Трагического происшествия как будто никогда и не случалось – ничто больше не напоминало о нем, если не считать сломанного носа Меркуцио. Синяки на лице моего друга рассосались, а остроумие вернулось – только привкус у его острот был теперь горький. И я не мог его в этом винить.

Его женили, со всей необходимой пышностью, на застенчивой юной девице. Мы с Ромео сопроводили Меркуцио к супружескому ложу и уложили его рядом с молодой женой – странная и ужасная обязанность, когда знаешь то, что знали мы. Но, по крайней мере, мы были избавлены от необходимости подслушивать за занавесками, хотя некоторые слуги обязаны были делать и это.

Правда, вместо этого я снова вынужден был выслушивать вечное полупьяное нытье Ромео о красоте женщины, имени которой он не называл, но, разумеется, я понимал, что речь идет о Розалине Капулетти. Она, само собой, на свадьбе Меркуцио не присутствовала: нога Капулетти не ступит там, где есть Монтекки. И все же ее незримое присутствие ощущалось все время и везде.

Ромео принес домой слух, что это Розалина была тем человеком, кто раскрыл тайну Меркуцио. Он был в трауре – но он простил ей эту женскую слабость, чем, несомненно, нарушил планы моей бабушки. Я следил за тем, чтобы он не писал стихов и не ошивался рядом с ней, но мне начинало казаться, что кузен никогда не избавится от этого наваждения. Ромео раньше не отличался постоянством в любовных делах, и я всерьез беспокоился, как бы это чувство не разбило ему сердце и не заставило его наделать действительно больших глупостей.

Я продолжал воровать. Вынужден признаться: на меня так сильно давило знание, что моя родная сестра – жестокая предательница и виновница несчастий Меркуцио, что в этот период Принц Теней еще чаще стал появляться на улицах Вероны. Я составил целый список своих потенциальных жертв, и вечерами – почти каждый вечер – я боролся со своими демонами и чувством вины, ускользая из комнаты и принося страдания тем, кто заслуживал их еще больше.

Я выкрал письмо, написанное женой слуги Орделаффи, одного из палачей, в котором та признавалась, что ее муж имеет склонность к противоестественным утехам, а еще – что было куда более интересно – в том, что он ворует у хозяина. Это признание тут же было подброшено верному телохранителю Орделаффи, который вскоре передал его своему господину. Слугу избили и вышвырнули на улицу, забрав у него все имущество. Я наблюдал за этим из безопасного укрытия. Сладкое чувство мести слегка горчило – вместе с негодяем на улице оказались и его ни в чем не повинные жена и дети, которые в одночасье стали нищими.

Я наведался следующим же вечером в уличный нужник и извлек из клоаки нестерпимо воняющую сумку, полную краденого золота и украшений. Драгоценности и меч были слишком узнаваемы, а вот золото я переложил в чистую тряпичную сумку. Я нашел несчастное семейство изгнанного слуги, которое ютилось в какой-то дыре в вонючем переулке, дрожа от холода. Отец семейства после пережитых побоев, похоже, был при смерти – это меня не слишком расстроило, но вот неприкрытое отчаяние его жены и детей, которые не были ни в чем виноваты…

Я знал, что они не смогут рассмотреть мое лицо в полумраке серых сумерек, а даже если бы и могли – все равно шелковая маска надежно скрывала мои черты.

– Синьор! – воскликнула женщина, падая на колени возле стоящей на камнях маленькой жаровни, где она готовила что-то, подозрительно напоминающее крысу. – Синьор, умоляю вас, во имя Господа нашего всемогущего – не убивайте нас…

Я швырнул сумку на булыжную мостовую рядом с ней. Сумка раскрылась, и золотые монеты, словно в сказке, хлынули в ее грязный подол. Она ахнула и отшатнулась, словно монеты могли превратиться в змей… но они не превратились, и она вернулась на место, не сводя с них глаз и все еще открыв рот от изумления. Слезы блестели в ее распахнутых глазах.

– Это не для него, – проговорил я. – Он заслуживает то, что получил. Возьми детей и беги.

Женщина затрясла головой, но я знал, что, когда она соберет монеты в сумку и затянет на ней веревку, – она сделает то, что я велел. Ее муж умирал. Она должна была бы остаться рядом с ним и проводить его в последний путь, но из ее письма я знал: между ними не было ни капли любви, и его смерть освобождала ее для новой, лучшей жизни.

Вдовам часто жилось куда лучше, чем женам.

А вот другой злодей – Тибальт Капулетти – по-прежнему расхаживал по городу, распустив хвост, словно павлин, даже более наглый и самоуверенный, чем обычно, и я с трудом сдерживался, чтобы не проучить его – оставить ему на память пару шрамов, а еще лучше – отправить к праотцам.

И моя сестра Вероника как ни в чем не бывало готовилась к свадьбе, к счастливому событию, которое означало, что мы наконец избавимся от нее навсегда и что мне отныне не слишком часто придется видеть ее жестокую ухмылку. Мне очень хотелось отомстить ей за смерть Томассо, но ее кровь, да и ее пол, защищали ее от моего гнева.

К счастью для нее.

Что же до Ромео, то он безнадежно запутался в семейной политике. Я сомневался, что он хотя бы представляет себе, на ком его хотят женить. Он вряд ли вообще думал об этом и только продолжал боготворить Розалину – девушку, с которой он никогда даже не встречался, девушку, с которой у него никогда ничего не могло быть и которая не испытывала ничего, кроме жалости, к его любовным посланиям.

Каждый из нас сходил с ума по-своему.

Я продолжал безостановочно воровать. Временами я был как никогда близок к провалу, и несколько раз меня почти схватили, потому что мои успешные и наглые вылазки вызвали всеобщее негодование и охрана была удвоена, а мои потенциальные жертвы тоже становились все менее доступными для меня. В двух случаях я был заперт в доме врага и сидел неподвижно в укрытии, пока волнение вокруг не утихло и я не смог покинуть дом незамеченным. И трофеи у меня были особенные: кнут с украшенной драгоценными камнями рукояткой, которым синьор Орделаффи частенько наказывал своего сына; все сбережения двоих Орделаффи – тех, что участвовали в повешении; драгоценный перстень епископа, который в гневной проповеди резко осудил адюльтеры и колдовство и похвалил жителей Вероны за их нетерпимость к ним. Епископ выступил с проповедью на свадьбе Меркуцио, и это было весьма неприятно.

Я все же мстил – пусть и таким вот своеобразным способом, хотя и знал, что корень зла таится в моем собственном доме.

Понимая, что надо исповедовать все эти грехи, я все же не мог довериться ловкому священнику с мягким одутловатым лицом, который служил в кафедральном соборе. Он был тщеславным человеком, политиком, и он мог выдать меня епископу. Так что лучше мне было хранить свои грехи в душе и ждать наказания за них скорее от высших сил, чем от Вероны.

Моя исповедь состоялась самым неожиданным образом и в самый неожиданный момент.

Было очевидно, что рано или поздно меня должны поймать: я, конечно, был великим вором, но все-таки не невидимым и не бесплотным. Накануне Великого четверга я похитил драгоценности из лавки ювелира Капулетти, который бил своих подмастерьев, а одного из них ослепил расплавленным металлом. Все бы хорошо, но я не ожидал встречи с огромной злой собакой. И когда я, оставив приличный кусок своей икры в зубах этого чудовища, все-таки сумел сбежать, за мной тянулся тонкий кровавый след. Я не мог рассчитывать уйти красиво и незаметно – ювелир пустил по моему следу своих слуг и сторожей, которых вела по моему следу воющая собака.

Мне хватило времени только чтобы добраться до маленькой часовни, где дремал у алтаря брат Лоренцо, похожий на неопрятную кучу тряпья. Он хрюкнул спросонья, взглянул сначала на меня, а потом перевел взгляд на кровавый след, который тянулся за мной по полу.

– Что такое? – воскликнул он и засеменил ко мне. – Сюда нельзя!

– Неприятности… – прохрипел я и стащил с лица маску – в ней не было нужды, я доверял ему. Я показал монаху кровоточащую рану на голени, чуть ниже колена. – За мной гонятся, брат Лоренцо.

– За какое преступление?

– Кажется, я пришелся не по вкусу их собачке, – ответил я, но на самом деле мне было не до смеха. – Потом, все потом – сейчас мне несдобровать, меня точно повесят, если вы не поможете. Умоляю – спрячьте меня!

Он нахмурился.

– Вы можете осквернить алтарь.

Я прохромал вперед, стиснув зубы от обжигающей боли в ноге, и простер руки на бархатном покрытии мраморных ступеней. Страдающий Христос смотрел на меня сверху серьезно и печально, и я поспешно перекрестился:

– Из глубины собственного ничтожества взываю к тебе, о Господи, и прошу заступничества перед теми, кто хочет меня убить, – заговорил я. – Брат Лоренцо, лучше будет, если они не узнают, за кем охотятся.

Он посмотрел на сумку, которую я держал в руке, и кивком головы указал на нее:

– Что там?

Я бросил ее ему:

– Это подарок Церкви. Только подумайте, сколько бедняков можно будет осчастливить!

Он смотрел на меня несколько мгновений, показавшихся мне вечностью, потом открыл сумку и издал вопль, полный праведного возмущения.

– Краденое! – загремел он.

Лай собаки становился все ближе.

– Да как ты посмел, ты, мальчишка!

– Я не притронусь к ним, – сказал я. – Я жертвую все это в пользу Церкви. Пусть сам Христос засвидетельствует мою искренность.

Брат Лоренцо оказался перед выбором, и если бы ситуация была менее опасна – это было бы даже забавно. Он колебался еще некоторое время (очень, очень долго!), а потом велел:

– Быстро прячьтесь в исповедальне!

Сам он бросил тяжелую сумку в угол исповедальни, сорвал с меня плащ и вытер им, словно тряпкой, пятна крови, которые вели от самого входа в часовню к алтарю, а затем выбросил плащ на улицу, чтобы запутать следы.

– Оставайтесь здесь и сидите тише мыши – ради любви Господа и спасения собственной шкуры!

Я прислонился спиной к стене и плотно перевязал рану, оторвав полосу ткани от своей льняной рубашки. Кровотечение приостановилась, что было хорошо, но хромоту мне скрыть было по-прежнему трудно, а она могла бы выдать меня, если вдруг доведется встретиться с кем-нибудь из моих преследователей на улице. «Будем решать задачи по одной, – сказал я себе. – Для начала надо добраться до дому живым».

Я слышал собачий лай все ближе… еще ближе… и крики людей, и громче всех – визгливый, взволнованный голос ювелира.

И вот они пронеслись мимо – не останавливаясь.

На миг я чуть не потерял сознание от облегчения, но потом пришел в себя и уже собирался встать, как вдруг услышал, что дверь часовни открывается. Я решил, что это, должно быть, вернулся монах, но нет – это был кто-то другой. Я услышал легкие шаги, быстрое, частое дыхание и шелест ткани, когда этот кто-то опустился на колени перед алтарем. Я рискнул слегка выглянуть из своего убежища и увидел склоненную фигуру. Но это был не монах – и вообще не мужчина.

Это была женщина.

Она начала поднимать голову, и я быстро спрятался обратно в свою нору, мысленно браня себя за неосторожность.

– Святой отец? – Ее голос звучал тихо и чуть неуверенно. Я услышал, что она встает. – Брат Лоренцо? Вы здесь? Я пришла в назначенное время…

Мне все стало ясно: обет безбрачия, данный монахом, его тяготил – и эта девушка пришла, чтобы его утешить. Я подумал было, что совсем испортил ночь этому святому человеку, но в этот момент дверь снова открылась и закрылась, и я услышал шлепанье сандалий по каменному полу и тяжелое, усталое дыхание монаха.

– Синьорина, – произнес он, – простите. Пожалуйста, садитесь. Сегодня ночь… сюрпризов. Я уже приютил одну заблудшую овцу, поэтому если вы хотите…

– Заблудшую овцу! – вскрикнула она. – Здесь кто-то есть! Я так и знала! Я слышала шорох!

– Эта овца так же мало хочет быть узнанной, как и вы, синьорина, поэтому, прошу вас, не шумите. Он не увидит вашего лица, а вы не увидите его. Подождите здесь, в тени, пока я приму его исповедь.

И мгновенье спустя я увидел в окошечке исповедальни его лицо, нахмуренное и недовольное. Я ответил ему невинным взглядом и протянул ему сумку, которую он схватил и спрятал весьма проворно, невзирая на ее тяжесть.

– Кайтесь, – сказал он. – И держите язык за зубами, не вздумайте обмолвиться о присутствии здесь синьорины в столь неурочный час.

Я закивал.

– Клянусь! – пообещал я. – Ваши любовные дела в полной безопасности.

Я слышал, как женщина снова вскрикнула, но в этот раз в ее голосе было больше возмущения, чем страха. Она не удержалась и заглянула со свечой в руке в мое убежище.

В неверном свете свечи я увидел знакомые черты и сверкающие черные глаза и понял, кто это, – ровно в тот же миг, как она узнала меня и открыла рот от изумления.

Розалина Капулетти тут же отбросила капюшон и поспешила ко мне.

– Вы ранены! – воскликнула она.

Я не мог оторвать от нее глаз. Следы побоев исчезли, и, несмотря на тонкий шрам на лбу, у самых волос, она была прекрасна как никогда. Я ведь думал, что никогда не увижу ее снова, тем более так близко, и запах розовых лепестков и апельсиновой воды окутал меня теплым облаком.

И тут она дотронулась до меня, ее нежные пальчики коснулись моей руки, и меня бросило в такую дрожь, что силы совсем оставили меня.

– Ваше лицо, – глупо пробормотал я. Я смотрел и не мог насмотреться на это чудо и лишь чудовищным усилием воли сохранял контроль над своим разумом. – Я рад, что вы выздоровели.

– А вот вы нет!

– Со мной все хорошо, – произнес я. Ее присутствие делало все остальное таким незначительным для меня. – Почему вы здесь, в такой час, без сопровождения?

Она бросила быстрый взгляд на отца Лоренцо, а тот твердо взял меня за плечо и оттеснил в глубь исповедальни.

– Так-так, синьор, вы окончательно испортили мои попытки держать огонь отдельно от дров – я имею в виду Монтекки и Капулетти; в ваши дела я не лезу и знать о них ничего не хочу, но советую помнить, что синьорина к ним никакого отношения не имеет.

– Но…

Разумеется, она не для блуда пришла к этому толстому немолодому человеку. Меня вдруг обожгла мысль:

– Она же должна уже была принять постриг!

– Я… решила подождать, – проговорила Розалина у меня за спиной. – Притворилась больной. Но теперь уже больше откладывать нельзя. Меня отошлют в монастырь, где все мои грехи будут… искуплены.

Я вывернулся из рук монаха и посмотрел прямо на нее. Она теперь стояла выпрямившись во весь рост, опустив руки перед собой, и свет свечи ласкал ее лицо, словно любовник.

– На следующей неделе все будет решено. Брат Лоренцо обещал отвезти меня сегодня в монастырь, где не такой строгий устав и где я хотя бы иногда смогу читать и чему-то учиться. Тибальт хочет сломить мой дух, но я не позволю ему это сделать. Если я принадлежу Богу – я буду принадлежать Богу по собственной воле, а не по воле Тибальта.

– Сегодня… – меня как будто молнией ударило, хотя никаких объективных причин для таких чувств у меня не было. – Вы уезжаете сегодня.

– Да, молодой человек, и она сильно рисковала, чтобы воспользоваться этим шансом, а вы со своими семейными распрями чуть было все не испортили! – брат Лоренцо снова стал теснить меня внутрь исповедальни, но я уперся и не дал себя сдвинуть с места. Розалина тоже не двигалась.

– Он вас не простил, не так ли? – спросил я. – За то, что вы дали мне уйти?

Она не ответила, но ей и не надо было отвечать – я и так знал правду. Я, только я был причиной того, что брат решил заточить ее в самом строгом монастыре и лишить единственного, чем она дорожила, – ее книг. Он собирался отправить такое место, где женщина считается неразумным животным, созданным для бесконечного повторения ответов, данных задолго до нее, и умерщвления грешной плоти… Это убило бы Розалину – вот что я прочел в ее глазах. Все лучшее в ней должно было погибнуть.

И виной этому был я.

Опять.

– Ходят слухи, будто это вы донесли на Меркуцио и его друга, – сказал я и увидел, как она вздрогнула, как от боли. – Я знаю, что вы этого не делали. Это сделал кто-то, кто хотел подставить вашу семью, и совсем не ради истины.

Она едва слышно вздохнула и кивнула.

– Я слышала об убийстве этого мальчика, – сказала девушка. – Я бы никогда не стала доносить на них – даже если бы случайно узнала правду. Я верю, что Господь любит всех, и грешников и праведников, и что наказание – это только Его дело, отнюдь не мое. И мне очень неприятно, что я стала еще одной, невольной причиной глупой войны между нашими семьями.

Я не знал, что еще сказать ей. «Я думал о вас» – это правда, но сказать такое было бы недопустимо… Я был Монтекки и, в отличие от Ромео, знал, где проходит граница дозволенного. Поэтому я только произнес:

– Я рад, что с вами все хорошо, синьорина.

Она скользнула внимательным взглядом по моей окровавленной одежде и перевязанной ноге.

– А я рада, что собака вас не догнала, – она слегка улыбнулась. – Хотя этот укус может вас выдать завтра.

– Знаю.

– А может, вам завтра поскользнуться на ступеньках собственного дома? – вдруг сказала Розалина. – Ранним утром, когда будет побольше свидетелей. Только сначала перевяжите рану как следует, иначе кровотечение вас выдаст, а так вы можете легко притвориться, что вывихнули лодыжку, и никто не заподозрит вас.

Это был отличный, очень полезный совет, и я кивнул ей. Голосу я больше не доверял: он так и норовил сорваться, а у меня могли вырваться слова, которых я не мог себе позволить. Я вдруг с горечью осознал, что она, должно быть, дает этот совет, исходя из собственного опыта: ей не раз приходилось подобным образом объяснять синяки и ссадины, которыми награждал ее родной брат.

Я позволил монаху закрыть за мной дверь исповедальни и медленно опустился на скамью, чувствуя… что? Потерю? Мне не хотелось облекать в слова это чувство – оно было слишком велико, у меня внутри словно ураган бушевал. Она волновалась за меня. Тревожилась. Она дотронулась до меня так нежно, что я до сих пор чувствовал дрожь ее горячих пальцев на своей щеке…

Сегодня она уедет в монастырь, чтобы исчезнуть навсегда. У нее останутся ее книги, она сможет учиться. И я должен быть счастлив, что там она будет в безопасности, вдалеке от своей высокомерной семьи и бешеного брата.

Но я не был счастлив.

Я ждал в холодной, пустой исповедальне, невольно прислушиваясь к каждому звуку, который шел снаружи, к каждому ее слову, даже шелест ее юбок по полу мучительно волновал меня. Запах роз и апельсинов все еще витал вокруг меня, хотя она была рядом со мной так недолго и едва коснулась меня (хотя то место, где она дотронулась до моей щеки, все еще горело огнем). Мне следовало бы сосредоточиться на молитве и покаянии – но единственное, о чем я в этот момент действительно жалел, так это о том, что больше никогда не увижу ее. Откинув голову на деревянную обшивку стены, я пытался отогнать от себя эти мысли. Скамья была неудобная, воздух спертый и душный, и постепенно невесомый, прозрачный аромат Розалина исчез, вытесняемый более грубыми запахами прогорклого ладана и пота. Я слышал, как брат Лоренцо что-то шепчет ей, тихим и взволнованным голосом, и как она отвечает ему, как будто нехотя, через силу. Я вдруг подумал, что она, может быть, хочет мне сказать что-то на прощание – но, должно быть, она просто испытывала страх перед переменами, перед таким крутым переломом в своей судьбе.

Я взялся за ручку двери. Если бы с ней проститься… тихо, без слов… я ждал, в молчании, когда за ней захлопнется дверь часовни.

И медленно опустил руку.

Понимая, что сейчас самое время для молитвы, я не мог тем не менее думать ни о чем другом, кроме как о том, что Бог только что отнял единственный свет, который озарял мою жизнь и мое темное, несчастливое будущее: как бы далеко и немыслимо ни было мое счастье, у меня все же была надежда. Нет, надо быть честным перед самим собой: дело не в том, что я потерял надежду… дело в том, что я потерял ее...

Я услышал, как она что-то громко сказала, а потом раздался звук быстрых шагов. Я услышал рассерженный, хриплый окрик брата Лоренцо – и тут дверь исповедальни резко распахнулась

В мерцающем свете свечей, в плаще, развевающемся от стремительного движения, она была похожа на ангела – и этот ангел был прекраснее, чем я мог себе представить. Она смотрела на меня широко раскрытыми глазами, и я понимал, что она так же, как и я, не знает, что сказать. Нам и не нужны были слова, хотя у меня в голове взрывались тысячи слов и образов: ее волосы, распущенные, тяжелые, гладкие как шелк, в моих руках, ее губы, мягкие, теплые, нежные, ее дыхание и горячий, обжигающий шепот…

Именно в этот момент я понял, с фатальным чувством обреченности, что хочу ее, только ее, девушку из дома Капулетти, хочу так, как никогда не хотел ни одну женщину до этого – это желание не имело ничего общего с обычным, торопливым и безличным соитием в темноте или с выполнением супружеского долга по отношению к нелюбимой жене, это было совсем другое: взрыв страсти, огонь, фейерверк, блаженство и страдание…

– Идите же, – сказал я. – Я буду молиться за вас.

Голос мой бы хриплым и прерывался, и на мгновенье на лице ее мелькнула улыбка – как прощальный подарок для меня.

– Бог вам в помощь, Бенволио, – прошептала она. – Будьте осторожны.

Тут брат Лоренцо протиснулся между нами, возмущенно погрозил мне пальцем и захлопнул дверь перед моим лицом.

Я не сопротивлялся. Я закрыл глаза и замер в темноте – у меня в ушах все еще звучали сладкие отголоски того, как она произнесла мое имя, снова и снова: Бенволио…

Никогда раньше я не задумывался о том, как мало в моей жизни счастья, – пока она не показала мне, как много, невероятно много его могло бы быть.

И одна мысль билась у меня в голове, мысль неправильная и внушающая ложные надежды, и я цеплялся за нее, словно за соломинку.

Она не сказала мне «прощайте».

– Благословите меня, святой отец, ибо я грешен, – сказал я отцу Лоренцо.

– Я уже говорил вам, что я не священник и не могу отпустить вам ваши грехи, – ответил он, откашлявшись и отодвинувшись на другой конец скамьи. – И мне некогда сидеть тут с вами и лясы точить – у меня у самого есть грехи, которые я должен исповедовать.

– Просто молчите и слушайте, – настаивал я. – Я не жду отпущения грехов. Мне только нужен дружественный слушатель.

– Что ж, если так – ради Бога, – согласился он. – Итак, это правда, да? Вы и есть тот самый легендарный Принц Теней?

– Кто вам сказал?

– Девушка, хотя обычно она немногословна. Я думаю, ей было слишком тяжело уехать, не облегчив сердце и душу… Не похитили ли вы ее девственность, молодой человек?

– Что?! Нет!

– Но вы незаметно проникаете в дома невинных жертв, – возразил он упрямо. – И, по ее собственному признанию, вы также проникли во дворец Капулетти под покровом ночи. А я к тому же помню один вечер, когда вы вынудили меня вмешаться и спасти ее от гнева ее брата. Я подумал – не может ли все это вместе свидетельствовать о том, что пострадала честь семьи.

– Честь семьи и честь Розалины – это разные вещи, – отрезал я. – И я не покушался на нее – даю слово.

– Что ж, тогда продолжайте, если хотите, свои признания.

– Я признаюсь, что ворую – у высокомерных и продажных людей, – продолжал я. – Я ворую, чтобы наказать их за их дерзость и жестокость. И мне не стыдно за это.

– Настоящий дворянин решил бы подобные вопросы при помощи клинка, – заметил монах. – А я слышал, вы неплохо владеете оружием и нрав у вас довольно горячий. Почему же тогда вы выбрали столь расчетливый, столь хладнокровный и безличный способ наказания?

– Поединки запрещены самим герцогом под страхом смерти, – возразил я. – И потом, быть хорошим вором – тоже искусство. Искусство, которое требует выдержки.

– Ну ладно, предположим. Вы воруете. Но что еще?

– Я убил, – сказал я уже более спокойно. – Двоих людей Капулетти, которые напали на нас в узком переулке. Двоих – если я могу взять на себя грех своего слуги.

– Силы были равны?

– Не совсем, их было больше.

– Ну тогда вашей вины здесь нет, вы поступили как любой порядочный человек в таком случае. Что еще?

Я поколебался некоторое время, но потом все-таки проговорил:

– Я… позволил повесить юношу и даже не попытался сделать что-нибудь, чтобы остановить это убийство.

На этот раз последовала долгая пауза, а потом монах глубоко, как будто из самой души, вздохнул.

– Да, и вы не одиноки в этом грехе, – сказал он. – Не сомневаюсь, что ваш кузен Ромео также мучается воспоминаниями об этом. Но вступить в прямое противостояние при таких обстоятельствах было бы глупо и бессмысленно. Это ваш друг Меркуцио виноват в катастрофе: он играл с огнем – и ценой этой игры стала жизнь несчастного мальчика. Вы грешны, возможно, но ваш грех не так велик, как грех Меркуцио, который не нашел в себе сил остановиться и тем самым спасти своего друга и сохранить честь семьи.

Так, а теперь самое сложное.

– Это не синьорина Капулетти натравила на Меркуцио его отца, – произнес я. – Это не она виновата. Моя сестра Вероника… я знаю, что слухи приписывают вину Розалине, но на самом деле это сделала Вероника.

– Теперь это не имеет никакого значения. И грехи Вероники не ваши грехи, – возразил брат Лоренцо, и я увидел, как он покачал головой по ту сторону решетки, разделяющей нас. – Мальчик отправился к Господу, а Розалина теперь в безопасности и на полпути в монастырь. Не думаю, что это должно ухудшить отношения между Монтекки и Капулетти и раздуть пожар вашей ссоры.

– Но это может случиться, если Меркуцио вынашивает план мести.

– Этот молодой человек был очень сердит, это верно, но теперь он успокоился – он женат, и ходят слухи, что очень скоро у него появится ребенок. Конечно, он может затаить зло на Капулетти, но что с того? У вас ведь тоже есть личная причина ненавидеть их.

Он намекал на смерть моего отца.

Однако мой отец погиб во время войны кланов, а семья Орделаффи обычно была на стороне Капулетти – но никогда не вступала в прямое противостояние с кем бы то ни было. Меркуцио мог бы простить Капулетти все что угодно, даже собственную смерть, – но не смерть своего друга, в убийстве которого принимал участие его собственный отец. Это было совсем другое дело.

Я решил, что сейчас неподходящий момент, чтобы спорить, и продолжил перечисление своих прегрешений:

– У меня были похотливые мысли.

– Они посещают всех мужчин, сын мой.

– Простите, брат Лоренцо, а разве вы не должны обличать меня за мои грехи? Разве не должны заставлять меня каяться и обещать, что я буду впредь вести себя достойно?

– А, да, я понял. Ну что ж, хорошо. Больше не думайте об этой девушке – она теперь потеряна для этого мира. И я знаю, что вы достаточно разумны, чтобы понимать – у вас ничего никогда не могло бы с ней быть. В любом случае.

На это я отвечать не хотел, поэтому молчал, пока брат Лоренцо не вздохнул печально:

– Десять раз «Отче наш» и пожертвование для бедных – за то, что вы, пусть и невольно, не предотвратили чужую смерть. Десять раз «Богородице, дево, радуйся» за ваши похотливые мысли.

– А за воровство?!

Я услышал, как он взвесил на руке тяжелую сумку, которую я ему передал.

– Думаю, этого хватило бы даже на получение отпущения грехов от самого Папы, сын мой. Не волнуйтесь: эти средства не будут истрачены на грешные цели. Я приобрету на них еще одного покровителя для нашей часовни. Например, святого Николая.

Это было разумно – святой Николай был известен тем, что покровительствовал ворам. Таким образом, Принц Теней становился щедрым жертвователем.

– Только продавать их вам нужно как можно дальше отсюда, – предупредил я. – Делла Варда легко опознает свою работу.

– Я отвезу их во Флоренцию, – спокойно согласился брат Лоренцо. – Я все равно должен был ехать туда в скором времени по делам. А если даже вдруг меня и поймают с этими драгоценностями – в чем вина нищего монаха, который принял щедрый дар от анонимного дарителя? Епископ никогда никому не позволит забрать драгоценности обратно. То, что принадлежит Христу, – принадлежит Христу навсегда.

У этого монаха, похоже, была воровская жилка, и я вдруг подумал, чем он занимался в те дни, когда еще не вступил на праведный путь монашества. Уж верно не просил подаяния.

– Удачи, святой отец.

– И вам, – ответил он с гораздо большим беспокойством в голосе. – Обождите немного и послушайте меня внимательно. Это воровство приносит вам больше вреда, чем пользы, и оно вас до добра не доведет. Вы воспринимаете его как приключение, синьор, и, наверно, какой-нибудь поэт с вами согласился бы: так сладко красть у недругов при лунном свете, наслаждаясь чувством тайной мести. Но я – я говорю вам, это не принесет вам в итоге ничего, кроме несчастья. Умоляю вас – и приказываю вам! – прекратите это и встаньте на путь исправления. Дайте мне обещание, сейчас же, здесь же, и тогда вы получите прощение от Господа.

Я задумался на мгновение, а потом холодно проговорил:

– Я не могу обещать этого, святой отец, потому что не выполнить обещание, данное Богу, это гораздо хуже, чем продолжать грешить и раскаяться потом.

– Мой мальчик… – Монах был опечален, но знал меня слишком хорошо, чтобы настаивать. – Я не могу отпустить вам ваш грех, если вы в нем не раскаиваетесь.

– Вы говорили, что вы вообще не имеете права отпускать грехи, – напомнил я и открыл дверь исповедальни. – Спасибо вам за то, что выслушали, святой отец. Будьте осторожны с вашими новыми приобретениями.

– Да пребудет с вами Господь, – напутствовал он меня.

По дороге домой, хромая и приволакивая раненую ногу, я чувствовал себя очень одиноким.

Как никогда в жизни.

Ромео все равно продолжал заниматься своими глупостями.

Я обнаружил это совершенно случайно, когда навестил его тем же утром, перед самым рассветом. Он не был в постели, где ему полагалось быть, а сидел за столом, на котором стоял подсвечник с горящей свечой, и неистово царапал пером бумагу. И то, что выходило из-под его пера, имело слишком много завитушек и украшений, чтобы можно было предположить, что это письмо бакалейщику или банкиру. Нет, это было послание девушке. И поэтому я сделал то, что должен делать в таких ситуациях хороший брат: я выдернул лист у него из-под руки и поднес его к горящей свече, чтобы прочитать, пока он возмущался и пытался отобрать его у меня.

Письмо было адресовано «синьорине Розалине», и в нем было все, чего Ромео просили ни в коем случае не делать: слова, мысли и чувства. Если бы этот листок увидел еще кто-нибудь – для меня это означало бы смертный приговор, поэтому я шепотом выругался, шагнул к камину, где уже почти погас огонь, и бросил письмо туда. Пламя взметнулось вверх с новой силой, и тут мой кузен набросился на меня с настоящей яростью, и я вынужден был огреть его кочергой, иначе он меня самого бросил бы в огонь. Я только защищался, поэтому удар был несильный и не причинил ему особого вреда, хотя Ромео следовало хорошенько проучить за одну только глупость.

Я отбросил его назад, но больная нога у меня подогнулась, и я потерял равновесие, упал и в конце концов потерпел поражение в этом бою, оказавшись распростертым на полу, а мой разъяренный кузен сидел у меня на груди, намереваясь разбить мне лицо.

– Грязный ублюдок! – выплюнул он. – Ты мерзкий, высокомерный…

– Ты ослушался меня, – сказал я спокойно, хотя на самом деле спокойствия я не ощущал. В руке у меня все еще была кочерга, и я мог бы снова огреть его, но не стал. – Мы же договорились, что ты больше не станешь писать ей.

– А я и не писал! – Его гнев уже начинал остывать, кулаки разжались. Ромео во многом был еще ребенком, он быстро заводился и быстро отходил… очень скоро он станет гораздо более сдержанным – мир неизбежно заставит его стать жестче, так, как это произошло со мной. – Я писал не ей. Я писал для себя… для собственного развлечения. Я бы сжег это сразу же, как закончил!

– Ну, значит, я просто слегка ускорил этот процесс, – заметил я и поморщился, когда он придавил мне больную ногу. – Слезь с меня – ты неуклюж, как ослиная задница.

Кузен встал, но даже после этого мне пришлось ухватиться за стенной канделябр, чтобы подняться, и далось мне это с таким трудом, что Ромео нахмурился, сразу же забыв о нашей ссоре.

– Что с твоей ногой?

– Собака, – ответил я. – Я пришелся ей по вкусу. Не беспокойся – рану хорошо перевязали, я не собираюсь истекать кровью или умирать.

– Собака, – повторил Ромео и нахмурился еще сильнее. – Сторожевой пес? Ты попался? Тебя заметили?

– Заметили, – сказал я. – И преследовали. Но не поймали. Так что все хорошо, говорю же.

– Но они же смогут узнать тебя по ране! Как ты сможешь передвигаться по городу, не выдавая себя?

– У меня есть план, – успокоил я его. У меня действительно был план Розалины. – Завтра утром ты и несколько слуг станете свидетелями моего падения с лестницы. Если рана будет хорошо перевязана и не начнет кровоточить, можно будет изобразить вывихнутую лодыжку.

– А если тебя заставят ее показать?!

– Тот день, когда уличные зеваки вынудят Монтекки раздеться по их воле, станет черным днем для нашего дома, – ответил я. – Ты же знаешь, что этого никогда не будет. Это опорочило бы честь нашей семьи, поэтому я в любом случае осажу их: если не словом, то при помощи меча.

Он медленно кивнул, как будто ему было тяжело наклонять голову.

Я заметил, что у него появилась какая-то новая тяжесть в движениях за эти последние несколько месяцев, особенно с тех пор, как мы перестали видеться с Меркуцио. Мы оба, должно быть, ощущали эту тяжесть. Слишком много у нас становилось ограничений и обязанностей, слишком сильно они давили на нас. Мы взрослели, и сопротивляться этому было невозможно.

– Все! – Я хлопнул его по плечу. – Больше никаких страданий из-за женщин. Любовь – это боль, без которой мы оба вполне можем обойтись. Давай разойдемся по своим постелям, я мечтаю только о том, что упасть и уснуть.

Он скривил губы в ухмылке.

– А я мечтаю только об алых губах и сладких поцелуях, – сказал он. – Если бы я не знал, что ее ждет монастырь, то решил бы, что она жестокий демон: так я из-за нее страдаю.

Я понимал, что Ромео любил идею, вымышленный образ, а не живую девушку: для него Розалина – это совершенный и недоступный драгоценный трофей, некое эфемерное создание, а вовсе не человек из плоти и крови. В этот момент я не испытывал ненависти к нему – я почти жалел его. Мой кузен любил саму любовь – такое чувство никогда не встретит взаимности.

Я же… Я же в этом тумане красивых слов видел живую женщину, горячую и страстную, видел в ней манящую загадку. Эту загадку не суждено было разгадать ни мне, ни Ромео, и я должен был с эти смириться.

Я взъерошил ему волосы, а он шутливо толкнул меня, я толкнул его в ответ – и эта игра продолжалась до тех пор, пока он случайно не задел мою раненую, укушенную ногу – и я не заорал от боли. Тогда я отправился в свою постель, оставив Ромео страдать в одиночестве.

А его стихи догорали в камине.

Утро ознаменовалось моим старательным падением с лестницы – я так удачно упал, что разбил себе голову и полдня был не в себе от боли. Присутствовали при этом не только Ромео и слуги, но и мои достопочтенные дядюшка и тетушка, что было весьма кстати. Обо мне очень заботились, больную лодыжку туго перебинтовали и велели мне держать ее в покое, пока я не поправлюсь. Понимая, что мое падение станет событием дня и главным поводом для пересудов на рыночной площади, я лег в постель и провел там следующие два дня, пока укус не зажил и не перестал причинять мне такую жгучую боль. На лбу у меня красовался огромный синяк, как знак отличия.

Утром третьего дня я все же поднялся с постели. Мы с Ромео медленно прогуливались, в сопровождении слуг и наемников, по рыночной площади, то беседуя с вельможами, то болтая с простолюдинами, и делали покупки по списку, выданному мне моей матушкой. Вдруг мы заметили в толпе знакомое лицо – Меркуцио. Ромео увидел его первым и резко стиснул мне руку, – его большой палец угодил как раз туда, где у меня был синяк, и на мгновенье я лишился дара речи, проклиная его про себя на чем свет стоит.

– Смотри. – Он указал в сторону Меркуцио. – Все-таки вылез из своей берлоги. И сильно изменился, как я погляжу.

Меркуцио действительно выглядел иначе. Наш друг как будто стал выше ростом, шаги его были увереннее и злее, а вместо яркой разноцветной одежды, которую он так любил раньше, он теперь предпочитал черный – глубокий черный цвет ночи, лишь кое-где разбавленный тонкими полосами оранжевого. Это было ему к лицу, но мне почему-то не понравился его новый облик: черный цвет придавал ему мрачность и вместе с тем вызывал ощущение исходящей от него опасности, словно блеснувшее в темноте отточенное лезвие ножа.

Но при виде нас его лицо расцвело прежней, знакомой, полной тепла улыбкой, и он бросился к нам через толпу, а добравшись до нас, обнял обоих разом.

– Мои дорогие черти! Как вы могли так долго обходиться без меня, мои ясноглазые друзья?!

Он в шутку ткнул кулаком Ромео, а потом меня, и мы стали бороться, как школьники, дурачась и хохоча.

Ромео все испортил:

– Я смотрю, супружество идет тебе на пользу, Меркуцио!

Я увидел, как на мгновение изменилось его лицо: глаза Меркуцио расширились и потемнели, и в них было столько жестокости, ненависти, злобы, презрения к самому себе… но в тот же миг все это исчезло, уступив место прежней улыбке. Если даже на этот раз он толкнул Ромео сильнее, чем следовало бы, а его улыбка стала горькой и притворной, – никто, кроме меня, этого не заметил. И уж точно не Ромео, который всегда видел только то, что хотел видеть.

– Тебе стоит попробовать самому – чтобы успокоить свою мятущуюся душу, – ответил Меркуцио. – Или ты все еще пописываешь жалкие стишата той жестокосердной дряни?

Я схватил Ромео за руку, чтобы он не вздумал отвечать. И сам удивился тому, какие сильные чувства вызвали у меня злобные слова Меркуцио. Я мог понять его: ярость, боль, презрение к самому себе – все это я видел в его глазах. Он чувствовал себя предателем – он предал не только своего мертвого друга, но и себя самого, свою натуру. И винил он в этом Розалину.

– Он давно покончил с этими глупостями, – ответил я за Ромео, который оказался мудрее, чем я думал, и промолчал в ответ, хотя и дрожал от внутреннего напряжения, которое отразилась у него на лице. – Мы так рады снова видеть тебя на улицах города, дружище. Нам не хватало твоего изощренного остроумия.

Я давал ему возможность ответить шуткой, остротой – и тем самым сгладить возникшее напряжение, но Меркуцио только улыбнулся фальшивой улыбкой, изучая меня глазами, в которых я уже не мог ничего прочитать.

– Что ж, тогда, – сказал он и положил руки нам на плечи, – первое, что мы должны сделать, – это утопить в вине ваше остроумие, чтобы мое стало еще острее. Особенно твое, Бенволио. Ты выглядишь так, будто тебя мучает жажда. Пойдем, хороший кубок вина – и ты поведаешь мне все обо всех своих заботах, ведь я же теперь женатый и почтенный господин, и мудрость моя возросла в связи с этим в десятки раз.

В его словах слышалась издевка, и это мне не понравилось, но я все же пошел с ним, и Ромео пошел – и Меркуцио привел нас к дурно пахнущему входу в таверну, известную тем, что там собирались самые отъявленные мерзавцы и разбойники. Я отшатнулся, когда он потянул нас к двери.

– Нет. – Я снова попытался обратить все в шутку: – Твоя мудрость, может, и возросла в десятки раз, но моя смелость – нет. Давай найдем более подходящее место, дружище: здесь мы только нарвемся на бессмысленную ссору…

– Что? – Меркуцио повернулся ко мне величественным движением, его черный плащ взметнулся у него за спиной, словно крылья, и он снова улыбнулся все той же ужасной, деланой улыбкой. – Это же я побывал у алтаря, а не ты – а всем известно, что супружество охлаждает кровь. Твоя-то кровь все еще горяча и должна жаждать встречи с мечами Капулетти.

Этот Меркуцио не был совсем уж другим, новым – он был все тот же, только в самом своем дурном расположении духа, и меня тревожило, что, вместо того чтобы держать свое настроение при себе, он выставляет его напоказ, вот так, при свете дня, когда половина улицы глазеет на него.

Но я все еще пытался остановить его:

– Меркуцио, в этом притоне точно полно сторонников Капулетти. Убей Капулетти – и наши собственные жизни полетят в тартарары, и ради чего?

– Хуже того, – негромко добавил Ромео, отступая и вставая рядом со мной. – Мы ведь можем и потерпеть поражение.

– Ну, тогда вы будете мертвы, – парировал Меркуцио. – А мертвым не стыдно.

– Ты же знаешь нашу бабушку, – сказал Ромео. – Она нас и в могиле достанет.

– Я не подчиняюсь приказам каких-то старух, – бросил Меркуцио. – Давайте же, молодцы, пойдем: я вовсе не ищу драки – только даю драке шанс найти меня.

– Зачем? – Я схватил его за руку и потянул прочь от входа, понимая, что, если он войдет туда, я больше никогда его не увижу. – Зачем ты делаешь это?

Его жуткая улыбка исчезла, и на какое-то мгновение он смотрел на меня совершенно трезвым, разумным взглядом, а потом сказал:

– Горе ранит сильнее, чем Капулетти. – И он вырвал свою руку из моей. – Пойдете вы или останетесь – мне все равно.

И он вошел в таверну.

Мы с Ромео остались стоять у дверей, глядя друг на друга. Бальтазар, вне себя от тревоги, зашептал мне в ухо:

– Синьор, ради моих детей, умоляю вас – пойдемте отсюда.

– У тебя нет детей, Бальтазар.

– Но могут быть когда-нибудь. А вот если вы останетесь здесь и вынудите меня остаться – их никогда не будет! Мы все встретим сегодняшний вечер, лежа ничком в общей могиле, если вы последуете за ним, синьор!

– Так что же – позволить ему погибнуть в одиночестве?! – с горячностью воскликнул Ромео и решительно шагнул внутрь, вслед за Меркуцио.

– Ну… – обреченно вздохнул Бальтазар, – в конце концов, сегодняшний день подходит для встречи с Господом не хуже любого другого.

И он, вместе со слугой Ромео и тремя нашими лучшими наемниками, вошел вслед за мной в логово льва.

Так случилось, что в это время в таверне было не слишком много людей Капулетти, хотя несколько оборванцев из числа их прихвостней все-таки прятались по углам. По всей видимости, мы напоролись на тех, кто ненавидит порядочных людей, независимо от их принадлежности к определенной фамилии. Увидев нас троих, они, верно, решили, что овцы сами пришли на бойню, чтобы из них приготовили славный обед.

Они недооценили Меркуцио, который с кошачьей грацией вышел вперед, послал присутствующим широкую, наглую улыбку и отвесил насмешливый поклон.

– Приветствую вас, славные ребята, – сказал он, вызывающе держа руку на рукояти меча, и направился в дальний угол к грязной деревянной стойке бара. – Вина мне и моим дорогим друзьям!

Он подмигнул и бросил золотой флорин на стойку бара – в сто раз больше, чем стоила любая выпивка в этом заведении. Потасканного вида женщина, державшаяся за стойку, чтобы не упасть, поймала монету прямо в воздухе, разжала ладонь и уставилась на нее так, словно никогда раньше такого не видела… и вполне возможно, что так оно и было на самом деле. Зажав монету в грязном кулаке, она искоса взглянула на посетителей, которые не сводили глаз с этой сцены. Те пожали плечами и сосредоточили свое внимание на Меркуцио: понятное дело – раз у него был один флорин и он так легко с ним расстался – значит, есть и еще.

– Нам нужно уходить, – сказал я тихо. – Какой бы бес ни подзуживал тебя сейчас – это безумие.

– Имя этого демона – любовь, – ответил Меркуцио.

Женщина – сущая чертовка, вся в бородавках, со сросшимися бровями и густо растущими на подбородке волосами, – выставила на стойку винные кубки, которые были не чище, чем ее руки.

– Если любовь была с тобой жестока – будь жесток с любовью… Это болезнь, а болезнь надо лечить. Пейте, мои друзья, пейте – и будьте счастливы: хорошее вино и приятная компания, что может быть лу…

Здоровенный мужлан, воняющий чесноком и перегаром, одетый в грязные лохмотья с нашитыми на рукава цветами Капулетти, вдруг резко толкнул Меркуцио, так что тот налетел на стойку, опрокинув кубки с вином. Хозяйка таверны отпрыгнула в сторону, чтобы хлынувшая кроваво-красная винная волна не попала на нее, и юркнула за занавеску, обеими руками сжимая свой драгоценный флорин. Она не собиралась звать городскую стражу, это было очевидно, а значит, нам предстояло сражаться против десяти головорезов, да еще и в тесном помещении.

Меркуцио невозмутимо поднял кубок, в котором еще осталось вино, и осушил его одним большим, жадным глотком. Потом он повернулся лицом к человеку, который его толкнул.

– Вы невежа и грубиян, – сказал он. – И теперь вы должны нам за вино.

Я попытался жестами предупредить его об опасности, ибо верзила уже вытащил из ножен кинжал, но в предупреждении не было необходимости: Меркуцио, все еще улыбаясь, ткнул разбитым глиняным кубком с острыми краями прямо в лицо обидчику, и эта гора мышц отшатнулась назад, издавая оглушительный рев. Меркуцио же молниеносно извлек свой собственный кинжал и одним точным ударом пригвоздил запястье противника к стойке. Тот зашелся в полном боли вопле и покачнулся, а Меркуцио ловко увернулся от удара, и в его руке блеснул второй кинжал, а в глазах загорелась жажда убийства.

И эта улыбка… о, эта улыбка… она приводила меня в ужас, хотя я и сам схватился за кинжал, и Ромео у меня за спиной сделал то же самое. Бальтазар тоже пустил в ход свою дубинку, которой молотил налево и направо, прикрывая нас от нападающих. Один из наших ребят – слуга Ромео – уже упал. Вокруг нас роилась целая толпа, она накатывала на нас, словно волна во время шторма, эти мятые, грязные, темные от ярости лица… драка шла уже не на жизнь, а на смерть – без смысла, без изящества, без стратегии. Никаких специальных комнат для мечей, только потные люди и отчаянный звон железа об железо. Если бы не Бальтазар у меня за спиной и не Ромео, который прикрывал меня сбоку, каждого из нас по отдельности одолели бы мгновенно, но вместе мы действовали довольно успешно.

А вот Меркуцио дрался в одиночку.

Я всегда знал, что у него в душе живет нечто темное, яростное, разрушительное и разрушающее его изнутри, и сейчас эта темная сторона его натуры вышла на первый план и заслонила все остальное: он был похож на черное привидение, когда кружился, отражая удары, и сам наносил удары в ответ, двигаясь элегантно и неудержимо. И он выглядел… живым. И счастливым.

Как-то раз мне довелось видеть тигра – его привезли на корабле из Индии и доставили во дворец герцога: это невероятное, великолепное существо произвело на меня очень сильное впечатление своей дикой свирепостью. Ни капли жалости или сострадания не было и не могло быть в его сверкающих неукротимой злобой глазах и острых как бритва клыках. Смерть как она есть, без прикрас и сантиментов.

Меркуцио был похож на этого тигра, с радостью и без сомнений уничтожающего все, что вставало на его пути, пытаясь чужой кровью приглушить собственную боль. Я боялся за наши жизни, но еще больше я боялся его: в нем говорила слепая и беспощадная жажда крови.

И да, он в полной мере удовлетворил эту жажду в грязной таверне. Я не знал точно, всех ли оборванцев он прикончил, но если кто-то из них и выжил после таких страшных ранений, то только чудом. К тому времени, как толпа вокруг него рассеялась, он был весь забрызган алой кровью, кровь ручьем стекала по его мечу, а на полу некуда было ступить из-за стонущих, корчащихся в предсмертных муках врагов. Мы тоже потеряли двоих в этом бою, совершенно бессмысленном, сам я дважды был легко ранен, а Бальтазар хромал, получив чувствительный удар в бедро.

– Меркуцио! – закричал я, когда мы наконец добрались до благословенной двери, ведущей на улицу, едва веря, что нам удалось выжить. – Меркуцио, уходим, скорее!

Я видел, как он поднес свой клинок к губам и поцеловал обагренную кровью сталь, насмешливо отсалютовал, а затем легко перепрыгнул через распростертые тела и догнал нас. Мы вышли на яркий, сияющий солнечный свет, все залитые вином и кровью, в рваной одежде, в синяках – и сердце у меня сжалось от резкого контраста с величием природы, который мы являли своим видом. Вытерев насухо клинок, я сунул его в ножны, а затем схватил Меркуцио за плечи.

Он по-прежнему улыбался, но было что-то пугающе неправильное в этой улыбке и в нем самом.

– Ты что, радуешься смерти? – спросил я и потряс его за плечи. – Ты ведешь себя так, словно ты с ней на короткой ноге!

Он ничего не отвечал.

Совсем ничего.

Я снова тряхнул его и взглянул на Ромео, который покачал головой и вытер кровь с его щеки.

– Нам нужно уходить, – произнес Ромео. – Сейчас же, дружище. Здесь убитые – и кто-то должен ответить за их смерть, и лучше будет, если нас здесь не будет, когда начнут задавать вопросы.

– Я все еще хочу пить, – заявил Меркуцио. – А у вас никогда не бывает вина. Мы должны вернуться.

Я отвесил ему затрещину – и на какой-то краткий миг увидел на его лице настоящее смущение, как будто мне удалось на мгновение пробудить его от глубокого сна, но затем он медленно поднял руку и недоверчиво коснулся свежего пятна на щеке, там, где я ударил его, и покачал головой.

– Как печально, – сказал он. – Как печально, что у сыновей Монтекки в жилах вместо крови молоко и вода.

– Лучше вода, чем такое вино, – возразил Ромео. – Пойдем же, Меркуцио, ты и так достаточно выпил – надеюсь, что так, потому что это, по крайней мере, объясняет то, что ты творишь. Умоляю тебя, позволь нам отвести тебя домой.

– Домой? К моей… жене?

Голос Меркуцио звучал так мрачно, что я вдруг испугался за эту несчастную женщину. Меркуцио – каким он был до того, как повесили его друга, – тот Меркуцио тоже умел жалить, как овод, но его шутки не были жестокими, они искрились добродушием и весельем. Этот яд внутри него был чем-то новым и явно не предвещал ничего хорошего.

– Быстро же вы хотите отделаться от меня после долгой разлуки, друзья мои! А я думал, что вы любите меня по-настоящему.

– Мы и правда любим тебя по-настоящему, и ты знаешь, что я готов умереть ради тебя, но сейчас это сущее безумие. Пойдем же, пойдем и выпьем по бокалу доброго вина где-нибудь в более подходящем месте. Идем?

Ромео говорил так мягко, так искренне, что, видимо, даже в израненном сердце Меркуцио его слова нашли отклик. Меркуцио протянул руку и хлопнул Ромео по плечу.

– Что ж, пойдем, – согласился он. – Возможно, флорин – не такая уж высокая плата за все это. Но теперь вы, дорогие мои, будете платить за выпивку!

– Один стакан, – немедленно отозвался Ромео. – По одному стакану – и сразу домой.

Чем бы ни было безумие, которое владело Меркуцио только что, оно, похоже, прошло без следа. Мы отмылись от крови и грязи, насколько это было возможно, и затем нашли уединенное местечко, где можно было выпить. Один стакан превратился в три. Меркуцио, казалось, пребывал в прекрасном расположении духа. А когда на другом конце улицы появились прохожие – он предложил нам затихнуть и послушать, о чем они говорят.

Прохожие были не простые: сам Капулетти, гуляющий в сопровождении слуги и графа Париса – кузена Меркуцио и родственника самого герцога. Этот серьезный человек был старше нас с Ромео и, судя по всему, собирался жениться: ходили слухи, что он хочет посвататься к дочери Капулетти. Я слышал только отрывок их беседы: граф Парис утверждал, что и более юные девицы, чем Джульетта, становились отличными женами и прекрасными матерями, а ее отец спорил с ним, мудро возражая, что, по его наблюдениям, такое раннее начало супружеской жизни часто ни к чему хорошему не приводит. В конце концов мужчины прекратили спор, видимо оставив на потом решение вопроса, что делать с юной Джульеттой, – и двинулись дальше.

И все было ничего, пока Ромео не заявил:

– Нам нужно вмешаться, кузен.

Я взглянул на него, хмуро, но все еще не чувствуя особой тревоги. Мы все, наверно, выпили слишком много вина для такого жаркого дня. Ромео вскочил на ноги и ринулся вслед уходящим, а за ним, отставая всего на шаг, побежал Меркуцио. Когда я догнал их, я увидел, что Капулетти и граф Парис удаляются вместе, крайне довольные друг другом, а слуга, довольно тупой на вид, остался стоять с листком бумаги, который ему дали. Прежде чем я успел остановить Ромео, тот поравнялся со слугой и заглянул ему через плечо, уставившись в развернутый листок.

– Здорово, молодец, – пропел Ромео, сцепив руки за спиной и являя собой живое воплощение воспитанного молодого господина из Вероны.

– И вам доброго дня, синьор, – ответил слуга и с надеждой протянул ему лист. – Умоляю вас, сударь, вы умеете читать?

– Ах, к моему великому сожалению, умею, – произнес Ромео и с вежливой улыбкой взял в руки бумагу и стал читать. Я подошел поближе и прислушался, как только он стал перечислять имена: граф Ансельм, вдова Витрувио, синьор Плаченцо, Меркуцио… Розалина тоже упоминалась в этом списке, хотя я точно знал, что она уехала. И Тибальт там тоже был, и поэтому я предположил, что и остальные Капулетти в этом списке должны были быть, хотя я не уловил их имен.

– Прекрасный выбор, – заметил Ромео. – И куда им всем следует прибыть?

– К нам, – ответил слуга.

Ромео послал мне взгляд, полный веселого удивления, а потом доверительно обнял тупицу за шею:

– Еще разок – куда?

– На ужин, – сказал тот. – К нам домой.

– А чей это дом?

– Моего хозяина.

Да уж, этот парень был туп как дерево. Ромео еле удержался от смеха, но потом снова овладел собой.

– Ну разумеется, – кивнул он. – Как же я сам-то не догадался.

– Мой хозяин – богатый и могущественный синьор Капулетти, – гордо вздернул голову слуга и выпятил грудь, словно это богатство и могущество распространялось и на него самого. – Если вы не родня Монтекки – ради Бога! – тогда приходите тоже и выпейте за его здоровье. Всего вам хорошего!

И он бросился выполнять данное ему поручение, хотя я сомневался, чтобы он запомнил хотя бы половину имен, которые зачитал ему Ромео.

Ромео же задумчиво смотрел ему вслед, и я почувствовал первый укол тревоги.

– Что, дружище?

– Розалина, – коротко отозвался он.

– Она уехала, – сказал я. – Уехала далеко. Ее там не будет.

– А если будет?

Я схватил его за плечи и поволок туда, где нас ждал Меркуцио. Мысли мои заметались и закружились, натыкаясь друг на друга в тесной черепной коробке, но самой главной, самой заметной и самой пугающей среди них была одна: голос бабушки со всей строгостью напоминал мне о моих обязанностях и о последствиях в случае их неисполнения.

– Я пойду, – провозгласил Ромео. – Это бал-маскарад, насколько я слышал. И я пойду туда тайно. И если она там будет…

– Братец, я же сказал тебе, что ее там не будет!

– Но ты можешь и ошибаться, – сказал он, и в его голосе не было ни следа легкомыслия – только спокойная уверенность. – Я пойду, Бенволио. И если она действительно отдала себя Богу и удалилась в монастырь – что ж, тогда я откажусь от своей любви, раз уж так угодно Ему. Но я пойду, чтобы собственными глазами убедиться, что она уехала.

– Ты рискуешь жизнью из-за пустяка.

– Нет, – покачал он головой. – Я рискую ради ангела, сошедшего с небес. И ты поступил бы так же на моем месте, если, конечно, ты сделан не изо льда.

Он даже представить себе не мог, в каком адском пламени я на самом деле горю. И он не имел права подвергать себя такому риску. Не имел права любить ее так неосмотрительно. Не имел права заставлять рисковать и меня, потому что не мог же я позволить ему отправиться туда в одиночку – в это змеиное логово.

Что-то похожее на бешенство звучало в моем голосе, когда я сказал:

– Что ж, тогда давай пойдем на этот бал. Все красавицы Вероны соберутся там – ты сравнишь их с предметом своей страсти и поймешь, что вместо павлина любуешься вороной.

Но я и сам не верил в свои слова: во всей Вероне не было женщины прекраснее Розалины, не было женщины, которая могла сравниться с ней очарованием и привлекательностью. Я просто надеялся, что влюбчивый Ромео на этом празднике Капулетти найдет себе новый объект обожания.

Меркуцио, который все это время стоял, глядя на нас с нехорошим блеском в глазах, допил вино и швырнул кубок прямо на мостовую, где тот, разумеется, разбился, а когда хозяин таверны заголосил – даже бровью в его сторону не повел.

– Вы что это здесь замышляете? – спросил он и схватил нас обоих за шеи, скорее для того, чтобы не упасть, нежели желая обнять нас. – Какое-то развлечение? Только не произносите никаких женских имен, а иначе я затолкаю их вам обратно в глотку!

– Чудесное развлечение, – ответил Ромео. – Но ты должен пообещать, что будешь вести себя как положено, Меркуцио! Если ты сможешь обуздать свой нрав – это будет отличное приключение, хотя и не безопасное.

Мне бы не хотелось, чтобы он привлекал к этому Меркуцио, – я опасался, что Меркуцио непременно превратит невинную забаву в рискованную и чреватую бедой выходку.

– Приключение? – повторил Меркуцио и состроил смешную, очень довольную рожицу. – Вы просто обязаны посвятить меня в это.

Ромео и Меркуцио было не остановить – как я ни старался. Поэтому я решил оставить попытки их вразумить и только надеялся, что смогу помочь им остаться в живых после этого приключения. Или лучше сказать – стихийного бедствия.

Ночью, чистые и одетые в маскарадные костюмы, на которых не было наших фамильных цветов, мы собирались отправиться во дворец Капулетти в сопровождении лишь нескольких слуг. У меня была маска совы, Ромео был котом (должно быть, в насмешку над Тибальтом), а что до Меркуцио – то он был в ослепительной золотой маске, сияющей, словно восходящее солнце, но при этом был единственным из нас, кто имел законное право находиться на этом празднике.

– Быть дальним родственником герцога иногда не так уж и плохо, – сказал он, натягивая маску на лицо. – Даже Капулетти боятся пренебрегать моей семьей, хотя они и не в восторге от моих… друзей.

Я невольно задумался, кого именно он имеет в виду: нас или того, память о ком так старательно пыталась уничтожить его семья.

Хотя и Меркуцио, кажется, все-таки не думал о нем в этот момент – по крайней мере, я очень сомневался в этом: он снова, казалось, пребывал в своем обычном веселом и ироничном состоянии духа, полный искрящегося остроумия и готовый к авантюрам.

Мы были очень близки к тому, чтобы незаметно исчезнуть, но в этот момент раздался властный, резкий стук в дверь моих покоев, и мы застыли на месте. «Не обращай внимания!» – прошептал Меркуцио одними губами, но я покачал головой, стащил с лица маску и подошел к двери, чтобы впустить нежданного гостя.

И что это был за гость!

В дверь стучали не кулаком и не костяшками пальцев – в дверь колотили деревянной палкой, и эта палка была не чем иным, как клюкой моей бабушки, а сама старая ведьма стояла за дверью, одетая во все черное и закутанная в шали. Я вообще редко видел ее стоящей на ногах, и никогда, никогда раньше она не стучала в мою дверь. Она, конечно, была не одна: не меньше четырех служанок крутилось вокруг нее в тесном пространстве коридора, взволнованно поддерживая ее под локти, словно боясь, что она вот-вот рухнет. Они пребывали в странной уверенности, что она слабая и беспомощная старая женщина, но я увидел на ее лице только слепящую злобу – и никакого намека на слабость.

Она стукнула своей клюкой по порогу с такой силой, что заглушила все остальные звуки, и уставилась на меня из-под седых нависших бровей.

– Ну? – требовательно произнесла она. – Ты что, собираешься заставить меня стоять на пороге, как неучтивый невежа? Или, может, мне стоит поучить тебя манерам при помощи своей клюки?!

Я отступил назад и отвесил ей глубокий почтительный поклон, и бабушка перешагнула через порог и двинулась навстречу к нам, каждый раз вбивая клюку в пол с таким грохотом, как будто ее целью было загнать ее как можно глубже. Ее свита следовала за ней, все тоже в черных одеждах, даже слуга, который, если уж на то пошло, должен был бы носить ливрею цветов Монтекки: старуха ненавидела яркие цвета так же неистово, как и все остальное.

Слуга закрыл дверь за всей честно́й компанией и встал около двери с явным намерением не дать никому выйти из комнаты. Я не возражал. Я был удивлен – слишком удивлен, наверно, – и недоумевал, что могло выманить ее из логова с пылающим очагом.

Она обвела нас всех взглядом.

– Снимите свои дурацкие маски, – прошипела она, обращаясь к Ромео и Меркуцио. И даже Меркуцио счел за лучшее послушно выполнить ее приказ и стоял с опущенными долу глазами, очевидно боясь вызвать новый взрыв ее неудовольствия.

Но не он был причиной ее раздражения.

Она обратила свой драконий взгляд на меня.

– Я предупреждала тебя! – И она постучала скрюченным от старости пальцем по моей груди. – Я предупреждала: ты будешь отвечать за последствия! Злые языки не дремлют, мой мальчик! Вы трое – вас видели сегодня в таверне, которая ничуть не лучше навозной кучи! Драка, убитые, раненые! Вы думали, что герцог не услышит об этом и не призовет к ответу твоего дядюшку и твоего, глупый Меркуцио, отца?! Вы опозорили нас и заработали очки в пользу Капулетти, а это недопустимо!

Ее слезящиеся глаза сузились, а губы вытянулись в тонкую ниточку.

– Монтекки не должны опускаться настолько низко, чтобы драться с оборванцами в тавернах. Раз уж вы все равно рискуете своей шкурой ради глупых забав – так обратите это хотя бы на пользу семье! Я слышала, вы вбили в свои пустые головы, что отправитесь на бал во дворец Капулетти. Так идите. И найдите способ унизить их в их же собственном доме. Может, хоть соблазните ту несчастную девчонку…

– Розалину? – Ромео встрепенулся, словно борзая, почуявшая запах добычи. – Разве она не уехала в монастырь?

– Ходят слухи, что она никогда не попадет туда, – сказала бабушка с еле заметной усмешкой на губах. – Ее брат Тибальт лично бросился за ней верхом, чтобы вернуть ее, когда она сбежала и направлялась в монастырь, который выбрала сама, а не в тот, куда ее определяла семья. Ее держат взаперти, но, по слухам, на сегодняшнем балу Капулетти хотят показать всем, какая у них благополучная и дружная семья, поэтому она должна присутствовать и даже, верно, будет танцевать. Ты же так хотел эту девушку, Ромео. Возьми же и обесчести ее – сейчас отличная возможность!

– Обесчестить ее? – Ромео отшатнулся, святая простота. – Но я никогда…

– Мужчины лишают женщин чести, – прервала его бабушка. – Вот и все, что они делают, – если отбросить в сторону всю эту любовную чушь. Сделай же с ней все, что тебе нужно, и не слушай свою слишком нежную совесть. Давайте, идите и унижайте Капулетти до тех пор, пока они не бросятся на вас, и тогда деритесь, да смотрите, чтобы мне не было стыдно за вас! Если даже кто из вас и пострадает в этом бою – я плакать не буду. Несколько шрамов и ран вам не помешают – давно пора становиться мужчинами, а не сосунками!

Я больше не мог молчать:

– А если нас убьют?

– Тогда станете мучениками за честь семьи – и это не самая худшая участь для вас. – Она снова схватила клюку и треснула ею об пол с удивительной силой. – Идите и унизьте Капулетти, но не проливайте их крови в их же доме. И если вы провалитесь – я не могу рассчитывать на то, что ваш дядюшка пойдет защищать вашу честь.

Она повернулась и внезапно, без всякого предупреждения, ощутимо треснула своей палкой Меркуцио по бедру, да так, что у него, должно быть, остался синяк от этого удара. Он открыл рот, но ничего не сказал. А бабушка уставилась на него с настоящей угрозой.

– А ты, – прошипела она тихо своим скрипучим голосом, – ты, горшок с дерьмом, извращенец… защити свою репутацию в бою или умри, истекая кровью, и сделай это побыстрее. А если ты совратишь кого-нибудь из моих, я собственными руками убью тебя, сделаю то, что не смог довести до конца твой слабый духом отец. Держи свой меч в ножнах.

Меркуцио ничего не ответил, но в глазах у него плескалось что-то подозрительно напоминающее его собственную желчь и ненависть к Железной Синьоре. Он склонил голову, но никому из нас и в голову не пришло бы, что он сдается. И пока она, спотыкаясь, брела к дверям в сопровождении своей свиты, он провожал ее взглядом.

А потом он снова натянул маску и как будто спрятал за ней ту черную ярость, которая только что кипела в его душе.

– Если я правильно расслышал, ваша бабуля только что приказала нам идти и дразнить Капулетти, – сказал он. – И я собираюсь выполнить ее приказ. А как насчет тебя, Бенволио? Ромео?

Ромео кивнул, но глаза его светились отнюдь не злорадством – в них была надежда. Он из всего, что говорила бабушка, услышал только одно. Имя – Розалина. У меня в товарищах были глупый мальчишка и мужчина, одержимый дьяволом. Да и как ни печально признаваться, весть о присутствии Розалины меня самого порядком взволновала. Что-то всколыхнулось у меня в душе, что-то такое, от чего мое сердце билось сильнее и от чего я, как мне казалось, сумел уже избавиться.

Надежда.

И это было по-настоящему неблагоразумно. Я чувствовал, как в глубине души у меня просыпается чувство, глубокое и неправильное, которое могло вывести меня только на одну дорогу – вниз, во тьму. Бабушка не стала бы плакать ни о наших ранах, ни о нас самих; Меркуцио уже показал, что он так же жесток и бессердечен, как и большинство жителей Вероны. А Ромео, мой славный кузен, готов был с легкостью сунуть голову в петлю, потому что был страстно влюблен.

А я… я, который мог бы и должен был бы положить всему этому конец, любыми способами заткнуть пасть ревущему и извергающему огонь дракону… я вместо этого молча, про себя повторял имя Розалины и знал: что бы ни случилось дальше – я пойду туда, и пойду с радостью.

В этот раз нам не надо было ускользать из дома тайно, как обычно приходилось делать мне: в этот раз мы шли к дому Капулетти во всей красе, у всех на виду, в масках и в сопровождении слуг, с факелами, освещавшими нам путь и отпугивающими всех, у кого могло бы возникнуть желание на нас напасть. Трое молодых знатных синьоров, которые хотят повеселиться и потанцевать. И хотя Ромео и Меркуцио шли быстро, я все равно их подгонял. Сердце у меня бешено колотилось, но не от быстрой ходьбы: я ведь уже и не чаял увидеть когда-нибудь глаза Розалины наяву, и как бы я ни страдал без нее – в монастыре она стала бы для меня недосягаема. Эта мысль согревала мне душу: если бы она стала Христовой невестой – я бы не стал ревновать ее к Богу, но теперь – теперь она была здесь, живая и реальная, а Ромео всю дорогу восхвалял скучающему и раздраженному Меркуцио ее красоту.

– Говорю тебе, у нее самая волшебная кожа, какую я когда-либо видел, – сказал Ромео, чуть задыхаясь от быстрой ходьбы, когда мы вышли на Виа Мадзини.

Мы увидели множество факелов, со всех сторон стекавшихся к дворцу Капулетти, и в этом море огней наше прибытие прошло незамеченным. Одну компанию я разглядел: они были в цветах семейства Скала, и было их человек десять, не меньше, да еще жены, дочери, сыновья и дальние родственники – все они прибыли на праздник. Возможно, там была и моя нареченная – Джулиана. Капулетти здорово потратился на этот бал, это точно, но он явно хотел произвести впечатление на графа Париса и поразить его, продемонстрировав высокое положение своей дочери. Графу по статусу полагалась жена, которую не стыдно было бы представить в обществе.

– Я пойду искать Розалину, – взволнованно заявил Ромео, как только мы подошли ближе к дворцу и смешались с другими гостями с факелами. – Я знаю, она пойдет со мной. А вам нужно только отвлечь Тибальта и убедиться, что все женщины рядом с ней заняты, может быть – потанцевать с ними…

Меркуцио взъерошил ему волосы.

– Так не терпится лишить девушку девственности? – спросил он и отскочил в сторону от разъяренного Ромео. – Но ведь именно это поручила вам ваша бабушка, разве нет? Или ты уже забыл ее приказ? Унизить Капулетти, показав, что их девственница – будущая монашка – не лучше шлюхи. И если ты вдруг передумал – давай я сделаю это вместо тебя.

Ромео толкнул его в гневе. Я не видел его лица под маской, но мне казалось, что гримаса на нем примерно такая же, как та, что исказила и мои черты.

– Хватит! – Я резко оборвал их. – Я старший Монтекки, а Ромео вовсе не должен рисковать жизнью ради всего этого. Если Тибальт захочет наколоть кого-нибудь на лезвие своего меча – пусть лучше это буду я, чем наследник Монтекки.

– Нет! – воскликнул Ромео и схватил меня за локоть. – Бен, нет! Бабушка может таким образом побеждать в своей войне, но мы не должны!

– Женщины ведут самые кровавые войны, – произнес Меркуцио и горько рассмеялся. – Это девка Капулетти обрекла моего друга на смерть – и я знаю, кто это. И меня не волнует ни ее честь, ни ее жизнь. Ваша бабушка права. Обесчестить эту дрянь – и пусть это станет расплатой за то, что она сделала.

Я вырвал свою руку у Ромео и взглянул Меркуцио в лицо.

– Да что за дьявол в тебя вселился?! – спросил я. – Око за око, такой теперь будет твоя жизнь? Кровь за кровь? Удар за удар?

– Мера за меру, – ответил он. – И наша жизнь всегда была такой, братец Бен, а если ты не догадывался об этом, то ты гораздо глупее, чем я всегда думал, и тогда очень хорошо, что наследником является Ромео, а не ты. Видимо, жидкая английская кровь разбавила хорошую веронскую породу.

Он повернулся ко мне спиной, а я невольно потянулся к мечу, но все-таки остановился – по одной причине: я всегда знал, что Меркуцио ради красного словца не пожалеет и отца. И даже своих друзей.

– Это говорит демон внутри тебя, – сказал я. – И имя этого демона – горе. Но если ты ужалишь меня еще раз – я ужалю тебя в ответ. Поверь мне.

Он поднял руки, сдаваясь.

– Меня вообще это не волнует, – заявил он. – Иди ты, если хочешь. Но если ты не пойдешь, я сам разыщу эту Розалину и всем предъявлю доказательства ее бесчестия – еще до того, как начнут звонить колокола.

И что нам оставалось делать? У нас с Ромео теперь были свои собственные причины для того, чтобы подойти вместе с Меркуцио к мажордому Капулетти, который проверял имена по списку, прежде чем пропустить гостей внутрь. Меркуцио назвал свое родовое имя и, кивнув в сторону нас, заявил, что мы его деревенские родственники. Мажордом недовольно нахмурился, но вынужден был пропустить нас: Меркуцио состоял в родстве, пусть и дальнем, и с герцогом, и с графом Парисом, и никто не хотел, чтобы его обвинили в неуважении к родственникам будущего жениха.

В зале с низким потолком, освещенном факелами, по стенам стояли столы, которые ломились от яств и напитков. Я еще не бывал здесь – во время визитов в дом врага мне не приходилось посещать этот зал, и взгляд мой невольно задержался на огромном шелковом штандарте, колыхавшемся на стене. На штандарте были вышиты герб семьи и девиз: «Мы платим за все!» Это была довольно многозначительная фраза, в ней содержался намек на то, что они платят не только денежные долги, но и не оставляют неотплаченными обиды и оскорбления. Я стал напряженно размышлять, как можно было бы использовать этот впечатляющий флаг против его обладателей: можно было бы украсть его и надеть на осла – о да, осел, везущий пьяницу, одетого в цвета Капулетти, по главной площади… Эта картинка заставила меня улыбнуться, и я запомнил ее, чтобы потом к ней еще вернуться. Такая издевка должна была бы их вывести из себя, особенно Тибальта.

Но улыбка сползла с моих губ сразу же, как только в центре толпы незнакомцев и людей в масках я увидел девушку с гордо выпрямленной спиной, высоко поднятым подбородком и полной достоинства осанкой. Она была слишком высокой и выделялась из общей массы, а маска ее была простой, белой, украшенной только мелкими алыми самоцветами. «Но она и не нуждается в оправе», – подумал я. Платье на ней тоже было очень простое и скромное – его могла бы надеть даже вдова, а для девушки, которая собиралась в монастырь, оно и вовсе подходило как нельзя более.

И все же, несмотря на все ее старания, даже этот наряд не мог сделать из нее простушку.

Розалина стояла у колонны в углу комнаты, вежливо улыбаясь и отвергая все приглашения на танец. В руках она держала маленький бокал с вином, но вряд ли пригубила его.

Я не был первым, кто ее заметил.

Первым ее заметил Меркуцио.

Он без промедления бросился к ней, склонился в почтительном поклоне, поцеловал ей руку со всей возможной учтивостью и аристократизмом – и уже не выпускал ее руки из своей. Он придвинулся к ней ближе, и я видел, как губы его шевелятся под маской. И еще я видел, как Розалина отступила в сторону за колонну – что бы он ни говорил ей, ее это явно испугало.

Ромео вздохнул, стоя подле меня.

– Наверно, не надо было мне приходить, – сказал он. – Твои легкие туфли готовы пуститься в пляс хоть сейчас, а моя душа придавлена к земле печалью, и я не могу двинуться с места. Я не могу найти ее…

Я вдруг понял с некоторым удивлением, что он смотрит прямо на Розалину, на девушку, которую боготворит так неистово, – и не узнает ее. Не видит в толпе, на которую взирает со вселенской печалью во взгляде.

Меркуцио по-прежнему не выпускал руки Розалины, и я видел, как побелели костяшки ее пальцев, когда она пыталась высвободиться. Его губы шевелились прямо около ее уха, но в конце концов она все-таки выдернула руку и стремительно пошла прочь, сквозь толпу и тысячи развевающихся в танце юбок.

Я почувствовал, как кровь приливает у меня к лицу под маской и кулаки сжимаются сами собой. Но я заставил себя остаться на месте, а Меркуцио вернулся к нам и уставился на толпу с тем нехорошим блеском в глазах, который мне так не нравился.

– Пойдем, нежный Ромео, ты должен потанцевать, – сказал он и чуть подтолкнул моего кузена. – Ты же влюблен, так одолжи крылья у Купидона и взлети на них выше всяких условностей.

Он снова толкнул Ромео. Ромео толкнул его в ответ.

– Я ранен его стрелой так тяжко, что крылья не несут, – сказал он. И еще что-то он говорил, но я уже не слышал, потому что увидел пробирающуюся сквозь толпу Розалину. Она шла по направлению к нам, но смотрела не на меня, а на Меркуцио. Под маской я не мог определить выражение ее лица, но мне показалось, что она встревожена.

Ромео и Меркуцио продолжали спорить у меня за спиной – вернее, Ромео настаивал на том, что влюблен без памяти, а Меркуцио насмехался над ним и дразнил его двусмысленными остротами. Я отошел от них и медленно пошел по залу, так чтобы не привлекать к себе их внимания, и влился в толпу танцующих в центре зала. Пожилые мужчины и женщины сидели и смотрели на веселящихся, я кивнул им и пригласил на танец какую-то пробегавшую мимо девушку в маске оленя, мы сделали несколько па, а потом я передал ее мужчине в богатом наряде цветов Капулетти и в кроваво-красной, с золотом маске. Тибальт. Я узнал его по высокомерно поджатым губам и отвернулся в надежде, что он меня, в свою очередь, не узнал. Было похоже, что не узнал, и танец продолжился, шаги и хлопки, повороты и руки, вскинутые вверх, когда музыканты отбивают очередной такт…

…и тут вдруг моя рука оказалась в руке Розалины, и мы медленно закружились, как опавшие листья в осенний день на ленивом ветру, наши глаза встретились и не могли оторваться друг от друга. Губы ее приоткрылись, но она ничего не говорила. И я молчал. Когда пришла пора смены партнеров, я потянул ее в сторону – и она пошла со мной с большой охотой.

– Вам нельзя здесь быть, – зашептала она низким, встревоженным голосом, и ее глаза под маской строго смотрели на меня. – Если мой брат вас заметит…

– Никому не позволяйте уводить вас из толпы, – перебил я ее. – Обещайте мне, что не позволите.

– Меркуцио уже пытался это сделать, – сказала она и посмотрела на меня с выражением, которое я расценил как досаду. – Я не так глупа, чтобы дать причинить себе вред. Что там насчет меня задумано?

– Ничего хорошего, – ответил я. – Капулетти хотят получить компенсацию за сегодняшние свои потери, а Монтекки пытаются ударить первыми… но почему же вы здесь?!

Пожалуй, это прозвучало более пылко, чем я хотел бы, и чересчур сердито.

– Это не моя вина, – сказал она. – Я спряталась в монастыре, но Тибальт явился и забрал меня. Аббатиса не хотела меня выдавать, но он угрожал ей жестокой расправой в случае сопротивления – и я согласилась вернуться. Они скоро отправят меня в другой монастырь, который выберут сами. А сейчас я им нужна здесь в качестве достойной оправы для их бриллианта – Джульетты.

В голосе ее не было горечи, как мне показалось, – только усталость.

Как и Меркуцио, я взял ее за руку, но девушка на этот раз не пыталась вырвать ее. И даже наоборот – ее пальцы так вцепились в мои, что мне стало больно.

– А вы не можете попытаться еще раз? – спросил я. – Ускользнуть, найти место, о котором они не узнают, и…

Она медленно покачала головой, не глядя по сторонам.

– У моей семьи длинные руки, и на свете нет такой обители, до которой они не могли бы дотянуться. Так что лучше мне не подвергать риску ни в чем не повинных людей. Что бы ни ждало меня впереди – я принимаю это.

Она моргнула и покосилась на Меркуцио, который неподалеку склонил голову, слушая другую молодую девушку – состоящую в более отдаленном родстве, но все же урожденную Капулетти.

– Ваш друг… я знаю, он очень страдал, но боюсь, что он сильно изменился по сравнению с тем, каким я его помню.

– Что он сказал вам? – Я понимал, что толпа танцующих больше не прикрывает нас и пожилые гости начинают смотреть на нас с подозрением, а нам нельзя было привлекать излишнее внимание. – Он…

– Приглядывайте за ним, – перебила она меня и высвободила руку. – В нем есть что-то темное, и это вот-вот вырвется на свободу. Если этого еще не произошло. Есть только одна причина, по которой я сегодня согласилась покинуть свою тихую комнату, – продолжала Розалина. – Сейчас звездный час моей кузины Джульетты. Я бы не хотела пропустить его.

– Розалина… – Я произнес ее имя, услышал, как нежно оно звучит в моих устах, и заметил, как вспыхнули ее глаза в ответ и как она задержала дыхание. Я приблизился к ней еще на шаг, но не касался ее. Больше не касался. – Пусть Бог хранит вас, если я не могу.

– И вас, – ответила она, и я увидел, как блеснула слеза в уголке ее глаз, но Розалина быстро сморгнула ее. – И вас.

А затем она повернулась и ушла, пробираясь сквозь бурлящую толпу.

Я сразу почувствовал холод, как будто она была единственным источником тепла в этом зале, и у меня закололо в затылке от внезапного приступа тревоги, потому что я увидел, что Меркуцио тоже исчез. Он удалился куда-то с той неопытной молоденькой Капулетти.

Меркуцио носил в себе лютую и искреннюю ненависть, и вряд ли его что-то могло остановить на пути отмщения за свою потерянную любовь.

А потом я увидел Ромео.

Джульетта вошла в зал, держа под руку своего блистательного жениха, графа Париса, но большинство бросилось приветствовать не эту пару, а более влиятельного родственника графа, герцога Вероны, который тоже царственно вплыл в зал в сопровождении многочисленной свиты. Танцы прервались, и все взоры обратились на герцога и его свиту, хотя предполагалось, что весь этот праздник устраивается в честь краснеющей, смущенной девочки – Джульетты.

Милая маленькая Джульетта и в самом деле выглядела в своем наряде и маске скорее ребенком, чем женщиной. Она вдруг устремила взгляд на лицо моего кузена – на его лицо без маски, потому что он вдруг стащил маску с лица. Она тоже зачем-то сняла маску, и я увидел, что на их лицах написано одно и то же: восхищение. Почти религиозный экстаз, что-то за пределами обычной увлеченности. Что-то на грани приличий.

Ромео уже не раз попадал в любовные сети, но это было ни на что не похоже… На этот раз было что-то новое в его лице, в его глазах, в том, как он весь вытянулся и сосредоточился, в том, как напряглись его руки. И то же самое я видел, словно в зеркале, в ней, бледной и прекрасной, но так же опасно похожей на фанатичку.

Что было еще хуже – Тибальт тоже это видел. Я стоял достаточно близко к нему, чтобы слышать, как он бормочет синьору Капулетти:

– Дядюшка, это Монтекки, наш враг, он явился сюда, чтобы оскорбить нас!

Капулетти не был дураком – он оценил взглядом моего кузена и произнес:

– Юный Ромео, не так ли?

– Да, это он, это презренный Ромео, – сплюнул Тибальт и уже выбросил было вперед руку с мечом. Я тоже нащупал рукоятку своего меча – конечно, вступать в сражение здесь было бы глупо и бессмысленно, но не мог же я позволить Капулетти запросто убить моего кузена, не попытавшись защитить его.

Но мне не пришлось в этот раз отведать меча Тибальта, потому что его дядя резко остановил его, схватив за руку.

– Нет! – сказал он. – В Вероне его считают добродетельным и хорошо воспитанным юношей, и я не хочу, чтобы весь город судачил, что здесь ему был оказан плохой прием.

Слова его были сладкими, как мед, но тон, которым он говорил, был кислым, как уксус. Конечно, он думал о политике и о том, что в зале присутствует сам герцог.

– Будь благоразумен и просто не обращай на него внимания.

Тибальт издал глухой протестующий рык и хотел было высвободиться, но его дядя не разжимал своей хватки:

– Это мой дом и мой приказ. Так что давай-ка полюбезнее, и нацепи на физиономию выражение радости, а то испортишь праздник.

– Оно неуместно, когда под видом гостей приходят враги. Я не смогу этого вынести! – воскликнул Тибальт.

– Ты должен это вынести! – Капулетти с силой вывернул руку племяннику. – Я сказал – должен. Кто здесь хозяин – я или ты?

– Вы, – процедил Тибальт сквозь зубы, хотя даже под маской было видно, как вспыхнуло от злости его лицо. – Но это позор.

– Позор, если мне придется силой тебя успокаивать, – возразил его дядюшка, и в голосе его звучала неприкрытая угроза. – Иди же и веселись.

Это был приказ, и Тибальт выполнил его, хотя и продолжал бросать убийственные взгляды в сторону Ромео, а я понимал, что в случае чего дело не ограничится лишением старшего сына Капулетти ужина. Тибальт врезался в толпу и также пошел прочь, раздвигая ее, – но делал он это с куда меньшим изяществом, чем его сестра.

А я, к своему вящему ужасу, обнаружил, что Ромео уже прижимает Джульетту Капулетти в уголке к колонне, и руки их сплетены в любовной истоме, и губы их встречаются, сначала робко и нерешительно, а потом со все большей страстью. Да, эта девочка Капулетти, невеста, сегодня могла бы лишиться чести, без сомнения, но я не хотел бы, чтобы это произошло здесь и при помощи моего любвеобильного кузена.

С огромным облегчением я увидел, что толстая старая кормилица Капулетти уже ковыляет к ним, чтобы испортить им удовольствие и отослать Джульетту к матери, и останавливается на мгновенье, чтобы ответить на вопрос моего возбужденного кузена, прежде чем отмахнуться от него, как от надоевшей мухи.

Я бросился к нему и не мог не заметить, как он бледен и какие потрясенные у него глаза.

– Она Капулетти, – сказал он, обращаясь скорее к самому себе, чем ко мне. – Моя жизнь в руках моего врага.

– Нам надо уходить, – произнес я и повел его за локоть к выходу. – Шутки закончились.

Если, конечно, шутки вообще были.

Я нашел глазами Меркуцио – он выходил из алькова. Увидев нас, он направился в нашу сторону, отвешивая направо и налево насмешливые поклоны Капулетти.

Сам синьор Капулетти вдруг вырос перед нами и преградил нам путь. В его тяжелом взгляде была ненависть, но тон, которым он к нам обратился, буквально сочился медом или сладким ядом:

– Господа, зачем же вы собрались уходить так рано? Вы разве не хотите отведать нашего праздничного угощения?

– Мы уже сыты, дорогой синьор Капулетти, – ответил Меркуцио и изобразил свой самый глубокий, самый насмешливый поклон. – Благодарим вас.

Улыбка Капулетти стала кислой, и он кивнул:

– И я благодарю вас всех, спасибо вам, дорогие господа, спокойной ночи.

Он распорядился насчет факелов для нас, чтобы проводить нас до дома. И, словно по сигналу, многие из гостей тоже начали прощаться.

Ромео, словно Лотова жена, все оборачивался назад с выражением болезненного восхищения на лице, пока я тащил его к выходу, а когда я взглянул на Джульетту, то увидел, что она вскочила и, вопреки всякому здравому смыслу и приличиям, едва не бросилась за нами вслед – кормилице пришлось чуть ли не силой удерживать ее на месте.

Я чувствовал, что все тело моего кузена сотрясает мелкая дрожь, что его неудержимо тянет туда, к ней. Это было больше чем увлечение, даже больше чем любовь.

Это была темная сила, неподвластная человеческой воле. И это не могло закончиться хорошо.

– Я должен вернуться, – проговорил Ромео, как только мы вытащили его на улицу. Ночная прохлада была весьма ощутима после слишком жаркого зала, и я запахнул полы плаща поплотнее, пытаясь сохранить тепло. – Бенволио, я должен вернуться!

Меркуцио схватил Ромео за плечи и настойчиво повлек его прочь от дворца Капулетти в направлении нашего собственного дома, где мы оказались бы в безопасности.

– Безумец! – воскликнул он и расхохотался, запустив пальцы в кудри Ромео. – Дайте ему попробовать его волшебную Розалину на вкус – и его голод станет невыносимым и неутолимым. А ведь в этой девке нет ничего особенного, как и в любой другой.

Ромео начал было горячо спорить, но вскоре умерил свой пыл, а я вдруг, только в этот самый момент, осознал: Меркуцио, похоже, пропустил встречу Ромео с Джульеттой и, соответственно, думал, что его тоска, как и утром, связана с Розалиной. Но, глядя на то, как Ромео смотрел на Джульетту, я понял, что у него нет и не может быть чувства к кому-то другому: он забыл о Розалине, едва только остановил взгляд на ее юной кузине.

По каким-то мне самому не понятным причинам я не хотел говорить Меркуцио об этом. И Ромео тоже вдруг стал непривычно молчаливым.

– Может быть, ты и прав, – согласился я, отвлекая внимание от внезапной неразговорчивости Ромео. – А теперь – домой. Мы выполнили нашу миссию сегодня – Капулетти вынуждены были смирить свою гордыню и мы славно попользовались их гостеприимством. Бабушка должна быть довольна нами.

– Я попользовался не только их гостеприимством, – заявил Меркуцио и состроил дикую, ужасную гримасу. – Так что ваша бабушка будет куда сильнее довольна, чем вы думаете.

Я почувствовал укол тревоги, даже страха – и поспешил отвернуться от него. Человек, стоявший передо мной, больше не был моим другом – тем, кого я знал и любил так долго. Внешне он был таким же, как всегда, но душа его была разбита, вывернута наизнанку и выжжена дотла, и я носил по нему траур, потому что тот Меркуцио, которого я любил, умер несколько месяцев назад.

– Домой, – повторил я шепотом. – Мне нужен дом и покой.

Но в глубине души я знал: то, что произошло сегодня, будет преследовать нас вечно, как бы далеко мы ни убежали, и покоя нам теперь не будет никогда.

ИЗ ДНЕВНИКА ВЕРОНИКИ МОНТЕККИ, СОЖЖЕННОГО ПО ПРИКАЗУ СИНЬОРЫ КАПУЛЕТТИ

Мой брат Бен изо всех сил старался избегать меня несколько месяцев, с того дня, как повесили у городской стены того блудника. Слава Богу! Мерзкие грешники должны быть наказаны по заслугам. Во что бы там ни верил Бенволио (а он известный еретик!), я уверена, что Богу был угоден мой поступок. Распустив слухи о том, что во всем виновата эта дрянь Капулетти, я обезопасила себя от Меркуцио, а он очень опасный враг. Я надеялась, что его тоже вздернут, но его отец оказался слишком мягкосердечным, и теперь я должна все время опасаться мести Меркуцио. Так что очень удачная мысль – обвинить наших врагов в том, что сделала я.

Бенволио знает правду и ненавидит меня так, как только может брат ненавидеть сестру, но все же грань не перейдет и меня не выдаст. И все же я на всякий случай держу ухо востро.

Уже объявлено о помолвке и назначена дата моего бракосочетания.

Конечно, мне хотелось бы выйти замуж за красивого молодца, но синьор Энфиблед очень богат, и благодаря браку с ним я стану богатой и влиятельной дамой. Даст Бог, он долго не проживет, а если нет – не страшно: навещу ту ведьму, о которой шепчутся в городе, и ускорю его уход в мир иной. Кормилица говорит, что многие старые козлы таким образом попадали в рай, но я думаю, что все-таки им уготована жаровня в аду.

Когда я выйду замуж, то, для собственной безопасности, распущу слухи о Меркуцио и Бенволио… Все легко поверят в то, что дружба их порочна, и на этот раз оба точно будут казнены: даже мягкосердечный герцог их не помилует. А я подкуплю пару свидетелей – и тогда мне больше ничто не будет угрожать.

Но сначала – свадьба.

Я настояла на том, чтобы это был грандиозный праздник, как и приличествует такой богатой даме, и пригласила лучшую половину Вероны отметить это событие вместе со мной. Мать, конечно, кривится и ворчит о дороговизне, но она всегда меня недооценивала – дочь ведь, да еще и младшая . Но прежде чем я покину материнские объятия, я заставлю ее отдать мне все долги.

Жаль, что миром правят мужчины. Я рождена для того, чтобы быть герцогиней.

Пожалуй, выйду замуж за герцога, когда старый дурень отправится на тот свет.

Миновали недели.

Отношения между двумя нашими кланами становились все хуже.

Ненависть порождала новую ненависть, жестокость – новую жестокость, причем повод для этого мог быть любой – настоящий или выдуманный. Никакие приказы герцога не могли остановить кровопролития. Сначала далекого родственника Капулетти пырнули на улице ножом – кто-то, кто даже не имел отношения к нашему роду, и все же обвиняли в этом Монтекки. Затем слугу Монтекки поймали и избили до полусмерти, когда он шел по поручению моей тетушки мимо ворот дворца Капулетти (не стоило ему, конечно, там появляться!).

И очень не ко времени, как всегда и бывает, неотвратимо и быстро, как несущаяся галопом лошадь, надвигалась свадьба моей сестры. Вероника стала капризной и мрачной, ей все не нравилось, ей невозможно было угодить, даже если речь шла о ткани или фасоне платья. Моя мать хранила молчание по этому поводу, а вот дядя не был так терпим: он сетовал, громко и часто, на ужасные расходы, которые ему приходится нести, дабы избавиться от племянницы. И несмотря на то что полученная от брака Вероники прибыль едва покрывала эти расходы, все мы втайне торжествовали, что она вскоре покинет нас.

В то яркое утро четверга, когда звон церковных колоколов еще висел в воздухе, я вышел из своих покоев и завернул за угол. И увидел Веронику, которая рыдала на скамье в саду. Она сидела прямо на солнце, не прикрываясь от него, – и это было очень странно: она всегда утверждала, что солнце портит женскую кожу, и вот вдруг она сидит на жаре, с красными глазами, а рядом с ней суетится одна из служанок, которая едва успевает подхватывать мокрые от слез платочки. Эта служанка, судя по всему, уже пострадала от буйного нрава моей сестрицы: на щеке у нее красовалось свежее пятно в виде маленькой пятерни. Должно быть, она была недостаточно расторопна в утирании Вероникиных слез.

Я хотел пройти мимо нее не останавливаясь, но Вероника подняла глаза и слабым, умоляющим голосом прошептала:

– Бенволио? Пожалуйста…

Я даже не мог припомнить, когда она вообще говорила это слово, поэтому остановился, глядя на нее сверху вниз. Я не чувствовал к ней ни капли симпатии. Какие бы неприятности у нее ни случились – она заслуживала куда больших бед, и я не забыл нашу маленькую семейную тайну. Ее маленькие изящные ручки были по локоть в крови – и я не собирался прощать ее за это.

– Что? – спросил я.

Это прозвучало довольно грубо, но меня это не заботило нисколько.

Она снова залилась слезами, на этот раз (я был уверен в этом) фальшивыми.

Я хотел было уйти, но служанка послала мне умоляющий взгляд, и мне вдруг стало ее ужасно жалко, и я вздохнул и присел на лавочку рядом с сестрой.

– Что? – спросил я снова, более мягко.

– Все не так, как должно быть! – ответила она и высморкалась в очередной платок. – Мое платье ужасно, Бенволио, наш дядюшка так урезал расходы на него, что этот наряд меня уродует, а званый ужин… если, конечно, он вообще состоится! Это же единственный день, когда я могу во всей красе показаться жителям Вероны, а он хочет, чтобы я выглядела как какая-нибудь торговка рыбой… Как я могу рассчитывать на уважение в обществе с таким началом?!

Ничто так не расстраивает женщин, как ограничение их расходов.

– Это не имеет значения, – сказал я. – В тебе течет кровь Монтекки, а твой будущий муж достаточно богат. Общество примет тебя как достойную женщину, Вероника.

Бог в помощь этому обществу, конечно. Но сказанное мною было правдой.

– Так что прекращай лить слезы. Не подобает достойной женщине реветь, словно обиженный ребенок.

Она послала мне убийственный взгляд из-под опущенных ресниц, но все же промокнула глаза, вытерла нос и швырнула, не глядя, платок в сторону служанки. Потом встала, расправила юбку и поправила волосы (которые, в отличие от ее красного, опухшего от слез лица, были в полном порядке) и прерывисто, глубоко вздохнула.

– Пользы от тебя как от козла молока, братец, но и на том спасибо. А теперь скажи мне, как поживает твой друг Меркуцио?

Я почувствовал подвох и моментально напрягся:

– Счастлив в браке. Я теперь редко его вижу. У него много новых обязанностей.

– Счастлив в браке… – повторила она. – Счастлив ли? Это ведь как сказать. – Она наклонилась ко мне и понизила голос до шепота: – Я слышала, что он ходил к ведьме. Может быть, для того, чтобы она избавила его от… его пристрастий?

Я оттолкнул ее.

– Обсуждай сплетни с кем-нибудь другим, – бросил я. – Ведьма! А дальше до чего договоришься? Фурии и драконы? Или древние божества спустятся с Олимпа?!

Она вздрогнула и быстро перекрестилась:

– Я надеюсь, нет. Но не стоит смеяться, братец. Ведьмы существуют – даже Церковь это признает. И Меркуцио взял большой грех на душу, когда пошел к ней.

– Ну так иди и помолись о грешной бессмертной душе Меркуцио, – отрезал я и поднялся. – И за меня помолись при случае заодно – я уверен, у меня полно грехов, в которых стоило бы покаяться.

– Много, да, – согласилась она с фальшивой любезностью и резким движением раскрыла веер. – Надо уходить с этого кошмарного солнца. Нельзя же мне появиться на собственной свадьбе красной, как крестьянка!

Я мысленно пожелал ей бубонной чумы, но вслух ничего не сказал, а только шагнул в сторону, когда она пронеслась мимо меня в сторону дома. Служанка спешила за ней с кучей носовых платков в руках, которые ей предстояло перестирать и погладить, дабы быть готовой к новой внезапной истерике. Вот ее – служанку – мне было искренне жаль.

Следующие два дня напряжение в нашем доме росло – словно кто-то затягивал веревку на шее осужденного на смерть. Я старался без особой надобности не выходить из дома, то же самое делали все остальные. Вероника устраивала все новые истерики, но я наблюдал их на расстоянии. Бабушка потребовала моего присутствия только однажды, чтобы я отчитался о поведении Ромео, и выразила свое удовольствие по поводу нашей вылазки на праздник Капулетти: на улицах сплетничали, что мы безнаказанно перешли все границы дозволенного и что одну из дальних родственниц Капулетти срочно отправили прочь из города. Это была заслуга Меркуцио, но старая ведьма относила и эту победу на счет Монтекки.

Что до Ромео, то он был тих. Даже скорее подавлен. Я больше не видел стихов, вышедших из-под его пера и посвященных красоте Розалины, так что наш неожиданный визит в дом Капулетти имел, по крайней мере, один положительный результат.

Напряжение и невыносимая обстановка в доме заставляли меня снова и снова выходить на ночную охоту. Я карабкался по крышам, проникал бесшумно в спальни, и меня ждали трофеи, а иногда чрезвычайно неожиданные находки, связанные с секретами наших врагов. Несколько ночей я потратил на то, чтобы находить тайники в домах соратников Капулетти. В некоторых тайниках хранились чрезвычайно дорогие, но вполне обыденные вещи, например, у одного человека целая комната была забита бархатом и шелком – и не для его жены или дочерей, потому что там же хранились и бесчисленные камзолы и плащи, сшитые по его мерке и, по всей видимости, никогда им не надевавшиеся. Я забрал самые дорогие отрезы и отправил их своей матери и тетушке как подарок от купца, желающего привлечь заказы с их стороны.

Но были и куда более темные секреты и гораздо менее приятные трофеи: в одном из домов в тяжелом, закрытом на замок сундуке я нашел вместо драгоценностей тело молодой служанки. Тело я оставил на месте – оно было слишком тяжелое, чтобы тащить его с собой, но приколол обвинительную записку на дверь церкви вместе с окровавленной шелковой простыней, в которую она была завернута. Конечно, я сомневался, что кто-то ответит за это преступление, но бедная девушка заслуживала того, чтобы хотя бы попытаться.

Одной лунной ночью я прокрался в приемный зал дворца Капулетти и все-таки стянул штандарт, а потом накрыл им самого глупого и унылого на вид осла, какого только смог найти: это было очень унизительное зрелище, когда по улицам шел осел, накрытый флагом Капулетти, а на нем восседал пьяный вдрызг наемник Капулетти, который согласился проехаться на нем за выпивку. К несчастью для этого глупца, он попал в руки своих единомышленников – и это кончилось для него весьма печально.

Мне не хватало поддержки Меркуцио, но я сознательно не хотел обращаться к нему.

Да, я рисковал и понимал это – в любой момент меня могли поймать. Но я не мог остановиться – как некоторые не могут перестать пить. «Может быть, я прекращу к Великому посту», – думал я, сидя на крыше и глядя на восходящий месяц – тонкий серп сливочного цвета. На небе было неисчислимое количество звезд, а когда я поднял голову и посмотрел наверх, надо мной вспыхнул ярко-красный метеор, и цвет у него был как у рогов Люцифера. Но горел он всего несколько мгновений.

Внизу, на мостовой, послышалось какое-то движение, и я ничком лег на крышу: конечно, в темноте меня не было видно, я казался лишь продолжением крыши, но в ярком свете луны зато прохожего было прекрасно видно. Он был один, в плаще без опознавательных знаков, который был слишком велик ему, но когда плащ случайно распахнулся от быстрой ходьбы и внезапного порыва ветра – я увидел под ним знакомые очертания меча.

Значит, это не простолюдин, несмотря на простую одежду.

Мне стало вдруг интересно. Час был поздний, и я страшно скучал, ожидая, когда моя очередная жертва погасит наконец свет. И я решился: мягко спустился на балкон, а затем оттуда на тротуар и быстро спрятался в тень, когда он обернулся. Я двигался совершенно бесшумно. А этот человек совершенно точно шел по делам не менее темным, чем мои.

Я последовал за ним вниз по извивающейся улочке. Он прошел мимо собора и вступил на вражескую территорию – вражескую для меня, поскольку за ней следили Капулетти и патрули состояли из их людей. Я счел за лучшее снова вернуться на крышу и оттуда наблюдать, не появятся ли наемники или стража. Или случайные глупцы, жаждущие столкновения. У ночного путешественника хватило ума спрятаться и не высовываться, когда стража Капулетти с шумом, руганью и явным желанием затеять драку проходила мимо, а как только они скрылись из глаз – он торопливо свернул за угол.

Я снова спрыгнул вниз и пошел вслед за ним, стараясь держаться в тени, и чуть не наступил на человека, спящего в нише в обнимку с бурдюком с вином. И когда мои привыкшие к темноте глаза рассмотрели на его камзоле фамильный вензель Орделаффи, из-за облаков выглянула луна и осветила своими яркими лучами его лицо.

Меркуцио.

Он был мертвецки пьян и спал – грязный и отвратительный, валяющийся прямо на земле в нише, которую явно не раз использовали в качестве уборной.

Мой случайный интерес к уличному незнакомцу тут же исчез, и я огляделся по сторонам, чтобы убедиться, что нас никто не видит. Я по-прежнему испытывал смешанные чувства к Меркуцио – после последней нашей встречи мы избегали его компании, но ради той любви, которую я когда-то к нему питал, я никак не мог оставить его в таком виде в грязи посреди улицы, где он стал бы объектом насмешек или жертвой воров или убийц.

Я вынул бурдюк с вином у него из рук, что вызвало у бывшего приятеля сонное недовольное бормотание, а потом попытался посадить его. Тело его было податливым и вялым, как у покойника, он подавал лишь слабые признаки жизни, но потом приоткрыл глаза, посмотрел на меня мутным взглядом, а потом оттолкнул меня с пьяной злобой и повалился назад, обратно в грязь и нечистоты.

– Надо бы бросить тебя тут, дурень! – сказал я ему раздраженно, но на самом деле у меня за него болела душа: здесь он находился на вражеской территории, и этому не было никакого объяснения. Он стал настоящим врагом Капулетти после того, как привел туда нас по своему приглашению, и то, что он находился здесь, сейчас, в таком состоянии, один и без защиты… это было равносильно отчаянному желанию отправиться на свидание с Богом как можно скорее.

Я с большим усилием поставил его на ноги и закинул его руки себе на плечи. Мы даже сделали таким образом несколько шагов, пока до него наконец дошло, что он стоит на своих ногах, а еще через некоторое время он радостно воскликнул:

– Бенволио?

– Ага, – ответил я. – Только тише, дурак! Ты вообще понимаешь, где мы находимся?

– В логове льва, мой Даниил, – сказал Меркуцио и закатился в приступе дикого пьяного хохота. – Слышишь, как он рычит? Ррррррааааар! – Он цапнул меня пальцами, как львиной лапой, но я отбросил его руку в сторону. Хихикая, он почти сполз на землю, но я поддержал его и снова поставил на ноги. – А ты сегодня снова взялся за свои тихие забавы? Нет? И как тебе сегодня – повезло с добычей?

– Тихо!

Теперь я понимал, что совершил ошибку, пусть даже двигали мною добрые чувства. Не важно, что за демон вселился в моего друга и управлял им, – его пьяная болтовня и беспечность могли погубить нас обоих.

– Ради Бога, Меркуцио, если ты не дорожишь своей жизнью – не надо подвергать опасности мою!

Он снова захихикал, но угомонился, и мы побрели прочь. Если бы мы попались на глаза Капулетти – это был бы конец: я был в незаметной и не опознаваемой одежде, а вот Меркуцио был в цветах Орделаффи. Сняв с себя свой плащ, я укрыл им плечи Меркуцио, чтобы его наряд не бросался в глаза.

Когда мы завернули за угол, я заметил того самого одинокого ночного странника, за которым я следил чуть раньше. Он смотрел, задрав голову, на стену, а потом начал карабкаться по ней наверх. Я узнал его сразу – по неуклюжести, а когда капюшон упал с его головы и луна осветила его лицо, последние сомнения у меня улетучились: эти прекрасные черты лица и копна черных как ночь кудрей могли принадлежать только одному человеку на свете.

Моему кузену Ромео.

Я еле устоял перед искушением позвать его по имени и предупредить об опасности: я ведь хорошо помнил про ножи наверху, а он не был готов к такого рода испытаниям… но оказалось, что я его недооценивал: он долез до верха и, осторожно и искусно балансируя, преодолел препятствие с изяществом, которого я даже не подозревал в нем. Возможно, мой кузен все-таки научился у меня кое-чему.

– Ромео! – внезапно взревел Меркуцио.

– Да тихо ты! Он уже перепрыгнул через стену сада…

– Нееет, он приземлился в чьей-то постели, но чья это постель?! – Меркуцио больно ткнул меня в грудь указательным пальцем. – Я буду заклинать его, как старая ведьма, но тссс! О ведьмах ни слова… Ромео! Шутка ли! Сумасшедший обожатель!

Он кричал слишком громко – очень громко, и я потащил его вперед, преодолевая его сопротивление. Он упирался пятками и бормотал себе под нос какие-то бессмысленные отрывочные фразы, которые я едва слышал: «Бедняга мертв… и я должен заклинать его. Заклинаю тебя ясными глазами Розалины, ее высоким лбом и нежными губами, ее красивыми ступнями, стройными ногами и шелковыми бедрами, и прочей нежной плотью…»

– Успокойся же! – разъяренно прошипел я и прижал его к стене с такой силой, что он стукнулся головой об камень. – Ради Бога…

– Яви же нам свой светлый лик… Ромео! – Глаза Меркуцио блестели лихорадочным блеском, лицо у него было восторженное и возбужденное, как будто он и правда думал, что вся эта его нелепая болтовня – настоящее колдовство, как будто он верил в ведьм и заклятия. – Заклинаю тебя – явись!

У меня не было выбора, потому что я уже слышал быстро приближающиеся шаги сторожей Капулетти. Я зажал ладонью ему рот – он мог теперь только мычать. Когда сторожа завернули за угол и уже приближались к нам, я с силой ударил кулаком в живот Меркуцио, и он изверг все выпитое им вино мне на сапоги.

Я поймал его, когда он осел, и по-прежнему старался не выходить из тени: его лицо было достаточно надежно закрыто капюшоном, а вот я был слишком хорошо знаком Капулетти.

– Простите, – сказал я, хотя это слово далось мне нелегко. – Мой друг… он перебрал вина. Прошу прощения, добрый господин, нижайше прошу прощения…

– Дурень! – произнес самый высокий из трех гвардейцев и пнул Меркуцио так сильно, что тот все-таки упал, словно мешок с картошкой. – Нализались, болваны! Уносите-ка свои вонючие задницы отсюда, а не то я вам их сейчас отрежу!

– Простите, синьор, прошу прощения… – бормотал я, пятясь и таща за собой волоком Меркуцио, который все еще не мог встать на ноги. Капулетти стали кидать в нас камни, один из них угодил мне в спину, удар был довольно ощутимый – достаточный для того, чтобы остался синяк размером с кулак. Я рассудил, что лучше мне не связываться с ними, чтобы не было хуже, а то мне бы еще и ребра поломали. Меркуцио хранил молчание, только стонал и охал, до тех пор, пока мы не свернули за угол, а там он с силой оттолкнул меня.

– Ты побил меня! – сказал он, точнее, проныл, как обиженный ребенок.

– Я спас тебе жизнь, – ответил я. – Шевелись, нам нужно поторапливаться, а то они нас нагонят.

– И пускай! – Он снова оттолкнул меня, когда я попытался его обнять. – Ты думаешь, Ромео будет сердиться на меня за мое колдовство? Разве можно злиться на пожелания, чтобы его дух был стойким и не падал, когда его владычица лежит перед ним? Ведь если бы он упал, его дух, вот тогда это было бы действительно ужасно. А я лишь заклинал его владычицу быть с ним ласковой и гостеприимной…

Я решил, что он все еще бредит. Все эти разговоры о ведьмах, колдовстве и заклинаниях вызывали у меня мурашки. Вероника говорила о ведьмах и о том, что Меркуцио ходил к одной из них. Это было просто какое-то безумие. Причем опасное безумие.

Смертельно опасное.

Это и мысль о том, что Ромео сейчас находится за крепостными стенами Капулетти, пугало меня. Он что, опять ищет Розалину? А что, если он просто провел меня?

Нет, пожалуй, то, что я испытывал, – это был не страх: это был гнев, пламенный гнев.

Гнев из-за того, что он посмел подвергнуть ее риску.

Я снова попытался сдвинуть Меркуцио с места, но он оттолкнул меня.

– Тогда иди сам, – сказал я. – Иди домой.

– Я ищу Ромео!

– Ты ищешь его там, где он совсем не хочет, чтобы его нашли. Поэтому – уходи.

Настроение у Меркуцио было изменчивое, как у всех пьяных: он внезапно перестал сердиться, обвил рукой мою шею и улыбнулся мне широкой дружеской улыбкой.

– Пойдем со мной, – предложил он, – дорогой дружище. Я один и так одинок, и мне нужно внимание друга. Что у меня осталось, кроме друзей?

– Иди домой, – повторил я. – Плащ укроет тебя. Не знаю, что ты скажешь своей жене, но…

Улыбка сползла с его лица, он взглянул на меня убийственным взглядом, а потом отшатнулся и сдернул плащ со своих плеч.

– Храбрый Принц Теней, – заговорил он, и голос его сочился ядом. Он отвесил мне шутовской поклон, от которого зашатался. – Принц воров, принц лжецов, принц дураков… Почему ты не оставил меня там, не дал Капулетти убить меня, а, Бенволио? Разве смерть – это не только наше дело, их и мое, разве я не имею права взять чью-то жизнь взамен собственной? Ты таишься, ты скрываешься, ты творишь свою месть втайне, а я хочу большего! Ты слышал меня? Я жажду крови!

– Ты жаждешь своей смерти, – сказал я, и это была жестокая правда из уст человека, который любил его и боялся за него. – Прошу тебя, дружище. Между Монтекки и Капулетти очень много крови, ее целое озеро – огромное, в котором можно плавать. Но ты… ты можешь держаться от всего этого в стороне. Так сделай это. Найди свой путь. Подумай о своем будущем. Покончи с этим, умоляю тебя, пока ты не потерял окончательно себя и всех нас.

Он схватил меня за шею и уперся лбом мне в лоб:

– Я уже потерял себя, мой дорогой Бен. Я уже потерял все. Но я накажу тех, кто убил меня, и заберу их с собой в ад.

В его прерывающемся шепоте звучало неприкрытое, кипящее отчаяние, а в следующий миг он оттолкнул меня и пошел прочь, держась одной рукой за стену, чтобы не упасть.

Я отпустил его.

Вокруг него словно сгустилось зловещее черное облако – и на миг мне даже показалось, что я вижу это облако, когда плащ взметнулся вверх под порывом ночного бриза.

«Смерть, – подумал я. – Это Смерть шагает за ним по пятам».

Наверно, мне стоило пойти за ним, но страх за Ромео и мой долг перед семьей заставили меня остаться на месте и смотреть, как он сворачивает за угол, направляясь в сторону дворца Орделаффи.

Затем я огляделся по сторонам, нашел подходящую опору и вскарабкался на крышу двухэтажной лавки, стоящей неподалеку. Из окна с открытыми ставнями доносился дружный храп на два голоса – храпели лавочник и его жена: он – низко и раскатисто, а она – тоненько и визгливо, хотя, судя по очертаниям их тел под простыней, она была раза в два больше и толще его. Балансируя на карнизе крыши, я пробежал до самого ее противоположного конца, откуда хорошо был виден весь сад Капулетти за стеной. И моему взору открылась картина: влюбленный Ромео стоит среди цветов на коленях, а юная Джульетта перегнулась к нему через перила балкона. «Что ж, – мелькнула у меня мысль, – по крайней мере, это хотя бы не Розалина». Хотя в глубине души я не был уверен, что для Монтекки это хоть немного лучше, – на самом деле это могло обернуться еще более серьезными неприятностями.

Притяжение между этим двумя было почти видимым – воздух дрожал, как бывает, когда водой плеснешь на раскаленные камни, она то уходила с балкона, то возвращалась, то снова уходила и снова возвращалась, как будто не могла оторваться от него, словно ее держало что-то. Наконец она все-таки ушла и дверь за ней захлопнулась, и Ромео, удрученный и печальный, полез по стене обратно.

Он огляделся и, увидев, что я наблюдаю за ним, вспыхнул, на лице его отразились чувство вины и стыд, и это было для меня пусть и маленьким, но утешением.

Но я тут же забыл об этом, я почти забыл даже о нем самом – потому что открылась другая балконная дверь, раздвинулись другие занавески и другая девушка вышла на свой балкон. Выше, сильнее, старше и гораздо красивее, на мой взгляд. Она смотрела не на нас – она смотрела вдаль, в ту сторону, где встает солнце.

Розалина выглядела печальной. Невероятно печальной и невероятно одинокой.

Ромео спрыгнул на мостовую и, уставив руки в боки, задрал голову вверх, глядя на меня:

– Ты что, следишь за мной, братец? Ты посмел…

Я дал ему знак замолчать, продолжая смотреть на Розалину, чей взгляд стал сразу внимательным и обратился в мою сторону. Она узнала меня – я понял, что узнала, потому что глаза ее расширились, а руки вцепились в перила балкона. Но она не произнесла ни слова и не подняла тревогу.

Я кивнул ей. Она ответила мне медленным кивком. Внутри меня вспыхнул огонь, который сразу прогнал ночную прохладу. Одним этим жестом она сказала мне больше, чем все те цветистые и многословные речи, которые, должно быть, звучали между моим кузеном и его новой возлюбленной.

«Она скоро, очень скоро уедет, отправится в свою келью в монастыре. Ты никогда больше не увидишь ее», – взывала ко мне разумная, рассудительная часть меня. А я смотрел на нее не отрываясь, жадно, словно стараясь насмотреться на всю жизнь. Она была так прекрасна в мягком лунном свете, локоны ее распустились и разметались по плечам, волосы у нее были густые, блестящие, цвета воронова крыла. Ветер играл ими, и я почти чувствовал их тяжесть у себя в руках, чувствовал их тепло и мягкость и идущий от них цветочный аромат.

Губы ее раскрылись, словно она хотела что-то сказать, но я не дал ей такой возможности – потому что не смог бы этого вынести.

Я соскользнул с крыши, повис на карнизе и мягко спрыгнул на мостовую прямо перед своим незадачливым кузеном.

– Идем, – скомандовал я и потянул его в сторону дома.

Ромео был сам не свой – и я не мог ни понять, ни объяснить его состояние.

Он всегда был легкомысленным и неосмотрительным в своих действиях, но он никогда не был безумцем… любовные письма девушке Капулетти были, конечно, глупостью, неосторожностью – но даже в самом пылу любовной горячки он все-таки соблюдал некие границы.

Он прекрасно понимал, что у него ни единого шанса на отношения с Джульеттой, которая вот-вот выйдет замуж и которую Капулетти берег как зеницу ока. Ну, или он должен был бы это понимать. Его страсть к Розалине была детской влюбленностью, выдумкой, когда на месте живой, из плоти и крови, женщины воображают ангела и даже мысленно не заходят дальше того, чтобы кончиком пальца коснуться полы ее одежды.

А сейчас, в эту ночь, в тишине своей комнаты, он говорил:

– Она должна быть моей, Бенволио. Она должна быть моей – только моей. Я не могу жить без нее, мне не нужна жизнь без нее. Я понял это сразу, как увидел ее там, на балу, а теперь… ее прикосновения, вкус ее губ…

Он не фантазировал – я это видел. Он был невероятно серьезен – словно передо мной был мужчина вдвое старше. Ни о чем и никогда он не говорил раньше так серьезно.

– Я знаю, ты считаешь глупостью то, что я пошел к ней, но я не мог ничего с этим поделать. Я не мог спать, не мог есть – мне нужно было снова увидеть ее улыбку, а теперь, когда я утолил этот голод, он разгорается внутри меня еще более неукротимо. Я должен жениться на ней, Бен. Жениться или умереть.

– Думаю, ты имеешь в виду «жениться и умереть», – сказал я. – Потому что ты же понимаешь, что не сможешь получить ее в жены. Ее семья и наша – они никогда не смогут с этим смириться.

Он нетерпеливо качнул головой и стал мерить комнату шагами. Своих слуг он отослал, а я оставил Бальтазара дома, поэтому мы могли не бояться, что чужие уши нас подслушают и донесут бабушке, – и все же я будто чувствовал ее горячее дыхание у себя за спиной. «Ты отвечаешь за него» – так она мне говорила, и при этом взгляд у нее был такой дьявольский, что было понятно – лучше бы мне ее не подводить, и еще что она знала – о, старая карга точно знала, что все сложится именно так!

Но еще больше, чем мысли о бабушке, меня пугал бессмысленный, остановившийся взгляд моего кузена. Это было гораздо больше чем любовь. Это была одержимость фанатика, мученика. И это было неестественно.

У меня от этого мурашки по спине бегали.

– Ты не можешь понять! – воскликнул он все с той же горячностью настоящего фанатика. Голос его дрожал от страсти, и лицо тоже пылало страстью. – Бенволио, ты никогда не испытывал радости подобной той, что охватывает меня при одном звуке ее имени: Джульетта… Джульетта – разве есть на свете имя прекраснее? Ты не можешь понять, ты никогда не видел ее, она… она – совершенство! Она самая совершенная женщина из всех, когда-либо живущих на земле… Она вся соткана из света и любви…

– Она совсем еще ребенок, – прервал я его резко и преградил ему путь. Он остановился, но не отступил, и взгляд у него оставался все таким же блуждающим и рассеянным. – И она дочь Капулетти, и не просто дочь Капулетти – она дочь, на которую возложены все его надежды, и она вскоре выйдет замуж за графа Париса…

– Нет, он не должен получить ее! – воскликнул Ромео, лицо у него потемнело от волнения и возбуждения, а рука легла на рукоятку меча. – Она прекрасный цветок, невинный и нежный, – нельзя, чтобы этот цветок сорвали грубыми руками, такими как у него, я не могу даже думать о том, что он своими лапищами будет касаться ее…

– Ромео, послушай! Он близкий друг и родственник самого герцога! Ты же не только вызовешь гнев своего дядюшки – ты сделаешь герцога врагом всей нашей семьи навсегда, ты уничтожишь Монтекки – и ради чего? Ради девочки, у которой едва ли даже месячные начались и которую ты толком и не знаешь…

Он дал мне пощечину.

Не по-дружески – мягко, нет, это был настоящий удар, достаточно сильный, неожиданный и быстрый для того, чтобы я покачнулся и отступил на шаг назад, всего на один шаг… но когда я замахнулся кулаком на него – он выхватил свой клинок и приставил кончик лезвия прямо к моей шее.

Я замер, чувствуя, что одно неверное движение – и окажусь насаженным на это лезвие, как бабочка на иголку. Было что-то очень темное, что-то дикое в глазах моего юного кузена – что-то сродни той черной дьявольской пустоте, которую я видел в глазах Меркуцио. И я ни на миг не усомнился, что он вонзит мне меч в горло, если я пошевелюсь. Конечно, он поплатился бы за это жизнью, но я начинал подозревать, что для Ромео больше не имела никакой ценности ни его жизнь, ни моя, ни чья-либо еще, кроме этой девочки Капулетти.

Я очень медленно сделал шаг назад, а к нему, видимо, вернулось благоразумие: он выглядел пристыженным, когда опустил клинок, хотя и не убрал его в ножны.

– Предупреждаю тебя: не говори о ней так, – сказал Ромео. – Я очень тебя люблю, Бен, но ее я люблю больше всех на этом свете. Если бы это не звучало как богохульство, я бы сказал, что люблю ее больше, чем самого Бога. Хотя что там – я могу так сказать. Я должен это признать, и если Бог накажет меня за это – пускай.

Я вздрогнул, потому что даже самому храброму и безрассудному человеку не стоит так искушать Бога.

– Ты сам не понимаешь, что говоришь. Умоляю тебя, Ромео, ради твоего же спасения…

– Можешь не умолять, – прервал он меня и наконец убрал меч в ножны, поворачиваясь ко мне спиной. – Мне бы стоило убить тебя, знаешь. Или, по крайней мере, вырезать тебе язык, чтобы ты не мог выдать нас до того, как мы обвенчаемся и станем мужем и женой перед Богом.

– Обвенчаетесь… – эхом повторил я. Значит, он собирается сделать это – он готов пойти на такое безумство.

Я был ошеломлен.

Для него я сейчас был не больше чем досадным препятствием на пути к его мечте – и в его словах я не услышал ни следа той братской любви, которую мы всегда питали друг к другу. Он не угрожал мне напрямую, но эта угроза прямо вытекала из его слов. И он не остановился бы ни перед чем, если бы я помешал ему.

– Значит, ты решил обвенчаться с ней.

– С Джульеттой, – сказал он и повернулся ко мне лицом. Он смотрел на меня все с тем же выражением решительности и восторга на лице. Ни один святой мученик не выглядел столь одержимым и столь убедительным в своем желании пострадать за свою веру. Это не было безумием, но и разумного объяснения этому не было. – Ее зовут Джульетта.

– Ромео… – я старался говорить мягко, как с рычащей незнакомой собакой, и сложил руки в умиротворяющем жесте. – Братец, я понимаю, ты любишь ее – это видно невооруженным глазом. Но умоляю тебя – подумай, что ждет тебя…

– Мне все равно.

Мне было горько это слышать, но я проглотил эту пилюлю и продолжил:

– Тогда подумай о ней. Ты только представь, что будет, когда ее семья обо всем узнает. Да они убьют тебя – и девушку тоже. В лучшем случае Джульетта окажется опозоренной, испорченной, не годной для брака. И если ты думаешь, что граф Парис не станет мстить за такое оскорбление…

– Мне все равно, – повторил он. – Да простит меня Бог, Бенволио, но для меня в мире не существует ничего, кроме нее, а для нее – ничего, кроме меня. И если я не смогу быть с ней – лучше мне умереть, лучше нам обоим умереть, лучше всему миру умереть – и нашим мечтам вместе с ним. Ты понимаешь? – Он очень хотел, чтобы я понял, но я видел перед собой человека, который болен лихорадкой и бредит. – Я не позволю ничему встать между нами. Ничему и никому. – Он набрал воздуха в грудь. – Мне не хочется этого делать… но если ты собираешься выдать меня – я выдам тебя первый. Думаю, что герцог сделает много для того, кто поможет ему найти Принца Теней.

Я не мог в это поверить. Он же был моим кузеном, моим братом, мы же были связаны с ним неразрывными узами… но на его лице я прочел решимость, а в глазах его была мука. Он не мог говорить это всерьез – и все же он не блефовал.

Я долго смотрел на него молча, очень долго, а потом сказал:

– Ты сошел с ума.

На лице его мелькнула тень улыбки, но только слабая тень.

– Если это безумие – тогда я лучше умру безумцем, чем буду жить в здравом уме.

Я вышел из его покоев и отправился к себе. Мне было холодно и плохо, во рту появился какой-то горький железный привкус. Когда Бальтазар начал помогать мне раздеться, я обнаружил, что моя одежда промокла от пота. Бальтазар зацокал языком, беря ее в руки.

– Это просто удивительно, что вы еще не умерли от лихорадки, хозяин, – сказал он. – Ведь по ночам такие туманы. – Он взглянул на мое лицо внимательнее и нахмурился. – Хозяин?!

Я покачал головой, и он схватил теплый халат и закутал меня в него. Меня все еще бил озноб.

– Мне нужно написать письмо, – произнес я. – Я не смогу доставить его сам. Могу я рассчитывать на тебя?

– Разве я когда-нибудь подводил вас?

– Никогда, – кивнул я и сел за письменный стол, придвинув к себе перо и бумагу. Я быстро написал письмо, промокнул чернила, сложил листок и запечатал сургучом, но не стал ставить печать Монтекки, а потом отдал письмо Бальтазару.

Он взглянул на него, потом на меня, подняв брови. Я не написал имени адресата – ни внутри, ни снаружи.

– Розалина Капулетти, – проговорил я очень тихо. Его брови взлетели еще выше, но он ничего не ответил, только кивнул. – Только будь очень, чрезвычайно осторожен.

– Предоставьте это мне, – сказал он. – Вы ждете ответа?

– Надеюсь, – произнес я, хмурясь. – Надеюсь, что жду.

ПИСАНО РУКОЙ БЕНВОЛИО МОНТЕККИ, ПЕРЕДАНО БАЛЬТАЗАРОМ, ЕГО СЛУГОЙ, ОТЦУ ЛОРЕНЦО ПЕРЕД ЗАУТРЕНЕЙ И ЗАТЕМ ОТДАНО РОЗАЛИНЕ КАПУЛЕТТИ В СОБСТВЕННЫЕ РУКИ

От вашего брата во Христе.

Я глубоко обеспокоен судьбой вашей младшей кузины, чья преданность Господу Богу сильно пошатнулась. Я боюсь, что она может находиться под влиянием того, кто сбивает ее с пути истинного. Умоляю вас, следите за ней внимательно и постарайтесь вернуть ее в лоно Церкви и семьи. А я в свою очередь постараюсь вернуть туда своего заблудшего брата.

Действуйте же с Божьей помощью и любовью… и с моей тоже .

ПИСАНО РУКОЙ РОЗАЛИНЫ КАПУЛЕТТИ, ОТПРАВЛЕНО БЕНВОЛИО МОНТЕККИ, ОТНЯТО ТИБАЛЬТОМ КАПУЛЕТТИ У ЕЕ СЛУЖАНКИ.

НЕ ДОСТАВЛЕНО

От вашей сестры во Христе.

Увы, ваше предупреждение пришло слишком поздно, потому что я нахожу, что истинная вера моей кузины уже безнадежно испорчена и опасная ересь пустила уже слишком глубокие корни в ее душе. Никакие мои слова и убеждения не могут поколебать ее в этом заблуждении, хотя она и осознает опасность, которая угрожает ее бессмертной душе.

Умоляю вас, сделайте все возможное, чтобы этот лжепророк не мог продолжать смущать ее чистую и доверчивую душу. Я не могу доверить это письмо святому отцу – он близко общается с моим братом, ради моего спокойствия, и может не передать письмо вам. Умоляю вас, сделайте все, что можете, чтобы предотвратить беду. А я не могу сделать ничего, кроме как молиться, чтобы вам это удалось.

Будьте осторожны и да хранит вас Господь, любимый мой брат во Христе.

Если бы я только подумал о письме и отцу Лоренцо тоже… письме, в котором объяснил бы в нескольких словах всю опасность, – все могло бы сложиться совсем иначе…

Но это была моя ошибка, мой грех, больше ничей.

Ромео не пускал меня в свои покои весь следующий день, но я думал, что он просто заперся там и сидит – его слуга клялся мне, что так и есть. А потом последовал вызов мне от бабушки немедленно явиться к ней – и я понял, что что-то произошло. Что-то пошло не так. Очень неправильно.

Я вошел в эту геенну огненную, где невозможно было дышать от жара натопленной печи, и увидел бабушку, которая куталась в одеяла и грелась у пылающего очага. Я был удивлен, увидев там же и мою матушку, и не только ее: рядом с бабушкой с крайне недовольным видом восседала Вероника, моя сестра. Она была почти замужем, и я искренне надеялся, что мне больше не придется общаться с ней до свадьбы. Ну, по крайней мере, она страдала от жары не меньше, чем я, хотя и пыталась сохранять изящество и достоинство – что довольно трудно, когда волосы слипаются от пота, а по лицу пот течет, словно слезы оплакивающей мужа вдовы.

А вот матушка моя не потела, хотя ее лоб чуть поблескивал. Она сидела спокойно, сложив руки на коленях, и смотрела на меня с тревогой.

Я поклонился ей, бабушке, а Веронике слегка кивнул.

– Встань сюда, – сказала бабушка. Она была бледна и дрожала, и вообще была похожа на полутруп, но глаза ее пылали жестоким властным огнем. – Где твой кузен?

– В своих покоях, – ответил я и очень быстро догадался, что ошибаюсь. Но не показал вида, потом что любое проявление слабости в этом логове льва могло иметь фатальные последствия. Боже, должно быть, в брюхе у дьявола и то не так жарко. Из угла нерешительно выступила служанка, глаза ее были опущены и вид она имела очень испуганный. Дрожащие руки она сцепила замком перед собой.

– Скажи ему, – велела бабушка.

Служанка бросила быстрый взгляд на мою мать, та ободряюще кивнула.

Облизав пересохшие от волнения губы, она заговорила дрожащим голосом, очень тихо:

– Умоляю простить меня, синьор, но я занимаюсь ночными вазами… я их опорожняю и мою… и… и когда я пришла, чтобы забрать ее… юного хозяина Ромео там не было.

– Но его слуга клянется, что он внутри. Ты, наверно, просто не видела его.

– Нет, синьор, я… – Она снова облизнула губы и сделала глубокий вдох для храбрости: – Ночная ваза была у него под кроватью, как всегда. И мне пришлось пройти через всю комнату. Его не было там.

– А горшок? Им пользовались? – спросила бабушка. – Давай же, девочка, говори погромче, я плохо слышу!

– Отчасти, – пробормотала девушка. Ее грубые красные руки побелели там, где она сжимала их. – Как если бы он был дома утром, но не дольше.

Бабушка отослала ее прочь щелчком пальцев, и та с видимым облегчением удалилась. И внимание всех обратилось на меня.

– Итак, его нет в этих стенах, – произнесла бабушка. – Ты знаешь, где он?

– Нет, – покачал я головой. Лучше было признаться в этом сразу – ложь только усугубила бы мое положение.

– Твой кузен несколько раз покидал этот дом без тебя. Тебе это известно?

– Отчасти, – ответил я. В голосе моем звучало напряжение, и я постарался скрыть его, чувствуя, как тело мое тоже напряглось. Эта жара… она мешала мне думать, а пот градом катился по моему лицу. – Я найду его.

– Лучше тебе сделать это до того, как случилось что-нибудь непоправимое. Что, он все еще сохнет по этой девке Розалине?

– Нет. – И это была чистая правда. – Он проявил мудрость и оставил Розалину в покое.

– Хорошо, – вмешалась Вероника. – С ее-то длинным языком она бы выдала Ромео в один миг. Посмотрите только, к чему привела ее последняя сплетня!

Бабушка метнула в ее сторону взгляд, от которого Вероника захлопнула рот так быстро, что у нее щелкнули зубы.

– Разве я спрашивала твоего мнения, девочка?!

Вероника, кажется, готова была провалиться сквозь землю, но это длилось недолго – внимание бабушки снова переключилось на меня:

– Тогда это какая-то другая девчонка?

Я рискнул все-таки соврать:

– Я не знаю.

– Моли Господа, чтобы это была девчонка, причем подходящая, – сказала бабушка. – От тебя никакой пользы, Бенволио. Я очень недовольна тобой. Скажи-ка мне, как ты вообще понимаешь свое будущее в этом доме?!

– Ну, бабушка, – произнес я. – Я думаю, все будет так, как вы решите. Но вам нужен кто-то, чтобы мстить вашим обидчикам и быть вашей сильной правой рукой.

– И что, ты и есть эта моя сильная правая рука? В Писании говорится: «Если твоя рука соблазняет тебя – отруби ее!» Предупреждаю тебя, мальчик: верни своего кузена на путь истинный и заставь его соответствовать званию наследника рода Монтекки – или всех ждут неприятности. Очень большие неприятности.

Моя мать была необычно взволнована – я видел это по ее обычно невозмутимому лицу. Она боялась за меня. И это значило гораздо больше, чем все бабушкины угрозы.

Я склонил голову и сказал:

– Я найду его. А теперь – могу я идти?..

– Иди. – Бабушка махнула в направлении меня своей тростью. – Найди мальчишку. Тибальт Капулетти прислал гневное письмо, в котором обвиняет Ромео в недостойном поведении на празднике, и я думаю, он вызовет его на дуэль при первой же возможности. Ты должен помешать ему во что бы то ни стало. Мы не можем потерять Ромео.

Она зашлась влажным, кровавым кашлем, и я поспешил выйти.

Но я был не один – моя мать поднялась и последовала за мной, и Вероника тоже.

– Погоди немного, – остановила меня мать, как только мы оказались за дверью. Она вынула шелковый платочек из рукава и промокнула лоб. – Прости, сын мой, но она по-настоящему переживает, и не без оснований. Очень скоро должны объявить о помолвке Ромео, и его поведение должно быть безупречным: его будущая невеста из прекрасной семьи и гораздо богаче, чем мы. Ты же понимаешь – это все политика.

Я понимал.

Дети в семьях, подобных нашей, рождались и продавались за деньги или лояльность, и все это под прикрытием Церкви и традиций. Ромео и Меркуцио, моя сестра… всех их просватали, не спрашивая их мнения, а я висел над пропастью, цепляясь за самый ее край. Розалина одна избежала этой ужасной судьбы – но она в скором времени должна была стать Христовой невестой.

«А может быть, это выход и для тебя? – шепнул мне внутренний голос. – Надень эту удушающую рясу навсегда – и спасешься. Священники могут нарушать целибат, но это скорее исключение, а не правило…»

Но даже это вряд ли освободило бы меня от моей семьи: нет, точно нет. Они бы ожидали от меня продвижения по служебной лестнице и толкали бы меня из обычного священника в епископы, а оттуда, если бы могли, в Папы Римские. Так что только Розалина могла посвятить свое будущее исключительно молитвам и науке, если ей повезет.

– Я понимаю, – кивнул я. – Но старуха одной ногой в могиле, судя по сгусткам крови, которые она выкашливает.

– Она умрет в своем кресле, отдавая нам приказы, – сказала моя сестра ядовито. – Уж не сомневайся. И у нее достаточно яду, чтобы отравить всех нас, если она вдруг вздумает кусаться. Так что поторопись, Бен, и постарайся хорошо сделать свое дело. У меня осталось всего несколько дней свободы. Не испорти мне их!

– Ну что ты, разве у меня есть для этого причины? – спросил я сладким голосом, и она нахмурилась. Она-то знала слишком хорошо, какие у меня причины и что на самом деле скрывается под моей улыбкой. – Матушка… – Я поклонился матери, не обращая внимания на Веронику, и пошел прочь быстрыми шагами, стуча каблуками по полу.

Мой дядя шел мне навстречу по атриуму в окружении пяти или шести богато одетых мужчин, которые наперебой что-то говорили и громко хохотали. Он притворялся, что слушает их с интересом, но я сомневался, что ему вообще есть до них дело. Все же маски прирастают к нашим лицам и давят на нас…

Он, казалось, не заметил моего присутствия вообще, и я продолжил свой путь, быстро спустился по лестнице и скрылся в своих покоях, где Бальтазар как будто только и ждал момента, чтобы открыть мне дверь.

Ничего ему не говоря, я сменил одежду на ту, которая подчеркивала величие и могущество Монтекки. Кроме того, мой прежний наряд насквозь пропитался потом и запахом старухиной комнаты, а я хотел избавиться от него. Бальтазар молча подал мне меч и кинжал, которые я прицепил к поясу, и спрятал свои под плащом. А затем мы вдвоем выскользнули за дверь, прошли неслышно по коридорам и через скрипучую дверь черного хода, которым пользовались очень редко, вышли на задний двор.

День был чудесный, солнечный и не слишком жаркий, и цветы соревновались друг с другом в буйстве красок между подстриженными деревьями. Как и у Капулетти, у нас были свои наемники, и некоторые из них слонялись без дела по двору. Бальтазар подозвал двоих из них, и мы вышли через боковые ворота.

– Даже спрашивать ни о чем не смею, – сказал он, когда мы шли по площади и голуби в панике вспархивали из-под наших ног и разлетались в разные стороны. Около фонтана пел детский хор, а еще мы видели, как потный, с красным лицом мясник гоняется за сбежавшим цыпленком. На рынке все еще кипела жизнь, полная движения и ярких красок, хотя уже было поздновато для торговли чем-то, кроме домашнего скота и всякой утвари. Я шел на рынок, не имея понятия, куда еще можно направиться: здесь мы хотя бы могли расспросить торговцев и покупателей и выяснить, где искать Ромео. Кто-то должен был видеть его – это точно. Никто не может спрятаться в Вероне надолго.

Коротко приветствуя знакомых, я наконец дошел до рынка и отправил Бальтазара расспрашивать о Ромео у торговцев, дружественных Монтекки: они иногда украшали свои лавки в наши цвета или вывешивали наш штандарт, что было весьма рискованно в городе, разделившемся на два лагеря. Цвета Капулетти встречались примерно с той же частотой, что и наши. Я видел несколько наемников Капулетти, которые прогуливались тут же, но все они были настроены мирно, а один и вовсе был на рынке с пухленькой женой и двумя ребятишками. Что ж, даже Капулетти не чуждо ничто человеческое.

Это меня не обрадовало – ведь так ненавидеть их было гораздо труднее.

Мы проходили мимо лавки, в которой старуха зловещего вида перебирала пузырьки с маслами, и я замедлил шаг. Бальтазар взглянул на меня с любопытством:

– Хозяин? Разве мы не ищем господина Ромео? Не думаю, что вам стоит искать его у этой старой ведьмы.

– Не у этой ведьмы, да, – согласился я. – Оказывается, в Вероне полно ведьм. Говорят, Меркуцио даже ходил к одной из них. А ты что знаешь о ней?

– Немного. – Он отвел взгляд и вдруг стал похож на нашкодившего ребенка, которого застали прямо на месте преступления. – Говорят, она недавно в городе. Продает приворотные зелья и яды, предсказывает будущее, все как обычно.

– Но зачем она Меркуцио?

– Может, его жена ходила к ней. А муж должен следить, куда и к кому ходит его супруга, особенно если она наносит визиты таким вот старым каргам. Ведь они знамениты своими ядами.

Я об этом не подумал, а ведь яды были обычным оружием среди разных сословий Вероны – у бедных и богатых, у благородных и плебеев. Чаще ими пользовались женщины, но политика – грязное дело, и порой яд пускали в ход и мужчины.

Но не Меркуцио, это очевидно. Он слишком сильно ненавидел своих врагов, он хотел убивать с открытым лицом, глядя им в глаза. Никакого холодного расчета и тайны.

«Но если бы он все же решил отравить кого-нибудь, – шепнул мне внутренний голос, – если бы он решил сделать это – кто стал бы его жертвой?»

Не я, даже если он считает меня виновным. Не Ромео – по разным причинам… он слишком любил нас и убил бы быстро и открыто, лицом к лицу.

А вот что касается Капулетти… возможно. Отравленный напиток для ядовитого языка. Я похолодел, внезапно осознав, как легко Розалина может стать жертвой подобного… невинная жертва того, кто мстил за невинную жертву. Еще он мог выбрать такой способ отомстить собственному отцу, хотя это и обрекало бы его душу на вечные адские муки.

– Найди ее для меня, – велел я Бальтазару. – И побыстрее.

Он выглядел смущенным и сомневающимся.

– Но… ваша бабушка будет очень недовольна, если вы появитесь в столь неподобающей компании…

– Мне все равно, – заявил я решительно, хотя на самом деле мне, конечно, было не все равно, а его предупреждение было справедливо. – И вообще – к ней явится не Бенволио Монтекки, уж будь уверен. Найди ее – вместо меня к ней отправится наш тайный друг.

– Ах. – Он еще больше встревожился. – Вам следует предупредить вашего тайного друга, что эти дьявольские создания не боятся угроз. И еще они никогда ничего не говорят, если не дать им серебра.

– У него есть средства.

На самом деле Принц Теней выходил на охоту не столько за ценностями, сколько ради мести – и в скором времени я собирался это исправить. Мысль о том, чтобы продать оставшиеся драгоценности, была очень заманчива, но у меня оставались только те вещи, которые было слишком легко опознать: мне нужно было найти ювелира, которому я мог бы доверить разбить краденые рубины и сделать новую рукоять для прекрасного клинка. Но для того, чтобы заставить говорить нищую ведьму, у меня средств, конечно, было достаточно.

– Синьор. – Бальтазар указал мне подбородком в том направлении, куда мне надо было посмотреть. Я повернулся к собору и увидел, что граф Парис – со свитой, разумеется, а точнее, с армией сопровождающих, – двигается по площади в нашу сторону. Делал он это крайне медленно, потому через каждые несколько шагов останавливался, чтобы поприветствовать знакомых, поклониться дамам или осмотреть предлагаемый торговцами товар. Нас он заметил, и было очевидно, что направляется он именно к нам.

Будучи на страже интересов своей семьи, я расплылся в улыбке и отвесил ему почтительный поклон, когда он приблизился.

– Синьор Парис, – произнес я и стоял в поклоне до тех пор, пока он слабым движением руки не дал мне знак выпрямиться. – Надеюсь, нынешний день застал вас в добром здравии.

– Терпимо, Бенволио, спасибо. Я слышал, ваша сестра на днях выходит замуж. С нетерпением жду этого дня.

– И я тоже, – ответил я с большим чувством: чем быстрее Вероника уйдет из моего дома – тем лучше будет казаться мне жизнь. – Мои поздравления и вам – по поводу вашей помолвки.

– Ах да, юная Джульетта. – Граф Парис был не только красив, но и умен – как любой, кому удалось выжить на улицах Вероны. Он послал мне сдержанную улыбку. – Жаль, что я не смог обручиться с девушкой из семьи Монтекки, но увы, ваша прекрасная сестра уже была к тому времени просватана.

«Твое счастье», – чуть было не сказал я, но вовремя прикусил язык и только изобразил улыбку в ответ.

– Надеюсь, оба этих брака окажутся счастливыми, – сказал я. – Досточтимый синьор, не видели ли вы сегодня моего кузена Ромео?

– Видел, – кивнул он. – Он как будто куда-то очень торопился. Желаю вам удачи в его поисках. Хорошего дня, Бенволио.

– И вам.

Мы снова поклонились, я гораздо глубже, чем он, и вся его парадная свита отошла от нас. За спиной у меня Бальтазар вздохнул.

– Вскоре он пожалеет о том, что у него в родственниках теперь будет Тибальт, – заявил мой слуга.

– Любой бы пожалел, – согласился я. – А теперь – давай-ка бегом, найди мне эту колдунью.

И я жестом подтвердил свое указание.

Но он не двинулся с места.

– Я не оставлю вас одного и без охраны, – сказал он. – Это было бы неправильно, синьор.

– Не глупи, Бальтазар. Я вполне могу позаботиться о себе сам.

– Все равно. Ведь это мою голову ваша бабушка сунет в пресс для вина, если вдруг Капулетти насадит вас на свой меч, а я не умру первым, защищая вас. Нет уж, хозяин. Я не уйду, пока вы не найдете себе лучшей компании.

Бальтазар был невыносимо упрямым – но он был прав. Было очень опасно оставаться в одиночестве, одетым в яркие и хорошо заметные цвета Монтекки, в толпе, где в любой момент можно было нарваться на неприятности. Я огляделся по сторонам в поисках компаньона – и заметил знакомое лицо.

– О нет, синьор, – простонал Бальтазар низким, расстроенным голосом. Потому что этим знакомым лицом был не кто иной, как Меркуцио, лежащий, словно ленивый кот, на солнышке, вытянувшись на нижней центральной ступени фонтана. В руках он держал пустой кубок и равнодушно разглядывал толпу… пока не увидел меня.

– Какая встреча, Бенволио! – воскликнул он, вскакивая на ноги, и печальное выражение на его лице тут же моментально сменилось радостью. Он был невозможно одинок – и я не нашел в себе силы отвернуться от него. – Что поделываешь в такой славный денек? Как твои делишки?

Бальтазар отчаянно затряс головой, а я сгреб его в охапку и зашептал ему прямо в ухо:

– Раз он вцепился в меня – он не сможет преследовать тебя и мешать тебе с твоей миссией. Иди же. Немедленно!

– Хозяин…

Я подтолкнул его в спину, и он, споткнувшись, побежал, все еще недовольно хмурясь.

У моего слуги всегда было больше здравого смысла, чем у меня или любого из моих родственников.

Я повернулся к Меркуцио и распахнул дружеские объятия.

– У меня все отлично, хотя мне не хватает приятной компании, – сказал я. – Я ищу Ромео. Ты его не видел?

– Как, он опять пропал? А я уж думал, он никогда не отцепится от твоей юбки, нянюшка! – Он обхватил руками мою шею и слегка сжал ее, но не сильно, не так, чтобы мне пришлось сопротивляться. – Я не видел этого маленького негодяя, но мы ведь выманим его из норы, а? Ведь ты же не думаешь, что он опять лижет булыжники под ногами этой сучки Капулетти?

На мгновенье мне показалось, что он знает о новой, безумной страсти моего кузена, но он на самом деле ничего не знал и даже не думал о Джульетте: я понял это по исказившей его лицо горькой гримасе, которая мгновенно превратила его из ангела в демона. Он явно имел в виду невинную Розалину, которую считал виноватой во всех своих бедах и потерях и к которой испытывал нечеловеческую ненависть. И я снова испугался за нее при мысли о том, что он может сделать – или уже сделал.

Если он решит использовать яд – я не смогу защитить дочь врага, предав своего сломленного заблудшего друга, – и все же мне предстоит сделать самый сложный в моей жизни выбор. Ведь и позволить Меркуцио убить ни в чем не повинную девушку я тоже не смогу, неважно – идет ли речь о Капулетти или о ком-то еще.

Меркуцио, несмотря на ранний час, был уже изрядно навеселе. Судя по запаху и виду его одежды, домой он так и не заходил и не переодевался. От него несло по́том и рвотой, этот резкий запах мешался со сладковатым запахом вина. Но в его мышцах не было никакой расслабленности, свойственной пьяным людям, – его рука была тяжела и крепка, как топор палача.

Когда проходящий мимо слуга в ливрее Капулетти посторонился, чтобы уступить нам дорогу, Меркуцио бросился на него, оскалив зубы, и расхохотался так громко, что бедный парень побледнел и поспешил скрыться.

– Тебе бы стоило пойти домой, Меркуцио, – заметил я. – Ванна бы пошла тебе на пользу.

– Мне многое пошло бы на пользу, – ответил мой друг. – Но больше всего мне пошло бы на пользу наколоть кого-нибудь из Капулетти на кончик моего меча.

– Сейчас слишком жарко для этого, да и обстановка слишком напряженная, – возразил я. – Если ты не хочешь домой – почему бы тебе не пойти со мной? Бальтазар, правда, сейчас ушел по делам, но я бы приказал набрать для тебя ванну и приготовить постель. И ты мог бы поспать спокойно под нашей крышей.

– Поспать? – спросил он и вдруг задышал часто и прерывисто. – Как я мечтал бы поспать спокойным сном без сновидений, Бен, но я исповедаюсь тебе, поскольку исповедаться в этом болтливому священнику никогда не смогу… я не могу спать, совсем не могу спать, ни в тишине, ни в шуме. Стоит мне закрыть глаза – и его лицо всплывает передо мной… а бывает еще хуже… он не умер, Бен, и я не могу освободить его, чтобы дать отдых его измученной душе.

Вытирая пот, Меркуцио провел по лицу рукой, и я заметил, как она дрожит.

– Он преследует меня. Он ложится рядом со мной – и ничего не говорит. Нас разлучили – но разлучили не до конца. Как я могу спать? Я не могу спать, пока не нальюсь вином до потери сознания.

Он говорил как окончательно сломленный человек – и так оно и было. И это пугало меня: слабость в нашем мире привлекала волков.

– Пойдем же, – сказал я и дружески хлопнул его по спине, чтобы приободрить. – Ванна, покой и мягкая постель в таком месте, где тебя не смогут найти и потревожить никакие призраки.

– Твоя бабушка это не одобрит.

– Моя бабушка может относиться к этому как угодно.

Смелое заявление, но ведь он был прав: она действительно будет возражать, если я приведу Меркуцио в ее дом. Даже женатый, вопреки слухам о скором рождении первенца в его семье, он никогда не сможет отмыться от сплетен.

– Сегодня слишком хороший день для неприятностей.

И возможно, нам бы даже удалось избежать этих неприятностей, если бы в этот момент Меркуцио не заметил Ромео.

Мой кузен вышел из-за собора и широкими шагами целеустремленно куда-то направился. Я увидел его как раз в этот момент и невольно отметил его восторженную, полную почти религиозной одержимости улыбку. Он смотрел под ноги и не обращал никакого внимания на то, что происходит вокруг него. Мой кузен, разряженный, словно павлин, в свои самые яркие, самые красивые одежды, сиял и переливался в ярком солнечном свете, как какой-нибудь сказочный герой.

Ромео являл собой идеальную мишень – он словно просился стать жертвой. Он даже не озаботился охраной – рядом с ним не видно было никого из слуг или наемников, и воткнуть ему нож в спину было очень легко. А если моя бабушка не ошибалась – именно это собирались сделать Капулетти в самое ближайшее время при первой же возможности.

Меркуцио ничего этого не понимал. Он увидел только шанс грубо поразвлечься и, прежде чем я успел его остановить, подался вперед и заорал слишком громко:

– Синьор Ромео, бонжур! Я приветствую вас по-французски в знак уважения к вашим французским штанам, и где же вы были этой ночью, синьор?

Восторженная улыбка Ромео поблекла. Он явно хотел избежать этой сцены, но не мог, поэтому изобразил фальшивую любезность и подошел к Меркуцио, кивнув мне, как надоедливому старому дядюшке.

– Доброе утро вам обоим. Что это ты имеешь в виду, приятель?

– Вы заставили нас, синьор, поволноваться. – Меркуцио выставил вперед палец: – Твой кузен чуть с ума не сошел от беспокойства.

– Прости, дорогой Меркуцио, – Ромео отвесил поклон. – У меня очень много дел, а в таком случае человеку может быть не до любезностей.

Меркуцио оглушительно расхохотался и изобразил жеманный реверанс, подобрав воображаемые пышные юбки.

– Я прямо цвет любезности, – пропищал он и преградил путь моему кузену, когда тот попытался уйти.

– Гвоздика, должно быть? – улыбка Ромео застыла у него на лице и стала холодной. Это был поворот, которого я опасался: это был намек, и намек весьма оскорбительный. Проходящая мимо нас старая дева со свитой бросила на нас возмущенный взгляд и пробормотала что-то нелицеприятное.

Меркуцио в ответ толкнул Ромео:

– Именно так!

– Что ж, тогда ты гвоздика вроде той, что на моих башмачных застежках, – произнес Ромео.

Такого рода высказывания были простительны в узком кругу близких приятелей, но никак не среди толпы на площади во всеуслышание.

Я выступил вперед и попытался встать между ними, но они проигнорировали мое вмешательство.

Меркуцио смеялся, скаля зубы.

– Мне придется за это откусить тебе ухо! – Он схватил тяжелой рукой Ромео за плечи, слегка потряс его, а потом заключил в объятия. – Давай же – разве это не куда лучшее развлечение, чем страдания от любви? Вот теперь ты прежний – теперь ты Ромео! А то эта твоя чертова любовь делает из тебя слабоумного, который только и знает, что носится с любимой цацкой, норовя запрятать ее в какой-нибудь дыре!

На нас начали бросать возмущенные взгляды и другие прохожие, потому что вся эта сцена была просто неприличной, и Ромео быстро это понял.

– Остановись. Хватит.

Меркуцио хотел было продолжать, и я был уверен, что он втравил бы нас в настоящие неприятности, но тут от толпы отделилась полная женщина в сопровождении слуги и направилась прямо к нам. Мне показалось знакомым ее толстое румяное лицо. Отдуваясь, она приблизилась и остановилась, яростно обмахиваясь веером. Это еще что такое?! Я был потрясен и заинтригован, потому что видел, как Ромео замер на месте, словно школьник, застигнутый за воровством яблок. Затем он вывернулся из захвата Меркуцио и оттолкнул нас обоих.

– Иди домой, – бросил он мне. – Я скоро приду.

Тут я узнал эту пухлую женщину: это была Капулетти, кормилица, которая часто сопровождала юную Джульетту во время прогулок по городу. На празднике я видел, как она осушила несколько кубков с вином.

– Братец… – я взял Ромео за руку, но он вырвал ее.

Слуга, шедший за кормилицей, положил руку на свой кинжал, глядя на меня в упор, и я убрал руку.

– Пойдем с нами.

– Я же сказал – я скоро приду, – повторил он и повернулся спиной к кормилице.

Возможно, если бы я был один – я бы настаивал на своем и дальше, но Меркуцио был готов ввязаться в ссору, он уже в оскорбительной форме пытался спровадить толстую кормилицу, и я видел, как ее лицо стало пунцовым от ярости. Два городских стража повернулись и пошли в нашу сторону, и мне ничего не оставалось, как схватить Меркуцио за локоть и уволочь его прочь, оставив Ромео с его тайнами и интригами.

– Глупец! – воскликнул я и двинул Меркуцио в плечо, как только мы оказались достаточно далеко, чтобы не привлекать внимания. – Что ты пытаешься сделать – оскорбить его? Он же твой друг!

– И твой кузен, – добавил Меркуцио, – хотя я вижу, что сейчас ты любишь его не больше, чем я. Все это блеяние вокруг девушки… ах, девушка, девушка, девушка… У меня есть своя собственная женщина, и я скажу вот что – от них никакого толку, Бенволио, совсем никакого.

– Кроме наследников, – возразил я. – И один у тебя скоро появится, и тогда ты сможешь быть свободным и делать то, что тебе нравится…

– Что мне нравится? Здесь, в этом городе ханжей, лжецов, предателей и мошенников? – Он рассмеялся, но в его смехе звучало отчаяние. – Здесь нет свободы, Бенволио. И ты должен это признать. Этот город сделан из камня, и камень давит на нас, прижимает к земле, душит нас и лишает света и надежды, и так будет, покуда тьма не поглотит весь свет – и будет только тьма, никакого света. Ты понимаешь меня? – Он схватил меня за руку, заглядывая мне в лицо. – Никакого света… только тьма.

Я кивнул, потому что в этот момент его горячность вызвала у меня понимание и сочувствие. Мой бедный друг был сломлен, окончательно и бесповоротно, и я знал, что я ничего не могу сделать, чтобы помочь ему.

– Я не могу оставить Ромео одного, – сказал я. – Он… он не в себе.

– Не в себе? – Меркуцио разразился горьким смехом и вытер пот ладонью со лба. – Значит, ты теперь нянюшка, а он – неразумный младенец? Вот до чего дошло?

– Да, – подтвердил я. – Дошло до этого.

Он покачал головой, все еще улыбаясь той самой жуткой, неестественной улыбкой, и пожал плечами.

– Очень хорошо, – сказал он. – Жаль, ах как жаль, что у тебя кишка тонка противостоять безумной старухе. Больной старухе. Ты разочаровал меня, Бенволио. Я думал, ты мужчина.

– Я мужчина, который выполняет свои обещания, – проговорил я. Мне стоило большого труда сказать это спокойно, но я справился. – И ты прекрасно знаешь, что это не просто старуха, – ты же не чужестранец, случайно забредший в наш город. Ты сам говорил: она могла бы унизить Геркулеса и напугать Гектора.

– Верно, – согласился Меркуцио. – Что ж, иди и выполняй свои обещания. А я пойду в таверну и поищу там более веселых товарищей – на твоем лице сегодня слишком кислое выражение.

Он сделал несколько шагов, потом обернулся.

– Говорят, что между графом Парисом и Капулетти возникли какие-то разногласия. Якобы это касается поведения его нареченной. Очень может быть, что кто-то уже соблазнил эту девочку. И это был не я… так, может быть, это был ты?

– Нет, – ответил я. В горле у меня пересохло, а на лбу неожиданно выступила испарина.

Толпа веселых молодых людей протиснулась между нами, и когда они ушли, я увидел, как Ромео о чем-то шепчется с толстой кормилицей. Нянькой Капулетти.

Я бросился прочь от Меркуцио, не обращая внимания на его крики мне вслед, расталкивая толпу по дороге.

Но когда я добрался до места, я увидел, как толстый зад кормилицы, за которой неотступно следует худой слуга, удаляется вниз по улице. В этом конце улицы было много наемников Капулетти, они смотрели на меня слишком внимательно: если бы я стал догонять эту парочку – это только вызвало бы столкновение и не принесло бы мне никакой пользы. Она бы все равно не стала разговаривать со мной.

И Ромео тоже исчез.

Услышав резкий, звонкий свист, я оглянулся: на низкой крыше стоящего рядом здания я увидел своего кузена, который, стоя на самом краю, показал мне язык и насмешливо махнул рукой, а потом скрылся из виду.

Я проклинал цвета Монтекки, в которые был одет: слишком много глаз было вокруг, чтобы я мог позволить себе последовать за ним, не привлекая к себе всеобщего внимания. Эти люди вокруг не должны были даже подозревать, что я обладаю такими способностями к лазанию по стенам, – и он хорошо знал это.

– Ну нет, братец, – пробормотал я. – Так легко ты не уйдешь.

Я посмотрел вокруг, а потом опустил взгляд вниз, на сидевших на мостовой нищих, которые прятались в тени и темных углах и умоляюще тянули руки за милостыней. Совершенно неразличимые, грязные, со спутавшимися волосами – мужчины, женщины, дети… все они были как будто невидимыми, разве что кто-нибудь из богатеев мог пнуть или ударить того, кто, осмелев, тянул его за полу одежды.

Я прошел чуть вглубь, туда, где они прозябали в нищете, и присел перед группкой нищих, откуда на меня уставились несколько пар блестящих глаз. Вынув кошелек, я отсчитал серебро и положил его в их открытые, дрожащие руки:

– Золотой флорин тому, кто найдет моего кузена Ромео Монтекки в течение часа. Быстро!

Может, нищие и вправду были парализованы и умирали с голоду – но только все они тут же вскочили и помчались прочь, подпрыгивая и толкаясь на ходу.

Что ж, раз я сам не мог найти своего кузена – значит, они станут моими глазами и ушами. Голодными глазами и ушами.

Пусть он попробует спрятаться от них.

Я послал гонца во дворец Монтекки за наемниками – они могли мне понадобиться в скором времени. И пока я ждал их прибытия, появился мой слуга Бальтазар. Он прошел через площадь, опустился рядом со мной на бортик фонтана и начал жадно пить воду, зачерпывая ее ладонью прямо из фонтана. Я купил у проходившего мимо разносчика апельсин – и он набросился на него, словно голодающий.

– Ну? – спросил я нетерпеливо.

Жуя сочную мякоть, парень кивнул.

– Я нашел ведьму, – сказал он. – Она согласна встретиться с вами, но она очень осторожна. И напугана.

Мне показалось, что мой верный слуга чего-то недоговаривает, но я сделал вид, что не заметил этого: он никогда не подверг бы меня заведомой опасности, а значит, то, что он утаил, было незначительным и не стоило особого внимания.

– Где?

– Около реки, – ответил он. – Через два часа, не раньше.

Я кивнул, быстро прикидывая: я обещал своим шпионам вознаграждение, а ведьме ведь тоже надо было заплатить – чтобы она разговорилась.

– Я охочусь на своего кузена. Оставайся здесь и, если кто-нибудь его найдет, пошли одного из наших людей, чтобы проверить сведения, прежде чем отдавать флорин, – сказал я.

Мой взгляд уже был прикован к толстому старому горожанину в мягком камзоле, который шествовал по улице в сопровождении жены и ребенка. Его кошелек был набит так же плотно, как и его брюхо, и носил он его с тем же высокомерием, что и гульфик – предмет, вышедший из моды, но все еще находящийся в почете у людей его поколения.

Я встал, чтобы последовать за ним.

– Хозяин, вы… О… – Бальтазар тоже заметил его – а мой слуга знал меня слишком хорошо.

– А я пойду порыбачу, – сказал я и пошел за своей жирной, откормленной форелью.

Выкрасть кошелек у толстяка было делом нелегким, но то чувство удовлетворения, которое меня охватило, когда пересчитывал в укромном месте флорины, выпавшие из него, того стоило. Теперь у меня было достаточно денег на поиски Ромео, который, судя по сведениям, сообщенным первыми из моих разведчиков, поставил себе задачу сбить меня со следа.

Нищие прибегали один за другим, и каждый из них претендовал на флорин, но люди, посланные проверить их слова, всякий раз выясняли, что это был другой молодой человек, не Ромео, а если оказывалось, что это все-таки Ромео, то выяснялось, что он уже ускользнул. Один из нищих видел его рядом с собором, другой – около реки. А третий клялся и божился, что он пьет и плачет в одном из винных погребков города.

Когда уже четвертый нищий пришел ко мне с ложной информацией и протянул руку за флорином, я разгадал маневр Ромео. Он был хитер и умен, и в других обстоятельствах я бы даже порадовался за своего кузена и восхитился его сообразительностью, но не сегодня.

Когда этот нищий бормотал свою версию того, где находится мой кузен, он не только избегал моего взгляда, что было понятно и ожидаемо, но и теребил без конца свой грязный кошель, привязанный к веревке, которая заменяла ему пояс. Я слушал его рассказ рассеянно, сосредоточив внимание на его пальцах. Они двигались безостановочно, они дергались, они суетились…

И я все понял.

Выхватив кинжал, от чего Бальтазар изумленно охнул и отшатнулся, я взмахнул им быстро и точно. Не ради крови – ради денег. Я разрезал пополам его кошель, и из него тут же выпал и покатился по мостовой золотой флорин.

– Ты давал ему деньги, Бальтазар? – спросил я, пока ошарашенный нищий пытался поймать монету.

– Да нет, синьор, зачем же? Мы же не знаем, правду ли он говорит.

– Значит, ему дал их кто-то другой.

Когда нищий наконец ухватил монету своими трясущимися пальцами, я схватил его за грязные косматые волосы и пригнул его голову почти до земли:

– Мой кузен заплатил тебе, не так ли? Он знал, что я делаю. Он дал тебе золотой и велел обмануть меня, так?

– Пожалуйста, синьор, пожалуйста, я всего лишь бедный человек, я никого не хотел обидеть… я только сделал так, как мне велели. – Он скрючился, цепко сжимая грязными худыми пальцами монету, и хотя мне хотелось пнуть его, я только отшвырнул его от себя и брезгливо вытер руки платком, надеясь, что его вши не успели перескочить на меня.

– Поскольку вас подкупили – наш договор отменяется, – сказал я. – Иди и скажи всем, что они ничего не получат от нас. Забери свое золото и распоряжайся им как хочешь, но больше никогда не жди ничего от дома Монтекки, негодяй. – Я хотел было дать ему пинка, но он увернулся, видимо привычный к подобным упражнениям, и растворился в толпе, сжимая в кулаке свое сокровище.

Во рту у меня был привкус пыли и железа, я чувствовал, как напряглись мои мышцы. Бальтазар, подойдя ко мне, тихо спросил:

– Хозяин? Что будем делать?

– Продолжать поиски, – ответил я. – Если узнаешь что-нибудь – найдешь меня в башне Ламберти.

– Синьор…

Я покачал головой и пошел прочь.

Я едва видел, куда иду, хотя непроизвольно обходил грязь и нечистоты, попадавшиеся на пути. Бальтазар, должно быть, послал кого-то из наемников вслед за мной: он вряд ли позволил бы мне гулять в одиночестве, – но я не оглядывался и даже не думал об этом, идя по петляющим узким улицам. Красный кирпич, туф и серый камень в ярких лучах солнца выглядели так, словно я шел через огонь, и моим единственным желанием было уйти как можно скорее из этого каменного мешка. Найти местечко повыше и смотреть сверху на маленький и жалкий мир. Скоро, очень скоро этот мир поглотит тьма – я знал это. И чувствовал, как эта тьма сгущается вокруг меня, я ощущал ее кожей, словно прикосновения острого кинжала.

Башня Ламберти была самым высоким сооружением в Вероне, она находилась в центре Пьяцца-дель-Эрбе, и я тщательно ее изучил. Узкие винтовые лесенки были мне хорошо знакомы. Мне повезло, что в это время большие колокола молчали, – иначе мне пришлось бы ждать или рисковать жизнью, проходя мимо них. Сейчас здесь было тихо и спокойно, и я побежал по крутым ступенькам так быстро, как будто стремился оставить все беды у себя за спиной. В тесной башне странно пахло – свежей известью и древней пылью. Ее недавно надстроили, сделали выше. Хотели сделать еще выше, но герцог воспротивился этому – он был очень религиозен и боялся аналогий с Вавилонской башней: ему совсем не хотелось рисковать и вызывать гнев Божий.

Не знаю, как насчет религии, а я бы хотел, чтобы башня была раза в два выше. В таком виде, как сейчас, она была все-таки слишком близко к улицам и кишащей людьми площади. Слишком близко к моим собственным бедам.

Я прислонился к кирпичной стене и подставил прохладному ветру разгоряченное лицо и влажные от пота волосы. Я чувствовал странную смесь горького разочарования и внезапного восхищения. Мой кузен оказался неплохим учеником – он многому научился у меня в искусстве ускользать и быть незаметным. Я мог бы гордиться – если бы не одно «но».

Причина, по которой он все это делал.

Девушка.

Девица Капулетти. Джульетта.

Я знал своего кузена. Я мог бы поверить в то, что страсть овладела им до такой степени, что он готов принести в жертву этой страсти свою собственную жизнь. Но чтобы речь шла о жизни той, кого он, как предполагалось, так страстно любил?! Ромео никогда не подверг бы ее такой опасности, если бы любил по-настоящему. Не говоря о том, что я никогда не ожидал от него, что с такой легкостью и так откровенно он наплюет на честь семьи.

Но, возможно, мое непонимание и недоумение было вызвано тем, что я часто слышал в свой адрес: у меня в жилах вместо горячей крови текла прохладная водичка. Моя мать всегда говорила нам, что страстная любовь – это выдумка поэтов, чтобы приукрасить супружескую жизнь и сделать ее хоть немного приятнее. Мы с сестрой никогда не заблуждались относительно своего места в этом мире и никогда даже не думали, что можно поставить собственное счастье на одну доску со своими обязанностями.

Как же тогда мой кузен, наследник, мог забыть подобные уроки при одном мимолетном взгляде на дочь врага?!

Пока здесь, на высоте, пульс мой приходил в норму, а дыхание успокаивалось, вдалеке от шума, суматохи и зловония площади я наконец смог привести в порядок свои мысли.

Сведения, которые я получил от нищих, были ложными, а следовательно, бесполезными, но я обвел с высоты глазами все те места, которые в них упоминались, и отбросил их как заведомо невозможные. Четыре отчета – четыре места. Четыре уголка города, где не могло быть Ромео – если, конечно, он не был еще более изворотлив и хитер, чем я думал.

Я заметил любопытную деталь: эти ложные следы, если смотреть на них сверху, образовывали прямоугольник… ровный прямоугольник… и в центре его находилась…

В самом центре его находилась Кьеза-ди-Сан-Фермо – та самая невзрачная часовня, в которой я когда-то прятался и в которой частенько дремал брат Лоренцо, не добравшись до своего монастыря. Если Ромео действительно был серьезно настроен связать свою судьбу с Джульеттой (как бы нелепо это ни звучало!) – ему нужен был клирик, который обвенчал бы их, хотя, как только все это стало бы известно, обе семьи всеми силами стали бы добиваться признания брака недействительным. Но исправить дело было бы уже нельзя: брак Джульетты с графом Парисом был бы расстроен, да и шансов на брак с каким-нибудь достойным купцом или человеком благородного происхождения у нее бы не оставалось. Она стала бы порченым товаром, бременем и позором для семьи Капулетти.

Каков же был план Ромео?

Неужели эта была продуманная комбинация ходов для того, чтобы соблазнить эту девушку и тем самым покрыть позором всю ее семью? Я мог бы поверить в столь темный и гнусный замысел со стороны Меркуцио, но мой кузен всегда имел доброе сердце и отличался искренностью во всем, что делал, – даже в глупостях и ошибках. У него всегда было недостаточно хладнокровия для интриг.

Его поведение имело привкус чего-то иного… он явно преследовал какую-то другую цель, которую я пока не мог уловить, даже глядя на все с такой высоты.

Я должен был его разыскать – если не до того, как они обменяются клятвами, то хотя бы до того, как он лишит Джульетту девственности. Если она останется девственницей – все остальное можно будет решить с помощью денег и влияния Капулетти, но если ее девственность будет потеряна – уже ничего нельзя будет исправить. Ее кузен Тибальт не был похож на того, кто может простить оскорбление, и скорей всего в этом случае ее ожидал скорый несчастный случай или что-нибудь похуже. Меня бы это не сильно волновало, если напрямую не касалось другой девушки – Розалины. Она осталась бы в таком случае их единственным достоянием, последней незамужней девушкой в семье, которую можно было бы продать. И они бы продали ее за первую предложенную цену, словно корову второго сорта на рынке.

Меня это вроде бы не должно было касаться – но я не мог этого допустить.

Мой кузен был, несомненно, умен, и ему удалось перехитрить меня. Но теперь, сопоставив все факты, я понял: то, что он пытался отвести нас от этой церкви, говорило о том, что у нас мало времени.

Я спустился по лестнице башни и на выходе столкнулся с Бальтазаром, который был весь в поту и задыхался от быстрого бега.

– Хозяин. – Он оперся о каменную стену рукой, пытаясь отдышаться. – Нам срочно нужно возвращаться домой.

– Почему?

– Улицы полны слухов, что Тибальт Капулетти избил служанку до полусмерти и вышвырнул ее на улицу.

– Ничего нового, – пожал я плечами. – У него вообще тяжелая рука – он даже сестер не жалеет.

– Это еще не все, – продолжал мой слуга. – Говорят, что он избил ее из-за того, что она несла тайную любовную записку.

– От Ромео! – Я похолодел и почувствовал, как меня начинает бить дрожь. – К Джульетте!

– Нет, синьор, – ответил Бальтазар. – Говорят, это была записка от его сестры Розалины к вам, синьор. Тибальт был просто вне себя от гнева. Он кричал, что вы подлый трус, что вы говорите о мире на улицах города, а сами исподтишка покушаетесь на честь их семьи. Говорят, будто он заявил, что раз вы не гнушаетесь вести войну с женщинами Капулетти, то и он объявляет войну вашим женщинам! И, синьор, не только он: его союзник Паоло Мацанти с ним заодно.

От этих слов меня словно ледяной водой окатило, хотя душный и жаркий гаснущий день меня словно теплым одеялом укутывал. Я должен был позаботиться о безопасности своей матери, сестры и даже синьоры Монтекки! Тибальт в ярости точно ни перед чем не остановится.

И я не мог не думать еще об одном: если Тибальт едва не убил служанку только за то, что она несла записку, – что же он сделал с той, что ее написала?

– А синьорина Розалина? – со страхом спросил я, стараясь не смотреть на Бальтазара. – Про нее что слышно?

– Ее заперли, синьор.

Он знал! Да, он знал.

– О синьор, это весьма неблагоразумно…

– Я знаю, что это неблагоразумно, я не ребенок! – крикнул я. – Знай свое место!

Я редко говорил с ним так – точнее, я никогда еще не говорил с ним таким тоном.

– Это была не любовная записка, что бы там ни говорил Тибальт.

Она, должно быть, ответила на мою записку, которую я ей послал, ту, в которой было предостережение относительно ее кузины. Розалина, несомненно, слишком умна, чтобы не понимать опасности, – она наверняка написала записку в том же стиле, что и я: ни слова напрямую, все иносказательно и благопристойно.

Единственное, что меня тревожило, это то, что записка была адресована мне, а не отцу Лоренцо. Что же такое важное и срочное она хотела мне передать напрямую?

Ромео и Джульетта.

Монах сговорился с ними, пошел у них на поводу, сочувствуя их страсти. У него было мягкое сердце, у нашего отца Лоренцо. Он был далек от нашего, светского мира, нашей жизни и не отдавал себе отчета о последствиях.

Сердце у меня неистово колотилось, все мышцы были напряжены. Больше всего мне хотелось немедленно броситься спасать Розалину, убедиться собственными глазами в том, что она в безопасности, но я остановил себя. Нам всем грозила беда, и опасность теперь таилась повсюду. Ромео нужно было остановить во что бы то ни стало, чтобы не началась бойня. «Война против женщин». Как все наши войны, это была бы жестокая, убийственная, неожиданная и непредсказуемая война. Свадьба моей сестры Вероники была совсем близко, и на процессии мы все оказывались беззащитными, открытыми для удара со стороны Капулетти или Мацанти, каждый из нас и все вместе. И все же свадьбу никак нельзя было отменить или перенести. И не ходить на нее тоже было нельзя: если бы наша семья не появилась на ней в полном составе – это было бы воспринято как страшное оскорбление женихом и всей его семьей.

– Мы должны отправиться домой, – настаивал Бальтазар, и в его словах был резон. – Синьор, Тибальт жаждет крови, он жаждет мести за оскорбление своей семьи – так, как никогда раньше. Нельзя, чтобы вы ему попались.

Я знал это, но еще я знал, что я единственный, у кого есть пусть призрачный, но все же шанс предотвратить беду.

– Я пойду, – согласился я. – Но сначала я должен остановить своего кузена и не дать ему жениться на Джульетте.

Когда я отправил его с запиской к Розалине, он был потрясен, а в этот раз, услышав мои слова, он просто поперхнулся и замер с глупым выражением лица и открытым ртом, как будто кто-то дал ему по голове пыльным мешком.

– Мы должны сделать все, чтобы этого не произошло, – сказал я. – Сейчас же.

Я подбежал к часовне и рывком распахнул ее тяжелые двери, но только испугал этим трех высохших старух, которые на коленях молились внутри. Они не встали – скорей всего, и не могли быстро встать с колен в силу своего возраста, – но обернулись ко мне, когда я ворвался в помещение.

– Брат Лоренцо! – взревел я так громко, что, кажется, мог бы перекричать звон колоколов, и, метнувшись к исповедальне, отдернул занавеску – но его там не оказалось.

Его вообще не было в церкви, даже его подстилка за алтарем была пуста. Старухи смотрели на меня со страхом, пока я искал его, а потом одна из них нерешительно заговорила:

– Молодой господин, его здесь нет уже больше часа.

– Что?! – Я резко развернулся к ней, и старуха отшатнулась назад, так же как и подруги; все три были похожи друг на друга как три печеных яблока – из-за глубоких морщин, избороздивших их лица. – Куда он пошел?!

– Я не знаю. Он не сказал…

– В какую сторону? – Я грозно навис над ней, но она только покачала головой, и обе ее подруги проделали то же самое. Они сказали, что слишком глубоко ушли в молитву, а монах разговаривал с ними любезно, но ничего не сказал о том, куда направляется, и только заметил, что скоро вернется.

Я не сдавался.

Я просто не мог сдаться.

Покинув церковь, я осмотрелся по сторонам и побежал вниз по улице. В нескольких домах от часовни была лавка, судя по запаху, бакалейная. Я заплатил в три раза дороже за имбирные пряники к столу Монтекки, хотя пряники были нам совсем не нужны, но зато стал обладателем ценной информации о том, что брат Лоренцо действительно проходил мимо примерно час назад. Я двинулся в направлении, которое пальцем указал мне лавочник, и вышел к другой лавке, где тоже что-то купил в обмен на сведения. И таким образом я постепенно оказался возле маленькой лачужки на берегу реки… скромное убежище монаха, не больше кельи в монастыре. Внутри места хватало только для узкой постели, нескольких кувшинов вина и половины круга сыра на столе; здесь не было ни комода, ни шкафа для одежды, ни каких-нибудь безделушек – ничего, что имело бы хоть какую-то ценность. Распятие на стене было грубым, но солидным.

Его нигде не было видно… но взгляд мой все же кое за что зацепился, когда я уже закрывал за собой дверь.

В льющемся из окна свете я вдруг заметил какой-то отблеск, блик, который показался мне настолько чуждым обстановке всей этой комнаты, что я невольно замер на месте. А потом подошел, поднял то, что отбрасывало блик, и поднес к глазам.

Это была жемчужина – одна из тех, в которых делают маленькое отверстие, чтобы потом пришить к одежде: она все еще болталась на длинной нитке. Она была маленькая, такая, какую знатная молодая женщина могла бы пришить себе на платье или вставить в прическу. Это была всего-навсего одна маленькая жемчужина, и объяснений ее появлению в это комнате могло быть множество.

Но…

У меня было только одно объяснение, когда я вертел в пальцах эту гладкую, теплую горошинку.

Джульетта Капулетти. Она была здесь, в этой лачуге монаха. А раз она была здесь – значит, здесь был и мой кузен Ромео.

Я опоздал.

– Синьор, – произнес Бальтазар у меня за спиной. Его голос звучал напряженно и мрачно. – Синьор, монах возвращается.

Я кивнул. Выражение лица у меня было тяжелое и хмурое, и Бальтазар поспешил ретироваться обратно к стене. Рукой он взялся за дубинку и выглядел растерянным, но готовым идти за мной туда, куда я его поведу.

Несомненно, он молился о том, что ему не пришлось участвовать в убийстве монаха, но в этот момент, ослепленный яростью и ненавистью, я не думал ни о своей душе, ни о его. Я думал только о том, что не должен допустить, чтобы наш маленький мир обрушился и погреб нас под своими останками.

Брат Лоренцо увидел меня, и его пухлое лицо на миг застыло а потом приняло отсутствующее выражение, когда он закрывал дверь за собой.

– Господин Бенволио, – сказал он. – Что привело вас сюда?

Я перекатывал жемчужину по ладони вперед-назад. Его виновность была очевидна, но он сунул руки поглубже в необъятные рукава своей сутаны и сложил их, словно бесстрашный мученик.

– Неужели ты не понимаешь, что из всего это выйдет? – спросил я. Я говорил тихо и угрожающе, и он это заметил, но не подал виду.

– Мир, если позволите, – ответил он. – Монтекки и Капулетти слишком долго заливали кровью улицы этого города, ведь и ваш отец тоже погиб от…

– Ты предал нас.

– Я никогда не был ни на чьей стороне – только на стороне Господа, сын мой. Эта любовь так сильна, что если бы я отказался венчать их – все произошло бы без Божьего благословения, но произошло бы все равно – в этом нет ни малейшего сомнения. Вы предпочли бы, чтобы я отказался и позволил совершиться греху?

– Вы сказали свое слово, святой отец. Но я пока еще могу остановить это безумие. Где они?

– Я не скажу.

– Где?! – Я схватил его за плечи и уставился прямо ему в глаза, и он вздрогнул. – Он мой кузен, он мне ближе, чем брат, и я не хочу, чтобы он напоролся на меч Тибальта! Так что скажите мне, каков был их план и где они собирались закрепить свой союз физической близостью, и побыстрее!

Его взгляд, который он бросил на меня, был очень печальным, как будто он жалел меня в этот момент и в то же время понимал, что я могу причинить ему вред.

– Эта страсть между ними… она так велика, Бенволио, я никогда не видел подобного. Это сумасшествие, поймите, это жажда, которую можно утолить только любовным напитком или смертью. Что вы предпочитаете?

Я как следует приложил его об стену, а правой рукой вытянул из ножен кинжал. Нет, я не приставлял кинжал к его горлу, но он знал, что это обязательно произойдет, если он посмеет раздразнить меня снова.

Брат Лоренцо на мгновенье смежил веки, и губы его зашевелились, словно в молитве. Что бы Бог ни посоветовал ему – выглядел он не слишком счастливым, но в конце концов сказал:

– Они собирались сделать это ночью, втайне. Вам не нужно искать их сейчас – они будут ждать. Я принял их клятвы перед Господом, а сейчас они разделились, но я предупреждаю вас: то, что соединило их, выше и сильнее, чем вы думаете, и смертному человеку не под силу справиться с этим. Это святой огонь, говорю вам, огонь, который пылает в них, – святой.

– Дьявол умеет разжигать огонь ничуть не хуже, чем Господь, – заметил я, но сунул свой кинжал в ножны. – Клянетесь на распятии, что сейчас они не вместе?

– Да, – ответил он. – Кормилица Джульетты увела ее домой, а Ромео тоже удалился. Я клянусь на распятии.

– Если увидите Ромео – скажите ему, что я все знаю, – бросил я. – Скажите ему, что все кончено. Что дальше ничего не будет.

Брат Лоренцо посмотрел на меня печальными глазами, а потом налил себе в кубок вина и выпил одним большим жадным глотком.

– Я помню, как один молодой человек переоделся в рясу и изображал монаха однажды вечером – и все из любви к девушке, – произнес он. – Разве в вашем сердце нет ни капли жалости к вашему кузену и его столь сильной страсти?

– Не больше, чем к вам, – ответил я и, достав кинжал, всадил его в деревянную столешницу – на глубину, которой было бы достаточно, чтобы добраться до его сердца. – И если понадобится – я никого не пожалею. Верьте мне, святой отец. Я говорю не от себя – я говорю от имени Монтекки.

Бальтазар закрыл дверь монашеской обители за нами и испустил вздох облегчения – он явно был доволен, что ему не пришлось ради меня проламывать череп монаху. Я же облегчения не чувствовал: опасность по-прежнему была очень велика, хотя брак между Монтекки и Капулетти можно было бы расторгнуть тайно, задействовав все связи старейшин наших семей. Ромео, конечно, накажут, Джульетту поспешно выдадут замуж. Но все еще может кончиться хорошо.

Как я хотел в это поверить!

Откровенно говоря, я совершенно забыл о своей встрече с ведьмой Меркуцио, и Бальтазару пришлось шепотом напомнить мне об этом, когда мы проходили мимо стен монастыря. Мы были неподалеку от реки – ее зловонные миазмы витали в воздухе, их перемешивали, но не рассеивали резкие порывы неприятного ветра. Больше всего мне хотелось сейчас отправиться прямо домой и провести воспитательную беседу с моим кузеном у него в покоях… может быть, даже избить его – подобно тому, как Тибальт избил эту бедную служанку, – чтобы вернуть ему способность мыслить здраво. Да и гнев бабушки, должно быть, с каждым мигом все нарастал.

Но несмотря на все это, я сменил курс и последовал за Бальтазаром вниз по узким, шумным улочкам, полным пьянчуг и нищих. И тех, кто слишком внимательно смотрел на мой кошелек. Я был слишком богато одет для этой части города, и отнюдь не все, кто хотел бы меня продырявить, принадлежали к клану Капулетти – многие просто хотели завладеть моим кошельком. Который, по иронии, был полон только что украденными мной самим флоринами. Но я был не в настроении, и мое выражение лица, должно быть, отпугивало тех, кто хотел бы поживиться за наш счет, и мы спокойно добрались до доков, где рыбаки вываливали свой улов, а перекупщики грузили рыбу на телеги, чтобы отвезти ее на вечерний рынок. Было очень жарко, и воздух был таким, что его, казалось, можно было резать ножом, и он весь пропитался запахом водорослей и тухлой рыбы.

– Это здесь, – сказал Бальтазар и потянул меня в направлении фигуры в плаще, стоящей в тени.

Он действительно кое-что от меня утаил. Я ожидал увидеть согбенную старуху в бородавках и с дьявольским огнем в глазах, а у женщины, которая сейчас сбросила с головы капюшон, было красивое, тонкое лицо, умное и спокойное, обрамленное густыми каштановыми кудрями, лишь слегка прихваченными с двух сторон деревянными гребешками. Она выглядела ненамного старше меня, буквально на пару лет, и была, вероятно, уважаемой женой или дочерью какого-нибудь торговца. Одежда ее была не роскошной, но добротной и чистой. И в руках она держала букет из трав, который нюхала, чтобы спастись от царящего в доках зловония.

Она совершенно не была похожа на каргу, которую я ожидал увидеть. И это, видимо, и было тем обстоятельством, которое Бальтазар решил утаить от меня.

Я, по всей видимости, тоже не соответствовал тому, что она ожидала увидеть, потому что она перепугалась не на шутку, метнула взгляд на моего слугу и присела в торопливом реверансе.

– Синьор, – заговорила она, – я никак не ожидала увидеть кого-то из вашего круга. Я прошу простить меня за условия нашей встречи.

– Ты ведьма? – У меня не было времени на все эти любезности и реверансы. – Меркуцио приходил к тебе?

Я старался, чтобы мой голос звучал спокойно, но она все равно побледнела и стала испуганно озираться по сторонам. Но никто ничего не заметил в суете и шуме доков.

– Я не могу вам сказать, при всем уважении…

– Он замышлял недоброе? – спросил я резко. – Ты давала ему яд?

– Нет! – воскликнула она и протестующе выставила вперед ладонь, по которой было видно, что она не знакома с тяжелым трудом. – Нет, синьор, пожалуйста, умоляю вас, не говорите так! Я собираю только лечебные травы…

– Тогда зачем же он приходил к тебе? – Я навис над ней с угрожающим видом, и она невольно отступила к стене. Я уперся рукой в стену, чтобы она не смогла уйти, а Бальтазар занял позицию с другой стороны. – Говори же, немедленно! У меня нет времени на игры!

Она была бледна и напугана. А еще несчастна.

– Синьор, просто ваш друг и я… у нас с ним общее горе: Томассо был моим кузеном и самым моим лучшим другом. Я признаю, что ненавижу всем сердцем тех, кто отнял у него жизнь, – и это у нас с Меркуцио тоже общее. Но я не занимаюсь ядами, клянусь вам. Я только… – Она поперхнулась, и я увидел на ее лице настоящий ужас. Если бы она могла проглотить свои слова – она бы сделала это, я уверен.

– Но если не яды – тогда что? – Я схватил ее за подбородок и приподнял ее лицо, чтобы заглянуть ей в глаза. Она была по-настоящему напугана – и правильно: в таком состоянии я мог и убить. – Говори – и возможно, ты останешься жива. А если будешь молчать…

– Я только помогала ему, – прошептала она. Слезы текли по ее щекам, и я чувствовал, как она дрожит под моей рукой. – Клянусь вам, синьор, я ни в чем не виновата… это не…

– Говори!

– Я только показала ему, как наложить проклятие, – выдавила она. – Это его грех, синьор, не мой! Клянусь вам – не мой! Пожалуйста, синьор, отпустите меня. Пожалуйста!

Я был настолько зол, что готов был тащить ее немедленно к герцогу Эскала, но Бальтазар вдруг предупреждающе крикнул «Синьор!» в этот самый момент, я отпустил девушку и резко повернулся, вытаскивая свой меч, – и очень вовремя, потому что иначе мне вряд ли удалось бы отразить смертельный удар прямо в сердце.

Я не понимал, кто напал на меня, сопя и хрипя, пока он не закричал:

– Сукин сын! Проклятый вор! Я знаю, кто ты!

Тогда и я узнал его: это был Роггочо, тот болван, которого я ограбил однажды ночью (как давно это было!) и который сорвал с меня маску. Значит, он все-таки смог в неверном свете луны разглядеть мое лицо, хотя и не знал моего имени.

Меня обдало волной страха, сначала холодной, потом горячей, и я молча дрался, понимая, что не могу позволить ему уйти. Он знал слишком много, достаточно для того, чтобы выдать меня, достаточно для того, чтобы внести еще больший хаос в наш и без того разваливающийся на кусочки мир.

И кроме того – он явно собирался меня убить.

Бальтазар снова предупреждающе крикнул, и я услышал, как он пустил в ход свою дубинку: значит, у Роггочо был по меньшей мере один союзник, готовый броситься ему на помощь.

Я доверил Бальтазару защищать мою спину и сосредоточился на Роггочо и его мече. Он был неплохо подготовлен, чего, собственно, и надо было ожидать, коль скоро он был довольно высоко оплачиваемым наемником. Приемами боя он владел простыми, но весьма действенными, меч в его руке лежал уверенно, и удары его были точны и тяжелы. Я смотрел и на его глаза, и на его руки одновременно – стараясь по еле заметным, почти неуловимым признакам предугадать следующее его движение.

Мы дважды сходились, дважды раздавался звон металла о металл, но потом он все-таки сделал ошибку. Я смог парировать его удар, направленный мне в грудь, развернуться и сильно ударить снизу, целясь в бедренную артерию. Мой клинок мягко вошел в его плоть, и я развернул его боком, чтобы вспороть артерию. Кровь хлынула фонтаном, заливая край его плаща, и он, издав тонкий, короткий крик, упал на колено здоровой ноги. Это был смертельный удар, и он очень хорошо понимал: в считаные мгновения он истечет кровью.

Смерть от удара мечом всегда быстрая и почти безболезненная.

Но он сопротивлялся, пытался встать, снова падал, корчась на булыжной мостовой. Меч его продолжал рубить воздух, стараясь добраться до меня, пока рука его не обессилела и не упала.

Теперь он смотрел мимо меня, и я, обернувшись, увидел, что он смотрит на своего товарища, который как раз поднимается с земли, держась за голову после сокрушительного удара дубинки Бальтазара – он был не в состоянии продолжать бой и поспешно вложил свой меч в ножны, показывая, что у него исключительно мирные намерения.

И тут Роггочо, практически на последнем вдохе, произнес:

– Скажи Тибальту, что мой убийца – Принц Теней.

Мир как будто замер.

Мало кто находился так близко к нам, чтобы расслышать этот предсмертный шепот умирающего. Но я слышал, и Бальтазар тоже. И приятель Роггочо слышал тоже.

Я взглянул на него, его глаза встретились с моими и расширились.

И он бросился бежать со всех ног.

– Лови его! – закричал я Бальтазару.

В пылу битвы я напрочь забыл о ведьме, а теперь увидел, как она тоже убегает, ныряя под телеги, груженные рыбой.

Я вынужден был дать ей уйти.

Нельзя допустить, что Тибальт узнал правду, иначе я труп…

Бальтазар был верным и исполнительным слугой, но бегун из него был никудышный. Приятель Роггочо же был быстр и ловок, словно борзая, почуявшая оленя. Он использовал толпу, телеги и всякого рода преграды, чтобы оторваться от нас. Очень быстро я догнал своего слугу, но ни на шаг не приблизился к убегающему – очень мешала толпа.

– Продолжай! – крикнул я Бальтазару, а сам круто повернул к куче деревянных ящиков, которые были свалены около винной лавки и доставали почти до самой ее крыши. Меня больше не беспокоило то, как воспримут мои акробатические навыки, – теперь мне угрожала куда большая опасность. Я прыгнул на один из ящиков, потом с него перепрыгнул на другой и так, прыгая с одного ящика на другой, добрался до края крыши и вскарабкался на нее, вспугнув птиц, которые разлетелись при моем появлении. Здесь, на этой низкой, плоской крыше, я мог бежать свободно, без помех.

Следующее здание было довольно близко, но все же оно стояло отдельно, и я как следует разбежался, прежде чем прыгнуть, рискнув одним глазом взглянуть вниз, где увидел Бальтазара, который бежал, спотыкаясь и падая, далеко позади, а человек, которого мы преследовали, все еще опережал его на пол-улицы. Он, казалось, хорошо знает эти места и представляет, куда бежит, – в отличие от меня: я не представлял, и было довольно трудно выработать какую-либо стратегию, не имея определенной цели, кроме как «поймать и убить».

Следующая крыша оказалась более покатой и замусоренной, на ней было полно пустых бутылок, которые оставили, должно быть, те пьяницы, кто пьет тайком, по ночам, при луне. Я поспешил миновать ее, а когда совершал прыжок на очередную крышу, крытую черепицей, я увидел, что почти нагнал беглеца.

Если бы в этот момент думал об опасности, я бы, скорей всего, не рискнул прыгнуть, потому что расстояние между крышами было слишком велико, но кровь ударила мне в голову, и я забыл об осторожности. Я видел только, что от жертвы меня отделяет всего лишь половина следующего дома: беглец столкнулся с похоронной процессией, и, хотя он пытался расшвырять безутешных родственников в стороны, они с возмущенными криками препятствовали ему в этом. И он потерял свое преимущество передо мной.

Я вложил в этот прыжок все силы, что у меня были, и, оттолкнувшись что есть мочи ногами от крыши, полетел вперед.

Я промахнулся.

Она оказалась выше, чем я думал, а расстояние больше, и когда я уже прыгнул – я понял, что не долечу до цели, а рухну вниз. Единственным выходом для меня было зацепиться за маленький каменный балкончик с открытой дверью. Что я и сделал: перевернувшись в воздухе, приземлился на балкончик плечом вперед. Балконная дверь распахнулась, и я ввалился внутрь, в комнату. Там никого не было, кроме старухи, которая вышивала у открытого окна в кресле: она смотрела на меня, моргая, словно я был призраком, и я не стал ждать, что будет дальше, а проскочил вперед через коридор. Этот коридор вел в противоположный конец дома, к другому балкону, который был зеркальным отражением первого.

Я выскочил на яркий солнечный свет, положил обе руки на прогретый солнцем камень балюстрады и, перескочив через нее, прыгнул вниз. Тяжело приземлившись, я перекувырнулся и, не обращая внимания на синяки и ушибы, помчался дальше, потому что теперь от человека, которого я догонял, меня отделяло всего несколько футов.

Он оглянулся и заметил меня. Глаза у него расширились, и он резко свернул вправо, на другую улочку, и понесся вниз по ней, расталкивая прохожих. Я бежал за ним, но меня задержал толстый старый священник – он загородил путь и даже оставил мне пару синяков на память.

Я стряхнул это неожиданное препятствие с себя и кинулся дальше.

Мой беглец как раз влетал в двери прачечной, когда я заметил его из-за угла и бросился к нему. Дышал я к этому времени словно насос, моя одежда в цветах Монтекки насквозь пропиталась потом. Ворвавшись внутрь прачечной, я почувствовал резкие запахи мыла и щелочи и увидел, как он оттолкнул в сторону толстую прачку и нырнул за развешанные мокрые простыни.

Я отшвырнул простыни прочь.

Еще одна дверь!

Распахнув ее, я понял, что он приготовил мне ловушку – и я почти попал в нее, но в последний момент увернулся от его меча, толкнул его локтем вверх, закружился и левой рукой достал свой кинжал. Он был быстр, быстрее, чем я, он уклонился от удара и выскочил наружу.

Я прицелился и метнул кинжал ему в спину, но он увернулся, и кинжал не достиг своей цели, лишь слегка царапнув его плечо, и воткнулся в деревянную балку. Я торопливо высвободил его и помчался следом за беглецом.

Из узких кривых переулков мы уже выбежали на широкие улицы, а потом на Пьяцца– дель-Эрбе, где наше появление вызвало шум и крики, а потревоженные голуби вспархивали в небо целыми стаями. И когда я пробегал мимо фонтана, кто-то схватил меня за плечо.

Я развернулся, выхватывая на ходу кинжал. И просто счастье, что у Меркуцио была отличная реакция, иначе я бы перерезал ему глотку. В ответ он тут же принял боевую стойку и положил ладонь на рукоять своего меча. В глазах у него появился тот самый черный огонь – признак желания убивать.

– Это ты зря, – сказал он. – В какую это игру ты играешь?

– В охоту на лис. На быструю и смертельно опасную лису, – бросил я и снова пустился бежать, крича на ходу: – Если ты хочешь играть со мной – береги голову!

Я не думал, что он и правда присоединится ко мне: он был слишком пьян – еще пьянее, чем раньше, когда мы с ним расстались. Но он расхохотался, легко догнал меня и побежал рядом.

– Ты похож на тех, кто, входя в таверну, швыряет меч на стол и говорит: «Бог не благословляет драки…», а после второй чарки хватается за него без всякой надобности.

Я берег дыхание, но все же ухмыльнулся и спросил:

– Я что, и правда такой?

– Ты так же горяч в плохом настроении, англичанин, как любой итальянец. А настроение у тебя портится очень легко, – ответил он, уворачиваясь от пронзительно верещащего петуха, который бросился ему под ноги. – Ничего не стоит тебе его испортить.

Он продолжал подпускать шпильки в мой адрес. И он был, в общем-то, прав в том, что сказал. У меня действительно частенько бывало плохое настроение – причем по пустяковым поводам. Я мог поссориться с человеком на улице из-за того, что он кашлял. Или с портным – из-за того, что тот слишком рано закончил камзол к Пасхе. И в такие моменты я даже не помнил толком причину ссоры – кроваво-красная пелена застилала мне мозг.

Так что он был прав: я был опасным человеком, который находился в чертовски плохом настроении.

Приятель Роггочо был впереди, но недалеко от нас, и он запыхался, словно борзая, которая с наступлением весны еще не набрала нужную для охоты форму. Меркуцио улюлюкнул и обогнал меня, оживившись перспективой скорой поживы.

А потом я увидел, что нас уже ждут наемники.

Тибальт, его кузен Петруччио и еще много его людей – я даже затруднился сосчитать, – все они расположились в тени на портике, словно в логове льва. Тибальт заметил бегущего наемника Капулетти и поднялся на ноги, гордый и величавый, и его соратники тоже повставали со своих мест.

Они даже спустились на несколько ступеней вниз, навстречу тому, кого я преследовал, а тот бросился к Тибальту.

– Стой! – я придержал Меркуцио за плечо. – Обстоятельства против нас.

– Очень даже против, – подтвердил он. – Но я думал, ты на охоте. Ты что, хочешь отпустить свою добычу вот так легко?

– Клянусь своей головой, Капулетти возьмут верх, если мы не будем осторожны.

– Клянусь своей пяткой – мне плевать, – ответил Меркуцио и оскалил зубы в возбужденной гримасе. – Пошли, Бенволио, ты встретил меня в счастливый час! Игра крайне увлекательная, и было бы позором не доиграть ее до конца и трусливо отступить.

Он обращался не к моему разуму – он обращался напрямую к моей ярости, к моему гневу, к моему страху. Кровь у меня вскипела, и хотя я понимал, что это неправильно, хотя я понимал, что это безрассудно – я позволил ему втянуть себя в это.

А ведь даже сейчас можно было избежать беды: мы могли бы просто пройти мимо друг друга, разминуться, лавируя, как корабли в океане. Но Тибальт уже преградил нам дорогу и сказал:

– Господа, добрый вечер. Позвольте на два слова, не больше.

Говорил он довольно вежливо и учтиво, но рука его уже лежала на рукоятке его рапиры, а на лице явственно читалась злоба. При виде него у меня по спине побежали мурашки – но не от страха, о нет, скорее от едва сдерживаемой ярости: всякий раз, когда я видел его, я вспоминал Розалину, и синяки, и угрозы.

А теперь приятель Роггочо что-то возбужденно шептал ему на ухо. Я знал, что он шепчет. Я понял это по изменившемуся выражению лица Тибальта: если раньше он был похож на ленивого кота, играющего с мышами, то сейчас превратился во льва, охотящегося на раненого, хромого оленя.

Он знал, кто я.

И теперь оставалось только догадываться, какой награды он захочет за это знание.

Меркуцио, не обращая внимания на происходящее, произнес:

– Всего на два слова? Как-то это мелко. Добавьте сюда, пожалуй, что-нибудь еще. Ну, хотя бы удар-другой,

Голос его звучал сладко, но сочился ядом. Он явно дразнил Тибальта, как будто тому нужен был повод… но Тибальт все же потратил на Меркуцио свое драгоценное время и презрительно процедил:

– Думаю, вам покажется и одного вполне достаточно, если вы предоставите мне такую возможность, – ответил он.

Я почувствовал, как светлый, яркий солнечный день потемнел, словно вдруг спустились сумерки, и положил руку на плечо Меркуцио. Он стряхнул мою руку, и тон его стал резким и острым:

– Разве вам нужно мое соизволение?

Тибальт взглянул на меня.

– Вы… я должен разобраться с вами еще по поводу того, что произошло на празднике – то оскорбление, которое вы нанесли моему дому и моей сестре! У меня достаточно оружия для того, чтобы ранить вас, когда я пожелаю! – Он махнул рукой в сторону Меркуцио: – Вы с Ромео одного поля ягоды.

– Одного поля?! Что за выражение! Если вы вообразили себя среди бродячих музыкантов, то будьте готовы потанцевать.

Меркуцио выставил перед собой рапиру, чтобы подчеркнуть свои слова действием.

– Вот мой смычок, которым я заставлю вас поплясать.

Вокруг нас уже собралась толпа зевак: здесь были в основном бездельники и дурни, но попадались и хорошо одетые зажиточные горожане, и даже дворяне, окруженные своей свитой, – все они с упоением глазели на разворачивавшуюся перед ними трагедию. Впрочем, не трагедию – фарс: Тибальт понимал, что все козыри у него на руках, и его взгляд, брошенный на меня, говорил о многом. Это были лишь первые шаги в смертельно опасном и очень серьезном танце.

Мы не могли победить – и я знал это. Это было безумие, но Меркуцио находился словно в горячке и смотрел на Тибальта так, будто именно в нем заключалось лекарство от его болезни.

– Тут слишком много посторонних глаз, – сказал я им обоим. – Давайте найдем более уединенное место. А еще лучше – давайте остынем и разойдемся. Меркуцио…

Он оттолкнул меня прочь и сделал выпад навстречу Тибальту.

Все было еще серьезнее, чем я думал.

Тибальт не отступил назад – но пока и не ответил. Пока.

– Глаза для того и даны, чтобы смотреть, – заявил Меркуцио и обвел Тибальта оценивающим обидным взглядом с головы до ног. – Пускай глазеют, на здоровье. Я не сдвинусь с места.

Тибальт засмеялся, белые зубы сверкнули, словно острое лезвие.

– Брак изменил вас, однако. Интересно – насколько? Может ли женщина сделать из вас мужчину?

Меркуцио издал нечто среднее между рычанием и проклятием и кинулся на него, но я удержал его, хотя кровь у меня закипала в жилах, понуждая меня вступить в бой, ударить, покончить наконец с ним и его наемниками. Покончить с угрозой моей тщательно хранимой тайне.

Я вдруг заметил в толпе цвета Монтекки и обрадовался было, решив, что это Бальтазар прибежал прикрыть нас, – но нет. Это был не Бальтазар. И не наемники, которые могли бы защитить нас. И не союзники, которые могли бы помочь нам.

Это был Ромео. Один.

Мой кузен, которого я так искал, выбрал самый неподходящий момент для своего появления – и все же он не повернул назад: после краткого раздумья он вышел вперед, подняв пустые руки, спокойный и с почти ангельским выражением лица.

Что же, я ведь хотел его найти. И я его нашел. Правда, худшего места и времени для этого я и представить себе не мог.

– Наконец-то! – Тибальт тут же отступил от Меркуцио. – Мир вам, синьор. Вот идет тот, кто мне нужен.

– Пусть меня повесят, синьор, если он одет в вашу ливрею. Если вы побежите – он будет вас преследовать… наверно, именно это делает его нужным вам человеком! – Меркуцио не оставлял попыток вывести Тибальта из себя, но взгляд Тибальта был прикован только к Ромео. Если раньше в этом взгляде читалась злоба – то теперь она превратилась в настоящее бешенство, в гнев, абсолютный и граничащий с безумием.

– Ромео, – проговорил Тибальт, быстро сокращая расстояние между ними. Мой кузен уже должен был потянуться за мечом – но не делал этого. Он по-прежнему держал руки открытыми. – Чувство, которое я к вам испытываю, лучше всего определяется следующими словами: вы негодяй!

Ромео поднял руки еще выше, и улыбка его казалась искренней:

– У меня есть причина простить вам такое приветствие. Я не негодяй и поэтому не скажу ничего в ответ. Вы меня совсем не знаете.

Он попытался пройти к нам, но Тибальта не устраивал мирный исход дела: он сделал выпад вперед и сильно пихнул моего кузена в приступе гнева:

– Это не извиняет того оскорбления, которое вы нанесли мне и моей семье. Повернитесь и деритесь!

– Я ничем не оскорбил вас. Я люблю вас больше, чем вы можете себе представить, пока не узнаете причин. – Лицо Ромео… оно светилось, словно у мученика, который готовился взойти на крест. Глядеть на это было просто невыносимо. – Дорогой Капулетти… это имя я теперь люблю так же, как свое. Думаю, вас удовлетворит вот это.

И он попытался обнять Тибальта Капулетти, который отпрянул от него, как от зачумленного. И это было еще отвратительнее, чем нападки Тибальта. Пока я звал Ромео, пытаясь предупредить его, Меркуцио взмахнул своим мечом, и раздался звук, с которым сталь клинка рассекает воздух, а еще испуганный вздох, прокатившийся по толпе, – только это и звучало у меня в ушах.

Тибальт повернулся к Меркуцио – навстречу настоящей опасности.

– Ромео, это просто срам, – сказал Меркуцио. – Унизиться и подчиниться ради мира? Давай, Тибальт, охотник на крыс, ты будешь сражаться?

Толпа вокруг нас стала плотнее и оживленнее, я чувствовал исходящие от нее запах пота, и страх, и возбуждение. Я не вступал в бой – пока не вступал. Шанс, что мы сможем уйти отсюда живыми и потом убить Тибальта где-нибудь в менее публичном месте, еще оставался. Я все еще колебался – и это, возможно, стало моей роковой ошибкой.

– Что, Меркуцио? Чего тебе надо от меня? – спросил Тибальт и сделал грубый, уничижительный жест, которым подзывают шлюху – так, чтобы ни у кого не оставалось сомнения в том, что он хочет оскорбить Меркуцио. Зеваки вокруг начали смеяться, а лицо Меркуцио помертвело, стало чудовищно бледным, в то время как его черные глаза зажглись адским огнем.

– Славный Принц Кошек, я не хочу ничего, кроме одной из твоих девяти жизней, а не будешь вежливее – заберу и оставшиеся восемь! Защищайся же, пока я не обрезал тебе уши!

Тибальт перестал наконец паясничать и сказал холодно:

– Я к вашим услугам.

И обнажил свой меч.

Они медленно закружили друг против друга, скрестив мечи, лязгнувшие, словно серебряные ложки, я видел, что Тибальт двигается словно кошка – недаром мы всегда так его называли… мягко, быстро и опасно. Меркуцио прекрасно владел оружием, он был силен и ловок, но он был пьян и эмоции в нем сейчас зашкаливали, слишком сильный огонь пожирал его изнутри, в то время как Тибальт казался мертвенно, убийственно холодным. Тибальт сделал выпад вправо, Меркуцио с трудом отразил удар, чуть не споткнувшись. Было очевидно, на чьей стороне сила, если дело дойдет до настоящего боя.

Ромео тоже это понимал, он снова решительно выступил вперед:

– Славный Меркуцио, опусти свой меч.

Но никто из них двоих не отреагировал на эти слова – они их даже, кажется, не слышали, настолько были сосредоточены друг на друге. Я почувствовал вдруг ужасное, безнадежное раздражение: на Ромео – за то, что все это из-за него; на Меркуцио – за то, что ведет себя так глупо и вызывающе; на себя – за то, что не могу все это остановить и предотвратить.

Тибальт неожиданно бросился в атаку, целясь прямо в грудь Меркуцио. Хотя и не слишком уверенно, но тот отразил этот удар и попытался продырявить бедро Тибальта ударом, подобным тому, что я нанес Роггочо, – если бы это удалось, Тибальт погиб бы на месте от потери крови. Но не получилось: Тибальт, Принц Кошек, легко уклонился от удара, зарычал, развернулся и нанес моему другу удар по правой руке. Не сильный, просто тонкая красная полоса на белом льняном рукаве… но этого было достаточно, чтобы понять: смерть рядом… она совсем рядом.

Ромео оттолкнул меня в сторону и вытащил свою рапиру.

– Бенволио, мы должны выбить у них оружие! Мы должны остановить это… Тибальт, Меркуцио – герцог строго запретил любые уличные поединки… Прекратите! Тибальт! Меркуцио!

Я вытащил меч, но было поздно… слишком поздно… слишком.

Меркуцио атаковал, и пьян он был или нет, одолевали его демоны или нет, но только он должен был убить Тибальта тем ударом, который нанес, но промахнулся – и только потому, что Тибальт в этот момент поскользнулся на нечистотах на мостовой, чуть не упал и поэтому в момент удара оказался не там, где должен был бы оказаться. Случайность. Не больше.

Ромео, видя, что сейчас прольется чья-то кровь, бросился между ними и широко разбросал руки, повернувшись лицом к Тибальту. Чего он хотел этим добиться – я не знаю: может быть, хотел занять место Меркуцио в поединке, а может быть – просто остановить бой. Но это не возымело действия. Тибальт уже занес руку для ответного удара, и я похолодел, глядя, как его стальной клинок, поблескивая, летит вперед, точный и безжалостный, прямо в грудь Ромео. Но этот удар предназначался не Ромео…

Почти наполовину рапира Тибальта вошла в грудь Меркуцио из-под руки Ромео.

Губы Меркуцио приоткрылись, он издал негромкий удивленный крик, и оружие выпало у него из руки. Тибальт выглядел потрясенным не меньше, чем его жертва, он медленно вытащил свою рапиру из раны на груди моего друга. Она вышла с отвратительным чавканьем, смешанным со звуком ломающейся кости, и из раны хлынула кровь – точно такого же оттенка, который украшал одежду Капулетти, который носил Тибальт на своем камзоле и шляпе, который красовался на рукавах Петруччио и на его плаще, когда он подбежал, чтобы увести Тибальта прочь. Я не слышал, о чем они говорят: мои уши воспринимали только прерывистое, мучительное дыхание Меркуцио и звук, с которым его кровь толчками выплескивалась из груди на камни мостовой. Я не думал о том, что могу не успеть, когда он начал падать, – я просто одним прыжком оказался рядом с ним и подхватил его.

И Ромео был рядом со мной, бледный как смерть, с лицом, окаменевшим от ужаса, оттого, что его попытка восстановить мир закончилась так ужасно.

На губах Меркуцио выступила розовая пена, но он все еще мог говорить. С гримасой, которая должна была обозначать улыбку, он прохрипел:

– Бенволио, мне больно… – В голосе его звучало удивление: – Проклятие на оба ваши дома… на оба… ваши… дома… – Повторенные дважды, эти слова звучали поистине ужасно. Глаза его расширились и округлились, и он вдруг тяжело осел на моих руках. – Я умираю… Он ушел? Сбежал?

– Это не имеет значения, – сказал я. Мое дыхание было слишком частым, свет вокруг был слишком ярким, а сердце у меня стучало, словно барабан. На губах я чувствовал странный привкус – то ли крови, то ли пота, то ли того и другого разом. – С тобой все будет хорошо.

Он оскалил зубы, изобразив что-то слишком болезненное и слишком мрачное, чтобы это можно было называть улыбкой:

– Да, да, всего лишь царапина, но этого вполне хватит. А где мой паж?

У него не было пажа… у него не было никого… никого, кроме нас двоих, стоящих на коленях в луже его крови и поддерживающих его. Ромео схватил пробегающего мимо мальчишку и закричал, выворачивая ему ухо:

– Лекаря! Быстро беги за лекарем! – Потом он повернулся к Меркуцио и тоже сделал попытку улыбнуться: – Мужайся, друг. Рана не может быть очень глубокой. Все не так страшно.

– Конечно, она не так глубока, как колодец, не так широка, как двери церкви… но с меня хватит и такой, – ответил Меркуцио. Он зашелся влажным, булькающим смехом, который звучал совсем как предсмертный хрип. – Если придете справиться обо мне завтра – найдете меня уже совсем серьезным господином. Я не слишком задержусь в этом мире, друзья мои… – Острая боль заставила его замолчать, его тело выгнулось, кулаки сами собой сжались и задрожали, как будто он хотел вызвать на поединок саму смерть. Лицо его исказилось в агонии, а потом глаза его внезапно открылись еще шире, Меркуцио схватил меня за воротник и привлек к себе – так близко, что я чувствовал его горячее, лихорадочное дыхание на своем лице: – Проклятие на оба ваши дома… послушай меня, Бенволио… я прошу прощения…

Что бы он ни имел в виду – новая волна боли заставила его замолчать, и, корчась и теряя сознание от боли, он вдруг начал бормотать:

– Собака, крыса, мышь, кошка… зацарапать человека до смерти!.. Хвастун, дурак, мерзавец, который дерется как по книжке… какого черта ты влез между нами? – В его голосе внезапно зазвучала ребяческая обида и раздражение, когда он поймал потрясенный взгляд Ромео. – Меня ранили из-под твоей руки!

– Я… я хотел… помочь, – прошептал Ромео. – Я думал, будет лучше…

– Отнеси меня куда-нибудь, Бенволио, я слабею… Проклятие на оба ваши дома… они сделали из меня корм для червей… оба ваши дома…

Он вцепился в мой воротник так крепко, что я даже решил, что он хочет меня задушить.

– Оба ваши дома, ты понимаешь?! Это проклятие… О Господи, забери меня к себе…

Я не мог позволить ему умереть посреди улицы, на глазах у зевак. Ромео, казалось, застыл и не был ни на что способен, поэтому я поднялся, взял Меркуцио на руки и пошел через площадь. Был ли он тяжел – должно быть, был! – я не знаю: я не чувствовал его веса на своих руках. Я чувствовал только горячее, всепоглощающее желание не дать ему умереть на мостовой или на моих руках, желание устроить его поудобнее…

– Бенволио… – Голос Меркуцио был так тонок, слаб и тих, что я не нашел в себе сил взглянуть на него.

– Тише, – сказал я. – Я несу тебя домой. Твой отец вызовет лекаря.

– Не надо лекаря. И отца у меня нет, – прошептал он. Хотя я не смотрел на него, я все же краем глаза видел, какое у него бледное, бескровное лицо, видел блестящие красные ручейки, все еще текущие по его камзолу и горячими, влажными каплями падающие на мою грудь. – Лекарь уже излечил меня своим острым клинком. Ты знал, что Тибальт так искусен в фехтовании? Одним ударом, чисто… – Казалось, он и впрямь испытывает что-то вроде восхищения. – Я всегда насмехался над ним, а он доказал свое превосходство…

– Тише, тебе нужно беречь силы.

– Мне нечего беречь, – сказал он, а потом добавил, словно бы удивляясь: – Ты заботишься обо мне.

– Да.

Я вдруг понял, что задыхаюсь и что меня шатает из стороны в сторону. На моем пути должны были быть – и, несомненно, были! – какие-то люди, но они расступались передо мной, словно морские пучины перед Моисеем, и я шел, оставляя за собой кровавые реки. Кровь Меркуцио уже текла по моим локтям и капала с рукавов. Я был с ним теперь одной крови. Благодаря Капулетти.

Прислонившись плечом к стене, я остановился на мгновение, только на мгновение, чтобы все перестало плыть у меня перед глазами. В голове у меня стучало, сердце тоже колотилось как сумасшедшее, и эти звуки складывались в один оглушительный хор. И я вдруг осознал с холодной ясностью, что могу просто упасть в обморок до того, как успею дотащить его до дома.

– Послушай, – зашептал Меркуцио. Рука его по-прежнему крепко цеплялась за мой воротник. – Послушай, мне нужно исповедаться… будь моим исповедником, дружище…

– Нет, – сказал я. – Нет, ты не умрешь.

– Слушай же: я согрешил, я совершил страшный грех, я виноват перед тобой… я думал, это затронет только того, кто предал нас, а теперь вижу, я вижу, что ошибся…

– Да перестань же, во имя всего святого! – я был вне себя от горя. Сознание Меркуцио путалось, и я не мог не слушать его. Я не мог.

А он продолжал:

– …не Капулетти… не Капулетти виноваты, а Монтекки, враг на врага, яд для одного означает отраву для всех, и я прошу прощения…

– Эй! Молодой господин! Сюда, несите его сюда!

Я поднял голову и моргнул.

В дверях впереди стояла молодая женщина – я поначалу не узнал ее, я только понимал, что это кто-то, кто хочет помочь мне в той тьме, которая сгущалась вокруг меня. Я глубоко вздохнул и оперся о стену, проковылял еле-еле последние десять футов до ее двери и ввалился внутрь.

Внутри было прохладно и темно и приятно пахло травами. Кровать, на которую я уложил Меркуцио, роскошью не отличалась – это был всего лишь узкий матрас, набитый грубой соломой, но он вздохнул с таким облегчением, вытянувшись на нем, как будто это была самая мягкая и изысканная перина. Женщина подошла и встала за нами, она принесла дымящийся, полный воды горшок, несколько кусков материи и какую-то резко пахнущую мазь в другом горшочке. И тут я вдруг понял, что знаю ее.

Колдунья.

Ее взгляд потемнел, когда она посмотрела на моего друга, и она покачала головой, когда оценила полученную им рану… но сказала:

– Помогите мне раздеть его, – и потянулась к завязкам его камзола. Я схватил ее за руку, пристально глядя ей в лицо, но она только покачала головой: – Я хочу помочь, синьор. Только помочь.

Я не услышал в ее голосе ничего, кроме печали и горечи, поэтому отпустил ее руку. Я обрадовался бы сейчас и дьяволу, если бы он явился в клубах дыма и пообещал облегчить страдания Меркуцио.

Мы вместе стащили с него тяжелый бархатный камзол: он был разорван и весь пропитался кровью. Льняная рубашка под ним тоже была красна от крови – словно одежда цветов Капулетти. Она закусила губу и перевернула Меркуцио, открыв взору кровавую открытую рану на спине, и слегка вздохнула, а потом чуть развела в стороны ткань рубашки и попросила меня прикрыть рану приготовленными тряпками. Когда я делал это – я чувствовал, как бьется его сердце. Я понимал, слишком хорошо понимал, что даже если он выживет сейчас – умрет от заражения крови: раны, подобные этой, были смертельны, и никакой врач не смог бы ее зашить.

– Мы можем подарить ему немного времени, – сказала она, понизив голос. – Но рана слишком глубока и слишком опасна.

Кое-что привлекло вдруг мое внимание: чуть ниже того места, где текла густая красная кровь, на груди у Меркуцио были какие-то письмена. Даже не письмена – какие-то буквы, которые я не мог различить, странной формы и вида. Я провел по ним рукой, но они не смывались.

– Оставьте это, – шепнула женщина. – Ему нужно собраться с силами.

Я понял, что она имеет в виду, – что ему осталось недолго, и кивнул в знак согласия. Глаза Меркуцио были закрыты, и веки выглядели прозрачно бледными, вся краска сбежала с его лица. Губы у него были цвета зимнего моря.

Я не думал, что он еще откроет глаза, но он открыл и схватил мою руку с удивительной силой.

– Проклятие на оба ваши дома… – пробормотал мой друг. – Я никогда не хотел этого, Бенволио… прости меня… сними его… отмени, пока это еще возможно… обещай мне…

Глаза его закатились, рот открылся, и он упал на руки молодой колдуньи, чья постель должна была стать для него смертным одром.

– Он еще не умер, – прошептала она и осторожно уложила его обратно.

Она промокнула и промыла рану у него на спине, а потом взяла кусок чистой ткани и намазала ее густым слоем белой мази. Мне она кивнула, чтобы я делал то же самое, и я послушался. Потом я поддерживал Меркуцио, пока она накладывала тугую повязку ему на грудь, от подмышек до талии, закрывая рану и те странные письмена, что я видел на его груди. Она еще не закончила с повязкой, как на белой поверхности ткани стали вновь расцветать кроваво-красные зловещие лепестки – медленно и неукротимо.

Но Меркуцио все еще дышал. Это казалось чудом, и мне хотелось обнять ее.

– Спасибо, – сказал я. – Ты не должна была помогать – ведь я так грубо с тобой обошелся.

Женщина покачала головой.

– Я не могла поступить иначе, – произнесла она. – Мне очень жаль, но Меркуцио понимал, какую цену ему придется заплатить за его месть. Я предупреждала его.

– Он говорил о проклятии… – начал было я, но в этот момент Меркуцио вдруг распахнул глаза, в них плескался такой ужас, что меня бросило в дрожь.

– Тише, тише, я здесь, дружище… – Я взял его окровавленную руку в свою и присел рядом с ним на матрас. Он закашлялся, и кровь тоненькой струйкой потекла из уголка его рта. Лицо его было пепельно-серым, на него уже легла бледная печать смерти.

– Я поступил плохо? – спросил он меня, и в голосе его звучало искреннее беспокойство, отчего мне стало совсем не по себе. – Ах, Бен, во имя любви… я сделал это во имя любви – и во имя справедливости… прости, я никогда не хотел… никогда не хотел причинить вред тебе или Ромео… прости меня.

– Я прощаю тебя, – проговорил я, думая, что он совсем заблудился в холодном предсмертном тумане. – Я бы простил тебе все, Меркуцио, все что угодно, брат мой.

Неожиданно глаза его стали очень ясными и чистыми, он сжал мне руку очень крепко и сказал:

– Я втянул тебя в это, потому что я страшно заблуждался. Любовь – это проклятие, Бен. Любовь – проклятие. Понимаешь?!

Он весь дрожал, мускулы у него были напряжены до предела, и я понимал, что жизнь покидает его. Он отчаянно цеплялся за последнюю ниточку, которая соединяла его с этим миром, и я выдержал его пристальный взгляд, хотя это и было нелегко. Это скорбь по его другу привела его к такому концу. Неудивительно, что теперь Меркуцио с такой ненавистью говорил о любви. И я с горечью вспомнил о Ромео, о его страсти к Джульетте – и вдруг подумал, что Меркуцио прав.

Он держал меня за руку так крепко, что казалось, будто у меня сейчас начнут крошиться кости на запястье, но я выдержал это и произнес:

– Да. Я понимаю.

Он изучал мое лицо очень внимательно, а потом закрыл глаза, будто сдаваясь и признавая свое поражение.

– Нет, – сказал Меркуцио. – Нет, ты не понимаешь… Бен…

Он хотел сказать что-то еще, но слова утонули в чудовищном приступе кашля, когда он задыхался и захлебывался в собственной крови, и губы у него шевелились, но я больше не слышал ни слова.

Я точно почувствовал момент, когда его душа отлетела.

Только тогда я вдруг сообразил, что позволил ему умереть без исповеди, без отпущения грехов, здесь, в этой темной лачуге ведьмы, полной снадобий и трав. Рука его ослабела, а с лица ушло напряжение. Глаза его смотрели в вечность.

Я некоторое время не мог даже пошевелиться, но потом я высвободил руку и сложил ему ладони на груди – на исстрадавшейся, залитой кровью груди. И закрыл ему глаза. Положив ему на веки по золотой монете, я повернулся к колдунье, которая испуганно скорчилась в углу.

Она отчаянно затрясла головой, так что один локон выбился из-под ее опрятно повязанного платка и заплясал у нее перед лицом, и прижала дрожащие руки ко рту. Глаза у нее блестели от слез и от страха.

– Пожалуйста, – прошептала она. – Пожалуйста, синьор, прошу вас, я знаю, что вы считаете меня чудовищем, но я только хотела помочь ему…

– Мне все равно, – сказал я и протянул ей еще одну монету. – Приведите сюда отца Лоренцо. Скажите ему, что Меркуцио Орделаффи нужно проводить в последний путь. Это наименьшее, что я могу сделать для него.

Она выглядела все равно испуганной, но взяла монету, завязала ее в край подола и выскользнула на улицу. Я подошел к двери и глотнул все еще раскаленного воздуха, а потом услышал приближающийся со стороны торговой площади крик и шум. Хорошо одетый торговец торопливо пробежал мимо меня, волоча за собой своих сопровождающих. Я остановил одного из них, схватив за руку – моя рука была вся в крови Меркуцио. Что ж, это только сыграло в мою пользу – тот вынужден был остановиться.

– Что происходит? – спросил я его. Он отшатнулся от меня с испугом. – Что за шум?

– Ромео Монтекки! – задыхаясь, проговорил он. – Ромео схватился с Тибальтом Капулетти не на жизнь, а на смерть! Быть беде!

Я думал, что уже ничего не могу почувствовать, – но в этот миг меня охватил страх, настоящий и всепоглощающий.

– Ромео жив?!

– Я не знаю! – прокричал он и бросился бежать дальше. – Если и жив – то ненадолго!

Я бросил растерянный взгляд назад, на своего мертвого друга… для него я уже ничего не мог сделать. А если мой кузен сейчас угодит на острие меча Тибальта…

Нет, одной смерти на сегодня мне было более чем достаточно.

– Прости, – шепнул я Меркуцио, наклонился и прижался губами к его бледному, уже холодеющему лбу, а потом помчался к рыночной площади.

Тибальт сбежал с места убийства Меркуцио, когда я унес своего друга прочь. Но потом он, видимо, вернулся, хотя его сторонники отговаривали его от этого опрометчивого поступка. И теперь он беспокойно ходил взад-вперед, не сводя горящего ненавистью взгляда черных глаз с моего кузена.

Ромео тоже не вынимал пока своего меча. Сейчас наконец-то на площади появились другие Монтекки и наемники, они встали у него за спиной – именно этим и объяснялось, как я понял, весьма шаткое перемирие. Этим – и еще тем, что все ждали новостей. Плохих новостей. Все ждали новостей, которые принесу я. Было поздно поворачивать назад – меня уже заметили, поэтому я протолкнулся через толпу к тому месту, где еще не высохла кровь Меркуцио. Ромео вперил в меня тяжелый взгляд, Тибальт сделал то же самое. В толпе стало тихо так, что слышно было бы, как пролетит муха.

– Как Меркуцио? – спросил Ромео. Он и так все знал. Все прекрасно всё понимали, глядя на мою окровавленную одежду. Но он все-таки спросил – чтобы все присутствующие услышали ответ.

– Меркуцио умер. Его больше нет, – ответил я. Это звучало неправдоподобно – и все-таки было правдой.

Ромео кивнул. Он выглядел сейчас старше своих лет, даже старше меня. И он выглядел до кончиков ногтей наследником рода Капулетти, который в полной мере осознает ответственность, возложенную на него.

Тибальт, который был, наверно, в десяти футах от нас, начал очень медленно приближаться, не сводя с нас глаз. Он уже вынимал из ножен свой меч – и у него были на то все причины: его клинок уже был обагрен кровью, он уже сломал этот хрупкий мир, уже отнял жизнь у человека и, скорее всего, он мало думал сейчас о будущем. Я чуял запах жестокости и гнева, который исходил от него. Он жаждал крови со всей страстью, на которую был способен, и эту жажду можно было утолить только смертью – смертью нас обоих.

– И разъяренный Тибальт стоит здесь, – сказал я, кладя руку на рукоять меча. Если мир уже нарушен – пусть все будет так, как положено. Смерть Меркуцио была глупой и бессмысленной, и я отчасти виноват в ней: если бы я не встречался с колдуньей… если бы приятель Роггочо не побежал искать Тибальта… если бы я не погнался за ним, Меркуцио был бы сейчас с нами.

– Да, но с нами Тибальт – живой, полный триумфа и радующийся смерти Меркуцио, – подтвердил Ромео. Голос его стал громче и тверже: – Мое прощение отправилось на небеса вместе с ним. Теперь, Тибальт, назови-ка меня негодяем еще раз. Душа Меркуцио витает сейчас у нас над головами, она жаждет, чтобы ты составил ей компанию, и один из нас вскорости точно присоединится к нему!

– Ты унижался с ним здесь, на земле – ты и отправишься к нему на небеса! – ответил Тибальт.

Ромео не выдержал и сделал выпад вперед, и тут же все пришло в движение. Тибальт встретил его и скрестил с ним меч, они оба скользили в крови Меркуцио, которая еще не высохла на булыжниках мостовой. Один из наемников Капулетти тоже выхватил свой клинок, и я прыгнул на него с криком ярости, потому что, как и моему кузену, мне нужно было отомстить за ужасную, бессмысленную смерть моего друга. Я видел дуэль Ромео и Тибальта, но у меня был личный враг – тот наемник, которого я преследовал по всему городу и который привел меня сюда. Он был быстр и опасен – как и любой наемник. Его меч скрестился с моим, а потом он извернулся и рассек мне плечо, оставив на нем кровавую полосу. Мы разошлись, двигаясь по кругу, а потом я совершил обманный маневр: замахнувшись, как для удара сверху, я поднырнул и нанес удар снизу, целясь ему в бедро, в бедренную артерию. Он парировал и снова попытался меня достать, но поскользнулся на булыжнике и промахнулся, а я ударил еще раз, сильно и быстро, разрубив ему щеку. Он выронил меч и повалился на землю, прижав руку к ране.

Я вонзил меч ему в глотку и прикончил его.

Поздновато – ведь он уже успел рассказать Тибальту мою тайну. Мне нужно было заставить Тибальта молчать, пока он не разоблачил меня публично… и пока мой враг не узнал о скоропалительном и неразумном венчании Ромео со своей сестрой. Заставить его замолчать навеки – но при этом не убивая его вот так, на глазах у публики, в окружении вооруженных до зубов Капулетти. Нет, в этой ситуации требовалось действовать тихо и незаметно, словно наемному убийце, вдалеке от любопытных глаз, – если я хотел спасти свою семью.

И это означало, что нельзя допустить, чтобы Ромео сейчас убил его.

Я развернулся и вступил в битву, стараясь ранить Тибальта таким образом, чтобы он не мог говорить – полоснуть ему по горлу и перерезать связки, например, но Ромео, упавший на мостовую от удара Тибальта, покатился и начал махать мечом, целясь в незащищенные места. И – скорее просто благодаря удаче, а не мастерству – попал ему в сердце.

Тибальт отпрянул, глаза его расширились. Поначалу рана казалась небольшой, но потом она набухла, и потекла кровь… ох, сколько крови… Он упал на руки своих соратников, сотрясаясь в предсмертной агонии, а я подскочил к своему тяжело дышащему, все еще лежащему на земле кузену и поднял его на ноги. Глаза у него метали молнии, а губы были искривлены в дикой гримасе. Все надежды потеряны. Моя задача была решена – Тибальт замолчал навеки, но беды Ромео, беды семьи Монтекки только начинались. Беда за бедой.

Я с силой встряхнул его:

– Ромео! Быстро беги отсюда! Тибальт убит – и герцог прикажет казнить тебя, если тебя схватят! Ты меня слышишь, Ромео? Беги!

Все его возбуждение вдруг улетучилось, он задрожал от моих слов – и от чего-то еще, от какой-то мысли, которая пугала его гораздо больше, чем мои слова. Он выглядел так, словно сам испугался того, что сделал.

– О, я несчастный дурень! – прошептал он и вцепился в меня, чтобы не упасть. – Бенволио…

Капулетти повернулись к нам, издавая крики ярости.

– Что ты стоишь?! – заорал я на него и толкнул его. – Беги! Беги же!

Он побежал, все еще держа в руке окровавленный меч. Мой меч тоже был в крови, хотя это и не была кровь Тибальта, но я быстро вытер его и вложил в ножны, потому что позади нас на рыночной площади уже раздавались тревожные крики и шум. Наконец появились стражники, а с ними торопливо шел герцог Эскала, правитель Вероны, а также получившие недобрые вести мои дядя с тетей и синьор Капулетти. Отца Меркуцио в этой компании не было, и я возблагодарил Господа за это: боюсь, я мог бы добавить его в список моих жертв сегодня – просто для ровного счета, раз уж мне нечего было терять.

Мой дядя смотрел на меня с замешательством и страхом, и я вдруг сообразил: вот я стою в самом центре этой кровавой сцены, весь испачканный в красной крови, а Тибальт испускает свой последний вздох на руках своих родственников…

– Кто зачинщик этой безобразной драки?! – вскричал герцог Эскала, выходя вперед и оставляя позади стражников. Он выглядел сейчас правителем до кончиков ногтей: он был весь словно сделан из стали, в глазах его появился стальной блеск, и даже волосы отливали сталью в свете солнечных лучей.

Обведя взглядом всю мизансцену, он остановил его на мне.

Я низко поклонился и нашел слова для объяснения, стараясь как можно ближе придерживаться правды – ведь слишком много было свидетелей того, что сделал Ромео, чтобы пытаться его покрывать. Синьора Капулетти издала душераздирающий вопль и, отбросив руку мужа, кинулась на колени перед распростертым умирающим телом Тибальта.

– Тибальт, мой племянник, сын моего брата… о, ваша светлость, кузен мой, супруг мой, – посмотрите, кровь из него так и хлещет! Ваша светлость, если вы верны своему слову, наша кровь была пролита Монтекки – и Мотекки должны ответить за это кровью! – она прижала обмякшего Тибальта к себе, и хотя я понимал, что на самом деле это скорее политика, чем искреннее чувство, по толпе пробежало сочувствующее бормотание.

Герцог заметил это, но он не был любителем театральных сцен.

– Бенволио, кто начал эту кровавую драку?

– Тибальт, – ответил я без обиняков и рассказал ему все как было, закончив так: – Ромео встал между ними, опустив оба их клинка, но Тибальт ударил из-под его руки и убил Меркуцио. А затем сбежал.

– Сбежал? – Герцог выразительно взглянул на мертвого Тибальта, лежащего на руках у синьоры Капулетти. – Вот же он лежит.

Я склонил голову:

– Он вернулся, чтобы снова задевать Ромео, который был в большом горе. Ромео горел жаждой мести – и кто его в этом обвинит? Они сцепились – и вот Тибальт убит.

– А Ромео?

– Он сбежал, ваша светлость. Это правда, клянусь своей жизнью.

Синьора Капулетти послала мне испепеляющий взгляд и заговорила:

– Это же родственник Монтекки! Родственная привязанность заставляет его врать – и он врет! Для того чтобы убить моего Тибальта – нужно было по меньшей мере двадцать таких Ромео! Я умоляю вас о наказании, ваша светлость, вы должны соблюсти закон! Даже кузен Ромео подтверждает, что именно Ромео убил Тибальта. Ромео должен умереть!

– Ромео заколол его, – согласился герцог. – А Тибальт заколол Меркуцио. И кто заплатит за кровь моего дорогого родственника?

Мой дядя сделал шаг вперед:

– Только не Ромео, ваша светлость, они с Меркуцио были друзьями. Его вина очевидна, но он не мог поступить иначе: ведь Тибальт убил его друга.

– А кто поручится, что Бенволио Монтекки сам не убил моего племянника? – воскликнула синьора Капулетти. – Посмотрите, он же весь в крови, красной крови, которая взывает о мести!

– Это кровь Меркуцио, – произнес я. – Мой друг лежит сейчас недалеко отсюда, в бедной лачуге – если вдруг вы захотите полить его своими слезами. И его кровь действительно взывала о мести, и вы держите эту месть сейчас в руках.

Она зарычала от ярости и, уронив тело Тибальта на мостовую, поднялась во весь рост.

– Никто не убьет этого Монтекки?! – возопила она и обвела взглядом василиска своих наемников, которые пугливо отводили глаза. – За смерть Тибальта надо отомстить!

Никто не пошевелился. Присутствие городской стражи и взгляд герцога, холодный и пристальный, словно пригвоздили всех к месту.

Когда наступила полная тишина, герцог сказал:

– Справедливо, что Капулетти имеют право мести, и поэтому Ромео…

Моя тетя крепко сжала руку мужа.

– …Ромео, – безжалостно продолжал принц, – должен немедленно быть выслан из Вероны и никогда в нее не возвращаться. Я тоже пострадал и тоже нахожусь в горе, ибо моя кровь тоже была пролита из-за ваших ссор. Но накажу вас не смертью, а только очень и очень большим штрафом, который заставит вас раскаиваться в смерти Меркуцио. Так что, синьора Монтекки, я глух к вашим мольбам и требованиям, никакие слезы и мольбы не искупят вины вашего сына, поэтому избавьте меня от них. Пусть Ромео исчезнет немедленно, иначе час, когда его найдут, будет последним для него. Идите же, заберите тело Тибальта и предайте его земле.

Я подумал, что Капулетти должны быть довольны: они потеряли своего неистового Тибальта – и им казалось справедливым то, что у Монтекки тоже не будет Ромео, пусть не физически, а фактически. Ведь отныне Ромео больше не был наследником, с которым были связаны все надежды семьи. Он стал изгнанником, вычеркнутым из жизни и покрывшим себя позором. Весь ужас происшедшего постепенно начал доходить до меня. Мой кузен, каким бы безответственным он ни был, был надеждой Монтекки, а теперь, несмотря на то что в этом кровавом бою он не был даже ранен, он потерял все. Изгой, вынужденный покинуть семью, родной город, все и всех, кого он знал и любил.

И свою главную, безумную любовь.

Единственное, что хоть как-то меня во всем этом утешало, что давало хоть слабый проблеск надежды в этой кромешной тьме ужаса – это то, что по крайней мере таким образом Ромео не будет упорствовать в своей сумасшедшей мечте жениться на Джульетте. За его жизнь нельзя будет дать и ломаного гроша, если он задержится в Вероне еще хоть на час, а брат Лоренцо уверял, что хотя брачные клятвы и были произнесены, брачной ночи у них еще не было. Даже в глазах Бога это еще не было браком.

Но слова Меркуцио, его предсмертный хрип не давали мне покоя, когда я вместе с членами своей семьи возвращался домой.

Проклятие на оба ваши дома.

Определенно его предупреждение начинало сбываться.

Я оставил дядю и тетю и отправился в свои покои, где Бальтазар уже ждал меня: кто нашел его и рассказал ему обо всех страшных событиях, я не знаю, но он к моему приходу уже приготовил ванну с горячей водой и сразу забрал мою пропитанную кровью одежду. Что с ней сделают – сожгут или почистят, – меня совершенно не волновало. Я медленно погрузился в горячую воду с невольным чувством благодарности и стал смывать с себя следы чужой смерти.

Я оставался в ванне, чувствуя, как расслабляются окаменевшие мышцы, пока не пришел Бальтазар с полотенцем в руках. Он вытирал меня сверху донизу мягкими, бережными движениями, а я словно вернулся в детство и снова стал маленьким мальчиком. Меня охватила странная апатия: мне хотелось лечь в постель и свернуться калачиком, и чтобы за мной ухаживали, пока не пройдет моя лихорадка, но эта лихорадка была холодной, не горячей, и я боялся, что пройдет она очень не скоро.

Внутри меня образовалась сосущая пустота – там, где раньше жило все, чем я дорожил и что составляло смысл моего существования. Я потерял Меркуцио, который одинаково ярко пылал и ненавистью, и любовью. И Ромео я тоже потерял – столь же горячего, как и Меркуцио, но хранившего в душе такую нежность, о которой Меркуцио и мечтать не мог. Мои братья по духу, пусть не по крови. И обоих больше нет, их обоих унес злой ветер разлуки.

Я никогда не чувствовал себя таким одиноким.

Бальтазар был чутким человеком – он ничего не говорил мне, только принес вина и усадил меня в кресло рядом с окном, где я мог сидеть и смотреть вниз на улицу. Но очень скоро я встал и закрыл ставни. Булыжная мостовая сияла под лучами солнца, которого Меркуцио никогда больше не увидит, – и это невозможно было смыть горячей водой в ванне. Вид серых камней Вероны навевал мне воспоминания о его смертельно-бледном лице и бескровных губах.

Я обессиленно закрыл глаза, а когда открыл их вновь – в комнате была моя мать.

Бальтазар, должно быть, принес ей кресло, потому что она сидела, как обычно, с прямой спиной, напротив меня, одетая в привычный траур с яркими всполохами золота на шее и запястьях. В домашней обстановке она позволила себе снять вуаль, а волосы ее были убраны в какую-то сложную прическу с бесконечным количеством косичек и узлов, над которой, должно быть, не один час трудились ее камеристки. Как всегда, лицо ее было почти бесстрастно, но все же на нем можно было рассмотреть следы тревоги, если присмотреться.

– Бенволио, – начала она.

– Матушка.

Мой тон явно демонстрировал, что я не расположен к беседе.

Но она не обратила на это внимания.

– Я сожалею о Меркуцио, – сказала она. – Он был хорошим другом, пусть иногда и слишком бесшабашным.

Я ждал. Она ведь пришла сюда не для того, чтобы выразить мне соболезнования.

После недолгого молчания она продолжила:

– Твой кузен Ромео изгнан из Вероны. Это не его вина – он поступил совершенно правильно, убив Тибальта и отомстив за смерть Меркуцио. Но теперь Монтекки остались без наследника, а значит – без будущего. Твой дядюшка должен назвать наследником тебя, Бенволио.

– Меня?!

Наверно, это было глупо, но я действительно был удивлен. Я никогда не думал об этом, а теперь, когда это случилось, страшно огорчился. Я никогда не хотел такой судьбы. Тем более такой ценой – ценой будущего Ромео.

– Дядя никогда не любил меня, матушка. Он никогда не сделает этого.

Я не стал добавлять «потому что я полукровка». Английская кровь, текущая в моих жилах, была причиной постоянного недоверия ко мне, хотя я выглядел и вел себя как истинный житель Вероны. На меня всегда смотрели и будут смотреть как на чужака, где бы я ни был: здесь или в лондонском доме моей матери.

– Он вынужден будет сделать это, – ответила она и посмотрела вниз, расправляя юбки. – Ты видел своего несчастного кузена после драки?

– Нет, он сбежал, как я и велел ему сделать, – сказал я. – Должен ли я найти его?

– Ни при каких обстоятельствах, ни под каким предлогом ты не должен иметь отношения к его неприятностям! Он оказал Монтекки услугу, в этом нет сомнения, но тебе надо быть очень осторожным, сын мой, чтобы не повторить его судьбу.

Эта фраза, как мне показалось, была заготовлена заранее: я ведь совершенно очевидно НЕ имел отношения к его неприятностям, значит, это было просто предостережение. Моя мать ничем не выдала этого – ни голосом, ни жестом, но что-то такое мелькнуло у нее в глазах, что мне стало ясно: она очень взволнована – взволнована тем, удастся ли ей донести до меня послание, которое, в этом не было сомнения, исходило не от нее. Она была только передатчиком, беспомощным посыльным.

Я почти видел, как у нее за спиной вырастает зловещая, неподвижная, несгибаемая, как сталь, тень бабушки.

Я кивнул в знак того, что понимаю, и мать встала, чтобы уходить. Она сделала шаг, потом остановилась и, не поворачиваясь, спросила:

– Ты сильно горюешь, сын мой?

– Разве это имеет значение? – ответил я вопросом на вопрос.

Она молча покачала головой, на щеках у нее выступил легкий румянец.

– Мне нравился этот мальчик, – проговорила мать. – В нем была любовь к жизни и врожденное изящество, что и тебе бы не помешало, я думаю. Надеюсь, он научил тебя этому хоть немного.

– Вы всегда учили меня быть сдержанным и осторожным, – заметил я. – И этот урок я усвоил прекрасно.

Она повернулась и внимательно посмотрела на меня, ее светло-зеленые глаза встретились с моими, более темными. Она все еще была прекрасна, моя мать, хотя ее красота была подобна картине, которая слишком долго находилась на ярком солнце. Я задумался о том, какие надежды, какие мечты питают ее жизнь. Она была слишком практична, чтобы тратить время на бесполезные мечтания.

– Тогда примени его на практике, – сказала она. – Тучи сгущаются, сын мой, тьма наступает. Я боюсь, что раз ответная кровь не пролилась, а наследник Монтекки жив, – теперь ты подвергаешься даже большему риску. Я боюсь за тебя.

– Это ваши чувства, матушка, или чувства бабушки?

Этот вопрос вызвал в ней взрыв негодования.

– Я пока еще твоя мать, Бенволио! Я имею право волноваться за свое дитя!

– Это не ответ.

Она послала мне долгий, многозначительный взгляд, который напомнил мне, что под этой сдержанной, спокойной оболочкой скрывается не менее горячее сердце, чем то, которое стучит у меня в груди.

– Я потеряла твоего отца в этой многолетней бесконечной войне. А теперь в ней стали жертвами твой кузен и твой друг. Если бы я не боялась за тебя – я была бы просто глупа.

Я еле заметно улыбнулся:

– Я не считаю вас глупой, матушка.

– Только холодной и жестокой – такой, как бабушка? – Ее губы тоже тронула почти неуловимая улыбка. – Я сделана из другого теста, более теплого. А вот в твоей сестре гораздо больше от Монтекки.

Вероника.

Ах да, моя сестра, моя дорогая сестра, на чьих пухлых плечиках лежала столь тяжкая вина… Это она просто так, для развлечения, выдала Меркуцио, это она была виновницей гнева, который испытывал Меркуцио против Капулетти. Это ее невидимая рука направила клинок Ромео, который убил Тибальта…

Да уж, несомненно, моя сестра была достойной наследницей своей бабушки.

– Твой дядя просил ее жениха отложить свадьбу на несколько недель – чтобы соблюсти приличия, но старый козел не согласился, – продолжала мать. – Он говорит, что у нас нет сыновей, по которым нужно держать траур, и что Капулетти не тронут нас в любом случае, так зачем же откладывать? Он так спешит оказаться в постели с Вероникой, что это просто на грани приличия.

Я подумал, что, возможно, до него дошли слухи о ее поведении, не слишком подобающем для девственницы… или он просто был слишком стар и боялся не дожить до момента, когда сможет удовлетворить свою страсть. Я, наверно, мог бы даже пожалеть сестру за такую участь, если бы она не была так жестокосердна и расчетлива и не стремилась бы всегда получить больше, чем платила сама.

Но целью матери и не было вызвать мое сочувствие – целью было предупредить, и я понял, что она имеет в виду, только несколько мгновений спустя.

– На свадьбе… мы все будем под ударом, – сказал я. – Все Монтекки, собравшиеся в соборе на церемонию. Но ведь… даже Капулетти не станут нападать на нас там, в святом месте…

– Святость места не помешала в свое время убийцам Медичи, – заметила мать справедливо: история о нападении на Лоренцо Великолепного была известна всем. Наемные убийцы слишком часто использовали в своих целях храмы – те места, где, казалось бы, сам Бог охраняет тебя.

– Мы должны быть очень внимательными, сын мой. Всегда, но особенно – в доме нашего Господа.

Это было довольно мрачное предостережение, но я знал, что она права: раз я становился наследником Монтекки, я невольно становился первым кандидатом в жертвы для мести Капулетти. А они обязательно попытаются отомстить за смерть Тибальта – в этом не было ни малейшего сомнения.

Мать кивнула мне и вышла, гордая и не склонившая головы перед всеми тяготами, что уготовила ей судьба. В ней было что-то восхитительное, что-то, что она тщательно прятала и старалась не показывать в обычной жизни. Она слишком хорошо знала, что такое горе, – и все же не была сломлена.

Я встал и отбросил одеяло. Бальтазар тут же его подхватил и уточнил:

– Одежда без фамильных цветов, синьор?

– Без фамильных цветов, – подтвердил я. – Настало время скрыться в сумерках.

Принц Теней скользил по городу весь в сером, сливаясь с камнями и тенями на улицах.

Я хотел услышать, что в городе говорят по поводу отъезда Ромео, но вместо этого, к своему ужасу и раздражению, слышал в таверне болтовню, что моего кузена видели на улицах Вероны тогда, когда ему уже нельзя было там находиться. Ничего не было слышно о том, что он ускакал за городские ворота или что он делает покупки для отъезда. Нет. Зато его заметили на улице, которая, как я хорошо знал, примыкала к дому Капулетти – ту самую, на которой я не так давно видел его карабкающимся по стене в темноте.

Я вдруг с ужасом догадался, что он вообще не собирается покидать Верону. Он собирается вместо этого закрепить данные перед Богом брачные клятвы брачной ночью. Сегодня. С Джульеттой Капулетти.

В ее постели. Прямо под крышей Капулетти.

В этом был определенный расчет: она жила довольно замкнуто, редко выходя за пределы дворца, и это просто чудо, что ей удалось ускользнуть якобы для исповеди отцу Лоренцо – тем более что это была не исповедь, а обряд венчания. Ромео должен был пойти к ней, если он хотел стать ее мужем по-настоящему.

Но думать об этом сегодня, когда под ним буквально горела земля, – в это было невозможно поверить. Что это за любовь такая, которая заставляет человека предать свою семью и наплевать на собственную смерть? Рисковать жизнью той, кого ты обожаешь? Для меня это выглядело скорее похожим на лихорадку, чем на истинную любовь, – какая-то болезненная страсть, не признающая осторожности и здравого смысла.

Но, может быть, я просто никогда по-настоящему не любил.

Жара наконец-то достигла пика, и небо вскипело облаками. В темноте ночи гулял порывистый ветер, молнии взрезали воздух, вдали грохотал гром – он заглушал мои шаги, и без того почти неслышные, по черепице крыш, когда я взлетел наверх. Но я все равно рисковал – и риск этот был, пожалуй, даже больше, чем обычно: приближение грозы чувствовалось в раскаленном, душном воздухе, а всем известно, что молния попадает обычно в самый высокий объект на своем пути. Это было довольно опасно, но это было не самое худшее: ветер пригнал дождь, сначала первые крупные, робкие капли упали на землю, потом он застучал быстрее, еще быстрее, а потом забарабанил по крышам с неистовой силой. Я дважды терял равновесие и с трудом удерживался от падения на скользкой крыше. Один раз, когда я уже был рядом с кварталом Капулетти, я увидел, как ослепительно-белый зигзаг молнии ударил в верх башни Ламберти, и из-под моих ног посыпалась черепица. Я услышал приглушенные вскрики и молитвы, доносившиеся из окон дома, на крыше которого я находился, и кто-то с шумом захлопнул деревянные ставни.

Только несколько мокрых насквозь нищих и злые мокрые собаки могли видеть, как я медленно и осторожно продвигаюсь к цели, – и то только в свете вспыхивающих молний. Эта кромешная темнота была мне на руку: даже если непрошеные свидетели меня увидят, разглядеть и узнать меня они точно не смогут. А мою серую, закутанную в плащ с ног до головы фигуру вообще легко было принять при свете молний за дымоход.

Сад Капулетти был тих и молчалив. На балконах не было в этот вечер никого из девушек: глупо было бы стоять на балконе в такую бурю. Я на миг задержался на стене, глядя на темную закрытую дверь комнаты Розалины – она по-прежнему была во дворце, подчиняясь приказу Тибальта, в ожидании скорого отъезда в монастырь. Может быть…

Но нет. Сегодня у меня было более срочное и важное дело. А ее брат больше не представлял опасности для нее.

В доме Капулетти тоже было тихо, но, когда я обнаружил открытое окно чердака на половине слуг, там никого не было. Никто из слуг не спал, и это означало, что Капулетти все еще не ложились. Я быстро накинул на себя подходящую по размеру ливрею, которую нашел здесь же, а свою мокрую одежду бросил в углу. Волосы у меня были сухие, потому что я прятал их под капюшоном. С узкими штанами и обувью я ничего поделать не мог, но надеялся, что никто не станет разглядывать меня слишком пристально. Дом у Капулетти был большой, я живо схватил большую стопку чистого белья, чтобы спрятаться за ней при необходимости.

Лестница для слуг была узкая и душная, на ней едва могли бы разминуться двое, и, спустившись ниже, я столкнулся с толстой, раскрасневшейся девкой, которая нетерпеливо ждала своей очереди подняться.

– Да подвинься ты! – прошипела она, толкая меня в плечо, поскольку я замешкался. – Будь порасторопнее, болван! Сегодня они еще сердитее, чем обычно, – ведь их щенок сдох!

Я промямлил что-то невразумительное в ответ из-под стопки белья и поспешил прочь. Видимо, никто из слуг не скорбел о кончине Тибальта, раз они высказывались так свободно, с таким очевидным облегчением и даже радостью.

Я спустился по лестнице еще на этаж ниже, там уже все выглядело иначе: грубые доски уступили место прекрасному камню, дереву и коврам – это была уже половина хозяев.

Мои влажные туфли неслышно ступали по ковру. Я остановился, чтобы оглядеться. В самом конце коридора, с другой стороны парадной лестницы, были слышны крики, плач и рыдания – несомненно, там были синьора Капулетти и ее свита. А здесь было тихо. Я посмотрел на дверь слева и увидел, что она заперта: заглянув в замочную скважину, я увидел отблеск горящих внутри свечей. Значит, дверь заперли снаружи, а ключ унесли с собой.

Это была дверь Розалины, ее снова заперли, как монахиню, как будто она уже находилась в монастыре.

Я всем своим существом чувствовал ее присутствие там, за дверью. Мне вдруг очень нужно стало с ней поговорить, рассказать ей обо всем, что произошло, спросить ее, что делать дальше. И пока я стоял в нерешительности, я услышал, что кто-то приближается ко мне, быстро ступая по ковру, – это оказалась та сама краснолицая служанка, с которой я столкнулся на лестнице.

– Дурак! – зашипела она и оттолкнула меня локтем от двери. – Надо было сразу сказать, чтобы я пошла с тобой. У тебя же нет ключа от комнат синьорины. И не задерживайся там – туда и обратно, нечего рассусоливать! И не разговаривай с ней! Это приказ синьора Тибальта, а я никогда не осмелюсь его нарушить, даже сейчас, мне жизнь дорога.

Она нашла нужный ключ на своем кольце с ключами и открыла дверь:

– Быстрее давай! Оставь простыни там и сразу обратно – мне нужно закрыть за тобой.

Розалина была в комнате, при виде меня она вскочила на ноги. Она была полностью одета, в дорогом бархатном черном платье. Волосы были уложены в прическу, слишком строгую для ее лица. Глаза ее были красными от слез, лицо бледно, но когда она увидела меня – она побледнела еще больше. На какое-то мгновение меня даже охватило ужасное чувство, что она выдаст меня, но она только указала на столик, стоящий у ее закрытой пологом кровати.

– Положите сюда, – сказала она. Я осторожно опустил простыни на указанное место. – Подождите немного: у меня есть кое-что для вас.

Она быстро поставила тарелку, стакан и миску, которые стояли на столе с горящими свечами, на поднос: видимо, это был ее обед, совершенно нетронутый.

– Барышня, у этого парня свои обязанности, – отозвалась от двери горничная. – Я пришлю кого-нибудь забрать это.

Я быстро схватил поднос и наклонился к Розалине поближе.

– Мне нужна ваша помощь, – прошептал я, делая вид, что у меня что-то упало, в ожидании ее ответа.

Его все не было. Она смотрела на меня слишком долго, а потом прошептала:

– Почему я должна помогать Монтекки? Сегодня ночью? И вообще – в любую ночь?

– Ради вашей кузины, – сказал я.

У меня больше не было ни единого шанса. Служанка у двери нетерпеливо закашляла. Розалина ничего не отвечала, и я не мог настаивать. Мое положение становилось все опаснее с каждым новым ударом сердца.

Поклонившись, я попятился к двери, держа в руках поднос. По дороге я незаметно стащил с подноса кусок хлеба, зажал между двумя пальцами и скатал из мякиша маленький шарик. Когда я подошел к двери, я снова сделал вид, что уронил поднос, что вызвало новую волну брани со стороны краснолицей горничной, и, собирая одной рукой упавшие предметы, другой рукой я незаметно сунул хлебный шарик в замочную скважину, зажав язычок замка.

– Ты не будешь здесь работать, дурень, голова у тебя набита соломой, а руки – что решето! – Моя недовольная начальница треснула меня по затылку, и на этот раз поднос чуть по-настоящему не выпал из моих рук. Она присела в глубоком реверансе и закрыла дверь, повернув ключ в замке, а потом снова повесила ключ на кольцо.

Я быстро загородился подносом, чтобы она не видела моего лица, но она и не думала смотреть на меня, подражая свои благородным хозяевам, – ведь я был гораздо ниже ее по статусу.

– Еще раз уронишь – и я тебя вышвырну на улицу, парень! Еще не хватало, чтобы синьора Капулетти распекала меня за твою неловкость…

Она продолжила было браниться, но вдруг сильно побледнела. К нам приближалась почтенная женщина с презрительным выражением лица и в более богатой одежде – это, конечно, была не родственница Капулетти, но, несомненно, служанка более высокого ранга. И она всем своим видом показывала свое недовольство по поводу нашей праздности. Моя начальница сразу присела, а я склонился над подносом.

– Ты, – важная особа остановила свои маленькие, темные, как бусинки, глаза на горничной, – быстро вниз на кухню. Там надо помыть посуду. – Она перевела взгляд на меня, склонившегося над подносом. – Возьми поднос с собой, Мария. Ты, мальчик. Ночные горшки. Быстро.

Она не стала ждать, пока мы бросимся выполнять ее приказания, – и величественно прошелестела мимо нас юбками, а Мария торопливо вырвала поднос у меня из рук.

– Ну?! – Она бы стукнула меня еще раз, если бы руки у нее не были заняты. – Давай, пошевеливайся! И без фокусов!

Я снова поклонился, так неуклюже, как только мог, и она поспешила в направлении кухни с подносом в руках.

Я же вернулся к двери в комнату Розалины. Мой замысел удался – замок не сработал. Дверь тихо открылась, я скользнул внутрь и осторожно прикрыл ее за собой. Но не успел я повернуться, как Розалина уже стояла менее чем в двух футах от меня, приставив сверкающий кинжал к моему горлу.

– Как вы смеете, – сказал она тихо. – Как вы смеете приходить сюда – с кровью моего брата на руках?

– Это была кровь Меркуцио, не Тибальта, – возразил я. – Человека, которого ваш брат убил просто так, без всякой причины. Моего друга. – Я протянул руку и схватил ее за запястье, не отводя при этом лезвия ножа от своего горла. – Вы же знаете, что я не любил вашего брата. Из уважения к вам я скажу, что мне жаль… но только из уважения к вам. Я всегда ненавидел его. За каждый удар, который он вам нанес… за ту боль, которую он вам причинял… я ненавидел его, Розалина.

Она задержала дыхание, и я увидел, как она закусила губу. Глаза ее наполнились слезами, а я ведь никогда не видел, чтобы она плакала, – никогда!

– Он был моим братом. – Голос ее прерывался.

– Братом или нет, а он не имел права творить такое! И я не могу простить его.

Что делала моя предательская рука? Она двигалась вдоль по ее запястью вверх, от предплечья – все выше, и вот она уже коснулась ее щеки. Ее кожа была такой теплой и шелковистой, и вдруг я почувствовал ее близость, почувствовал слабый аромат розы и свечного воска, и эти слезы… и этот опасный, острый кинжал в ее руке не имел никакого значения, он не значил ничего, ничего…

Я дрожал от наслаждения, прикасаясь к ее коже – пусть даже вот так, кончиками пальцев, еле-еле… мои пальцы поползли вниз, очерчивая линию ее губ, и я почувствовал, как бьется у нее сердце. Она вздернула подбородок вверх, но не отстранилась. Острие ее кинжала находилось в миллиметре от моего горла, и я рассеянно подумал, что это даже хорошо, потому что иначе я бы не смог противиться искушению приблизиться к ней еще и тогда уже точно утонул бы в этой пучине… а может быть, наплевать на нож и…

Она вдруг прерывисто вздохнула и спасла меня от этих самоубийственных мыслей. Отбросив кинжал в сторону, словно он жег ей руки, она отстранилась, обхватила себя руками, опустила голову и отвернулась от меня. Локон кудрявых темных волосы выбился из прически и вился около ее изящно изогнутой шеи, и мне так хотелось заправить его ей за ухо… или нет, вынуть все эти шпильки и заколки из ее волос, чтобы они рассыпались тяжелой волной и мягко и послушно легли бы мне на руку…

– Зачем вы здесь? – прошептала она. – Господи, Бенволио, вы понимаете, что они вас изрежут на кусочки, если найдут?

Мне пришлось совершить над собой огромное усилие, чтобы вспомнить, зачем я пришел сюда, – я слишком далеко ушел от цели, и нужно было время, чтобы восстановить равновесие. Я отвернулся от Розалины, уставился на пламя свечи и попытался прочистить мозги.

– Ваша кузина, – сказал я наконец. – Она сегодня днем тайно обвенчалась, ускользнув от свиты. Она обвенчалась с Ромео.

– Что?! – вскричала пораженная Розалина. – Но как? Как она могла… как это могло случиться? Это же безумие! Неужели он не понимает, что моя семья убьет их обоих?!

– Моя семья тоже, – заметил я. – Бабушка точно скорее предпочтет видеть их обоих мертвыми.

– Но… жениться?! Ох, да это просто беда. Я думала, это все так, болтовня, фантазии – которые объясняются страхом перед своей скорой нежеланной свадьбой… Я знала, что она способна на глупые поступки, но не думала, что она до такой степени безрассудна.

– Мы еще можем остановить их, – сказал я. – Но мне нужна ваша помощь.

– Какая?

– Думаю, Ромео сейчас здесь, в этом доме. – Я увидел, как Розалина в ужасе зажала рот рукой. – В ее комнате. Скорей всего – собирается лечь с ней в постель. Я не могу войти туда: она поднимет криком на ноги весь дом, и тогда мы с Ромео оба отправимся на корм псам. А вот если войдете вы…

– …То я буду лишь привлеченной любопытством кузиной – будущей монахиней, которая потрясена тем грехом, который открылся ее взору, – подхватила она и улыбнулась дрожащими губами. – Да. Я сделаю это.

Конечно, риск все равно оставался: ведь предполагалось, что она заперта в своей комнате, но я надеялся, что в суматохе этому не придадут особого значения. А Джульетте точно будет не до этого.

– Только дайте ему уйти тихо, – попросил я девушку. – Любой шум будет стоить ему жизни. Пожалуйста.

В ее глазах блеснула сталь: она вспомнила, что именно мечом Ромео сегодня днем был убит ее брат. Это было так просто, так легко – дать шанс своей семье, которая столь сильно жаждала мести. Ничего не нужно, просто один испуганный крик, и она ничего не потеряет в итоге – только мое уважение.

Я схватил ее за руку, когда она проходила мимо меня, и на какое-то мгновенье наши пальцы сплелись так крепко, что мне стало больно… а потом Розалина открыла дверь комнаты и вышла.

«Дурак! – сказал я себе во внезапном припадке холодной яростной паники. – Она же выдаст тебя. Она должна выдать тебя: она Капулетти по крови, она сестра Тибальта, который погиб от руки Монтекки… и ты доверился ей – доверил ей судьбу убийцы Тибальта в день его смерти! Дурак!»

Но у меня не было другого выхода.

Я задул свечу и, выйдя на балкон и притаившись там, стал ждать в напряженной тишине. Ничего не было слышно – ни криков, ни шума, полная тишина. А что, если она сейчас просто спустилась по лестнице, чтобы предупредить обо всем своих дядю и тетю? Что, если прямо сейчас стражники Капулетти занимают свои места по всему дому и в саду? Я мог хорошо прыгать по крышам, но замок Капулетти был слишком обособлен от других зданий, и никто, даже я, при всей моей ловкости и практике, не смог бы перепрыгнуть с крыши этого замка на крышу самого ближайшего дома, тем более что черепица была мокрой и скользкой от дождя. Я бы просто разбился, переломал бы все кости и позвоночник разом – и мне оставалось бы только молить небеса о скорой смерти.

Послышался слабый, едва уловимый скрип открываемой двери – и я обнажил меч.

Когда Розалина положила мне сзади руки на плечи, я невольно вздохнул от облегчения. Она прошептала, подавшись вперед, к моему уху:

– Я не выдам вас, Принц Теней. Не выдам даже сегодня.

Я опустил меч, вернулся в комнату и закрыл балконную дверь, через которую видна была серая пелена дождя. Когда я повернулся к Розалине, она держала в руках трут и снова зажигала свечи, и в их неверном свете я заметил, что на щеках ее играет румянец, а в глазах притаилось странное выражение. Она поставила лампаду на стол и села, сложив руки перед собой. После недолгого колебания я сделал то же самое.

– Он… был там? – спросил я и увидел, что румянец на ее щеках стал еще гуще.

– Можно сказать и так, – ответила Розалина и, избегая моего взгляда, опустила свой взгляд на руки. – Даже если… даже если мой дядя добьется признания этого брака недействительным – угрозами или с помощью связей… даже если у него это получится – Джульетта не попадет в постель Париса девственницей.

Я представил себе ее смущение при столь интимной сцене, представил, как она молча и осторожно выходит, стараясь не шуметь – ведь любой шум может привести к беде… Любовное соитие делает брачные клятвы действительными, и грех Ромео отныне был освящен. Это не значило, что Капулетти не смогут добиться расторжения этого брака, – но Джульетта никогда не могла больше рассчитывать на удачное замужество (а может быть – и на замужество вообще), даже если бы Ромео вышвырнули сейчас на улицу и сохранили бы все это в секрете. Эти две девушки теперь поменялись ролями: Джульетта становилась обузой, самым удачным вариантом для которой было бы оказаться в монастыре, если бы ей помешали убежать с Ромео, а вот Розалина, нетронутая девственница, отныне была сокровищем Капулетти. Товаром на продажу.

Может быть, даже сам Парис захочет взять ее в жены. Или еще какой-нибудь богатый, знатный человек.

Но не я.

Только не я.

Я вдруг ощутил неукротимое желание отбросить всякий здравый смысл и сделать то же самое, что сделал Ромео с Джульеттой, – ведь и бабушка велела нам делать это: «соблазните девушек, уничтожьте эту семью»… ведь таков был ее приказ. Но в нем была ненависть – столько ненависти! А я не верил, что в сердце Ромео есть место для этой ненависти.

– Бенволио. – Голос Розалины вырвал меня из не делающих мне чести размышлений: стала бы она сопротивляться, если бы я сейчас обнял ее, начал целовать, повлек бы ее к занавешенной пологом постели?.. Стала бы она кричать и звать на помощь или шептала бы мое имя, подаваясь мне навстречу, чувствуя то же нарастающее безрассудное желание, что и я?.. – Бенволио, Джульетта ведь понимает, что это глупо. Что это тупик. Почему же она все-таки делает это?

– Это любовь, – ответил я. Голос мой звучал хрипло и шел откуда-то из глубины горла, и я не мог ни перестать смотреть на нее, ни спасти свою душу.

Она сделала глубокий вдох и медленно выдохнула воздух, но все еще избегала моего взгляда.

– Джульетта еще ребенок, но она никогда не была фантазеркой. Она росла и воспитывалась со знанием и пониманием своей роли в этом доме, и она всегда жила в мире с собой и своей жизнью. Одна встреча с мальчиком – из семьи заклятого врага ее собственной семьи – не могла так сильно ее изменить. Она могла бы увлечься им, правда, но это… Бенволио, это просто не может быть любовью. Это наводит на мысли о колдовстве.

Она была права. И я вдруг вздрогнул, вспомнив про ведьму и ее слова о проклятии. И последние, предсмертные слова Меркуцио.

– Безумие или любовь – но дело сделано. И сделано окончательно. И теперь не в нашей власти что-либо изменить.

– А вы понимаете, как это меняет все для нас? – Теперь она наконец смотрела на меня, а румянец все еще пламенел на ее щеках. Пальцы ее беспокойно шевелились, трогая деревянную столешницу. – Когда об этом узнают – а об этом обязательно узнают, она ведь не захочет загубить свою душу, вступив в брак с графом Парисом, и брат Лоренцо не позволит ей это сделать… так вот, когда правда выплывет наружу – тогда мой дядя больше не сможет ее выдать замуж.

– Зато сможет вас, – сказал я. – Я понимаю.

Меня поразило, как быстро она все просчитала, несмотря на все волнения сегодняшнего дня и ночи.

– Я думаю, вам больше не грозит заточение в монастыре.

– Возможно. Но зато мне грозит другая опасность… Я же не Джульетта – я никогда не готовилась к тому, чтобы выйти замуж за незнакомого мне человека и рожать от него детей на благо семьи. Я не знаю… не знаю, смогу ли вынести это. – Она тут же смутилась от своих слов, я видел это, и перевела разговор на меня: – Ну, зато ваше положение улучшилось благодаря всему этому.

– О да, это точно. Я теперь потенциальная жертва наемных убийц Капулетти и их глупых, но исполнительных сторонников, – усмехнулся я. – Так что расскажите мне еще раз, какая большая удача свалилась мне на голову – и я смогу как следует это оценить, Розалина.

Она рассмеялась тихонько, прикрывая рот ладошкой, словно боясь, что кто-нибудь услышит этот неподобающий ей смех – она ведь должна была быть в трауре. Наверно, она испытывала чувство вины за то, что на самом деле не чувствует горя по поводу смерти брата, а только облегчение от мысли, что больше он не будет мучить ее.

– Простите, – проговорила она. – Я не учла, что у розы всегда бывают шипы.

– Ядовитые шипы. Отравленные. А еще отравленное вино и отравленное мясо. Мне предстоит не самая легкая жизнь, это я вам обещаю. – Я поколебался, но потом все же сказал: – И… сегодня последний раз, когда Принц Теней совершает ночную прогулку. Отныне и навсегда я – всего лишь Бенволио Монтекки.

– Всего лишь? – Ее голос вдруг стал неожиданно теплым. – Это не так мало, вы ведь понимаете?

– Наследник-полукровка – это вряд ли то, о чем мечтал мой дядя, – объяснил я. – Все не так просто, как вы думаете. Цвет моих глаз никогда не даст им забыть о том, кто я есть.

Это поразило ее, как будто Розалина никогда даже не думала о таких вещах, и мне это очень понравилось.

– У вас очень красивые глаза, – проговорила девушка и, судя по тому, как она покраснела, тут же пожалела о своих словах. – Я хотела сказать, необычные…

Я встал.

Она тоже поднялась, словно защищаясь, и ее взгляд метнулся к кинжалу, который валялся около постели.

– Нет, – произнес я. – Я не обижу вас.

– Не обидите? – Она облизнула губы. Лучше бы она этого не делала: мне было трудно отвести от них взгляд – так они заблестели в свете свечей. – Но мужчины всегда обижают женщин. Причиняют им боль.

– Совсем не всегда, – ответил я. Не стоило продолжать этот разговор, но она сама хотела этого. – Разве боль вы видели, когда заглянули за полог постели вашей кузины?

Она отвела взгляд в сторону, щеки у нее вспыхнули.

– Я… не думаю.

– Тогда чего вы боитесь?

– Погибнуть. Потерять себя. Проиграть.

– В этой битве могут проиграть обе стороны. – Я теперь был очень близко к ней, опасно близко. – И победить могут обе. Я знаю.

– По опыту.

Я слегка улыбнулся.

– Я не ребенок. Мужчины должны разбираться в некоторых вещах.

Ее губы были полуоткрыты, глаза расширены, и я хотел… я так отчаянно хотел поцеловать ее, попробовать на вкус ее сладкую манящую смуглость… но сделать это означало пропасть – погибнуть, как погиб Ромео. А я не готов был, вернее, не совсем готов был променять на это душу.

Но я был очень, очень близок к этому.

Я усилием воли заставил себя отодвинуться от нее, и я увидел в ее глазах виноватое облегчение, когда она тоже отодвинулась.

– Я поверю вам, – сказала она, вкладывая в свои слова гораздо больше смысла, чем могло показаться. – А как вы собираетесь отсюда выбираться?

– Ну, может быть, как Клеопатра, закатанным в ковер?

– К сожалению, у меня нет ковра подходящего размера, который скрыл бы вас с головой. – Мы вернулись на твердую почву, и она даже смогла улыбнуться. – В саду слишком мокро – вы наследите там, и эти следы выдадут ваше присутствие.

– Я пройду через черный ход, через дверь для слуг, так же, как и пришел, – сказал я и, нырнув под ее кровать, вынырнул с ночным горшком в руках. Она охнула, на этот раз с веселым смущением. – Мне приказали помыть ночные горшки, между прочим. Но не волнуйтесь, я не стану забирать его с собой. Я оставлю его там, где ваши слуги смогут его найти.

– Вы не можете… – Я поднял горшок вверх с победным видом, и она расхохоталась, не выдержав. – Вы сумасшедший, вы знаете об этом?

– Может, это и сумасшествие, но это зато точно сработает. – Я слегка поклонился. – К вашим услугам, синьорина.

– Я бы вас ударила, если бы у вас в руках не было этого…

Я поставил горшок на пол.

– Прошу вас, ударьте меня. Я заслужил это.

Она подалась вперед и занесла руку, но когда ее рука опустилась – это вовсе не была пощечина, это было нежное прикосновение, и потом…

Потом я пропал.

Я уже целовал ее раньше, но тогда это было мельком, на бегу и без всякой нежности – это был прощальный, отчаянный поцелуй, мы оба знали, что больше никогда не увидимся, мы вложили в тот поцелуй всю горечь, все боль этого знания… а сейчас все было по-другому: сейчас в нашем поцелуе было все, что могло бы быть между нами, что должно было бы быть между нами и чему никогда не суждено было произойти. Это было безумие, это было волшебство, и в какой-то момент я понял с фатальной ясностью, почему мой кузен принес и свою жизнь, и наши жизни в жертву своей любви. И если это было колдовство – тогда мне начинало нравиться это колдовство.

У Розалины Капулетти был вкус моей мечты. И теперь я понимал, что она действительно моя мечта.

Не знаю, как ей удалось найти в себе силы, но она сделала шаг назад… от меня. Я видел, что она сильно побледнела, что ноги ее практически не держали, что у нее явно кружилась голова, а движения стали странно неловкими. Я видел, как сильно она сжимала кулаки, словно собиралась наказать самое себя за свой грех.

Я не мог говорить. Совсем.

– Вы должны уйти, – прошептала она. – Господи, господи, что с нами происходит? Как это вообще возможно? Мы же не дураки, мы же понимаем все… это не мы, это не можем быть мы… Нет, этого не может быть.

Я покачал головой. У меня за спиной была деревянная дверь, и я прислонился к ней, чтобы не упасть, пока ко мне возвращались силы. Розалина отступила еще на несколько шагов, подняла с ковра кинжал и забилась в угол, словно боясь собственных страстей.

– Мы не должны делать этого, – сказала она, и слезы блеснули в уголках ее глаз. – Пожалуйста, уходите. Пожалуйста.

Я поднял с пола ночной горшок, открыл дверь и вышел в коридор. Мне хватило присутствия духа, чтобы очистить замочную скважину от хлеба, и сразу вслед за этим я услышал, как щелкает замок, воздвигая между нами стену.

Я был словно в горячке, словно вместо крови у меня по венам бежал обжигающий огонь или яд. «Вышиби замок, – шептал мне внутренний голос. – Вышиби замок, забудь обо всем, растворись в ней, пропади… Пусть все рушится. Пусть оба ваших дома сгорят, главное, чтобы вы были вместе. Ничто не имеет значения – только любовь!»

Возблагодарив Господа за отрезвляющий вид синего горшка у меня в руках, я пошел вниз по задней лестнице к черному ходу. Ленивый охранник нехотя обвел меня равнодушным взглядом и открыл дверь. Я прошел к выгребной яме, вылил туда содержимое, а потом по своим же следам вернулся к дому и осторожно поставил горшок в таком месте, где его кто-нибудь обязательно нашел бы.

Прохладный дождь охлаждал мою кипящую кровь, и я провел час, гуляя под его освежающими струями, позволяя воде смывать мысли, порывы и отчаяние, пока наконец я не почувствовал, что у меня появились силы вернуться домой.

Мне предстояло рассказать домашним правду о браке Ромео и Джульетты. Но только не сейчас.

Не раньше утра.

ПИСАНО РУКОЙ РОЗАЛИНЫ КАПУЛЕТТИ ОТЦУ ЛОРЕНЦО

Мой верный брат во Христе, сегодня моя тетя, досточтимая синьора Капулетти, сообщила мне, что свадьба моей кузины Джульетты и графа Париса, который так настойчиво ищет ее руки, должна состояться столь же скоропалительно, как и похороны моего кузена. Она верит, что только это сможет возместить нам ту утрату, что мы понесли с его смертью.

Мы оба с вами знаем, почему это бракосочетание не должно состояться.

Дорогой святой отец, умоляю вас прийти как можно скорее, потому что она просто обезумела от горя, и я уверена, что ее сердце не способно никогда больше полюбить.

Я знаю, что вы всегда поддерживали и поддерживаете клан Монтекки, из которого происходит убийца Ромео, но я умоляю вас, пожалуйста, придите сюда поскорее, пока ужасные события не уничтожили нас всех. Вы, дорогой святой отец, должны найти способ спасти счастье Джульетты.

Ваша сестра во Христе

Розалина Капулетти

ИЗ ДНЕВНИКА ОТЦА ЛОРЕНЦО

Я молю Господа, чтобы он простил мне мои грехи, которые множатся ежечасно и становятся все тяжелее, ложась на мою душу невыносимым грузом. Я думал, что совершаю небольшой грех, поощряя неповиновение во имя любви, но теперь я вижу, что это влечет за собой все более тяжкие грехи.

Сначала я пошел против закона Вероны и наперекор приказу герцога, предоставив убежище юному Ромео, которому я помог остаться в городе, несмотря на его вину в смерти Тибальта; а потом из страха перед тем, что от отчаяния Джульетта может решиться на страшный, смертный грех самоубийства, я послал этого мальчика к ней в постель. А ведь сначала я хотел только освятить их союз, которого они оба так страстно желали. Я и подумать не мог о таких серьезных последствиях.

Теперь же, когда Ромео в безопасности и находится на полпути в Мантую, Джульетту вынуждают выйти замуж за Париса и таким образом осквернить ее законный брак. Она говорит о кинжалах и о великом, ужасном грехе самоубийства, ведь ее брачная ночь с Парисом стала бы изменой ее законному мужу. Я не знаю, что делать. Я только молю Господа свершить Его святую волю.

Ах, начинают звонить колокола – сегодня свадьба Вероники Монтекки, а потом будут двойные похороны Меркуцио и Тибальта. Я должен приступать к своим обязанностям перед Господом, хотя сердце мое разбито.

Да простит меня Бог за все, что я сделал.

Да простит меня Бог за то, что я должен еще сделать.