Бэрри Мартин

ЛАУРА

Я люблю Лауру. Я всегда буду ее любить.

Последнее время она неважно себя чувствует — все из-за того несчастного случая. Наверное, она упрекает меня за случившееся, хотя вслух ни разу не выговорила мне. Она вообще никогда не говорит ничего такого, что могло бы причинить мне боль. Ведь она любит меня. Так же, как и я ее.

Если хотите, я расскажу вам, что произошло.

Это случилось ночью, примерно в половине двенадцатого. Три надели назад. Мы возвращались с вечеринки у Боба. Праздновали день рождения его жены Джойс.

Да, в тот вечер я немало выпил. Основательно выпил, но не настолько же, чтобы потерять способность вести машину! Незадолго до этого прошел дождь, и было довольно холодно. Мы включили «печку», Лаура слушала музыку и в такт ей притопывала ногой.

Неожиданно я услышал ее дикий крик:

— Джек! Ради всего святого, осторожнее!..

И это произошло. Удар, осколки лобового стекла, и Лаура, вылетающая в черноту ночи…

С той поры она со мной не разговаривает. Нет-нет, не подумайте, мы не поругались. С самого дня свадьбы мы вообще повздорили только однажды — когда я сказал ей, что прожег сигаретой ковер. Впрочем, даже тогда мы чуть ли не на следующий день уже помирились. Я же сказал, что мы любим друг друга. Она любит меня, а я — ее. И всегда будем любить друг друга.

Вы спросите, почему же она сейчас не разговаривает со мной? Это от шока. После катастрофы у нее отнялась речь. Такое иногда случается, вы же знаете. Сначала отнимается, а потом так же неожиданно восстанавливается. Думаю, что уже скоро она поправится и снова заговорит со мной. При этом обовьет меня своими нежными руками и скажет, как сильно она любит меня, своего мужа…

Раньше она была очень жизнерадостной, и ее нынешнее состояние очень огорчает меня. Я часто поднимаю ее из кровати, одеваю, сажаю на стул в спальне у окна. Естественно, я стараюсь не злоупотреблять — боюсь, как бы она не простудилась. Ночью я устраиваюсь в постели рядом с ней, целую в щеку и говорю, что совсем скоро она поправится…

Доктор? Что доктор? Никаких, врачей! А то опять попытаются увезти ее с собой. Кстати, однажды уже было такое — сразу после аварии. Все говорили, что мол, нам обоим будет лучше, если они заберут ее с собой, обещали, что сами присмотрят за ней. Глупые мерзавцы! Откуда им знать, что хорошо для нас обоих, а что нет?

Но я привез ее обратно. Я узнал, куда они ее положили и тайком привез сюда. Я хочу, чтобы она постоянно была со мной. Если вы любите кого-то так же, как я люблю Лауру, вы поймете, как это важно — всегда быть вместе.

Просто сидеть рядом, взявшись за руки.

Подруги перестали ее навещать. Ко мне иногда приходят старые друзья, но они стараются не упоминать Лауру; наверное, не хотят меня беспокоить. В их присутствии я никогда не привожу Лауру. Не надо. Кроме меня ей никто не нужен. Она нуждается только во мне, в моей преданности. Но скоро она поправится. Все станет как прежде — мы опять будем устраивать обеды перед камином, гулять по парку, любить друг друга. У Лауры чудесное тело, очень гибкое, и такая эластичная кожа. Мы отлично подходим друг другу. Я даже сейчас чувствую, как ее вишневые губы касаются моих, ощущаю прикосновение ее языка… Вот она привстает на цыпочки и говорит:

— Дорогой, я так люблю тебя!

И тогда я смотрю на нее, гляжу в ее черные, цвета воронова крыла глаза. Глаза, что чернее той ночи…

Той самой ночи, когда произошла вся эта трагедия.

Той ночи, когда неделю спустя после катастрофы я выкопал Лауру из кладбищенской могилы и привез сюда, домой.

Я люблю Лауру.

Я всегда буду любить ее, всегда.

 

Хэйзел Хелд

КОШМАР В МУЗЕЕ

Когда Стивен Джонс впервые переступил порог музея Роджерса, им двигало обыкновенное любопытство. Он от кого-то услышал про это подземелье на Саутворк-стрит, где выставлены восковые фигуры, еще ужаснее, чем в музее мадам Тюссо. И как-то апрельским днем он решил наведаться туда, намереваясь воочию разочароваться в увиденном. Как ни странно, этого не произошло. Зрелище оказалось необычным и непохожим на все, что ему приходилось видеть раньше. Разумеется, здесь так же присутствовали традиционные кровавые экспонаты — Ландрю, доктор Криппен, мадам Демерс, Риццио, леди Джейн Грей, бесчисленные и страшно изувеченные жертвы различных войн и революций, а также чудовища, вроде Жиля де Рея и маркиза де Сада. Однако попадались и такие экспонаты, при виде которых у него учащалось дыхание. Человек, собравший подобную коллекцию, никак не мог быть обычным кустарем, его выбор свидетельствовал о незаурядном воображении, даже о некоей болезненной гениальности.

Позднее Стивен кое-что узнал об этом самом Джордже Роджерсе. Раньше он работал у мадам Тюссо, но потом у них возникли какие-то трения, и ему пришлось уволиться. Распространялись и смахивавшие на клеветнические утверждения насчет его психической неполноценности, а также всевозможные истории о его безумном увлечении тайными культами. Спустя некоторое время, однако, успех подвального музея отчасти притупил остроту заявлений одних критиков, тогда как другие, напротив, набросились на него с удвоенной силой. Тератология и иконография всегда были его хобби, однако он нашел в себе достаточно благоразумия укрыть некоторые из своих наиболее омерзительных статуй в специальной нише, доступ в которую был разрешен только взрослым. Именно эта ниша и привлекла особое внимание Джонса. В ней располагались бесформенные восковые гибриды и творения, созданные дьявольской рукой мастера и расцвеченные донельзя натуралистическими тонами, породить которые могла лишь необыкновенная фантазия.

Одни из экспонатов представляли собой известные мифические персонажи — горгоны, химеры, драконы, циклопы; другие же явно были извлечены из мрачных тайн и лишь украдкой упоминаемых легенд — черный, бесформенный Цатогуа, Цтулху с его бесчисленными щупальцами, хоботообразный Чонар-Фон и подобные им богохульные образы из запретных книг вроде «Некрономикона» и «Книги Эйбона». Но самое страшное впечатление производили собственные творения Роджерса, описать которые не взялся бы ни один из авторов произведений древней античности. Некоторые из них являли собой омерзительные пародии на известные людям формы органической жизни, другие казались олицетворением кошмарных сновидений, увиденных на других планетах и в иных галактиках. Некоторое представление об этом можно было получить, глядя на полотна Кларка Эштона Смита, но ничто не могдо передать эффекта неистового, омерзительного ужаса, созданного в полный рост изощренной и жестокой рукой мастера и усиленного дьявольски хитрым и продуманным расположением светильников.

Самого Роджерса Стивен Джонс нашел в его мрачном кабинете-мастерской, который располагался позади сводчатого помещения, отданного под собственно музей. Это был зловещего вида склеп, освещаемый скудным дневным светом, который проникал через щелевидные оконца, прорубленные в кирпичной стене почти на одном уровне с булыжным покрытием внутреннего грязноватого дворика. Здесь реставрировали восковые фигуры, здесь же некоторые из них появились на свет. Повсюду, на всевозможных стеллажах в вычурных позах лежали восковые руки, ноги, головы и туловища. На верхних ярусах полок валялись спутанные парики, алчного вида челюсти и хаотично раскиданные стеклянные, изумленно глядящие глаза. С крюков свисали костюмы всевозможных фасонов, а в одном из закутков лежали груды воска телесного цвета, над которыми громоздились банки с краской и кисти разнообразных форм и размеров. В центре комнаты располагалась плавильная печь для воска, подвешенный над нею на шарнирах громадный железный чан сбоку имел желоб, позволявший воску при малейшем прикосновении пальца стекать вниз.

Остальные предметы, находившиеся в мрачном склепе, описать гораздо сложнее, поскольку это были отдельные части загадочных существ, которые в собранном виде могли стать самыми невообразимыми фантомами бредового воображения. В дальнем конце комнаты располагалась тяжелая дощатая дверь, запертая на необычно большой замок; поверх двери был нарисован странный знак. Джонс, которому однажды удалось познакомиться с жутким «Некрономиконом», при виде его невольно вздрогнул. Он узнал этот знак. Теперь ему было ясно, что хозяин музея действительно обладает глубокими знаниями в области тайных и весьма сомнительных дел.

Не разочаровала его и беседа с самим Роджерсом. Это был высокий, сухощавый, неряшливого вида мужчина с большими черными глазами, горящими на мертвенно-бледном, заросшем щетиной лице. Визит Джонса отнюдь не раздосадовал его, напротив, он, казалось, был рад излить душу перед проявившим к нему интерес человеком. Голос его, необычайной глубины и тембра, временами выдавал весьма сильные, подчас находящиеся на грани срыва эмоции. Джонсу не показалось удивительным, что многие считают хозяина музея сумасшедшим.

При каждой новой встрече — а они становились едва ли не еженедельными — Роджерс делался все более разговорчивым и откровенным. Поначалу он ограничивался лишь смутными намеками на какие-то верования, с которыми ему приходилось сталкиваться, но позднее они перерастали в целые рассказы, истинность которых подтверждалась весьма странными фотоснимками — вычурными и, как казалось Джонсу, почти комичными.

Однажды июньским вечером Джонс прихватил с собой бутылку хорошего виски и щедро потчевал им хозяина музея, после чего того потянуло на вовсе безумные повествования. Он и до этого рассказывал ему довольно дикие истории про таинственные путешествия на Тибет, в глубины Африки, арабские пустыни, долину Амазонки, на Аляску и малоизвестные острова юга Тихого океана, а также ссылался на казавшиеся Джонсу невероятными и ужасными книги о доисторических чудовищах и явлениях. Но ни одна из этих историй не звучала столь сумасбродно как та, что прозвучала июньским вечером под воздействием выпитого виски.

По сути дела, Роджерс стал хвастливо и не вполне определенно заявлять, будто ему удалось обнаружить некие творения природы, которые до него не были известны абсолютно никому, и что в качестве подтверждений своих открытий он даже привез с собой реальные свидетельства этих находок. Если поверить его хмельной болтовне, то получалось, что ему, как никому другому, удалось продвинуться в толковании некоторых старинных книг, над изучением которых он провел немало времени и которые указали ему направление дальнейших поисков. Руководствуясь этими книгами, он отправлялся в заброшенные уголки планеты, чтобы отыскать там странные существа, являвшиеся якобы современниками доисторических эпох, а в некоторых случаях происходившие и вовсе из других миров и измерений, связь с которыми в древние, предшествующие появлению человека времена была довольно обычным явлением. Игнорируя насмешки, Роджерс явно давал понять собеседнику, что отнюдь не все из его демонических экспонатов искусственные.

Получилось, однако, так, что именно откровенный скептицизм Джонса и его недоверие к подобным безответственным заявлениям разрушили зарождавшуюся сердечность их отношений: Роджерс относился к своим повествованиям серьезно и потому сидел с мрачным, обиженным видом, соглашаясь терпеть общество Джонса лишь из угрюмого стремления прервать поток его язвительных замечаний. Он продолжал излагать свои дикие истории про древние обряды и жертвоприношения безымянным богам и время от времени намекал гостю на скрытые за перегородкой уродливые творения богохульной мысли, обрисовывая при этом такие их детали, сотворить которые не смог бы даже самый искусный мастер человеческой породы.

Джонс продолжал наносить свои визиты в музей, хотя и чувствовал, что потерял былое расположение хозяина. Временами он в шутливой форме выражал согласие с некоторыми безумными утверждениями Роджерса, однако костлявого мастера, похоже, подобная тактика обмануть не могла.

Напряженность в их взаимоотношениях достигла своей высшей точки в сентябре. Как-то раз, днем, Джонс заглянул в музей и стал прогуливаться по его мрачным коридорам, уставленным столь хорошо знакомыми ему ужасными, фигурами, когда услышал странный звук, доносившийся со стороны мастерской Роджерса. Другие посетители тоже услышали его и затихли, прислушиваясь к колыхавшемуся под сводчатыми потолками подвала эху. Трое служителей музея обменялись странными взглядами, а один из них, смуглый, молчаливый, похожий на иностранца, который обычно занимался реставрационными работами и часто помогал Роджерсу, изобразил на лице улыбку, озадачившую, его коллег и буквально полоснувшую по нервам чувствительную натуру Джонса. Это был визг или вопль какого-то животного, скорее всего собаки, в состоянии крайнего ужаса и предсмертной агонии. Леденящий душу, преисполненный боли крик был особенно жутким именно здесь, в окружении всех этих чудовищ и уродов. Между тем Джонс вспомнил, что вход в музей с собаками запрещен.

Он направился к двери, ведущей в мастерскую, но смуглый служитель жестом остановил его. Мягким, с чуть заметным акцентом голосом, в котором звучали одновременно и извинение, и язвительная насмешка, он сказал, что мистера Роджерса сейчас нет, а вход в мастерскую в его отсутствие запрещен. Он пояснил, что крик скорее всего донесся из небольшого дворика позади музея. В округе было полно бездомных дворняг, и драки их оказывались подчас весьма шумными. В самом музее никаких собак не держали.

По стертым каменным ступеням Джонс выбрался на улицу и с интересом обследовал убогий район, окружающий музей. Покосившиеся здания, некогда жилые, а теперь занятые в основном под магазины и склады, выглядели ветхими и древними. Над всем районом плавала отвратительная вонь. Мрачное здание, подвал которого служил музеем, имело сводчатый проход, выложенный тёмным булыжником, по которому и двинулся Джонс. Его обуревало смутное желание отыскать внутренний дворик и разобраться с загадочным собачьим воплем.

Даже в свете послеполуденного солнца двор казался мрачным и выглядел еще более уродливо и зловеще, чем разрушающиеся фасады ветхих построек. Никаких собак Джонс, однако, не обнаружил и про себя удивился, что если они и были, то как же стремительно смогли улетучиться все следы столь отчаянной и свирепой драки?

Джонс постарался заглянуть в окна подвальной мастерской — узкие прямоугольники с грязными стеклами, расположенные почти на одном уровне с тротуаром, которые своим безликим, отталкивающим видом напоминали глаза мертвой рыбы. Слева он разглядел старую, потертую от времени лестницу, которая вела к темной двери, запертой на массивный замок. Подчиняясь какому-то импульсу, он как можно ниже наклонился к влажному, побитому булыжнику мостовой и заглянул внутрь помещения в надежде на то, что тяжелые Зеленые портьеры, которые, как он заметил во время посещения мастерской Роджерса, окажутся не задернутыми. Снаружи на стеклах лежал толстый слой грязи, но Джонс протер одно из окон платком и с радостью обнаружил, что портьеры действительно не задернуты.

В подвале, однако, царил такой мрак, что практически невозможно было что-либо разглядеть. Передвигаясь от окна к окну, Джонс смог разобрать лишь необычные рабочие инструменты, которые причудливо вырисовывались то там, то здесь. Было ясно, что в помещении никого нет, но, когда Джонс наклонился над окном, располагавшимся ближе всех к сводчатому проходу, он заметил в дальнем конце подвала слабый свет. Он почувствовал некоторое замешательство. Откуда там мог быть свет? Это была внутренняя сторона комнаты, и сейчас он не припоминал, чтобы видел там раньше газовый рожок или электрическую лампочку. Снова заглянув внутрь, он определил, что источник света имеет форму вертикального прямоугольника довольно солидных размеров, и вновь задумался. Именно в этом месте находилась тяжелая деревянная дверь с необычно массивным навесным замком; та самая дверь, которую никогда не открывали и над которой располагалось грубо намалеванное изображение некоего таинственного символа, явно позаимствованного из старинных магических культов или верований. Получалось, что сейчас эта дверь была приоткрыта и где-то за ней горел свет.

Джонс принялся бесцельно бродить по мрачным улицам, убивая время и надеясь позже застать Роджерса в музее. Едва ли он мог четко ответить на вопрос, зачем именно ему понадобилось видеть хозяина музея. Видимо, его беспокоили какие-то смутные предчувствия, связанные с тем диким собачьим воплем и источником света за загадочной дверью с тяжелым навесным замком. Служители музея как раз собирались уходить и ему показалось, что Орабона — тот самый смуглый иностранец — посмотрел на него с лукавым, сдержанным любопытством. Джонсу не понравился этот взгляд, хотя он прежде не раз замечал, что служитель подобным образом смотрит и на своего хозяина.

Опустевший демонстрационный зал казался в этот вечер особенно мрачным, однако Джонс быстрым шагом пересек его и постучал в дверь рабочего кабинета Роджерса. Ответ послышался лишь после некоторой паузы, хотя он отчетливо слышал за дверью шарканье шагов. Наконец, после повторного стука загремел засов и старинная шестипанельная дверь с ворчливым скрежетом приоткрылась, представив взору гостя согбенную фигуру Роджерса с пылающими глазами. С первого взгляда можно было определить, что хозяин музея находится в необычном состоянии. В его приветствии прозвучали оттенки явного злорадства и даже отвращения, а речь сразу же сбилась на вычурные бормотания самого невероятного и зловещего свойства.

Служение древним богам, безымянные жертвоприношения, естественное происхождение некоторых из его потаённых экспонатов — опять та же хвастливая болтовня, которую он высказывал сейчас со все усиливающимся самодовольством в голосе. Джонсу стало ясно, что безумие с новой силой охватывает несчастного мастера. Временами Роджерс бросал мимолетные взгляды в сторону запертой на висячий замок внутренней двери в дальнем конце комнаты, а также на кусок грубой мешковины, валявшийся на полу неподалеку от нее, — под тряпкой явно угадывался какой-то небольшой предмет. С каждой минутой Джонс чувствовал себя все более неуютно и теперь отгонял мысль обсудить с хозяином музея события минувшего дня с таким же упорством, с каким несколькими часами раньше намеревался поговорить с ним.

Замогильный бас Роджерса хрипел от еле сдерживаемого возбуждения, временами сбиваясь на напряженное бормотание.

— Помните, — воскликнул он, — что я рассказывал вам о разрушенном городе в одном из городов Индокитая, где когда-то жило Чо-Чо? Вы не могли не признать тот факт, что я действительно был там — я же показывал вам фотографии, хотя вы и высказали предположение, что фигуру того пловца я вылепил из воска. Если бы вы, как и я, видели его, извивающегося в подземных водоемах…

Ну так вот, я расскажу вам еще кое-что. Я не касался раньше этой темы, потому что хотел сначала довести дело до конца, а уж потом выступать с какими-то заявлениями. Вы увидите снимки и поймете, что географию подделать невозможно, а кроме того у меня есть другие способы доказать вам, что Оно представляет собой отнюдь не продукт моего воскового творения. Вы никогда не видели Его, потому что проводимые эксперименты исключали возможность организации каких-либо выставок или экспозиций.

Хозяин музея бросил странный взгляд в сторону запертой двери:

— Все уходит корнями в тот долгий ритуал, связанный с восьмым фрагментом Пуахота. Когда я наконец разобрался, то понял, что он может иметь лишь одно-единственное значение. Там, на севере, еще до земли Ломара и до того как появился первый человек, жили некие существа, и Оно было одним из них. Поэтому наша экспедиция двинулась в сторону Аляски, из Форт-Мортона начала восхождение на Нутак, причем я все время был убежден, что обязательно найдем Его там. Перед нами предстали громадные, исполинские развалины, целые гектары руин. Мы рассчитывали на большее, но чего можно ожидать по прошествии трех миллионов лет? И не об этом ли рассказывают эскимосские легенды? Нам не удалось найти ни одного проводника, даже самого нищего, так что пришлось самим добираться на санях до Нома, к американцам. Хуже всех в том климате пришлось Орабоне — он всю дорогу был хмурый, постоянно злился.

Чуть позже я расскажу, как мы нашли Его. Когда мы взрывчаткой разрушили лед, скрывавший опоры в самом центре развалин, то обнаружили лестничный марш — он оказался точно таким, каким я его себе и представлял, даже резьба сохранилась. Для нас не составило особого труда избавиться от американцев, да они и сами не горели желанием сопровождать нас дальше. Орабона дрожал как осиновый лист — никогда не подумаешь, когда видишь, с какой надменностью и важностью он ходит сейчас.

Стемнело, но у нас с собой были фонари. Мы обнаружили кости тех, кто приходил туда до нас — много эпох назад, когда климат там был еще довольно умеренный. Некоторые из этих костей принадлежали существам, которых даже трудно себе представить, вообразить. А ниже, на третьем уровне, мы обнаружили трон из слоновой кости, о котором повествовали многие фрагменты. И представьте себе, он не пустовал.

Сидевшее на нем создание даже не шевелилось, и мы поняли, что ему требуется жертвенное подношение. Тогда мы еще не хотели будить Его, сначала надо было организовать доставку в Лондон. Мы с Орабоной отправились наверх, чтобы раздобыть большой ящик. Закончив упаковку, мы обнаружили, что одним нам не под силу преодолеть три лестничных пролета — слишком велики были ступени. Да и груз тоже оказался дьявольски тяжелым. Пришлось позвать американцев, чтобы помогли поднять Его на поверхность. Войти туда они не побоялись, но ведь самое-то главное находилось в ящике. Мы сказали им, что там лежит коллекция резных украшений из слоновой кости, в общем, археологические находки. Увидев краешек резного трона, они, похоже, поверили. До сих пор удивляюсь, как они не догадались, что там находилось сокровище, и не потребовали свою долю.

Роджерс сделал паузу, покопался у себя на столе и извлек внушительных размеров конверт с фотоснимками. Один из них он положил на стол перед собой — изображением вниз, а остальные протянул Джонсу. На фотографиях были поистине странные предметы: покрытые льдом вершины гор, собачьи упряжки с санями, люди в меховых шубах, и на фоне снега — нагромождения руин, причудливые очертания которых и размеры каменных блоков не поддавались никакому описанию.

Один из снимков, сделанных с фотовспышкой, запечатлел поразительный интерьер какой-то палаты, стены которой украшала фантастическая резьба по камню, а в центре стоял трон, по своим пропорциям никак не подходивший для человека. И снова резьба — на гигантской каменной кладке высоких стен и причудливых потолков, — которая скорее всего была наполнена неким символическим смыслом и состояла из совершенно непонятных рисунков и отдельных иероглифических знаков, некоторые из которых упоминались в древних легендах. Над троном был изображен тот самый жутковатый символ, который сейчас красовался в мастерской над запертой на замок деревянной дверью.

И все же Джонс не мог до конца исключать, что весь этот интерьер был не чем иным, как ловкой подделкой, умело созданной декорацией, а потому был не склонен проявлять излишнюю доверчивость.

Роджерс тем временем продолжал:

— Таким образом мы благополучно выехали из Нома и прибыли в Лондон. Это был первый случай, когда мы привезли из экспедиции нечто такое, что можно было попытаться оживить. Я не стал выставлять свою находку перед посетителями музея, поскольку надо было сделать кое-что еще. Оно нуждалось в жертвенном подношении, ибо являлось божеством. Разумеется, я не располагал тем, что Оно привыкло получать, поскольку в наше время подобных предметов и вещей попросту не существует. Но в моем распоряжении было нечто иное. Вы же понимаете, кровь — это жизнь. Даже зловещие призраки и микроскопические создания, по возрасту превосходящие саму Землю, оживают, когда им при соответствующих условиях подносят кровь зверя или человека.

Лицо рассказчика приобретало все более зловещее и отталкивающее выражение, отчего Джонс неловко заерзал в кресле. Похоже, Роджерс заметил состояние собеседника и теперь продолжал уже с явно зловещей улыбкой на лице:

— В Лондон мы прибыли в прошлом году и с тех пор я пробую применять различные варианты ритуалов и жертвоприношений.

От Орабоны особого проку нет, поскольку он с самого начала высказывался против идеи Его оживления. Я чувствую, как его переполняет ненависть, — вероятно, этот туземец попросту боится, кем станет Оно, когда преобразится и выйдет из своего застывшего состояния. С некоторых пор Орабона всегда носит с собой пистолет — болван, как будто существует на Земле способ, позволяющий защититься от Него! Клянусь, если я еще хоть раз увижу, как он достает пистолет, то своими руками удушу его! А еще он хотел, чтобы я окончательно умертвил Его и превратил в восковую фигуру. Но я доведу до конца свой замысел, вопреки усилиям всех этих трусов вроде Орабоны и проклятых, посмеивающихся скептиков вроде вас, Джонс! Я продолжал воспевать ему молитвы, делал необходимые жертвоприношения, и на прошлой неделе преображение произошло. Оно приняло жертву и одобрило ее!

Роджерс облизнул губы, тогда как Джонс продолжал сидеть неподвижно, скованный напряжением. Хозяин музея немного поколебался, затем пересек комнату и подошел к мешковине, под которой угадывался некий предмет. Наклонившись, он взялся за один из углов рогожи и произнес:

— Вы достаточно посмеялись над моей работой, но теперь настало время предъявить вам некоторые факты. Орабона сказал мне, что сегодня днем вы слышали вопль какой-то собаки. Знаете ли вы, что означал этот вопль?

Джонс не сводил с него глаз. Несмотря на все свое любопытство, он с великой радостью убрался бы отсюда, так и не выяснив, что же скрывается за столь волновавшей его загадкой. Но Роджерс был неумолим и стал приподнимать мешковину. Под ней оказалась какая-то смятая, почти бесформенная масса, внешние очертания которой пока ускользали от понимания Джонса. Была ли она некогда живым существом, которое неведомая сила расплющила, высосала из него всю кровь, проткнула в тысяче мест и превратила в обмякшую, переломаную и истерзанную груду плоти?

Спустя мгновение Джонс понял, что перед ним лежали останки того, что некогда было собакой, причем достаточно внушительных размеров, покрытой белесой шерстью. Породу животного определить было невозможно, поскольку неведомая и злобная сила исказила его до неузнаваемости. Шерсть присутствовала лишь местами, словно выжженная кислотой, а оголенная, лишенная крови ткань была поражена бесчисленным количеством ран и порезов необычной округлой формы. Самое фантастическое воображение не могло подсказать, какую муку пришлось вынести несчастному животному.

Охваченный приступом отвращения, к которому примешивалось омерзение от увиденного, Джонс с криком вскочил на ноги:

— Вы мерзкий садист, вы сумасшедший! Совершаете подобное и еще осмеливаетесь разговаривать с нормальным человеком!

Роджерс бросил мешковину и со злобной ухмылкой посмотрел на возвышающегося гостя. Его слова прозвучали неестественно спокойно:

— С чего это вы, болван, решили, что это сделал я сам? Готов, признать, что с нашей ограниченной человеческой точки зрения полученные результаты выглядят действительно малосимпатично. Ну и что из этого? Ведь речь идет не о человеке, и Оно не собирается изображать из себя человека. Делать жертвоприношение — значит просто предлагать. Я предложил Ему собаку, а что уж из всего этого получилось, не моя забота. Оно нуждалось в подношении и приняло его в свойственной Ему манере. Давайте я покажу вам, как Оно выглядит.

Пока Джонс стоял, объятый сомнениями, хозяин кабинета повернулся к столу и взял ту самую фотографию, которая прежде лежала изображением вниз. Теперь он со странным выражением на лице протянул ее Джонсу. Тот взял снимок, машинально посмотрел на него, и уже через секунду его взгляд стал более острым и внимательным, ибо запечатленная на снимке поистине сатанинская сила оказывала почти гипнотическое воздействие.

Определенно, Роджерсу удалось превзойти самого себя, когда он изготовил этот схваченный объективом фотокамеры жуткий кошмар. Объект представлял собой воплощение безмерного, неземного, адского гения, и Джонс почему-то подумал о том, как на него будет реагировать музейная публика. Подобное чудовищное творение попросту не имело права на существование; возможно, одно лишь созерцание его по завершении проделанной работы окончательно сокрушило рассудок его творца. Лишь не замутненный помешательством разум мог вынести кошмарное предположение о том, что это богопротивное творение есть, или когда-то было, пусть болезненной и безмерно экзотической, но все же формой реальной жизни.

Существо на снимке как бы сидело на корточках или балансировало на том, что казалось умелой репродукцией трона, который украшала завораживающая взгляд резьба, встречавшаяся, и на других снимках. Словарь любого языка оказался бы недостаточным, чтобы описать его внешность, ибо нормальное человеческое воображение не смогло бы найти даже приблизительных выражений для передачи увиденного. В нем угадывалось некоторое сходство с позвоночными существами, некогда населявшими Землю, однако и это вызывало немало сомнений. Чудовище имело циклопические размеры, поскольку даже в сгорбленном положении оно вдвое превышало фигуру Орабоны, запечатленного рядом с троном.

У него был почти шаровидный торс с шестью извивающимися членами, каждый из которых завершался крабоподобными клешнями. На верхней части туловища располагался еще один шар, выступающий вперед наподобие пузыря; расположенные треугольником три выпученных глаза чем-то напоминали рыбьи, а тридцатисантиметровый и, очевидно, гибкий хобот и раздувавшиеся боковые органы, походящие на жабры, позволяли предположить, что это была голова. Практически все тело было покрыто тем, что поначалу показалось Джонсу неким подобием меха, но при более пристальном изучении оказалось густо произрастающими темными и тонкими щупальцами или нитями-капиллярами, каждая из которых завершалась чем-то похожим на змеиный рот. На голове и под хоботом щупальца были длиннее и толще и несли на себе отметины в виде спиральных борозд, отдаленно напоминая вьющиеся локоны горгоны Медузы.

Утверждение о том, что подобное создание могло иметь какое-то выражение, показалось бы чудовищным парадоксом, и все же Джонс ощутил, что этот треугольник выпученных рыбьих глаз и косо наклоненный хобот каким-то образом наводили на мысль о смеси ненависти, алчности и безграничной жестокости, выразить которую на человеческом языке было невозможно, поскольку она была замешана на эмоциях иного мира, скорее даже совершенно другой галактики.

«И вот в эту звериную аномалию, — подумал Джонс, — Роджерс вложил всю свою зловещую патологию, весь жуткий гений скульптора».

Существо казалось невероятным, и все же фотография подтверждала факт его существования.

— Ну что, — прервал его раздумья Роджерс, — как Оно вам нравится? Понимаете теперь, что сокрушило ту собаку и миллионом ртов высосало из нее кровь? Ему была нужна жертва, а в дальнейшем потребуются новые. Это в самом деле божество, и я — Его первосвященник нынешних дней. Йа! Шуб-Ниггурат!

Джонс с отвращением и жалостью опустил фотографию.

— Знаете, Роджерс, ничего у вас не выйдет. Существуют ведь определенные границы, и вы сами это знаете. Это прекрасная работа, но вот, пожалуй, и все. Но вам она ничего хорошего не принесет. Лучше вообще не смотреть на подобное — пусть Орабона уничтожит ее, а вы постарайтесь про нее забыть. Я же прямо сейчас разорву эту фотографию.

Роджерс с рычанием вырвал у него из рук снимок и снова уселся за стол.

— Идиот! Вы что, до сих пор считаете, что я блефую?! Думаете, что я вылепил Его, полагаете, что это творение — лишь куча воска? Неужели вы оказались глупее самой обычной восковой куклы? Ну что ж, у меня есть реальные доказательства и вы сами все узнаете! Не сразу, конечно, — сейчас Оно отдыхает после принятия жертвы;— но позже. О, клянусь, тогда вы сами убедитесь в Его силе.

При этих словах Роджерс бросил взгляд в сторону запертой двери, а Джонс взял со скамьи свою шляпу.

— Ну что ж, Роджерс, пусть это случится позже. А сейчас мне надо идти. Но завтра во второй половине дня я навещу вас. Подумайте еще раз над моим предложением — возможно, оно покажется вам здравым. Заодно и Орабону спросите, как и что он думает по этому поводу.

Роджерс обнажил зубы в звероподобном оскале:

— Ах, вам надо идти, да? Струсили, значит?! Наговорили кучу дерзостей, а сами — в кусты! Утверждаете, что все это — сплошной воск, а когда я предложил вам продемонстрировать доказательства, вздумали ретироваться? Вы вроде тех моих приятелей, с которыми я заключал пари на то, что они не смогут провести в музее ночь. Приходили сюда такие бравые, а через какой-то час не могли унять дрожь и колотили в дверь, чтобы их выпустили. Значит, мне надо спросить мнение Орабоны? Вы оба против меня! Вы задумали сокрушить наступающее царствие Его!

Джонс хранил молчание.

— Нет, Роджерс, — наконец проговорил он, — никто не настроен против вас. Кстати сказать, я не боюсь ваших фигур и, более того, восхищаюсь вашим мастерством. Но сегодня мы оба немного разгорячились, так что, думаю, будет лучше, если мы оба как следует отдохнем, а потом продолжим наш спор.

Роджерс между тем не отставал:

— Значит, не боитесь? Так что же вы торопитесь уйти? Послушайте, мне действительно интересно, хватит ли у вас сил провести здесь, в музее, ночь? Одному, в полной темноте. Куда вы так спешите, если утверждаете, что не верите в Него?

Похоже, Роджерса обуяла какая-то новая идея, и теперь Джонс внимательно смотрел на него.

— Никуда я особо не спешу, — спокойно возразил он, — но что за польза будет от того, что я проведу здесь ночь в полном одиночестве? И кому это что докажет? Меня лично смущает лишь то обстоятельство, что здесь неудобно спать. И что от всего этого получите вы?

Внезапно его посетила новая идея.

— Послушайте, Роджерс, — примирительно проговорил он, — я спросил вас, зачем вам все это надо? И кому это вообще надо? А ведь в самом деле, если я соглашусь, это докажет лишь то, что все ваши куклы остаются лишь куклами и что вы не должны впредь позволять своему воображению разыгрываться настолько, чтобы устраивать сцены подобные той, свидетелем которой я только что был. Ну хорошо, представим, что я действительно останусь на ночь. Но если я просижу здесь до утра, согласитесь ли вы по-новому взглянуть на все эти вещи? Например, отправитесь месяца на три в отпуск и позволите Орабоне разрушить ваше новое творение? Ну как, разве подобное условие несправедливо?

Трудно было определить, что именно скрывалось за выражением лица хозяина музея. Ясно было одно: он пытался соображать, причем быстро, и в целой веренице различных противоречивых эмоций определенно брал верх зловещий триумф. Казалось, он задыхался, когда наконец произнес:

— Совершенно справедливо! Если вы действительно вытерпите, я приму ваш совет. Давайте сейчас сходим пообедаем, а потом вернемся. Я запру вас в демонстрационном зале, а сам пойду домой. Утром приду раньше Орабоны — обычно он появляется здесь за полчаса до начала работы — и посмотрю, как вы тут. Но советую еще раз подумать, стоит ли идти на подобный шаг, если не испытываете полной уверенности в своем скептицизме. Другие, бывало, отказывались, так что и у вас есть такое право. Можно, конечно, начать колотить во входную дверь, тогда наверняка придет констебль. Кроме того, спустя некоторое время после начала эксперимента у вас может пропасть всякое желание находиться здесь — ведь вы будете сидеть в том же здании, что и Оно, пусть и не в одной и той же комнате.

По взаимному молчаливому согласию обедали они порознь, предварительно договорившись в одиннадцать часов вечера снова встретиться у дверей музея.

Джонс взял такси и с облегчением вздохнул, когда машина пересекла мост Ватерлоо и стала приближаться к расцвеченному огнями Стрэнду. Ненадолго заглянув в небольшое и тихое кафе, он затем направился домой, в Портленд-плейс, чтобы принять ванну и взять кое-какие вещи. Его посетила ленивая мысль: «Что-то сейчас делает Роджерс?» Он слышал, что тот живет в громадном мрачном, доме где-то на Вулворт-роуд, в окружении старинных книг, предметов оккультных наук и изделий из воска, которые даже по его мнению не следовало выставлять в музее. Насколько он понял, Орабона жил в том же доме, только в другом его крыле.

В одиннадцать часов Джонс увидел Роджерса, стоявшего на тротуаре рядом с музеем на Саутворк-стрит. Они обменялись несколькими фразами, но можно было заметить, что каждый испытывает сильное напряжение. Потом договорились, что местом ночного бдения Джонса станет сводчатое помещение демонстрационного зала, причем Роджерс не стал настаивать на том, что молодому человеку обязательно следует находиться в той его части, которая была отведена под наиболее страшные и омерзительные экспонаты, предназначенные «Только для взрослых». Хозяин выключил в мастерской все лампочки и запер двери склепа на ключ, висевший на широком кольце. Не удосужившись пожать Джонсу руку, он вышел через наружную дверь, также запер ее и по истертым ступеням стал подниматься на улицу. Когда шаги стихли, Джонс осознал, что его долгое и скучное дежурство началось.

Позже, сидя в кромешной темноте громадного сводчатого подвала, Джонс проклинал свою детскую наивность, из-за которой оказался здесь. Первые полчаса он время от времени зажигал карманный фонарик, прихваченный из дома, однако потом почувствовал, что это заставляет его, в одиночестве сидящего на скамье для посетителей, еще больше нервничать. Всякий раз, когда из фонарика вырывался луч света, он обязательно выхватывал какой-нибудь зловещий, уродливый предмет: гильотину, гибрид безымянного чудовища, одутловатое бородатое лицо, искаженное хитрой ухмылкой, тело, залитое кровавыми потоками, исторгаемыми из перерезанного горла. Джонс понимал, что ничего особенного и действительно страшного во всех этих экспонатах нет, однако по истечении первого получаса предпочел все же не видеть их.

Теперь он и сам не понимал, зачем ему понадобилось высмеивать этого безумца. Было бы гораздо проще вообще оставить его в покое или обратиться к специалисту-психиатру. Возможно, все дело заключалось в тех чувствах, которые один художник питает к другому. В личности Роджерса настолько отчетливо просматривалось гениальное начало, что Джонсу хотелось использовать любой шанс, лишь бы помочь ему избавиться от медленно приближающегося помешательства.

В полночь до него донесся прорвавшийся сквозь темноту бой башенных часов, и Джонс не без удовольствия воспринял это напоминание о существовавшем там, снаружи, живом и реальном мире. Сводчатая музейная палата своей ужасающей, абсолютной уединенностью чем-то напоминала гробницу. Даже самая обычная мышь могла бы сейчас составить ему приятную компанию, однако Роджерс как-то обмолвился, что «по определенным причинам» ни мыши, ни даже насекомые никогда не приближались к зданию музея. Как ни странно, это оказалось сущей правдой. Окружавшая его гнетущая тишина действительно казалась абсолютно полной, а ему так хотелось услышать хоть какой-нибудь звук! Он пошаркал ногами по полу, и в напряженной тишине заметалось расходящееся концентрическими кругами эхо. Потом кашлянул, но тут же понял, как несерьезны все эти короткие, отрывистые, отраженные стенами и потолком звуки. Он поклялся себе, что ни в коем случае не станет разговаривать сам с собой, поскольку это означало бы начало распада психики. И все же Джонсу казалось, что время течет ненормально, удручающе медленно, и что с той минуты, когда он в последний раз зажег свой фонарик, прошла целая вечность, хотя на самом деле башенные часы лишь недавно пробили полночь.

Временами Джонс улавливал незримые, почти иллюзорные шорохи, которые не вполне соответствовали ночному гулу окружавших музей убогих улиц, и ему в голову стали приходить мысли о смутных, противоречащих реальности вещах вроде музыки и неведомой, недосягаемой жизни других измерений, давящих на наше бытие. Роджерс не раз упоминал про такие явления.

Окружающее Джонса пространство было полностью закрыто, и все же в этой общей, тотальной неподвижности атмосферы он ощущал едва заметное движение воздуха. Ему показалось, что в помещении стало необычно зябко; в воздухе чувствовался соленый привкус, к которому добавлялся слабый намек на затхлый, отвратительный запдах. В дневное время он ни разу не замечал, чтобы восковые фигуры как-то пахли, и сейчас этот слабый аромат скорее наводил на мысль о музее естественной истории. Ему показалось это странным, но Роджерс действительно неоднократно упоминал, что отнюдь не все фигуры имеют искусственную природу, и, возможно, именно это утверждение вызывало теперь в его сознании подобные обонятельные образы. «Во всяком случае, — решил он, — следует поостеречься от подобных вывертов воображения, поскольку разве не подобные им фантазии сокрушили рассудок бедняги Роджерса?»

И все же бездонное одиночество помещения оставалось пугающим. Джонс вспомнил ту дьявольскую фотографию, которую показал ему Роджерс — безумная резьба по камню, загадочный трон и это чудовище, обнаруженное якобы восседавшим на нем, — что за полет больного воображения! Подобный образ попросту не мог родиться в человеческом мозгу.

С каждым боем часов, отмерявших очередные четверть часа, близость бесчисленных восковых образов все более и более действовала Джонсу на нервы. Он настолько хорошо изучил музей, что даже теперь, в полной темноте, не мог полностью избавиться от воспоминаний о них. Напротив, темнота словно усиливала, активизировала его память, добавляя к облику этих творений особенно омерзительные обертоны. Казалось, что гильотина легонько поскрипывает, а бородатое лицо Ландрю, убийцы всех своих пятидесяти жен, искажается в зловещей, чудовищной ухмылке. Из перерезанного горла мадам Демерс исторгались ужасающие булькающие звуки, а обезглавленная и лишенная ног жертва истории о «трупе в чемодане» медленно, но неуклонно приближалась к нему на своих окровавленных культях. Джонс закрыл глаза; надеясь, что это избавит его от дьявольских образов, однако вскоре понял бесполезность этой попытки. Тогда он решил изменить тактику и стал усиленно удерживать в сознании самые жуткие образы, от созерцания которых несколько секунд назад всячески старался избавиться. Он стал это делать, потому что, оставаясь в его мозгу, они попросту выталкивали иные, еще более отвратительные и омерзительные видения. Ему было ясно: сейчас он возвращается во времена кошмаров своего детства и пытается использовать рациональное мышление взрослого человека, чтобы оградить себя от наседающих фантомов. Кроме того, он несколько раз полыхнул фонариком, и это, как ему показалось, немного помогло. Освещенные им создания оказались не столь омерзительными и чудовищными, как те, которые всплывали в его сознании.

Но были в этой тактике и свои изъяны. Даже при свете фонарика он не смог избавиться от ощущения слабого, таинственного подрагивания холщевой перегородки, закрывавшей нишу «Только для взрослых». Он знал, что за ней находится, и при мысли об этом начал дрожать.

Вернувшись на прежнее место в демонстрационном зале, он сомкнул веки и почувствовал, как перед глазами залетали светлые крапинки, кружащиеся в завораживающем танце. Далеко за окном послышался одиночный удар башенных часов. «Неужели только один?» Он осветил фонариком собственные наручные часы и убедился — всего лишь час ночи. Роджерс придет к восьми, даже раньше Орабоны. Свет с улицы проникнет в основное помещение задолго до этого, но сюда не проскользнет ни единый луч — все окна в этой части подвала были заложены кирпичом, и застекленными оставались лишь три узенькие оконца-бойницы, выходящие во двор. Все указывало на то, что ожидание окажется долгим.

Сейчас его слух оказался в плену самых диких галлюцинаций — он мог поклясться в том, что слышит медленные, крадущиеся шаги за запертой дверью мастерской. Затем ему показалось, что он различает звук поворачиваемого в двери мастерской ключа. Он включил фонарик, но увидел лишь старинный шестипанельный прямоугольник двери, который ни на дюйм не сдвинулся с места. Джонс снова вернулся во тьму, закрыл глаза, но так и не смог отделаться от мучительной иллюзии какого-то скрипа — на сей раз определенно не гильотины, но медленно, тайком открываемой двери в мастерскую.

Нет, он не закричит — если это случится, то он определенно потеряет контроль над собой. Теперь Джонс отчетливо различал медленные, шаркающие шаги, которые неумолимо приближались. Он должен держать себя в руках, разве ему это не удалось, когда сознание заполнили безымянные чудища, пытавшиеся завладеть им? Шаркающие шаги приблизились, и от всей его решимости не осталось и следа. Он не закричал, а лишь натужно выдавил в темноту:

— Кто там? Кто ты? Что тебе надо?

Ответа не последовало, хотя шорох не стихал. Джонс не мог уяснить, чего боится больше — включить фонарик или оставаться в полной темноте, пока неведомое не приблизится к нему. Горло и пальцы парализовал леденящий ужас. Тишина становилась невыносимой, а кошмар полной темноты стал походить на безумную пытку. Он снова истерически прокричал неведомо куда и кому:

— Стой! Кто ты?! — и тут же послал вперед луч фонарика.

Через мгновение, парализованный тем, что предстало перед его взором, он выронил фонарик и закричал, заорал, завопил не переставая…

К нему медленно приближалась черная фигура гигантских размеров и самых омерзительных очертаний, представлявшая собой некую помесь обезьяны и насекомого. Шкура лохмотьями болталась на костях, а морщинистый рудимент головы с омертвевшими глазами мерно покачивался, как у пьяного, из стороны в сторону. Передние конечности с широко разнесенными когтями были вытянуты вперед, а все тело несло на себе отпечаток убийственного, зловещего напряжения, несмотря на то, что лицо было лишено какого-либо выражения. Когда раздались крики и все кругом снова окутала непроглядная темнота, существо прыгнуло вперед, и Джонс мгновенно оказался сокрушенным и поверженным на пол. Борьбы как таковой не было, поскольку молодой человек тут же потерял сознание.

Беспамятство Джонса длилось не более нескольких секунд, поскольку, когда безымянное создание стало по-обезьяньи волочить его по полу, он начал постепенно приходить в себя. Сознание вернулось полностью, когда он услышал издаваемые чудовищем звуки. Ему показалось, что голос принадлежит человеку и даже знаком ему.

— Йа-йа! — подвывал голос. — Я иду, Ран-Тегот, иду со своим жертвоподношением. Ты долго ждал, плохо ел, но наконец получишь обещанное. И вместо Орабоны это будет некто повыше классом, тот, кто отказывался поверить в тебя. Ты сокрушишь его, высосешь всю его кровь, лишишь его всех сомнений, и от этого станешь еще сильнее. А потом он предстанет перед людьми как монумент во славу тебе, Ран-Тегот, бесконечный и непобедимый, и мне — твоему рабу и верховному жрецу. Ты голоден, и я несу тебе пищу. Я понял твой знак и пошел за тобой. Я напою тебя кровью. Йа-йа!

В одно мгновение ужасы ночи свалились с Джонса, подобно сброшенной одежде. Он снова полностью управлял своим рассудком, ибо осознавал вполне земную и материальную сущность того зла, с которым имел сейчас дело. Это был отнюдь не мифический монстр, а всего лишь опасный безумец. Это был Роджерс, облачившийся в дикое, очевидно им же самим сотворенное, кошмарное одеяние и явно намеревавшийся совершить свое мерзкое жертвоприношение богу-дьяволу, слепленному им из воска. Совершенно ясно, что он проник в помещение мастерской через заднюю дверь, выходившую во двор, нацепил на себя этот маскарадный костюм, после чего намеревался захватить врасплох запертую в ловушку и очумевшую от страха жертву. При этом он был поразительно сильным, и если оказывать ему сопротивление, подумал Джонс, то медлить нельзя. Сейчас он наверняка считает, что его пленник без сознания, поэтому Джонс решил застать его врасплох. Ощутив спиной порог, Джонс смекнул, что его волокут в темную как смоль мастерскую.

С отчаянием приговоренного к смерти он неожиданно подпрыгнул из своей полулежачей позы, на какое-то мгновение освободился от рук изумленного маньяка и уже в следующую секунду рванулся во мраке, вцепившись обеими руками в ловко замаскированное горло своего мучителя. Однако Роджерс тут же облапил его, после чего оба без каких-либо дальнейших приготовлений сцепились в отчаянной схватке. Атлетическая подготовка Джонса оставалась, пожалуй, его единственным спасением, поскольку взбесившийся противник действовал подобно машине жестокого разрушения, напоминая своей страшной неистовостью обезумевшего зверя.

Временами ожесточенная схватка оглашалась раздававшимися во мраке гортанными выкриками. Лилась кровь, трещала одежда, но наконец Джонсу удалось добраться до шеи маньяка, лишившегося своего устрашающего маскарада. Он не проронил ни слова и отдал защите собственной жизни всю энергию. Роджерс же бил кулаками, пинался, цеплялся, — царапался, кусался и даже плевался, время от времени находя силы для того, чтобы выкрикивать целые фразы. В основном это был его ритуальный жаргон, переполненный ссылками на «Него» или «Ран-Тегота», но Джоне уже не воспринимал их всерьез. Под конец оба покатились по полу, переворачивая скамьи, ударяясь о стены и кирпичное основание плавильной печи. Сильно ткнув Роджерса коленом в грудь, молодой человек окончательно сокрушил противника и спустя некоторое время понял, что победил.

С трудом контролируя свои движения, Джонс все же встал на ноги и, шатаясь, побрел вдоль стен в поисках выключателя, поскольку лишился как своего фонаря, так и большей части одежды. При этом он не выпускал из рук обмякшее тело соперника, волоча его за собой и с опаской ожидая нового возможного нападения, когда тот очнется.

Наконец добравшись до выключателя, он нащупал нужную рукоятку. Когда помещение приведенной в полный беспорядок мастерской залил яркий свет, он принялся связывать Роджерса веревками и ремнями, которые в изобилии валялись повсюду. Гротескный наряд хозяина музея или, точнее, то, что от него осталось, был изготовлен из какой-то совершенно необычной кожи. При прикосновении к ней кожа самого Джонса покрылась мурашками, и он почувствовал незнакомый, странно-прогорклый запах. Под одеянием он нащупал прежнюю одежду Роджерса и висевшие на поясе ключи. Совершенно выбившийся из сил победитель схватил их, понимая, что сейчас именно в этом его спасение. Маленькие оконца-щелки были закрыты плотными портьерами, и он решил их пока не трогать.

Смыв в одном из чанов следы крови, Джонс подобрал себе наиболее прозаический, и хотя бы отдаленно подходивший по размеру наряд из тех, что висели на костюмерных крюках. Осмотрев выходившую во двор дверь, он обнаружил, что та запирается на пружинный замок, и для того, чтобы ее отпереть изнутри, ключ не нужен. Связку с ключами он, однако, оставил при себе на тот случай, если придется вернуться сюда позже — теперь уже с подмогой, поскольку не сомневался, что без вмешательства психиатра не обойтись. Телефона в музее не было, однако его можно было найти в одном из близлежащих и круглосуточно работающих ресторанов или в какой-нибудь аптеке. Он уже было открыл дверь, когда из-за спины полился поток омерзительной брани. Обернувшись, он увидел, что Роджерс, все видимые увечья которого ограничивались лишь одной глубокой царапиной на левой щеке, наконец пришел в себя:

— Дурак! Отродье всех священных чудовищ! Сукин сын, воющий в водовороте Азатота! Ты мог стать священным и обрести бессмертие, а вместо этого предаешь Его и Его жреца. Берегись, ибо Оно голодно! На твоем месте должен был находиться Орабона, но этот проклятый, предательский зверь готов отвернуться и от меня, и от Него. Я же решил сначала оказать эту честь тебе. Но теперь берегитесь оба! Йа-йа! Отмщение близко! Знаешь ли ты, каким образом мог обрести бессмертие? Посмотри на эту печь — в ней уже сейчас можно развести огонь, а чан наполнен воском. Я поступил бы с тобой так же, как и с остальными, некогда живыми формами. Хей! Ты, который утверждал, что все мои фигуры искусственные, должен был сам стать восковой фигурой! Печь была наготове. Когда Оно насытилось бы, а ты стал как та собака, что я показывал, я бы превратил твое иссохшее, обескровленное тело в бессмертный экспонат! Воск сделал бы его таким. Разве не ты говорил, что я великий художник? Воск в каждой поре, на каждом квадратном дюйме твоей кожи, йа-йа! А после этого весь мир взирал бы на твою изувеченную тушу и задавался вопросом, как я мог сотворить подобный образ. Хей! Следующий был бы Орабона, за ним — все остальные, и тогда бы моя восковая семья существенно пополнилась бы! Собака! Неужели ты действительно думаешь, что я создал все свои куклы? А почему бы не сказать — сохранил? Теперь ты знаешь, в каких неведомых местах я побывал и какие загадочные находки привез оттуда. Трус, ты даже, не можешь представить себе размеры того чудовища, шкуру которого я нацепил, чтобы испугать тебя. Один лишь вид этого существа или хотя бы представление его в своем сознании тут же на месте заставило бы тебя испустить дух от страха, йа-йа! Оно голодно и жаждет крови, а кровь — это жизнь.

Роджерс прислонился к стене и, опутанный веревками, стал раскачиваться из стороны в сторону:

— Послушай, Джонс, если я отпущу тебя, согласишься ты сделать то же самое — отпустить меня? О Нем должен заботиться верховный жрец. Чтобы сохранить Его жизнь, хватит и одного Орабоны, а когда с ним будет покончено, я выставлю его восковые останки на обозрение всему свету. На его месте мог бы оказаться ты, но тебе было угодно отвергнуть эту честь. Больше я не стану тебя беспокоить. Отпусти меня — и я соглашусь разделить с тобой власть, которой Оно наделит меня. Йа-йа! Великий Ран-Тегот! Отпусти меня! Отпусти меня! Оно голодает там, за дверью, и если, умрет, Старики никогда не смогут вернуться. Хей-хей! Отпусти меня!

Взгляд хозяина музея уперся в запертую дверь, и он, неотрывно глядя на нее, стал биться головой о кирпичную стену, колотить в нее связанными ногами. Джонс побоялся, что он может серьезно пораниться, и приблизился, чтобы привязать Роджерса к какому-нибудь неподвижному предмету. Но пленник, извиваясь, отполз подальше и издал серию неистовых завываний, ужасный тембр которых не имел ничего общего с человеческими звуками, а громкость была почти невыносима. Казалось невероятным, чтобы человеческое горло было способно породить звуки подобной силы и пронзительности, и Джонс подумал, что если подобное продлится еще некоторое время, то отпадет необходимость специально звать кого-то на подмогу. Вскоре сюда обязательно заявится констебль, благо в этом застроенном складами пустынном районе люди практически не жили.

Между тем из глотки безумца продолжали вылетать бессмысленные для Джонса, неведомые ему звуки и слова, среди которых можно было разобрать лишь упоминавшиеся ранее вроде «Цтулху» и «Ран-Тегот».

Туго спеленатое безумное создание начало извиваться по грязному полу, медленно подползая к запертой двери, а достигнув ее, стало, с силой биться о нее головой. Джонсу была омерзительна сама мысль о том, что пленника придется связать еще крепче, тем более что он и сам все еще никак не мог собраться с силами после недавней драки. Ожесточенное сопротивление противника стало действовать ему на нервы, и он почувствовал, что его снова захлестывает та же безымянная тревога, которую он ощущал в темноте. Все связанное с Роджерсом и его музеем было столь дьявольски ненормальным, навевающим мысли о черном, гнетущем безбрежии потусторонней жизни! Ему было отвратительно осознавать, что рядом где-то в темноте помещения за запертой деревянной дверью в этот самый момент таится восковое изображение дьявола, слепленное руками безумного гения.

И в этот самый момент произошло нечто такое, что вновь пронзило все естество Джонса ощущением леденящего ужаса, и заставило покрывающие его тело волосы — даже тоненькие волосочки, произраставшие на предплечьях, — встать дыбом от не поддающегося описанию кошмара. Роджерс внезапно перестал вопить и колотиться головой о деревянные панели двери, даже постарался принять сидячую позу. Голова его склонилась набок, словно он внимательно прислушивался к чему-то. В то же мгновение его лицо исказила дьявольская ухмылка триумфа, и он заговорил вполне нормальным голосом.

— Слушай, глупец! Внимательно слушай! Оно услышало мой призыв и идет сюда. Разве ты не слышишь, как оно выбирается из своего чана, что стоит там, в конце коридора? Мне пришлось выкопать глубокую яму, потому что ничто другое Ему не подходило. Это земноводное, ты же знаешь — сам видел на той фотографии. Оно пришло на Землю из свинцово-серого Югота — мира, города которого скрыты под водами теплого, глубокого моря. Оно не может встать там в полный рост, размеры не позволяют, а потому приходится все время сидеть на корточках, скрючившись. Отдай мне ключи, мы должны выпустить Его и встать перед Ним на колени. Потом мы выйдем отсюда и поймаем какую-нибудь собаку или хотя бы кошку, отыщем какого-нибудь пьянчугу, чтобы сделать Ему жертвоприношение.

Не столько слова сумасшедшего, сколько то, как они были произнесены, вызвали в душе Джонса сильнейшее смятение. Подчеркнутая уверенность, даже искренность, звучавшие в этом безумном шепоте, оказывали завораживающее действие. Воображение, в котором сквозила подобная сила, вселяло подлинную угрозу в дьявольскую восковую фигуру, таящуюся где-то за тяжелой дверью. Приглядевшись к ней, Джонс словно завороженный, увидел на ее поверхности несколько трещин, хотя никаких следов физического воздействия с этой стороны дверной панели видно не было. Он представил себе, какого же размера, были комната или шкаф, скрывавшиеся по другую ее сторону, и каким образом была укреплена в ней восковая фигура. Слова маньяка про чан и коридор, несомненно, являлись плодом его воображения, равно как и все остальное.

На какое-то ужасное мгновение Джонс полностью утратил способность дышать. Кожаный пояс, который он подобрал для того, чтобы дополнительно связать Роджерса, выпал из его внезапно обессилевших рук, а все тело с головы до пят сотрясла конвульсия. Он чувствовал, что это помещение способно свести его с ума, как уже случилось с Роджерсом, но лишь теперь понял, что на самом деле лишился рассудка. Он обезумел, потому что его разум заполнили галлюцинации, еще более фантастические, чем те, что он уже пережил в эту ночь. Безумный хозяин музея уверял его, что слышит, как мифический монстр плещется в своем резервуаре за дверью, и — о Боже! — он сам теперь слышал это!

Роджерс заметил, как спазм ужаса сковал лицо Джонса, превратив его в застывшую маску страха. И загоготал.

— Ну что, идиот, наконец-то поверил! Теперь и ты узнал это! Слышишь — Оно идет! Отдай ключи, дурак, мы должны принести Ему жертву!

Но Джонс был уже не в состоянии воспринимать человеческую речь, здравую или безумную. Паралич страха наполовину лишил его сознания и способности передвигаться. Ведь он действительно слышал всплески, на самом деле различал шлепающие и хлопающие шаги, словно громадные мокрые лапы ступали по твердой поверхности. Что-то действительно приближалось к ним. В ноздри ударил прорвавшийся сквозь щели в двери зловонный животный запах, похожий и одновременно несхожий с той вонью, которую ему приходилось ощущать в зоологическом саду Риджент-парка.

Теперь он почти не сознавал, говорит ли что-то Роджерс или молчит. Реальность ускользала от его разума, а сам он превратился в статую, охваченную настолько неестественными видениями и галлюцинациями, что они почти обрели натуральную плоть. Джонсу казалось, что он различает доносящееся откуда-то из бездны за дверью фырканье и пыхтение, а когда неожиданный лающий и трубный звук атаковал его уши, даже не сразу понял, что издал его связанный маньяк. В его сознании продолжала парить фотография той проклятой, неведомой ему восковой твари. Подобное создание не имело права на существование, но не могло ли оно и в самом деле свести его с ума?

Едва очнувшись, он получил новое подтверждение окружавшего его безумия. Ему почудилось, как что-то прикоснулось к запору тяжелой деревянной двери и стало царапать, скрестись, толкать массивную панель. Послышался глухой стук, который с каждой секундой становился все громче. Вонь стояла невыносимая. Вскоре удары по двери загрохотали с новой зловещей силой, словно невидимый таран пытался разрушить разделявшую их перегородку. Раздался оглушительный треск ломающегося дерева, накатила новая волна одуряющего зловония, послышался грохот вывалившейся панели — и показалось черное щупальце, увенчанное крабовидной клешней…

— Помогите! Помогите! Боже, помоги мне! А-аааааа!..

Лишь ценой значительных усилий Джонсу удалось вспомнить тот внезапный, парализующий страх, окунувший его в пучину неконтролируемого, безумного полета в никуда. То, что он сделал на самом деле, очевидно, шло на странном, параллельном курсе его сознания с диким, стремительным полетом ужасающего кошмара. Оказывается, он чуть ли не одним прыжком преодолел пространство склепа, рванул на себя наружную дверь, которая захлопнулась за его спиной, издав при этом характерный щелчок, после чего взлетел по истертой каменной лестнице, перескакивая одновременно через три ступени, и в отчаянии, не имея перед собой никакой конкретной цели, бросился бежать по влажному булыжнику двора и убогим улочкам Саутворка.

На этом его воспоминания обрывались.

Джонс не помнил, как добрался до дома, — при этом никто не видел, чтобы он брал такси. Возможно, он пробежал все это расстояние, подчиняясь лишь слепому инстинкту — через мост Ватерлоо, вдоль Стрэнда, Черринг-кросс к Хаймаркету и оттуда по Риджент-стрит. На нем все еще болтались лохмотья нелепого музейного наряда, когда он понял, что надо обратиться к врачу.

Неделю спустя невропатолог разрешил ему вставать с постели, чтобы гулять на свежем воздухе.

Врачам он рассказал немного. Все пережитое в его сознании окутывала какая-то пелена, завеса, сотканная из безумия и кошмара, и он понимал, что в подобной ситуации самым лучшим будет попридержать язык. Чуть оправившись, он просмотрел все газеты, которые вышли в Лондоне после той сумасшедшей ночи, но никаких публикаций о странном происшествии в музее восковых фигур не обнаружил. Могло ли, в конце концов, все это быть на самом деле? Где кончается реальность и начинаются болезненные грезы? Неужели его рассудок полностью распался на части в «Палате ужасов», а эта схватка с Роджерсом оказалась лишь плодом лихорадочного воображения. Он понимал, что сможет окончательно встать на ноги лишь тогда, когда полностью разберется, что с ним случилось. Ему нужно снова увидеть ту омерзительную фотографию воскового чудища, именуемого «Оно», поскольку ни один разум, кроме того, что принадлежал Роджерсу, не мог сотворить подобного проклятого Богом создания.

Однако прошло еще две недели, прежде чем он отважился снова пойти на Саутворк-стрит.

Над входом в музей висела прежняя вывеска, а когда он подошел ближе, то увидел, что заведение открыто. Билетер любезно кивнул ему как старому знакомому, когда он набрался смелости переступить порог музея, а один из смотрителей демонстрационного зала даже почтительно прикоснулся к краю фуражки.

«А может, все это действительно было лишь сном? Хватит ли ему мужества снова постучать в дверь мастерской и встретиться лицом к лицу с Роджерсом?»

Навстречу ему вышел Орабона. Его темное холеное лицо было по-прежнему украшено сардонической улыбкой, хотя Джонс не мог утверждать, что служитель показался ему неприветливым.

— Доброе утро, мистер Джонс, — проговорил он с легким акцентом. — Давненько мы вас не видели. Вы хотели повидать мистера Роджерса? Сожалею, но он уехал. У него какое-то дело в Америке, так что пришлось уехать. Да, отъезд был совершенно неожиданным. Сейчас я здесь за старшего — и здесь, и у нас в доме. Постараюсь оправдать надежды мистера Роджерса до тех пор, пока он не вернется.

Он улыбнулся, хотя нельзя было исключать, что сделал это лишь из вежливости. Джонс не знал, что ответить, но все же пролепетал несколько вопросов относительно того, что и как было в музее после той памятной ночи. Орабона был неподдельно изумлен, услышав эти вопросы, однако постарался дать гостю исчерпывающую информацию.

— О да, мистер Джонс — двадцать восьмое число. Мне оно запомнилось по нескольким причинам. Утром, еще до прихода мистера Роджерса, понимаете, я застал в мастерской страшный беспорядок. Пришлось основательно потрудиться, чтобы… убраться там. Да, поработать пришлось на совесть. Главный новый экспонат пришлось отливать заново — я сам контролировал весь процесс. Вообще-то это довольно сложная процедура, но мистер Роджерс хорошо меня подготовил. Вы же знаете, он поистине великий художник. А потом он уехал, даже не попрощавшись с другими сотрудниками. Повторяю, его вызвали так внезапно. Перед этим мы работали с химическими реактивами. Довольно шумное, знаете ли, занятие. Прохожие, когда слышали все эти взрывы и хлопки, подумали даже, что здесь, в музее, стреляют из пистолета. Надо же, подумать такое! Вот только с новым экспонатом немного не повезло. Это же подлинное произведение искусства, мистер Роджерс сам его разработал и изготовил. Когда он вернется, обязательно приведет его в полный порядок.

Орабона снова улыбнулся:

— Понимаете, пришлось даже вмешаться полиции. Неделю назад мы выставили его в зале и два или три посетителя упали в обморок. С одним бедолагой прямо перед скульптурой случился эпилептический припадок. Видите ли, этот экспонат, ну… несколько… оказывает более сильное воздействие, чем другие. Хотя бы потому, что намного крупнее их. Разумеется, он стоял в нише, предназначенной только для взрослых. На другой день несколько человек из Скотленд-Ярда осмотрели его и решили, что он слишком ужасен, чтобы быть выставленным перед публикой, и приказали убрать его. Надо же, такой стыд — настоящее произведение искусства! Однако в отсутствие мистера Роджерса я не решился подавать в суд. Думаю, он не одобрил бы излишней шумихи вокруг этого дела, тем более с привлечением полиции. Но когда он вернется, когда вернется…

По непонятной для себя причине Джонс почувствовал неожиданный прилив смутной тревоги и отвращения.

Орабона между тем продолжал:

— Вы, мистер Джонс, настоящий ценитель и знаток. Полагаю, что не нарушу никаких законов, если разрешу вам в порядке исключения взглянуть на него. Как знать, хотя решать, конечно, будет сам мистер Роджерс, может, мы в конце концов действительно уничтожим этот экспонат, но мне лично кажется, что это было бы преступлением перед искусством.

Джонс почувствовал острое желание отказаться от предложенного осмотра и вообще как можно скорее покинуть музей, но Орабона с увлеченным видом уже вел его по коридору. У раздела, предназначенного только для взрослых, никого не было. В дальнем конце помещения была расположена еще одна закрытая занавеской ниша, и именно к ней служитель вел сейчас Джонса.

— Хочу вам сказать, мистер Джонс, что называется этот экспонат «Жертвоприношение Ран-Теготу».

Джонс выкатил изумленные глаза, но Орабона, казалось, этого не заметил.

— Это бесформенное, громадное божество упоминается в некоторых древних легендах, над которыми работал мистер Роджерс. Разумеется, как вы и утверждали, все это сущая ерунда. Предполагается, что оно прилетело к нам из других миров и три миллиона лет назад жило где-то в Арктике. Со своими жертвами оно обходилось весьма своеобразно, и надо сказать, довольно жестоко. Впрочем, вы сами все увидите. Мистеру Роджерсу удалось добиться дьявольского правдоподобия, в том числе и в отношении лица жертвы чудовища.

Содрогаясь от неукротимой дрожи, Джонс вцепился руками в бронзовый поручень перед задрапированной нишей. Он уже собирался было сказать Орабоне, чтобы тот оставил свою затею, однако неведомый импульс удержал его. Служитель победно улыбался:

— Смотрите!

Джонс заранее, что было сил, вцепился обеими руками в поручень, и все же его буквально зашатало.

— Боже праведный!

Высотой в целых три метра, несмотря на скорченную, полуприсевшую позу перед ним застыло невероятное чудовище, глазевшее со своего циклопического трона, который был изготовлен из слоновой кости и покрыт изощренной резьбой. Центральной парой своих шести ног оно сжимало сморщенный, уплощенный, искаженный и обескровленный объект, продырявленный миллионами уколов, а в некоторых местах словно обожженный едкой кислотой. Лишь по изувеченной, болтающейся вверх и вниз голове этого существа можно было догадаться, что когда-то она принадлежала человеку. Шарообразный торс, похожая на пузырь голова, три рыбьих глаза, тридцатисантиметровый хобот, выпирающие жабры, омерзительные, гадюкоподобные сосущие волоски-капилляры, шесть изогнутых членов, заканчивающихся черными щупальцами с крабьими клешнями… О как знакома была ему эта черная лапа с ее крабьей клешней!

На сей раз улыбка Орабоны показалась Джонсу отвратительной. Не находя сил перевести дыхание, Джонс словно завороженный уставился на чудовищный экспонат — он был полностью сбит с толку и определенно встревожен. Какой-то едва скрытый ужас заставлял его стоять и все пристальнее всматриваться в это существо, разглядывая его мельчайшие детали. Ведь именно от этого Роджерс сошел с ума… Роджерс, выдающийся художник, который утверждал, что не все его экспонаты имеют искусственное происхождение…

Наконец он понял, что именно удерживало его возле этого монстра. Это была раздавленная, покачивающаяся из стороны в сторону восковая голова жертвы, и то, какие ассоциации она у него вызывала. Сохранились некоторые части головы, то, что осталось от лица, показалось ему знакомым. Чем-то оно напоминало безумный лик бедняги Роджерса. Джонс наклонился ближе, сам толком не понимая, зачем он это делает.

Воск с поразительным мастерством был нанесен на изувеченную голову. Эти следы уколов — с каким совершенством они воспроизводили мириады крошечных ран, усеивших тело той бедной собаки! Но было в этом что-то еще. На левой щеке жертвы сохранились следы какой-то неровности, явно, выпадавшей из общей схемы — создавалось впечатление, будто скульптор стремился скрыть дефект, вызванный предварительной работой с объектом. Чем дольше всматривался в него Джонс, тем более отчетливо ощущал нарастающий ужас. Внезапно он припомнил все случившееся, отчего затаившийся в подсознании кошмар снова выплеснулся наружу. Та ночь в кромешной тьме, драка, связанный безумец, и длинная, глубокая царапина на левой щеке живого Роджерса…

Джонс свалился без чувств.

С лица Орабоны не сходила улыбка.

 

А. Г. Дж. Раф

НЕПРЕОДОЛИМЫЙ ИМПУЛЬС

Должен извиниться за то, что отвлекаю ваше внимание, но у меня вообще много недостатков и отсутствие уважения к личной жизни других людей — только один из них. Возможно, вы читаете это, сидя у потрескивающего камина или уютно лежа на диване с сигаретой или чашечкой горячего кофе. Как бы там ни было, вы наверняка чувствуете себя в тепле и полной безопасности, настроившись на тихий, спокойный вечер. Постараюсь не особенно вас беспокоить. Расслабьтесь и уделите мне несколько минут своего времени, чтобы я мог высказать все то, что должен высказать. Впоследствии ваши мысли вновь вернутся в первоначальное русло и вы скорее всего забудете об этой незначительной помехе, возникшей на их пути. Однако сейчас мне просто необходимо рассказать вам или хоть кому-нибудь о том ужасном непреодолимом импульсе, который принуждает меня поступать так, как я поступаю.

Мне кажется, что все началось еще в детстве. Знаю, это звучит старомодно и банально, но ведь психологи не зря говорят, что в ранние периоды своей жизни все мы очень чувствительны и вообще крайне подвержены внешним воздействиям. Ребенком я постоянно являлся объектом насмешек со стороны сверстников, которые по какой-то странной причине считали вполне допустимым насмехаться надо мной из-за моего уродства. Мне же самому все это отнюдь не казалось смешным.

Что говорить, лицом я явно не удался, скорее наоборот, и к тому же имел несчастье родиться с разными по длине ногами, отчего сильно хромал. Но даже теперь, несмотря на все мои старания, мне не приходит на ум ничего, что могло бы хоть как-то оправдать эти бесконечные часы визгливых, безжалостных насмешек, звеневших в моих ушах, преследовавших меня повсюду, даже во сне, и заставлявших меня прятаться за закрытыми дверями, опасаясь взглянуть в лицо этому миру и тем, кто в нем живет. Я думал, что давно простил своих тогдашних обидчиков, посчитав их насмешки проявлением типичной для детей бессердечной жестокости, тем более когда сам был почти на равных допущен в мир взрослых, в мир такта и невмешательства. Однако, впервые почувствовав в себе этот непреодолимый импульс, я начал задаваться вопросом: а действительно ли я простил их?

Вот, скажем, простил ли я Анну? Работая с ней в одной фирме, я часто имел возможность восхищаться ее стройной фигурой и грациозной женственностью. Я часто провожал ее взглядом, смотрел, как она проскальзывала в дверь моего кабинета из комнаты машинисток, подплывала к моему столу, ставила на него чашечку кофе, улыбалась, поворачивалась и так же плавно удалялась. Удивляясь свежести ее лица, наблюдая за колыханием длинных светлых волос, улавливая аромат духов, я был совершенно пленен ею. Тогда, равно как и сейчас, я ни в каком смысле не знал женщин и все, что видел, общаясь с Анной, усиливало мое восхищение и обостряло желание.

После нескольких месяцев подобного самообольщения я решил поведать девушке о своих чувствах и во время одного из ее многочисленных посещений моего кабинета неуклюже попытался объясниться. Никогда не забуду выражения замешательства на ее лице, сменившегося безудержным смехом, которым она разразилась, когда до нее наконец дошло, о чем я говорю. Чем громче она смеялась, тем сильнее было мое отчаяние. Я схватил ее за руку, умоляя подумать и попытаться понять меня, но она лишь испугалась. Выражение веселья на ее лице сменилось отвращением и презрением. Она вырвалась и выбежала из кабинета. Через несколько дней она нашла себе новую работу, а я остался, как и прежде, одиноким.

Я думал, что уже привык к обращаемым на меня взглядам, но теперь стал замечать, что люди, с которыми сталкиваюсь на улице или еще где-нибудь, смотрят на меня все более враждебно. Каждое из этих лиц, казалось, несло на себе ту же печать отвращения и презрения, которые я увидел у Анны в той жестокой ситуации. Я понимал, что чувство это порождено игрой моего собственного воображения и что я невольно искажаю отношение к себе со стороны других людей. И вот однажды я впервые испытал воздействие этого непреодолимого импульса… и уступил ему.

Это случилось примерно полтора года назад. Я совершал свою обычную прогулку поздно вечером — привычка, которая позволяла мне подышать свежим воздухом и немного размяться, неособенно заботясь о присутствии других людей. Время было позднее, улицы опустели, и тишину нарушал лишь стук моей трости о мостовую. Где-то вдали лаяла на луну собака и стонал в ночи гудок поезда.

Я бесцельно бродил по улицам и наконец очутился на большом открытом пространстве; это был смутно знакомый мне участок общинной земли. Я шел по утоптанной тропинке, которая вилась между угрожающе изогнувшимися в темноте кустами, пока не заметил примерно в полумиле перед собой тусклый свет фонарей, освещавших дорогу, по которой я намеревался вернуться домой.

Оглядывая простиравшееся передо мной пространство, я приметил смутные очертания фигуры человека, который приближался подпрыгивающей походкой. По мере нашего сближения я смог разглядеть мужчину, который шел очень быстро, опустив голову и засунув руки глубоко в карманы пальто. Когда между нами оставалось лишь несколько ярдов, я увидел, что это молодой и энергичный человек, быстрая походка которого явно свидетельствовала о желании как можно скорее добраться до дому. Мне подумалось, что это, вероятно, какой-нибудь юный Ромео, который только что нежно простился со своей возлюбленной и, пожелав ей доброй ночи, возвращается домой, полный розовых мечтаний. Разумеется, то были лишь мои домыслы, но даже они заставили меня ощутить острый укол зависти.

Проходя мимо по дорожке, молодой человек сильно толкнул меня. В свою очередь я пробормотал какие-то извинения, которые остались без внимания. Юный Ромео проскочил, то ли не замечая меня, то ли, что скорее всего, попросту игнорируя. Гнев и возмущение вскипели во мне. Меня, и так обездоленного в этой жизни, толкнул и даже не извинился какой-то молодой хулиган, наверняка обладавший тем, чего я так долго желал.

Несколько мгновений я стоял, сотрясаемый яростью, затем повернулся и бросился за ним. Молодой человек, должно быть, услышал мои шаги, потому что успел повернуться вполоборота, когда я своей тяжелой тростью с медным набалдашником нанес ему сокрушительный удар по голове. Мое орудие встретило лишь очень слабое сопротивление; звук удара был подобен мягкому хрусту скорлупы сырого яйца, упавшего на каменный пол кухни.

Я выпустил трость из рук и отступил назад, с изумлением наблюдая, как молодой человек, не издав ни звука, согнулся и медленно осел на траву. Трость так и осталась глубоко сидеть в его черепе. Я зажег спичку и в ее колеблющемся мерцании увидел лицо, на котором застыла маска ужаса; рот и глаза были широко раскрыты. Мне кажется, что в тот момент я улыбался. Я не испытывал ровным счетом никакого сожаления о содеянном несколько секунд назад. Напротив, успокоившись и полностью оценив ситуацию, я вместо страха или паники переживал состояние настоящей эйфории. Чувство удовлетворения переполняло меня, словно мне, аконец, хотя бы частично вернули давнишний долг.

Для лучшей опоры я наступил ногой на горло трупа и без особых усилий высвободил из кровавого месива богато орнаментированную, но, как оказалось, вполне эффективную дубинку. Расстегнув пальто и пиджак жертвы, я вытер его рубашкой кровь с медного набалдашника. Затем поднялся, еще раз взглянул в эти мертвые, быстро стекленевшие глаза и очень спокойно и размеренно продолжил путь домой. Перед сном я тщательно смыл с трости все следы крови и сжег рубашку, на обшлагах которой остались большие кровавые пятна. Рукава пальто также требовали внимания, однако после необходимых процедур я наконец смог лечь в постель и крепко уснул.

На следующий день все газеты пестрели сообщениями о происшедшем, и я наконец-то ощутил свою значимость. По всей стране люди будут читать о том, что было делом моих рук. Конечно, никто не станет приписывать преступление лично мне, но в этом-то и состояла главная прелесть случившегося. Я часто слышал, что немотивированные преступления наиболее трудны для раскрытия. Я приобрету известность, пусть в качестве просто «неизвестного убийцы», но все-таки именно обо мне будут читать тысячи людей, именно я стану предметом их живейшего интереса. Впервые в жизни меня заметили, и не было на свете большего счастья.

На протяжении нескольких недель я пребывал в веселом, приподнятом настроении. Дни шли, газеты уделяли происшедшему много внимания и даже не пытались скрыть того факта, что полиция не нашла ни единой ниточки к раскрытию преступления. Со временем сообщения о ходе расследования становились все более лаконичными, и постепенно всякие упоминания о нем вообще исчезли. Именно в этот период я вновь начал ощущать беспокойство. Жизнь, моя опять стала пустой, и я почувствовал непреодолимое желание что-то предпринять. Вновь нахлынуло ощущение собственного ничтожества, униженности и неприметности.

Однажды вечером, несколько недель спустя, я автобусом приехал на противоположный конец города. Просидев два часа в кино, я зашел в пивную выпить пару кружек и завершил вечер роскошным ужином в тихом китайском ресторане. К часу ночи я бродил по улицам в поисках запоздалого прохожего. Мне не пришлось долго ждать.

Я стоял в тени у входа в какой-то магазин, когда мимо прошла миниатюрная блондинка лет восемнадцати. Выглядела она весьма привлекательно, была модно одета и очень нервничала, о чем говорила ее быстрая походка, характерная для большинства женщин, оказавшихся поздно ночью на пустынной улице. Ее каблучки выбивали по мостовой быструю легкую дробь. Я стоял, перебирая пальцами лежавший в кармане поясок от пижамы.

Затем я вышел из своего убежища и, держась на достаточном удалении, заковылял следом за ней. Увидев, что она свернула в боковую аллею, которая шла через железнодорожный мост к дальней улице, я прибавил ходу. Удача сама плыла мне в руки.

На подходе к мосту я почти настиг девушку. Должно быть, она что-то почувствовала, потому что, когда я преодолевал последние разделявшие нас несколько шагов, начала оборачиваться и, безусловно, поняла, что я собираюсь на нее напасть. Не напади я первым, она бы обязательно закричала. Поясок мягко обвил горло и затянулся узлом, так что ее прелестный, широко раскрытый ротик смог лишь обозначить крик. Единственный газовый фонарь на Мосту струил на нас мерцающий бледно-жёлтый свет. Пока ткань пояска глубоко врезалась в нежную кожу шеи, я смог разглядеть, насколько привлекательна ее красота, таявшая прямо на глазах. Нежно-голубые глаза вылезли из орбит, раздулись в умоляющем, неестественном, гибельном взгляде; язык вывалился наружу, и тысячи лопнувших капилляров образовали багровую паутину, покрывшую ее нежно-розовое лицо. Медленно стекленели ее глаза, все тело била дрожь, и наконец последний булькающий звук затих в горле, а каблуки процарапали на земле слабый узор. И вот она тяжело обмякла в моих руках.

Я сложил и убрал поясок, затем поднял тело, перевалил через низкое ограждение и сбросил к подножию железнодорожной насыпи. Мне потребовалось почти два часа, чтобы добраться до дома.

Я уже сказал вначале, что продолжается это уже почти полтора года. Четыре или пять раз я совершал убийства в своем городе, но время от времени выбирался и за его пределы. Как-то раз, когда я ехал на велосипеде, просто ударил тростью прохожего; потом отравил кого-то в ресторане. Случилось это среди бела дня, и я выбрал первую попавшуюся чашку. Однажды я совершенно импульсивно столкнул пожилого мужчину под приближающийся поезд метро в час пик, а сам исчез в толпе. Вы даже не поверите, насколько просто все это сделать.

Хочу вам сказать, что я послал этот рассказ в издательство анонимно. Все в нем, вплоть до мельчайших деталей, чистая правда, и, поскольку я не оставил своего адреса, то и не смогу узнать, будет ли этот рассказ опубликован, пока не увижу его напечатанным. Если тот, кому я послал рукопись, рискнет опубликовать ее, он заслужит мое восхищение и глубокую признательность.

Поймите, мне просто необходимо было объяснить кому-нибудь, как все было на самом деле. И вот что я хочу сказать: если нам с вами придется однажды встретиться поздней ночью, знайте, что в моих действиях нет ничего личного по отношению к вам. Просто мне хочется, чтобы меня замечали.

 

Питер Клаус

ЮСТАС

С Юстасом мы дружим давно. По сути дела, он мой единственный друг. Правда, он совершенно лысый, если не считать волос, которые растут у него между пальцами; говорит он глухим, немного рыкающим голосом, а при ходьбе иногда неожиданно заваливается на спину.

Но я не обращаю на это внимания, потому что он единственный, кто старается не замечать, что у меня три ноги.

 

Уильям Ф. Нолан

СОВПАДЕНИЕ

Когда жена Гарри Добсона предложила провести последнюю (перед его поездкой) ночь в нью-йоркском отеле; он согласился. Это чем-то походило на мгновенный повтор медового месяца, и всю дорогу из Уэстпорта Гарри испытывал волнение, ощущая рядом с собой трепет сердца супруги. Ему вспомнилось далекое прошлое, когда и дети, и дом, да и они сами были совсем юными. С тех пор дети успели вырасти и разъехаться кто куда, а дом в Уэстпорте с возросшими расходами по его содержанию и налогами все больше казался Гарри гирей, привязанной к его ногам. Именно поэтому ему так понравилась идея провести ночь в одном из нью-йоркских отелей, а кроме того, он не мог не испытывать радости от того, что все еще способен возбуждать в Маргарет сексуальные чувства.

Не понравилось же Гарри совсем другое, а именно то, что где-то в шесть часов утра жена разбудила его настойчивыми толчками в бедро.

— В чем дело? — пробормотал он.

— Там, за стенкой, — прошептала Маргарет, прижимаясь к нему всем телом. — Какой-то человек — он стонет. Даже разбудил меня.

— Ну, нездоровится ему или просто перепил. Тебе-то что до этого?

— А то, что послушал бы ты, о чем он бормочет, — сказала жена. — Нет-нет, ты послушай. Это просто какой-то маньяк.

— Ну ладно, ладно, — пробурчал Гарри, после чего прильнул ухом к тонкой стенке, разделявшей номера.

— Я убил, — простонал человек, — я убил, я убил.

— Он беспрестанно повторяет одну и ту же фразу, — прошептала жена. — Надо что-то предпринять.

— Что предпринять? — спросил Гарри, откидываясь на подушку и нащупывая рукой сигареты. — А вдруг это просто дурной сон?

— Но он повторяет одно и то же, и мне страшно. Откуда ты знаешь, а вдруг мы поселились по-соседству с убийцей?

— Ну и что ты предлагаешь?

Она моргнула, машинально поглаживая свою левую грудь:

— Позвони портье, попроси проверить, что там происходит.

Гарри вздохнул, откинул одеяло, босиком прошел к стоявшему в углу телефону, снял трубку и дождался ответа.

— Говорит Гарри Добсон из двести третьего номера. У нас за стеной стонет какой-то тип и постоянно повторяет, что он кого-то убил. Даже разбудил нас. Да… он в двести втором номере, да, рядом с нами.

Гарри стоял, держа трубку одной рукой, а другой медленно постукивая сигаретой о пепельницу.

— Ну, в чем там дело? — спросила жена.

— Проверяют, кто живет в двести втором.

— Он перестал стонать.

— Нет, нет, — проговорил Гарри в трубку. — Это, я, я, живу в двести третьем. Ну ладно, ладно, довольно.

Он швырнул трубку на рычаг.

— Что они сказали?

— Этот идиот портье утверждает, что двести второй номер тоже зарегистрирован на мое имя. Получается, что я снимаю оба номера!

— Может, это совпадение? — предположила Маргарет. — Наша фамилия не такая уж редкая. Так ли уж мало живет Гарри Добсонов в Нью-Йорке?

— Но ведь не в двух же соседних номерах в одном и том же чертовом отеле, — проговорил он. — Во всяком случае, они говорят, что не могут ничего поделать — вот если он станет очень шуметь, тогда они вмешаются. — Он покачал головой. — Вот он, твой Нью-Йорк…

— Знаешь, я думаю, что нам лучше съехать, — проговорила жена и направилась в ванную.

Гарри еще раз чертыхнулся и тоже встал с кровати, начиная натягивать брюки. В любом случае ему надо было сегодня утром возвращаться в Лос-Анджелес, что ж, приедет в аэропорт пораньше. Позавтракать можно будет и в ресторане.

Они с женой вышли из номера.

В лифте она сказала, что будет писать ему минимум раз в неделю. Он был просто великолепен, и если бы не этот чудик в двести втором, ночь прошла бы прекрасно.

— Ну да, конечно, — кивнул Гарри.

Распрощались они в вестибюле. Выписываясь, он выговорил портье все, что о нем думает.

— Я представляю крупную фирму, — сказал он изумленному клерку, — я солидный человек, черт бы вас побрал! А вдруг кому-то вздумалось убить меня? И те сведения, которые предназначались мне, попали бы в руки этого человека из двести второго. Вы понимаете?

Парень за стойкой сказал, что очень сожалеет о случившемся.

Гарри прошел на стоянку такси. Сероватые капли дождя падали с затянутого густыми тучами сумрачного неба, и пронзительный ноябрьский ветер пригоршнями швырял их ему в лицо.

— Аэропорт Кеннеди, — сказал он водителю.

Прежде чем забраться в машину, он все же чуть помедлил, поймав себя на мысли: «Он смотрит на тебя. Этот подонок из двести второго наблюдает за тобой». Чуть прикрывшись ладонью от дождя, Гарри поднял взгляд в сторону одинокого окна на втором этаже — оно выходило из двести второго номера.

Окно было распахнуто настежь, в зияющем проеме стоял высокий мужчина и, словно не обращая внимания на хлеставший по лицу дождь, смотрел на него сверху вниз. Лицо человека потемнело от гнева.

«Боже праведный, да он ведь даже похож на меня. Как поздняя, более старая копия меня самого. Неудивительно, что клерк нас спутал. А, к черту его!».

К тому времени, когда реактивный самолет взмыл в небо Нью-Йорка, человек из двести второго номера напрочь исчез из сознания Гарри Добсона. Сейчас его гораздо больше волновал вопрос о том, что он напишет по возвращении в своем отчете, который ляжет на стол коммерческого директора фирмы. Он разложил на коленях кое-какие бумаги и внимательно изучал их содержание, когда его словно что-то подтолкнуло посмотреть на человека, сидевшего на точно таком же месте через проход от него.

«Тот же самый! Не может такого быть. Я ведь улетел, а он остался в Нью-Йорке».

Пассажир, доселе читавший какой-то журнал, медленно поднял голову и перевел взгляд на Добсона. В его глазах застыла холодная ненависть.

Салон не был заполнен и наполовину, так что Гарри без труда отыскал свободное место в нескольких рядах позади. Еще чего не хватало: сидеть там, когда этот чудик пялит на тебя свои бешеные глазищи. Как знать, возможно, Маргарет была права, и этот тип действительно маньяк.

Гарри первым покинул самолет, приземлившийся в международном аэропорту Лос-Анджелеса. Затем он прошел к носильщикам и попросил, чтобы получили его багаж, после чего занял очередь на стоянке такси. Сейчас ему почему-то не хотелось толкаться среди людей, выхватывающих с ленты транспортера свои чемоданы и сумки.

Ну да ладно — того пассажира нигде не видно.

Наконец носильщик поднес его багаж, и он, расплатившись с ним, назвал водителю такси адрес в западной части города. Едва машина выехала на широкое шоссе, Гарри облегченно вздохнул. Оглянувшись, он не заметил ничего подозрительного. Что ж, значит, все кончено.

Расплатившись с водителем, Гарри поднялся в заранее забронированный номер, достал из чемодана припасенную бутылку виски, налил в стакан изрядную дозу и выпил. Настроение улучшилось. Он подошел и выглянул в окно, чтобы убедиться, что незнакомец не преследовал его: улица внизу была совершенно пустынна.

Гарри расстегнул чемодан, вынул костюм, подошел к стенному шкафу и открыл одну дверцу.

И тут же отпрянул назад, судорожно сглотнув воздух.

Человек стоял в шкафу — стоял, скрытый темнотой, и зловеще улыбался. Неожиданно он рванулся вперед и вцепился руками в горло Гарри. Тому удалось вырваться из жесткой хватки и, опрокинувшись через кресло, освободиться.

И в этот самый момент нападавший вынул из-за пояса нож.

Гарри бросился на кровать, стараясь по возможности увеличить расстояние между собой и противником. К двери бежать смысла не было — тот в любом случае успел бы перерезать ему дорогу.

— Кто… кто вы такой? — судорожно выдавил из себя Гарри. — Что вам от меня надо?

— Я хочу убить тебя, — с улыбкой проговорил человек. — Это все, что тебе нужно знать.

Перекрывая возможный подступ к двери, он принялся яростно размахивать ножом, вонзая лезвие в диван, кресла, полосуя им шторы на окнах и все, что попадалось под руку. Гарри не отводил от него переполненного ужасом взгляда.

Но когда мужчина выхватил из чемодана фотографию Маргарет и несколько раз вонзил в нее нож, Гарри почувствовал, что страх улетучился, а его место заняла ярость. В конце концов, подонок этот тоже был человеком, причем лет на десять старше самого Гарри. Одним словом, сила была на стороне Добсона.

Мужчина успел лишь чуть повернуться в сторону кровати, когда Гарри ударил его по голове тяжелой настольной лампой. Нападавший завалился на спину, нож выскользнул из руки.

— Ну ты, сумасшедший сукин сын! — закричал Гарри, наступая на него и одновременно поднимая нож.

Не раздумывая, он вонзил его в спину мужчины — один раз, другой, третий. Человек застонал, но не пошевельнулся. Гарри долго стоял над ним, но так и не заметил никакого движения.

«Да кто же это? Кто, черт побери, это такой?»

Никаких документов у убитого не было. Гарри хотел позвать полицию, но потом смекнул, что слишком рискованно. Свидетелей нет. На двери номера отсутствовали следы взлома, так что он едва ли смог бы доказать, что человек этот насильно ворвался к нему. Значит, у негодяя был ключ. В любом случае полиция предположит, что это он убил его.

«Безумие какое-то! Ведь я даже не знаю его. А следовательно, надо избавиться от тела. Коль скоро он уже мертв, нет никакого смысла наводить полицию на его связь с собой».

Гарри тщательно привел в порядок номер, выволок завернутое тело через черный ход, запихнул в багажник своей машины и поехал к океану. Миновав Малибу, он нашел безлюдный пляж и там сбросил тело в воду.

«Он просто был сумасшедший. Всего лишь потому, что я пожаловался портье на шум за стеной, он стал преследовать меня до самого западного побережья и там попытался убить. Нет никаких оснований испытывать чувство вины. Забудь про все. Живи как жил, позабудь о нем».

Гарри Добсон постарался так и сделать. Потом позвонила жена, и он даже словом не обмолвился о том, что произошло. А когда командировка закончилась, он вернулся в Нью-Йорк и зажил прежней жизнью.

Прошло десять лет. Всякий раз, когда в памяти всплывало лицо мертвеца из двести второго номера, Добсон как бы отключал все свои органы чувств и в конце концов выработал в себе способность относиться к тому памятному инциденту как к некоему кошмарному сну, пережитому наяву. Ни страха, ни тем более вины он при этом не испытывал.

И вот однажды, в тот же месяц, только десять лет спустя, Гарри снова оказался в том же нью-йоркском отеле. Этот визит входил в число заранее запланированных поездок по стране, и ему захотелось остановиться в этом памятном отеле, причем опять снять двести третий номер и таким образом раз и навсегда убедиться, что от былых переживаний не осталось и следа, даже напоминания о покойнике.

— Прошу меня извинить, сэр, — вежливо проговорил клерк за стойкой портье, — но двести третий номер занят. Могу предложить вам номер по соседству — двести второй. Вас это устроит?

Что это? Ирония судьбы. Номер мертвеца. Однако Гарри не видел оснований отказываться.

В двести втором стояли двуспальная кровать, белый шкаф со встроенным в дверцу зеркалом, круглый стол, кресло; в углу комнаты одиноко притулился бронзовый торшер… Он вспомнил эти детали меблировки! Впрочем, ничего удивительного в этом нет — точно такая же мебель стояла и в двести третьем номере. Похоже, все комнаты на этом этаже были обставлены совершенно одинаково. Вместе с тем его несколько удивило, что за десять лет обстановка не претерпела даже малейших изменений.

Гарри извлек из чемодана бутылку виски и налил себе едва ли не полстакана. Обжигающий напиток благотворно подействовал на него, позволил отчасти сбросить накопившееся напряжение. Где-то ближе к полуночи, основательно подзарядившись из заветной бутылки, Гарри почувствовал себя вполне подготовленным к отходу ко сну. При этом он вновь и вновь тешил себя хмельными размышлениями о превратностях судьбы, которой на сей раз было угодно разместить его в номере, некогда занимаемом человеком, которого он, Гарри Добсон, зарезал.

За окном начинало светать, когда Гарри что-то забормотал во сне. Ему снился кошмар: он стоит в суде и держит ответ за совершенное убийство. Каждым своим вопросом прокурор словно гвоздями приколачивал его к месту, и ему в конце концов пришлось признаться под тяжестью неопровержимых улик. «Я убил, — проговорил он. — Я убил. Я убил». И так снова и снова — «Убил… убил… убил…»

Наконец он проснулся и неподвижно лежал, покрытый липким потом, уставившись взглядом в потолок.

«Ну и дела, надо же такому присниться! Он находился в той же самой комнате — вот что вызвало этот кошмар, позволило ему вырваться из моего подсознания. Но сейчас со мной все в порядке. Я великолепно себя чувствую. Кошмар закончился».

До него донеслись слабые, приглушенные голоса, доносившиеся сквозь тонкую стену из соседнего номера, из двести третьего. Сначала заговорила женщина, шепотом, но как-то пронзительно, явно раздосадованно:

— Надо что-то предпринять.

— Что предпринять? — отозвался мужчина. Голос звучал так же глухо, но можно было различить практически все слова. — А вдруг это просто дурной сон?

— Но он повторяет одно и то же, а мне страшно. Откуда ты знаешь, вдруг мы поселились по соседству с убийцей?

— Ну и что ты предлагаешь?

— Позвони портье, попроси проверить, что там происходит.

Гарри расслышал скрип пружин: человек выбирался из кровати. До него донеслось, как он проговорил в трубку:

— Говорит Гарри Добсон из двести третьего номера. У нас за стеной стонет какой-то тип и постоянно повторяет, что он кого-то убил…

Больше Гарри слушать не захотел. Он успел дойти до ванной, где его желудок буквально вывернуло наизнанку; стоя на коленях на кафельном полу он услышал, как в двести третьем с силой захлопнули дверь.

Наконец он поднялся на ноги, нетвердой походкой вернулся в комнату, позвонил портье и спросил:

— Скажите, кто живет в двести третьем номере?

— Э… Да, там живет мистер Добсон, сэр. Но он сейчас выписывается.

— Понятно, — бесцветным голосом произнес Гарри и повесил трубку.

Он подошел к окну и распахнул его. Серые брызги дождя бросились ему прямо в лицо, промозглый ветер растрепал волосы.

Из отеля вышел какой-то мужчина и жестом подозвал такси. Уже собираясь сесть в машину, он резко обернулся и, подняв голову, посмотрел на Гарри, прикрывая глаза от дождя ладонью. Он был явно моложе его. Лицо очень похожее, только лет на десять моложе. «Подонок и убийца!» Гарри не отводил от него напряженного взгляда.

Когда мужчина уехал, он позвонил в аэропорт и подтвердил свою заявку на билет до Лос-Анджелеса, затем вынул из чемодана нож и долго, очень долго сжимал его в руке.

И все это время думал, со всей отчетливостью понимал, твердо знал, что смерть его настанет от удара этим самым ножом.

 

Джордж Лэнгелан

МУХА

От телефонов и телефонных звонков мне всегда становилось как-то не по себе. Я невзлюбил их ещё с тех давних пор, когда телефонные аппараты преимущественно висели на стенах, но сегодня, когда их понатыкали в самые глухие закутки и углы, я стал относиться к ним как к самому настоящему вторжению в мою личную жизнь. У нас во Франции есть поговорка, что даже мусорщик — хозяин в собственном доме; с появлением телефонов она, похоже, перестала быть справедливой и, думаю, даже англичанин больше не является королем в собственном замке.

На работе неожиданный телефонный звонок всегда меня раздражает. Иными словами, чем бы я ни занимался, есть ли там телефонистки, моя секретарша, вопреки тому, что нас разделяют стены и двери, любой незнакомец может войти в мой кабинет, подойти к моему письменному столу и начать что-то говорить — причем доверительным тоном — прямо мне на ухо, нимало не интересуясь, нравится мне это или нет. В домашней обстановке это ощущение становится еще более тягостным, но самое худшее — когда телефон звонит посреди ночи. Если кому-то удалось бы подсмотреть, как я зажигаю ночник и, щурясь от света, протягиваю руку к телефонной трубке, то, полагаю, он увидел бы самого обычного человека, которому очень не нравится, когда его отрывают от сна. На самом же деле в подобные моменты я отчаянно пытаюсь побороть охватывающую меня панику, противостоять зловещему чувству, будто кто-то вломился ко мне в дом и оказался у меня в спальне. Наконец мне удается нащупать трубку и проговорить в нее: «Ici Monsieur Delambre. Je vous ecoute» ,— голос мой при этом кажется внешне спокойным, но по-настоящему я прихожу в чувство лишь тогда, когда узнаю голос на другом конце провода, равно как и то, что ему от меня нужно.

Это усилие по преодолению, чисто животного рефлекса и страха оказывается столь эффективным, что когда в два часа ночи позвонила моя невестка и попросила меня немедленно приехать к ней, но предварительно уведомить полицию о том, что она только что убила моего брата, я лишь спокойно осведомился у нее, как и почему она убила Андре.

— Но Франсуа! Не могу же я объяснить это тебе по телефону. Пожалуйста, сообщи в полицию и приезжай.

— А может, Элен, я сначала загляну к тебе?

— Нет-нет, сначала сообщи в полицию, иначе они станут задавать тебе свои каверзные вопросы. У них и без того будет немало причин усомниться в том, что я проделала все это в одиночку… Да, кстати, я полагаю, тебе надо будет сказать им, что Андре… что тело Андре там, на фабрике. Возможно, они захотят сначала поехать именно туда.

— Ты говоришь, что Андре сейчас на фабрике?

— Да… под паровым молотом.

— Под чем?

— Под паровым молотом! Только не задавай сейчас слишком много вопросов. Пожалуйста, Франсуа, приезжай побыстрее! Пожалуйста, поверь, мне так страшно… мне кажется, что я не в силах выдержать все это!

Вам никогда не приходилось разговаривать с заспанным полицейским и объяснять ему, что только что вам позвонила невестка и сообщила, что убила вашего брата паровым молотом? Я принялся было повторять это ему еще раз, но он перебил меня:

— Да, месье, да, я слушаю вас… но кто вы такой? Как вас зовут? Где вы живете? Я спрашиваю, где вы живете!

В этот момент трубку, а вместе с ней и все дело взял на себя комиссар Шара. Он, как мне показалось, понял всё, что ему было сказано. «Не смогу ли я подождать его? Разумеется, он захватит меня и мы вместе поедем домой к моему брату. Когда? Ну, минут через пять-десять».

Я едва успел впрыгнуть в брюки, натянуть свитер, схватить плащ и шляпу, когда в мою дверь уткнулся свет фар черного «ситроена».

— Полагаю, месье Деламбр, у вас на фабрике имеется ночной сторож. Это он позвонил вам? — спросил комиссар Шара, отпуская сцепление; я уселся рядом с ним и захлопнул дверь.

— Нет, не он. Впрочем, брат вполне мог пройти на фабрику через свою лабораторию, где часто засиживался допоздна… а иногда оставался и на всю ночь.

— Работа профессора Деламбра имела отношение к вашему бизнесу?

— Нет, мой брат работает, точнее, работал, по заказам министерства авиации. Ему хотелось куда-нибудь уехать из Парижа, но все же поддерживать с ним связь, чтобы квалифицированные механики могли приезжать к нему и помогать налаживать ту или иную технологическую новинку. Вот я и предоставил в его распоряжение один из старых цехов нашей фабрики, где он и поселился, — цех соорудил еще наш дед, он располагается на холме позади основного здания фабрики.

— Понимаю. Он рассказывал вам о своей работе? Какими именно исследованиями он занимался?

— Он редко заговаривал о своей работе. Думаю, в министерстве авиации вам дадут больше информации. Знаю только, что он намеревался провести серию экспериментов, на подготовку которых потратил несколько месяцев, — что-то связанное с дезинтеграцией вещества, так, во всяком случае, он мне сказал.

Чуть сбавив скорость, комиссар съехал с основного шоссе, направив машину в открытые ворота фабрики, после чего резко остановился рядом с явно поджидавшим его полицейским.

Мне не к чему было выслушивать рапорт охранника — я знал, что мой брат мертв, и мне почему-то показалось, что знаю я это уже давным-давно. Дрожа как осенний листок, я выкарабкался вслед за комиссаром.

Из дверей вышел еще один полицейский, который проводил нас в ярко освещенную мастерскую. Несколько людей в форме стояли рядом с молотом и наблюдали за тем, как двое экспертов устанавливают фотокамеру. Объектив был обращен книзу, и я сделал над собой усилие, чтобы посмотреть туда же.

Все оказалось не так ужасно, как я предполагал. Хотя я никогда не видел брата пьяным, сейчас мне показалось, что он попросту отсыпается после крутой попойки, лежа на животе на узкой подставке, по которой, как я догадался, под молот подкатывают раскаленные добела металлические чушки. Уже с первого взгляда я заметил, что его голова и одна рука превратились в некое сплющенное месиво, но мой рассудок почему-то сразу же отверг эту мысль. Более того, мне показалось, что ему удалось каким-то образом вдавить и голову, и руку в твердь металла под молотом.

Переговорив с коллегами, комиссар повернулся ко мне.

— Как бы нам поднять молот, месье Деламбр?

— Я могу его поднять.

— Может, надо позвать кого-нибудь из ваших людей?

— Нет, я и сам справлюсь. Видите эту приборную доску? Когда-то она обслуживала исключительно паровой молот, но сейчас везде понатыкано электроники. Видите, комиссар, молот был установлен на удар в пятьдесят тонн, а сейчас этот указатель на нуле.

— На нуле?

— Ну да, на нулевой отметке. Кроме того, он настроен на режим одиночных ударов, то есть после каждого удара его приходилось поднимать снова. Не знаю, что скажет Элен — это моя невестка — по поводу всего этого, но одно мне совершенно ясно уже сейчас: она определенно не знала, как работать с молотом.

— А может, его настроили на этот режим перед окончанием работы, накануне?

— Ну уж нет, месье комиссар. На нуль его никогда не ставят.

— Ну да, понимаю. Скажите, а его можно как-нибудь потихоньку приподнять?

— Нет, скорость подъема не регулируется. Впрочем, когда молот установлен на режим одиночных ударов, подъем осуществляется достаточно медленно.

— Так, понятно. Покажите, пожалуйста, что надо делать. Вы же сами понимаете, смотреть на это будет не очень приятно.

— Не беспокойтесь, комиссар, все будет в порядке.

— Все готовы? — спросил комиссар окружавших его людей. — Ну что ж, месье Деламбр, действуйте. Раз уж вы сами настаиваете…

Устремив взгляд в спину брата, я медленно, но твердо нажал на кнопку с надписью, «Подъем».

Неестественную тишину фабрики нарушил свист сжатого воздуха, устремившегося в цилиндры, — мне этот звук неизменно напоминал тяжелый, глубокий вздох одного гиганта, собиравшегося нанести свой сокрушительный удар другому гиганту, — после чего стальная масса молота задрожала и быстро поползла вверх. И в тот же момент я услышал еще один, какой-то всасывающий звук, раздавшийся при разъединении молота и основания гигантской наковальни. Я снова испытал знакомое по ночным телефонным звонкам чувство паники, когда увидел, как тело Андре дернулось и стало приподниматься, а из него брызнули и стали густыми алыми струями стекать вниз омерзительные потоки влаги, с глухим чмоканьем падавшие на обнаженную и изуродованную молотом человеческую плоть.

— Скажите, месье Деламбр, а он не упадет назад?

— Ни в коем случае, — пробормотал я, с трудом успевая перевести рычажок на предохранитель, после чего меня вывернуло наизнанку прямо перед вереницей стоявших с позеленевшими лицами молодых полицейских.

В течение нескольких последовавших за этим недель комиссар Шара напряженно работал над делом, бегая, расспрашивая, выслушивая, составляя отчеты и доклады, посылая и получая отовсюду телеграммы и телефонные звонки. Когда мы несколько сдружились, он признался, что с самого начала подозревал меня, как наиболее вероятного кандидата в убийцы, однако затем отверг эту идею, так как отсутствовали не только какие-либо улики, но и сколько-нибудь убедительный мотив.

Во время расследования моя невестка Элен оставалась настолько спокойной, что доктора в конце концов подтвердили мое предположение, которое я считал единственно верным: она помешалась. Так завершилось это дело, и суда, естественно, не было.

Жена моего брата никоим образом не пыталась защитить себя и даже не особенно рассердилась, когда поняла, что все вокруг считают ее сумасшедшей, и это лишний раз подтверждало, что она действительно лишилась рассудка. Она призналась в убийстве своего мужа и с легкостью доказала, что знала, как обращаться с паровым молотом. Однако она так и не сказала, почему, как именно и при каких обстоятельствах убила его. Кроме того, величайшей тайной во всем этом деле оставалось то, как и почему мой брат столь покорно подставил свою голову под молот, что было единственным объяснением его собственного вклада во всю эту трагедию.

В ту ночь охранник действительно слышал удар молота; если на то пошло, утверждал он; то молот ударил дважды. Это казалось странным, однако счетчик ударов, который после каждой смены всякий раз сбрасывался на ноль, действительно показывал, что ударов было два. Более того, старший мастер, обслуживающий молот, под присягой показал, что, перед тем как покинуть помещение цеха вечером перед убийством, самолично перевел счетчик на ноль. Несмотря на это, Элен продолжала настаивать, что нанесла лишь один удар, что, естественно, лишний раз подтверждало факт ёе безумия.

Комиссар Шара, которому поручили вести это дело, поначалу засомневался в том, действительно ли это мой брат. Впрочем, сомневаться в этом пришлось недолго, хотя бы из-за шрама, который тянулся от колена к бедру — результат осколочного ранения во время нашего отступления в 1940 году; кроме того оставались отпечатки пальцев его левой руки — идентичные следы имелись в лаборатории и доме.

У дверей лаборатории поставили охранника, а уже на следующий день нагрянуло с полдюжины ответственных работников министерства авиации. Они проштудировали все бумаги, забрали с собой кое-какие инструменты, однако перед самым уходом уведомили комиссара, что наиболее интересные документы и оборудование оказались уничтоженными.

Из полицейской лаборатории Лиона, одной из наиболее известных в мире, сообщили, что голова Андре перед смертью была завернута в кусок бархата, и как-то раз комиссар Шара решился показать мне изодранный в клочья кусок материи, в котором я сразу же опознал коричневое бархатное покрывало — то самое, которым накрывали стол в лаборатории во время обеда в те дни, когда из-за работы он не мог выбраться домой.

Проведя в тюрьме всего несколько дней, Элен была переведена в располагавшуюся неподалеку от нас охраняемую лечебницу, в которой содержали признанных судом психически ненормальных преступников. Сына Андре — моего племянника Анри, мальчика шести лет, очень похожего на своего отца, — в конце концов передали на мое попечение, в результате чего я стал не только ответственным за его благосостояние, но и за воспитание.

Элен оказалась одной из самых спокойных обитательниц лечебницы, так что нам разрешили свидания. Я навещал ее по воскресеньям. Пару раз со мной приходил комиссар, позднее я узнал, что он бывал у нее и один. Однако за все это время нам так и не удалось выудить из моей невестки хоть какую-нибудь полезную информацию. Она, как мне казалось, вообще потеряла всякий интерес к жизни, лишь изредка отвечая на некоторые из моих вопросов и никогда — комиссара. Большую часть времени она занималась шитьем, но особое удовольствие ей, похоже, доставляла, ловля мух, каждую из которых она, однако, отпускала на волю, хотя предварительно тщательно осматривала.

Только однажды у нее был нервный срыв, как сказал доктор, — это случилось, когда медсестра гонялась с мухобойкой за докучливыми насекомыми. Элен тогда даже прописали морфий, чтобы она успокоилась. На следующий же день после этого единственного приступа беспамятства меня навестил комиссар Шара.

— Вы знаете, месье Деламбр, мне кажется, что в этом кроется ключ, разгадка всего дела, — сказал он.

Я не стал расспрашивать его о том, откуда он узнал подробности насчет поведения Элен в тот загадочный день.

— Извините, комиссар, но я что-то не вполне вас понимаю. Несчастная мадам Деламбр действительно проявила особый интерес к чему-то такому, что находилось вне пределов ее собственной психики. Вам не кажется, что как раз мухи и могли стать тем объектом, который как бы находился на границе между сознанием и бредом?

— Вы действительно считаете ее сумасшедшей? — поинтересовался он.

— Мой дорогой комиссар, я попросту не вижу оснований для сомнений. А вы что, сомневаетесь?

— Не знаю. Вопреки, тому, что говорят доктора, мне кажется, что мадам Деламбр сохраняет весьма ясный ум… даже когда занимается ловлей мух.

— Допустим, вы правы, но как тогда объяснить ее отношение к собственному маленькому сыну? Она ведет себя так, будто вообще не считает его своим ребенком.

— Знаете, месье Деламбр, я думал и об этом. Возможно, она пытается защитить его. Как знать, а вдруг мальчик ненавидит его?

— Простите, комиссар, что-то пока не понимаю вас.

— Ну, замечали ли вы, например, что она никогда не ловит мух в его присутствии?

— Нет. Но, если подумать, то можно согласиться, что вы правы. Да, странно как-то… И все же я не вполне понимаю…

— Я тоже, месье Деламбр. И боюсь, ни вы, ни я никогда так и не поймем этого, если, конечно, вашей невестке не станет лучше.

— Доктора говорили мне, что надежд на поправку практически нет.

— Я знаю. А скажите, вам никогда не приходилось слышать, что ваш покойный брат экспериментировал с мухами?

— По правде сказать, нет, но лично мне это кажется весьма маловероятным. Вы не справлялись в министерстве авиации? Они знают все о его работе.

— Справлялся, и они высмеяли меня.

— Что ж, их можно понять.

— Вы счастливчик, если хоть что-то в этом понимаете. А я вот нет… но надеюсь, что когда-нибудь пойму.

— Дядя, а мухи долго живут?

Мы заканчивали обед и, следуя установившейся традиции, я наливал ему в бокал чуточку вина, чтобы мальчик мог окунуть в него бисквит.

Если бы Анри не был столь занят наблюдением за тем, как я наполняю его бокал до самых краев, его определенно испугало бы что-то в моем взгляде.

Он вообще впервые упомянул мух, и меня всего передернуло при мысли о том, что здесь мог бы сейчас присутствовать комиссар Шара. Я даже представил себе, как бы заблестели его глаза, когда он ответил бы на вопрос моего племянника своим вопросом; мне даже показалось, что я его расслышал.

— Не знаю, Анри. А почему ты спрашиваешь?

— Потому что я опять видел ту муху, которую так ищет маман.

И лишь после того, как я выпил до дна стакан Анри, мне в голову пришла мысль о том, что он ответил на затаившийся в мыслях вопрос:

— А я и не знал, что твоя мама ищет какую-то муху.

— Да, искала. Она, конечно, подросла, но я все равно ее узнал.

— И где же ты ее видел, Анри, и… как ты ее узнал?

— Сегодня утром на вашем письменном столе, дядя Франсуа. Головка у нее не черная, а белая, да и ножки такие смешные.

Все более переполняясь чувствами комиссара Шара, я, тем не менее, старался выглядеть совершенно бесстрастным.

— А когда ты впервые увидел эту муху?

— В тот день, когда уехал папа. Я поймал ее, но маман заставила меня ее отпустить. А потом снова захотела, чтобы я ее поймал. Передумала, наверное. — Подернув плечами, совсем на манер моего брата, он добавил: — Вы же знаете женщин.

— Я лично полагаю, Анри, что та муха давно умерла, так что ты, видимо, ошибся, — проговорил я и направился к двери.

Однако, едва оказавшись за порогом столовой, я тут же бросился вверх по лестнице — к своему кабинету. В нем не оказалось ни единой мухи.

Я встревожился — в гораздо большей степени, чем мог предположить. Анри только что подтвердил, что Шара был гораздо ближе к разгадке, чем я понял это в тот момент, когда он толковал мне о своих догадках насчет Элен.

Впервые я подумал о том, что Шара, возможно, знает гораздо больше, чем говорит. И еще я впервые по-настоящему подумал об Элен: действительно ли она сошла с ума? Странное, какое-то зловещее чувство стало подниматься во мне, и чем больше я думал, тем сильнее оно становилось. Шара был прав: Элен пыталась скрыться от ответственности!

Но что могло быть причиной столь чудовищного преступления? Что привело к нему? Да что, черт побери, вообще случилось?

На память приходили сотни вопросов, которые Шара пытался задать Элен: некоторые совсем мягко, словно убаюкивающая медсестра, какие-то жестко и холодно, а иные и вовсе по-собачьи, гавкающе. Элен ответила только на некоторые из них, всегда тихим, спокойный тоном, словно не замечая, насколько резко они были заданы. Пребывая в забытьи, она, тем не менее, казалось, находилась в полном сознании.

Изысканный, хорошо воспитанный и основательно начитанный Шара производил впечатление человека, явно превосходившего по своему уровню просто интеллигентного полицейского. Он оказался тонким психологом и проявлял поразительное чутье к элементам неискренности, причем еще до того момента, как они прозвучат в том или ином заявлении. Я знал, что он воспринял некоторые из ее ответов как правдивые. Но затем наступила череда вопросов, на которые она так и не ответила, — а это были наиболее прямые и самые важные вопросы. С самого начала Элен избрала весьма простую тактику. «На этот вопрос я ответить не могу», — говорила она низким, спокойным голосом. Вот так-то! Повторение одного и того же вопроса, казалось, отнюдь не действовало ей на нервы. За все многочасье допросов, которые она выдержала в присутствии комиссара Шара, женщина ни разу не упрекнула его за то, что он задает ей один и тот же вопрос. И всякий раз говорила: «На этот вопрос я ответить не могу», как будто ей впервые пришлось услышать интерес в голосе комиссара и впервые ответить на него отказом.

Подобный стереотип поведения стал неким барьером, поверх которого комиссар Шара был не в состоянии бросить взгляд, чтобы заглянуть в мысли Элен. Она с подчеркнутой готовностью рассказывала о своей жизни с моим братом, которая, кстати, если верить ей, выглядела счастливой и безмятежной, но лишь до его кончины. Что же касается этого столь горестного события, то она ограничивалась лишь заявлениями о том, что сама убила мужа паровым молотом, но не говорила почему, что привело ее к драме, и как ей удалось заставить моего брата засунуть голову под стальную махину. И при этом никогда не отказывалась отвечать, просто замолкала, становилась безразличной ко всему, а затем без тени эмоций на лице произносила: «На этот вопрос я ответить не могу».

Между тем, как я успел заметить, Элен дала понять комиссару, что знала, как управлять паровым прессом.

Шара удалось отыскать лишь одно-единственное расхождение между фактическим положением дел и заявлениями Элен, а именно по поводу того, что механизм был приведен в действие дважды. Теперь Шара уже был не склонен приписывать это ее безумию. Подобная трещина в показаниях моей невестки казалась ему достаточно реальной, чтобы можно было надеяться на ее расширение. Однако Элен, казалось, навеки зацементировала ее, произнеся:

— Хорошо, признаюсь, я солгала вам. Я дважды опускала молот. Но не спрашивайте почему, я все равно не смогу ответить на этот вопрос.

— А скажите, мадам Деламбр, это ваше единственное… неточное заявление? — проговорил Шара, пытаясь пойти по следу того, что показалось ему надежной зацепкой.

— Да… и вы это знаете, месье комиссар.

К своей досаде, Шара заметил, что Элен читает его мысли как раскрытую книгу.

Я хотел позвать комиссара, но мысль о том, что он неизбежно начнет расспрашивать Анри, заставила меня остановиться. Было и еще что-то, затормозившее исполнение этого намерения: отголосок страха — он найдет ту самую муху, о которой говорил мальчик.

А это тоже основательно беспокоило меня, поскольку я не мог найти удовлетворительного объяснения возникшему страху.

Андре никак нельзя было отнести к числу тех «яйцеголовых» профессоров, которые способны разгуливать под дождем, сжимая под мышкой зонтик. Он был самым нормальным человеком, с чувством юмора, любил детей, животных и не мог без сострадания смотреть на то, как кто-то мучается. Его вообще все увлекало. Я не раз наблюдал, как он бросал работу, очарованный парадом местной пожарной команды или наслаждался пробегом «Тур де Франс», а то и вовсе маршировал следом за приехавшим в наши места бродячим цирком. Ему всегда нравились игры, в которых присутствовали логика и точность, типа бильярда и тенниса, бриджа и шахмат.

Но как же тогда объяснить его смерть? Что могло заставить его положить голову под паровой молот? Ведь не глупый же спор или тест на испытание смелости. Пари он никогда не любил и не хотел иметь дел со спорщиками. Когда бы ни заходил разговор о споре, он неизменно заявлял присутствующим, что это — сделка между дураком и хитрецом, а то и проходимцем, даже если жребий и может как-то решить их поединок.

Мне лично казалось, что существуют лишь два возможных объяснения смерти Андре: либо он сам сошел с ума, либо позволил жене лишить его жизни столь странным и чудовищным образом. Но какой же должна быть роль его жены? Ведь не могли же они оба одновременно рехнуться?

Решив под конец не посвящать Шара в содержание последних откровений моего племянника, я задумал сам допросить Элен.

Казалось, она ждала моего прихода, поскольку вошла в приемный зал едва ли не в ту же минуту, как старшая сестра разрешила нам свидание.

— Я бы хотела показать тебе мой сад, — сказала Элен, заметив мой изумленный взгляд, скользнувший по ее наброшенному на плечи пальто.

Так как она — одна из спокойных больных, ей разрешили прогулки по саду в отведенные для этого часы. Более того, она попросила, и ей отвели в соответствии с ее просьбой небольшую грядку для выращивания цветов, семена и саженцы роз я присылал ей из собственного сада.

Она сразу же повела меня к скамье, сколоченной из грубого дерева и располагавшейся неподалеку от ее грядки.

Какое-то время я мучительно придумывал повод, который мог бы затронуть смерть Андре, рука моя машинально водила концом зонтика по песку дорожки, вычерчивая на нем замысловатые закорючки.

— Франсуа, — после некоторого молчания проговорила Элен, — я хотела бы тебя кое о чем спросить.

— Спросить или попросить — что угодно, Элен. Для тебя я готов на все.

— Нет, это действительно всего лишь вопрос. Скажи, мухи долго живут?

Я уставился на нее и чуть было не сказал, что буквально несколько часов назад этот же вопрос мне задал ее сын, и в тот миг я понял, что именно здесь кроется разгадка терзавшей меня тайны. Более того, я допускал, что это позволит мне нанести удар, возможно даже сокрушительный удар, способный разрушить ее, доселе незыблемую, стену самообороны, вне зависимости от того, лежал ли в ее основе трезвый расчет или безумие.

Я не сводил с нее внимательного взгляда и сказал:

— По правде сказать, Элен, не знаю; но та муха, которую ты ищешь, сегодня утром была у меня в кабинете.

Сомнений быть не могло — я действительно нанес тот самый сокрушительный удар. Она так резко повернула голову, что мне даже показалось, что я расслышал хруст шейных позвонков. Она открыла было рот, но не произнесла ни звука, лишь во взгляде застыл бездонный страх.

Да, было совершенно ясно, что я проделал солидную брешь, но вот в чем именно? Комиссар бы, уж конечно, не растерялся и, воспользовался неожиданно полученным преимуществом, а я лишь сидел и хлопал ушами. Во всяком случае, он бы не дал ей возможности подумать и спланировать тактику дальнейших действий, тогда как все, на что оказался способен я — да и то с большим трудом, — это нацепить на лицо одну из самых бесстрастных своих масок в ожидании того, что оборона Элен станет и дальше разваливаться на куски.

Видимо, она несколько секунд сидела не дыша, потому что из груди ее вырвался резкий и глубокий вздох и она поднесла обе ладони к широкому раскрытому рту.

— Франсуа… Ты убил ее? — прошептала она; глаза ее уже не смотрели в одну точку, а беспрерывно ощупывали буквально каждый сантиметр моего лица.

— Нет.

— Значит, она у тебя… Она на тебе! Отдай ее мне! — сейчас она уже почти кричала, вцепившись в меня обеими руками, и я подумал, что будь у нее достаточно сил, она бы принялась обыскивать меня.

— Нет, Элен, у меня ее нет.

— Но теперь-то ты знаешь… Ты догадался, правда ведь?

— Нет, Элен. Я знаю только одно — что ты не сумасшедшая. Но я должен узнать все, Элен, и надеюсь, что каким-то образом докопаюсь до истины. Выбирай: или ты расскажешь мне обо всем и тогда я подумаю, что можно будет сделать, или…

— Или что? Договаривай!

— Я и хотел это сделать… Или попросту пообещаю тебе, что уже завтра утром эта муха окажется перед глазами твоего друга комиссара.

Она продолжала молчать и сидела совсем тихо, глядя на лежавшие на коленях ладони; я заметил, что, несмотря на довольно прохладную погоду, ее лоб и руки покрыла испарина.

Казалось, она не замечала длинной пряди волос, упавших на лоб и трепетавших в порывах слабого ветерка у уголка губ.

— Если я скажу… — пробормотала она наконец, — обещаешь, что первое, что ты сделаешь, убьешь эту муху?

— Нет, Элен. Я не привык давать обещаний, когда не знаю, в чем дело.

— Но Франсуа, ты должен понять. Я обещала Андре, что убью муху. Обещание должно быть выполнено, и я не скажу ни слова до тех пор, пока это не будет сделано.

Я чувствовал, что захожу в тупик. Почва еще не стала уходить у меня из-под ног, но инициативу я уже явно начал терять. И тогда я сделал выстрел наугад:

— Элен, ты не можешь не понимать, что как только полиция обследует эту муху, она поймет, что ты не сумасшедшая, и тогда…

— Нет, Франсуа! Хотя бы ради Анри! Ну как ты не понимаешь? Я ждала эту муху, надеялась, что она отыщет меня здесь, но откуда ей знать о случившемся со мной? Ей не оставалось ничего другого, как полететь к другим людям, которых она любит — к Анри, тебе… к тебе как человеку, который может знать и понимать, что надо сделать!

То ли она действительно сошла с ума, то ли снова принялась симулировать? Впрочем, так или иначе, Элен оказалась загнанной в угол. Отчаянно соображая, что делать дальше и куда нанести завершающий удар, но так, чтобы женщина не потеряла интереса к самому разговору, я как можно спокойнее произнес:

— Элен, расскажи мне все. И тогда я смогу защитить твоего сына.

— Защитить моего сына? От кого? Ты разве не понимаешь, что, пока я здесь, в Анри никто не станет тыкать пальцем и говорить, что он сын женщины, закончившей жизненный путь на гильотине за убийство его отца? И разве до тебя не доходит, что я предпочла бы смерть на гильотине прозябанию на правах ни живой ни мертвой здесь?

— Я все понимаю, Элен, и постараюсь сделать для мальчика все вне зависимости от того, скажешь ты мне или нет. Даже если ты вообще не станешь разговаривать со мной, я все равно буду всячески оберегать Анри, но в таком случае, и это тоже должно быть тебе понятно, вся игра выйдет из-под моего контроля, поскольку муха окажется у комиссара Шара.

— Но зачем тебе надо это знать? — не столько спросила, сколько утвердительно произнесла моя невестка, с видимым напряжением пытаясь держать себя в руках.

— Затем, Элен, что я хочу знать и узнаю, как и почему погиб мой брат.

— Хорошо. Проводи меня… домой. Я отдам тебе то, что комиссар назовет моим «признанием».

— Ты хочешь сказать, что написала обо всем?

— Да. По правде сказать, предназначалось это не столько тебе, сколько твоему другу комиссару. Я предвидела, что рано или поздно он все же доберется до правды.

— То есть ты не возражаешь против того, чтобы он тоже прочитал твое письмо?

— Поступай как считаешь нужным, Франсуа. Подожди меня минутку.

Оставив меня в вестибюле, Элен побежала вверх по лестнице. Меньше чем через минуту, она вернулась с большим коричневым конвертом в руках.

— Значит так, Франсуа. Возможно, ты никогда не был так умен, как твой бедный брат, но и глупым тебя тоже не назовешь. Все, о чем я тебя попрошу, это чтобы ты прочитал написанное в одиночестве. Потом можешь делать с этим что хочешь.

— Это я тебе обещаю, — проговорил я, забирая у нее драгоценный конверт. — Я прочитаю это сегодня вечером и завтра же, хотя это и неприемный день, снова зайду к тебе.

— Как тебе будет угодно, — пробормотала моя невестка и, даже не попрощавшись, снова стала подниматься по лестнице.

Вернувшись домой, я вышел из гаража и только тогда посмотрел на конверт, на котором было написано: «Тому, кого это может касаться» (видимо, комиссару Шара).

Я сказал слугам, что ограничусь легким ужином, который прошу принести мне в кабинет немедленно, затем приказав им не беспокоить меня, поднялся к себе наверх, бросил конверт Элен на письменный стол и, прежде чем закрыть ставни и задернуть шторы, еще раз внимательно осмотрел его. Мне удалось обнаружить лишь давно засохшего москита, запутавшегося в паутине под самым потолком.

Жестом указав слуге, чтобы он поставил ужин на столик рядом с каминам, я налил себе бокал вина, запер дверь, отключил телефон — перед сном я всегда так делал — и погасил свет, оставив только лампу на письменном столе.

Разрезав конверт, я извлек из него толстую пачку бумаг, исписанных убористым почерком Элен. Прямо по центру первой страницы было написано:

«Это не является признанием в классическом смысле слова, поскольку хоть я и убила своего мужа, убийцей не являюсь. Я лишь исправно выполнила его последнюю волю: разбила ему голову и правую руку паровым молотом на фабрике его брата».

Даже не прикоснувшись к вину, я перевернул страницу и принялся читать.

Примерно за год до своей смерти (начиналось письмо) муж рассказал мне о некоторых из своих экспериментов. Он прекрасно понимал, что коллеги из министерства авиации непременно запретили бы проведение некоторых из них по причине их крайней опасности, однако он был буквально одержим идеей завершения работы прежде, чем сообщить о ней какие-нибудь сведения.

Как известно, в настоящее время наука научилась передавать на расстояние — посредством радио и телевидения — звук и текст, что же касается Андре, то он утверждал, что разработал метод перемещения в пространстве материальных объектов. Любой подобный предмет, по его словам, помещался в специальный «передатчик», где подвергался дезинтеграции, после чего вновь реинтегрировался в особом «приемнике», но уже в другом месте.

По мнению Андре, его изобретение являлось самым важным открытием в мире после того, как люди отпилили от ствола дерева тонкий кругляк и сотворили первое колесо. Он утверждал, что передача вещества посредством мгновенно действующей цепи «передатчик — приемник» коренным образом преобразует всю нашу жизнь. Это положит конец эре транспортных средств и сможет перемещать в пространстве не только предметы, включая и пищу, но и самих людей. Андре, как сугубо практический ученый, которому были чужды какие-либо чисто теоретические, а чаще схоластические умозрения, предвидел то время, когда не будет больше самолетов, кораблей, поездов или машин, равно как исчезнет потребность в дорогах, железнодорожных линиях, портах, аэропортах и всевозможных станциях и вокзалах. Люди и их багаж будут помещаться в специально оборудованные кабины, после чего по особому сигналу они исчезнут и вновь обретут прежний вид в точно определенном пункте назначения.

Приемное устройство, сконструированное Андре, располагалось всего лишь в нескольких метрах от «передатчика» и находилось в соседней с лабораторией комнате, а экспериментировал он поначалу лишь с различного рода материальными объектами типа коряг и деревянных досок. Первое удачное испытание было проведено со взятой с его письменного стола пепельницей, которую мы привезли из туристической поездки в Лондон.

В тот день он впервые рассказал мне о своих экспериментах, и я абсолютно ничего не понимала. Однажды он с шумом вбежал в дом и бросил мне на колени пепельницу.

— Смотри, Элен! За какую-то долю секунды, за ее миллионную долю пепельница оказалась полностью дезинтегрированной. В течение этого крошечного периода времени она попросту не существовала! Исчезла! От нее ничего не осталось, совсем ничего. Лишь атомы, летевшие сквозь пространство со скоростью света! А мгновение спустя эти же атомы снова собрались вместе и обрели форму пепельницы!

— Андре, пожалуйста… прошу тебя! О чем ты говоришь?

Он принялся читать письмо, которое я писала незадолго до его прихода, потом рассмеялся, очевидно, взглянув в мое перекошенное от изумления лицо, смахнул со стола все бумаги и заговорил:

— Значит, не понимаешь? Ясно. Начнем снова. Элен, ты помнишь, я когда-то читал тебе статью о загадочных летающих камнях, которые, казалось, прилетали из ниоткуда и, согласно свидетельским показаниям, иногда падали на дома в Индии? Точнее даже, не на сами эти дома, а как бы внутрь их, несмотря на запертые окна и двери.

— Да, помню. Помню и то, что сказал профессор Огье, твой друг из Коллеж-де-Франс, который приехал туда на несколько дней и пришёл к выводу, что если только это не какой-нибудь трюк, то единственным объяснением могло быть то, что камни были запущены откуда-то извне, после чего они в дезинтегрированном виде преодолели значительное расстояние, проникли сквозь стены домов и уже там вновь реинтегрировались, ударившись о пол или стены.

— Все правильно. Но я тогда добавил, что возможен еще один вариант, а именно: что дезинтегрировались сами стены и происходило это в тот самый момент, когда камень или камни прошивали их как бы насквозь.

— Андре, я и это помню. Я еще тогда призналась, что ничего толком не понимаю, а ты страшно рассердился. Ну так вот, я и до сих пор не могу взять в толк, почему и как камни, даже будучи дезинтегрированными, могли проникать сквозь стены или запертые двери.

— Элен, это вполне осуществимо, поскольку атомы из которых состоит вещество, лежат отнюдь не так плотно, как кирпичи в стене. Их разделяют громадные пространства космоса.

— Так ты хочешь сказать, что разложил эту пепельницу на атомы, а потом, после того как просунул их через что-то, снова сложил их вместе?

— Именно, Элен! Я проткнул их сквозь стену, отделяющую передатчик от приемника.

— Но ты простишь мне мою серость, если я спрошу, какую пользу извлечет для себя человечество из того, что ты научился протискивать пепельницы сквозь стены?

Андре поначалу обиделся, но вскоре понял, что я лишь поддразниваю его, а потому снова преисполнился энтузиазма и поведал мне о перспективах своего открытия.

— Ну скажи, Элен, разве это не великолепно? — воскликнул он, задыхаясь от переполнявшего его возбуждения.

— Согласна, Андре, но все же, надеюсь, меня ты таким образом транспортировать не станешь. Что-то очень уж боязно оказаться вот так на другом конце, наподобие этой пепельницы.

— Что ты хочешь сказать?

— Ты помнишь, что было написано на ее днище?

— Ну конечно: «Сделано в Японии». Великолепная подделка под наш «типично английский сувенир».

— Буквы и сейчас на месте, но… посмотри, Андре.

Он взял пепельницу у меня из рук, нахмурился, подошел к окну. Я поняла, что до него наконец дошло, почему я считала этот его эксперимент довольно странной забавой.

Буквы и слова были те же самые, но написаны они были задом наперед:

Не говоря ни слова, будто напрочь забыв обо мне, Андре бросился прочь из лаборатории. Увидела я его лишь на следующее утро — усталого, небритого, после бессонной ночи непрерывной работы.

Несколько дней спустя у Андре получился новый «перевертыш», после чего он несколько недель был сам не свой, все бегал туда-сюда, нервничал и постоянно огрызался. Какое-то время я относилась ко всему этому достаточно терпимо, но, будучи сама горячей по натуре, как-то однажды сорвалась, и мы основательно повздорили — кстати, из-за какого-то пустяка, — однако я выговорила ему за всю его угрюмость и грубость.

— Извини, дорогая, — сказал он тогда. — На меня свалилась куча проблем, и я поневоле стал срывать на тебе свою досаду. Понимаешь, дело в том, что моя первая попытка перемещения в пространстве живого существа обернулась полным провалом.

— Андре! — воскликнула я. — Ты ставил свои опыты на Дандэло?!

— Да. Откуда ты знаешь? — как-то робко спросил он. — Процесс, дезинтеграции прошел великолепно, однако он так и не восстановился.

— О Андре, что же тогда с ним случилось?

— Ничего… просто нет больше нашего Дандэло. Одни лишь кошачьи атомы, блуждающие во Вселенной. Один лишь Господь Бог знает, где он сейчас.

Дандэло был маленьким белым котенком, которого наш повар однажды подобрал в саду и потом старательно подкармливал. Теперь-то я узнала, куда он исчез и, надо сказать, не на шутку рассердилась, но у мужа и без того был такой несчастный вид, что я не произнесла ни слова.

В последующие несколько недель я его почти не видела. Обычно он просил приносить ему еду прямо в лабораторию. Я уже почти свыклась с тем, что, просыпаясь рано поутру, обнаруживала его постель нетронутой. В другие времена, когда он приходил глубоко за полночь, в спальне воцарялся настоящий бедлам, который может остаться лишь после мужчины, встающего затемно и бродящего повсюду в поисках своих вещей.

Как-то он пришел домой обедать — улыбка бродила по его лицу, и я поняла, что с проблемами покончено. Это выражение радости, однако, мгновенно исчезло, когда он заметил, что я собралась уходить.

— А, так ты не побудешь со мной? — грустно проговорил он.

— Да, Дриллены пригласили меня на партию в бридж. Впрочем, если хочешь, я могу позвонить им и отказаться.

— Нет-нет, не надо, все в порядке.

— Не все в порядке. Ну, дорогой, давай рассказывай!

— Видишь ли, мне наконец удалось добиться поистине поразительных результатов и я бы хотел, чтобы ты была первым свидетелем этого чуда.

— Великолепно, Андре! Ну конечно же, я с радостью поприсутствую при этом.

Я быстренько позвонила соседям, сказала им, что очень сожалею, ну и все такое прочее, после чего бросилась на кухню и сказала кухарке, что у нее есть ровно десять минут на приготовление, как я выразилась, «праздничного обеда».

— Прекрасная идея, Элен, — сказал муж, когда служанка украсила стол свечами и принесла бутылку шампанского. — Мы отпразднуем это событие бутылкой реинтегрированного шампанского! — С этими словами он взял у нее из рук поднос и скрылся с ним за дверями лаборатории.

— А ты уверен, что после всех этих превращений оно не потеряет своего вкуса? — спросила я, забирая поднос, чтобы он мог открыть двери и зажечь свет.

— Не бойся. Сама все увидишь! Неси его сюда, — проговорил он, указывая в сторону недавно купленной будки телефона-автомата, которую переделал под свой «передатчик». — А теперь ставь вот сюда, — добавил он, втискивая внутрь будки стул.

Аккуратно прикрыв дверь будки, он провел меня в противоположный угол комнаты и дал мне очень темные солнцезащитные очки. Затем сам надел точно такие же и прошел к пульту управления «передатчика».

— Ну как, готова? — спросил муж, выключая весь свет. — Только без моей команды очки не снимай.

— С места не сойду, дорогой. Начинай, — сказала я, не отрывая взгляда от подноса, который чуть поблескивал в мерцающем зеленоватом свете, пробивавшемся сквозь стеклянную дверь телефонной будки.

— Начинаю, — проговорил Андре и прикоснулся к выключателю.

Все пространство помещения озарилось в свете ярко-оранжевой вспышки. Внутри будки появился чуть потрескивающий огненный шар, и я сразу же ощутила на лице, шее и руках исходящее от него тепло. Все это продолжалось какую-то долю секунды, потом у меня перед глазами заплясали бесчисленные черные крапинки с зеленой окантовкой — такое бывает после того, как взглянешь на солнце.

— Вуаля! — воскликнул Андре. — Можешь снимать очки.

Немножко театральным жестом муж распахнул дверцу кабины.

В принципе, я была предупреждена о том, что должно произойти, однако не смогла сдержать изумленного возгласа, когда обнаружила, что и стул, и стоявшие на нем поднос с бутылкой шампанского и бокалами исчезли.

Столь же церемонно Андре взял меня за руку и повел в соседнюю комнату, где стояла точно такая же будка. Широко распахнув дверь, он с триумфом поднял со стула поднос с бутылкой шампанского.

Чувствуя себя кем-то вроде добродушной и доверчивой «подсадной утки», выводимой на сцену магом-волщебником, я с трудом удержалась от того, чтобы не проговорить: «Это все как-то подстроено при помощи зеркал», — поскольку чувствовала, что это бы не понравилось Андре.

— А ты действительно уверен, что его можно пить? — вновь спросила я, когда муж выстрелил пробкой в потолок.

— Абсолютно уверен, Элен. — Он протянул мне бокал. — Но это пустяки. Выпей, а потом я покажу тебе кое-что поистине поразительное.

Мы вернулись в первую комнату.

— О Андре, вспомни нашего бедного Дандэло!

— Это всего лишь морская свинка, хотя я уверен, что и с ней все будет в полном порядке.

Он поставил маленькое мохнатое существо на зеленый кафельный пол будки и быстро захлопнул дверь. Я снова надела темные очки и вновь увидела и почувствовала очередную ярко-оранжевую вспышку.

Не дожидаясь, пока Андре откроет дверь будки, я бросилась в соседнюю комнату, где все так же горел свет, и заглянула в будку «приемника».

— О Андре! Мой дорогой! Она там, все в порядке, — восхищенно воскликнула я, глядя как маленький зверек беспрестанно семенит ножками по полу будки. — Это просто великолепно, Андре! Работает! У тебя получилось!

— Надеюсь на это, но надо все же проявить некоторое терпение. Думаю, что окончательный результат удастся получить через несколько недель.

— Почему через несколько недель? Да ты посмотри, разве и так неясно, что с ней абсолютно все в порядке.

— Похоже, но надо будет проверить, все ли в порядке с ее внутренними органами, а это потребует времени. Если эта животинка и через месяц будет чувствовать себя в полной здравии, вот тогда мы с полным основанием сможем сказать, что действительно добились успеха.

Я упросила Андре, чтобы он позволил мне самой поухаживать за свинкой.

— Не возражаю, только пожалуйста, постарайся не закормить ее до смерти, — согласился он и ухмыльнулся, наблюдая за моим пылающим восторгом лицом.

Тем не менее Андре не позволил мне взять Гоп-Ля — так я назвала свою новую любимицу — из общей клетки, так что пришлось ограничиться тем, что повязала я ей на шею розовую ленточку и стала кормить два раза в день.

Довольно скоро Гоп-Ля привыкла к своей ленточке и стала по-настоящему ручной, хотя мне этот месяц показался целым годом.

И вот однажды Андре посадил в «передатчик» нашего коккер-спаниеля по кличке Микет. Мне он заранее ничего не сказал, потому что догадывался, что я ни за что не соглашусь на подобный эксперимент с собакой. Когда он наконец признался, Микет уже чуть ли не с десяток раз прошел через процедуру перемещения, неизменно выражая неподдельный восторг по поводу переживаемых при этом чувств: едва выбравшись из «реинтегратора», он как очумелый снова бросался в первую комнату и принимался царапать когтями дверь будки, чтобы отправиться в очередной «полет», как называл эту процедуру Андре.

Я ожидала, что уж теперь-то Андре пригласит кого-нибудь из своих коллег, в том числе по министерству авиации, чтобы они тоже поприсутствовали при эксперименте. Обычно он так всегда делал по завершении работ и прежде, чем представить им официальный отчет, который неизменно сам же отпечатывал на машинке, приглашал специалистов на финальную серию испытаний. Однако в этот раз он лишь продолжал свои работы. Как-то утром я спросила его, когда же он намеревается организовать свою традиционную «сюрпризную» вечеринку — мы так это называли, — но он несколько удивил меня.

— Нет, Элен, до этого еще далеко. Подобное открытие представляет слишком большую ценность, так что мне над ним предстоит еще немало поработать. Видишь ли, я сам пока не до конца разобрался во всех деталях происходящего процесса трансформации. Да, действительно вроде бы все работает, получается, но я не могу сказать всем этим яйцеголовым профессорам, что втыкаю этот провод сюда, тот — туда и — ура! — готово! Я обязан объяснить, как именно и почему это получается. И, что еще более важно, я должен быть готов и способен опровергнуть любые их деструктивные доводы, контраргументы, которые плодятся с безудержной скоростью всякий раз, когда что-то действительно получается.

Он изредка приглашал меня в лабораторию, чтобы я посмотрела на то, как проходят некоторые из его опытов, однако это происходило исключительно по его личному приглашению, да и вообще заговаривала я на эту тему лишь тогда, когда он сам поднимал тот или иной научный вопрос. Разумеется, мне и в голову не могло прийти, по крайней мере на той стадии исследований, что он осмелится экспериментировать с человеком. Впрочем, я достаточно знала Андре и мне всегда казалось, что он никогда бы не позволил кому-либо переступить порог «передатчика» прежде, чем не убедится в полной безопасности его действия. Лишь после того несчастного случая я обнаружила, что он продублировал все переключатели внутри дезинтеграционной будки, чтобы самому все проверить и опробовать.

В тот день, когда Андре задумал свой ужасный эксперимент, он не пришел к ленчу. Я послала к нему служанку с подносом, однако девушка вернулась, принеся всю еду обратно, и вдобавок протянула мне записку, которая была приколота снаружи к двери лаборатории: «Прошу не беспокоить — я работаю».

Он и прежде прикреплял аналогичные бумажки над входом в лабораторию, так что я взглянула на нее, но без особого внимания, и не заметила, что почерк на записке был необычно крупный.

Вскоре после этого я сидела в столовой и пила кофе, когда прыгающей походкой вошел Анри и сказал, что поймал какую-то необычную муху, — он еще спросил меня, не хотела ли бы я на нее взглянуть.

Даже не взглянув на его сжатый кулак, я потребовала, чтобы он немедленно ее выпустил.

— Но, маман, у нее такая странная белая головка!

Тем не менее я проводила мальчика к распахнутому окну и повторила свои слова — и ему пришлось подчиниться. Я знала, что Анри поймал эту муху исключительно потому, что она показалась ему странной или, во всяком случае, как-то отличалась от других насекомых, однако мне было известно, что его отец никогда бы не потерпел даже малейшей жестокости по отношению к живому существу и обязательно поднял бы шум, если бы узнал, что наш сын посадил муху в коробку или бутылку.

В тот же день я ждала Андре обедать, но он опять не появился, поэтому я, несколько взволнованная, спустилась вниз и постучалась в дверь лаборатории.

Он не ответил на мой стук, но я услышала, как он подсовывает под дверь записку. Она была отпечатана на машинке.

«Элен, у меня возникли трудности. Уложи мальчику и возвращайся примерно через час. А.»

Напуганная столь странным текстом, я постучалась и позвала его, однако он, казалось, не обратил на мой стук никакого внимания, так что я, чуть успокоившись при знакомом стуке машинки, вернулась в дом.

Уложив Анри в постель, я снова спустилась в лабораторию, где обнаружила еще одну подсунутую под дверь записку. Я подняла ее с пола — рука моя сильно дрожала, поскольку я уже понимала, что произошло что-то действительно серьезное. Андре писал:

«Элен, первым делом хочу сказать, что искренне надеюсь на тебя и полагаю, что ты не станешь совершать необдуманных поступков. Помочь мне можешь только ты. Со мной произошел серьезный несчастный случай. Какое-то время мне не будет ничего угрожать, хотя в принципе это вопрос жизни и смерти. Не пытайся достучаться или докричаться до меня. Ответить я тебе не смогу, потому что лишился возможности говорить. Прошу тебя только об одном: делай все в точности так, как я тебя об этом прошу. Постучи три раза, чтобы показать, что поняла меня и согласна действовать так, как я прошу; потом налей в глубокую тарелку молока и подмешай к нему немного рома. Я весь день ничего не ел, но, думаю, мне этого хватит».

Дрожа от страха, не зная, что и думать, и с трудом подавляя в себе отчаянное желание достучаться до Андре, пока он не откроет, я судорожно стукнула в дверь три раза и бросилась в дом, чтобы принести, то, что он просил.

Меньше чем через пять минут я спустилась снова. Под дверью лежала новая записка:

«Элен, постарайся в точности выполнить мои инструкции. Когда ты постучишься, я открою дверь. Подойди к моему письменному столу и поставь на него тарелку с едой. После этого пройди в комнату, где стоит „приемник“. Внимательно осмотрись и постарайся найти муху, которая обязательно должна там быть, но которую я так и не смог отыскать. К сожалению, маленькие предметы я уже не различаю.

Прежде чем войти, ты должна пообещать, что в точности выполнишь все мои распоряжения. Не смотри на меня и помни, что всякие разговоры абсолютно бессмысленны. Ответить я тебе все равно не смогу. Постучи еще три раза — это будет означать, что ты обещаешь все сделать так, как я сказал. Моя жизнь зависит от того, насколько точно ты выполнишь мои указания».

Мне пришлось немного подождать, чтобы перевести дух, после чего я медленно трижды постучала по двери.

Я услышала, как Андре завозился за дверью, потом стал отпирать замок, и наконец дверь распахнулась.

Краем глаза я увидела, что он стоит за дверью, однако, не поднимая глаз, прошла к письменному столу и поставила тарелку. Я была почти уверена в том, что он наблюдает за каждым моим движением, а потому должна была вести себя как можно спокойнее и сдержаннее.

— Дорогой, ты можешь рассчитывать на меня — нежно проговорила я и, поставив тарелку на стол прямо под лампу — единственный источник освещения в комнате, — вышла в соседнее помещение, где горели все светильники.

Поначалу мне показалось, что из будки «приемника» вырвался ураган — бумаги разлетелись по всей комнате, стойка с пробирками лежала в углу в окружении стеклянных осколков, стулья и кресла были перевернуты, а одна из штор безвольно повисла, наполовину оторванная от карниза. На полу стоял большой эмалированный таз, в котором продолжали догорать обуглившиеся куски документов.

Я знала, что не смогу найти муху, как меня просил Андре. Женщины способны почувствовать то, до чего мужчины доходят силой своей логики и анализа; это — та самая форма знания, которую они практически никогда не в состоянии оценить по достоинству и потому презрительно именуют интуицией. Я уже знала, что муха, которую просил найти Андре, уже побывала в руке моего сына, и именно я заставила его отпустить ее на волю.

До меня донесся шуршащий, шелестящий звук — Андре передвигался по соседней комнате, после чего раздался странный, какой-то булькающе-всасывающий клекот, словно он испытывал определенные затруднения, поглощая молоко.

— Андре, мухи здесь нет. Может, ты дашь мне какие-нибудь дополнительные детали, что именно надо искать? Если не можешь говорить, постучи или еще как-то дай понять… Ну знаешь: один удар — да, два удара — нет.

Я изо всех сил пыталась сдерживаться, говорить как можно спокойнее, однако едва смогла проглотить душивший меня вопль отчаяния, когда он дважды отстучал свое «нет».

— Андре, можно я войду к тебе? Я не знаю, что могло произойти, но что бы ни было, я буду достаточно мужественна, дорогой.

Через секунду-другую, которые ушли на молчаливое колебание, он стукнул один раз.

Едва переступив порог, я остановилась как вкопанная, увидев Андре, голову и плечи которого накрывала коричневая бархатная скатерть, прежде лежавшая на круглом столе — том самом, на котором он обедал, когда не хотел подниматься в столовую. С трудом подавляя смех, который в любую минуту мог перейти в рыдание, я проговорила:

— Андре, мы завтра поищем, при дневном свете. Может, тебе лучше прилечь? Если хочешь, я провожу тебя в комнату для гостей, так что тебя никто не увидит.

Его левая рука дважды постучала покрышке письменного стола.

— Андре, позвать доктора?

— Нет, — отстучал он.

— Можно позвать профессора Огье, он-то определенно поможет…

Быстро и отрывисто он дважды стукнул по дереву. Я не знала, что мне делать или говорить, и неожиданно произнесла:

— Сегодня утром Анри поймал какую-то муху и хотел показать мне, но я сказала ему, чтобы он ее отпустил. Может, это была именно та, которую ты ищешь? Сама я ее не видела, но мальчик говорит, что у нее была белая головка.

Из груди Андре вырвался какой-то металлический, звенящий вздох, и я прикусила суставы пальцев, чтобы не заплакать навзрыд. Его правая рука упала, но вместо длинных мускулистых пальцев я увидела лишь какую-то серую палку, снизу которой торчали обрубки, чем-то походившие на иссохшие корешки ветвей, отходивших от более мощного древесного ствола, — они свисали почти до самых его колен.

— Андре, дорогой, скажи мне, что произошло. Ведь я смогу больше помочь тебе, если буду знать. Андре… О, это просто невыносимо! — Я наконец разрыдалась, не в силах больше выносить эту муку.

Выдав одиночный стук «да», он указал мне левой рукой на дверь.

Я вышла и там, за порогом, смогла наконец дать волю своим слезам, тогда как он запирал за мной дверь. Снова послышался треск клавишей пишущей машинки, а я все ждала. Наконец он прошаркал до двери и подсунул под нее лист бумаги.

«Элен, приходи утром. Мне надо подумать, а потом отпечатать для тебя объяснение всему случившемуся. Прими одну из моих снотворных Таблеток и сразу же ложись в постель. Завтра, моя любимая, ты мне будешь нужна свежей и бодрой.

А.»

— Андре, ты хочешь чего-нибудь на ночь? — прокричала я через дверь.

Он ударил дважды по дереву, и вскоре я опять услышала звук пишущей машинки.

Проснулась я, когда солнечные лучи коснулись моего лица.

Я установила будильник на пять часов, но не услышала его — очевидно, сказалось снотворное. Да и спала я как бездыханная — ни малейшего намека на сновидения. И вот я оказалась снова в объятиях собственных снов наяву, и тут же, как дитя, вся в слезах, вскочила с постели. Было всего лишь семь часов!

Кинувшись на кухню, я сама, на глазах у изумленных слуг, быстро приготовила кофе, бутерброды с маслом и опрометью бросилась в лабораторию.

Андре отпер дверь после моего первого стука и тут же закрыл ее, едва я поставила поднос на письменный стол. Голова его была все так же накрыта, но по смятой одежде и спутанным простыням я поняла, что он постарался хоть немного вздремнуть.

На столе лежала отпечатанная на машинке записка — я поняла, что это для меня, и взяла ее. Андре открыл противоположную дверь, и по его жесту я поняла, что он хотел бы побыть один. Я вышла в соседнюю комнату; он закрыл за мной дверь, и я услышала как он отхлебывает кофе. Затем я перевела взгляд на записку.

«Ты помнишь тот эксперимент с пепельницей? Аналогичного рода был и мой несчастный случай. Позапрошлой ночью я осуществил успешную „передачу“ самого себя на небольшое расстояние. Но вчера, когда я решил повторить опыт, в дезинтегратор, видимо, незаметно для меня проникла муха. Теперь мне остается лишь одно: найти ту самую муху и вместе с ней проделать обратную процедуру. Пожалуйста, постарайся разыскать ее, поскольку в противном случае мне не останется ничего другого, как положить конец такому существованию».

Ну почему Андре изъяснялся столь туманно?! Меня всю передернуло при одной мысли о том, как ужасно он сейчас обезображен, и я не смогла удержать слез, представляя, что у него все лицо вывернуло наизнанку, возможно, вместо глаз сейчас уши, рот оказался где-то на затылке, а то и еще хуже!

Я должна спасти Андре! А для этого мне надо было найти муху!

С трудом собравшись с силами, я спросила:

— Андре, можно я войду?

Он открыл дверь.

— Ты только не отчаивайся, — проговорила я, — я обязательно найду эту муху. В лаборатории ее нет, но едва ли она далеко улетела. Я допускаю, что ты сейчас сильно изувечен, может, даже очень сильно, однако не может идти и речи о том, чтобы, как ты выразился в своей записке, класть конец такому существованию. Я подобного попросту не вынесу. Если будет надо, если ты так уж не хочешь, чтобы тебя кто-то видел, то я могу изготовить для тебя маску или сшить одежду с капюшоном, в которой ты смог бы продолжать работу, пока не поправишься. Если ты не можешь больше работать, я позову профессора Огье, и он вместе со всеми твоими друзьями спасет тебя, Андре.

И снова я услышала тот же странный, словно металлический вздох с присвистом, сопровождавшийся сильными ударами чем-то твердым по столу.

— Андре, ты только не волнуйся, пожалуйста, успокойся. Обещаю тебе, что и шага не сделаю, предварительно не спросив твоего разрешения, но ты должен полагаться на меня, верить мне и позволить мне сделать все, что в моих силах, лишь бы помочь тебе. Дорогой, неужели ты настолько сильно обезображен? Позволь мне заглянуть тебе в глаза. Я не испугаюсь… Ведь я же твоя жена, ты знаешь…

Однако он вновь отстучал свое решительное «нет» и указал мне на дверь.

— Хорошо, я сейчас же отправлюсь на поиски этой мухи, но обещай мне, что не станешь совершать необдуманных поступков. Ты должен дать слово, что не сделаешь ничего опасного или поспешного, предварительно не посоветовавшись со мной!

Он протянул левую руку, и я поняла, что он дает такое обещание.

Никогда мне не забыть эту бесконечную, длившуюся едва ли не целый день напролет охоту за мухой. Вернувшись домой, я перевернула там все вверх дном и привлекла к поискам всех слуг. Я сказала им, что из кабинета профессора вылетела очень ценная муха, и они во что бы то ни стало должны найти ее, но только живой. Уже тогда я поймала себя на мысли о том, что они считают меня сумасшедшей. Позже они так и сказали полицейским, хотя я вполне допускаю, что именно события того дня впоследствии спасли меня от гильотины.

Я задала несколько вопросов Анри, но он, похоже, не понял, о чем я толкую, так что мне пришлось дать ему основательную взбучку и даже отшлепать по щекам — и все это на глазах у выкативших глаза слуг. Смекнув наконец, что нельзя так распускаться, я поцеловала и приласкала несчастного мальчугана, после чего постаралась объяснить ему, чего именно от него добивалась. Да, он вспомнил, что видел такую муху — она летала неподалеку от кухонного окна; да, после моих слов он сразу же отпустил ее.

Даже в летнее время у нас никогда не было особенно много мух. Дело в том, что дом наш стоит на горе, ну, точнее на холме, так что любой, самый слабый ветерок, который подует со стороны долины, быстро разгоняет всех насекомых. И все же мне удалось в тот день поймать несколько десятков мух. На всех подоконниках, повсюду в саду я расставила блюдца с молоком, сахаром, вареньем и мясом — со всем, что могло привлечь мух. Повторяю, нам удалось поймать массу мух, но ни среди них, ни в числе тех, которые скрылись у нас на глазах, я так и не увидела той, которую Анри поймал накануне. Одну за другой я осматривала каждую из пойманных мух, которая хоть чем-то отличалась от остальных, но ни у одной не было характерной белой головки.

Когда настало время ленча, я понесла вниз, к Андре, немного молока и картофельного пюре. Заодно я прихватила и несколько пойманных мух, но он дал мне понять, что ни одна из них не представляет для него какого-либо интереса.

— Андре, если сегодня вечером мы не поймаем эту муху, то надо будет серьезно подумать, что делать дальше. Я вот что предлагаю: я сяду в соседней комнате, и если ты не сможешь почему-то отстучать по нашей двоичной системе ни «да», ни «нет», отпечатай свой ответ на машинке и подсунь записку под дверь. Годится?

— Да, — коротко стукнул Андре.

Подступила ночь, но муху мы так и не поймали. Готовя для Андре поднос с ужином, я не выдержала и разрыдалась — прямо на кухне, перед молчаливо застывшими слугами. Моя горничная подумала, что я повздорила с мужем, возможно, из-за непойманной мухи, хотя позднее узнала, что она уже тогда была уверена в том, что я сошла с ума.

Не говоря ни слова, я подняла поднос, потом снова опустила, его, устремив взгляд на телефон. До меня наконец дошло, что для Андре это действительно был вопрос жизни и смерти. Не сомневалась я и в том, что он действительно был готов наложить на себя руки, если только мне не удастся заставить его переменить это решение или, по крайней мере, на время отсрочить столь жестокий акт саморазрушения. Но хватит ли у меня сил? Он никогда не простит мне, что я не сдержала слово, но имело ли это в сложившейся ситуации хоть какое-то значение? К черту все обещания и гордыню! Любой ценой Андре должен быть спасен! С этой мыслью я решительно подошла к телефону и набрала номер профессора Огье.

— Профессора нет дома, вернется лишь к концу недели, — ответил вежливый нейтральный голос на другом конце.

Вот значит как! Итак, мне предстояло сражаться в одиночку, но я была к этому готова. Я спасу Андре, чего бы мне это ни стоило.

Всю мою дрожь как рукой сняло, как только Андре позволил мне войти; я поставила поднос на стол и, как и было договорено, вышла в соседнюю комнату.

— Первое, что я хотела бы знать, — сказала я, когда он закрыл за мной дверь, — что именно с тобой произошло. Андре, пожалуйста, скажи мне.

Я терпеливо ждала, пока он отстукивал на машинке ответ, потом под дверь скользнул листок бумаги.

«Элен, мне не хотелось бы об этом говорить. Поскольку уж мне суждено уйти, я хотел бы, чтобы ты помнила меня таким, каким я был всегда. И уничтожить себя я должен так, чтобы никто не догадался, что именно со мной произошло. Разумеется, я думал о том, чтобы дезинтегрировать себя в „передатчике“, но потом решил, что, возможно, смогу все же как-то восстановиться. В конце концов, когда-нибудь, где-нибудь найдется ученый, который сделает точно такое же открытие. А потому я продумал другой путь, который не представляется мне ни простым, ни легким, но я надеюсь на то, что ты действительно поможешь мне».

Несколько секунд я неотрывно думала о том, что Андре сошел с ума.

— Андре, — сказала я, — что бы ты ни выбрал или о чем бы ни подумал, я не могу принять и не приму столь трусливое решение. Мне неважно, чем завершился твой эксперимент, сколь ужасен перенесенный тобой несчастный случай — ты жив, ты человек, твой мозг… и потом, у тебя же осталась душа. Ты не имеешь права уничтожать себя! И ты это прекрасно знаешь!

Ответ был вскоре отпечатан и подсунут мне под дверь.

«Да, я действительно все еще жив, но я уже не человек. Что касается моего мозга или способности мыслить, то и то и другое могут исчезнуть в любую минуту. Он уже и сейчас далеко не безупречен, а когда ослабнет мышление — какая уж там душа… ты и сама это знаешь!»

— Но тогда тебе надо рассказать о своем открытии другим ученым. Они смогут помочь и спасти тебя, Андре!

Я невольно отпрянула от двери, когда изнутри раздались два оглушительных стука.

— Но почему… Андре? Почему ты отказываешься от помощи, которую они от всего сердца предоставят тебе, и ты это прекрасно знаешь?

И снова по двери загрохотала дюжина ударов, причем столь сокрушительных, что для меня не оставалось сомнений: муж никогда не примет подобного решения проблемы. Значит, надо было найти другие доводы.

Мне показалось, что я часами говорила с ним о нашем мальчике, обо мне, о нашей семье, о его долге перед нами и перед всем человечеством. Он ни разу даже не отозвался. Наконец я прокричала:

— Андре… ты слышишь меня?

— Да, — совсем мягко прозвучал его ответный стук.

— Ну так вот, слушай. У меня есть еще одна идея. Ты помнишь свой первый опыт с подносом?.. Ну так вот, как ты считаешь, если прокрутить его еще раз, — возможно, тогда буквы появятся в том порядке, в каком нужно?

Не успела я закончить фразу, как услышала, что Андре торопливо отстукивает ответ, который вскоре увидела под дверью.

«Я уже думал об этом. И именно поэтому мне нужна муха. Она должна пройти через все это вместе со мной. В противном случае выхода нет».

— Ну попробуй еще раз, Андре. Откуда Ты можешь знать!

«Семь раз уже перепробовал», — был его ответ.

— Андре, ну попробуй еще раз, пожалуйста!

На сей раз его ответ вселил в меня хоть какую-то надежду, ибо никогда еще не было, а может и не будет женщины, которая поймет, насколько человек, приготовившийся умереть, сохранил в себе способность к юмору.

«Знала бы ты, насколько я ценю твою восхитительную, такую сладостную тягу к логике. Мы можем повторять этот эксперимент хоть до второго пришествия. Тем не менее, чтобы доставить тебе радость, быть может в самый последний раз, я попробую еще. Но только однажды. Если у тебя нет под рукой темных очков, закрой глаза руками и отвернись. Дай мне знать, когда будешь готова».

— Андре, я готова! — крикнула я, даже не пытаясь найти очки и следуя его инструкциям.

Я услышала, как он повернулся, затем открыл и снова закрыл дверь своего «дезинтегратора». Мне показалось, что прошла целая вечность — хотя на самом деле чуть более минуты, — когда раздался громкий хрустящий звук и глаза мои, даже плотно закрытые и заслоненные ладонями, ощутили вспышку яркого света.

Обернулась я только на звук открывающейся дверцы будки.

Его голова и плечи оставались покрытыми коричневым бархатным полотнищем, но походка на сей раз была какая-то пошатывающаяся.

— Ну как ты себя чувствуешь, Андре? Есть какая-нибудь разница? — спросила я, прикасаясь к его руке.

Он сделал попытку отойти в сторону, но неловко зацепился ногой за спинку стула, который я даже не удосужилась поднять с пола. Муж сделал отчаянную попытку сохранить равновесие, но ткань все же сползла с головы и плеч, а сам он неловко завалился на спину.

Ужас представшего передо мной зрелища был слишком громаден, чтобы я смогла сохранить самообладание. Даже несмотря на то, что я была готова ко всему, едва ли можно описать потрясший меня кошмар. Я попыталась было прикрыть рот чуть кровоточившими пальцами, чтобы хоть как-то сдержать исторгавшиеся из меня вопли, однако они все же прорвались — и я отчаянно закричала, один раз, второй… Я не могла отвести от него взгляда, была не в силах даже закрыть глаза, хотя и понимала, что если заставлю себя сделать это, то буду вот так же кричать всю оставшуюся жизнь.

Наконец чудовище, это существо, которое некогда было моим мужем, смогло снова накрыть голову тканью, встало с пола и направилось в сторону двери. Не переставая отчаянно вопить, я все же нашла в себе остатки сил, чтобы сомкнуть веки.

Я, правоверная католичка, всю свою жизнь верившая в Бога и в загробную жизнь, искренне желала в этот день лишь одного: что, когда я умру, это будет настоящей смертью, после которой не останется ни намека на какое-то потустороннее существование, поскольку в противном случае мне никогда не удастся забыть все это! Днем и ночью, бодрствуя или во сне, я вижу это и знаю, что отныне приговорена видеть это всегда — до конца дней моих!

Возможно, лишь когда от меня не останется и следа на земле, я смогу забыть эту омерзительную, белесую, волосатую голову, ее низкий, покатый череп и два торчащих ввысь уха. Розовый и влажный нос чем-то походил на кошачий, но только он должен был принадлежать какой-то громадной кошке. И эти глаза! Точнее то, что должно находиться на месте глаз — два выпуклых коричневых нароста, громадные как блюдца. Вместо рта — человеческого или походящего на пасть животного, — был длинный, покрытый волосами вертикальный разрез, из которого свисал подрагивающий конец черного хобота, расширяющийся книзу наподобие воронки и беспрерывно исторгающий из себя капли слюны.

Должно быть, я потеряла сознание, потому что оказалась лежащей на животе на холодном цементном полу лаборатории, тогда как из-за двери доносился стук пишущей машинки.

Оцепеневшая, вконец выхолощенная, я, наверное, выглядела как и большинство людей, ставших свидетелями ужасного несчастного случая, когда они еще не до конца понимают, что действительно произошло. Единственное, что приходило мне на ум; это воспоминание о человеке, которого я однажды видела на путях железнодорожного переезда: оставаясь в полном сознании, он тупо, совершенно очумело смотрел на свои ноги, лежавшие по другую сторону полотна, по которому только что прогрохотал состав.

Ужасно болело горло, и я даже заволновалась, не порвались ли голосовые связки: ведь я могла навсегда потерять голос.

Неожиданно стук машинки затих, и я едва не завопила снова; когда услышала скребущийся по двери звук — и сразу же под нее проскользнул лист бумаги.

Дрожа от страха и отвращения, я согнулась, почти встала на колени, чтобы прочитать записку, не прикасаясь к ней.

«Теперь ты все поняла. Итак, моя дорогая Элен, последний эксперимент обернулся полной катастрофой. Полагаю, что ты узнала часть головы нашего бедного Дандэло. Когда я заходил в „дезинтегратор“, моя голова имела черты только мухи, а теперь у меня остались лишь глаза и рот — все остальное заменили части головы нашего кота. Бедняга Дандэло, атомы которого так и не встретились вновь. Теперь ты и сама видишь, что остается лишь один выход. Я должен исчезнуть. Когда будешь готова, постучи в дверь, и я скажу тебе, что надо делать».

Разумеется, он был прав, тогда как я поступала не только ошибочно, но и жестоко, настаивая на повторении эксперимента. Теперь я точно знала — надежды нет, каждое новое превращение принесет еще более ужасные результаты.

Борясь с головокружением, я встала на ноги, добрела до двери и хотела что-то сказать, но слова словно застряли у меня в горле… поэтому я только стукнула один раз!

Ну, остальное ты можешь додумать и без меня. Андре напечатал несколько лаконичных фраз, в которых описал мои действия. И я согласилась, согласилась абсолютно со всем.

Голова моя горела, хотя все остальное тело дрожало в ознобе, когда я, действуя подобно автомату, шла следом за ним на фабрику. В моей ладони был зажат листок с подробными инструкциями, как обращаться с паровым молотом.

Проходя мимо пульта управления молотом, он, не останавливаясь и не оглядываясь, показал пальцем в его сторону. Дальше я не пошла и стала дожидаться, когда он подойдет к ужасному инструменту.

Он встал на колени, аккуратно завернул голову в ткань покрывала и вытянул одну руку.

Это оказалось совсем нетрудно. Ведь я убивала не собственного мужа. Мне казалось, что Андре, мой бедный Андре, давно ушел от меня, очень давно, и сейчас я лишь выполняла его последнюю волю — его волю… и мою.

Не колеблясь, остановив взгляд на длинном неподвижном теле, я резким движением нажала кнопку с надписью «Пуск». У меня создалось впечатление, что громадная металлическая масса опускается очень медленно, и я подскочила на месте, причем не столько от оглушающего грохота молота о станину, сколько от другого, почти слившегося с ним — похрустывающего звука. Тело моего му… тело этого существа на какую-то долю секунды дернулось и неподвижно замерло.

И только тут я заметила, что он забыл положить под пресс свою правую руку — ту самую, что превратилась в мушиную лапу. Полиции, конечно же, было бы все равно, но ученые обязательно обратили бы на нее внимание, а этого быть не должно! Это также входило в последнюю волю Андре!

Надо было действовать, причем достаточно быстро; ночной охранник мог услышать звук работающего инструмента и в любой момент появиться в мастерской. Я нажала на соседнюю кнопку, и молот медленно поднялся. Все видя (хотя я и старалась не смотреть), я подбежала к телу, наклонилась, приподняла и подсунула под пресс его руку — она показалась мне совсем легкой, почти невесомой. Снова очутившись рядом с пультом, я повторно нажала красную кнопку, и молот опустился во второй раз. После этого я опрометью бросилась домой.

Остальное ты знаешь и волен поступить так, как сочтешь нужным.

На этом кончалась рукопись Элен.

На следующий день я позвонил комиссару Шара, чтобы пригласить его на обед.

— С превеликим удовольствием, месье Деламбр. Позвольте лишь поинтересоваться: вы приглашаете комиссара или всего лишь господина Шара?

— А вы бы как хотели?

— В настоящий момент мне все равно.

— Ну, в таком случае можете действовать по собственному усмотрению. Восемь часов вечера вас устроит?

Несмотря на дождь, в тот вечер комиссар прибыл пешком.

— Насколько я могу судить, коль скоро вы не подъехали с сиреной к подъезду моего дома, господин Шара предпочел форму неофициального визита?

— Машину я оставил на соседней улице, — пробормотал комиссар, глядя вслед служанке, которая не без труда относила к вешалке его насквозь промокший плащ.

— Благодарю, — проговорил он минуту спустя, когда я протянул ему бокал с перно, в который он капнул самую чуточку воды, отчего золотистый янтарь мгновенно превратился в бледно-молочную муть.

— Вы слышали о моей бедной невестке?

— Да, вскоре после того как вы позвонили мне сегодня утром. Я очень сожалею, но думаю, что это к лучшему. Поскольку я уже занимался расследованием обстоятельств кончины вашего брата, все детали по этому делу неизбежно попали бы ко мне.

— Я полагаю, что это самоубийство.

— Вне всякого сомнения. Доктор сказал вполне определенно: цианистый калий. Еще одну таблетку я обнаружил в незашитом шве ее платья.

— Обед подан, господа, — проговорила служанка.

— Потом, Шара, я хотел бы показать вам весьма любопытный документ.

— Да-да, я слышал, что мадам Деламбр много занималась писаниной, хотя мне и не удалось обнаружить среди ее вещей ничего, кроме записки, в которой она сообщает, что решила покончить с собой.

Обедали мы в полном одиночестве и за едой говорили о политике, книгах, фильмах и успехах местного футбольного клуба, страстным болельщиком которого был наш комиссар.

Когда поднялись из-за стола, я проводил его в свой кабинет, где полыхал камин, — эту привычку я перенял во время войны в Англии.

Не спрашивая, я налил и протянул ему бокал с бренди, а себе приготовил напиток, который он прокомментировал как «чертовскую мешанину с содовой» — так он называл виски.

— Мне бы хотелось, чтобы вы прочитали вот это, Шара. Во-первых, поскольку отчасти это и предназначалось вам, а во-вторых, потому что это вас действительно заинтересует. Если вы сочтете, что комиссар Шара после прочтения не будет возражать, мне бы хотелось потом сжечь эти бумаги.

Не говоря ни слова, он принял от меня пухлую пачку бумаг, которую буквально накануне дала мне Элен, и сразу же углубился в чтение.

— Ну и что вы думаете обо всем этом? — спросил я двадцать минут спустя, когда он аккуратно сложил все бумаги, вложил их в коричневый бумажный конверт и сунул его в огонь.

Шара наблюдал за тем, как языки пламени лижут конверт, из которого вырывались клубы серого дыма; лишь когда огонь окончательно поглотил рукопись, он медленно поднял на меня взгляд.

— Я полагаю, все это неопровержимо свидетельствует в пользу того, что мадам Деламбр действительно была сумасшедшей.

Мы еще долго наблюдали за тем, как безжалостный огонь поглощал остатки бумаг Элен.

— Странное событие произошло сегодня утром, — проговорил я, поворачиваясь к Шара. — Я пришел на кладбище, где похоронен мой брат. Время было раннее, так что я пребывал в полном одиночестве.

— Не совсем так, месье Деламбр. Я тоже был там, только не хотел вас беспокоить.

— Так значит, вы видели…

— Да, видел, как вы закапывали в землю спичечный коробок.

— И вы знали, что в нем?

— Я полагаю, что муха.

— Да. Я обнаружил ее сегодня утром. Она запуталась в паутине, в саду.

— Мертвая?

— Нет, не совсем. Я… я раздавил ее… между двумя камнями. У нее была… белая… совсем белая голова.

 

Мартин Уоддел

НЕОЖИДАННО… ПОСЛЕ СЫТНОГО УЖИНА

Дэнис находился в окружении своих бесчисленных родственников, но даже не подозревал об их присутствии, потому что в склепе было очень темно, а в гробу, в котором он лежал, и подавно. Но он был жив, а они все давно умерли, так что общее местонахождение было единственным, что их связывало.

Он оказался в дьявольски затруднительном положении, хотя пока еще не вполне пришел в сознание и поэтому не мог по достоинству оценить весь кошмар сложившейся ситуации. Все еще окутанный пеленой постепенно слабевшего коматозного состояния, он словно во сне видел роскошный ужин, которым он наслаждался в ресторане «Старая ложа» в восточной части Брайдинга, за которым последовала долгая, упоительная прогулка у подножия Афтерхилла — это были часы, проведенные наедине с изумительной осенней природой. Вот на этой высокой ноте его жизнь и прекратила свое течение. Сейчас он лежал в темном, сыром склепе, окруженный исключительно омерзительным зловонием, винить за которое скорее всего пришлось бы процессы разложения, начавшиеся в теле его бабушки, которую он схоронил на прошлой неделе.

Сам Дэнис, по всей видимости, скончался во сне. На его лице не осталось и следа от той беспутной жизни, которую он преимущественно вел все эти годы, зато милостиво запечатлелось выражение благочестивой невинности, в равной степени портившей внешность мужчины и умилявшей его тетушку — последнюю представительницу их рода. С учетом постигшей его участи Дэнису не мешало бы знать, что и отец его, и даже дед отдали Богу свои души точно таким же образом — неожиданно, после хорошего ужина. Его брат Вильям, к счастью, покинул этот мир, находясь в самом пекле активной деятельности, оплакиваемый лишь одним-единственным человеком, которому пришлось с изрядной долей труда отскребывать со стены дома его размазавшиеся останки. Да, получалось так, что Вильяму действительно крепко повезло. Тетушка оставалась той единственной на свете живой душой, которой была небезразлична смерть Дэниса, но и она скорее обрадовалась, получив известие о его кончине. Бабушка, внук и тетушка Долгие годы жили втроем в Афтерхилле, не испытывая друг к другу ничего, кроме взаимной неприязни и злобы. Старая дева не могла не испытывать особого удовлетворения в связи с тем, что в могилу ей придется сойти лишь вслед за бабушкой и внуком, хотя справедливости ради следует отметить, что даже она ни малейшим образом не подозревала о том, что, когда Дэниса укладывали в родовой склеп, он, плотно укрытый крышкой гроба, продолжал слабо дышать. Преследовавший многочисленных предков Дэниса недуг имел довольно странную особенность: на четвертые сутки они обычно приходили в сознание, однако и этого весьма непродолжительного срока оказывалось достаточно для того, чтобы они могли понять, что вокруг нет никого, кто мог бы услышать их отчаянные стуки.

Когда настал черед Дэниса, весь этот давно устоявшийся уклад оказался под угрозой крушения. Будь он более милосердным и внимательным человеком, Дэнис, конечно же, отдал бы концы по примеру — достаточно жестокому, конечно, что и говорить, — своих предков. Если уж на то пошло… он вполне это заслужил.

На утро четвертого дня после своего погребения в склепе церкви Афтерхилла Дэнис наконец открыл глаза и обнаружил, что лежит в окружении волн нежного шелка. Новый мир, в котором он оказался, был весьма узок и чертовски неудобен хотя бы потому, что обе его руки оказались не просто скрещенными на груди, но рукава сюртука тщательно пришиты скрытыми стежками ниток. Несколько часов спустя он все же нашел в себе силы пошевелиться… хотя это далось ему с огромным трудом.

В общем-то, отчасти в этом была и его собственная вина, поскольку из-за своей неожиданной смерти он оказался в гробу, предназначавшемся его тетке, ухитрившейся пережить его на этом свете. Столь внезапная кончина племянника практически лишила ее возможности выбора, так что гроб пришлось уступить ему — потребность Дэниса в нем оказалась более актуальной.

Как-то однажды, в порыве злобного настроения, Дэнис распорядился изготовить сразу два гроба — для бабушки и тетки. Подобный поступок надолго стал предметом язвительных перепалок между всеми участниками этого недружелюбного трио, ибо обе дамы усмотрели в нем явный признак того, что внучек и племянник хотел бы избавиться от них обеих сразу, в чем, кстати, они были не так уж далеки от истины. Оставшаяся в живых тетушка была безмерно счастлива видеть, как ее нелюбезного племянника укладывают в гроб, который он приобрел для нее, а то, что он оказался явно маловат для него — что ж с этим поделаешь? Будучи весьма деловой и энергичной женщиной, она быстренько уложила его в гроб, хотя для этого и пришлось несколько согнуть в коленях его не тронутые пока трупным окоченением конечности… или тем, что медики ошибочно приняли за трупное окоченение… Одним словом, в настоящий момент Дэнис искренне сокрушался по поводу столь недальновидных действий тетушки. Дело в том, что не будь его ноги чуть согнутыми в коленях, крышка надежно и плотно легла бы на него, а так получился небольшой зазор, оставляющий доступ воздуху — влажному, прокисшему, мертвому, с явной примесью трупных запахов, исходивших от тела покойной бабушки. Теперь же получалось, что этот самый воздух, проникавший через щель внутрь гроба, спас его от неизбежного удушья, которое, возможно, и стало подлинной причиной кончины его отца и деда, — во всяком случае, он искренне надеялся на то, что именно так все и было.

Он предпринял попытку приподнять обитую изнутри шелком крышку гроба… пытался снова и снова, изо всех сил. Он колотил по ней, кричал, прямо-таки заходясь в крике, но единственным, кто мог его услышать в этот момент, была бабушка. По крайней мере только у нее одной еще не окончательно сгнили барабанные перепонки, тогда как все остальные милые родственники давно миновали эту грустную стадию разложения. Нельзя сказать, чтобы бабушка или Дэнис очень уж нуждались сейчас в ее не тронутых гнилью барабанных перепонках, хотя в дальнейшем им предстояло послужить доказательством одного весьма деликатного обстоятельства.

В общем, все его усилия оказались тщетными, так что на смену страху довольно скоро пришло отчаяние, а то, в свою очередь, столь же стремительно сменилось полным изнеможением. Когда он в очередной раз очнулся от сна, самочувствие его отнюдь не улучшилось; шелк все так же надсадно давил на щеку… напомаженную, кстати, щеку, ибо тетушка постаралась и основательно поработала над ним перед отправкой в мир иной. Он спокойно лежал в своем объятом тишиной гробу, отчетливо сознавая, что те скудные остатки сил, которые все еще хранило его тело, вскоре должны окончательно иссякнуть и что за спиной докучавшего ему страха таились более реальные муки — муки голода, сравниться с которыми по силе могла лишь отчаянно терзавшая его жажда.

Надо было как-то выбираться из тетушкиного гроба.

В выдумке Дэнису отказать было никак нельзя. Ему были прекрасно известны кое-какие потайные секреты этого гроба. Один из них заключался в том, что хотя на первый взгляд ящик этот был изготовлен из лучших сортов дерева, на самом деле все обстояло несколько иначе. Покупка гробов никогда еще не была особенно приятным занятием и заниматься им приходилось преимущественно мужчинам, но Дэнис никогда даже не думал о том, чтобы хоронить своих дам с каким-то особым шиком. Одним словом, он распорядился покрыть прекрасным лаком довольно посредственные по качеству гробы, таким образом его нынешнее вместилище было, по сути дела, весьма непрочным сооружением.

Он спокойно размышлял над данными аспектами стоявшей перед ним проблемы — во всяком случае, настолько спокойно, насколько можно быть способным в столь жестких условиях. Склеп был ему хорошо известен — он не раз бывал здесь в связи с кончиной бабушки. Помещение имело продолговатую форму, вдоль стен располагались стеллажи, на которые укладывали гробы — по три на каждом. Он также знал, где должен был стоять его гроб — как раз над гробом старой дядюшки Мортимера, скончавшегося лет восемьдесят назад. Задумка его состояла в том, чтобы каким-то образом подмять, сокрушить и без того, видимо, основательно истлевший гроб старика Мортимера, после чего тот под тяжестью лежащего сверху груза наверняка окончательно просядет, оба гроба завалятся на сторону, упадут со стеллажа, и его, Дэниса, гроб обязательно раскроется.

Чтобы справиться с этой не столь уж и пустяковой задачей, ему надо было как-то попытаться раскачать свой гроб изнутри, но именно это оказалось на поверку исключительно сложным делом. Будь его гроб сделан доброкачественно, из толстого, тяжелого Дерева, на всей его задумке можно было бы поставить крест, но с учетом вышеуказанных обстоятельств Дэнис все же как-то добился поставленной цели. Его гроб, стоявший на длинном гробу давно усопшего Мортимера… Мортимера, который в муках преставился — так же во сне, неожиданно, после сытного ужина, — его гроб начал постепенно подминать под себя основательно подточенный плесенью и трухой нижний деревянный ящик. Наконец Дэнис почувствовал, что его гроб чуть наклонился, после чего удвоил свои усилия. Послышался слабый хрустящий звук — это край гроба Дэниса переломил бедренную кость Мортимера. Толчок, толчок, еще толчок — и вот вместилище Дэниса стало постепенно сползать набок, после чего зависло над пустотой и наконец рухнуло на каменный пол склепа. Дэнис потерял сознание.

Он очнулся и тут же почувствовал, что на груди у него лежит что-то серое и пыльное, укутанное в истлевшую, рассыпавшуюся в прах вуаль савана, что-то очень похожее на мумию, с иссохшим коричневым лицом, губами, растянувшимися в дикой и какой-то даже отчаянной ухмылке, с обнаженными зубами и глазами, желтевшими как горошины из глубин бездонных впадин-глазниц. Рухнувшие со стеллажей гробы смешали в кучу их обитателей, переплели конечности Дэниса и того, кто некогда именовался Мортимером.

Впрочем, это было неважно, самое главное он выбрался наружу. Между дверью склепа и косяком оставался небольшой зазор, через который внутрь проникал луч света. Дэнис огляделся. Со всех сторон его окружали расставленные в определенном порядке гробы: кое-где из них выглядывали поблескивавшие своей белизной кости и какая-то паутина, которая скорее всего представляла собой останки савана… или кожи.

Он стряхнул с себя истлевшие мощи Мортимера, насколько возможно очистился от трупной пыли, в первую очередь позаботившись о волосах и глазах, и успокоил себя мыслью о том, что худшее теперь позади — ему надо было только выбраться из склепа.

Ему надо было только выбраться из склепа.

К решению этой задачи он подходил с достаточной решительностью и уверенностью в своих силах, что, впрочем, было вполне оправданно. Загадочная болезнь, преследовавшая их род, как он только сейчас начал это понимать, мистический недуг, посылавший на его предков подобную видимость смерти, обманул многих из них и увлек за собой в могильный склеп — многих, но не всех. Был среди его пращуров один человек, который смог подсмеяться над самой смертью, и сейчас благодарный ему Дэнис был преисполнен решимости сделать самое важное: найти конец цепи, которая вела наверх, к колоколу кладбищенской часовни, и предназначалась именно для подобных случаев — если мертвец на самом деле окажется живым человеком. Вот только никто из них не был в состоянии дотянуться до этой цепи, поскольку все они были наглухо заколочены в своих гробах.

А снаружи, в том мире, который совсем недавно оставил Дэнис, поднялся нешуточный ветер, почти ураган. Его порывы метались из стороны в сторону, пригибая ветви склонившихся над кладбищем деревьев; по церковной крыше отчаянно барабанили крупные капли дождя, на булыжный тротуар внизу свалились одна или две черепичные плитки, осколки которых с тонким треском разлетелись в разные стороны. Во всем остальном существенных изменений не произошло, только сильно похолодало.

Трудно было в это поверить, но к пяти часам ветер еще усилился, разразилась настоящая гроза. Над мысом свистел шторм, с моря на берег накатывались высокие волны, чуть заливавшие даже начало тропинки, которая вела к церкви.

Пребывая в полумраке склепа, который притулился у самого основания церкви, бедняга Дэнис даже не догадывался о разыгравшейся снаружи непогоде. Он медленно, шаг за шагом обходил прямоугольное помещение, пытаясь на ощупь отыскать желанную цепь. Руки скользили по мокрым гробам, постоянно натыкались на останки некогда живших на земле людей; ноги цеплялись за края гробов, крышки которых изредка проламывались под его весом и ему стоило немалых усилий устоять на ногах. Единственное, что хоть как-то давало отдохновение его исстрадавшемуся телу, была выступавшая на стенах влага. Он смачивал ею конец своего савана, после чего подносил ко рту и жадно всасывал — это была единственная возможность создать видимость утоления жажды. Действительно, жажда мучила его уже не так сильно, — но тем явственнее давало знать о себе чувство голода.

Он заставил себя забыть про все на свете, кроме цепи, и, наконец, отыскал ее. Сил у него осталось совсем мало, но он все же вцепился в нее обеими руками и резко дернул.

В том мире, что остался наверху, послышался слабый колокольный звон — он был почти неразличим среди треска молний, грохота грома, отдаленного гула разгулявшегося моря и пронзительного шелеста дождя. Звон этот на еле заметной ноте проплыл над кладбищенским пространством и вскоре затерялся в окружавшем его шуме. Люди мирно отходили ко сну, даже не догадываясь, что в этот самый момент обессиленный Дэнис раскачивает цепь колокола, опустившись коленями на гроб покойного племянника.

Позже… наверное, это было намного позже, он очнулся и обнаружил, что ребра племянника надломились и сейчас их концы впиваются ему в бедро. Ни один голос не прозвучал снаружи, никто не пришел, чтобы хотя бы подбодрить его — одни лишь трупы кругом, их желтовато-белые, обнажившиеся кости.

Значит, колокол не помог. Надо было попробовать что-то еще. Иначе ему отсюда не выбраться. Стальная дверь склепа была сделана на совесть, так что этот путь не годился. Вот если бы ему удалось как-то извлечь из стены хотя бы несколько кирпичей… но для этого требовались специальные инструменты.

В третьем гробу, который он открыл, Дэнис отыскал то, что ему было нужно, — достаточно хорошо сохранившуюся бедренную кость. Быстро выломав ее из общего каркаса древнего родственника, он принялся выскабливать ее концом твердую как камень цементную замазку, сцеплявшую кирпичи. Тщетно… Даже следа толком не оставалось.

Эта попытка, точнее ее провал, едва не подкосила его. И тотчас же, когда последняя надежда покинула его, с новой силой подкатило ошеломляющее чувство голода. Поначалу он принялся было жевать влажный конец своего савана, но это не помогло. Он должен был найти пищу, если хотел выжить. Дэнис подобрал одну из немногих целых костей Мортимера и принялся грызть ее, но та буквально рассыпалась в пыль под его натиском. Потом он стал жевать мох, кое-где покрывавший плиты пола, — для этого приходилось ногтями соскабливать, отдирать его от камней… Но мха было очень мало; во всяком случае, его бы это не удовлетворило. Теперь ему уже ничего не хотелось делать, он забыл обо всем, кроме одного — отыскать еду, утолить бешеное чувство голода.

И тогда, только тогда он вспомнил про свою бабушку…

Гроза уже утихла, когда колокол зазвонил снова. На сей раз его услышали одновременно несколько человек — услышали и определенно рассердились. В самом деле, было ведь всего два часа ночи, но Дэнис не знал об этом, а если бы и знал, ему было на все наплевать. Теперь его гул заметно окреп, подпитываемый отчаянной силой истомившегося бедой человека, который этим звоном молил их о спасении.

Настоятель церкви, викарий и местный полицейский стали гуськом подниматься на холм, направляясь к кладбищу, и почти одновременно увидели звонящий колокол и дергающуюся цепь.

Поначалу они подумали, что это одно из последствий минувшей грозы, а полицейский предположил, что, возможно, здесь как-то сказалось воздействие подземных вод, хотя голос его при этом звучал отнюдь не уверенно. Не оставалось ничего иного, кроме как спуститься и посмотреть, в чем там дело, хотя ни одному из них эта идея не пришлась по вкусу. В самом деле; почти середина ночи, кладбище, а колокол этот, хотелось им то признавать или нет, был отголоском живых мертвецов.

Викарий оказался самым практичным человеком и предложил отцепить у колокола язык, но полицейский вспомнил про служебный долг и настаивал на проверке. Потом все согласились, что надо бы позвать тетку Дэниса. Та с явной неохотой покинула постель, после чего странная процессия, вооружившись фонарями и дубинками, отправилась выяснять причину разбудившего их шума.

Они торжественно миновали старые дубовые двери и по осклизлым ступеням стали спускаться к склепу — малоприятному и редко посещаемому даже в лучшие свои времена месту, последнему приюту местной знати. Пройдя по выложенному каменной плиткой коридору, они наконец оказались перед массивной стальной дверью.

То, что последовало за этим, сильно огорчило всех, кроме, пожалуй, самого Дэниса. Когда дверь распахнулась, все увидели Дэниса, шаткой походкой приблизившегося к порогу, — дикого вида фигура в изодранном саване, ногти на руках содраны до крови от бесконечных попыток соскоблить с пола мох, а его речь… особенно когда он обращался к собственной тетушке… одним словом, сплошная брань и непристойности.

В сильном смущении они проводили — почти донесли — его наверх и уложили на диван с пурпурной обивкой, а настоятеля церкви попросили быстро сбегать за местным доктором.

Именно тетушка Дэниса первой обратила внимание на предмет, который ее племянник сжимал в руке. Это был обломок кости, с одного конца которого свисал большой кусок частично отделившегося от нее мяса с торчавшими в двух или трех местах порванными сухожилиями.

Кладбищенскому сторожу поручили весьма малоприятное дело: восстановить по возможности остатки лежавшего в склепе гроба бабушки Дэниса, после чего сложить в него оторванные, но не до конца пережеванные куски ее плоти.

Решено было сохранить всю эту историю в полной тайне — с этим согласилась даже тетушка. Дэнис, который всегда относился к покойной бабушке без особого почтения, доходчиво объяснял всем и каждому в отдельности, что очень многим обязан бедной старушке, и с этих самых пор не скажет о ней ни единого дурного слова.

В конце концов, он самым чудодейственным образом вернулся к жизни — неожиданно… после сытного ужина.

 

Дэвид Лермонт Эйткен

МГНОВЕННЫЙ РАЗВОД