Два месяца спустя

В покоях моей бабушки было жарко – как и всегда, независимо от времени года. В камине горел огонь, и жар от него был такой, будто разжег его сам Сатана. Прежде чем войти, я предусмотрительно снял плащ, но все равно пот градом катился у меня по спине, и кожа под сорочкой и тяжелым бархатным камзолом стала неприятно влажной. Пока я ждал и страдал, горничная подкинула новую порцию дров в огонь, и я почувствовал, как по моему лицу, словно слезы, потекли капли пота.

Приглашение от бабушки было неожиданным, но не принять его было невозможно, так что я лелеял надежду, что мне хотя бы удастся поскорее сбежать.

Она смотрела на меня со своим обычным выражением недовольства и презрения на лице. Все, кто был моложе, чем она сама, никогда не находили у нее одобрения, но, по крайней мере, меня она удостаивала меньшего презрения, нежели других. Взгляд у нее был острый, прямой, глаза цвета льдисто-серого неба, а лицо – словно вырезано из старого дуба. Семейная легенда гласила, что когда-то она была красива, но теперь в это уже не верилось. Она была похожа на сморщенное яблоко, которое слишком долго пролежало в дальнем углу подвала.

– Я послала тебе приглашение полчаса назад, – сообщила она своим высоким, надтреснутым голосом и закашлялась.

Горничная тут же подалась вперед и поспешно промокнула ей губы носовым платочком, а потом ловко свернула его, чтобы скрыть пятнышки крови.

– Простите, бабушка, – сказал я и отвесил ей глубокий поклон. – Я был с маэстро Сильвио.

Маэстро Сильвио, учитель фехтования, обучал нас, молодых людей семейства Монтекки, своему искусству – искусству весьма полезному и просто необходимому для того, чтобы выжить на улицах Вероны.

Бабушка поморщилась и прервала мои извинения нетерпеливым взмахом руки.

– Я надеюсь, что ты делаешь успехи, – произнесла она. – На улицах просто спасу нет от головорезов Капулетти, которые так и ищут повода для драки.

Я улыбнулся – чуть заметно.

– Думаю, что в фехтовании я преуспел.

Но только не стараниями маэстро Сильвио: Меркуцио учил меня таким приемам и тонкостям, о которых даже хваленый маэстро Сильвио понятия не имел.

– Ты думаешь, я пригласила тебя, чтобы обсудить твои успехи в дурацких мужских забавах? – Старая женщина направила на меня ледяной строгий взгляд. – Возможно, тебя заинтересует, что твой кузен сошел с ума.

– Который?

Конечно, внезапное сумасшествие может настигнуть любого, но бабушка всегда была склонна преувеличивать степень безумия в наших головах и в нашем поведении.

Она стукнула клюкой об пол, чтобы подчеркнуть свои слова.

– А ты сам как думаешь, мальчик? Тот кузен, который важен для семьи. Ромео. И я обвиняю в этом тебя, Бенволио.

Я выпрямился и постарался сообразить, чем я мог заслужить подобное обвинение. Я частенько бывал тем, кому приходилось выпутывать себя и других из очередной авантюры, – но я редко был их зачинщиком. Это обвинение казалось мне несправедливым.

– Если я в чем-то ошибся – я готов принести извинения, – сказал я, стойко и даже бесстрашно выдержав ее пристальный взгляд. – Но я не понимаю, в чем меня можно упрекнуть.

– Ты самый старший из кузенов. И твоя обязанность – подавать пример безупречного поведения.

Она произнесла это так, будто действительно имела некоторые представления о том, каким это «безупречное поведение» должно быть. Я чуть было не расхохотался, хотя понимал, что это было бы равноценно самоубийству. Истории о бабушкиной бурной молодости, которые передавались в нашей семье из уст в уста, были похожи на легенды: просто чудо, что она избежала заточения в монастыре или еще более печальной участи.

– Я делаю все возможное.

Я попытался представить себя самого с горящим нимбом вокруг головы, как у ангела с фрески, но тут же спохватился, поймав ее разгневанный взгляд.

– Ты что, дразнишь меня, мальчик? – резко спросила бабушка и чуть подалась вперед в своих креслах, так, что заскрипели старые кости и еще более старое дерево. Голос ее понизился до шипения и сочился ядом. – Ты смеешь дразнить меня?!

– Нет.

И я действительно имел в виду то, что говорил. Никто в здравом уме никогда не стал бы оскорблять ее. Никто не решился бы на это, если хотел остаться в живых.

Она снова откинулась на спинку кресла и нахмурилась.

– Если это не насмешка, то выражение на твоем лице может объясняться только ненавистью.

Разумеется, это была ненависть. Я ненавидел ее. Мы все ненавидели ее – и в равной степени мы все ее боялись. В нашем мире не было никого опаснее, чем моя бабушка, Железная Синьора. Железная Синьора. Ни Капулетти, ни герцог, ни священники, ни епископ, ни даже Папа Римский – никто из них не мог даже надеяться вызвать у людей страх и ненависть такого накала.

Но я был не настолько глуп, чтобы признаться в этом.

– Я безгранично предан вам, бабушка, как и все мы.

Я умел хорошо лгать. Это было необходимое умение для жизни во дворце.

Она фыркнула, ни на миг не поверив мне.

– Разумеется, болван. Иногда я думаю, что я единственная из Монтекки, кто все еще обладает здравым умом. Слабые мужчины и глупые женщины – вот то, что от нас осталось сегодня.

Она снова окинула меня холодным внимательным взглядом.

– Твой кузен либо сошел с ума, либо просто непозволительно глуп. И твоя прямая обязанность остановить его, прежде чем он покроет несмываемым позором себя и этот дом. Он – наследник, и его нужно держать в рамках. Разве это не очевидно?

Это была самая опасная часть нашего разговора – я почувствовал это: старая ведьма могла не обратить внимания на ложь, но она чуяла любое сомнение, словно стервятник гниющую падаль.

– При всем моем уважении, я не уверен, что это возможно, – произнес я. – Ромео юн. А юность всегда идет рука об руку с безумством – это вполне ожидаемо.

Мои слова вызвали у нее горькую усмешку.

– Ах да, ты же на целый год старше Ромео. И конечно, с высоты твоих лет можешь снисходительно судить о подобных вещах. Но ты никогда не был глуп, надо отдать тебе должное. У тебя в крови лед – я думаю, это ты унаследовал от своей матери-иностранки.

Я бы сейчас душу отдал за лед в крови: жара в комнате была просто невыносимая, словно мы заживо попали в ад, в объятия к дьяволу. Камзол у меня промок от пота насквозь, я чувствовал, как пот струится у меня по волосам, словно кровь. И святой боже, служанка бросила в огонь новую порцию поленьев! Комната наполнилась запахом разогретой плоти и тлеющей собачьей шерсти, смешанным со слабым ароматом духов старухи.

Старухе не стоило упоминать о моей матери.

– Ромео не просто глуп – глупость я могла бы простить, – продолжила бабушка после продолжительного молчания. – Ходят слухи, что он посвящает стихи распутной девке из дома наших врагов. Это крайнее проявление безумия, и оно может сделать наш дом посмешищем. А это недопустимо.

Ее скрюченные, похожие на птичьи когти пальцы впились в подлокотники кресла… не обычного кресла: это было единственное в своем роде кресло, с тяжелой спинкой и из разных сортов древесины. Она приказала сделать его, еще когда была молодой синьорой Монтекки, и говорят – а я в это верю, – что она приказала сделать его из сломанных дверей дворцов ее врагов. Эти дворцы теперь пусты и лежат в руинах, их населяют только тени и призраки, а она превратила остатки их баррикад в трофеи, которые положила себе под зад.

Мы не зря боимся бабушку.

Итак, Ромео пишет стихи.

Зная его, я легко могу в это поверить, хотя он не и не говорил мне ничего о подобных глупостях.

– Даже если это правда – это просто любовная лихорадка, временное увлечение. Это скоро пройдет.

– Пройдет? Вот как?

Она вздрогнула и щелкнула пальцами, служанка бросилась укрывать плащом с меховой опушкой ее колени, в то время как я плавился от жары, потому огонь пылал в камине в полную силу.

– А что ты запоешь, если я скажу тебе, кому он царапает эти свои вирши? Что, если я скажу тебе, что это Капулетти?

Я не смог сдержать выражение изумления на лице.

– Что? Кому же из них?

– Я слышала, что Розалине. Этой убогой.

Она нетерпеливо щелкнула пальцами, как будто желая уничтожить этим щелчком Розалину. А вот я ее мнения о девушке не разделял. Я видел ее темной безлунной ночью несколько месяцев назад – и она заслуживала того, чтобы отнестись к ней со всей серьезностью.

– Если у него любовная лихорадка – она может быть заразна, и весь дом наполнится этой мерзостью. Ты должен положить конец этому безобразию – возьми себе в помощники того мальчика из дома Орделаффи, Меркуцио. Он довольно смышленый, и ему хватит смелости, если дело дойдет до мечей. И вот что главное: если стихи действительно были и вышли за пределы этого дома – вы должны вернуть их. Нельзя допустить, чтобы имя Монтекки стало объектом для уличных насмешек. – Старуха сверлила меня недобрым взглядом. – Я знаю все о твоих ночных похождениях, мой мальчик, и я закрывала на них глаза, потому что они меня устраивали. А теперь побегай-ка на моем поводке. Забери эти письма у девки. И чтобы тихо.

Почему-то я совсем не удивился тому, что бабушка знает о моей тайной карьере Принца Теней.

– А если я откажусь?

В повисшем молчании я слышал, как шипят в очаге и лопаются поленья. Слуги застыли на месте и уставились на меня с нескрываемым любопытством. Никто никогда не перечил старой ведьме. И я сам удивлялся тому, что сейчас делал: видимо, дело и впрямь было в моей матери.

– Тогда, Бенволио Монтекки, – произнесла старуха спокойно, – тобой заинтересуются люди герцога Эскала. Я слыхала, они давно и безуспешно разыскивают какого-то неуловимого ночного вора.

– Вы не сделаете этого. Это опозорит наш дом и моего дядю.

Она равнодушно пожала плечами.

– Возможно, твоего дядюшку давно пора приструнить. Но если ты сделаешь то, о чем я прошу, мальчик, – я сохраню твой секрет. Твой кузен будет спасен, твоя собственная репутация не пострадает – и, само собой, ты сможешь продолжать то, что делал.

– Само собой, – повторил я.

Она загнала меня в ловушку, и все мои попытки вырваться из нее были обречены на провал, даже если бы я отгрыз себе ногу.

Она поставила меня в безвыходное положение.

– И помни: с этого момента ты отвечаешь за Ромео и за любые его ошибки. Мы договорились.

Я не хотел быть ответственным за глупости, которые совершит Ромео. Сейчас это любовь к девушке из дома наших самых заклятых врагов. А на следующей неделе он может влипнуть во что-нибудь еще более возмутительное и опасное. Мне вовсе не хотелось стоять у него за плечом в роли ангела-хранителя, как требовала бабушка… но по выражению ее глаз я понимал, что выбора у меня нет. Опять нет.

Я очень надеялся, что где-нибудь среди горячих теней этой комнаты витает и мой собственный ангел-хранитель, потому что недовольство Железной Синьоры – это очень опасная вещь, даже если у тебя в венах течет кровь Монтекки. А я не был избалованным отпрыском рода Монтекки – им был Ромео, наследник. Я был старшим из кузенов, рожденным от сомнительной матери-чужеземки. Я был самым благоразумным, самым надежным – тем, кто должен брать на себя все заботы Монтекки.

Неудивительно, что по ночам я мстил за свои обиды, грабя тех, кого ненавидел. Разве у меня был другой выход?

Моя бабушка восседала на своем троне из сломанных дверей, за которыми когда-то скрывались ее ныне поверженные враги, и одаривала меня тем, что сама она, должно быть, считала примирительной улыбкой. От этой улыбки сам дьявол задрожал бы в ужасе.

– Что ж, дело сделано, и теперь я не услышу более глупых сплетен о твоем кузене. А сейчас – расскажи мне, дитя, какие нынче ходят слухи? О чем болтают на площади?

Она до сих пор живет сплетнями, а мы все – ее уши и глаза.

Я был дворянином, хотя и не слишком знатным, и я обязан был бывать в публичных местах Вероны, чтобы себя показать и других посмотреть. И, несмотря на всю свою горячую нелюбовь к сплетням, я вынужден был слушать их.

– Говорят, у герцога новая дама сердца, – сказал я, и в ее глазах вспыхнули огоньки любопытства. – Говорят, очень искушенная. Судачат, что она из Венеции.

– Фу, Венеция! Это же выгребная яма Италии, – произнесла бабушка, но я видел, что она наслаждается моментом. – Эта женщина не лучше уличной шлюхи, а он осмеливается приводить ее в общество приличных дам! Ты видел ее?

Я видел легендарную любовницу герцога на расстоянии – ее несли в портшезе по улицам к мессе, где она, без сомнения, исповедалась во всех своих грехах и получила прощение. Как жаль, что милосердие никогда не выходило за пределы церковных стен.

– Нет, бабушка, я никогда не видел ее, – соврал я.

– Вот и хорошо! Негоже здоровому молодому человеку вроде тебя глазеть на шлюх, ведь ты еще не обзавелся женой. Кстати, об этом: твоя беспечная мать еще не подобрала тебе невесту?

Моя мать всегда игнорировала направленные в ее сторону колкости. И я пытался делать то же самое, хотя в глубине души чувствовал себя уязвленным. Но я был уверен, что Железная Синьора не преминула бы выпустить новую порцию яда, как только заметила бы, что он действует на меня.

Поэтому я не реагировал никак. Внешне.

– Она по-прежнему рассматривает кандидатуры, – сказал я.

За последние месяцы она несколько раз устраивала смотрины – и ни одну из девушек мне не захотелось увидеть еще раз: все их стремления, похоже, ограничивались тем, чтобы возбудить во мне интерес к собственной персоне.

– Но так или иначе, думаю, в течение года я женюсь.

– Чудно, чудно. У всех молодых людей огонь в крови, а еще апостол говорил, что лучше жениться, чем распаляться.

Клянусь, я мечтал, чтобы бабушка не говорила об огне: жара в ее покоях убивала меня вернее, чем меч, всаженный в живот. Когда я снова отвесил ей поклон, у меня с кончика носа упала капля пота и чуть ли не зашипела, коснувшись нагретого ковра на полу.

– Меня ждут, бабушка. Могу я покинуть вас?

– Ждут? Снова собрался куролесить со своими никчемными дружками? Иди уж, ладно. Но не спускай глаз со своего легкомысленного кузена, пока он не натворил чего-нибудь непоправимого с этой девкой Капулетти. Как ты думаешь, она достаточно глупа, чтобы отвечать ему? Я слышала, она с чудинкой.

Я пожал плечами.

– Кажется, она воспитывалась при монастыре и получила там неплохое образование. Возможно, она считает чувства Ромео лестными для себя.

– Ничего, отец выбьет из нее эту дурь, – заметила бабушка. – Конечно, если он найдет эти письма, он может и не бить ее, а просто замуровать ее в подземелье, как сделал в свое время старый Пьетро Монтекки с ее двоюродной бабушкой Софией…

Это была ее любимая сказка на ночь… самый жуткий кошмар, который только можно себе вообразить, – быть замурованной в шикарно обставленной комнате с одним только кувшином воды и кинжалом. Когда вода иссякла, София, должно быть, предпочла вонзить нож себе в грудь и тем самым избавить себя от мучений, но, будучи мальчишкой, я часто представлял себе, как она бросалась в отчаянии на каменные стены, как гнили ее кожа и кости, как скрежетали ногти, царапая ледяные стены ее темницы. Мысли об этом и по сей день не оставляют меня.

Меня не должно было волновать то, что может случиться с кем-то из Капулетти, ведь Монтекки в этом случае положено ликовать и злорадствовать. Но я вспоминал смелую, спокойную, достойную девицу Розалину, которая сидела в мерцающем свете свечей и смотрела прямо в лицо Принцу Теней, – и, к своему смущению, чувствовал, что меня это все-таки волнует.

Бабушка ждала от меня ответа, но я молчал. Наконец она щелкнула пальцами с утомленным и презрительным видом:

– Все, иди. Надоел.

– Да, бабушка.

Я понимал, что не стоит испытывать ее терпение, поэтому я учтиво поклонился и быстро вышел через толстые, старинные, тяжелые двери, которые с грохотом закрылись у меня за спиной – это слуги старательно выполнили свои обязанности.

Свобода!

Я прислонился к каменной стене, хватая ртом чистый, свежий воздух. Мне казалось, что мой камзол дымится, моя одежда насквозь промокла от пота, и я чувствовал себя яко Седрах после огненной печи.

– Тс-с-с!

Я взглянул в том направлении, откуда слышался этот звук, и увидел чью-то тень, скользнувшую вдоль стены. Луч солнца, пробившийся в высокое узкое окно, выхватил слишком богатое для служанки платье и заиграл на драгоценной диадеме.

Похоже, что моей младшей сестре вздумалось побеседовать со мной. Только этого мне недоставало.

– Порядочные женщины не прячутся по углам, Вероника.

Я откинул назад голову, стукнувшись о каменную стену – боль на некоторое время отвлекла меня от мыслей о том, как мне жарко. Но отделаться от моей сестры оказалось труднее… Ей было почти пятнадцать, она была довольно миловидна – и так же ядовита и опасна, как гадюка.

– Я прячусь от нее, разумеется. Старуха желает дать мне наставления касательно супружеских обязанностей.

Вероника схватила меня за воротник камзола и потащила за угол, в тень, но потом отшатнулась с отвращением:

– Фу, да ты весь мокрый! Ты вспотел, как простолюдин!

– Может быть, мне рассказать ей, что ты не нуждаешься в наставлениях относительно супружеских обязанностей? Ты, верно, можешь сама написать целый трактат на эту тему, а?

– Свинья! – Она замахнулась, но я перехватил ее руку буквально в сантиметре от своего лица.

– Я не могу делать вид, что ты чиста как Дева Мария, если ты не будешь притворяться сама. Если ты не собираешься к бабушке – зачем ты вообще сюда явилась?

– По поручению матери. Она послала за тобой уже час назад и велела мне найти тебя.

– Бабушка тоже. Ты бы кого выбрала для первого визита?

Ронни раскрыла веер и начала им энергично обмахиваться.

– Старая ведьма говорила что-нибудь обо мне?

– С чего бы? Она уже нашла для тебя отличную партию – ты больше ей не интересна.

– Она выдает меня замуж за старика!

– За очень богатого старика, – ехидно уточнил я. – И со слабым здоровьем. Ты станешь безутешной вдовой, не исполнится тебе и двадцати лет, – и впереди у тебя будет прекрасное будущее, полное развлечений.

– Тебе легко говорить. Не тебя ведь он будет тискать своими скрюченными пальцами на супружеском ложе.

Она бросила на меня из-за веера лукавый взгляд.

– Хотя, Бен… может, ты был бы не против? Судя по компании, с которой ты водишься…

Я прижал ее к стене так сильно, что она сдавленно пискнула, и зажал ей рот рукой. Потом приблизил губы вплотную к ее уху и прошипел:

– Прежде чем распускать острый язычок насчет моих друзей, вспомни сначала парня, которого повесили прошлой зимой. Такие обвинения – это не шутки, Ронни. Еще один намек – и клянусь, я научу тебя хорошим манерам.

Она оттолкнула меня с неожиданной силой. На щеках у нее горели красные пятна, глаза метали молнии, но она по-прежнему говорила шепотом:

– А ты не думал, что будет, если кто-нибудь услышит твои слова? О том, что я искушена в вопросе супружеских отношений? Если меня не убьют, то отправят в монастырь, где я больше никогда не увижу солнца! Или ты забыл?

– Нет, – ответил я. – Я не забыл. И тебе забывать не советую.

– Ты же мой брат! Почему ты никогда не защищаешь меня так же горячо, как своих друзей? Говорят ведь, что женщина может пасть тогда, когда нет мужчины, на которого она может опереться! Может быть, мои недостатки – это твоя вина!

Я пошел прочь.

Хотя она была моей сестрой, я не слишком-то заботился о Веронике: девушки всегда воспитывались иначе и совершенно отдельно от нас, и все, что я знал о ней, меня не слишком привлекало. Чем быстрее она выйдет замуж – тем лучше для всех.

Я услышал шелест ткани и, обернувшись, увидел, что Вероника торопливо идет за мной следом. Ее юбки с шуршанием задевали стены.

– Подожди!

– Зачем? Мне больше нечего сказать тебе.

Ее голос стал громче, в нем послышались угрожающие нотки:

– Вот как? А ведь этой ночью ты шептал мне на ухо совсем другое, братец! Ведь ты говорил…

Я резко шагнул к ней, и она отшатнулась, глаза у нее сверкали злобой и угрозой.

– Что ж, – промурлыкала она, – по крайней мере, это привлекло твое внимание, не так ли?

– Предупреждаю тебя, Ронни, – точи свои коготки на ком-нибудь другом.

Мне очень хотелось вцепиться ей в глотку, но я не стал. С Вероникой опасно было связываться в отсутствие свидетелей – она могла потом представить дело, как ей было угодно. Я уже видел, как она ломала судьбы другим. По отношению к членам семьи она еще никогда так не поступала, но для того, чтобы испортить репутацию человека, нужно очень немногое, тем более когда за дело берется женщина, – и я не хотел рисковать.

Она была отвратительна. А ведь ей еще не было и пятнадцати.

Я развернулся и пошел прочь, зная, что она следует за мной по пятам.

Слегка замедлив шаг, я повернул и вышел на залитую солнцем площадь, на которой яркие всполохи цветов нарушали монотонность мрамора. Здесь риск был меньше, потому что глава рода Монтекки и самый известный представитель семьи отец Ромео собственной персоной прогуливался, прихрамывая, в дальнем конце сада – судя по его виду, подагра все больше беспокоила его. Я присел на мраморную скамью, которая должна была напоминать о смерти какого-нибудь давно почившего и тоже страдавшего при жизни подагрой дедушки или другого нашего предка.

Вероника остановилась передо мной и вперила в меня взгляд, грудь ее, затянутая в корсет, ходила ходуном.

– Ты ведешь себя как простолюдин, – бросила она. – Развалился тут, а даме сесть некуда.

– Я бы обязательно уступил место, если бы увидел даму, – парировал я, но все-таки подвинулся, освобождая место для ее чудовищных юбок: моя сестра носила слишком пышные для дневного времени наряды – она всегда стремилась привлечь к себе как можно больше внимания. Тщеславие превыше удобства.

– Тебе не стоит избегать наставлений Железной Синьоры: она обожает эти маленькие лекции на темы нравственности. И она не любит, когда ее заставляют ждать.

Вероника снова замахала своим веером, словно страшно утомилась, преследуя меня.

– Я оправдаюсь женским недомоганием, – сказала она. – Она это любит до безумия. Это делает девушек такими привлекательно хрупкими.

Я смерил ее оценивающим взглядом.

– Ты такая же хрупкая, как топор варвара.

Она наградила меня быстрой улыбкой поверх перьев веера:

– Надо бы мне поближе увидеть варвара, чтобы оценить его топор.

Мне стоило труда не улыбнуться: Вероника бывала иногда – очень редко – довольно забавной.

– Бабушка вызывала тебя из-за Ромео?

Я нахмурился.

– Если ты не ходила к ней – откуда ты об этом знаешь?

– О, это все бабьи сплетни, – махнула рукой Вероника. – Ромео, говорят, голову потерял от этой Розалины, ты слышал?

Она очень натурально изобразила, будто падает в обморок, и я почти готов был подхватить ее, чтобы она не свалилась со скамьи. Но поскольку я был только почти готов, ей пришлось самой справляться со своими руками и ногами, что вышло у нее не слишком изящно.

Все-таки моя сестра – это нечто удивительное.

– Ты знаешь Розалину?

Вероника огляделась по сторонам, веер заработал быстрее.

– Она дура, просто дура! Ставит себя выше остальных. Она так плохо одевается – хуже слуг, и притворяется, будто так и надо. Она проводит все время за чтением! Все подряд читает. Даже монахини не читают! Это же неприлично просто!

– Она красива?

Я знал ответ на этот вопрос, но это был тот вопрос, который обязательно задал бы любой мужчина на моем месте. И кроме того, я был уверен, что это развяжет язык моей сестре.

– Я полагаю, что она довольно привлекательна от природы, но совершенно не следит за собой. Как можно быть красивой, если не прикладываешь никаких усилий для этого. А от чтения у нее появляются морщинки, ну ты понимаешь, вокруг глаз.

Вероника любила подвергать критике волосы, глаза, кожу, фигуру или осанку других девушек… но о Розалине ей как будто нечего было сказать. А в ее случае это было равносильно похвале.

– Но ты же сказала, что она достаточно красива, чтобы поймать на удочку Ромео.

Вероника захлопнула веер и стукнула меня им по плечу.

– Это же Ромео! Он же может влюбиться в танцующего медведя, если тому нацепить юбку. Если ты хочешь защитить его – скажи его отцу, чтобы его женили как можно скорее, иначе он взорвется, как кипящий горшок.

– Ты говоришь как бабушка, – заметил я, и сестра снова стукнула меня веером, на этот раз довольно сильно.

– Ты такой жестокий, Бенволио!

– Я добрый, – возразил я.

– Добрый, как сам дьявол. – Она встала и пошла прочь, подметая юбками дорожную пыль не хуже хорошей метлы.

Сестрица Вероника и братец Ромео.

Чем я все это заслужил?

Ромео не соблаговолил появиться за ужином, и его отсутствие было замечено – синьора Монтекки, его мать, с холодной сдержанностью осведомилась у меня, пожалуй, чуть громче, чем следовало бы, не имею ли я каких-нибудь сведений о нем. Я честно ответил, что не имею.

Моя собственная мать в течение обеда посылала мне сердитые взгляды, словно считала, что я должен немедленно отправиться на поиски своего кузена. Надо сказать, от этого обед не стал для меня приятнее.

Я не вставал с места. Никто официально не поручал мне поиски, а сам я считал, что это просто глупо. Ромео мог явиться сам – если пожелает и когда пожелает. Мне поручили заняться его перевоспитанием всего несколько часов назад – вряд ли я буду виноват, если он натворит дел сегодня вечером.

Уже подали сладкое, мой дядюшка Монтекки прикончил четвертый кубок вина и уже громко рассуждал о политике, когда Ромео ввалился в залу. Я употребил слово «ввалился» – и это неслучайно: он влетел в дверь головой вперед, споткнулся и вынужден был ухватиться за слугу, чтобы не упасть. Тот с шумом уронил поднос с жирными остатками жареной свинины, и Ромео тут же отскочил и заскользил к столу с приличной скоростью (чего не скажешь о точности). Как всегда, он оставлял за собой руины и хаос.

– Ты не Вероника, – заявил он, плюхаясь на стул рядом со мной. – Здесь обычно сидит Ронни, и она куда более приятная компания, чем ты.

– Она впала в немилость у бабушки, – пояснил я.

– За что?

– Не пришла выслушать нотации.

Он рассмеялся пьяным смехом.

– Это даже хорошо для Ронни. Если бы мы поменьше кланялись и пресмыкались перед этой старой ведьмой – жизнь была бы гораздо приятнее.

Ромео откинулся на спинку стула и стал качаться на двух ножках. Заметив Веронику, красную и злую, на дальнем конце стола, среди самых юных и захудалых провинциальных кузенов, он замахал руками, пытаясь привлечь ее внимание. Она только вздернула подбородок, не замечая его усилий.

Я пнул по ножке его стула, и Ромео пришлось вернуть стул в нормальное положение, что вышло у него довольно неловко.

– Послушай-ка меня, болван. В немилость попала не только Вероника. Бабушка весьма недовольна и тобой тоже.

– Она всегда недовольна любым из нас. Ну, кроме вас, конечно, о Ваше Совершенство, – отмахнулся Ромео и подозвал слугу. Тот подошел с испуганным и напряженным видом. – Где чертов ужин?

– Его уже подавали, господин, – ответил слуга. Я не знал его имени – он был из новеньких, хотя казался вполне расторопным. – Могу я принести вам супу?

– Супу и хлеба. И вина…

– Воды, – вмешался я. – Принеси ему воды. Для его же блага.

– В наших рядах измена, – произнес мой кузен.

Слуга отошел с явным облегчением.

– Где ты был? – спросил я Ромео.

Он откинул голову на спинку стула.

Мы были с ним похожи, только я был чуть выше, чуть шире и не такой красивый. И нос у меня когда-то был такой же ровный и изящный, но уличная драка с Капулетти изменила его до неузнаваемости. Зато это добавило мне мужественности, равно как и тонкий шрам, рассекающий надвое мою бровь, – так что польза от моих похождений была, в буквальном смысле слова, налицо. Ну, и конечно, глаза. По глазам было сразу понятно, что я наполовину нездешний.

– Хммм… где я был… – отозвался Ромео, мечтательно закатывая глаза. – Ах, братец, я любовался совершенной красотой – но это была красота, которая вызывает глубокую печаль. Она слишком прекрасна, слишком мудра и справедлива, она слишком хороша, чтобы услышать мои мольбы.

Он был очень пьян и опасно близок к тому, чтобы начать декламировать свои несчастные стихи.

– И кто же вдохновляет тебя на такую высокопарную бессмыслицу?

– Я не намерен называть ее имя в этом обществе, но, увы, кузен, я полюбил женщину. На свою беду.

– Мы все любили женщин, и почти всегда на свою беду. Всем нам приходилось страдать.

Ромео, даже пьяный, все-таки соображал, что произносить имя Капулетти за столом в доме Монтекки было бы безумием, – он позволил мне прочитать это между строк.

– Это другое, – качнул он головой. – Она не может ответить на мою любовь – она связана по рукам и ногам. Я живой труп, Бенволио. Я раздавлен, я убит любовью.

Вернулся слуга с миской горячего супа, он поставил ее перед Ромео, а рядом водрузил тарелочку со свежим хлебом. От супа в прохладном воздухе подымался легкий парок, я чувствовал аромат свинины и лука. Ромео опустил кусок хлеба в бульон и с жадностью вцепился в него зубами.

– Я вижу, для мертвого у тебя неплохой аппетит, – заметил я. – Ты надеешься, что она все-таки передумает?

– Или она передумает, или я зачахну и умру. – Он сказал это с необыкновенной уверенностью и откусил еще кусок хлеба. – Сегодня вечером она прочтет эти слова. И они добавятся к тому хору признаний, которые я уже послал ей. Она должна скоро передумать.

– Хор… И как много этих признаний ты ей уже послал?

– Шесть. Нет, семь.

Я смотрел, как он ест суп. Мне не хотелось задавать этот вопрос, но я знал, что должен.

– И ты… ты подписывал их?

– Конечно, – ответил этот тупица и пронес ложку мимо рта, даже не замечая, что горячая жидкость течет у него по подбородку. – Ой.

Ромео вытер подбородок тыльной стороной ладони, хмуро посмотрел на миску, а потом взял ее обеими руками, поднял и сделал большой глоток.

– Я же не мог допустить, чтобы она считала автором кого-нибудь еще, другого обожателя. Я же не дурак, Бенволио. Я прекрасно понимаю, что это неблагоразумно. Но любовь вообще неблагоразумна! Твой собственный отец привез жену из Англии! Разве это было благоразумно?

Я с трудом удержался, чтобы не всадить ему в глотку нож, лежавший слева от меня на подносе. Сделав глубокий вдох, я зажмурился, стараясь прогнать красную пелену, вставшую перед глазами.

– Не стоит вмешивать сюда мою мать, – сказал я.

Оскорбления от бабушки – это одно дело, но Ромео, который использует мое происхождение, чтобы оправдать собственное безумие…

– Даже если родственники этой девушки не прикончат тебя где-нибудь в темном закоулке, я уверен, что Железная Синьора обязательно прикажет приковать тебя к мокрой стене глубоко-глубоко под землей и будет изгонять из тебя безумие при помощи кнутов и раскаленных утюгов. Готов держать пари, что тогда ты вряд ли будешь испытывать нежность к своей теперешней пассии.

Он было достаточно сообразителен, чтобы понять, что я говорю серьезно, и пьяная гримаса на его лице сменилась гораздо более подходящим выражением лица: на нем отразилась тревога.

– Она же просто девчонка, – сказал кузен. – Никто же не относится к таким вещам всерьез.

– Бабушка относится. И многие другие тоже. И нет сомнений, что твоя неземная любовь уже стала предметом сплетен на площади.

Он схватил меня за руку, привлек к себе и горячо зашептал:

– Бен, Розалина не могла меня предать! Кто угодно, только не Розалина!

Я вспомнил ее, сидящую в золотом свете свечей, когда она наблюдала – очень внимательно – за тем, кто только что ограбил ее брата. Она могла выдать меня. Она должна была выдать меня.

Но она меня не выдала.

– Какая разница, чей язык молотит, – сказал я. – У нее есть слуги, им могли заплатить, чтобы они следили за ней и не допускали ничего порочащего ее имя и имя ее рода… например, чего-то вроде твоих стихов… Даже если ее дядя пока ничего об этом не знает – это вопрос времени. Она ничего не сможет с этим поделать – так уж устроен мир.

Я чувствовал себя немного виноватым перед ним.

Я никогда не был столь юным и столь безрассудным – но я ведь был сыном того самого Монтекки, который пал, пронзенный мечом Капулетти, еще до моего рождения. Я вырос со знанием, насколько серьезна эта война за честь.

– Я очень надеюсь, что ты хоть не встречался с нею тайно?

– Она отказалась прийти, – произнес Ромео. – Были только стихи – они говорили за меня. Так было безопаснее.

Безопаснее. Представить невозможно, что человек может быть столь наивен в возрасте шестнадцати лет, но у Ромео были снисходительные родители и весьма туманные представления об ответственности.

– Теперь ты должен замолчать, никаких стихов! – сказал я. – А я постараюсь найти и забрать твои любовные письма – во что бы то ни стало. Бабушка приказала мне сделать это.

– Но с чего бы ей посылать тебя…

Он был пьян и не сразу сообразил, что следует держать язык за зубами, поэтому следующие его слова прозвучали все еще слишком громко:

– … ведь за ними надо было бы послать Принца Теней – это под силу только такому мастеру, как он!

– Ох, во имя всего святого, заткнись!

Через непродолжительное время Монтекки и его жена встали из-за стола, моя мать последовала их примеру; мы все почтительно склонились перед ними. Как только они вышли, Ромео выпрямился, повернулся ко мне и резко схватил меня за плечи.

– Я впутал Розалину в неприятности?!

Он выглядел искренне взволнованным – это никогда не поощрялось среди Монтекки и вряд ли кто-нибудь похвалил бы его за это… кроме разве что меня.

– Скажи мне правду, братец: если у нее найдут мои стихи…

– Сядь. – Я оттолкнул его, и он мешком рухнул на свой стул, словно разом лишившись костей во всем теле.

– Доедай свой суп и постарайся протрезветь. Я пошлю за Меркуцио. Если уж приходится рисковать – разумно разделить этот риск с кем-то надежным.

Он схватился за ложку и снова принялся за суп, послав мне растерянную и умоляющую улыбку:

– Я знаю, ты не подведешь меня, братец.

Меркуцио был не только верным союзником Монтекки, он был лучшим другом – моим и Ромео. Когда-то Меркуцио отговорил моего кузена от участия в сомнительных забавах – и это дало повод Ромео заявить, причем совершенно справедливо, что Меркуцио отныне неразрывно связан с нашей семьей. Короче говоря, Меркуцио был шутником, скандалистом, а главное – хранителем тайн и секретов. Огромного количества секретов.

Он хранил мою тайну – о Принце Теней, и хранил ее уже много лет. Но его собственная тайна была куда более страшной и опасной. Он любил, но если бы правда о его любви стала известна – это обернулось бы даже большей бедой, чем дурацкий флирт Ромео. Потому что эта любовь была не просто неблагоразумна – она строго осуждалась Церковью и законом в равной степени.

Я не был знаком с предметом обожания Меркуцио и надеялся, что никогда его не увижу: тайны такого масштаба лучше не ведать. Мы с Ромео регулярно лгали семье Меркуцио о том, где он находится, создавая видимость того, что он пьянствует с нами, в то время как он ускользал на свидание. От случая к случаю, когда Меркуцио был слишком пьян, мы выслушивали его стенания по поводу того, что он никогда не может видеть лица любимого человека при дневном свете.

Но эти проявления слабости были для него редкостью. Свет знал Меркуцио как яркого, остроумного, блистательного молодого человека – он был звездой. Одни восхищались его всегдашней готовностью – если не сказать рвением! – рисковать, другие считали его безумцем. Мы с Ромео понимали, с чем связано было его бесстрашие и импульсивность, но это не умаляло нашей к нему любви.

Этой ночью он вполне мог бы просто постучать и назвать свое имя у дверей дворца Монтекки – и его охотно бы впустили, но такой вариант был для него слишком скучным.

Поэтому он влез к нам по стене.

О его прибытии сообщил сокрушительный удар кулака в ставни моей комнаты. Этот звук заставил не только моего слугу Бальтазара вскочить в страхе на ноги, но и нас с Ромео в тревоге обнажить мечи: Ромео, конечно, мог быть неблагоразумным, но глупым никогда не был. А убийства в Вероне были таким же обыденным делом, как ссоры.

Я метнулся к окну и распахнул ставни, а затем осторожно высунул голову наружу и осмотрелся.

Меркуцио беззвучно смеялся, цепляясь за каменную стену на высоте третьего этажа.

– Ну? – бросил он. – Или сбрось меня – или впусти, дурень! А то еще немного – и мне придется пустить в ход мои крылья!

Я протянул руку и подхватил его, а потом помог ему перевалиться через подоконник. Приятель превратил свое появление в акробатический этюд, сделав сальто и приземлившись на обе ноги. Все это доставляло Меркуцио искренне удовольствие: я лазил по стенам в силу необходимости, а он, казалось, наслаждался, искушая судьбу и рискуя жизнью. Его лицо, неуловимо напоминавшее кошачье, сияло, темные глаза искрились, кудри растрепались и падали на лицо. Он приветствовал Ромео с обычной элегантной небрежностью.

– Я слышал, здесь кто-то вляпался в неприятности, – произнес Меркуцио и присел к нам за стол. Не глядя, он протянул руку, и Бальтазар, отлично вышколенный и хорошо знающий моих друзей, вложил в нее кубок с вином. – Вот так неожиданность!

– Как ты это делаешь? – спросил Ромео. Он подошел к открытому окну и выглянул, осматривая ровную кладку стены. – Наверно, ты и правда умеешь летать.

– У меня был великолепный учитель, – Меркуцио подмигнул мне. – Бен, а ты знаешь, что твой пройдоха-слуга потчует меня вашим самым старым и самым лучшим вином?

– Вряд ли лучшим. Он знает, что самое старое отнюдь не всегда означает самое лучшее, – ответил я. – Во дворце Монтекки есть парадная дверь, ты знаешь об этом?

Он пожал плечами и сделал большой глоток.

– Это скучно, – заявил он. – А ты знаешь, что мои публичные упражнения в лазании по стенам уже вызвали слухи о том, будто я и есть легендарный Принц Теней? Половина города уже уверена в этом, надо же мне соответствовать собственной репутации.

Он бросил на меня взгляд, полный иронии.

– И потом – как же мне упражняться и держать себя в форме, если я буду просто входить и представляться?

– В любом случае – ты можешь использовать стены нашего дворца как пожелаешь. А если тебя заметит стража – то ты сможешь еще поупражняться и в уклонении от стрел.

– Весьма ценное предложение. А теперь – что заставило нас сегодня собраться?

– Стихи, – ответил я. – Точнее – стихи Ромео.

– Неужели они настолько плохи?

– Они как минимум нелепы и неуместны.

– Ах вот как… – Меркуцио улыбнулся в предвкушении. – То есть эти стихи могут вызвать скандал. Я полагаю, они в высшей степени оскорбительны и унизительны.

– Хуже. Они подписаны.

Он присвистнул.

– Отлично. Что ж, Ромео, надо отдать тебе должное – ты не останавливаешься на полпути, когда берешься за дело. Что еще?

– Они находятся во дворце Капулетти.

Меркуцио тут же перестал свистеть. И улыбаться тоже. Он приобрел свой обычный невозмутимый вид, хотя возбуждение все еще кипело у него в крови – он никогда не был совершенно спокоен.

– Но ведь ты же не собираешься отправиться на их поиски?

Я побывал в доме Капулетти всего несколько месяцев назад, а нерушимым правилом моей тайной жизни было никогда не наведываться с повторным визитом туда, где я уже был и оскорбил врага своим вторжением. Это могло навлечь на меня подозрения. И это утроило бы мои риски.

– Бабушка говорит, что мы должны вернуть письма, – сказал Ромео. – Если они будут обнаружены – мое имя и имя одной синьорины станут предметом уличных насмешек. И что еще хуже – ее накажут. Очень жестоко накажут.

– Капулетти? А с каких это пор нас это волнует? Разве Капулетти не рождены для позора? Я много раз слышал это от Монтекки!

– Только не Розалина, – ответил Ромео. – Она мила, и хороша, и красива. Ты же видел ее, Меркуцио, разве она не сказочно прекрасна?

– Прекрасна, – согласился Меркуцио без всякого воодушевления. – Ее глаза подобны двум сияющим звездам на небосклоне и так далее… Бен, хорошо это или плохо, но эта девица – Капулетти. И ее безопасность – это только ее собственная забота.

– Разумеется, – кивнул я тоже без особого энтузиазма. – Но в данном случае репутация Ромео тоже пострадает.

– О мой бог. И как много цветистых виршей он ей написал?

– Шесть.

– Скорее семь, – пробормотал Ромео. Голос его звучал сконфуженно – ведь ночь подходила к концу и действие вина тоже. – Это неразумно, да. Но она прекрасна. И я по-настоящему люблю ее.

Меркуцио бросил на меня взгляд.

– Убей меня, если я понимаю, в чем загвоздка. Разве Розалина – не будущая монахиня?

– Да. Возможно, она даже не читала никогда его каракули, а сразу бросала их в огонь.

– Что было бы весьма и весьма разумно с ее стороны, – согласился мой друг. – Но я предполагаю, что нам необходимо убедиться в этом – раз ваша бабушка настаивает.

– Если его милость синьор Капулетти обнаружит их – он покроет позором и насмешками наш род, даже если при этом пострадает его собственная семья.

Я произнес титул со всем возможным презрением: Капулетти не мог именоваться «его милость» – ни капли аристократической крови не текло у него в жилах. Справедливости ради надо отметить, что и в жилах Монтекки благородной крови почти не было… но в Вероне хорошие купцы ценились гораздо больше, чем какие-то родовитые дворяне.

Меркуцио в задумчивости водил пальцем по инкрустированному боку своего кубка, как будто ища решение задачи.

– Она в любом случае должна была бы отправиться в монастырь. Возможно, было бы достаточно просто отправить ее туда немедленно, пока не пошли сплетни о ее позоре.

– Капулетти не отличается сдержанностью и благоразумием. Помнишь синьору Софию? Лучше всего было бы эти чертовы письма сжечь. Но чтобы это совершилось наверняка, сначала нужно их отыскать.

Повисло молчание.

Меркуцио потянулся к графину, стоявшему на столе, и плеснул еще вина себе в кубок.

– Окна ее комнаты выходят в сад, – произнес Ромео. – Там два балкона. Ее балкон – слева, если стоять лицом к стене.

Мы оба уставились на него с одинаковым выражением изумления на лице, и, чтобы скрыть внезапное смущение, Ромео протянул руку за кубком. Бальтазар с готовностью подал ему кубок и наполнил его, а когда я начал было протестовать – показал мне графин с водой.

Умно. Он очень умен, мой Бальтазар. Сегодня был не подходящий вечер для того, чтобы Ромео упражнялся в пьяном остроумии.

– Откуда ты знаешь? – осведомился я. – Ты же клялся, что не встречался с ней!

– Я тоже умею карабкаться по стенам.

Меркуцио дал ему легкий подзатыльник.

– По стенам Капулетти?! И когда же ты явил такие чудеса ловкости?

– На прошлой неделе.

Мне стало дурно при мысли, что Ромео совершил свой дерзкий поступок после моего вторжения во дворец – ведь это означало, что риск, которому он подвергался, был в три раза больше! Огромная удача, что его не схватили!

– Ты понимаешь, что тебя легко могли поймать? – Я с трудом выдавил эти слова из себя. – У Капулетти много наемников, и каждый из них с удовольствием воспользовался бы случаем и снял бы с тебя кожу живьем. Для них это было просто подарком судьбы, они постарались бы снять с тебя кожу целиком, одним куском, а Капулетти сделали бы из нее ковер и прислали бы нашей бабушке – чтобы она подстелила себе под ноги для тепла.

– Я люблю Розалину, – сказал Ромео. – Все рискуют ради любви.

Меркуцио уставился на него с недоверием, а потом перевел взгляд на меня.

– И вы выпускаете этого парня на улицу, Бен? Одного?

– Он наивен. Но он не ребенок.

– Да, ты прав. Я думаю, младенцы и те соображают лучше.

Щеки Ромео вспыхнули, но он старался, чтобы голос его звучал твердо.

– Так ты идешь с нами или нет?

– В любом случае это лучше, чем провести вечер, наблюдая, как вышивают мои сестрицы, – Меркуцио допил вино и бросил пустой кубок Бальтазару, который с ловкостью поймал его прямо в воздухе – сказывалась долгая практика.

– Итак? Время позднее – все порядочные женщины уже должны быть в своих постелях. Луна сегодня на нашей стороне. И коли уж Ромео так искушен в лазании по стенам, сейчас самый подходящий момент продемонстрировать нам свое мастерство.

Ромео в прошлом году случайно узнал, что я Принц Теней, – после кражи очень дорогой золотой чаши из сокровищницы дворца Уттери. Я тогда не рассчитал время и неудачно столкнулся с ним в дверях, когда он возвращался ночью после очередного ночного приключения, а я, страшно хромая на вывихнутую ногу, нес свой трофей. Он перевязал мне лодыжку, спрятал чашу и врал о времени моего возвращения, когда его спрашивали, – и все это без малейшего сомнения или стыда. Но он не задавал вопросов, а я не рассказывал ему ничего о своих других приключениях. Иногда, хотя и не часто, мой кузен бывал довольно сообразительным.

– Приготовьтесь, – поторопил я Меркуцио и Ромео.

Сам я уже надел неяркий темно-голубой камзол и плащ, простой и без всяких знаков отличия и семейных гербов. Обувь я тоже выбрал неприметную и незапоминающуюся: я мог бы пройти в таком виде довольно близко от любого своего знакомого – и он не узнал бы меня, если бы не столкнулся со мной лицом к лицу. А лицо я прикрывал капюшоном и шелковой маской.

Меркуцио тоже был уже готов к ночным похождениям: на его одежде не было обычных ярких украшений и драгоценностей, и в своем неброском коричневом наряде он выглядел непривычно незаметным. Из кармана он достал шапку и убрал под нее волосы.

Оставался только Ромео, который все еще был одет в цвета Монтекки. Мы вдвоем уставились на него и смотрели в упор, пока он наконец не огрызнулся:

– Что?!

– Мы собираемся сделать кое-что очень и очень опасное и даже, возможно, глупое, – произнес Меркуцио. – Будет лучше, если тебя не смогут узнать… хотя бы на расстоянии, скажем, выстрела из арбалета.

Ромео вспыхнул, и я вдруг понял, что он еще все-таки больше ребенок, чем мужчина: он, конечно, был уже мужчиной с точки зрения закона, но ему предстояло еще очень многому научиться, чтобы получить право так себя называть.

Он вздернул подбородок и кивнул, потом повернулся к сундуку и стал рыться в нем в поисках подходящей одежды. У нас с ним был разный рост, но простая рубаха и жилет, которые он выбрал, ему подошли. Бальтазар принес еще один плащ, на этот раз – из грубой черной ткани, свободного покроя. Этого хватило, чтобы замаскировать все, что было нужно.

– Не стоит этого делать, – шепнул мне Бальтазар на ухо.

Он бы ненамного старше меня, и хотя редко хозяин и слуга становятся друзьями, я считал его таким же близким другом, как и Меркуцио. Он тоже хранил мои тайны – как и тайны Меркуцио, кстати.

– Воровство – это неподходящее занятие для компании полупьяных молодцов. И вы это знаете.

– Они со мной не пойдут, – сказал я. – Меркуцио и Ромео будут отвлекать внимание стражи.

Бальтазар сделал глубокий вдох, а потом медленно выдохнул.

– Синьор, я знаю, что вы не прочь рискнуть, но на этот раз – идти в дом Капулетти, снова…

– Принц Теней уже грабил все лучшие дома Вероны, – возразил я. – Он украл серьги у спящей герцогини. Какая разница? Это всегда риск.

– Тогда все было иначе. Тогда это было ради мести и добычи, – ответил он. – А сейчас вы делаете это для семьи. И за вами будут следить.

Бальтазар был посвящен в мою тайну с самого начала. Мои первые вылазки были детскими забавами, дерзкими, но не более того: когда мне было десять, я отомстил за обиду Меркуцио. Я украл брошь у одной из его тетушек, которая велела высечь его за непослушание. Мне удалось тогда перелезть через стену, проскользнуть в ее спальню и украсть брошь, а потом продать ее в ювелирной лавке. Меркуцио получил деньги – компенсацию за свое унижение. Потом, раз от раза, мое воровское искусство росло и совершенствовалось, и Бальтазар знал обо всем.

Со временем я вошел во вкус. Это было действительно искусство, которое требовало сосредоточенности, мастерства, ловкости и силы. Оно также требовало чутья – способности определить, когда задуманное возможно осуществить, а когда лучше не стоит пытаться.

И вот сейчас Бальтазар озвучил мои собственные тревожные предчувствия, которые я старательно пытался не замечать.

– Об этой девице разное говорят, – продолжал Бальтазар. – Об этой Розалине. У нее дурной глаз. Ведьмин.

– Я ее видел. Ничего ведьминского в ее глазах нет.

Бальтазар фыркнул, и это лучше любых слов продемонстрировало, что он думает о женщинах.

– Только ведьмы читают столько светских книг!

Я дал ему подзатыльник – легкий.

– Даже если и так – неужели ты думаешь, что я не смогу проскользнуть мимо женщины? Не глупи. Я делал это сотни раз.

– Но не с этой, – снова возразил он. – Не с этой ведьмой Капулетти. Мне все это не нравится, синьор. Мне это совсем не нравится.

Честно говоря, я его понимал, но мне не хотелось, чтобы мой собственный слуга запугивал меня Капулетти.

– Ладно, – сказал я. – У Принца Теней есть собственный интерес в том, чтобы сегодня ночью найти и изъять некие любовные вирши. И в придачу – камешек или даже два.

Он покачал головой и посмотрел на меня с возмущением.

– Вас повесят в один прекрасный день, – сказал он. – Качаться вам в петле. Если, конечно, повезет. Если сегодня вечером Принц Кошек не вцепится своими когтями вам в глотку.

Тибальт Капулетти, Принц Кошек, получил свою кличку от Меркуцио не благодаря своей грации и ловкости – скорее это была грубая игра слов. Если Тибальт меня поймает – мое растерзанное тело будет пригвождено к двери той же самой таверны, где я не так давно опозорил его в своих стихах.

Я почувствовал, что по моему телу пробежали мурашки, и поспешно запахнул плотнее плащ.

– Возможно, – произнес я. – Но сначала ему придется меня поймать.

Меркуцио, разумеется, был моим партнером во всех преступлениях. Он был мастером привлекать внимание к своей персоне, а присутствие неуклюжего, все еще полупьяного Ромео было сегодня как нельзя кстати. Пустынные, узенькие улочки Вероны были полны опасности даже среди бела дня, когда всякого рода разбойники и головорезы затаивались в проходах и арках. А ночью, в свете луны, они выходили на охоту в открытую. Но все же и они побаивались нападать на компании вооруженных людей. Мы сделали все, чтобы нас как следует увидели и услышали. Этому очень помогало умение Меркуцио орать по-ослиному, и он исполнил с таким припевом самую похабную пьяную песню из всех, которые он только мог припомнить, а Ромео и я подпевали ему нестройным хором, взбираясь на холм.

Улицы моего прекрасного города отличались удивительным даже для самих его жителей головокружительным однообразием: все стены были сложены из одного и того же камня и отделаны мрамором, отличаясь друг от друга разве что фресками и поблекшей мозаикой на полуразрушенных древних поверхностях. Верона не отличалась роскошными видами: пышные сады богачей скрывались за высокими заборами, спрятанные от любопытных глаз простолюдинов. Даже с колокольни базилики трудно было бы заметить в городе следы хоть какой-нибудь зелени, будь то деревья или хотя бы кусты… только серый камень, мрамор и крыши, покрытые глиняной черепицей.

Проходя по Пьяцца-дель-Эрбе, мы увидели еще одну группку вооруженных молодых людей – они были одеты в цвета Капулетти, но эта встреча не доставила нам никаких неприятностей: если бы мы были в цветах Монтекки – не миновать бы нам столкновения и драки, а сейчас они только орали слова одобрения ближайшему кабаку и куражились около фонтана. Один из них обнажил свою веснушчатую задницу и выставил ее перед лицом мраморной статуи – древней, еще римской, великолепной статуи, ныне почитаемой как статуя Мадонны, но его спугнул окрик городских стражников, который заставил юнцов ретироваться. Мы же к тому времени спокойно миновали площадь и скользнули, словно призраки, в тень.

Недлинное путешествие – и мы оказались у задней стены дворца Капулетти.

Опять я здесь.

Сегодня не было ни малейшего шанса проникнуть в дом с той же легкостью… Я прекрасно понимал, что стража теперь будет с величайшим вниманием разглядывать лицо каждого входящего или выходящего человека. Нет, для того чтобы попасть внутрь, теперь требовалась необыкновенная хитрость и ловкость.

Ну, по крайней мере, сама стена не выглядела такой уж неприступной.

Меркуцио бросил на меня короткий, понимающий взгляд и крепко обнял Ромео за плечи, чтобы повернуть его в сторону Виа Каппелло.

– Идите на Виа Маззини, – велел я им. – Прямо к главным воротам. Купите немного вина и наслаждайтесь им, гуляя по улицам. Да погромче!

– Идущие на пьянство приветствуют тебя! – заявил Меркуцио с глубоким поклоном, от которого полы его плаща разлетелись в разные стороны. Он схватил моего кузена за шею, не обращая внимания на его попытки освободиться от слишком крепких объятий. – Ты тоже идешь, поэт. Давай-ка мы с тобой подальше уберемся отсюда и не будем наживать себе забот. Предоставим это Бенволио.

Ромео сопротивлялся, но Меркуцио держал его до тех пор, пока он не подал знак, что сдается.

– Не причиняй ей вреда, – обратился Ромео ко мне, и в голосе его звучала такая неподдельная искренность, что мне снова захотелось как следует ему наподдать. Я ведь был вором, а не душегубом. – Пожалуйста, Бен, обещай мне, что ты не сделаешь ей ничего плохого – только заберешь стихи. Если вам так надо кого-то наказать – накажите меня. А она ни в чем не виновата.

Он, конечно, был сущим болваном, мой кузен, но сердце у него было доброе – даже несмотря на то, что меня он, видимо, считал настоящим чудовищем.

– Я постараюсь справиться с собой и преодолеть все искушения, – произнес я. – А теперь идите. И поторопитесь.

Ромео кивнул, и Меркуцио повлек его навстречу шумной попойке и – весьма вероятно – неприятностям.

Я вытащил из своей сумки черный шелковый шарф и обернул им голову, низко натянув на глаза: прежде чем завязать его, я тщательно проследил за тем, чтобы разрезы пришлись строго на глаза – мне нужно было быть уверенным, что я могу все видеть. Затем я глубоко вздохнул и внимательно осмотрел стену, выискивая взглядом трещинки, впадинки и сколы – все то, за что я мог бы цепляться пальцами и на что будет удобно опереться носками мягких сапог. Плющ мне не нравился: во-первых, он мог не выдержать мой вес, а во-вторых – как бы я ни был осторожен и внимателен, на растениях все равно остаются следы, а сам плющ цепляется за одежду.

Но в самой стене кое-что изменилось по сравнению с тем разом, когда я видел ее два месяца назад: там, наверху, почти у самых окон, появилось почти незаметное глазу, спрятанное в тени дополнение.

Ножи.

Почерневшие, почти слившиеся с каменной стеной. Если бы я залез наверх и схватился за них рукой – от моей ладони остались бы только кровавые лохмотья. Очень умный ход, особенно если – а я был уверен в том, что так оно и есть! – лезвия ножей были отравлены.

Мне нужен был другой способ войти – и маленькая дверца в углу, в тени, была прекрасным выбором. Она предназначалась для слуг и торговцев и как нельзя лучше подходила для моей цели. Я достал из своей поясной сумки необходимые инструменты, а дальше было делом техники заставить металлический язычок замка покинуть его норку. Собак внутри не было – Капулетти не особо их жаловали, к счастью, но я знал, что в любой момент могу столкнуться с охранниками, которые имеют в доме все полномочия и очень любят убивать.

Наверно, не так уж хорошо, что осознание этого доставляло мне удовольствие.

Я проскользнул внутрь темного сада. В прошлый свой визит сюда я торопился и не заметил, что кусты сплошь усыпаны розами – ароматными, тяжелыми и свежими. Фонтан по-прежнему играл свою умиротворяющую музыку. Я старался держаться в тени и двигался вдоль гладкой мраморной стены в темноте до самых балконов. Балкон Розалины был справа от меня, и я начал прикидывать свои шансы.

Послышался хруст чьих-то сапог по гравию, и я застыл на месте, совершенно неподвижно, пока один из охранников не торопясь проходил с дозором мимо меня по саду. Я отточил свою способность стоять не шелохнувшись на долгих нескончаемых лекциях бабушки – я овладел этим искусством в такой степени, что теперь мог становиться невидимой тенью среди теней, и охранник миновал меня, даже не бросив взгляд в мою сторону. От него отвратительно воняло чесноком и дешевым вином, но шаг у него был уверенный, и я ни капли не сомневался в его наблюдательности. Подождав, когда он повернет за большое цветущее дерево, я снова начал двигаться. Времени у меня было мало – он не один бдительно шарил глазами по саду.

Я прыгнул и повис на стене на высоте примерно половины моего роста. Плющ был влажным и скользким, но под ним скрывалась решетка, и я вцепился в нее, лишь слегка потревожив листву. Луна спряталась в тяжелых облаках, за что я ей был признателен – благодаря этому меня труднее стало заметить. Пока я карабкался вверх, перчатки и грубая одежда защищали меня от заноз и шипов, хотя я все же почувствовал один или два довольно чувствительных укола. Добравшись до балкона, я замер и, тяжело дыша, прислушался.

В комнате было тихо, как в могиле. На этот раз девушка, судя по всему, крепко спала.

Я перелез через перила балкона и чуть было не перевернул большую вазу со срезанными розами: мой плащ зацепился за шипы, и это могло превратить мое бесшумное появление в представление бродячего цирка. Я присел, прячась от вышедшей из-за облаков луны, и тщательно отцепил плащ, а потом отодвинул занавеску и бесшумно проскользнул в комнату.

Там было темно – это меня успокоило. За столом, где я видел ее в прошлый раз, никого не было, хотя я чувствовал запах дыма и тепло, идущее от подсвечника – свечу погасили совсем недавно. Кровать Розалины была большой, но простой, ее закрывал полог с изображением благочестивых дам, совершающих всякие богоугодные деяния. Никто из слуг не дежурил в комнате. У дальней стены стоял открытый шкаф с книгами – мне показалось, в нем было больше книг, чем во всей Вероне. Я успел поразиться их количеству – просто немыслимому для девушки! – и тут меня ждал провал.

Я не услышал, как она приблизилась. Вообще не услышал ее шагов. Делая очередной осторожный глубокий вдох, я вдруг ощутил на горле ледяное острие лезвия, и приятный, спокойный, ровный голос произнес:

– Принц Теней, это опять вы. Я позволила вам один визит, ваше высочество, но повторный визит уже может нанести непоправимый урон моей чести. Я думаю, на этот раз мне все же придется позвать моего брата Тибальта.

– Не делайте этого, – сказал я очень спокойно. – Я пришел с мирной целью – чтобы спасти вас.

– Спасти меня?! – Голос прозвучал удивленно, но в нем не было ни капли насмешки. – Я слышала, как ваши наемники хвастаются на улицах бесцеремонным обращением с женщинами Капулетти – вы пришли, чтобы продемонстрировать это наглядно?

– Не в моих правилах сражаться с женщинами. Хотя я слышал, как высокородные убийцы из вашего рода говорят, что могут взять приступом любого из дома Монтекки. Как вы думаете, что именно они имеют в виду, говоря о женщинах?

Она хранила молчание. Я подумал было рассказать ей о том неприятном случае с Тибальтом и одной из служанок Монтекки, свидетелем которого я был, но это было бы слишком жестоко: для нее он был братом – это для меня он был мерзкой змеей.

– Повернитесь, – велела она. – Повернитесь ко мне лицом.

Девушка подожгла фитиль свечи в золотом подсвечнике.

Я повернулся, потому что тоже хотел видеть ее лицо. Чтобы вспомнить, какая она. Розалина снова была одета в ночную сорочку, но на этот раз сверху была наброшена тяжелая накидка – и я почувствовал легкое разочарование, потому что помнил, как восхитительно было ее тело под полупрозрачной тканью рубашки.

Я молча поклонился.

– Как всегда, в маске, – сказала она, и мне показалось, что уголки ее губ дрогнули. Слегка.

– Прикажете мне снять ее? – спросил я.

– Возможно. Что вам здесь нужно?

– Ничего особенного, – ответил я. – Любовные стихи.

Она была чересчур умна. Опасно умна – мне не пришлось больше ничего говорить. Два слова – и она все поняла:

– Вы не Ромео – вы тяжелее и шире в плечах. В то же время наемника не отправили бы на такое деликатное дело, как это. Итак, вы, должно быть, его кузен. Бенволио. Вы пришли ограбить меня или убить? Конечно, убить – было бы проще и надежнее всего, тогда я точно не болтала бы потом.

Похоже, с тем же успехом я мог бы и вовсе не надевать маску.

Я пребывал в крайней растерянности. Что же мне следует предпринять? Ударить ее? Угрожать? Я уже понимал, что Розалина не та женщина, которую можно запугать, хотя она и была не старше, чем я. Об убийстве ее и речи быть не могло – я не смог бы убить женщину в любом случае, хотя было одно важное обстоятельство: она сжимала в руке кинжал. И эта рука не дрожала.

– Чтобы соблюсти все формальности, полагаю, я должен был представиться, – сказал я наконец, склоняясь в поклоне. – Синьорина Розалина.

– Я думаю, вы простите меня, если я не подам вам руку для поцелуя, – ответила она. – Итак, стихи. Полагаю, вы имеете в виду ту ужасающую бессмыслицу, которую посылал мне Ромео. Я надеялась, что у кого-нибудь хватит здравого смысла остановить его.

– Он настолько плохо пишет?

– Ваш кузен пишет слова как слышит, в грамоте он не силен, – усмехнулась она. – Но его воодушевление, по крайней мере, кажется искренним.

– В таком случае у вас нет причин хранить их, – произнес я. – Отдайте мне эти вирши – и я удалюсь прочь.

– Я их сожгла, – ответила девушка и отбросила свои темные волосы назад, а я нахмурился. – Вы что, думаете – я умалишенная? Если бы кто-нибудь обнаружил, что я храню в доме этот бред, – меня бы наказали, а бедного, спятившего от любви Ромео поймал бы и разорвал на мелкие кусочки мой брат. А он этого не заслуживает. Он всего лишь глупый мальчишка.

Я не привык иметь дело с такими женщинами: лишенными сентиментальности, живыми, блистательно прозорливыми. Я-то думал, что эта зарывшаяся в книги девица не первой юности хранит посвященные ей любовные стихи в укромном месте, дабы они грели ее одинокую душу, – но Розалина точно не нуждалась в источнике тепла извне. Она была горяча сама по себе, она сама излучала огонь, словно костер, – и несмотря на это, мне было очень, очень холодно рядом с ней.

Я откашлялся, потому что вдруг понял, что веду себя глупо, как мальчик в борделе.

– Вы даете слово?

Она улыбнулась – чуть-чуть.

– Я Капулетти, синьор. С какой стати вам верить моему слову?

– Действительно – ни с какой. И тем не менее я бы поверил – если бы вы дали слово.

– Тогда оно у вас есть.

– Благодарю. – Мой голос звучал не совсем твердо, а вот ее рука держала кинжал очень даже уверенно. – Что ж, тогда, я надеюсь, дело сделано, синьорина.

– Настолько, насколько это возможно, – согласилась она. – Вы сможете найти выход, чтобы вас не поймали?

– Я Принц Теней, – произнес я и улыбнулся. – Я могу найти выход из самого ада – и даже не задеть кончика хвоста дьявола.

– Вы как никогда близки к встрече с ним.

Теперь она не улыбалась – ни тени улыбки не было на ее лице, а глаза ее потемнели.

– Я слышу шум на заднем дворе. Вы должны исчезнуть – пока есть такая возможность. Сторожа вот-вот появятся – а я не могу рисковать своей головой ради вашего спасения. Вы же понимаете.

Я кивнул ей в знак благодарности и поспешно скользнул обратно к балконной двери. Слева от меня оказался книжный шкаф, и я вдруг неожиданно для самого себя вытянул из стопки книг ту тоненькую книжицу, которую она читала в прошлый раз. Розалина издала удивленный возглас и подалась вперед, но было уже поздно.

– Я возьму это на память о вас, – сказал я и выскочил на балкон.

Она могла бы закричать – и тем самым обречь меня на верную смерть: я не знал ее намерений – и мне не хотелось об этом думать. Я сунул книжицу себе за пазуху и перепрыгнул через перила балкона, стараясь двигаться по решетке вниз как можно более быстро и бесшумно. Потом я повис, чтобы осмотреть сад внизу.

Розалина перегнулась через перила балкона и смотрела прямо на меня. Она ничего не говорила, я тоже молчал, но что-то… что-то изменилось.

Повинуясь внезапному и, вероятно, глупому порыву, я протянул руку и сдернул маску. Мне нужно было, чтобы она увидела мое лицо.

На этот раз она улыбнулась по-настоящему. Воздух был свеж и прохладен, но я вдруг почувствовал, как по моим венам пробежала горячая волна.

– Справедливый обмен, – шепнула она. – А теперь вам нужно уходить. Быстро.

Я слышал, как Меркуцио и Ромео орут пьяными голосами на улице – они должны были привлечь к себе внимание стражи, но это не могло продолжаться долго.

Я спрыгнул со стены как можно дальше и прокатился несколько метров по мягкой траве, а потом, вскочив на ноги, помчался к той двери, через которую попал внутрь. В последний момент я заметил там сторожа, который проверял запор, и, резко развернувшись, спрятался за колючим розовым кустом. Наверху, стоя на своем балконе, за мной с явным интересом наблюдала Розалина, вцепившись руками в каменные перила. И я был почти уверен, что она боялась за меня.

Почти уверен.

Оставался только один выход: наверх. У меня было совсем мало времени до того, как сторож покинет свой пост у двери и начнет обшаривать сад, поэтому я запрыгнул на стену и быстро полез по ней вверх. Я почти долез до самого верха, как вдруг резко остановился и замер, стараясь не делать резких движений, вися на стене и цепляясь за плющ.

Ножи.

Я вспомнил о них буквально в последний момент, я уже почти схватился за них – но резко отдернул пальцы от острых лезвий. И вот я был словно приклеен к каменной стене и не мог двигаться вперед.

И все-таки оставался один путь. Ремесленники, которые делали эту смертельную ловушку наверху стены, немного обманули Капулетти – совсем чуть-чуть схалтурили: оставили буйно растущий плющ, растущий в углу на самом верху, и не стали втыкать туда ножи. Снизу это было не заметно, а отсюда я совершенно отчетливо видел свободное от ножей пространство.

Я подобрался к нему, стараясь двигаться максимально осторожно, буквально не дыша, и, повиснув там, оглянулся.

Розалина все еще была на балконе и смотрела на меня. Я махнул ей рукой – и она кивнула в ответ.

И тут у нее за спиной вдруг выросла какая-то тень и кто-то схватил ее и потащил в комнату. Какой-то высокий мужчина. Я видел, как взметнулся его кулак, потом услышал звук удара и изумленный вскрик Розалины, а потом Тибальт Капулетти выскочил на балкон и перевесился через перила. Схватившись обеими руками за балюстраду, он стал обшаривать взглядом сад внизу.

– Стража! – взревел он. – Дурни! Держите ухо востро: здесь кто-то есть! Я слышал, как моя сестра разговаривала с ним! И я хочу, чтобы его нашли! Немедленно!

Он повернулся и с такой силой хлопнул балконной дверью, что она приоткрылась снова, давая мне возможность видеть, что происходит внутри комнаты.

Я прекрасно видел, как Тибальт наступает на Розалину, хватает ее и стискивает ей руку так, что та вскрикивает от боли.

– Это был он?! – заорал он и снова замахнулся на нее кулаком. – Этот был тот чертов вор?!

Она не отвечала, чем заработала очередную сокрушительную затрещину, от которой на нежной коже ее щеки выступили красные пятна.

– Я видел следы его сапог под твоим балконом в прошлый раз, ты, шлюха! Ты помогла ему опорочить имя Капулетти! Что он собирался украсть на этот раз – твою девственность?! Неужели ты пала так низко?

Итак, она невольно оказалась втянутой в мои дела. Я был настолько легкомыслен и глуп, что не подумал о последствиях: ведь я оставил следы под ее балконом – и это не могло не навлечь на нее подозрений. Я старался успокоить себя мыслями, что это не имеет никакого значения, что она Капулетти по рождению, что она лютый враг моего рода. Что кровь, которая течет в ее жилах, та же, что течет в жилах Тибальта. И что это ее отец убил моего отца много лет назад.

Но все это звучало совсем не так убедительно, как мне хотелось бы.

Я видел, как она посмотрела через плечо Тибальта и ее глаза расширились, когда она обнаружила меня, глупо распластавшегося по стене. Я почти мог прочитать в ее глазах сердитое: «Беги же, дурак!» И она была совершенно права.

Я сделал глубокий вздох, засунул книжку поглубже за пазуху и перевалился через стену в темноту.

Спрыгнув, я приземлился на согнутые ноги и слегка качнулся, удерживая равновесие, а потом бросился бежать по улице, огибающей дворец. Я слышал, как Меркуцио и Ромео бегут вслед за мной, преследуемые кучкой наемников Капулетти, которые уже не велись на их уловки, поэтому я свернул в ближайший переулок и подождал их. Ромео, не большой любитель погони, еле дышал, но тем не менее продолжал улыбаться.

– Ты… тебе… удалось…

– Они уничтожены, – отрезал я коротко, не тратя попусту дыхание и силы, которые нужны были для побега.

Вопреки моим ожиданиям, я вовсе не испытывал восторга и эйфории от содеянного: перед глазами у меня стояло напряженное, мрачное лицо Розалины. Это было лицо женщины, которая знала, что ее ожидает боль или что-то еще более ужасное.

– Клянусь, если ты напишешь еще хоть строчку – я сломаю тебе руку.

Он искоса взглянул на меня, явно встревоженный: я не шутил – и он знал это. Это не было забавным приключением, о котором мы потом будем вспоминать со смехом и умилением. Все было смертельно серьезно.

– Уведите их за собой, – приказал я Меркуцио и Ромео. – Бегите к Понте-дела-Витториа, там вам нужно будет от них оторваться и вернуться ко дворцу. Ни в коем случае не дай им схватить Ромео.

Меркуцио кивнул, дернул Ромео за рукав и ринулся в нужном направлении.

А я помчался в другую сторону.

– Куда это он? – услышал я взволнованный голос Ромео, хотя Меркуцио не имел ни малейшего представления о моих намерениях. Я принял решение только что и теперь несся по темным, узким улочкам, стараясь укрыться от настигающих меня лучей лунного света. Я слышал крики преследователей за спиной, но вроде бы Меркуцио и Ромео переключили их внимание на себя. Это было хорошо. Мне нужно было время.

Улицы по ночам совсем не безопасны, и я дважды чудом избежал столкновения с головорезами, караулящими своих жертв в укромных уголках. Время было самое подходящее для их темных дел – и убийцы прекрасно знали это. Мне удалось проскользнуть мимо городской стражи, и я свернул в узенький вонючий переулок, добрался по нему к церкви Кьеза-ди-Сан-Фермо, где – я знал это точно – меня всегда по-дружески выслушают и предоставят убежище.

Я вошел в открытую дверь и, оказавшись в этих величественных стенах посреди шелковой, тяжелой тишины, вдруг особенно остро почувствовал, как я устал. Горело только несколько свечей, освещая арки наверху, и я остановился при входе, чтобы засвидетельствовать свое почтение. Я преклонил колени перед алтарем, а потом как можно скорее – насколько позволяли правила – направился в глубь храма, где пухлый монах в тонзуре молился, а возможно – просто притворялся, что молится, а на самом деле закрыл глаза и дремал.

Я наклонился к нему и шепнул:

– Проснитесь, дорогой брат, вас ждут великие дела.

Его глаза распахнулись, он заморгал, а потом вылупил глаза, что, насколько я понял, должно было означать религиозный экстаз или – скорее – священный ужас. Он довольно неловко вскочил на ноги, обутые в сандалеты, помолчал, уставясь на алтарь и распятие над ним, а потом повернулся и посмотрел на меня.

– Воры! – взревел он, но потом сообразил, что находится в доме Господнем, и сменил рев на более подобающий шепот, попутно врезав мне по затылку так чувствительно, что я чуть не увидел ангелов. – Мерзавец! Злокозненный дьявол, покрывший себя позором… ох, простите, синьор. – Он наконец узнал меня, пришел в себя, откашлялся и попытался восстановить чувство собственного достоинства. – Что такое, молодой господин? Вы врываетесь в храм Божий вот так, без причины? Вы стоите перед Святым Духом и…

– Вы снова злоупотребили священным вином, брат Лоренцо? – перебил его я. Разумеется, он злоупотребил: его дыхание говорило об этом красноречивее любых слов. – А разве это не серьезный грех для такого почтенного старца, как вы?

Он погрозил мне кулаком и понизил голос до свистящего шепота:

– Старца?! Это я-то старик? Не настолько я стар, чтобы не преподать вам сейчас же урок хороших манер, как я делал когда-то, когда вы были еще ребенком… Что привело вас сюда в этот поздний час?

– Дело серьезное, – сказал я. – Простите, но одно из ваших духовных чад в опасности, и я думаю, что, как заботливый пастырь, вы просто обязаны броситься ей на помощь.

– Чадо? Разве есть у меня паства нынче, когда дьявол торжествует победу?

– Розалина Капулетти, – произнес я, – ее брат собирается ее побить, а может быть – и хуже. Если бы вы навестили их сегодня вечером, чтобы узнать о ее самочувствии и состоянии…

– Я, верно, ослышался, – перебил он и приставил ладонь к уху: – Вы сказали – Капулетти? Разумеется, нет – ведь я слышал беспокойство в вашем голосе. Что подвигло вас на предательство, сын мой?

– Я никого не предавал, – ответил я, и теперь в моем голосе звучало отнюдь не беспокойство, а бешенство. – И я не могу вмешиваться в это дело. Это дело ваше – и ваш визит, нанесенный в нужное время, может сохранить девушке красоту, а возможно – и жизнь.

– Она собирается в монастырь, мой мальчик, – красота для нее не слишком-то важна. – Брат Лоренцо тем не менее поджал губы и вздохнул: – Что ж, я схожу, но под каким предлогом? Не мог же я услышать ее крики отсюда?

– Святой отец, ну вы же монах – разумеется, вам было видение от самого Господа, – произнес я. – И вы возжелали поделиться этими чудесными откровениями с потенциальной Христовой невестой.

– Если вы, не дай Бог, ошибаетесь, юный богохульник, – мне понадобится гораздо больше священного вина, чем есть во всей Вероне, – заявил он, но кивнул. – Предоставьте это мне.

– Чтобы вы могли снова погрузиться в свои священно-винные молитвы? Ну нет, святой отец, я пойду с вами.

Он разразился резким, громким хохотом, который отразился от стен и побежал по пустому собору, словно расшалившийся ребенок.

– Вот уж не думаю, что Монтекки этому обрадовались бы!

– У монаха нет семьи, кроме Христа, – произнес я, стараясь выглядеть как можно более смиренным. – А грубая ряса с капюшоном прикроет все лишнее – тем более что капюшон достаточно длинен, чтобы закрыть мое лицо целиком.

– Смирение – не то слово, которое приходит мне на ум при взгляде на вас, – заявил монах, но возражать не стал.

Я знал одно: он обожает маленькие хитрости и приключения.

– Но у вас, Бенволио, слишком гордый взгляд. Поклянитесь, что ничем не выдадите себя и не наломаете дров, когда мы попадем внутрь!

– А зачем бы мне это делать? – спросил я. – Чтобы попасть в ловушку и оказаться добычей тех, кто с радостью перерезал бы мне глотку? Нет. Я только должен убедиться, что дело сделано. Я не собираюсь рисковать. И для вас тоже нет никакого риска.

Монаху понадобилось всего несколько мгновений, чтобы в куче тряпья найти для меня самую рваную, грубую сутану: я выглядел в ней ужасно – что было очень хорошо для меня, ибо молодым монахам часто достаются всякие лохмотья. Я перепоясался веревкой и чувствовал себя так, словно меня туго запеленали в душные, пропахшие ладаном тяжелые тряпки, в которых я нещадно потел.

– Меч, – сказал брат Лоренцо. – Вы должны оставить его здесь. Он слишком заметен – даже под сутаной. А еще вам надо переобуться – сменить ваши сапоги на простые сандалии.

Я выполнил все эти указания, хотя без оружия чувствовал себя еще более нагим, чем без одежды. Я не расставался со своим мечом с тех пор, как вошел в соответствующий возраст, когда мне было позволено бродить по улицам вместе с кузенами. А в этот вечер я был беззащитен.

«Я всего лишь смиренный, ничтожный монах, – напомнил я себе. – Меня защищает Господь».

Господь и эта вонючая сутана – вот моя маскировка.

Брат Лоренцо окинул взглядом дело рук своих, удовлетворенно кивнул и напомнил мне, чтобы я не забывал держать голову опущенной долу.

– И никогда, никогда не поднимайте взгляда, – поучал он меня со всей серьезностью, возможной для монаха, которого мотало из стороны в сторону от выпитого вина. – Вам просто нужно выглядеть там смиренным и набожным. А любое проявление гордости и высокомерия – и мне несдобровать, ну а для вас последствия будут куда более губительными.

Я опустил подбородок, путаясь в широких рукавах, и постарался отринуть все то, чему меня годами учили с рождения, – повадки богатого господина из хорошей семьи. И неожиданно нашел, что это удивительным образом успокаивало и расслабляло.

Наша ночная прогулка по пустынным улицам была удивительно безмятежной: один карманник выполз было из тени, но при виде нас на лице у него появилось разочарование. Брат Лоренцо размашисто перекрестил его с широкой улыбкой, и мы продолжили свой путь, не боясь, что на нас кто-либо нападет. Сутана, казалось, закрывала меня словно броня, хотя я сильно сомневался, что этой защиты окажется достаточно, чтобы противостоять мечу Капулетти. Я думал: а все-таки не слишком ли я рискую? Но шанс стукнуть Тибальта по носу я упустить не мог… и кроме того – мне нужно было убедиться собственными глазами, что Розалина не слишком пострадала по моей вине.

Хотя я не признался бы в этом ни за что ни ей, ни – Боже упаси! – кому-нибудь еще. Я мог только надеяться, что брат Лоренцо будет хранить молчание: учитывая, что его земная семья должна была моей семье значительную сумму, это казалось очень вероятным. Никто не станет рисковать и вызывать на себя гнев Монтекки, особенно Железной Синьоры. Одна мысль о моей бабушке, которая угрожающе вырастает над своим креслом, настолько страшит, что у любого дар речи пропадет… даже у такого сплетника и любящего совать нос не в свои дела монаха, каким был брат Лоренцо.

Я очень на это надеялся – от этого зависела моя жизнь. В противном случае, боюсь, бабушка, выразительно шипя, напомнила бы мне, что даже очень верующий человек вполне может в пьяном виде упасть с лестницы и сломать себе шею, если этого потребует безопасность семьи. Я не был готов к таким радикальным решениям. Но я хорошо знал, что такое случается.

Мы шли молча и торопливо – по крайней мере, я чувствовал, какие усилия прикладывает к этому Лоренцо. И все равно мне казалось, что мы двигаемся слишком медленно, хотя мы почти бежали, и к тому времени, как монах дернул за шнурок звонка, я был уверен, что мы опоздали, безнадежно опоздали и что уже ничем нельзя никому помочь.

Брат Лоренцо, полный собственного достоинства, обрушил свой дар убеждения и праведный гнев на стражу – и этого оказалось достаточно для того, чтобы нас пропустили во внутренний дворик, где важный слуга встретил нас с той долей презрения и высокомерия, которая свойственна этому сословию. Он мало отличался от десяти себе подобных, что обитали в залах дворца Монтекки, пользуясь любой возможностью, чтобы прогнуться под более знатных и прогнуть тех, кто ниже рангом. Я никогда раньше не сталкивался с таким отношением к своей персоне, разумеется, и сейчас во мне закипало бешенство, но, в отличие от своих кузенов (в особенности Ромео), я умел управлять собой: я всегда был миротворцем, образцом здравого смысла, когда вокруг бушует ураган страстей.

Я уверял себя, что смогу отомстить потом, позже, спокойно и анонимно, если сочту нужным, но сейчас мой гнев усиливался от сознания, что этот человек попусту тратит наше время – очень дорогое время! И я начинал понимать Ромео, который предпочитал решать такого рода вопросы при помощи стального клинка.

Брат Лоренцо бросил на меня встревоженный взгляд, и я тут же опустил глаза, спрятав лицо в тени капюшона. Плечи у меня были гордо расправлены – и я старательно их ссутулил, сложил молитвенно руки и сунул их в бесконечные рукава своего одеяния.

Святой Боже, в этой рясе было почти так же жарко и душно, как в дьявольском логовище бабушки.

Мне казалось, что монах будет вечно убеждать впустить нас, призывая на помощь молитвы и рассказы о видениях и пророчествах, но наконец нас провели в темную большую залу, где нас ожидала еще более важная служанка в накрахмаленном платье. Она выглядела так, словно родилась прямо в этом негнущемся одеянии и умрет в нем, но только после того, как уничтожит последнего врага своей злобой.

Короче говоря, она была несколько уменьшенной и чуть более молодой копией моей бабушки, и, бросив на нее быстрый, осторожный взгляд, я счел за благо опустить глаза и уже не отрывать их от ковра под ногами.

– Что такое?! – вопросила она гневно. – По какой такой причине вы врываетесь во дворец к молодой девушке в столь неподобающий, нехристианский час, падре? И избавьте меня от бессмыслицы по поводу видений и святых мотивов – я слишком хорошо знаю потаенные мысли мужчин, и не важно, какие одежды они носят!

– Какая злоба поселилась в вашем сердце, достопочтенная синьора! Я буду поминать вас в своих молитвах как можно чаще, чтобы на вас снизошла благодать и избавила вас от этой ненависти к миру. Что вы, я же Божий человек! И я пришел со святым откровением к синьорине Розалине, которая скоро станет моей сестрой во Христе и потому так же дорога мне, как если бы она была мне сестрой по крови. Неужели вы встанете на пути у ангелов!

Она весьма неприлично фыркнула:

– Скорее уж – у падших ангелов.

Он перекрестился. Дважды.

– Вы пугаете меня, синьора. Ведь я стою перед вами, полный смирения мученика, умоляя о том, чтобы вы соблаговолили…

Пламенная речь монаха была прервана самым бесцеремонным образом – раздался властный знакомый голос:

– Убирайтесь! Вы здесь не нужны!

Я рискнул бросить быстрый взгляд в сторону лестницы, где возвышался Тибальт, глядя на нас сверху вниз. Его лицо было мертвенно-бледным, а глаза метали яростные молнии.

– Вон, я сказал! Если нам понадобится наставление от Церкви – мы отправимся в кафедральный собор, а не будем обращаться к какому-то оборванцу! У нас уже сегодня побывали воры, и не только они. И последнее, что нам сейчас нужно, – это вы!

Брат Лоренцо выпрямился, а я ссутулился еще сильнее, старательно исполняя свою роль под пристальным взглядом Тибальта.

– Вы сказали – воры? Так ведь это лучшее доказательство! Мне было видение, в котором открылось, что синьорина Розалина нуждается в утешении, совете и руководстве именно в связи с этим происшествием, чтобы попрактиковаться в благословенном умении прощать. Видите ли, я почувствовал, что меня пробудили ото сна высшие силы, любезный синьор, а с высшими силами не спорят: я больше не смогу уснуть, пока не удостоверюсь, что с синьориной все хорошо и она оправилась после этого ужасного шока.

– Ей вполне достаточно заботы ее семьи, – отрезал Тибальт, и я почувствовал ледяную угрозу, идущую от этих слов. – Убирайтесь.

– Тибальт! – послышался резкий, отрывистый властный голос, и я краем глаза увидел, как он вздрогнул и повернулся к противоположной лестничной площадке. Поскольку его внимание отвлекли от нас, я позволил себе тоже взглянуть в ту сторону и обнаружил там синьору Капулетти собственной персоной, глядящую на всех нас с одинаковым отвращением и презрением. – Непозволительно вести себя так с представителями Церкви. Мои глубочайшие извинения, братья. Вы можете обращаться непосредственно ко мне, минуя моего племянника.

Брат Лоренцо тут же воспользовался предоставленным шансом.

– Я мчался сюда со всех ног, меня послали небеса, – сказал он. – Я должен обязательно видеть синьорину Розалину – по духовной надобности. Разумеется, вашему присутствию при этом я буду очень рад, синьора Капулетти.

Она так долго не отвечала, что я уж думал, что Тибальт одержал верх, но затем она коротко кивнула:

– Пойдемте со мной.

Тибальт, должно быть, хотел запротестовать, потому что я услышал, как она зашипела на него и произнесла:

– На сегодня довольно! Ваш дядюшка обязательно услышит о вашем недостойном поведении. Манеры у вас хуже, чем у конюха.

На самом деле ее вовсе не волновало спасение ее собственной – равно как и любой другой – души, гораздо больше ее интересовали дела мирские и, в частности, герцог, известный своей ярой приверженностью Церкви.

Тибальт вынужден был сделать несколько шагов назад, чтобы пропустить брата Лоренцо, и я прошел мимо него очень близко. Признаюсь, я испытывал удовлетворение, видя своего врага так близко, в дурацком положении и не способным ничего изменить. Вот бы еще стянуть пару безделушек – ведь момент был вполне подходящий. Но слишком велик был риск. Лучше уж тогда сделать это перед уходом.

Мы поспешили вслед за развевающимися юбками синьоры Капулетти, которую теперь сопровождала еще и та служанка, которая насмехалась над нами в приемном зале, вверх и по коридору туда, где, как я знал, находились покои Розалины. Синьора Капулетти не потрудилась даже постучать – один из слуг просто распахнул двери, и вся компания ввалилась внутрь без предупреждения.

Я увидел Розалину не сразу, сначала я услышал только, как охнул Лоренцо. Одна из служанок слабо вскрикнула – горестно, но едва ли удивленно.

Выражение лица синьоры Капулетти не изменилось: оно было неподвижно, словно высечено из камня.

Я подвинулся чуть правее и, стараясь, чтобы капюшон все же прикрывал мне лицо, поднял голову и осмотрел комнату.

Поначалу я не увидел ничего, кроме крови. Капли крови, лужицы крови на полу…

Розалина скорчилась в холодном углу, поджав колени к груди, ее ночная сорочка была вся в крови, которая капала из разбитых губ и из открытой раны на лбу. Обычно для образования синяков нужно время, но ее левый глаз уже сейчас заплыл, а челюсть справа стремительно опухала и раздувалась на глазах. Она осторожно поддерживала правую руку, и я увидел следы крови у нее под ногтями.

Да что она за женщина – она что, сопротивлялась Тибальту?! Она проиграла, это было очевидно, но все же при виде следов борьбы на этих нежных руках у меня перехватило дыхание.

А еще оттого, что она узнала меня.

Я видел, как она подняла голову, наши глаза встретились – по крайней мере, на мгновение, – и по тому, как она вздрогнула, я понял, что она меня узнала. В ее глазах было странное выражение, которое я затруднился бы определить одним словом: страх – разумеется… а кто бы не боялся в ее положении?

Но не только. Было что-то еще.

Мне показалось, что это была – хотя невозможно! – благодарность.

– Как удачно складывается, что она уже на полпути в Христовы невесты, – заметила ее тетушка. – Ведь Ему, его всеобъемлющей, совершенной любви нет дела до таких незначительных земных вещей, как красота. Видите ли, эта девушка временами бывает очень непокорной, святой отец.

– Но для чего такая жестокость? – спросил он, и я по голосу понял, что он едва сдерживается. – Ведь эта девица, помимо всего прочего, обещана Церкви.

– И наша святая обязанность следить, чтобы она не порочила имя Капулетти, – заявила ее тетка, гордо подняв голову. Ей не нравились подобные вопросы. – Святое Писание говорит, что непокорное дитя надо учить, не так ли, падре? И вообще… Я полагала, что вы явились, дабы заниматься ее духовным состоянием, а не физическим.

– Иногда одно тесно переплетается с другим, – негромко произнес брат Лоренцо и опустился на колени перед девушкой. Своим длинным и широким шерстяным рукавом он осторожно стал утирать кровь со лба Розалины. – Как вы, синьорина?

– Хорошо, – шепнула она и на миг прикрыла глаза. – Все хорошо, благодарю вас.

– Достаточно ли хорошо, чтобы осознать, что вас призвал к служению сам Господь наш Всемогущий?

– В такой час? – Голос синьоры Капулетти был холоден как лед. – Разумеется, нет. Ей нужна как минимум неделя, чтобы приготовиться к отъезду.

Брат Лоренцо поднялся, выпрямился во весь рост и всплеснул руками, взмахнув окровавленным рукавом:

– Неделя? Вы говорите – неделя? Чтобы исполнить волю Господа?!

– Господа или вашу?

Я рискнул мельком взглянуть в сторону синьоры Капулетти.

Бесцветные глаза ее метали молнии, губы превратились в тонкую ниточку. Она была подозрительной натурой, и этот странный, связанный с потусторонними силами визит будил в ней сомнения и подозрения. И вряд ли нам удалось их в ней потушить.

– Я пошлю письмо аббатисе, чтобы получить подтверждение… подтверждение, что это ваше откровение было действительно от Бога, а не из какого-то более низкого места. Если это окажется правдой – вам будет оказана честь сопроводить девицу в монастырь. Если же нет – можете быть уверены, что все будет доложено епископу и он сам разберется, что делать дальше.

Епископ, разумеется, был урожденный Капулетти.

Брат Лоренцо, таким образом, подвергался из-за меня смертельной опасности – но, глядя на Розалину, которая тоже пострадала из-за меня, я не видел другого выхода. Ее жизнь висела на волоске между настроением Тибальта и равнодушием его тетушки. Я не хотел оставлять ее здесь, подвергая еще большему риску, но вдруг я заметил, как она чуть шевельнула поврежденной рукой. Этот еле заметный жест означал, что мне лучше удалиться.

Поэтому я прикусил язык – в буквальном смысле этого слова, чувствуя железистый привкус крови во рту, склонил голову в поклоне и сложил руки в молитвенном приветствии, пока брат Лоренцо бормотал приличествующие моменту благодарности синьоре Капулетти, губы которой так и не разжимались, будто склеенные. Получив обещание, что раны Розалины будут обработаны должным образом, он потянул меня прочь – вниз по лестнице.

Тибальт все еще торчал там, подобравшись, как кот перед прыжком, и нам пришлось пройти мимо него. Я был так близко, что мог уловить идущий от него запах крови Розалины и тяжелый, резкий запах его пота.

Я почувствовал, как бешенство вскипает во мне обжигающей волной. Руки у меня невольно сжались в кулаки, я с трудом преодолел искушение выхватить кинжал, спрятанный в складках одежды, и вонзить его в горло этому мерзавцу, но та часть моего сознания, которая еще способна была думать, напомнила мне: Розалина Капулетти не член моей семьи.

Как она тогда сказала? «Мой род не благ для вас…»

Вместо привкуса крови во рту у меня появился привкус пепла, когда мы покинули дворец Капулетти и двери с грохотом захлопнулись у нас за спиной.

Я путался в полах мерзкой душной рясы и сделал было попытку немедленно избавиться от нее, но брат Лоренцо схватил меня за руку, когда я уже готов был развязать веревку, заменяющую мне пояс.

– Не здесь! – остановил меня он. – Вы были правы, ей действительно угрожала опасность, но с Божьей помощью сегодня вечером мы спасли ей жизнь. Ее тетушка, синьора Капулетти, теперь не допустит убийства Розалины: им, разумеется, всем глубоко наплевать на бедняжку и ее права, но у них кишка тонка отвечать потом на вопросы, которые им может задать Церковь. Так что теперь она в относительной безопасности. Но нашей первостепенной задачей становится перехватить то письмо, которое она напишет аббатисе.

– Об этом я позабочусь, – кивнул я. Это было как раз то, что я хорошо умел делать – и гораздо лучше, чем изображать молодого смиренного вида служителя Церкви. – Но какой ответ нам лучше отправить во дворец?

– Если вы не хотите, чтобы пострадала моя блестящая репутация как провидца и пророка, то, я думаю, в нем должно быть написано, что я избран в качестве сопровождающего для синьорины Розалины в ее путешествии навстречу Христу. Также следует упомянуть Святой Дух и видения, одно или два.

Я не хотел, чтобы Розалина отправлялась в монастырь, – ведь тогда я больше никогда не смогу видеть ее. Но, судя по всему, для нее это было наилучшим выходом: там, по крайней мере, она будет в безопасности. А здесь, в Вероне, она все время находится под угрозой: неизвестно, к чему в следующий раз может привести вспышка гнева ее брата – возможно, последствия будут еще ужаснее, чем сегодня.

О Боже, я желал ему смерти.

Но я только кивнул, сгибаясь под тяжестью своей сутаны, опустил плечи в смирении, которого совсем не чувствовал, и пошел вслед за отцом Лоренцо по молчаливому, опасному городу.

ПИСАНО РУКОЙ РОЗАЛИНЫ КАПУЛЕТТИ И СОЖЖЕНО В ТУ ЖЕ НОЧЬ

Я лгала. И не единожды, а много раз.

Наутро после первого визита странного и легендарного Принца Теней, когда он украл меч моего брата, меня, как и всех, кто живет под крышей дома Капулетти, интересовал вопрос: кто этот вор и знакомы ли мы с ним?

Есть особый смысл в том, чтобы притворяться слабой и глупой, какими часто выглядят женщины: когда я лгала – я делала это настолько естественно, что никому не пришло в голову присмотреться повнимательнее – включая моего жалкого братца, который обнаружил следы под моим балконом и цветы, сломанные кем-то, кто выпрыгнул из моего окна.

Тогда мне удалось убедить его в своей невиновности – или я только так думала, – и наказание было жестоким, но недолгим.

Но сегодня все было иначе. Сегодня Принц Теней появился, молчаливый и тихий, как черный ангел, и потребовал вернуть стихи, которые я уже к тому времени давно сожгла, поскольку прекрасно представляла себе, что может случиться, если я этого не сделаю. Я уже почти вычислила его имя, но его лицо, эти горящие зеленые глаза… я заглянула в них из любопытства. Я всегда проявляю скептицизм и здравый смысл, когда моя кузина Джульетта начинает грезить о любви: но как же объяснить тогда ту внезапную дрожь, которая охватила меня, почему у меня так запылали щеки, почему страх сковал меня, когда я вдруг поняла, что ему грозит опасность?

В том последнем взгляде, который бросил на меня Бенволио Монтекки, я прочла все, что он чувствовал: ужас, застывший в них, сказал мне, что он видел моего брата, Тибальта, приближающимся ко мне и что он знал, что будет дальше.

Но он не знает одного: что подобное часто происходило в моей жизни и раньше. Мой брат, если использовать выражение нашей сладкоречивой тетушки, «очень уж горяч» и он часто отыгрывается на других – например, на мне.

В последнее время я начала сопротивляться, хотя это и строжайше запрещено. Я царапала его ногтями несколько раз и даже била его в ответ – но, разумеется, я не могу причинить ему никакого особенного вреда.

По выражению лица Бенволио я видела, что он готов рискнуть и броситься мне на помощь, и от этого меня охватил ужас вперемешку с глубочайшей тоской. Никто и никогда не беспокоился обо мне с тех пор, как умер мой отец. Матери я почти не знала. Нас с Тибальтом забрали из дома отца, перебрасывали из одного места в другое, пока наконец мы не оказались в Вероне, в этом дворце, построенном на костях и постыдных секретах.

Я бы очень хотела, чтобы мы никогда сюда не приезжали, и все же я радуюсь тому, что я здесь, – потому что он вернулся. Бенволио Монтекки, одетый на этот раз не как Принц Теней, без маски – в сутане монаха, съежившийся, как нашкодивший щенок, за потной спиной отца Лоренцо (который на самом деле очень добрый человек, несмотря на все свои недостатки). Я не знаю, что сподвигло милого монаха прийти сегодня сюда и узреть мой позор, и у меня нет другого объяснения, кроме того, что это было сделано по настоянию Бенволио.

Я узнала его даже раньше, чем заметила блеск этих прозрачных зеленых глаз под капюшоном. Я думаю, что смогу узнать его в любом обличье и наряде. И снова я почувствовала, что он полон темного, опасного желания – спасти меня. Это желание здесь, в окружении моей жестокой и кровожадной семьи, могло привести его только к одному – к мучительной смерти. И я благодарю Господа и Пресвятую Деву, что он все-таки ушел, притворяясь смиренным кающимся монашком, и это ему даже в общем-то удалось, хотя в том, что произошло между ним и Тибальтом, он вряд ли раскаялся.

Я пишу это при неверном свете одинокой свечи, одна, и на бумаге расплываются капли моей крови, капающей со лба, – кровь просачивается сквозь повязку, которую наложила мне добрая старая кормилица Джульетты. Слава небесам, Джульетта спала и не видела всего этого кошмара.

Я пишу эти строки, потому что знаю: я никогда не смогу сказать их вслух – ради моего же блага и ради блага Принца Теней.

Но я предчувствую, что все это может закончиться очень плохо – как бы упоительна ни была моя тайна, ее надо во что бы то ни стало сохранить.

Поэтому я сожгу этот листок. И буду надеяться – вопреки здравому смыслу, разумеется, и подобно язычнице, – что он каким-нибудь чудесным образом узнает об этих моих словах…