось хоть краем глаза посмотреть на Женевьеву. Он специально выбрал раннее утро, когда она ходила к мессе. Еще издали Франсуа заметил, что на двери нет вывески перчаточной лавки. «Странно…» Он подошел к находящейся напротив оружейной мастерской и, делая вид, что разглядывает разложенные на столе шпаги, принялся наблюдать за домом Женевьевы. Прошло довольно много времени, но из заветной двери так никто и не вышел. Поколебавшись, Франсуа направился к дому.
На стук молотка дверь открыл пожилой, но все еще статный господин. Франсуа тотчас же узнал его: «Филипп! Как он постарел! Сколько ему, пятьдесят пять? Я был бы сейчас такой же седой…»
– Сударь, меня зовут де Романьяк, – поклонился Франсуа. – Я недавно в Париже и подыскиваю себе жилье. Этот дом мне показался весьма подходящим, и я рискнул побеспокоить вас, чтобы спросить – не планируете ли вы его продавать?
– Прошу вас, проходите, – ответил тот, распахивая дверь пошире. – Мое имя Филипп де Леруа. Не желаете ли присесть?
– Благодарю, – улыбнулся Франсуа, исподволь оглядываясь. Как хорошо помнил он эти комнаты! «Да, но где же Женевьева?»
– Видите ли, мессир де Романьяк, я живу в этом доме много лет. Меня здесь все устраивает, и продавать его нужды нет.
– Возможно, не стоит принимать столь поспешного решения? Подумайте, посоветуйтесь… с вашей супругой. Я мог бы дать весьма приличную цену.
– Увы… я вдовец. Дело в том, что этот дом принадлежал моей жене. Она умерла, а это все, – Филипп обвел руками комнату, – память о ней. Вот почему я даже помыслить не могу о том, чтобы продавать дом.
Франсуа узнал все, что хотел. Пробормотав извинения, он встал и быстро вышел. Значит, Женевьева умерла! Он не чувствовал боли, лишь какую-то странную растерянность. Еще один близкий человек покинул его навсегда. Две дочери, сын, а теперь вот и жена… Что же осталось у того, кто был когда-то Рене Леграном? Пожалуй, только воспоминания о них, и еще Филипп, преданный друг детства. Франсуа взволновала встреча с ним, и теперь, вспоминая прошлое, он не мог понять, за что рассердился на Филиппа – настолько, что сбежал из дома? Франсуа почувствовал себя виноватым за эту беспричинную злость.
А Филипп, стоя в дверях, смотрел ему вслед и грустно улыбался. «Так вот каким вы стали, Франсуа, – думал он. – Как жаль, что Женевьева не дожила до этого дня».
* * *
Екатерина чувствовала себя бесконечно одинокой. Лишившись в младенчестве родителей, она росла на попечении родственников и двенадцати лет от роду была просватана за среднего сына короля Франциска I. О браке с его величеством договорился ее дядя, папа Климент VII, который пообещал за Екатериной огромное приданое деньгами и землями, включавшими несколько крупных городов. Однако вскоре после свадьбы папа умер, а его преемник отказался выплачивать приданое юной принцессы. Это сразу сделало Екатерину, и так не слишком тепло принятую при французском дворе, практически парией. Над ней открыто насмехались, называя купчихой – ведь род Медичи был отнюдь не королевский. Речь зашла даже о разводе, но неожиданно за невестку вступился сам король. Ему нравилась эта рыжеволосая девчушка с серыми выразительными глазами, он чувствовал в ней родственную душу.
Со дня своей свадьбы юная Екатерина знала, что у нее есть соперница. В сердце ее супруга безраздельно царствовала Диана де Пуатье, вдова Великого сенешаля Нормандии графа де Молеврие. Граф был намного старше своей красавицы-жены и давно умер, тем не менее Диана до сих пор носила одежду только белого и черного цветов в знак траура по супругу. Екатерина не верила в любовь Дианы к почившему старику-мужу и втайне презирала ее за этот показной траур. Генрих же видел в нем признак верности и целомудрия своей дамы сердца и частенько сам одевался в цвета Дианы.
Если при жизни короля Франциска у Екатерины еще была надежда, что отношения Дианы и Генриха вполне невинны, что Диана, которая была почти на двадцать лет старше своего рыцаря, является лишь мудрой наставницей для него, то сейчас эта надежда рухнула. Франциск умер, и Генрих, став королем, уже не скрывал любовной связи с фавориткой. Екатерина с горечью наблюдала, как с каждым днем Диана приобретает все большее влияние и в сердце его величества, и во Франции. Король осыпал фаворитку бриллиантами, одаривал замками, более того, часть налогов теперь собиралась в пользу Великой сенешальши. Каждый день Генрих проводил с Дианой по много часов, и даже время, когда надлежало идти в спальню королевы для выполнения супружеского долга – мыслимо ли?! – теперь указывала фаворитка. Роптать Екатерина не смела: ведь не она, а Диана теперь была подлинной королевой Франции. Несчастной, униженной флорентийке некому было даже пожаловаться на свою горькую судьбу – ни близких друзей, ни родственников при французском дворе у нее не было.
Известие о том, что Франсуа де Романьяк – сын Анны де Ла Тур, то есть ее, Екатерины, кузен, буквально окрылило королеву. Как она желала, чтоб это оказалось правдой! Франсуа показался ей весьма приятным, и, будь он в самом деле ее родичем, они могли бы стать близкими друзьями. Несколько ее двоюродных братьев служили королю Франции. Она росла вместе с ними и очень их любила, но все они были военными и в Париже почти не появлялись. Другое дело Франсуа… Но может ли она доверять истории о внебрачном сыне своей тетки? Чтобы проверить это, королева, еще будучи в Реймсе, велела одному из немногочисленных доверенных лиц, флорентийцу Антонио де Гонди, организовать поездку в Овернь, дабы все разузнать достоверно.
Пасмурным октябрьским днем 1547 года в покои королевы, где она в окружении фрейлин сидела за вышиванием, вошел мажордом Луиджи Аламанни. Этот знатный итальянец, образованнейший человек, поэт и философ, когда-то участвовал в заговоре против будущего папы Климента VII, а когда заговор был раскрыт, бежал во Францию и поступил на службу к королю. Последние три года сеньор Аламанни исполнял обязанности мажордома Екатерины, а она, видя преданность итальянца, просила, чтобы он все время находился рядом.
– Ваше величество, – объявил он с поклоном, – пришел сеньор де Гонди. Просит принять по важному делу.
Екатерина кивнула, и через минуту мажордом ввел невысокого полного господина, одетого на итальянский манер. Отвесив глубокий поклон, он приблизился и сказал по-итальянски:
– Ваше величество, мой посланник вернулся.
Королева жестом приказала фрейлинам выйти и, скрывая нетерпение, обратилась к флорентийцу:
– Рада вас видеть, сеньор Гонди. Рассказывайте.
– Сударыня, мне стало известно, что южнее Монферрана, в Лимэни, действительно есть деревушка Романьяк. Мои люди побывали там и провели необходимые расспросы. Интересующее вас семейство в самом деле проживало там, но и Мария, и Жером Дюваль уже умерли.
– И что же?
– Аккуратно расспрашивая соседей, мой посланник выяснил, что у четы Дюваль было двое детей, причем старший из них – не родной. Старуха Дюваль была женщиной крутого нрава и с ним обращалась неласково. Где-то пятнадцать-двадцать лет назад этот ребенок исчез.
Королева не смогла скрыть вздоха облегчения:
– Похоже, все совпадает.
– Да, сударыня, – ответил флорентиец, помедлив.
Екатерина внимательно посмотрела на собеседника:
– Вас что-то смущает, сеньор?
– Странно то, ваше величество, что мы не смогли узнать пол этого ребенка. Пятеро опрошенных утверждают, что это была девочка, четверо не менее уверенно заявляют, что мальчик.
Для Екатерины услышанное от сеньора Гонди стало полным подтверждением истинности рассказа Франсуа. А что до пола… Она была умна и понимала, как ненадежны могут быть свидетельства, особенно по прошествии стольких лет. Главное, что незаконнорожденный ребенок определенно был, он в самом деле воспитывался в той деревне и в той семье, которые указал Франсуа. А о том, кем в действительности был этот подкидыш, красноречиво говорит перстень с гербом Ла Туров.
«Благодарю тебя, Господи, за столь щедрый дар!»
Несколькими днями позже Франсуа был вызван к ее величеству. С замиранием сердца вошел он в покои королевы, не зная, чего ожидать от судьбы.
Екатерина, привычным взмахом руки удалив придворных дам, сразу приступила к сути:
– Мессир де Романьяк, некоторое время назад вы изволили поведать мне историю своего происхождения. Я предприняла меры для ее проверки.
Франсуа похолодел.
– Хочу повиниться: ваша история оказалась правдой, а мои сомнения – вздором. И теперь я раскрываю вам свои объятия, дражайший брат.
Недоумению молодого человека не было предела. Это что, шутка? Кто мог подтвердить его «правдивость»? Неужто в деревне забыли, что подкидышем была Бланка?
По-своему истолковав его растерянность, королева засмеялась:
– Как, любезный Романьяк, вы не знали, что я тоже из Ла Туров? Моя мать приходится родной сестрой вашей, а Жан Ла Тур-д’Овернь – наш общий дед.
Все еще изумленный таким поворотом событий, Франсуа сумел лишь развести руками:
– Ваше величество…
Екатерина, считавшая себя способной чувствовать фальшь, была несказанно рада его искреннему удивлению. Всё это правда, ни малейших сомнений! Более того, в действиях Франсуа не было корысти или тайного умысла, он вынужденно рассказал ей свою историю по ее же требованию. Как хорошо!
Франсуа торжествовал. Его обман удался! Не зря он рискнул и затеял столь смелую авантюру. Теперь он – брат королевы! «Что ж, начало положено, – радостно думал он, – но главное еще впереди».
По распоряжению Екатерины он был переведен в ее штат и теперь фактически выполнял обязанности ее личного секретаря. Через несколько дней после своего назначения Франсуа вслед за всем двором переехал в Фонтенбло. Здесь в середине ноября королева благополучно разрешилась девочкой, которую назвали Клод. Малышка была третьим ребенком Екатерины и Генриха, кроме нее у них была еще одна дочь, Елизавета, и старший сын – трехлетний наследник престола Франциск.
Едва оправившись после родов, королева призвала к себе нового секретаря. Ежедневно по много часов она диктовала ему письма.
Во Франции разгоралось нешуточное противостояние между католиками и гугенотами, и король Генрих, как ранее его отец, прилагал немалые усилия для подавления реформаторства в стране, всячески преследуя протестантов. Но те не сдавались, более того, многие знатные особы перешли на сторону гугенотов, и такое противостояние грозило королевству едва ли не расколом.
Екатерина как могла помогала супругу в деле сохранения католической веры. Еженедельно Франсуа писал под ее диктовку десятки писем, которые затем разлетались в разные уголки Европы. Королева просила, убеждала, уговаривала, обещала и даже грозила – все для того, чтобы привлечь на сторону Святого престола и своего супруга как можно больше сторонников в борьбе с реформаторством.
* * *
Весть о внезапно появившемся родиче королевы быстро облетела весь двор, он стал популярен, и вскоре «за заслуги перед Францией и по случаю рождения дочери нашей Клод» король пожаловал ему титул шевалье. Несколько раз случалось, что на торжественных приемах король заговаривал с ним, причем весьма милостиво, а для королевы Франсуа со временем стал поверенным в ее душевных делах.
А вот Диана де Пуатье его практически игнорировала. После истории с веером она подумывала, как наказать нахала – ведь нельзя же, в самом деле, позволить, чтобы хоть один человек при дворе не оказывал ей должного почтения! – как вдруг прошел слух, что Романьяк приходится кузеном королеве. И Диана сочла за благо оставить Франсуа в покое, но с той поры неизменно демонстрировала ему свое пренебрежение.
Для шевалье де Романьяка большой неожиданностью стали постоянные переезды королевского двора. Его величество жил то в Лувре, то в замке Турнель, расположенном на Королевской площади Парижа, то в Мадридском замке в Булонском лесу, то в замке Сен-Жермен-ан-Лэ в двадцати лье от столицы, то в Фонтенбло, то в Блуа. А вместе с королем из замка в замок постоянно перемещался его многотысячный двор. Около пятнадцати тысяч лошадей тащили кареты с людьми и повозки с мебелью, коврами, посудой, бельем, холщовыми палатками и прочей утварью. Передвигались медленно, останавливаясь на ночлег в аббатствах и на постоялых дворах. Для тех, кому не хватало места внутри зданий, ставили палатки прямо на улице. Хотя Франсуа и был большим охотником до путешествий, такая кочевая жизнь его весьма утомляла.
Куда бы они ни приезжали, королева неизменно приказывала разместить его поблизости, чтобы «любезный брат» мог всегда быть при ней, исполняя обязанности секретаря, а более – советника во многих ее делах.
День ото дня наблюдая, какие унижения выпадают на ее долю и как стойко она их переносит, он преисполнялся к ней все большим сочувствием и уважением. Екатерина чувствовала это и отвечала Франсуа полным доверием. Она с горечью рассказывала, как влияние Дианы распространяется все сильнее и сильнее, как она получила в дар от Генриха все драгоценности и владения поверженной герцогини д’Этамп, возлюбленной короля Франциска, да еще выпросила в придачу лучший замок Франции – Шенонсо. Вскоре влюбленный король подарил Диане герцогство Валентинуа, тем самым в очередной раз унизив Екатерину.
Франсуа постепенно обживался при дворе. Он познакомился со всеми влиятельными людьми и научился отличать тех, кто имел реальную силу, от так называемых «герцогов на день». Он узнал, что в королевстве заправляет не сам Генрих, а группа из нескольких вельмож, которым король особенно доверял: коннетабль Анн де Монморанси, братья Франсуа и Шарль де Гизы, маршал де Сент-Андре и, конечно, Диана де Пуатье, Великая сенешальша.
Барон де Монморанси, сподвижник и близкий друг короля Франциска, теперь стал одним из ближайших советников Генриха. Ему уже минуло пятьдесят пять, он был опытным царедворцем, однако при этом умудрялся оставаться порядочным человеком.
Шарлю де Гизу, только что получившему кардинальский сан, было всего двадцать три, но он, как и его старший брат Франсуа, имел огромное влияние на короля. Семейство Гизов, одно из самых могущественных в стране, яростно отстаивало приверженность Франции католицизму.
Ну а Жак Д’Альбон, сеньор де Сент-Андре, был миньоном монарха и другом его детства. Едва Франциск испустил дух, как Генрих возвел де Сент-Андре в чин маршала и назначил его губернатором Лиона.
Но главную роль в Королевском совете играла всемогущая любовница Генриха, Диана де Пуатье.
* * *
Двор видел, что шевалье де Романьяк пользуется доверием королевы, и вскоре к нему стали обращаться с различными просьбами. Одним из первых просителей был виконт де Буланжери. На одном из приемов он подошел к Франсуа, взял его под руку и задушевно сообщил:
– Мой дорогой шевалье, как я рад, что у королевы появился столь преданный друг, как вы!
– Благодарю, виконт.
– Я считаю очень важным, чтобы ее величество окружали надежные люди. Не правда ли, она этого заслуживает?
– О да!
– Моя дочь, дорогой де Романьяк, давно мечтает служить королеве, – промурлыкал де Буланжери. – Если бы вы замолвили за нее словечко… Моя Анна так хочет стать фрейлиной!
Франсуа, поразмыслив, кивнул:
– Я попробую.
В штат королевы входили восемьдесят фрейлин. В большинстве своем француженки, они все как на подбор были молоды, красивы и принадлежали к лучшим семействам королевства. Все они были прекрасны, но одна, белокурая красавица по имени Луиза де ля Беродьер дю Руэ, особенно привлекала Франсуа. Очаровательная нимфа, которой едва исполнилось восемнадцать, была умна, образованна и манеры имела самые изысканные. Шевалье был пленен ею, но, считая пока свое положение недостаточно устойчивым, предпочитал помалкивать о чувствах.
Устроить просьбу виконта оказалось несложно. Через две недели Анна де Буланжери была назначена фрейлиной ее величества.
* * *
– Что у нас еще осталось? – устало спросила Екатерина, продиктовав дюжину писем. – Ах да, послание от герцога Феррарского. Придется еще поработать, дорогой брат, ответ не терпит отлагательства. Быть может, нам удастся убедить герцога не выдавать Анну за этого интригана.
Дочь герцога Феррарского, Анна д’Эсте, приходилась двоюродной сестрой Генриху. Семейство Гизов и Диана де Пуатье пытались получить согласие короля на брак его кузины с Франсуа де Гизом. Екатерина же, опасаясь все возрастающего влияния Гизов, вступила в переписку с герцогом Феррарским, чтобы не допустить этого брака.
– Прочитайте мне его письмо, – попросила королева.
Франсуа выдвинул ящичек, в котором лежало послание герцога. Он был пуст. Шевалье просмотрел все свитки, перетряхнул все бумаги – безрезультатно.
– Интересно, – нахмурилась Екатерина. – Вы точно помните, что оно было здесь?
– Конечно, мадам, – кивнул Франсуа. – Письмо пришло вчера, и я положил его в этот ящик.
– А теперь его нет, и у меня связаны руки. Выкрав его, похититель лишил меня возможности повлиять на решение герцога. Проклятая Диана! Ну ничего, когда-нибудь мы поквитаемся.
Вскоре король дал согласие на брак своей кузины Анны д’Эсте с Франсуа де Гизом.
* * *
В канун лета 1549 года Франсуа занемог. Болезнь была тем более не ко времени, что на 10 июня в Сен-Дени было назначено торжество коронации Екатерины. Несмотря на важность этого события, шевалье вынужден был остаться в замке Турнель, куда двор планировал вернуться после церемонии.
Через неделю после коронации монаршая чета торжественно вернулась в Париж, проехав под специально возведенной грандиозной триумфальной аркой, поддерживаемой колоссами. Залпы пушек, звуки фанфар, ликующие крики горожан – радости столицы не было конца…
– Дражайший брат мой, как я рада, что вас там не было! – со слезами говорила Екатерина на следующий день. – Какое это было унижение!
– Сударыня, умоляю, не печальтесь так.
– Мой обожаемый супруг не придумал ничего лучшего, как назначить Диану одной из четырех сопровождающих меня на коронации принцесс королевской крови. Подумайте только! И потом… потом…
Губы ее дрожали, Франсуа видел, как трудно ей говорить.
– Ваше величество, умоляю, – бормотал он.
Екатерина взяла себя в руки и твердо продолжила:
– Как вы знаете, в ходе коронации наступает момент, когда главный распорядитель должен возложить корону к моим ногам. Этим распорядителем была маркиза де Майенн, дочь нашей блудницы. И она, сняв корону с моей головы… вместо того, чтобы… возложила ее к ногам своей мамаши!
Склонив голову, Франсуа с болью слушал эти слова. «За что бедняжке все эти унижения? Кончатся ли они когда-нибудь?»
– Ей пятьдесят, а Генрих не может отвести от нее глаз, – продолжала Екатерина. – Да и немудрено, она свежа, как весенняя роза. Видимо, золотой эликсир и правда работает…
– Золотой эликсир, мадам?
– Жиль Гофре, ее алхимик… Ходят слухи, что он знает рецепт специального настоя на золоте, готовит его и продает блуднице. Она пьет этот эликсир и день ото дня лишь хорошеет.
Глаза королевы сверкнули недобрым блеском: «Пора вводить любезного брата в наш мир».
– Убейте его!
– Мадам? – оторопел Франсуа.
– Ну не лично, конечно. Поручите это сеньору Турселло, он справится. Через три дня я жду вашего отчета.
Франсуа был потрясен. Ему казалось, что он готов к любым интригам двора, но чтобы вот так запросто приказать убить человека из-за каких-то слухов… Такого он не ожидал. Однако он быстро пришел в согласие с самим собой. «Я должен через это пройти, должен всему этому научиться! – убеждал он себя. – Иначе мне здесь просто не выжить».
Следующим утром он уже беседовал с итальянцем в библиотеке королевы. Сеньор Турселло внимательно выслушал приказание и поклонился:
– Все будет исполнено в точности, сеньор де Романьяк. Не позднее завтрашнего вечера я буду у вас с докладом.
Они вместе покинули библиотеку. В соседней комнате сидели фрейлины ее величества, Анна де Буланжери и очаровательная Луиза дю Руэ. Франсуа, как всегда, невольно залюбовался ею. Поймав его взгляд, она покраснела и отвернулась.
Днем позже Турселло докладывал Франсуа:
– Увы, сеньор шевалье, найти алхимика Гофре мы не смогли. Семья из дома напротив рассказала, что вчера вечером он побросал вещи в повозку и отбыл с женой и сыновьями в большой спешке. Проще говоря, кто-то его предупредил, и он сбежал.
Франсуа задумался. Сначала письмо, теперь этот побег… Нет сомнений, в свите королевы завелся шпион. Кто это может быть? Ответ пришел сразу: Буланжери или Луиза. «О господи, ну и выбор – моя протеже и девушка, в которую я влюблен… Они обе находились в соседней комнате, когда я передавал Турселло распоряжение королевы. Любая из них могла подслушать. Но кто именно? Неужели Луиза? Она как будто смутилась, когда увидела меня…»
Он повернулся к собеседнику и тихо сказал:
– Мне понадобится ваша помощь, сеньор.
Вечером король давал прием в честь joyeuse entrе́e – «радостного въезда» королевы. Екатерина принимала поздравления и уверения в преданности от людей, большая часть которых поддерживала Диану де Пуатье. «Увы, у меня не так уж много сторонников в борьбе с этой блудницей», – горестно думала королева, улыбаясь направо и налево и величественно благодаря придворных.
Ближе к концу приема Франсуа заметил Турселло.
– Сеньор! – позвал он.
Тот подошел, и они принялись тихо шептаться. Вскоре Франсуа поднял голову и огляделся. Вокруг стояли и ходили придворные, среди них он заметил и Луизу. Он слегка поклонился ей и громко предложил своему собеседнику:
– Не прогуляться ли нам в саду, сеньор Турселло?
Итальянец поклонился:
– Извольте.
Они вышли в дворцовый парк и медленно двинулись по аллее, оживленно переговариваясь.
Когда часом позже они вернулись в приемную залу, к ним подошел мажордом Луиджи Аламанни.
– Ну что, сеньор Луиджи? – нетерпеливо прошептал Франсуа.
Тот тихо ответил по-итальянски:
– Мадемуазель дю Руэ вышла в сад вслед за вами, сеньоры. Она удалилась по той же самой аллее, что и вы.
Давно Франсуа не чувствовал себя так скверно. Прелестная нимфа, от одного взгляда на которую у него сжималось сердце, – шпионка Дианы де Пуатье! «Нет, я не верю! Не хочу в это верить! Нужно устроить Луизе еще одно испытание».
Вскоре королева поинтересовалась судьбой алхимика Гофре. Франсуа рассказал о провале их плана и поделился своими соображениями.
Екатерина, еще со времени пропажи письма герцога Феррарского подозревавшая, что среди ее фрейлин завелась шпионка, задумчиво кивнула:
– Что ж, дорогой брат, проверьте мадемуазель дю Руэ еще один, последний раз.
* * *
По двору пошел осторожный слушок – в Париж прибывает маркиз д’Умбре, дабы встретиться с посланником королевы. Маркиз был злейшим врагом Дианы де Пуатье, но, несмотря на расположение к ней короля, д’Умбре не было запрещено появляться при дворе. Тем не менее он предпочитал не показываться в столице, прекрасно понимая, что фаворитка попытается подослать к нему убийц.
Действительно ли маркиз приедет и когда это произойдет – никто не знал. Поэтому любопытные фрейлины одна за другой подходили к Франсуа:
– Скажите же мне, шевалье, есть ли хоть доля правды в слухах о приезде маркиза?
– Ах, дорогой де Романьяк, я просто изнываю от любопытства, неужели д’Умбре и в самом деле появится?
На все вопросы Франсуа вежливо отвечал, что ему об этом ничего не известно, и видел по глазам разочарованных дам, что они ему не верят.
И лишь когда с этим вопросом к нему подошла Луиза, он взял ее под руку и отвел в другой конец залы.
– Мадемуазель, вам я могу сказать, но умоляю никому не говорить об этом. Дело в том, что маркиз уже прибыл в Париж, остановился на улице Сен-Катрин, в доме священника, и завтра утром там состоится встреча. Еще раз прошу вас сохранить секрет, сударыня, от этого зависят жизни нескольких человек.
Луиза серьезно посмотрела на него и кивнула:
– Можете не сомневаться, шевалье, от меня никто ничего не узнает.
Франсуа почтительно поклонился.
Тем же вечером с группой преданных людей Франсуа засел в доме священника на улице Сен-Катрин. Он волновался: мало того, что наверняка предстоит стычка с людьми Дианы, так еще сегодня решается судьба Луизы, а значит, в каком-то смысле и его собственная. «Если ее отлучат от двора, я стану несчастнейшим из смертных». Но и допустить, чтобы кто-либо шпионил за королевой и докладывал о ее делах фаворитке, Франсуа не мог.
Время тянулось нестерпимо медленно. Вот на колокольне церкви Сен-Катрин пробило восемь, потом девять, десять. Наконец послышались шаги, тихий шорох; Франсуа напрягся и весь обратился в слух. Сейчас все решится!
Раздался условный стук в дверь, и вслед за этим вошел Турселло. Несколько секунд он мрачно смотрел на Франсуа, затем широко улыбнулся:
– Все в порядке, сеньор шевалье. Взять мы их не смогли, они бежали, как зайцы, но главное, они появились! Анна де Буланжери оказалась шпионкой!
Де Романьяк облегченно вздохнул.
На следующий день он увлеченно рассказывал обо всем королеве:
– Как мы и договаривались, сударыня, я пустил слух о приезде маркиза д’Умбре и о вашем к нему интересе. А вчера под большим секретом сообщил мадемуазель дю Руэ о том, что ваш посланник встречается с маркизом нынче утром. С вами, мадам, мы условились, что больше я никому об этом не расскажу, но в последний момент я решил проверить и мадемуазель Буланжери, ведь изначально они обе были у меня на подозрении.
– Не понимаю, – нахмурилась королева, – если вы сообщили эту ложь обеим, то как вы догадались, что шпионит именно Анна?
– Фокус в том, ваше величество, что я сообщил дамам разные адреса. Луизе я сказал, что маркиз живет на Сен-Катрин, а Анне – на улице Шам Флёри. Я и еще несколько человек ждали в доме священника, куда должны были прийти убийцы, если предательницей оказалась бы мадемуазель дю Руэ. А сеньор Турселло со своими людьми отправился на Шам Флёри, по адресу, который я сообщил одной лишь Буланжери. И подосланные Дианой негодяи пришли именно туда. Увы, Турселло не смог их схватить, но это и не было нашей целью. Главное, вы теперь знаете, кто шпионил за вами, мадам.
Екатерина подошла к Франсуа и обняла его:
– Благодарю, любезный брат. Никто, кроме вас, не смог бы так быстро и ловко в этом разобраться.
Польщенный Франсуа поклонился.
– Мне было бы жаль, – продолжала королева, внимательно посмотрев на него, – если предательницей оказалась бы Луиза.
– Мне тоже, сударыня.
Анна де Буланжери была с позором изгнана. Франсуа вместе с двумя стражами провел обыск в ее комнате.
– Взгляните, господин шевалье.
Подручный протянул Франсуа найденную записку:
«Жду вас сегодня между одиннадцатью вечера и полуночью в своих покоях. Постарайтесь пройти незаметно, но приходите непременно. Дверь будет не заперта. Д.П.».
Франсуа усмехнулся:
– А вот и последнее доказательство.
* * *
Время шло. Франсуа все больше погружался в водоворот дворцовой жизни. Служба, приемы, знакомства, интриги сливались в одну бесконечную, непрерывно вертящуюся карусель. Лишь одного не хватало в его жизни – любви. Многие придворные дамы делали ему недвусмысленные намеки, а он мечтал лишь о Луизе, хотя и мимолетными интрижками не брезговал.
Он часто спрашивал себя, что чувствует к королеве, почему он так предан ей. И вскоре понял удивительную вещь – он видит в ней Бланку. Словно его маленькая сестра выросла и превратилась в Екатерину. Странное, запутанное, полуотцовское-полубратское чувство к Бланке он перенес на золотоволосую королеву, кузину своей девочки. И служит он не ее величеству, служит он Бланке. Франсуа поймал себя на мысли, что и в самом деле считает Екатерину сестрой. «Как причудлива жизнь!»
Как-то вечером Франсуа прогуливался в парке замка Сен-Жермен-ан-Лэ, где в то время пребывал двор. Кусты и деревья здесь были посажены ровными рядами, образуя прямые аллеи и служа непроницаемой стеной между ними. Идя по одной из таких аллей, Франсуа услышал приглушенные голоса по ту сторону живой изгороди. Он хотел было пройти мимо, но что-то в разговоре заставило его прислушаться.
– И вот сейчас у меня две большие проблемы.
Франсуа узнал Диану де Пуатье.
– Какие же, сударыня?
Второй голос был женский, но незнакомый.
– Королева затеяла интригу в Италии против герцога… Впрочем, это не важно. Важно то, что сегодня она получила письмо от папы, и мне непременно надо его прочесть. Я должна знать, что ответил ей Павел.
Последовало непродолжительное молчание.
– Письмо можно похитить. Думаю, я смогу это устроить, матушка.
«Ясно, Диана говорит с одной из дочерей».
– Прекрасно, дорогая, – воскликнула Диана, и по ее тону было понятно, что она улыбается.
– Но вы говорили о двух проблемах…
– Боюсь, вторая даже серьезнее. Меня беспокоит одна из фрейлин нашей купчихи… За последние дни я несколько раз замечала, что король смотрит на нее, и весьма нежно.
– Кто эта дама?
– Красотка Руэ.
«Господи, она говорит о Луизе!»
– Ну что ж, что смотрит, мадам. Вряд ли вам стоит беспокоиться.
– Дочь моя, глаза всегда стремятся туда, где пребывает сердце. От Руэ нужно избавиться.
– Как же мы это сделаем?
– Необходимо как-то скомпрометировать ее, в чем-то уличить, тогда королева сама ее выгонит, – убежденно сказала Диана.
Помолчав немного, она воскликнула:
– Знаю! Мы решим обе проблемы одновременно!
Зашуршали платья, дамы, видимо, подошли друг к другу поближе и стали говорить тише. Франсуа весь обратился в слух.
– Завтра король дает бал по случаю рождения своего сына Карла, – начала Диана, – и мы сможем все это проделать.
Франсуа слушал, боясь пропустить хоть слово. Когда герцогиня закончила, ее дочь восхищенно воскликнула:
– Сударыня, превосходный план! Ваш ум поистине достоин восхищения!
– Итак, ровно в десять. Помните, Франсуаза, у купчихи не должно быть ни малейших сомнений.
– Положитесь на меня, мадам.
Франсуа до ночи ходил по аллеям, пытаясь решить, что ему предпринять. Самый простой способ – рассказать все королеве. Но в чем тогда будет его заслуга? В том, что он просто что-то подслушал? Нет, нужно придумать нечто другое, чтобы предстать в выгодном свете перед королевой и Луизой.
Вся ночь прошла в раздумьях и сомнениях, а к утру шевалье имел четкий план действий.
Следующим вечером Франсуа занял позицию в парке, напротив бокового выхода из замка, а всего в сотне туазов от него мадемуазель дю Руэ прогуливалась под руку с новым поклонником, маркизом де Риньолем. Тот был верным помощником Дианы и сейчас стремился как бы ненароком увести Луизу в глубь парка. Маркиз не знал подробностей интриги, ему было поручено лишь завлечь жертву в парк на определенное время и вскоре после десяти оставить ее. Так он и сделал. Лишь только часы на колокольне пробили десять раз, маркиз, словно о чем-то вспомнив, ударил себя ладонью по лбу и рассыпался в извинениях:
– Дорогая госпожа де ля Беродьер, умоляю простить, но время с вами бежит так незаметно! Я и не предполагал, что уже столь поздно, а ведь в десять у меня крайне важное дело! Боюсь показаться негалантным, но прошу позволить мне покинуть вас сию же минуту. Уверяю, что только восхищение вашей красотой позволило мне так забыться!
– Конечно, маркиз, – кивнула удивленная Луиза, – ступайте по своему делу.
Отвесив поклон и еще раз извинившись, кавалер мгновенно скрылся за высоким кустарником, а уязвленная фрейлина пошла в сторону замка по той самой аллее, которая прямехонько вела к боковому входу.
В это же самое время Екатерина де Медичи, влекомая коварной Дианой, входила в свою опочивальню. В дальнем углу, у прекрасного золоченого бюро, она увидела даму в платье бледно-желтого цвета, которая, стоя к ним спиной, рылась в бумагах ее величества. Королева в возмущении застыла, узнав Луизу, а Диана издала удивленный возглас. В тот же миг та сорвалась с места и, не оборачиваясь, скрылась в туалетной комнате. Бледная от волнения Екатерина последовала за ней настолько быстро, насколько позволяло королевское достоинство, и успела лишь заметить, как воровка проскользнула на лестницу. «Видимо, не зря мы тогда подозревали дю Руэ в шпионаже», – мелькнуло в голове у королевы, она ни на секунду не усомнилась, что узнала негодяйку. Она с силой дернула шнур от звонка и приказала появившемуся мажордому:
– Велите немедленно найти мадемуазель де ля Беродьер дю Руэ и препроводить в мою библиотеку! Глаз с нее не спускать!
Екатерина подошла к бюро и мельком просмотрела лежавшие в беспорядке бумаги. Недоставало письма от папы! Ну ладно, она ей устроит!
Немного успокоившись, королева обернулась к Диане:
– Что вы желали показать мне, мадам? И почему именно здесь, в моей спальне? Уж не то ли, что мы увидели?
– Ваше величество, – Диана изобразила растерянность, – я не верю своим глазам… Я имела в виду совсем другое, мелочь… Не могу в это поверить. Возможно ли, чтоб одна из ваших фрейлин решилась на такое?!
– Оставим это, – прервала ее Екатерина, – расскажете позже. Мне нужно идти, сейчас приведут дю Руэ.
Диана многое бы отдала, чтоб присутствовать при буре, которая вот-вот разразится над головой фрейлины, но перед дверью библиотеки Екатерина велела оставить ее, и Великой сенешальше пришлось вернуться в бальную залу. Ее величество едва успела сесть в кресла, как дверь распахнулась, и Луиджи Аламанни, почтительно поклонившись, объявил:
– Мадемуазель де ла Беродьер дю Руэ.
Луиза шагнула в комнату и присела в реверансе, подобрав подол своего бледно-желтого платья. Королева жестом велела ей приблизиться и, еле сдерживая гнев, воскликнула:
– Как это понимать, мадемуазель?!
Растерянная девушка долго не могла взять в толк, в чем ее обвиняют, а когда поняла, разразилась слезами.
– Ваше величество, – лепетала она, – клянусь вам… это ошибка, поверьте… я ни в чем не виновна пред вами.
– Стыдитесь! – гремела королева. – Я видела вас, а вы имеете дерзость говорить, что не виновны! Если бы вы признались, покаялись и вернули письмо, я, возможно, забыла бы о вас, и вы могли бы спокойно жить где-нибудь вдалеке от двора. Но ваше упрямство, мадемуазель, и ваше предательство вынуждают меня применить к вам строгие меры. Вы будете арестованы и пробудете в Шатле до тех пор, пока не выдадите мне письмо и ваших сообщников.
Как ни умоляла Луиза, как ни отрицала свою причастность к преступлению, королева не желала ее слушать. Тем не менее она решила предпринять последнюю попытку получить признание добром. Подойдя к девушке, Екатерина почти спокойно проговорила:
– Прошу вас, мадемуазель, одумайтесь, отдайте мне письмо. Иначе мне придется приказать, чтобы вас обыскали.
Несчастная фрейлина упала на колени:
– Умоляю, сударыня, смилуйтесь, поверьте мне! Это какая-то интрига… клеветники…
– Клеветники?! – вскричала королева. – И вы смеете говорить мне о клеветниках?! Мне, которая видела вас своими собственными глазами! Так получите же то, что заслужили.
С этими словами Екатерина дернула шнур от звонка, дверь немедленно распахнулась.
– Позовите капитана Монтгомери.
– Ваше величество, он здесь, – с поклоном ответил мажордом, – и с ним шевалье де Романьяк. Он умоляет ваше величество срочно принять его.
– Попросите шевалье подождать. А мне пришлите капитана.
Но Франсуа уже появился в дверях библиотеки:
– Ваше величество…
Несмотря на родственные чувства, которые Екатерина питала к «кузену», она разозлилась.
– Я занята, шевалье! – в бешенстве крикнула она.
Франсуа поклонился и вышел. В библиотеку вошел капитан королевской шотландской гвардии.
– Арестуйте эту даму, капитан.
Монтгомери поклонился и щелкнул каблуками. Луиза, рыдая, встала.
– Капитан, вы ждали меня? – спросила королева вслед. – Что вы хотели?
Тот повернулся, снова поклонился и сообщил:
– Шевалье де Романьяк привел даму, ваше величество. Он утверждает, что она выкрала у вашего величества какие-то бумаги. Дама сопротивлялась, шевалье приказал арестовать ее и послал за мной.
Королева непонимающе смотрела на капитана, потом перевела взгляд на Луизу. В глазах той засветилась робкая надежда.
– Позовите шевалье, – коротко бросила Екатерина.
Монтгомери вновь щелкнул каблуками и вышел, через мгновение вернувшись вместе с Франсуа.
– Прошу вас объясниться, шевалье. О какой даме говорит капитан?
– Сударыня, около десяти вечера я вышел прогуляться в парк, так как в бальной зале было душно, – начал Франсуа заготовленный заранее рассказ. – Вдруг, к своему изумлению, я увидел, как из бокового выхода, того, что ведет в ваши покои, сломя голову выбежала какая-то дама. Я окликнул ее, дама подбежала ко мне и отдала вот эту бумагу, при этом говорила что-то вроде: «Скорее, сударь, пока королева не опомнилась и не послала за нами погоню». Я, поняв, что это какой-то заговор против вашего величества, приказал ее задержать.
Сказав это, Франсуа поклонился и протянул королеве бумагу. Та взглянула на нее и кивнула:
– Да, это самое письмо было похищено недавно из моей спальни. Но его украла… Я ничего не понимаю.
– Если вашему величеству угодно, указанная дама находится в соседней комнате под охраной.
– Приведите ее.
Гвардеец пропустил в библиотеку девицу в мятом бледно-желтом платье и в сбившемся на сторону белом парике, который точно копировал прическу мадемуазель де ля Беродьер. Королева растерянно переводила взгляд с нее на Луизу. Наконец она усмехнулась и проговорила:
– Так вот в чем дело! Маскарад. Вам придется рассказать, милочка, кто вас послал.
Девица поджала губы и уставилась в пол.
Увы, для Екатерины этот случай закончился очередным унижением. Воровка по ее приказу была арестована, но спустя неделю Диана смогла уговорить короля ее помиловать. Девица была освобождена, и королеве пришлось с этим смириться.
Для Франсуа же эта история стала началом бурного, головокружительного романа. Чувство, которое он ранее подавлял, наконец встретило понимание со стороны благодарной Луизы, хлынуло, словно прорвав плотину, и затопило их совершенно. Опьяненный любовью, Франсуа как безумный бросился в омут страсти. Он был пленен красотой и грацией фрейлины, и она, сраженная его бурным натиском, отдалась ему, к бесконечному восторгу их обоих.
Хотя Франсуа давно жил во дворце, квартиру на улице Святого Тома он сохранил за собой, и теперь она стала гнездышком для влюбленных. По настоянию Луизы они скрывали свою связь: королева не одобряла романов фрейлин. Несмотря на это, весь двор знал об их любви, и дамы часто подшучивали над Франсуа:
– Ах, дорогой де Романьяк, я слышала, вы одержали большую победу в турнире Венеры?
– Весь двор, шевалье, судачит о счастливчике, которому некая белокурая нимфа благоволит сверх всякой меры.
– Говорят, мессир, вы собираетесь жениться? Что ж, на брачном ложе спится мягче.
От этих намеков Франсуа краснел, бледнел и… чувствовал себя бесконечно счастливым.
Диана де Пуатье пребывала в гневе. Мало того, что этот негодяй Романьяк когда-то разоблачил Буланжери, приставленную ею к королеве, теперь он сорвал такой прекрасный план и не позволил ей опорочить красотку Руэ! Не говоря уже о той давней истории с веером, за которую, впрочем, следовало сказать ему спасибо: после того случая все придворные дамы приобрели складные опахала, и они оказались незаменимы при летней жаре. «Хорошо, веер ему еще можно простить, но теперь он перешел всякие границы. Он умен и хитер, я должна придумать, как его обезвредить».
* * *
– Слышал сегодня весьма едкий анекдотец, сударыня, – осторожно начал Франсуа, закончив очередное письмо. – О некоем вельможе, близком родиче одной высокородной дамы, который не имеет ни замка, ни земли.
Королева вспыхнула. Не в первый раз уже «кузен» намекал, что ему неплохо бы иметь свой феод, но она была категорически против. «Если я дам ему замок, он уедет туда. Нет уж, я не желаю оставаться без него».
– Поверьте, любезный брат, – холодно ответила Екатерина, – когда придет время, у вас будет и земля, и титул. А до тех пор прошу вас меня не торопить.
Больше Франсуа о феоде не заговаривал.
Годом позже в Фонтенбло королева родила третьего сына – Генриха. Балы и приемы, последовавшие за этим, отличались большой пышностью. Месяцем позже королевский двор вернулся в Париж.
Между тем возобновилась война за владение Северной Италией, которую ранее с переменным успехом вели французские короли Людовик XII и Франциск I. Главным противником Генриха в этой войне был Карл, император Священной Римской империи и одновременно король Испании и Нидерландов.
Французы двинули войска на Лотарингию, быстрым натиском захватив почти всю ее территорию, включая Верден, Мец и Туль. Париж ликовал.
Потеря Меца нанесла серьезный удар по престижу императора. Французы прекрасно понимали, что Карл попытается вернуть город. Для организации обороны король направил в Мец герцога де Гиза, которого сопровождал отряд молодых аристократов. Франсуа собрался было присоединиться к ним, но Екатерина умолила его отказаться от этой затеи.
– Я уже потеряла двух братьев на этой войне, третий мой кузен, Пьетро, тяжело ранен. Если что-то случится и с вами, я просто этого не перенесу, – решительно сказала она.
Романьяку пришлось подчиниться.
Как-то июньским вечером 1552 года Франсуа, прогуливаясь в саду возле Лувра, заметил виконта де Ноле, с которым был в приятельских отношениях. Рядом с виконтом стоял высокий пожилой господин, оба о чем-то оживленно беседовали. Франсуа подошел, и де Ноле представил своего собеседника:
– Граф де Монтель.
Они продолжили беседу втроем, обмениваясь обычными светскими сплетнями. Франсуа задумчиво смотрел на графа: его лицо показалось Романьяку смутно знакомым. Монтелю было лет шестьдесят, седые волосы, усы и модная бородка, через лоб пролегли глубокие морщины, небольшой шрам пересекает бровь… «Где я мог его видеть?»
Вскоре граф откланялся, сославшись на дела, а Франсуа задумчиво сказал:
– Странно, что я раньше его не встречал.
– О, ничего удивительного, – возразил де Ноле. – Монтель частенько бывал при дворе в молодости, но последние годы живет в своем замке и навещает Париж лишь изредка. А раньше о нем прямо легенды ходили.
– Не расскажете ли, виконт?
– Истории разные, в основном об амурных делах. Ему не приписывали романа разве что с королевой. Немало обманутых мужей желало с ним поквитаться, ума не приложу, как он столько раз выходил сухим из воды. Между нами, тип неприятный и очень мстительный. Гордится тем, что за всю жизнь ни один из обидевших его не миновал расплаты. Не гнушается связываться даже с низшим сословием.
– Как так?
– Однажды во хмелю он рассказал мне историю, как купил в одной лавке предорогие перчатки для очередной любовницы, а муж ее что-то заподозрил и пришел в лавку узнавать, кто сделал его жене такой подарок. Так представьте, Монтель отправил двух молодчиков к несчастному перчаточнику, который его якобы выдал, они учинили погром и вроде бы даже сгоряча убили его ребенка. Правда, граф, когда протрезвел, от своих слов отказался, так что не знаю, можно ли верить этой байке.
Франсуа стоял как громом пораженный. Теперь он вспомнил этого человека. Перчатки с рубинами… Так вот почему на его дом напали, вот почему убили малышку Катрин! «Негодяй! Мерзавец! Я отомщу, чего бы мне это ни стоило!»
– Что с вами, шевалье? – удивился виконт, видя, как Франсуа переменился в лице. – Вы нездоровы?
– Нет-нет, все в порядке.
Франсуа был в бешенстве. Из-за этого надутого индюка, этого проклятого распутника погибла его дочь и чуть не сошла с ума Женевьева!
Воспоминания разбередили его душу. Как он был тогда счастлив! Словно живые, перед ним стояли призраки прошлого. Женевьева… крошка Катрин… маленький Франсуа… «Впрочем, уже большой, достаточно подойти к зеркалу, чтобы в этом убедиться», – с привычной горечью подумал он. Печальная усмешка, так давно не появлявшаяся, снова искривила его лицо.
* * *
– Хорошо сегодня потрудились, – удовлетворенно сказала королева. – Сколько писем мы написали за утро?
– Двенадцать, мадам.
– Ну и хватит, – со вздохом сказала Екатерина.
– Вы чем-то огорчены, ваше величество? – заботливо спросил Франсуа.
– Ах, дорогой мой брат, все мои печали вам прекрасно известны.
– Диана?
Королева горестно развела руками – а кто же еще.
– Какое-нибудь новое донесение от ваших соглядатаев?
– Увы, друг мой, они совершенно бездарны. Перехватили ее послание, якобы очень важное. И что бы вы думали? Оказалось, что это письмо блудница написала своему портному: дала ему указания по пошиву нового платья для бала-маскарада.
Франсуа словно молнией ударило: «Письмо. Ну конечно! Письмо!» Он постарался взять себя в руки и осторожно произнес:
– Если бы вы, сударыня, соблаговолили выделить немного денег, мы могли бы сыграть с герцогиней маленькую шутку.
Глаза Екатерины загорелись интересом.
Ночью Франсуа, как обычно, пробрался в комнату Луизы. Та уже лежала в постели и призывно протянула ему руку.
– Любимая моя, – нежно сказал он, присев на край кровати, – прежде чем вы одарите меня своими ласками, я бы хотел с вами поговорить.
Луиза вопросительно подняла брови.
– Не пугайтесь, сущий пустяк, – продолжал Франсуа. – Королева просит вас на бал-маскарад, который состоится в будущую субботу, надеть платье, которое она укажет.
– Что за странная причуда? – изумилась Луиза.
– Видите ли, ангел мой, мы хотим немного подшутить над герцогиней Валентинуа. Нам стало известно, какое платье готовят для нее к этому балу. – «И это знание обошлось нам в пятьдесят ливров». – Ее величество заказала такое же и хочет, чтобы вы его надели. Представьте, какое лицо будет у Дианы, когда она увидит на вас точно такой же наряд, как на ней самой!
– Вы шутите, сударь? – ужаснулась она. – Да герцогиня меня после этого со света сживет!
– Это же маскарад, дорогая! Никто вас не узнает.
– Конечно, но…
– К тому же это ненадолго, – продолжал убеждать ее Франсуа, – буквально на несколько минут. А потом вы сможете переодеться в свое платье.
Луиза все еще сомневалась.
– Неужели вам не хочется отомстить Диане за тот случай с письмом папы? Вспомните, что вам пришлось пережить. Ее величество никому другому не может доверить это дело.
– Ну, если королева просит, так и быть.
– Вот и прекрасно! А теперь, душа моя, оставим это. Я жажду ваших ласк, как путник в пустыне жаждет глотка воды.
Луиза обвила руками его шею, он прильнул страстным поцелуем к ее влажным губам. Оба тотчас забыли о делах и погрузились в водоворот наслаждения.
Чтобы подстраховать Луизу, Франсуа привлек к своему маленькому спектаклю одну из преданнейших фрейлин королевы Изабель де Шаль. Ее задача состояла в том, чтобы отвлечь преследователей, если герцогиня прикажет схватить мадемуазель дю Руэ.
Но у Франсуа был в этом розыгрыше и свой интерес. Он отправился к распорядителю бала и от имени королевы велел ему отправить приглашение графу де Монтелю. «А когда он придет, я устрою ему веселый сюрприз!»
Весь двор был уже в сборе, когда в залу вошли король, Екатерина, Диана и Анна де Монморанси. На всех четверых, как и на гостях, были маски с прорезями для глаз. Фаворитка в роскошном платье из черной и белой парчи с широкой юбкой и усыпанным жемчугом корсетом затмевала красотой всех дам. Зашуршали одежды: дамы присели в реверансе, кавалеры склонились в поклоне.
Франсуа с интересом оглядывался, пытаясь угадать, кто есть кто. Почти все были в масках, хотя время от времени снимали их, чтобы проветрить лицо: в помещении было душно. Неожиданно он вздрогнул – Монтель! «Что ж, готовься, время расплаты настало», – злорадно подумал Романьяк и за спинами придворных стал пробираться к выходу из залы.
Вернулся он довольно скоро, держа в руках записку. Бал был в самом разгаре. Франсуа, заметив, что Диана с королем вышли в сад, откинул бархатную портьеру, соединяющую залу с одним из дамских будуаров, и вошел внутрь.
Там его ждала Луиза, одетая в черно-белое платье с корсетом, расшитым жемчугом.
– Дорогая, вас не отличить от Дианы! – восхищенно воскликнул Франсуа. – Право, я не ожидал, что получится столь похоже!
– Пора? – нетерпеливо спросила она.
– Да, но у меня будет к вам еще одна просьба. Сделайте милость, пройдите мимо во-он того господина, – он приподнял портьеру и указал на Монтеля, – и незаметно суньте ему в руку эту записку.
Луиза кивнула и, перекрестившись, выплыла в залу.
Франсуа из будуара наблюдал, как граф украдкой читает полученное письмо. На лице его сначала отразилось удивление, а потом явное удовольствие, он проводил глазами Луизу и вышел из залы. Шевалье видел, как туда вернулись Диана и король, и вскоре по зале пробежал недоуменный шепот, потом послышались смешки: то придворные заметили двух «Диан». Франсуа видел, как гневно блеснули глаза фаворитки, как побледнели ее пальцы, с усилием сжимающие веер. Он вышел из своего укрытия и незаметно сделал знак Луизе, та тут же затерялась в толпе и исчезла. Романьяк видел, как, прикрывая ее, в проходе мелькнула Изабель.
Вскоре Луиза вернулась в платье из нежно-голубого шелка, и никто не признал в ней недавнюю лже-Диану. Франсуа предложил ей опереться на его руку; неспешно идя по зале, они тихо переговаривались.
– Я все сделала правильно?
– Даже лучше, чем надо, моя богиня! – восхищенно прошептал Франсуа.
– Ох, если бы вы знали, как мне было страшно! Особенно в конце, когда она и король вернулись.
К ним подошел Луиджи Аламанни:
– Сеньор шевалье, вас просит ее величество.
Подойдя к королеве, Франсуа склонился в почтительном поклоне. Кивком в сторону французского окна она пригласила его прогуляться.
– Бог мой, это было великолепно! – воскликнула Екатерина, выйдя в сад. – Вы видели, как вытянулось ее лицо?
– Да, сударыня. Думаю, герцогиня нескоро забудет сегодняшний вечер.
Королева мстительно рассмеялась.
После бала Диана вернулась в свои покои. Ярости ее не было предела. Одеть какую-то мерзавку в ее платье, вернее, в точную его копию! Несомненно, это дело рук купчихи, и наверняка не обошлось без этого пройдохи Романьяка.
Она терпеливо ждала, пока камеристки разденут ее. Нет, определенно что-то надо делать с этим негодяем! Ладно, она ему покажет!
Наконец, расчесав и переодев ее на ночь, служанки ушли. Диана скользнула на шелковые простыни и, как ни странно, быстро задремала.
Сквозь сон она почувствовала страстные поцелуи Генриха и, не открывая глаз, обвила руками его шею.
– Любовь моя! – глухо произнес незнакомый мужской голос.
Диана тут же проснулась и в ужасе вскрикнула: на нее навалился совершенно неизвестный господин с седой бородкой. В это время дверь открылась и вошел король.
Она плохо помнила, что было дальше. Генрих закричал, набежали стражники, они схватили незнакомца и увели его. Возмущенный король, потрясая перед ней отнятой у насильника запиской, в гневе повторял:
– Как вы могли, сударыня?! Да как вы посмели?!
В растерянности Диана взяла в руки записку и со все возрастающим изумлением прочла:
«Жду вас сегодня между одиннадцатью вечера и полуночью в своих покоях. Постарайтесь пройти незаметно, но приходите непременно. Дверь будет не заперта. Д.П.». Безусловно, это ее рука. Она в растерянности уставилась на Генриха.
Король схватил кубок, стоявший на столике в изголовье кровати, в ярости запустил его в стену и направился к выходу. Хлопнула дверь, и Диана осталась одна.
Наутро двор жужжал, словно растревоженный улей: ходили смутные слухи о том, что какой-то вельможа ночью тайно пробрался в покои герцогини де Валентинуа. Одни говорили, что фаворитка сама его пригласила, другие твердили о заговоре, имевшем целью обесчестить Диану, но всем было известно, что король застал нелицеприятную сцену.
Франсуа наслаждался торжеством. Какое счастье, что он сохранил записку, найденную когда-то в комнате Буланжери! Он рассчитывал, что графа вместе со злосчастной запиской схватит стража по пути в покои Дианы, и никак не ожидал, что Монтелю удастся добраться до ее спальни. Ну а то, что в это время туда пришел сам король, было просто подарком небес!
Три дня спустя граф де Монтель был обезглавлен. Диане понадобилась еще неделя, чтобы вымолить прощение короля.
* * *
Зимой стали приходить вести из Меца. Как и ожидалось, Карл Испанский попытался отвоевать город, осадив его в сентябре 1552 года. Но герцог де Гиз гениально организовал оборону и сумел добиться снятия осады к концу декабря. Этому немало способствовало присутствие в Меце талантливого хирурга Амбруаза Паре, который впервые в истории применил при операциях лигатуру – перевязку кровеносных сосудов специальными нитями – вместо использовавшегося веками прижигания каленым железом.
Карл, так и не сумев войти в город, вынужден был отступить и фактически сдал Лотарингию. Три захваченных войсками Генриха епископства навсегда вошли в состав Франции.
* * *
В течение нескольких лет любовь к Луизе служила для Франсуа источником жизненной силы. Эти годы изобиловали интригами и волнениями, и все же для него это было время безоблачного счастья. Романьяку казалось, что он не ходит, а летает, и удивительно – со временем это ощущение не проходило. Он не уставал любоваться своей Луизой, восхищаться красотой ее лица, стройностью фигуры, изяществом жестов. Голос ее звучал для влюбленного шевалье словно райская музыка. Лишь одно обстоятельство несколько омрачало его счастье – Луиза не желала скрепить их отношения у алтаря, ссылаясь на то, что в случае брака она не сможет более быть фрейлиной королевы.
– Потерпите, мой прекрасный рыцарь, – нежно щебетала она, – придет время, и я буду вашей женой, обязательно буду.
Мог ли Франсуа противиться? Конечно, он с покорностью принимал доводы своей нимфы.
Счастье разбилось вдребезги пасмурным апрельским днем 1553 года. Франсуа вместе со всем двором находился в замке Сен-Жермен-ан-Лэ, что неподалеку от Парижа. Еще утром он условился с Луизой, что придет к ней в полночь, но по окончании вечерней мессы она, проходя мимо, неожиданно прошептала:
– Мне срочно нужно вас видеть. Встретимся после ужина в парке у нашего дуба.
Удивленный Франсуа кивнул. «Интересно, что такого произошло, что не может подождать до полуночи?» После ужина, как только приличия позволили встать из-за стола, он кинулся в парк и направился к раскидистому дубу, у которого они часто встречались.
Вскоре показалась Луиза. По тому, как она шла, как держала голову, Франсуа понял, что случилось нечто дурное. Но он и представить себе не мог насколько.
– Бедный мой друг, – приблизившись и беря его за руку, промолвила Луиза, – мой несчастный возлюбленный!
– Великий Боже, что случилось, Луиза?
– Я понимаю, какой страшный удар я вам наношу, мой милый… но… мы должны расстаться.
Франсуа застыл словно громом пораженный. Расстаться с Луизой? Господи, нет!
Девушка очаровательным движением приложила пальчик к его губам, не позволив ему вымолвить ни слова.
– Ничего не спрашивайте, прошу вас… Дорогой мой, единственный, я буду вас любить всегда! Но вашей я быть не могу. Увы, теперь я принадлежу другому. Молю вас, не ищите меня. Прощайте.
Она выскользнула из его объятий и исчезла в вечернем тумане. А Франсуа все стоял, не в силах двинуться с места.
* * *
Долгое время Франсуа ничего не слышал о Луизе. Наутро после их встречи она уехала в неизвестном направлении, и ему ничего не оставалось, как смириться с потерей. Мрак поселился в его душе, он мучительно искал причину столь бесславного конца их любви.
Из сказанного девушкой он сделал вывод, что отец выдает ее замуж. Что ж, такое не редкость, сплошь и рядом родители устраивают выгодные партии дочерям, и никого не волнует их собственное мнение. Но Франсуа никак не мог взять в толк, чем он-то плох? Да, у него нет земли, но он личный секретарь королевы и ее «кузен». И, конечно, вздумай он жениться, Екатерина не поскупилась бы, ибо монархи частенько дарили своим родичам деньги и земли на свадьбу. Может ли быть, чтоб Луиза об этом не подумала и не рассказала о нем отцу?
В мысли о замужестве возлюбленной его укрепляли намеки, которые время от времени позволяли себе придворные. Притворно вздыхая, они говорили:
– Что делать, мессир, верность – это цветок, который редко встречается в природе.
– Не правда ли, шевалье, как верно сказал господин Маро: легче удержать птичку на ладони, чем усмотреть за женщиной?
И исподволь, и напрямую Франсуа пытался расспросить их, но, словно по молчаливому уговору, никто не говорил ему ни одного конкретного слова.
Романьяк жил словно во сне, ничто его не радовало. Даже рождение третьей дочери королевской четы, Маргариты, и устроенный по этому поводу пышный бал прошли для него почти незаметно. Он потерял весь огонь, с которым так страстно интриговал против Дианы де Пуатье, и фаворитка вздохнула с облегчением.
В сомнениях и терзаниях прошел год. Франсуа все еще горевал по потерянной любви, хотя боль заметно притупилась. В душе его поселилась горечь, и печальная усмешка снова стала то и дело появляться на губах.
* * *
То был день, когда шевалье де Романьяк участвовал в королевской охоте. К полудню публика, загнав дюжину зайцев, утомилась, и слуги разбили шатры для обеда. Сытно поев и передохнув, кавалькада во главе с королем пустилась в обратный путь.
Франсуа, погруженный в свои мысли, ехал одним из последних, рядом с ним на прекрасном вороном коне гарцевал известный придворный повеса и сплетник барон де Контелье. Захмелевший после сытного обеда и вина, он не мог долго молчать и вскоре обратился к Франсуа:
– Выше голову, шевалье! Посмотрите, какой прекрасный день, стоит ли грустить!
– Совершенно с вами согласен, барон, – вежливо ответил Франсуа, оторвавшись от своих мыслей, – день сегодня просто чудесный.
– Вот и славно, и никакие наемные прелестницы нам не нужны.
– Наемные прелестницы? – не понял Франсуа. – О ком изволит говорить ваша милость?
– Как о ком? О вашей красотке Руэ и ей подобных. Полно, шевалье, неужто вы в самом деле ничего не знаете?
– Сделайте одолжение, расскажите.
– Вас никогда не удивляло, мессир, что у королевы шесть дюжин придворных дам, и все как на подбор красавицы… и все девицы.
– Эмм… нет… не знаю.
Контелье пьяно рассмеялся, откинув голову.
– Так знайте же, шевалье, – торжественно сообщил он, – что королева держит этих прелестниц для того, чтобы подкладывать их на ложе нужных ей людей. Чарами юных нимф управляет ее величество, которая с их помощью обезвредила мно-ого врагов, уж поверьте. Она продает их страсть, как ее предки в Италии продавали муку и ткани. На любовном ложе девицы выведывают тайны, склоняют к нужным королеве союзам… ой, да мало ли что еще. Числа их жертвам просто не счесть: принцы, герцоги, прелаты, послы. Кто ж устоит перед этими феями?
Франсуа показалось, что мир вокруг него пошатнулся, он с трудом удержался в седле.
– Но ведь мадемуазель дю Руэ не… – вскричал он, потеряв всякую осторожность.
– Да-да, именно, она тоже была в этой прелестной стае хищниц, – снова рассмеялся барон, – когда она соблазнила вас, весь двор гадал, что от вас нужно королеве. Мы все пребывали в недоумении, пока не смекнули, что Екатерина попросту ни о чем не знала. Красотка Руэ сыграла эту партию в одиночку, без приказа.
– Но… но зачем?
Барон, пожав плечами, подмигнул:
– Видимо, и у этой коварной хищницы есть сердце, и оно затрепетало под взглядом ваших глаз.
Постаравшись взять себя в руки, Франсуа задал главный вопрос:
– Возможно, вам известно, барон, где она теперь?
– Да нужно ли вам это, шевалье? – спросил де Контелье, но, подумав, махнул рукой: – Она там, где Антуан де Бурбон-Вандом, король Наваррский. Он, как вы знаете, один из вождей протестантов, вот королева и поручила юной прелестнице вернуть его заблудшую душу в лоно католической церкви и тем самым обезглавить противника. У них все так хорошо сладилось, что прекрасная Луиза родила недавно королю Наварры сына.
Шутливо поклонившись, барон пришпорил лошадь и бросился догонять кавалькаду.
Франсуа был уничтожен. Мало того, что его прелестная возлюбленная оказалась фактически девкой, так еще весь двор стал свидетелем его позора! Вот к чему все эти намеки, все просто смеялись над ним. Какой стыд! Франсуа чувствовал себя униженным и растоптанным, ему хотелось теперь лишь одного – спрятаться подальше от всех этих людей, которые так долго втихомолку над ним насмехались. «Столько лет я интриговал, считал себя умным и хитрым, а меня самого провели как ребенка. Нет, не гожусь я для придворных склок. Сыну перчаточника никогда не стать по-настоящему искушенным в жизни этого грязного королевского болота!»
Нет сомнений, что оставаться при дворе невозможно. Служить далее коварной королеве он тоже не станет. Что ж, пусть у него по-прежнему нет ни земли, ни дохода, но он вынудит Екатерину его отпустить! «Я уеду, уеду куда глаза глядят. Семь лет я служил ей верой и правдой и даже не подозревал, что за моей спиной происходит такое. Нет, она не Бланка, она лживая, вероломная женщина, ничего общего не имеющая с моей девочкой. Фрейлины-шлюхи… Какая гадость! Бежать, бежать!»
На следующий день королева, как всегда, диктовала Франсуа письма. Заметив, что кузен чем-то опечален, она принялась ласково расспрашивать о причинах его грусти. Услышав в ответ, что шевалье желает уехать и просит об отставке, королева пришла в ужас. Ее дражайший брат, личный секретарь, один из немногих преданных ей людей хочет покинуть ее?! Но почему?
Екатерина долго уговаривала его открыться, и в конце концов Франсуа уступил. Он рассказал о своей связи с Луизой и о том, как она, оставив его, уехала.
– Мадемуазель дю Руэ ничего не объяснила мне, сударыня. Я был уверен, что ее выдают замуж, но вчера узнал, что она… влюбилась в короля Наваррского и последовала за ним.
Франсуа предусмотрительно не стал упоминать о той роли, которую в этой истории сыграла сама Екатерина.
«Господи, неужели он знает, что это я отправила ее к королю Наварры? Я должна разубедить его во что бы то ни стало!»
– Мой бедный брат, я уверена, что вы не все мне поведали. Несомненно, молва винит меня в отъезде Луизы? Я знаю, по мнению двора, я использую своих фрейлин для низких целей. – «А как еще я могу получать информацию и обезвреживать врагов?» – Но поверьте, это не так. Конечно, мои придворные дамы иногда позволяют себе лишнего… и я должна бы за ними смотреть… но ведь они все молоды, они мечтают о любви. Вот и мадемуазель де ла Беродьер… Мне жаль, что она так обошлась с вами, но разве это повод покинуть мой двор?
– Простите, сударыня, но мне тяжело здесь оставаться, – упрямо сказал Франсуа.
– Вы хотите оставить меня… Хорошо, я не буду вам препятствовать. Но прежде позвольте мне сказать несколько слов о своей жизни.
Франсуа почтительно склонил голову.
– Моя мать, – начала Екатерина, – умерла родами, отец пережил ее лишь на несколько дней. Я не знала родительской любви, и даже тетка, воспитывавшая меня, отдала богу душу, когда мне едва минуло восемь. Я провела несколько лет в монастыре и год в заложниках у восставших жителей Флоренции. Вы сами были в плену и знаете, каково это, брат мой.
– Да, мадам.
– А представьте, что чувствовала я, маленькая девочка, и как мне было страшно! У меня совсем не было детства. Мне было двенадцать, когда мой дядюшка договорился с королем Франциском о моей свадьбе с Генрихом. Едва отгремели свадебные торжества, я поняла, как одинока здесь. Одна, в чужой стране, не зная толком языка, нравов, да еще с моим-то происхождением… Все смеялись надо мной, но это полбеды. Мой муж был болен и отказывался от лечения в течение нескольких лет, и все эти годы у нас не было детей. Обвиняли в этом, конечно, меня.
Екатерина перевела дух и продолжила:
– Но мое мнимое бесплодие еще не было страшно для короны, потому что мой супруг не был дофином, у него был старший брат. И вдруг этот самый брат, здоровый восемнадцатилетний юноша, умирает, выпив чашу холодной воды, которую, по совпадению, ему подал слуга-итальянец. И пошли разговоры, дескать, я расчистила для своего мужа путь к трону. Меня называют «Екатерина-отравительница».
Франсуа с удивлением взглянул на королеву – так, значит, и это ей известно?
– Большинство придворных, да и парижан тоже ненавидят меня всем сердцем. И спрашивается, за что? Я радею о благе супруга, каждый год рожаю наследников, которых забирают, чтобы они воспитывались при дворе Дианы де Пуатье. Но я терплю.
Королева горестно пожала плечами. Было заметно, как тяжело ей дается эта исповедь.
– Вам кажется, что мадемуазель де ла Беродьер, предпочтя вам другого, опозорила вас перед светом? Подумайте, что приходится выносить мне ежедневно, когда весь двор видит, сколь явно мой муж предпочитает другую! Я просыпаюсь с мыслью о нем и ложусь с мыслью о нем, я люблю его столь сильно, что мне порой самой становится страшно, а он приходит ко мне лишь затем, чтобы убеждать меня быть терпимой к Диане и не устраивать сцен. Чем я плоха? Я молода, недурна собой, я обожаю его и все делаю ради его блага. Но ни один день в моей жизни не обходится без боли. Про то, что мне приходится терпеть по вине этой… дамы, рассказывать не буду, все происходит на ваших глазах.
Екатерина в упор взглянула на «кузена»:
– Теперь, когда вы все знаете о моей жизни, о моих бедах, обо всех унижениях, которые мне пришлось испытать на глазах у всех, я спрашиваю вас, брат мой, – так ли велика ваша печаль, чтобы лишить меня поддержки преданного друга и близкого родича?
Растроганный Франсуа, у которого на протяжении этого рассказа не раз выступали слезы, упал перед королевой на колени:
– Простите меня, ваше величество, бога ради, простите, я себялюбец и думал лишь о собственных чувствах. Конечно, я останусь, и поверьте, вы и впредь можете рассчитывать на мою бесконечную преданность.
– Благодарю вас, шевалье.
– Если бы вы знали, сударыня, как я сожалею, что скрывал от вас нашу связь! Простите мне эту глупость.
«Господи, почему даже самые лучшие из мужчин так наивны? Неужели он всерьез считает, что я не знала про его флирт с Луизой?»
– Я прощаю вас, дражайший брат. Встаньте, и будем же еще более добрыми друзьями, чем прежде.
В этой маленькой битве Екатерина победила.
Франсуа поверил королеве. Он любил ее и не мог, не хотел сомневаться в ее словах. Если она сказала, что Луиза оставила его по собственной воле, значит, так оно и есть. Как он мог поверить пустослову-барону и решить, что Екатерина использует своих фрейлин в качестве шлюх-осведомительниц? Все это грязные сплетни, наговор ненавидящих ее придворных. Никогда, никогда он больше не усомнится в ее правдивости и искренности!
После этого разговора Франсуа словно скинул с себя пелену, окутывавшую его весь последний год и отделявшую от внешнего мира. Он запретил себе думать о предательнице Луизе, наплевал на посмеивающихся недругов и снова погрузился в водоворот придворной жизни.
* * *
– Не поможете ли мне подыскать хорошую фрейлину, любезный кузен? – спросила как-то королева.
– Конечно, ваше величество, – удивленно ответил тот. – Кто-то из них уходит и вам нужна замена?
– Изабель де Шаль. Вы, наверное, слыхали, что ее дядя умер, оставив ей большое наследство?
– Да, сударыня. Но я не знал, что она собирается из-за этого покинуть двор.
Королева вздохнула:
– Она-то, может, и не… Дело в том, что она арестована, ее подозревают в отравлении дяди. Королевский судья изучил это дело, у него нет никаких сомнений в ее виновности.
Франсуа, который хорошо знал фрейлину и весьма ей симпатизировал, задохнулся от удивления:
– Изабель убила дядюшку? Никогда этому не поверю. Я прекрасно помню, как она любила его, ведь он заменил ей отца.
– Знаю, знаю. Но он, безусловно, был отравлен, и, похоже, тем самым лекарством, которое давала ему она. Так что придется нам искать новую фрейлину.
Франсуа вскочил и, прижав руки к груди, быстро заговорил:
– Мадам, умоляю вас, не сдавайтесь. Я уверен, что это дело рук герцогини де Валентинуа. Возможно, ей нужно место, чтобы пристроить к вам очередную шпионку, а может, у нее счеты с мадемуазель де Шаль. Или она просто убирает преданных вам людей. Позвольте мне разобраться в этом деле.
– Что ж, – кивнула Екатерина, – сходите к ней и расспросите. Она в Шатле.
И королева выписала Франсуа бумагу, по которой он мог входить в эту тюрьму в любое время, без ограничения срока действия.
Прежде чем отправиться в Шатле, Франсуа расспросил нескольких фрейлин, которые дружили с Изабель.
– Ее дядюшка последнее время был болен, – говорила одна. – У него начались видения.
– Одно время ходили слухи, что он сходит с ума, – рассказывала другая.
– Поговаривают, он уморил жену, а она за это стала являться ему после смерти, – вторила им третья.
Но ни одна из них не верила в виновность Изабель.
Вечером Романьяк вошел в мрачную, холодную комнату, где содержали бывшую фрейлину. Он с содроганием оглядел каменные стены, грубо сколоченную кровать, стул и стол. Даже в небогатом жилище его детства на Сен-Дени было намного уютнее.
Мадемуазель де Шаль пребывала в подавленном состоянии, которое выдавали растерянный взгляд и безвольно опущенные уголки губ. Она радостно вскочила навстречу посетителю, лицо ее озарилось слабой улыбкой:
– Шевалье!
– Сударыня!
– Вы пришли, чтобы спасти меня? – доверчиво спросила она. – Королева не забыла обо мне?
– Успокойтесь, мадемуазель. Для того чтобы вызволить вас отсюда, мне нужно узнать все обстоятельства. Расскажите, что случилось.
Девушка села на кровать и растерянно пожала плечами:
– Но я ничего не знаю. Дядюшка умер, и я горевала, но вдруг пришли стражники и сказали, что он отравился тем настоем, что я ему давала.
– А чем болел ваш дядя?
Изабель, поколебавшись, принялась рассказывать:
– Видите ли, шевалье, в последнее время он стал очень странным. В прошлом году умерла его жена, и даже поговаривали, что он сам ее убил. Но я в это не верю! А месяца два назад он сказал, что она сама считает его виноватым.
– Кто «она»?
– Его жена, мадам де Шаль.
– Как это? Она же умерла?
– Дядюшка говорил, что призрак жены приходит к нему и спрашивает: «За что ты меня убил?» На моего бедного дядю это ужасно подействовало. Он стал нервным, дерганым, очень переживал. Больше всего его угнетало, что жена считает его виноватым в ее смерти. Он говорил, что это, конечно, неправда, и не мог понять, почему она его обвиняет.
– Ничего себе! – удивился Франсуа. – И что же было дальше?
– Дядя совсем извелся, я не могла на это смотреть. Мне пришло в голову, что кто-то навел на него порчу, и тогда я напоила его этим злосчастным зельем.
– А где вы его взяли?
– Его дала мне одна бабушка-ведунья. Она уверяла, что это варево непременно ему поможет.
– Понятно… А теперь скажите, как мне найти эту знахарку.
– Ее дом стоит прямо на углу улиц Сен-Жак и Пуари, рядом с воротами Святого Якова.
Франсуа как мог ободрил Изабель, попрощался с ней и вскоре уже подъезжал к улице Пуари. Он с нетерпением осмотрел угловой дом – красная крыша, зеленая дверь – и нахмурился.
Это была лавка торговца рыбой.
Пришлось Франсуа возвращаться в Шатле. Битый час он убеждал Изабель сказать ему правду, но девушка стояла на своем. Да, тот самый дом, с красной крышей и зеленой дверью. Именно там она покупала настой, именно там жила ведунья. И не было на доме вывески – ни рыбной лавки, ни какой другой.
Сбитый с толку, Франсуа снова отправился на улицу Пуари. Возможно, рыбная лавка только что открылась?
Подъехав к злосчастному дому, Романьяк постучал в дверь молоточком, но никто ему не ответил. Проходящий мимо парень в белой холщовой рубахе и ярко-синих шоссах прокричал:
– Там нет никого, ваша милость!
Шевалье приблизился к нему:
– Почему? Разве лавка не работает?
– Хозяева уже недели две как уехали, сударь, – охотно пояснил парень. – Кто-то там у них в деревне заболел. И даже вывеску сняли, а теперь кто-то ее снова повесил.
Франсуа насторожился:
– А когда дом стоял без вывески?
– Да, почитай, с самого Святого Антония, а появилась она снова дня три назад.
Ночью Франсуа ворочался без сна. Теперь он уже не сомневался, что кто-то строит козни против мадемуазель де Шаль. Нет ничего проще – снял вывеску рыбной лавки, продал отравленный настой и снова повесил. Но кто это сделал?
Едва наступило утро, как он снова явился в Шатле и опять принялся задавать Изабель вопросы:
– Вспомните, мадемуазель, как вы узнали об этой травнице? Ведь если нет вывески, значит, вас кто-то к ней направил.
– Конечно, – кивнула она, – мне про нее рассказала сестра дядюшкиной покойной жены, мадемуазель д’Обер. Она моя подруга. Эта ведунья ей очень помогла, когда заболела их матушка. Она и адрес мне дала, и сказала, когда нужно прийти.
– Спасибо, сударыня. Крепитесь, я надеюсь скоро вытащить вас отсюда, – произнес Франсуа и, поклонившись, вышел.
Вскоре он уже докладывал Екатерине о результатах своих изысканий. Королева вызвала Антонио де Гонди и приказала:
– Ступайте к королевскому архивариусу, сеньор, и выясните, кто наследует барону де Шаль в случае, если его племянница Изабель не сможет принять наследство.
Через несколько часов они уже знали ответ: мадемуазель д’Обер. Екатерина усмехнулась:
– Как видите, Диана ни при чем.
– Да, сударыня, – улыбнулся Франсуа, – редкий случай.
Королева нахмурилась и бросила:
– Прикажите ее арестовать.
Через три дня мадемуазель д’Обер созналась, что именно она затеяла эту интригу. Франсуа не поленился еще раз сходить в Шатле, чтобы выслушать ее признание.
– Наша мать оставила почти все состояние моей сестре, – рассказала дама, – а я осталась ни с чем. Я рассчитывала, что после нее хоть что-то получу, но все досталось ее мужу. Тогда мне пришлось действовать самой. Я сказала кое-кому, что моя сестрица умерла слишком рано и в этом может быть виновен ее муж. Пошли слухи. Потом я, переодевшись в ее белое платье и применив немного грима, стала по ночам появляться в его доме. Я хотела испугать его до смерти, ведь мы с сестрой были очень похожи. Он и в самом деле принял меня за призрак, но, видимо, сердце у него здоровое, и с де Шалем ничего не случилось, только нервничать стал. Тогда я решила его отравить, но не сама, а руками его глупой племянницы. Она жаловалась, что на дядю навели порчу, вот я и посоветовала «ведунью». Ее изображала моя старая служанка, она продала этой дурочке настойку белладонны. И ведь почти получилось! Де Шаль умер, а Изабель отправили в тюрьму и тоже должны были казнить. Вот так – две жертвы одним ударом. И следующей наследницей должна была быть я…
– Вы и будете следующей, мадемуазель, – пообещал Франсуа. – Только не наследницей, а жертвой. Палача.
В тот же день перед Изабель открылись двери Шатле, и она вернулась ко двору.
* * *
– Матушка, матушка, взгляните!
В кабинет вбежала очаровательная девчушка, протягивая Екатерине куклу в роскошном платье. Королева, сдержав улыбку, нарочито строго сказала:
– Елизавета, дочь моя, разве вы не знаете, что не следует мешать, когда мы работаем?
Девочка вздохнула и повернулась к Франсуа, ища поддержки. Тот шагнул к ней, взял куклу и внимательно ее рассмотрел.
– Мне кажется, сударыня, – улыбнулся он, обращаясь к Екатерине, – что ее высочество права. Никакие дела не могут быть важнее такой красоты.
Принцесса просияла:
– Вы же придете поиграть с нами, когда освободитесь, не правда ли, дядюшка?
Франсуа кивнул, Елизавета присела в реверансе и тут же выскользнула из комнаты. Шевалье проводил ее взглядом.
По мере того как дети Екатерины и Генриха подрастали, Франсуа находил все большее удовольствие в общении с ними. Старшему, Франциску, болезненному и капризному мальчику, было уже двенадцать. Дофин не был симпатичен Романьяку, а вот к остальным «племянникам» он относился с большой нежностью. Франсуа любил с ними играть, читал им книги, рассказывал о море и разных странах. Больше всего он привязался к старшей из девочек, одиннадцатилетней Елизавете. Именно столько лет было Бланке, когда он впервые с ней встретился, и шевалье находил в юной принцессе схожесть с его сестрой. Елизавета была умна, любознательна, добра и деликатна, и с каждым годом Франсуа привязывался к ней все сильнее. Девочка отвечала ему искренней любовью и преданностью, столь редко встречающимися в этом обществе.
* * *
Как-то утром королева показала Франсуа тонкую книжицу под названием «Столетия».
– Взгляните, дорогой брат. Вам знакомы эти тексты?
Тот взял книжку и, прочитав пару малопонятных четверостиший, покачал головой.
– Довольно интересная вещь, – продолжала Екатерина. – Ее автор – известный в Провансе ясновидец, говорят, многие его пророчества сбываются. Конечно, лучше нашего сеньора Гаурико никого нет, но я бы взглянула на этого мессира Нострадамуса.
– Как вы сказали, мадам? – встрепенулся Франсуа. – Мишель Нострадамус?
– Вы о нем слышали? – удивилась королева.
– Слышал? Да мы с ним два года бок о бок жили, истребляя мор в Провансе!
– Прекрасно! – обрадовалась Екатерина. – Тем больше резона пригласить его ко двору.
Поначалу Франсуа обеспокоился – не всплывет ли с приездом Мишеля какая-нибудь ненужная информация? Но, прикинув и так и эдак, он понял, что ничто в истории, рассказанной им Нострдаму, не противоречит тому, что знала о «кузене» королева. Франсуа успокоился и стал с нетерпением ждать приезда друга. А пока принялся изучать его «Столетия». Книга содержала несколько десятков четверостиший – катренов. Франсуа внимательно прочел их, но ничего не смог понять: катрены были составлены в иносказательной форме.
Как-то вечером Романьяк предложил нескольким придворным игру – разгадывать смысл пророчеств Нострадамуса. О нем многие были наслышаны и его приезда ждали с нетерпением. Дюжина дам и кавалеров собралась в небольшой зале, расположив кресла по кругу. Франсуа одну за другой предлагал им загадки.
Когда появится хвостатая звезда,
Три великих монарха станут врагами.
Ударит с неба, мир, земля задрожат.
По, Тибр разольются, на берег вынесет змею.
– Хвостатая звезда? – повторил виконт де Ноле. – Это же комета.
– Не та ли самая, на которую мы смотрели всю весну? – подхватила Изабель де Шаль. – Ее вроде бы называют кометой Карла V.
Действительно, с начала марта над Европой была хорошо видна большая комета. Поговаривали, что именно она стала причиной отречения испанского короля от престола в пользу сына Филиппа: Карл воспринял ее как знак удалиться в монастырь.
– И как раз Франция, Испания и Англия сейчас воюют.
Коннетабль Монморанси, расположившийся в стороне от других, рассмеялся из своего угла:
– Вроде бы этот пророк должен писать о будущем, а не о настоящем, господа?
– Альманах издан в прошлом году, сударь, – возразил Франсуа. – Тогда кометы не было и в помине.
– Будем считать, что этот катрен мы разгадали. Читайте же дальше, Романьяк, – поторопила Изабель.
Сорок лет Ирида не будет видна,
Затем сорок лет будет видна каждый день.
Бесплодная земля иссохнет.
И зальет землю, когда вновь появится.
Все наперебой заговорили:
– Ирида – богиня радуги.
– Без дождя радуги не бывает.
– Как же, сорок лет не будет дождей?
– Ну что вы, такое просто невозможно.
– А может, это о королеве? – тихо сказала молоденькая фрейлина. – Радуга – ее символ.
– А ведь и правда! – воскликнула Изабель. – А как объяснить, что она сорок лет не будет видна?
– Она в тени короля? – предположил маркиз де Вуатье, грузный господин лет пятидесяти. – До сорокалетия?
– Но это совсем скоро, – задумчиво проговорил де Ноле. – Года через три ей исполнится сорок. И что же, в это время его величество отдаст богу душу и королева будет править сама?
– А как же салический закон?
– Эдак можно и до виселицы договориться, – подал голос Монморанси.
Франсуа, чувствуя, что разговор принимает опасный оборот, поспешил прочесть следующий катрен:
Молодой лев победит старого
На поле битвы, в одиночной дуэли,
В золотой клетке выколет ему глаза,
И тот потом умрет ужасной смертью.
Воцарилось молчание. Никто не мог сообразить, что означает столь странная аллегория.
– Читайте следующий, Романьяк, – махнул рукой де Вуатье. – Про этот мы ничего не можем придумать.
Кивнув, Франсуа продекламировал:
В безумном гневе яростного боя
Сидящие за столом братья достанут оружие.
И ранен будет самый любопытный.
Эта дуэль гордецов навредит Франции.
Едва он закончил, Изабель шепотом предположила:
– Де Гизы?
Монморанси встал:
– Довольно, господа. Если король узнает об этих развлечениях, нам всем несдобровать.
Придворные, повздыхав, стали расходиться. Игра всем понравилась. Франсуа шел последним и слышал, как дамы перешептывались:
– Интересно будет взглянуть на этого предсказателя. Говорят, он очень популярен на юге.
– Надо рассказать королеве про катрен о хвостатой звезде.
– Про комету и войну он верно написал.
– Ничего удивительного, это же наука.
* * *
В конце июня 1556 года королева произвела на свет девочек-близняшек, одна из которых родилась мертвой, а другая – слабенькой и болезненной. Сама Екатерина крайне тяжело перенесла роды, врачи, еле спасшие ее, заклинали королеву избегать дальнейших беременностей.
Месяц спустя в Париж прибыл Нострадамус. Франсуа распорядился, чтобы его предупредили сразу, как только повозка астролога подъедет, и встретил друга на парадной лестнице дворца. Узнав его, Мишель не поверил собственным глазам:
– Легран!
– Нострдам!
Друзья обнялись.
– Я теперь шевалье де Романьяк, – с улыбкой сказал Франсуа. – Король даровал мне дворянство.
– А я теперь Нострадамус, – в тон ему ответил Мишель.
Они рассмеялись, весело разглядывая друг друга. Оба постарели, но радость встречи, казалось, сделала их моложе.
Весь вечер просидели они в комнатах Франсуа, вспоминая былые дни. Нострадамус рассказал, что за прошедшие годы успел пожить в Италии и обзавестись семьей. Теперь у него есть жена, сын и дочь. Врачебную практику он не оставил, но сейчас больше времени посвящает ясновидению, издает ежегодный альманах со своими пророчествами. Романьяк в ответ выдал историю о том, как «случайно» выяснилось, что он приходится кузеном королеве, и о своей службе при дворе.
На утро была назначена аудиенция у королевы. Екатерина, еще слабая после тяжелых родов, сидела в удобных креслах, вокруг нее стояли четыре сына и три дочери, новорожденную Викторию держала на руках кормилица.
Нострадамус подходил к каждому ребенку, беря его за руку и внимательно глядя в глаза. Закончив, он кивнул, и королева приказала вывести детей. В будуаре остались лишь она, ясновидец и Франсуа.
Екатерина пристально вглядывалась в лицо Нострадамуса. Она знала, что он создает свои пророчества на основе «звездных сочетаний», и потому безраздельно ему доверяла: чтение по звездам считалось точной наукой и преподавалось в университетах.
Мишель задумчиво молчал. Не выдержав, она нетерпеливо спросила:
– Что скажете, сударь?
– Боюсь, мне нечем порадовать вас, мадам, – осторожно начал ясновидец. – То, что я видел, вам не понравится.
– Говорите.
– Три ваших старших сына станут королями Франции, а…
Екатерина вскрикнула и закрыла лицо руками. Такое предсказание могло означать лишь одно – Франциск и Карл проживут недолго. Она помолчала и, немного успокоившись, попросила:
– Продолжайте, пожалуйста.
– А одна из ваших дочерей станет нашей королевой, – закончил Мишель.
– Как такое может быть? Ведь салический закон не позволяет женщине быть королевой.
Нострадамус поклонился с легкой улыбкой:
– А вы, мадам?
– Это совсем другое дело, – возразила Екатерина. – По сути, я, как говорят в Англии, консорт.
– Именно, сударыня.
Голова королевы дернулась, словно собеседник ударил ее по лицу. Франсуа понимал, о чем она думает: дочь Генриха может стать королевой, только если выйдет замуж за представителя другой ветви дома Капетингов. Нострадамус пытался донести до ее величества, что династия Валуа прервется.
Переведя дух, Екатерина гордо выпрямилась:
– Мне трудно поверить в сказанное, мессир Нострадамус. У меня четверо сыновей, старший уже помолвлен и вскоре женится… Да и супруг мой, слава милосердному Господу, жив и здоров.
– Как вам будет угодно, мадам.
Королева с усилием встала и прошлась по будуару.
– А что же Виктория? – с вызовом спросила она, обернувшись.
Нострадамус опустил голову:
– Увы, ваше величество.
Екатерина тяжело вздохнула, глаза ее наполнились слезами.
– Когда это случится? – сдавленным голосом спросила она.
– Я не вижу ее среди живых уже этой осенью, мадам.
Королева больше не могла сдерживаться и разрыдалась. Франсуа и Мишель почтительно молчали.
– Что же, вам вообще нечем утешить меня? – с надеждой спросила Екатерина, отнимая платок от глаз.
– Ваш сын станет королем польским, а дочь – королевой Испании.
– Польша? – недоверчиво переспросила она. – Чем дольше вы говорите, сударь, тем более крепнет во мне надежда, что вы ошибаетесь.
Прорицатель печально улыбнулся. Королева взмахом руки отпустила его. Дойдя до двери, он обернулся и произнес:
– Вашему супругу стоит опасаться турниров, мадам.
И быстро вышел.
Нострадамус оставался в Париже несколько недель, и все это время Франсуа ежедневно с ним общался. Королева еще дважды приглашала ясновидца и долго беседовала с ним.
Как и предсказывал Мишель, в середине августа умерла принцесса Виктория. Дворец погрузился в двухнедельный траур, придворные оделись в белые одежды.
Однажды вечером Франсуа беседовал с Нострадамусом за чаркой его любимого Ugni Blanc. Романьяк рассказывал о ком-то, с кем оба были знакомы.
– Я ни на минуту не верю ему, он все делает ради того, чтобы прилепиться к власть имущим.
– Ну, не он один так поступает, – многозначительно сказал прорицатель.
Франсуа насторожился. В этих словах ему почудился намек.
– Что вы имеете в виду?
– Друг мой, ваш гороскоп определенно показывает, что вы родились в Париже.
«Ого! – подумал Франсуа. – Так недалеко и до разоблачения». А вслух сказал:
– Я же рассказывал, что не знаю своих настоящих родителей. Все может быть.
Мишель наклонился к нему:
– Не обманывайте себя. У вас нет общей крови с королевой.
Франсуа нахмурился и счел за благо сменить тему:
– Говоря откровенно, меня значительно больше интересует мое будущее. Вы можете мне его приоткрыть?
Нострадамус улыбнулся:
– Оно очень причудливо. И разнообразно. Когда я закрываю глаза, пытаясь узреть ваше будущее, мне видится множество других людей, а не вы. Я не могу объяснить, что это значит.
– А когда придет время мне умирать?
– Смерти вашей я не вижу. И это тоже странно.
Прорицатель откинулся на спинку кресла и, вертя в руке кубок с вином, серьезно посмотрел на друга:
– В вашей жизни наступает период перемен. Будьте осторожны, Легран, не натворите бед.
После этого разговора Франсуа избегал говорить с Мишелем о себе. Но живо интересовался его мнением на различные темы. Однажды речь зашла о будущем королевства.
– Францию ждут большие потрясения, – горько сказал Нострадамус. – Притеснения гугенотов приведут к тяжелой, кровопролитной войне. Пойди король на уступки, позволь он протестантам петь псалмы вместо мессы – и жертв можно было бы избежать. Но, увы, этого не произойдет. Всякий раз, когда власть захочет проявить веротерпимость, будет случаться что-то, нарушающее хрупкое равновесие. Это словно рок, судьба. Поверьте, друг мой, меч религиозной войны уже занесен над королевством. Нам не суждено ее избежать.
Франсуа задумчиво молчал.
* * *
Но пока религиозные противостояния были делом будущего, а вот борьба с Испанией – угрожающей реальностью. Филипп, сменивший на испанском престоле своего отца Карла, женился на королеве Англии Марии Тюдор, и англичане тут же объявили войну Франции. Теперь Генриху приходилось сражаться с двумя сильными противниками одновременно. С полей войны стали приходить ужасные вести. Сначала французы вынуждены были оставить Сиену, что поставило крест на мечтах Екатерины вернуть итальянские земли, принадлежащие ей по праву наследования. Но это было полбеды, настоящая катастрофа разразилась в августе 1557 года, когда войска Филиппа II при поддержке англичан и герцога Эммануэля Савойского осадили французский город Сен-Кантен, расположенный всего в сорока лье к северо-востоку от Парижа. Адмирал Колиньи защищал город с небольшим гарнизоном в течение нескольких недель, но войска коннетабля де Монморанси, шедшие ему на помощь, были наголову разгромлены испанцами и англичанами. Колиньи был вынужден сдаться, вместе с ним в плен попал весь цвет французской аристократии во главе с самим Монморанси и маршалом де Сент-Андре. Париж начал готовиться к обороне, поскольку предполагалось, что Филипп и герцог Савойский двинутся на столицу. Из Италии срочно был отозван де Гиз с пятидесятитысячным войском, но испанцы, разрушив несколько небольших городков, отступили, и парижане вздохнули с облегчением.
* * *
К сентябрю пошли слухи, что Святая инквизиция вновь заинтересовалась делами Нострадамуса, и он счел за благо вернуться в Салон-де-Прованс. Франсуа верхом проводил повозку Мишеля до ворот Святого Иакова. Здесь они дружески обнялись, и Нострадамус поехал на юг. Франсуа вздохнул с облегчением: провидческий талант друга не на шутку пугал его. Слишком много было у шевалье того, что следовало скрывать. Раньше, когда они врачевали в Марселе, они были близкими друзьями, но теперь прямой и честный Мишель стал Романьяку в тягость, потому что в его жизнь вошла ложь.
Тем не менее, когда двумя месяцами позже он получил письмо от Нострдама, то очень обрадовался. С тех пор они стали переписываться регулярно.
* * *
Франсуа шел анфиладой комнат в Лувре, когда навстречу ему попался незнакомый господин. Тот, поклонившись, прошел было мимо, но вдруг остановился и окликнул его:
– Жюль!
Романьяк оглянулся и внимательно посмотрел на незнакомца. И вдруг узнал его: барон де Кердоне! Сердце Франсуа скакнуло, но он сделал над собой усилие и равнодушно произнес:
– Простите, сударь, вы ошиблись.
Но барона не так-то легко было сбить с толку. Подойдя почти вплотную, он покачал головой:
– Нет, виконт де Шарёз, я вас узнал. У меня превосходная память на лица.
Сколько Франсуа ни отнекивался, переубедить барона ему не удалось. Тот ушел с уверенностью, что здесь что-то нечисто.
Через несколько дней уже весь двор знал, что барон де Кердоне утверждает, будто Романьяк приходится ему сыном. Когда об этом узнала Диана де Пуатье, она тотчас пересказала эту сплетню Екатерине. И королева потребовала от «кузена» ответа – почему барон де Кердоне называет себя его отцом? Франсуа, который предвидел такой поворот событий и потому заранее продумал все ответы, принялся объяснять:
– Сударыня, я рассказывал вам неоднократно, как воспитывался в Романьяке и сбежал от приемных родителей. Во время своих скитаний я встретил даму, которая предложила мне кров и хитроумный план.
Франсуа подробно рассказал о том, как жил в доме графини, избегая лишь называть ее имя, и как позднее она представила его барону.
– Возможно, вы помните, мадам, что как-то сказали мне, будто мои манеры больше присущи аристократу, нежели крестьянину. И я ответил, что в жизни моей была необходимость обучиться манерам.
– Да, что-то припоминаю.
– Как раз об этой истории я и говорил. Моя покровительница хорошо потрудилась, обучая меня.
– Как имя этой дамы, шевалье? – Королева всегда обращалась к Франсуа по титулу, если была на него сердита.
– Я предпочел бы не называть его, сударыня.
– Ах, Романьяк, оставьте эти благородные глупости. Я не собираюсь лишать ее полученного от барона содержания, мне лишь надо знать, кто она.
Франсуа со вздохом ответил:
– Графиня де Шарёз.
– Хм, не слыхала. Где это было?
– В Лимузене, мадам.
Екатерина задумчиво помолчала, а потом вдруг рассмеялась:
– Занятная история, любезный брат.
Королева не преминула проверить все то, о чем поведал ей Франсуа. Она отправила сеньора Гонди в Лимузен, и спустя несколько недель тот вернулся с ответом: он застал графиню де Шарёз умирающей, но на смертном одре она подтвердила правдивость рассказа шевалье де Романьяка. Екатерина вздохнула с облегчением.
История эта вмиг облетела дворец, и придворные от души потешались над чудаком-бароном, который признал сына в крестьянском мальчике да еще выплачивал на него содержание. Де Кердоне стал посмешищем и предпочел вернуться в свои владения.
Это происшествие натолкнуло Диану де Пуатье на мысль проверить происхождение Франсуа. Она, как и королева когда-то, отправила посланника в деревеньку Романьяк, и тому повезло – он нашел Жака, родного сына Марии Дюваль. Жак готов был поклясться на Библии, что приемным ребенком его родителей была девочка и звали ее Бланка. Диана насторожилась, чутьем охотника поняв, что напала на верный след. Но она осознавала, что свидетельства одного Жака Дюваля будет недостаточно, поэтому ждала удобного случая, чтобы довершить начатое. И случай этот скоро представился.
На одном из очередных королевских приемов Диана, сидя в окружении придворных и принимая бесчисленные комплименты своей красоте и молодости, увидела старика лет шестидесяти пяти. Поначалу она не обратила на него внимания, пока не заметила, что тот не сводит глаз с Франсуа, который в другом конце залы разговаривал с королевой. Диана заинтересовалась – старик явно знал Романьяка, смотрел на него с улыбкой и легкой печалью. Прервав славословия очередного воздыхателя, она спросила:
– Кто этот седой господин, что стоит рядом с колонной? Его лицо кажется мне знакомым.
– Это мессир Филипп де Леруа, мадам. Он и его братья были в большой дружбе с королем Франциском.
Теперь Диана вспомнила. Когда-то она была знакома с ним, но с тех пор прошло много-много лет. Как он изменился, как постарел!
Инстинкт подсказывал герцогине, что неспроста Леруа смотрит на Романьяка таким по-отечески добрым взглядом. Она встала и направилась к старику.
– Господин де Леруа! – воскликнула она, приблизившись. – Не могу поверить своим глазам! О небо, как я рада вас видеть!
– Мадам! – Филипп отвесил глубокий поклон.
– Сколько же лет мы не виделись!
– Глядя на вас, сударыня, кажется, что немного, год или два. Время совершенно не властно над вами.
В таком духе они болтали несколько минут. Но даже разговаривая с Дианой, Филипп то и дело поглядывал на Франсуа.
– На кого вы все время смотрите, сударь? – засмеялась фаворитка. – На королеву?
– На господина, что стоит рядом с ней.
– Чем же он вас так заинтересовал?
– Он сын моего друга, мадам, – ответил Филипп, не подозревая, какую беду навлекает на Франсуа. – В юности я учился в военной школе при ордонансной роте, и там у меня был замечательный друг, Рене Легран, сын известного в Париже перчаточника. Вот он и был отцом этого господина.
Диана затаила дыхание. Наконец-то! Вот оно, столь нужное ей доказательство. Де Леруа не какой-нибудь Жак Дюваль, его показаний будет достаточно, чтобы разоблачить кузена-самозванца!
– Надо же, как интересно! – с энтузиазмом воскликнула она. – А про его матушку вы что-нибудь знаете?
– Ах, герцогиня, в его мать я был влюблен с юности. Но она вышла замуж за Рене. Увы, мой друг рано умер, и Женевьева осталась вдовой. А лет через десять мы поженились.
– Так вы ему почти отец? – «Ну же, расскажи еще что-нибудь!»
– К несчастью, нет, Франсуа покинул дом еще до нашей свадьбы. Ему тогда было четырнадцать.
– И с тех пор вы его не видели? – допытывалась Диана.
– Видел, – улыбнулся Филипп. – Однажды, лет десять назад, он приходил.
– Я так рада, сударь, что вы нашли сына своего друга.
Вскоре Диана рассталась с де Леруа и, не в силах терпеть, тут же бросилась на поиски Изабель де Шаль. Отыскав ее среди придворных, она перебросилась с Изабель парой ничего не значащих фраз и, словно случайно, завела разговор о Романьяке:
– Не припомните ли, мадемуазель, как его звали до того, как король дал ему дворянство?
– Франсуа Легран, сударыня.
– Благодарю вас.
«Попался, он попался! Теперь Романьяк в моих руках!»
Франсуа не видел на приеме Филиппа де Леруа и не подозревал, что над ним нависла опасность разоблачения. Потому он очень удивился, когда позднее тем же вечером Диана подплыла к нему:
– Не пройтись ли нам, шевалье?
– Почту за честь, сударыня, – поклонился Франсуа.
Они спустились в сад и некоторое время шли молча. Диане хотелось продлить момент своего триумфа, а Франсуа чувствовал себя все более неуютно, гадая, зачем он понадобился герцогине. Наконец фаворитка заговорила:
– Я слышала, шевалье, что барон де Кердоне признал в вас своего сына?
– Он ошибся, сударыня, – спокойно ответил Франсуа.
– Конечно. Ведь вы точно знаете, кто ваш настоящий отец, не так ли, шевалье?
– Отнюдь, мадам. Я могу лишь надеяться, что моя мать – Анна де Ла Тур.
Диана приготовилась нанести решающий удар.
– Лукавите, шевалье. – Она повернулась и, глядя ему в глаза, жестко сказала: – Вашу матушку звали Женевьева Легран.
Франсуа вздрогнул и с ужасом воззрился на герцогиню. Диана, наблюдая его реакцию, окончательно убедилась, что попала в точку. Она рассмеялась и продолжила:
– Вижу, вы прекрасно помните это. Так же, как и то, что ваш отец – перчаточник Рене Легран.
Побледнев, Франсуа опустил глаза. Изо всех сил пытаясь взять себя в руки, он поднял голову и как мог твердо сказал:
– Вы ошибаетесь, сударыня. Фамилию Легран я взял после того, как сбежал от приемных родителей.
Но эти слова не могли обмануть Диану. Реакция Франсуа сказала ей все, он сам себя выдал.
– Это не проблема, шевалье. Мы попросим королевского судью провести расследование. Конечно, Екатерина не обрадуется этому, но ведь истина важнее всего, не правда ли?
Герцогиня торжествовала. Вот он, ее недруг, стоит перед ней, бледный и пытающийся скрыть растерянность. «Это тебе за веер, за записку, за красотку Руэ, которую ты помешал изгнать, и за многое-многое другое!»
– А что сталось с Бланкой, шевалье? – невинно осведомилась Диана. – Вы ее убили, чтобы выдать себя за отпрыска Ла Туров?
Этого Франсуа стерпеть не смог. Он в ярости посмотрел на герцогиню, глаза его угрожающе сверкнули. Та попятилась.
– Успокойтесь, Романьяк, нет так нет. Кстати, я нашла Жака Дюваля. – Она саркастически рассмеялась и с издевкой добавила: – Вашего брата.
Это был последний гвоздь в крышку гроба, и Диана ожидала, что шевалье окончательно смешается, но тот, напротив, вдруг почувствовал себя увереннее. «Не все так просто», – подумал он. За десять лет пребывания при дворе его легенда не подвергалась сомнениям, он потерял бдительность и сам почти поверил в нее. Потому-то он и растерялся, да еще позволил Диане это заметить. Если б он подозревал, что у нее на уме, то смог бы как-то подготовиться и принять ее слова более спокойно. Впрочем, какая разница? Диане в любом случае все известно. «Но если она не пошла к королю или к Екатерине, раз она рассказывает это здесь, без свидетелей, – размышлял Франсуа, – значит, она не собирается пока меня выдавать. Что же ей от меня нужно?»
– Довольно, герцогиня. Я вас слушаю.
– Что ж, шевалье, я рада, что мы поняли друг друга. Так вот, теперь вы будете делать то, что я вам скажу. Не пугайтесь, ничего, что бы могло привлечь внимание королевского судьи или Святой инквизиции. Просто маленькие просьбы. Ну и, конечно, вы прекратите интриговать против меня и моих друзей.
* * *
Между тем Генрих направил де Гиза с войсками на север, поручив ему отвоевать Кале. Этот французский город находился под властью Туманного Альбиона последние двести лет, со времен Столетней войны. Кале был единственным владением англичан на континенте, и они защищали его, не жалея сил.
Герцог де Гиз блестяще справился с задачей, и уже через два месяца в Париж пришло известие, что Кале взят. Это была большая победа: впервые за столетия англичане, потеряв все свои континентальные владения, были изгнаны с французской территории. Окрыленный де Гиз повел войско на Испанские Нидерланды.
* * *
Франсуа гулял в саду, когда услышал женский голос:
– Шевалье!
Он обернулся и увидел Диану. Сдержанно поклонившись, он двинулся ей навстречу.
– Мне нужно, чтобы вы повлияли на королеву, Легран, – повелительным тоном начала герцогиня, намеренно назвав его старой фамилией. – Она противится свадьбе своей дочери Клод с герцогом Лотарингским, впрочем, вам об этом известно. Я желаю, чтобы этот брак состоялся. Уговорите ее величество.
– Как же я это сделаю, мадам? – еле сдерживая бешенство, ядовито поинтересовался Франсуа.
– Мне это безразлично. А в вашей ловкости я ничуть не сомневаюсь – ведь умудрились же вы как-то убедить ее, что она ваша сестра.
Герцогиня усмехнулась и властным жестом отпустила Франсуа. Он сжал зубы и, едва поклонившись, удалился. Лицо его пылало. Какое унижение! Мало того, что эта негодяйка считает себя вправе отдавать ему приказы, так она еще специально ведет себя надменно и пренебрежительно. «Я отомщу!»
Но, увы, сделать что-либо Франсуа не мог. Он находился в руках герцогини и прекрасно это понимал. Поэтому ему ничего не оставалось, как утром следующего дня отправиться к королеве. Обсудив насущные дела, шевалье осторожно сказал:
– Гизы приобретают все большую власть, сударыня.
Екатерина горестно махнула рукой:
– Не говорите мне об этом, любезный брат. После взятия Кале герцог стал для всех кумиром. Хотя надо отдать ему должное – он действительно прекрасный полководец. И Диана, как может, превозносит его перед королем.
– Нам трудно бороться с двумя противниками одновременно, – задумчиво произнес Франсуа. – Вот если бы мы могли отдалить Гизов от герцогини, перетянуть их на свою сторону… Они были бы для нас мощными союзниками.
– Не представляю, как это сделать. Я никто, понимаете? У меня нет никакой власти, все в руках Пуатье.
– Возможно, мадам, вам стоило бы согласиться выдать вашу дочь за Карла Лотарингского? Он родич де Гизов, и у нас был бы свой человек среди них.
– Помилуйте, вы же сами на днях убеждали меня, что этот брак лишь усилит Гизов! Вам мало того, что их племянница, Мария Стюарт, скоро выходит за дофина?
– Хорошенько подумав, сударыня, я пришел к выводу, что свадьба ее высочества с герцогом может быть нам на руку. Во-первых, этого хочет король, а вы, согласившись, проявите добрую волю и будете вправе рассчитывать на его благодарность. Во-вторых, мы сможем преподнести это решение как шаг навстречу Гизам. Сами видите, мадам, что нам от этого брака может быть немалая польза.
Королева задумчиво молчала. Видя, что его аргументы подействовали, Франсуа добавил:
– Ну и, конечно, ваша дочь будет довольна: герцог молод, красив, умен, к тому же обладает всей полнотой власти. Лотарингия не так далеко от Парижа, и ее высочество сможет часто вас навещать.
– Хорошо, – кивнула Екатерина, – я подумаю.
Через неделю королева дала согласие на брак принцессы Клод с герцогом Лотарингским.
Несколькими днями позже Франсуа шел по дворцовому коридору и увидел впереди Диану. Она тоже его заметила и остановилась, ожидая его приближения.
– Вы все-таки смогли убедить королеву, Легран. – Ее красивые губы скривились в насмешливой улыбке. – Я весьма довольна вашей услужливостью.
Кровь бросилась Франсуа в лицо. Ему безумно захотелось ударить герцогиню, но он, конечно, сдержался и холодно произнес:
– Меня зовут шевалье де Романьяк.
– Да что вы? – издевательски воскликнула Диана.
– Именно так. Титул и имя я получил за заслуги перед Францией. Так что оставьте этот тон, мадам.
Диана рассмеялась:
– Позвольте мне самой выбирать тон для разговора с безродным лжецом. А теперь идите, пока кто-нибудь не увидел нас вместе и не донес вашей обожаемой купчихе.
Еле сдерживаясь, Франсуа смотрел в ее насмешливые глаза. Господи, как было бы хорошо разорвать ее на куски! Диана вдруг перестала смеяться и, брезгливо скривив губы, сказала:
– Убирайтесь! Я дам знать, когда вы мне понадобитесь.
Она смотрела на него с отвращением, как на какое-то гадкое насекомое, и под ее взглядом бешенство Франсуа вдруг испарилось. Кулаки его разжались, он повернулся и пошел прочь.
* * *
Следующие полтора года стали для Романьяка настоящей пыткой. Он вынужден был выполнять приказания ненавистной герцогини, каждый раз предавая при этом королеву. Надо признать, требования Дианы не были чрезмерными – она вынуждала Франсуа то выкрасть нужное ей письмо, то постараться склонить Екатерину к какому-либо решению. Королева догадывалась, что в ее окружении снова появился соглядатай, и не раз просила «любезного брата» отыскать его. Франсуа вяло симулировал деятельность по поискам шпиона, а сам мучительно думал, как избавиться от шантажа.
Но Диана не собиралась выпускать из когтей свою жертву и раз в месяц-два требовала оказать ей очередную «маленькую услугу». И Франсуа снова и снова шел на подлость, каждый раз убеждая себя: «Это не моя вина. Я просто вынужден это делать». Он не желал признавать очевидное – шантаж стал возможен только благодаря тому, что сам он изначально пошел на обман. Тем не менее чувствовал он себя прескверно, не последнюю роль играло и чувство постоянной униженности. Десять лет Франсуа боролся с герцогиней, и вот теперь она победила, а он вынужден делать все, что она хочет. «Я должен, должен что-то придумать, даже если мне придется ее убить!»
Еще до взятия Кале Франсуа просил позволения королевы присоединиться к действующей армии, но снова получил отказ. И лишь когда в феврале 1559 года он в третий раз обратился к ней с той же просьбой (не в последнюю очередь потому, что страстно желал избавиться от гнета Дианы), Екатерина скрепя сердце дала согласие, но с условием, что «дражайший брат», никогда не воевавший, пройдет соответствующее обучение. Франсуа согласился и, вспомнив, как на учениях в ордонансной роте ему нравились тренировки с копьем, принялся восстанавливать былые навыки.
Однако и Испания, и Франция были истощены войной. Денег не было, многие талантливые военачальники томились в плену. Кроме того, в обеих странах поднимал голову «внутренний враг» – протестанты, и стороны сочли за благо закончить войну. Весной 1559 года во французском городе Като-Камбрези был подписан мирный договор. В знак дружественных намерений Генрих предложил в жены недавно овдовевшему Филиппу Испанскому свою дочь Елизавету, а герцогу Эммануэлю Савойскому – сестру Маргариту.
* * *
В мае Диане де Пуатье потребовалась очередная «маленькая услуга»: Романьяку было велено выкрасть письмо, пришедшее накануне из тюрьмы Шатле, до того, как его прочитает королева. Франсуа снова пришлось согласиться. Он незаметно забрал письмо и положил к себе в кошель. Но, повинуясь внезапному порыву, он сломал печать, чтобы ознакомиться с текстом.
Это было прошение о помиловании, направленное королеве находившимся в Шатле узником по имени Антуан де Леруа. Ниже была коротенькая приписка от имени отца узника, Филиппа де Леруа, с перечислением его заслуг перед Францией и нижайшей просьбой помиловать приговоренного к казни сына.
У Франсуа потемнело в глазах. У Филиппа есть сын! От кого? Может ли матерью узника быть Женевьева? Ежели так, то этот самый Антуан – его единоутробный брат! О господи, и этого самого брата должны вот-вот казнить! Мысли заметались. Нужно немедленно все выяснить. «Если он действительно сын Женевьевы, то я обязан его спасти!»
Менее чем через час Франсуа стучался в знакомую дверь на улице Сен-Поль. Филипп был дома. Увидев гостя, он с радостным удивлением воззрился на него.
– Мессир де Леруа?
– Да, сударь. Прошу вас, чувствуйте себя как дома.
Франсуа не подозревал, что еще в прошлый раз Филипп узнал его. Усевшись в гостиной, гость принялся объяснять:
– Меня зовут шевалье де Романьяк, я доверенное лицо ее величества. Королева получила прошение о помиловании, подписанное в том числе и вами, и поручила мне разобраться. Прошу вас, сударь, расскажите, что стало причиной беды вашего сына? Что он совершил?
– Мой сын молод, шевалье, ему всего двадцать шесть. Его мать, Женевьева де Леруа, умерла довольно давно, – Филипп специально начал издалека, чтобы Франсуа понял, что Антуан его брат. – Несколько месяцев назад судьба свела его с герцогиней де Валентинуа, фавориткой короля. Так случилось, что мадам увлеклась Антуаном. Он далек от придворной жизни и попался в ее сети. Герцогине удалось однажды соблазнить моего сына, но он не желал этих отношений. Как человек чести, он решил во всем признаться королю и положиться на его великодушие. Диана де Пуатье знала об этом и, чтобы Антуан не выполнил задуманное, обвинила в заговоре. Его тут же заточили в Шатле, и теперь ему грозит казнь. Если есть в этом королевстве справедливость, я прошу вас, шевалье, помогите моему сыну. Его вина лишь в том, что он не устоял перед чарами первой красавицы Парижа.
Глаза Франсуа загорелись. Вот он, шанс поставить блудницу на место.
– Сударь, есть ли у вас или вашего сына какие-либо доказательства его связи с герцогиней? Может быть, ее записки или письма?
– Увы, мессир, – Филипп развел руками, – ничего подобного нет.
– Неудивительно, она осторожная женщина. Что ж, сударь, я сделаю все, что в моих силах.
От Филиппа Франсуа сразу направился в Шатле. Благодаря бумаге, когда-то выданной ему королевой для спасения мадемуазель де Шаль, он беспрепятственно проник в крепость и вскоре уже сидел перед Антуаном де Леруа. Высокий, изящный молодой человек с правильными чертами лица, русоволосый и сероглазый, был очень красив. Он неуловимо напоминал Женевьеву, и Франсуа сразу же проникся к нему симпатией.
Антуан слово в слово повторил историю, рассказанную Филиппом. Он отвечал на вопросы Франсуа открыто и без запинки. Романьяк не сомневался, что и отец, и сын говорят правду. Уходя, он пообещал Антуану приложить все силы для его спасения.
Франсуа понимал – спасти брата совсем непросто. Никаких свидетельств его связи с Дианой нет, а значит, она в безопасности. Но скандал фаворитке не нужен, ей проще послать любовника на плаху. Что же предпринять? «Я обязан спасти брата, обязан найти способ лишить Диану власти!» Если бы можно было донести эту историю до короля! Поверит ли он? «Нет, это не годится. Генрих застал ее с Монтелем и все равно простил. Пока король жив, Диана неуязвима».
* * *
Франсуа мучительно искал способ разделаться с фавориткой. И однажды кое-что вспомнил… Ему пришел в голову дерзкий план, перевернувший впоследствии историю Франции.
Париж в то время готовился к празднованиям по случаю заключения Като-Камбрезийского мира и двух свадеб королевских особ. Предстояли грандиозные торжества, в их числе был рыцарский турнир, в котором планировалось участие почти всех аристократов. К нему-то Франсуа и начал готовиться.
Ему очень помогли зимние тренировки с копьем, на которых настояла когда-то королева. Теперь осталось лишь отточить некоторые моменты. Франсуа понимал, что его действия должны быть ювелирно четкими. Каждый вечер он в одиночестве тренировался, подпиливая турнирное копье на разную глубину и на разных участках и наконец нашел то положение, при котором копье при ударе ломалось необходимым ему образом. Несколько недель каждодневных тренировок одного и того же удара позволили ему добиться большой точности. Если он все сделает правильно, то при некоторой доле везения его план сработает.
Турнир был назначен на 30 июня 1559 года, сам король планировал принять участие в одном из состязаний. Улицу Сент-Антуан, самую широкую в Париже, перекрыли, мостовую разобрали и засыпали песком до самой Бастилии, а вдоль получившейся арены построили трибуны для знатных гостей.
Франсуа специально проехался по арене накануне турнира, чтобы лучше представлять, как надо действовать. Кроме того, он заранее купил на рынке сонную траву, причем достаточно много, чтобы ее действия хватило на несколько часов.
И вот роковой день настал.
Англия, Сомерсет, 6 июня 1932 года
Викарий с удивлением смотрел на друга. Тот разрумянился, глаза его сверкали, а в голосе совсем не чувствовалось усталости.
– Это был один из самых волнительных дней в моей жизни, – рассказывал Голд. – С утра я сказался больным и остался в своих покоях в замке Турнель. А когда королевская чета со свитой отбыла на состязания, я не спеша стал собираться. Турнир был рассчитан на целый день, и я не боялся опоздать.
Весь цвет французской и испанской знати был там. В Париж не приехал лишь король Филипп, заявивший, что никогда испанские монархи не ездили за своими женами, и приславший вместо себя герцога Альбу. За несколько дней до этого исторического турнира герцог женился на Елизавете Валуа, так сказать, по доверенности, от имени Филиппа Испанского.
Планировалось, что Генрих будет участвовать в трех поединках – с герцогом Савойским, с де Гизом и с капитаном шотландской гвардии графом Габриэлем де Монтгомери. К этому последнему я и отправился. Мы были довольно близко знакомы, но я никогда не чувствовал к нему особой симпатии. Перед уходом я выпил большое количество настоя сонной травы и, когда подъезжал к дому, где квартировал Монтгомери, чуть не упал с лошади, настолько мне хотелось спать.
Древние правила турниров предусматривали, что все участники должны съезжаться с утра и ждать своей очереди на поединок. Но шестнадцатый век был закатом рыцарства, старинному ритуалу уже никто не следовал, и участники приезжали за час-полтора до своей схватки. Потому-то граф и был дома, хотя состязания уже начались.
Он встретил меня приветливо и предложил выпить перед его отъездом на турнир. Не удивляйтесь, это было обычным делом, перед любым мероприятием пропускали кубок доброго вина. Вот и сейчас – он предложил, а я согласился, стараясь не обращать внимание на чувство вины, которое грызло меня. Да уж, не самую приятную роль отвел я Монтгомери в своем плане!
Я сильно волновался, ведь мне предстояло применить заклинание, которым я не пользовался тридцать пять лет. А вдруг что-то не сработает? Впрочем, и в этом случае я ничего не терял, мой план расстроился бы, но не более того.
Мы расположились в его гостиной с бутылкой доброго вина, и, выпив свой кубок, я понял, что через несколько мгновений усну. Пора было действовать. Уже закрыв глаза и почти отключившись, я сделал то, зачем пришел: коснулся руки графа и с волнением произнес про себя: «Твоя душа во мне, моя душа в тебе».
Все получилось! Как и в прошлый раз, я почувствовал головокружение, спать мгновенно расхотелось, а в глазах потемнело. Немного очухавшись, я понял, что нахожусь в теле графа, а в соседнем кресле увидел спящего… себя. То есть, конечно, сейчас в моем теле находился Монтгомери. Я перетащил его на лавку, устроив со всеми возможными удобствами: мне было важно, чтобы он не проснулся до моего возвращения. А сам спустился в его оружейную и подпилил с полдюжины копий. Надо вам сказать, что я ощущал некоторое неудобство в новом теле – граф был выше меня и шире в плечах, поэтому какое-то время пришлось потратить на то, чтобы еще немного потренировать свой удар. За этим занятием меня и застали два мальчика-оруженосца, я указал им на копья, и мы вместе вышли на улицу. Один из них подвел мне лошадь Монтгомери, закованную в латы и покрытую лазурной попоной с вышитыми гербами графа. Я вскочил на нее и поскакал на улицу Сент-Антуан. Оруженосцы последовали за мной, везя на повозке доспехи и копья.
Еще издали я услышал бой барабанов, которым сопровождался каждый турнир. Вокруг арены собралась огромная толпа горожан, они перекрыли подъезд, и мне пришлось заезжать с улицы Сен-Поль. Я увидел в этом знак – ведь на этой улице жили Леруа.
Меня провели в один из шатров, стоявших позади трибун, вскоре прибыли и мои оруженосцы. Полчаса ушло на то, чтобы одеться: я впервые примерял полный рыцарский доспех и делал это весьма неуклюже. К тому же я никак не ожидал, что эти железки так тяжелы. Оруженосцы помогали мне: одев меня в доспех, они накинули поверх него лазоревый плащ-сюрко с вытканными лилиями и кольцами.
А потом началось ожидание. Я ждал своего поединка, и это были очень трудные минуты. Волнение и чувство вины за то, что я собираюсь сделать, мешали мне дышать, сердце стучало как бешеное, и даже руки у меня тряслись. Но я вспомнил о брате, томящемся в Шатле и со дня на день ожидающем казни, о коварной шантажистке Диане, о королеве, каждодневно подвергаемой унижениям, и сомнения оставили меня. Я повторял, как мантру: «Я должен уничтожить Диану».
Вскоре появился один из герольдов и дал знак выходить. Пора!
Я взгромоздился на лошадь и поехал ко входу на арену. Там уже находились герцоги Савойский и де Гиз. Втроем мы сделали круг по арене, сопровождаемые герольдами и судьями турнира.
Невозможно описать все великолепие, окружавшее нас. На трибунах в обитых синим бархатом ложах восседали французские и испанские аристократы в дорогих одеждах, блеск драгоценностей слепил глаза. В королевской ложе я заметил Екатерину, с ней рядом сидели принцесса Елизавета и Мария Стюарт, королева Шотландии, бывшая в ту пору супругой дофина. Да-да, та самая. Тогда ей было всего шестнадцать, жизнь ее при французском дворе была легка и безоблачна, а вот впоследствии она стала одной из самых трагических фигур того времени. Соседнюю ложу занимала Диана. Позади трибун возвышались величественные башни замка Турнель и Бастилии.
Король в позолоченных доспехах выехал нам навстречу на горячем белом коне. На нем был черно-белый плащ (цвета Дианы!), в руке он сжимал щит с изображением льва. Раскланявшись с противником, мы с де Гизом покинули арену: сейчас король должен был сражаться с герцогом Савойским.
Шум стоял оглушительный: били барабаны, гудели трубы, кричали зрители. Но мне это не мешало. Наблюдая за тем, как король сходился сначала с Эммануэлем Савойским, а потом с Гизом, я уже не чувствовал волнения, а лишь в сотый раз прокручивал в голове то, что мне предстояло сделать. Наконец оба поединка закончились, и герольд сделал мне знак. Пришла моя очередь!
Я направил своего коня в один конец арены, король – в противоположный. Зазвучал горн, и поединок начался. Мы пришпорили лошадей и на полном скаку сшиблись, пытаясь копьями выбить друг друга из седла. Удар! Раздался грохот, треск. Я целился снизу вверх, как и планировал, копье сломалось, обломок заскользил по кирасе короля. Но я не учел того, что в доспехах движения будут скованы и, чтобы воспроизвести мой удар, следовало приложить больше силы. Копье короля, вдавившись в мой наплечник, тоже сломалось. Удар Генриха был силен, и в седле я удержался не без труда. Герольд махнул флажком – ничья. Снова застучали барабаны, загудели трубы, зрители криками выражали свой восторг.
Не могу передать, как я был разочарован. Мой план не удался! Неимоверно расстроенный, я поехал к выходу с арены, но в этот момент король окликнул меня:
– Граф!
Я поднял забрало и поклонился:
– Ваше величество.
– Я желаю еще раз преломить с вами копья, граф. Вставайте на позицию.
Это было против всяких правил, и я ничего не мог понять. Судьба дарит мне второй шанс? И тут у меня появилось странное ощущение: я вдруг почувствовал, что все предопределено, все будет именно так, как я задумал.
В этот момент на арену выехал маршал де Вьевиль, который должен был проводить свой поединок следующим. Но Генрих попросил его подождать, повторив, что хотел бы еще раз сшибиться со мной.
– Ваше величество, вы выступали трижды, и с большой честью, – возразил маршал.
Король рассмеялся:
– Я видел, как граф пошатнулся в седле, уверен, мне удастся выбить его.
– Предоставьте мне честь сразиться с графом за вас.
– О нет, сударь, я сам.
– Как вам угодно, сир, но знайте, я уже третью ночь вижу дурной сон про вас, – предупредил де Вьевиль и развернул коня.
Королевский астролог предупреждал, что Генриху стоит опасаться турниров в возрасте сорока лет. Предостерегал Нострдам, а теперь вот и Вьевиль. Обо всем этом король прекрасно знал, но теперь, разгоряченный тремя поединками, он презрел все предупреждения. В том, как Генрих сам стремился навстречу своей участи, было что-то жуткое, мистическое, словно страшное предопределение уже простерло над ним свою длань.
Это был мой шанс. Я не мог допустить, чтобы король передумал. Но и открыто поддерживать его в нарушение всех правил не стоило.
– Сударь, сейчас очередь других участников. Они не допустят, чтобы я воспользовался их правом, – сказал я и, посмотрев на Диану, улыбнулся ей.
Король заметил этот взгляд, и глаза его сверкнули.
– Я дозволяю вам, граф, занять их очередь. Извольте встать на позицию.
Внутренне торжествуя, я повиновался. Оруженосец подал мне запасное копье. Направляясь в конец арены, я видел, как Екатерина, видимо предчувствуя недоброе, махала герольду, пытаясь остановить поединок. Но тот не заметил ее знака, и прозвучал горн.
Звуки труб и барабанов неожиданно смолкли. Над ареной повисла тишина, словно пронизанная предчувствием беды. Я пришпорил коня и во весь опор поскакал навстречу королю. За мгновение до того, как его копье стукнулось о мой доспех, я провел удар снизу, копье преломилось и, скользнув вверх по кирасе короля, стукнулось о забрало. Оно открылось, и обломок, оставшийся в моей руке, с огромной силой вонзился в его правый глаз. Брызнула кровь, Генрих страшно закричал, выронил поводья и упал на шею лошади, из последних сил пытаясь удержаться в седле. Зрители дружно ахнули, несколько мгновений стояла жуткая тишина, потом поднялся невообразимый шум.
Подбежали конюшие, король соскользнул с лошади прямо им на руки. Я в оцепенении топтался посреди арены, сжимая в руках окровавленный обломок копья. Я сделал то, что собирался, но никак не предполагал, что это будет столь ужасно. Краем глаза я видел, что королева упала на руки сопровождающих, лишившись чувств. Многим другим дамам тоже стало дурно. Лишь Диана, бледная как смерть, стояла в своей ложе и провожала взглядом носилки, на которых уносили ее поверженного возлюбленного.
В суматохе никто не обращал на меня внимания, я пришпорил коня и во весь дух поскакал к дому Монтгомери.
– Невероятно, – прошептал изумленный викарий.
– Да, наверное. Как вы уже поняли, Джон, мой план базировался на том самом катрене Нострдама о льве и золотой клетке. Доспехи короля действительно были позолоченными. Надо вам сказать, что популярность Мишеля после этой трагедии невероятно возросла. Думаю, не будь этой странной смерти, так точно совпадающей с его предсказанием, сейчас уже никто бы не вспомнил имени Нострадамуса.
Франция, XVI век
Вбежав в дом Монтгомери, Франсуа бросился в оружейную, где с помощью подоспевших слуг скинул с себя окровавленные доспехи и направился в комнату, где остался хозяин. Граф все так же спал на лавке, шевалье подтащил кресло, сел в него и снова произнес заклинание. Он не успел почувствовать головокружения, сразу погрузившись в глубокий сон. Монтгомери, вернувшись в свое тело, удивленно оглядывался. Увидев спящего на лавке Франсуа, он принялся его будить. Тот приподнялся на локте, ошалело взглянул на графа и пробормотал:
– Что за вино у вас, Монтгомери? Просто с ног сшибает.
– Да, я тоже, кажется, отключился. Вставайте, Романьяк, пора на турнир. Вы поедете со мной?
– Нет, – покачал головой Франсуа, отчаянно пытаясь проснуться, – что-то мне нехорошо, так что я, пожалуй, отправлюсь к себе.
Он встал и, слегка покачиваясь, пошел к двери.
– Удачи вам, граф.
* * *
Раненого короля со всеми предосторожностями перенесли в замок Турнель, куда тут же был вызван хирург Амбруаз Паре. Эскулап, внимательно осмотрев рану, пришел к неутешительному выводу: спасти короля может лишь чудо. Но на него еще надеялись: виднейшие хирурги проводили исследования голов преступников, срочно казненных в Шатле, вонзая в глаз обломки копья, чтобы получить картину возможных повреждений. Амбруаз Паре прооперировал короля, углубив рану и попытавшись удалить крошечные щепочки от копья. Но все было напрасно – мозг Генриха был поврежден безвозвратно. Король пребывал в агонии, стоны доносились из его спальни, даже когда он был без сознания.
Франсуа мучило чувство вины. Боль, которую испытывал Генрих, казалось, передавалась и Романьяку. Нельзя было даже исповедаться: как объяснишь священнику, что ты, переселившись в другое тело, чужими руками сознательно убил короля?
Екатерина неотлучно находилась у его постели, Диана же заперлась в своих покоях, не отваживаясь показаться на глаза королеве. Для обеих потекли дни мучительного ожидания, наполненные страхом, тревогой и отчаянием. На четвертую ночь Генрих пришел в себя и попросил ускорить венчание своей сестры Маргариты с герцогом Савойским. Его желание было исполнено, и через пять дней была сыграна свадьба, больше похожая на похороны: гости не в силах были веселиться, многие дамы откровенно плакали. На следующее утро, после десятидневной агонии, Генрих умер, успев, к великому облегчению Франсуа, приказать, чтобы графа де Монтгомери не преследовали.
– Судьбы не избежишь, – прошептал король и отдал богу душу.
* * *
Диана была уничтожена. Екатерина, приказав ей вернуть подаренные королем драгоценности и замок Шенонсо, более не стала ее преследовать с условием, что при дворе бывшая фаворитка никогда не появится. В день смерти супруга королева облачилась в черные одежды, ставшие новым символом траура, и до конца жизни его уже не снимала.
Королем стал пятнадцатилетний Франциск, старший сын Генриха и Екатерины. Все понимали, что править страной он не сможет – не только в силу возраста, но и потому, что был нездоров. Его мучили постоянные головные боли, заложенность носа и шум в ушах. Физические страдания привели к неврозу, Франциск стал раздражительным, резким и властным, государственные дела его совершенно не интересовали. Екатерина поручила заботы о нем де Гизам, которым новая королева, юная Мария Стюарт, приходилась племянницей.
Герцог Франсуа де Гиз и его брат Шарль, кардинал Лотарингский, получили, наравне с королевой, полную власть в стране. Но, в отличие от Екатерины, старавшейся сохранить религиозный мир, они были воинствующими католиками. По их настоянию Франциск издал ордонанс, по которому назначалась смертная казнь за участие в тайных протестантских собраниях, а дома, где они проходили, подлежали сожжению.
Франсуа подозревал, что причиной такой воинственности были личные интересы Гизов. Так, кардинал Лотарингский получал тридцать тысяч ливров в год от церковной десятины. В случае победы гугенотов, ратовавших за уничтожение налогов в пользу отдельных лиц, Шарль лишился бы дохода. Кроме того, де Гизы стремились погубить руководителей протестантов, короля Наварры Антуана де Бурбона и его брата Людовика Конде. Эти знатные аристократы, будучи принцами крови, имели право на участие в Королевском совете и могли уменьшить влияние Гизов в королевстве.
Что касается Франсуа, то он, хоть и считал себя истинным католиком, не мог не понимать, что гугеноты во многом правы. То ли под влиянием Нострдама, то ли в силу других причин, но он втайне сочувствовал протестантам, причем тем сильнее, чем более притесняли их де Гизы. Многие при дворе, как и Франсуа, прекрасно понимали их корыстные мотивы, и он не раз в приватной обстановке призывал Екатерину ограничить их власть. Она как могла пыталась нейтрализовать их воинственность, постоянно балансируя между интересами католиков и гугенотов.
Ежедневно и ежечасно королева занималась политикой, пытаясь предотвратить разгорающуюся религиозную войну и поправить финансовое положение страны. А ночью предавалась своему горю. Каждое утро она появлялась с опухшими глазами, и все придворные видели, как тяжело она переносит потерю.
Только сейчас Франсуа понял, какой страшный удар нанес своей королеве. Никакие предательства и пропавшие письма не могли сравниться с той болью, которую она переживала. Шевалье никак не ожидал, что Екатерина настолько любила своего неверного супруга, и уже почти жалел о содеянном. Смотреть в глаза королеве стало для него пыткой. Единственное, чем он себя оправдывал, было спасение брата. Франсуа испросил у Екатерины письменное помилование и лично повез его в Шатле.
Начальник стражи с поклоном принял у него бумагу и попросил подождать. Франсуа уселся на деревянный стул в холодной каменной приемной. Обстановка тут была сурова и малоприятна, но он решил запастись терпением: шевалье желал лично удостовериться, что сын Женевьевы освобожден.
Через несколько минут начальник стражи вернулся. Он был явно растерян и, запинаясь, предложил Франсуа следовать за ним. Они прошли через большую залу с камином и оказались в длинном узком коридоре, в конце которого находилась дверь. Это была комната прево, который принял посланника королевы тотчас же.
Это был невысокий коренастый господин с обычно резкими манерами, но сейчас он явно был в растерянности. Он вскочил, усадил Франсуа на неудобный стул и остался стоять рядом с ним.
– Видите ли, шевалье, произошла неприятнейшая ошибка, – осторожно начал он. – Дело в том, что господина де Леруа у нас нет.
– Где же он?
– Увы, сударь, он казнен.
– Чепуха, – поморщился Франсуа. – Его казнь назначена на семнадцатое, до нее еще четыре дня.
– И тем не менее это так. Нам было приказано немедленно казнить четверых заключенных, чтобы с ними могли работать доктора.
Романьяк начал терять терпение:
– О чем вы, господин прево? Какие доктора?
– Позвольте, сударь, я все объясню. Когда его величество был ранен в глаз, мы получили приказ срочно обезглавить четверых узников, казнь которых была назначена на ближайшее время. Это было необходимо, чтобы хирурги могли провести эксперименты с отсеченными головами и помочь королю.
Франсуа похолодел. Он вскочил, да так и замер, бессмысленно таращась в стену. Господи, как же он не подумал, что одним из этих несчастных может стать Антуан! Иезус-Мария, какая горькая ирония – он убил короля, чтобы спасти брата, а того казнили, чтобы спасти ко- роля!
Совершенно ошарашенный, Франсуа повернулся и, натыкаясь на мебель, словно слепой, двинулся к выходу. «Прости, Женевьева… Я не смог спасти твоего сына. Мое копье убило разом и его, и короля».
Теперь и смерть брата легла на душу Франсуа тяжким бременем вины. Лишь малым утешением служил тот факт, что Монтгомери не преследовали. Граф, теряясь в догадках по поводу случившегося, предпочел покинуть двор и отправился в Англию.
Несмотря на муки совести, Франсуа видел перед собой прекрасную перспективу. Екатерина фактически стала правительницей государства наравне с Гизами, и он, будучи ее доверенным лицом, родичем и другом, теперь рассчитывал на реальное участие в делах страны. Двенадцать лет он не имел власти и был лишь дворцовым интриганом, поскольку его покровительница была отстранена от управления Францией. Но теперь…
* * *
В сентябре Франсуа, как и весь двор, отправился в Реймс, где состоялась церемония коронации Франциска. Возвращаясь в Париж, шевалье тешил себя благостными мыслями о будущем могуществе.
Между тем приближалось время, когда принцесса Елизавета, выданная замуж за короля Филиппа, должна была ехать в Испанию. Екатерина пыталась, сколь возможно, отсрочить отъезд четырнадцатилетней дочери, но бесконечно удерживать ее было невозможно.
Вскоре после возвращения из Реймса королева вызвала Франсуа и сказала:
– Дражайший брат мой, король Филипп торопит нас, и я вынуждена отпустить Елизавету. Однако, вы знаете, она юна и неопытна, и я опасаюсь того, что может произойти с ней в Испании, которая еще недавно была нашим врагом. Как бы ни было мне больно расставаться с вами, я прошу вас, дорогой кузен, поехать с нею. Мне известна ее привязанность к вам, и ей будет легче на чужбине, если рядом будете вы.
Потрясенный, Франсуа молчал. Как?! Уехать сейчас, когда власть, о которой он мечтал, так близка?! Покинуть свою могущественную покровительницу и отправиться во враждебную Испанию, где вряд ли его ждет какое-то влияние? Чего ради?
Заметив его растерянность, Екатерина мягко сказала:
– Поверьте мне, Елизавете вы сейчас нужнее.
– Но, сударыня, как же…
– Прошу вас, дорогой кузен, не печальтесь. Я понимаю, вам невыносима мысль о расставании, но надеюсь, ее дружба сумеет заменить вам мою. Я же утешусь тем, что моей дочери легче рядом с вами.
Мысли Франсуа отчаянно метались. Что придумать, какие найти слова, чтобы убедить королеву отказаться от этого глупого плана? Но удар был слишком неожиданным.
– Мадам, я… я не знаю, что ответить. Мне действительно очень не хочется вас покидать.
– Поверьте, еще менее я желаю вас отпускать, – развела руками Екатерина. – Это только ради дочери.
Выбора у Франсуа не было. Он склонил голову в знак согласия.
– Сударыня, единственная мечта моя – служить вам там, куда вы пожелаете меня направить. Я буду рад сопровождать ее высочество, но не соблаговолите ли вы сказать, как долго мне следует там оставаться?
– А это зависит от желания королевы Испании, – ответила Екатерина, явно намекая на промах, который допустил Франсуа, назвав Елизавету «ее высочеством». – Пока она желает видеть вас при себе, я прошу вас оставаться в Толедо.
Мечты рухнули. Прощай, Франция, прощай, власть, прощай, феод, который он мог бы получить. Как ни желал Франсуа остаться, это было невозможно. Разочарованный и удрученный, он стал готовиться к отъезду.
В четверг, 18 ноября 1559 года, Елизавета вместе с Франсуа отбыла в Испанию. Двор сопровождал их от Блуа до небольшого городка Шательро, и неделей позже королева, сдерживая слезы, простилась с дочерью и «кузеном».
– Берегите ее, – прошептала она на ухо Франсуа.
Тот молча поклонился. Расставание с Екатериной далось ему нелегко. Двенадцать лет он служил этой женщине, стараясь поддерживать ее в горе и радости, и вот теперь он уезжал, не зная, суждено ли им свидеться вновь.
А королева… Она просто оторвала от сердца самого близкого, самого преданного друга, чтобы дочери на чужбине было менее одиноко.
* * *
Караван, состоявший из сотни всадников и нескольких десятков карет и повозок, двигался медленно, останавливаясь в каждом городе на пути. Везде путешественников ждал торжественный прием, праздник и ужин. Лишь к середине января пересекли они Пиренеи, являвшиеся естественной границей между Францией и Испанией. Здесь их встретил посланник короля Филиппа, дон Иньиго Лопес де Мендоса. Очень высокий и совершенно седой, лет семидесяти, этот испанский гранд выглядел строго и даже сурово.
– Донья Изабелла! Счастлив вас видеть! – Он, почтительно склонившись перед Елизаветой, опустился на одно колено. Та протянула ему руку для поцелуя, но дон Иньиго лишь ниже опустил голову: – Ни один мужчина не смеет коснуться королевы, ваше величество.
– Но как же… – Елизавета было растерялась, но тут же взяла себя в руки: – Благодарю, сеньор Мендоса.
– Позвольте сообщить вам, донья Изабелла, что я привез несколько дам, которые будут счастливы помочь вашему величеству во всем.
Королева кивнула и, оглянувшись, испуганно посмотрела на «дядюшку». «Бедная малышка!» – подумал Романьяк.
Франсуа ехал верхом рядом с каретой Елизаветы. Она, обычно такая жизнерадостная, сейчас сидела, устремив грустный взгляд в окно.
– Что печалит ваше величество?
– Ох, милый дядюшка, – вздохнула юная королева, – мне немного страшно. Мой супруг уже немолод и похоронил двух жен. Не ждет ли меня та же судьба? Возможно, первая помолвка более бы мне подошла.
Франсуа помнил, что изначально было договорено о свадьбе Елизаветы с сыном Филиппа, доном Карлосом, который был ее ровесником. Но когда король Испании овдовел, он разорвал помолвку сына и решил сам жениться на французской принцессе.
– Сударыня, уверен, ваш брак будет долгим и счастливым. Его величество совсем не стар, ему всего тридцать два.
– Только бы мне стать ему хорошей женой, – прошептала Елизавета.
Испания, XVI век
Через два месяца утомительного путешествия кортеж достиг Гвадалахары. Дон Иньиго сопроводил королеву и ее родича в свой дворец Инфантадо, поражающий необычной, в берберском стиле, красотой. Здесь их уже ждал король Филипп.
Не отдохнув с дороги и даже не умывшись, Елизавета предстала перед мужем. Среднего роста, стройный, темноволосый, с усами и острой бородкой, он мог бы считаться красивым, если б не выражение лица – чопорное и холодное. Когда он заговорил, шевельнулись лишь его губы, лицо же осталось неподвижным, как маска. Позже Елизавета и Франсуа узнали, что это было частью сурового придворного этикета: король, как человек непогрешимый, не должен был проявлять эмоции прилюдно, он никогда не показывал свой гнев и крайне редко улыбался.
Дон Фелипе бесцветным голосом сообщил, как он рад встрече с супругой и тому, что она наконец благополучно добралась до Испании. Та в ответ поблагодарила с кроткой улыбкой. Король наклонился к ней, и впервые в его голосе появились человеческие нотки:
– Не пугает ли вас, донья Изабелла, седина в моих волосах?
– Она – залог того, что у моей новой родины мудрый повелитель, ваше величество, – ответила Елизавета, присев в глубоком реверансе.
Франсуа показалось, что король был приятно удивлен ответом юной супруги. Он поклонился ей и повернулся к стоящему позади юноше. Тот выступил вперед.
– Представляю вам моего сына, дона Карлоса.
Юноша поклонился. Елизавета внимательно смотрела на бывшего жениха. Длинное, вытянутое книзу лицо, недовольный взгляд темных глаз, пухлые, надменно изогнутые губы и ямочка на подбородке выдавали характер капризный и высокомерный. «Представляю, как ему сейчас обидно и неприятно, – подумал Франсуа, – ведь он знакомится с невестой, которую украл у него собственный отец».
После взаимных представлений и приветствий Елизавету, которую отныне все звали доньей Изабеллой, проводили в ее покои в женской половине дворца. Это тоже было новшеством для прибывших, поскольку при французском дворе покои таким образом не разделялись. Франсуа, которому выделили четыре комнаты на мужской половине, заснул, едва голова его коснулась подушки.
Двумя днями позже состоялось строгое, торжественное венчание. Изабелла, бледное личико которой светилось кротостью, была прекрасна. Даже на лице дона Фелипе, обычно такого сдержанного, угадывалось восхищение. Дона Карлоса отец подверг еще одному унижению, приказав тому быть посаженым отцом. «Как в Париже, – невольно подумал Франсуа, – только там страдала жена короля, а тут сын».
Свадьбу праздновали несколько дней, после чего двор переехал в Толедо, где находилась королевская резиденция – строгий и величественный Алькасар.
* * *
Королева и ее «милый дядюшка» постепенно обживались в Испании. Франсуа перезнакомился со всеми придворными, и поскольку он сносно говорил по-испански еще со времен алжирского плена, то вскоре со многими из них беседовал запросто. Особым расположением Франсуа пользовался у друга и советника короля, дона Руи де Сильвы, первого принца Эболи.
Приемы и праздники при дворе проводились редко, и любимыми занятиями придворных были игры. Играли во все: днем в мячи и в кегли, вечером – в шахматы и карты.
Однажды вечером Франсуа сел играть в «Семерку» в паре с приближенным Руи де Сильвы, доном Альваресом де Монтойя, с которым у Романьяка сложились прекрасные отношения. Против них должна была играть прелестная донья Лусия де Сепульведа, молодая фрейлина королевы, она пришла с высоким худым сеньором лет пятидесяти, которого тут же представила:
– Дон Родриго де Каррерас прибыл к нам для консультаций с Советом по делам Кастилии. Я буду играть в паре с ним.
У Франсуа появилось ощущение, что он где-то видел дона Родриго… Ну конечно, Алжир! Донья Лусия меж тем говорила своему спутнику:
– С доном Альваресом вы уже знакомы, а это – дон Франциско де Романьяк, дядюшка нашей юной королевы.
Они раскланялись, и дон Родриго сказал по-французски:
– Большая честь познакомиться с вами, дон Франциско.
– Я безмерно рад встрече, сеньор, – ответил Франсуа на испанском.
– О, вы прекрасно говорите по-испански!
Франсуа ответил с поклоном:
– Благодаря вам, дон Родриго.
Тот удивленно поднял брови. Романьяк рассмеялся и пояснил:
– Вы учили меня в Алжире.
Испанцу понадобилось не менее полуминуты, чтобы узнать Франсуа.
– Вы?! Я не могу поверить!
Карты были забыты. Старые друзья обнялись и, уединившись в покоях Романьяка, проговорили весь вечер. Дон Родриго рассказал, что дважды финансировал монахов-тринитариев для выкупа Франсуа, но те так и не смогли разыскать его в Алжире. Испанец поведал, что его супруга давно умерла, трое сыновей служат королю на море, а сам он живет теперь в Мадриде, небольшом городке севернее Толедо, и состоит в Городском кортесе. Франсуа в ответ выдал свою легенду о родстве с Екатериной Медичи. Дон Родриго шумно восхищался и тем, как причудливо сложилась судьба Франсуа, и тем, как неожиданно они встретились.
С того вечера возобновилась их дружба. Дон Родриго нередко приезжал в Толедо, и они частенько встречались – иногда во дворце, но чаще в тавернах, где с удовольствием пропускали по кружечке хереса.
В конце весны Франсуа получил письмо от Нострадамуса. Мишель сообщал о рождении второй дочери, о визите к нему Маргариты Савойской, сестры покойного короля Генриха, которая проездом оказалась в Салоне, о том, что наблюдения подтвердили теорию Коперникуса, что он, Нострадамус, понял природу солнечных затмений и научился их вычислять и что ближайшее затмение состоится 21 августа 1560 года. В заключение Мишель выражал надежду, что Франсуа здоров и доволен своей жизнью при дворе испанского монарха.
Пришло письмо и от Екатерины, в котором она сетовала на разгорающуюся в стране религиозную вражду и просила Франсуа по возможности оберегать Елизавету. Королева ни словом не упомянула, что скучает по нему, и это его задело. Сам он тосковал и по «кузине», и по времени, проведенном в Париже. Он никак не мог привыкнуть к Испании.
Уклад жизни при дворе и в самой стране в корне отличался от того, к которому он привык во Франции. Испания не зря считалась оплотом католицизма: все здесь было подчинено строгому соблюдению религиозных норм. За жизнью граждан следила инквизиция – всеведущая и беспощадная. Население страны более чем на четверть состояло из иноверцев – евреев и мавров, которых принуждали либо принять христианство, либо уехать. Инквизиторы неотступно следили как за новообращенными, так и за всеми остальными, особенно за потенциальными протестантами, и при малейшем подозрении вызывали на допросы. Далее обычно следовали пытки, изгнание или сожжение.
Принятый недавно Эдикт веры предписывал «сообщать как о живых, так и об умерших, о которых вы знаете или слышали, что они сделали или сказали что-либо против нашей святой католической веры, чтобы истина стала известной, и виновные были наказаны, а добрые и преданные христиане проявили бы себя и были бы вознаграждены, а наша святая католическая вера укреплена и возвышена». Эдикт вынуждал испанцев доносить друг на друга, это стало считаться добродетелью и религиозным долгом, в результате между людьми все чаще возникала напряженность и даже вражда. Процветала религиозная фанатичность и нетерпимость. По всей стране ходили легенды о страшных пытках в застенках инквизиции. Палачи, которые были лично заинтересованы в признаниях «виновных», поскольку получали сдельную оплату, не уставали придумывать все новые и новые орудия пыток. Испанский воротник, испанский щекотун, испанский сапог – чего только не изобрели последователи Торквемады.
Хотя при дворе инквизиция старалась не свирепствовать, тем не менее общий дух суровости проникал и сюда. Дворец был разделен на мужскую и женскую половины, и ни один кавалер не мог пройти в дамские покои после захода солнца. Под страхом смертной казни мужчинам запрещалось касаться королевы, даже чтобы спасти ее от гибели. Одевались придворные в черные, коричневые, серые тона, которые считались признаком религиозной благонадежности, поскольку были цветами главных монашеских орденов. Придворные дамы, при любой жаре затянутые в платья от подбородка до пят, в большинстве своем были строги и сдержанны. Под мрачными сводами дворца царила атмосфера суровой чопорности. Франсуа с тоской вспоминал веселых и любезных фрейлин Екатерины.
Дон Фелипе, всегда одевавшийся в черное, предпочитал простоту, строгость, не любил праздников и приемов. Целыми днями, а порой и ночами, он работал в своем кабинете, просматривая бесчисленные доклады министров, губернаторов и вице-королей своей огромной империи, за что в народе получил прозвище «бумажный король». Все важные решения он принимал лично, не доверяя никому.
У дона Фелипе были и свои слабости. Он обожал охоту и… садоводство. Внутренний двор Алькасара был наполнен прекрасными и необычными цветами, среди которых почетное место занимали картофель, помидоры и табак, привезенные недавно из Вест-Индии и считавшиеся декоративными растениями.
И все чаще на лице этого жесткого, расчетливого и холодного человека появлялась улыбка, едва он видел свою Изабеллу. В начале весны она заболела, и дон Фелипе, оставив государственные дела и презрев опасность заражения, лично ухаживал за супругой, чем та была очень тронута. Юная королева изо всех сил старалась быть хорошей женой. Когда же стало известно, что она понесла, дон Фелипе на два часа сократил свою ежедневную работу, чтобы проводить с Изабеллой больше времени.
* * *
Дни шли за днями, а в жизни Франсуа ничего не менялось. Будучи «дядей» королевы, он имел вес при дворе, но при этом не занимал никакой должности, у него не было ни земли, ни дома. Он скучал по родине и все больше тяготился пребыванием в Испании. Его единственными друзьями были дон Родриго и дон Альварес де Монтойя, постепенно посвятившие Франсуа во все тонкости местной жизни. Вместе они ходили на корриду, ели паэлью в местном трактирчике, смотрели на религиозные шествия, охали, наблюдая за энсьерро, а однажды даже смогли полюбоваться цыганским фламенко. С другими придворными Франсуа тоже неплохо ладил, но их строгость и чопорность мешали шевалье сойтись с ними поближе.
В начале августа пришел дон Родриго и попросил Франсуа переговорить наедине. Они отправились в комнаты Романьяка, и, едва переступив порог, дон Родриго взволнованно заговорил:
– Дорогой мой дон Франциско, я в сильнейшем затруднении. У меня есть протеже, племянник моего покойного друга. Зовут его Франциско Солано, и – о горе! – его обвиняют в ереси. Он ни в чем не сознался, а как вы знаете, «упорство в заблуждении» считается главным доказательством. В общем, его приговорили к аутодафе и вскоре сожгут живьем. Когда-то вы спасли жизнь мне, а сейчас я заклинаю вас – спасите Франциско! Он ребенок, ему всего одиннадцать лет, и, уверяю, он ни в чем не виноват!
Франсуа положил ладонь на руку собеседника:
– Добрый мой друг, вам нет нужды заверять меня в этом. Разве я не знаю, что инквизиторы хватают людей по малейшему навету? Но как, по-вашему, я могу его спасти?
Дон Родриго развел руками:
– Не представляю.
– Возможно, мне стоит поговорить с доном Фелипе?
– Совершенно бесполезно. Не раз уже пробовали через короля влиять на инквизиторов, но вы же знаете – он сам фанатичный католик.
Франсуа задумался.
– Прошу вас, расскажите мне все подробно. В чем его обвиняют?
– В хуле на Господа. – Дон Родриго торопливо перекрестился. – Но я уверен, он невиновен.
– А когда состоится казнь? И где?
– Его должны сжечь здесь, в Толедо, в полдень субботы, девятнадцатого числа.
– Девятнадцатого? – воскликнул Франсуа. – Что ж, возможно, я смогу помочь.
Он кое-что вспомнил, и у него возник план.
С того дня все его помыслы и действия были направлены на спасение Франциско Солано. В первую очередь Франсуа направился к распорядителю церемониалов и спросил его, запланировано ли что-то у королевы девятнадцатого августа.
– Да, сеньор, – ответил тот, заглянув в толстенный фолиант. – Их величества принимают губернатора Арагона.
– А двадцать первого?
Распорядитель, еще раз сверившись с фолиантом, отрицательно покачал головой. Франсуа с благодарностью поклонился и вышел.
Полчаса спустя он уже был у Изабеллы. Заведя непринужденный разговор, он, словно между делом, спросил:
– Не хотите ли, дорогая племянница, посмотреть, как тут карают еретиков?
– С радостью, – улыбнулась Изабелла, поглаживая округлившийся животик. – Мы здесь уже почти полгода, а я ни разу не была на казни.
– Что ж, у вас будет такая возможность, сеньора. В субботу, девятнадцатого, на площади перед собором Санта-Мария казнят какого-то злостного еретика, буду счастлив вас сопровождать.
– Прекрасно, дядюшка. Лишь узнайте, нет ли в этот день какого-либо приема.
– Ох, ну конечно, я только что вспомнил, в субботу вы принимаете губернатора Арагона.
Франсуа в притворной досаде покачал головой. Изабелла робко спросила:
– А казнь нельзя перенести?
– Если вы прикажете, сеньора, я тотчас же переговорю с Великим инквизитором.
Королева с готовностью кивнула.
На следующий день Франсуа встретился с доном Фернандо де Вальдесом, Великим инквизитором испанским, поведал ему о желании королевы посетить казнь и передал ее просьбу перенести аутодафе.
– Я счастлив, сеньор, что ее величество проявляет такое участие в делах католической инквизиции, – поклонился церковник. – Какой день будет удобен для доньи Изабеллы?
– Любой последующий, дон Фернандо. К примеру, двадцатого числа.
– Это воскресенье, сеньор, а значит, казнить нельзя.
– Двадцать первого?
Инквизитор кивнул:
– Прекрасно. Понедельник, двадцать первое, – вполне подходящий день.
Расставшись с доном Фернандо, Франсуа приступил к воплощению последнего этапа своего плана. Еще при дворе Генриха шевалье не раз пользовался слухами для достижения своих целей и достаточно поднаторел в этом. Вот и сейчас он задумал то же самое, а для верности привлек в помощь дона Родриго и дона Альвареса. Вскоре и торговки на рыночной площади, и гранды в покоях Алькасара обсуждали необычный слух:
«Ты слыхала, Кармелита, нашли какой-то древний манускрипт…»
«И написано в нем, дон Гомес, что инквизицией по ошибке будет приговорен невинный…»
«А будет ему – представь, Диего! – всего одиннадцать лет».
«Но Великий Господь не допустит его смерти и в день казни даст знак…»
«И тогда, сеньора, невинный будет отпущен, он станет монахом и великим святым».
С раннего утра 21 августа 1560 года к центральной площади Толедо стекались люди, жаждущие посмотреть на религиозный спектакль. Это было мрачное и величественное развлечение как для простого народа, так и для знати, торжественная публичная казнь. Горожане приходили целыми семьями, брали с собой еду и звали гостей и соседей, словно собирались на пикник.
В восемь утра началось торжественное шествие торговцев углем и дровами – поставщиков топлива для костра. За ними шли монахи-доминиканцы, во главе которых священник нес большой белый крест. Позади них в сопровождении стражи шагал бледный мальчишка в холщовой рубахе до пят, с веревкой на шее. Ему сунули факел, и он неловко держал его в дрожащей руке.
Пройдя через весь город, процессия наконец прибыла на площадь. Посреди нее возвышался столб, вокруг которого были навалены дрова для костра. Тем, кто смотрел с балконов, было видно, что дрова уложены не абы как, а в форме креста. С двух сторон площади, рядом с Кафедральным собором и домом архиепископа, были воздвигнуты трибуны. На одной из них под белым балдахином восседал Великий инквизитор рядом с прелатами и священниками, на другой – королева в сопровождении Франсуа и других знатных вельмож, пожелавших посетить аутодафе.
Шевалье с болью смотрел на мальчика в длинной холщовой рубахе. «Ему же только одиннадцать! Столько же было Бланке, когда я впервые ее увидел… Какие ж должны быть прегрешения, чтобы сжечь такого маленького?!» Чем дольше Франсуа смотрел на Франциско Солано, тем отчетливее понимал, что просто обязан его спасти.
Пространство шагов на десять вокруг будущего костра было огорожено горящими факелами, вся остальная часть площади и даже прилегающие улицы были запружены жителями Толедо и окрестных деревень. Людям нравились жестокие зрелища, и они предвкушали немалое удовольствие. Но, кроме обычного развлечения, в этот раз зрители ожидали еще и чуда, о котором так много слухов ходило в последнее время. Ведь ребенку, которого должны сжечь, как раз одиннадцать, как и говорилось в манускрипте!
Франсуа наклонился к королеве и тихо спросил:
– Слыхали ли вы, дорогая племянница, что говорят о сегодняшней казни?
Та удивленно посмотрела на него:
– Нет, не слышала. Что же говорят?
– Ходят слухи, будто бы жгут невинного, но Господь наш даст знак, чтобы спасти его.
– Что ж, посмотрим. – Королева недоверчиво покачала головой и устремила взгляд на приговоренного.
Несчастного мальчишку поставили на колени в центре площади. Распорядитель с помоста простер руки над толпой, призывая зрителей к молчанию. Гомон быстро стих, и воцарилась тишина.
Со своего места поднялся епископ толедский Бартоломе Карранза и, откашлявшись, начал читать проповедь. Все время, пока она длилась, Франсуа молился, повторяя одну фразу: «Господи, прошу тебя, только бы он не ошибся!» Романьяк в нетерпении поглядывал ввысь, но пока ничто не намекало на то, что его плану суждено осуществиться.
В первых рядах зрителей он заметил дона Родриго. Хотя тот искренне любил Франциско Солано, но держался стойко: Франсуа предупредил друга, что спасение может подоспеть лишь в последний момент.
Священники, до которых тоже дошел необычный слух, с пониманием косились на взволнованную толпу и украдкой озирались, надеясь увидеть обещанный знак. Они, конечно, не сомневались в справедливости обвинения, но вдруг?
Церемония шла своим чередом. После проповеди последовала общая молитва. Каждые несколько фраз она прерывалась возгласом: «Помолимся за заблудшую душу его». Зрители рассеянно крестились и пристально вглядывались в лицо мальчика. Тут и там в толпе слышался шепот: «Где же знак?» Напряжение нарастало. Франсуа ежеминутно смотрел на небо.
Молитва закончилась, и толпа загомонила. Мальчик, стоящий на коленях посреди площади, вдруг поднял голову и бесстрашно взглянул в глаза судьям. Сам Великий инквизитор поднялся со своего трона и трижды задал вопрос Франциско Солано:
– Отрекаешься ли ты от ереси своей и раскаиваешься ли в ней?
И трижды вся площадь услышала его ответ:
– Я не виновен!
Дон Фернандо стукнул посохом и провозгласил:
– Тебя ждет очищение!
Над площадью повисла тишина. Казалось, зрители даже не дышали, чтобы не нарушить торжественности момента. Церковный глашатай, развернув длинный свиток, начал зачитывать приговор.
Франсуа не слушал, он уже неотрывно смотрел на солнце. Ну когда же, когда?
– …высказывался против того, что устанавливает Священное Писание и Евангельский закон… – торжественно звучал голос глашатая.
«Что это? Мне показалось или край солнечного диска слегка ущербен?»
– …возносил молитвы, противные нашей святой католической вере и каноническим законам…
Шевалье, ослепленный непрерывным разглядыванием светила, уже ничего не мог толком увидеть.
– …и не пожелал отречься от своих еретических заблуждений…
«Да что же это такое?! Неужели он ошибся?!»
– …приговаривается к священному акту веры! – закончил глашатай.
Снова поднялся Великий инквизитор и, трижды стукнув посохом, воскликнул:
– Да будет душа твоя очищена!
Люди на площади слабо ахнули и затихли. Два стражника подхватили Франциско и поволокли к столбу. Он не сопротивлялся и в полной тишине поднялся по приставленной лестнице на маленькую площадку у столба. Казалось, чем ближе страшная развязка, тем больше достоинства проявлялось в этом мальчике.
Франсуа был в отчаянии. Уже совершенно ослепленный, он упрямо пытался разглядеть что-то на солнечном диске. Зрители растерянно переглядывались – где же знак?! Стражники между тем привязали приговоренного и, взяв по факелу, направились к костру. Хоть мальчик и держался необыкновенно стойко, но теперь на лице его словно была надета маска ужаса. Женщины в толпе тихо плакали.
Франсуа кинул взгляд на дона Родриго: по щекам его катились слезы. В последней попытке спасти мальчишку Романьяк наклонился к королеве:
– Сеньора, мне чудится или солнце превращается в лунный серп?
Донья Изабелла подняла глаза к небу. Одновременно стражники, подойдя к столбу, наклонились, чтобы поджечь дрова. Что же делать?! Франсуа в отчаянии вскочил и крикнул:
– Стойте!
Стражники замерли и повернулись к нему. Великий инквизитор и все священники тоже дружно воззрились на Франсуа. Он стоял ни жив ни мертв и лихорадочно придумывал, что бы сказать. И в этот момент королева подняла руку, и в тишине раздался ее удивленный возглас:
– Знак!
Все разом посмотрели ввысь, и над толпой волной пронеслось: «Знак… знак… знак!» Люди как завороженные стояли и смотрели на солнце, на ярком диске которого отчетливо выделялась все увеличивающаяся выемка. Франсуа бессильно опустился на скамью.
Священники растерянно переглядывались. Вдруг среди напряженно молчащих людей кто-то крикнул:
– Святого казнят!
Толпа вздрогнула и зашевелилась. Послышались возмущенные возгласы, зрители зашумели. Распорядитель вскочил и снова простер руки над головами:
– Ти-ихо!
Франсуа взглянул вверх – от солнца остался лишь тоненький серп.
Вновь поднялся дон Фернандо, Великий инквизитор, и громко возвестил:
– Если Господь наш не желает, чтобы этот грешник был казнен, Он подаст нам знак!
Горожане заволновались, раздались недовольные крики:
– Мы уже видели!
– Это знак!
– Мы верим!
Зрители, словно по уговору, подались вперед, туда, где стоял у столба Франциско Солано. Стражники схватились за руки, изо всех сил сдерживая толпу. В этот миг последний луч солнца погас и на Толедо легла тьма. Лишь факелы вокруг несостоявшегося костра освещали колеблющимся светом привязанного к столбу мальчика, и это зрелище было жутким и величественным. По площади пронесся изумленный вздох, и тут из темноты послышался голос Великого инквизитора:
– Всемилостивый Господь дал нам знак! Осужденный помилован и будет отпущен на свободу! Помолимся же, братья!
Позже, вспоминая этот день, Франсуа чувствовал легкую дрожь: еще немного, и мальчишку бы сожгли. И, конечно, он не мог не восхититься Великим инквизитором. Растеряйся тот, задержись со своими словами хоть на полминуты, и в толпе началась бы паника, вызванная внезапно наступившей темнотой. Но дон Фернандо не просто отвлек людей, он дал им дело – читать молитву. И как раз во время нее солнечный свет вернулся, еще сильнее укрепив веру горожан.
По дороге в Алькасар королева сказала:
– Я так рада, дядюшка, что вы пошли со мной. Если бы вам не удалось вовремя заметить знак, святого бы сожгли.
Франсуа счастливо рассмеялся. Этот день дорого ему дался, но в конце концов все обошлось. «Спасибо, Нострдам!»
Дон Родриго был потрясен. Как можно специально вызвать солнечное затмение? Испанец был бесконечно благодарен Франсуа, но стал относиться к нему с опаской – уж не колдун ли он, в самом деле? Романьяк был вынужден рассказать о письме Нострадамуса и обо всех ухищрениях, которые пришлось применить, чтобы перенести казнь.
И то ли провидение воплотило в жизнь выдумку Франсуа, то ли появление знака Божьего так повлияло на спасенного мальчика, но через год он поступил послушником во францисканский монастырь, а столетием позже был канонизирован.
* * *
Во дворце случился переполох – сын монарха, дон Карлос, ранил своего лакея кинжалом и потом двадцать минут гонялся за другими слугами. В конце концов инфанта скрутили и по приказу дона Фелипе заперли в спальне. Увы, это было не первое безумство, которое позволил себе принц. Высокомерный и своенравный, он был подвержен частым приступам гнева, любил мучить животных, со слугами вел себя надменно и деспотично. Поговаривали, будто ночами он тайно гуляет по городу и убивает прохожих, что было, конечно, досужими слухами. Тем не менее основывались они на правде – дон Карлос был непредсказуемым юношей с явными психическими отклонениями. Что, в общем, неудивительно, учитывая близкородственные браки его предков и тяжелую болезнь прабабки, Хуаны Безумной. Та после потери любимого мужа тронулась умом и не позволяла его хоронить, ездила с гробом по стране, иногда открывая его и любуясь набальзамированным телом.
Королева, со свойственной ей добротой, жалела пасынка и часто приходила в его комнаты, чтобы запросто поболтать с ним. После ее визитов дон Карлос светлел лицом и до конца дня бывал приветлив и даже весел. Если король и был недоволен визитами доньи Изабеллы к инфанту, то виду не показывал.
Месяцем позже королева родила сына, но его не успели даже окрестить – младенец умер через два часа. Опечаленный монарх ходил с каменным лицом, испуганные придворные попрятались в своих покоях, и во дворце стало очень тихо. Алькасар погрузился в траур.
В декабре из Парижа пришло известие о смерти Франциска. Королем Франции стал второй сын Генриха, десятилетний Карл. Изабелла ходила грустная, с заплаканными глазами, Франсуа же думал о том, что теперь Екатерина станет регентом и в ее руках будет сосредоточена вся власть. Он всей душой рвался на родину, но боялся потерять расположение королевы-матери и потому не решался просить Изабеллу отпустить его.
Под впечатлением всех этих событий дон Фелипе приказал перевести столицу и свою резиденцию в Мадрид, бывший в то время небольшим поселением. За несколько месяцев под Алькасар была переоборудована старая мавританская крепость, и вскоре двор и центральные органы власти переместились туда.
Франсуа был доволен: ведь теперь он мог встречаться с живущим в Мадриде доном Родриго гораздо чаще.
* * *
Шел второй год пребывания Франсуа в Испании, когда король ввел его в Государственный совет. Романьяк был на вершине блаженства: совет управлял всеми внешнеполитическими делами огромной империи. Уж там-то он сможет выдвинуться и наконец получит ту власть, то влияние, о котором мечтал долгие годы!
Узнав о назначении, Франсуа тут же отправился в церковь Благодарения Святой Деве, располагавшуюся на площади с романтичным названием Puerta del Sol – Ворота Солнца.
Церквушка была небольшой и сейчас, во время сиесты, совершенно пустой. Зайдя под прохладные своды, Франсуа преклонил колени в благодарственной молитве. Поднимаясь, он задел коленом подвес, на котором висел бархатный кошель, и тот порвался. Монеты рассыпались по полу, и Романьяк принялся их собирать. Наклонившись за очередной монеткой, он обратил внимание на странное углубление в церковной колонне, внизу, у самого пола. Оно походило на узкую прорезь и живо напомнило Франсуа рычаг, который они с Филиппом когда-то видели в Мрачном доме. Но там паз был в форме ромба, а углубление в колонне походило скорее на песочные часы.
Франсуа задумчиво убрал монеты в кошель, и взгляд его уперся в крестик, найденный когда-то в жилище одинокого тамплиера. Словно по наитию, Франсуа достал крест и вставил его в прорезь. Он вошел идеально. Секунду ничего не происходило, затем под ногами что-то задрожало, и одна из квадратных каменных плит, которыми был покрыт пол, с тихим скрежетом отъехала в сторону, образовав зияющую дыру. Франсуа, в удивлении похлопав глазами, вытащил из рожка, укрепленного на колонне, факел и сунул его в лаз. И остолбенел: это был самый настоящий подземный ход, в который от церковного пола вела лестница. Так, значит, эта церковь построена тамплиерами…
Немного поколебавшись, Романьяк решил проверить, куда ведет подземный коридор. Он спустился на несколько ступеней и, решив забрать крестик, вытащил его из паза в колонне. В то же мгновение плита со скрипом стала закрываться, и Франсуа едва успел пригнуться. Он спустился на пару ступеней и огляделся. Вдаль вел узкий коридор, а над головой чернела закрывшаяся плита. Франсуа и так, и эдак пытался ее приоткрыть, но ничего не получалось. Тогда он принялся внимательно осматривать стены вокруг лестницы в надежде найти паз, куда можно вставить крестик. Но не нашел. Сомнений не осталось – он в ловушке. Единственная надежда – найти выход с другой стороны коридора.
Лоб его взмок, внутри все похолодело. А если старинный проход завалило? А вдруг это не коридор, а лабиринт? В первые минуты Франсуа сидел на ступенях в полном отчаянии, вокруг было холодно, а дым от факела мешал дышать. «Что бы там ни было, надо идти». Он встал и направился по проходу.
Коридорчик был узкий, но довольно высокий, и Франсуа мог идти, не нагибаясь. Он внимательно разглядывал стены, чтобы понять, нет ли какого-нибудь бокового прохода или ответвления, но ничего подобного не встречалось. Каменные стены были слегка влажными, пол скользким, с небольшим подъемом, однако обвалов, чего больше всего опасался Франсуа, не было – тамплиеры строили на совесть. Он шел не меньше часа, и наконец ему показалось, что стало немного светлее. Пройдя еще сотню шагов, он уперся в решетчатую железную дверь с висящим на цепи огромным замком. Сломать его не было никакой возможности. Франсуа бился с ним минут пятнадцать, пока в голову не пришла простая мысль: ключ. Он достал крест, сунул его в замочную скважину и повернул. Раздался щелчок. Романьяк со вздохом облегчения снял замок, скрутил цепь, и дверь со скрипом открылась. Франсуа вышел, с интересом оглядываясь. Он находился в небольшой пещере, из дальнего конца которой шел рассеянный свет. Шевалье поспешил туда, пара поворотов, и он оказался в небольшой пещерке с узким выходом. Франсуа подошел к нему и, загасив факел, выглянул наружу. Вокруг были холмы с редкими деревьями, вниз шла еле заметная тропка.
Выбравшись, Франсуа с четверть часа спускался вниз с пологого холма, пока не наткнулся на деревушку, где ему объяснили, что Мадрид находится в часе ходьбы на восток. К вечеру, уставший и измученный, шевалье добрался до своих покоев в Алькасаре и в изнеможении повалился на кровать.
* * *
Франсуа шел по коридору дворца, когда его догнала одна из фрейлин королевы, донья Каталина.
– Что, дон Франциско, тоже идете в Полуденную галерею?
– Нет, сеньора, – с поклоном ответил он, – а что там интересного?
– Купцы из Севильи привезли какие-то дивные товары.
– Что ж, тогда я с удовольствием взгляну.
Добравшись до Полуденной галереи, он обнаружил, что там уже столпились почти все придворные. Вдоль стен были разложены товары. Чего здесь только не было: шелка и фарфор из Китая, ковры и розовое масло из Персии, статуэтки слоновой кости из Африки, меха, золотые и серебряные изделия из Вест-Индии.
У одного из купцов Франсуа заметил китайские фейерверки. Он не раз видел их при дворе Генриха, но в Испании не встречал. Получив от торговца подробные объяснения, как с ними обращаться, он купил сразу несколько штук, рассчитывая удивить придворных.
* * *
Вскоре Франсуа приступил к работе в Государственном совете. Поначалу он лишь слушал споры сторонников и противников различных идей, обдумывал их доводы и вырабатывал свое мнение. Но со временем он смог вникнуть во все явные и тайные течения, стал принимать более активное участие в жизни Совета, высказывал новые идеи и предложения и занял в этом органе заметное место. Франсуа, как и его друг дон Альварес, был ярым сторонником Руя де Сильвы, принца Эболи. Тот был главой мирной партии, ратовавший за первоочередное решение внутренних проблем Испании, тогда как его противник, герцог Альба, лидер военной партии, отстаивал стратегию решения проблем государства за счет боевых наступательных операций.
Франсуа видел, насколько малоэффективна экономическая политика короля, как быстро страна нищает, несмотря на приток золота из Вест-Индии. Он присоединился к партии принца Эболи и на заседаниях Совета активно призывал к уменьшению налогов на шерсть и – очень осторожно, полунамеками – на ограничение власти инквизиции.
Однако довольно скоро Франсуа почувствовал разочарование в своей работе. Он осознал, что Совет не имеет реального влияния на политику, а лишь предоставляет королю рекомендации. Окончательные же решения дон Фелипе всегда принимал единолично.
Тем не менее Франсуа продолжал работать, все силы отдавая на отстаивание того, что считал благом для Испании.
* * *
Из Франции приходили дурные вести: испанские послы в Париже писали о начале религиозной войны между католиками и протестантами. Со смертью юного короля Франциска Гизы отчасти потеряли власть, и Екатерина доверила управление страной канцлеру Мишелю де л’Опиталю. Это был мудрый человек, провозгласивший религиозную терпимость. Он отменил смертную казнь за исповедование протестантизма и позволил гугенотам проводить богослужения в частных домах и сельских церквях. Католики, и в первую очередь Гизы, недовольные такими послаблениями, развязали войну, устроив резню в Шампани. В ответ гугеноты, поддерживаемые королевой Англии Елизаветой, захватили Орлеан. Затем боевые действия переместились в Нормандию.
Франсуа не находил себе места – выходит, Екатерине не удалось уберечь страну от войны. Будь неладны эти фанатики Гизы! Как ей, наверное, тяжело бороться с ними одной. Романьяк смотрел в окно на ночной Мадрид и, прислушиваясь к доносившейся откуда-то серенаде, молил Господа, чтобы Он скорее позволил ему вернуться в Париж.
* * *
Летом 1563 года разразилась катастрофа: дон Альварес де Монтойя был обвинен в ереси. Принц Эболи, с красным от гнева лицом, отправился к королю, но тот лишь развел руками:
– Что ж я могу поделать, мой дорогой Руи? Святая инквизиция не ошибается, и если она считает, что дон Альварес виновен, значит, так оно и есть. Право, вам стоит внимательнее выбирать себе друзей. Наш священный долг – поддерживать чистоту католической веры.
Час спустя принц убеждал Франсуа:
– Мы должны спасти его, дон Франциско. Любой ценой! Он уедет в Италию, в Эболи, там его не достанут. Но как его вытащить? Он арестован и находится в монастыре ордена августинцев.
– Это в каком же?
– В Сан Фелипе эль Реал, что на площади Пуэрта дель Соль. Оттуда нам дона Альвареса не выкрасть, разве что нападем с целым отрядом рыцарей.
Романьяк задумался. «Это ж рядом с той церковью, где я нашел подземный ход!»
– А посетить его вы сможете, дон Руи?
– Хм, не знаю, возможно. Но это нам ничего не даст, сеньор.
Франсуа придвинулся к принцу и шепотом изложил свой план.
Для осуществления плана заговорщики привлекли дона Родриго, которого Франсуа всячески рекомендовал принцу. В первую очередь необходимо было предупредить дона Альвареса обо всем задуманном.
Дон Руи вновь отправился к королю, и на этот раз его величество не отказал другу, благо тот просил самую малость – разрешение на посещение дона Альвареса родственником, сеньором Каррерасом. На том, чтобы в монастырь августинцев отправился именно он, настоял Франсуа:
– Всем известно, что мы с вами, дон Руи, – друзья «еретика». А дон Родриго к нему никакого отношения не имеет, и после побега его не заподозрят.
Принц Эболи согласился, и вскоре дон Родриго уже подходил к воротам Сан Фелипе эль Реал. Он предъявил бумагу от короля, и его беспрепятственно провели к арестованному.
Наутро дон Альварес сообщил церковному дознавателю, что намерен признаться, но хотел бы прежде помолиться в церкви Благодарения в День святого Иоанна Крестителя. Инквизитор дал согласие, но оговорил, что пленник пойдет туда после общей мессы, когда народу в церкви почти не будет. Дон Альварес с благодарностью принял это условие.
С утра церковь наполнилась прихожанами – День святого Иоанна Крестителя был одним из главных церковных праздников в Мадриде. Но к середине дня церковь опустела, и ближе к двум часам, в самый разгар сиесты, на площади появилась повозка инквизиции. Из нее вышел дон Альварес в сопровождении трех стражей. Двое из них вошли вместе с узником в церковь, третий остался снаружи, у входа.
Франсуа стоял на коленях у той самой колонны, где начинался подземный ход. Шляпа его была надвинута по самые брови, но дон Альварес узнал его сразу. Он опустился на колени шагах в десяти от друга и принялся что-то бормотать, делая вид, что молится. Франсуа тихо кашлянул – это был знак всем участникам заговора.
Дон Родриго, притаившийся в правом трансепте, услышав сигнал Романьяка, поджег веревку, перевязывающую небольшой полотняный мешочек с фейерверк-смесью, и тут же спрятался в боковом приделе.
Через пару минут раздался громкий хлопок, за ним еще один, и еще. Из трансепта повалил дым, посыпались искры. Стражники кинулись в ту сторону, но один из них, пробежав пару шагов, остановился и оглянулся, неуверенно глядя на коленопреклоненного пленника. Тут в трансепте опять что-то грохнуло, и страж ринулся туда. В ту же секунду Франсуа вставил крестик в паз на колонне, и каменная плита поехала в сторону. Дон Альварес бросился к ней и в мгновение ока скрылся в темной дыре. Романьяк вытащил крест и поспешно вышел из церкви, прикрывая лицо плащом. Дон Руи, ожидавший с факелом в подземном ходе, подхватил освобожденного пленника под руку, и они побежали по коридору. На выходе из пещеры дон Альварес крепко обнял своего покровителя, вскочил на ожидавшую его лошадь и поспешно ускакал на северо-запад.
Часом позже Франсуа и принц Эболи, как и было условлено, встретились в саду Алькасара. Жара стояла удручающая, но оба деловито прогуливались по аллеям, ожидая, когда к ним присоединится дон Родриго. Но его не было. Нервничая все больше, они оставались в саду до сумерек. К тому времени стало ясно: что-то стряслось. Франсуа нервно теребил перчатки, а принц немигающим взглядом смотрел на ворота сада.
– Пора расходиться, дон Франциско, – наконец произнес он. – Завтра мы будем знать, что случилось, обещаю.
Франсуа кивнул и угрюмо побрел во дворец.
К полудню следующего дня стало известно: дон Родриго арестован за участие в освобождении еретика. Один из стражников узнал в сеньоре, тихо молящемся в боковом приделе, того самого человека, который несколькими днями ранее навещал дона Альвареса в монастыре августинцев. Инквизиторы, сложив два и два, поняли, что сеньор Каррерас причастен к исчезновению пленника. И теперь дон Родриго содержался в крепости Консуэгра, в тридцати лигах к юго-востоку от Мадрида.
Оба, и дон Руи, и Франсуа, понимали, что оттуда пленника вытащить почти невозможно. Несколько дней они ходили мрачнее тучи, пытаясь измыслить, как спасти дона Родриго. Наконец Франсуа, вспомнив кое-что из прочитанного в алжирском медресе, наметил некое подобие плана. У одного из мадридских алхимиков он приобрел лакмус и, купив лимоны, провел несколько экспериментов. Все работало именно так, как писали в восточных книгах. Романьяк поделился планами с принцем, продемонстрировав научный опыт. Дон Руи пришел в восторг, и они принялись обсуждать детали предстоящей операции.
* * *
Поздним вечером в ворота крепости Консуэгра постучали два пилигрима. Стражник, открыв смотровое окошко, с недоумением окинул взглядом фигуры в коричневых рясах, подпоясанных вервием, с котомками и палками, на которые странники тяжело опирались. Лица их были наполовину закрыты капюшонами.
– Что вам угодно, святые отцы?
– Мы – странствующие монахи-францисканцы, – ответил принц, имитируя простонародный говор. – Ищем приют на ночь, сеньор.
– В двух лигах отсюда в сторону Толедо есть монастырь.
Принц посмотрел на Франсуа, тот покачал головой и вздохнул:
– Не дойдем.
– Нельзя ли остановиться у вас, сын мой? – снова обратился дон Руи к стражу. – Мы тихие, никому зла не сделаем.
– У нас тут крепость, святые отцы, преступников с дюжину.
– Мы уйдем на рассвете, нам бы только дать отдых ногам.
Страж заколебался. «Конечно, не положено, но как откажешь монахам?» Он махнул рукой и прошептал:
– Ладно, заходите тихонько.
Он поднял ворота и повел гостей через двор.
– Вы, наверное, голодны, святые отцы?
– Ежели Господь крошку подаст, будем рады, – кивнул Франсуа.
– Тогда проходите вот сюда, мы с приятелем тут время коротаем.
Они вошли в небольшую боковую комнату при входе в крепость, там за грубо сколоченным столом сидел второй стражник. На столе лежали ломти хлеба, кусок сыра и несколько вяленых рыбешек.
Франсуа и дон Руи съели немного хлеба и запили водой. Стражники смотрели на них с печалью.
– И это – вся ваша еда?
Принц благостно улыбнулся:
– Пища важна нам лишь потому, что дает силы.
– Вы сказали, что странствуете? – спросил тот стражник, что встретил их у ворот. – Откуда же вы идете и куда путь держите?
– Были мы в Святой земле, сын мой. Трудно пришлось, и много видели всего в дороге.
– Ежели не очень устали, расскажите что-нибудь, святой отец, – попросил второй страж. – Посидим, послушаем, глядишь, время и скоротаем.
– Что же вам рассказать… – Франсуа сделал вид, что задумался. – А, вот… слыхали вы про Сожранные души?
Стражники переглянулись:
– Не-ет.
– Вот. А мы не то что слыхали, а даже видели одну, в Иерусалиме. – Франсуа уселся поудобнее и начал рассказ: – Бывает, что рождается человек с черной душой и, вырастая, совершает страшные преступления. А Господь наш все видит, и раз в год, в Пепельную среду, может Он навсегда отвернуться от такого грешника. И тогда в про́клятого вселяются демоны и душу его сжирают. Для всех других становится опасен этот человек, на любого может наслать болезнь или порчу, а главное, конечно, погубить бессмертную душу. Да что я говорю, это ж и не человек уже вовсе, а просто сосуд, вместилище демонов, но в людском обличье. Особенно вредит он тем, кто пытается его усмирить и под запором держит. И их губит в первую голову.
– Таких, как мы?
– Ну да, – кивнул дон Руи. – Если в вашей крепости есть про́клятый…
Стражники поежились. Было заметно, как неуютно им стало после этого рассказа.
– Дай Боже, чтоб среди наших арестантов Сожранной души не было, – перекрестившись, пробормотал один из них.
– Это можно проверить, сын мой, – тихо сказал Франсуа, – лишь нужно обойти каждого.
– А что, есть способ?
– Есть, слава Господу. Только подержит Сожранная душа над чистой водой руку, как обратится вода кровью. И вот это самый верный признак и есть.
Стражники неуверенно переглянулись, и один из них вскочил:
– Пойдем.
– Что ты, сын мой, куда ж без нас-то? Мы ж поможем, молитвой злую силу сдержим.
Через несколько минут они уже шли через огромный каминный зал в ту часть крепости, где размещались узники.
– Запомните, – напутствовал дон Руэ, – ежели у кого вода покраснеет, сразу бегите, а мы постараемся Сожранную душу удержать, пока вы не скроетесь.
Франсуа, державший в руках кувшин с водой, немного отстал и незаметно капнул в него сок лимона, который сжимал в ладони.
У одного из стражников на поясе висело железное кольцо с ключами. Он выбрал нужный и, подойдя к первой двери, отомкнул ее. На кровати возле узенького оконца лежал узник. На просьбу подержать руку над водой он с удивлением пожал плечами и поднес к кувшину ладонь. Стражники внимательно рассмотрели воду: в кровь она не превратилась.
– Все хорошо, святые отцы. Пойдемте дальше.
Так они переходили из комнаты в комнату, и везде вода оставалась прозрачной. Наконец за очередной дверью их взорам предстал дон Родриго. Увидев его, дон Руи сунул Франсуа заранее припасенный порошок лакмуса.
– Подойдите, сеньор, и вознесите руку над водой, – велел стражник.
Заключенный нахмурился, но что-то в этих двух монахах его насторожило, и он приготовился к неожиданностям. Он уверенно подошел к ним и прикрыл ладонью кувшин. В это же мгновение Франсуа, державший сосуд, незаметно кинул туда лакмусовый порошок. Дон Родриго убрал руку, и на лицах стражей появился ужас: прямо на глазах вода быстро становилась ярко-красной.
– Кровь! – завопил один из них и опрометью выбежал из камеры.
Другой, у которого, видимо, нервы были покрепче, потребовал:
– Покажите ваши ладони!
Дон Родриго исполнил приказ, и стражник, видя, что с рук заключенного кровь не капает, крестясь, кинулся прочь.
В ту же секунду дон Руи захлопнул дверь и скинул капюшон. Узнав его и Франсуа, дон Родриго бросился обнимать своих спасителей.
– Не время, сеньор, – коротко сказал принц, и они с Романьяком начали действовать: сняли подпоясывающие их вервия, связали между собой и, намертво закрутив один конец вокруг ножки стола, другой выкинули на улицу. Все трое по очереди протиснулись в узкое оконце-бойницу и по вервия спустились вниз. На крепостной стене их ждали перекинутые заранее веревочные лестницы. Друзья бросились к ним и уже достигли стены, когда раздались выстрелы из аркебузы – один, второй, третий. Франсуа обернулся: в оконце покинутой ими комнаты виднелся силуэт стражника, который без разбора палил в темноту. Одновременно из донжона выскочили несколько человек с факелами в руках и кинулись в их сторону.
– Быстрее! – прошипел принц и первым начал подниматься по веревочной лестнице.
Раздался очередной выстрел, и дон Родриго застонал. Несколько секунд он еще держался на ногах, затем глаза его закатились, и он рухнул на землю. Франсуа бросился к нему, нагнулся…
– Прощайте, мой благородный друг, – прошептал испанец и испустил дух.
Романьяк упал рядом с ним на колени, но принц грозно крикнул:
– Поднимайтесь!
Осознав, что дон Родриго мертв, Франсуа кинулся к лестнице и, в считаные секунды достигнув верха зубчатой стены, перевалился через нее. Оба благополучно спрыгнули по ту сторону и опрометью кинулись вниз по холму к перелеску, где поджидали привязанные кони.
* * *
Франсуа и сам не ожидал, что так тяжело будет переживать смерть дона Родриго. Впрочем, удивляться было нечему: тот был его другом на протяжении последних нескольких лет, не говоря об алжирском плене. Кроме боли потери Франсуа мучило чувство вины. «Если бы только я не привлек его к спасению дона Альвареса!» – горестно думал он. Дон Руи, понимая, что происходит с Романьяком, утешал его как мог.
Через два дня после приключений в крепости Консуэгра, ранним утром, когда Франсуа еще спал, его разбудил настойчивый стук в дверь. Шевалье спросонья крикнул: «Прошу», и в комнату быстро вошел принц Эболи.
– Вставайте, друг мой, – без предисловий начал он, – вам нужно бежать. Инквизиция дозналась о вашем участии в освобождении дона Альвареса, подозревают также, что и к истории с доном Родриго вы приложили руку.
Франсуа мгновенно проснулся:
– Куда мне ехать?
– Домой, во Францию. Я здесь по распоряжению короля. Из любви к донье Изабелле он приказал мне предупредить вас – через два часа здесь будет сам Великий инквизитор.
– Он придет за мной?
– Да, дон Франциско. Король не в силах вас защитить, но позволяет вам попробовать спастись самому и передает вам тысячу дукатов, – дон Руи протянул Франсуа плотно набитый кожаный мешочек. – Мне разрешено сопроводить вас до Гвадалахары. Вот письмо от доньи Изабеллы к ее матери. Если вас поймают, скажете, что выполняли ее поручение. Вам она велела передать уверения в своей любви и преданности на словах. Едемте, друг мой!
Через два часа Франсуа расстался с принцем Эболи на въезде в Гвадалахару. Они обнялись, и Романьяк поскакал на северо-восток, в сторону Пиренеев.
Франция, XVI век
Ехал шевалье быстро, покрывая по пятнадцать лье в день. Но, перейдя горы, он замедлил темп – здесь, на территории Франции, он уже был в безопасности. На ночь он останавливался на специальных постоялых дворах, предназначенных для королевских курьеров. На подъезде к Пуатье он узнал, что Карл и королева-мать находятся в Руане, и направился туда. Он спешил к той, которую много лет считал своей покровительницей, чтобы теперь стать ей опорой.
В Руан он прибыл в середине августа. Екатерина, увидев его, испуганно ахнула:
– Брат мой, вы?! Все ли в порядке с Елизаветой?
Франсуа, поклонившись, со смехом ответил по-испански:
– Донья Изабелла в полном здравии, мадам.
Королева, облегченно вздохнув, обняла Романьяка.
– Значит, Изабелла? – усмехнувшись, повторила она. – Да, я и по письмам заметила, что моя дочь стала совершенно испанкой. Но, бог мой, как же я рада вас видеть!
В комнату вошел мальчик лет тринадцати, высокий и изящный. Франсуа, изумленно взглянув на него, опустился на одно колено:
– Ваше величество! Я не верю своим глазам. Как же вы повзрослели!
– Дядюшка! – радостно кинулся к нему Карл, совершенно забыв о королевском достоинстве. – Ура, наконец-то вы вернулись!
Екатерина и Франсуа проговорили весь вечер. Он рассказывал ей о жизни в Испании, о короле Филиппе и Елизавете, о том, как был вынужден сбежать во Францию из-за преследования инквизиции. Она же со слезами поведала о смерти старшего сына.
– Не могу выразить, сударыня, как я скорбел о Франциске. Я слышал, у него была проблема с ухом?
– Да, свищ. Доктор Паре предлагал оперировать, но я не разрешила… видимо, зря.
Помолчав для приличия, Франсуа поинтересовался:
– А что с гугенотами, мадам? Много их стало?
Екатерина пожала плечами:
– Да, и становится все больше. Даже пришлось воевать с ними. Уверяю вас, брат мой, я сделала все, что могла, чтобы предотвратить эту войну. Мы многое дали гугенотам. Помните вы Огненную палату, сударь, тот самый трибунал, который ввел мой незабвенный супруг для суда над протестантами? По ее приговору были сожжены сотни еретиков, но с тех пор, как я стала регентом, ни один гугенот не отправился на костер. Я шла на невероятные уступки, чтобы предотвратить катастрофу, изворачивалась, угождала и тем и другим, интриговала, лгала. Я была настойчива и податлива, строга и мягка, гневлива и милостива… И все это ради мира, ради того, чтобы мои сыновья получили стабильное, процветающее, сильное королевство. Теперь, слава Господу, война закончилась, и можно приступить к важным делам.
– А что заставило гугенотов пойти на мир, сударыня?
– В этой войне, дражайший кузен, мы потеряли слишком много великих сынов Франции. Убиты король Антуан Наваррский, герцог Франсуа де Гиз, маршал де Сент-Андре. К тому же лидеры с обеих сторон, принц Конде и коннетабль Монморанси, были в плену у противников.
– Де Гиз убит? – вскричал шевалье.
– Да, сударь, – кивнула королева и вполголоса добавила: – Но его младший брат, кардинал Лотарингский, здравствует и доставляет мне немало хлопот. К счастью, де л’Опиталь помогает усмирять воинствующих католиков.
– Мадам, я надеюсь тоже стать вам опорой, – торжественно сказал Франсуа.
Королева благодарно улыбнулась.
На следующий день состоялось заседание парламента, на котором король провозгласил себя совершеннолетним. Сидя на высоком троне в окружении свиты, тринадцатилетний Карл объявил:
– Ныне я достиг возраста, когда могу и готов править всем и везде во Франции. Лишь за королевой, моей матерью, я признаю право на правление. По милости Божией в нашем королевстве вновь воцарился мир, и я не желаю, чтобы продолжалось начавшееся вместе с волнениями неповиновение королю. Я приказываю всем войскам, на чьей бы стороне они ни воевали, сложить оружие и свято следовать условиям Амбуазского мира.
Королева, стоявшая возле трона, прослезилась от гордости. Когда Карл встал и шагнул к ней, Екатерина поклонилась сыну, поцеловала его и перекрестила. Юный король торжественно сказал:
– Знайте же, матушка, что в этом королевстве вы будете править так же и даже более, чем когда-либо ранее.
Франсуа не узнавал Екатерину. Из несчастной, вечно униженной женщины она превратилась в полную достоинства даму с горделивой осанкой. Проведя здесь всего один день, он уже понимал, какое большое влияние имеет королева на сына, какая огромная власть сосредоточена в ее руках. Она деятельно и вдумчиво отдавала распоряжения, лавируя между католиками и гугенотами, предпринимая постоянные усилия, чтобы ни одна партия не получила очевидных преимуществ. Вот и сейчас по одну сторону трона она позволила встать Шарлю де Гизу, кардиналу Лотарингскому, а по другую – Оде де Колиньи, кардиналу Шатильонскому, одному из предводителей протестантов.
Наконец вперед вышел канцлер де л’Опиталь и торжественно прочитал королевскую декларацию, в которой монарх утверждал Эдикт об умиротворении. Церемония была закончена.
Через неделю двор вернулся в Париж.
* * *
– Дела в королевстве ужасны, – сказала Екатерина, глядя через окно на мутные воды Сены. – Веротерпимым быть мало кто хочет, несмотря на все эдикты. Трон шатается, авторитет короля уже не так абсолютен, как раньше. Дошло до того, что внутри Франции образовываются маленькие гугенотские государства.
Она повернулась к сидевшему рядом канцлеру:
– Что будем делать, л’Опиталь?
– Сударыня, – поклонился тот, – я считаю, что в первую очередь нужно направить представителей короля в провинции. Те органы, что не почитают политику терпимости, необходимо заменить нашими людьми.
– Хорошо, – подумав, сказала Екатерина, – это мы сделаем, и надеюсь, такие меры помогут восстановить порядок. Но следует придумать что-то еще, дабы власть короля снова стала бесспорной и уважаемой.
– Мадам, – подал голос Франсуа, третий участник этой беседы, – а что, если его величеству вместе с вами и со всем двором отправиться в большое путешествие по Франции? Торжественные въезды в города, почести, праздники – все это поможет восстановить верноподданнические настроения.
Королева, замерев, обдумывала идею. Франсуа взглянул на л’Опиталя. Еще в Руане шевалье примкнул к сторонникам канцлера, с которым давно был знаком: при короле Генрихе л’Опиталь руководил Счетной палатой.
– А что, – задумчиво произнес тот, поглаживая бороду, – мысль неплоха.
– В самом деле, – улыбнулась Екатерина, – пожалуй, так и сделаем.
Следующие несколько месяцев были посвящены подготовке к Большому турне. Франсуа же все это время активно занимался политическими делами, воплощая в жизнь новую политику веротерпимости и абсолютизма королевской власти. Канцлер поручал ему вести переговоры и с католиками, и с протестантами, и почти всегда Франсуа удавалось в той или иной степени добиваться успеха. Он помогал разрабатывать финансовую реформу и создавать законодательную базу для новой политики короля.
В конце января королевский двор покинул Париж и двинулся в сторону Фонтенбло. Здесь кортеж остановился на месяц в ожидании прибытия всех тех, кто пожелал участвовать в Большом турне. Таковых оказалось немало, и когда двор в середине марта покинул Фонтенбло и направился на юго-запад, в кортеже насчитывалось более четырех тысяч человек: королевская семья, придворные, фрейлины, пять рот вооруженных дворян, полк гвардейцев, музыканты, врачи, повара, виночерпии, постельничьи, шуты, карлики. В клетках везли дрессированных королевских медведей. И за всем этим великолепием лошади тянули сотни повозок с одеждой, карнавальными костюмами, бельем, посудой, сложенными шатрами, запасами еды, воды, вина…
Ехали медленно, останавливаясь не только в больших, но и в маленьких городах, и всюду местные власти устраивали торжественный въезд, праздники, карнавалы, турниры. Первую долгую остановку двор сделал в Труа, где их встретила делегация наряженных дикарями жителей. Пиры, балы, праздники продолжались больше месяца, но Екатерина с сыном не забывали продемонстрировать заботу и простым горожанам: на Пасху в кафедральном соборе Святых Петра и Павла король прикосновением исцелял золотушных, а королева-мать омывала ноги больным и нищим, следуя евангельскому примеру Христа.
Из Труа двор отправился в Лангр, где король снова был встречен с почестями, затем через Бургундию в Шалон и оттуда по реке до Лиона. Здесь их встретила колонна детей, идущих парами. В каждой паре один ребенок был одет как католик, второй – как гугенот. Франсуа благостно смотрел на эту идиллию, хотя точно знал, что в городе неспокойно. Но при короле никто не осмеливался проявлять недовольство.
Кортеж остановился в Лионе на две недели, все это время непрерывно проходили карнавалы, шествия и званые ужины, которые поочередно давали представители местной знати. Франсуа, хотя и принимал участие в развлечениях, большую часть времени все же посвящал работе с канцлером л’Опиталем.
Накануне отъезда в Русильон королева вызвала «кузена» к себе.
– У меня для вас две новости, – начала она. – Во-первых, я получила письмо от короля испанского…
– Как здоровье дона Фелипе, сударыня? – улыбнулся Франсуа.
– Слава богу. Но я пригласила вас не для этого. Его величество настойчиво просит прислать вас в сопровождении охраны в Испанию. Но отдельно упоминает, что при невозможности это сделать он не будет на нас в обиде. Я понимаю, ему не хочется подвергать вас… эм-м… неудобствам, но Святая инквизиция вынуждает его. Поэтому я намерена завтра сообщить моему дорогому зятю, что ваше местопребывание мне неизвестно. Позаботьтесь, любезный мой брат, чтобы мне не пришлось лгать королю Испании.
Франсуа растерянно развел руками:
– Конечно, мадам, как прикажете. Но куда ж я поеду?
– Возможно, вам угодно услышать вторую новость? – лукаво улыбнулась Екатерина.
Шевалье поклонился.
– Так вот, сударь, учитывая вашу многолетнюю службу, мой сын подписал ордонанс о создании баронства Романьяк с десятью тысячами ливров дохода. Вы теперь его владелец.
На мгновение Франсуа показалось, что у него остановилось сердце. Земля! Его земля! Он с восторгом воззрился на королеву, та радостно рассмеялась.
– Позвольте поздравить вас, барон, с новым титулом. А теперь слушайте. Феод ваш совсем небольшой, но зато там есть замок д’Ом. Он старый и, к сожалению, серьезно пострадал во время Столетней войны. С тех пор у него не было владельца. Уверена, вы сможете привести его в порядок и обустроить по своему вкусу. На это король выделяет из казны десять тысяч ливров. Надеюсь, вам понадобится не менее трех лет на все хозяйственные и строительные дела.
Королева в упор посмотрела на него и повторила со значением:
– Вы слышите, брат мой? Не менее трех лет.
Франсуа поклонился. Ему было больно расставаться с Екатериной, но тот факт, что теперь у него есть земля, просто окрылял его. Он был так счастлив, что почти не обратил внимание на новый, более высокий титул.
Екатерина, наблюдая за ним, радостно улыбалась.
– Что ж, сударь, теперь вы по праву мой вассал. Клянетесь ли служить мне верно?
– Вся моя жизнь до последней капли крови принадлежит вам, мадам.
– Полагаю, обойдемся без оммажа, – пошутила она, но тут же заговорила серьезно: – Вам пора ехать.
– Позволите ли вы мне, сударыня, поблагодарить его величество?
– Представьте, Карл переоделся в простую одежду и инкогнито отправился в город, – засмеялась королева. – Хочет посмотреть, как живет народ, без парадного флера.
Она протянула Франсуа руку и проникновенно сказала:
– Прощайте, барон де Романьяк. До свидания, дорогой мой брат. Я буду ждать нашей встречи.
Франсуа кинулся перед ней на колени и, горячо схватив протянутую руку, поцеловал ее и прижал к своей щеке.
– До свидания, мадам. Спасибо вам за все.
Романьяк располагался всего в сорока лье от Лиона, и барону понадобилось лишь два дня, чтобы добраться до своих новых владений. Прибыв на место, он предъявил властям Монферрана все необходимые бумаги, а взамен получил карту с детальным описанием своего феода. Он был совсем невелик, с востока ограничивался рекой Алье, а с севера и юга – ее притоками Артьером и Озоном. Немного южнее Романьяка располагался замок д’Ом. Франсуа сразу поскакал туда.
Замок был построен на холме и представлял собой небольшую крепость, внутри нее высилось квадратное сооружение, в трех углах которого располагались круглые башни, а в четвертом – донжон. Кроме того, Франсуа увидел несколько маленьких домиков, внутренний дворик и небольшое пространство, бывшее когда-то садом, но теперь совершенно заброшенное.
Рядом с замком возвышалась старинная церковь Сен-Катрин д’Ом, по холму разбросаны несколько домов, так мало, что и деревней-то назвать их было нельзя. Вся эта местность называлась Ом.
Стены крепости, во многих местах обрушившиеся, представляли собой жалкое зрелище. Да и сам замок находился в плохом состоянии. Жить в нем было невозможно, и барон снял дом в Монферране.
* * *
И закипела работа. С утра до вечера шло восстановление замка. Денег у Франсуа за годы службы скопилось достаточно, к тому же имелась тысяча дукатов, данных Филиппом Испанским, и десять тысяч ливров от королевы-матери. Плюс ко всему барон начал получать налоги со всех селений, расположенных на его земле, а было их больше десятка.
Мастера приводили в порядок не только само жилище, но и внутренний двор с садом. Стены замка, крепости и домов были восстановлены, старый ров засыпан, внутренние помещения отремонтированы, завезена новая мебель, ковры, посуда, запас дров, пищи и многое другое. В саду вырыли колодец и поставили несколько фонтанов, посадили множество деревьев и кустарников, построили амбар. Франсуа сходил с ума от нетерпения.
И вот наконец после года ожидания замок был готов. Барон де Романьяк с помпой въехал в свое новое жилище, приветствуемый почти всеми жителями окрестных деревень. Он нанял целый штат прислуги, охрану и несколько человек для личных поручений.
Теперь можно было подумать и о продолжении рода. За время жизни в Монферране Франсуа познакомился со множеством местных дам и, поразмыслив, остановил свой выбор на Анне де Вре, дочери обедневшего дворянина. В свои девятнадцать девица была свежа, как спелый персик. Темноволосая, чуть полненькая, она напоминала Франсуа Женевьеву. Она не любила шумных празднеств и находила удовольствие в прогулках по лесу в одиночестве или под руку с Романьяком. Он не был влюблен в нее, но находил ее общество приятным, а речи – занятными.
Мать Анны, Беата де Вре, в девичестве Ваповская, была родом из Кракова и принадлежала к знатному польскому роду. Она много рассказывала дочери о своей родине и обучила польскому. Частенько случалось, что Анна, гуляя с бароном, заговаривала с ним на этом непривычном для французского уха языке. Романьяку нравилось вслушиваться в незнакомые слова, произносимые нежным девичьим голоском.
Обдумав все «за» и «против», Франсуа посватался к мадемуазель де Вре и, несмотря на почти тридцатилетнюю разницу в возрасте, получил охотное согласие ее родителей. Что и говорить, барон был прекрасной партией для Анны: он имел титул, землю, замок, да к тому же приходился дядюшкой королю. Франсуа прекрасно сознавал, что мог бы найти супругу куда более знатную и богатую, но единственной целью его женитьбы было рождение детей, которым он сможет оставить свои богатства. А оставлять, он понимал, придется, потому что хоть он и обладал секретом бессмертия, но не мог себе представить, как можно все имеющееся сохранить для себя. Естественно, возможность опять переселиться в собственного ребенка он не рассматривал, ужасаясь от одной этой мысли.
* * *
Осенью 1566 года Франсуа ввел в дом супругу. Анна довольно быстро освоилась в замке д’Ом, и для Романьяка потекли спокойные, приятные дни.
Теперь, когда ему было уже под пятьдесят, он наконец мог вести вольную, неспешную жизнь средневекового феодала. Возраст давал о себе знать, и жажда приключений и власти уступила место простым человеческим радостям. По большей части он предавался развлечениям: ездил на охоту, давал приемы в замке для дворян из Монферрана или отправлялся к кому-то из друзей, чтобы сыграть партию-другую в ломбер. Этой старинной игре он научился в Испании и познакомил с ней своих соседей.
Весной Анна сообщила мужу, что беременна. Сердце Франсуа радостно забилось: наконец-то! Уж об этом-то ребенке он сможет позаботиться, ему-то не позволит погибнуть! Он подошел к супруге и нежно поцеловал ей руку.
Помимо светских развлечений немало времени Франсуа уделял и обустройству своего феода. Едва покончив с ремонтом цитадели и женившись, он решил, что пришло время повысить значимость нового баронства. Он тщательнейшим образом изучил условия во всех окрестностях и пришел к выводу, что это место просто создано для сельского хозяйства.
В первую очередь он направил доверенных людей в соседние земли, в частности в Канталь, чтобы переманить к себе сыроваров и других мастеров. Он посулил переселенцам, что будет выплачивать за них церковную десятину, и обещал недорогой выкуп повинностей тем, кто проработает на его земле три года. Вспомнив жизнь при французском и испанском дворах, Франсуа решил воспользоваться излюбленной тактикой, и его люди принялись распускать слухи о том, что вода в Артьере и Озоне обладает целебными и омолаживающими свойствами.
Согласившимся переехать крестьянам Франсуа предоставил землю, лес и камень для строительства домов. Он возвел две сыроварни в Оме для умельцев, переехавших из Канталя – тамошний сорт сыра считался очень хорошим, и еще две поставил неподалеку от Романьяка, в холмистой местности. На ярмарке в Иссуаре барон закупил коров и бесплатно раздал их местным жителям с условием, что помимо оброка они будут обязаны снабжать молоком сыроваров.
Через пару месяцев Франсуа озаботился налаживанием торговли. Он расширил рыночную площадь в Романьяке и организовал ежемесячную ярмарку, на которой все местные жители могли продавать свои товары. Для привлечения покупателей Франсуа нанимал в ярмарочные дни бродячих артистов, которые давали представления на рыночной площади. Постепенно ярмарка стала популярной, на нее съезжались не только окрестные крестьяне, но и жители Монферрана, Клермона, Иссуара, а позже стали появляться и иностранные купцы – сначала как покупатели, а потом и как продавцы.
Регулярно закупая зерно, семена, кур, поросят, Франсуа раздавал все это крестьянам, ставя лишь одно условие – торговля на местной ярмарке. С тем же условием он построил водяную мельницу на реке в деревушке Шаноне, на южной границе своих владений. Все это было выгодно жителям и, главное, баронству, молва о котором уже ходила по всему графству. Феод потихоньку богател, жителей в нем прибавлялось, они процветали, и Франсуа это нравилось. Он получал удовольствие от дел, связанных с хозяйством. «Так вот, оказывается, в чем мое призвание! Как жаль, что все это у меня появилось так поздно». И в самом деле, ему все замечательно удавалось. Он сумел наладить в своем феоде изготовление двух видов сыров – Канталя и Салера, в молоке, яйцах и мясе недостатка не ощущалось, а Франсуа все думал, что бы еще сделать полезного для феода. Крестьяне, видя его рвение и понимая, что повинности в баронстве невелики, стекались в Романьяк со всей Оверни. Они обожали своего властителя и всячески старались ему угодить.
* * *
Беременность Анны протекала тяжело. То и дело случались боли, жар, накатывала слабость. Доктора стали в замке постоянными посетителями. Они чистили баронессе кишечник, пускали кровь и тем самым лишь ослабляли ее и без того несильный организм.
Франсуа теперь больше времени проводил дома, рядом с женой, и зачастую сам ее осматривал, припомнив свои медицинские навыки. Он понимал, что все идет не так, как надо, но был совершенно бессилен что-либо изменить. Эликсиры, настои и смеси, которые он ей давал, практически не помогали. Он вспоминал, как легко переносила беременность Женевьева, и недоумевал – почему сейчас Господь пожелал сделать все по-другому?
Дождливой октябрьской ночью в спальню Франсуа постучал лакей.
– Ваша милость, госпоже баронессе совсем худо, – тихо сказал он, поклонившись.
Романьяк вскочил:
– Доктор Веклера здесь?
– Я послал его разбудить, ваша милость.
Наскоро одевшись, Франсуа поспешил к жене.
Анна лежала, устремив глаза в потолок, и ждала конца. Она не сомневалась, что скоро умрет, она это чувствовала, почти знала. Превозмогая слабость, она постаралась вспомнить – когда же начались ее горести? Да, конечно, в тот самый момент, когда она увидела Франсуа. Юная девушка, воспитанная на рыцарских романах, мечтающая о любви… И он – уже немолодой, побывавший во многих передрягах, искушенный в великосветской жизни «рыцарь». Странно, но она полюбила его сразу, несмотря на разницу в возрасте и положении. Как билось ее сердечко, когда он сделал ей предложение! «Я буду ему лучшей женой на свете!» – думала она.
И в самом деле, она как могла окружила Франсуа любовью и заботой. Она всей душой стремилась быть рядом с ним, а он то уезжал по делам, то развлекался и никогда не приглашал ее с собой. Анна стала пленницей замка. И очень скоро она поняла, что муж к ней равнодушен. Да, ему порой было приятно ее общество, иногда он даже бывал с ней нежен, но того огня, того волшебного чувства, делающего мужчину и женщину единым целым, в нем не было. Ах, если бы он хоть немного ее любил, какое это было бы счастье!
Поначалу Анна надеялась, что со временем ей удастся завоевать его любовь. Она щедро одаривала Франсуа своей нежностью, но постепенно поняла страшную истину: супруг не нуждался в ее любви и единственной целью женитьбы было рождение наследника. И это сломило Анну, лишило ее той милой живости, которая когда-то привлекла Франсуа. Она стала грустна и молчалива, но никогда не жаловалась и не открывала мужу причину такой перемены.
Даже весть о том, что ей предстоит стать матерью, не вывела ее из ставшего привычным уныния. Она принадлежала к тому типу женщин, для которых жизнь заключалась в любви, без нее Анна жить не хотела и потихоньку начала угасать, а беременность этому лишь способствовала. Слабость, недомогания и обмороки стали ее постоянными спутниками.
И сейчас она лежала, глядя в потолок, и спокойно ждала неизбежного. Ее не волновала мысль о ребенке, она хотела одного – умереть на руках мужа, нелюбящего, но такого любимого!
Франсуа, войдя в комнату, тихо подошел к кровати.
– Анна! – прошептал он.
Она с видимым усилием повернула голову и взглянула на него:
– Мой дорогой…
Он бегло осмотрел ее – лихорадка, взмокший лоб, запавшие глаза, бешеный пульс. Поддерживая голову Анны, Франсуа заставил ее сделать несколько глотков горького настоя. Выпив, она бессильно упала на подушки и, казалось, задремала. А он сидел рядом и держал худенькую, бледную руку супруги в своей. Вдруг Анна открыла глаза и прошептала:
– Вы будете вспоминать обо мне? Хоть изредка?
От этих слов Франсуа прошиб холодный пот.
– Полноте, Анна, это просто горячка. Все будет хорошо, вот увидите, дорогая.
Быстрыми шагами вошел доктор Веклера, за ним шла повитуха. Поздоровавшись, он осмотрел больную и, отозвав Франсуа в сторону, сокрушенно покачал головой:
– Горячка, ваша милость. Она настолько слаба, что даже кровопускание делать опасно. Будем уповать на помощь Господа. Я побуду здесь до утра.
Франсуа вернулся к постели Анны и снова сел, взял ее за руку. Так он просидел довольно долго и уже начал засыпать, когда она вдруг вздрогнула всем телом и закричала. Тут же подскочил доктор и, едва взглянув на нее, сказал:
– Я вынужден просить вашу милость удалиться. Начались схватки.
Это был приговор. Столь ранние роды могли означать лишь одно – ребенок не выживет. «Святая Дева, как же жаль! Мой наследник не родится!» Романьяк встал, но Анна схватила его за руку. Пальцы ее теперь были сухими и горячими.
– Прощайте, мой дорогой, мой единственный. Вспоминайте меня, ведь я любила вас!
На глаза Франсуа навернулись слезы. Пронзительная боль защемила душу. Ему стало невыносимо стыдно: он думает о ребенке и совсем забыл об умирающей жене. Он ткнулся губами в ее горячую руку и почти бегом вышел из комнаты.
Два часа спустя все было кончено. Доктор Веклера вместе с повитухой вышел из спальни баронессы и шагнул к Франсуа.
– Увы, все было предрешено, ваша милость, – развел он руками. – Ни госпожу баронессу, ни ребенка спасти я не мог.
* * *
Франсуа хоть и ожидал такого исхода, но принял это известие очень болезненно. Он горевал о нерожденном ребенке, корил себя за равнодушие к Анне и недоумевал, что теперь следует делать. «Неужели снова жениться?»
Из уныния его вывела возобновившаяся война. Герцог Альба во главе испанской армии шел вдоль французской границы в Нидерланды, дабы успокоить разбушевавшихся протестантов. Екатерина, не доверяя королю Филиппу и опасаясь, что усмирение Нидерландов может быть лишь предлогом для вторжения во Францию, наняла шестидесятитысячное швейцарское войско для защиты границ. Однако гугеноты, во главе которых стоял принц Конде, сочли, что королева собирает силы против них, и, чтобы предотвратить нападение, решили захватить в заложники монарха, находившегося в то время в замке матери неподалеку от городка Розе-ан-Бри. Королю вовремя доложили о готовящемся заговоре, и Екатерина с сыном, улизнув из-под носа мятежников, вернулись в Париж. Армия Конде двинулась за ними и остановилась на Сене, недалеко от Сен-Дени. Целью заговорщиков было перекрыть судоходство по реке и тем самым заблокировать поставки продовольствия в Париж. Со всех концов Франции к мятежникам стекались подкрепления.
Взбешенный столь открытым неповиновением король воспользовался старинным церемониалом: отправил к Конде герольда с требованием немедленно явиться ко двору без армии и оружия. При неподчинении Карл грозил объявить принца бунтовщиком. Но тот явиться к королю отказался, и этот отказ означал начало новой религиозной войны.
Навстречу войскам мятежников выступила армия короля во главе с семидесятичетырехлетним коннетаблем Монморанси. После ожесточенного сражения принц Конде отступил. Королевские войска победили, но коннетабль в этой битве был смертельно ранен.
Королева, хоть и была потрясена коварством протестантских лидеров, попыталась все-таки добиться перемирия. В Лувр тайно прибыли представители Конде и предъявили требования гугенотов. Екатерина, желавшая всеми средствами избежать новых бунтов и несчастий во Франции, готова была согласиться на их условия, но разъяренный Карл категорически отказался, и война начала набирать обороты.
Именно тогда Франсуа и получил приказ снарядить пять Копий и присоединиться к действующей армии. Копьем в обиходе назывался отряд из нескольких человек – всадников и лучников, во главе которого стоял рыцарь-башелье.
На войне всякое могло случиться, поэтому Франсуа спрятал в небольшую шкатулку серебряную монету тамплиеров, крестик, перстень Ла Туров и десяток золотых экю. Шкатулку он зарыл под большим дубом в лесу, на границе своих владений: как знать, не придется ли ему переселяться в другое тело и будет ли у него возможность попасть в замок д’Ом.
* * *
Довольно быстро барон призвал собственное войско и снарядил обоз. Ему удалось набрать даже не пять, а десять Копий, и отрядом из шестидесяти человек он выступил на север, по направлению к Парижу.
Они миновали Монсоро, Мулен, Невер, Кламси, Осер. Всю дорогу впереди маленькой армии следовал один из всадников, выполняя роль разведчика. И Франсуа, и его ближайший помощник, баннерет Шарль де Бризаль, считали эту предосторожность необходимой, хотя ни один из них не знал, что армия принца Конде следует после битвы при Сен-Дени на юго-запад, то есть им навстречу. За нею по пятам шли королевские войска, возглавляемые младшим братом короля, шестнадцатилетним Генрихом Анжуйским.
Туманным, непогожим январским утром в полулье от небольшого городка Жуаньи разведчик барона Анри Лебьен наткнулся на трехтысячную армию гугенотов. Он тотчас же поскакал к Романьяку с известием.
– Вы уверены, мессир Лебьен? – недоверчиво спросил Франсуа. – Это точно не войска короля?
Тот покачал головой:
– Ни малейших сомнений, ваша милость. Я участвовал в битве за Сен-Кантен и узнал адмирала де Колиньи, а он ведь теперь гугенот. Да и знамена у них протестантские.
– И как скоро они наткнутся на нас?
– С их скоростью – через пять-шесть часов. Надо уходить, ваша милость.
Франсуа обернулся к помощнику:
– Что скажете, де Бризаль?
– Их три тысячи, нас шестьдесят душ. Лебьен прав, сударь, надо отступать.
– Куда отступать? Кругом снега.
– Вернемся в Жуаньи, оттуда есть другая дорога на Париж, через Куртене и Немур.
Франсуа представил, как потом будет рассказывать королеве, что бежал от армии принца. Губы его упрямо сжались:
– Вот пусть они по этой дороге и уходят. А нам в Париж, полагаю, уже не надо: наверняка гугенотов преследует армия короля. Нам бы их как-нибудь задержать…
Обернувшись, Франсуа долго смотрел на лес, который они недавно миновали, а потом решительно сказал:
– Слушайте, де Бризаль. Мы возвращаемся в лес и занимаем позиции там. Гугенотам его не миновать, через него проходит единственная широкая дорога. Пошлите двух конников в Жуаньи, пусть купят шляпы, рубахи, дублеты, камзолы – все, что найдут.
– Сколько, сударь? – спросил удивленный Бризаль.
– Сколько смогут. Пусть тащат любую одежду. И прикупят немного синей ткани. А мы пока займемся подготовкой.
Через полчаса воины Франсуа уже достигли кромки леса. Барон приказал всем конникам спешиться и приступать к работе: каждый должен был из ветвей и сучьев изготовить как можно больше крестов с короткой поперечиной размером с человеческий рост. Солдаты рубили жерди и недоуменно переговаривались:
– Барон решил биться и заранее позаботился о крестах над нашими могилами?
Когда посланные в Жуаньи всадники тремя часами позже вернулись с ворохом одежды, Франсуа велел натягивать ее на готовые кресты. Получилось что-то типа пугал, которые он приказал расставлять вдоль дороги в ряды, по десять штук в каждом. Эта «армия» растянулась на несколько десятков туазов. Из ткани Романьяк велел сделать подобие королевских штандартов и, прикрепив их к жердям, расставить тут и там между пугалами. Впереди всего этого великолепия должны были размещаться конники, а по бокам – пешие воины.
Выстроив всех, Франсуа и Бризаль отъехали на сотню шагов вперед, чтобы оценить результаты своих трудов, и были потрясены: казалось, по лесной дороге, насколько хватало глаз, идет огромное войско короля. Де Бризаль расхохотался:
– Недурно, господин барон, очень впечатляет. Но что мы будем делать, если гугеноты не испугаются?
– Вряд ли они решатся напасть, – пожал плечами Франсуа. – Соваться в лес при таких обстоятельствах – чистое безумие.
День подходил к концу, на заснеженные поля спустились сумерки. Армия гугенотов шла быстро, надеясь к вечеру достичь Жуаньи. Суровая зима вынуждала их грабить города и фермы, мимо которых они проходили, продовольствия не хватало, но пока случаи дезертирства были редки.
Принц Конде и Гаспар де Колиньи ехали рядом, вполголоса обсуждая насущные дела. Неожиданно в первых рядах воинов наметилось какое-то волнение, к командующим подскочил граф де Шатоне и прокричал:
– Господа, впереди армия католиков.
Конде и Колиньи переглянулись.
– Это невозможно, – принц решительно покачал головой, – Генрих в двадцати лье позади нас.
– Извольте взглянуть сами, ваше высочество, – развел руками граф.
Еще раз недоуменно переглянувшись с Колиньи, Конде поскакал к первым рядам. И в изумлении застыл. Впереди, на широкой лесной дороге, уже с трудом различимые в вечерних сумерках, стояли войска Генриха. Королевские штандарты, развевающиеся тут и там, не оставляли ни малейших сомнений. Принц тут же приказал гугенотам остановиться, с грустью наблюдая, как в изумлении вытягивается лицо подъехавшего к нему Колиньи.
– Господи Боже, как они там оказались? – пробормотал адмирал.
– Кто ж знает… Что будем делать?
Граф де Шатоне настороженно сказал:
– Должно быть, они заметили нас раньше, чем мы их. Остановились и ждут.
Колиньи все еще не верил своим глазам:
– Нет, этого просто не может быть…
– Довольно, сударь, – раздраженно прервал принц. – Вы сами все видите не хуже меня. Некогда раздумывать, как они сумели нас обогнать, нужно срочно принимать решение. Считаю, что нам было бы выгодно напасть на них, пока они растянуты в длиннющую колонну, но… лес, темнота.
Колиньи озабоченно кивнул:
– Верно, ваше высочество. Но к утру они перегруппируются. Плюс их раз в пять больше.
– Да. К тому же наш обоз почти пуст… Заночуем в Сези, оттуда есть дорога на запад, пойдем на Орлеан и Шартр. Разворачиваемся!
Принц отдал команду, затрубили рожки, и огромное войско, неуклюже развернувшись, тронулось в обратную сторону. Небольшой конный отряд прикрывал отступающих сзади.
Анри де Бризаль, с радостным удивлением проводив взглядом удалявшихся гугенотов, повернулся к Франсуа и поклонился:
– Поздравляю, господин барон, вы в одиночку заставили бежать целую армию!
На следующий день, продолжая движение на север, отряд Франсуа встретился с войсками герцога Анжуйского. Радостно обняв «дорогого дядюшку», Генрих выслушал его рассказ о вчерашнем происшествии.
– Но где же армия Конде теперь? Ведь вы шли с юга, а я с севера. Гугеноты должны были оказаться между нами.
– Единственная лазейка для них – дорога на Монтаржи и Орлеан из Сези, – ответил Франсуа, – думаю, по ней они и направились.
– Что ж, тогда в путь, на запад, – провозгласил герцог.
Из всех детей Екатерины Генрих менее других нравился Франсуа. Он был взбалмошным и капризным, но сейчас Романьяк был рад его видеть. Барон соскучился по своей «сестре» и «племянникам», по Парижу, по дворцу и интригам.
Но пока о возвращении к старой жизни нечего было и мечтать. Отряд Франсуа влился в королевскую армию и вместе с ней направился вслед за войском гугенотов.
Несколько недель преследовал Генрих Анжуйский протестантов, но генерального сражения избегал. К концу зимы обе армии были измучены морозами и голодом, и принц Конде отправил к королю посланником кардинала Шатильонского, брата Колиньи, с предложением мира. Карл, крайне стесненный к тому моменту в средствах, согласился, и в марте 1568 года вторая религиозная война завершилась подписанием мира в Лонжюмо. Король издал «Эдикт об усмирении волнений», а гугеноты направили к нему делегацию, которая принесла торжественную «клятву повиновения».
* * *
И снова Франсуа вернулся ко двору. Король и Екатерина встретили его с распростертыми объятиями. Барон был назначен помощником канцлера Мишеля де л’Опиталя и с удовольствием погрузился в разработку законов и указов.
Королева хохотала до слез, услышав историю о войске из пугал. Она заставила Франсуа несколько раз пересказывать ее, в том числе и в присутствии фрейлин, которых этот случай тоже очень позабавил. С их легкой руки байка гуляла по дворцу, и весь католический двор от души потешался над доверчивостью Конде и Колиньи.
В начале лета двор переехал в Мадридский замок, что в Булонском лесу. Барон с удивлением увидел, что вокруг замка появился ров и охраняют его теперь тысячи солдат. Было ясно: Екатерина боялась. Франсуа заметил, что ее отношение к гугенотам изменилось. Однажды он задал ей этот вопрос напрямую и услышал такой ответ:
– Да, дражайший брат, теперь я смотрю на реформаторов по-иному. После того сюрприза – помните, когда они попытались захватить нас с Карлом? – я чувствую, что они не столько борцы за религиозные идеи, сколько самые обыкновенные бунтовщики. Они нелояльны короне. И все чаще и чаще я задумываюсь, правильна ли моя политика веротерпимости? Может быть, наоборот, стоило обходиться с ними строго, как и делал всегда мой дорогой супруг? Задушить кальвинизм на корню и не позволить ему распространиться по всему королевству? Понимая, что от моих решений зависит судьба Франции, я мучаюсь неуверенностью. Цель моя – сохранить процветающее государство, не дать разгореться большой войне, но верным ли путем я иду к этой цели? Ныне я нередко сомневаюсь в этом…
– Сударыня, я несколько лет прожил при дворе короля Филиппа, поверьте, уж лучше стычки между католиками и гугенотами, чем то, что творится в Испании, – возразил Франсуа.
– Да, я понимаю, – кивнула королева. – Кстати, я получила письмо от Елизаветы. Большая радость – она беременна. Теперь, после рождения двух дочек, она очень желает сына. Полагаю, его величество тоже хочет иметь наследника престола.
– Не понимаю, сударыня. Ведь дон Карлос…
– Дон Карлос умер. Этот взбалмошный сеньор вздумал бунтовать против отца, и тот просто запер его в комнате, приказав заколотить окна. Это было зимой, как раз во времена войска пугал. – Екатерина невольно улыбнулась. – Дон Карлос провел в своей темнице полгода и недавно умер. Ходят слухи, что Филипп сам приказал его отравить… Хотя верить в это нельзя, про меня тоже много глупостей болтают.
Весть о смерти дона Карлоса огорчила Франсуа. Этот надменный и деспотичный юноша ему никогда не нравился, но донья Изабелла его жалела и была к нему привязана. «Представляю, как ей сейчас тяжело!»
* * *
Гугеноты по-прежнему выказывали неподчинение королю и настаивали на своих требованиях. Когда Карл послал Гаспара де Таванна к Конде, чтобы привести того ко двору, принц сбежал в Ла-Рошель, бывшую оплотом протестантов. За ним последовали Колиньи, юный Генрих Наваррский и другие видные персоны. По дороге к ним присоединялись гугеноты из окрестных деревень и городов, и вскоре поток направляющихся в Ла-Рошель стал так велик, что, по меткому выражению адмирала, это стало походить на исход евреев из Египта.
В это время Карл и Екатерина добились финансовой помощи от папы Пия V: его святейшество издал буллу, в которой поручил церквям и монастырям выплатить королю полтора миллиона ливров «на наказание гугенотов». Эта булла приветствовалась большинством членов Королевского совета, но канцлер де л’Опиталь назвал ее провокацией и отказался подтвердить королевской печатью. Екатерина тут же удалила его от двора, и в политической жизни участия он больше не принимал. Теперь его обязанности легли на Франсуа, и он вынужден был исполнять их совсем не так, как ему хотелось: барон по-прежнему был сторонником веротерпимости, но Екатерина все чаще требовала от него более жесткого отношения к гугенотам. И когда правительство начало разрабатывать эдикт о запрете любых богослужений, кроме католических, Франсуа открыто высказал свое недовольство. Королева попыталась убедить его в своей правоте:
– Помилуйте, дорогой брат, кого вы защищаете? Это мятежники и еретики. Вы хотите, чтобы Господь покарал Францию за потворство ереси?
– Ваше величество, – поклонился Романьяк, – такой эдикт приведет лишь к новой войне. Вспомните, сударыня, ведь раньше вы говорили, что они не бунтовщики.
– Это только на первый взгляд. Помните Монтгомери? Того, что нанес роковой удар моему дражайшему супругу? Графа тогда не стали преследовать, как просил на смертном одре мой добрый Генрих, и он уехал в Англию. А где он теперь? Воюет на стороне гугенотов. Человек, убивший короля Франции и прощенный им, теперь поднял оружие на его сына! Может, его действия были не так уж и случайны? Так что не говорите мне, что они просто хотят молиться по-другому.
Франсуа смешался, не зная, что ответить. Ведь на самом-то деле Монтгомери вовсе не убивал Генриха. «Надо же, и он стал протестантом. Что ж, я перед ним в долгу».
– И все-таки, мадам, я не стану участвовать в создании такого документа.
– Как вам угодно, барон, – ледяным тоном ответила королева, слегка побледнев. – Я найду людей, способных это сделать не хуже вас.
И действительно нашла. Уже на следующий день обязанности канцлера перешли от Франсуа к Шарлю де Гизу, кардиналу Лотарингскому. Как и все члены этой семьи, он был фанатичным католиком и с радостью принял участие в создании декларации, название которой говорило само за себя: «Запрет на проведение любых проповедей, ассамблей, богослужений, кроме католических, апостольских и римских». Декларация запрещала отправление любых культов, помимо католического, «под страхом лишения жизни и имущества». Гугеноты ответили на это захватом небольших городов вокруг Ла-Рошели, и война закрутилась заново.
* * *
После отказа участвовать в создании декларации Франсуа попал в немилость, хотя королева и не прогоняла его. Как-то, выходя из Лувра, он увидел подъезжающую карету. Из нее появился кардинал Лотарингский и, увидев Франсуа, направился к нему:
– Господин барон!
По лицу де Гиза было заметно, что случилось нечто важное. Он попросил Франсуа вернуться с ним во дворец для разговора.
Они вошли в кабинет Романьяка, и, усевшись в кресла, кардинал начал:
– Прибыл гонец из Мадрида, ваша милость. Ее величество преставилась.
В первое мгновение Франсуа ничего не понял, и у него остановилось сердце.
– Екатерина умерла?!
– Господь с вами, барон. Елизавета, королева Испании.
Франсуа одновременно почувствовал и облегчение, и боль. Слава богу, не Екатерина. Но… о Пресвятая Дева… бедная донья Изабелла! Он поник головой, перед глазами замелькали картинки: вот Елизавета, еще девочка, тянет к нему руки, пытаясь отнять игрушку, вот она падает в обморок, когда ее отец получает смертельный удар копьем, вот она, бледная и испуганная, впервые встречается с доном Фелипе…
– Кто-то должен сообщить королеве, – донесся до него голос кардинала. – Может быть, вы, барон?
«Значит, она не сказала никому о нашей размолвке, – мысленно усмехнулся Франсуа. – Но если я стану вестником смерти, она возненавидит меня окончательно».
Он покачал головой:
– Не думаю, что это будет правильно, ваше преосвященство. Будет лучше, если король сам уведомит матушку. Он уже знает?
Кардинал понуро вздохнул:
– Пока нет. Как раз направляюсь ему сказать об этом, с Божьей помощью.
Франсуа сидел в библиотеке королевы и ждал, не позовет ли она. Мимо него, бледный и осунувшийся, прошел Карл. Остановившись на мгновение, спросил:
– Вы уже знаете, дядюшка?
– Да, сир.
Король кивнул и направился в покои матери. Франсуа через приоткрытые двери слышал тихие голоса, затем раздался отчаянный крик Екатерины. Он вскочил и заметался по комнате. Войти туда? Невозможно. Но как же ей помочь? Взяв себя в руки, он снова сел в кресла с намерением ждать, сколько понадобится.
Прошло несколько часов, прежде чем Екатерина, сильно напудренная, но с красными запавшими глазами, вошла в библиотеку. Увидев Франсуа, она протянула к нему руки:
– Брат мой! Да за что же?!
Романьяк бросился к ней и как мог пытался утешить. Екатерина горько усмехнулась:
– А знаете, я ведь только вчера написала им письмо. Давала советы, просила короля повнимательнее за ней приглядывать, она ведь такая слабенькая… была. Кто ж знал, Великий Боже, что ее уже нет в живых!
– Ваше величество, умоляю…
Королева встала и, гордо выпрямившись, сказала:
– Если гугеноты радуются смерти моей дочери, надеясь, что теперь наша дружба с Испанией прервется, то они ошибаются. Я направляюсь в Совет, а вы, дорогой кузен, будьте у меня вечером. Полагаю, мне понадобится ваша поддержка.
Она развернулась и твердой поступью вышла. Франсуа смотрел ей вслед со смешанным чувством ужаса и восхищения.
* * *
Общее горе еще более сблизило Екатерину и Франсуа, от их недавней размолвки не осталось и воспоминания. Но королева всегда помнила, что «дорогой кузен» был сторонником терпимости, а теперь эта политика шла вразрез с ее идеями. Опасаясь дальнейших размолвок и не желая, чтобы Франсуа мешал ее планам, она предложила ему присоединиться к армии Генриха Анжуйского, направляющейся в Пуату.
– Увы, мой милый кузен, хоть я милостью Божьей и потратила столько усилий, чтобы сберечь наше королевство, но бунты и несчастья возвращаются, – горестно вздохнула она.
Вскоре барон вместе с войском покинул Париж. Под его началом был отряд рыцарей, вместе с ним он участвовал в битвах при Жарнаке и Монкутуре. Хотя и считалось, что армией командует Генрих Анжуйский, в действительности все решения принимал Гаспар де Таванн, бывший наместник короля в Бургундии, а теперь один из лучших воинов его величества.
Но одно решение юный герцог все же принял, и Франсуа, к своему несчастью, стал свидетелем этому. Когда в битве при Жарнаке принц Конде со своими рыцарями пошел в атаку, лошадь под ним застрелили и глава гугенотов на полном ходу свалился на землю. Получив перелом ноги, он был не в силах подняться. Заметив это, Генрих крикнул Романьяку:
– Дядюшка, стреляйте! Убейте его!
Франсуа отшатнулся:
– Ваша светлость!
– А! – герцог Анжуйский махнул рукой и обернулся к скачущему рядом барону де Монтескью.
– Добейте его, сударь!
Барон подскочил к лежащему на земле принцу и без малейшего колебания в упор расстрелял его. Генрих рассмеялся, а потом обернулся к Франсуа.
– Я это запомню, дорогой дядюшка, – злобно прошипел он и пришпорил коня.
Да, времена рыцарских битв, когда противники уступали друг другу право первого удара, щадили соперника, когда в самых серьезных битвах погибало лишь несколько человек, прошли. Теперь, казалось, каждый воюющий дворянин желал лишь одного – крови врага. Никакого снисхождения, никакой пощады!
По приказу Генриха Анжуйского тело принца Конде на два дня было выставлено на поругание перед королевской армией.
* * *
И снова победа в войне не досталась ни одной из сторон. В битвах побеждали католики, но у них не хватало ресурсов довести дело до конца. Обе стороны были истощены и физически, и финансово. Половина Франции пылала огнем войны. В августе 1570 года был заключен очередной мир, третья гугенотская война закончилась Сен-Жерменским договором, по которому король предоставил гугенотам свободу вероисповедания по всей территории Франции, исключая Париж.
Франсуа, которого со времени убийства принца Конде Генрих словно бы не замечал, сразу после заключения мира уехал в Романьяк. Ему было уже пятьдесят три, волосы его поседели, но в седле он держался твердо и силы не покинули его. И потому сотню лье, разделяющую Сен-Жермен и Монферран, он проскакал за несколько дней.
Он был счастлив вернуться в свой замок, где все было по-прежнему. Те же слуги, тот же управляющий, собравший, к слову, немало податей за время отсутствия хозяина. Барону эти деньги были весьма кстати, поскольку все, что у него оставалось, было выплачено нанятому отряду.
Вскоре пришло письмо от королевы-матери, в котором она пеняла «дорогому кузену», что тот не приехал во дворец, рассказывала о помолвке короля с дочерью Максимилиана, императора Священной Римской империи, о роскошной свадьбе юного Генриха Меченого, сына покойного де Гиза, с Екатериной Клевской, и, главное, сообщала, что отныне снова придерживается политики веротерпимости. Не желает ли «любезный братец» снова вернуться на службу? – в заключение спрашивала королева.
Франсуа тут же сел за ответ, в котором выразил большую радость по поводу помолвки короля и перемен в политике, но вернуться в Париж отказался, сославшись на множество дел в баронстве.
И снова потекли тихие, спокойные дни. Франсуа радовался им, с удивлением осознавая, что прелести войны и дворцовой жизни больше его не влекут. «Старость, – думал он, – совсем скоро придет старость, первая за две жизни».
Однако провести ее спокойно Романьяку было не суждено. Через год королева вновь пригласила его в Париж «для дела чрезвычайной важности», на этот раз столь настойчиво, что отказаться было невозможно. Франсуа, который только-только начал вводить некоторые хозяйственные преобразования, неохотно от них оторвался, повздыхал и, дав распоряжения управляющему, тронулся в путь.
* * *
Ехал Франсуа не спеша и добрался до Блуа, где в то время находился двор, лишь к весне. Екатерина и король встретили его очень приветливо, а вот Генрих явно не забыл «дядюшкин» отказ стрелять в принца Конде. Карл с гордостью представил свою супругу, очаровательную семнадцатилетнюю Елизавету Австрийскую, кроткую золотоволосую красавицу.
При дворе были и другие новости. Вновь провозглашенная политика веротерпимости позволила вернуться Гастону де Колиньи, ставшему теперь одним из первых советников короля. Да и помимо адмирала во дворце было немало гугенотов. Все только и говорили, что о двух предстоящих бракосочетаниях: Марии Клевской с Генрихом де Бурбоном, сыном убитого принца Конде, и сестры короля Маргариты с Генрихом Наваррским. Карл дал согласие на брак младшей сестры, а вот мать Генриха, Жанна д’Альбре, пока раздумывала. Она не верила королеве-матери и подозревала, что та затевает этот брак неспроста.
Но больше всего Франсуа поразил вид Генриха Анжуйского. Стройный и изящный, он всегда видом и манерами немного походил на даму, но теперь к тому же носил длинные, до плеч, серьги, пальцы его были унизаны перстнями и кольцами, а запах его духов чувствовался уже за несколько шагов. Больше того, на карнавалах и маскарадах, проходивших в то время в замке Блуа один за другим, Генрих наряжался в дамское платье и сам приходил от этого в восторг. Франсуа шокировали эти перемены, хотя он не раз замечал, что сын Екатерины несколько женоподобен.
* * *
Франсуа устроился в своих комнатах, прилежно посещал балы и карнавалы, но Екатерина не торопилась рассказывать о срочном деле, по которому она его позвала. Потеряв терпение, Романьяк задал вопрос сам.
– Кузен мой, дело это действительно было важным и касалось свадьбы Маргариты, – несколько смущенно ответила Екатерина, – но сейчас оно как будто улажено. Со дня на день мы ждем, что королева Наваррская подпишет согласие на брак своего сына.
– Правильно ли я понял ваше величество, что нужды во мне больше нет и я могу возвращаться домой?
Екатерина внимательно посмотрела на него:
– Что с вами, дражайший брат? Вы все время норовите улизнуть. В Оверни вас кто-то ждет? Или вам тяжело находиться здесь, с нами?
– Да что вы, сударыня, – ужаснулся Франсуа, – разве мне может быть плохо рядом с вами? Немного лишь наскучили балы и праздники, видно, старею.
– Стареете? Не рано ли вы об этом заговорили? Сколько вам лет?
– Пятьдесят четыре, мадам, – быстро ответил Романьяк и тут же понял, какой промах допустил.
Екатерина тоже это заметила.
– Странно, – нахмурилась она, – мне казалось, что мы ровесники.
Франсуа чувствовал себя так, словно она поймала его на воровстве. Потеряв осторожность, он назвал свой истинный возраст, тогда как королева считала, что он на несколько лет моложе.
– Д-да, – запинаясь, пробормотал он, – я ошибся, пятьдесят один.
– Просто гадко с вашей стороны называть меня старой, – попыталась пошутить королева, но взгляд ее выдавал внутреннее напряжение. – В любом случае прошу вас пока не уезжать, я чувствую, вы мне скоро понадобитесь.
Барон, поклонившись, вышел, а Екатерина еще долго смотрела ему вслед. «Пятьдесят четыре? Что-то здесь не так».
* * *
В конце апреля Жанна д’Альбре дала согласие на свадьбу своего сына, Генриха Наваррского, с сестрой короля Маргаритой. При дворе началась активная подготовка к венчанию, Екатерина назначила Франсуа одним из главных распорядителей праздника.
Генрих в свои восемнадцать уже был, наравне с Колиньи, вождем протестантов, и король желал этим браком подтвердить свою приверженность религиозной терпимости. А вот чего желала королева-мать – для Франсуа было загадкой. Он никак не мог объяснить ее неожиданную лояльность к гугенотам, дошедшую до того, что она решилась выдать свою дочь замуж за одного из их вождей. Конечно, Екатерина выторговала условие, что Маргариту не будут принуждать перейти в протестантство, но ведь их дети-то наверняка станут гугенотами! Сам Франсуа хорошо знал Генриха, который воспитывался при дворе вместе с королевскими детьми. Тот был умным, спокойным юношей, но когда это личные качества имели значение, если речь идет об интересах короны? Нет, что-то здесь не так. Одно дело быть терпимой к протестантам, которые живут где-то там, за стенами дворца, и совсем другое отдать им собственную дочь. Франсуа не покидало ощущение, что Екатерина что-то задумала.
Между тем двор вернулся в Париж, и с начала лета во дворец постепенно начали съезжаться гости. Одной из первых приехала мать жениха, королева Наваррская. Она арендовала особняк в Париже, но часто заезжала и в Лувр. Четвертого июня она неожиданно слегла в горячке, жалуясь на боль в груди, а пятью днями позже отдала богу душу.
Немедленно появились слухи о том, что по приказу Екатерины ее личный парфюмер пропитал ядом перчатки, подаренные затем королеве Наваррской. Франсуа не верил в это, но не мог не признать, что вдохновительница гугенотов умерла очень кстати.
Свадьбу, однако, отменять не стали, и после похорон приготовления к ней продолжились. К началу августа в Париже собрались сотни гостей, из них как минимум четверть были протестантами. Приехали юный принц Конде, принц де Марсияк, шевалье де Миоссан, герцог де Ледигьер, виконт де Брюникель, барон де Пиль, граф де Граммон и многие, многие другие. Франсуа стал опасаться, как бы они снова не попытались захватить короля. Он поделился своими сомнениями с Екатериной, но та лишь отмахнулась:
– Да что вы, любезный брат, они просто приехали на праздник. Мы же сами их и пригласили.
Такая беспечность показалась Романьяку странной. Он все сильнее утверждался в мысли, что королева что-то готовит. Дурные предчувствия обуревали его.
* * *
В конце июля пришло известие о смерти Сигизмунда Августа, короля польского. У него не было наследников, могущих претендовать на трон, и Польша объявила, что сейм готов рассмотреть кандидатуру любого европейского монарха или принца в качестве претендента на престол. А поскольку тремя годами раньше в результате Люблинской унии Польша объединилась с Великим княжеством Литовским в новое государство, Речь Посполиту, то вновь избранный король польский становился также и Великим князем Литовским.
Екатерина, мечтавшая о троне для своего любимого сына Генриха, тут же отправила в Польшу посольство во главе с епископом Жаном де Монлюком.
– Убедите поляков, ваше преосвященство, что лучшего короля, чем Генрих, им не найти, – напутствовала его Екатерина. – Давайте любые разумные посулы и обещания, но привлеките сейм на нашу сторону.
* * *
Между тем приближался день свадьбы. Лувр, как и весь Париж, был заполнен гостями, все постоялые дворы и таверны заняли их слуги и солдаты.
Горожане, обнищавшие после трех религиозных войн, выплат налогов и сборов на войско, с затаенной злобой смотрели на роскошно одетых дам и кавалеров, важно прохаживающихся по улицам и набережным. Более других вызывали раздражение протестанты, ведь парижане слыли ярыми католиками. Простолюдины искренне не понимали – ради чего они столько лет отдавали последние гроши на борьбу с гугенотами? Чтобы эти разряженные аристократы теперь спокойно ходили по их улицам, а сестру короля отдали в жены главному еретику? Народное недовольство росло час от часу.
Свадьба состоялась 18 августа 1572 года. Утром кардинал Лотарингский обручил красавицу Маргариту с Генрихом Наваррским в Лувре. В голубом шелковом платье, шлейф которого несли три принцессы, в горностаевой пелерине и бриллиантовой короне невеста была ослепительна. Однако в глазах Генриха не было восхищения: он воспринимал свою женитьбу лишь как способ примирить враждующие стороны и установить религиозный мир в стране. Из Лувра процессия отправилась к собору Нотр-Дам. Поскольку жених был протестантом и не мог присутствовать на мессе, молодых обвенчали прямо перед собором, на паперти.
Празднования по случаю свадьбы продолжались несколько дней. Среди ярких одежд придворных черным пятном выделялся вдовий наряд Екатерины.
Спектакли, пиры, балеты, приемы, турниры шли нескончаемой чередой. Но за всем этим великолепием Франсуа чувствовал какую-то напряженность, даже угрозу. Королева-мать была чересчур весела и излишне любезна с протестантами, Карл ходил хмурый, его явно что-то тяготило. Не раз Романьяк ловил обрывки разговоров придворных, смысл которых сводился к одному: что-то назревает. И всем было ясно, что это «что-то» направлено против гугенотов. Наиболее осторожные из них уехали из Парижа сразу после свадьбы, призывая Генриха Наваррского, юного принца Конде и Колиньи последовать их примеру.
Адмирал, однако, был уверен в силе своего влияния на короля и очень рассчитывал, что ему удастся уговорить Карла объявить войну Испании. Колиньи уверял, что королевство Филиппа и есть злейший враг Франции, а боевые действия против него сплотят католиков и протестантов. Екатерина, прекрасно знавшая мощь испанской армии, выступала против этой авантюры, но было похоже, что на этот раз Карл склонен прислушаться к мнению Колиньи и впервые пойти против воли матери.
* * *
События начали развиваться через четыре дня после свадьбы. Утром 22 августа на Колиньи было совершено покушение. Лишь по счастливой случайности адмирал остался жив, но нападавший ранил его в руку и отстрелил палец. Возмущенные протестанты принялись вооружаться, взяли под охрану дом Колиньи и прилегающие улицы. Отовсюду слышались угрозы отомстить. Горожане, наоборот, радовались нападению на главу гугенотов и сожалели о том, что тот выжил. Париж жужжал, как растревоженный улей.
Вечером следующего дня Франсуа прогуливался в саду Тюильри, рядом с которым достраивался новый дворец Екатерины. Накануне, на приеме в Ратуше, было подано необычное блюдо – тертые замороженные фрукты с молоком, так понравившиеся гостям, что многие из них съели по несколько порций. Среди них был и Франсуа, но эти излишества сыграли с ним злую шутку: он застудил горло, потерял голос и теперь не мог говорить даже шепотом.
В этот день никаких празднеств не было, и Франсуа воспользовался случаем, чтобы пройтись по саду в одиночестве.
С улиц доносились крики гугенотов и призывы к мести за покушение на Колиньи. Барон медленно шел по аллее, пытаясь успокоить внутреннее волнение, вызванное дурными предчувствиями и тем, что происходило в городе. Еще более, чем раньше, его терзала мысль, что гугеноты попытаются захватить короля или королеву-мать, чтобы диктовать условия с позиции силы.
В юго-западном углу сада, где растительность была гуще всего, находилась беседка, где любили бывать и Франсуа, и королева. Туда он и направился, чтобы в тишине разобраться со своими мыслями. Но, подойдя ближе, он услышал голоса и понял, что в беседке находятся несколько человек. Журчащий неподалеку фонтан приглушал звуки разговора. Не отдавая себе отчета, зачем он это делает, Франсуа осторожно подошел ближе и притаился в тени раскидистого вяза.
– Медлить никак нельзя, – Романьяк узнал голос Генриха де Гиза, – неудачное покушение на Колиньи стало предупреждением для всех еретиков, еще день-два, и они нападут на нас первыми. Как только вы дадите приказ, я тут же извещу своих людей…
– Согласен, – перебил его Гаспар де Таванн, тот самый, который командовал войсками католиков в третьей религиозной войне, – мы должны действовать прямо сегодня. Гугеноты ожесточены покушением на Колиньи, до меня доходят слухи, что у них уже образовался заговор.
– Решайтесь же, матушка, – это был голос герцога Анжуйского, – протестанты вооружаются, и позже их будет уже не сломить.
– Вы еще молоды, сын мой, – возразила Екатерина, – и не понимаете, как непросто пойти на такой шаг. Перерезать всех гугенотов, начиная с короля Наваррского и кончая капитанами, – дело очень серьезное. К тому же наваррец – муж Маргариты, не забывайте об этом.
– Тем лучше, – сквозь зубы процедил принц.
Франсуа почувствовал, как шевелятся волосы на голове. Они хотят перебить весь цвет протестантского дворянства, начиная с Генриха Наваррского?! Господи, да это немыслимо! Он с детства воспитывался при дворе французского короля, Карл называл его братом! К тому же он и в самом деле муж Маргариты. А вот слова герцога Анжуйского Франсуа не удивили: придворные давно шептались, что он влюблен в собственную сестру и, видимо, просто ревнует ее к мужу.
Королева, женщина необычайно решительная, пребывала в жестоких сомнениях, и это ясно показывало, насколько не хочется ей прибегать к столь страшному средству.
– В самом деле, сеньора, – произнес чей-то голос с едва уловимым итальянским акцентом, – ведь недаром же мы все это затеяли. Эта свадьба, такое количество гостей-гугенотов… Сейчас уже поздно отступать.
То был любимец Карла – Альбер, сын покойного Антонио де Гонди, доверенного лица королевы. «И этот здесь… Выходит, ему королева доверяет больше, чем мне». Впрочем, барон не удивился: с тех пор как он когда-то отказался участвовать в составлении декларации о запрете протестантских богослужений, между ним и королевой пробежала черная кошка. И тот факт, что она не посвятила его в такой масштабный замысел, красноречиво говорил о ее недоверии к «кузену».
– Умом я понимаю, что вы правы, господа, – ответила королева, – но все мое естество протестует против этого. Два года мы ждали этого дня, готовились, изображали терпимость и даже приязнь к гугенотам, пригрели Колиньи… И вот теперь, когда этот день настал, я не могу решиться. Да, господа, я колеблюсь и не боюсь признаться в этом, потому что нам предстоит не просто лишить жизни многих дворян, но и совершить куда более страшное преступление – убить короля. Пускай Наварра совсем невелика, но Генрих все-таки король, и покушаться на него – страшный грех, за который Господь нас неминуемо покарает.
– Убийство еретика не грех, а богоугодное дело, – отрезал де Гиз.
– Сударыня, – вкрадчиво начал де Таванн, – ведь Генрих Наваррский участвовал во многих сражениях, и там его могли убить, как любого другого. И религиозная война продолжается. Так что это не убийство, король Наваррский просто погибнет на этой войне.
«Хитрый лис!» – подумал Франсуа. А тот между тем продолжал:
– Кроме того, сударыня, если Колиньи и его сторонников не убить, они и в самом деле могут уговорить короля напасть на Испанию. А для Франции сейчас хуже ничего быть не может.
Доводы де Таванна окончательно сломили сопротивление Екатерины.
– Хорошо, – сдавленно произнесла она, – чтобы спасти наше королевство, я согласна взять грех на душу. Давайте же быстрее покончим с этим.
– Благодарю вас от имени всех католиков, – торжественно сказал де Гиз. – Завтра День святого Варфоломея, вот мы и устроим еретикам праздник. Я немедленно отправляюсь дать поручения своим людям.
Лишь только королева приняла решение, она вновь стала той волевой дамой, какой ее привыкли видеть окружающие. Ее обычная энергичность вернулась, и Екатерина твердым голосом сказала:
– Подождите, де Гиз, давайте повторим еще раз наш план. Вы, сеньор де Гонди, сейчас идете к Карлу и заручаетесь его согласием. Вы, де Гиз, берете сторонников и идете в город. Начните с Колиньи. Сын мой, вам, как мы и договаривались, необходимо вызвать представителей магистрата и городских старшин, вы сообщите им, что раскрыт заговор гугенотов. Скажете, что мы готовимся к упреждающему удару, пусть закроют все городские ворота, перегородят лодками Сену, вооружат ополченцев и расставят их по мостам и улицам. Не забудьте, что у всех должна быть белая повязка на руке как отличительный знак. А вы, Таванн, связываетесь с капитаном королевской гвардии и велите ему именем короля выполнять ваши распоряжения. Вы ответственны за гугенотов, живущих в Лувре, а де Гиз – за тех, кто остановился в городе.
Зашуршали одежды, задвигались расставленные в беседке кресла: совещание было окончено. Франсуа опрометью бросился во дворец, на ходу пытаясь решить, что следует предпринять, дабы помешать кровавой резне. На колокольне церкви Святого Тома пробило десять. Расправа с гугенотами произойдет ночью. «Сколько у меня времени? Час? Два?»
Едва достигнув Лувра, Франсуа кинулся в покои Маргариты. Однако ее там не оказалось. «Что же делать?» Он заметался в коридоре, а затем, взяв себя в руки, бросился к Генриху Наваррскому. Но и его Романьяк не застал. Господи боже, да что ж происходит-то?
Пока он метался по Лувру, прошел час. На колокольне пробило одиннадцать. Во дворце меж тем явно начиналось оживление: с озабоченными лицами ходили чиновники магистратуры и парижского парламента, бегали гвардейцы короля, туда-сюда с поручениями сновали лакеи.
И тут Франсуа вспомнил еще об одном человеке, которого он обязан был предупредить, – Габриэле де Монтгомери. Тот остановился в особняке на улице Августинцев, и барон помчался туда. Через полчаса он уже входил в спальню графа вслед за перепуганным его настойчивостью лакеем.
Монтгомери, жмурясь от света свечи, откинул одеяло и сел на кровати. С удивлением глядя на нежданного гостя, он спросил:
– Романьяк, вы? Что-то стряслось?
Делая отчаянные знаки, Франсуа показывал на свое больное горло и пытался дать понять, что ему нужно кое-что написать. Наконец он получил бумагу и перо, сел к столу и быстро набросал несколько фраз. Граф взял из его рук записку, прочел и нахмурился:
– Заговор с целью убийства гугенотов? Вы уверены?
Франсуа энергично кивнул, взял из рук Монтгомери бумагу и приписал: «Немедленно бегите! Спасайтесь!» Бывший капитан шотландской гвардии шагнул к нему, порывисто обнял и сказал:
– Спасибо, барон, я ваш должник. Если мне удастся выжить, я буду молиться за вас до конца своих дней.
Романьяк усмехнулся: «Еще неизвестно, кто чей должник. Но теперь мы наконец квиты».
* * *
В городе было неспокойно. Тут и там встречались патрули де Гиза, по улицам ходили вооруженные ополченцы с факелами и с белыми повязками на руках. Франсуа с ужасом понял, что в спешке забыл об условном знаке. Он судорожно пришпорил лошадь: если он не успеет во дворец до начала расправы над гугенотами, кто поручится за его жизнь?
В Лувр Франсуа вернулся около полночи. Там царило напряженное волнение. Коридоры и лестницы заняли отряды королевских гвардейцев. Бледные придворные то и дело выглядывали из своих комнат, пытаясь понять, что происходит. Люди де Таванна, вполголоса переговариваясь, маячили неподалеку от комнат, занятых протестантами. Напряжение ощущалось почти физически.
Взбежав по лестнице, Франсуа остановился. Куда теперь? Он вспомнил, как колебалась и мучилась королева, принимая страшное решение. Может, есть шанс ее переубедить? Почти бегом он направился к Екатерине.
У дверей ее покоев стояли два гвардейца. К счастью, они узнали «кузена» королевы и беспрепятственно пропустили его. В ее кабинете было оживленно: тут находились король, герцог Анжуйский, сеньор Гонди, де Таванн и еще несколько человек. Екатерина, бледная, но решительная, отдавала последние распоряжения. Увидев Франсуа, она поморщилась, но прогонять его не стала.
Где-то вдалеке пробило полночь. Повернувшись к Карлу, королева что-то тихо сказала, и тот воскликнул:
– Да, матушка, убьем их! Но убьем всех, чтоб не осталось из них никого, кто мог бы потом упрекнуть меня!
Франсуа содрогнулся. И он хотел убедить их не устраивать расправы?! Вряд ли это возможно. Но попробовать все же стоило. Воспользовавшись паузой, он подошел к Екатерине и Карлу и умоляюще сложил руки, силясь что-нибудь произнести.
– Не надрывайтесь, дядюшка, – улыбнулся король, – мы помним, что вы потеряли голос.
Романьяк старался изо всех сил. Жестами, мимикой, артикуляцией он пытался хоть как-то повлиять на них, но все было тщетно. Он кинулся к бюро и поспешно нацарапал: «Пощадите гугенотов, пощадите Генриха Наваррского». И увидел, как королева, прочтя эти слова, заколебалась, в глазах ее мелькнуло сомнение. Карл, взглянув на бумагу, резко бросил:
– Перестаньте, дядюшка!
Воодушевленный тем секундным колебанием, которое он заметил в глазах Екатерины, Франсуа снова принялся отчаянно жестикулировать. А вдруг удастся убедить «кузину» и «племянника» остановить надвигающуюся расправу? Но в этот момент в кабинет вошел де Гиз и, подойдя к королеве, тихо произнес:
– Началось, мадам.
Англия, Сомерсет, 6 июня 1932 года
Викарий видел, как сжались губы Голда, как покраснело его лицо. Глаза старого доктора горели. Переведя дыхание, он продолжил:
– Де Гиз сказал: «Началось», и я понял, что все потеряно, бойню уже не остановить. Теперь моей задачей было спасти хоть кого-нибудь. Среди гугенотов было немало моих друзей, Генрих Наваррский был мне очень симпатичен, а перед принцем Конде я чувствовал вину, ведь его отца застрелили прямо на моих глазах. Слова де Гиза заставили меня активизироваться, я метался между присутствующими, жестикулируя и силясь хоть что-то сказать. Угораздило же меня потерять голос именно в этот день!
Не обращая на меня внимания, Екатерина сказала сыну:
– Думаю, дорогой Карл, нам будет удобнее в вашем кабинете.
Тот согласился, и все направились к дверям. Было понятно: сейчас они уйдут и я уже никак не смогу повлиять на их решение. Я все еще на что-то надеялся! Обогнав их, я встал, загородив собой выход. Ах, друг мой, если б вы видели ту отчаянную пантомиму! Я умоляюще складывал руки, падал на одно колено, лицо мое было красноречивее всяких слов. Но, увы, ничто не могло поколебать упрямого короля. Екатерина ледяным тоном заявила:
– Вам необходимо отдохнуть, брат мой. Вы нездоровы.
А Карл шагнул ко мне и резко оттолкнул. Повернувшись к стоявшим у двери гвардейцам, он приказал:
– Заприте его здесь, барон не в себе.
От отчаяния, не понимая, что делаю, и не думая о последствиях, я схватил его за плечо и про себя произнес свою волшебную фразу. Тут же появилось знакомое головокружение, туман в глазах… и вот я уже в теле короля. Я быстро вышел, не оглядываясь, Екатерина, де Гиз и прочие последовали за мной, а исполнительный гвардеец запер Карла, оставшегося в моем теле, в кабинете королевы. Идя по коридору, я слышал, как он бешено барабанит в дверь, и страшился даже представить, что будет, когда я вновь поменяюсь с ним телами.
Впрочем, эти мысли меня оставили, едва я увидел, что творится в Лувре. Из многих комнат гвардейцы вытаскивали полусонных гугенотов и волокли их на улицу. Те пытались сопротивляться, но что невооруженный человек в одном белье может противопоставить гвардейцам?
Де Гиз обратился ко мне:
– Позвольте мне вернуться к моим обязанностям, ваше величество. Я должен схватить Наваррского и Конде.
– Приведите их ко мне в кабинет, – потребовал я.
– Сир?
– Полноте, герцог, вы же не думаете, что я позволю вам зарезать короля и принца крови? – Я как мог пытался изображать интонации Карла.
Гиз растерянно посмотрел на королеву, но та, к счастью, меня поддержала:
– Делайте, как велит его величество.
Герцог, нахмурившись, отправился исполнять приказ, а мы двинулись к кабинету Карла. По дороге трижды мимо нас тащили растерзанных гугенотов, один из них был совсем юным, лет четырнадцати. Двух других я знал, но ничего не мог сделать. Если бы я попробовал их спасти, бог знает, чем бы все это закончилось для короля и для Франции. Поэтому я стиснул зубы и проходил мимо них, стараясь не обращать внимания на крики и проклятия, обращенные ко мне. А мимо все бежали и бежали какие-то люди с белыми повязками на рукавах… Теперь уже не только гвардейцы, но и множество добровольцев-католиков сновало по залам Лувра в поисках еретиков.
Мы разместились в кабинете короля, туда то и дело прибегали с докладом участники этой дикой расправы. Вскоре привели Генриха Наваррского и принца Конде. Они встали передо мной, оба такие юные (одному из них было восемнадцать, другому девятнадцать), но смелые и мужественные. Они приходились друг другу двоюродными братьями и даже внешне были похожи: оба среднего роста, очень изящные, с тонкими чертами лица. Короля Наварры немного портил нос, длинный и острый, а принц Конде отличался красотой и каким-то лукавым выражением светло-серых глаз.
Чтобы не возбудить подозрений, мне пришлось обращаться с ними весьма сурово.
– Господа, – строго провозгласил я, – нам стало известно о заговоре протестантов против моей персоны. Королевский совет решил принять упреждающие меры и покарать гугенотов до того, как они успеют воплотить свой гнусный замысел.
– Вас ввели в заблуждение, сир, – спокойно покачал головой Генрих Наваррский.
– Никакого заговора нет, – подтвердил Конде.
– Я рад это слышать и от души надеюсь, что вы, мои братья, не только не стали бы в нем участвовать, но даже и не знали о нем. Но чтобы доказать свою непричастность к заговору, вам придется отречься не только от еретиков-преступников, но и от самой ереси. Поверьте, господа, я не шучу. В эту самую минуту королевские гвардейцы уничтожают всех участников злостного замысла. Если вам дорога жизнь, то отречься придется.
Король Наваррский упрямо вздернул подбородок. Похоже, он до сих пор не верил, что ему действительно угрожает опасность.
В этот момент в дверях кабинета появился капитан королевской гвардии. Он поклонился и отрапортовал:
– Лувр от гугенотов очищен, сир.
Генрих и Конде переглянулись, в их взглядах впервые появилась растерянность. Спустя мгновение дверь снова открылась и гонец де Гиза сообщил:
– Ваше величество, адмирал Колиньи убит.
Вот тут-то мои пленники и поняли, что дело плохо. Они еще раз переглянулись, Конде словно взглядом спрашивал согласия Генриха. Тот прикрыл глаза, и принц, склонив голову, произнес:
– Если вам угодно, сир, мы готовы отречься от кальвинизма.
Я вопросительно взглянул на короля Наваррского. Он кивнул и коротко ответил:
– Подтверждаю.
С облегчением вздохнув, я поблагодарил их и велел гвардейцам запереть обоих в покоях Генриха.
– И чтоб ни один волос не упал с головы кого-либо из них!
Я повернулся к королеве и с удивлением увидел на ее глазах слезы. Она присела в реверансе и воскликнула:
– Благодарю, мой мудрый сын!
Моя миссия была выполнена. Теперь никто не посмеет тронуть принцев крови. Даже если Карл, вернувшись в свое тело, прикажет убить Генриха и Конде, Екатерина сумеет их защитить. В этом я был абсолютно уверен. Поэтому, поцеловав ее руку, я сказал:
– Матушка, мне неловко, что дядюшка остался заперт в вашем кабинете. Я должен его освободить и объясниться с ним.
Не дожидаясь ответа, я выскользнул из комнаты и направился к покоям Екатерины. Хотя в Лувре гугенотов старались не убивать и вытаскивали их на улицу, все же кое-где на полу виднелись капли и даже пятна засыхающей крови.
Я со страхом подходил к кабинету, гадая, как отреагирует король на то, что больше часа пребывал в моем теле. Предвкушая бурю, я уже жалел о том, что сделал. Но деваться было некуда, и, приказав гвардейцу отомкнуть дверь, я шагнул в комнату.
К моему изумлению, Карл спал, свернувшись на широкой скамье. Глаза его припухли, на ресницах дрожала слеза. Видимо, он зарыдал от страха и неизвестности, когда оказался в моем теле. Бедный мальчик, ведь он был весьма слабого характера, к тому же молод – он просто перепугался. Я тихонько подсел к нему, взял за руку и в мыслях прочел заклинание. Головокружение, пелена – и я уже лежу на лавке, а рядом со мной сидит король. Я вскочил, таращась на Карла, потом кинулся к столу и написал: «Мне приснилось, что я был в теле вашей матушки, сир». Король, прочитав это, удивленно поднял брови:
– А в моем сне я был вами, дядюшка.
Я развел руками, мол, чего только не приснится. «Племянник» мой сразу повеселел и поспешил в свои покои.
Доктор Голд замолчал, и викарий воспользовался этим, чтобы задать вопрос:
– Это была Варфоломеевская ночь?
– Да, друг мой, это была Варфоломеевская ночь. Когда король ушел, я долго стоял у окна, с ужасом и отчаянием глядя на улицу. Перед воротами Лувра в свете факелов я увидел не менее двадцати полураздетых трупов. Гвардейцы перетаскивали их на набережную и бросали в Сену. А сколько они уже скинули до этого, бог знает.
– И вы все это видели, Майкл?
– Увы, да. Не могу описать, как это было ужасно. Масштабы этой бойни потрясли всех уже тогда, а ведь в те времена человеческая жизнь стоила гораздо меньше, чем сейчас. Власть, спланировав и осуществив убийство нескольких десятков гугенотов, вскоре потеряла контроль над ситуацией. Приближенные де Гиза, покончив с Колиньи, отправились на южный берег Сены, в Сен-Жермен, где остановилось множество кальвинистов. Парижане, разбуженные шумом событий, решили, что гугеноты атаковали Лувр, и принялись избивать их. В три часа ночи на колокольне церкви Сен-Жермен-л’Оксеруа ударили в набат, и началось что-то невообразимое. Вооруженные ополченцы и горожане набрасывались на всех, на чьей руке не было белой повязки, ломились к соседям-гугенотам, убивая всех без разбора, даже малых детей. Особо циничные мерзавцы натравливали толпу на своих недругов, объявляя их кальвинистами. Убитых раздевали, их одежду, кошельки, шпаги присваивали. Улицы Парижа были завалены обнаженными трупами. Люди вели себя подобно диким животным, возбужденным запахом крови. Совершенно обезумевшие, горожане вламывались в жилища и убивали жертв прямо в постели, перерезая горло. Тех, кто пытался убежать, расстреливали из аркебуз, а дома грабили или поджигали.
– Ужасно!
– Потом по Парижу ходило множество историй, которые горожане шепотом пересказывали друг другу. Мне запомнилась одна из них, о неком мэтре Женуве, молодом адвокате. Он жил с женой и тремя детьми на маленькой улочке Сен-Мари, недалеко от Гревской площади. Глубокой ночью, когда вся семья спала, в его дом ворвались обезумевшие горожане. Рассказывали, что Женуве, обливаясь кровью, до последнего вздоха закрывал собою супругу и детей, старшему из которых было всего семь. Мэтр выдержал с полдюжины ударов саблями и вилами, потом силы покинули его, он упал бездыханный, а толпа принялась за домочадцев. Мадам Женуве на коленях молила пощадить детей, но ее зарубили, не слушая. Затем проткнули и двух сыновей. А самой младшей была девочка-калека с больными ногами, она не могла стоять. Опьяненные кровью мерзавцы, желая поиздеваться над нею, пытались силой поставить ее на ноги. От невыносимой боли малышка кричала так, что на другом конце улицы проснулся католический священник. Он тотчас прибежал и, подняв крест над головой, силой отбил ее у нападавших. Но было поздно – через день девочка умерла в страшных мучениях. Позже выяснилось, что мэтр Женуве был убежденным католиком и, как человек богобоязненный и щедрый, часто ссужал знакомых деньгами. Один из должников и натравил толпу на его дом, чтобы избавиться от кредитора.
– О боже! – прошептал потрясенный священник.
Голд задумчиво кивнул и, отдышавшись, продолжил:
– Лишь под утро улеглась эта кровавая вакханалия. Король, пришедший в ужас, когда ему доложили о сотнях убитых, попытался остановить резню и направил отряд де Гиза охранять оставшихся в живых гугенотов. Благодаря этому удалось спастись тем из них, кто прятался в резиденции английского посланника и в особняке, который занимала кальвинистка Рене Французская, тетка покойного короля Генриха Второго. Екатерина, свято чтившая память мужа, потребовала от де Гиза обеспечить полную безопасность пожилой родственницы. Десятки других гугенотов укрылись в Лувре и даже в особняке Генриха де Гиза. Еще два дня назад такое было бы немыслимо, но Варфоломеевская резня напугала всех, в том числе и ее зачинщиков.
– Немудрено.
– Люди герцога и других аристократов взяли под охрану весь центр Парижа, и казалось, волнения пошли на спад, но тут произошел удивительный случай. На кладбище Невинных утром расцвел боярышник, представляете? В конце августа, а ведь обычно он цветет весной! Это было чудо, и, конечно, горожане восприняли его как знак Божий: Господь доволен расправой над еретиками. Воодушевленная чернь с новыми силами бросилась убивать гугенотов и громить их дома. Ни в тот день, ни на следующий войскам короля так и не удалось остановить резню. Карл заперся в Лувре и оттуда давал приказы прево и городским старшинам прекратить беспорядки, но все было тщетно. Лишь к середине следующей недели с помощью жестких мер удалось пресечь убийства и грабежи. Но едва они закончились в Париже, как волна расправ прокатилась по всей Франции. Гугенотов резали в Орлеане, Труа, Лионе, Тулузе, да и во многих других городах. Общее количество жертв исчислялось десятками тысяч. Вот так.
– Майкл, дорогой мой, это же просто невероятно!
– Да, Джон, – кивнул Голд. – Невозможно представить, что могут сотворить люди, когда ненависть застилает им глаза и лишает разума.
– Человек несовершенен… Ну а как кончилась ваша история с перерождением в короля?
– К счастью, без последствий. Карл очень удивился, узнав, что он якобы приказал не трогать Генриха Наваррского и принца Конде, но отменять этого распоряжения не стал, тем более что те согласились отречься от кальвинизма. Что касается его пребывания в моем теле, то он списал это на удивительный сон. Конечно, какие-то сомнения у него были, и он даже рассказывал об этих странностях матери. Некоторое время спустя она намекнула мне на некоторые необычные ощущения, которые испытывал король в ту ночь, но я прикинулся непонимающим. В общем, моя необдуманная выходка осталась безнаказанной.
– И каково это – быть королем? – улыбнулся священник.
Голд рассмеялся:
– Очень неплохо. Но вот конкретно в теле Карла мне было неуютно, дышалось тяжело, я чувствовал боль в груди и все время ощущал странную слабость. Позже стало ясно, что уже в то время король был нездоров. Он не прожил и двух лет после той ночи. Оказалось, что он болен туберкулезом, или, как тогда говорили, чахоткой.
– Тем не менее вы сумели спасти двух человек.
– Да, и один из них позже стал королем. Видите, как судьба повернулась – я отнял у Франции одного монарха, но сохранил для нее жизнь другого.
– А что вы думаете по поводу королевы-матери? Как она могла согласиться на эту резню?
– Ох, друг мой, все это очень сложно, – вздохнул Голд. – С момента гибели мужа на Екатерину легло тяжелейшее бремя управления государством. Формально у власти были ее сыновья, но и Франциск, и Карл были юны и слабохарактерны. Да, королева изменилась с того времени, как я был ее секретарем, но все ее решения были продиктованы единственной целью – сохранением мира во Франции. Она хотела, чтобы ее сыновьям досталось сильное, процветающее государство, а не обнищавшая страна, раздираемая гражданской войной. Не забудьте, что к моменту Варфоломеевской ночи прошли уже три религиозные войны, и каждая из них легла тяжким бременем на казну. Люди беднели, экономика разрушалась, и конца этому видно не было. А тут еще эта злосчастная попытка похищения короля, которую предприняли гугеноты… В общем, Екатерина разочаровалась в своей политике веротерпимости и со свойственной ей активностью стала искать другой выход из положения. Таким выходом оказалось убийство лидеров протестантской партии. К этому примешалось и то, что король действительно попал под влияние вернувшегося ко двору Колиньи и мог дать согласие на объявление войны Испании. А это было бы гибелью для Франции. Добавьте давление, которое испытывала королева со стороны Гизов и своего беспокойного сыночка, герцога Анжуйского, и тогда вы поймете, в каких условиях она находилась. Тем не менее она до последнего не решалась отдать приказ о начале расправы. Поверьте, она была хорошим человеком, но могла быть жесткой, когда интересы Франции того требовали.
– Такую бойню нельзя оправдать ничем, даже интересами государства, – покачал головой священник.
– Конечно, но ведь никто не ожидал, что горожане начнут резать простых гугенотов. Речь на совещании в беседке шла об одном-двух десятках самых видных кальвинистов, не более.
– И все же у меня сложилось впечатление, что королева весьма легко переступала через принципы морали ради достижения своих целей.
– Человек несовершенен, – ответил Голд словами викария.
Франция, XVI век
С Варфоломеевской ночи прошел почти год. Екатерина, по-прежнему питая слабость к «кузену», держала его при себе, хотя и не так доверяла ему, как раньше. Его отказ участвовать в составлении антипротестантской декларации, мольбы пощадить гугенотов той роковой ночью и ошибка, которую он допустил когда-то, назвав неправильный возраст, посеяли зерно недоверия в ее душе. Конечно, об истинной причине этой ошибки она не подозревала, но чувствовала какое-то смутное беспокойство.
Да и сам Франсуа теперь относился к Екатерине более сдержанно. Варфоломеевская ночь многих заставила взглянуть на своих близких по-иному.
Памятуя о склонности «брата» к религиозной терпимости, королева больше не допускала его к государственным делам, но и покинуть двор не позволяла. Как-то раз Франсуа попросил разрешения съездить в Романьяк, но получил загадочный ответ:
– Подождите, дражайший брат, возможно, скоро мне понадобится ваша помощь.
Барон думал, что это лишь отговорки, чтобы оставить его при дворе, но в мае 1573 года, в День Сошествия Святого Духа, произошло то, чего ожидала Екатерина: сейм избрал Генриха королем польским и Великим князем Литовским. Обрадованная королева тут же вызвала Франсуа и настоятельно попросила сопровождать сына в Краков.
– Вы вроде бы говорите по-польски, любезный брат? Помнится, вы рассказывали, что ваша супруга была родом из Кракова и обучила вас языку?
– Не совсем так, мадам. В Польше родилась ее матушка. Я действительно немного понимаю польский, но разве это может быть причиной…
– Никто, кроме вас, не сумеет так хорошо приглядеть за ним, мой дорогой кузен, – перебила Екатерина. – Генрих еще молод, так позаботьтесь, чтобы он не совершал ошибок и был хорошим королем.
Как когда-то Франсуа не хотелось ехать в Испанию, так теперь он не испытывал восторга при мысли о поездке в Польшу. Но он был согласен с королевой: пригляд герцогу Анжуйскому был необходим. Другое дело, что барон вряд ли мог быть лучшим советчиком для Генриха, который недолюбливал его еще со времен гибели старшего принца Конде. Однако просьба Екатерины была равносильна приказу, и Франсуа, не споря, согласился.
* * *
Летом в Париж прибыло торжественное посольство из Польши. Две с половиной сотни дворян во главе с гетманом литовским Кшиштофом Радзивиллом и епископом Познани Адамом Конарским были приняты со всевозможными почестями. Целью посольства было официально уведомить герцога Анжуйского об избрании его королем польским и Великим князем Литовским, получить его подпись на выработанных сеймом документах, заручиться согласием жениться на сестре покойного короля Анне Ягеллон и сопроводить нового монарха в Краков.
После многочисленных пышных церемоний пришла пора подписывать артикулы и Pacta conventa – документы, содержащие обязательства короля перед польской шляхтой. Высокий худой вельможа с длинной бородой, Анджей Ваповский, с поклоном протянул избранному королю бумаги.
Генрих, который раньше не потрудился изучить их, сейчас с ужасом обнаружил, что власть монарха в Польше ограничена насколько возможно: он не мог передать власть по наследству, во всех важных делах должен был советоваться с сеймом, не имел права по своей воле начинать войну, заключать мир. Кроме того, с согласия Карла, новоизбранный король принял на себя множество обязательств: погасить долги предыдущего монарха, жениться на его сестре Анне Ягеллон, обеспечить обучение молодых польских шляхтичей в Париже, построить флот на Балтийском море и выставить войска против Московии, где властвовал деспотичный царь Иоанн и с которой Речь Посполита давно вела войну.
Все эти условия шокировали герцога Анжуйского, воспитанного во Франции, которая уверенно шла к абсолютизму. Поначалу он даже пытался возражать, но после долгих проволочек все же подписал оба документа. Когда все формальности были согласованы, во Дворце Правосудия в присутствии тысяч гостей Генриху торжественно вручили указ о его избрании. Новый монарх принес присягу и был провозглашен королем польским и Великим князем Литовским.
Франсуа видел, что герцог Анжуйский уже жалеет о решении стать монархом Речи Посполитой и старается оттянуть свой отъезд. Тому было несколько причин. На юного принца произвел тяжелое впечатление вид членов посольства, столь непохожих на французов. Поляки одевались в длинные сюртуки, перепоясанные кушаками и называемые жупанами, поверх которых носили кунтуш – кафтан с прорезными рукавами. Послы имели необычные для Парижа стрижки, многие были бриты наголо, а у некоторых на лысой голове впереди красовался длинный чуб. Рядом с утонченными местными вельможами они смотрелись словно варвары среди древних римлян. Генрих понимал, что сколь непохожи гости на его придворное окружение, столь же отличен уклад жизни в Польше от французского, и это пугало его.
Еще одной причиной, по которой Генрих стремился возможно дольше остаться в Париже, было все ухудшающееся здоровье его старшего брата, короля Карла. У того не было сыновей, и в случае его смерти – а она явно была не за горами – власть во Франции переходила к герцогу Анжуйскому. И, конечно, в глазах Генриха корона польская не стоила короны французской.
На одном из приемов к Франсуа подошел тот самый длиннобородый вельможа, который вручал Генриху артикулы, и, поклонившись, поинтересовался на чистейшем французском:
– Вы ведь барон де Романьяк, не так ли?
– Совершенно верно, сударь.
– Сдается мне, мы родственники, – улыбнулся бородач. – Ваша супруга, Анна де Вре, приходилась мне племянницей.
Франсуа с удивлением воззрился на поляка. Ну конечно, как он сам не догадался! Ведь ему говорили, что фамилия этого вельможи – Ваповский! Барон шагнул к новоявленному родичу и обнял его.
– Я очень рад, – искренне сказал он.
Время шло, все формальности были улажены, и шляхтичи все настойчивее призывали короля отправиться в Польшу. Наконец в ноябре огромный кортеж двинулся в Краков. Екатерина сопровождала любимого сына до границ Франции.
Франсуа ехал верхом, и мысли его были полны уныния: «Сколько времени придется мне провести в Польше? Вероятно, долго. Я, может быть, навсегда покидаю Францию, всю жизнь проведя при дворе, – и чего я добился? У меня была власть, было положение, была земля, но все это осталось там… Имей я семью и наследников, я мог бы хорошо пристроить их, как это делают многие, тот же сеньор Гонди, к примеру. Его сын благодаря выгодной женитьбе теперь герцог де Рец, вон он скачет чуть позади Генриха. Да разве мое положение было хуже, чем Антонио Гонди? Нет, гораздо лучше, я просто не сумел его сохранить. Теперь я еду в бессрочную ссылку и, очень возможно, в Романьяк уже не вернусь».
Первая большая остановка была в Меце, где Генрих Анжуйский завел роман с Луизой Лотарингской. Поляки торопили его с отъездом, Франсуа и Альберт де Гонди соглашались с ними, но Генрих, увлеченный новой пассией, все медлил. Прошло несколько недель, прежде чем они покинули Лотарингию. Екатерина, вытирая слезы, в последний раз обняла и перекрестила любимого сына. Когда Франсуа подошел, чтобы попрощаться с ней, она наклонилась к «кузену» и прошептала:
– Молю вас, дорогой брат, берегите его! Я потеряла уже половину своих детей, Карл тяжело болен, и я не переживу, если что-то случится и с Генрихом.
– Будьте покойны, сударыня, я присмотрю за королем. – Франсуа поклонился Екатерине и отвернулся, чтобы она не увидела слез на его глазах.
* * *
Проехав через земли Священной Римской империи, кортеж к концу января наконец прибыл в Краков.
По дороге Франсуа свел знакомство почти со всеми членами польского посольства. Он увидел, что они – люди умные и образованные, все знали латынь, каждый второй говорил по-французски. Поляки, в свою очередь, сочли его мудрым и дипломатичным, и «дядюшка» короля пользовался среди них большим уважением.
Конечно, больше других Франсуа сблизился со своим новым родственником, Анджеем Ваповским. Потомок знатной фамилии, Анджей был членом сейма и каштеляном города Пшемысля. В Польше, разделенной на воеводства, каштелян был вторым по значимости человеком после местного воеводы. Лет сорока пяти, высокий и сухопарый, пан Ваповский держался с большим достоинством. Глаза его светились умом, проницательностью и добротой. Франсуа еще в Париже проникся к нему симпатией, а пока они добирались до Кракова, между ними возникла настоящая дружба.
День за днем они ехали друг подле друга, и Анджей рассказывал Франсуа об истории Польши, о нравах, обычаях и привычках поляков.
– Вашему королю, пан барон, следует быть готовым к тому, что у нас все не так, как во Франции. Шляхтичи у нас имеют множество вольностей. Король для нас скорее партнер, чем правитель. Он является одной из трех ветвей власти, две другие – это сенат и Посольская изба, все вместе они составляют сейм. Обширные привилегии шляхты сложились исторически. Мы сами избираем короля, имеем право на рокош – законное восстание против правителя, который не исполняет своих обязательств, каждому члену сейма гарантировано право на liberum veto.
Франсуа смущенно кашлянул:
– К сожалению, я не владею латынью.
– Ничего, у нас изучите, – улыбнулся пан Ваповский, – а что касается liberum veto, так это право участника отменить любое решение сейма и даже вовсе прекратить его работу.
– Как это? – изумился Франсуа. – Один человек может отменить решение всех остальных?
– Конечно. Ведь нас выбирают местные сеймики, и мы несем ответственность перед всей своей землей. Если решением кто-то не доволен, значит, нужно искать другое, устраивающее всех. Хотя, говоря откровенно, на моей памяти никто liberum veto пока не пользовался.
– Да уж, удивили, пан Ваповский. Во Франции такое, думаю, невозможно.
– Мы, шляхтичи, считаем себя потомками древнего племени сарматов. Мы вольные люди, и главные наши занятия – это война, охота и полонез.
– Полонез? – переспросил Франсуа. Слово было ему незнакомо.
– Это танец. Увидите, вам понравится.
– Не сомневаюсь. Чем еще удивите?
– Вольности шляхты и наша любовь к войне вкупе дают необычный для остальных европейцев результат: любой пан может набрать собственное войско и отправиться воевать куда пожелает. Чаще всего атакуют приграничные земли соседних стран и, в случае успеха, потом через сейм обеспечивают себе право собственности на завоеванные угодья.
– Но это же может привести к конфликтам между государствами?
– Бывает, – усмехнулся Анджей, – но шляхтичей это не останавливает.
– Такое же было и во Франции при феодальной раздробленности. А что еще есть в Польше необычного?
– Ну, например, по всей Европе бушуют религиозные войны. А мы год назад подписали так называемую Варшавскую конфедерацию, которая гарантировала веротерпимость.
– Как же вам это удалось? Поделитесь секретом, может, во Франции можно было бы сделать что-то подобное.
– У нас не было иного выхода, пан барон, – просто ответил Анджей. – Ведь религия в Речи Посполитой везде разная. Центр и юг католические, восток у нас православный, а на севере и западе множество протестантов.
Франсуа не уставал дивиться этим чудесам. Он бывал во многих европейский странах, и везде законы, вера и политическое устройство были одинаковы, а тут…
Польша, XVI век
Гостей встретила огромная делегация сенаторов, министров, епископов, шляхтичей, чиновников, многие из них приехали со своими войсками, и перед въездом в город растянулась целая армия под разноцветными знаменами. Французы в удивлении замерли, когда навстречу им выдвинулась рота крылатых гусар. То была элитная польская кавалерия, имевшая крайне необычный вид: за спиной каждого всадника крепились крылья из орлиных перьев, а поверх доспехов были накинуты пятнистые меховые мантии. Гусары скакали, сомкнув ряды, плащи их развевались, крылья колыхались на ветру, и на гостей это зрелище произвело ошеломительное впечатление.
После торжественной встречи Генриха и его свиту сопроводили в Краков. Город поразил французов. Широкие улицы, прекрасные готические костелы, старинный университет и, конечно, огромный, в несколько раз больше Лувра, Вавельский замок на холме – королевская резиденция. К нему примыкал величественный собор Святых Станислава и Вацлава, бывший одновременно придворным храмом, с высокими готическими башнями, увенчанными зеленоватыми колокольнями и шпилями.
Но настоящим шоком для гостей стала увиденная ими в Вавельском замке канализация. Система ее была самой совершенной в Европе и выводила нечистоты за пределы города. И это при том, что в Лувре до сих пор пользовались ночными вазами! А ванны? В то время как во Франции во время мытья поливали себя из кувшина, здесь была налажена подача холодной и горячей воды в ванны. «Вот тебе и варвары!»
Еще одной неожиданностью стали вилки, коих французы до той поры не видели. При первой же трапезе Генрих и его свита смогли оценить удобство этих простых столовых приборов.
Но в целом королю и придворным в Польше не понравилось. Они нашли, что климат здесь весьма суров, а жители грубы, бедны и слишком много пьют. Поляки, в свою очередь, с недоумением смотрели на французов, увешанных драгоценностями и щедро политых духами. «И это мужчины? – презрительно спрашивали они друг друга. – И такого короля мы должны почитать?» Тем не менее многие шляхтичи, особенно дамы, тотчас принялись шить наряды по парижской моде.
На следующий день после приезда Генриху представили Анну Ягеллон. Поклонившись, он равнодушно произнес:
– Большое счастье познакомиться с вами, сударыня.
Анна приходилась сестрой покойному королю Сигизмунду Августу и к своим пятидесяти годам ни разу не была замужем: брат этому препятствовал, боясь, что ее муж сможет претендовать на престол. Женитьба на ней была обязательным условием при выборе нового короля польского, и все кандидаты – трансильванский князь Стефан Баторий, король Швеции Юхан, царь Московии Иоанн, эрцгерцог Прусский Альбрехт Фридрих – с этим условием согласились. Подписал свое согласие и Генрих, но теперь, будучи избранным, совсем не хотел выполнять обещание и жениться на женщине, которая была его старше почти на тридцать лет. Самой Анне больше приглянулся эрцгерцог Прусский, но и на свадьбу с Генрихом она была согласна; впрочем, ее мнением никто не интересовался.
На приветствие жениха она сердечно ответила по-французски:
– Добро пожаловать в Польшу, сир. Мы вас очень ждали.
– Прошу прощения, если прибыл позже, чем предполагал, сударыня. Поверьте, я очень торопился.
– Такая дальняя дорога вас, должно быть, немало утомила?
– Если что и утомило меня, так это ожидание встречи с подданными, которые оказали мне честь, выбрав меня своим королем.
Сказав это, Генрих снова поклонился и поспешно вышел. Анна не успела ответить да так и застыла, удивленно глядя вслед недавнему собеседнику. Франсуа, стоявший рядом, сконфуженно пробормотал:
– Его величество утомлен после долгой дороги, мадам.
Анна медленно перевела на него взгляд и кивнула. Стоявший рядом с ней Самуил Зборовский, представитель одной из знатнейших семей, повернулся к Романьяку и рявкнул:
– Если король слишком устал, чтобы поговорить с панной Ягеллонкой, пусть убирается обратно в Париж!
Анна сделала предостерегающий жест, пытаясь успокоить заступника, а Франсуа удивленно посмотрел на Зборовского. «Никакого уважения к королю!» – с отчаянием подумал он.
Среди женщин, окружавших Анну, Франсуа заметил невысокую стройную даму лет тридцати пяти. В отличие от остальных, она была одета во все черное, и в первое мгновение барон даже растерялся: ему показалось, что это Екатерина. Дама была необычайно красива, но ее бледное лицо было не просто печально, на нем лежала скорбь. «Она, должно быть, в трауре», – мелькнуло у него в голове. Красавица понравилась барону, и он дал себе слово непременно с ней познакомиться.
– Вам следует быть более внимательным к Анне, сир, – в сердцах сказал Франсуа тем же вечером, – ведь она ваша будущая жена.
– Ах, дядюшка, оставьте, – раздраженно ответил Генрих, – не хочу я на ней жениться. Вы же сами видели – она стара и совсем некрасива.
– Но вы подписали артикулы, – настаивал Франсуа. – И свадьба с нею – одно из условий вашего избрания.
Своевольный Генрих взорвался:
– Вот и женитесь на ней сами! А все эти бумаги – ерунда, после коронации я аннулирую их. А вас прошу не вмешиваться более в мои дела!
Он резко развернулся и пошел прочь. Франсуа с беспокойством смотрел ему вслед.
* * *
Днем позже Анджей Ваповский знакомил Франсуа с Краковом. Они спустились с Вавельского холма, на котором возвышался королевский замок, и до вечера гуляли по городу. Пан Ваповский показывал то на одно здание, то на другое и о каждом, казалось, мог рассказывать часами. Без сомнения, он был влюблен в этот город. У подножия холма он указал на большую пещеру:
– Здесь когда-то жил Вавельский дракон.
Франсуа удивленно воззрился на Анджея.
– Это самая старая легенда Кракова, – улыбнулся тот. – Когда-то в этой пещере жил ужасный дракон-живоглот, и раз в неделю ему требовалось приносить корову, чтобы он не трогал людей. Это длилось годами, пока один хитрый сапожник по имени Скуба не решил избавить город от напасти. Он набил коровью шкуру серой и смолой, дракон съел все это и задохнулся. А Скуба стал делать из его кожи прекрасную обувь. Горожане с удовольствием раскупали ее, сапожник разбогател и таким образом был вознагражден за свой подвиг. Говорят, и сейчас еще можно встретить сапоги из кожи этого дракона.
– Красивая легенда, – кивнул Франсуа.
Между тем они подошли к центру города.
– Взгляните, барон, вот рыночная площадь. От нее в каждую сторону расходится по три улицы, образующие городские кварталы. А под ней – огромная система ходов, можно сказать, подземный город. Скажу вам по секрету: из королевских покоев в Вавельском замке сюда ведет тайный проход. Вот эта постройка посреди площади – Сукеница, здесь располагаются ряды торговцев сукном. Башня рядом – городская ратуша. А эти навесы – соляные, хлебные, рыбные ряды. Сюда же фасадом выходит архиепископский дворец, вот он, справа.
– А это что за красота? – спросил Франсуа, показывая на кирпичный собор с двумя башнями разной высоты.
– О, это наша гордость, Мариацкий костел. Вы обязательно должны зайти туда и полюбоваться невероятным алтарем.
– А почему же башни разные?
Пан Ваповский рассмеялся:
– На эту тему ходит множество легенд. Мне больше всего нравится история о том, что башни строили две враждующие семьи, которые, чтобы примириться, поженили своих детей и отдали постройку башен в их распоряжение. И так молодая пани утомляла ночами своего супруга, что у него не было сил построить высокую башню, и она оказалась ниже. Скажу вам откровенно, это пошло на пользу костелу.
– Да, выглядит очень красиво. Кстати, пан Анджей, что это за печальная дама в траурных одеждах, которую я видел вчера в свите панны Ягеллонки?
– А, черная княгиня, – кивнул Ваповский.
Франсуа усмехнулся: во Франции Екатерину прозвали почти так же, черной королевой.
– Это пани Эльжбета Острожская, – пояснил Анджей, – одна из самых богатых наших дам. Ее супруг и в самом деле не так давно умер, только сомневаюсь, что она сильно горюет по нему.
– Отчего же?
– Ревнивец был страшный, а она, как вы видели, редкая красавица. Превратил ее жизнь в ад, да и другие постарались. Как-нибудь расскажу. – Пан Анджей повернулся и указал на широкую улицу: – А вот эта дорога ведет к воротам, названным в честь святого Флориана. Дальше, за крепостной стеной, находится предместье. Угадайте, как оно называется?
– Не представляю, – пожал плечами Франсуа.
– Флоренция.
– В самом деле? Забавно!
Весь день гуляли они по городу, а на ужин отправились в краковский дом Ваповских, где их ждала супруга Анджея, Катаржина. Втроем они провели прекрасный вечер, и у Франсуа появилась надежда, что пребывание в Польше не будет столь неприятным, как он опасался.
* * *
21 февраля 1574 года в соборе Святых Станислава и Вацлава состоялась торжественная коронация Генриха на польский престол. В присутствии огромного количества шляхтичей примас Польши Якуб Уханский возложил на его голову золотую корону, усыпанную рубинами и сапфирами, и французский принц Генрих Валуа официально стал королем польским Хенриком Валезы.
За коронацией последовала неделя пиров, карнавалов и приемов. Генрих сидел на обитом бархатом золотом троне, благосклонно взирая на придворных. Речам и тостам не было конца. Франсуа заметил, что пьют поляки гораздо больше французов и предпочитают не вина, а более крепкие напитки. Особенной любовью шляхтичей пользовалась горькая настойка на траве, называемой здесь душистой зубровкой. От нескольких глотков этой жгучей жидкости француз мог потерять сознание, поляки же, казалось, могли пить ее бесконечно. Зачастую пиры продолжались до тех пор, пока последний из гостей не падал со скамьи, сваленный количеством выпитого.
А вот польская пища Франсуа понравилась. Он на долгие годы полюбил бигос – смесь различных видов мяса и квашеной капусты, с удовольствием ел вареники и пришел в неописуемый восторг, попробовав мясо неизвестных остальной Европе раков.
– Приятно познакомиться, пан Францишек. Вы приехали из Парижа?
На балу в честь коронации Генриха Анджей Ваповский представил Франсуа пани Острожской, и теперь она с любопытством смотрела на иноземца, изящной формы брови изогнулись, а лицо осветилось теплой, грустной улыбкой.
– Да, пани Эльжбета. Я двоюродный брат королевы-матери.
– Екатерины Медичи? Это великая женщина, я ею восхищаюсь. Не могли бы вы рассказать про нее?
Франсуа обрадовался: у него появился повод подольше побыть с пани Острожской и, может быть, произвести на нее впечатление. Уж он своего не упустит! Он предложил княгине руку и не спеша повел ее вдоль бальной залы.
– Совершенно согласен с вами, пани Эльжбета: королева необыкновенный человек.
И барон принялся рассказывать, кое-что приукрашивая, превознося Екатерину, но не забывая попутно упоминать и о своих заслугах. Он поведал о ее молодости, о том, что ей пришлось претерпеть по вине Дианы де Пуатье, об интригах, в которых они участвовали, о смерти Генриха и регентстве королевы-матери. Он припоминал и грустные, и смешные, и нелепые случаи, заставляя слушательницу то сочувственно качать головой, то улыбаться, то удивленно вскидывать брови. Ему доставляло удовольствие чувствовать тепло ее ладони на своей руке, а запах ее духов кружил голову. Княгиня слушала внимательно, и казалось, ей тоже приятно находиться рядом с Франсуа.
К тому времени, когда рассказчик выдохся, они стали почти друзьями. Но ночью, вспоминая свой монолог, барон с удивлением понял, что пани Эльжбета ни разу не рассмеялась. Что же омрачает ее душу? «Завтра же расспрошу Ваповского», – решил он.
На третий день коронационных торжеств проходил турнир между знатнейшими магнатами Речи Посполитой. Король и придворные спустились в подземные комнаты замка, где был оборудован просторный фехтовальный зал. На стенах были развешаны королевские штандарты, под ними стояли резные скамьи для зрителей, а в торце на помосте располагался трон, вокруг которого сгрудились кресла для ближайших придворных.
Войдя в зал, шляхтичи, желавшие принять участие в поединке, воткнули свои копья в стену. По обычаю, тот, кто хотел сразиться с каким-то вельможей, должен был вытащить из стены его копье. Франсуа устроился в одном из кресел подле трона, рядом с ним расположился Анджей Ваповский. Шляхтичи, болтая и смеясь, расселись по скамьям, а в дальнем конце зала остались стоять солдаты и слуги из их свит.
Когда все смолкли, вперед выступил распорядитель турнира. Поприветствовав гостей и участников, он объявил, что право первого поединка принадлежит ротмистру королевскому Самуилу Зборовскому. Подойдя к его копью, распорядитель снял прикрепленную к древку записку и громко провозгласил:
– Вот что изволил написать пан Зборовский: «Я вызываю на бой во славу короля любого желающего, лишь бы он равен был мне по происхождению и деяниям».
Шляхтичи молча выслушали, но вызов принять никто не рискнул: всем был известен горячий нрав ротмистра.
– Прошу, панове! – воскликнул распорядитель. – Кто вытащит копье пана Зборовского из стены?
Присутствующие дружно молчали. Анджей наклонился к Франсуа и тихо сказал:
– Бьюсь об заклад, никто не пожелает драться с ним. Самуил человек необузданный, в запале может и пришибить.
Франсуа не удивился: он прекрасно помнил сцену, разыгравшуюся после представления Генриха Анне Ягеллон.
– Так что же, панове? – повторил распорядитель.
И снова тишина. Шляхтичи косились друг на друга, но никто так и не вышел.
Зборовский вскочил и, гневно сверкая глазами, крикнул:
– Неужто ни один из вас не окажет мне чести? Уж не сговорились ли вы меж собою, панове? Или все боятся меня?
– Нет, не все, – раздался голос с того края зала, где стояли слуги вельмож.
От толпы отделился высокий широкоплечий дружинник лет двадцати.
– Я готов драться с вами, пан, – поклонившись, сказал он.
– Что?! – взвился Зборовский. – Мне драться с простым солдатом?! Да кто ты такой?
– Я дружинник графа Яна Тенчинского.
В бешенстве ротмистр повернулся к графу, сидевшему в кресле рядом с королем:
– Что я слышу?! Твой жалкий слуга предлагает поединок мне, радному пану и сыну каштеляна краковского?!
Тенчинский, уязвленный таким обращением, вскочил:
– Как смеешь ты повышать голос на равного?
Глаза Зборовского угрожающе блеснули:
– Ах так!
Выхватив из-за пояса чекан, он бросился на графа, но между ними мгновенно встал Анджей Ваповский:
– Прошу вас, панове, успокойтесь! Ведь рядом с вами король!
– Прочь! – завопил разъяренный ротмистр.
Он взмахнул чеканом и с размаху опустил его острие на голову Анджея. Тот упал, кровь залила его лицо. Шляхтичи с криками бросились на Зборовского. Самуил сопротивлялся, как бешеный зверь, но им все же удалось скрутить его.
Франсуа оттащил окровавленного друга в сторону, чтобы его не затоптали борющиеся вельможи. Схватив платок, он приложил его к ужасной ране на голове, но тонкая тряпица моментально пропиталась кровью.
Раненый, приоткрыв глаза и мутным взором посмотрев на Франсуа, силился что-то сказать, но не смог. Со слезами на глазах барон в отчаянии смотрел на бледное лицо друга.
Анджей Ваповский умер через несколько дней. Рыдающая Катаржина передала Франсуа последнюю просьбу мужа – отомстить за него, добившись казни Зборовского.
В том, что ему отсекут голову, никто не сомневался: по закону убийство, совершенное в присутствии короля, каралось смертью. Однако Генрих не решился с первых же дней своего царствования ссориться с одним из знатнейших семейств Польши. Как ни настаивал Франсуа на справедливом возмездии, король не стал доводить дело до суда и издал указ, который гласил: «Да будет Самуил Зборовский из Королевства Польского и Великого Княжества Литовского навсегда изгнан, имение же его да будет забрано в казну, но без потери чести и славы. Посему Самуила Зборовского этим приговором объявляю изгнанником и приказываю всем старостам в местах публичных это провозгласить».
Убийца покинул Речь Посполиту и направился в Трансильванию, ко двору князя Стефана Батория, а у Франсуа появилась цель – выполнить последнее желание Анджея и отомстить за него.
* * *
После окончившихся столь трагично коронационных торжеств прошло несколько дней, а потом пиры и балы возобновились. Теперь они уже не были посвящены восшествию Генриха на престол, а стали обычным явлением его царствования. Государственным делам король внимания почти не уделял, его гораздо больше интересовали праздники и приемы. Вечер и ночь он посвящал балам, а днем обычно отсыпался. Когда шляхта стала роптать, что Генрих не выполняет принятых обещаний, Франсуа решился поговорить с «племянником», но получил резкий отпор.
– Напомните, дядюшка, кто король, я или вы? – желчно спросил Генрих.
– Конечно, вы, сир, – спокойно ответил Франсуа, – именно поэтому вам и следует уделять больше времени делам государства.
– Так вот, раз король – я, мне и решать, что нужно делать.
– Сир, шляхтичи недовольны…
– Ну что вы от меня хотите? – капризно воскликнул Генрих. – Я и так почти каждый день сижу на этих ужасных заседаниях. Вы не представляете, какая это скука, ведь я не знаю польского.
– Так изучите его, сир.
– Еще не хватало! И довольно об этом, дядя. Займитесь лучше своими делами.
Пани Эльжбета понимала, что Франсуа потерял близкого друга, и как могла поддерживала его. Они еще более сблизились, барон этому радовался, но не мог не видеть, что в ее отношении не было ничего, кроме дружеского участия. Сам же он испытывал к княгине куда более нежные чувства и однажды решился на объяснение. Пригласив ее прогуляться после ужина, он неожиданно для самого себя признался ей в любви. Пани Острожская посмотрела на него долгим, внимательным взглядом и, помолчав, спросила:
– Что вы знаете обо мне, пан Францишек?
Тот развел руками и простодушно ответил:
– Боюсь, что ничего, сударыня. Я расспрашивал о вас пана Анджея, он обещал мне что-то рассказать, но, увы, не успел.
– Что ж, тогда я сама поведаю свою историю. И она будет вам ответом.
Пани Эльжбета помолчала, собираясь с духом, и не спеша начала:
– Моя мать – незаконная дочь короля Сигизмунда. Отец, один из богатейших людей Великого княжества Литовского, умер незадолго до моего рождения. Едва появившись на свет, я уже была завидной невестой. Я жила с матерью в родовом замке и воспитывалась в строгости и послушании. Из-за огромного богатства, оставленного отцом, литовский сейм принял указ, лишив мою мать права выдать меня замуж без согласия короля и опекунов.
Франсуа удивленно вскинул брови: каково ж должно быть состояние, чтобы сейм вмешался?!
– Когда мне минуло четырнадцать, – продолжала Эльжбета, – Константин Острожский, мой дядя и опекун, вознамерился выдать меня замуж за князя Димитрия Сангушко, знатного литовского вельможу. Мать дала было согласие на этот брак, но король его не одобрил, она подчинилась и отказала жениху. Однако молодой князь Димитрий был влюблен и не желал от меня отступаться. Со своей дружиной он прибыл в Острог и взял наш замок приступом. С согласия моего дяди нас обвенчали. Я сопротивлялась как могла, и даже в церкви вместо меня на вопросы священника отвечал опекун. Но делать было нечего, я стала женой князя и постепенно привязалась к нему. Однако моя мать не сдалась, она подала жалобу королю, и тот приказал Димитрию немедленно явиться ко двору для аннулирования нашего брака. Мой муж отказался, и Сигизмунд Август лишил его должностей, чести и имущества. Нам ничего не оставалось, как бежать. Переодевшись крестьянами, мы направились в Чехию. Король отправил за нами погоню, возглавить которую вызвался Мартин Зборовский.
– Кто?
– Да-да, отец того пана, что убил вашего друга. Похоже, дурные качества у них в семье передаются по наследству. Пан Мартин был редкостным негодяем. Он расставил ловушку: договорился с одним из знакомых, что тот примет нас в своем замке, притворившись другом. Димитрий поверил ему, и в один несчастливый день моего супруга схватили. Зборовский приказал избить его и заковать в кандалы. Он повез его в Польшу, но по дороге до него дошли слухи, что король чешский хочет освободить Димитрия, и пан Мартин… он просто приказал убить моего мужа.
Она судорожно вздохнула, и Франсуа мучительно захотелось успокоить ее, погладить по волосам, прижать к груди.
– Меня вернули в замок матери. В Остроге я познакомилась со своим дальним родственником, князем Семеном Слуцким, и влюбилась в него без памяти. Это чувство не шло ни в какое сравнение с тем, что я испытывала к своему мужу. Там была скорее привязанность женщины к своему первому мужчине, а здесь… Я грезила о нем днем и ночью и не могла представить своей жизни без него.
Эльжбета замолчала, задумчиво глядя куда-то вдаль. Франсуа мягко спросил:
– Что же случилось дальше?
Княгиня с недоумением посмотрела на него, словно пытаясь понять, что он тут делает. Было видно, что в своих мыслях она унеслась далеко отсюда.
– Ах да, – наконец опомнилась она. – Пан Зборовский настаивал, чтобы я вышла замуж за одного из его сыновей, но король решительно воспротивился этому. Он приказал мне обвенчаться с другим вельможей, графом Лукашем Гуркой, преданным его сторонником. Это был некрасивый, ревнивый и жестокий мужчина, не вызывавший у меня ничего, кроме неприязни. Мама поддержала меня и категорически отказалась благословлять этот брак. Мы с ней отправились в Краков, чтобы попытаться как-то повлиять на короля. Нас приняли в Вавельском замке, но разместили в разных покоях. И вот однажды Сигизмунд Август самолично пришел ко мне и сообщил, что моя мать вынуждена была срочно вернуться в Острог, а мне приказала выйти замуж за пана Гурку. Я не хотела в это верить, но его величество показал мне мамин перстень в знак того, что она благословляет этот брак. Так что, как бы ни был неприятен мне жених, пришлось согласиться, ибо, как вам уже известно, я не считала возможным противиться воле матери. Нас обвенчали в Вавельском замке в присутствии короля, и я стала женой ненавистного пана Лукаша.
Эльжбета говорила спокойно и даже вроде бы равнодушно, но чувствовалось, что воспоминания причиняют ей боль.
– Вскоре мой супруг отправился на войну с Московией, а я… я вдруг встретилась в замке со своей матерью. Она рассказала мне, что ее схватили, силой отобрали перстень, все это время держали взаперти, а теперь выпустили, очевидно, полагая, что дело сделано. Узнав об этом подлом обмане, я отказалась признавать пана Лукаша мужем, мы с матерью бежали во Львов и укрылись в доминиканском монастыре. Оттуда я смогла снестись с возлюбленным, и князь Слуцкий прислал известие, что скоро будет у нас. Я с нетерпением ожидала его, но все-таки он опоздал…
Она помолчала, видимо, вновь переживая те далекие дни.
– Король, взбешенный нашим непослушанием, отозвал пана Гурку из похода, и вскоре тот уже осаждал стены укрывшего нас монастыря. В это время во Львов приехал князь Слуцкий… мой дорогой Семен… и в одежде нищего сумел-таки пробраться в осажденный монастырь. Не могу передать вам, дон Францишек, как я была этому рада. Нас обвенчали и…
– Как? – удивился Франсуа. – Вы же были замужем.
– По нашим законам брак считается действительным, если, кроме венчания, сыграна свадьба и подписан брачный договор. Поскольку пан Лукаш торопился в поход, никаких бумаг подписать мы не успели, так что, можно сказать, к моменту венчания с князем Слуцким я была свободна.
– Чудеса…
– Да, наверное. Впрочем, и с ним свадьбу сыграть мы не успели. Счастье наше длилось недолго: король прислал грамоту львовскому старосте, и тот убедил монахов сдаться. Пан Лукаш с отрядом головорезов ворвался в монастырь, схватил меня и увез далеко на север, в свой родовой замок в Шамолутах. Не желая изменять своему возлюбленному, которого считала законным мужем, я отказала в близости графу Гурке, чем необычайно прогневала его. Он запер меня в замковой башне, из которой мне разрешалось выходить лишь в костел, да и то по вырытому давным-давно подземному ходу. Сходя с ума от ревности, пан Лукаш приказал надеть на меня маску, чтобы никто не мог видеть моей красоты. В этой холодной, продуваемой всеми ветрами башне, с маской на лице я просидела больше тринадцати лет в полном одиночестве. Иногда этот деспот наведывался ко мне с одним и тем же вопросом: не передумала ли я. И каждый раз получал отрицательный ответ…
– Господь милосердный, да это хуже, чем заключение в крепости!
Эльжбета печально улыбнулась и кивнула:
– Вы совершенно правы, пан Францишек. Поначалу я ждала, что меня освободят, но через год умер князь Слуцкий, и надеяться мне стало не на что. Я надела траур. Моя мать долгие годы пыталась привлечь к суду пана Лукаша или хотя бы заручиться поддержкой короля, но тщетно. В конце концов она вышла замуж за человека, который обещал помочь ей освободить меня. Но он обманул маму. Вытребовав все права на ее имущество, он точно так же заточил ее в своем замке, где она провела несколько лет, а потом умерла.
– А как же вам удалось освободиться?
– Мой мучитель скончался в прошлом году, и я наконец получила свободу. Провела несколько месяцев здесь, в Вавельском замке, и скоро возвращаюсь в Острог. Мой дядя обещал прислать сопровождающих.
– Невозможно представить, сколько вам пришлось пережить, – прошептал потрясенный Франсуа. – Теперь мне понятны и ваша бледность, и ваша меланхолия.
– Надеюсь, мой ответ вам тоже понятен, – опустив голову, тихо спросила Эльжбета.
– Конечно, княгиня. Я не имел права говорить вам о любви и прекрасно понимаю, что сама мысль о браке внушает вам ужас. Я лишь прошу вас помнить: кем бы вам ни было угодно видеть меня – другом ли, мужем ли, сегодня или через двадцать лет, – я весь в вашей власти.
Пани Острожская благодарно улыбнулась:
– Спасибо, сударь. Вы совершенно правы, сейчас я не могу думать о замужестве без содрогания. Может быть, позже, когда я отойду от этого кошмара… Но, боюсь, на это потребуется не один год.
– Благодарю вас за подаренную мне надежду, пани Эльжбета, – поклонился Франсуа.
Через неделю княгиня Острожская покинула Краков. Франсуа, потрясенный ее рассказом, о своих чувствах больше не заговаривал. Когда Эльжбета будет готова принять его любовь, она даст знать, а он… он согласен ждать сколько нужно.
Генрих же продолжал развлекаться, не выполняя своих обязательств и не торопясь жениться на Анне. Когда пиры и балы надоедали ему, он на несколько дней запирался в своих покоях под предлогом болезни, общаясь лишь с узким кругом фаворитов. Видя это, Франсуа предпринял еще несколько попыток образумить его, но добился лишь одного: король потерял терпение. Крича, что не нуждается в менторах, Генрих выгнал «дядюшку» и несколько дней не желал его видеть. Однако через неделю все же позвал Франсуа в свой кабинет и ледяным тоном сообщил:
– Мне кажется, я недостаточно ценил вас, дядя, но сейчас хочу исправить свою ошибку. Я слышал, что вы собирались приобрести землю. Так вот, я дарю вам во владение Оршу со всеми предместьями. Приказ уже подписан.
– Благодарю вас, сир, – поклонился Франсуа. – А Орша – это где?
Генрих небрежно махнул рукой в сторону стола, на котором была разложена карта Речи Посполитой.
– Взгляните сами, это Витебское воеводство, по соседству с Полоцком.
Франсуа внимательно изучал карту. Какое же огромное государство – от Балтики почти до Черного моря! Найдя севернее Кракова Плоцк, он с удовольствием заметил:
– О, да это совсем недалеко!
Король посмотрел на него с удивлением и, подойдя к столу, взглянул, куда указывал палец Франсуа. Потом рассмеялся и покачал головой:
– Нет, дорогой дядюшка, вы неверно меня поняли. Не Плоцк, а Полоцк.
И Генрих ткнул в нужную точку на карте. Романьяк в растерянности прошептал:
– Но ведь Полоцк принадлежит Московии, сир.
– Да, но Орша-то наша.
Наконец Франсуа понял – «племянник» дал ему во владение один из самых удаленных и опасных городов, находящийся на самой границе с Московией.
– Это в Литве… и там сейчас война, – огорченно прошептал барон.
– Напротив, у нас трехлетнее перемирие. А если оно прервется, то мы быстро повалим московитов, не сомневайтесь. Так что поезжайте спокойно в свой феод, поживите там, осмотритесь и ни о чем не беспокойтесь.
* * *
Это была ссылка: Генрих отправил раздражавшего его «дядю» подальше от Кракова. Франсуа это прекрасно понимал, но ослушаться не мог и отправился на восток. Проехав через всю Речь Посполиту, в мае он прибыл в Оршу.
Город лежал в том месте, где в Днепр впадал приток под названием Рша. Реки сходились под острым углом, защищая город с севера, запада и юга, а на образовавшемся мысе была возведена деревянная крепость. Вокруг нее располагались дома горожан и посады, окруженные частоколом. Напротив, на другом берегу Днепра, сверкала куполами Свято-Ильинская церковь. Восточную сторону города прикрывал глубокий ров, за которым возвышался каменный замок, перегораживающий единственный сухопутный подход к Орше.
Местный староста, тучный усатый пан Филон Кмита, принял его неприветливо:
– Значит, светлейший пан теперь хозяин этих мест? Что ж, и то, без пана-то не прожить нам.
Тем не менее, изучив королевскую грамоту, он исправно очертил на карте владения Франсуа, записал что-то в толстый фолиант и сказал:
– Жить вы, пан Романьяк, можете здесь, в Орше, вон в том замке, что через ров. Вроде как он теперь принадлежит вам. Или еще верстах в двадцати восточнее есть городишко Дубровно, там тоже есть хорошо укрепленный замок, правда деревянный. А хотите, так живите в обоих, никто вам слова поперек не скажет. Я сейчас дам вам мальчишку, он вас проводит и все покажет, а как будет у вас время, пан Романьяк, приходите, обскажу, какие вы тут оброки да доходы будете иметь. Край у нас богатый, так что внакладе не останетесь.
Сопровождаемый прытким мальчуганом, Франсуа проехал по городу, осмотрел крепость на мысе, а потом переправился по подъемному мосту через ров. У ворот их с поклоном встретил сторож, ему Романьяк тоже продемонстрировал королевскую дарственную.
Сам замок ему понравился, но удивило огромное количество двухэтажных домов внутри крепостной стены, окружающей его.
– Кто здесь живет? – с недоумением спросил Франсуа.
– Сейчас никто, ваша милость, – ответил сторож, – но во время осады горожане, которым не хватает места внутри городской крепости, приходят сюда с семьями, скотом и скарбом. Вы, светлейший пан, теперича их защитник.
«Н-да, если бы я сам покупал владение, то ни за что не выбрал бы Оршу», – уныло подумал Франсуа. Его пугало столь близкое соседство с Московией, ведь Ливонская война могла возобновиться в любой момент.
Барон не поленился в тот же день съездить и в Дубровно, где нашел деревянный замок, окруженный частоколом, насыпным валом и рвом. Замок был красив и уютен, но Франсуа усомнился в его неприступности, каменные строения казались ему более надежными. Поэтому он, наняв прислугу, расположился в Оршанском замке, который к тому же был похож на французский и напоминал ему о далекой родине.
Вспомнив, как он развивал хозяйство в Романьяке, Франсуа собрался было повторить это и здесь, но вскоре пришло приглашение вернуться в Вавельский замок. Под давлением шляхтичей Генрих дал-таки согласие на брак с Анной Ягеллон, и на пятнадцатое июня был назначен бал, на котором он собирался объявить о помолвке. Ругаясь сквозь зубы, Франсуа отправился назад в Краков.
* * *
В Вавельский замок барон прибыл утром четырнадцатого июня и, не успев передохнуть, был вызван к королю. Даже не поприветствовав Франсуа, с которым не виделся два месяца, Генрих протянул ему письмо:
– Вот, дядюшка.
Романьяк взял в руки бумагу и прочел:
«Государь, сын мой. Король, брат ваш, скончался. Уже столько моих детей умерли, и вот пришло новое несчастье. Я молю Господа ниспослать мне смерть, чтобы больше не пришлось мне это пережить. Большей боли я никогда не испытывала, и утешить меня может только ваш скорый приезд. Франция и я ждем вас. Мне необходимо видеть вас в здравии, ведь если случится мне и вас потерять, я прикажу похоронить меня заживо вместе с вами.
Не откладывайте отъезд из Польши и не дайте им себя задержать, потому что вы нужны здесь. Я умираю от тоски по вам, только ваше присутствие сможет меня утешить и заставить забыть о моей потере. Любящая вас, как никто на свете, ваша мать Екатерина».
Франсуа сжал губы: «Бедная, бедная!»
– Мир его праху. Теперь вы, сир, король Франции…
– Конечно, – кивнул Генрих. – Что посоветуете делать? Ехать в Париж?
– Поляки избрали вас своим правителем, сир, – осторожно начал Франсуа, – и, по моему мнению, вы прежде всего король Польши. Вы могли бы передать регентство вашей матушке или назначить вице-короля во Франции.
Генрих задумчиво кивнул:
– Да, пожалуй, вы правы.
Франсуа с поклоном удалился, а Генрих, глядя в спину уходящему «дядюшке», с усмешкой подумал: «Чтобы я променял родную Францию на Польшу? Да вы просто глупец, Романьяк!»
Бал отменять не стали, но провели его скромно: все знали, какое горе постигло короля. О помолвке решили пока не объявлять, это было бы неприлично. Многие магнаты выражали свое беспокойство по поводу освободившегося французского престола, но Генрих неизменно отвечал:
– Не волнуйтесь, господа, я прежде всего король Польши. Я подумываю о вручении матери регентства или о назначении во Франции вице-королем брата моего, Франсуа Алансонского. Поверьте моему слову, вам не о чем беспокоиться.
Успокоенные шляхтичи удовлетворенно благодарили.
– Пожалуй, Хенрик более серьезный человек, чем показался нам вначале, – говорили они друг другу.
На вечер 18 июня 1574 года Генрих назначил большой королевский ужин. Приглашены были все видные шляхтичи Кракова. Зубровка лилась рекой. Миньоны короля по очереди вставали, провозглашая тосты. Поляки не оставались в долгу и без конца пили за здоровье Ген- риха.
К десяти вечера Франсуа уже мало что соображал. Обведя осоловевшим взглядом пиршественную залу, он увидел, что некоторые гости отключились, упав грудью на стол или вовсе свалившись на пол. «Пора заканчивать», – вяло подумал он. Но тут же очередной фаворит Генриха, бодрый и свежий, встал и, подняв кубок, объявил:
– Во славу короля, панове!
Романьяк бездумно покачал головой. Генрих заметил это и крикнул:
– Пейте, дядюшка, пейте!
Франсуа с трудом взял свою чашу из рук виночерпия и сделал несколько глотков. Встать, чтобы выпить за короля стоя, сил уже не было.
К полуночи в пиршественной зале не спали только король и четверо его фаворитов. Оглядев валяющихся по лавкам придворных, Генрих встал и коротко бросил:
– Пора, господа. Едемте.
Через несколько часов Франсуа, мирно прикорнувшего на блюде с дичью, разбудила чья-то бестактная рука. Кто-то немилосердно тряс его за плечо. С трудом разлепив глаза, Романьяк увидел двух кружащихся перед ним графов Янов Тенчинских.
– Где он? Где он? – орали графы.
Франсуа с усилием сфокусировал взгляд, два Тенчинских слились в одного, но этот один продолжал чего-то требовать. Приподняв голову с блюда, барон заметил странное оживление вокруг: шляхтичи, охая, пытались встать, кто-то уже был на ногах, на всех лицах были написаны тревога и беспокойство.
– Вы знаете, где он? – в который раз повторил граф, и Франсуа наконец ответил:
– Кто?
– Король! Его нигде нет!
– А где ж он? – тупо спросил Франсуа.
– Тьфу! – не выдержал Тенчинский и куда-то исчез.
Романьяк ласково погладил большой кусок дичи и лег на него щекой. В конце концов, какое ему дело, где Генрих? Но его вновь растолкали. На этот раз до него наконец дошло: король сбежал.
Паны сидела на лавках с озабоченными лицами, многие не в силах были в это поверить. Но приведенные слуги клялись: три часа назад король в сопровождении четырех французов покинул замок, переодевшись в простую одежду.
Тенчинский, заткнув саблю за пояс, прогремел:
– Я в погоню, панове. Кто со мной?
Единственным шляхтичем, который смог сопровождать графа, оказался королевский секретарь Ян Замойский, приятель Франсуа. Остальные просто не в силах были сидеть верхом. Только сейчас поляки стали понимать, что Генрих специально напоил их, дабы никто не помешал ему бежать.
Граф Тенчинский и Ян Замойский вернулись через пять дней. Они рассказали, что нагнали короля уже на земле Священной Римской империи, но не смогли уговорить его возвратиться в Краков. Генрих просил передать, что едет во Францию, дабы уладить все дела, и потом непременно вернется. Но многие понимали – он уехал навсегда. Срочно созванный сейм постановил лишить Генриха трона, если он не прибудет в Краков до мая следующего года.
Поляки были потрясены вероломным бегством короля. Франсуа не раз ловил на себе их возмущенные взгляды: они осуждали его, словно он был в чем-то виноват. А ведь он и сам стал жертвой этой ситуации. Генрих уехал, бросив его здесь. И что теперь делать? Ехать в Париж? Нет, это невозможно, здесь его Эльжбета, сюда рано или поздно вернется Зборовский, которому он обязан отомстить. А что ждет его дома? Ненависть короля? И Франсуа решил остаться в Польше.
В Кракове ему было нечего делать, и он уехал в Оршанский замок. Здесь Романьяк, как когда-то в своем баронстве, развернул бурную деятельность. Он строил скотные дворы, сыроварни, мельницы, открывал рынки, организовывал ярмарки, давал крестьянам и ремесленникам финансовые льготы, сокращал повинности, выплачивал за них церковную десятину. Оршанский староста Филон Кмита, поначалу принявший Франсуа весьма неласково, вскоре переменил свое мнение и от души радовался, что король отдал «дядюшке» в удел именно Оршу.
Ведя дела, Франсуа понемногу изучал польский. К его удивлению, многие в этом пограничном районе говорили по-русски, поэтому ему пришлось познакомиться и с языком московитов.
Отчаянно тоскуя по Эльжбете, он писал ей длинные письма, избегая, однако, упоминать о своих чувствах, и она иногда удостаивала его ответом. Часто, расстелив на столе карту, Франсуа разглядывал маленькую точку под названием Острог. Где-то там, на юге, за сотни лье отсюда, жила она, та, которая сказала: «Может быть, позже…»
* * *
По прошествии года Генрих так и не вернулся, и шляхта задумалась о выборе нового короля. В декабре 1975 года сейм провозгласил Анну Ягеллон королевой, и ей стали срочно подыскивать мужа, который смог бы стать монархом. Таковой нашелся быстро, и менее чем через полгода Анна обвенчалась с трансильванским князем Стефаном Баторием, ставшим, таким образом, королем польским и Великим князем Литовским.
Франсуа решил не ехать в Краков. Опытный царедворец, он понимал, что вряд ли новый король обрадуется родичу своего предшественника, сбежавшего из страны. Конечно, Романьяку хотелось вернуться ко двору, но повода для возвращения не было, и он решил подождать удобного момента.
Тем временем Стефан Баторий показал себя монархом активным и энергичным. Проведя реформы внутри государства, он направил свой взор на восток, где вяло текла Ливонская война. За последние годы московиты захватили немало приграничных городов, и главной потерей был Полоцк. Этот древний город когда-то принадлежал русским князьям, но последние два столетия находился в составе Великого княжества Литовского. В начале Ливонской войны царь Иоанн покорил город, и вот уже пятнадцать лет ни одному польскому королю не удавалось вернуть его.
Стефан Баторий вознамерился отбить все завоеванные московитами города и с этой целью стал собирать войско. Он частично отказался от принятого в Польше посполитого рушения – созыва шляхетского ополчения – и пригласил на службу множество венгерских и германских наемников.
Поразмыслив, Франсуа решил присоединиться к войску: делать в Орше ему было, в общем-то, нечего, а сидеть дома и дряхлеть он не хотел. Ему было уже за шестьдесят, но чувствовал он себя бодрым и сильным. К тому же до него дошли слухи, что вместе с Баторием в Краков приехал Самуил Зборовский, и Франсуа здраво рассудил, что, находясь подле короля, он быстрее сможет добиться казни нечестивца.
* * *
Весной 1579 года Франсуа прибыл в Краков. Здесь ничего не изменилось, все те же хорошо ему знакомые придворные шляхтичи, все тот же Вавельский замок. Впрочем, теперь он стал не только местом пиров и балов, но и цитаделью могущественного короля. Все здесь было пропитано энергией Батория, повсюду угадывались приготовления к военному походу.
Ян Замойский, с которым Франсуа приятельствовал еще со времен польского посольства в Париже, встретил его с распростертыми объятиями. Уже ставший подканцлером коронным, Ян был в большом фаворе у нового короля и вскоре представил ему Романьяка. Франсуа увидел среднего роста широкоплечего человека со спокойным, решительным взглядом. Баторий принял француза приветливо, а узнав, что тот хочет послужить королевству в походе и имеет военный опыт, отдал под его начало роту из пятидесяти крылатых гусар, называемую здесь хоругвью.
– Ваши знания и опыт очень пригодятся нам, господин барон, – сказал при этом король. – Мы уже провели одну успешную битву под Венденом, но победа далась нам нелегко. Московиты тверды как камень. Представьте, их пушкари, оставшиеся в живых к концу сражения, не пожелали сдаться и повесились на своих пушках.
– Жуткое зрелище, должно быть, – ошеломленно прошептал Франсуа.
– Именно так. Мне бы несколько сот таких воинов, и мы были б непобедимы. Впрочем, и без них справимся. Я как раз заканчиваю набирать войско, скоро выступаем. Иоанн ждет, что мы ударим там же, возле Ревеля или Вендена, но я собираюсь сделать ему сюрприз. Пойдем на Полоцк.
Глаза Батория сверкнули недобрым огнем.
* * *
Перед началом выступления король издал манифест, адресованный московитам, в котором уведомлял, что идет воевать против царя Иоанна, мирных же жителей будет щадить, что хочет он победы, а не бессмысленного кровопролития.
В разгар лета сорокатысячная армия Речи Посполитой подошла к стенам Полоцка. Город располагался на месте впадения в Двину реки Полоты, на одном берегу которой располагался посад, а на другой – две мощные деревянные крепости. Они соединялись подъемным мостом, спрятанным внутри въездной башни и защищенным укреплениями с бойницами наверху. Все это было окружено деревянным частоколом и глубоким рвом. Древний красавец-город лежал на холме, за стенами возвышались деревянные купола церквей, дозорные башни и крыши теремов.
Заняв все окрестные села и монастыри, поляки разбили лагерь в нескольких верстах от Полоцка и принялись рыть траншеи к городу. Одиннадцатого августа началась бомбардировка калеными ядрами из нескольких десятков пушек. Одновременно Стефан Баторий расставил сильные хоругви на всех дорогах к Полоцку, чтобы не дать русским прийти на помощь осажденным. Другие конные отряды рыскали по округе, отбирая у жителей продовольствие и фураж.
Погода, как назло, не благоприятствовала осаде. Целыми днями шли дожди, препятствуя эффективной бомбардировке; дороги размыло, лошади и обозы вязли в грязи.
Деревянные стены города страдали от пушечных ядер, но обороняющиеся быстро и умело тушили загоравшиеся колья. Франсуа видел, что трехнедельная осада не дала заметных результатов. Понимал это и король, поэтому вечером двадцать восьмого августа созвал военный совет.
Шляхтичи, командиры венгерских и германских полков собрались в королевском шатре, чтобы обсудить дальнейшие планы. Франсуа сидел за спинами военачальников и внимательно слушал.
– Господа, мы в трудном положении, – начал Стефан. – Мы сидим тут уже двадцать дней, а ничего не добились. Продовольствие заканчивается, скоро нам нечего будет есть. Плюс в любой момент может подоспеть московское войско. Поэтому я созвал совет, дабы услышать ваши мнения.
– Мы действительно не можем ждать долее, – сказал Ян Замойский. – Считаю, что необходимо идти на штурм.
– Согласен, – кивнул гетман литовский Кшиштоф Радзивилл, тот самый, что когда-то возглавлял польское посольство, приехавшее в Париж за Генрихом.
Вслед за ними за штурм высказались и другие сановники. Но Стефан Баторий неожиданно воспротивился этому предложению:
– Слишком рискованно, город прекрасно укреплен. Если штурм не удастся, солдаты придут в уныние. Они и так ропщут из-за этих постоянных дождей. Просто Великий потоп какой-то! Я согласен, мы должны закончить осаду как можно быстрее, но в лоб штурмовать мы не можем. Нужно что-то придумать.
Франсуа, откинув полог шатра, задумчиво посмотрел на звезды. Потом неторопливо встал и сказал:
– Сейчас небо чистое, сир. Думаю, завтра будет ясный день.
Баторий непонимающе воззрился на него:
– Что вы хотите сказать, барон?
Романьяк хитро улыбнулся и продолжил:
– Если не будет дождя, мы сможем по траншеям подобраться к стенам и поджечь их факелами. Деревянный частокол запылает мгновенно.
Воцарилась тишина. Присутствующие обдумывали предложение.
– Прекрасная идея, господин барон, – раздалось откуда-то сбоку.
Франсуа повернулся, и взгляд его уперся в довольное лицо Самуила Зборовского.
Задумчиво поглаживая бороду, король усмехнулся:
– А что, по-моему, мысль неплоха. По крайней мере, попробовать стоит.
Следующим утром передовой отряд венгров с зажженными факелами бросился к стенам Полоцка. На них посыпались ядра, пули, стрелы, камни, и большая часть из них полегла на склонах холма. Но некоторым все же удалось добраться до частокола и поджечь его. На сухом, жарком воздухе крепость запылала за несколько минут.
Воодушевленный Стефан Баторий вскочил на коня и с криком «На приступ!» помчался к городу. Франсуа и другие военачальники тут же скомандовали наступление и кинулись за ним. Несколько хоругвей выстроились в ряды и с размаху прошибали копьями горящую стену. Сквозь огонь и дым, под градом пушечных ядер ворвались воины Батория в проломы, где их встретили отчаянно обороняющиеся защитники крепости. И те и другие рубились, задыхаясь от дыма, оглушенные грохотом пожара, свистом пуль и криками раненых. Отбросив копье, Франсуа схватил саблю и махал ею направо и налево, стараясь в этом людском месиве не попадать по своим. В какой-то момент справа мелькнуло лицо Зборовского, но сейчас Романьяку было не до него. Дышать было трудно, глаза слезились, по лицу и спине тек пот, но он, как и тысячи других воинов, упрямо продолжал рубить неприятеля.
Шесть раз отбрасывали защитники города поляков, и шесть раз те снова шли на приступ. Измученные, едва стоящие на ногах от усталости, осажденные в отчаянии ожидали подкрепления, но авангард царской армии, засев в соседнем городе Сокол, не спешил им на помощь.
30 августа 1579 года Полоцк сдался. Позже Франсуа узнал, что архиепископ Полоцкий Киприан с большинством защитников предполагали в случае поражения взорвать себя вместе с крепостью, страшась гнева Иоанна, известного своей жестокостью. Но один из отрядов стрельцов воспрепятствовал этому и после шестого штурма, когда стало понятно, что ждать помощи неоткуда, а сил обороняться больше нет, послал к Баторию переговорщиков с требованием почетной сдачи. Король, восхищенный мужеством осажденных, тотчас согласился и предложил желающим примкнуть к его войску. Большинство московитов отказались, и Стефан еще долго держал их в плену, чтобы не отдавать Иоанну: он прекрасно понимал, что всех их ждет зверская казнь.
После взятия города Баторий подошел к Франсуа и дружески его обнял.
– Спасибо, барон, – искренне сказал он, – ваша помощь просто неоценима. Теперь мы в выигрышном положении. Два месяца назад царь Иоанн прислал грамоту, где, вопреки этикету, не назвал меня братом. Дескать, он правитель Божьей волей, а я избран «по многомятежному человеческому хотению», значит, ему не ровня. Авось теперь повежливее будет.
Франсуа молча поклонился. Стефан вдруг перестал смеяться и задумчиво добавил:
– А вообще жалко их. Хороший народ. Вот только с царем-извергом не повезло московитам. Зачем они его терпят?
* * *
В течение последующих двух лет Стефан Баторий взял города Сокол, Великие Луки, Торопец и в августе 1581 года осадил Псков. Король планировал начать осаду раньше, но беспрерывные рейды небольших русских отрядов в глубь литовских земель задержали его. Он не слишком беспокоился по этому поводу: Псков не считался хорошо укрепленным городом, поэтому Баторий рассчитывал взять его до холодов.
Однако он ошибся: за последние месяцы русские обнесли Псков насыпным валом, рвом и четырьмя каменными стенами с десятками башен и тайных подземных ходов.
Король польский начал с того, что приказал пустить к осажденным стрелы, к которым крепились записки. В них он предлагал защитникам сдаться, обещая проявить к ним уважение и осыпать милостями. Вскоре в стан поляков летела ответная стрела. Нетерпеливо развернув письмо, Баторий прочел: «За все богатства мира не изменим мы своему крестному целованию. Умрем, но не предадим Пскова. Если Бог за нас, никто нас не одолеет!» Выругавшись сквозь зубы, Стефан приказал рыть траншеи и строить передвижные башни – туры.
Подготовительные работы заняли несколько недель, и в начале сентября пушки, установленные на турах, начали обстреливать Покровскую и Свиную башни. За два дня бомбардировок обе были повреждены, а в стене образовалось несколько больших проломов, через которые вполне могли проникнуть атакующие.
Баторий со своими приближенными сидел за обедом, когда ему доложили о результатах обстрела. Ян Замойский, ставший к тому времени Великим гетманом коронным, поднял свой кубок и провозгласил:
– Пью за то, чтобы ужинать в Пскове.
– Для этого немало придется еще потрудиться, – возразил король. – А впрочем, время начинать. Царь Иоанн прислал послов с предложением мира, но нет… Возьмем Псков, потом Новгород, встанем под Москвой, тогда будем и о кондициях говорить. Хочу я, господа, объединить весь славянский мир в одно великое государство и после выступить против турок.
Франсуа слушал и дивился. Какие, оказывается, планы у этого короля! А впрочем, почему бы и нет? Он великий полководец, лучший фехтовальщик Европы (злые языки болтали, что Баторий продал душу дьяволу в обмен на свое мастерство), прекрасный организатор. Да, план хорош, но исполним ли?
Баторий дал сигнал к штурму, и его войска с развевающимися знаменами устремились к проломам. Но оказалось, что русские успели соорудить позади них деревянную стену и насыпь. Завязалась битва. В грозную музыку боя слились звуки рожков, свист пуль и ядер, звон мечей, крики нападавших и оборонявшихся.
С изумлением Франсуа увидел среди воинов детей и даже женщин. Они оттаскивали раненых, подавали снаряды, со стен кидали на головы атакующих камни и лили расплавленную смолу. «Господи, что ж это за люди?! Не могу даже представить такого во Франции».
После ожесточенной схватки полякам удалось захватить Покровскую и Свиную башни и развернуть их орудия в сторону города. Король уже готов был праздновать победу, но тут раздался страшный грохот, и Свиная башня рухнула, похоронив под обломками сотни венгерских и польских воинов: то осажденные по подземному проходу добрались до башни и взорвали ее.
Защитники бросились на атакующих, но те смяли их и оттеснили в глубь города. Казалось, псковичи дрогнули. Франсуа видел, как они пятятся. Но тут в ряды поляков на полном ходу ворвался богатырского сложения витязь – воевода Иван Шуйский, увлекая солдат за собой. И вслед за ним на поле брани появились монахи, несшие чудотворный образ Богоматери Псковской и мощи святых. Никогда раньше Франсуа не видел, чтобы иконы так воодушевляли людей. Глаза защитников загорелись, лица просветлели, и дрогнувшая было рать с утроенной силой ударила по войскам Батория.
Франсуа, отчаянно махавший мечом, услышал сигнал отступления. Весь в крови и в поту, он обернулся к своей хоругви и бешено прокричал:
– Уходим!
Вслед за ним и другие командующие дали приказ об отходе. Войска короля отступили, а защитники Пскова преследовали их несколько верст.
Несколько недель стоял Баторий под Псковом. Чего только его солдаты не предпринимали, чтобы взять город: рыли траншеи и подкопы, вели постоянные обстрелы калеными ядрами, пытались штурмовать стены – все было напрасно. Потеряв несколько тысяч воинов, в конце октября он, как последнюю надежду, вызвал к себе Франсуа.
– Возможно, вы что-то сможете придумать, барон?
– Увы, сир, – развел руками тот, – кажется, мы исчерпали все возможности.
Король удрученно кивнул:
– Что ж, видимо, пришла пора высылать Иоанну наши кондиции.
Двумя месяцами позже Стефан Баторий заключил мирный договор с Московией, и его войско вернулось домой.
* * *
Франсуа остался при дворе.
Война закончилась, и неуемная энергия короля обратилась на дела мирные. Он делал все возможное, чтобы сохранить религиозный мир в стране, строил храмы, открывал школы и университеты, упорядочил денежную систему. Франсуа в меру сил помогал ему, давал советы, рассказывал, как подобные дела решаются на его родине. Ему, как и большинству шляхтичей, нравился энергичный и активный Баторий. Не раз он слышал от Яна Замойского и других вельмож:
– Не обижайтесь, дорогой барон, но то, что ваш племянник сбежал, обернулось счастьем для Речи Посполитой. Именно такой король, как пан Стефан, и нужен нашей стране.
«Дорогой друг,
я планирую вскоре быть по делам в Кракове; надеюсь, вы в добром здравии, и мы сможем увидеться.
Ваша Эльжбета Острожская».
Эта коротенькая записка, полученная летом 1582 года, заставила сердце Франсуа подпрыгнуть от радости. Наконец-то! Он был уверен, что это – согласие, иначе зачем бы княгине его извещать?
Неужели он дождался?! Несмотря на то что со времени их последней встречи прошло восемь лет, Франсуа по-прежнему не терял надежды. «И теперь я буду вознагражден за свое терпение. Мы обвенчаемся, и, возможно, у нас будут дети!»
Окрыленный Романьяк считал дни до приезда княгини.
– Пани Эльжбета, не могу высказать, как я счастлив вас видеть!
– Пан Францишек, мой добрый друг, поверьте, я тоже очень рада.
Они встретились на следующий день после приезда пани Острожской в Краков, на балу, который проходил в городской ратуше. Снова, как и восемь лет назад, Франсуа с нежностью смотрел на прекрасную княгиню. Она совсем не изменилась за эти годы, лишь выражение скорби исчезло с ее лица, чему он от души порадовался. Траур она теперь тоже не носила и сейчас была одета в бархатное платье глубокого синего цвета.
Весь вечер они танцевали, и в какой-то момент Франсуа показалось, будто Эльжбета чего-то от него ждет. Он наклонился к самому ее уху и тихо сказал:
– Мадам, я не хотел бы докучать вам напоминанием о своих чувствах, просто знайте, что за это время они лишь усилились.
– Докучать? – Княгиня рассмеялась, и Франсуа поймал себя на мысли, что впервые слышит ее смех. – Вы молчали о них много лет.
– Лишь из нежелания тревожить вас, пани Эльжбета.
– Знаю, дорогой барон, и, поверьте, очень это ценю. Но сейчас… – Она замялась и с усилием продолжила: – Сейчас я приехала, чтобы встретиться с вами…
Франсуа замер, боясь даже вздохнуть. Ему казалось, что малейшее движение может спугнуть его призрачное счастье.
– Так вы… вы согласны?
Княгиня, которой тоже пришлось остановиться, кротко кивнула:
– Да.
Они стояли, глядя в глаза друг другу, и им казалось, что весь мир замер. Но это было не так. Кружащаяся в танце пара наткнулась на них и полетела дальше. Франсуа с Эльжбетой рассмеялись и вновь заскользили по зале под мелодичную музыку Галилея.
Король без промедления дал разрешение на брак. Свадьбу назначили на январь. А пока счастливые влюбленные все время проводили вместе, то сидя в покоях замка, то гуляя по Кракову, то совершая поездки на природу. Франсуа, казалось, с каждым днем влюблялся все сильнее и уже не мог представить жизни без красавицы-невесты.
Поскольку было решено, что супруги поселятся в Орше, осенью Эльжбета засобиралась домой.
– Мне нужно завершить кое-какие дела в Остроге, дорогой. К декабрю я вернусь, обещаю.
Дождливым сентябрьским утром Франсуа проводил кортеж княгини до городских ворот и еще долго смотрел, как ее карета петляет по извилистой грунтовой дороге.
Тем же вечером Франсуа написал каштеляну, управляющему Оршанским замком, и дал ему подробные распоряжения по подготовке замка к приезду княгини. Он тщательно продумал каждую деталь в заботе о том, чтобы будущей супруге жилось там как можно удобнее.
Занятый подготовкой к предстоящей пышной свадьбе, барон не забывал и о последней просьбе Анджея. Романьяк мучительно искал способ покарать убийцу друга, но придумать ничего не мог: Баторий не стал отменять указ Генриха о высылке Зборовского, и тот по-прежнему жил за пределами Польши. Нужно было добиться, чтобы Самуил не только вернулся, но еще и прогневил короля, а как это сделать?
В конце ноября, когда барон со дня на день ожидал возвращения Эльжбеты, от нее пришло письмо. Княгиня сообщала, что из-за болезни вынуждена задержаться, но к свадьбе обещала непременно вернуться. Франсуа тут же отправился в Мариацкий костел и долго молился там за здоровье любимой.
Несколькими днями позже, когда он работал над каким-то документом, в кабинет заглянул Ян Замойский. Лицо его было мрачнее тучи.
– Что-то случилось? – тревожно спросил барон, подняв голову.
– Вас просит к себе король, пан Францишек.
Замойский лично проводил его к Баторию. Тот сидел в библиотеке, равнодушно листая книгу. Увидев вошедшего Романьяка, он встал и подошел к нему:
– Мне больно сообщать вам это, барон, но… только что прибыл гонец из Острога… Пани Эльжбета умерла.
Франсуа показалось, что стены замка качнулись, и он с трудом удержался на ногах. Схватившись за сердце, он рухнул в ближайшее кресло и отключился.
Королевскому лекарю понадобился целый месяц, чтобы поставить Франсуа на ноги. Первые дни врач всерьез опасался за жизнь пациента, настолько тот был плох. Но все обошлось: к январю барон уже мог вставать, а двумя неделями позже – прогуливаться в парке Вавельского замка.
Здоровье его быстро восстанавливалось, чего нельзя было сказать о душевном состоянии. Франсуа чувствовал себя одиноким и потерянным, он тосковал по Эльжбете, и снова на его лице стала появляться печальная усмешка.
Но время шло, боль потери понемногу отступала. И все чаще барон стал задумываться о том, как поквитаться с Самуилом Зборовским. Пока у него не было идей, как это сделать, но он верил в свою удачу. И она его не подвела.
Как-то Ян Замойский пригласил Романьяка на обед. Поговорив о всякой всячине, барон словно невзначай упомянул имя Зборовского.
– О, это мой злейший враг, – махнул рукой гетман.
– Неужели? – искренне удивился Франсуа.
– Именно так. Вся их семья – а у Самуила четыре брата – поддерживала кандидатуру Батория на выборном сейме. И, естественно, они рассчитывали возвыситься после его восшествия на трон. Но оказалось, что у короля гораздо больше общего со мной, чем со Зборовскими, – он, как и я, является противником власти магнатов. Поэтому он отдал многие посты моим сторонникам, а Зборовские остались не у дел. Самуил хоть и взбесился, но все ж пошел воевать с Московией, а после войны подался в Запорожскую Сечь. Ну а братья его разъезжают по Польше и, чувствую, плетут заговоры.
Эта беседа навела Франсуа на интересные мысли. Он понял, что, с умом взявшись за дело, сможет рассчитаться с убийцей Анджея. И решил прибегнуть к многократно испытанному средству – слухам.
Общаясь при дворе с магнатами, он исподволь заводил такой разговор:
– Слыхали вы, пан Язловецкий, что говорили давеча на ужине у каштеляна? Будто бы составляется какой-то заговор против короля. И вроде их вожак сохраняет инкогнито.
– Скажу вам по секрету, граф: ходят упорные слухи о каком-то то ли заговоре, то ли тайном обществе, имеющем целью свержение Батория. Но даже члены этого общества не знают, кто у них главный.
– Представьте, дорогой пан Янек, я тоже слышал, что магнаты готовят мятеж. Вот только кто этим руководит, держится в строжайшей тайне.
Двум-трем вельможам, особенно недовольным королем, Франсуа высказал свои «предположения»:
– Уверен, во главе заговора стоит известная личность, сударь. Вроде кого-нибудь из братьев Зборовских. Они ненавидят короля и гетмана Замойского.
– Это, конечно, только догадка, пан Милош, но мне думается, что мятеж возглавит Самуил Зборовский. Не зря же он подался в Запорожскую Сечь, видно, хочет привлечь казаков.
Вельможи передавали эту «новость» друг другу, каждый раз добавляя что-то от себя, и через несколько недель вся шляхта знала, что Самуил Зборовский собирает недовольных королем магнатов, чтобы отобрать у него власть.
А Франсуа меж тем не унимался:
– На днях один мой приятель рассказывал, что его друг написал пану Самуилу о своем желании участвовать в мятеже. И представьте, пан Станислав, тот его с радостью включил в число заговорщиков.
– Говорят, пан Радзивилл, что уже несколько человек списались со Зборовским об этом деле.
И полетели письма. Самуил, до которого дошло известие, что он якобы возглавляет какой-то заговор, за несколько месяцев получил два десятка предложений от потенциальных участников. «А почему бы и нет?» – подумалось ему. В тот момент он готовился выступить в поход на Молдавское княжество, чтобы захватить престол господаря. «Если не получится – пойду на Польшу. В конце концов, приверженцы у меня уже есть!»
В марте 1584 года в Краков пришла весть о смерти царя Московии Иоанна. У него осталось два сына, Федор, ставший новым царем, и двухлетний Димитрий. Стефан Баторий радостно потирал руки: с Федором, известным своей кротостью и благочестием, договориться будет намного проще.
Все шло, как предполагал Франсуа. После провала Молдавского похода Зборовский озаботился организацией заговора против Стефана Батория. Он велел своим братьям Анджею и Кшиштофу снестись с царем Московии и императором Священной Римской империи, а сам с частью войска отправился в Польшу. Романьяк его разгадал: темпераментный и надменный Зборовский даже не скрывал, что идет на Краков, и похвалялся сместить Батория и Замойского.
Франсуа решил, что настало время разоблачить недруга перед королем, но тут вмешался непредвиденный случай. Один из лучших лютнистов Польши, Войцех Длугорай, служил в то время у Анджея Зборовского. Однажды магнат оскорбил музыканта, и Войцех, решив отомстить, выкрал несколько писем, в которых Самуил описывал братьям детали заговора, и переслал их Великому гетману коронному. Ну а тот, конечно, показал их Баторию.
Разгневанный Стефан, до которого слухи о заговоре доходили уже давно, приказал Замойскому арестовать бунтовщика. Но, поскольку король польский не имел полномочий казнить подданного за еще не случившийся мятеж, он велел как повод использовать давнее дело об убийстве Анджея Ваповского.
Как только Самуил со своим войском вступил в Малопольское воеводство, его тут же арестовали посланники Великого гетмана. Они тайно схватили смутьяна и доставили в Вавельский замок. Здесь его заперли до вынесения королем приговора. Баторий объявил, что бунтовщик будет казнен, и добавил с усмешкой:
– Мертвая собака не укусит.
Франсуа торжествовал. Наконец-то свершилось! Два года он распускал дурацкие слухи, и его план сработал! Причем обезглавлен магнат будет не за какой-то мятеж, а пусть формально, но все же за убийство Анджея. Горячий нрав, из-за которого когда-то погиб его друг, теперь погубил и самого Зборовского.
На 26 мая 1584 года была назначена казнь. Франсуа присутствовал при ней, стоя в первом ряду и незаметно улыбаясь в пышные, по польской моде, усы. Злодея раздели до жупана и вывели на специально построенный высокий помост. Ксендз наскоро отчитал молитву и исчез, а вместо него появился палач – огромный детина в ярко-красном плаще с капюшоном и в маске – и указал приговоренному на плаху.
Франсуа в последний раз вгляделся в лицо ненавистного шляхтича, рассчитывая увидеть в его глазах страх. Но страха не было; Зборовский оглядел собравшуюся толпу надменным взглядом и шагнул к плахе. Презрительно усмехнувшись, он встал на колени и положил на нее голову. Романьяк не отрываясь смотрел на него, чтобы собственными глазами увидеть, как убийца его друга расстанется с жизнью.
Палач, потоптавшись рядом с Самуилом, по знаку распорядителя взмахнул огромным топором. Толпа дружно вскрикнула. В ту же секунду отрубленная голова свалилась с плахи и, кувыркаясь и подпрыгивая, покатилась по помосту. Кровь из нее хлестала во все стороны, и Франсуа, стоявший на полшага впереди других, почувствовал, как тысячи брызг упали на его лицо и одежду. Пару секунд спустя голова замерла напротив барона, и выпученные мертвые глаза уставились на него, словно обличая виновного.
Романьяк почувствовал приступ дурноты. Содрогаясь от омерзения, он зажал рот рукой и стал протискиваться сквозь толпу.
* * *
Франсуа остался при дворе. Теперь уже ничто не мешало ему со спокойной совестью служить королю. Он был стар и мудр, часто давал толковые советы и вскоре стал для Батория почти другом.
Поскольку король и многие его соотечественники-придворные плохо говорили по-польски, Франсуа захотелось выучить венгерский. Это было несложно, ему доводилось регулярно общаться со множеством венгров.
Все чаще Франсуа задумывался о том, что будет делать, когда придет его время умирать. Ему было уже под семьдесят, что в то время считалось почти долгожительством. «Смогу ли я хладнокровно забрать чью-то жизнь, чтобы продлить свою?» – спрашивал себя барон. Но в глубине души он уже знал ответ.
Однако первым смерть подстерегла Стефана Батория. В начале декабря 1586 года, находясь в своем замке в Гродно, король неожиданно занемог и через неделю умер. Для Франсуа, Яна Замойского, да и многих других придворных кончина правителя стала большим ударом. Медики сделали вскрытие, но ничего конкретного, кроме того, что у Батория были увеличены почки, сказать не смогли.
Пошли слухи об отравлении. Романьяк вспомнил, что незадолго до болезни короля в Гродно гостил Станислав Стадницкий, приходившийся казненному Самуилу Зборовскому племянником. Барон не сомневался: пан Станислав причастен к смерти Батория. Он поделился своими подозрениями с гетманом, тот дал приказ арестовать Стадницкого для дознания, но его уже и след простыл.
* * *
Оставаться в Кракове не было смысла. Простившись с Замойским и другими близкими знакомыми, Франсуа той же зимой уехал в Оршу. Там он первым делом отправился в нотариат, где составил завещание на всю местную собственность в пользу Яна-Станислава, сына Анджея Ваповского. А баронство во Франции он завещал Екатерине Медичи, с которой по сей день изредка переписывался.
По весне он переехал в замок возле Дубровно – в деревянной постройке он чувствовал себя намного уютнее. Здесь зимой следующего года он узнал об избрании шведского королевича Сигизмунда на польский трон. Но его это уже не волновало: придворная жизнь для него закончилась со смертью Стефана Батория.
В Дубровно Франсуа прожил несколько лет. Иногда к нему приезжали краковские гости, однажды его навестил Замойский, но сам барон уже никуда не выезжал. Годы брали свое, ему минуло семьдесят, когда-то стройный стан согнулся, твердости в ногах поубавилось, все чаще его мучили приступы кашля, лихорадка и грудная жаба.
Размышляя о прожитых годах, Франсуа удивлялся, как мало он успел сделать: «На что я потратил свою жизнь? На жалкие интриги? И чего ради? Я занимал высокое положение, имел такие большие возможности и что в результате сделал? Ни семьи, ни детей, наследство, и то некому оставить».
Время летело незаметно. Весной 1589 года Франсуа узнал о кончине Екатерины. А еще через полгода пришла весть о смерти Генриха. Королем Франции стал Генрих Наваррский, именно его Франсуа спас той страшной августовской ночью. Династия Валуа, о сохранении которой так пеклась Екатерина, как и предсказывал Нострадамус, оборвалась.
Все это окончательно подкосило Франсуа. Он часами сидел в кресле и, глядя в окно, вспоминал годы, проведенные в Париже. А потом подолгу всматривался в зеркало, пытаясь разглядеть в своем отражении черты маленького Франсуа, каким он помнил его со стороны, когда звался еще Рене Леграном. «Как странно сложилась жизнь, – думал он, – я забрал себе тело сына и родословную дочери. Так есть ли что-то от меня самого?»
