Петр сидел на царском месте, специально для самодержца установленного рядом с иконостасом, и украдкой его разглядывал.
"Надо же, Мономахов трон! Странно, а где он раньше был? Я видел его, когда ездил в Москву, но тот был старый и потертый, а этот совсем новенький!"
Царское место и впрямь впечатляло. Оно походило на резной деревянный шатер, покоящийся на четырех витых столбах, которые в свою очередь стояли на фигурках неведомых зверей. Нижняя часть прикрывалась позолоченными панелями с вырезанными на них сценами русской жизни. Специально для Петра сиденье немного приподняли, и все пространство церкви Успения ему было видно как на ладони.
Он сидел, оглядывая высокое собрание, и размышлял. Удастся ли его хитрость? Бунт подавить удалось, а вот достаточно ли испугались бояре да церковники? Ведь не зря же он позволил разгореться восстанию, не зря столь долго не давал ответа на челобитную: все ради того, чтобы знать побоялась и нос со двора высунуть, и противиться предложениям царя на Земском соборе. Более того, сегодняшним утром Петр тайно попросил Пожарского привести на площадь стрельцов - пусть строптивые думцы не забывают, что опасность близко.
Рядом с троном за столом сидел Филимон и тщательно все записывал речи выступавших. Митрополиты, бояре, окольничие и кравчие разместились на поставленных полукругом лавках, соперничая блеском одежд с золотым иконостасом. За их спинами стеной стояли дворяне, стрельцы, казаки, посадские. Духота, теснота и назойливые мухи делали этот Земский собор тяжелым для всех.
С трудом подавляя зевоту, Петр слушал бубнеж князя Куракина. Тот долго и нудно вещал о предложениях высшего сословия, но речь его в основном сводилась к перечислению заслуг бояр в деле управления государством. Разморенные жарой, они лениво развалились на лавках и только что не храпели. Царь с раздражением поглядывал на них и пытался понять, что эти люди - ленивые, неповоротливые - делают у власти. Отменить бы местничество!
Он увлекся этой идеей задолго до Собора. И даже обсуждал ее с Воротынским и Пожарским. Оба в один голос сказали: дело хорошее, но опасное. Очень. И, чтоб бояре не взбунтовались или, чего доброго, не потравили, вводить это нужно постепенно. Но Петр, не желая отступать, велел князю послать своих людей к стрельцам, казакам, посадским, дабы тайно продвигать в народе нужные идеи. И теперь в нетерпении ждал, выскажется ли какое-нибудь сословие против местничества.
Он вытер пот, сбегавший струйкой из-под шапки. Господи, ну почему он не оказался в двадцатом веке? Эдакая жарища… Ладно, кондиционера нет, но хоть бы какой захудалый вентилятор! Чего ради терпеть эти мучения? И, как назло, одевают в плотные, не пропускающие воздух одежды. Вот и сейчас - тяжелое парчовое платье, золоченая бармица… Да еще Куракин бубнит, как пономарь. Нет, так и в самом деле уснуть недолго, пора задуманный план приводить в исполнение.
- Благодарствую, Иван Семеныч. Да только негоже нам себя возвеличивать, коли людям плохо живется, - прервал князя Петр.
Тот замер от неожиданности, а по рядам прокатился недоверчивый шепоток. Царь усмехнулся: "Еще бы им не удивляться, ведь они о моей "крепкой разумности" знать не знают".
- Очувствуйтесь, бояре, время за дела браться, - воскликнул он и повернулся к стоявшему у расписанной стены Соколову: - Ну-ка, Иван Ларионыч, а вы что на сословном совете порешили?
Тот поклонился, неловко задев локтями окружающих, и передал свернутый в трубочку свиток.
- Вот в грамотке, великий государь, все написано. Сия не токмо от торгового люда, но от всех, кто к тебе с челобитьем давеча приходил.
К нему шустро подскочил дьячок, взял пергамент и, вернувшись на свое место, по знаку царя начал читать. Петр внимательно слушал: он уже решил для себя, что нужно делать, и искал в народе поддержку, на которую мог бы опереться.
- А якоже бояре на местах сидят по древности рода, то и не крепкий разумом да недобрый бьет челом государю, дабы не служить ниже иного, мудрого и постоянного…
"Вот оно! Молодцы ребята, додумались!".
Почти дремавшие бояре встрепенулись и недовольно загудели.
- А за Великую Смуту богобоязненность оскудела в прихожанах да в священниках. Ноне в церквах людишки не стоят со страхом и благочинно, а дела свои втихомолку учиняют. Равно и иные служители есть именем пастыри, а делом волки…
"И это верно, продажных церковников хоть отбавляй. Но за это возьмусь попозже, поначалу надо самое важное устроить".
На этот раз недовольство прокатилось по рядам священнослужителей, послышались возмущенные возгласы. Со своего места поднялся Иона, митрополит Крутицкий, а ныне и местоблюститель патриаршего престола.
- Невиданно, государь, чтоб люди малые да на святых отцов наговаривали!
Но Петр знаком руки прервал его:
- Не горячись, Владыко, они дельно пишут, - и повернулся к дьячку: - Продолжай.
- А торговлишка обложена податями, что нам, добрым купцам, не вздохнуть…
"Правы, и здесь тоже правы…"
- И крестьяне, коих хозяин не кормит, бегут, а их в пятнадцать урочных лет сыскивают и назад вертают, аки скотину.
"Да, крепостное право - страшное зло, нужно его отменять. Только как? Сказать, что его больше нет, несложно, а вот как это сделать? Крестьяне на барских землях живут, из казны, что ли, за нее феодалам платить? Так никаких денег не хватит, их и так-то кот наплакал. Но что-то делать, безусловно, надо. И законы, законы новые нужны…"
- А иные побивают холопов до смерти. А коли государь услышит наше челобитье, так пущай своею волею великой приговорит об нас предстательствовать да все это в новом судебнике указать.
Теперь уже загудели все: бояре, окольничие, дворяне, церковники. Дьячок меж тем закончил читать и вопросительно уставился на Петра. А царь, оглядев сидевшую на лавках знать, язвительно поинтересовался:
- Что скажете, люди добрые?
Бояре враз примолкли и начали переглядываться, подталкивая друг друга локтями. Петр не без удовольствия подметил, что они опасливо косятся в сторону стрельцов и гостинодворцев. Значит, и впрямь напугались, не зря Москва горела!
Наконец поднялся Шереметев. Пыхтя и отдуваясь, он покачал головой:
- Гиль это, государь, и лихой наговор. Потому как ни в местах, ни в церквах, ни в торговле у нас непорядка нету.
- Оно и ведомо, - усмехнулся Петр. - А не ты ль, Федор Иваныч, просил в Москву полки ввести, дабы от людей простых оборониться? Не тебя ль они со всем почетом с крыльца родимого тащили?
Регент покраснел и только собрался что-то ответить, как царь встал и знаком призвал к молчанию.
- Соляную подать, как вам ведомо, я уже наказал отменить. А виновников ее…
Царь резко повернул голову и уставился в глаза Шереметеву. Тот замер и, казалось, уменьшился в размерах.
- Ты, Федор Иваныч, немало пользы для престола учинил, а потому казнить аль ссылать тебя я не стану. Но ты боле не правитель-регент.
Петр оглядел собор и провозгласил:
- Сам буду править! А регентами быть князю Дмитрию Михалычу Пожарскому, да с ним боярину Ивану Михалычу Воротынскому!
Все уставились на него, пораженные такими словами.
- В войсках местничество убрать! - крикнул кто-то из казаков.
- Это да, да, зело вредит, - закивали служивые.
- И в посольствах, - ввернул Воротынский. - Уж где, как не там, крепкий разум для договоров с хитрецами-то иноземными надобен, а не родовитые предки.
Собор зашумел, кто-то поддерживал эти просьбы, кто-то возражал. Поднялся гам, а Петр огорченно вздохнул. Выходит, не удалось ему протолкнуть свою мысль в народе. Ладно, что ж, постепенно так постепенно. Наконец все успокоились, и он объявил:
- Повелеваю созвать в каждом приказе совет, и быть в том совете по пять человек. И по всем делам, коими сей приказ заведует, подать к Рождеству князю Пожарскому грамоты, что и как учинить лучше да по справедливости. И челобитья народные к ним добавить. А опосля мы все их соберем в особое уложение, дабы не по старинке жить, а новыми правилами, для всех вместными.
Голосок его звенел под сводами церкви, отражаясь от стен и образов, и казалось, что сама Богородица обращается к собравшимся в ней людям.
- Коли Собор просит, быть посему. Понеже споры о местах и должностях порождают обилие вражды и непорядков, велю отныне местничество в войсках и посольствах забыть!
В огромном соборе повисла тишина, было слышно лишь жужжание мух да скрип Филимонова пера. Бояре, ошеломленные скорым решением, замерли, как громом пораженные, а стрельцы, торговцы и посадские стояли, вобрав головы в плечи, и боялись поверить услышанному.
- А взамен старого местнического порядка в войске и посольствах наказываю завести новый, по коему на лучшие должности брать людей разумных и добрых, во славу государства служащих.
Мстиславский отчетливо икнул и шепотом поинтересовался:
- Да как же это, царь-батюшка? Да можно ли?!
Решительно вскочил со своего места Троекуров.
- Небывало, государь! Это ж какие усобицы начнутся!
Петр кинул взгляд на Воротынского - тот, прищурившись, внимательно смотрел на него - и повернулся к воеводе:
- Не по знатности, Иван Федорыч, а по крепости ума да радению государственному. И ежели вручим кому место в посольстве или в полках, хотя он и не великого рода, но в таком деле искусен, то иным считаться с ним местами не дозволено.
- Супротив вековой традиции идешь ты, батюшка Петр Федорович! Порядок исконный попираешь законом не богоугодным!
- Полно, князь, - царь почувствовал, что начинает злиться. - Господь велит не возноситься над малым человеком. А ведомо ль тебе, что апостол Павел сказывал? Люди, мол, составляют единое тело, и каждый орган важен. Коли вы в сем теле - голова, так не отриньте руку аль ногу и не утверждайте об их бесполезности! Все мы есть люди Божии, и ни один благородный без единого малого жить не могет!
Видя, что спорить бесполезно, Троекуров плюхнулся на лавку. Он сидел, гневно раздувая щеки и всем своим видом демонстрируя несогласие с юным самодержцем. Но никто воеводу не поддержал: снова зашумели стрельцы и казаки, и бояре, уткнувшись взглядами в пол, примолкли.
- Гляжу, никого супротив боле нету? - усмехнулся Петр. - Что ж, быть посему.
Однако, прекрасно понимая, что действовать нужно не только кнутом, но и пряником, он повернулся к сидящим в первых рядах боярам и церковникам.
"Как русские в прошлой моей жизни это называли-то? Дальневосточный гектар?"
- Вам раздам наделы за Большим Камнем, однако с условием: искать на них руды да развивать горные ремесла. Запасов там немерено, коли не поленитесь, богаче иных королей из Закатных стран станете. А коли найти руды неможно будет на вашей землице, то ставьте заводики разные, с них и мошну набивайте. Ну, а ежели мудрить приметесь, то надела свово в тот же час и лишитесь.
Бояре, настороженно переглядываясь, пытались осмыслить, насколько выгодно для них такое предложение. Наконец самые сообразительные осторожно улыбнулись, а вслед за ними закивали и остальные. Приободренный Петр перевел дух и продолжил:
- А еще своею волею повелеваю: понеже при царе Иоанне Васильевиче крестьяне выход имели вольный, то и быть теперича посему! В Юрьев день да в неделю до него, да в неделю после, могут они выйти от господина, коли выплачены пожилое и повоз. Пожилое взимать за двор по рублю, а повоз по два алтына, и опричь того пошлин нет! А иже не восхотят остаться под хозяйским приглядом, пущай шлют челобитные, и им государев надел выдан будет за Большим Камнем в родовое владение.
Последние слова его потонули в поднявшемся шуме. Собор гудел, словно улей. Бояре и церковники забыли страх, повскакивали с мест и что-то кричали, размахивая руками, но в оглушительном гуле разобрать что-либо было невозможно. Стрельцы потрясали бердышами, голосили и посадские, и торговые люди, и ремесленники, и Бог весть как попавшие сюда мужики.
Петр, не ожидавший такой бурной реакции, немного растерялся. Не поторопился ли он? Ведь он пока не так много знает о русской жизни. Конечно, крепостное право - зло, но можно ли обойтись без него здесь и сейчас?
Оставалось утешать себя мыслью, что он не отменил крепостничество, а лишь подарил возможность стать свободными тем, кто этого сам захочет. В глубине души Петр был уверен: нужно лишь дать волю людям, и те сами устроят такой экономический рост, что другим странам и не снилось.
Он искоса взглянул на Филимона: тот, слегка улыбаясь, дописывал его речь и кивал в такт движению руки. По всему выходило, что писарь доволен. Что ж, хоть это хорошо…
Наконец шум стал затихать, а со своего места неторопливо поднялся князь Лыков-Оболенский.
- Государь, вестимо, лучше нас ведает, чего да как учинять надобно, но дозволь, царь-батюшка, и мне слово молвить. У меня вон семь тыщ душ, и обо всех я пекусь, всем предстательствую. А коли они всем скопом побегут, да такие ж побегут вон от князя Черкасского, да от боярина Воротынского, да от всех иных - как же мы тебе, великому государю, служить-то смогем?
- Пекись без обид да неправд, вот и не побегут, - тихо буркнул Филимон, но князь его услышал.
- Государь, - возмутился он, - да где ж видано, чтоб писец монастырский, шпынь безродный, глас свой супротив боярина подымал?!
- А теперича так завсегда и будет, - усмехнулся Шереметев, - коли мы уж почти без мест. И всякая голь перекатная нам указывать станет.
Иона, сверкая глазами, гордо поднялся. Клобук на его голове дрожал от возмущения.
- Это кого вы шпынем да голью величаете, а?! Писаря архимандритова да государева?!
Поняв, что сейчас начнется потасовка, потерявший терпение царь топнул ногой.
- Что, снова неладно? Учиняешь по-новому, вы, бояре, недовольны, учиняешь по-старому - опять не так?! Аль опять гнева мужицкого испробовать хотите?! Как сказываю, так и станется! А кто не рад, могет самолично отправляться в Тимофееву башню, там вас заждались!
[28] Уральские горы.