Я снимала квартиру вместе с двумя другими девушками, Карен и Шарлоттой. Карен было двадцать восемь лет, мне — двадцать шесть, а Шарлотте — двадцать три. Все трое мы дурно влияли друг на друга, и в результате мы пили слишком много вина и слишком редко убирались в ванной.

Когда я вернулась домой, Карен и Шарлотта уже спали. По понедельникам мы обычно рано ложились спать, чтобы восстановиться после бурно проведенных выходных.

На кухонном столе лежала записка от Карен, сообщавшая, что мне звонил Дэниел.

Дэниел был моим другом. С одной стороны, ни с одним мужчиной в жизни у меня не было более стабильных отношений, а с другой — я бы не стала испытывать к нему никаких романтических чувств, даже если от этого зависело бы продолжение рода человеческого. Хороший показатель того, как плохи были мои дела на любовном фронте!

Моя жизнь отличалась очень низким содержанием мужчин, это был обезмужчиненный сорт жизни.

Вообще-то Дэниел был замечательным. Бойфренды приходили и уходили (еще как уходили, уж поверьте мне), но когда бы мне ни захотелось услышать сексистское замечание или комментарий относительно длины юбки, я всегда могла рассчитывать на Дэниела.

И он не был совсем уж несимпатичным, во всяком случае, мне так говорили. Все мои подруги находили его очаровательным. Даже Дэннис, мой знакомый гомосексуалист, говорил, что он не стал бы вышвыривать Дэниела из своей кровати, даже если бы тот ел в постели печенье. А Карен, если ей доводилось подойти к телефону, когда звонил Дэниел, строила такие лица, будто у нее был оргазм. Иногда Дэниел заглядывал в наше жилище, и после его ухода Карен и Шарлотта припадали к тому месту на диване, где он сидел, и в полном экстазе принимались стонать.

Лично я не могла понять, из-за чего был весь этот шум. Дэниел был приятелем моего брата Криса, и поэтому я знала его уже многие и многие годы. Я знала его слишком давно, чтобы влюбиться в него. Или он знал меня слишком давно, чтобы влюбиться в меня.

Наверное, было такое время в далеком прошлом, несколько тысяч световых лет назад, когда Дэниел и я застенчиво улыбались друг другу над пластинкой «Дюран-Дюран». А может, и не было, потому что ничего такого я не помню, просто допускаю, что подобное могло иметь место, так как в подростковом возрасте я влюблялась во всех и каждого.

На самом деле так удачно вышло, что мы с Дэниелом не влюбились друг в друга, потому что если бы между нами действительно что-то было, тогда моему брату Крису пришлось бы пойти и побить Дэниела за попрание чести сестры, а я никому, и тем более брату, не хотела причинять хлопот.

Карен и Шарлотта — совершенно безосновательно — завидовали моей дружбе с Дэниелом.

Они удивленно качали головами и говорили: «Везучая ты девчонка, как ты можешь быть такой спокойной рядом с ним? Как ты можешь шутить и смешить его? Нам при нем и слова не вымолвить».

Но мне это было совсем нетрудно, потому что он мне не нравился. А вот когда мне кто-то нравился, я начинала паниковать, опрокидывать разные предметы и начинать разговор фразами типа: «Ты никогда не задумывался над тем, какою быть радиатором?»

Я рассматривала записку Карен — на листке было маленькое пятно с подписью «слюни» — и раздумывала над тем, стоит ли позвонить Дэниелу. Наконец я решила не звонить, потому что он наверняка уже спал.

И не один, если вы понимаете, о чем я.

Проклятый Дэниел со своей дурацкой активной сексуальной жизнью. Мне надо было поговорить с ним.

Предсказания миссис Нолан дали мне пищу для размышлений. Не те, где говорилось, что я выйду замуж, — не настолько я глупа, чтобы хоть на миг поверить этому. Но вот ее слова о висящем надо мной темном облаке напомнили мне о приступах моей Депрессии и о том, как тяжело я их переносила. В принципе, можно было бы разбудить Карен и Шарлотту, но я не стала этого делать. Во-первых, потому что они страшно не любили, когда их будили (если только поводом не была импровизированная вечеринка, пусть и среди ночи), и во-вторых, они ничего не знали о Депрессии.

То есть, разумеется, они видели, что иногда я бывала подавлена, и тогда они спрашивали: «Что случилось?», и я рассказывала им о неверном бойфренде, или о тяжелом дне на работе, или о том, что прошлогодняя юбка стала мне мала, и тем вызывала их горячее сочувствие.

Но я никогда не говорила им, что иногда на меня наваливалась депрессия с большой буквы «Д». Дэниел был одним из тех немногих людей, кто знал об этом.

Это потому, что я стыдилась Депрессии. Люди обычно считали, что я душевнобольная и что, соответственно, со мной надо разговаривать медленно и громко, а лучше вообще избегать, или же, что случалось гораздо чаще, что Депрессия была не чем иным, как смутной фантазией избалованной невротички. Они считали ее более современной версией известной с древних времен фразы «она страдает от нервов», что всеми переводилось как «она жалеет себя, не имея на то никаких причин». Они думали, что я просто потакаю своим капризам или даю выход подростковому недовольству, срок годности которого давно прошел. И что мне нужно лишь «взбодриться», «прекратить распускать нюни» и «заняться спортом».

И я могла их понять, потому что у всех время от времени бывает плохое настроение. Это часть жизни, таковы условия: столько-то солнечных дней и столько-то зубной боли.

Люди огорчались из-за денег (из-за того, что их мало, а не из-за того, что они, то есть деньги, плохо учились в школе или внезапно худели). С людьми случались неприятности — портились отношения, не поднимались зарплаты, телевизоры ломались через два дня после окончания гарантийного срока, — и люди чувствовали себя из-за этого несчастными.

Все это я прекрасно знала, но Депрессия, от которой страдала я, была не просто случайным приступом уныния или дурного настроения, хотя и они бывали у меня и, надо сказать, довольно регулярно, — так же, как и у большинства людей, особенно после недели пьянства вперемежку с недосыпом. Но уныние и дурное настроение были детскими забавами по сравнению с дикими черными демонами-убийцами, которые иногда прилетали ко мне, чтобы поиграть с моей головой в распятие.

Моя Депрессия была не такой, как у всех, о нет, это была мега-супер-люкс-депрессия.

Не то чтобы это бросалось в глаза при первой же встрече со мной. Я не чувствовала себя несчастной постоянно, на самом деле большую часть времени я была весьма жизнерадостной и общительной. И даже когда мне было плохо, я старалась изо всех сил вести себя так, как будто мне хорошо. Только когда состояние мое ухудшалось до такой степени, что скрывать его я уже не могла, я забиралась на несколько дней в кровать и ждала, когда Депрессия пройдет. И рано или поздно она проходила.

Первый приступ Депрессии был самым тяжелым.

Мне тогда было семнадцать лет, тем летом я закончила школу, и вдруг без каких-либо видимых причин я решила, что мир очень грустное, одинокое, несправедливое, жестокое, душераздирающее место.

Я расстраивалась из-за того, что происходило с людьми в самых удаленных уголках Земли, с людьми, которых я никогда не знала и скорее всего никогда не узнаю, так как расстраивалась я из-за того, что они умерли от голода, или от чумы, или от того, что во время землетрясения на них обрушился их дом.

Я рыдала над всеми услышанными или увиденными новостями, будь то автомобильные аварии, засухи или войны, я плакала над программами о жертвах СПИДа, над историями о маленьких детях, оставшихся без присмотра после смерти матери, над репортажами об избитых женах, над интервью с шахтерами, увольняемыми тысячами в возрасте сорока лет и не имевшими ни малейшей надежды найти другую работу, над газетными статьями о семьях из шести и более человек, которые вынуждены были существовать на пятьдесят фунтов в неделю, над фильмами о брошенных осликах. Даже забавная информация в конце выпуска новостей, сообщавшая о собачке, которая умела ездить на велосипеде или говорить слово «сосиска», заставляла меня заливаться слезами, потому что я знала, что собачка все равно скоро умрет.

Однажды я нашла на тротуаре детскую варежку в синюю и белую полоску, и она вызвала во мне буквально бурю горя. Мысль о несчастной замерзшей ручонке или о второй варежке, такой одинокой без своей пары, была невыносимо мучительной. Стоило мне взглянуть на варежку, и я заливалась горючими слезами.

Через несколько дней я перестала выходить из дома. А потом и перестала вставать с кровати.

Это было ужасно. Мне казалось, что каждая унция горя в мире касалась меня лично, что в моей голове существовал Интернет печали и что каждый атом земной грусти пролетал через мое тело. Я чувствовала себя централизованным пунктом сбора всемирного несчастья.

Тогда за дело взялась моя мать. С решительностью самодержца, которому угрожает государственный переворот, она наложила полный запрет на информацию. В частности, мне не разрешалось смотреть телевизор (к счастью, этот запрет совпал с тем периодом, когда мы задержали какие-то платежи, и судебные приставы конфисковали часть нашего имущества, в том числе телевизор, так что я все равно не смогла бы смотреть его). Каждый вечер, когда мои братья возвращались домой, мама обыскивала их на крыльце на предмет газет и журналов, которые могли быть припрятаны в одежде, и только тогда пускала их в дом.

Но не могу сказать, что лишение меня доступа к средствам массовой информации принесло хоть какую-нибудь пользу. Я обладала чудесной способностью находить трагедию — пусть крохотную — практически везде. Например, читая единственный дозволенный мне журнал по садоводству, я сумела расплакаться над описанием того, как замерзали в февральские морозы луковицы тюльпанов.

В конце концов призвали доктора Торнтона, но не раньше, чем была произведена генеральная уборка в честь его прихода. Доктор Торнтон определил, что у меня депрессия, и прописал — сюрприз! — антидепрессанты, которые я не хотела принимать.

— Какой от них толк? — рыдала я над рецептом. — Разве антидепрессанты вернут работу тем людям в Йоркшире? Разве антидепрессанты найдут пару для этой… этой… — к этому моменту я уже не могла говорить, а только судорожно всхлипывала, — этой ВАРЕЖКИ? — завывала я.

— Ой, да хватит уже переживать из-за этой поганой варежки! — оборвала мои излияния мама. — Она все сердце мне надорвала этой варежкой. Да, доктор, она немедленно начнет принимать таблетки.

Моя мать была одной из тех, кому не удалось закончить образование и кто считает всех людей, которые учились в университете, в особенности врачей, непогрешимыми, как папа римский. Прием же прописанных лекарств был для нее священнодействием («Я не достойна принимать их, но скажите только слово — и я вылечусь»).

К тому же она была ирландкой и поэтому обладала гигантским комплексом неполноценности и думала, что все англичане всегда правы (доктор Торнтон был англичанином).

— Положитесь на меня, — решительно уверила она доктора Торнтона. — Я прослежу за тем, чтобы лекарства принимались во время.

И она проследила.

И некоторое время спустя я почувствовала себя лучше. Не счастливой, конечно, потому что я по-прежнему знала, что все мы обречены и что будущее — лишь огромная серая пустота. Но я начала понимать, что если я посмотрю любимый сериал, то хуже не станет.

Через четыре месяца доктор Торнтон решил, что можно прекратить принимать антидепрессанты, и мы все затаили дыхание, ожидая, что из этого получится: смогу ли я жить без помощи лекарств или снова нырну в соленый ад одиноких варежек.

Но к тому времени я уже поступила в колледж по подготовке секретарей, и у меня появилась вера в будущее, пусть и хрупкая.

В колледже передо мной раскрылся доселе неизвестный мне мир. Я узнала много странного и удивительного — что быстрая коричневая лиса перепрыгивает через ленивую собаку, что после буквы «ш» всегда пишется «и» и что если написать слово «Бог» с маленькой буквы, наступит конец света.

В колледже я постигала нелегкое искусство сидения с блокнотом на коленях и училась покрывать страницы закорючками и загогулинами, я стремилась стать идеальной секретаршей и поэтому быстро дошла до четырех бокалов рома с колой за один вечер в баре с девчонками, а мои познания в ассортименте «Селфриджеса» были просто энциклопедическими.

Мне никогда не приходило в голову, что я могла бы пойти в какой-нибудь другой колледж. Я так долго считала это огромной честью — получить возможность выучиться на секретаря, — что не понимала, как скучно мне было учиться в этом колледже. И даже если бы я поняла это, я не смогла бы ничего изменить — из-за матери, которая была очень целеустремленной женщиной и которая давно уже решила, кем я стану. Она буквально плакала от радости в тот день, когда я получила диплом, подтверждающий, что я могу печатать со скоростью сорок семь слов в минуту.

В лучшем, чем наш, мире это не я, а она записалась бы на курсы стенографисток и машинисток, но этого не случилось.

Из всего моего класса только я поступила в этот колледж. Еще одна девочка, Гита Прадеш, поступила в колледж по подготовке учителей физкультуры, а все остальные или забеременели, или вышли замуж, или пошли работать продавщицами в местный универсам, или сделали все эти три вещи одновременно.

В школе я училась довольно неплохо — в основном потому, что очень боялась рассердить монахинь и мать низкими оценками. Слишком высокие оценки я тоже старалась не получать, потому что еще я боялась некоторых девочек в нашем классе: была у нас такая группа «крутых» девчонок, которые курили, подводили глаза, имели чрезмерно развитую для своего возраста грудь и о которых поговаривали, будто они занимаются сексом со своими бойфрендами. Мне ужасно хотелось быть одной из них, но надежды на это не было из-за того, что я заваливала не все контрольные.

Однажды я получила по биологии четверку за контрольную по репродуктивной функции человека и была просто счастлива, что осталась после этого в живых. Но на самом деле налицо была некоторая несправедливость: наши «крутые» девчонки знали о репродукции гораздо больше меня, и именно они должны были получить высокие оценки, а не я. Но каждый раз, когда у нас была контрольная, они отсутствовали на уроке, а потом приносили записки из дома о том, что болели.

Их матери внушали всем еще больший страх. Потому что если монахини не верили аутентичности этих записок и налагали за прогул наказание, то матери — а иногда и отцы — приходили в школу и устраивали скандал, грозя монахиням избиением, обвиняя их в плохом отношении к детям и обещая «доложить» обо всем куда следует.

Как-то Морин Куирк за один месяц пропустила три контрольные и каждый раз объясняла это тем, что у нее были месячные, подтверждая свои слова записками от матери. Сестра Фидельма отшлепала Морин, приговаривая: «Не надо считать меня полной дурой». Буквально через несколько часов в школу явился ангел мести в лице миссис Куирк. Миссис Куирк кричала сестре Фидельме: «Никто не смеет даже пальцем прикасаться к моей дочери! Никто! Только я и мистер Куирк! Так что заведи себе мужика, сушеная бестия, а мою Морин оставь в покое». (Позднее Морин говорила, что самое смешное было в том, что она в это время уже была беременна, хотя не знала этого, когда просила мать написать те записки.)

После чего миссис Куирк торжественно покинула школу, таща Морин за собой. Всю дорогу до дома она яростно колошматила дочь. Об этом я знаю от своего отца, который встретил меня в тот день из школы словами: «Сегодня я видел, как девчонка Куирк с матерью шли мимо нашего дома. Расскажи, что случилось? Ее мать вышибла из нее сорок разновидностей дерьма!»

Итак, когда я прекратила принимать антидепрессанты и пошла в колледж, моя Депрессия не набросилась на меня с прежней силой, но и не исчезла совсем. А поскольку я страшно боялась нового приступа и в то же время не хотела сидеть на таблетках, то поставила перед собой задачу найти наилучший способ справляться со своими депрессивными наклонностями.

Я хотела полностью избавиться от них, но мне пришлось удовольствоваться удерживанием их в допустимых пределах, строя на их пути баррикады из развлечений и постоянной занятости.

Вот так Депрессия, наряду с плаванием и чтением, стала моим хобби. Строго говоря, плавание не было хобби в полном смысле этого слова, оно было скорее средством борьбы с Депрессией, раздел «Спортивные занятия», подраздел «Умеренная нагрузка».

Я читала о депрессии все, что могла найти, и ничто не радовало меня больше, чем хорошая, сочная история о каком-нибудь известном человеке, который тоже мучился приступами меланхолии.

Меня возбуждали рассказы о том, как люди проводили месяцы в постели, не ели, не разговаривали, а только смотрели в потолок глазами, полными слез, желая, чтобы у них набралось достаточно сил, чтобы покончить с собой.

Черчилль называл свою депрессию «черным псом», чего мне в мои восемнадцать лет было не понять, так как я любила собак. Но потом средства массовой информации раскрутили такое понятие, как питбультерьеры, и тогда наконец до меня дошло, что именно имел в виду Уинстон.

Каждый раз, заходя в книжный магазин, я притворялась, что просто бесцельно брожу по рядам, но уже через несколько мгновений полки с новинками, художественной литературой, детективами, кулинарными книгами, руководствами по домашнему хозяйству и триллерами оставались позади, лишь на мгновение я притормаживала у биографических романов, чтобы посмотреть, не появилось ли новых мемуаров подверженного депрессии человека, а потом как по волшебству оказывалась в секции научно-популярной литературы и пособий. Там я проводила часы в поисках книги, которая помогла бы мне преодолеть мою болезнь, предложила бы мне чудодейственное средство, победила бы или хотя бы утишила постоянную, ноющую, разъедающую душу тревогу.

Разумеется, по большей части книги типа «Помоги себе сам» были такой чушью, что привели бы в отчаяние и самого уравновешенного и счастливого человека. Тем не менее я регулярно оставляла в магазине некоторую сумму денег и уходила, держа в руках томик, который побуждал меня «испытывать страх, но идти дальше», или «улучшить свою жизнь», или «открыть в себе ребенка», или просил меня задуматься над тем, «почему мне нужно, чтобы меня любили окружающие до того, как я полюблю себя сама».

На самом деле мне нужно было пособие, которое научило бы меня не покупать пособия, потому что они не могли мне ничем пособить.

Они только давали мне больше оснований винить себя. Ведь недостаточно только читать пособия. Чтобы они помогли мне, надо было что-то делать — например, сто раз в день смотреться в зеркало и говорить себе, что я красавица (это называлось аффирмацией) Или каждое утро по полчаса воображать себя купающейся в любви и обожании (это называлось визуализацией). Или составлять списки положительных событий в моей жизни (это называлось составлением списков положительных событий в моей жизни).

Обычно же, прочитав книгу, я следовала ее наставлениям и советам в течение двух дней. Потом мне это надоедало, или я уставала, или мои братья заставали меня за разговорами с зеркалом (никогда не забуду, как они меня тогда дразнили!).

А потом на меня наваливалось отчаяние и чувство вины. После чего я говорила себе, что раз книга мне не помогла, то, должно быть, ее основная посылка была в корне неверной, и с чистой совестью закрывала весь проект.

Кроме книг я перепробовала множество других средств: масло примулы, витамин В6, большие физические нагрузки, аудиокассеты, которые надо было слушать во время сна и которые должны были воздействовать на подсознание, йогу, ароматерапию, массаж, шиацу, рефлексологию, бездрожжевую диету, безбелковую диету, безуглеводную диету, беспищевую диету, вегетарианство, мясоедство, ионизатор, курсы самооценки, курсы позитивного мышления, возврат в прошлые жизни, молитвы, медитацию и солнцетерапию (а именно отпуск на Крите). Некоторое время я ела только молочные продукты, потом вообще перестала есть молочные продукты (оказывается, в первый раз я неправильно поняла статью), потом я почувствовала, что если не съем немедленно шоколадку, то так или иначе покончу с собой.

И хотя ни одно из этих средств не оказалось спасением от Депрессии, все же они помогали в той или иной степени, и столь сильного приступа, как в первый раз, со мной больше не случалось.

Но миссис Нолан сказала что-то насчет того, что мне можно было помочь, надо было только правильно попросить. Я ругала себя за то, что не догадалась записать все гадание на диктофон, потому что теперь не могла вспомнить точные слова гадалки.

Что она имела в виду? Надеюсь, не то, что мне следовало обратиться за профессиональной помощью: к психотерапевтам, психоаналитикам и тому подобным консультантам. Дело в том, что год назад я уже пробовала и это. Недель восемь я ходила к одной такой специалистке, но только напрасно потратила время и деньги.