Эта встреча с Гасом так рассердила меня, что я смогла уехать из дома отца почти не тревожась и не мучаясь угрызениями совести. Итак, я вновь поселилась вместе с Карен и Шарлоттой и стала ждать, когда возобновится моя нормальная жизнь.

Как же глупо было с моей стороны надеяться, что я отделаюсь так легко! Не прошло и дня, как Совесть и ее подручные Огорчение, Злость и Стыд выследили меня и больше уже не выпускали из своих лап и зубов.

Я чувствовала себя так, будто мой отец умер — человека, которого я считала отцом, больше не было. Да в действительности он никогда и не существовал, только в моей голове. Его смерть я не могла оплакивать, потому что он был жив. Хуже того: я бросила его и, значит, не имела права горевать о нем.

Дэниел повел себя как настоящий друг. Он сказал, чтобы я ни о чем не переживала и что он что-нибудь придумает. Но я не могла позволить ему решать за меня проблемы с моей семьей, это должна была сделать я сама. Прежде всего я вытащила из песка головы моих братьев-страусов, вечно прячущихся от неприятностей и забот. Надо отдать им должное: они согласились помочь мне ухаживать за папой.

Следуя совету Дэниела, я обратилась в социальные службы, хотя еще совсем недавно сочла бы подобный шаг постыдным преступлением против папы. Но мне и так было настолько стыдно, что одним постыдным преступлением больше, одним меньше — уже не имело никакого значения. В ответ на первый звонок я услышала, что мне следует позвонить по другому номеру. Люди по другому номеру сказали, что надо было звонить туда, куда я позвонила сначала. Тогда я снова позвонила по первому номеру, и они объяснили мне, что правила изменились и что на самом деле моим вопросом занимаются люди по второму номеру.

Я потратила миллион часов своего рабочего времени, выслушивая множество отговорок, сводившихся, в сущности, к одному: «Мы этим не занимаемся».

В конце концов папин случай все-таки признали приоритетным, требующим немедленного реагирования (так как он был опасен для других и для себя), и назначили ему социального работника и помощницу по хозяйству.

Я чувствовала себя последней негодяйкой.

— Все будет хорошо, — пообещал мне Дэниел. — За ним присмотрят.

— Присмотрят чужие люди, а не я!

— Но это не твоя работа — ухаживать за больными, — мягко напомнил мне Дэниел.

— Я знаю, но… — сказала я несчастным голом.

Шел январь. Все были без денег и в депрессии. Почти никто никуда не ходил, а я вообще все свободное время сидела дома. Только иногда Дэниел водил меня куда-нибудь.

Я постоянно думала о своем отце, ища оправдание тому, что я сделала, и пришла к следующему выводу: я оказалась в такой ситуации, когда надо было выбирать между ним и собой. Только один из нас мог получить меня, на нас двоих меня бы не хватило. И я выбрала себя.

Выживание было не самым приятным времяпрепровождением. Еще неприятнее было самому выживать за счет кого-то другого. Когда речь идет о выживании, любовь, благородство, честь и сочувствие к другим людям — в данном случае к моему отцу — не имеют права голоса. Когда борешься за свое выживание, думаешь только о себе.

Я всегда считала себя добрым, щедрым, самоотверженным человеком. И для меня было настоящим шоком узнать, что мои доброта и щедрость — это всего лишь верхний слой, оболочка, которая скрывает злобную тварь, и что я ничуть не лучше других. Я себе не нравилась. Хотя в этом ничего нового не было.

Мередию, Джеда и Меган очень заинтриговало мое новое состояние. Вернее, состояния, потому что каждый день мною завладевала новая эмоция. Им всегда хотелось узнать, что я сейчас чувствую, и предложить совет и утешение.

Как я уже говорила, на дворе стоял январь, и почти никто никуда не ходил.

— Ну, что сегодня? — приветствовал мое появление в офисе дружный хор.

— Обида. Обида на то, что, когда я была маленькой, у меня не было нормального отца.

Или:

— Печаль. У меня такое чувство, будто умер очень близкий мне человек.

Или:

— Чувство поражения. Я должна была сама ухаживать за папой.

Или:

— Вина. Я виновата в том, что бросила его.

Или:

— Зависть. Я завидую людям, у которых было счастливое детство.

Или:

— Обида…

— Как, опять? — спрашивала Мередия. — Пару дней назад уже была обида.

— Да, я знаю, — отвечала я. — Но это другая обида, теперь я обижаюсь на саму себя.

У нас проходили чудесные метафизические дискуссии. Особенно меня интересовал вопрос выживания в экстремальных ситуациях.

— Помните тех мальчиков, которые попали в авиакатастрофу в Андах? — спрашивала я.

— Тех, которые съели других пассажиров? — припоминала Мередия.

— И которых за это выгнали из родного города, когда они вернулись? — вносил свою лепту Джед.

Мы, как и все офисные работники, никогда не пренебрегали чтением бульварной прессы.

— Да, тех самых. Так как вы думаете, лучше почетно умереть или запачкать руки в грязной, низменной борьбе и выжить?

Мы обдумывали проблему со всех возможных и невозможных точек зрения, поднимая жизненно важные вопросы общечеловеческой морали.

— Интересно, каково человеческое мясо на вкус? — задумался Джед. — По-моему, я где-то слышал, что оно напоминает курятину.

— Курятину какую? Ножку или грудку? — спросила дотошная Мередия. — Потому что если оно похоже на куриную грудку, то я не против, но если на куриную ножку, то нет уж, увольте, я это есть не буду.

— И я тоже, — согласилась я. — Только если с соусом барбекю.

— А у этих мальчиков были с собой какие-нибудь приправы? Майонез там или кетчуп? — развивал тему Джед.

— И еще вопрос: отличался ли пилот по вкусу от простых пассажиров? — поинтересовалась я.

— Скорее всего да, — с видом знатока сказала Мередия.

— Как вы думаете, они готовили это мясо или ели прямо сырое? — спросила Меган.

— Сырое, наверное, — предположила я.

— Ой, меня сейчас вырвет, — предупредила Меган.

— Серьезно? — мы с интересом уставились на нее. Меган никогда не была неженкой. — Ты ведь даже не пила вчера.

Она и вправду выглядела бледновато. Хотя, может, это наконец сошел ее загар. Положив руку на грудь, Меган сделала несколько глубоких вдохов.

— Тебе действительно нехорошо? — встревожилась я. Джед благоразумно поставил Меган на колени урну.

Мы втроем уставились на нее, восхищенные перспективой стать свидетелями драмы и надеясь, что ее и в самом деле вырвет. Это бы так украсило наш рабочий день! Но через пару минут Меган сбросила урну с колен и объявила:

— Все, я в порядке. Давайте голосовать. Кто за то, что те мальчишки поступили правильно?

Три руки взлетели вверх.

— Эй, Люси, — сказал Джед. — Поднимай руку.

— Я не знаю…

— Люси, кому ты позволила выжить: себе или своему отцу, а?

Сгорая от стыда, я подняла руку. Потом, когда Мередия еще стояла с вытянутой вверх рукой, Джед пощекотал ее под мышкой. Мередия взвизгнула и захихикала:

— Ах ты, маленький…

И, не обращая внимания на нас с Меган, они принялись гоняться друг за другом, обзываясь и шутливо борясь. Я взглянула на Меган и многозначительно подняла брови. В ответ она тоже многозначительно подняла брови.

Серый январь все никак не заканчивался. И моя социальная жизнь оставалась все такой же пустой и голой. Пришлось мне возобновить отношения с Эдрианом из видеопроката. Минусом этих отношений, конечно, было то, что всякий раз, когда я заходила в прокат за комедией или мелодрамой, он заставлял меня брать какой-нибудь авангардный, серьезный, тяжелый фильм.

Честно говоря, я могла бы и не искать комедии и мелодрамы в видеопрокате, потому что в нашем офисе разыгрывалась настоящая мыльная опера. Мередия и Джед стали очень близки. Близки самым тесным образом. С работы они уходил всегда вместе (надо сказать, в этом не было ничего экстраординарного, потому что все служащие нашей компании уходили с работы в одно и то же время — ровно в пять всех как ветром сдувало с рабочих мест). Более явным признаком их близости было то, что они вместе приходили на работу. И в офисе они вели себя по отношению друг к другу очень игриво: то и дело пересмеивались, уединялись в укромных уголках и шептались, а когда их заставали вместе — краснели и смущались. Было похоже, что Джед влюбился по уши. И еще они играли в одну придуманную ими игру, в которую не допускали больше никого: Мередия подбрасывала под потолок конфеты или виноградины, а Джед пытался поймать их ртом, и если ему это удавалось, то он хлопал себя руками по бокам и издавал звуки, похожие на те, что издают тюлени в цирке.

Я завидовала их счастью.

Наблюдать за тем, как между ними возникают любовные чувства, было приятно. Тем более что Меган, раньше бывшая для нас постоянным источником романтической драмы, быть таковым перестала. Она изменилась и больше не была той Меган, из-за которой нам бывало трудно выйти из офиса — потому что в дверях вечно толпились молодые люди, жаждущие полюбоваться на нее. Теперь мы могли спокойно входить и выходить сколько нам заблагорассудится. Я все пыталась понять, что же с ней не так, и наконец до меня дошло: ну конечно же, ее знаменитый загар! Он исчез. Зима наконец одолела и Меган и погасила золотистое сияние, освещавшее нашу австралийку изнутри. Зима превратила волшебную богиню в обычную крепкую девушку с не всегда чистыми волосами.

Но пропала не только красота Меган. Пропала ее живость и энергичность. Она даже перестала дразнить Мередию из-за имени. Обычным ее настроением стала угрюмость, и это обеспокоило меня (даже несмотря на мою поглощенность собственными переживаниями).

Мне хотелось понять, в чем дело, — и не просто из любопытства. Поэтому я аккуратно расспрашивала Меган, но не получала толком никакого ответа, пока однажды я не спросила ее, не скучает ли она по Австралии. Она повернулась ко мне и заорала:

— Да, Люси, да, я скучаю по дому! Все? Довольна? И хватит приставать ко мне!

Я понимала ее чувства — я всю жизнь скучала по дому. Единственной разницей между нами было то, что я не знала, что было моим домом и где он находился.

Определив для себя, что счастье Меган питалось от солнца, я стала изыскивать возможности предоставить ей солнечный свет. Подарить ей билет до Австралии я, конечно, не могла, но мне вполне по силам было купить абонемент в солярий рядом с работой. Однако когда я вручила Меган злосчастный абонемент, она пришла в ужас. Глядя на него, как на смертный приговор, она пролепетала: «Нет, Люси, я не могу».

И вот тогда я действительно забеспокоилась — я не хочу сказать, что Меган была скаредной или жадной, но она всегда испытывала огромное уважение к деньгам и ко всему бесплатному. Как ни уговаривала я принять от меня этот подарок, она отказывалась, говоря, что это очень благородно с моей стороны, но что она никак не может принять его.

В результате мне пришлось пойти в солярий самой, отчего у меня появилось еще восемь миллионов веснушек.