БЛАГОДАРНОСТИ

Кое-кто заслуживает еще какой благодарности! Спасибо моим издателям, Кейт Круз О'Брайен и Луизе Мур, за энтузиазм, поддержку, прозорливость, терпение, дружелюбие и веру в меня, которые они проявляли на протяжении всего времени, пока я писала эту книгу. Спасибо всему штату «Пулбега», Майклу Джозефу и сотрудникам «Пингвина» – за проделанную работу. Спасибо Дженни Боланд, Рите-Энн Кейс и Луизе Восс, которые читали текст по мере того, как я писала, давали советы и, что неизмеримо важнее, хвалили. Многие эпизоды нелегко было писать, и когда я предавалась отчаянию и жалости к себе (87 процентов времени), их поддержка была бесценна.

Спасибо Белинде Флагерти, которая третий год безропотно исполняет роль «подопытного кролика», первой прочитывая мои книги. Спасибо ей за все ее замечания. Спасибо всем добровольцам – храбрым мужчинам и женщинам, которые вызвались в экспериментальных целях попробовать кокаин, чтобы рассказать мне о том, что чувствуют. Их подвиг не будет забыт. Спасибо Мэгс Ледвит за разрешение использовать в тексте «Танец угнанного автомобиля». Спасибо Сиобан Крамми за подаренную мне историю о «пении в пустой кухне». Спасибо Джонатану Ллойду и Эйлин Прендергаст за то, что занимались моими контрактами и другими официальными бумагами. Это было мне большим подспорьем, потому что, честно говоря, законник из меня никакой. Нельзя сказать, что я на этом деле собаку съела – разве что кошку. Спасибо тем многочисленным «Рейчел», которые могли бы рассказать о себе подобные истории. Спасибо доктору Джеффу Хинчли за его консультации по медицинским вопросам.

И наконец, спасибо Тони – моему мужу, лучшему другу, моему камертону, персональному психотерапевту, «жилетке», в которую я плачусь, вечному «козлу отпущения», на котором я срываю зло… Да хранит его Господь! Что может быть труднее, чем жить с писательницей-невротичкой? Без него мне бы ни за что не написать этой книги. Он хвалил, утешал, наставлял, умасливал – последнее ему особенно удается, – кормил меня мороженым и шоколадом все то время, пока я работала над книгой. Случались дни, когда ему приходилось чуть ли не купать и одевать меня.

Я посвящаю эту книгу ему.

Другое дело, что, может быть, он не захочет принять такой подарок после всего, через что ему пришлось пройти… Но все равно, это – ему!

Посвящается Тони

 

1

Они говорят, что я наркоманка. У меня это в голове не укладывается. Я – девушка из среднего класса, воспитанная в монастыре. А наркотиками пользовалась, как и все, – для развлечения. И к тому же, наркоманы ведь очень худые, верно? Гораздо худее меня. Да, я употребляла наркотики, но, по-моему, наркомания такого рода – это как привычка пропустить стаканчик-другой в пятницу после работы. Человек выпивает водки, чтобы выпустить пар. Ну, а мне для этого нужны были две-три дорожки кокаина. Я так и сказала своему отцу, сестре и мужу сестры, а потом и врачам в Клойстерсе: «Если бы кокаин продавали в жидком виде, в бутылках, вы бы тоже запрещали мне его покупать? А? Держу пари, что нет!»

Назвать меня наркоманкой – это оскорбление. Какая же я наркоманка? У настоящих наркоманов следы от уколов в локтевых сгибах и немытые волосы. И еще они вечно мерзнут, дрожат, ежатся и ошиваются на лестничных клетках, и, главное, как я уже сказала, они – худые.

А я не худая, хотя очень старалась похудеть и проводила массу времени в тренажерном зале. Но сколько бы я ни «качалась», гены брали свое. Если бы в свое время мой отец женился на изящной маленькой женщине, у меня могла бы быть совсем другая жизнь. И уж во всяком случае, совсем другие ляжки.

Обо мне всегда говорили: «Она крупная девушка». Некоторые потом добавляли: «Нет, не то чтобы толстая…»

Видимо, подразумевалось, что если бы я была толстая, то это хоть как-то можно было бы исправить, а так…

«Нет, нет, – продолжали они, – она просто крупная, высокая девушка. Такая, знаете, здоровая».

И это слово – здоровая – доводило меня до белого каления. Мой друг Люк иногда употреблял слово «роскошная» (либо после нескольких пинт пива, либо когда источник света оказывался у меня за спиной). Во всяком случае, именно это слово употреблял Люк, когда говорил со мной. Вполне возможно, что в разговоре со своими друзьями он добавлял: «Нет, она не толстая…»

Вся эта ерунда насчет моей наркомании началась в одно прекрасное февральское утро, когда я еще жила в Нью-Йорке. Нет, у меня не впервые возникло ощущение, что я попала в передачу «Скрытая камера», но только не земную, а космическую. В мою частную жизнь уже некоторое время явно пытались вмешаться, но я давно перестала верить в то, что приставленное ко мне божество – это бородатый благообразный старичок с длинной седой шевелюрой. Пожалуй, в моем случае это некто, напоминающий скорее комика Джереми Бидла, а моя жизнь является своеобразным шоу, которым он развлекает остальных богов.

– Посмотрите на нее! – зазывно хохочет он. – Рейчел думает, что нашла новую работу и теперь может спокойно увольняться со старой. А того не знает, что эта новая фирма вот-вот обанкротится!

Взрыв смеха.

– А теперь, – хихикает он, – Рейчел спешит на свидание со своим новым дружком. Видите? Каблук застревает в решетке. Там ему самое место, там он и останется. Она и понятия не имеет, глупенькая, что все это мы подстроили! Только полюбуйтесь, как она теперь ковыляет, хромоножка несчастная!

Удовлетворенные смешки злобных богов.

– Но круче всего то, – смеется Джереми, – что этот парень, с которым она встречается, не придет! Он просто назначил ей свидание на спор! Смотрите, как ей неуютно в этом стильном баре. С какой жалостью смотрят на нее остальные женщины. Вот официант несет счет за ее жалкий бокал вина. А вот сейчас будет наконец самое интересное. Внимание! Рейчел обнаруживает, что забыла кошелек дома!

Безудержный смех, переходящий в хохот.

События, из-за которых меня обвинили в наркомании, были все из того же фарса, срежиссированного на небесах. Собственно говоря, вот как все получилось. Однажды вечером я, что называется, немного перебрала коки и потом никак не могла уснуть. Даже не перебрала, а просто недооценила качество кокаина. Утром надо было вставать на работу, и, чтобы все-таки уснуть, я приняла пару таблеток снотворного. Когда минут через десять я поняла, что оно не подействовало, то приняла еще парочку. В голове вертелась одна мысль: мне совершенно необходимо поспать, чтобы наутро быть бодрой и свежей… И я приняла еще несколько таблеток.

В конце концов я уснула. Чудесным, глубоким сном. Таким чудесным и таким глубоким, что когда утром зазвонил будильник, я не удосужилась проснуться.

Бриджит, с которой мы вместе снимаем квартиру, стучалась ко мне, кричала, потом вошла и попробовала растолкать меня и наконец, выйдя из терпения, влепила мне пощечину (кстати, никто ее не просил выходить из терпения; могла бы догадаться, что пощечиной меня не разбудишь; но в понедельник утром все всегда не так).

А потом Бриджит попался на глаза листок бумаги, на котором я что-то писала перед тем, как уснуть. Это была обычная слезливо-сентиментальная, полная жалости к себе стихоподобная чушь, какую я всегда пишу, когда нанюхаюсь. На сей раз я добилась в стихах небывалой философской глубины. Мне показалось, что я постигла – ни больше ни меньше – тайну мирозданья. Однако позже, при свете дня, прочитав их – ну, то, что можно было прочитать, – я, признаться, покраснела.

Стихи были такие: «Тра-та-та-та-та… жизнь», дальше неразборчиво, потом «миска вишен, тра-та-та, мне всегда достаются только косточки…». Дальше (смутно припоминаю, как писала это) я придумала очень удачное название для стихотворения о воровке из супермаркета – «Больше я не вынесу».

Но Бриджит, которая в последнее время стала какая-то тревожная и подозрительная, и не подумала отнестись к моим стихам, как к забавной чепухе. Более того, увидев у меня на подушке пустой пузырек из-под снотворного, она решила, что этот листок – предсмертная записка. И не успела я опомниться, и правда не успела – я все еще спала, ну, спала или была без сознания, смотря чьей версии верить, – Бриджит позвонила в «скорую», и меня быстренько препроводили в больницу «Маунт Соломон», где незамедлительно промыли желудок. Это оказалось довольно неприятно, но худшее было впереди. Бриджит повела себя, как одна из этих фашисток, которые проповедуют воздержание и к тому же считают, что если ты, к примеру, чаще двух раз в неделю моешь голову шампунем «Линко», значит, ты алкоголичка и тебе срочно надо пройти курс лечения из двенадцати ступеней. Итак, она позвонила моим родителям в Дублин и сказала, что у меня серьезные проблемы с наркотиками и что я только что пыталась покончить с собой. И прежде чем я успела вмешаться и объяснить, что произошло досадное недоразумение, мои родители высвистали мою до отвращения примерную сестрицу Маргарет. Та не замедлила примчаться первым же рейсом из Чикаго, да не одна, а со своим не менее отвратительным муженьком Полом.

Маргарет старше меня всего на год, но мне иногда кажется, что разница между нами лет сорок. Она сразу же вознамерилась депортировать меня в Ирландию, в лоно семьи. Там, согласно ее плану, мне предстояло пробыть лишь несколько дней, а затем, отправиться в одно чудное местечко, где меня «окончательно вылечат», как выразился мой папа, беседуя со мной по телефону.

Разумеется, ехать я никуда не собиралась, но была по-настоящему напугана. И не столько разговорами о возвращении домой, в Ирландию, и перспективой оказаться в клинике, сколько самим фактом звонка. Мой отец позвонил мне. Он мне позвонил. Такого за все двадцать семь лет моей жизни не было ни разу. Казалось, ему стоило труда просто поздороваться со мной, если к телефону подходил он, когда я звонила домой. Самое большее, на что он был способен, – это испуганно спросить: «Кто это? Которая из вас? Ах, Рейчел? Сейчас я позову маму». И больше ничего – лишь бряканье телефонной трубки, которую он поспешно швырял на стол, убегая за мамой. Если же мамы не оказывалось дома, его охватывала настоящая паника.

– Твоей мамы нет дома, – тревожно-высоким голосом сообщал он, словно умоляя: «Пожалуйста, ну, пожалуйста, не вынуждай меня с тобой разговаривать!»

И это вовсе не означало, что он меня не любил или был холодным, недоступным для детей отцом или что-нибудь в этом роде. Ничего подобного. Он очаровательный человек! Я вынуждена признать это теперь, когда мне двадцать семь и последние восемь лет прожиты вдали от дома. Оказалось, что он вовсе не тот «противный скряга», который «жалеет денег нам на джинсы» и которого мы с сестрами так охотно ненавидели в подростковом возрасте, – просто папа был не слишком разговорчив. Разве что речь заходила о гольфе. Но сейчас он позвонил мне сам, и это, безусловно, свидетельствовало о том, что со мной действительно что-то не так. Я предприняла попытку исправить положение.

– Со мной все в порядке, – сказала я папе. – Это какая-то ошибка. У меня все прекрасно.

Но отец не поддался.

– Ты должна вернуться домой, – отрезал он. Однако я тоже не собиралась сдаваться.

– Папа, возьми себя в руки. Посмотри на вещи… трезво. Я не могу вот так все бросить.

– Что именно ты не можешь бросить? – спросил он.

– Свою работу, например, – ответила я, – не могу же я вот так просто взять и уволиться с работы.

– Я уже звонил к тебе на работу, там тоже считают, что тебе следует вернуться домой, – сообщил отец.

Я почувствовала себя так, как будто оказалась на краю пропасти.

– Прости, куда ты звонил?

Я была так напугана, что едва могла говорить. Что они там наговорили обо мне моему отцу?

– Я звонил к тебе на работу, – ровным голосом повторил папа.

– Послушай, ты… – задохнулась я. – С кем ты разговаривал?

– С парнем по имени Эрик, – ответил папа. – Он сказал, что он твой босс.

– О боже! – простонала я.

Ладно, в конце концов, я взрослая женщина, мне двадцать семь лет, и если мой отец узнал, что я иногда опаздываю на работу, ничего страшного. Но оказалось, что есть! Я чувствовала себя точно так же, как двадцать лет назад, когда маму вызвали в школу и сообщили ей, что я систематически не выполняю домашние задания.

– Это ужасно, – сказала я папе. – Зачем тебе понадобилось туда звонить? Я просто в отчаянии! Что они теперь подумают? Они же мне дадут под зад коленом!

– Рейчел, из разговора я понял, что они и так давно собираются это сделать, – донеслось до меня через Атлантику.

Ага! Становится интереснее. Значит, папа все знает. Похоже, Эрик озверел от моих прогулов.

– Я тебе не верю, – запротестовала я. – Ты так говоришь, чтобы заставить меня вернуться домой.

– Нет, – возразил папа. – Хочешь, я перескажу тебе, что сообщил мне этот Эрик?

Нет уж! Мне было страшно даже подумать, что Эрик мог обо мне рассказать, не то что услышать это.

– У меня на работе все было прекрасно, пока ты туда не позвонил, – отчаянно соврала я. – Ты только навредил мне своим звонком. Я позвоню Эрику и скажу ему, что ты чокнутый, сбежал из психушки, и ни одному твоему слову верить нельзя!

– Рейчел, – папа тяжело вздохнул. – Я ничего не портил – я вообще почти ничего не сказал этому твоему Эрику. Говорил-то в основном он, и, уверяю тебя, он будет просто счастлив отпустить тебя.

– Отпустить? – переспросила я дрожащим голосом. – То есть уволить? Ты хочешь сказать, что у меня больше нет работы?

– Именно так, – самым будничным тоном заметил мой отец.

– Что ж, прекрасно. – У меня потекли слезы. – Спасибо, что разрушил мою жизнь.

Пока я осваивалась с мыслью, что опять осталась без работы, на том конце провода молчали. Может, бог Бидл перематывал пленку?

– Ну хорошо, а как быть с моей квартирой? – вскинулась я. – Раз уж ты так замечательно устраиваешь мои дела…

– Маргарет уладит это с Бриджит, – ответил отец.

– Что уладит? – Я надеялась, что вопрос о квартире приведет моего папочку в замешательство. Оказалось, он уже и об этом подумал. Они действовали так, как будто со мной действительно было неладно.

– Маргарет заплатит за пару месяцев, чтобы у Бриджит было время подыскать кого-нибудь вместо тебя.

– Кого-нибудь? – заверещала я. – Но это мой дом!

– У меня сложилось впечатление, что вы с Бриджит в последнее время не очень ладили, – с некоторой неловкостью выговорил папа.

Он был прав. И мы стали ладить еще хуже после того рокового звонка Бриджит, благодаря которому на меня обрушилось все мое семейство. Я ужасно на нее разозлилась, и она на меня почему-то тоже. Но Бриджит была моей лучшей подругой, мы уже давно снимали квартиру вместе. Даже речи не могло быть о том, чтобы кто-то занял мое место.

– Я вижу, ты хорошо информирован, – сухо заметила я отцу.

Он ничего не ответил.

– Чертовски хорошо, – уточнила я, правда, уже более «человеческим» голосом.

Боюсь, защищалась я гораздо хуже, чем требовалось. Но, сказать по правде, экскурсия в больницу по «скорой» стоила мне не только прочищенного желудка. Я все еще была очень слаба, и мне вовсе не хотелось меряться силами с папой – он сейчас был не чета мне. Возражала я ему чисто рефлекторно. К примеру, я всегда инстинктивно отказывалась переспать с усатым мужчиной.

– Итак, ничто не мешает тебе вернуться домой и подлечиться, – заключил папа.

– Но у меня кошка! – солгала я.

– Ты можешь завести здесь другую, – парировал он.

– Но у меня роман! – воскликнула я.

– Заведешь другой, – отрезал папа. Легко ему говорить.

– Передай трубку Маргарет. Завтра увидимся, – подытожил папа.

– Фиг тебе, – пробормотала я.

Но похоже было, что все-таки увидимся. Хорошо, что я перед этим разговором приняла пару таблеток валиума. А то расстроилась бы по-настоящему. Маргарет все это время сидела рядом. Она вообще от меня не отходила ни на шаг.

Поговорив с папой, я решила, что пора положить конец всей этой чепухе. Пора было вырвать вожжи у них из рук. Происходящее больше не казалось мне забавным. Это уже не просто неприятно, и мне это не надо.

– Маргарет, – резко сказала я, – со мной все в порядке. Мне очень жаль, что тебе пришлось приехать, но, очень тебя прошу, оставь меня в покое, забери с собой своего мужа и уезжай. Все это – большая, даже чудовищная, ошибка.

– Не думаю, – возразила Маргарет, – Бриджит сказала…

– Мне наплевать, что сказала Бриджит, – перебила я. – Честно говоря, я уже беспокоюсь за Бриджит. Она стала очень подозрительной и нервной. А раньше… была веселая и забавная.

Маргарет с сомнением посмотрела на меня и сказала:

– Но ведь ты действительно принимаешь очень много наркотиков.

– Возможно, тебе кажется, что это «очень много», – мягко объяснила я, – но все дело в том, что ты тихоня и подлиза, поэтому для тебя даже одна таблетка – это «очень много».

Маргарет действительно была тихоней и подлизой. У меня четыре сестры, две старших и две младших, и Маргарет всегда была самой послушной. Иногда мама, оглядев нас пятерых, с грустью говорила: «Ну что ж, одна из пяти – это не так уж плохо».

– Я не тихоня и подлиза, – возразила Маргарет. – Я обычный человек.

– Да, Рейчел, – Пол вступился за Маргарет. – Она не тихоня и не подлиза. Конечно, она и не наркоманка поганая, которая не в состоянии найти работу и которую бросает муж… как некоторых, – мрачно завершил он свою яркую речь.

В потоке его аргументов я тут же обнаружила прокол.

– Меня не бросал муж! – возмущенно выступила я.

– Это потому, что у тебя его нет, – объяснил мне Пол.

Вообще-то Пол намекал на мою старшую сестру Клер, которая ухитрилась лишиться мужа в тот самый день, когда родила первенца.

– И работа у меня есть, – напомнила я Полу.

– Уже нет, – усмехнулся он.

Я его ненавидела. И он отвечал мне взаимностью. Но я не принимала это исключительно на свой счет – он ненавидел всю мою семью. Ему бы, наверно, было затруднительно определить, которую из сестер Маргарет он ненавидит сильнее. Между нами шло постоянное соревнование за почетное звание «паршивой овцы». Итак, участницы: Клер – тридцать один год, брошенная жена: я – двадцать семь лет, «наркоманка поганая»: Анна – двадцать четыре года, безработная, иногда приторговывает марихуаной, чтобы свести концы с концами; Хелен – двадцать лет… Честно говоря, я на месте Пола тоже затруднилась бы с выбором.

Мы все ненавидели Пола не меньше, чем он нас. Даже мама, хотя она ни за что не призналась бы в этом. Ей нравилось делать вид, что она любит всех. Видимо, она надеялась, что это облегчит ей доступ в рай.

Пол был индюк надутый и зануда. Будучи еще молодым, одевался он, как мой папа, а свою первую недвижимость приобрел лет в тринадцать, заначив деньги, подаренные ему к первому причастию.

– Тебе лучше еще раз переговорить по телефону с папой, – сказала я Маргарет. – Потому что я никуда не двинусь.

– Вот именно: ты не движешься никуда. Как это верно! – мерзопакостно заметил Пол.

 

2

Стюардесса тщетно пыталась протиснуться между мною и Полом.

– Не могли бы вы занять свои места? Вы перегородили проход.

Но мы с Полом неуклюже толклись в проходе. Маргарет, как примерная девочка, уже уселась на обозначенное в ее билете место у иллюминатора.

– В чем проблема? – стюардесса взглянула на наши посадочные талоны, а потом на номера на спинках кресел.

В этом-то и заключалась вся проблема. Согласно билетам мое место было рядом с Полом. Перспектива провести рядом с ним все время перелета до Дублина меня совершенно не устраивала, так как это означало, что в течение семи часов я не смогла бы расслабить мышцы правого бедра.

– Извините, – сказала я, указав на Пола, – но я не сяду рядом с ним.

– Я тоже рядом с ней не сяду, – сказал он.

– Так, понятно. А вы? – спросила стюардесса Маргарет. – Вы тоже не хотите сидеть рядом с кем-нибудь из них?

– Да нет, ничего такого, – ответила Маргарет.

– Прекрасно, – стюардесса проявляла ангельское терпение. – Тогда почему бы вам не сесть посередине?

– Теперь вы, – кивнула стюардесса нам с Полом, когда Маргарет послушно пересела.

– Хорошо, – кротко согласились мы. Мужчина, сидящий на переднем сиденье, чуть не вывихнул себе шею, пытаясь разглядеть нас троих получше. Некоторое время он озадаченно рассматривал нас, потом спросил:

– Извините, пожалуйста, но… сколько вам лет?

Да, я согласилась поехать домой, в Ирландию.

Я вовсе не собиралась этого делать, но кое-что заставило меня передумать. Во-первых, ко мне домой заявился высокий, темноволосый, сексуальный Люк. Я была ужасно рада его видеть.

– А почему ты не на работе? – спросила я и, не дожидаясь ответа, с гордостью представила его Маргарет и Полу.

Люк вежливо пожал им руки, но выражение лица у него было настороженное и напряженное. В надежде вызвать у него улыбку я начала в красках описывать свое пребывание в «Маунт Соломон». Но Люку эта история вовсе не показалась смешной. Он вдруг схватил меня за руку и пробормотал:

– Я хотел бы поговорить с тобой наедине.

Я несколько удивилась и, оставив Маргарет и Пола в гостиной, пошла с Люком в спальню. Судя по его мрачному виду, было непохоже, что он собирался со словами «Долой все это!» наброситься на меня и быстро сорвать с меня одежду, как это бывало раньше.

Да, я отчетливо понимала, что этого не будет, и все же оказалась совершенно не готова к тому, что произошло. Люк дал мне понять, что история с моим пребыванием в больнице вовсе не кажется ему забавной. Скажу больше, у него на лице было написано отвращение.

– Где твое чувство юмора? – изумилась я. – Ты ничем не лучше Бриджит.

– Я даже не собираюсь тебе отвечать! – прошипел он.

А потом, к моему ужасу, он сообщил мне, что разрывает наши отношения. Я вся похолодела. Он бросает меня?

– Но почему? – спросила я. Каждая клеточка моего организма истошно вопила: «Нет!». – Ты что, встретил кого-то другого?

– Не будь дурой! – бросил он мне в лицо.

– Тогда почему?

– Потому что ты – совсем не та, за кого я тебя принимал, – сказал он.

Должна признаться, что это не добавило ясности.

Он продолжал говорить мне злые и оскорбительные вещи, стараясь внушить мне, что именно я во всем виновата. Что у него просто выхода другого нет, кроме как бросить меня.

– Э, нет! – Яне могла позволить так собою манипулировать. – Можешь со мной порвать, если ты так решил, но не пытайся обвинить в этом меня.

– Господи! – злобно выдавил он. – Да с тобой просто невозможно разговаривать.

Люк встал и пошел к двери. Не уходи!

Задержавшись только для того, чтобы сказать мне еще несколько гадостей, он вышел из комнаты, хлопнув дверью. Я чувствовала себя совершенно опустошенной. Мужчинам и раньше случалось бросать меня без всяких видимых причин, но от Люка Костелло я этого не ожидала. Наши отношения длились уже более шести месяцев. Я даже начала думать, что мне повезло.

Изо всех сил я старалась скрыть свое потрясение и держаться с Маргарет и Полом так, как будто у меня все прекрасно. И вот, после всех этих унижений, от которых у меня уже начинались спазмы в желудке, Маргарет изрекла:

– Рейчел, ты должна вернуться домой. Папа уже договорился о месте для тебя в Клойстерсе.

Я почувствовала, как всю мою прошлую жизнь перечеркнули одним махом.

Клойстерс! Клойстерс – место знаменитое. Сотни рок-звезд приезжали в бывший монастырь в Уиклоу (несомненно, придумав для своих каникул какой-нибудь вполне благовидный предлог) и проводили там необходимые два месяца. И, выйдя оттуда, на некоторое время прекращали громить номера в отелях и въезжать в бассейны на автомобилях, зато начинали выпускать новые альбомы и принимать участие во всех ток-шоу, где говорили тихими вежливыми голосами, казались очень искренними, и волосы у них при этом были аккуратно подстрижены и тщательно причесаны. Ведущие ток-шоу неустанно твердили о «новом качестве» их последних работ.

Я была вовсе не против отправиться в Клойстерс. В этом не было ничего постыдного. Наоборот. И потом, там меня могли ждать интересные знакомства. Предательство Люка заставило меня пересмотреть свою жизнь. «Возможно, это даже хорошо – уехать на время из Нью-Йорка, – осторожно подумала я. – Тем более, что здесь мне больше не дадут наслаждаться жизнью. Не обязательно уезжать насовсем – так, на пару месяцев. Пока не почувствую себя лучше. Да и какая теперь разница, если у меня все равно больше нет ни работы, ни любовника? Что касается работы, всегда можно найти другую. А вот любовника… да уж…»

– Ну как, Рейчел, – с тревогой спросила Маргарет, – что ты об этом думаешь?

Разумеется, надо было покочевряжиться для виду. Не могла же я открыто признать свою здешнюю жизнь настолько никчемной, чтобы ее можно было вот так легко оставить и уйти без оглядки. Я для вида посопротивлялась, но это была лишь пустая бравада, позерство и больше ничего.

– Как бы тебе понравилось, – сказала я Маргарет, – если бы я вломилась в твою жизнь и сказала – значит так, Мег, простись с Полом, со своими друзьями, квартирой, работой, со всем, что тебе дорого. Ты отправишься в психушку за три тысячи миль отсюда. Так надо, даже если у тебя ничего серьезного. Ну, что бы ты мне на это ответила?

Маргарет чуть не плакала:

– Ах, Рейчел, поверь, мне так жаль! Но это вовсе не психушка, и потом…

Долго я не выдержала. Мне вовсе не хотелось расстраивать Маргарет. Пусть она копила деньги с детства, пусть не занималась сексом до брака – я все же была очень привязана к ней. Так что к тому времени, когда я произнесла: «Маргарет, неужели совесть позволит тебе так поступить со мной? Как ты будешь спать по ночам после этого?», внутренне я уже полностью капитулировала.

Когда я наконец выговорила: «Ладно, я поеду», Бриджит, Маргарет и Пол с облегчением переглянулись, чем вызвали у меня крайнее раздражение. Они вели себя так, словно я была каким-то недоумком.

В конце концов, реабилитационный центр, если хорошо подумать, – это не такая уж плохая идея. Просто отличная идея! У меня сто лет не было отпуска. Так что несколько недель мира и покоя мне совсем не повредило бы. Спрятаться где-нибудь и зализать нанесенные Люком раны.

В моем сознании всплыли строчки из «Пришествия» Патрика Каваны: «Мы испытали слишком многое, любовь моя. И в такую широкую щель не проникнет чудо».

Я почитала о Клойстерсе. и мне понравилось. Я уже представляла себе, как провожу целые дни, завернувшись в большую махровую простыню. Сауна, массаж, экстракты из водорослей и все такое. Буду есть много фруктов, ничего, кроме фруктов и овощей. И еще – пить воду галлонами, не меньше восьми стаканов воды в день. Чтобы промыть себя и чтобы очиститься. Это просто прекрасно – пожить месяц-другой без алкоголя и наркотиков.

Целый месяц! Тиски внезапного страха сжали меня. Но валиум еще оказывал свое успокаивающее действие. Да нет, наверняка за ужином дают вино. А возможно, пациентам вроде меня – тем, у которых нет ничего серьезного, – разрешается заходить в местный паб.

Буду жить в скромной монашеской келье. Темный пол, беленые стены, узкая деревянная кровать, григорианские распевы, плывущие в вечернем воздухе. И, разумеется, там есть спортивный зал. Всем известно, что физические упражнения – лучшее лекарство для алкоголиков и им подобных. Когда я выйду оттуда, у меня живот будет плоский, как доска. Лечь на спину, руки за голову, и – двести наклонов к ногам каждый день. Как это замечательно – заниматься только собой! Я вернусь в Нью-Йорк в прекрасной форме. Люк на коленях будет умолять меня принять его обратно.

Конечно, назначат и какое-то лечение. Какая-нибудь терапия, а не только «борьба с целлюлитом». Что-то типа: ложитесь на кушетку и подробно расскажите о своем отце. Буду просто счастлива! Не то чтобы я намеревалась отнестись ко всему этому серьезно. Просто будет весьма интересно посмотреть на настоящих наркоманов, тощих, с анорексией и обвисшими волосами, опустившихся до уровня пятилетних детей. Я выйду из всего этого обновленной, очистившейся, заново родившейся. Все, кто раньше позволял себе плевать на меня, больше плевать на меня не посмеют. Мое прежнее «я» канет в небытие, а мое новое «я» начнет все сначала.

– А у нее будет, как это… ломка? – опасливо спросила Маргарет у Бриджит, когда мы уже собирались в аэропорт.

– Ты что, совсем дура? – засмеялась я. – Не преувеличивай. Какая к черту ломка! Это бывает только от героина.

– Так ты, значит, не на героине? – спросила Маргарет.

Я страдальчески закатила глаза.

– Ну откуда я могу это знать? – в отчаянии воскликнула она.

– Мне надо в сортир, – сказала я.

– Я с тобой, – вскинулась Маргарет.

– Вот еще! – И я побежала.

Я успела раньше и захлопнула дверь перед ее носом.

– Отвяжись, – крикнула я из-за двери, – иначе сейчас достану шприц и вмажусь тебе назло.

* * *

Когда самолет набрал высоту, я откинулась на спинку кресла и с удивлением обнаружила, что испытываю огромное облегчение, как будто меня подняли в безопасное место. Внезапно я испытала острую радость от того, что покидаю Нью-Йорк. Мне не сладко пришлось последнее время, мне тут было тесно и душно.

У меня ни гроша, и я всем должна. Самой смешно стало: на какую-то секунду почти поверила, что я наркоманка. Да нет, это были совсем не те суммы денег, но обе мои кредитные карточки действительно иссякли, и пришлось занимать у всех знакомых.

Мне становилось все труднее и труднее выполнять свою работу помощника менеджера. Иногда, входя в отель через вертящиеся двери перед началом своей смены, я едва удерживалась, чтобы не завопить от отвращения. Характер у Эрика, моего босса, оказался дурной, и ладить с ним было трудно. Я часто болела и часто опаздывала. От этого характер у Эрика совсем испортился. А я, естественно, стала болеть еще чаще. Наконец вся палитра эмоций для меня сузилась и свелась к двум основным: отчаянию, если мне удавалось заставить себя прийти на работу, и чувству вины, если не удавалось. Когда самолет вошел в тучи над Лонг-Айлендом, я подумала: «В это время я должна быть на работе. А я не на работе. И я счастлива».

Стоило прикрыть глаза, как тут же нахлынули неприятные мысли о Люке. Острая боль обиды сменилась тупой болью тоски по нему. Мы ведь, по сути дела, жили вместе, и теперь я каждую секунду чувствовала его отсутствие. Хорошо бы не думать о нем, я от этих мыслей впадала в истерику и меня охватывало неконтролируемое желание найти его немедленно, объяснить, что он глубоко неправ, умолять вернуться ко мне. Последовать этому порыву, находясь в воздухе, в начале семичасового перелета, было бы глупо. Так что мне пришлось нажать кнопку связи со стюардессой. К счастью, она как раз начала разносить напитки, и я приняла из ее рук водку и апельсиновый сок, как утопающий – брошенный ему конец веревки.

– Прекратите, – злобно прошептала я, увидев белые взволнованные лица Маргарет и Пола. Оба настороженно на меня уставились. – Я расстроена. И вообще, с каких это пор мне нельзя выпить?

– Главное, не переборщи, – сказала Маргарет. – Обещаешь?

Мама очень трудно восприняла весть о том, что я подсела на наркотики. Они с моей младшей сестрой Хелен смотрели телевизор, когда папа сообщил ей плохую новость. Поговорив по телефону с Бриджит, он вбежал в гостиную и выпалил:

– Твоя дочь – наркоманка!

– Ну? – сказала мама, не отрываясь от рекламы, анонсов фильмов и прочей дряни. – Я это знаю. И нечего кипятком писать.

– Да нет же! – раздраженно ответил папа. – Это тебе не шуточки. Я не про Анну, а про Рейчел!

И тут на лице мамы появилось какое-то странное выражение. Она, как лунатик, поднялась с дивана. Папа смотрел на нее с тревогой, Хелен – радостно и заинтересованно. Мама, тупо глядя перед собой, прошла на кухню, села на табуретку, положила голову на кухонный стол и разрыдалась.

– Наркоманка, – всхлипывала она. – Я этого не вынесу!

Папа, желая ее успокоить, положил ей руку на плечо.

– Анна – может быть, – рыдала мама, – Анна – ладно! Но только не Рейчел. Даже когда одна – это ужасно, но две, Джек! Я понятия не имею, что они делают с этой проклятой фольгой! Правда!

Ее как корова языком слизывает, а спрашивать Анну, что она с ней делает, бесполезно – ответа не добьешься.

– Она заворачивает в нее марихуану – делает такие маленькие пакетики и продает их, – услужливо объяснила Хелен.

– Мэри, сейчас не о фольге речь… – заметил папа, который как раз пытался выработать план моей реабилитации, но тут же осекся и окрысился на Хелен: – Что, ты сказала, она делает с фольгой? – в голосе его слышалось омерзение.

И тут мама пришла в ярость.

– Ах, не о фольге? – заорала она на папу. – Хорошо тебе говорить! Это ведь не ты запекаешь индейку, не ты лезешь в шкаф за фольгой, а находишь там один картон. Это не у тебя индейка получается сухой, как Сахара!

– Мэри, ради бога!

– И главное, если бы она предупреждала меня, когда берет ее! Если бы она хотя бы выкладывала этот оставшийся картон на стол… Тогда в следующий раз я купила бы лишнюю пачку в «Квиннворте»…

– Постарайся вспомнить название заведения, куда отправили того парня, – сказал папа.

– Какого парня?

– Ну, того алкоголика, который растратил деньги. Он еще был женат на сестре той женщины… Да ты его знаешь!

– Ты говоришь о Пэтси Мэддене? – догадалась мама.

– Точно! – обрадовался папа. – Узнай-ка, куда его отправили.

– Но Рейчел – не алкоголичка, – возразила мама.

– Да, – согласился папа, – но они там, в том заведении, от разного лечат. От алкоголя, наркотиков, азартных игр, обжорства… В наше время можно к чему угодно пристраститься.

Каждый месяц папа покупал по паре глянцевых дамских журналов. Как бы для Хелен и Анны, а на самом деле для себя. Так что он был прекрасно осведомлен о том, о чем добропорядочным отцам семейства вообще-то знать не обязательно: о сознательном нанесении себе увечий, свободных радикалах, Жане-Поле Готье и самых модных оттенках загара.

Мама села на телефон и навела справки. Когда на том конце провода интересовались, в чем дело, она говорила, что у папиного дальнего родственника склонность к алкоголизму, быстро благодарила и клала трубку.

– Клойстерс, – провозгласила она.

– Клойстерс! – с явным облегчением воскликнул отец. – Я просто с ума сходил, не мог вспомнить. Глаз бы не сомкнул, ломал бы голову…

– Позвони туда! – жалобно прервала его мама.

 

3

Клойстерс стоил целого состояния. Вот почему там лечились рок-звезды. Некоторые имеют такую страховку, что она покрывает любые расходы, но я-то восемь лет прожила за пределами Ирландии, и у меня здесь никакой страховки не было. Впрочем, у меня не было ее и в Нью-Йорке. Я все собиралась оформить ее… когда вырасту.

Итак, страховки у меня не было, и вообще не было ни пенни, и папа сказал, что выпишет чек. Да, он пойдет на это, лишь бы меня вылечить. В результате, как только я появилась в дверях родного дома, вымотанная перелетом и оглушенная валиумом и водкой, Хелен заорала со второго этажа:

– Ты, глупая корова! Мое наследство пойдет на то, чтобы вытащить тебя, чтоб ты знала!

– Здравствуй, Хелен, – устало произнесла я. И тут она удивленно проговорила:

– Господи, до чего же ты стала худая! Ты классно выглядишь – такая тощая!

Я уже совсем было собралась поблагодарить ее, но вовремя спохватилась. Обычно на такие ее заявления я говорила: «Правда? Неужели?», а она мстительно отвечала: «Не-а! Я пошутила. Ты всякий раз покупаешься, толстая дура!»

– А где Поллианна? – спросила Хелен.

– У ворот, разговаривает с миссис Хенесси, – ответила я.

Маргарет единственная из всей семьи охотно беседовала с нашими соседями, увлеченно обсуждая тонкости липосакции, первое причастие их внуков, необычно сырую погоду и доступность «Тайто» в Чикаго.

Потом в прихожую вломился Пол, нагруженный сумками.

– О боже, только не это! – воскликнула Хелен с верхней ступеньки лестницы. – Мне никто не сказал, что ты тоже приедешь! Ты надолго?

– Нет.

– Лучше бы ты вообще не приезжал. Теперь мне придется найти себе работу, чтобы не бывать дома.

Несмотря на то, что Хелен переспала со всеми своими преподавателями (по крайней мере, так она говорила), ей удалось успешно завалить все экзамены в университете за первый курс. Она проучилась еще год на первом курсе, но, не сдав экзамены и на этот раз, послала университет подальше. Все это случилось прошлым летом, и Хелен до сих пор не работала. Вместо этого она околачивалась дома, надоедая маме и то и дело, подбивая ее сыграть в карты.

– Хелен, оставь в покое деверя, – послышался мамин голос. Тут же рядом с Хелен появилась и она сама.

Я с ужасом ждала встречи с мамой. А сейчас я чувствовала себя так, словно у меня в груди – лифт и он стремительно летит вниз, в шахту, в желудок. Сквозь пелену в ушах я слышала, как Хелен объясняла свое поведение:

– Но я его ненавижу! А ты всегда учила меня говорить правду…

Мама не приехала в аэропорт вместе с папой. Впервые с тех пор, как я стала жить не дома, она не встретила меня в аэропорту. У меня были все основания считать, что она ужасно зла на меня.

– Привет, мама, – пробормотала я. Взглянуть ей в глаза я не смогла.

Она улыбнулась мне печальной улыбкой мученицы, и я испытала острое чувство вины, которое едва не заставило меня сразу же схватиться за спасительный пузырек с валиумом.

– Как долетели?

Я терпеть не могу притворной вежливости. Ненавижу, когда делают хорошую мину при плохой игре.

– Мама! – выпалила я. – Мне очень жаль, что вы так перепугались, но со мной не случилось ничего страшного. Я не наркоманка и вовсе не пыталась покончить с собой.

– Рейчел, когда ты перестанешь врать?

Воображаемый лифт внутри меня падал и падал, от этого падения меня даже затошнило. Все перемешалось: вина, стыд, гнев, раскаяние.

– Я не вру! – возмутилась я.

– Рейчел, – сказала мама, и в ее голосе звучали истерические нотки, – тебя отвезли в больницу по «скорой» и промыли тебе желудок.

– Но в этом не было никакой необходимости, – объяснила я, – это ошибка.

– Нет, не ошибка! – гневно выкрикнула мама. – Им пришлось сделать это, потому что ты не подавала признаков жизни.

«Неужели это правда?» – подумала я, и прежде чем успела что-либо ответить, мама опять бросилась в атаку.

– И у тебя действительно проблемы с наркотиками, – продолжала она. – Бриджит сказала, что ты их принимаешь горстями, и Маргарет с Полом говорят то же самое.

– Да, но… – я попыталась объяснить. Одновременно я ощутила прилив дикой злобы на Бриджит, но с этой эмоцией пришлось повременить до подходящего случая. Не могла я допустить, чтобы моя мать так из-за меня расстраивалась. Я давно привыкла, что отец на меня кричит. Это меня абсолютно не трогало. Разве что смешило. Но когда мама бросает в лицо что-нибудь вроде «ты меня разочаровала» – это и правда неприятно.

– Ладно, я действительно иногда принимаю наркотики, – признала я.

– Какие? – спросила она.

– Да ты прекрасно знаешь!

– Нет, не знаю.

– Ну, может быть, немного кокаина…

– Кокаин! – задохнулась мама. Она застыла, будто я, по меньшей мере, дала ей пощечину. Она же ничего не понимает в этом. Люди ее поколения содрогаются от ужаса при одном лишь слове «наркотики».

– Ну и как? Клево? – спросила Хелен, но я не обратила на нее внимания.

– Это только звучит страшно, – умоляюще произнесла я, глядя на маму.

– И вовсе это не страшно звучит!

Хоть бы Хелен провалилась со своими дурацкими репликами!

– Кокаин не приносит вреда и не вызывает привыкания. Его все принимают! – убеждала я маму.

– А я вот нет, – пожаловалась Хелен. – Хотелось бы попробовать.

– Среди моих знакомых нет никого, кто это делает, – сказала мама. – Ни одна из дочерей моих подруг этим не занимается.

Я очень старалась совладать со вновь нахлынувшей яростью. Послушать маму – я единственный человек в целом мире, который когда-либо оступался или ошибался. «В конце концов, – воинственно подумала я, – ты – моя мать, и это ты сотворила меня такой, какая я есть!» Но, слава богу, – видимо, у Джереми Бидла как раз был обеденный перерыв, – мне как-то удалось удержаться от этих слов.

Перед тем как отправиться в Клойстерс, я прожила дома два дня.

Это были весьма неприятные два дня. Меня здесь не любили. Исключение составляла лишь Маргарет, которая не прошла квалификационных испытаний, а среди остальных все время шло соревнование за звание самой нелюбимой дочери, как за пост президента США. Тут существовала ротация: мы то и дело сменяли друг друга. Инцидент с моим «самоубийством» заставил Клер потесниться, и теперь мне не было равных.

Еще в аэропорту, едва я успела выйти из самолета, папа сообщил мне, что при поступлении в Клойстерс мне придется сдать кровь на анализ.

– Имей в виду, – нервно добавил он, – если ты собираешься принимать что-нибудь, нет, я вовсе не утверждаю, что ты собираешься… но если… то анализ это покажет и тебя не примут.

– Папа, – ответила я, – повторяю: я не наркоманка, так что не о чем волноваться.

Я едва не добавила, что как раз накануне проглотила презерватив с кокаином и теперь жду, чтобы он вышел, но с чувством юмора у папы явно было плохо, так что я не стала рисковать. Папины страхи не имели под собой никакой почвы. Я не собиралась принимать наркотики.

Дело в том, что у меня их просто не было. По крайней мере, запрещенных. То есть был, конечно, вполне добропорядочный валиум, но это не в счет, ведь я приобрела его по рецепту. Неважно, что рецепт я купила в Ист-Виллидже у опустившегося врача, которому дорого стоило содержание бывшей жены и не менее дорого – пристрастие к героину. Разумеется, мне хватило ума не пытаться провезти через границу кокаин или еще что-нибудь запретное. Я гордилась, что поступила, как взрослый, разумный человек.

Это вовсе не была такая уж большая жертва. Просто я твердо знала, что не буду испытывать недостатка в наркотиках, пока рядом Анна.

Но дело в том, что Анны-то рядом как раз и не оказалось. Из скупых и осуждающих маминых фраз я узнала, что Анна не нашла ничего лучше, как поселиться со своим дружком Шейном. А этот мальчик умел развлечься! Про него говорили: «Шейн живет на полную катушку!» На износ. До упора.

Странно, но я тосковала не по кокаину, а по валиуму. То есть это не странно: столь быстрые и существенные перемены в моей жизни, естественно, были для меня потрясением, а кроме того, я очень болезненно переживала натянутые отношения с матерью. Неплохо было бы снять напряжение. Но мне удалось удержаться и не принимать спасительные белые таблетки. Я действительно хотела попасть в Клойстерс. Если бы у меня было побольше времени (и хоть сколько-нибудь денег), я бы даже купила себе новую одежду для Клойстерса.

Какая сила воли! И они еще называют меня наркоманкой. Каково!

Два дня я спала. Это было самое лучшее, что я могла сделать. Меня плохо встретили, я была расстроена, и вообще, меня тут все ненавидели. Несколько раз пыталась позвонить Люку. Конечно, не надо было этого делать. Он так на меня разозлился тогда, что надо бы дать ему время остыть и успокоиться. Но я ничего не могла с собой поделать. Нарвавшись на автоответчик, я вовремя взяла себя в руки и не оставила сообщения.

Конечно, я бы позвонила снова. Когда я не спала, у меня то и дело возникало непреодолимое желание это сделать. Но папа недавно получил очень большой счет за телефонные переговоры (кажется, по вине Хелен) и установил круглосуточное наблюдение за телефоном. Так что стоило мне набрать номер, он тут же навострял уши, даже если находился в этот момент за четыре мили от дома и играл в гольф. Если я набирала больше семи цифр, то не успевала набрать восьмую, как он врывался в холл с криком: «Черт возьми, отойди от телефона!» Все это сводило к нулю мои шансы дозвониться Люку и еще сильнее раскачивало мой внутренний маятник в сторону тоски. Я словно опять стала подростком. Теперь недоставало только, чтобы он сказал: «Не позже одиннадцати! Я серьезно, Рейчел. И не заставляй меня ждать в машине, как в прошлый раз», – и я бы вновь ощутила себя четырнадцатилетней, но метр семьдесят пять ростом и с тридцать восьмым размером обуви.

С матерью отношения оставались более чем натянутыми. В день приезда, раздеваясь, чтобы прилечь вздремнуть с дороги, я почувствовала, что она смотрит на меня так, будто у меня выросла еще одна голова.

– Господи помилуй! – голос ее дрожал. – Откуда эти ужасные синяки?

Я посмотрела на себя и в первый момент подумала, что это не мое тело. Живот, руки, ребра у меня были покрыты отвратительными багровыми пятнами.

– А, это… – жалко сказала я, – наверно, это после промывания желудка.

– Боже всевышний. – Мама попыталась обнять меня. – Мне же не сказали… Я думала, они просто… Я не знала, что они применяли… силу.

Я оттолкнула ее:

– Вот теперь знаешь.

– Мне что-то плохо, – сказала она. Плохо было не ей одной.

После этого инцидента, переодеваясь, я избегала смотреть в зеркало. К счастью, был февраль, и довольно прохладный, так что даже в постель я ложилась в рубашке с длинными рукавами и закрытым воротом.

Сны я видела один страшнее другого. Например, будто в моей комнате кто-то жуткий, а я не могу проснуться. Итак, я, значит, сплю, а кто-то кошмарный проникает ко мне в спальню с намерением сделать со мной нечто ужасное. Стараюсь проснуться, чтобы защитить себя… и не могу. А между тем он, этот самый, жуткий, подходит все ближе и ближе, я в ужасе, а проснуться не могу. Я парализована. Изо всех сил пытаюсь продраться на поверхность, но задыхаюсь под тяжелым одеялом сна.

Потом мне снилось, что я умираю. Это было отвратительно, потому что жизнь как бы вывинчивалась из меня по спирали, как торнадо, запущенный наоборот, и остановить это я не могла. Во сне я знала, что стоит проснуться – и я спасена, но я не могла проснуться.

Еще снилось, что я лечу вниз со скалы, что я попадаю в автомобильную катастрофу, что на меня вот-вот упадет дерево. Стоило уснуть – обрушивался очередной удар. Я вскакивала в поту и долго не могла унять дрожь, не понимая, на каком я свете.

Почти два дня Хелен дала мне пожить спокойно. На второй день, вечером, я лежала в постели, и тут в комнату вплыла моя сестрица. Она поедала мороженое с совершенно безмятежным видом, который не предвещал ничего хорошего.

– Привет, – сказала она.

– Я думала, ты собиралась пойти выпить с Маргарет и Полом, – устало произнесла я.

– Собиралась. Но уже не собираюсь.

– Почему?

– Потому что этот прижимистый ублюдок Пол сказал, что больше не намерен угощать меня выпивкой, – злобно пояснила она. – А где прикажешь мне брать деньги? Я без работы, знаешь ли. У этого Пола зимой снега не допросишься, – добавила моя сестра и присела ко мне на постель.

– Но разве они тебя вчера не угощали? – удивилась я. – Маргарет сказала, что ты весь вечер пила двойной «Южный» и не заплатила ни за одну порцию.

– Я без работы! – взревела Хелен. – Я нищая! Чего ты от меня хочешь?

– Хорошо, хорошо, – мягко сказала я.

Я вовсе не собиралась ссориться с ней. Пол действительно был скуп, как старая монашка. Даже мама как-то сказала, что Пол способен съесть свой обед, забившись в ящик стола, и очистить апельсин в кармане. Он лишний раз не пописает, если заподозрит, что птички погреют лапки в его луже. Она, конечно, была в подпитии, когда это сказала: четверть пинты «Харпа» с лаймом. Но что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.

– Подумать только! – Хелен улыбнулась и устроилась у меня на постели поудобнее, как будто намеревалась сидеть тут долго. – Моя сестра – пациентка желтого дома!

– Это не желтый дом, – слабо запротестовала я. – Это лечебное учреждение.

– Лечебное учреждение! – фыркнула она. – Просто другое название для желтого дома. Никого ты не обманешь.

– Ты все неправильно понимаешь, – я попыталась еще раз ее образумить.

– Люди будут переходить на другую сторону улицы, завидев тебя, – радостно пообещала она. – Станут говорить: «Вон идет Уолш, ну, та девица, у которой съехала крыша и которую заперли в сумасшедший дом». Вот что про тебя будут говорить.

– Заткнись.

– А некоторым, из-за Анны, будет не понять сразу, о ком речь, и они будут спрашивать: «Которая из девиц Уолш? Кажется, у них там было две нарко…»

– Там лечатся поп-звезды, – прервала я ее, выложив свой главный козырь.

Это сразу сбило ее с мысли.

– Кто? – переспросила она.

Я назвала парочку имен, и это явно произвело на нее впечатление.

– Правда?

– Да.

– Откуда ты знаешь?

– Я читала в газетах.

– А почему же я никогда об этом не слышала?

– Хелен, ты не читаешь газет.

– Да? Да, действительно не читаю, а зачем мне их читать?

– Чтобы узнать, что звезды лечатся в Клойстерсе, – мстительно ответила я.

Увидев кислую физиономию Хелен, я почувствовала, что вознаграждена сполна.

– Ты, конечно, ушлая, – она быстро пришла в себя, – но знаешь, ты уже не будешь себе казаться такой крутой, когда станешь метаться по запертой камере в их фирменной рубашечке, знаешь, в такой, с очень длинными рукавами.

– Не окажусь я в запертой камере, – уверенно парировала я. – Я буду тусоваться со знаменитостями.

– Что, там, правда, бывают звезды? – Видно было, что заинтересованность Хелен нарастает, хотя она изо всех сил старалась ее скрыть.

– Да, – заверила я ее.

– Точно? – все еще сомневалась она.

– Точно.

– Точно-точно?

– Точно-точно.

Повисла довольно долгая пауза.

– Круто! – Кажется, ее проняло. – На вот, возьми, – она протянула мне то, что осталось от рожка мороженого.

– Спасибо, не хочу, – отказалась я. Мне было противно даже думать о еде.

– Я тебя не прошу доесть его, – возразила Хелен. – Я тебе просто отдаю это. Мне уже осточертели эти рожки. Сколько раз говорила папе, чтобы он покупал брикеты, но он по-прежнему возвращается из магазина с проклятыми рожками. Кроме одного раза… Знаешь, что он купил тогда? Мятные брикеты. Представляешь, мятные! Ну вот скажи…

– Я не хочу мороженого, – перебила я Хелен, решительно отпихнув от себя противный подтаявший рожок.

– Ладно, все равно пусть остается у тебя, – Хелен пожала плечами и положила мороженое на тумбочку у моей кровати. Оно тут же растеклось молочной лужицей. Я решила не обращать внимания и лучше подумать о чем-нибудь приятном.

– Так вот, Хелен, когда я подружусь с такими, как Мадонна, – беспечно начала я, – ты будешь в полной задни…

– Смотри на вещи трезво, Рейчел, – перебила Хелен. – Хотя, я думаю, ты потому и докатилась до психушки, что не умеешь смотреть правде в глаза…

– О чем ты? – в свою очередь перебила я.

– Дело в том, – объяснила она с жалостливой улыбкой, – что знаменитости вряд ли живут вместе с остальными, ведь правда? Надо же охранять от посторонних взглядов их личную жизнь. А иначе такие, как ты, выйдя из дурдома, тут же побегут в газету, чтобы тиснуть заметочку типа: «Секс в кокаиновом аду» или что-то вроде.

Она была права. Я расстроилась, но не очень сильно. В конце концов, я наверняка смогу видеть их за завтраком, обедом и ужином и на каких-нибудь мероприятиях. Может, у них там и танцы бывают.

– И уж конечно, кормежка у знаменитостей получше, – с каждым словом Хелен мне становилось все более тошно. – Тебе никакие деликатесы не светят, потому что папочка слишком прижимист. Тебя поселят в дешевую комнату, а звезды будут жить в апартаментах-люкс.

Я почувствовала прилив злости на своего скупого отца. Как он смеет не заплатить, чтобы меня поселили со знаменитостями!

– И трясти его совершенно бесполезно, – Хелен просто читала мои мысли. – Он говорит, что мы теперь бедные – из-за тебя – и что нам нынче даже настоящие чипсы не по карману, а только те, что в желтых пачках.

Настроение у меня совсем упало. Я лежала и молчала. Что самое удивительное, молчала и Хелен.

– Но все равно, – наконец сказала она, – как-нибудь ты обязательно столкнешься с ними. Ну, там, в коридоре, на спортплощадке или еще где-нибудь. Может быть, тебе даже удастся подружиться с кем-нибудь из них.

Внезапно я ощутила прилив радости и надежду. Уж если мне удалось убедить Хелен, значит, и самой можно было в это поверить.

 

4

Я была шапочно знакома с Люком Костелло задолго до того, как однажды ночью легла с ним в постель. Он был ирландец и я была ирландка, хотя тогда мы еще не знали этого друг о друге. К тому же мы жили в четырех кварталах друг от друга.

Мы довольно часто виделись, потому что ходили в одни и те же бары. Это были ирландские бары, но не те ирландские «гетто», где поют «Нация снова едина» и собирают деньги на «Наше Общее Дело». Нет, те бары были другие. Они вошли в моду так же, как пивные несколько лет назад. Названия у них были прикольные, в ирландском духе, например «Трясина» или «Убитый Че». Каким-то из них, не скажу точно, каким, владела одна поп-звезда ирландского происхождения. И какая именно звезда, тоже не вспомню.

Быть ирландцем в Нью-Йорке – несмываемое клеймо, но пока я там жила, я воспринимала это, как нечто обыденное.

Итак, мы с Бриджит оттягивались в барах. Там мы иногда говорили на родном диалекте, но всегда как бы посмеиваясь над собой. И от души потешались над Люком и его друзьями, когда случалось их там встретить. Ни Бриджит, ни я вовсе не были злыми, но… вы бы поглядели на этих молодцов! Любой из них прекрасно смотрелся бы в составе какой-нибудь модной в начале семидесятых рок-группы. Они были из тех, кто играет на огромных стадионах, въезжает на «феррари» в бассейны, фотографируется с неизменно худющими блондинками.

Люк и остальные мальчики были примерно одного роста, около шести футов, и все как один обладали длинными волнистыми волосами. А у мужчин тогда считалось модным носить волосы одной длины, разделенные пробором посередине, и желательно, чтобы они были прямые и редкие. Обладатели густых, блестящих, волнистых волос не котировались.

Кто-нибудь из них то и дело радовал нас новой стрижкой. Это могло быть что-нибудь очень короткое, или с падающей на глаза челкой, или обесцвеченное перекисью. Если уж ежик – то это был всем ежикам ежик! А иногда они брились наголо и отпускали бачки, чуть ли не сходящиеся под подбородком. В общем, это могло быть все что угодно.

Одежду они носили такую же старомодную, как и стрижки. Хлопок, хлопок и еще раз хлопок, иногда с вкраплениями из кожи. Особый акцент делался на плотность облегания, которая позволяла безошибочно определить, кому из них делали обрезание, а кому нет.

Они были абсолютно невосприимчивы к моде. Костюмы от Томми Хилфигера, шляпы от Стасси, жакеты Фэтфарм, рюкзаки «Дизель», кроссовки «Адидас» или «Тимберлендс» – я даже не уверена, что они вообще знали о существовании всех этих вещей. Да любой на моем месте усомнился бы. Единственное, что могу сказать в их защиту, – ни у одного из них не было шведской куртки с бахромой. По крайней мере, мне никогда не приходилось видеть такой ни на одном из них.

Люк и его дружки выглядели ходячими анахронизмами. Мы их называли «Настоящие Мужчины», вкладывая в это определение изрядную долю иронии.

Что касается уже упомянутых «вкраплений из кожи», то в них-то вся и штука. Понаблюдав за этой компанией несколько месяцев и вволю поиронизировав над ней, мы с Бриджит вдруг заметили одну странную вещь. Когда они выходили в свет вместе, то лишь один из всей компании был в кожаных брюках. Интересно, как им удавалось так подгадать? Может, они созванивались перед встречей и обсуждали друг с другом, кто что наденет, как это принято у девчонок?

Больше месяца мы убили на попытки обнаружить какую-то закономерность. Была ли тут своя система? Например, Джои разрешается надевать свои кожаные штаны по средам, Гэзу – по вторникам, и так далее. И наконец, что произойдет, если вдруг в кожаных штанах появятся сразу двое?

Но однажды вечером мы заметили нечто еще более странное, чем эта брючная ротация. Задний карман брюк Гэза был порван по шву. В этом не было бы ничего такого, если бы в прошлые выходные мы не заметили, что брюки Шейка разорваны в том же самом месте. Интересно, задумались мы, очень интересно. Через два дня, когда мы встретили их в «Шустром бычке», аналогичная прореха была на брюках Джои.

Разинув рты от удивления, мы, тем не менее, решили воздержаться от выводов до четвертого раза (да, мы повели себя как Фома неверующий). И, конечно же, очень скоро мы увидели Джонно в «Крутой телке». Он все сидел и сидел, мы думали, он вообще никогда не встанет с места и не покажет нам свой зад. Как мы растягивали кружку пива, взятую на двоих! У нас не было ни гроша, но мы бы померли с тоски, если бы провели вечер дома. И вот, спустя несколько часов, когда пиво у нас почти кончилось, верблюжий мочевой пузырь Джонно наконец попросил о пощаде. Мы с Бриджит вцепились друг в друга и затаили дыханье. Он повернулся к нам спиной. Да, она была! Дырка! Та же самая прореха на том же самом кармане!

Мы обе одновременно издали победный вопль и расхохотались. Значит, это правда!

Сотрясаясь от смеха, я смутно расслышала, как кто-то сказал с ирландским акцентом:

– Боже всемогущий! Здесь что, еще и привидения-плакальщицы на вынос?

Оказалось, что весь паб молча наблюдает, как мы рыдаем от хохота, как слезы текут у нас по щекам.

– О господи! – заходилась Бриджит. – А мы-то думали, что у каждого из них по… – она никак не могла договорить от смеха. – По паре брюк! – в конце концов хрюкнула она.

– Мы-то думали… мы-то думали… – мои плечи судорожно вздрагивали, – почему только одному из них разрешается… – мне пришлось положить голову на стол и несколько раз стукнуть по столешнице кулаком, – …надевать кожаные брюки… Неудивительно… – прохрипела я.

– Потому что… – Бриджит согнулась пополам, и лицо ее густо покраснело, – потому что… потому что… у них на всех только одна пара штано-о-в!

– Перестань! – взмолилась я. – А то меня стошнит.

– Девочки, – вмешался мужской голос, – поделитесь с нами, над чем это вы так смеетесь.

Мы вдруг стали очень популярны. Бар оказался битком набит мужчинами, которые прибыли из Мэйо на конференцию, посвященную говядине. Они ошибочно решили, что коль скоро бар называется «Крутой кабан», то они проведут в нем вечер, распевая «Зеленые поля» и беседуя о политике в Ирландии. Им вовсе не нравилось, когда эти надутые нью-йоркцы щелкали их по носу и подкалывали. Им это очень даже не нравилось. В конце концов, они были важными и уважаемыми людьми у себя в Баллине или Вестпорте, или откуда там еще они притащились.

Так что наши с Бриджит конвульсии добродушного хохота они восприняли как глоток свежего воздуха. Все сразу же загорелись желанием угостить нас выпивкой и выяснить, над чем это мы так хохочем. Угощение мы с благодарностью приняли, в конце концов, бесплатная выпивка есть бесплатная выпивка, но объяснить им, что же нас так рассмешило, не смогли.

Постепенно мы с Бриджит все-таки успокоились. Правда, время от времени она вдруг хватала меня за руку и с трудом выговаривала: «Ты только подумай – одни… одни… штаны на всех!» После этого мы минут десять сидели, скрючившись. Слезы бежали по нашим красным, блестящим от пота физиономиям. Специалисты по говядине смотрели на нас озадаченно.

Или меня вдруг осеняло: «Представляешь, чтобы попасть в их компанию, надо иметь определенный объем талии и определенную длину ног!» И мы снова отключались на несколько минут.

Это был великий вечер. Среди провинциалов и Настоящих Мужчин мы с Бриджит смогли расслабиться, не боясь показаться недостаточно крутыми.

Мы просидели в баре до трех и здорово надрались. Настолько, что подхватили обязательную жалостливую песню. Даже забавно: ирландцы, стоит им уехать из дому хоть на один день, в тот же Холихед, непременно затянут что-нибудь душераздирающее насчет того, как им жаль покидать свой изумрудный остров и как они хотели бы туда когда-нибудь вернуться.

Хотя люди из Мэйо провели в Нью-Йорке всего-навсего четыре дня, мы исполнили и «Из Клер – сюда», и «Горы Морна», и «Холмы Донегала», и перепели весь репертуар ирландского Евровидения, и – нестандартный выбор – «Стену чудес» группы «Оазис». А еще мы предприняли пьяную и закончившуюся неудачей попытку сплясать «Стены Лимерика». В конце концов хозяин заведения положил этому конец («Ладно, ребята, хватит, угомонитесь наконец или проваливайте обратно в ваш Вестпорт»). К тому времени двое танцоров едва не подрались, поспорив о том, сколько раз надо сойтись и разойтись в танце перед тем, как поменяться местами. Один из спорщиков явно спутал «Стены Лимерика» с «Осадой Энниса», как это всегда и бывает…

 

5

В общем, было смешно даже подумать о том, чтобы спать с Люком или с кем другим из этой компашки. Нет, невозможно себе такое представить. И разве могла я тогда предположить…

Примерно через месяц после большого веселья со знатоками говядины мы с Бриджит собрались – необыкновенная удача – на вечеринку в «Рикшо». Мы изо всех сил старались выглядеть сексуальными, потому что надеялись, как всегда, когда выбирались куда-нибудь, что встретим там привлекательных и, что даже важнее, доступных парней.

В Нью-Йорке очень трудно заарканить бойфренда. Иногда не получается никак: ни сексом, ни деньгами (естественно, я была готова предложить и то, и другое). Отзывы подруги из Австралии и подруги из Дублина указывали на то, что и там выбор не богатый, но Нью-Йорк – вне конкуренции. Здесь не только миллиард женщин на каждого завалящего мужчину, но любая женщина из этого миллиарда еще и неправдоподобно хороша. Я бы сказала, изысканно хороша. Объясняется такая нестерпимая красота примерно так: «О, ее мать – наполовину шведка, наполовину австралийка, из аборигенов; а отец – наполовину бирманец, на четверть эскимос, и на четверть итальянец».

Мы с Бриджит обе были стопроцентные ирландки, как же мы могли конкурировать с ними? Мы приходили в отчаяние от своей внешности. Ведь мы обе были такие высокие и ширококостные… Нашим бесспорным преимуществом были волосы – у меня длинные и темные, у нее – длинные и светлые. Некоторые пряди даже сохранили натуральный цвет.

И еще одно преимущество: большинство нью-йоркских девиц страдают неврозом. А мы не страдали. Ну, разве что легким. В конце концов, патологическая боязнь коз и страсть к определенным образом приготовленному картофелю не идут ни в какое сравнение с потребностью в ударах по лицу и шее бутылкой с отбитым горлышком во время полового акта.

Если забыть о нашей скучной этнической однородности, в ту ночь мы выглядели довольно аппетитными. Если я правильно помню, последними словами Бриджит перед выходом из дома были: «Вполне сойдем для пары племенных бычков». И это без всякой порошковой подпитки, повышающей самооценку! Конечно, нам бы не повредило немного кокаина, но до зарплаты Бриджит оставалось еще два дня, и у нас едва хватало денег на еду.

У меня были новые красивые туфли. С моим размером невозможно купить приличную обувь. Даже в Нью-Йорке, где привыкли иметь дело с разными отклонениями от нормы. Но время года сыграло мне на руку, вернее, на ногу. Стояло лето, и носили босоножки без задников. Мои были бледно-зеленые, на невысоком каблуке и… без задников. Так что было не столь уж важно, что они малы мне на два размера – пальцам просторно торчать спереди, а пятке – сзади. Ходить в них, разумеется, было пыткой, но кто же об этом думает! Какая же красота без страданий!

Итак, в «Рикшо»! Там устраивали вечеринку по случаю начала съемок нового телесериала. Бриджит прослышала об этом на работе. Там наверняка найдется парочка симпатичных, известных в узких кругах мужчин, достаточно напитков и, как мы надеялись, куча людей, привычных к кокаину и готовых поделиться с нами своими запасами.

Приглашений у нас не было, но мы прошли, потому что Бриджит пообещала вышибале, что не станет склонять его к сексу. Это был ее любимый прием. Она говорила: «У нас нет приглашений, но если вы нас пропустите, мы обе освобождаем вас от обязанности спать с нами». Это всегда срабатывало, сработало и на этот раз. Он тут же обратил на нас внимание.

– Понимаете, – объяснила Бриджит, глядя прямо в глаза ошарашенному малому, – у вас такая работа, что, вероятно, сотни роскошных женщин говорят вам: «Если вы дадите мне пройти, то я вам тоже дам…» Вы ведь понимаете, о чем я. – И она «подмигнула» всем телом, на тот случай, если он не понял, о чем она. – Вы, должно быть, так устали от этого! – сказала она уже достаточно твердо.

Охранник, молодой, совершенно непривлекательный итальянец, растерянно, как под гипнозом, кивнул головой.

– Что до нас с подругой, – продолжала Бриджит, – то наше единственное преимущество в том, что мы – не роскошные женщины. И мы решили им воспользоваться. Так можно пройти?

– Конечно, – промямлил он. Вид у него был очень глупый.

– Подождите! – спохватился он, когда мы уже рванули было к лифту. – Вот! Вам понадобится, – и он сунул нам в руки два приглашения.

Наверху нам предстояло пройти еще один кордон, но теперь у нас уже были приглашения.

Итак, мы туда проникли. Мы очень старались не выказывать своего восхищения окружающим великолепием. Какой декор! Какой великолепный вид из окна! Сколько крепких напитков! Опьяненные своим успехом, мы от души веселились и хохотали. И вдруг Бриджит окаменела и вцепилась мне в руку.

– Смотри! – прошипела она. – Вон те мальчики «в общих штанах»!

Я пригляделась и в море голов действительно разглядела Гэза, Джои, Шейка и Люка. Их, как всегда, сопровождала пара блондинок с такими тонкими и длинными ногами, что казалось, будто они на ходулях.

– Что здесь делают Настоящие Мужчины? – изумилась я. Внезапно наша победа над привратником показалась совершенно зряшной. Выходит, они пропускают всех кого ни попадя!

Люк между тем честно распределял напитки:

– Джои, дружище, твой «Джей-Ди».

– Спасибо, Люк, дружище.

– Джонно, старик, а это – твой.

– Отлично, старик!

– Гэз, ты где, парень? Твоя текила с солью и лимоном.

– Спасибо, Люк.

– Мелинда, детка, розового шампанского нет, но есть обычное, и они плеснули туда немного «Рибены». Этот бармен – отличный парень.

– Спасибо, Люк.

– Тамара, детка, твой «Джей-Ди». Прости, дорогая, зонтиков у них нет.

– Мерси, Люк.

Полагаю, вам уже все понятно? Да, они действительно называли друг друга «старик», а своих девиц «детка», они действительно безостановочно пили «Джек Дэниеле» и, разумеется, сокращали его до «Джей-Ди». Не буду зря наговаривать на мальчиков, утверждая, что при встрече они хлопали друг друга по плечу, но думаю, что иногда так и было.

– Чья сегодня очередь носить штаны? – спросила Бриджит, и следующие пять минут мы хохотали, держась друг за друга.

Наконец я успокоилась настолько, что решилась бросить на них взгляд.

– Сегодня очередь Люка! – сказала я. Должно быть, я сказала это громче, чем хотела, потому что Люк посмотрел на нас. Он посмотрел на нас обеих, мы ответили ему недоверчивым взглядом, и вдруг он… подмигнул нам.

Мы с Бриджит успели переглянуться, прежде чем снова взорвались безудержным хохотом.

– Ну и видок у него! – изнемогала я.

– Кем он, интересно, себя вообразил? – давилась от смеха Бриджит.

И вот, к моему ужасу, я увидела, что Люк отделился от остальных и с тем ленивым безразличием, с каким обычно передвигался, пошел по направлению к нам.

– О боже! – фыркнула я. – Он идет к нам. Прежде чем Бриджит успела мне ответить. Люк уже стоял перед нами. Он был весь сплошная улыбка и щенячье дружелюбие.

– Вы – Рейчел, не правда ли?

Я ограничилась кивком, потому что если бы открыла рот, то тут же снова захохотала бы. Про себя я отметила, что, глядя на него, вынуждена запрокидывать голову. Что-то у меня внутри екнуло.

– А вы – Бриджит. Бриджит тоже молча кивнула.

– Я – Люк, – сообщил он и протянул руку. Мы с Бриджит по очереди ее пожали.

– Я часто вижу вас, – сказал он. – И вы всегда смеетесь. Это здорово!

Я попыталась отыскать иронию в его глазах, но не нашла. В конце концов, я и не предполагала, что кто-нибудь из них окажется Эйнштейном.

– Пойдемте, я познакомлю вас с ребятами. Хоть и не хотелось тратить драгоценное время, которое мы могли бы использовать на знакомство с какими-нибудь интересными мужчинами, мы послушно потрусили за ним.

Нам предстояло выполнить ритуал встречи ирландцев с ирландцами за границей. В него входило: сначала притвориться, что мы не понимаем, что наши новые знакомые – тоже ирландцы; потом обнаружить, что выросли в двух минутах ходьбы друг от друга, или что ходили в одну и ту же школу, или встречались во время школьных каникул в Траморе, или что наши мамы были друг у друга подружками на свадьбе, или что его старший брат когда-то встречался с моей старшей сестрой, или что когда наша собака как-то раз потерялась, кто-то из его родственников нашел ее и привел домой, или что мой отец когда-то врезался на машине в машину его отца и после разборок на шоссе Стиллорган их обоих оштрафовали за нарушение правил уличного движения, или еще что-нибудь в этом роде. В общем, не должно оставаться сомнений в том, что наши пути уже пересекались.

Само собой разумеется, через несколько секунд мы обнаружили, что Джои и Бриджит встречались в Бутлине девятнадцать лет назад, на детском конкурсе на лучший карнавальный костюм. Девятилетний Джои был в костюме Пропащего Джонни и, даже Бриджит пришлось это признать, безусловно, заслужил свой первый приз. Бриджит хотела прийти принцессой Лией, но у нее тогда не было золотистой мини-юбочки и длинных волос. Зато ее мама, насмотревшись «Звездных войн», нарядила ее Люком Скайуокером: Бриджит была в одной из белых рубашек своего отца и своих пижамных штанах, а в руках держала длинную белую трость, и когда члены жюри подошли к ней, ей пришлось пробормотать: «Вы чувствуете, какая от меня исходит сила?» Сначала ее не услышали, и один из них переспросил: «Что ты сказала, деточка? Могила?» Бриджит говорит, что она до сих пор не оправилась от стыда. Но ей еще повезло: вот ее старшему брату пришлось надеть на голову черное ведро и все время тяжело дышать, потому что он был Дарт Вейдер.

Несколько секунд спустя мы с Гэзом тоже нашли связующую нас нить. Он сказал мне: «Кажется, я где-то вас видел» и приступил ко мне с расспросами: «Как ваша фамилия? Уолш? Где вы живете? Есть ли у вас старшая сестра? Она когда-нибудь бывала в Уэсли? У нее длинные волосы? И такие огромные… э-э… глаза? Очень приятная девушка. Как ее зовут? Кажется, Розин? Или Имельда? Клер! Точно! Я ее трахнул на одной вечеринке в Ратфармхэме десять лет назад».

Послышался целый хор возмущенных голосов:

– Какая наглость! – воскликнули все. – Так нельзя говорить!

Все переглянулись с одинаковыми гримасами отвращения.

– Какая наглость! – согласно закивали мы с Бриджит. – Какая наглость!

Я посмотрела на Шейка, он – на меня, и мы дуэтом воскликнули:

– Какая наглость!

Бриджит повернулась к Джои, а Джои – к Бриджит, и оба произнесли:

– Какая наглость!

Люк и Джонно, скроив брезгливые физиономии, сказали:

– Какая наглость!

Мелинда посмотрела на Тамару, Тамара вскинула глаза на Мелинду, и Мелинда сказала:

– Не забудь, что нам надо купить молока по дороге домой.

– Гэз. старик, – сказал Люк, когда страсти немного улеглись, – я уже говорил тебе, что нельзя выражаться так о дамах, это не по-джентльменски.

Гэз был раздосадован и сбит с толку.

– Что я такого сказал?

– Ты оскорбил ее, сказав, что вы с ней трахались, – терпеливо объяснил Люк.

– Я вовсе не оскорбил ее! – сердито ответил Гэз. – Она отлично трахается! Кстати, а вы похожи на свою старшую сестру? – спросил он, придвигаясь ко мне поближе.

 

6

Мне очень нравилось болтать с Настоящими Мужчинами. В Нью-Йорке ко мне так редко проявляли интерес, что они пролили мне бальзам на душу, сделав центром внимания. Пусть даже никто из этих мужчин никогда ко мне не притронется. Это неважно. Мы с Бриджит имели такой успех, что Мелинда удалилась, виляя своим тощим задом шестилетней девчонки. Сучка! Потом отчалила и Тамара. Казалось, ее тоненькие ножки вот-вот сломаются, так ей трудно было идти.

– Ножки-то какие зажигательные… – заметила я, – как спички.

Все смеялись до колик. Я уже говорила, что они были далеко не Эйнштейны.

– Бедная Тамара, – продолжала я, – какая у нее должна быть ужасная половая жизнь!

– Почему? – хором спросили они. Думаю, что не менее чем троим из присутствующих случалось общаться с Тамарой в горизонтальном положении.

– Потому что, – невозмутимо пояснила я, – ей никогда не дойти до конца.

Я думала. Люка, Шейка и Джои придется срочно госпитализировать. Но самый дурацкий вид был у Гэза. Он жалобно спросил:

– Что она имеет в виду?

Люк, согнувшись пополам от смеха, отвел Гэза в сторону и объяснил ему, что я имела в виду.

Наконец настало время прощаться. С ними было хорошо, но мы с Бриджит пришли сюда по делу. Здесь было слишком много лакомых кусочков, чтобы тратить время на этих длинноволосых хмырей, хоть они и оказались симпатичными.

Когда я уже собиралась свалить, Люк вдруг сказал:

– В девять лет я, пожалуй, не решился бы нарядиться Пропащим Джонни. Скорее уж – матерью Терезой.

– Почему? – вежливо осведомилась я.

– Я был тогда алтарным мальчиком и собирался стать священником.

При этих словах мою память озарила внезапная вспышка.

– Забавно. Дело в том, что в девять лет я мечтала стать монахиней, – выпалила я, не успев вовремя остановиться.

Честно говоря, я сожалела о том, что сказала это. Гордиться тут было нечем. Наоборот, мне всегда хотелось скрыть этот факт своей биографии.

– Правда? – Люк широко улыбнулся. – Ну и дела! Я думал, я один такой.

Его доброжелательное внимание меня успокоило.

– Я тоже, – призналась я.

Он снова улыбнулся, вовлекая меня в свою интимную жизнь. Уже начал распускаться цветок нашей взаимной заинтересованности, и я решила пока не уходить.

– И чем это для вас обернулось? – спросил он. – Хуже, чем у меня, быть не могло. Верите ли, я очень жалел о том, что католики не подвергаются гонениям, потому что мне хотелось стать мучеником. Я, бывало, с удовольствием представлял себе, как меня окунают в кипящее масло.

– А я частенько воображала себя утыканной стрелами с ног до головы.

Я в очередной раз удивилась своим детским странностям и тому, насколько серьезно все это было для меня тогда.

– Мало того, – сказал Люк, и глаза его загорелись, – я занимался умерщвлением плоти, навешивал на себя всякую гадость. В общем, упражнения для начинающих. Представляете? – Он приподнял бровь и улыбнулся. – Мне не удалось найти веревки в гараже, поэтому я стащил кушак от маминого халата, стянул у себя на поясе и провел пару дней в прекрасных очистительных муках, пока брат не разоблачил меня и не раззвонил повсюду, что я трансвестит.

Я все ближе и ближе придвигалась к Люку. Мне всегда было интересно, как другие справляются со своими противными старшими родственниками.

– Правда? – спросила я, совершенно заинтригованная. – И что же дальше?

– Конечно, мне следовало поступить разумно, – задумчиво сказал он.

– Как? – поинтересовалась я. – Помолиться за него?

– Нет! Дать негодяю в морду. Я прыснула от удивления.

– Но вместо этого я устроил целое представление: подставил другую щеку и сказал, что помолюсь за него. Радости католического детства!

Я от души расхохоталась.

– Вот придурок, верно, Рейчел? – Он обезоруживающе улыбнулся мне.

Мне понравилось, как он произносит мое имя. И я решила задержаться еще на некоторое время. Постепенно перемещаясь, я в конце концов оказалась в самом углу комнаты, а Люк стоял ко мне лицом и совершенно загораживал меня от посторонних.

– Как вы думаете, – неуклюже спросила я, – почему нам в детстве хотелось чего-то такого особенного? Может быть, все дело в половом созревании? Гормональные бури?

– Возможно, – согласился он. Я напряженно вглядывалась в его лицо в поисках ответа. – Хотя, мне кажется, рановато для гормональных бурь. В моем случае дело, наверно, было в том, что мы только что переехали и у меня еще не было друзей в новом месте.

– И у меня тоже.

– Вы тоже тогда переехали?

– Нет.

Некоторое время мы в нерешительности смотрели друг на друга. Он не знал, то ли пожалеть меня, то ли посмеяться, то ли дать какой-нибудь совет. Потом, к счастью, мы оба рассмеялись, глядя друг другу в глаза. Смех объединил нас, как бы заключил нас в непроницаемое для прочих кольцо.

За пару часов я поняла, что без ума от Люка. Он рассказал мне об индийском ресторанчике на Канал-стрит, где ему как-то подали такой горячий соус карри, что он ослеп на один глаз на три дня. Разговоры о еде привели нас к открытию, что мы оба не едим мяса, – новая и довольно обширная область общих интересов. Довольно долго мы беседовали о том, какой дискриминации подвергаемся мы, вегетарианцы, как нас никто не принимает всерьез. Мы горько жаловались друг другу на то, что нас обоих «просто вынуждали есть мясо».

Люк, безусловно, вышел победителем в импровизированном соревновании, с рассказом о гостинице в графстве Керри, где он заказал вегетарианский завтрак, а ему принесли тарелку с роскошным куском свинины, который разве что не подмигивал ему, соблазнительно задрапированный овощным гарниром.

– И чем дело кончилось? – спросила я, просияв.

– Я спросил у миссис О'Логлин: «Послушайте, хозяйка, разве я не сказал, что я – вегетарианец?»

– И что она ответила? – спросила я, от души веселясь.

– Она сказала: «Сказали? Э-э… Ну, ладно, допустим, сказали. А в чем, собственно, дело?»

– А вы что на это ответили? – я радостно подавала Люку реплики.

– Я ответил: «В свинине, миссис, вот в чем дело!»

– А она?

– Она едва не зарыдала и сказала: «Но ведь это неправильно, чтобы парень, который еще растет, питался какими-то паршивыми грибами и яйцами. Что плохого в кусочке свинины?»

Мы возвели очи горе, долго фыркали и плевались и прекрасно при этом себя чувствовали, потом жаловались друг другу на то, что люди, несмотря ни на что, убивают себя избыточным потреблением белков, и наконец сошлись на том, что пророщенная люцерна – самая здоровая пища и содержит все питательные вещества на свете.

– Что еще человеку нужно, – задала я риторический вопрос, – кроме ростков люцерны?

– Вот именно, – согласился Люк. – Взрослый мужчина может прожить на пригоршне люцерны пару месяцев, не меньше.

– Машины могут ездить на топливе из люцерны, – подхватила я. – Да что там машины! – я пошла дальше. – От люцерны – зрение, как рентген, силы – необъятные и… дайте-ка подумать… и…

– Шерсть – блестящая и шелковистая, а хвост – пушистый, – пришел мне на помощь Люк.

– Точно! – согласилась я.

Он казался мне замечательным, и я сама казалась себе замечательной, и ростки люцерны казались мне замечательными.

– Ужасно только, что у них такой отвратительный вкус, – пожаловалась я.

– И не говорите! – кивнул он.

Я из кожи вон лезла, чтобы мои шутки не уступали по качеству шуткам Люка. Он замечательно строил фразу, ему удивительно удавался любой акцент: вот он – мексиканский бандит, вот – русский президент, а вот – тучный полисмен из Керри, арестовывающий нарушителя. В этом скучном, черно-белом мире он единственный казался ярким и живым.

Я тоже вела свою партию неплохо, потому что чувствовала себя легко и свободно. И не от большого количества выпитого, а потому что и в мыслях не держала заклеить Люка.

С веселыми людьми я никогда не чувствую себя неловко и напряженно. Потому, наверно, и не воспринимаю их как потенциальных любовников, какими бы красавцами они ни были. Сколько бы я ни старалась, при Люке и его друзьях мне не удалось бы покраснеть или онеметь от смущения, или вдруг непонятно зачем полезть в сумку за бумажником и, достав, обнаружить, что это сложенная гигиеническая прокладка, или запустить пальцы себе в волосы и оставить в них накладной ноготь, или попытаться оплатить свою выпивку телефонной карточкой, или сделать еще что-нибудь, что я обычно делаю, когда парень мне нравится.

Испытываешь упоительное чувство свободы, когда ты никого не обязан очаровывать и никому не стремишься понравиться. С Люком я могла себе позволить быть такой, какая я есть. Нет, не то чтобы он был некрасивым. У него были хорошие темные волосы, хотя, конечно, неплохо бы их подстричь, лукавые искорки в глазах, живое подвижное лицо.

Я рассказала ему все о своей семье, потому что решила, что это может показаться забавным: о моем бедном папе, единственном мужчине среди шестерых женщин: о том, как он хотел переехать в гостиницу, когда начало менопаузы у моей матери совпало с началом пубертатного периода у моей сестры Клер; как он завел кота, чтобы хоть так увеличить количество особей мужского пола в доме, и скоро обнаружил, что это… кошка; как он сидел на лестничной ступеньке и плакал: «Даже этот паршивый кот – и тот девка!»

Люк так смеялся, что я решила, что он вполне заслуживает рассказа о моей поездке в Париж с классом в пятнадцатилетнем возрасте. Автобус попал в пробку на Плас Пигаль, и опекавшие нас монахини чуть не попадали в обморок из-за вынужденного соседства неоновых реклам стриптиз-баров.

– Знаете, много-много девочек, и все – в чем мать родила! – пояснила я Люку.

– Да, я слышал о таких, – кивнул Люк с самым невинным выражением лица, – но, признаться, видеть не приходилось.

– Еще бы!

– Так что же сделали добрые сестры?

– Сначала они прошли вдоль салона автобуса и задернули занавески.

– Вы шутите! – Люк остолбенел.

– Ну а потом… – я выдержала паузу, – просто не поверите, что они сделали потом.

– И что же они сделали потом?

– Потом сестра Кэнис встала и обратилась к нам: «Итак, девочки, прочтем молитву: „Отец наш небесный, который на небе…". Рейчел Уолш, немедленно отлипни от окна!»

Люк закашлялся от смеха:

– Они заставили вас читать молитвы!

– Как видите, – сказала я, еще больше рассмешив его этим. – Сорок пятнадцатилетних девочек и пять монахинь, в автобусе, в пробке, в Париже, в квартале красных фонарей, с плотно задернутыми занавесками, перебирают четки и читают молитвы. Вот такая история, – торжественно заключила я, глядя в его покрасневшее и блестящее от пота лицо.

Люк, подобно магниту, вытягивал все, что у меня было в запасе. Я рассказала ему то, что никогда бы не решилась рассказать никакому другому мужчине. Даже обмолвилась, что держу на тумбочке у кровати «Избранное» Патрика Каваны, и тут же пожалела об этом. Я ведь прекрасно знаю, какие книги читать круто, а какие – нет.

– Я вовсе не синий чулок и не книжный червь, – поспешила уточнить я. – Просто люблю читать, а сосредоточиться могу только на чем-нибудь коротком, например на стихотворении.

– Я понимаю, что вы имеете в виду. – Он бросил на меня осторожный взгляд. – Не надо трудиться следить за сюжетом и запоминать действующих лиц.

– Смеетесь надо мной? – улыбнулась я.

– Ничего нет плохого в том, чтобы читать стихи, – настаивал он.

– Будь у вас такие сестры, как у меня, вы бы так не сказали. – При этих словах у меня, должно быть, сделалась такая физиономия, что он расхохотался.

Время от времени кто-нибудь пытался прервать наш разговор и вклиниться со своими собственными смешными историями, но они не шли ни в какое сравнение с нашими. Забавнее нас с Люком не было. По крайней мере, мы с ним так думали и обменивались понимающими взглядами, когда Гэз тщился рассказать, как однажды его брат чуть не задохнулся, подавившись рисовыми хлопьями. Или кукурузными хлопьями? Нет, постойте-ка, кажется, это был «Витабикс». Не целый «Витабикс», конечно, а впрочем, мог быть и целый…

Все остальные, включая Бриджит, по крайней мере по разу прогулялись до бара, чтобы заказать выпивку для всех. Все, кроме нас с Люком. Мы пропускали мимо ушей настойчивые возгласы Гэза: «Эй, жадюги, ваша очередь!» Потом, правда, Джои растолковал ему, что выпивка бесплатная, и он заткнулся.

А мы с Люком были так заняты друг другом, что едва замечали, когда кто-то вкладывал стаканы нам в руки. Иногда мы даже слышали: «Могли бы хоть спасибо сказать», но не реагировали. У меня была лишь одна мысль в голове: «Какой он милый и забавный!»

Он как раз начал рассказывать новую историю: – Так вот, Рейчел, ковыляю я, значит, по улице в одной из широких цветастых маминых юбок… (он сломал ногу). И кого, как бы вы думали, я встречаю? Свою бывшую подружку…

– Надеюсь, не ту, которая намертво привязала вас с Шейком друг к другу? – воскликнула я (как-то раз они тренировались вязать узлы).

– Ту самую, – подтвердил Люк. – Она смотрит на меня, качает головой и говорит: «Теперь ты носишь женскую одежду! Я всегда говорила, что ты ненормальный. Люк Костелло!»

– И что вы ей ответили?

– Я решил идти напролом и сказал: «Значит, трахаться не будем?»

– Ну и как?

– Она пригрозила, что сломает мне вторую ногу.

История едва не довела меня до истерики. В общем, я была в восторге от своего нового знакомого. Конечно, думала я, над его внешностью придется поработать. Что обо мне подумают, если я появлюсь с таким, как он? А что, собственно, они подумают? И мне, как ни странно, стало досадно, ведь в конце концов, если бы он не одевался так по-дурацки, то был бы далеко не столь привлекателен.

Я поймала себя на том, что внимательно рассматриваю его, ощупываю его всего взглядом, стараясь, конечно, чтобы он этого не заметил. И мне пришлось признать, что хоть смешно в наше время носить кожаные штаны, зато они позволяют убедиться, что ноги у него длинные и стройные, и еще… я выждала, пока он обернется к Джои за новой порцией коктейля, чтобы рассмотреть получше… и еще у него оказалась замечательная задница. В общем, я подумала, что если бы, скажем, подыскивала себе любовника, то Люк оказался бы неплохой кандидатурой.

Наконец в нашей беспрерывной болтовне образовалась некоторая пауза. Извне проникли разные звуки и разорвали тот магический круг, который мы с Люком очертили вокруг себя. Краем уха я услышала, как Джонно кричит Бриджит: «Эй, Бриджит из графства Мэдисон, захвати сигареты!»

– Забавно, правда, что мы только сегодня разговорились? – заметил Люк.

– Да, пожалуй, – согласилась я.

– Я ведь давно наблюдал за вами, – сказал он, глядя прямо мне в глаза, и гораздо дольше, чем это принято.

– Правда? – жеманно улыбнулась я, внутренне вопя: «Он запал на меня! Один из Настоящих Мужчин клеит меня! Ну и дела!»

Поскорее бы рассказать об этом Бриджит, мы животы надорвем от смеха.

– Все-таки скажите мне, – доверительно спросил он, – что это вы с Бриджит нашли в нас такого смешного?

Я готова была провалиться сквозь землю! Чудесное теплое чувство, которое успело возникнуть между нами, таяло на глазах. Вовсе он меня не клеит, как мне такое в голову-то могло прийти? И хотя мои эмоции были изрядно подогреты двадцатью порциями «Морских бризов», я вся сжалась и покраснела.

– Я ведь видел, как вы смеялись, – сказал Люк.

Голос его звучал теперь далеко не так дружественно, как минуту тому назад. Да и лицо изменилось. Теперь это был совсем другой человек, мрачный и раздраженный. Подозревающий, что его недостаточно уважают.

Я вдруг опустила глаза и посмотрела на его живот. Белая футболка выбилась из брюк и приподнялась, так что был виден плоский загорелый живот и узкая черная дорожка, которая вела к… Мое сердце часто забилось, я поспешно отвела глаза и тут же встретилась с Люком взглядом. Он взглянул вниз, туда, куда я только что смотрела, и быстро перевел взгляд на меня. Теперь мы молча смотрели друг другу в глаза. Я мучительно соображала, что сказать. И тут во мне проснулось желание.

Люк сразу перестал быть комическим персонажем. Мне теперь было наплевать на то, какая у него прическа и во что он одет. Все в нем, в том числе и его облегающие брюки, а главное, то, что было заключено в них, неудержимо влекло меня. Безумно захотелось, чтобы он меня поцеловал. Мне захотелось немедленно увести его из «Рикшо». Мне захотелось, чтобы он затолкал меня в такси и там же, в машине, сорвал с меня одежду. А больше всего мне хотелось, чтобы он бросил меня на кровать и трахнул.

Возможно, он почувствовал то же самое, хотя я затрудняюсь сказать, кто сделал первый шаг. Несколько секунд мы напряженно смотрели друг на друга, а потом… я почувствовала, что его губы прижимаются к моим. Сначала они показались мне прохладными, но через мгновение стали горячими, сладкими и настойчивыми.

Голова закружилась от неожиданности и удовольствия. Боже мой, как хорошо, что я пришла сюда сегодня! Он обнял меня, и от прикосновения его пальцев по всему моему телу пробежала дрожь желания. Я обхватила его за талию, прижалась к нему и с радостью обнаружила, что нечто твердое, упирающееся мне в живот, – это его член. Нет, мне не показалось. Он хотел меня так же, как и я его. Он потянул меня за волосы, и голова моя откинулась назад. Было больно, и мне это нравилось. Он укусил меня в уголок рта. Я чуть не потеряла сознание от удовольствия.

– Ты, сексуальная сучка, – прошептал он мне на ухо, и я опять чуть не упала в обморок. Я действительно чувствовала себя сексуальной сучкой. Желанной, способной осчастливить.

– Пошли, – сказал он. – Бери свою сумку. Мы уходим.

Мы ни с кем не попрощались. Я уже не думала о существовании других Настоящих Мужчин. Бриджит изумленно таращилась на нас, но мне было наплевать. Такого со мной еще не случалось, в смятении думала я, то есть никогда еще я не испытывала такого могучего, непреодолимого желания. Или, может быть, обычно на него не было такого отклика со стороны партнера.

Мы сразу поймали такси. Оказавшись в машине, он тут же положил меня на сиденье и забрался руками под мою маечку-топ. Я в тот раз не надела лифчика, и когда он положил руки мне на грудь, мои соски уже были твердые, как камень. Он зажал их между большими и указательными пальцами, и меня пронзили две маленькие молнии наслаждения.

– Боже! – прохрипела я.

– Ты такая красивая, Рейчел, – прошептал он мне.

Я лихорадочно задрала юбку и прижалась животом к его животу. Через трусики я чувствовала его эрекцию. Положив руки на его ягодицы, я прижала его к себе так крепко, что стало больно. Чудесная боль! «Хочу, чтобы он вошел», – подумала я и забралась руками под его футболку, чтобы почувствовать его кожу, но быстро вернула ладони на его ягодицы. Я просто не могла не держать их там!

Сообразив, что такси остановилось, я подумала, что водитель собирается высадить нас из машины за непристойное поведение. Но оказалось, что мы уже приехали. Зря я боялась. Нью-йоркскому таксисту совершенно все равно, чем вы занимаетесь в машине, если ему исправно платят и дают на чай. Можете даже пришить кого-нибудь на заднем сиденье, ему наплевать, лишь бы обивку кровью не забрызгали.

Не помню, как мы вошли в квартиру Люка. Помню только, что мы бежали по лестнице на четвертый этаж, потому что просто не могли дожидаться лифта. Мы ворвались в его спальню, он толкнул дверь ногой, и это движение тоже показалось мне удивительно сексуальным. Хотя к тому времени я уже так хотела его, что какие бы движения он ни совершал, мне все они показались бы сексуальными.

Люк сгреб меня в охапку, швырнул на кровать, и через несколько секунд на мне почти не осталось никакой одежды. Его широкий мужественный ремень с большой пряжкой уже был расстегнут, как и две верхние пуговицы на кожаных штанах. Вероятно, я расстегнула их еще в такси, хотя совершенно не помню этого момента. Раздетый он был такой красивый!

Я хотела окончательно раздеться сама, но он не дал мне. Сначала он задрал мой топ, так что мои груди оказались на свободе. Улыбаясь и крепко держа меня за руки, чтобы я не могла двигаться, он принялся играть с моими сосками. Он дотрагивался до них своим членом, заставляя меня вибрировать от желания.

– Давай же! – не выдержала я.

– Что давай? – с самым невинным видом спросил он.

– Как ты хочешь это сделать?

– Что сделать?

– Ты знаешь! – взмолилась я, выгибаясь дутой.

– Скажи мне, – злорадно улыбнулся он.

– Ты, негодяй! Ну, пожалуйста!

И тогда он сорвал с меня остатки одежды. Я кончила почти сразу, как он вошел в меня. Это длилось и длилось, снова и снова. Никогда не знала, что так бывает. Я вцепилась в его плечи, полностью парализованная, содрогающаяся, подхваченная волной наслаждения. Потом его дыхание стало хриплым и прерывистым, он застонал. «О, Рейчел! – жалобно пробормотал он, запустив пальцы в мои спутанные волосы. – О, Рейчел!»

Потом наступила тишина. Он был весь покрыт гусиной кожей и лежал на мне, уткнувшись лицом мне в шею. Люк приподнялся на локтях и долго смотрел на меня. Потом улыбнулся широкой, чудесной, в высшей степени умиротворенной улыбкой.

– Рейчел, детка, – произнес он, – кажется, я люблю тебя.

 

7

– Ну, вот и Клойстерс. – Папа сбавил скорость (что было довольно трудно сделать, потому что он ехал всю дорогу из Дублина со скоростью двадцать миль в час, и это ужасно раздражало Хелен) и указал на раскинувшуюся перед нами долину. Мы с Хелен присмотрелись. Молча созерцая выцветший зимний пейзаж с домом в готическом стиле, я почувствовала комок в горле.

– Веселенький домишко, – одобрительно заметила Хелен.

Честно говоря, я была несколько встревожена. Неужели это здание непременно должно выглядеть, как приют? Дом, и сам по себе мрачный, был к тому же обнесен высокой каменной стеной с высаженным вдоль нее вечнозеленым кустарником. Я не удивилась бы, если бы заметила летучих мышей, кружащих вокруг башенок при свете полной луны, хотя было всего одиннадцать часов утра и никаких башенок на крыше не наблюдалось.

– Клойстерс, – пробормотала я и постаралась скрыть свое волнение за мрачной шуткой, – здесь-то меня и поджидает Немезида.

– Немезида? – с интересом спросила Хелен. – А что она поет?

Хотя, подумала я, стараясь не слушать свою сестрицу, в этом здании есть какое-то своеобразное суровое очарование. Нельзя же, чтобы клиника выглядела как фешенебельный отель, даже если внутри она таковым является. Никто не стал бы принимать ее всерьез.

– А она хорошенькая, эта Немезида? – не отставала Хелен.

Замечательно вдруг оказаться за городом, внушала я себе, упорно отказываясь слышать ее. Только представьте: чистый воздух, простая жизнь, возможность отдохнуть от суеты и толчеи большого города!

– А она давно здесь? Или только… – не унималась Хелен.

И тут наконец дало себя знать мое волнение.

– Заткнись! – заорала я.

Я вообще не хотела, чтобы Хелен ехала с нами, но она настаивала, ее ужасно интересовали поп-звезды.

Хелен грозно посмотрела на меня, и папа поспешил вмешаться:

– Полегче, Хелен, – предупредил он. Молния сверкнула, но гром не грянул.

– Ладно, – великодушно ответила Хелен. – В конце концов, не каждый день ее закатывают в дурдом.

Выйдя из машины, мы с Хелен произвели беглый осмотр местности в поисках свободно разгуливающих знаменитостей. Папа, разумеется, такими вещами не интересовался. Однажды ему случилось пожать руку футболисту Джеку Чарлтону, и с этим уже ничто не могло сравниться. Он потрусил впереди нас к серым каменным ступенькам, ведущим к тяжелой деревянной двери. Мы с ним почти не разговаривали, но, по крайней мере, он приехал сюда со мной. Мама не только сама отказалась, но и Анне запретила. По-моему, она испугалась, что они загребут и Анну тоже. Особенно после того, как Хелен поклялась, что сама недавно читала, что в Клойстерсе введен специальный тариф на февраль: «Двое – за одну цену».

Входная дверь была тяжелая, прочная, деревянная и открывалась с трудом, что придавало нашему прибытию некую торжественность. Войдя, я с удивлением обнаружила, что мы в современном офисе. Ксероксы, телефоны, факсы, компьютеры, тонкие перегородки, на стене плакат: «Не обязательно быть в прошлом наркоманом, чтобы работать здесь, но это помогает». А может, я это потом сама придумала.

– Доброе утро, – поздоровалась с нами яркая молодая женщина. Женщина, похожая на шампанское: волосы – светлые, вьющиеся, улыбка – открытая, но не настолько, чтобы показаться искусственной. В конце концов, с чего ей так уж радоваться нашему приходу?

– Я – Джек Уолш, – представился папа. – Это моя дочь Рейчел. Мы договаривались на сегодня. Это Хелен, но не обращайте на нее внимания.

Женщина нервно стрельнула глазами в направлении Хелен. Должно быть, ей еще не приходилось находиться в одной комнате с девушкой красивее себя. Впрочем, она скоро собралась и заставила себя улыбнуться нам с папой профессионально сочувственной улыбкой.

– У нее… некоторые проблемы… Наркотики, знаете ли, – выдавил папа.

– А-а, да, – кивнула женщина. – Вас ждет доктор Биллингс. Сейчас я скажу ему, что вы приехали.

Она позвонила доктору Биллингсу, широко улыбнулась папе, печально – мне, метнула желчный взгляд в сторону Хелен и сказала:

– Он будет через минуту.

– Ведь еще не слишком поздно? – спросил папа. – Я имею в виду: для Рейчел? Ей ведь можно помочь?

Девица слегка задергалась.

– Это вопрос не ко мне, – быстро ответила она. – Доктор Биллингс проведет обследование, и только он уполномочен решать…

У меня сжалось сердце. Он спрашивает эту девчонку, можно ли мне помочь? И это мой отец, который всегда считал, что сам все знает лучше всех! Неужели это я довела его до такого состояния?

В ожидании доктора Биллингса я взяла со стола глянцевый проспект «Клойстерс. Среди древних холмов Уиклоу…». На какой-то миг мне показалось, что я читаю этикетку на бутылке с минеральной водой.

Доктор Биллингс оказался ужасно похож на актера Джона Клиза. Ростом в восемь футов и почти лысый. Ноги у него росли от ушей, зад следовал сразу за шеей, брюки доходили лишь до середины икры, а из-под них виднелось дюймов шесть белых носков. Он был похож на сумасшедшего. Позже я узнала, что он психиатр, и это мне все объяснило.

Под сдавленное хихиканье Хелен он со мной «побеседовал». Беседа состояла в том, что он всех нас убедил: я достаточно плоха, чтобы быть принятой в Клойстерс. Он подолгу пристально смотрел на меня, тянул свое «гм-м» и прилежно записывал все, что я говорила. Я была несколько разочарована, обнаружив, что он не курит трубку.

Он расспрашивал меня о наркотиках, которые я принимала, и я старалась отвечать правду. Вернее, что-то похожее на правду. Странно, но количество и качество принятого мною звучало гораздо более внушительно без контекста, поэтому я постаралась все несколько смягчить. То есть я-то знала, что вполне могу контролировать прием наркотиков, но у него могло создаться другое впечатление. Он записывал что-то на карточке и повторял: «Да, да, теперь я вижу, что у вас серьезные проблемы».

Мне вовсе не хотелось этого слышать. Особенно если учесть, что я привирала с цифрами, несколько занижая их. В общем, мне было несколько не по себе, пока я не вспомнила, что моя наркомания позволит этому заведению заработать семь тысяч фунтов.

Потом доктор Биллингс сделал то, чего я ожидала от него с той самой секунды, как он вошел. Он положил сцепленные руки на стол и хрустнул пальцами, а потом, подавшись вперед, сказал:

– Да, Рейчел, совершенно очевидно, что вы страдаете хронической наркоманией и еще… а также… и кроме того…

Итак, я была принята. Потом он прочел мне лекцию об этом заведении.

– Никто не принуждал вас приехать сюда, Рейчел. Вас не запирают здесь насильно. Может быть, вам уже приходилось бывать в каких-нибудь клиниках?

Какая наглость! Я энергично замотала головой.

– Дело в том, что многие из тех, кто попадает к нам, уже где-то побывали, – продолжал он. – Но в любом случае, если уж вы согласились прийти сюда, то вам придется соблюдать кое-какие наши условия.

Что? Условия? Что еще за условия?

– Обычный курс лечения у нас – два месяца, – сказал он. – Иногда люди хотят уйти раньше, но, поступив к нам, они должны провести у нас не менее трех недель. По истечении этого срока вы свободны, если только мы не сочтем, что лучше задержать вас здесь ради вашего же блага.

В моем сознании проскользнуло что-то вроде мрачного предчувствия. Я вовсе не была против провести здесь три недели. Я даже ничего не имела против двух месяцев. Мне просто не понравился его тон. Почему он говорит об этом так серьезно? И почему, интересно, люди иногда хотят уйти раньше?

– Вы меня поняли, Рейчел? – спросил он.

– Да, доктор Клиз, – пробормотала я.

– Биллингс. – Он нахмурился, склонился над моей карточкой и что-то туда записал.

– Да, Биллингс, – поспешила я исправиться. – Конечно, Биллингс.

– Мы никого не принуждаем, – продолжал он. – Мы не принимаем тех, кто не хочет, чтобы им помогли. Мы рассчитываем, что вы сами поможете нам.

Такая перспектива мне тоже не понравилась. Мне бы хотелось легкого, ни к чему не обязывающего отдыха. Со мной не было бы никаких проблем. Но и ко мне не должно быть никаких претензий. От меня в Нью-Йорке постоянно что-то требовали, вот я и приехала сюда отдохнуть от всего этого. Доктор Биллингс между тем предпринял очередную атаку.

– Рейчел, – он пристально посмотрел мне в глаза, – вы сами признаете, что у вас проблемы? Вы хотите, чтобы мы помогли вам избавиться от ваших вредных привычек?

Я решила, что иногда полезно и соврать. Пока я еще не представляла, насколько это полезно. Черт с ними, подумала я, поежившись. Ради того, чтобы читать журналы, лежать в джакузи, ходить в тренажерный зал и солярий… Ради стройных бедер, плоского живота, чистой упругой кожи… Ради общения со знаменитостями. Ради того, чтобы Люк сходил с ума от тоски по мне. Ради триумфального возвращения в Нью-Йорк.

Доктор Биллингс между тем продолжал излагать свои требования:

– Посетители – в воскресенье днем, но не раньше, чем через неделю после поступления. Разрешены два звонка в неделю.

– Но это же варварство! – возмутилась я. – Всего два звонка! В неделю?

Обычно я делала два звонка в час. Мне нужно было поговорить с Люком да и еще много с кем. А если я опять попаду на автоответчик, это будет считаться как звонок? А если он вообще бросит трубку? Это ведь не будет считаться?

Доктор Биллингс еще что-то записал в мою карточку и внимательно посмотрел на меня:

– Очень интересный выбор слов, Рейчел. Варварство? Почему вы сказали именно «варварство»? Что вы имели в виду?

О нет, только не это! Я тут же приготовилась осторожно обходить расставленные ловушки. Знаю я ваши психоаналитические штучки! Я – не то что ваши пришибленные придурки. Я, знаете ли, жила в Нью-Йорке, уступающем по количеству шизиков только Сан-Франциско. Я сама могу провести с вами сеанс психоанализа.

Честно говоря, я с трудом удержалась от соблазна пристально посмотреть в глаза доктору Биллингсу и спросить его:

– Думаете, угрожаю?

Вместо этого я мило улыбнулась и ответила:

– Ничего. Ничего я не имела в виду. Два звонка в неделю? Прекрасно!

Он был явно раздосадован, но что он мог поделать!

– Вам придется совершенно воздержаться от препаратов, которые могли бы влиять на ваше настроение, пока вы находитесь здесь, – продолжал он.

– Значит ли это, что я не смогу выпить вина за обедом? – я не успела вовремя прикусить язык.

– Что? – вскинулся он. – Вы любите выпить? И много пьете?

– Нет, что вы! – сказала я, хотя обычно никогда не говорю «Нет, что вы!» – Просто спросила.

«Черт подери! – с досадой подумала я. – Слава богу, что я захватила с собой валиум».

– Нам придется проверить ваш чемодан, – сказал он. – Надеюсь, вы ничего не имеете против?

– Разумеется, нет, – любезно улыбнулась я. Хорошо, что я положила валиум в сумочку.

– И вашу сумочку, конечно, – добавил он. О, нет!

– Э-э… да, конечно. – Я очень старалась сохранять спокойствие. – Но… могу я сначала сходить в туалет?

Он посмотрел на меня понимающим взглядом, который очень мне не понравился.

– По коридору налево, – сказал он.

С бешено колотящимся сердцем я бросилась в туалет и захлопнула за собой дверь. Я металась по маленькой кабинке, лихорадочно ища, куда бы спрятать свой бесценный пузырек, и лучше бы подальше, чтобы потом поближе взять. Но было некуда. Ни ведра, ни корзины для использованной бумаги, никаких ниш и углублений. Стены были гладкими и ровными, пол – абсолютно чистым. Наверно, они специально все устроили так, чтобы здесь ничего нельзя было спрятать (позже я узнала, что так и было).

Они здесь все параноики, подумала я в бессильной злобе. Хреновы параноики, долбанные, хреновы параноики, мать их… Я беспомощно стояла со своим пузырьком в руках. Голова моя была совершенно пуста. На меня накатывал то жуткий гнев, то дикий страх. Я должна как-то избавиться от пузырька. Главное, чтобы меня не поймали с наркотиками, пусть даже и несерьезными, мягкими.

Сумочка! Можно положить таблетки в сумочку! Нет, минутку, я же потому и стою в сортире с пузырьком, вся в поту, что как раз не могу положить таблетки в сумочку.

Я тупо огляделась, втайне надеясь, что все-таки не заметила чего-то при осмотре туалета. Увы! Выходило, что надо любыми путями избавляться от таблеток. И поскорее. Доктор Биллингс, должно быть, уже интересуется, что это я так долго тут делаю, а мне не хотелось, чтобы он подумал обо мне плохо. По крайней мере, пока. То есть, конечно, рано или поздно это случится, как это всегда со мной случается, но сейчас – еще слишком рано, даже для меня…

Меня прервал внутренний голос. Он настоятельно посоветовал мне поторопиться и по возможности замести все следы. Не верю, что все это происходит со мной, подумала я, вспотевшими от волнения руками срывая этикетку с пузырька. Я чувствовала себя преступницей.

Этикетку я выбросила в унитаз и туда же, испытав короткую, но мучительную судорогу потери, отправила белый ручеек таблеток. Нажав на спуск, я была вынуждена отвернуться. Как только таблетки исчезли в черной дыре, я почувствовала себя совершенно беззащитной, будто раздетой. Но нельзя было на этом зацикливаться. У меня были дела поважнее. Что мне, например, делать с пустым пузырьком? Нельзя же оставить его здесь, – кто-нибудь найдет и повесит на меня. Окна, чтобы выбросить пузырек, не было. Лучше взять его с собой, подумала я, и постараться избавиться от него позже. Сумочка! Ах, нет, я опять забыла, что нельзя в сумочку! Лучше спрятать пузырек на себе и надеяться – я нервно усмехнулась, – что лично обыскивать не будут.

Я похолодела: они вполне могут обыскать меня! Вон как внимательно они отнеслись к моим вещам. Ну вот что, я буду протестовать, если они вздумают обыскать меня, подумала я. Да как они смеют!

Кстати, а где, интересно знать, мне его спрятать? Пальто осталось в приемной, а карманов у меня больше нет. В отчаянии я задрала джемпер и засунула пузырек за бюстгальтер, между грудями. Но это оказалось больно, ведь вся грудь у меня была в синяках и ссадинах, и я вытащила пузырек. Потом я попыталась спрятать его в одной из чашечек бюстгальтера, но тогда его очертания становились отчетливо видны под моим облегающим джемпером из ангоры («моим» – это так, фигура речи. Вообще-то, это был джемпер Анны), и мне снова пришлось его вынуть.

Ничего другого не оставалось. Мне было больше некуда его положить, и я засунула его в трусы. Стекло неприятно холодило кожу. Я чувствовала себя ужасно глупо, но, сделав пару шагов, ощутила, что пузырек на месте. Ура!

Я чувствовала себя почти хорошо, пока не решила посмотреть на себя со стороны. То, что я увидела, мне совсем не понравилось. Как же я докатилась до этого? Ведь я живу в Нью-Йорке, я молода, независима, ослепительна, удачлива! Ведь мне вовсе не двадцать семь, и я не безработная, меня не принимают за наркоманку, и я не в психушке у черта на куличках, в туалете, с пузырьком из-под валиума в трусах?

 

8

«Бедняги, – сочувственно подумала я, глядя на алкоголиков и наркоманов, поедавших свой ланч за длинным деревянным столом. – Бедные, бедные уроды!» Теперь я была одной из них.

Мне сделали анализ крови, трусы не обыскивали, сумку и чемодан обыскали, но не обнаружили ничего недозволенного, папа и Хелен ушли, весьма сдержанно попрощавшись («Ради бога, веди себя хорошо. Я приеду в воскресенье, через неделю», – сказал папа. «Пока, псих, присмотри тут кого-нибудь приличного для меня», – сказала Хелен).

Увидев, как папина машина трогается со стоянки, я поздравила себя с тем, что сохраняю полное спокойствие и даже не подумала о наркотике. Да, наркоманка, нечего сказать! Доктор Биллингс прервал мое наблюдение за родственниками, сообщив, что другие «клиенты», как он назвал их, уже собрались на ланч. Сообщая мне все это, он не видел, как Хелен через заднее стекло строила рожи, копируя его.

– Идите поешьте, – предложил мне доктор, – а потом я покажу вам вашу комнату.

Я почувствовала легкое волнение, ожидая увидеть за ланчем каких-нибудь звезд. Хоть Хелен и утверждала, что богатые и знаменитые питаются отдельно от обыкновенных людей, у меня в желудке как будто лягушка завозилась.

Разумеется, стоило посмотреть и на обычных алкоголиков и наркоманов, а также на отвратительных обжор, и на приверженцев азартных игр, и других клиентов. И я поспешила за доктором Биллингсом в столовую, где он представил меня остальным, сказав:

– Леди и джентльмены, позвольте представить вам Рейчел.

Ко мне повернулось множество лиц, все дружно сказали: «Привет». Окинув их взглядом, я не обнаружила никого, похожего на звезду. Жаль. Однако никто не напоминал и персонажей из фильма «Пролетая над гнездом кукушки». Тем более жаль.

Алкаши показались мне весьма дружелюбными. Они стали бурно сдвигаться за столом, чтобы дать мне место. Внимательно осмотрев помещение, я нашла его очень непрезентабельным. Впрочем, очень возможно, что дизайнер имел в виду нечто сияющее и роскошное, но все это было воплощено в жизнь в какой-то издевательской постмодернистской манере. И, разумеется, не обошлось без линолеума. Видимо, он опять в моде. Впрочем, коричневые «шашечки» на полу выглядели так, будто они здесь от сотворения мира.

Я окинула взглядом своих сотрапезников. Всего здесь было около двадцати «клиентов», из них человек пять – женщины. Толстяк справа от меня энергично отправлял пищу в рот. Может, он патологический обжора? Молодой толстяк слева от меня представился Дейви.

– Привет, Дейви, – с достоинством улыбнулась я. Не было никаких причин воротить нос. Конечно, надо держать дистанцию, но я буду неизменно вежлива и приятна в общении, решила я. В конце концов, их жизнь и так убога и полна унижений. Зачем мне еще больше портить ее?

– Почему вы здесь? – спросил он.

– Наркотики, – ответила я с коротким смешком, как бы приглашающим и его посмеяться: «Вы бы могли про меня такое подумать?»

– А еще? – с надеждой спросил Дейви.

– Больше ничего, – удивленно ответила я. Он разочарованно уставился в свою тарелку, в которой высились горы турнепса и картошки и красовались несколько отбивных.

– А вы почему? – решила спросить я из чистой вежливости.

– Азартные игры, – мрачно ответил он.

– Алкоголь, – сказал мужчина, сидящий рядом с ним, хотя его я не спрашивала.

– Алкоголь, – повторил следующий.

Я запустила какую-то цепочку. Я поняла: стоило спросить у кого-нибудь, с чем он сюда попал, и срабатывал принцип домино, то есть все считали своим долгом по очереди сообщить тебе свой диагноз.

– Алкоголь, – сказал следующий мужчина, которого я уже не могла видеть.

– Алкоголь, – сказал следующий.

– Алкоголь, – повторил следующий.

– Алкоголь, – раздался слабый голос с другого конца стола.

– Алкоголь, – обладатель этого голоса, кажется, сидел поближе.

– Алкоголь, – сказал человек, сидевший напротив меня.

– И наркотики, – добавил следующий, – не забудь, Винсент, выяснилось, что у тебя и с наркотиками проблема.

– Отлипни, ты, педофил, – злобно ответил тот, что сидел напротив меня. – Кто бы говорил, Фредерик, только не ты, эксгибиционист.

Никто из присутствовавших и бровью не повел. Совсем как у нас дома за обедом.

Интересно. Фредерик и в самом деле педофил и эксгибиционист? Но этого мне не суждено было узнать. Пока.

– Алкоголь, – продолжил перекличку следующий.

– Алкоголь.

– Алкоголь.

– Наркотики, – послышался женский голос.

Ага, наркотики! Я чуть шею не вывихнула, пытаясь хорошенько разглядеть женщину. Ей было около сорока. Может быть, домохозяйка, пристрастившаяся к транквилизаторам. На какую-то секунду у меня мелькнула мысль: ну вот, будет с кем словом перемолвиться.

– Наркотики, – сказал мужской голос.

Я посмотрела на его обладателя, и сердце мое забилось чаще. Он был молод. Он был единственный «клиент» моего возраста. И он был симпатичный. Или, может, показался мне симпатичным по сравнению с этой толпой лысых, толстых, безусловно непривлекательных – хотя, возможно, все они были очень милые люди – мужчин, собравшихся за этим столом.

– Наркотики, – раздался следующий мужской голос.

Но этот был одно сплошное недоразумение. Выпученные глаза и зачесанные назад волосы.

– Алкоголь.

– Еда.

– Еда.

Итак, каждый представился мне. То есть каждый сообщил, с чем он сюда пожаловал. Соотношение алкоголиков и наркоманов составило примерно четыре к одному, а в нагрузку – несколько обжор. Игрок был только один – Дейви. Не удивительно, что он сразу потерял ко мне интерес, поняв, что я ему не товарищ.

Толстая женщина в оранжевом переднике шмякнула передо мной тарелку с отбивной и шпинатом.

– Спасибо, – вежливо поблагодарила я. – Вообще-то я вегетарианка.

– Ну и что? – Она изогнула губу на манер Элвиса Пресли.

– Я не ем мяса, – объяснила я, несколько встревоженная ее агрессивным поведением.

– Тогда приступайте, – заявила она.

– Простите… что? – переспросила я, начиная нервничать.

– Будете есть то, что дадут, – угрожающе произнесла она. – У меня нет времени на всю эту ерунду: что вы там едите, а чего не едите, или от чего вас тошнит, а от чего не тошнит. Я не собираюсь это выслушивать. А если поймаю на кухне, когда будете искать, где я прячу желе, вылетите отсюда в два счета.

– Оставь ее, Сейди, – сказал мужчина, сидящий по диагонали от меня. Я тут же почувствовала к нему горячую признательность, несмотря на внешность боксера-профессионала и, что было гораздо хуже, курчавые коротко остриженные волосы – прическа в стиле римских императоров. – Она здесь из-за наркотиков, а не из-за еды. Отцепись от нее.

– Ах, простите, мисс! – Сейди поспешила извиниться. – Вы очень худенькая, вот я и подумала, что вы тоже из этих, которые не жрут ни черта, они у меня уже в печенках сидят. Если бы эти придурки знали, что такое настоящий голод, они давно бы бросили кочевряжиться.

То, что меня спутали с больной анорексией, мгновенно заставило меня успокоиться и даже испытать приятное теплое чувство.

– Сейди хотелось бы быть врачом, верно, Сейди? – пошутил «боксер». – Но ты слишком толстая для этого, Сейди.

– Заткнись, Майк, – Сейди реагировала весьма добродушно для женщины, которую только что оскорбил (если я правильно запомнила) алкоголик.

– И к тому же, Сейди, ты ведь не умеешь ни читать, ни писать, правильно я говорю? – продолжал этот Майк.

– Умею, – улыбнулась Сейди. (Она еще улыбается! Я бы убила его на месте.)

– Единственное, что она может, это готовить, да и того толком не умеет. – Майк жестом призвал собравшихся подтвердить его правоту и получил горячую поддержку.

– Барахло ты, Сейди! – крикнул кто-то с другого конца стола.

– Точно! Ни на что не годна, – подтвердил мальчик, которому на вид не могло быть больше четырнадцати. Когда он успел стать алкоголиком?

Заверив нас в том, что «все ублюдки сегодня останутся без чая», Сейди удалилась, а я с удивлением обнаружила, что готова расплакаться. Оскорбления, даже вполне беззлобные и не направленные лично на меня, едва не довели меня до слез.

– Поговорите с Биллингсом после ланча, – посоветовал мне Майк, который, должно быть, заметив, что у меня дрожит губа. – А пока съешьте турнепс и картошку, а мясо оставьте.

– Можно я съем мясо? – спросил толстый субъект с луноподобной физиономией, сидящий справа от меня.

– Можете съесть все, – сказала я. Мне вовсе не хотелось ни турнепса, ни картошки. Я бы и дома не стала есть такое, а не то что в таком чудесном месте. Несмотря на то что мне известно, что в фешенебельных ресторанах подают копченые сосиски, соус с луком, пудинг и тому подобное, я все равно не в состоянии полюбить все это. Может, любить фрукты больше не модно, но мне хотелось фруктов.

Где, спрашивается, у них шведский стол с салатами из свежих овощей? Где чудесная низкокалорийная еда? Где свежевыжатые соки?

Я решительно пододвинула толстяку свою тарелку что вызвало у остальных бурю негодования.

– Рейчел, не давайте ему!

– Кто-нибудь, остановите ее!

– Ему же нельзя!

– Он патологический обжора!

– Не подкармливайте этого слона!

– Мы не готовим еду для каждого отдельно, – сообщил доктор Биллингс.

– Вот как! – я была весьма удивлена.

– Да.

– Но… я вегетарианка, – запротестовала я.

– У большинства людей, попадающих сюда, есть свои вкусовые пристрастия и проблемы с едой, и для них очень важно научиться есть то, что дают, – ответил доктор.

– Да, я понимаю, – мило ответила я. – Вы беспокоитесь о тех, кто страдает булимией и анорексией или чем-то в этом роде. Они расстроились бы, если бы увидели, что мне подают особый обед.

– Нет, Рейчел, – твердо возразил доктор. – Я беспокоюсь прежде всего о вас.

Обо мне? Чего это он?

– Почему? – я очень старалась сохранять вежливость.

– Потому что, хотя ваше основное заболевание – наркомания, у вас вполне могут возникнуть нездоровые пристрастия и к другим вещам, в том числе к алкоголю и еде. Вы рискуете приобрести перекрестную зависимость.

Но у меня нет наркомании! Однако сказать ему об этом я не могла, тогда он велит мне убираться. И что это еще за перекрестная зависимость?

– Она может возникнуть в результате попыток преодолеть основную зависимость. Вы можете побороть ее, но, в качестве компенсации, пристраститься к чему-то другому. Или просто добавить к основному пристрастию еще одно.

– Понятно, – кивнула я, – я пришла сюда лечиться от наркотиков, но к моменту выписки сделаюсь еще и алкоголичкой и обжорой. Это примерно то же самое, что сесть в тюрьму за неуплату штрафа, а выйти оттуда, уже зная, как грабить банки и взрывать бомбы.

– Не совсем, – он тонко улыбнулся. – Так что же мне все-таки есть?

– То, что дадут.

– Вы как моя мама.

– Правда? – он равнодушно улыбнулся.

– Я никогда не ела того, что она мне давала.

Это потому, что хуже моей матери не готовил никто. Все эти разговоры о фольге и индейках в первый день, когда она узнала о моих проблемах, были пустой болтовней. Сколько бы у нее ни было фольги, ее индейки всегда получались сморщенными и сухими.

Доктор Биллингс только плечами пожал.

– Ну и откуда же я буду получать белки? – Меня ужасно удивляло, что эти вопросы его совершенно не волнуют.

– Они есть в яйцах, молоке, сыре. Вы едите рыбу?

– Нет, – мстительно ответила я, хотя и ела.

И опять на его лице не отразилось никакого волнения. Он совершенно не желал замечать моей тревоги и замешательства.

– Все будет прекрасно, – улыбнулся он. – Пойдемте, я познакомлю вас с Джеки.

– Это еще кто – Джеки?

– Это женщина, с которой вы будете жить в одной комнате.

В одной комнате? Шок следовал за шоком. За ту цену, которую мы заплатили, мне должны были предоставить отдельную комнату! Но не успела я и рта раскрыть, как он открыл дверь офиса и подвел меня к ослепительной блондинке, которая неохотно драила шваброй пол в приемной. Поэтому я изобразила на лице приветливую улыбку. Придется подождать, пока она уйдет, прежде чем высказать свое неудовольствие. Мило, нечего сказать!

Она протянула мне смуглую гладкую руку:

– Рада познакомиться, я – Джеки, – улыбнулась она.

Ей было лет сорок пять, но с расстояния в несколько футов могло показаться, что лет на десять меньше.

– Вообще-то, я пишу свое имя как Чаки, – пояснила она. – Когда его пишут Джеки, это как-то слишком обыкновенно, правда?

Я не знала, что на это ответить, поэтому просто вежливо улыбнулась и сказала:

– Меня зовут Рейчел.

– Привет, Рейчел, – улыбнулась она. – Рейчел пишется через «е» или через «э», через два «л» или через одно?

И вот с этой сумасшедшей я буду жить в одной комнате?

И вообще. Почему она тут убирает? Разве она не пациентка? Я была уверена, что видела ее за столом во время ланча. У меня екнуло сердце. Неужели они приняли всерьез всю эту ерунду с моей наркоманией?

– Вы пропустили кусочек пола около двери, Чаки, – напомнил доктор и направился к лестнице.

Чаки бросила ему вслед такой взгляд, что я удивляюсь, как это он не превратился в камень.

– Не забудьте свой чемодан, Рейчел, – напомнил доктор Биллингс.

И он стал подниматься по лестнице вверх, предоставив мне тащить чемодан, который весил не меньше тонны. Рассчитывая, что в Клойстерсе будет полно знаменитостей, я привезла всю свою одежду да еще кое-что из вещей Хелен, которые мне подошли. Я бы с удовольствием захватила все вещи Хелен, но она была маленькая и изящная, а я – здоровенная, так что мне могло подойти только что-нибудь безразмерное, то, что на любого налезет. А так, конечно, было бы очень забавно, если бы, сдав меня в Клойстерс, она вернулась домой, открыла свой шкаф и обнаружила, что он пуст.

Обливаясь потом под тяжестью чемодана, ковыляя мимо обшарпанных стен, я проклинала свою злую судьбу, забросившую меня сюда как раз, когда, по-видимому, делали ремонт.

– Когда закончат ремонт? – крикнула я Биллингсу в надежде, что он ответит: «Скоро».

Он только усмехнулся и не ответил. Все-таки он сам придурок, с внезапной злобой подумала я.

Я совсем выбилась из сил и задыхалась. Возможно, когда стены заново покрасят, а на пол положат паласы, здесь будет, как в фешенебельном отеле. А пока, честно говоря, все это больше напоминало интерьеры диккенсовского сиротского приюта. Моя комната разочаровала меня еще больше. Это был предел. Почему она такая маленькая? В ней едва помещались две односпальные койки. На этом, впрочем, и кончалось сходство с монашеской кельей. Разве что у монахов бывают розовые нейлоновые покрывала. Я таких не видела с детства, с семидесятых. Ничего общего с хрустящим белым ирландским постельным бельем, которого я ожидала. Проходя мимо кровати, я услышала характерное потрескивание, и волосы у меня на ноге встали дыбом.

Шаткий белый шкафчик был заполнен разными бутылочками с кремами от «Ланком» и «Эсте Лаудер». Наверно, они принадлежали Чаки. Для моих двух жалких коробочек «Пондс» просто не осталось места.

– Сейчас я оставлю вас, – сказал доктор Биллингс. – Групповые занятия начинаются в два, вы в группе Джозефины. Не опаздывайте.

Групповые занятия? Группа Джозефины? А что будет, если я опоздаю? Где мне взять плечики для одежды?

– А где?..

– Спросите у других пациентов, – отрезал доктор. – Они будут рады помочь.

И ушел!

Подлый ублюдок, злобно подумала я. Ленивая, невоспитанная дрянь. Не обеспечить мне вегетарианскую пищу! Не поднести мой чемодан! Не помочь устроиться! Не допереть, что никакая я не наркоманка! Спросите других пациентов… Когда выйду отсюда, обязательно напишу письмо в газету и назову его имя. Ленивая тварь. И ведь небось получает кучу денег, моих денег!

Я осмотрелась. Ну и дыра! В отчаянии я бросилась на постель, и пузырек валиума, о котором я совсем забыла, чуть не выпустил мне кишки. Немного успокоившись, я решила пока спрятать пузырек в тумбочку. Но как только я попыталась встать, покрывало поднялось вместе со мной. Сколько я ни отрывала его от одежды, оно тут же опять ко мне «приклеивалось».

Я была подавлена, разочарована, полностью деморализована.

 

9

Подожди, успокойся. Давай посмотрим на это с другой стороны. Вспомни о джакузи, массаже, лечении водорослями, грязевых ваннах… «Ладно, хватит!» – сварливо сказала я себе.

Неохотно достав из чемодана несколько вещей, я обнаружила, что платяной шкаф уже до отказа набит одеждой Чаки. Я слегка подкрасилась в надежде на то, что в группе Джозефины встречусь с какими-нибудь знаменитостями, и заставила себя спуститься вниз.

Набраться смелости и выйти из комнаты оказалось не так-то легко. Я ужасно стеснялась и подозревала, что все остальные пациенты только и делают, что говорят обо мне. Войдя в столовую (я держалась за стенку одной рукой и как подросток обкусывала ногти на другой. Женщина моего возраста и роста ни за что не должна опускаться так низко), я едва смогла различить очертания предметов из-за сигаретного дыма. Но, судя по производимым звукам, люди пили чай, смеялись и болтали и, скорее всего, обо мне и не вспоминали.

Это было все равно, что прийти на вечеринку в дом, где никого не знаешь. И где нечего выпить. Вскоре я с облегчением заметила Майка. На воле я бы постеснялась заговорить с таким, чтобы не подумали, будто мы встречаемся, но сейчас я была слишком напугана и подавлена, чтобы помнить о таких вещах. Я охотно простила ему индийские джинсы и внешность быка, на которого надели кудрявый парик, – ведь он спас меня от Сейди в оранжевом фартуке.

– Где тут группа Джозефины? – спросила я.

– Иди сюда, я тебе все покажу. – Он подвел меня к доске объявлений на стене и указал на расписание.

Окинув его взглядом, я обнаружила, что оно весьма плотное. Групповая терапия утром и днем, лекции, собеседования, фильмы, встречи АА, встречи АН, встречи АИ…

– АА – это Анонимные Алкоголики? – недоверчиво спросила я Майка.

– Точно.

– А что значит АН?

– Анонимные Наркоманы.

– Это что еще такое?

– То же самое, что Анонимные Алкоголики, только касается наркотиков, – пояснил он.

– Вот это да! – Честное слово, это было по-настоящему забавно. – Ты серьезно?

– Да. – Он как-то странно посмотрел на меня. Как ни пыталась, я не могла расшифровать его взгляд.

– АИ?

– Анонимные Игроки.

– АО? – Я едва удерживалась от смеха. – Погоди, я сама догадаюсь: АО – это Анонимные Любители «Оливетти» – люди, у которых страсть печатать на пишущей машинке!

– АО – это Анонимные Обжоры. – Он и не думал смеяться. Его отвратительная физиономия словно окаменела.

– Понятно. – Я честно пыталась сдерживаться и не фыркать.

Мне было так неловко, что я потешаюсь над АА, АН, АИ и АО! Для меня это всего лишь забава, а у этих несчастных, может, жизнь от этого зависит.

– Вот здесь указано, где проводятся встречи, – Майк ткнул пальцем в следующий столбец. Я изо всех сил старалась казаться заинтересованной. – Вот смотри: сегодня, в два часа, группа Джозефины собирается в Аббатских апартаментах… – Все мероприятия проводились в помещениях с очень красивыми названиями: Консерватория, Тихая комната. Пруд размышлений.

– Итак, у нас новая дама! – раздался вдруг мужской голос.

Я оглянулась. Не стоило того. Передо мной стоял маленький толстенький человечек среднего возраста, каких тут было полно. Не слишком ли много коричневых джемперов из акрила для одного здания?

– Как дела? – спросил он.

– Прекрасно, – вежливо ответила я.

– В первый день я тоже чувствовал себя ужасно, – добродушно признался он. – Потом станет лучше.

– Правда? – с надеждой отозвалась я. От его неожиданной доброты мне опять захотелось плакать.

– Да, – кивнул он, – а потом – снова хуже, – он произнес эти слова так, как если бы это были те последние слова анекдота, в которых и заключается вся соль. Потом он запрокинул голову и оглушительно захохотал. Успокоившись немного, он протянул мне руку. – Меня зовут Питер.

– Рейчел, – мне даже удалось улыбнуться ему в ответ, хотя, честно говоря, я охотно врезала бы ему.

– Не обращайте на меня внимания, – сказал Питер, и в глазах его зажегся странный огонек, – я – настоящий сумасшедший.

Скоро я поняла, что у Питера очень развито чувство юмора. Он смеялся над всем, в том числе и над ужасными вещами. Особенно над ужасными вещами. Я подозревала, что скоро начну ненавидеть его.

– Выпейте чаю перед началом занятий группы, – предложил он.

Чувствуя себя весьма неуютно, я налила чашку чая, первую из тысячи, которые мне предстояло налить в этом заведении (вообще-то, я ненавижу чай), и уселась за стол. Тут же меня окружили мужчины, которым хотелось знать обо мне все. Правда, к сожалению, никто из них не был хорош собой.

– У вас прекрасные длинные волосы, – сказал один, одетый в… нет, не может быть! – в рубашку от пижамы! Да-да, это была именно рубашка от пижамы. А сверху – кардиган горчичного цвета.

У него самого почти совсем не было волос, разве что несколько жидких прядей, аккуратно проложенных по лысине от одного уха до другого. Создавалось впечатление, что они приклеены к черепу. Он одарил меня болезненной улыбкой и придвинулся поближе.

– Это ваш естественный цвет?

– А-а… да. – Мне стало по-настоящему тревожно, когда он вдруг погладил меня по голове.

– Ха-ха-ха! – прокомментировал насмешник Питер. – Держу пари, что ты не родилась с волосами такого цвета! О-ох! Ха-ха-ха! – зашелся он.

Я была слишком напряжена в ожидании, когда же наконец меня перестанут гладить, чтобы обидеться на шутку Питера. Я вжалась в кресло, и поскольку сумасшедший гладил и гладил мои волосы, вжималась все сильнее. Тогда Майк, который в данный момент курил, мрачно глядя прямо перед собой, направился к нам, прикрикнув: «Хватит, Кларенс! Оставь девушку в покое».

Кларенс неуклюже отстранился.

– Он не сделает тебе ничего плохого, – успокоил меня Майк, заметив, что я, в пятнадцатый раз за сегодняшний день, готова заплакать. – Просто пошли его подальше и все.

– Конечно, я не сделаю ничего плохого! – удивленно и несколько обиженно воскликнул Кларенс. – Просто у нее красивые волосы. Что тут такого? Что тут такого? – настаивал он, приблизив свое лицо вплотную к моему.

– Да нет… ничего, – в ужасе ответила я.

– Вы в какой группе? – неуклюже сменил тему разговора человек с необыкновенно красным лицом.

– Что это за группы такие? – спросила я, с облегчением вздохнув, когда Кларенс от меня отодвинулся.

– Ты, наверно, уже поняла, что мы тут много занимаемся групповой терапией, – пояснил Майк.

Все почему-то засмеялись. Я не поняла почему, но тоже улыбнулась, решив, что это какая-нибудь дежурная шутка. – Мы все поделены на группы по шесть-семь человек. У нас три группы: группа Джозефины, группа Кислой Капусты и группа Барри Грант.

– Кислая капуста? – недоуменно спросила я.

– По-настоящему ее зовут Хейди, – уточнил краснолицый.

– Хельга, – сказал Питер.

– Хельга Хейди, – сказал краснолицый. – Мы ее ненавидим. Она немка.

– А за что вы ненавидите ее? – спросила я, почему-то вызвав этим вопросом взрыв смеха.

– Потому что она наш консультант, – объяснил кто-то. – Не волнуйся, ты тоже ее возненавидишь.

«Даже не собираюсь!» – хотелось мне сказать, но я удержалась.

– Ну а Барри Грант? – поинтересовалась я.

– Она из Ливерпуля.

– Понятно. Но я в группе Джозефины. – Я была несколько разочарована, что не попала в группы, которыми руководили люди с такими экзотическими именами.

Раздался целый хор голосов: «О, только не сестра Джозефина!», «Господи Иисусе!», «Эта упертая!», «У нее взрослые мужики плакали, как дети!», «Еще как ревели!»

Последнее замечание тут же переросло в перепалку между – не уверена, что правильно запомнила их имена, они у меня все слились в одно – Винсентом и Кларенсом, тем самым, который гладил меня по голове.

– Я не ревел! – протестовал Кларенс. – У меня просто был насморк.

– Нет, ты ревел! – настаивал Винсент, и это был его основной и единственный аргумент.

Нет уж, я не стану ввязываться в ссоры, решила я. Продержусь положенное время и уйду отсюда. Как пришла, так и уйду. Ни с кем не сблизившись и ни с кем подружившись. Если, конечно, кто-нибудь из них не окажется богатым и знаменитым. Но и врагов постараюсь не нажить.

Спор был прерван чьим-то возгласом:

– А вот и Мисти!

Все мужчины насторожились. Видимо, Мисти звали красивую девушку, которая неторопливо вплыла в комнату и прошлась по ней с высоко поднятой головой. На ней были всего лишь обыкновенные джинсы и зеленый джемпер, но выглядела она потрясающе. Я немедленно почувствовала себя нелепой и безвкусно одетой. Волосы у Мисти были рыжие и такие длинные, что она могла бы сесть на них. Если бы захотела, конечно. И еще, она была худенькая и изящная и превосходно демонстрировала свое полное равнодушие к происходящему.

Мисти села в дальнем конце стола, в стороне от всех остальных, и ни на кого не обращала внимания. Я уставилась на нее и смотрела до тех пор, пока не поняла, что меня сейчас вырвет от зависти. Мне бы очень хотелось уметь казаться равнодушной, но это никогда мне не удавалось. (А если поминутно задавать себе вопрос: «Ну как? Достаточно ли я равнодушна?», то получается только хуже.)

Мужчины затаили дыхание. Они бросали хищные взгляды на Мисти, которая тем временем взяла газету и принялась разгадывать кроссворд.

– Строит из себя… – проворчал Майк, – и все только потому, что сподобилась написать книжку…

– Правда? – Я была заинтригована, но очень старалась не показать этого. Это было бы не круто – показывать свою заинтересованность.

– Ты, конечно, слышала о Мисти? – спросил Майк, как мне показалось, с иронией. – Как у нее крыша поехала…

Я отрицательно покачала головой: мол, ничего не знаю.

– Как в прошлом году она опомнилась и написала книжку?

Я опять помотала головой.

– И что ей было всего-навсего семнадцать, когда она это сделала? – Это уж точно было сказано с иронией. – Не слышала? Да, все именно так и было. А еще, стоит включить телик – и непременно увидишь ее. Рассказывает на каждом углу, как бросила пить и написала книгу в семнадцать лет.

Образ Мисти начинал прорисовываться.

– Но только все всегда возвращается на круги своя, и она снова оказывается здесь, а потом снова «выздоравливает». – Теперь сарказм Майка был очевиден. – Только сейчас-то ей уже, увы, не семнадцать.

Да, я действительно слышала о ней. Разумеется, слышала. Та газета, которую я в тоске читала в самолете на пути из Нью-Йорка, излагала всю историю ее падения. Подразумевалось, что все это – не более чем рекламный трюк. Страницы газет пестрели анонсами новой книжки Мисти и фотографиями самой Мисти.

– Интересно, почему надо поднимать такую шумиху только из-за того, что кто-то бросил пить? – продолжал Майк. – Это все равно как если бы Ясир Арафат получил Нобелевскую премию за вклад в дело мира. Конечно! Сначала веди себя, как последняя шваль, потом на какое-то время перестань себя так вести – и тебя объявят великим!

Мисти, должно быть, почувствовала, что о ней говорят, потому что вдруг оторвалась от газеты и показала нам два поднятых пальца. Этот жест в наш адрес сопровождался взглядом, полным омерзения. Моя душа разрывалась на части от восхищения и ревности.

– Каждый день решает кроссворды в «Айриш таймс», – прошептал Кларенс. – Такая загадочная.

– И ничего не ест, – подал голос Эймон с луноподобным лицом и такой же задницей.

– Ее зовут Мисти О'Мэлли? – вполголоса спросила я.

– Так ты все-таки слышала о ней? – голос Майка прозвучал почти испуганно.

Я кивнула.

У Майка сделалось такое лицо, как будто он сейчас заплачет. Но он взял себя в руки и только заметил:

– По-моему, эта ее книга – сплошная белиберда.

– Кажется, она получила какую-то награду? – спросила я.

– Вот я и говорю, – мрачно подтвердил Майк.

– Сколько букв, Мисти? – вдруг выкрикнул Кларенс.

– Отвяжись, ты, толстозадый, – злобно ответила она, не поднимая глаз.

Кларенс вздохнул, и на лице его отразилась собачья преданность.

– От писательницы можно было ожидать более художественного оскорбления, чем «толстозадый», – едко заметил Майк.

Она подняла глаза и сладко улыбнулась.

– А-а, Майк! – выдохнула она и покачала головой. На ее рыжие волосы упал свет, и они засияли золотом. Она выглядела такой красивой, такой соблазнительной. Кажется, я ее недооценила. И Майк, похоже, чувствовал примерно то же самое, что и я. Он просто застыл на месте. Я боялась пошевельнуться. Они смотрели друг на друга долгим напряженным взглядом.

Но погодите! Она еще не все сказала:

– Майк, я попрошу, чтобы тебе добавляли бром в пищу. Может, тогда ты наконец от меня отстанешь? – И она хищно улыбнулась.

Майк побледнел, как полотно. Она же неторопливо сложила свою газету и медленно выплыла из комнаты. Все глаз не сводили с ее стройных бедер. Пока она не вышла, никто не издал ни звука. Потом, как будто в состоянии легкого опьянения, они снова переключили внимание на меня.

– Она разбивает мне сердце, – пожаловался Кларенс, и в его голосе слышалось обожание. – Хорошо, что теперь у нас есть вы. Мы будем ухаживать за вами. Вы ведь не будете жестоки с нами?

Маленькая стервозная сучка, подумала я. Нет уж, ни за какие коврижки я не стану вести себя так, как она. Я буду такой милой, что меня все здесь полюбят. Хотя, разумеется, я не собираюсь ни с кем здесь связываться. И все-таки, помимо своей воли, я почувствовала, что побаиваюсь ее…

Потом кто-то крикнул:

– Уже без пяти два!

И все всполошились:

– О господи!

Они быстро затушили свои сигареты, допили чай, вскочили и устремились вон из комнаты. При этом они добродушно приговаривали: «Ну что, пошли на позорище», или «сегодня меня будут поджаривать», или «лучше бы с меня заживо кожу содрали»

– Пошли, – скомандовал Майк.

 

10

Майк схватил меня за руку и поволок по коридору.

– Это Аббатские апартаменты? – с сомнением спросила я, попав в обшарпанную комнату, абсолютно пустую, если не считать расставленных полукругом стульев.

– Так, – в голосе Майка слышались панические нотки. – Садись вот сюда. Скорее, Рейчел, скорее!

Я села, Майк устроился рядом.

– Послушай, – сказал он взволнованно. – Я тебе дам несколько советов. Возможно, это будет самое важное из всего, чему ты здесь научишься.

Я нервно придвинулась поближе.

– Никогда! – судорожно выдохнул он и тут же глотнул воздуха. – Слышишь, никогда!

Еще один глубокий вдох. Я придвинулась еще ближе.

– Никогда, – повторил он, – не садись вон на тот стул, и на тот, и вон на тот. Занятие длится, по крайней мере, два часа, и от твоей задницы останутся лохмотья, если сядешь на те стулья. Смотри, я еще раз покажу тебе их…

Только он начал показывать, как двери распахнулись, в комнату ввалились прочие пациенты и принялись громко негодовать, что все хорошие места уже заняты. Я сразу же почувствовала себя виноватой, ведь у них, у бедных, и так сплошные проблемы, так хоть посидели бы на удобных стульях.

Кроме нас с Майком пришло еще шесть человек, в основном те, кто был и в столовой. К сожалению, того симпатичного парня – наркомана, которого я заметила, среди них не было. Здесь были Майк, писательница Мисти, Кларенс, Чаки – моя соседка по комнате, и Винсент-злючка. Когда я увидела Винсента, у меня внутри все сжалось. Он просто полыхал злостью. Я боялась, что он спикирует и на меня, невзирая на то, что я теперь товарищ по несчастью. Шестым был пожилой человек, которого в столовой я не заметила. В одном я была уверена: он не поп-звезда. Либо звезды занимались в отдельной группе, что было вполне вероятно, либо все они ушли к Барри Грант или Кислой Капусте.

– Хорошо, что у нас появилась еще одна женщина, – сказала Чаки, – теперь установилось некоторое равновесие.

Я поняла, что это она обо мне. Да, конечно, теоретически так оно и получалось, но поскольку я не собиралась в этом участвовать, то о каком равновесии речь?

Наконец появилась Джозефина. Я с большим интересом изучила ее. Она показалась мне абсолютно безвредной. Я никак не могла понять, почему все они ее так боятся. Джозефина напоминала монахиню, но современную, этакую монахиню-хиппи – во всяком случае, в ее понимании. Лично я не вижу ничего хиппового в том, что женщина носит юбку из шерстяной фланели ниже колена и при этом у нее короткие растрепанные седые волосы, заколотые сбоку коричневой заколкой. Но она показалась мне симпатичной, по крайней мере, приятной. Круглыми голубыми глазами она очень напоминала актера Мики Руни.

Джозефина села, все разом опустили глаза и принялись внимательно изучать собственные колени. Никакого смеха, никаких разговоров. Мертвая тишина. Она все длилась, длилась и длилась. Это даже забавляло меня. Я с удивлением переводила взгляд с одного на другого. Почему они так волнуются?

Наконец Джозефина сказала:

– Как-то неловко вот так молчать. Джон Джоуи, может быть, вы расскажете нам свою историю?

Все с облегчением вздохнули.

Джоном Джоуи оказался тот самый пожилой человек. То есть на самом-то деле он был просто древностью, с кустистыми бровями, в черном костюме, лоснящемся от старости. Потом я узнала, что этот костюм он надевал по особым случаям: свадьбы, похороны, особо выгодная продажа скота или занятия в реабилитационном центре, куда его упрятала племянница.

– Э-э… ну… ладно, – обреченно пробормотал Джон Джоуи.

Когда же начнутся крики и оскорбления, интересно знать? Я думала, групповая терапия – нечто гораздо более энергичное и… отталкивающее. Жизнеописание Джона Джоуи заняло около пяти секунд. Он вырос на ферме, никогда не был женат и всю жизнь прожил на той же ферме со своим братом. Все это он записал на странице, вырванной из школьной тетрадки. Читал он медленно и спокойно. Ничего интересного. Закончив, он с застенчивой улыбкой вымолвил: «Вот и все» – и вновь погрузился в изучение своих больших черных ботинок. Снова воцарилось молчание.

– Не очень-то подробно, – наконец проворчал Майк.

Джон Джоуи выглянул из-под кустистых бровей, пожал плечами и еще раз робко улыбнулся.

– Да, – согласилась Чаки. – Вы даже не упомянули о своем пьянстве.

Джон Джоуи снова пожал плечами и снова улыбнулся. И опять выглянул из-под бровей. Он, видимо, был из тех людей, которые при виде приближающейся машины прячутся в придорожных кустах. Человек с гор. Совершенно дремучий. Личинка болотная.

– Может, вы немного дополните свой рассказ? – нервозно предложил Кларенс.

И тут Джозефина заговорила. И показалась мне гораздо более опасной, чем можно было бы предположить по ее внешнему виду.

– Итак, это ваше жизнеописание, не так ли, Джон Джоуи?

Он едва заметно кивнул.

– И ни одного упоминания о двух бутылках бренди, которые вы выпивали ежедневно в течение последних десяти лет? И ни слова о том, как вы продавали скот без ведома брата? И о второй закладной на землю?

Неужели все это правда? Кто бы мог подумать? Такой безобидный старичок!

Джон Джоуи не реагировал. Он сидел неподвижно, как статуя, и я заключила, что все так и есть. Ведь если бы это было неправдой, он уже давно вскочил бы и стал защищаться.

– Ну а вы? – Джозефина обвела взглядом собравшихся. – Никому из вас нечего сказать, кроме… – тут она пропела тоненьким детским голоском, – «не очень-то подробно, Джон Джоуи»?

Все съежились под ее пламенным взглядом. Даже я оробела на какую-то долю секунды.

– Ну что ж, Джон Джоуи, попробуем еще раз. Расскажите группе о вашем пьянстве. Начнем с того, почему вам захотелось выпивать.

Джон Джоуи оставался совершенно бесстрастным. Я бы на его месте уже лопнула от злости. Я и сама злилась. В конце концов, этот несчастный старался. Мне очень хотелось посоветовать Джозефине отвязаться от него, оставить его в покое, но я решила выждать пару дней, а потом уже научить их тут уму-разуму.

– Ну, – в очередной раз пожал плечами Джон Джоуи, – вы же знаете, как это бывает.

– Вообще-то, нет, Джон Джоуи, не знаю, – холодно ответила Джозефина. – Не забывайте: это не я лечусь в реабилитационном центре от хронического алкоголизма.

Ого, какая злобная!

– Ну, понимаете, – Джон Джоуи взял игривый тон, – в один прекрасный вечер вы вдруг чувствуете себя одиноко и решаете пропустить стаканчик…

– Кто это вы? – окрысилась Джозефина.

Джон Джоуи опять кротко улыбнулся.

– Кто это решает «пропустить стаканчик»? – настаивала Джозефина.

– Я, – наконец сдался Джон Джоуи. Ему тяжело давался разговор. Судя по всему, раньше ему не приходилось так много говорить.

– Не слышу, Джон Джоуи, – не унималась Джозефина. – Громче. Скажите, кто пропускал стаканчик.

– Я.

– Громче!

– Я.

– Еще громче!

– Ну, я!

Джон Джоуи был очень расстроен и утомлен тем, что пришлось так напрячь свои голосовые связки.

– Надо отвечать за свои поступки, Джон Джоуи! – рявкнула Джозефина. – Если вы их совершаете, то имейте мужество хоть сказать об этом.

Почему она так старается сломать их, выбить у них почву из-под ног? Как это жестоко! Приходилось признать, что я недооценила Джозефину. Теперь она напоминала мне уже не Мики Руни, а Денниса Хоппера.

Ну, уж я-то к ней на удочку не попадусь. Я вообще не стану реагировать на то, что она будет говорить мне, я буду сохранять спокойствие. У нее ведь на меня ничего нет. Я-то не выпивала по две бутылки бренди в день и не продавала скот без ведома моего брата.

Джозефина крепко прижала Джона Джоуи. Она закидала его вопросами о детстве, о его отношениях с матерью, в общем, обо всякой ерунде. Но получить от него какую-нибудь информацию было так же трудно, как выжать каплю крови из турнепса. Он только плечами пожимал, тянул свое «э-э…» и не был твердо уверен ни в одном факте.

– Почему вы никогда не были женаты, Джон Джоуи? – спросила Джозефина.

И опять пожатие плеч и кроткие улыбки.

– Э-э… ну, должно быть, до этого не доходило…

– У вас никогда не было девушки, Джон Джоуи?

– Э-э… ну, были… Одна-две…

– И что, не было ничего серьезного?

– Э-э… и да, и нет, – Джон Джоуи пожал плечами (опять!).

Он уже начинал меня раздражать. Почему бы не рассказать Джозефине, отчего он не женился? Можно было бы ограничиться по-ирландски лаконичным объяснением. Мол, они с братом никак не могли поделить между собой ферму. Или он вынужден был дожидаться смерти матери, чтобы жениться на любимой, потому что две рыжеволосые женщины под одной (крытой соломой!) крышей – это слишком. Для сельской местности в Ирландии, опутанной аграрными предрассудками, такое объяснение выглядело вполне правдоподобным. Однажды я провела лето в Галвее и наслушалась всего этого.

А Джозефина свирепствовала, задавая все более и более наглые вопросы, например:

– Вы любили когда-нибудь? А закончила она так:

– Вы случайно не девственник?

Все собравшиеся сделали судорожный вдох. Как можно спрашивать о таком? И неужели он действительно мог быть девственником? В его-то возрасте?

Но Джон Джоуи ничего не отвечал. Он смотрел на свои ботинки.

– Я спрошу по-другому: у вас были отношения в женщинами?

На что это она намекает? Уж не на то ли, что Джон Джоуи потерял невинность с овцой?

Джон Джоуи сидел без движения, как будто окаменел. Да и остальные были не в лучшем состоянии. Я затаила дыхание. Любопытство почти сошло на нет от сознания того, насколько безжалостно мы вторгаемся в чужую жизнь. Казалось, молчанию не будет конца. Наконец Джозефина сказала:

– Ну, время истекло.

Разочарование было огромным. Как ужасно, когда тебя оставляют в «подвешенном» состоянии! Это напоминало мыльную оперу, только происходило на самом деле. У меня голова шла кругом.

Выходя из комнаты, я спросила Майка:

– Что это было?

– Бог его знает!

– И когда мы все узнаем?

– Следующие групповые занятия – в понедельник.

– Ну, нет! Я не могу ждать так долго!

– Послушай, – раздраженно ответил он. – Все это ничего не значит. Просто уловка. Джозефина задает всякие вопросы, надеясь, что какой-нибудь из них да угодит в болевую точку. Она просто широко раскидывает сети.

Нет, такое объяснение меня не удовлетворило. Я-то знаю, что мыльная опера никогда не обманывает ожиданий!

– Да ладно тебе… – проворчала я в пустоту, потому что Майк уже отошел от меня к Джону Джоуи, совершенно подавленному и уничтоженному.

 

11

Ну а дальше что? Теперь-то наконец я получу свой массаж? Я внимательно наблюдала за остальными, нервы у меня были, как натянутые струны. Куда они теперь пойдут, интересно… По коридору, заворачивают за угол и… о, только не это! – опять в столовую. Все пациенты из группы Джозефины и из других групп снова сошлись в столовой, и опять началось чаепитие, громкие разговоры, бесконечные перекуры. Может, они просто наскоро перекусывают перед сауной?

Отказавшись от предложенной чашки чая, я примостилась на краешке стула. Пропади он пропадом, этот чай! Чтобы потом во время сеанса ароматерапии мечтать о походе в сортир? Я нетерпеливо переводила взгляд с одной чашки на другую. «Ну, давайте, пейте быстрее! – хотелось мне крикнуть. – Уже скоро обед, и мы не успеем на массаж». Но они чаевничали издевательски медленно. Мне хотелось выхватить у них их чашки и быстро-быстро выпить самой весь чай.

Выцедив наконец свой противный напиток, они с невыносимой неторопливостью стали наливать себе по второй чашке и лениво смаковать ее. Ладно, нервно сказала я себе, может, хоть после второй…

Но время шло, и вот уже и вторые чашки были выпиты, и закурены сигареты, и налиты третьи чашки, как я и опасалась. Приходилось смириться с мыслью, что они намерены обосноваться здесь надолго. Но, может быть, после чая все-таки что-нибудь произойдет? Конечно, я могла спросить кого-нибудь и узнать точно. Но почему-то у меня на это не хватало духу.

Возможно, я опасалась, что обыкновенные пациенты вроде Джона Джоуи и Майка сочтут меня тщеславной пустышкой, если я буду так уж сильно интересоваться всякими приятными процедурами или местами обитания знаменитостей? Может быть, они как раз хотели, чтобы я на них – на обыкновенных – обратила внимание? Наверно, их уже тошнит от людей, которые, глядя мимо них, высокомерно заявляют: «Уйдите с дороги. Мне пора принимать травяную ванну с великолепным Хиггинсом!»

Что ж, придется притвориться, что я просто счастлива сидеть тут с ними и хлебать чай целую вечность. Тогда они меня полюбят. Ничего, у меня еще два месяца впереди, утешала я себя, куча времени.

Я оглядела всех собравшихся за столом. Они насыпали в чашки полные ложки сахара и нахваливали чай. Жалкое зрелище!

– Вы не курите? – спросил мужской голос. Оказалось, он принадлежал Винсенту – мистеру Злючке, что меня весьма встревожило.

– Нет, – нервно ответила я.

Во всяком случае, обыкновенные сигареты я точно не курила.

– Бросили? – Он придвинулся ко мне поближе.

– Никогда и не начинала. – Я отшатнулась.

Ах, как мне хотелось уйти! У меня не было ни малейшего желания заводить с ним дружбу. Эта черная борода, эти крупные зубы! Люпус – вот какая кличка ему бы подошла, если только «люпус» и в самом деле значит «волк».

– К тому времени, как выйдете отсюда, будете выкуривать штук по шестьдесят в день, – пообещал он мне, с гадкой улыбкой выпустив струю дыма (ну и воняет у тебя изо рта. Винсент!).

Я огляделась, надеясь, что Майк придет мне на помощь, но его нигде не было видно.

Изо всех сил стараясь не показаться грубой, я все-таки повернулась к Винсенту спиной и очутилась лицом к лицу с безумным Кларенсом. Из огня да в полымя! Хоть я и опасалась, что он снова начнет гладить меня по голове, но все-таки заговорила с ним.

Вдруг мне пришла в голову мысль, что я здесь уже целый день, а про наркотики не вспомнила ни разу. Это вызвало у меня теплое и приятное чувство, которое длилось до тех пор, пока я не побеседовала последовательно со всеми собравшимися в комнате. Разговоры были похожи один на другой, как близнецы. Каждый норовил припереть меня к стенке и выведать обо мне все. Именно так вели себя все, кроме того симпатичного молодого человека, которого я заприметила в столовой за ланчем. С ним-то и хотелось поговорить, но он не обращал на меня ни малейшего внимания. Если честно, то его и в комнате-то не было.

За пару часов я рассказала свою краткую биографию бессчетное количество раз. Она звучала примерно так: «Меня зовут Рейчел. Мне двадцать семь лет. Нет, я не страдаю анорексией, но спасибо за комплимент, я польщена. Нет, я не всегда была такая высокая. Когда я родилась, я была несколько пониже. Последние два с половиной года жила в Нью-Йорке. А еще бывала в Праге…»

– Прага, это где? – спросил Джон Джоуи. – Это на Типперери?

– О бо-оже! – Кларенс с отвращением покачал головой. – Нет, вы слышали? «Это на Типперери?» Ты, тупица! Всем известно, – авторитетно добавил он, – что Прага – это в Слиго.

Я уже сожалела о том, что сказала, что жила в Праге. Почему-то стоит упомянуть этот город – и все сразу начинают волноваться. И не только в Клойстерсе. Только скажи кому-нибудь: «Я жила в Праге», – и на тебя градом посыплются вопросы. Как правило, их бывает три. Три основных. Всегда одни и те же – всегда. Это невыносимо! Помню, когда я приезжала из Праги домой на каникулы, эти три вопроса всякий раз доводили меня до белого каления. Мне хотелось заранее раздать всем присутствующим отпечатанный текст: «Первое: да, вы правы, Прага – действительно красивый город. Второе: нет, магазины сейчас там стали гораздо лучше. Все-все можно купить. Конечно, это не Керриголд, ха-ха-ха (именно Керриголд обычно доводил меня до белого каления). Третье: да, стоит туда съездить, пока эти янки не прибрали город к рукам».

Кроме того, разговоры о Праге всегда напоминали мне о несовершенстве моей натуры. Мне было стыдно, что в Праге, в таком красивом и благодатном месте, я не чувствовала себя уютно. Скучно, слишком здоровый образ жизни, мало скандального. Мне бы поменьше катания на лыжах и лазанья по горам в выходные, и побольше ночных клубов – тогда все было бы хорошо.

Краснолицый Эдди как раз расспрашивал меня о пражских ценах, когда в комнату вошел тот самый симпатичный молодой человек.

– А вот и Кристи! – воскликнул мужчина с роскошной черной шевелюрой и огромными сталинскими усами, совершенно седыми. Он произнес «Кри-и-исти», тем самым дав понять, что он «соль земли», то есть чистокровнейший, коренной дублинец. Кристи уселся через несколько стульев от меня. Это настолько меня смутило, что я потеряла нить разговора и ляпнула Эдди, что пиво в Праге гораздо дороже, чем в Ирландии. Что, конечно, было неправдой. Он очень удивился и даже отстал от меня на несколько секунд.

– А водка? – потом спросил он.

– Что водка?

– Дешевле или дороже?

– Дешевле.

– А виски?

– Дороже.

– «Бакарди»?

– Э-э… кажется, дешевле.

– Но почему «Бакарди» дешевле, а виски дороже? – удивился он.

Я что-то рассеянно промямлила в ответ, потому что была слишком занята внимательным разглядыванием Кристи. Да, я не ошиблась. Он был вполне ничего. Даже за пределами Клойстерса он считался бы интересным. Его глаза горели каким-то бледно-голубым огнем, будто он перекупался в хлорированной воде.

Полузадушенный внутренний голос пискнул, что ему все еще нравится Люк, но я немедленно велела ему заткнуться. Нравится, не нравится, а я твердо решила переключиться на Кристи. Необходимо стереть из памяти боль, которую причинил мне Люк, а что может быть лучше в данном случае, чем сосредоточиться на ком-то другом? Мне просто повезло, что Кристи оказался таким привлекательным, что от него было глаз не оторвать (мне, впрочем, то и дело приходилось отвлекаться, потому что Эдди был весьма требовательным собеседником).

Боковым зрением я наблюдала, как Кристи оживленно беседует с усатым. У Кристи был как раз такой рот, какой мне нравится, – как у Дейва Аллена.

Дейв Аллен – это мастер разговорного жанра. Я была без ума от него в конце семидесятых. Мой отец периодически развлекает знакомых (то есть, наоборот, нагоняет на них смертную скуку) рассказами о том, как я орала благим матом, чтобы мне разрешили лечь спать попозже и посмотреть по телевизору Дейва Аллена. К тому времени мне было двадцать пять. Шутка.

Как бы там ни было, а рот как у Дейва Аллена – это удача для мужчины. Это необычный рот, он всегда кажется слишком большим для лица, которому принадлежит. Но это-то и привлекает. Очень подвижный рот, его уголки то поднимаются вверх, то опускаются вниз, будто живут своей собственной жизнью. У человека, которому повезло иметь такой рот, всегда несколько насмешливый вид.

Я продолжала изучать Криса. И волосы его мне понравились. Пшеничного цвета и хорошо подстрижены. Несмотря на подвижный рот, он выглядел очень мужественно. Казалось, на него можно положиться. Он был не из тех, про кого точно знаешь, что он тебе никогда не позвонит, нет, про такого думаешь: «Этот меня из горящего дома вынесет, если надо». Итак, я находила его великолепным, конечно, если не считать роста. Когда Крис встал, чтобы дотянуться до чайника, я увидела, что он не намного выше меня. Это, конечно, разочаровывало, но я к подобным разочарованиям давно привыкла.

К тому же у него было много существенных достоинств. Он был худощавый. Не бледная немочь, похожая на плетистое растение, с решеткой для тостов вместо ребер и макаронинами вместо ног, – нет, пожалуй, лучше было бы назвать его стройным. Рукава его джемпера были закатаны, и руки выглядели сильными и мускулистыми. До них хотелось дотронуться. И ноги у него были что надо. Правда, несколько короче, чем полагалось бы при его росте. Но меня такая длина устраивала. Если мужчина симпатичный, то коротковатые ноги лишь прибавляют ему сексуальности. Не знаю, почему. Может быть, это как-то связано с устойчивостью. Может быть, наводит на мысль о густой растительности на теле.

Я знаю, что всем нравятся длинноногие мужчины, но лично я вовсе не схожу по ним с ума. Длинноногие – это, так сказать, сливки, нечто слишком изысканное. В общем, я не понимаю, почему вокруг длинных ног поднимают столько шума. А по-моему, тонконогие мужчины напоминают жирафов или балерин. Они кажутся мне женоподобными.

Кристи никак нельзя было назвать женоподобным.

Теперь-то я поняла, почему протестанты с таким упоением распевают о Теле Христовом. Увидев такое своими глазами, я бы тоже не колеблясь встала на колени… Но довольно об этом. Я вдруг почувствовала себя ужасно одинокой и поняла, что скучаю по Люку, по Бриджит, по кому-нибудь, с кем я могла себе позволить говорить пошлости.

Я усилием воли оторвала свои мысли от Люка и заставила их снова заняться Кристи и его телом. Как здорово было бы, подумала я, если бы у нас с Кристи что-нибудь получилось. Если бы мы влюбились друг в друга. И вместе вернулись бы в Нью-Йорк, и в один прекрасный день встретили там Люка. И тогда Люк понял бы, что по-настоящему любит меня, и стал бы унижаться и умолять меня порвать с Кристи. А я бы сказала ему что-нибудь ужасное, например: «Мне очень жаль. Люк, но ты оказался таким мелким… А с Кристи у нас настоящее…»

И тут Люк попытался бы ударить Кристи, но Кристи вовремя схватил бы его за руку и сказал бы с жалостью: «Послушай, ты ей не нужен, разве не видишь?» Внезапно я услышала грохот – это несколько человек бросили на стол пригоршни вилок и ножей. Кристи был в их числе, что меня весьма удивило, потому что в моем воображении он все еще разбирался с Люком.

– Пора пить чай! – жизнерадостно провозгласил толстяк Эймон.

Пора что?.. Какого черта? Что это они тут затевают? К моему изумлению, пациенты бодро накрывали на стол. Я-то подумала, что они стучали вилками для того, чтобы на кухне поняли, что они собрались и ждут еды. Но нет. Оказывается, этот стук был всего лишь прелюдией к сервировке стола. Они принесли молочники, нарезанный хлеб, расставили на столе масленки, вазочки с джемом («На-ка, передай на тот конец стола, только Эймону не давай, а то сожрет»).

– А почему вы накрываете на стол? – настороженно спросила я Майка. На мою помощь пусть не рассчитывают. Я вообще никогда не накрываю на стол, и уж тем более не собираюсь делать это на отдыхе.

– Потому что мы все – очень милые люди, – улыбнулся Майк. – Мы хотим сэкономить Клойстерсу деньги. Мы ведь так мало платим за пребывание здесь.

Ну что ж, если они не обязаны делать это, а просто так… Хотя, честно говоря, Майк не очень-то меня убедил. Возможно, потому, что за его словами последовал громовой раскат хохота.

 

12

Обед был чудесен, то есть совершенно отвратителен. Жареный картофель, рыбные палочки, лук, нарезанный колечками, бобы и зеленый горошек. В неограниченном количестве, как мне похвастался Кларенс.

– Можете взять, сколько хотите, – сообщил он мне доверительным шепотом. – Надо только сходить на кухню и попросить у Сейди-садистки. Теперь, когда она знает, что вы – всего лишь наркоманка, она даст вам есть, сколько захотите.

Меня неприятно резануло это «вы – наркоманка», но моя горячая любовь к жареной картошке взяла верх, и я принялась жадно поглощать обед.

– Я здесь сильно потолстел, – похвастался Кларенс.

Как будто чей-то холодный железный кулак сжал мне сердце, и моя рука с вилкой повисла в воздухе. Я так и не успела донести ее до рта. Я вовсе не собиралась толстеть, мне и так хватало.

Пока я уговаривала себя, что один раз можно поесть то, что нельзя, а уж завтра начну питаться, как полагается, я вдруг услышала слева какие-то очень неприятные звуки. Это ел Джон Джоуи!

Это было очень громко! И становилось все громче. Почему же никто не замечает? Я изо всех сил старалась не обращать внимания, но у меня не получалось. Мои уши вдруг стали работать, как сверхмощные микрофоны, которые используют телевизионщики, когда им надо записать, как дышат муравьи.

Я попробовала сосредоточиться на своей жареной картошке, но все равно слышала, как Джон Джоуи чавкает, фыркает и отдувается, словно какой-нибудь носорог. Я все больше и больше напрягалась, пока наконец не обнаружила, что мои плечи поднялись до уровня ушей. А чмоканье и чавканье все усиливалось и усиливалось. Я не могла больше этого выносить. Это было отвратительно. Во мне закипала дикая ярость. «Так скажи ему об этом, – убеждала себя я. – Попроси его хоть немного умерить свой пыл».

Но воображение рисовало мне совсем другую картину: я поворачиваюсь и изо всех сил бью его в грудь, чтобы навсегда отбить у него охоту издавать эти мерзкие хлюпающие звуки.

Не удивительно, что никто не захотел выйти за него замуж. И правильно, что не нашлось охотниц лишить его девственности. Поделом ему! Да кто же станет спать с парнем, который издает подобные звуки три раза в день?

Тут до меня донеслось особенно смачное чавканье. Это было непереносимо! Я с грохотом швырнула на тарелку свой нож и вилку. Я больше ни кусочка не съем в таких условиях.

Никто не обратил ни малейшего внимания на то, что я перестала есть, и это разозлило меня еще больше. Я-то ожидала хоть какого-то сочувствия: «Что с вами, Рейчел? Почему вы не едите?» Но никто не вымолвил ни слова. И уж меньше всех озаботился этот старый пентюх Джон Джоуи.

Я и сама не понимала, почему так разозлилась. Весь день гнев то накатывал, то отпускал. И еще временами очень хотелось заплакать. Все это было совсем на меня не похоже. У меня обычно большую часть времени было ровное хорошее настроение. И вообще, следовало бы радоваться: ведь я сама хотела в Клойстерс. Да нет, я радовалась, конечно… Может, я обрадовалась бы еще больше, если бы увидела тут хотя бы парочку знаменитостей и перекинулась с ними хоть словом.

После жареной картошки и всего остального был кекс. Джон Джоуи отдал ему должное. Наверно, его было слышно даже в Перу.

Я сидела, сжавшись в комок, и дрожала от злости, утешаясь воображаемыми картинами истязаний Джона Джоуи. И тут коричневый джемпер, который сидел слева от меня, встал, а на его место тут же сел Кристи. Пока я выходила из своего транса, он крикнул коричневому джемперу: «Коричневый Джемпер (или как там его звали), ты уже поел? Ничего, если я здесь немного посижу? А то мне никак не поговорить с Рейчел». И он преспокойно уселся рядом со мной, как будто так и надо. Я немедленно стерла Джона Джоуи и его мерзкое чавканье из своего сознания и заставила себя радостно улыбнуться.

– Привет, меня зовут Крис.

Его «хлорированные» глаза были такими голубыми, что, казалось, им вреден дневной свет.

– А я думала, тебя зовут Кристи. – Я изобразила нечто, напоминающее, как мне казалось, интимную дружескую улыбку. (Я так хочу тебе понравиться!)

– Да нет, это все Оливер виноват (кажется, Оливер – это Сталин). Он просто не может произнести имя, не присобачив к нему окончание «и».

Я, как завороженная, следила за его подвижным красивым ртом. А он задавал обычные вопросы. Где я родилась, сколько мне лет и так далее, и тому подобное. Но отвечала я гораздо охотнее, чем всем остальным (Да, ты прав: очень красивый город. Нет, там все можно купить. Ну, разумеется, ха-ха, не Керриголд, ха-ха-ха).

Он расточал мне улыбки. Он был просто великолепен – такой приветливый, такой ироничный. Он гораздо круче Люка, думала я с восхищением. Это Люку только так казалось, что он крутой, что он такой отвязный, рисковый, экстравагантный. Куда ему до Криса! Крис – наркоман. Куда тебе до него. Люк!

Несмотря на то, что мне нравились крутые мужчины, пусть и наркоманы, я все-таки была достаточно буржуазна для того, чтобы порадоваться, что у Криса внятная и правильная речь. Оказалось, что он жил в десяти минутах езды от того места, где я выросла.

– Нью-Йорк, наверно, потрясающий город, – сказал он. – Столько всего. Театры, музеи, спектакли…

Все перечисленное почти не занимало меня, но мне хотелось быть на него во всем похожей.

– О да, это великолепно! – воскликнула я с поддельным энтузиазмом.

По счастью, пару месяцев назад я ходила с Люком и Бриджит на одну из этих ужасных «интерактивных инсталляций». Что-то вроде представления в заброшенном гараже. Прямо на сцене они делали рисунки на теле и пирсинг. Под сценой я подразумеваю кусок грязного пола, на который не допускались зрители.

Мы туда пришли только потому, что у Бриджит был роман с парнем по имени Хосе (мы с Люком нарочно называли его Джоузи, чтобы позлить Бриджит). Сестра Джоузи участвовала в представлении, и Бриджит хотелось сделать ему приятное. Она уговорила нас с Люком прийти и оказать моральную поддержку. Она даже предложила купить нам билеты. Но все это было так ужасно, что мы ушли через полчаса, и Бриджит тоже. Мы отправились в ближайший бар и там, за выпивкой, обменялись впечатлениями («Кусок дерьма!», «Капельдинерше хотелось одолжить что-нибудь – чтобы прикрылась!»).

Я решительно отбросила неприятное воспоминание о потерянном зря вечере. Вместо этого я выдала Крису восторженное описание представления, щедро рассыпая слова «потрясающе» и «поразительно» (в каком-то смысле это было правдой).

Я все еще разливалась соловьем, когда он поднялся и сказал:

– Мне пора убирать посуду. Нельзя подводить ребят.

Я ошалело огляделась. Пациенты собирали тарелки со стола и грузили их на каталку. Один из них подметал шваброй пол. Я все не могла взять в толк, почему они это делают! Почему в Клойстерсе нет уборщиков, нет людей, которые бы накрывали на стол? Пациенты действительно занимаются этим из любезности? А, собственно, почему бы и нет? Люди иногда делают друг другу любезности. И я пожурила себя за неверие в доброе начало в человеке. Должно быть, ты слишком долго прожила в Нью-Йорке, сказала я себе.

– Могу я чем-нибудь помочь? – вежливо спросила я.

На самом деле я вовсе не желала помогать, и была бы даже раздосадована, если бы они согласились. Но я знала, что они не согласятся. Так и вышло. Послышался целый хор «нет» и «ну что вы!». Отрадно, что они все-таки понимают, что я не такая, как они.

Направляясь в свою комнату, чтобы подкраситься в честь знакомства с Кристи, я проскочила мимо кухни. К своему огромному удивлению, я увидела там Мисти О'Мэлли, чистящую огромный котел. Ей пришлось взобраться на стул. Я была уверена, что она бы и так справилась, а на стул залезла, чтобы повыпендриваться и лишний раз продемонстрировать, какая она хрупкая.

Я немедленно пожалела, что не настояла на том, чтобы помочь с уборкой. Вечно не знаешь, как поступить. Если бы я вкалывала, а Мисти ничего не делала, я бы, по крайней мере, не чувствовала себя тунеядкой. А теперь, когда Мисти работает, а я гуляю, получается, что я – ленивая и бесполезная тварь.

Итак, я вернулась в столовую, взяла со стола масленку и начала бестолково слоняться с ней по комнате. Один из работавших остановил меня:

– Вам не надо этого делать, – и он осторожно взял из моих рук масленку.

Я торжествовала! Вот тебе. Мисти О'Мэлли!

– Вы в группе Дона, – продолжал мой избавитель.

Интересно, что он имел в виду. Что еще за группа Дона? Что-то вроде группы Джозефины?

– Вам завтра утром накрывать. Надеюсь, вы утром легко встаете. В семь надо начинать.

Подкалывает.

– Ха-ха! – я весело подмигнула ему. – Хорошая шутка.

 

13

Я околачивалась в столовой, пока не убрали всю посуду после обеда. Когда я ничем не была занята, меня одолевали мысли о Люке. На фоне постоянной боли из-за нашего разрыва, постепенно разрастаясь, возникло чувство острого унижения, мне нужно было отвлечься, и поскорее. Ну должно же хоть какое-то время отводиться на массаж, спортзал и тому подобное. Должно! Я больше не в состоянии сидеть на одном месте, пить чай и думать о том, что Люк меня бросил!

Истерика зарождалась где-то в желудке, поднималась вверх и сводила судорогой горло. Я даже вспотела. Вдруг я обнаружила, что уже давно на ногах и разыскиваю Майка. Забыв о своем нежелании вступать с ним в приятельские отношения, я подлетела к нему и воинственно спросила:

– Ну, а что теперь?

Хорошо, что я еще удержалась и не схватила его за джемпер и, дико выпучив глаза, не заорала: «Я больше не в состоянии пить этот ваш чертов чай!»

Сначала он инстинктивно отшатнулся, заметив мою боевую стойку, но через мгновение овладел собой. Он непринужденно улыбнулся и сказал:

– Все, что угодно. По пятницам вечером у нас нет лекций и собраний. Свободное время. Делай, что хочешь.

– Например? – спросила я. Удивительно, но, кажется, от злости я даже стала задыхаться.

– Пойдем, я проведу для тебя маленькую экскурсию.

Я разрывалась между любопытством и нежеланием показываться с Майком на людях. Но он уже устремился прочь из комнаты, и я, все еще задыхаясь, последовала за ним.

Первая остановка была в гостиной. Как и все здесь, она, видимо, находилась в состоянии ремонта. Из этой комнаты вынесли всю мебель. Остались только продавленные диванчики. На полу валялись куски штукатурки. Видимо, упали с потолка. Стекла, похоже, собирались менять, а пока по комнате гулял холодный ветер. В комнате находился человек, чему я очень удивилась, учитывая царивший здесь сибирский холод. Подойдя поближе, я поняла, что это Дейви, одинокий игрок. Я не узнала его сразу, потому что на нем было пальто и шапка с ушами. Он сидел на краешке диванчика и напряженно смотрел по телевизору «Ставка – жизнь».

– Давай! – шептал он. – Ставь все! Не упусти свой шанс!

– Что показывают, Дейви? – пропел Майк. Дейви подскочил, буквально подскочил на месте и немедленно выключил телевизор.

– Не говори никому, ладно? – взмолился он.

– Ладно, так и быть, на этот раз не скажу, – пообещал Майк. – Но будь осторожен, недотепа.

Я не имела ни малейшего представления, о чем это они.

Следующая остановка – читальня.

Ее, видимо, тоже собирались переоборудовать. Здесь народу было довольно много. Хотя комната и называлась читальней, все они… писали. Что это они пишут, интересно. Письма? Тогда почему время от времени они вдруг в отчаянии стучат по столу кулаками и кричат: «Не могу!»? А именно так они и делали. За те три секунды, что я провела в этой комнате, трое из них стукнули кулаком по столу. Другие скатывали из своих листков шарики и бросали их в стену. Воздух был тяжелым от сигаретного дыма и отчаяния. Я испытала облегчение, покинув эту комнату.

– Ну а на десерт, – сказал Майк, – сладкое! Мое сердце учащенно забилось, выталкивая в кровь сгустки злости. Что он мне покажет? Спортзал? Апартаменты знаменитостей? Бассейн? Нет. Это была его комната. Он протащил меня вверх по лестнице и распахнул дверь в комнату со словами «pièce de résistance». Он даже не попытался изобразить французский акцент. Не такой он был человек.

Теперь, когда мой гнев утих, осталось лишь чувство стыда и желание быть вежливой и милой. Вот этим все обычно и кончается. Итак, если я буду вынуждена врезать ему, если он для этого затащил меня сюда, совесть не будет слишком меня мучить – ведь я была готова заглянуть внутрь и похвалить его комнату.

Я не поверила своим глазам! Как будто кто-то задался целью уместить в одной маленькой комнатке как можно больше односпальных кроватей. Спальня была просто забита кроватями! Они стояли так тесно, что одна соприкасалась с другой.

– Правда, мило и очень уютно? – сухо спросил Майк.

Я рассмеялась. Он уже казался мне забавным. Правда, я засмеялась бы, даже если бы не казался.

– Ладно, пошли вниз, – сказал Майк, когда я истощила весь запас комплиментов его комнате.

– Нет, покажи мне все, – настаивала я.

– Завтра, – покачал головой Майк. – А то сейчас уже темно и холодно.

Должно быть, сауна и спортзал – в другом здании, сообразила я. Итак, мы отправились в обратный путь. В столовую, где все еще сидело человек десять. Они по-прежнему пили чай, по-прежнему насыпали в чашки полные ложки сахарного песка, по-прежнему курили сигарету за сигаретой.

По-видимому, они любили эту столовую, это был их дом. С тяжелым сердцем я подумала, что, скорее всего, эти люди никогда не бывали в тренажерном зале. Возможно, они вообще никогда не покидали столовой. Я бы не удивилась, если бы они и спали здесь. Им всем было наплевать на то, как они выглядят.

Всем, кроме Криса. Он исчез, и я готова была держать пари, что знаю, где он. Я села и почувствовала, что надвигается депрессия. От нее некуда было деться. Эти желтые стены давили, бесконечные чаепития изматывали, даже когда сам в них не участвовал. И еще меня снова одолевали мысли о Люке.

Все мои радужные надежды на то, что я смогу прогнать их, когда захочу, улетучились.

Я попыталась отвлечься, спросив Оливера, человека со сталинскими усами, откуда он родом. Разумеется, я ожидала, что он ответит, что он «коренной дублинец, плоть от плоти этого города». Он так и сделал, и это подняло мне настроение, но лишь на одну секунду.

Нет, когда я сюда ехала, то ожидала совсем другого. Сердце мое сжалось от тоски.

Как раз в ту самую секунду, когда у меня свело желудок от мысли, что есть два Клойстерса и что я попала не в тот, вошел Кларенс. У него было красное лицо, спутанные волосы, и он весь сиял.

– Ты где был? – спросил Питер, внезапно рассмеявшись лающим смехом, от которого я едва не пролила на него чашку горячего чая.

– Внизу, в сауне, – сказал Кларенс.

Мое сердце отозвалось мощным радостным ударом. Какое облегчение! Теперь все мои страхи показались такими глупыми! Просто смехотворными.

– Ну и как оно? – спросил Майк.

– Здорово! – ответил Кларенс. – Просто здорово!

– Ты в первый раз? – спросил кто-то.

– Да, – ответил он. – И это просто замечательно! Я великолепно себя чувствую.

– Ты это заслужил, – сказал кто-то еще.

– Как хорошо избавиться от всей этой грязи, правда? – спросила я, желая принять участие в общем торжестве.

– О чем вы? При чем тут грязь! – засмеялся Кларенс. – У меня сроду и носков-то чистых не было.

О боже! Я сжалась от омерзения. Фу! Это окончательно отвратило меня от него. Не надо было ему упоминать о носках. Он сам подписал себе приговор. А жаль. Он мне уже почти нравился.

Кларенс сел, и разговор вернулся в то же русло, по которому тек до его прихода. Я вдруг ужасно захотела спать и совершенно не могла сосредоточиться на предмете разговора. Я лишь слышала гул их голосов, он то затихал, то становился громче, по мере того как разговор замирал и вновь возобновлялся. Все это напомнило мне о тех временах, когда я маленькой девочкой гостила у бабушки Уолш в Клэре. Тихими вечерами в дом приходили гости. Они осторожно входили и выходили, сидели у огня, пили чай, болтали. Наша спальня была совсем рядом с гостиной, так что мы с сестрами засыпали под приглушенный шум голосов местных мужчин, пришедших навестить мою бабушку (нет, она вовсе не была проституткой).

И вот теперь, когда меня захлестнула волна в основном мужских голосов, сразу стало клонить ко сну, совсем как тогда. Мне ужасно хотелось пойти и лечь, но я боялась, что привлеку к себе всеобщее внимание, если сейчас вдруг встану и пожелаю всем спокойной ночи. Зря я вообще тут села.

Я ненавидела свой высокий рост. Настолько, что когда мне было двенадцать, и моя сестра Клер со сладким ужасом сообщила мне: «Мама собирается поговорить с тобой о менструации», я подумала, что это непонятное слово обозначает мой чрезмерный рост.

Спустя два месяца после того, как мама дала мне брошюру «Регулы и подготовка к ним», в которой был подзаголовок «Тампоны – дьявольское изобретение», она вдруг снова отвела меня в сторонку, чтобы еще раз поговорить со мной «как мать с дочерью». На этот раз действительно о моем росте и о том, что я ужасно горблюсь, почти пополам складываюсь.

– Не гнись, как дерево над священным колодцем, – сурово сказала мама. – Разверни плечи и подними голову. Господь создал тебя высокой, и нечего этого стыдиться.

Разумеется, сама она не верила собственным словам ни одной секунды. Она тоже была высокой, но не без оснований считала, что если твой рост в двенадцать лет составляет пять футов и семь дюймов, тебя следует занести в Книгу рекордов Гиннесса. Но я пробормотала «ладно» и обещала стараться держаться прямо.

– И нечего изучать собственные ноги, – добавила она. – Неси себя высоко! – Тут она не выдержала и нервно хихикнула. – Ну да, а как же еще ты можешь себя нести? – Она фыркнула и бросилась прочь из комнаты, провожаемая моим недоуменным взглядом. Неужели это она надо мной смеялась?.. Моя собственная мать…

Тут в комнату влетела Клер, схватила меня в охапку и куда-то поволокла:

– Пошли! Не верь ни одному ее слову!

Обожаемая Клер, которая в возрасте шестнадцати лет казалась мне просто великолепной. Естественно, я верила всему, что она мне говорила.

– Не неси себя высоко! – убеждала Клер. – Не поднимай головы. Если, конечно, – загадочно добавила она, – ты хочешь, чтобы у тебя когда-нибудь появился парень.

Разумеется, я хотела, чтобы у меня появился парень. Хотела этого больше всего на свете, даже больше, чем модную юбку и босоножки на пробковой подошве. Поэтому я склонна была прислушаться к совету сестры.

– Они к тебе и близко не подойдут, если ты будешь выше их, – наставляла меня Клер. Я понимающе кивала. Какая она умная! – Им нравятся те, кто гораздо ниже их. Иначе они чувствуют, что от тебя исходит угроза, – мрачно подытожила она. – Маленькие и глупые – вот какие им нравятся. Вот каких любят больше всех.

Я взяла советы Клер на вооружение. И впоследствии выяснилось, что она была права. Не мешало бы, если бы ей самой кто-то вовремя посоветовал то же самое. Я, например, была уверена, что брак Клер распался исключительно потому, что на высоких каблуках она была одного роста с Джеймсом. Его эго просто не могло этого вынести.

 

14

Итак, в постель – то есть зевать, потягиваться, тереть глаза, сонно чмокать губами: «М-м-м», надеть тепленькую ночную рубашку, свернуться калачиком под тяжелым уютным одеялом и на двенадцать часов блаженно отдаться восстанавливающему силы, врачующему, сладкому сну.

Какое счастье!

Или, если так вам больше нравится, – какая гадость!

Я ввалилась в спальню, нацелившись немедленно броситься в постель, даже не смывая макияжа (такой вариант возможен в особых случаях, как то: крайняя усталость или опьянение), но меня ожидал сюрприз. Чаки была уже там. Черт! Я совсем забыла о ней.

Она сидела на своей кровати, скрестив изящные лодыжки, и занималась, по крайней мере, на мой неискушенный взгляд, маникюром. Мне никогда не приходилось делать маникюр. Привычка грызть ногти избавляла меня от этой повинности.

– Ой, привет, – несколько нервозно поздоровалась я.

Неужели придется с ней разговаривать?

– При-фет, Рейчел.

Да, разговаривать придется.

– Проходи, садись, – она гостеприимно похлопала ладонью по своей кровати. – Я тебе так сочувствовала сегодня за обедом. Просто сердце разрывалось. Ты ведь сидела рядом с этим отвратительным животным, Джоном Джоуи. Какие омерзительные звуки! Должно быть, дома он ест из одной кормушки со своими свиньями.

Какое облегчение! Будто у меня внутри был тугой узел и теперь его кто-то развязал.

– О да! – выдохнула я, радуясь, что она думает и чувствует то же, что и я. – Никогда в жизни не слышала ничего подо…

Она несколько раз рассеянно кивнула мне, вытянув губы трубочкой и сосредоточенно работая кисточкой. Потом вдруг, ни к селу ни к городу спросила:

– Ты замужем, Рейчел?

– Нет, – ответила я.

Мне как раз удалось на несколько секунд перестать думать о Люке, но ее вопрос мгновенно вернул меня в тот же кошмар. «Я никогда не перестану думать о нем. Конца этому не будет!» – болезненно запульсировало у меня в голове.

– А ты? Замужем? – с трудом выдавила я.

– О господи, да! – Она возвела очи к небу, чтобы показать, сколько страданий это ей доставляет.

Тут я поняла, что сама по себе нисколько ее не интересую. Она завела весь этот разговор только для того, чтобы рассказать о себе.

– Наверно, это мне за мои грехи! – Она изобразила ослепительную улыбку. – Моего мужа зовут Дермот, – она произнесла это как «Дерьмот», вероятно, ей казалось, что так круче.

Я слабо улыбнулась.

– Двадцать пять счастливых лет! – провозгласила Чаки. – Я вышла замуж сразу после школы, – поспешила добавить она. – Невеста-школьница.

Я еще раз вымученно улыбнулась. Она вдруг с остервенением швырнула свою кисточку на пол:

– Не могу, не могу поверить, что это Дерьмот упрятал меня сюда!

Я встревожилась, потому что у нее на глазах показались слезы.

– Не могу поверить в это! Все эти годы я была ему верной женой, и вот награда!

– Ты здесь из-за… э-э… алкоголизма? – вежливо спросила я. Мне вовсе не хотелось, чтобы это прозвучало так, будто я ее в чем-то обвиняю.

– Ради бога! – она замахала руками. – Это я-то – алкоголичка?

Она широко раскрыла свои умело накрашенные глаза.

– Несколько «Бакарди» с кока-колой, чтобы немного расслабиться… Видит бог, я работала на этого человека не покладая рук.

– Но тогда почему Дерьмот поместил тебя сюда? – удивилась я.

Несколько «Бакарди» – это и правда звучит довольно безобидно. И еще, зачем я назвала его «Дерьмот»? Эта моя всегдашняя отвратительная привычка – говорить на языке того, с кем я общаюсь.

– Ах, не спрашивай, Рейчел, – вздохнула Чаки. – Вот скажи, неужели я похожа на алкоголичку?

– Да нет, конечно! – с готовностью откликнулась я. О, как я ее понимала! – А я разве похожа на наркоманку?

– Боюсь, что я в этом не разбираюсь, Рейчел, – в ее голосе слышались брезгливые нотки. – Никогда не вращалась в этих кругах.

– Так вот, я – не наркоманка!

«Глупая корова!» – подумала я. Я была по-настоящему задета. И это после того, как я проявила столько такта, согласившись, что она не алкоголичка!

– Где живет твоя семья? – она снова резко поменяла тему.

– В Блэкроке, – угрюмо ответила я.

– Это по какой дороге?

Я объяснила ей. Она оживилась:

– О, я знаю, где это. Одна из моих подруг жила там. Потом они продали дом и купили чудесный домик в Киллини, с видом на бухту, с пятью ванными комнатами. Она приглашала знаменитого архитектора из Лондона.

– Вот как? – сухо осведомилась я. – И как его зовут? Я разбираюсь в архитектуре.

Разумеется, я ничего в ней не понимала, но она меня достала, и мне хотелось как-нибудь уязвить ее.

– Как же его звали… – рассеянно пробормотала она, – Джефф или что-то в этом роде…

– Никогда о таком не слышала, – мстительно процедила я.

Она и бровью не повела:

– Значит, ты не так уж понимаешь в архитектуре. Так мне и надо за стервозность! Я усвоила урок.

Еще как усвоила! В другой раз буду вдвое стервознее.

А потом она начала рассказывать про свой дом. У нее был какой-то нездоровый интерес к ванным комнатам.

– У нас образцовый дом, не дом, а картинка! – заявила она. – Хотя никакого архитектора из Лондона мы не приглашали. – У нее в глазах блеснул веселый огонек, она словно звала меня посмеяться вместе с ней.

Я улыбнулась. Мне всегда очень хотелось угодить, даже если я терпеть не могла того, кому угождала.

– Мы живем в Монкстауне, – с гордостью сказала Чаки. – Тебя долго не было в Ирландии, так что ты, может быть, не знаешь, что Монкстаун – очень модное место. Там селятся звезды шоу-бизнеса. Крис де Бург живет в нескольких шагах от нас.

Я содрогнулась:

– Поющие брови? Хорошенькое соседство!

Не могла же она и в самом деле радоваться этому факту!

– Ты, наверно, просто не слышала, как он поет, – объяснила я, – это полный отстой…

Взглянув на ее лицо, я сразу дала задний ход. О боже! Боже мой! Какое неудачное начало! Как мы теперь будем общаться? Я искренне надеялась, что она скоро уберется отсюда.

– А-а… ты давно здесь. Чаки? – спросила я.

– Семь дней. Черт!

А потом она заговорила. По-настоящему заговорила. Я-то думала, моя неудачная реплика о Крисе де Бурге положила конец нашему диалогу, а ничего другого я и не желала. Но она вдруг на моих глазах превратилась в этакую вечную батарейку «Дюрасел». Оказалось, вся эта чушь про мужа и ванные комнаты была только разминкой. Она просто выжидала. А теперь, послушная какому-то лишь ей понятному сигналу, ринулась вперед. На полной скорости, не щадя двигателей. Она безжалостно жала на газ, давила на педаль.

Суть страстного и горького монолога Чаки сводилась к тому, что никому нельзя доверять. Начиная с гинекологов и разносчиков молока и кончая мужьями. Мужьям – особенно. Через несколько минут меня уже мутило от этого потока:

– …я сказала ему, что две пинты молока мне во вторник ни к чему, потому что нас с Дерьмотом не будет весь день… (конфликт с разносчиком молока).

– …И как же я теперь могу позволить ему запускать руку мне под юбку, если больше ему не доверяю?.. (оказалось, что у ее гинеколога роман с одной из ее подруг).

– …У меня до сих пор в голове не укладывается, как он мог поместить меня сюда! Как он мог!.. (опять о Дерьмоте).

– …Я просто содрогаюсь при мысли о том, сколько раз раздевалась в его присутствии… (по-моему.

речь опять о гинекологе. Хотя позже я узнала о Чаки нечто такое, что позволило мне предположить, что речь шла о разносчике молока).

В какой-то момент мне просто стало дурно, и я совсем запуталась в ее рассуждениях. Мне очень хотелось потерять сознание, и я временами отключалась, но всякий раз, вынырнув на поверхность, обнаруживала, что она все еще говорит.

– …И он приносит мне две пинты сливок! А мы с Дерьмотом пьем только снятое молоко. Надо же заботиться о своем здоровье, правда? (снова разносчик молока).

– …Теперь мне все время кажется, что он смотрит на меня похотливым взглядом… (либо гинеколог, либо Дерьмот. Хотя вряд ли все-таки Дерьмот).

– …Что я такого сделала, чтобы меня упрятать сюда? Как он только мог! (точно, Дерьмот!).

– …А он мне говорит, что он тут ни при чем, что все счета выдает компьютер. А я ему – не разговаривайте со мной таким тоном, молодой человек… (возможно, разносчик молока).

– …Они были на шесть дюймов короче, чем надо. И. естественно, я отказалась Платить… (понятия не имею, о чем это она).

Чаки все говорила и говорила. Я слушала ее, прижавшись спиной к спинке кровати, как будто меня вращали в центрифуге. Интересно, я выглядела так же ужасно, как чувствовала себя? Я только молча кивала, говорить уже не могла. Впрочем, этого и не требовалось: она уже не останавливалась даже для того, чтобы перевести дух.

Может быть, от того, что у меня был долгий и трудный день и я очень устала, – только я вдруг почувствовала, что ненавижу ее. Честное слово, я прекрасно понимала Дермота, который поместил ее в Клойстерс. Будь Чаки моей женой, я бы с удовольствием упрятала ее в какое-нибудь лечебное учреждение. Пожалуй, я бы даже предпочла, чтобы она умерла. Я бы и деньги на киллера не стала тратить. Зачем отказывать в удовольствии себе?

Наконец мне удалось оторвать себя от ее кровати. Я решила все-таки немного поспать. Но мне вовсе не хотелось раздеваться в ее присутствии. Раздеваться перед женщиной – все равно что перед Адамом. Хотя, если вспомнить, что Адамом звали любовника моей сестры Клер, то сравнение выходило неудачное. Между Чаки и Адамом была огромная разница. Я бы с удовольствием пожила в одной комнате с Адамом. У него был рост около восьми футов десяти дюймов. Он был такой красавец, что уписаться можно, и Клер уже обещала мне, что когда она умрет, Адам достанется мне.

Пока я, извиваясь, вползала в мамину ночную рубашку, стараясь, чтобы Чаки не увидела ни одного дюйма моей плоти, она заметила голосом школьной учительницы:

– Да у тебя целлюлит! В твоем возрасте, Рейчел, нельзя оставлять такие вещи без внимания.

Я покраснела, как рак, и забралась на свою узкую кровать.

– Поговори с Дерьмотом. Он тебе все поправит, – сказала она.

– Что? – Я была просто в шоке.

Что она за женщина такая? Предлагает своего мужа другой женщине в качестве средства от целлюлита!

– У Дерьмота салон красоты, – пояснила она. Это круто меняло дело. И вдобавок объясняло, как ей удается так великолепно выглядеть.

– Да, он владелец салона красоты, – продолжала щебетать она. – То есть, вернее, мы – владельцы салона красоты. Как говорит Дерьмот, «целлюлит – это избыток денег в организме». – Ее лицо внезапно помрачнело. – Ублюдок! – прошипела она.

Чаки вовсе не стеснялась раздеваться при мне. Она прямо-таки демонстрировала себя. Я очень старалась не смотреть, но тщетно – она стояла в трусиках и лифчике гораздо дольше, чем это было необходимо, чтобы переодеться. Приходилось признать, что она в очень неплохой форме. Кожа, конечно, уже чуть-чуть дряблая, но только чуть-чуть. Хвастается, поняла я, и стиснула зубы от злости. Я призывала смерть и разрушения на ее голову и стройные загорелые ляжки.

Макияж она снимала не меньше часа – осторожные прикосновения к лицу кончиками пальцев, постукивания, поглаживания, легкий массаж. Я-то, когда решаю снять с лица сразу все, просто швыряю на него очищающий крем, как гончар кидает кусок мягкой глины на гончарный круг, и делаю ладонью круговые движения, как будто мою окно. А потом вытираю лицо ватным тампоном.

Я отчаянно хотела спать. На сегодня с меня хватит, подумала я, честное слово, довольно! Пожалуйста, дайте мне забыться хотя бы на время. Как же, даст она! Чаки продолжала говорить даже когда я сделала попытку спрятаться за книгу Реймонда Карвера. Я взяла ее с собой только потому, что мне когда-то дал ее Люк. Но могла же я, в конце концов, захотеть почитать книгу!

И даже когда я с головой укрылась одеялом (колючим и странно пахнущим) и притворилась, что сплю, она все равно не замолчала. Я попыталась не обращать на нее внимания, дышать ровно, глубоко и ритмично. Тогда она спросила: «Рейчел, Рейчел, ты спишь?» Когда я не отозвалась, она потрясла меня за плечо и довольно грубо сказала: «Рейчел! Ты спишь?»

Это было ужасно. Я была готова разрыдаться от усталости и отчаяния. Я чувствовала себя тонким стеклышком, попавшим под тяжелый пресс.

О, если бы только она заткнулась! Во мне закипала дикая злоба. Я так злилась, что должна была бы светиться в темноте от злости, и светилась бы, если бы она наконец погасила этот чертов свет!

И тогда… мне захотелось принять наркотик. Или лучше – двадцать наркотиков сразу! Я бы что угодно отдала за две пригоршни валиума. Или за таблетку снотворного. Или за героин. Да за что угодно! Принимаются любые предложения.

Я просто жаждала наркотика! Но из того, что я жаждала его в таких невыносимых условиях, вовсе не следовало, что я наркоманка. Так же страстно желала я иметь заряженный пистолет. Из этого ведь не следовало, что я убийца. Ну, во всяком случае, что я стала бы убийцей при обычных обстоятельствах.

Чтобы как-то пережить весь этот ужас, я попробовала подумать о чем-нибудь хорошем. Но в голову приходили только мысли о Люке.

 

15

В то первое утро, проснувшись рядом с Люком, я чуть не умерла от стыда.

Мне понадобилось несколько секунд, чтобы понять, что я не в своей постели. «Ага-а! – подумала я, пока не открывая глаз, – интересно, с кем это я в постели? Надеюсь, с кем-нибудь симпатичным!» И тут же все вспомнила – как будто на меня вылили ушат холодной воды – и «Рикшо», и Настоящих Мужчин, и сцену в такси, и секс с Люком, и то, что я сейчас именно в его постели.

Я мысленно резко села в постели и начала рвать на себе волосы и истошно вопить: «Как я могла!» В действительности же я лежала очень тихо и старалась не разбудить Люка. Очень старалась.

Вновь обретя способность соображать и чувствовать, я пришла в ужас. Даже не от того, что переспала с одним из Настоящих Мужчин, а от того, что у меня не хватило ума встать ночью, в темноте одеться и на цыпочках выйти из комнаты, оставив свои сережки и еще что-нибудь неприличное, вроде тюбика мази от простуды на губе… Да хоть от геморроя. Только бы убраться отсюда и больше никогда не возвращаться.

Стараясь не двигаться, я осторожно открыла глаза… и уперлась взглядом в стену. Судя по тому, что рядом кто-то дышал, в постели я была не одна. Между мною и моей свободой кто-то лежал.

Мои бедные мысли метались туда-сюда, точно крысы, загнанные в клетку. Самое главное сейчас было – найти свою одежду. О, как я горько пожалела о том, что не проснулась в три часа ночи!

Вообще-то, конечно, следовало признать, что проблемы начались несколько раньше. Я очень сожалела о том моменте, когда позволила Люку Костелло впервые поцеловать себя. А если быть честной до конца, мне вообще не следовало приходить в «Рикшо». Ну почему тот вышибала не велел нам проваливать к чертовой матери, как у них это принято? А если копнуть еще глубже, то корень зла – Нью-Йорк, и все беды начались тогда, когда я впервые услышала об этом городе. Если бы мне в свое время удалось полюбить Прагу, ничего этого не случилось бы. Если бы у них там, в Праге, было хоть чуточку побольше ночных клубов!

Я лежала без движения, и в голове на бешеной скорости проносилась вся моя жизнь. Если бы я тогда пошла на курсы гостиничного менеджмента в Дублине, если бы я не встретила Бриджит (она, безусловно, дурно на меня влияла), если бы я вообще родилась мальчиком…

Как раз когда я добралась до того несчастного дня, когда родилась на свет, кто-то рядом сказал: «Доброе утро, дорогая». Я, по крайней мере, надеялась, что это был Люк. А то вдруг мальчики не только кожаными брюками пользовались по очереди? Итак, он проснулся. Моя последняя надежда успеть уйти незамеченной улетучилась. Если бы я старательно не притворялась глухонемой, я, честное слово, закрыла бы лицо руками и разрыдалась.

Тут я почувствовала, что кто-то властно обхватывает меня рукой и придвигает к себе. Настоящий мачо! И, кстати, ведь я совсем не пушинка. Я мягко скользила по простыне, пока не почувствовала, что соприкасаюсь с другим телом. Мужским. Я сразу напряглась и приготовилась сопротивляться. Утренняя возня в постели с волосатым Настоящим Мужчиной вовсе не входила в мои планы. Ему просто повезло, да-да, крупно повезло со мной вчера вечером. Интересно, подумала я, можно ли сказать, что он воспользовался моей неопытностью, и обвинить его, например, в изнасиловании. Пожалуй, нет. Ясно одно: я совершила ужасную ошибку, и больше это не должно повториться.

– Привет, – прошептал он мне на ухо.

Я не ответила. Я повернулась к нему спиной. Я просто не могла на него смотреть.

Зажмурившись, я стала молиться, чтобы он ушел или умер, или произошло еще что-нибудь в этом роде. Ему удалось подтащить меня к себе, но я не изменила позы, в которой лежала на краешке кровати. Итак, я лежала неподвижная и окоченевшая, словно труп, а он медленно гладил мои волосы от самых корней. Потрясенная такой наглостью, я едва дышала. «Да как он смеет!» – гневно думала я. Нет уж, пусть не рассчитывает, что я стану мягкой, податливой и послушной. Я буду лежать неподвижно, как бревно, в конце концов он потеряет ко мне всякий интерес, и тогда я смогу уйти.

Какое странное ощущение: мое бедро… Сначала я решила, что мне показалось. Но нет. Люк тихонько водил ладонью по моему бедру, едва касаясь его, так что все крошечные волоски тянулись за его рукой. Просто мурашки по коже. Вверх до тазовой кости – и снова вниз, к колену, потом опять вверх… Я судорожно сглотнула слюну.

Ах, как мне хотелось поскорее убраться отсюда! Но я не могла позволить себе никаких эффектных жестов: например, откинуть одеяло (а может, даже позволить себе роскошь двинуть локтем Люку по печени), пока не знала, где моя одежда. И почему мы вчера вечером не задернули шторы? В комнате, залитой бесцеремонным утренним светом, негде было спрятать свою наготу.

Люк между тем одной рукой гладил меня по бедру, а второй – слегка щекотал мне шею сзади. Приятное чувство в области шеи тут же распространилось по всему телу. Что такое? Он уже нежно покусывает меня. Нет, дело зашло слишком далеко! Мне просто необходимо уйти. Но как?

Резко и нагло, решила я. Просто выскочить из постели, как будто мне все равно, видит он, как я голая ползаю по полу в поисках одежды, или нет. Мне хотя бы трусики найти, чтобы прикрыть зад, уже было бы легче…

Можно было попробовать обратить все в шутку, например, завернуться в простыню, как в тогу, и… минуточку, что это он делает? Я с трудом проглотила слюну. Негодяй преодолел железный барьер моей руки и теперь поглаживал мне грудь легчайшими движениями, от чего соски тут же встали торчком. Но я продолжала вести себя, как бесчувственное бревно. Он между тем придвинулся ко мне вплотную, прижался к моей спине, видимо, чтобы я смогла заметить его утреннюю эрекцию.

«Не люблю, когда пенис слишком твердый», – мечтательно подумала я. Конечно, от твердого толку больше, но он такой распухший, такой толстый, такой живой, что никогда не знаешь, что он выкинет в следующий момент, то есть знаешь, конечно, но…

К моему удивлению, что-то, жившее у меня внизу живота, проснулось. И не только проснулось, но и потребовало завтрака. Я не видела Люка, но чувствовала его запах. Запах сигарет, зубной пасты, еще чего-то резкого и возбуждающего – в общем, запах мужчины. Я возбуждалась все сильнее и сильнее. Люк был такой большой, гладкий и нежный.

«И все-таки пошел он на фиг!» – решила я. Эта ночь была ошибкой. Люк подвинулся ко мне еще ближе, так что его бедра оказались плотно прижатыми к моим. И я ощутила, какие они мощные и твердые. Я начала необыкновенно остро реагировать на каждое его прикосновение, как будто я только что поменяла кожу, как змея.

Удивительно, но на этот раз я вовсе не чувствовала себя толстой и отвратительной, как обычно в постели с мужчиной. Может быть, это потому, что он безумно хотел меня. Мой зад, во всяком случае, чувствовал, какая у Люка эрекция.

Он снова погладил мою шею, потом его рука скользнула ниже, еще ниже – к моему животу (поскорее втянуть живот!), потом еще ниже. У меня опять перехватило дыхание, на сей раз не от злости, а по другой причине. Он водил ладонью по моему животу, время от времени перемещая ее на бедро, касаясь волос на лобке (я дернулась, издав высокий звук, похожий на визг собаки, которой прищемили хвост), и снова гладил живот, и опять – бедро, сначала внешнюю, потом внутреннюю часть бедра. Круги, описываемые его ладонью, все сужались и сужались. Но не так быстро, как мне того хотелось.

Умом я понимала, что надо бы сбросить его руку, сказать, чтобы отстал от меня, но то, что жило у меня внизу живота, умоляло о другом. «О, давай же, давай!» – мысленно торопила я его. Он опять поднялся выше. О, нет, пожалуйста! Потом погладил внутреннюю поверхность бедра, выше, чем в прошлый раз, но, увы, недостаточно высоко.

Между ног у меня все таяло, мне казалось, что я излучаю радиацию. Но я все равно не шевелилась! Кровь отхлынула от головы и, подобно толпе беженцев, устремилась к лону, сразу сделав его тяжелым, набухшим и чутким. Голова же стала пустой и легкой.

Пока я, скрючившись на боку в эмбриональной позе, лихорадочно соображала, что же делать, все внезапно изменилось. Без всякого предупреждения Люк вдруг резко перевернул меня. Только что я, оцепенев, лежала на боку – и вот уже распластана на спине, а Люк – сверху.

– Что ты делаешь? – прохрипела я.

Мне было и тревожно, и безумно приятно. Приходилось признать, что выглядит он очень неплохо. Утренняя небритость даже шла ему, а его глаза при дневном свете стали темно-синими.

Я посмотрела вниз, на его член и сразу отвела взгляд, взволнованная и возбужденная еще больше.

– Хочу кое с кем поиграть, – просто сказал он. Его лицо осветила какая-то тающая улыбка. Я никогда еще не видела, чтобы так улыбались. Остатки моей решимости тут же затонули в море желания. – Пожалуй, с тобой.

С той самой секунды, как я проснулась, мои ноги были плотно сомкнуты. Но теперь он просунул обе руки между моих бедер и легонько их раздвинул. Желание просто пронзило меня. У меня непроизвольно вырвался стон.

– Или, может быть, ты не хочешь играть? – спросил он с самым невинным видом. Потом наклонился и легонько укусил мой сосок, нежно, но настойчиво, и я опять всхлипнула от желания.

Я так хотела его, я была до краев полна желанием. Мой клитор яростно пульсировал. У меня внутри все горело. «Теперь я понимаю, что они чувствуют, когда у них эрекция», – ошалело подумала я.

Люк посмотрел мне в глаза и спросил: «Ну как?» Потом он укусил меня за второй сосок. Если бы даже я сейчас захотела встать и уйти, то уже не смогла бы. Я была совершенно пьяна от желания и. казалось, стала вдвое тяжелее, чем раньше.

– Ну так как? – повторил он. – Хочешь поиграть? Я скользнула по нему взглядом: синие глаза, белые зубы, сильные бедра и этот багровый, плотный…

– Да, – слабым голосом произнесла я. – Хочу.

 

16

Я вышла в коридор в поисках ванной и была совершенно сбита с толку, столкнувшись нос к носу с Бриджит.

– Но… – промямлила я, – разве мы не в квартире.

– Нет, – коротко ответила она. – Мы – в резиденции Настоящих Мужчин.

– А ты-то что здесь дела… – хотела спросить я и осеклась, потому что все поняла. – Который из них? – просияла я.

– Джои, – она мрачно поджала губы.

– Что случилось? – спросила я. Вообще-то я готова была плясать от радости.

Не одна я, значит, попалась на эту удочку.

– Много всего, – пробормотала она.

– У вас было или… так просто?

– Два раза, – сказала она. У нее был удрученный вид.

– Я не должна была. Просто удавиться хочется! Как я могла? И это после того, как он побил меня!

– Побил? – я ушам своим не верила.

– Да не ночью, дура! Тогда, в детстве, на карнавале.

Когда я уходила. Люк попросил у меня номер телефона. Я молча вырвала листок из блокнота, аккуратно написала свой номер, потом, к изумлению Люка, смяла листок, скатала из него шарик и выбросила в мусорную корзину.

– Вот так, – ослепительно улыбнулась я. – Это избавит тебя от многих неприятностей.

Он все еще сидел в постели, облокотившись на спинку кровати. «Неплохой торс… для такого придурка», – мелькнуло у меня в голове.

Кажется, он был удивлен.

– Ну, пока, – я подарила ему еще одну ослепительную улыбку, развернулась на каблуках моих роскошных туфель и пошла к двери. Все. Это конец. Я чувствовала это всем телом, даже пятками.

– Подожди! – позвал он.

Ну что там еще? Должно быть, хочет поцеловать меня на прощанье. Зря. Ничего хорошего из этого не получится.

– Что? – мне едва удавалось скрыть свое нетерпение.

– Ты забыла серьги.

Мы с Бриджит поплелись домой, истерзанные и уставшие, в вечерних туалетах. Несмотря на восемь часов утра, уже было жарко и душно. Мы остановились в забегаловке у Бенни, где все всегда стоя пили кофе с рогаликами по дороге на работу, и тут же подверглись допросу с пристрастием.

– Ух ты, гляньте-ка, вы чем это, девчонки, всю ночь занимались, а? – спросил Бенни.

Он даже вышел из-за своей стойки, чтобы получше рассмотреть нас. Когда Бенни начинал жестикулировать и заговаривать с прохожими, полулицы собиралось поглазеть на этот спектакль.

– Вот я себя спрашиваю, – он гулко ударил себя в грудь, – что же это делается? – он театрально взмахнул руками, указывая на нас с Бриджит, на наши взлохмаченные головы и размазанный макияж. – И что ж мы видим? – для убедительности он указывает на свои глаза. – Черт знает что мы видим! – очередной взмах руками. – А я-то, дурак, думал: какие славные девчонки! – посетовал он.

– Возьми себя в руки. Бенни, – отрезала я. – Ничего ты такого не думал.

Какой бы там ни был прекрасный секс, больше с Люком я видеться не собиралась.

Я бы этого не пережила. Мы с Бриджит устроили разбор полетов. Нет, это не был упоительный обмен подробными воспоминаниями о сексуальных контактах, с диаграммами и чертежами, изображающими мужской пенис. Скорее, это напоминало оценку понесенного ущерба.

– Как ты думаешь, кто-нибудь видел, как он меня целовал? – спросила я Бриджит.

– Вас видела куча людей, – Бриджит удивилась моей наивности, – вот я, например.

– Да нет, – отмахнулась я. – Кто-нибудь… важный.

Люк позвонил мне. Разумеется, позвонил. Это те, чьих звонков я ждала, никогда мне не звонили. А он позвонил. Наверно, выудил смятый листок из мусорной корзины после моего ухода.

К телефону подошла Бриджит.

– А кто это говорит? – спросила она таким странным голосом, что я подняла глаза. Она уже яростно махала руками, подавая мне какие-то знаки.

– Это тебя! – прошептала она каким-то придушенным голосом.

Потом Бриджит прикрыла ладонью трубку, состроила страдальческую рожу, вторую руку положила себе между ног и присела, как это делают мужчины, загоняя шар в ворота при игре в гольф.

– Да кто это? – спросила я, хотя уже догадалась.

– Люк! – крикнула она шепотом.

Мой взгляд заметался по комнате, ища, куда бы спрятаться.

– Скажи, что меня нет дома, – умоляюще прошептала я. – Скажи, что я уехала обратно в Дублин.

– Не могу! – прошептала она. – Я не выдержу и засмеюсь. Извини.

– Сучка! – прошипела я и взяла трубку. – Я тебе это припомню. Да? – сказала я.

– Рейчел, детка, – отозвался он.

Забавно, но голос у него оказался приятнее, чем я запомнила. Такой густой и с намеком на улыбку.

– Это Люк. Помнишь меня?

Меня пронзило это «Помнишь меня?». Сколько раз я говорила эти слова мужчинам, которые, и я это прекрасно знала, меня не помнили! А я все равно зачем-то им звонила.

– Я тебя помню. Люк, – ответила я.

От многих мужчин я даже такого ответа не дождалась.

– Ну и как ты там? – спросил он. – Как работалось в среду? Я весь день был в разобранном виде.

Я издала вежливый смешок и стала подумывать, не положить ли трубку, притворившись, что внезапно испортился телефон. Он между тем рассказал мне о том, как провел неделю, и, я уверена, полагал, что под вымученной вежливостью я с трудом скрываю свое нетерпение увидеться. Я отвечала тем же холодноватым, преувеличено вежливым голосом, каким со мной в таких случаях говорили те самые мужчины, которым я была неинтересна. Фразы типа «Правда?» и «Вот как!». Забавно было оказаться по другую сторону.

Наконец он перешел к делу. Он хотел бы снова увидеться со мной. Например, пригласить меня пообедать, если я не против. В течение всего разговора Бриджит стояла в нескольких шагах от меня и махала руками, как ветряная мельница. Услыхав последний вопрос Люка, она широко расставила ноги и закивала головой, как ненормальная. Когда я неуклюже попыталась отклонить предложение Люка, Бриджит принялась делать неприличные движения животом и высовывать язык. Я повернулась к ней спиной, но она меня не оставила в покое.

– Пожалуй, нет… Нет, не думаю… – мямлила я в трубку. – Понимаешь, мне… мне не нужен бой-френд.

Какая ложь! Просто мне не нужен был Люк в качестве бойфренда.

Бриджит уже стояла на коленях, закатив глаза к потолку и изобразив на лице: «Я сейчас кончу!» Это было бы достойное завершение ее клоунады. К счастью. Люк не стал предлагать мне поддерживать просто дружеские отношения. Молодые люди, которых я заносила в графу «ошибки», всегда это предлагали. Они притворялись, что не обижаются на мой отказ, и давали понять, что будут счастливы остаться просто друзьями. Я обычно чувствовала себя виноватой и соглашалась с ними встретиться. А дальше, совершенно пьяная, оказывалась с ними в постели.

– Мне очень жаль, – сказала я.

Мне и правда было жаль – он действительно казался симпатичным.

– Ничего, – легко ответил он. – Надеюсь, еще как-нибудь увидимся и поболтаем.

– Ладно, – сказала я. – Ну, пока, – и бросила трубку.

– Сучка! – набросилась я на Бриджит, которая как раз уползала на коленях на кухню. – Погоди! Вот позвонит тебе Джои!

– Джои не позвонит, – мрачно ответила она, встав с колен. – Он не взял моего номера телефона.

Я села и стала рыться в сумочке в поисках валиума. Высыпала на ладонь три таблетки, подумала и добавила еще две. Что за мучение! Я ненавидела Люка за то, что он позвонил, за то, что заставил меня пройти через это. Ну почему вся моя жизнь – сплошная череда вот таких неприятностей? Что за проклятье лежит на мне?

 

17

На самом интересном месте чудесного сна меня разбудила какая-то странная женщина. Она светила фонариком прямо мне в физиономию.

– Рейчел, – сказала она. – Пора вставать. Было темно, хоть глаз выколи, и я понятия не имела, кто она такая. Я подумала, может, у меня галлюцинации, повернулась к ней спиной и снова закрыла глаза.

– Ну давайте же, Рейчел, – настаивала она громким шепотом. – А то разбудим Чаки.

С именем Чаки на меня снова обрушилась суровая реальность. Я вовсе не в своей постели в Нью-Йорке. Я в Клойстерсе, и какая-то сумасшедшая пытается поднять меня с постели среди ночи. Должно быть, это одна из тяжелых больных, которая случайно вырвалась из своей комнаты на чердаке, где ее обычно запирают.

– Привет, – сказала я – Идите-ка обратно в постель.

Я сказала это дружелюбно, но твердо, надеясь, что смогу снова заснуть.

– Я – ночная медсестра, – объяснила она.

– А я – клоун Коко, – огрызалась я. Пусть знает, что со мной тоже шутки плохи.

– Вставайте, вы – на завтраках.

– А почему не Чаки «на завтраках»? – Я слышала, что именно так надо разговаривать с психами.

– Потому что она не в группе Дона.

От этих слов «группа Дона» неожиданно повеяло чем-то зловещим.

– А я – в группе… в группе Дона? – завороженно спросила я.

И с ужасом поняла, что да, скорее всего, это именно так. Разве вчера вечером я сама на это не согласилась?

– Да.

Меня охватило предчувствие большой беды. Видно, все-таки придется вставать.

– Я отказываюсь быть в группе Дона, – сказала я. Она засмеялась, и при других обстоятельствах ее смех можно было даже назвать добрым.

– Вы не можете отказаться, – сказала она. – Кто же тогда будет готовить завтрак? Нельзя подводить остальных.

Я слишком устала, чтобы спорить с ней. Честно говоря, я уже слишком устала даже для того, чтобы просто понять, что происходит, и разозлиться на это. Сейчас имело значение только одно: если я не встану с постели, ко мне будут плохо относиться. Но я непременно разыщу этого Дона, кто бы он ни был, и доведу до его сведения свой отказ.

Я так замерзла и так хотела спать, что, вероятно, умерла бы от шока, если бы меня заставили, скажем, принять душ. А еще я боялась зажечь свет, чтобы Чаки не проснулась и не начала снова со мной разговаривать. Так что я в темноте натянула на себя одежду, которую вчера вечером просто бросила на пол, и поплелась в ванную, чтобы почистить зубы. Но там было занято. Пока я дожидалась, когда ванная освободится, та сумасшедшая лунатичка с фонариком появилась снова.

– Встали? Вот умница, – сказала она. – Извините, что пришлось знакомиться с вами при таких обстоятельствах. Я – Моника, одна из ночных медсестер.

Мне пришлось переложить зубную щетку в другую руку, чтобы поздороваться с ней. Она показалась мне симпатичной и по-матерински доброй, то есть совсем не похожей на мою маму.

Дверь в ванную наконец открылась, и в облаке запаха «Блю Стратос» выплыл Оливер Сталин. На нем были только брюки, а на полном плече висело полотенце. Можно было смело сказать, что он на девятом месяце беременности. Его огромный, голый, поросший седыми волосами живот, казалось, живет своей собственной жизнью. Оливер подмигнул мне и сказал: «Почистить перышки? Ванная к вашим услугам».

Неохотно побрызгав на себя водой, я потащилась вниз по лестнице. Я была настроена очень решительно: отыскать этого самого Дона и выполнить тягостную обязанность – отказаться от почетного права готовить завтрак.

Как только я вошла в убийственно холодную кухню, ко мне сразу бросился плотный человечек средних лет в шлеме танкиста. У меня снова возникло чувство, что я наглоталась галлюциногенов.

– Молодец девочка, встала… – запыхавшись, сказал танкист. – На мне – пудинг, а вы займитесь сосисками, ладно?

– Вы – Дон? – удивленно спросила я.

– Ну а кто же еще? – с некоторым раздражением ответил он.

Я была смущена. Дон, оказывается, тоже пациент, я его видела вчера несколько раз. Он был один из этих – в коричневых джемперах. Как же это вышло, что он выбился в лидеры? Я была так удивлена, что спросила его об этом.

И он поведал мне то, о чем я уже и сама догадывалась. Все в лучших традициях клиники Бетти Форд: пациенты Клойстерса делали большую часть хозяйственных работ сами.

– Это – чтобы привить нам чувство ответственности и взаимопомощи, – сказал он, беспокойно переминаясь с ноги на ногу. – И я – главный в этой группе потому, что я здесь уже шесть недель.

– А всего сколько групп? – спросила я.

– Четыре, – сказал Дон. – Завтраки – это мы. Еще есть ланчи, обеды и ужины.

Я начала было объяснять ему, что не могу быть в этой группе. И вообще ни в какой. У меня аллергия на работу по дому, и, кроме того, я вообще не больна. И все, что надо знать про ответственность и взаимопомощь, я знаю. Но Дон недослушал.

– Нам бы лучше поторопиться, – сказал он. – Они спустятся с минуты на минуту, голодные, как волки. Пойду принесу яйца.

– Но…

– И следите за Эймоном, – спохватился он, – не то сожрет весь бекон! – И он умчался прочь. – Очень неразумно назначать ОБЖ в группу по завтракам, – бросил он через плечо.

– Что это такое – ОБЖ? – крикнула я ему вслед.

– Обжора, – ответил сдавленный голос.

Я обернулась и увидела Эймона. Не знаю, почему я раньше его не заметила. Он ведь занимал половину кухни. А голос у него был сдавленный оттого, что он набил рот хлебом, откусив добрую половину буханки.

– Донесете на меня? – Он смотрел на меня собачьими глазами и поглощал кусок за куском.

– Донесу? – воскликнула я. – Зачем мне на вас доносить?

– Почему бы и нет? – Он казался уязвленным. – Вам следует заботиться обо мне, помогать мне преодолеть вредные привычки. И я должен вам помогать.

– Но вы – взрослый человек, – смущенно заметила я. – И если вам хочется съесть кусок хлеба, которого хватило бы на целую семью… – я сделала паузу и потрогала хлеб, – если вам нужен черствый кусок хлеба, которого хватило бы на целую семью, то… это дело ваше.

– Хорошо же! – воскликнул он воинственно. – Тогда я съем.

Опять я невпопад! Я всего лишь хотела быть любезной.

– Ум-м! – Он метнул в меня победоносный взгляд, запихивая в рот очередной кусок хлеба. – Сейчас еще один съем!

И он вызывающе принялся за вторую буханку. То есть на моей памяти она была вторая. Сколько он успел их съесть до моего прихода, один бог знает. В коридоре послышались шаги. Дон вернулся. За ним следовал Сталин, и у обоих в руках была куча картонных контейнеров с яйцами.

– Эй, ребята… – Дон почему-то очень расстроился, увидев, что хлеба больше нет.

Он в ярости повернулся ко мне:

– Что здесь происходит? Послушайте, Рейчел, он съел весь хлеб, не осталось даже на тосты! – голос его становился все выше и выше и достиг апогея на слове «тосты». Оно было произнесено так, что стекла задрожали.

Я почувствовала себя больной, пришибленной, выбитой из колеи. И это отдых? Я даже на работу так рано никогда не вставала. Если бы я знала, что хлеба больше нет, я бы, наверно, остановила Эймона. Теперь все будут меня ненавидеть…

– Извините, – пробормотала я, с трудом сдерживаясь, чтобы не заплакать.

– Да ничего, – добродушно утешил меня Дон. – Его сам дьявол не остановит.

– Извините, – повторила я, еще раз взглянула на Дона полными слез глазами и захлопала мокрыми ресницами. Инцидент был исчерпан.

– Не беспокойтесь, – продолжал Дон. – Он каждое утро это делает. Все уже привыкли, что тостов нет.

Потом он стал разбивать яйца в миску. Было еще слишком рано, чтобы спокойно смотреть на тридцать три разбитых яйца. Мой желудок взбунтовался.

– Вам плохо? – встревоженно спросил Сталин.

– Конечно, ей плохо! – заявил Дон. – Ты что, не видишь, идиот? Девушке плохо. Ради бога, дайте ребенку сесть!

Дон засуетился, забегал, поскользнулся на упавшем ломтике бекона, чуть не сбил нас с ног, но в конце концов усадил меня на стул.

– Позвать медсестру? Эй, позовите медсестру! – велел он Сталину и Эймону. – Сожмите голову ладонями… то есть, я хотел сказать, коленями.

– Нет, нет, – слабо запротестовала я, – это просто яйца… К тому же я недоспала…

– У вас часом не похмелье, а? – спросил Сталин.

Ну и вопрос! Дон был шокирован.

– Разумеется, у ребенка никакое не похмелье…

Он приблизил свое пухлое обеспокоенное лицо к моему:

– Ведь правда?

Я помотала головой.

– Вот видишь! – победоносно взглянул он на Сталина.

Позже я узнала, что Дону сорок восемь, что он «убежденный холостяк» и живет с мамой. Признаться, узнав об этом, я ничуть не удивилась.

– А вы случайно не залетели? – спросил тогда Сталин. – Моя Рита смотреть не могла на яйца, когда носила первых четверых.

– Нет, я не беременна.

– Откуда вы знаете?

– Просто знаю и все.

Не думает же он, что я буду обсуждать с ним свой менструальный цикл!

Итак, завтрак приготовили Дон, Эймон, Сталин и еще один паренек, которого я видела сто лет назад, то есть вчера. Я же сидела на стуле, отхлебывала воду из стакана и старалась глубоко дышать, чтобы не стошнило. Оказалось, что парнишку зовут Барри. Это он вчера в столовой ругался с Сейди.

Перед самым завтраком я сообразила, что скоро увижу Криса, а между тем совершенно не накрашена. Усталость, тошнота и пережитые унижения не помешали мне обеспокоиться. Но только я собралась отползти к себе в комнату, чтобы положить на лицо хоть немного румян и подкрасить глаза, как мне преградила дорогу приветливая медсестра Моника. Вот-вот начнется завтрак, и я никуда не уйду, пока он не кончится.

– Но… – слабо запротестовала я.

– Скажите мне, что вам нужно взять из вашей комнаты, и я принесу, – предложила она с теплой, но весьма твердой улыбкой.

Разумеется, я не смогла сказать ей, что мне нужно. Мало ли что она подумает. Так что я проскользнула в столовую, низко склонив голову, чтобы Крис не разглядел моего лица без грима и не понял, какая я на самом деле страшненькая. Весь завтрак я просидела, не поднимая головы.

Они все были такие жизнерадостные! И это несмотря на отсутствие тостов.

– Тостов нету? Опять? – засмеялся Питер.

Вероятно, он засмеялся бы, даже если бы услышал, что его дом сгорел до основания и вся семья погибла в огне.

– Опять нету тостов, – заметил еще чей-то голос.

– Опять мы без тостов.

– Тосты снова накрылись, – новость поползла дальше вдоль стола.

– Эта жирная свинья Эймон! – с горечью пробормотал кто-то. Я с удивлением поняла, что это Чаки.

Поскольку подавали тошнотворные яйца с беконом и сосиски, я почти ничего не ела, что, безусловно, было к лучшему. Я чувствовала себя такой уставшей и измочаленной, что только поздним вечером сообразила, что на завтрак не дали никаких фруктов. Ни кусочка. Ни единого ушибленного яблока, почерневшего банана, уж не говоря о богатом выборе тропических фруктов, на который я так рассчитывала.

 

18

Я целый день не могла войти в колею. Меня мутило, кружилась голова, и вообще, я так и не проснулась окончательно.

Мысли о Люке не оставляли ни на минуту. Я слишком устала для того, чтобы четко сформулировать что-то, но боль, подобно зуммеру, постоянно сверлила мозг. Все казалось странным и враждебным, словно я на другой планете.

После отвратительного завтрака мне пришлось отмывать от жира несколько больших сковородок. Потом я все-таки добралась до своей комнаты и посвятила минут двадцать макияжу. Руки не слушались.

При недосыпе у меня на лице проступают пятна красноватой сыпи. Их очень трудно замазать. Даже если бы я наложила на эти места тонны тонального крема, кожа все равно шелушилась бы, обнажая красноту. Несмотря на все старания, цвет лица у меня был, как у покойницы.

Я спустилась вниз, изобразив на лице вымученную улыбку, и тут же нос к носу столкнулась с Мисти О'Мэлли. У нее физиономия была весьма кислая и совершенно не накрашенная. Мое лицо напоминало глазированное яблоко. Мы друг друга стоили.

Ко мне подлетел Дон и схватил меня за рукав.

– Вы помыли руки? – взволнованно спросил он.

– Зачем?

– Потому что сейчас начнутся занятия по кулинарии! – заверещал он, выпучив глаза. – По субботам, с утра – час хобби!

Иллюзия того, что все острые углы сглажены и к моим нуждам отнесутся с пониманием, улетучилась. Я снова почувствовала себя глубоко несчастной. От урока кулинарии до, например, плетения корзин и склеивания картонных коробочек – один шаг.

– Это очень занятно, – сказал кто-то рядом, когда нас загнали в кухню и выдали нам фартуки.

– Бетти вам понравится, – пообещал мне кто-то.

Бетти, преподавательница кулинарии, оказалась ослепительной блондинкой, которая, видимо, пользовалась всеобщей любовью. Сталин, например, схватил ее в объятия и закружил в вальсе.

– Дорогуша моя! – воскликнул он. Кларенс толкнул меня локтем в бок.

– Ну разве она не прелесть? – прошептал этот полудурок. – Что за чудесные волосы!

– Ну, начнем, пожалуй! – Бетти хлопнула в ладоши.

И мы уже собрались начать, когда вдруг вошел доктор Биллингс, поманил пальцем Эймона, плотоядно поглядывавшего на кулек изюма, и увел его.

– Куда это он его? – спросила я Майка.

– Ему не разрешают печь, – пояснил Майк. – На прошлой неделе он озверел и слопал целый тазик теста… Даже испечь не успели.

Видимо, ему больно было вспоминать об этом.

– На это смотреть было невозможно! – сказал он.

– Просто жуть! – согласился Сталин, передернувшись. – Напоминало кормление зверей в зоопарке. Я потом ночь не спал.

– И где же он сейчас? – спросила я. Мне что-то не понравилась та властность, с которой увели Эймона.

– Не знаю, – пожал плечами Майк. – Вероятно, занимается чем-нибудь другим.

– Может, пиво варит, – предположил паренек Барри.

Это вызвало взрыв хохота. Они лупили себя по ляжкам и ржали:

– Пиво варит! Самое оно!

– Или… или… – Кларенс так хохотал, что не мог договорить, – или дегустирует вина, – ему наконец удалось закончить фразу.

Коричневые джемперы бились в конвульсиях. Они просто визжали от радости. Им приходилось держаться друг за друга, чтобы не упасть.

– А я бы съел миску теста, если бы мне за это разрешили дегустировать вина, – хрюкнул Майк.

Новый приступ истерического хохота.

Я не смеялась. Я мечтала лечь и заснуть надолго. И еще мне совсем не улыбалось что-нибудь выпекать. Они радостно смеялись и подкалывали друг друга, а мне хотелось умереть. Я, конечно, слышала, о чем они говорят, но их голоса как будто доносились издалека.

– Я испеку потрясающий хлеб, такой, какой я ел в Исламабаде, – пробормотал едкий Фергус.

– А у тебя есть какие-нибудь экзотические специи? – спросил Винсент.

– Нет, – признался Фергус.

– Ну тогда это будет совсем не тот хлеб, что ты ел в Тимбукту.

Фергус отвернулся, глаза его стали абсолютно пустыми.

– Видела бы меня сейчас моя женушка! Ах-ха-ха! – громыхал Сталин, отмеряя нужное количество сахарного песку. – Я дома даже чайник ни разу не вскипятил.

– Не удивительно, что она держала тебя в черном теле, – послышался голос Мисти О'Мэлли.

Все зашушукались: «О, Мисти пришла!», но весьма добродушно. Только агрессивный Винсент заметил:

– Это не потому, что он не готовил, а потому, что он ей ребра ломал.

У меня зазвенело в ушах, мне показалось, что я сейчас потеряю сознание. Нет, этого быть не может! Сталин – такой милый, дружелюбный человек. Он не мог никому ребра ломать. Должно быть, Винсент шутит. Но на сей раз никто и не подумал засмеяться. Все замолчали. Прошло довольно много времени, прежде чем разговор возобновился. Сталин же не произнес больше ни слова.

Меня по-прежнему мутило. Как после качки на корабле. К счастью. Бетти была со мной очень мила. Она спросила, что я хотела бы приготовить.

– Что-нибудь попроще, – пробормотала я.

– Как насчет булочек с кокосом? Их можно испечь с закрытыми глазами.

Это мне как раз подходило.

– Я думал об этом блюде всю неделю, – сияя, заявил Майк и указал на картинку в поваренной книге, – это татин.

– А что это такое? – поинтересовался Питер.

– Такое французское блюдо. «Перевернутый пирог» с яблоками.

– А что, нельзя его сделать неперевернутым? – поинтересовался Питер и громко расхохотался, как будто сказал что-то очень смешное.

Бетти прохаживалась по кухне: там поможет, здесь подскажет. («Хватит масла, Майк, а то у вас будет плохо с сердцем», «Нет, Фергус. Вам придется воспользоваться обычной духовкой. Правила пожарной безопасности не позволяют нам выпекать хлеб между двух кирпичей. Мне тоже очень жаль, что он будет „не настоящий". Нет, извините, но нет! Нет, Фергус, я вовсе не давлю на вас. Нет, я ничего не имею против наркоманов. Чтоб вы знали, я даже один раз попробовала покурить травку. Нет, нет, я затягивалась!»)

И как ни ужасно я себя чувствовала, было что-то успокаивающее и умиротворяющее в просеивании муки и отмеривании сахарного песку и кокосовой стружки (как это называет моя мама), в разбивании яиц (с паузами, чтобы похихикать над очередной шуткой), перемешивании всего этого в миске, раскладывании полученной клейкой массы по формочкам с выдавленными в них веточками остролиста. Я вспомнила, как маленькой девочкой помогала маме. Она тогда еще что-то пекла.

Я старалась держаться подальше от Криса, потому что знала, что он отшатнется от меня, если увидит вблизи мое лицо трупного цвета с красными пятнами. После нашего вчерашнего вечернего разговора мне стало гораздо легче противостоять тягостным мыслям о Люке. Ведь если другой мужчина стремится со мной общаться, значит, я не такая никчемная, как мне пытался внушить Люк. Я исподтишка наблюдала за Крисом, который замешивал тесто, намереваясь выпечь простой серый хлеб. Я вздохнула: если бы он такими же движениями ласкал мою грудь!

Один раз я заметила, что он разговаривает с Мисти О'Мэлли, и, видимо, она сказала что-то забавное, потому что он засмеялся. Его смех и голубая вспышка его взгляда просто обожгли меня. Это я должна была рассмешить его! Я испытала жгучую ревность, почувствовала себя отвергнутой, тут же вспомнила о том, что меня бросил Люк, и депрессия вновь накатила на меня и потащила за собой вниз.

После урока кулинарии был ланч, потом – фильм о пьяницах, потом чай. Все это я воспринимала, как дурной сон.

Что я здесь делаю? Этот вопрос периодически вспыхивал у меня в мозгу. И всякий раз я гасила его, напомнив себе о знаменитостях, очистке организма и общем великолепии Клойстерса. Но не успевала я толком порадоваться своей необыкновенной удаче, как мой взгляд недоуменно упирался в какого-нибудь невзрачного мужчину среднего возраста или в желтую обшарпанную стену, утопал в густом тумане сигаретного дыма, в тусклости всего окружающего, и все это снова возвращало меня к тому же вопросу: «Что я здесь делаю?» Все равно что носить обувь на скользкой подошве: шаг вперед – два шага назад.

Я продолжала думать, что как только закончу делать то, что сейчас вынуждена делать, займусь чем-нибудь стоящим. Но из этого ничего не получалось. Как только заканчивалось одно никчемное занятие, тут же начиналось другое. У меня не хватало сил противостоять этому. Куда легче просто следовать за стадом.

И еще у меня в голове все время вертелась какая-то мысль, которую я никак не могла поймать за хвост.

 

19

Днем ко мне подошел симпатичный молодой человек, которого я прежде не видела.

– Как жизнь? – спросил он. – Меня Нейлом звать. Я тоже в группе Джозефины. А вчера я к зубному ходил.

Вообще-то я бы не стала тратить время на общение с кем бы то ни было, кто представляется: «Меня Нейлом звать». Но что-то в нем было такое, что сразу к нему располагало. Приветливый, улыбчивый и очень молодой. Я сделала над собой усилие, немного распрямилась и поговорила с ним. Хотя поняла, что он женат, еще до того, как увидела обручальное кольцо у него на пальце. Дело, вероятно, было в его брюках и джемпере. Чувствовалось, что их недавно стирали и гладили. Меня обдало холодком разочарования.

– Ну и как вам тут, среди этих дефективных? – он выразительно обвел глазами собравшихся в комнате мужчин в коричневых джемперах.

Мне стало тепло и уютно. Наконец-то! Хоть один нормальный человек!

– Они ничего, – хихикнула я, – для дефективных, конечно.

– А как вам показалась Джозефина?

– Жутковатая особа, – призналась я.

– Тоже клинический случай, – кивнул он. – Вкладывает свои мысли людям в головы и заставляет своих пациентов сознаваться в том, чего они не совершали.

– Правда? То-то я смотрю, она странная какая-то.

– Да, вы это скоро на собственной шкуре почувствуете, – интригующе пообещал он. – Кстати, а вы почему здесь?

– Наркотики. – Я состроила рожу, которая должна была дать ему понять, что на самом деле со мной все в порядке.

Он понимающе усмехнулся:

– Ясно. Я и сам тут из-за якобы алкоголизма. Моя бедная глупая жена не пьет вообще и потому считает, что если я выпиваю четыре пинты в субботу вечером, то я уже алкоголик. Я и сюда-то сдался, только чтобы отвязалась. По крайней мере, теперь она наконец поймет, что со мной все в порядке.

И мы вдвоем вволю посмеялись над дуростью всех остальных.

Пару раз я замечала, что Кислая Капуста и Селин, дневная медсестра, говорят обо мне. Во время чая, перед пиршеством с жареной картошкой, Селин подошла ко мне и сказала:

– Можно вас на два слова, Рейчел?

Черные тучи собирались над моей головой. Пациенты дружно загалдели: «У-у. Рейчел, кажется, ты пролетела!» и «А можно я съем твою картошку?». Селин повела меня в сестринскую. Это было все равно что быть вызванной в учительскую в школе. Но, к моему большому удивлению, Селин вовсе не была мною недовольна.

– Вы неважно выглядите, – сказала она. – Вы весь день сегодня неважно выглядите.

– Я плохо спала, – с облегчением призналась я. – Поэтому у меня, может быть, рассеянный вид.

– Почему же вы ничего мне не сказали?

– Не знаю, – улыбнулась я. – Вероятно, я привыкла не спать по ночам, а потом паршиво себя чувствовать. На работе вообще был сущий ад… – Я резко замолчала, увидев выражение ее лица. Нет, с этой лучше было не говорить о бессонных ночах, проведенных у стойки бара.

– А почему вы плохо себя чувствовали на работе? На какой-то миг ее непринужденный тон почти обманул меня, но, к счастью, я вовремя спохватилась.

– Я по натуре не жаворонок, – бодро отрапортовала я.

Она улыбнулась. Ей хватило одного взгляда на меня, чтобы составить обо мне впечатление. Она знает, подумала я, и мне стало неуютно. Она знает обо мне все.

– По-моему, вам лучше полежать после чая, – сказала она. – Мы с дежурным врачом посоветовались и решили, что ничего страшного, если вы сегодня вечером пропустите игры.

– Какие игры?

– По субботам у нас вечером бывают игры: музыкальные стулья, твистер, красный пират и другие.

Неужели она это серьезно? С ума сойти!

– Это очень забавно и увлекательно, – улыбнулась она.

«Бедная ты, скучная женщина, – подумала я, – вот как ты понимаешь развлечения!»

– Это дает возможность выпустить пар, – продолжала она. – В это время на отделении нет ни дежурных врачей, ни сестер, так что пациенты могут чувствовать себя совершенно свободно…

Когда она это сказала, я поняла, какая мысль преследовала меня весь день: пациентов почти никогда не оставляли одних. Даже во время еды всегда присутствовал кто-нибудь из персонала. Они просто тихо сидели с нами.

– Итак, после чая – в постель, – распорядилась Селин.

А может, мне сначала сделают массаж или позволят провести некоторое время в солярии?

– А нельзя ли мне… – робко начала я.

– В постель, – твердо сказала она. – Чай, а после чая – в постель. Вы устали, а мы вовсе не хотим, чтобы вы заболели.

Это было неправильно – оказаться в постели в семь часов в субботний вечер. В это время я обычно еще только поднималась после предыдущей бурной ночи (особенно если накануне засиживались допоздна и кокаин попадался качественный).

Ощущение полной изоляции, оторванности от всех, которое я испытывала весь день, еще усилилось. Сидя в постели, я вяло перелистывала журналы Чаки, в окно барабанил дождь, и стекло в облупленной раме дребезжало от ветра. Мне было одиноко и страшно. И еще было чувство поражения, потери. В субботний вечер положено наряжаться и идти развлекаться. А я проводила его в постели.

Но самой большой бедой был Люк. Никогда в жизни я еще не чувствовала себя столь беспомощной. Я была уверена, что сегодня он пойдет развлекаться и прекрасно проведет время без меня. Он даже может – у меня все задрожало внутри при этой мысли – он даже может встретить другую девушку. И привести ее к себе… И с ней…

От этой мысли меня охватило почти непреодолимое желание вскочить с кровати, напялить на себя первые попавшиеся тряпки и как-нибудь добраться до Нью-Йорка, чтобы помешать ему. Я лихорадочно схватила пригоршню «Принглз» и запихнула их в рот. «Принглз» меня несколько утешили. Их дал мне Нейл, узнав, что меня отсылают в постель. Я намеревалась съесть лишь несколько штучек, но в результате наелась до отвала. Мне вообще трудно заснуть, когда в доме есть доступная вкусная еда.

Конечно, я предпочла бы пару таблеток снотворного. Или валиума. В общем, чего-нибудь, что избавило бы меня от ужасного беспокойства, которое так терзало меня. Это было бесчеловечно – заставить меня без всяких лекарств преодолевать столь ужасную душевную боль. Никто не заслуживает таких страданий! И в нормальном мире, в том, который за стенами Клойстерса, никто не стал бы так страдать. Там просто приняли бы таблетку. Но у них ведь здесь культ воздержания.

Разумеется, я понимала, что жестоко было бы заставлять настоящих наркоманов обходиться без наркотиков, разрешив их людям вроде меня, то есть тем, у кого особых проблем нет. Это значило бы искушать и дразнить их. И все же…

Снизу доносился смех, громкие голоса, стук, топот. Там, прямо подо мной, играли в эти самые музыкальные стулья или еще во что-нибудь. Чаки пришла раскрасневшаяся и оживленная. Но ее хорошее настроение длилось недолго.

– Что-то я сегодня не видела тебя на мессе, – сказала она, поджав губы. (Каждую субботу приходил священник и служил мессу для желающих.)

– Верно. Меня там не было, – жизнерадостно подтвердила я.

Она сверкнула на меня глазами, а я нагло улыбнулась ей в лицо. Тогда она воинственно оседлала очередного своего любимого конька. На этот раз главным злом были объявлены работающие матери. Я демонстративно натянула одеяло на голову и объявила:

– Спокойной ночи.

Но на Чаки это не подействовало. Она должна была выговориться, и ее совершенно не волновало, слушают ее или нет.

– …И вот муж приходит домой после трудового дня в офисе… или в салоне красоты… – тут она позволила себе лукаво подмигнуть, – и что же он видит? В доме бедлам, дети орут…

– …обеда нет, – продолжала я из-под одеяла, надеясь сбить ее с мысли.

– Именно так, Рейчел, – она была приятно удивлена. – Нет обеда!

– …рубашки не выглажены, – продолжала я.

– Да, верно, рубашки не вы…

– …дети возвращаются из школы в пустой, холодный дом…

– Вот именно…

–.. жуют чипсы и печенье вместо горячей еды…

– Да-да…

– …смотрят по телику всякую порнографию, вследствие чего начинают трахаться с кем попало, потом поджигают дом, а так как поблизости нет матери, которая остановила бы их, то все… погибают!

Воцарилось глубокое молчание. Я осторожненько выглянула из-под одеяла. Чаки ошарашенно смотрела на меня. Она явно подозревала, что я издеваюсь, но полной уверенности у нее не было. Я же, со своей стороны, и раньше подозревала, что ненавижу ее, а теперь была в этом совершенно уверена: да, ненавижу! Глупая корова! Фашистка! Знаю я таких. Правое крыло организации «Матери-католички – против удовольствий», или как там называет себя вся эта кодла. Через некоторое время в абсолютной тишине Чаки выключила свет и улеглась в кровать.

Я так намаялась за день, что, к счастью, быстро уснула.

 

20

Воскресенье. День посещений.

Для всех, кроме меня. А мне так хотелось хоть какого-нибудь контакта с окружающим миром. Я была бы рада видеть даже свою мать. Но еще не прошло недели с тех пор, как я здесь, а мне казалось, что я здесь уже годы.

Первый, о ком я подумала, разбуженная фонариком Моники, был Люк. Что, интересно, он делал этой ночью. А может быть, и сейчас делает! Ведь еще так рано. Где он теперь? Ночь с субботы на воскресенье в самом разгаре.

Мне захотелось позвонить ему. Мне так сильно захотелось позвонить ему, что это было почти непереносимо. Возможно, его еще нет дома. Или он в постели с кем-нибудь. Может быть, на сей раз девушка ему подходит, не то что я. Может быть, в эту самую секунду он испытывает оргазм с другой женщиной. Вот от таких мыслей люди и сходят с ума. Чего доброго меня скоро и вправду придется поместить в сумасшедший дом. Надо взять себя в руки.

Мне надо с ним поговорить, решила я. Просто необходимо ему позвонить. Но, произведя несложные подсчеты в уме, я сообразила, что нужно, по крайней мере, дождаться трех часов дня. В Нью-Йорке будет десять утра. Ну почему нельзя прямо сейчас? Чертова разница во времени! Я с горечью прокляла Землю за то, что она круглая.

В глубине души я, конечно, знала, что и десять часов для воскресенья – это тоже рано. Но мне было все равно. Ничего, сойдет.

После завтрака Чаки занялась долгими приготовлениями к посещению Дермота. Она весьма удивила меня, спросив моего совета, что ей надеть. Это меня так тронуло, что я сразу забыла о своей ненависти.

И еще я была ужасно благодарна ей: она хоть чем-то меня заняла. О Люке я все равно не перестала думать, но глухая боль, которая постоянно звучала во мне, как фон, несколько утихла. Она теперь была совсем не сильной, хотя и постоянной.

Чаки разложила на кровати весь свой обширный гардероб. Кстати, надо бы попросить ее освободить место хотя бы для части моих вещей, которые по-прежнему лежали в чемодане.

– Как ты думаешь, Рейчел, – спросила Чаки, – костюм от Джегера с шарфиком от Гермеса подойдет?

– Э-э… может быть, что-нибудь менее официальное? – предложила я. – Джинсы есть?

– Джинсы! – Она расхохоталась. – Боже праведный! Я не ношу джинсы. Дерьмот просто умрет на месте, если увидит меня в джинсах. – Она присела, чтобы посмотреться в зеркало (крошечное, в черных пятнышках), и провела ладонью по своим великолепным волосам.

– О, Иисус, Мария и святой Иосиф! – Она закатила глаза. – Я выгляжу, как обломок кораблекрушения.

Разумеется, это была неправда. Она выглядела безупречно.

– Это очень важно – выглядеть при муже хорошо, – доверительно сообщила мне она, надевая юбку из плотной ткани, кардиган с отделкой и бусы. Ужас!

Резкими движениями она зачесала волосы назад. Она волновалась, она действительно волновалась перед приходом мужа.

– Прекрасно выглядишь! – похвалила я, хотя находила, что она выглядит совершенно обыкновенно.

Я посмотрела на часы: полдень. Еще три часа потерпеть – и я поговорю с Люком!

– Когда придет Дермот, может быть, мне лучше… э-э… ну, ты понимаешь, – великодушно предложила я Чаки, подкрепив свое предложение неопределенным жестом.

– Что? – не поняла она.

– Может быть, вы хотели бы остаться в комнате одни, чтобы… гм…

На ее лице появилась гримаса отвращения:

– Что? Чтобы перепихнуться?

– Ну, можно и так сказать. – Да, у нее весьма романтичная манера выражаться.

– Боже праведный, нет! – отмахнулась она. – Единственное преимущество пребывания здесь – это то, что он не пристает к тебе со своей штукой, когда ты читаешь перед сном. Кроме того, нам все равно не разрешается принимать посетителей у себя в комнатах.

– Не разрешается? – теперь была моя очередь испытать отвращение. – Но ведь даже в тюрьме иногда разрешают свидания!

В половине первого Чаки подошла к окну и сказала:

– Вот и он.

Ее интонация просто не поддавалась описанию: восхищение, облегчение, ненависть – всего поровну.

– Где? – Я подбежала к окну, сгорая от нетерпения увидеть его.

– Вон, вылезает из своего нового «вольво».

Я прилипла к окну, ожидая увидеть нечто ужасное. Но издали, по крайней мере, он выглядел совсем неплохо. Очень темный загар и подозрительно черные волосы. Про него можно было сказать «мужчина, который следит за собой». Хлопчатобумажная рубашка, свободная кожаная куртка, легкие брюки с поясом чуть ли не на груди: уловка, к которой прибегают мужчины, чтобы скрыть свой животик. Судя по внешнему виду Дермота, не только Чаки иной раз позволяла себе «Бакарди» с кока-колой.

Выискивая недостатки, я обнаружила, что у него маленькие руки и, что еще хуже, маленькие ноги. Носки его туфель едва виднелись из-за отворотов брюк. Ненавижу мужчин с маленькими руками и ногами. Это выглядит отвратительно. Не мужчины, а какие-то чертики, гномы. Хелен же всегда заявляла, что больше всего любит именно мужчин с маленькими руками. Но это потому, что у нее маленькая грудь, и чем меньше руки у мужчины, тем больше кажутся ее сиськи.

Чаки поспешно вылила на себя целый флакон «Уайт Линеен», пригладила юбку и волосы и побежала встречать мужа. Я не знала, чем себя занять. Одной оставаться не хотелось, поэтому я решила спуститься вниз и посмотреть, что там происходит. На лестничной площадке я столкнулась с Майком. Он напряженно смотрел в окно, совсем как Чаки несколько минут назад.

– Привет, – сказала я, настроенная поболтать. – Что ты тут делаешь?

– Подойди сюда, – сказал он.

По двору под дождем шли женщина и трое детей. Они выглядели измученными и замерзшими.

– Это моя жена и дети, – голос у него был очень странный. Сначала Чаки, потом Майк… Да что это с ними со всеми?

У жены Майка на плече висела большая сумка.

– Видишь? – спросил Майк, указывая на нее.

Я кивнула.

– Это мне, – сказал он.

Я снова кивнула.

– Опять это чертово печенье, – с горечью вздохнул Майк и… пошел прочь от окна. – На кой мне это поганое печенье? – простонал он, уходя.

– Ну, я не знаю, – нервно ответила я и отправилась в столовую. Коридор был полон радостных, галдящих, толкающихся и опрокидывающих все на своем пути детей.

К своему ужасу, я вдруг почувствовала себя своей среди них и едва не понеслась вприпрыжку. Но видеопленку взрыва заминированной башни прокрутили в обратную сторону – я вовремя опомнилась и соскочила с игрушечной «лошадки», не ободрав коленок. Приземлившись, я опасливо огляделась: не попалась ли случайно на глаза Крису или Мисти. Два противных веснушчатых мальчика указывали на меня пальцами, хихикали и что-то кричали.

В дверях столовой я столкнулась с Мисти О'Мэлли, и она довольно грубо толкнула меня плечом. Не слегка задела, а весьма чувствительно пихнула. И не извинилась. Я посмотрела ей вслед и, даже не видя ее лица, поняла, что она мерзко ухмыляется. Издевается надо мной. Мои глаза тут же наполнились слезами. Ну что я ей такого сделала?

Столовая была полна пациентов и их родственников. В хорошую погоду можно было бы и погулять, а в такие сырые и промозглые дни, как сегодня, все, как сельди в бочку, набивались в столовую и с тоской смотрели на запотевшие окна.

Я отыскала глазами Чаки и Дермота, нахально подошла и села рядом с ними, так что Чаки пришлось меня представить мужу. Дермот время от времени изучающе посматривал на меня. Но не потому, что я его заинтересовала – нет, ему было интересно, что я думаю о нем. При внимательном рассмотрении становилась заметна густая сетка капилляров под его великолепным загаром. Теперь я поняла, почему Чаки так старательно избегает физического контакта с мужем. Было в нем что-то непередаваемо гнусное. И его пристальное внимание к своей внешности лишь усиливало это впечатление. Он то и дело заботливо дотрагивался до своих волос, которые были уложены феном и сбрызнуты лаком. Как у женщины!

За ним было забавно наблюдать. Я знала этот тип мужчин. Завсегдатай баров, считающий себя знатоком напитков. Мужчина, который, едва познакомившись, говорит: «Как вы думаете, сколько мне лет? Ну, скажите же! Хотите еще выпить?»

А самое забавное – это наблюдать, как танцуют подобные мужчины. А еще они всегда пьют дамские напитки, например кампари с содовой или «Бакарди» с кока-колой. Сладкие, шипучие, безопасные напитки. Мы с Бриджит сто раз сталкивались с такими мужиками. Раскручивали их на выпивку, а в конце вечера сбегали от них. Как мы потом умирали от хохота, спрятавшись в углу: «Почему бы тебе не пойти с ним, а?», «Нет уж, сама иди!» Все это немедленно ожило в моей памяти.

И еще по Дермоту было за версту видно, что он всегда говорит дамам, что не женат (вполне возможно, что он даже собственной жене это говорит). И придумывает какое-нибудь изощренное объяснение тому, что не приглашает тебя к себе домой. «Мужчина, о которого можно споткнуться, на которого можно наступить и не заметить», – подумала я, снова погружаясь в мрак и тоску.

Чаки повернулась ко мне спиной и завела с Дермотом тихий разговор. Между ними, похоже, не было никакого разлада. Вся комната негромко гудела от подобных разговоров вполголоса. А что им всем еще оставалось делать? На следующей неделе, когда приедут мои мать и отец, мы тоже будем сидеть в столовой и беседовать вполголоса. Воздух был так переполнен приглушенными голосами, что меня стало клонить ко сну. Я не клевала носом только потому, что в коридоре все время шумели и Майк время от времени кричал: «Вилли, маленький негодяй, прекрати сейчас же!»

Я испытала некоторое облегчение, увидев, как отвратителен супруг Чаки. В общем, я чувствовала себя вполне терпимо, пока, обведя взглядом комнату, не заметила, как Мисти О'Мэлли, прислонясь к радиатору, вполголоса беседует с высоким, светловолосым, до тошноты красивым парнем. Я почувствовала острую ревность и не менее острое одиночество. Почему этот мир так несправедливо устроен! Почему столько мужчин сходят с ума по Мисти? Она – грубая и противная и. честное слово, даже не такая уж красивая, если приглядеться. А я, такая замечательная, никому не нужна!

Упиваясь своим сиротством, я бродила по столовой до трех часов. Мне все хотелось поймать чей-нибудь взгляд и храбро улыбнуться этому человеку. Мне хотелось, чтобы все заметили, что ко мне никто не приехал, чтобы все подталкивали друг друга локтями и говорили: «Кто это бедное дитя? Дайте ей шоколада». Но никто мною не интересовался. Нейл сидел с какой-то некрасивой женщиной и двумя маленькими девочками. Он поднял на меня глаза, тепло мне улыбнулся и вновь повернулся к жене. У них был такой вид, как будто они обсуждают, чем покрыть гараж.

Потом я случайно подслушала, как один из мужчин умолял свою жену: «На этот раз все будет по-другому, я тебе обещаю!», и поняла, что отсюда пора выметаться.

Я открыла входную дверь и остановилась на пороге, глядя на дождь и мокрые деревья. А ведь как мне хотелось пройтись по двору, отыскать наконец тренажерный зал, часок-другой поработать над собой, и вот пожалуйста – с трудом оторвала задницу от стула. Ну ладно, ладно, утешала я себя, за один раз много не сбросишь.

И, собрав волю в кулак, расправив плечи, выдвинув вперед подбородок, я поклялась себе, твердо обещала – о, я почти слышала, как небесные трубы сыграли туш, и видела, как сквозь тучи на секунду выглянуло солнце, – «С завтрашнего дня начну!»

Я побрела обратно в свою комнату, на ходу репетируя разговор с Люком по телефону («При-и-ивет! Ну как ты, а?»).

Крис сидел с двумя пожилыми людьми, должно быть, с родителями. Они были примерно того же возраста, что и мои, и, увидев, как эти трое сидят рядом и неуклюже пытаются поддерживать разговор, я испытала странную тоску. Но, с другой стороны, если он сидит тут с родителями, значит, девушки у него, похоже, нет. Уже хорошо!

Сталин поволок меня знакомиться со своей Ритой – теткой с хриплым голосом. Она дымила как паровоз и показалась мне мужеподобной. Легче было поверить, что она ему ребра ломала, а не наоборот. Это меня почему-то успокоило.

Без десяти три я поняла, что больше ждать не могу, нашла дежурного врача – Кислую Капусту – и спросила у нее, можно ли мне позвонить. Она вытаращила на меня глаза, как будто я попросила у нее взаймы тысячу, потом молча провела меня в офис. Мы прошли мимо девицы, похожей на шампанское, в приемной. До чего паршиво работать в воскресенье! Судя по злобному выражению лица, девица была совершенно со мной согласна.

– Какой у фас номер телефона? – спросила Кислая Капуста.

– Э-э… Это нью-йоркский номер, – нервно ответила я. – Ничего?

Она сверкнула на меня глазами сквозь свои ленноновские очки, но не высказала никаких возражений.

– Я набрала, – сказала она и передала мне трубку.

Мое сердце колотилось, как бешеное, на носу выступили капли пота. Свою речь я готовила целый день. Я решила, что лучше весело и беззаботно болтать, чем упрекать и обвинять. Но у меня так дрожали губы, что я даже не была уверена, что смогу говорить, когда там снимут трубку.

Характерный щелчок. У меня упало сердце. Какое разочарование – автоответчик! Все же я решила оставить сообщение. Может быть, услышав мой голос, трубку все-таки возьмут. И я терпеливо ждала первого куплета «Дым над водой». Но теперь это был вовсе не «Дым над водой»! Он сменил музыкальную заставку на одну из песен «Лед Зеппелин».

Когда Роберт Плант заверещал о каких-то там «горячих мамочках» и о том, что он с ними сделает, когда вернется домой, меня охватил страх. А вдруг новой музыкальной заставкой Люк дает мне понять: «Со старым покончено, да здравствует новое!» Я опять остро почувствовала: жизнь в Нью-Йорке продолжается без меня. Что там еще случилось, чего я не знаю?

…Я дослушала до конца сумасшедший гитарный пассаж и ближе к концу постаралась унять дрожь, приготовившись говорить. Но нет! Был еще и второй куплет. И мистер Плант снова вопил и визжал, обещая направо и налево горячую любовь. Потом опять бешено зазвенела гитара. И наконец голос Шейка произнес: «Давай, оставляй сообщение, дружище!» Но я уже не могла. Я снова вспомнила, как зло со мной разговаривал Люк в последнюю нашу встречу, как отвратительно он себя вел. Нет, вряд ли он захотел бы со мной разговаривать. И я повесила трубку.

– Автоответчик, – пробормотала я Кислой Капусте, которая все это время невозмутимо сидела рядом со мной.

– Фы испольсофали один ис тфух сфонкоф, даже если не погофорили, – сказала она.

К пяти часам все посетители ушли. Пациенты были подавлены и молчаливы. Все, кроме меня. Я мечтала о самоубийстве.

После чая я открыла буфет в столовой, надеясь обнаружить там шоколадку, которую сегодня видела, и чуть не получила сотрясение мозга, потому что на меня обрушилась лавина печенья, кексов, булочек и шоколадок.

– Господи! – вскрикнула я, когда пакет с маленькими батончиками «Марс» едва не выбил мне глаз. – Что это такое?

– Это они откупаются от нас, – пояснил Майк. – Вечно носят конфеты мешками. Все, кроме этого урода – мужа Чаки. Он привез ей только пакетик мандаринов. Видала его накладные локоны?

– Что, у Дермота парик?

– Неужели не заметила? – рассмеялся Майк. – Да у него как будто барсук спит на голове.

– А что значит «откупаются»? – спросила я. Что-то я разволновалась.

– Наши родственники чувствуют себя виноватыми в том, что поместили нас сюда.

– С чего бы им чувствовать себя виноватыми? – спросила я. – Разве это не для вашего же блага?

– Ты и правда так думаешь? – спросил Майк, прищурившись.

– Разумеется, – напряженно сказала я. – Если ты алкоголик или наркоман, то тебе просто необходимо обратиться сюда.

– А для тебя это необходимо, как ты считаешь? Что я могла ему ответить? И я решила сказать правду.

– Послушай, – произнесла я заговорщическим шепотом. – Меня вообще здесь не должно было быть. Просто мой отец все неправильно понял и перестраховался. Я здесь только для того, чтобы успокоить родителей.

Майк сначала расплылся в улыбке, а потом засмеялся. Он все смеялся и смеялся.

– Что смешного? – раздраженно спросила я.

– Да ведь и я то же самое говорил, – улыбнулся он. – Я здесь, чтобы жена успокоилась. Чаки – чтобы муж от нее отстал, Дон – из-за матери, Дейви – чтобы не потерять работу, Эймон – из-за сестры, Джон Джоуи – из-за племянницы. Мы все здесь, чтобы доставить кому-то удовольствие.

Мне нечего было ответить. Что я могу сделать, если все они отрицают свою болезнь!

 

21

Наступило утро понедельника.

Ночью я спала ужасно. Мне снился Люк, я все время просыпалась в поту, с тяжелым сердцем. Утром надо было идти на группу: ожидались ЗЗД Нейла, хотя я не понимала, что значит это слово.

– Это значит Заинтересованный Значимый Другой, – пояснил Майк. – Например, жена, друзья или родители. Они приходят сюда и рассказывают всем, каким наказанием ты была дома, как ты беспробудно пила или кололась и вообще заедала их жизнь.

– Правда? – во мне проснулся вуайеристский интерес.

Настоящий ирландский сериал! Надо будет вытащить сюда маму и Хелен. Им понравится.

– А кто твои ЗЗД? – сухо спросил Майк.

– У меня никого нет, – удивленно ответила я.

– Что, тебя никто не видел, когда ты была под кайфом? – спросил он саркастически.

Я пришла в отчаяние. Как мне убедить этих придурков, что принимать успокоительные и поднимающие настроение средства – нормально? Если бы мои так называемые ЗЗД пришли в эту поганую группу, им совершенно нечего было бы сказать, кроме: «Она развлекалась».

– Последние восемь лет я жила не дома, – сказала я. – И я что-то сомневаюсь, что моя подруга, с которой мы вместе снимали квартиру, прыгнет в самолет и прилетит из Нью-Йорка, чтобы выступить здесь.

Майк понимающе засмеялся.

– ЗЗД Нейла – его жена, – сказал он. – ЗЗД – это обычно жены.

– Не понимаю, зачем жене Нейла сюда приходить, – я пожала плечами. – Нейл – не алкоголик.

– Ты уверена? – ревниво спросил Майк. – Откуда ты знаешь?

– Он сам сказал мне.

– Вот как?

Нейл и его жена уже были в Аббатском крыле, вместе с Мисти, Джоном Джоуи, Винсентом, Чаки и Кларенсом. Нейл выглядел примерным и благостным, как мальчик, собирающийся к первому причастию. Я ободряюще ему улыбнулась, но, похоже, он в этом не нуждался. Он в ответ состроил мне смешную гримаску. Я поняла, что будет очень скучно, и была слегка разочарована. А я-то надеялась все-таки послушать, как Джон Джоуи трахался с овцой.

Жена Нейла, Эмер, показалась мне еще некрасивее и бесцветнее, чем накануне. Я автоматически стала презирать ее за то, что она подняла целую бучу насчет пьянства Нейла. Терпеть не могу таких зануд. Готова поклясться, что она тоже примыкает к правому крылу ассоциации «Матери-католички – против удовольствий», как и Чаки. Пусть еще скажет спасибо, что Нейл не послал ее куда подальше.

Вошла Джозефина и заставила нас всех представиться жене Нейла. Потом она поблагодарила Эмер за то, что та пришла, и начала задавать вопросы.

– Не расскажете ли вы группе о пьянстве Нейла?

Я тоскливо вздохнула. Четыре пинты в субботу вечером – было бы о чем говорить! Джозефина посмотрела на меня. Я испугалась.

– Ну что ж, – сказала Эмер дрожащим голосом, – все было не так уж ужасно… – Она пристально разглядывала собственную юбку.

«Да не было ничего ужасного, ты, глупая корова», – подумала я и злобно на нее посмотрела.

– Он часто напивался? – спросила Джозефина. Эмер посмотрела на Джозефину взглядом кролика, которому посветили в глаза прожектором:

– Нет, – сказала она дрожащим голосом. – Почти никогда.

Она украдкой взглянула на Нейла, а потом опять занялась своей юбкой. Я все сильнее презирала ее.

– Он обижал вас и детей?

– Нет, никогда.

– Исчезал из дома на несколько дней?

– Нет.

– Оставлял вас без денег?

– Нет.

– Оскорблял вас словами?

– Нет.

– Бил вас?

– Нет!

– Был вам неверен?

– Нет.

Я начала было громко и глубоко вздыхать, чтобы показать, как скучно мне слушать этот разговор, но вспомнила о Джозефине и сочла за лучшее воздержаться. Джозефина сказала:

– Должно быть, хоть что-нибудь из перечисленного он все-таки делал, иначе не оказался бы здесь.

Эмер пожала своими костлявыми плечами и даже головы не подняла.

– Вы боитесь мужа?

– Нет.

– Я хочу кое-что прочесть группе, – сказала Джозефина. – Это ваши ответы на вопросы, предложенные вам, когда Нейл поступил сюда.

– Не надо! – воскликнула Эмер.

– Почему? – вкрадчиво спросила Джозефина.

– Потому что… потому что там все неправда!

– Значит, неправда, что Нейл… – Джозефина взяла со стола листок бумаги, – что Нейл сломал вам нос, подбородок, руку, что он гасил об вас сигареты, прищемлял вам руки дверьми, спустил вашего младшего ребенка с лестницы, так что девочке пришлось наложить сорок восемь швов…

– Не надо! – закричала она, закрыв лицо руками. Я просто не могла поверить! Одно дело – соврать, сколько ты выпил, а другое дело – все эти ужасы… Эмер зарыдала, а Нейл бросил на нее злобный взгляд. У всех остальных, как и у меня, был шок. Я беспокойно ерзала на стуле, и не только потому, что на сей раз мне достался самый неудобный, – просто все эти психотерапевтические игры мне больше не нравились. Сначала-то было забавно, а теперь все происходило всерьез и стало страшновато.

– Что вы на это скажете, Нейл? – спокойно спросила Джозефина.

Я с облегчением вздохнула. Слава богу, у Нейла есть возможность защитить себя.

– Эта сучка врет, – сказал он медленно и зло. Сейчас он вовсе не производил впечатления милого человека. Милые люди так не разговаривают.

– Вы действительно врете, Эмер? – буднично спросила Джозефина.

В комнате установилась тишина и тягостно длилась.

– Да, – сказала Эмер. У нее сильно дрожал голос. Было слышно, как она прерывисто дышит. – Все, что я написала, – неправда.

– Вы все еще защищаете его? – спросила Джозефина. – Хотите принести себя в жертву?

Да хоть бы Джозефина заткнулась наконец! Эмер ведь сказала, что все неправда, и мне хотелось, чтобы вопрос на этом был исчерпан.

Скорее бы кончилась эта проклятая группа, чтобы можно было заняться чем-нибудь нормальным и обычным, например, выпить чаю.

– Вы решили принести в жертву и своих детей тоже? – негромко спросила Джозефина съежившуюся на своем стуле Эмер.

И снова эта невыносимая, душераздирающая тишина. От напряжения я так сжалась, что мои плечи оказались где-то на уровне ушей.

– Нет, – наконец раздался сдавленный ответ. У меня упало сердце.

– Что вы сказали, Эмер? – участливо переспросила Джозефина.

Эмер наконец подняла голову. Лицо ее покраснело и было мокрым от слез.

– Нет, – повторила она плачущим голосом. – Детей – нет. Со мной он может делать, что хочет, но детей пусть оставит в покое.

Я посмотрела на Нейла. Его лицо было искажено дикой злобой. Никто сейчас не смог бы узнать в нем того дружелюбного, забавного парня, каким он был двадцать минут назад.

– Итак, все это – правда? – произнесла Джозефина голосом, полным безграничного сочувствия. – Значит, Нейл действительно совершил все, о чем вы здесь написали?

– Да! – это был не просто ответ, это был вопль из глубины души.

– Не сомневаюсь, – подытожила Джозефина. – к тому же у меня есть заключения полиции и врачей. – Она повер1гулась к Нейлу. – Может быть, хотите взглянуть на них, Нейл? – любезно спросила она. – Может, вам нужно освежить память? Напомнить вам, что вы делали с женой и детьми?

Я вертела головой, переводя взгляд с Эмер на Нейла и пытаясь разобраться, кто же из них врет. И теперь я вовсе не была уверена, что это Эмер.

Джозефина говорит, что есть полицейские протоколы. Значит, это все – правда?

Нейл вскочил и начал странно раскачиваться, как будто с ним приключилось коровье бешенство.

– Да вы только посмотрите на нее! – заорал он. – Если бы кто-нибудь из вас был женат на этой глупой твари, вы бы тоже били ее смертным боем!

– Сядьте, Нейл, – голос Джозефины был, как стальная бритва. – Как вы смеете так разговаривать в моем присутствии!

Он дернулся и тяжело опустился на стул.

– Почему вы избивали жену?

– Я не виноват! – закричал он. – Я был пьян! И вдруг он словно окаменел – должно быть, сам понял, что сказал что-то не то.

– Когда вы поступали к нам, – Джозефина пошелестела еще какими-то бумажками, – то сказали доктору Биллингсу, что выпивали не более четырех пинт в неделю…

Оттуда, где сидела Эмер, раздался странный звук, от которого мы все подскочили на стульях. Это было хоть и сдавленное, но возмущенное фырканье.

– Теперь уже совершенно ясно, что вы пили гораздо больше. Расскажите об этом группе.

– Я столько и пил, – заявил Нейл, – четыре пинты.

Джозефина пристально смотрела на Нейла, и взгляд ее говорил: «Признайся, а то хуже будет».

– Ну, может, немного побольше, – поспешно пробормотал он.

Джозефина продолжала молча на него смотреть.

– Ну ладно, ладно, – неохотно сдался Нейл.

Сбивчиво и невнятно он рассказал нам, что выпивал по четыре пинты за ночь, потом, в ответ на пронзительный взгляд Джозефины, признался, что это была бутылка водки в неделю, а чуть позже сообщил, что употреблял по полбутылки в день.

– По полной, – перебила его изрядно осмелевшая Эмер. – По полной литровой бутылке. И еще все вино и пиво и весь кокаин, какой мог достать.

Кокаин! Он нюхал кокаин? Глядя на него, я бы даже не подумала, что он вообще знает, что такое кокаин. Надо будет спросить его, где он его доставал в Дублине.

– Хорошо, Нейл, – продолжала Джозефина, демонстрируя терпение человека, которому не впервой заниматься грязной работой. – Начнем сначала. Скажите группе, сколько вы пили на самом деле.

Нейл неохотно повторил то, что только что сказала Эмер.

– Спасибо, Нейл, – сказала Джозефина. – А теперь расскажите, пожалуйста, группе, сколько вы пили на самом деле.

– Но я же только что…

– Отнюдь, – с улыбкой возразила Джозефина. – Вы признались только в том, что известно Эмер. А как насчет тех бутылок, которые вы прятали в машине, и тех, которые держали у себя в офисе?

Нейл смотрел на нее, как будто спрашивал: «Ну, чего тебе еще от меня надо?!» Он был совершенно измочален.

– Ваш партнер по бизнесу приедет в пятницу и все нам расскажет, – любезно пообещала Джозефина. – А еще, – продолжала она, – на этой неделе приедет ваша подруга.

Скоро занятия закончились. Джозефина пожелала Нейлу «хорошенько обо всем подумать». Что это значило, можно было только догадываться. Потом они с медсестрой увели Эмер. Мы, пациенты, остались в комнате. Нам было неуютно в обществе друг друга. Чаки и Кларенс слиняли, пробормотав, что пора накрывать на стол.

Нейл сидел, склонив голову на подлокотник кресла. Потом он выпрямился и посмотрел на меня жалкими больными глазами. Я бросила на него взгляд, полный презрения, и отвернулась.

– Ты как, ничего, Нейл? – с удивлением услышала я голос Винсента.

«Пошли вы все на хрен!» – злобно подумала я. В задницу Нейла – придурка, избивающего жену, мерзкого вруна! Я вспомнила, как он пытался убедить меня, что его жена сумасшедшая, что Джозефина всем компостирует мозги, а он, Нейл, – просто славный парень.

После вопроса Винсента с Нейлом случилось что-то вроде припадка. Он со всего размаха стукнул кулаком по подлокотнику и заревел. Но это были слезы злобы, а не стыда.

– Не могу поверить! Вот сука! – вопил он. – Какого хрена она все это рассказала? Зачем? Господи боже мой, зачем?

– Пошли выпьем чаю, – мягко предложил Майк.

– Она все это придумала, проклятая стерва, – не унимался Нейл. – Сидит тут, – он яростно махал руками, указывая на стул, где только что сидела Эмер, – сидит тут, тише воды, ниже травы… Так вот, эта женщина превратила последние четырнадцать лет моей жизни в сущий ад! И, главное, всегда я виноват: Нейл сделал то, Нейл сделал это…

Он становился все более и более агрессивным. Майк, Винсент и почему-то Мисти издавали невнятные успокоительные возгласы. Даже Джон Джоуи что-то кряхтел, всем своим видом показывая, что непременно сказал бы что-нибудь утешительное, если бы умел говорить.

– Во что превратилась моя жизнь? – вопрошал Нейл. – Почему все пошло вкривь и вкось? Откуда она узнала о Мэнди? Неужели у нее хватило наглости встретиться с ней? Держу пари, они меня обсуждали, две грязные сучки!

– Пошли в столовую, – снова предложил Майк. Я никак не могла понять, почему они все проявляют такое участие.

– Я не могу… – пробормотал Нейл. – Мне теперь людям в глаза стыдно смотреть.

– Ничего, – убеждал его Майк. – Ты среди друзей.

– Конечно. Мы все через это прошли, – подтвердил Винсент, и в его голосе не было ни капли обычной агрессии. – Нам тоже досталось.

– Ну да, – злобно улыбнулся Нейл. – Это же входит в их долбанный «курс лечения».

Только не в моем случае, подумала я мрачно.

– И это действительно принесло пользу. Сработало. Смотри, какие мы теперь нормальные, – Мисти указала на себя, Майка и Винсента (ее рука захватила было и Джона Джоуи, но повисла в воздухе и непроизвольно опустилась). Все засмеялись, даже Нейл улыбнулся сквозь всхлипы.

Я была совершенно сбита с толку.

– Честное слово, – сказал Майк, – будешь потом вспоминать этот день и радоваться. Меня жена тоже смешала с дерьмом. Мне пришлось посмотреть правде в глаза, и это было началом выздоровления.

– Но это неправда, – сказал Нейл. – Эта дрянь все наврала!

Мне очень захотелось дать ему в морду. Но никто даже не упрекнул его.

Майк, Винсент, Мисти и Джон Джоуи осторожненько вывели его под белые руки из комнаты.

 

22

Я твердо себе обещала, что в понедельник возьму себя в руки и начну заниматься гимнастикой. Когда я стану стройной и красивой, у меня будет гораздо больше шансов вернуть Люка.

Я решила попросить Криса показать мне спортзал. Есть женщины, которые, если их сердце разбито, вообще не интересуются другими мужчинами. Я не такова. Наоборот, я жаждала мужского внимания в качестве компенсации. И пусть меня считают поверхностной, корыстной, какой угодно – лишь бы меня вообще принимали в расчет.

На сей раз после ланча Крис не погрузился в увлекательную беседу с одним из коричневых джемперов. Он читал, положив лодыжку одной ноги на колено другой, и столь сексуальная поза едва меня не отпугнула.

На нем были весьма впечатляющие ботинки – черные, с квадратными носами, из ящерицы. Вид у него был классный, совершенно нью-йоркский. С одной стороны, мне очень хотелось пообщаться с парнем, у которого такой прикид, а с другой – именно это и вселяло в меня еще большую робость. Ботинки производили такое сильное впечатление… В общем, я сомневалась, достойна ли я того, чтобы заговорить с ним. И еще боялась, что все поймут, что я клею Криса. К счастью, на манеже по-прежнему был Нейл, а остальные, как верные псы, стояли вокруг него и кивали. Но я все равно никак не могла оторвать зад от стула и подойти к Крису.

Просто встань, принуждала я себя, сделай четыре шага через комнату и заговори с ним. Больше ничего и не требуется. И все же я так и оставалась сидеть, словно приклеенная к своему стулу. Вот сейчас сосчитаю до пяти и… встану. И я начала считать до пяти.

Нет, передумала: до десяти! Сосчитаю до десяти и тогда заговорю с ним. Уже привстав со стула, я вдруг оцепенела от страха. Мой макияж! Я с утра не смотрела на себя в зеркало. Метнувшись в свою комнату, я расчесала волосы и быстро, смазывая тушь и заезжая помадой бог знает куда, подкрасилась. Если он все еще там, где я его оставила, я с ним заговорю, клянусь!

Спустившись, я увидела, что Крис на месте и по-прежнему без эскорта мужчин среднего возраста. Больше у меня не было никаких отмазок. «Попробуй вообразить, что он неказистый и бесцветный, – сказала я себе. – Представь его беззубым или одноглазым». Итак, дрожа от волнения, я шла к нему через всю комнату.

– Послушай, Крис, – я сама удивилась, как непринужденно прозвучали эти слова. И произнесла я их вовсе не срывающимся подростковым дискантом.

– Рейчел! – Он закрыл книгу, взглянул на меня, и его светлые голубые глаза загорелись, а красивые губы изогнулись в легкой улыбке. – Ну, как ты? Садись.

Я была просто счастлива, что он не шмякнул с раздражением на стол свою книгу и не рявкнул: «Чего надо?» Я просто сияла.

– Ты не покажешь мне кое-что? – попросила я.

– Еще бы! – улыбнулся он. – С удовольствием.

Польщенная и зардевшаяся, я не могла придумать ничего остроумного, поэтому просто сказала: «Э-э… нет, я только… я просто хотела спросить, где тут сауна». Я решила начать с вопроса о сауне, потому что точно знала, что она-то здесь есть.

– Конечно, – ответил он. – Но тебе, должно быть, надо взять кое-какие вещи.

– Да нет, я сначала просто хотела взглянуть на нее.

– Понятно. – Он положил книгу на стол. – Тогда пошли!

– Береги ботиночки, Крис! – бодро крикнул Майк. – Ты ведь не хочешь их испачкать!

– Дикие люди! – Я страдальчески закатила глаза, но Крис только усмехнулся.

– Джон Джоуи недавно спросил, где я такие купил, – с улыбкой сказал он. – Наверно, думает, что в таких удобно доить коров.

Мы вышли на холод. Верхушки деревьев качались от ветра, мои волосы развевались и лезли в глаза. Мы прошли ярдов пятьдесят по грязной траве, и я уже стала подумывать, не поскользнуться ли мне, не упасть ли, увлекая за собой Криса, который, конечно, попытается поддержать меня… Но я все равно не успела бы осуществить свой план. Мы очень быстро пришли.

Я вбежала внутрь, Крис следовал за мной. Он поспешно захлопнул за нами дверь. Мы оказались в крошечной комнатке. Было довольно уютно и, главное, тепло. И еще там стояли стиральная машина и центрифуга. И то, и другое работало. Гул, усиливаемый каменными стенами и полом, был довольно громким. Я выжидающе посмотрела на Криса: а дальше куда?

– Скажи, когда будешь готов, – пошутила я, но, боюсь, в моем голосе было заметно беспокойство, потому что никаких других дверей я не видела.

– Жестоко говорить такие вещи человеку в моем положении, – усмехнулся он.

Я попыталась улыбнуться, но не смогла. Он положил руки на вибрирующую стиральную машину, потом провел ладонями по волосам.

– Ну? – сказал он. – Теперь понимаешь, почему они называют это сауной?

– Это и есть сауна? – спросила я дрожащим голосом.

– Да.

Я огляделась. Ну и где же, спрашивается, стены, обшитые шведской сосной, лавки из той же шведской сосны, большие махровые полотенца, пар, открывающий поры и выгоняющий из организма шлаки? Крошечная комнатка с бетонным полом и красными пластмассовыми корзинами для грязного белья.

– Не очень-то похоже на сауну, – выдавила я.

– Сауна – это только так говорится, – осторожно заметил Крис, глядя на меня с некоторой тревогой. – Просто здесь становится так жарко, когда мы стираем и гладим… Понимаешь?

– А настоящая сауна есть? – спросила я и затаила дыхание.

Последовала пауза, потом он ответил:

– Нет.

У меня упало сердце. Я почувствовала скорее безграничную тоску и беспросветное отчаяние, чем злость. Ведь я и сама уже догадывалась. Не было здесь сауны. Может быть, и спортзала не было. И массажа.

Последняя мысль повергла меня почти в панику.

– Может, вернемся в столовую? – спросила я дрожащим и неестественно высоким голосом. – Могу я задать несколько вопросов насчет расписания?

– Конечно.

Я потянула его за рукав джемпера и вытащила на дождь и ветер. На этот раз никаких мыслей о преднамеренном падении у меня не возникло. Я, кажется, успела добежать до расписания на стене главного здания раньше, чем Крис закрыл за собой дверь «сауны».

– Ладно, – сказала я, и у меня в животе предательски заурчало. – Все это… групповая терапия, опять групповая терапия и еще групповая терапия, собрания Анонимных Алкоголиков и снова групповая терапия… А еще хоть что-нибудь здесь бывает?

Я почувствовала, что все остальные отвлеклись от Нейла и смотрят на нас с интересом.

– Например? – спросил Крис.

Я боялась вот так сразу выпалить: «Есть тут спортзал?» А вдруг нет? Поэтому я начала издалека:

– Здесь занимаются какими-нибудь физически упражнениями?

– Ну, я, например, иногда качаю пресс, – сообщил Крис. – А за других не скажу.

– Да, что-то непохоже, чтобы и другие этим занимались, – кивнула я. – А где? – выдохнула я. – Где ты качаешь пресс?

– В спальне, на полу.

Еще один удар. И все же надежда еще оставалась. Пусть спортзала нет, может, есть все остальное. Я ощущала волну сочувствия, исходившую от Криса. Его, конечно, несколько озадачили мои реакции, но видно было, что ему очень не хочется меня расстраивать. Поэтому я решила рискнуть.

– А как насчет… – я просто заставила себя сказать это. «Давай, давай!» – подстегнула я себя. – Как насчет солярия?

У Криса сделалось такое лицо, как будто он вот-вот расхохочется. Но потом смешливая гримаса сменилась выражением бесконечного сострадания и глубочайшей мудрости:

– Нет, Рейчел, солярия нет, – мягко ответил он и покачал головой.

– И массажа? – прошептала я.

– И массажа, – подтвердил он.

Я не стала перечислять весь список, который держала в голове. Если нет массажа, то о какой фитотерапии, грязевых ваннах, лечении экстрактами водорослей могла идти речь?

– И бассейна… тоже нет? – я все-таки заставила себя задать этот вопрос.

Губы его слегка дрогнули, но он все так же серьезно ответил:

– Нет бассейна.

– Но чем же вы тогда здесь занимаетесь? – в отчаянии спросила я.

– Тут, в расписании, все указано, – сказал Крис, отсылая меня к стенду.

Я снова посмотрела на список запланированных мероприятий и не обнаружила там ничего, кроме бесконечной групповой терапии с эпизодическими вкраплениями собраний Анонимных Алкоголиков. Столовая там почему-то называлась обеденным залом! Какой там, в задницу, зал! Скорее, подвал!

Нет, лучше – загон!

Нет, постойте-ка, лучше – выгон!

А еще лучше – чертова коробка! Моя истерика нарастала.

Я снова посмотрела на Криса. У меня был еще один вопрос к нему:

– Послушай, Крис, а вот эти люди, ну, которые сейчас здесь, в этой комнате…

– Да?

– Это все, кто здесь есть? Здесь нет других отделений?

Он, похоже, был заинтригован.

– Нет, – сказал он. – Конечно, нет.

Теперь все понятно. Никаких звезд, черт бы их побрал! Все кончено. Теперь действительно все кончено.

– Иди, Рейчел, у тебя сейчас группа, – мягко напомнил мне Крис.

Не обращая на него внимания, я отошла в сторону.

– Куда ты? – крикнул он мне вдогонку.

– Домой, – ответила я.

Это был худший день моей жизни. Я решила уйти немедленно. Доберусь до Дублина, заглочу чертову кучу наркотиков, первым рейсом полечу в Нью-Йорк и там помирюсь с Люком. Ни секунды больше не останусь в этом задрипанном дурдоме. Мне нечего больше делать в этом здании и с этими людьми. Я готова была мириться с ними, пока они были всего лишь нагрузкой к тому роскошному набору, который я себе нафантазировала.

В общем, я была разочарована, унижена, раздавлена. Я чувствовала себя одураченной, испытывала чувство гадливости и острое желание поскорее убраться отсюда. Подальше от всех этих алкоголиков и наркоманов! Я содрогнулась, отдернула руку, как от горячего. Как будто я пестовала чудесного младенца, ворковала с ним и вдруг с ужасом обнаружила, что это не ребенок, а… крыса.

Я решительно направилась к доктору Биллингсу, чтобы заявить ему о своем уходе, но, подойдя к двери в офис, обнаружила, что она… закрыта. Заперта! По всему моему телу разлился свинцовый страх. Меня заперли в этом ужасном месте! Я останусь здесь на всю жизнь и буду вечно пить чай…

Я подергала ручку, примерно так, как это делают герои старых черно-белых фильмов не самого высокого пошиба. Для полного сходства мне еще не хватало покричать в какую-нибудь телефонную трубку: «Барышня! Барышня!»

– Могу я помочь фам, Рейчел? Это была Кислая Капуста.

– Я хотела бы видеть доктора Биллингса, но дверь заперта! – сказала я, поглядев на нее диким взглядом.

– Фы не ф ту сторону пофорачиваете ручку, – холодно сообщила она.

– О! Ах да, точно, спасибо. – И я ворвалась в приемную.

Я не обратила ни малейшего внимания на шампанскую девицу, которая, размахивая руками, пыталась объяснить мне, что без уважительной причины к доктору Биллингсу нельзя.

– Да вы посмотрите на меня, – ухмыльнулась я, врываясь в кабинет.

 

23

– Боюсь, что вы не можете уйти, – сказал доктор Биллингс.

– Кто это сказал? – Я брезгливо оттопырила губу.

– Вы сами, – бесстрастным голосом ответил он и потряс у меня перед носом листком бумаги. – Вы подписали документ, согласно которому должны оставаться здесь три недели.

– Так подайте на меня в суд. – Я пожала плечами. Слава богу, я пожила некоторое время в Нью-Йорке и знаю, что к чему.

– Я подам на вас в суд, и вас силой заставят прожить здесь три недели, обозначенные в договоре. А еще я взыщу с вас все до последнего пенни, которого у вас, кстати, нет.

И он потряс у меня перед носом еще одной бумажкой.

– Выписка из вашего банковского счета. Кажется, у вас в денежных делах… некоторый беспорядок, не правда ли?

– Где вы это взяли? Кто вам разрешил? – Я задохнулась от возмущения.

– Вы, – сказал он бесстрастно, – подписав тот самый листок бумаги, где обязались провести здесь не менее трех недель. Теперь, надеюсь, вам все понятно? Я не остановлюсь перед судебным иском, чтобы заставить вас задержаться у нас.

– Вы не сможете этого сделать! – закричала я в бессильной ярости.

– Смогу и непременно сделаю. Я всего лишь выполню свой долг.

– Я все равно убегу, – исступленно пообещала я. – Ничто не помешает мне просто выйти за ворота.

– Помешает, и вы это скоро поймете. И вовсе не толстые стены и большой замок.

– Слушайте, вы, жаждущая власти… свинья! – Меня кидало то в гнев, то в отчаяние. – Со мной все в порядке! Я пришла сюда за сауной и массажем. Меня здесь вообще не должно быть!

– Так все говорят.

Лживая дрянь! Он думает, я поверю, что пациенты не признаются, что они алкоголики! Да это же по ним видно, как если бы у них были красные носы в венозных прожилках. Но что-то подсказывало мне, что если сейчас не успокоиться и не начать разговаривать разумно, я ничего не добьюсь.

– Послушайте меня, – сказала я уже не таким истеричным тоном. – Вовсе нам не обязательно ссориться. Но поймите, я согласилась прийти сюда только потому, что считала это заведение своеобразной «фабрикой здоровья».

Он кивнул. Воодушевленная этим, я продолжала:

– Но это вовсе не «фабрика здоровья»! Подписывая контракт, я находилась во власти ложных представлений, понимаете? Теперь я вижу: мне нужно было еще тогда сказать вам, что я не наркоманка. Конечно, я совершила ошибку, погнавшись за сауной и тренажерным залом, но нам всем случается совершать ошибки.

Воцарилось молчание. Я с надеждой смотрела на него и выжидала. Наконец он заговорил:

– Рейчел, несмотря на то что говорите вы сами, я и другие тоже считаем, что вы – действительно наркоманка.

Кафка. «Процесс». Вот что всплыло в моем сознании. Моя жизнь напоминала ночной кошмар. Без суда и следствия меня приговорили к наказанию за преступление, которого я не совершала.

– Кто эти «другие»? – спросила я.

Доктор Биллингс потряс еще одной бумажкой:

– Вот этот факс мы получили из Нью-Йорка полчаса назад. Он от… – он заглянул в свой листок, – от мистера Люка Костелло. Полагаю, вам знакомо это имя?

Первой моей эмоцией была радость. Люк послал мне факс! Он держит со мной связь, значит, он все еще любит меня, значит, он передумал…

– Могу я взглянуть? – я потянулась к листку.

– Пока нет.

– Но это – мне! Отдайте мне письмо.

– Это письмо – не вам, а Джозефине, вашему психологу.

– Что за бред вы несете? – взорвалась я. – С какой это стати Люку писать Джозефине?

– Это ответ мистера Костелло на запрос, который мы послали в пятницу.

– Какой еще запрос? – Сердце у меня гулко забилось.

– О вас и о вашем пристрастии к наркотикам.

– О моем пристрастии к наркотикам? Вы его об этом спрашивали? Да?

– Рейчел, прошу вас, сядьте, – ровным голосом сказал доктор Биллингс.

– Да он сам ест наркотики килограммами! – заорала я, совершенно не смущаясь тем, что это неправда.

– Но разница между вами в том, что мистер Костелло не находится на излечении от наркомании в нашем центре, – доктор выждал несколько секунд, – а вы – находитесь.

– Но я в вашем долбанном центре по ошибке! – в отчаянии крикнула я. – Это все проклятая ошибка!

– Скорее всего, это не ошибка, – сказал Биллингс. – Вам не приходило в голову, что вы чуть не умерли от передозировки? Вы уже умирали.

– Ни черта я не умирала! – огрызнулась я.

– Умирали.

Неужели и правда умирала?

– Это… не… нормально, – раздельно и внушительно произнес он, – когда человек оказывается в больнице, где ему промывают желудок, потому что он проглотил опасную для жизни дозу наркотиков.

– Это был несчастный случай! – выпалила я. Бывают же такие зануды!

– Разве этот «несчастный случай» не говорит о вашем образе жизни? Об отсутствии самоуважения? Почему вы оказались в такой ситуации? А ведь вы сами сделали это, Рейчел, вас никто не заставлял.

Я вздохнула. Судя по всему, спорить с ним бесполезно.

– И ответ мистера Костелло только подтверждает то, что мы и так знали. У вас хроническая наркомания.

– Только, пожалуйста, не томите! Что там написано?

– Там написано, что вы часто принимали кокаин перед тем, как идти на работу. Это правда?

 

24

– Люк – не очень-то приятный человек, – говорила я. – К тому же недалекий и ненадежный. И, я бы даже сказала, злой.

Дело было на следующий день после пережитой двойной трагедии: отсутствие тренажерного зала плюс отклик Люка на запрос. Я рассказывала все это пациентам в столовой, и они ловили каждое мое слово. Мне было горько и в то же время радостно заполучить трибуну, с которой можно обрушиться на Люка.

Я, в общем-то, не считала, что Люк – злодей в полном смысле этого слова. Впрочем, какое это имело значение? Ведь никто из этих людей никогда его не увидит. Разумеется, Люк никогда не крал денег из копилки своей шестилетней племянницы. Он не взял ни пенни из тех денег, что она копила на щенка. Да и племянницы никакой у Люка не было. И племянника тоже. Но кому какое дело!

Пожалуй, я зашла слишком далеко, сказав, что Люк украл скрипку у слепого. Ребята встретили это сообщение недоверчиво и обменялись подозрительными взглядами.

– Он украл скрипку у слепого? – спросил Майк. – Ты не ошиблась? А в газетах писали, что того парня зовут… Да как бишь его?

– Mэтт Тэлбот, – подсказал кто-то.

– Точно, – подтвердил Майк, – Mэтт Тэлбот. Он спер скрипку слепого, чтобы продать ее и напиться, хотя и без того был мертвецки пьян.

– Да-да, конечно, – я пошла на попятную, – я имела в виду, что Люк обокрал «Скрипку слепого» – бар на Шестой улице, где он тогда работал.

– А-а! – выдохнули они. – Значит, бар!

Я провела день в обществе Селин, в уютной сестринской. Но, несмотря на приятную обстановку, материнскую заботу Селин и гору шоколадного печенья, я была близка к истерике. Меня мучили размышления о том, что еще написал Люк в своем отзыве. Он слишком много знал обо мне.

– Вы читали его ответы? – с колотящимся сердцем спросила я Селин.

– Нет, – улыбнулась она.

Я не знала, верить ей или нет.

– Если читали, пожалуйста, ну, пожалуйста, скажите мне, что там! – умоляла я. – Это важно! Это вопрос жизни!

– Я не читала, – мягко отвечала она.

Она не понимает, в немом отчаянии подумала я. Она не понимает, как это для меня важно.

– А что обычно пишут в таких отзывах? – спросила я с дрожью в голосе. – Что-нибудь ужасное?

– Иногда. Если наш пациент делал что-нибудь ужасное.

Меня даже затошнило от отчаяния.

– Успокойтесь, – сказала она. – Все не так уж плохо. Разве вы кого-нибудь убили?

– Нет! – возмущенно фыркнула я.

– Ну, вот видите! – улыбнулась она.

– Когда мне дадут прочесть? – спросила я.

– Это Джозефине решать. Если она сочтет, что это поможет вашему выздоровлению, она может прочитать отзыв группе и…

– Прочитать группе? – завизжала я. – Вслух? Всем?

– Если бы вы были одна, это уже не называлось бы группой, правда? – резонно сказала Селин, одарив меня одной из своих теплых улыбок.

Мой гнев закипел и хлынул через край. Я не позволю подвергать себя этим грязным разбирательствам! Но тут я вспомнила слова Биллингса о том, что ворота заперты. Это была чистая правда. Когда мы приехали, папа позвонил, назвал себя, и только тогда нас пропустили. И забор тут высокий. Слишком высокий, чтобы такая неуклюжая толстуха, как я, могла перебраться через него.

И что же со мной теперь будет? Должно быть,4 примерно так же чувствовали себя Джон Маккарти и Брайен Кинан, прикованные к радиатору в далеко не фешенебельном районе Бейрута.

– Все не так плохо, – сказала Селин, как будто сама в это верила. Она изобразила бодрую улыбку, которая отнюдь не приободрила меня.

– Что вы говорите! – почти закричала я. – Да со мной в жизни ничего хуже не случалось!

– Выходит, вы очень удачливы, раз у вас была такая беззаботная жизнь, – сказала Селин.

До нее никак не доходило, какая все это для меня катастрофа. Я покрывалась гусиной кожей всякий раз, как представляла себе чтение отзыва Люка группе посторонних людей. Я бы все отдала за то, чтобы узнать, что именно написал Люк. Или все-таки нет? Действительно ли я хотела услышать, как Люк поливает меня грязью? В любом случае я была обречена на поражение. Не знать – это пытка, но еще большая пытка – знать. Я бы читала это, почти отвернувшись, вздрагивая и смаргивая от каждого написанного там жестокого слова.

Я бы на все пошла, лишь бы заполучить хоть какое-нибудь средство изменить свое настроение. Все, что угодно! Не обязательно валиум. Сгодилась бы и бутылка бренди. В страшном волнении я вскочила и приготовилась бежать к доктору Биллингсу, чтобы буквально вырвать у него этот отзыв.

– Сядьте! – вдруг приказала Селин неожиданно твердым голосом.

– Что-о?

– Сядьте, на этот раз вам не удастся нахрапом добиться своего, – сказала она.

Я была потрясена ее намеком на то, что до сих пор я, оказывается, всего добивалась нахрапом.

– Вы слишком привыкли к быстрому удовлетворению всех желаний. Вам не повредит немного подождать.

– Так, значит, вы все-таки читали? – уличила я ее.

– Нет.

– Тогда почему вы говорите о быстром удовлетворении желаний?

– Все, кто сюда попадает, провели большую часть своей взрослой жизни, ища немедленного удовлетворения своих желаний, – сказала она, вернувшись к своей материнской мягкой манере. – Это одна из основных черт личности людей, склонных к наркомании. И вы – не исключение. Хотя, конечно, вам бы хотелось думать наоборот.

«Мерзкая, занудная тварь!» – с ненавистью подумала я. Она еще пожалеет! Она еще будет на коленях передо мной стоять и умолять простить ее за все гадости, которые она мне сделала.

– Но до того, как вы выйдете отсюда, вы согласитесь со мной, – улыбнулась она.

Я угрюмо разглядывала собственные колени.

– Выпейте еще чаю, – предложила она, – и съешьте печенья.

Я молча приняла приглашение. Очень хотелось дать ей понять, как противны мне ее чай и печенье, но шоколадное печенье есть шоколадное печенье!

– Ну, как вы? – спросила Селин через некоторое время.

– Мне холодно, – ответила я.

– Это шок, – сказала Селин.

Мне это нравится! То есть это значит, нормально – вот так паршиво себя чувствовать.

– Я хочу спать, – сказала я немного погодя.

– Это шок, – повторила она.

Я опять удовлетворенно кивнула. Молодец, правильный ответ.

– Это ваш организм пытается справиться с неприятностями, – продолжала она. – В обычной обстановке вы бы просто приняли наркотик, чтобы избавиться от душевной боли.

Жаль, подумала я, что у меня сейчас нет такой возможности. Но внешне я никак не отреагировала, подумав, что, в конце концов, говорить все эти глупости – ее работа. За чаем и печеньем я даже немного успокоилась, выбралась на тихое, ровное плато. Но стоило покончить с последним печеньем, как во мне снова закипела злость. Я была потрясена жестокостью Люка. Это было как удар по обожженной коже. Сначала он бросил меня, а теперь еще устраивает мне… За что?

И это еще не все, с чем мне придется примириться. Шок, который вызвало у меня поведение Люка, несколько сместил акценты. Я на время забыла о том, что Клойстерс оказался вовсе не тем фешенебельным курортом, полным знаменитостей, каким я ожидала его увидеть. Отзыв Люка и ужас перед его публичным оглашением на время затмили для меня это неприятное открытие.

Итак, я в грязной, обшарпанной больнице, среди отвратительных, толстых, неопрятных, грубых алкоголиков и наркоманов. Не осталось никакого глянца, никакого лоска, ничто больше не скрывало от меня истинной сущности Клойстерса.

И снова я начала злиться на Люка. Еще сильнее, чем раньше.

– Люк Костелло – лживый ублюдок! – выплюнула я со слезами ярости.

Селин рассмеялась. Но по-доброму.

– Что такого смешного? – грозно спросила я.

– Рейчел, опыт мне подсказывает, что все, что пишут люди в таких отзывах, – правда, – сообщила мне Селин. – Я здесь работаю семнадцать лет, и за это время никто из свидетелей не солгал.

– Кто-то всегда бывает первым, – съязвила я.

– А вы не задумывались о том, каким испытанием должно было быть для Люка написать то, что он написал?

– Почему это должно быть для него уж таким испытанием? – не поняла я.

– Потому что, если он знает о вас столько, что даже осведомлен о вашем пристрастии к наркотикам, значит, он знаком с вами так близко, что вы ему не безразличны. Он ведь не мог не догадаться, что вам не понравится его отзыв. Никто не может чувствовать себя хорошо, совершая то, что не понравится тому, кого он любит.

– Вы просто его не знаете. – Я начинала закипать. – Он подлое и низкое создание. И не только потому, что написал этот поганый отзыв. Он всегда был вруном.

«Неужели?» – удивилась какая-то частица меня.

– Значит, вы ошиблись в выборе друга. – Селин опять улыбнулась своей уютной улыбкой пухленькой домохозяйки.

Этот довод потряс меня. Я совершенно не знала, что сказать. А потом сообразила: когда сомневаешься – льсти.

– Да, я знаю, – сказала я с самым честным видом. – Вы совершенно правы, Селин, теперь я это понимаю.

– А может быть, он вовсе не плохой человек, – мягко сказала она. – Может быть, вам просто сейчас хочется думать, что он плохой, чтобы отгородится от того плохого, что он о вас написал.

Почему она думает, будто что-то понимает в моей жизни! Она всего-навсего медсестра. Единственное, что она умеет, – это втыкать иголки в задницы!

 

25

Когда я доела свое последнее печенье в чайно-молочном клубе имени Селин, как раз пришло время отправляться на групповую терапию. Надо было возвращаться на родную планету.

Войдя в столовую и буквально засыпая на ходу от потрясения и обилия сладкого, я почувствовала себя так, будто куда-то надолго уезжала и теперь вернулась.

Выпивоха Нейл по-прежнему был в центре внимания. Его окружало несколько человек, которые то и дело сочувственно кивали, что-то бормотали, согласно мычали. Я сделала вывод, что все они поколачивают своих жен в пьяном виде. Даже женщины. Я слышала, как Нейл жаловался: «Меня предали. Я просто не могу поверить, что она могла так со мной поступить. Да она же помешанная, это ее надо отправить в дурдом, а не меня…»

Мне потребовалось совсем немного времени, чтобы от ненависти к Люку плавно перейти к ненависти к Нейлу. Во всяком случае, он, безусловно, больше не был самым интересным человеком в этой комнате. Это у меня случилась трагедия, настоящая трагедия, которая задвинет его трагедию в самый дальний угол. Его беда не достойна поцеловать даже край одежды моей беды!

Я стояла у двери и старательно излучала трагизм.

Крис, как самый чувствительный, сразу обратил на меня внимание.

– А я думал, ты домой ушла, – сказал он, по-приятельски улыбнувшись мне.

Мой облик задумчивой страдалицы сразу поблек. Ведь он так мило себя со мной вел раньше, почему же теперь так переменился?

– Не унывай! – подмигнул он. – Я уверен, что найдется немало ребят, которые будут просто счастливы сделать тебе массаж, такой, знаешь, полный и взаимный массаж. У Сейди можно разжиться растительным маслом, на котором она жарит картошку.

– Черта с два они разживутся! – откликнулась Сейди, которая как раз пробегала мимо.

Я застенчиво заморгала. Должно быть, все они уже успели вволю посмеяться над моими представлениями о Клойстерсе, как о «фабрике здоровья».

– Не в массаже дело, – сказала я, весьма уязвленная его тоном. – Кое-что еще случилось.

Я была почти рада, что Люк так жестоко обошелся со мной. Его поступок затмевал теперешнюю небрежность и бестактность Криса. Да как он смеет! Растительное масло, на котором жарят картошку! И он сказал это вполне серьезно.

– Что, пришел отзыв? – Он приподнял бровь.

Мгновенно приняв оборонительную стойку, я пристально посмотрела ему в глаза:

– Откуда ты знаешь?

– Они обычно приходят через несколько дней после того, как сюда поступаешь, – серьезно ответил Крис. К моему большому облегчению, он, кажется, перестал надо мной смеяться. – И сразу оказываешься весь в дерьме. Во всяком случае, поначалу бывает именно такое ощущение. Чей отзыв?

– Моего друга. – Мои глаза наполнились слезами. – Бывшего друга. Не могу поверить, что он написал такое.

Крупные слезы катились по моим щекам, и я искренне радовалась этому. Я очень рассчитывала на сочувствие и утешение Криса. И он действительно бережно довел меня до стула, усадил, потом поставил второй стул рядом… И лицо у него при этом было доброе и жалостливое, и наши колени почти соприкасались. И вдруг: бах!

– Пожалуй, стоит поверить тому, что он там пишет, – сказал Крис.

Он погладил меня по руке. Этот интимный жест меня удивил и обрадовал.

– Я здесь уже две недели и слышал много отзывов. Уверен, что ты ничуть не хуже остальных.

Я была загипнотизирована его близостью, теплом большой мужской руки на моем рукаве, но все же вышла из транса и запротестовала:

– Ты не понимаешь! Я пришла сюда, считая, что это – нечто вроде санатория. Со мной все в порядке!

Конечно, я ожидала, что он возразит мне. Но он ничего не говорил, только издавал какие-то невнятные успокоительные звуки, как ветеринар, осматривающий корову. Это произвело на меня, в общем, благоприятное воздействие. Большинство мужчин так глупо суетятся при виде женских слез. Правда, иногда этим можно воспользоваться. Но Крис был не из таких, он держал себя в руках.

«Если он так внимателен ко мне, когда я плачу, – подумала я, – то каков же он должен быть в постели!»

– Итак, что же именно написал твой друг? – этим вопросом Крис вернул меня из мира, где люди не носят одежды.

– Бывший друг, – поспешно поправила его я, чтобы сразу все поставить на свои места.

Подумав о том, что написал Люк в своем отзыве, я вдруг опять вспомнила, как он относился ко мне раньше. Меня захлестнула новая волна тоски по нему, и снова подступили слезы.

– Мне сказали только об одной вещи, которую он там написал, и это – ложь!

Вообще-то, это была не ложь, то есть не совсем ложь, то есть совсем не ложь. Но она наводила на неправильные мысли обо мне, заставляла заподозрить, что я не такой уж хороший человек. Нет, в каком-то смысле это была правда. И от Криса ее было лучше скрыть.

– Ужасно, – пробормотал Крис, – что твой друг рассказывает о тебе такое!

Что-то в его интонации заставило меня заподозрить, что он опять надо мной издевается. Но когда я смерила его испытующим взглядом, на его лице не отразилось ничего. И я с наслаждением залилась слезами.

– Люк Костелло – урод, – всхлипывала я. – Я, должно быть, была не в своем уме, когда согласилась с ним встречаться.

Я повернулась так, чтобы удобнее было положить голову на стол, и от этого движения мои колени в колготках с лайкрой потерлись о хлопчатобумажные колени Криса. Так вот куда ветер дует…

Я сидела, положив голову на стол, а Крис легонько гладил меня по спине. Признаюсь, что просидела в такой позе несколько дольше необходимого, потому что было необыкновенно приятно ощущать руку Криса на застежке бюстгальтера. Потом я снова выпрямилась, и мы опять мучительно и сладостно потерлись друг о друга коленями. Как удачно, что я сегодня надела короткую юбку!

С другого конца стола на нас смотрели с интересом. Если Нейл не поднапряжется, он рискует потерять аудиторию. Я сжала зубы и отправила мощный энергетический сигнал в сторону коричневых джемперов: «Убирайтесь отсюда вон! Если кто к нам близко подойдет, убью!» И что самое странное, они вняли: Фергус всего лишь протянул мне салфетку, остальные вообще сделали вид, что ничего не замечают.

Крис утешал меня нежным мычанием. Его участие смягчающим бальзамом пролилось на раны, нанесенные Люком, оно стало противоядием от змеиного укуса Люка.

– Не понимаю, зачем ему понадобилось наговаривать на меня доктору Биллингсу, – скорбно сказала я Крису.

Чем больше я буду похожа на невинную жертву, тем лучше. Привяжу к себе Криса путами сочувствия.

Я смутно понимала, что острая боль уже прошла. Да, конечно, я чувствовала себя опустошенной после предательства Люка. И не потому, что он солгал, – именно потому, что сказал правду. Но этого я не могла сказать Крису. Честность – это роскошь, которую я не могла себе позволить.

И тогда я решила переплавить свою боль в надежду вызвать у Криса любовь ко мне. Храбрая героиня, сохраняющая чувство собственного достоинства, несмотря на предательство и бессовестную клевету бывшего друга. Что-то в этом роде.

– Но что же именно сказал Люк? – не отставал Крис.

– Мне так не везет! – ответила я, уклонившись от прямого ответа. Тут же созрел новый урожай слез. – Со мной никогда ничего хорошего не случается. Ты меня понимаешь?

Крис кивнул, и лицо его стало угрюмым. Я начала нервничать. Может быть, я ему надоела? В тот самый момент, когда я окончательно уверилась, что Крис знает, что я лгу ему, он вдруг резко придвинул свой стул вплотную к моему. Я так и подскочила от неожиданности. Он придвинулся так близко, что его правое бедро оказалось между моими бедрами. Практически у меня под юбкой. Я с тревогой подумала: «Что это он делает?»

Он поднес свою руку к моему лицу, вернее, к моему подбородку. Уж не собирается ли он ударить меня? На секунду, которая показалась мне часом, мое лицо оказалось в его ладонях. Или, может, он собирается поцеловать меня? Когда он придвинулся еще ближе и мне показалось, что именно это он и собирается сделать, я даже слегка заволновалась: неужели все эти люди в коричневых джемперах, которые не обращают на нас внимания, не увидят нашего поцелуя? Но он не поцеловал меня. Вместо этого он погладил меня по щеке большим пальцем, смахнув одну из слезинок. У него получилось довольно ловко и нежно.

– Бедная Рейчел, – сказал он, утирая другую слезинку большим пальцем другой руки. В его голосе звучало сочувствие. А может и чувство? Может быть…

– Бедная Рейчел, – повторил он снова. Когда он произнес это, мимо нас промчалась Мисти О'Мэлли, и я с удивлением услышала ее смех. Как она смеет смеяться! Все должны жалеть меня. Ведь сказал же Крис, что я бедная!

Мисти бросила на меня взгляд, полный презрения. Это ее мерзкое маленькое личико с зелеными глазками! Я почувствовала дикую ярость и посмотрела на Криса, ища у него поддержки. Его красивые губы дрогнули, и мне безумно захотелось, чтобы он сказал: «Заткнись, Мисти!» Но он этого не сказал, и я, растерявшись, тоже смолчала.

Мисти пронеслась мимо, даже не взглянув на меня. Крис медленно и задумчиво сказал:

– У меня есть одно предложение.

Уж не предложит ли он мне встретиться наедине, без одежды и с презервативом? Я очень на это надеялась.

– Оно может тебе не понравиться.

Он не хочет пользоваться презервативом? Отлично. Что-нибудь придумаем.

– Я знаю, что тебе сейчас паршиво, – осторожно начал он. – Ты уязвлена. Но, может быть, тебе все-таки стоит задуматься о том, что написал Люк, и ты поймешь, что он вовсе не солгал…

Я смотрела на него, разинув рот, а внутренний голос повторял: «А я-то думала, ты мой друг!» Между тем Крис смотрел на меня с глубоким сочувствием.

Как раз в эту секунду на пороге снова появилась Мисти:

– Мне нужен сильный мужчина…

Когда к ней потянулась толпа боровов средних лет, как будто в свинарнике наступило время кормежки, она подняла руку, останавливая их поток, и произнесла:

– Здесь таких нет, но, за неимением лучшего, сойдешь и ты.

С этими словами она с мерзкой ухмылкой взглянула на меня, а потом схватила Криса за руку и поволокла за собой.

И он пошел! Он встал, чиркнув своими коленями о мои и заставив меня вздрогнуть, как от слабого тока, и сказал: «Увидимся позже». И ушел. Я еле удержалась, чтобы не разрыдаться снова. Как же я ненавидела мисс О'Мэлли! Она сумела заставить меня почувствовать себя деревенской дурой! Но хуже всего было то, что Крис понял, что, обвиняя Люка во лжи, я вру. А чего я совсем уж не могла взять в толк – почему он при этом так ласково со мной обращается.

Я вдруг обнаружила, что у меня вполне хватает сил честно взглянуть на то, что написал обо мне Люк. Там просто не может быть ничего такого ужасного, напомнила я себе.

Первым ко мне подошел Майк, который, как и Крис, уже догадался, что пришел отзыв.

– Ясное дело! – усмехнулся он, выкатив свою бочкообразную грудь. – Проживешь здесь недели три – тоже будешь сразу все понимать. Ну и что там пишет той парень?

– Пишет, что я иногда принимала кокаин утром, перед тем как идти на работу.

Я произнесла это впервые и вновь почувствовала острую боль от предательства Люка. Опять накатила волна дикого гнева.

– А ты действительно принимала? – спросил Майк.

Слово «нет» уже вертелось у меня на языке, но я заставила себя проглотить его.

– Иногда, – раздраженно ответила я, не понимая, почему я должна объяснять такие вещи этому простоватому фермеру. – Подумаешь, большое дело! – запальчиво продолжала я. – Куча людей в Нью-Йорке это делает. Там все по-другому, не так, как здесь. При таком напряжении… Это все равно что чашку кофе выпить утром. Да нет, ты не поймешь.

К тому времени Нейл лишился почти всех своих слушателей "Все они переметнулись ко мне. Я воспользовалась притоком свежих сил, чтобы еще раз выплеснуть наружу свои страдания. Я так надеялась, что чьи-нибудь милосердные руки уврачуют мою душевную боль! Люк заставил меня почувствовать себя никчемной и жалкой. Теперь мне хотелось восстановить равновесие и обратить своего подлого дружка в пыль.

Пациенты, в отличие от Селин, вовсе не отказывались мне помочь в этом. Они понимающе кивали и рассказывали свои собственные истории: «А вот я знаю один отзыв…» Мы наслаждались рассказами друг друга о подлых предателях – друзьях и родственниках, которые только и ждали, чтобы нанести нам удар исподтишка. Мне стало почти весело. Ну и пусть моя история как две капли воды похожа на все остальные. Мне надо было с кем-то поговорить, все равно с кем, хоть с инопланетянами. Было так приятно сидеть за столом в окружении людей, у которых не камень за пазухой, а лишь искреннее сочувствие и шоколадки.

Несколько человек предложили побить Люка. Это меня глубоко тронуло. Особенно если учесть, что в их числе оказалась Чаки. Они были просто счастливы поверить в любую гадость, которую я расскажу о Люке. За исключением, конечно, истории о краже скрипки у слепого. Но от этого рассказа я на сей раз воздержалась, и мы продолжали с удовольствием перемывать косточки Люку.

– Люк Костелло просто не способен сказать правду! – заявила я. – Вы знаете, он, наверно, солгал бы, даже если бы его просто спросили, какой его любимый цвет.

Чем больше я чернила Люка, тем легче мне становилось. В конце концов я сама уже искренне верила во все те ужасы, которые говорила. Крис не появлялся. Я время от времени поглядывала на дверь. Интересно, куда его увела Мисти. И чем они там сейчас занимаются, черт бы их побрал…

Но разозлиться на них всерьез мне не удавалось, потому что Майк и вся компания ужасно заинтересовались моей насыщенной жизнью в Нью-Йорке.

– А тебя сильно загружали на работе? – спросил Эдди.

Они обступили меня плотным кольцом, и глаза у них горели неподдельным интересом.

– Вы не поверите, – ответила я. – Бывало и по восемнадцать часов в сутки. А потерять работу – пара пустяков! – И я щелкнула пальцами, демонстрируя, как легко потерять работу. – А никаких пособий в Нью-Йорке не выплачивают.

Раздался всеобщий возглас удивления.

– Так что можно подохнуть на улице в считанные дни, – мрачно продолжала я. – К тому же в Нью-Йорке гораздо холоднее, чем здесь.

– Холоднее, чем в Лейтриме? – спросил Кларенс.

– Гораздо.

– Холоднее, чем в Корке? – спросил Дон.

– И сравнивать нечего.

– Холоднее, чем в… – начал было Джон Джоуи.

– Холоднее, чем где угодно в Ирландии, – перебила я раздраженно.

– Боже мой, какое кошмарное место! – ужаснулся Майк. – Зачем ты вообще туда поехала?

Я ответила ему печальной улыбкой: «Действительно, зачем?»

– А кокаин у них все равно что кофе? – спросил Питер.

– Никакой разницы. Кстати, кажется, их делают из одного и того же растения.

– А долго ты встречалась с этим парнем, с Люком? – спросил кто-то.

– Около шести месяцев.

– И он тебе должен деньги?

– Кучу!

– Вот это да!

– Он так унизил меня! – Я всхлипнула от неподдельного горя.

– Никто не может унизить нас, – внезапно возразил Кларенс. – Мы должны сами отвечать за свои эмоции.

Все замолчали и ошарашенно посмотрели на Кларенса.

– Что? – спросил Эдди, и его красное лицо даже распухло от раздражения и недоверия. Казалось, он сильно простужен.

– Мы должны сами от… – начал Кларенс, как попугай.

– Ну, ты, придурок! – взревел Винсент. – Что за бред ты несешь? Может, ты решил устроиться сюда на работу?

– Мне просто так сказали… Когда я пожаловался, что надо мной издеваются мои братья, – защищался Кларенс. – Никто не может заставить нас что-то почувствовать, если мы этого не хотим.

– Мы же хотим подбодрить Рейчел! – напустился на него Дон. – Ты что, не видишь, что девочка расстроена?

– Я тоже пытаюсь подбодрить ее, – не уступал Кларенс. – Если бы ей удалось отвлечься от этого парня, ну, от Люка…

– Заткнись! – хором крикнули несколько голосов.

– Когда проживете здесь недель пять, как я, поймете, что я имел в виду, – высокомерно ответил Кларенс.

 

26

Вечером я легла в постель в полном смятении.

«Люк вовсе не так уж плох, – внушал мне какой-то голос. – Ты все про него наврала, чтобы привлечь остальных на свою сторону».

«Нет, он негодяй! – возражал другой голос. – Посмотри, что он с тобой сделал. Он унизил тебя, он причинил тебе кучу неприятностей, он теперь против тебя. Он отвер1гулся от тебя еще до того, как ты уехала из Нью-Йорка, а теперь подтвердил это своим чертовым отзывом. Да, он негодяй! Может быть, не такой, как ты живописала сегодня вечером. Но все же негодяй».

Вполне удовлетворившись этим диалогом, я повернулась на бок и хотела уснуть, но не смогла перестать думать о Люке. Я вдруг отчетливо поняла, что он всегда был очень против того, чтобы я принимала наркотики. Никогда не забуду, как он вел себя на моей вечеринке. Какая наглость с его стороны! Ведь его даже не приглашали!

Через пару недель после нашего дебюта в «Рикшо» мы с Бриджит решили устроить вечеринку. Вообще-то это была моя идея. Мне уже так осточертело, что меня никогда не приглашают на классные вечеринки в Ист-Вилледже и Сохо, что я решила сама устроить себе праздник и пригласить на него наиболее симпатичных из своих знакомых. Таким образом, когда они, в свою очередь, будут устраивать у себя вечеринки, то уже не смогут не позвать меня.

Мы с Бриджит отбирали гостей очень тщательно.

– Как насчет Нади?..

– Это у которой нет зада? А почему ее надо звать?

– Она работает в «Донна Каран». Слово «скидка» ничего тебе не говорит?

– А нельзя ли пригласить только толстых и некрасивых девушек?

– Нет. Не бывает толстых и некрасивых. А как насчет Финеаса?

– Но он всего лишь бармен.

– Да, но надо же смотреть немного вперед. Если мы с ним подружимся, он будет ставить нам бесплатную выпивку, когда зайдем. А заходим мы, поправь меня, если я ошибаюсь, очень даже часто.

– Ладно. Вписывай Финеаса. Как насчет Карвелы?

– Ни за что! Рекламщик Эндрю был моим, пока не появилась эта стерва с ядовитым языком.

– Но она знакома с Мадонной.

– Если ты кому-то делаешь французский маникюр, это еще не значит, что ты знаком с этим человеком. Обойдемся без нее, ладно? И вообще, нам нужны мужчины. Нам их остро не хватает.

– Когда нам их хватало?

– Как насчет Хеленки и Джессики?

– Конечно. Если они согласятся. Они такие надутые.

Настоящих Мужчин мы решили не звать. Вернее, нам это даже не пришло в голову. Вечером, на который был назначен праздник, мы привязали к ручке входной двери три воздушных шарика, занавесили лампу в гостиной красной бумагой и открыли шесть пакетов с чипсами. У нас уже было три компакт-диска, но мы ради такого случая взяли напрокат еще два. Потом мы сели и стали ждать.

Я-то считаю, что все, что нужно для удачной вечеринки, – это лошадиные дозы алкоголя и наркотиков. Хотя мы и не закупили наркотики для гостей, но были уверены, что раздобудем все, что нужно, у нашего соседа-наркоторговца. Что до спиртного, то в нашей скромной кухоньке хранился изрядный запас. Но все равно квартира почему-то не выглядела празднично.

Я была в отчаянии. Сидя в пустой и гулкой гостиной, в субботу вечером, я ломала голову: что мы сделали не так?

– Когда народ соберется, будет здорово, – заверила Бриджит, потом погрызла ноготь и издала сдавленный стон.

– Все пропало, правда, Бриджит? – спросила я, когда до меня дошло, как ужасно мы опозорены. Да как мне только в голову могло прийти, что я достойна принимать у себя людей, работающих у Келвина Кляйна? – Теперь мы с тобой даже на ланч никуда не сможем зайти.

Мы приглашали гостей на десять часов вечера. Но в полночь квартира по-прежнему напоминала кладбище. Мы с Бриджит готовы были наложить на себя руки.

– Нас все ненавидят, – сказала я, заглатывая вино прямо из горлышка.

– Ты не помнишь, чья это была бредовая идея? – сквозь слезы воскликнула Бриджит. – Я думала, что, по крайней мере. Джина и все, кто с ней, придут. Они обещали прийти. Какие они все лживые в этом Нью-Йорке!

Мы посидели еще немного, поливая грязью всех знакомых, даже тех, кого мы не приглашали. Мы сильно напились. Нам не на ком было отыграться, кроме друг друга.

– Ты пригласила Дару? – воинственно спросила Бриджит.

– Нет, – ответила я, приготовившись к обороне. – Я думала, ты ее пригласила. А ты пригласила Кандида?

– Нет! – окрысилась Бриджит. – Я думала, ты пригласишь. А где, интересно знать, этот долбанный Кубинский Каблук? – злобно поинтересовалась она.

В то время у Бриджит, которой всегда нравились латиноамериканцы, были бесконечные разборки с одним кубинцем. Когда у них все было хорошо, она называла его «Наш человек в Гаване». Когда он вел себя ужасно, а чаще всего так оно и было, она называла его Кубинским Каблуком. На самом деле его звали Карлос, а я именовала его Волчком. Дело в том, что ему казалось, что он умеет танцевать, и он, мягко говоря, не заставлял себя долго упрашивать. Достаточно было посмотреть, как он виляет своими худыми бедрами, чтобы тебя стошнило ланчем. Так что в те дни, когда он у меня не был Волчком, я называла его Рвотным.

– А где Уэйн? – спросила я.

Только его отсутствие действительно имело значение. Именно тот факт, что не явился наш придворный наркодилер Уэйн, особенно действовал мне на нервы.

– Поставь какую-нибудь музыку.

– Нет, мы тогда не услышим звонка в дверь.

– Включи музыку! А иначе все будут думать, что у нас тут поминки.

– На поминках и то веселее бывает! Напомни-ка мне еще раз, чья это была идея?

Нашу перепалку прервал резкий звонок в дверь. «Слава богу!» – исступленно подумала я. Но это был всего навсего Кубинский Каблук со своими такими же низкорослыми дружками. Они с сомнением посмотрели на шарики, чипсы, пустую, залитую красноватым светом комнату. Карлос завел музыку, Бриджит несла какую-то чушь, а маленькие друзья Карлоса тем временем раздевали меня своими влажными карими глазками. Но меня это не заводило, совсем не заводило.

Бриджит говорила, что с Карлосом очень забавно в постели и что член у него огромный. Ее бы очень устроило, если бы я сейчас убралась с одним из его друзей… Но я скорее согласилась бы, чтобы у меня в этом месте ласточка гнездо свила.

Загремела музыка, оглушающая в пустом-то помещении, и сквозь нее иногда прорывались возгласы Карлоса: «Прости, enamorada!» и «Я не виноват, querida!»

– На вот, возьми! – я швырнула Мигелю миску с чипсами. – Похрусти! И не смотри на меня так.

Карлос завел латиноамериканскую музыку, забойную, типа двадцать «латинос» одновременно играют на трубе. Мелодия была ужасно жизнерадостная, создающая атмосферу моря, солнца, песчаного пляжа. Рио, девушки, мулаты с блестящими глазами. Мужчины в цветных рубашках навыпуск и в больших сомбреро, как бешеные, трясу г маракасами. В общем, музыка, которую обычно называют «заразительной». И я действительно «заразилась» и почувствовала себя плохо. Ненавижу такую музыку.

Снова позвонили в дверь. На сей раз действительно пришел гость. Потом позвонили снова, и в комнату ввалились еще человек десять с бутылками в руках.

Меня зажал в углу Мигель. Я с удивлением поняла, что вырваться от него невозможно. То, что он проигрывал в размерах, он наверстывал в подвижности. Его глаза находились где-то на уровне моих сосков, именно туда они и смотрели на протяжении всего нашего разговора.

– Рейчел, – пел он, одаривая меня ослепительными белозубыми улыбками, – на небе не хватает двух звезд. Они – в твоих глазах.

– Мигель… – начала я.

– Томас! – просияв, поправлял он меня.

– Хорошо. Томас… В общем, это все равно, – кивнула я. – У тебя во рту не хватает двух зубов. Они – у меня в кулаке. По крайней мере, будут, если не отстанешь от меня!

– Ах, Рейчел, Рейчел, – печальный, укоризненный взгляд, – разве ты не хочешь, чтобы в тебя вошел один маленький латиноамериканец?

– Если этот латиноамериканец – ты, то нет, не хочу.

– Но почему? Твоей подруге Бриджит нравится Карлос.

– У Бриджит с головой не все в порядке. И кроме всего прочего, ты слишком маленький латиноамериканец. Пожалуй, я могу нечаянно раздавить тебя.

– О нет! – выдохнул он. – Мы, кубинцы, очень искусны в любви. Я научу тебя многому, и ты меня не разда…

– Пожалуйста, хватит! – Я предостерегающе подняла руку. – Прекрати.

– Но ты – богиня! В моей стране тебе бы поклонялись.

– А ты – болтун. В моей стране ты работал бы попугайчиком.

Он немного надулся, но, к несчастью, мне все не удавалось разозлить его настолько, чтобы он отвязался. И тогда у меня родилась блестящая идея:

– Минуточку, ты ведь кубинец? У тебя есть с собой кокаин?

Вот это сработало. Оказалось, что с дядей Томаса, Пако, недавно случилась большая неприятность: береговой патруль США обнаружил, что его яхта битком набита белым порошком. Теперь Пако томился в тюрьме в Майами, и Томас был глубоко оскорблен моим бестактным вопросом.

– Я же не сказала, что ты тоже преступник, – оправдывалась я. – Просто дай, думаю, спрошу… Раз Уэйна сегодня нет…

Томас еще некоторое время распространялся о фамильной чести и прочей чепухе, а потом снова начал обволакивать меня взглядом. Он томно произнес:

– Давай не будем ссориться.

– Да нет, почему? Можно и поссориться. Он взял меня за руку.

– Рейчел, – он проникновенно посмотрел мне в глаза, – потанцуй со мной.

– Томас, – ответила я, – не заставляй меня обижать тебя.

К счастью, пришел Уэйн. Я еле пробилась к нему, но в конце концов воспользовалась своим правом хозяйки на первый разговор. Мне нравится, когда на вечеринке есть кокаин. С помощью этого средства очень легко завоевать мое расположение. К тому же оно придает мне храбрости в общении с мужчинами. Оно наполняет меня сознанием собственной неотразимости. Потому что где-то глубоко, очень глубоко, я знаю, что привлекательна. Но лишь после двух доз кокаина это знание поднимается на поверхность. Спиртное тоже помогает. Но кокаин лучше.

После кокаина не только я сама, но и все вокруг становились лучше. Симпатичнее, забавнее, интереснее, сексуальнее. Мы с Бриджит купили грамм на двоих. Я почувствовала себя хорошо задолго до того, как вдохнула. Уже самой договоренности с Уэйном было достаточно для того, чтобы мой организм начал бешено вырабатывать адреналин. Даже доллары, которые я заплатила ему, казались более зелеными и хрустящими, чем обычно. Я радостно рассталась с ними. Это ни с чем не сравнимое ощущение – держать на ладони маленький белый пакетик. Я подбрасывала его, перекатывала туда-сюда, блаженно ощущая его волшебную тяжесть.

Самое неприятное – необходимость выстоять очередь в туалет в баре или клубе. В общем, надо было найти, где вдохнуть. Главное преимущество вечеринки в собственной квартире – в том, что нет необходимости ждать. Мы с Бриджит ринулись в мою комнату и быстренько расчистили место на туалетном столике.

Бриджит, правда, хотелось еще обсудить Кубинский Кризис.

– Я так больше не могу, – сказала она. – Он обращается со мной, как с полным дерьмом.

– Так почему ты не порвешь с ним, если он тебя не уважает? – предложила я.

К тому же это и на мне как-то отражалось – жить в одной квартире с подругой, у которой роман с таким жлобом, как Карлос.

– Я его рабыня, – вздохнула Бриджит. – Я ничего не могу с собой поделать. И знаешь, ведь он мне даже не нравится!

– Мне тоже, – согласилась я.

Тут я совершила ошибку. Никогда не спешите соглашаться с подругой, когда она ругает своего парня. Потому что как только вы с ней согласитесь, вся ее злоба на него тут же обратится на вас: «Ах, значит, тебе не нравится Карлос/Эллиот/Мигель?» А еще она расскажет об этом ему, и оба они станут вас ненавидеть и представят все дело так, как будто это именно вы пытались их рассорить.

И вот они вас уже в упор не видят, находясь с вами в одной комнате. И они больше никогда не предложат вам ни кусочка пиццы, даже если у них ее навалом и они уже обожрались, а вы умираете от голода и сегодня не обедали. И вы начинаете думать, что у вас паранойя, и волноваться, не поселятся ли они вдвоем в вашей квартире, или, наоборот, не съедет ли подруга без предупреждения, так что вам придется платить за всю квартиру одной, пока не подыщете себе кого-нибудь еще.

– То есть, вообще-то, он классный, – поспешила исправиться я.

И тут же думать забыла обо всем этом, потому что мы употребили две чудных, белых, рассыпчатых дозы.

Я нюхнула первая, и пока Бриджит копалась, я уже почувствовала это чудное покалывание на коже и приятную слабость во всем теле. Повернувшись к зеркалу, я улыбнулась себе. Черт, а ведь я сегодня совсем неплохо выгляжу! Просто вся сияю. Посмотрите, какая у меня чистая кожа. Как блестят мои волосы. Какая у меня чудесная улыбка. Какая я милая, какая сексуальная. А эти два глазных зуба, которыми я всегда была недовольна, потому что они чуть-чуть выдавались вперед… Я вдруг поняла, что это мне идет! Добавляет шарма. Лениво улыбнувшись Бриджит, я сказала:

– Отлично выглядишь!

– Ты тоже, – не осталась в долгу она.

– Мы – просто классные телки, – произнесли мы обе в унисон.

И вышли из спальни, и затерялись среди гостей.

 

27

Не успели мы оглянуться, как оказалось, что наша квартира набита битком. В ванную выстроилась очередь из тех, кто отоварился у Уэйна, но пока еще был слишком зажат, чтобы нюхать кокаин на людях. Впрочем, подобные вещи обычно смущают только до первой дозы.

С музыкой творилось такое, что это не лезло ни в какие ворота. Я хотела «сменить пластинку», но Карлос куда-то спрятал остальные диски. Разыскивая их, я металась по комнате. От Бриджит помощи было как от козла молока. Она была слишком занята, стараясь угнаться за бешено вращающимися бедрами Карлоса. Я стала опасаться за нашу незамысловатую обстановку, а когда вращение сделалось совсем неистовым – и за наши осветительные приборы.

Все четыре кубинца танцевали, бешено вертя развинченными тазобедренными суставами и стреляя глазами в каждую проходящую женщину. Я отвернулась.

Люди все прибывали и прибывали. Я не знала никого, кроме кубинцев и Бриджит. Просто звенел звонок, и в комнату вваливалась очередная партия гостей. Единственное, что радовало – они были мужского пола.

– Эй, девки, что это у вас тут? – Ребятам было лет по четырнадцать – кепки, кроссовки, обтрепанная одежда/скейтборды и соответствующий жаргон.

До сих пор я считала себя довольно крутой. Но при появлении этих малолеток вся моя эйфория испарилась, сменившись горьким чувством, что я – отсталая женщина среднего возраста. Они приправляли каждое свое слово забавными жестами – например, загибали все пальцы, кроме мизинца и большого. Они употребляли слово «девки».

А произношение у них было, будто они из Гарлема. На самом-то деле мальчики только что прибыли из Нью-Джерси. В прогулочном лимузине. Ребятки из провинции, которые из кожи вон лезут, чтобы казаться крутыми. И вот эта публика – на моей вечеринке. Нехорошо.

– Привет, Рейчел, – услышала я.

Я чуть не сползла на пол с мыслью «Я не достойна!». Это была Хеленка. Я очень боялась Хеленку. Обычно я называла ее своей подругой, но на самом деле это были всего лишь мечты.

Мы с ней обе приехали из Ирландии, но она преуспела в Нью-Йорке гораздо больше, чем я. Она была красивая, великолепно одевалась, знала Боно и О'Конноров, занималась пиаром Ирландского торгового совета, побывала как-то на яхте Кеннеди и… ни о ком никогда слова доброго не сказала. Я была польщена, что она явилась ко мне на вечеринку. Хеленка тем самым как бы поставила на нее клеймо успеха.

Ее длинный, чуть не до пола, шифоновый жакет из журнала «Вог» за прошлый месяц только усиливал это впечатление.

– Значит, это и есть твоя маленькая квартирка? – спросила Хеленка.

– Моя и Бриджит, – улыбнулась я.

– Вы здесь вдвоем живете? – с удивлением произнесла она.

Пускай себе удивляется. Я чувствовала себя потрясающе, и ничто не могло меня расстроить.

– А что это я такое слышала, будто ты встречаешься с одним из этих мальчиков в стиле хеви-метал? – спросила Хеленка.

– Я? – переспросила я с несколько вымученным хриплым смехом.

– Ну да, Джессика рассказала мне, как ты в «Рикшо» чуть ли не сексом с ним занималась при всем честном народе.

Джессика – правая рука Хеленки. Она не так красива, не так хорошо одета, не так удачно пристроена и не имеет таких связей, как Хеленка. Единственное, что она умеет, – это губить чужие репутации.

Я внутренне сжалась: интересно, что она ей рассказала.

– Вот как… – это все, что я смогла из себя выжать.

– Мне всегда казалось, что один из этих мальчиков весьма сексуален… Это такая дикая, животная сексуальность… – задумчиво произнесла Хеленка. – Понимаешь? – Она уставилась на меня своими зелеными глазами.

«Всего-навсего контактные линзы», – сказала я себе, чтобы противостоять убойному воздействию ее красоты.

– Люк, – сказала она. – Кажется, так его зовут. Он интересный экземпляр.

– Вообще-то, – я просто раздувалась от гордости, – именно с Люком я и встречаюсь.

– Или Шейк… – рассеянно продолжала она. – В любом случае, я не стала бы с ними связываться.

Одарив меня уничтожающим взглядом, она отошла. Похоже, я не слишком преуспела, и не быть мне лучшей подругой Хеленки.

Увидев, как огромный тяжелый ботинок ступает на порог нашего дома, я сперва подумала, что у меня галлюцинации. За первым ботинком последовали еще несколько пар. Ко мне приближались пятеро великанов, одетых в джинсу, длинноволосых, увешанных жестяными банками по шесть штук в связке, – прибыли Настоящие Мужчины.

Кто их позвал? Откуда они узнали? Все пропало! Я была просто парализована. Сначала мне просто захотелось сбежать – хлопнуть дверью и плюнуть на всю эту компанию, но Джои уже встретился со мной глазами.

– Эй, хозяйка, гости пришли! – приветствовал он меня.

Какого черта! Мне наплевать! Я сильная, красивая, умная и вообще ослепительная! Я готова принять любой вызов. Мне по зубам любой хеви-метал!

Они вошли в комнату, как входят войска в город. Они вели себя так, как будто имели все права здесь находиться. Краем глаза я видела, как Бриджит обалдело переводила взгляд с Джои на Карлоса, потом опять на Джои. Казалось, она едва сдерживалась, чтобы не закричать.

Пока я вежливо здоровалась с мальчиками, Хеленка смотрела на меня взглядом злой мачехи. Я вспыхнула, но продолжала держать голову высоко. Не боюсь я ее.

Люк вошел последним.

– Всем привет! – Он расплылся в улыбке. – Как дела?

Боже мой, он был так хорош, что у меня сразу зажгло внизу живота.

– Привет, – промурлыкала я и уставилась ему прямо в глаза.

Я была точно под гипнозом. Что это с ним сегодня такое? Никогда он не выглядел так хорошо! Может, сделал себе трансплантацию головы? А может, на вечер взял напрокат маску Гэбриела Бирна?

Я и сама не заметила, как встала и решительно прижалась к нему грудью, этак страстно и неистово.

– Мне так жаль, что я не согласилась встречаться с тобой! – откровенно призналась я.

В жизни не заговорила бы на эту тему, не прими я перед этим пару доз. Но сейчас я была преисполнена самого искреннего сочувствия и великодушия.

– Да ладно. – Похоже было, что все это его даже развлекает.

– Да нет, не ладно, – настаивала я.

– Да ничего! – Он все больше и больше веселился.

– Хочешь, поговорим об этом? – нежно и деликатно спросила я.

Он молчал несколько секунд, а потом расхохотался.

– В чем дело? – Моя неуязвимость несколько поколебалась.

– Рейчел, – сказал он. – Ты показалась мне очень милой. Я хотел встретиться с тобой снова. Ты не захотела. Ну и дело с концом.

– И это все? – мрачно спросила я.

Он озадаченно пожал плечами:

– А что ты хотела бы, чтобы я сказал?

– Разве я тебе не понравилась?

– Разумеется, понравилась! – улыбнулся он. – Да и кому бы ты не понравилась?

Это было даже больше, чем я ожидала.

– Ты мне показалась очень красивой. Но я уважаю твое решение. Пойду поболтаю с народом.

– «Показалась»? – Я схватила его за полу куртки и топнула ногой.

Он удивленно обернулся.

– Показалась? – повторила я. – Значит, я только показалась тебе красивой? Прошедшее время?

Он поежился, как бы не понимая, в чем дело.

– Рейчел, ты отказалась со мной встречаться. К чему теперь все эти вопросы?

Я молча шагнула к нему. Он не сводил с меня удивленных глаз. Я зацепила указательным пальцем ремень его джинсов и резко дернула на себя, глядя прямо ему в глаза, и чуть не рассмеялась от удовольствия. Моя собственная непривычная раскованность придавала мне силы – я сейчас была чувственная женщина, женщина, которая знает, чего она хочет, и знает, как это получить. Я прижималась грудью к его груди, наши бедра соприкасались, я чувствовала его дыхание на своем запрокинутом лице. Ожидая поцелуя, я соображала, как бы выставить всех из моей спальни. Дверь не запиралась, но можно приставить стул. Ну, разве не предусмотрительно я поступила, побрив ноги накануне?

Между мной и Люком, безусловно, проскочила искра. И снова, уже не в первый раз, я пожалела о том, что он не крутой. Но, возможно, если он подстрижется и купит себе новую одежду, и…

Ну, поцелуй же меня, Люк! Я согласна. Прямо сейчас!

Он все не целовал и не целовал.

Я все ждала и уже начинала терять терпение. События почему-то не хотели развиваться по моему плану. Что это с ним такое?

– Боже мой! – вдруг сказал он и. слегка оттолкнув меня, отодвинулся сам.

Что это он делает? Он же с ума по мне сходил, а сегодня я так хороша, так сексуальна! Ну и что дальше?

– Ну ты и наглец! – усмехнулась я.

Я отказывалась его понимать. Я – современная женщина и беру то, что хочу! Так, по крайней мере, мне рекомендовали поступать на страницах глянцевых журналов. Не понимаю, почему не сработало.

– Скажи мне, Рейчел, – спросил он тихо. – Чего ты нанюхалась?

– Да при чем тут это? – удивилась я.

– Понятно, – мрачно подытожил он. – Возвращайся ко мне, когда снова станешь собой.

И ушел!

Я была потрясена. Для меня сразу как будто погас свет, и вечеринка перестала быть сияющим праздником. Так, сборище пьяниц и торчков в занюханной нью-йоркской квартирке, с тремя сдувшимися шариками, привязанными к двери.

Вскоре, впрочем, я распрямилась. Пора было принять очередную дозу. В конце концов, у меня в квартире полно симпатичных мужчин. Можно даже надеяться, что не все они – голубые.

А Люк Костелло пусть проваливает!

 

28

В ту ночь мне повезло. Я завязала знакомство с одним типом по имени Дерил – какой-то шишкой в одном издательстве. Он сказал, что знаком с Джеем Макинерни и бывал на его ранчо в Техасе.

– О! – восхитилась я. – У него, значит, два ранчо?

– Что, простите? – не понял Дерил.

– Просто я знаю, что у него ранчо в Коннектикуте, но до сих пор не знала, что и в Техасе тоже.

Дерил несколько смутился и помрачнел. Я сообразила, что сболтнула лишнее.

Когда мы поняли, что в моей комнате не получится, то бросили всех и отправились к нему домой. К несчастью, как только мы туда приехали, все стало складываться самым паршивым образом.

Для начала мы прикончили мой кокаин. Но как раз когда настало время лечь в постель и довести друг друга до экстаза, он вдруг согнулся в три погибели и принялся раскачиваться туда-сюда, повторяя тоненьким детским голоском: «Мама. Ma. Ma. Мама. Мам».

Сначала я подумала, что он так шутит, присоединилась к нему и немножко «помамкала» вместе с ним. Но вскоре поняла, что это вовсе не шутка, а просто он ублюдок паршивый.

Я села и попробовала поговорить с ним разумно, но он меня не слышал и не видел. К тому времени уже и солнце взошло. Итак, я стояла в красивой, просторной, оклеенной белыми обоями квартире на Западной Девятой улице, смотрела, как взрослый человек катается, как неваляшка, по полированному, вишневого дерева полу, и испытывала такое острое одиночество, как будто меня выпотрошили и бросили. Я увидела пылинки, танцующие в утреннем свете, и мне подумалось, что это центр мироздания и там одиноко и пусто. Все одиночество и вся пустота мира сосредоточилась в том месте, которое когда-то было моим желудком. Кто бы мог подумать, что один человек способен вместить в себя столько пустоты? Я представляла собой эмоциональную пустыню, и по этим пескам можно было брести неделями.

Пустота снаружи. Пустота внутри.

Я взглянула на Дерила. Он уже спал, засунув в рот большой палец. Сначала я подумала, не прилечь ли рядом, но потом мне показалось, что он не слишком обрадуется, обнаружив меня утром у себя в постели. Я мялась, не зная, что предпринять. Потом вырвала из записной книжки листок, написала на нем: «Позвони мне!» и подписалась: «Рейчел». Некоторое время я колебалась, написать ли просто «Рейчел» или «целую, Рейчел». Потом решила, что просто «Рейчел» будет безопаснее, хотя и менее интимно. Я подумала еще немного и приписала внизу: «Девушка с вечеринки», на тот случай, если он сразу меня не вспомнит. Хотела было нарисовать свой портрет, но вовремя взяла себя в руки. Потом засомневалась, не слишком ли жирный и настойчивый получился восклицательный знак после «Позвони мне». Может, мне стоило добавить «если хочешь…»?

Я понимала, что делаю глупость. Он не позвонит мне (а он, конечно же, не позвонит), я буду терзаться, вспоминая все, что сделала и чего не сделала (может быть, записка получилась слишком холодной и он не поверил, что я действительно хочу, чтобы он позвонил. А может, записка, наоборот, показалась ему слишком агрессивной? Наверно, стоило написать наоборот: «Не звони мне». И так далее, и тому подобное).

Записку я положила около его руки, а потом отправилась посмотреть, что у него есть в холодильнике. Мне нравилось заглядывать в холодильники к стильным людям. Там не оказалось ничего, кроме головки бри и куска пиццы. Положив сыр к себе в сумку, я отправилась домой.

Я заставила себя пройтись пешком по залитой утренним солнцем улице, потому что считаю, что движение – наилучший способ обрести душевное спокойствие. Но на этот раз не получилось. Улицы казались мне зловещими и угрожающими, весь пейзаж – каким-то нереальным, фантастическим. Я чувствовала, что редкие прохожие – а было шесть часов утра, воскресенье – оборачиваются на меня. Мне казалось, что на меня смотрит весь Нью-Йорк, что весь город ненавидит меня и желает мне зла. Я все ускоряла и ускоряла шаг, пока не обнаружила, что бегу.

Увидев приближающееся такси, я чуть не упала на колени в порыве благодарности. Я забралась внутрь. Ладони у меня вспотели. Я еле-еле решилась назвать водителю адрес. Но очень скоро мне захотелось выйти – я что-то не доверяла водителю. Он слишком долго и пристально смотрел на меня в зеркальце заднего вида.

Ужасная мысль пришла мне в голову: ведь никто же не знает, где я! И с кем. Всем известно, что нью-йоркские таксисты – сплошь психопаты. Меня могут завезти на какой-нибудь заброшенный склад и там убить, и ни одна живая душа не узнает. Никто ведь и не заметил, как я уходила с вечеринки с этим Дереном, Дерилом или как там его. Никто, кроме Люка Костелло, вспомнила я со смешанным чувством облегчения и досады. Он-то видел, как мы уходили, и еще отпустил какое-то остроумное замечание. Что же он такое сказал-то?

Я вдруг вспомнила эпизод с ремнем от джинсов, и от стыда у меня свело в животе. Чуть не стошнило. Пожалуйста, Боже, сделай так, чтобы этого не было! Я готова отдать всю зарплату за следующую неделю бедным, лишь бы ты стер это событие.

И о чем я только думала? И самое ужасное – что он оттолкнул меня, он меня отверг!

К действительности меня вернул пристальный взгляд таксиста. Я так испугалась, что решила выскочить из машины у следующего светофора. Но, к счастью, тут же поняла, что это кажущаяся опасность. После бурных развлечений у меня часто случались приступы паранойи. Вспомнив об этом, я испытала огромное облегчение. Бояться было нечего.

Но стоило водителю заговорить со мной, и мой страх снова вспыхнул с прежней силой, несмотря на то что секундой раньше я логически доказала себе, что причин для беспокойства нет.

– Развлекались? – спросил он, встретившись со мной глазами.

– Была у друга, – выговорила я пересохшими губами. – То есть у подруги. А сейчас меня ждет другая подруга, – добавила я для верности. – Я позвонила ей, что еду.

Он ничего не ответил, только кивнул. Если затылок вообще можно назвать угрожающим, то у него был, безусловно, именно такой затылок.

– Если я не окажусь дома через десять минут, она позвонит в полицию, – сказала я и сразу почувствовала себя лучше.

Но не надолго. Почему он едет не тем путем? С колотящимся сердцем я следила за дорогой. Да! Точно! Мы должны были ехать вверх, а едем вниз. Мне снова захотелось выпрыгнуть. Но на светофоре горел зеленый. А ехали мы слишком быстро, чтобы я могла подать кому-нибудь знак, да и не было никого на улице. Я глаз не могла отвести от зеркальца заднего вида. Он все еще смотрел на меня. «Все, влипла», – подумала я вдруг спокойно и буднично.

Но через несколько секунд у меня внутри вспыхнул буквально костер ужаса. Не в силах более переносить это, я полезла в сумочку за валиумом. Удостоверившись, что водитель не видит, что я там делаю, я поспешно отвинтила крышку, и вынула пару таблеток. Притворяясь, что просто смахиваю что-то со щеки, я отправила таблетки в рот. И стала ждать, когда страх отпустит меня.

– Какой вам номер? – услышала я голос своего потенциального убийцы.

Выглянув в окно, я поняла, что почти приехала. У меня даже голова закружилась от облегчения. Значит, все-таки он не будет меня убивать!

– Вот здесь, – сказала я.

– Пришлось в объезд, потому что Пятая перекопана, – сказал он. – Так что сбросьте пару долларов.

Я дала ему всю сумму по счетчику и чаевые (я была не настолько не в себе, чтобы не дать чаевых). И благодарно заторопилась прочь.

– Эй, а ведь я вас знаю! – вдруг воскликнул он. И кто это выдумал, будто я боюсь? Меня многие запоминают, потому что я всегда лезу на глаза. И по этой самой причине сама я никого не помню.

– Вы ж работаете в отеле «Старая дубинка», так?

– Точно, – нервно кивнула я.

– Ну вот, вы как сели, я сразу подумал: где-то я ее видел, смотрел-смотрел, так и не вспомнил. Я вас видел там, когда приезжал за пассажиром. – Он просто светился. – Ирландка? Похоже, что так. Черные волосы и веснушки. Настоящая ирландская девушка.

– Да, – я изо всех сил постаралась любезно улыбнуться.

– Вот и я оттуда. Мой прапрадедушка был из Корка. Из Бухты Бэнтри. Знаете, где это?

– Да.

– Мы – Маккарти. Харви Маккарти.

– Действительно, – удивленно сказала я. – Маккарти всегда жили в Корке.

– Ну как живешь-то? – Он явно был настроен поболтать.

– Хорошо, – промямлила я. – Понимаете, моя подруга… В общем, мне, пожалуй, пора…

– Ага, ладно, ты это… будь осторожна…

Квартира выглядела, как в документальных съемках землетрясения. Всюду валялись банки, бутылки, подносы. Несколько незнакомых мне людей спали на диване. Еще одно тело лежало на полу. Моего прихода никто не заметил. Никто даже не пошевелился.

Когда я открыла холодильник, чтобы положить сыр, из него со страшным грохотом хлынул целый водопад пивных банок. Одно из безжизненно лежавших тел резко дернулось. Послышалось бормотанье: «Овощ пастернак в Интернете», а потом все снова стихло.

Валиум пока не очень-то подействовал, поэтому я высыпала на ладонь еще несколько таблеток и запила их пивом из банки. Я сидела на полу в кухне и ждала, когда полегчает. Наконец мне показалось, что уже можно и лечь в постель. Вообще-то, когда меня одолевало это ужасное чувство пустоты, я терпеть не могла ложиться в постель одна. Открыв еще одну банку пива, я отправилась к себе. Чтобы обнаружить там… двоих, нет, даже троих! Да нет, одну минутку – четверых! – людей, лежащих на моей кровати. Никого из них я не знала.

Все они были мужчины, но ни один не показался мне достаточно привлекательным, чтобы лечь с ним в постель. Приглядевшись, я узнала в них тех самых подростков («Эй, девки, чего это у вас тут?»). Вот щенки паршивые, подумала я. Такие маленькие, а уже такие наглые!

Я попыталась растолкать их, чтобы выставить вон. Не удалось. Тогда я заглянула в комнату Бриджит. Там пахло спиртным и было ужасно накурено. Солнце проникало сквозь шторы. В комнате уже было жарко.

– Привет, – прошептала я, устраиваясь рядом с Бриджит. – Я украла немного сыра.

– Куда ты подевалась вместе с кокаином? – пробормотала она. – Ты бросила меня разбираться со всей этой толпой и не оставила мне кокаина!

– Но я встретила парня, – спокойно и с достоинством заявила я.

– Это не оправдание, Рейчел, – сказала Бриджит, все еще с закрытыми глазами. – Половина была моя. Ты не имела права ее брать.

Страх вспыхнул во мне с новой силой. Бриджит злилась на меня. Моей дрейфующей паранойе наконец-то было за что ухватиться. Мне очень хотелось бы теперь отыграть все обратно, сделать так, чтобы я вчера отсюда никуда не уходила. Особенно, если принять во внимание, какой бесполезной оказалась вся эта поездка.

Подумать только: ма-ма-ма! Псих проклятый! Вдруг он все-таки позвонит?

Бриджит отвернулась от меня и снова заснула. Но она даже во сне на меня злилась, я это чувствовала. Мне уже не хотелось лежать с ней в одной постели, но больше некуда было податься.

 

29

Меня просто тошнило от страха, что отзыв Люка будет прочитан на группе завтра же утром. Господи, молилась я, я сделаю все, что ты пожелаешь, только пусть минует меня чаша сия!

Единственным утешением служило то, что пациенты, кажется, были на моей стороне, во всяком случае, большинство. Когда утром я спустилась, чтобы готовить завтрак, то услышала вопрос Дона: «Так чего мы хотим?» и ответ Сталина: «Яйца… Люка Костелло, чтобы сделать из них серьги!» Тогда, устрашающе выкатив глаза. Дон возопил: «И когда они нужны нам?», а Сталин ответил: «Прямо сейчас!»

Вариации на эту тему не смолкали в течение всего завтрака. От Люка Костелло требовались также коленные чашечки – «на миски», задница – чтобы сделать из нее коврик, член – чтобы соорудить браслет, и, разумеется, были остро нужны его яички в специальных подставках, а также в качестве мячей для гольфа или игры в шарики.

Я была глубоко тронута такой поддержкой. Конечно, не все примкнули к сочувствующим мне. Майк, например, упорно сохранял на своем страшном лице каменное непроницаемое выражение. Большинство старожилов, тех, кто провел здесь около месяца, неодобрительно поджимали губы. Фредерик, например, который отмотал в Клойстерсе почтенный срок в шесть недель, сказал: «Вы не должны обвинять других, лучше подумайте о том, в чем вы сами виноваты». Но мои сторонники: Фергус, Чаки, Винсент, Джон Джоуи, Эдди, Сталин. Питер. Дейви-игрок. Эймон и юный Барри – хором закричали: «Заткнись!» И даже Нейл присоединился к ним, хотя без его поддержки я охотно обошлась бы.

Я внимательно наблюдала за Крисом и жаждала получить от него подтверждение, что он по-прежнему мой друг. Признаться, я была несколько уязвлена тем, что ему оказались совершенно не нужны «яйца Люка Костелло». Немного утешало лишь то, что и к старожилам, взывающим к самоанализу, он не спешил присоединиться. И лишь когда мы уже направлялись на занятия (а я шла туда, как на плаху), он схватил меня за руку.

– Доброе утро, – сказал он. – Можно тебя на пару слов?

– Конечно. – Я готова была сделать для него все, что угодно. Я жаждала убедиться в том, что по-прежнему нравлюсь ему, хотя он и знает, что я – лгунья.

– Ну как ты себя чувствуешь? – Бледно-голубая рубашка так шла к его глазам!

– Ничего, – осторожно ответила я.

– У меня к тебе одно предложение – сказал он.

– Да? – еще осторожнее спросила я. Я что-то сомневалась, что он склонен предложить мне встретиться с ним наедине и так, чтобы на нем не было никакой одежды, кроме презерватива.

– Я знаю, тебе кажется, что ты здесь по ошибке, что ты не нуждаешься в лечении, но раз уж ты здесь оказалось, почему бы не попробовать извлечь из этого максимум пользы?

– Каким образом? – осторожно спросила я.

– Ты ведь знаешь, что они, через некоторое время после поступления сюда, предлагают составить свое жизнеописание?

– Да, – ответила я, вспомнив о том, что зачитывал нам Джон Джоуи на первом моем занятии.

– Так вот, даже если ты – не наркоманка, – продолжал Крис, – это может быть очень полезно.

– Чем?

– Ну, понимаешь… – Он улыбнулся, и от этой улыбки у меня что-то внутри перевернулось. – Никому не помешает небольшая порция психотерапии.

– Правда? – удивилась я. – Даже тебе?

Он засмеялся, но каким-то невеселым смехом. Я поежилась.

– Да, – сказал он, глядя куда-то вдаль, уносясь от меня не меньше, чем на десять миль. – Нам всем надо немного помочь стать счастливыми.

– Счастливыми?

– Да. Счастливыми. Ты счастлива?

– Господи, да конечно! – доверительно сказала я. – Вокруг масса забавного.

– Нет. Я говорю о счастье, – возразил он. – Знаешь, когда ты спокойна, когда ты в ладу с самой собой.

Я не очень понимала, что он имеет в виду. Я не могла представить себя спокойной, всем довольной, и, что гораздо более важно, не хотела быть такой. Все это казалось мне очень скучным.

– У меня все прекрасно, – медленно произнесла я. – Я совершенно счастлива, разве что хотела бы кое-что изменить в жизни…

Я хотела бы изменить все, вдруг обожгла меня мысль: всю мою жизнь, карьеру, вес, финансовое положение, лицо, тело, рост, зубы. Прошлое. Настоящее. Будущее. Более того…

– Подумай о своем жизнеописании, – предложил Крис. – В конце концов, что ты теряешь?

– Ладно, – согласилась я.

– И еще подумай об отзыве твоего друга. – Он одарил меня новой улыбкой и сразу отошел.

Я в полной растерянности смотрела ему вслед. Я никак не могла взять в толк, что же происходит. То есть он все-таки ухаживает за мной или нет?

Усевшись – все хорошие места были уже заняты, – я попыталась по лицу Джозефины понять, дойдет сегодня до меня очередь или нет. Но благодаря недавнему визиту Эмер все внимание по-прежнему было сосредоточено на Нейле. Я почувствовала глубокое удовлетворение, когда группа обратила внимание на значительные расхождения между тем, что говорила о Нейле Эмер, и тем, что рассказывал о себе он сам.

Нейл по-прежнему стоял на том, что если бы присутствующие пожили с Эмер, они тоже били бы ее смертным боем. И хотя никто не проявил той свирепости, на которую я так рассчитывала, они все же сочли нужным указать Нейлу, что он не прав. Они самозабвенно трудились: Майк, Мисти, Чаки, Винсент, Кларенс. Даже Джон Джоуи выдавил из себя пару слов о том, как он никогда в жизни даже на теленка руки не поднял. Нейл продолжал категорически все отрицать.

– Ты отвратителен! – вдруг вырвалось у меня помимо воли. – Грубая скотина!

К моему огромному удивлению, меня не поддержал дружный хор пациентов. Они посмотрели на меня так же бесстрастно, как только что смотрели на Нейла.

– Итак. Рейчел, – сказала Джозефина, и я тут же пожалела о том, что открыла рот, – вам не нравится животная сторона натуры Нейла?

Я ничего не ответила.

– Что ж, Рейчел. – сказала она, и я почувствовала, что сейчас последует нечто очень неприятное. – Нам наиболее отвратительно в других то, что меньше всего нравится и в себе. Есть прекрасная возможность понаблюдать за животным началом в вас самой.

«Да здесь даже пукнуть нельзя, чтобы это как-нибудь не истолковали», – с отвращением подумала я. Кроме того, она ошиблась. Вот уж чего во мне не было, так это животного стремления давить и уничтожать. К моему большому облегчению, весь день в центре внимания оставался Нейл. Об отзыве Люка разговора не было.

В конце концов Джозефина решила, что пациенты уже сделали все, что в их силах, чтобы помочь Нейлу, и пришло время пустить в дело тяжелую артиллерию.

Это было захватывающее представление. Джозефина вновь вернулась к жизнеописанию Нейла, которое он, как оказалось, зачитал группе на одном из занятий до моего прихода. Аккуратно, виток за витком, она разматывала его жизнь, как будто ряд за рядом распускала свитер.

– Вы почти ничего не рассказали о своем отце, – заметила она. – И я нахожу это упущение весьма знаменательным.

– Я не желаю о нем говорить, – выпалил Нейл.

– Это очевидно, – кивнула она. – И именно поэтому нам необходимо о нем поговорить.

– Я не хочу о нем говорить, – снова сказал Нейл, уже громче.

– Почему? – спросила Джозефина, и в ее глазах зажегся хищный огонек.

– Не знаю, – ответил Нейл. – Просто не хочу, и все.

– Давайте все-таки разберемся, а? – предложила Джозефина фальшиво дружеским тоном. – Почему вы не хотите о нем говорить.

– Нет! – упорствовал Нейл. – Оставим все так, как есть.

– О нет, – улыбнулась она. – Оставить все как есть – это последнее, что нам надо делать.

– Мне нечего рассказывать. – Лицо Нейла потемнело.

– Похоже, что вам есть много чего рассказать, – возразила Джозефина. – Иначе почему вы так расстроились? Скажите-ка мне, ваш отец пил?

Нейл обессиленно кивнул.

– Много?

Еще один кивок.

– Это слишком важный факт, чтобы опускать его в жизнеописании, не так ли? – проницательно заметила Джозефина.

Нейл нервно кивнул.

– Когда он начал сильно пить?

Повисла долгая пауза.

– Так когда? – рявкнула Джозефина.

Нейл от неожиданности подскочил на стуле, потом сказал:

– Не знаю. Всегда пил.

– То есть вы с этим выросли?

Нейл утвердительно кивнул.

– А ваша мать? – напомнила Джозефина. – Кажется, вы очень привязаны к ней?

Лицо Нейла скорбно вытянулось.

– Да. Привязан, – произнес он хриплым от волнения голосом, что поразило меня.

Я-то думала, что единственный человек, которого Нейл любит, – это он сам. Может быть, он, когда кончает, выкрикивает свое собственное имя.

– А она пила?

– Нет.

– Она не пила за компанию с отцом?

– Нет, она не такая. Она старалась остановить его. В комнате воцарилась глубокая тишина.

– И что случилось, когда она пыталась остановить его?

Какое ужасное, напряженное молчание!

– Так что случилось?

– Он ударил ее, – произнес Нейл сдавленно, в его голосе чувствовались подступающие слезы.

Откуда она узнала? Откуда Джозефина знает, какие вопросы задавать?

– Это случалось часто?

Еще одна мучительная пауза, после которой Нейл выпалил:

– Да. Всякий раз.

У меня снова возникло то же болезненное чувство, какое я испытала, узнав, что Нейл бьет Эмер.

– Вы были старшим ребенком в семье, – сказала Джозефина Нейлу. – Вы пытались защитить свою мать?

Взгляд Нейла блуждал где-то очень далеко, в страшном прошлом.

– Я пытался, но был слишком мал. Пользы от меня не было никакой. Я все слышал сверху… понимаете? Удары. Пощечины. Стук… – Он как-то странно раскрыл рот, как будто его сейчас стошнит.

Он ладонью прикрыл раскрытый рот и застыл, а мы все смотрели на него вытаращенными от ужаса глазами.

– Она старалась не кричать, понимаете? – через силу произнес он с болезненной полуулыбкой. – Чтобы не пугать нас.

Я содрогнулась.

– А я изо всех сил старался отвлечь остальных, чтобы они не поняли, что происходит. Но это не помогало. Даже когда ничего не слышишь, все равно чувствуешь… страх.

У меня на лбу выступили капли пота.

– Обычно это происходило вечером в пятницу, так что с каждым новым днем недели мы боялись сильнее и сильнее. И я поклялся, что как только смогу, убью этого ублюдка. Я представлял, как он будет просить пощады, как он ее заставлял.

– И убили?

– Нет, – Нейл с трудом говорил. – У этого подонка случился удар. И теперь он сидит в кресле, как чучело, а моя мать бегает вокруг него и ухаживает за ним. А я все время говорю, чтобы она бросила его, а она меня не слушает, и это доводит меня до сумасшествия.

– Что вы теперь чувствуете к своему отцу? – спросила Джозефина.

– Я все еще ненавижу его.

– И как вам нравится то, что вы сами теперь стали, как он? – Мягкий и тихий голос Джозефины ничуть не скрадывал всей гибельности вопроса.

Нейл удивленно воззрился на нее, потом неуверенно улыбнулся дрожащими губами:

– Что вы имеете в виду?

– Я имею в виду, Нейл, – с расстановкой произнесла Джозефина, – что вы такой же, как ваш отец.

– Ничего подобного, – горячо запротестовал Нейл. – Я вовсе не такой, как он! Я давно поклялся, что никогда не буду таким, как он.

Я была потрясена способностью Нейла не замечать истинного положения вещей.

– Но вы – такой же, как он, – еще раз подтвердила Джозефина. – Вы ведете себя совершенно так же, как он. Вы много пьете, вы держите в страхе жену и детей и тем самым растите новое поколение алкоголиков – ваших детей.

– Нет! – зарычал Нейл. – Неправда! Я совсем другой человек, не такой, как мой отец!

– Вы бьете свою жену так же, как ваш отец бил вашу мать, – неумолимо продолжала Джозефина. – А Джемма – это ведь ваша старшая дочь? – вероятно, пытается отвлечь Кортни, как вы в свое время пытались отвлечь ваших братьев и сестер.

Нейл был близок к истерике. Он вжался в свой стул, как будто не сидел, а стоял у стены, окруженный свирепыми, рычащими, готовыми разорвать его питбулями.

– Нет! – завопил он. – Это неправда!

В глазах его был ужас. И я с изумлением поняла, что Нейл действительно верит в то, что это неправда.

Именно сейчас впервые в жизни я в полной мере поняла это модное, такое затасканное, избитое слово: неприятие. У меня внутри все похолодело. Нейл не видел этого сходства, он действительно, правда, не видел, он просто не мог его увидеть, и был в этом не виноват.

Во мне зажглась искорка сочувствия. Тишину в комнате нарушали только сдавленные всхлипы Нейла. Потом Джозефина снова заговорила.

– Нейл, – сказала она совершенно спокойно, как бы между прочим, – это очень хорошо, что вам так больно сейчас. Постарайтесь запомнить это ваше чувство. И еще я посоветовала бы вам уяснить одну вещь. Мы перенимаем стереотипы поведения наших родителей. Даже если мы ненавидим наших родителей и их манеру вести себя.

От вашего отца вы научились тому, как «должен вести себя мужчина». Вы научились этому, несмотря на то что это было вам отвратительно.

– Я не такой, как он! – вырвалось у Нейла. – У меня все по-другому!

– Вы были травмированы в детстве, – продолжала Джозефина. – И в каком-то смысле все еще травмированы. Это не извиняет того, что вы делали с Эмер, с детьми, с Мэнди. Но это, по крайней мере, что-то объясняет. Вы можете извлечь из этого урок, вы можете постараться залечить раны, нанесенные вашей семье, вашим детям и, прежде всего, самому себе. Вам еще многому надо научиться, особенно учитывая ваше нежелание видеть очевидное, но, к счастью, вы останетесь здесь еще шесть недель. И скажу для всех остальных, – она обвела нас всех глазами. – Не все вы из семей алкоголиков, но даже тем, кто из семей алкоголиков, я бы посоветовала не списывать на это свои собственные алкоголизм и наркоманию.

 

30

Совершенно измочаленные, мы поплелись обратно в столовую. Каждый день, после группы, самые заслуженные и облеченные доверием пациенты отправлялись в ближайшую кондитерскую и закупали там горы сигарет и шоколадок. Прием заказов был волнующим событием.

– Мне шоколад, – сказал Эдди Фредерику, который записывал заказы на четвертинке листка. У Фредерика был самый большой и красный нос из всех, какие я когда-либо видела. – Выбери для меня что-нибудь хорошенькое.

– «Турецкое наслаждение»? – предложил Фредерик.

– Нет, это слишком маленькая. На один зуб.

– «Аэро»?

– Ну уж нет! Не собираюсь платить деньги за воздух.

Тут раздался дружный вопль Майка, Сталина и Питера. Они яростно спорили о достоинствах мороженого «Марс» и о его преимуществах в сравнении с простым шоколадным батончиком «Марс». («Мороженое в три раза дороже!», «Зато оно в сто раз вкуснее», «Оно хотя бы в три раза лучше?», «Ну не знаю!»)

– «Курли-Вурли»? – предложил Крис Эдди.

– Я уже говорил: не собираюсь платить деньги за воздух.

– К тому же этот шоколад вечно крошится, – добавил Кларенс.

– «Двухпалубный»? – предложила Нэнси.

Нэнси была домохозяйкой лет пятидесяти, пристрастившейся к транквилизаторам. Она впервые заговорила. Разговор о шоколаде, словно луч света, озарил вечные сумерки, в которых она обитала.

– Нет.

– Шоколадная паста? – предложила Сейди-садистка, которая случайно оказалась поблизости.

– Нет.

– «Тоффи» с кокосовой стружкой? – реплика юного Барри.

– Нет.

– Но они такие класс…

– «Менестрели»! – предложил Майк.

– С орешком в каждом кусочке! – это Винсент.

– Ореховый крем! – брякнул Дон. – «Утоните в мечтах из орехового крема!»

– «Милки Вей»? – это был Питер.

– «Баунти»? – Сталин.

– Карамель? – Мисти.

– «Услада», – небрежно бросил желчный Фергус.

– «Наслаждение»! – поправил его Кларенс.

– Отвяжись! – раздраженно бросил Фергус.

– «Пикник», – сказала Чаки.

– «Лев»? – предложил Эймон.

– По-моему, «Пикник» и «Лев» – это одно и то же, – заметила Чаки.

– Нет, не одно и то же! – возмутился толстяк Эймон. – Большая разница. «Лев» – с орешками, а «Пикник» – с изюмом. Они только на вид одинаковые, потому что и там и там – вафля.

– Ну ладно, – уступила Чаки. Эймон удовлетворенно усмехнулся.

– Кому и знать, как не тебе! – добавила Чаки. Эймон строптиво мотнул головой, и его многочисленные подбородки задрожали, как желе.

Предложения между тем продолжали поступать.

– «Фьюз»?

– «Гэлакси»?

– «Марафон»?

– Погодите! – вдруг заорал Эдди. – Отмотайте немного назад! Что ты сказал? Что?

– «Фьюз»? – спросил Эймон.

– Да! – провозгласил Эдди, и его лицо от радости еще больше покраснело. – «Фьюз». Это что-то новое?

Все посмотрели на Эймона.

– Новейшее, – задумчиво сказал он. – Они появились на ирландском рынке чуть больше года назад и продавались довольно хорошо. Пользуются спросом у людей, которые любят довольно незамысловатые сладости, но нетрадиционного формата. Эти батончики – любопытная смесь, потому и называются «фьюз» – изюм, хрустящие хлопья, карамель и, конечно… – он победоносно улыбнулся, – шоколад.

Все встали и зааплодировали.

– Он великолепен, правда? – прошептал Дон. – Как знает предмет!

– Ладно, – сдался Эдди. – Мне семь.

– Мне тоже! – выкрикнул Майк.

– Запишите: мне пять! – завопил Сталин.

– И мне!

– Шесть!

– Восемь!

– Три, – я с удивлением услышала свой голос, хотя вообще-то не собиралась ничего заказывать. Но ораторское искусство Эймона возымело действие и на меня.

Потом каждый заказал по две пачки сигарет, по несколько газет, и Дон с Фредериком вышли в холодный вечер.

После чая, когда мы бесцельно слонялись по столовой, Дейви вдруг оторвался от своей газеты и воскликнул:

– Смотрите! Смотрите! Фотография Снортера! Все собрались вокруг него и с интересом смотрели.

– Похоже, он опять на кочерге, – печально заметил Майк.

– Недолго продержался, а? – сказал Оливер. Все грустно качали головами и выглядели очень расстроенными.

– А я думал, с ним будет все в порядке, – пробормотал Барри.

– Говорил, что на этот раз постарается, – сказала Мисти.

– Ну, при его работе: все эти сборища, кокаин, «Джек Дэниеле»… – задумчиво перечислил Фергус. – Чего и ждать!

Вся компания расселась вокруг стола.

– Это тот Снортер, который из «Киллера»? – осторожно поинтересовалась я.

«Киллер» – это такая группа, тяжелый рок. Раскрученные и очень известные. У Люка, кажется, были все их диски.

– Тот самый, – кивнул Майк.

– Откуда вы его знаете? – небрежно спросила я. Не хотелось попасть впросак, сделав слишком поспешные выводы.

– Да он был здесь! – воскликнул Дон, и его выпученные глаза едва не вылезли из орбит. – Здесь, у нас!

– Правда? – пробормотала я, и у меня в сердце слегка трепыхнулась надежда. – И как он?

Послышался одобрительный гул.

– Отличный парень, – сказал Майк.

– Достойный человек, – подтвердил Сталин.

– И волосы отличные, – добавил Кларенс.

– Очень тесные брюки: каждый прыщик видно, – поделился Джон Джоуи.

– Да уж, слишком тесные: если не образумится, не видать ему детей, – прыснул Питер.

Однако, если верить бульварной прессе, у Снортера по этой части проблем не было: благодаря его чрезмерной половой активности уже нескольким женщинам удалось привести его к венцу.

– А где его… э-э… поселили? – Я старалась вести себя дипломатично.

И все-таки было трудно поверить в то, что он тоже жил в одной из этих обшарпанных спален. Снортер обычно останавливался в первоклассных отелях.

– С нами, разумеется, – сказал Майк. – Его кровать стояла между кроватью Кристи и моей.

«Ага! – подумала я. – Значит, все-таки иногда знаменитости попадают в Клойстерс». Но почему-то это открытие не вызвало у меня большой радости. Ведь я жила под дамокловым мечом в ожидании обнародования отзыва.

И все же от трех «Фьюзов» мне немного полегчало.

 

31

Когда на следующее утро я узнала, что на манеже снова Джон Джоуи, у меня от радости чуть не случилась истерика.

Джозефина тут же обрушилась на него:

– В прошлую пятницу мы начали говорить о вашей личной и сексуальной жизни, – сказала она. – Может быть, вы с тех пор поразмышляли об этом?

Он пожал плечами. Ничего другого я и не ожидала.

– Если смотреть со стороны, ваша жизнь представляется очень одинокой. Вы согласны?

– Пожалуй, – послушно пробормотал он.

– Почему вы не женились? – спросила она, как уже спрашивала в пятницу.

Он выглядел растерянным, как будто не знал ответа.

– Ну, знаете… может быть, мне не попалась та самая женщина? – храбро ответил он.

– Думаете, из-за этого? – спросила она с усмешкой.

Он беспомощно уронил руки.

– Нуда, наверно…

– А я так не думаю. Джон Джоуи, – возразила Джозефина. – Итак, в прошлую пятницу я спросила вас, не девственник ли вы. Вы готовы ответить?

Он рассматривал свои ботинки, не осмеливаясь даже выглянуть из-под своих кустистых бровей.

Было совершенно ясно, что здесь Джозефине не видать такого легкого успеха, как вчера с Нейлом. Я вообще сомневалась, что у Джона Джоуи могут быть какие-нибудь тайны. И напрасно.

– Расскажите нам о своем детстве, – жизнерадостно предложила Джозефина.

«О господи, – подумала я, – нельзя же все время действовать по одной и той же схеме!» У Джона Джоуи был совершенно бесстрастный вид.

– Каким был ваш отец? – спросила она.

– А-а, да он давно уже в ящик сыграл…

– Расскажите, что помните, – твердо велела Джозефина. – Как он выглядел?

– Здоровый мужчина, – медленно произнес Джон Джоуи. – Высоченный, как шкаф. Мог бычка снести под мышкой.

– Какие ваши самые ранние воспоминания о нем?

Джон Джоуи думал долго и напряженно, вглядываясь в далекое прошлое. Я даже удивилась, когда он наконец все-таки заговорил:

– Я был совсем пацан… года три-четыре, – сказал он. – Кажется, это было в сентябре. Пахло сеном. Оно стояло в поле в таких маленьких стожках. Я валял дурака, дразнил свинью, размахивал палкой у нее перед носом.

Я с удивлением слушала это лирическое описание из уст Джона Джоуи. Кто бы мог подумать, что он способен выдать связный текст?

– И мне зашло в голову слегка шмякнуть ее этой палкой. Ну, я так и сделал, но не рассчитал, да и вышиб их нее дух…

Кто бы мог подумать, что этот немощный старик способен убить свинью?

– А Пи Джей разорался, как баба: «Ты убил свинью, я все папе скажу…»

– Кто это – Пи Джей? – спросила Джозефина.

– Брат.

– Вы испугались?

– Должно быть. Думаю, я знал, что свиней убивать не следует. Но папа подошел, посмотрел на все это дело да как засмеется! И говорит: «Вот это да! Это не всякому мужику под силу – свинью убить!»

– Значит, ваш отец не рассердился?

– Нет, ни капли. Он мною гордился.

– И вам это понравилось?

– Ну да. Это было здорово.

Джон Джоуи явно воодушевился.

Я, кажется, начинала уважать Джозефину. Она знала, на какие кнопки нажимать. Хотя я пока не очень соображала, куда она клонит в случае Джона Джоуи и его папаши.

– Попытайтесь одним словом выразить, каким вы себя тогда почувствовали благодаря своему отцу, – попросила она Джона Джоуи. – Все, что угодно: счастливым, печальным, слабым, сильным, умным, глупым, каким угодно… Подумайте немного.

Джон Джоуи думал долго и старательно, то сопя, то дыша ртом, что меня безмерно раздражало. Наконец он придумал:

– В безопасности, – веско изрек он.

– Уверены?

Он кивнул.

Кажется, Джозефина была очень довольна.

– Вы сказали, что Пи Джей «разорался, как баба», – сказала она. – Это звучит довольно уничижительно по отношению к женщинам. То есть я хотела сказать, что это звучит так, как будто…

– Я знаю, что такое «уничижительно», – перебил ее Джон Джоуи, и в его голосе звучала гордость и раздражение.

Все присутствовавшие в комнате изумленно выпрямились на стульях.

– Вы действительно презираете женщин? – спросила Джозефина.

– Да! – он ответил немедленно, не раздумывая. – Это вечное хныканье, слезы… И вечные требования заниматься ими…

– Ага, – понимающая улыбка тронула ненакрашенные губы Джозефины. – И кто же занимается ими?

– Мужчины.

– С чего бы это?

– Потому что мужчины сильные. Мужчины должны заниматься чем-нибудь и кем-нибудь…

– А вот вы, Джон Джоуи, – в сложном положении, не так ли? – спросила Джозефина, и в глазах у нее зажегся зловещий огонек. – Потому что хоть вы и мужчина и должны кем-нибудь заниматься, но любите, чтобы занимались вами. Вы любите чувствовать себя в безопасности.

Он кивнул.

– Но вы считаете, что женщина не способна позаботиться о вас, верно? Чтобы вы чувствовали себя в безопасности, заботиться о вас должен мужчина, правда?

За несколько минут она задала ему кучу вопросов, и ответы так и повисли в воздухе. Куда это она клонит? Неужели она намекает, что?.. Что Джон Джоуи?..

– Гей. Или «гомосексуалист», если вам привычнее это слово, – быстро произнесла она.

Лицо Джона Джоуи стало серым. Но, раскрыв рот от изумления, я поняла, что в данном случае нет и следа воинственного неприятия, которого я ожидала (Да кто ты такая, чтобы называть меня ненормальным? Да ты сама – старая гусыня, монашка, которая и члена-то не видала никогда… и так далее, и тому подобное).

Джон Джоуи выглядел смирившимся.

– Вы ведь знали это о себе, не так ли? – Джозефина пристально посмотрела на него.

К еще большему моему удивлению, Джон Джоуи устало пожал плечами и сказал:

– И да, и нет. А что пользы в том, что я знал?

«Мог бы стать священником, – я едва удержалась, чтобы не сказать это. – Был бы богатый выбор мальчиков».

– Вам шестьдесят шесть лет, – сказала Джозефина. – Какую одинокую жизнь вы вели все это время!

Казалось. Джон Джоуи смертельно устал и сердце его разбито.

– Вам пора начать жить открыто и честно, – продолжала Джозефина.

– Слишком поздно, – потерянно произнес он.

– Нет, не поздно, – возразила она.

Перед глазами у меня промелькнуло видение: Джон Джоуи сбрасывает свой допотопный черный лоснящийся костюм, переодевается в белую майку и бреется наголо. Или еще: Джон Джоуи в клетчатой ковбойке, кожаных штанах и с подкрученными усами, оставивший дойку коров ради плясок с односельчанами.

– Джон Джоуи, – сказала Джозефина тоном доброй школьной наставницы, – поймите одно: корень вашей болезни в вашей тайне. Пока вы лжете самому себе, вы будете продолжать пить. А если вы будете продолжать пить, вы умрете. Очень скоро.

Запугивать начала.

– Вам еще многое предстоит понять в собственной жизни, Джон Джоуи. Но сегодня мы преодолели очень важный барьер. Оставляю вас с вашими мыслями. Что до всех остальных, то я знаю, что не все вы – латентные гомосексуалисты и лесбиянки. Однако не думайте, что если не являетесь таковыми, то не можете быть алкоголиками и наркоманами.

В тот день поступила новая пациентка. Я узнала об этом, когда после ланча в столовую ворвалась Чаки и закричала:

– У нас новенькая! Я ее видела, когда убирала.

Я не слишком обрадовалась, услышав о новенькой. Мне хватало и этой чертовой Мисти О'Мэлли – моей соперницы за внимание Криса. К счастью, новенькая оказалась самой толстой женщиной, какую я когда-либо в жизни встречала. Конечно, я видела этих огромных теток на обложках «Джиральдо», но никогда не верила, что они реально существуют в природе. Вернувшись с дневных групповых занятий, мы обнаружили Анджелу в столовой. Доктор Биллингс представил нам ее и ушел.

В это время ко мне подошел Крис. У меня сердце екнуло, когда он сказал:

– Рейчел, почему бы тебе не поговорить с Анджелой?

– Мне? – удивилась я. – Почему именно мне?

– А почему нет? Пойди, поговори, – убеждал он меня. – Я думаю, она сейчас уютнее чувствует себя с женщинами. Поговори с ней. Вспомни, как ты сама себя чувствовала в первый день.

Меня подмывало ответить: «Но я – другое дело», но воздержалась, потому что хотела сделать ему приятное. Поэтому я изобразила на лице улыбку и отправилась к новенькой. Ко мне присоединился Майк, и мы попытались завязать с Анджелой разговор. Никто из нас не спросил ее, почему она оказалась здесь, хотя мы оба подозревали, что это как-то связано с едой, вернее, с ее чрезмерным потреблением.

Вид у Анджелы был испуганный и жалкий. И хотя я не собиралась ничего такого говорить, у меня против воли вырвалось: «Не волнуйтесь, мой первый день тоже был сплошной ужас. Потом станет легче».

Дон и Эдди орали друг на друга через стол, потому что Дон пролил каплю чая на газету Эдди. Эдди настаивал, чтобы Дон выплатил ему стоимость газеты, а Дон мужественно сопротивлялся. Я-то знала, как безобидна эта ссора, но на лице Анджелы отразился ужас. Мы с Майком постарались успокоить ее на этот счет.

– Эдди в ярости! – рассмеялась я. – Представляю, какой у него будет толстый кошелек, когда Дон выплатит ему все долги!

Произнеся слово «толстый», я поймала себя на том, что посмотрела на Анджелу, и она это заметила. Я себя просто ненавидела. Вечно попадаю впросак!

– Этот Дон – настоящий маленький Гитлер. Уже давно пора кому-нибудь ввести его в рамки, чтобы не слишком… – Майк прикусил язык, но потом решил все-таки закончить, – …раздувался, – пробормотал он.

– Это же всего лишь газета, – сказала я с вымученной веселостью. – Не что-нибудь солидное. Большое дело!

К моему ужасу, слова «большое» и «солидное» прозвучали у меня гораздо громче, чем хотелось бы. Я почувствовала, что на верхней губе у меня выступили капли пота.

Анджела и правда вздрогнула, или мне это показалось?

Фергус, отчаявшись урезонить разбушевавшихся Дона и Эдди, тоже подошел к нам.

– Ну как дела? – Он кивнул Анджеле и уселся рядом с нами. – Да! – Он покачал головой. – Тяжелый случай…

Мы напряглись. Воцарилась мертвая тишина.

– Ты имеешь в виду Дона и Эдди? – нервно спросила я, пытаясь сгладить его неловкость.

– Ага, – вздохнул беспечный Фергус. – Похоже, Эдди действительно думает, что крупно обогатится, получив с Дона…

– Ты, вероятно, хочешь сказать, что Эдди следует проявить широту… то есть, – поправилась я, – щедрость?

Я уже вся вспотела.

– Дело большое? Ты говоришь: «Большое дело?» – орал Эдди на Дона, а мне слышалось «большое тело».

– Вот ведь задница! – с чувством сказал Сталин.

Вообще-то он имел в виду какого-то футболиста, потому что как раз просматривал футбольные страницы, но прозвучало это совсем иначе.

Это был полный финиш. К нам подошел Питер и сел рядом. Я облегченно вздохнула.

– Привет, – сказал он Анджеле, – меня зовут Питер.

– Анджела, – опасливо улыбнулась она.

– Ну что ж, – брякнул он с усмешкой. – Нет необходимости спрашивать вас, почему вы здесь.

Я чуть не вырубилась.

– Может быть, Анджела и Эймон полюбят друг друга, – чуть позже предположил Дон. Он умильно сложил ручки, и глаза его засветились. – Как было бы славно! У них бы народилось много кругленьких детишек.

– Это вряд ли, – проворчал Винсент.

– Почему бы нет? – обиделся Дон. – Лиз Тейлор и Ларри Фортенски встретились в реабилитационном центре. Случаются удивительные любовные истории, мечты сбываются…

Я подумала, настолько ли латентно гомосексуален Дон, чтобы открыть для себя Джуди Гарленд? Если да, то я просто обязана обратить на нее его внимание.

Весь конец недели я дважды в день обливалась потом от ужаса, что Джозефина сейчас прочтет группе отзыв Люка. Но она почему-то не спешила, и мало-помалу я начала думать, что она вообще не собирается этого делать. Несмотря на эту утешительную мысль, я всякий раз буквально закипала, подумав о Люке. А думала я о нем почти постоянно. Меня бросало то в горячую ненависть с изощренными планами мести, то в слезливую растерянность с бесконечным повторением одного и того же вопроса: «За что он так жестоко со мной поступил?»

Общество других пациентов давало мне странное и неожиданное утешение. Почти все они решительно осуждали Люка и были очень добры ко мне. Но мне нравилось думать, что когда Крису случается приобнять меня, это свидетельствует о чем-то большем, нежели простое сочувствие. Так как мы с ним были в разных группах, то виделись лишь за завтраком, обедом и ужином и еще вечерами. Но после обеда он всегда находил время посидеть со мной. Я ждала этих встреч, возможности поболтать с ним с глазу на глаз. Временами мне даже приходила в голову мысль, что быть запертой здесь, в Клойстерсе, не так уж и плохо. То, что мы тут все так тесно живем, должно способствовать развитию наших отношений с Крисом.

Промчалась неделя. В среду Чаки зачитала нам свое жизнеописание. Оно было кратким и сдержанным. В четверг нас посетил брат Кларенса, но, так как Кларенс больше не отрицал, что он алкоголик, сюрпризов не было. Сам Кларенс, рассказывая ужасы о своем поведении, дал своему брату сто очков вперед. В пятницу прибыла девушка Нейла, Мэнди. Мы почему-то ожидали увидеть намазанную куколку в короткой юбочке. Но Мэнди могла бы быть старшей вдовой сестрой Эмер. Мне показалось, что Нейл ищет в каждой женщине маму. Мэнди лишь подтвердила то, что мы уже и без того знали: что Нейл ужасно пил, поколачивал своих женщин и не прочь был иногда сломать им косточку-другую.

Вечер четверга принадлежал Анонимным Наркоманам.

Взглянув в первый день на доску с расписанием, я почему-то обнаружила длинный список собраний. На самом деле они происходили лишь раз в неделю. Это было мое первое собрание, так что я испытывала вполне естественное любопытство. Почти возбуждение.

И вот мы с Винсентом, Крисом, Фергусом, домохозяйкой Нэнси. Нейлом и еще двумя-тремя пациентами проследовали в библиотеку. Там красивая белокурая женщина пыталась нас убедить, что семь лет назад она сидела на героине. Ее звали Нола, так, по крайней мере, она сказала. Но по ее ухоженному, сияющему виду я сразу поняла, что в ее жизни никогда даже пьяного дебоша не было. Должно быть, это актриса, которую Клойстерс нанял, чтобы убедить наркоманов, что для них не все еще потеряно. Но меня им не обмануть.

Нола вдруг спросила меня, не хочу ли я что-нибудь рассказать, я вздрогнула и ответила, что нет, не хочу. Я боялась, что она рассердится на меня. Но она одарила меня такой ослепительной улыбкой, что мне захотелось стать маленькой и поселиться у нее в кармане. По-моему, она была просто великолепна.

На этой неделе, на фоне моей постоянной злости на Люка и тоски по нему, были и две приятные вещи. Во-первых, кончилась моя «неделя завтраков», и теперь я была в команде Кларенса, которая занималась ланчами, что избавляло меня от ранних подъемов и варки яиц. Во-вторых, Марго, одна из сестер, взвесила меня, и оказалось, что я вешу меньше восьми с половиной, о чем я мечтала всю свою сознательную жизнь.

Но более всего меня поразило то, что Марго воскликнула:

– Отлично! Вы набрали пару фунтов.

– С какого времени? – спросила я.

– Со дня поступления.

– А откуда вы знаете, какой у меня тогда был вес?

– Мы же вас взвешивали, – теперь и она заинтересовалась и пододвинула к себе мою карточку. – Вы что, не помните?

– Нет, – я была озадачена.

– Не волнуйтесь, – улыбнулась она, что-то записывая в карточку. – Большинство вновь прибывших в первый день как в тумане. Нужно время, чтобы туман рассеялся. А что, разве вам не говорили, что вы очень худая? – спросила она.

Да, говорили иногда. Откуда она знает?

– Да, – призналась я. – Но я им не верила. Я просто думала, что они фермеры или что-то в этом роде, и привыкли к здоровенным теткам, способным теленка выносить и родить, прошагать четыре мили с овцой под мышкой, сготовить на ужин урожай, снятый с целого картофельного поля, и…

Вот с шутками надо было быть поосторожнее. Когда я закончила говорить, Марго принялась строчить в моей карточке с бешеной скоростью.

– Это шутка, – хмуро сказала я и выразительно посмотрела на карточку.

Марго заговорщически подмигнула мне:

– Рейчел, шутки тоже о многом говорят. Поблизости не было большого зеркала, чтобы я могла проверить правильность взвешивания. Но я пощупала свои ребра и бедренные кости и поняла, что действительно сбросила вес. Последний раз они так хорошо прощупывались, когда мне было лет десять. Все это очень порадовало меня, но я совершенно не понимала, как же это случилось. Годы самоотверженных занятий в спортзале ни к чему не приводили. Может, мне наконец улыбнулась удача и у меня внутри завелся солитер?

Одно я себе клятвенно обещала – теперь, сбросив вес, я сделаю все, чтобы снова его не набрать. Больше никаких «Принглз», никакого печенья, никаких перекусываний между приемами пищи. И во время приемов пищи тоже. Это должно помочь.

Не успела я оглянуться, как мы добрались до конца недели, на бешеной скорости проскочили занятия по кулинарии, субботние азартные игры, и вдруг снова оказалось, что уже воскресенье.

 

32

В это воскресенье мне было позволено принимать посетителей. Я очень надеялась, что Анна приедет меня навестить и захватит с собой наркотики. Насчет теста на наличие наркотиков в крови я больше не волновалась. Если меня выкинут отсюда, буду только рада.

На случай, если Анна не приедет, я заранее заготовила для нее письмо, чтобы папа или кто другой ей передал. В нем содержалось требование немедленно мчаться в Уиклоу с целой сумкой наркотиков под мышкой.

В ожидании гостей меня волновали только две вещи. Во-первых, я опасалась Хелен, которая непременно обольет меня презрением, узнав, что здесь нет тренажерного зала, бассейна и массажа. И знаменитостей тоже нет. Но еще больше я опасалась мамы. Меня ужасала перспектива увидеть ее измученные страдальческие глаза. «Может, она не приедет?» – с надеждой подумала я и думала так до тех пор, пока не поняла, что если она не приедет, будет гораздо хуже, чем если она приедет.

Наконец, когда мои нервы были уже натянуты до предела, подъехал знакомый автомобиль. Честно говоря, я не поверила своим глазам, увидев маму на переднем сиденье рядом с отцом. Я ожидала, что она будет лежать на заднем сиденье, с головой укрытая пледом, чтобы никто ее не увидел и не догадался, что она здесь делает. И вот она здесь, такая храбрая и невозмутимая, с прямой спиной, даже без темных очков, шлема или широкополой шляпы. Мой боевой дух поднялся. К тому же я разглядела, что на заднем сиденье все-таки кто-то есть. Боже мой, пусть это будет Анна! С целой сумкой наркотиков.

Едва дверца открылась, я испытала острое разочарование, даже через оконное стекло услышав спорящие голоса и поняв, что третьим пассажиром была Хелен.

– Почему надо ехать так медленно? – кричала она, выбираясь из машины. На ней было длинное пальто и меховая шляпка, стиль «Доктор Живаго». Выглядела она потрясающе.

– Потому что на этих чертовых дорогах гололед! – орал в ответ красный от натуги папа. – Отвяжись от меня! Предоставь мне вести свою машину, как я хочу.

– Перестаньте! Перестаньте же! – шипела на них мама, выволакивая из машины нагруженные сумки. – Что о нас подумают!

– Да мне-то что? – звенел в морозном воздухе голос Хелен. – Подумаешь, какие-то алкаши!

– Прекрати! – Мама ударила Хелен по плечу.

Хелен тоже ударила ее:

– Отстань! Чего это ты так стесняешься? Того, что твоя дочь – такая же алкоголичка?

– Никакая она не алкоголичка! – ответила мама.

– Ах, какие грубые выражения! – пропела Хелен. – Тебе придется покаяться на исповеди в сквернословии. Но ты права! – победоносно продолжала моя сестрица. – Она не алкоголичка, она – наркоманка!

У мамы и у папы сделались каменные лица, и они оба опустили головы.

Я с тоской наблюдала за всем этим из окна. Мне хотелось убить Хелен. И родителей мне тоже хотелось убить. И себя тоже.

Мы неловко обнялись. Иначе обниматься мы не умели. И улыбнулись друг другу. Мои глаза наполнились слезами.

Хелен вместо приветствия сказала:

– Х-х-хосподи, ну и задрогла же я!

Мама вместо приветствия ткнула Хелен в бок и сказала:

– Не поминай имя Божие всуе.

Папа сказал:

– Здорово!

Тогда я не обратила на это внимания. Перед тем как завести все эти никому не нужные разговоры, мама сунула мне в руку сумку:

– Мы тебе кое-что принесли.

– Чудесно, – сказала я, заглянув в сумку, – «Тайто». «Тайто» и еще раз «Тайто». Спасибо.

– И «Баунти», – сказала мама. – Там еще должно быть десять батончиков «Баунти».

Я снова заглянула в сумку:

– Что-то не похоже.

– Я их клала, – сказала мама. – Я точно помню, как я клала их сегодня утром.

– Ах, мама! – сочувственно произнесла Хелен, ее хитренькое кошачье личико было сама невинность. – Память у тебя уже не та!

– Хелен! – резко скомандовала мама. – Отдай!

Хелен угрюмо открыла сумочку:

– А почему мне-то нельзя?

– Ты прекрасно знаешь, почему, – ответила мама.

– Потому что я не наркоманка? – спросила Хелен.

Все вздрогнули.

– У тебя еще все впереди, – пообещала мама.

– Съешь один батончик, – разрешила я.

– А три можно?

Я им все показала, гордясь и одновременно стесняясь. Стеснялась я, когда они говорили, например:

– Не помешало бы тут стены покрасить. А то так же, как у нас дома.

– Есть тут кто-нибудь знаменитый? – шепнула мне Хелен.

– Сейчас нет, – небрежно бросила я в ответ.

К моему огромному облегчению, она просто громко сказала: «Блин!» и все.

Я провела их в столовую. Она была битком набита. Все это выглядело, как, вероятно, день Страшного суда. Нам удалось пристроиться на кончике скамейки.

– Ла-а-нно, – сказал папа каким-то странным голосом. – Хаар-ршотут.

– Что ты сказал, папа?

– Харршотут.

Я вопросительно посмотрела на маму.

– Он говорит, что тут хорошо, – объяснила она.

– Но почему ты так по-дурацки разговариваешь? – удивилась я. – К тому же тут вовсе не хорошо. Далеко не хорошо.

– «Оклахома»! – прошептала мама. – Он получил маленькую роль в постановке «Блэкрок Плейере». Он репетирует акцент. Правда. Джек?

– Точна-а. – Папа потрогал поля воображаемой соломенной шляпы. – Мэ-эм, – добавил он.

– Мы уже с ума все от него сходим, – сказала мама. – Если я еще раз услышу, что «пшеница у нас достанет слону до глаз», то, клянусь, убью этого слона.

– Давай-ка спешивайся, – посоветовал папа, – и выпей молочка.

– А это уже не «Оклахома», – проворчала мама. – Это тот, другой парень, ну как его, тот козел…

– Сильвестр Сталлоне? – подсказал папа. – Нет, сейчас не до него… Надо репетировать. – Он повернулся ко мне. – Вживаться в образ, понимаешь? Я должен жить, есть, дышать, как мой персонаж.

– Он уже неделю ест на ужин печеные бобы, – сказала Хелен.

Вдруг мне пришло в голову, что, пожалуй, не так уж и странно, что я оказалась в реабилитационном центре. С такой-то наследственностью.

– Бо-оже мой! – воскликнула Хелен. – Кто этот парень?

Мы проследили ее взгляд. Она смотрела на Криса.

– Неплохо! Я бы его из постели не выкинула… Ай! Чего ты дерешься? – крикнула она на маму.

– Я тебе покажу постель! – пригрозила мама. Потом, заметив, что несколько человек смотрит на нее, она поспешно изобразила на лице любезную улыбку, которая, разумеется, никого не обманула.

– Все дело в ногах, правда? – задумчиво произнесла Хелен. – Он играет в футбол?

– Не знаю.

– Узнай, – велела она.

Мы сидели и неловко молчали, первая вспышка радости от встречи погасла. Мне было совестно, что мы даже не способны поддерживать тихие занудные разговоры вполголоса, как остальные. Время от времени кто-нибудь делал отчаянную попытку завязать беседу, спросив, например: «Так здесь неплохо кормят?» или сообщив: «Все-таки февраль – ужасный месяц».

Мама все время косилась на Чаки, на ее золотистые волосы, безупречный макияж, кучу побрякушек, дорогую одежду. Наконец она толкнула меня локтем в бок и театральным шепотом, который, скорее всего, и в Норвегии было слышно, прошипела:

– А что с ней?

– Спроси еще погромче, – ответила я.

Она сверкнула на меня глазами. Лицо ее внезапно побелело, она втянула голову в плечи.

– Господи Иисусе, – вдруг прошептала она.

– Что?

Мы все стали бешено вертеть головами, пытаясь понять, что ее так поразило.

– Не смотрите туда! – прошипела она. – Опустите головы!

– Да что такое? Кто там?

– Это Филомена и Тед Хатчинсоны, – сказала она папе. – Что они здесь делают? А если они нас увидят?

– Кто это такие? – хором спросили мы с Хелен.

– Знакомые ваших мамы и папы, – пояснил папа.

– Откуда вы их знаете?

– По гольф-клубу, – прошептала мама. – Боже нас сохрани… Какое унижение!

– Да-а не, сперва-то мы их не там встретили, – продолжал «репетировать» папа. – Было вот как: их собака, то есть, я хотел сказать, их псина, сбежала, а мы нашли…

– О боже, они идут сюда! – в ужасе прошептала мама. Она чуть в обморок не упала.

Мне было неприятно. Если она так стесняется моего пребывания здесь, то почему именно она так настаивала на нем? По ужасающе сладковатой улыбочке, которую она наклеила на лицо, я поняла, что Хатчинсоны нас увидели.

– Привет, Филомена! – проговорила мама севшим голосом.

Я обернулась. Это была та самая женщина, которую я неделю назад видела с Крисом. Видимо, его мать. Она держалась с гораздо большим апломбом, чем моя мама.

– Мэри! – просияла она. – Никогда не думала, что ты алкоголичка!

Мама заставила себя рассмеяться.

– А у тебя к чему пристрастие, Филомена? К лошадям?

Они еще некоторое время втыкали друг в друга шпильки, как будто находились на вечеринке с коктейлями. Тут я заметила игрока Дейви. Он сидел за противоположным концом стола, и лицо у него было потерянное, а взгляд тусклый. Во мне мгновенно вспыхнуло желание защитить его.

– У нас здесь сын, – сказала Филомена. – Куда он подевался? Кристофер!

Точно, она мать Криса. Что ж, совсем неплохо, если его родители познакомятся с моими. Это будет полезно. На тот случай, если, выписавшись отсюда, он мне не позвонит. У меня будет предлог увидеться с ним – например, занести миссис Хатчинсон какую-нибудь банку с завинчивающейся крышкой. Мама и ее подружки постоянно обменивались этими банками: из-под зеленого горошка, квашеной капусты и тому подобное. По-моему, они только этим и занимались. Мама попыталась представить нас друг другу:

– Наши дочери: Клер… – она указала на меня.

– Рейчел, – поправила я ее.

– …и Анна, то есть нет, Хелен.

Хелен вежливо извинилась, доверительно сообщив миссис и мистеру Хатчинсон: «Я сейчас лопну, если не пописаю», – и отвалила. Я очень скоро последовала за ней. Не то чтобы я ей не доверяла, а просто… я ей не доверяла.

Она сидела на ступеньках, окруженная мужчинами. (В столовой, должно быть, остались лишь брошенные жены и дети.) Одним из мужчин был Крис. Это не удивило меня, но особой радости я, конечно, не испытала. Хелен развлекала аудиторию страшными историями о своем запойном пьянстве:

– Часто я просыпаюсь ночью и не могу понять, как добралась домой, – хвасталась она.

И никто не поставил ее на место, сказав: «Это еще что! Вот я иногда просыпаюсь и не могу понять, жив я или мертв», а ведь любой из них имел основания это сделать. Вместо этого они просто из кожи вон лезли, стараясь ей понравиться и строя грандиозные планы. Например, чтобы она немедленно поступила в Клойстерс, сейчас как раз есть место, свободная койка между Нэнси и Мисти…

– В случае чего можете лечь со мной, – предложил Майк, чем вызвал у меня приступ ярости. Ведь его несчастная, замотанная, регулярно приносящая печенье жена была в каких-то двух шагах.

Кларенс, разумеется, сделал попытку погладить Хелен по волосам.

– Прекратите немедленно! – резко одернула его она. – Не меньше, чем за десять центов.

Кларенс начал было рыться у себя в карманах, но Майк схватил его за руку и сказал:

– Она шутит.

– И не думала, – ответила Хелен.

Во время всей этой вакханалии я глаз не сводила с Криса. Мне хотелось понять, как он реагирует на Хелен. То есть мне хотелось убедиться в том, что она на нее не реагирует. Но они обменялись парой взглядов, которые мне совсем не понравились. Они показались мне весьма многозначительными. Я в очередной раз возненавидела себя. Вечно я выгляжу невзрачной рядом с моими сестрами. Даже моя мать иногда меня затмевает.

А я-то, дура, думала, что наши с Крисом отношения выдержат воздействие чар Хелен. Я ошиблась. У меня опять возникло это ужасное и такое знакомое чувство: «Кого ты пытаешься обмануть, девочка?» И я стояла в толпе мужчин, стараясь смеяться вместе со всеми, чувствуя себя несуществующей и в то же самое время громоздкой, как слон.

Я так расстроилась, что, когда Хелен уходила, забыла передать ей письмо для Анны. А потом, когда я попросила у Селин марку на конверт, она сказала:

– Разумеется. Приносите письмо, я прочту его и скажу вам, можно ли его посылать.

Потрясенная, я проследовала прямо к буфету с шоколадом и конфетами, распахнула дверцы настежь, и на меня обрушилась воскресная лавина шоколадок. Выбирая себе что-нибудь, что должно было придать мне энергии, я ненадолго отвлеклась от мрачных мыслей. Но когда Крис произнес: «Господи, твоя сестра – это просто вулкан какой-то!», меня опять накрыла волна сожаления, что я – это я. А не Хелен, например. Или не еще кто-нибудь. Кто угодно, только бы не я сама!

«Шоколад, – униженно подумала я, – вот что облегчит мне жизнь. Если уж нет наркотиков…»

– Хелен просто великолепна, правда? – с трудом выговорила я.

Селин, притворяясь, что ковыряет иголкой какой-то кусок ткани, которым она всегда прикрывалась, когда шпионила за нами, ухмыльнулась. От безвыходности я выбрала себе батончик «Фрут-энд-нат», такой огромный, что на нем можно было плыть в Америку.

– Это чье? – громко спросила я.

– Мое, – отозвался Майк. – Но ничего, бери. Мне хватило двадцати секунд, чтобы покончить с ним.

– Чипсов нет? – крикнула я на всю комнату. – Хочу чего-нибудь соленого.

Разумеется, я могла бы съесть «Тайто», привезенные мамой, но я нуждалась, во-первых, во внимании, а во-вторых, в богатом выборе вкусностей.

Дон подбежал ко мне с пачкой «Монстр Манч», Питер крикнул: «У меня есть бисквитики Риц!», юный Барри сказал, что «если тебе срочно, могу одолжить пакетик „Кеттл Криспс"», а Майк прошептал (ему казалось, что достаточно громко для меня и недостаточно – для Селин): «У меня в штанах есть кое-что солененькое, можно пососать».

Я ждала, не предложит ли мне что-нибудь Крис, просто чтобы дать мне понять, что он помнит о моем существовании. Но он ничего не сказал.

 

33

Говорят, настоящая любовь никогда не выбирает простые пути. Что ж, и наша с Люком настоящая любовь по такому пути не пошла. Она ковыляла по проезжей дороге в неразношенных башмаках, которые натирали пятки. Пузыри, мозоли, потертости, и каждый шаг – невыносимая боль.

Всю неделю после той вечеринки я много думала о нем. Мне было стыдно вспоминать о том, как неприлично я себя вела. Мне-то в тот момент казалось, что я роковая женщина, а теперь у меня было ощущение, что я больше походила на проститутку. Я никак не могла отвязаться от этих мыслей, как не можешь перестать трогать языком больной зуб.

С одной стороны, я надеялась, что больше никогда его не увижу, с другой – он меня остро интересовал. То, что он вдруг решил порвать со мной, заронило во мне искру интереса, которой раньше не было. «Что ж, он молодец, – признавала половина меня, – мужчина с принципами». Но вторая половина тут же начинала вопить: «Минуточку! Но ведь он же отверг тебя!»

Был вечер четверга, мы с Бриджит готовы были растерзать друг друга, как пауки в одной банке.

Накануне у меня была бурная ночь, а утром – крутой отходняк, валиум кончился, а без него я никак не могла прийти в норму. Купить его мне было не на что, пока не заплатят деньги. Меня весь день мучила такая тоска, что я не смогла пойти на работу и теперь тупо лежала на кровати, путаясь в своих кошмарах, ощущая, как медленно и неохотно бьется мое сердце, и сожалея, что у меня нет сил вскрыть себе вены.

Карлос опять исчез с горизонта Бриджит после того, как на вечеринке узнал, что у Бриджит с Джои был сексуальный контакт (может быть, Гэз подошел к ней и с уважением прошептал достаточно громко, чтобы это услышал Карлос: «Слушай, ты девушка что надо, Джои говорит, ты ему такое выдала…»).

Бриджит была в полном трансе. Да и я не лучше. Дерил или Дерен, в общем, издатель, так и не позвонил мне.

– Если бы я только знала, где он, – шептала исстрадавшаяся Бриджит, – если бы я, по крайней мере, знала, что он не с другой женщиной, я бы хоть поспала спокойно. Я три ночи не спала.

Я бормотала какие-то вялые утешения в том смысле, что «этот отвратительный шибздик тебя не стоит».

– Позвони ему! – взмолилась Бриджит. – Просто набери номер и подожди, пока он ответит, а потом быстро повесь трубку.

– Но как я узнаю, что это он? Я не отличу его голос от голосов его дружков.

– Хорошо, хорошо, – задыхаясь, сказала она. – Тогда попроси его к телефону, и если это окажется он, то положи трубку.

– Но он же узнает мой голос!

– Так измени голос, говори с русским акцентом, говори с придыханием, придумай что-нибудь! А если это окажется не он, но тебе скажут, что сейчас его позовут, тоже положи трубку.

И я позвонила, но нарвалась на автоответчик с этой отвратительной самбой.

– О боже! – Бриджит прикусила пальцы и испортила свои роскошные искусственные ногти. – Это он нарочно, чтобы наказать меня, я уверена.

Я-то подозревала, что Карлоса не так уж сильно расстроила измена Бриджит. Просто он решил использовать это как повод, чтобы бросить ее. Но я пробормотала: «Скотина!», чтобы дать ей почувствовать мою поддержку.

– А сам-то трахается направо и налево! – бушевала она.

– Эта свинья Дерил тоже мне не позвонил, – сказала я, напоминая о себе. – Господи, сделай так, чтобы он позвонил мне, – и я раздам бедным все свои деньги.

Я всегда говорила эту фразу. Это было совершенно безопасно. Денег у меня все равно не было. Разве что какая-нибудь мелочь. Так что у нас с Господом Богом была абсолютно честная сделка.

Ночь началась. Мы проделывали все, что обычно делается в таких случаях: поднимали телефонную трубку, чтобы убедиться, что телефон работает, звонили Эду и просили его перезвонить нам, чтобы удостовериться, что до нас можно дозвониться, загадывали: «Сейчас разобью колоду, и если первой картой будет король, значит, он позвонит» (первой картой оказалась семерка). Потом шли на уступку: «Три попытки: если вытяну короля, он позвонит» (выпадала семерка). Требования постепенно снижались: «Ладно. Пять попыток. Если…»

– Прекрати! – взорвалась Бриджит.

– Извини.

Тут Бриджит приложила палец к губам и прошептала:

– Тс-с! Слушай!

– Что? – Я даже поперхнулась.

– Ты что, не слышишь?

– Что?

– Как молчит телефон? – И тут, к моему огромному удивлению, она расхохоталась, как будто у нее гора с плеч свалилась.

– Хватит, – улыбнулась она. – Больше не могу сидеть, как дура с вымытой шеей. Давай займемся чем-нибудь поинтереснее.

Густой туман депрессии, в котором я задыхалась с утра, начал рассеиваться.

– Давай оденемся, – рьяно подхватила я, – и выйдем.

Какая дурость: сидеть весь вечер дома, боясь пропустить звонок! У кокаина есть одно неоценимое достоинство: стоит принять его – и всегда случится что-нибудь удивительное. Либо встретишь мужчину, либо попадешь на вечеринку, либо что-нибудь еще. Кокаин всегда возвращал меня к жизни. И чем больше я принимала, тем более увлекательной становилась жизнь.

– У тебя ни гроша, – напомнила Бриджит.

Она совершенно права, расстроилась я. Никакого шанса купить наркотики сегодня вечером. Сначала я подумала, не попросить ли взаймы у Бриджит, но потом решила пойти другим путем.

– У меня хватит на выпивку и чаевые, – сказала я.

– Ты мне долг когда отдашь?

– Скоро, – неловко проговорила я. В последнее время Бриджит стала ужасно прижимистая.

– Ты так давно это говоришь, – пробормотала она.

– Пожалуйста! – взмолилась я. – Не будь такой занудой. Давай пойдем погуляем.

Меня уже тошнило от мечтаний на тему: «Когда я встречу мужчину моей мечты». Обычно, когда у нас с Бриджит становилось туго с развлечениями, мы развлекались тем, что выдумывали друг для друга истории о том, как мы наконец познакомились с мужчинами своей мечты. В эту игру мы играли неустанно.

– Что на мне надето? – бывало спрашивала я.

– То платье от Донны Каран, которое мы с тобой видели в витрине.

– Какое – черное?

– Нет, темно-зеленое.

– Еще лучше. Спасибо, Бриджит. Можно, я буду худенькая?

– О, разумеется! Восемь с половиной фунтов подойдет?

– Чуть поменьше.

– Восемь?

– Спасибо. А как это возможно? Липосакция?

– Нет, – говорила она. – Ты только что перенесла дизентерию и избавилась от всех своих жировых запасов без всяких усилий.

– Но как мне удалось заполучить эту дизентерию? Это же какая-то экзотическая болезнь. Не придешь в магазин и не скажешь: «Заверните».

– Ладно, ты перед этим общалась с мужчиной, который провел отпуск в Индии… Слушай, совершенно неважно, как ты подхватила ее! Это ведь фантазия!

– Конечно. Извини. А я выгляжу хрупкой, большеглазой и таинственной?

– Как газель, только одетая.

Чтобы поднять себе самооценку, мы обе нарядились в наши лучшие платья. Свое платье, похожее на мужскую рубашку, Бриджит приобрела в секонд-хэнде на Пятой авеню, куда сдавали поношенные вещи приличные люди. А я надела короткое черное платьице, купленное в том же магазине. Плюс моя сумка как бы от «Прада», купленная на самом деле на Канал-стрит за десять долларов. Возможно, на миллион я и не тянула, но на двадцать семь – двадцать восемь долларов – вполне.

Я, как всегда, переживала из-за своих черных туфель на высоких каблуках, в которых лодыжки можно было вывихнуть. Волновалась, что выгляжу в них слишком высокой.

– Обувай, – велела Бриджит. – Какой смысл было покупать их, если потом не носить?

И мы побрели в «Ламу», время от времени спотыкаясь на высоких каблуках.

«Лама» – это коктейль-бар в стиле шестидесятых: безумно яркие галогеновые светильники, странные металлические стулья и прочая ерунда. Очень, очень стильный бар.

Бриджит с кислым видом уселась на какой-то пластиковый полупрозрачный диванчик:

– Не уверена, что эта штука выдержит мой вес, – нервно заметила она. – Нет! – решительно воспротивилась она, когда я хотела присесть рядом с ней. – Вдвоем мы точно его сломаем.

– Ого! Ничего себе! – сказала она несколько секунд спустя.

– Что?

– Эта штуковина прозрачная. Знаешь, как все расплющивается, когда сидишь? Все, кто смотрит сзади, будут думать, что у меня бедра – пятьдесят дюймов. Обойди-ка сзади и посмотри, – прошептала она страшным голосом, – только не показывай, что ты нарочно смотришь… Так, беглый взгляд.

Чувствуя себя полной дурой, я обогнула диванчик.

– Все нормально, – сказала я, вернувшись, и заняла свое место на стульчике, напоминающем перевернутое ведро. Моя задница свисала чуть ли не до пола, а коленки торчали выше головы. В общем, во всем этом было нечто гинекологическое.

– Извините, – сказал нежный, чуть гнусавый голос, – можно спросить вас…

Со своего дурацкого насеста я взглянула на вежливого юношу. Лет восемнадцать, не больше. Слишком молод.

– В том, что вы сейчас проделали, есть некий… мистический смысл?

– А что я сейчас сделала?

– Обошли то место, на котором сидели. – Он был до смешного хорошенький. Я даже обрадовалась, что он не девушка, мне и так конкуренток хватало.

– Ах, это! Да, знаете ли. Старинная ирландская традиция.

– Китайская! – поправила меня Бриджит.

– Такие ритуалы есть как в китайской, так и в ирландской культурах, – примирительно заметила я. – Этот ритуал…

– Приносит удачу? – радостно спросил юноша, похожий на девушку.

– Именно так.

– Спасибо.

– Всегда пожалуйста.

– Мог бы и угостить нас выпивкой, – с горечью заметила Бриджит, когда он отошел.

Мы наблюдали, как он подошел к группе сверстников и стал что-то оживленно им объяснять, делая круговые движения пальцем. Потом, после некоторой паузы он повертел пальцем в противоположном направлении. На лице его появилось некоторое замешательство, и он дернулся было опять к нам.

– Против часовой стрелки! – крикнула я ему.

Мальчик просиял и с удвоенной энергией продолжал объяснения. Через несколько минут мы увидели, как они все дружно встали и гуськом пошли вокруг своих стульев. Обойдя полный круг, они пожали друг другу руки и с чувством обнялись.

Вскоре к ним подошла девушка, сидевшая за соседним столиком, и что-то спросила. Мальчик, похожий на девочку, ответил ей, несколько раз указав в нашу с Бриджит сторону и описав пальцем круг в воздухе. Девушка вернулась к своим, и через несколько секунд все они встали, обошли свой столик и снова сели на свои места. И снова рукопожатия, объятия и поцелуи. Потом к их столику кто-то подошел… И так далее. Все это распространялось, как взрывная волна.

Было жарко. Мы сидели на наших неудобных местах и потягивали наши изысканные напитки.

Напитки в «Ламе» традиционно подавали сильно охлажденными и всегда с легкой закуской. На бармена нельзя было и взглянуть без того, чтобы он тут же не навязал тебе дополнительную стильную тарелочку с фисташками.

Я начала приходить в норму, и не только благодаря той половине бутылки текилы, которую выпила после ланча. Мы с Бриджит впервые за несколько дней почувствовали себя неплохо. Наш боевой дух несколько поднялся, хотя бы потому, что кто-то оказался добр к нам, даже если это были всего лишь мы сами.

Потом Бриджит решила, что пора и ей обойти вокруг меня и посмотреть на меня сзади. Что ж, мои потные ляжки, свисающие с винилового перевернутого ведерка, выглядели совсем неплохо. Вообще все было хорошо, пока мне не понадобилось сходить в туалет.

Потому что встать я не смогла.

– Я не могу встать, – встревожилась я. – Кажется, я приклеилась.

– Ну, вот еще! – не поверила Бриджит. – Оттолкнись посильнее – и встанешь.

Но мои ляжки оказались надежно приклеенными к сиденью.

– Боже милостивый! – проворчала Бриджит, встала и подала мне руку. – Это называется – пойти тихо-мирно пропустить по стаканчику…

Она рванула, но я не отклеилась. Бриджит слегка присела, как штангист, собирающийся взять рекордный вес, и с силой потянула на себя.

Очень болезненно, кажется, оставляя на сиденье верхний слой кожи (какая жалость, что я недавно заплатила пятьдесят долларов за эпиляцию, когда могла бы все сделать бесплатно!), я начала отрываться от диванчика. Бриджит в конце концов удалось отделить меня от сиденья с долгим, чмокающим звуком, на который повернулись все, кто был в баре.

И вот когда я вскочила, в результате чего Бриджит отлетела к стене, с кем бы, вы думали, я столкнулась нос к носу? С этим проклятым Костелло. Он изогнул дугой бровь и унизительно понимающим тоном произнес:

– Привет, Рейчел.

Потом он улыбнулся, и в глазах у него загорелся огонек, который испугал меня.

 

34

– Сними платье, – тихо сказал Люк. Изумленная, я бросила молниеносный взгляд на Люка, чтобы проверить, верно ли расслышала. Мы были у меня на кухне. Люк стоял, скрестив руки и прислонясь к кухонному столу. Мы как раз собирались выпить кофе.

Так вот, если только меня не преследуют слуховые галлюцинации, вместо кофе он предлагает мне снять платье.

– Что ты сказал? – переспросила я.

Он ответил мне медленной, ленивой, сексуальной улыбкой:

– Ты слышала.

Люк Костелло только что велел мне снять платье. Во мне боролись паника и праведный гнев. Какая наглость! Но что же мне делать? Первое, что приходило в голову, – немедленно выгнать его вон из моей квартиры. Вместо этого я хихикнула:

– Но ведь мы даже не представлены друг другу. То есть я попыталась все обратить в шутку. Но он почему-то не развеселился.

– Давай же, – сказал он пугающе властным тоном. – Снимай платье.

У меня перехватило горло от страха. Я была недостаточно накачана кокаином и пьяна для таких штучек. Люк вообще находится в моей квартире только потому, что Бриджит бросила меня в «Ламе» ему на растерзание. Надя сказала ей, что Кубинского Каблука видели в баре «Зет», и она радостно понеслась его отлавливать.

Я рассчитывала уйти вместе с ней, но она мне не позволила.

– Оставайся здесь, – жестоко приказала мне Бриджит, отчего-то очень развеселившись. – И поосторожнее с этим парнем. Береги свои оставшиеся полпенни.

И она улетела, предоставив мне с горечью смотреть ей вслед. Еще через несколько минут я сделала новую попытку удрать, но Люк галантно, но твердо заявил, что хочет угостить меня коктейлем, а потом проводить домой. А когда мы дошли до моего дома, он сам пригласил себя ко мне на чашечку кофе. Я хотела отказать ему, но не смогла.

– Снимай платье, – повторил он.

Я поставила кофейник на стол. Он не шутил. Это было заметно по голосу.

– Расстегни верхнюю пуговицу, – сказал он. Вот когда я точно должна была указать ему на дверь. Это уже не игрушки. Это уже всерьез, и я боюсь. Я подняла руку к вороту и… замерла. К черту, подумала я. Не стану я раздеваться перед Люком Костелло в моей собственной кухне!

– Расстегивай, а то я расстегну, – в его голосе слышалась угроза.

Я испуганно и поспешно завозилась с пуговицей, сама себе удивляясь. Почему я это делаю? Что-то во мне заклинило. Почему я не хватаюсь за телефон и не вызываю полицию? А вместо этого тихо радуюсь, что на мне короткое сексуальное платьице?

– А теперь – следующую, – тихо сказал Люк. Он смотрел на меня, прикрыв глаза.

От волнения у меня заурчало в животе. Трясущимися руками я расстегнула следующую пуговицу.

– Дальше, – поторопил он и снова улыбнулся пугающей и зовущей улыбкой.

Под его пристальным взглядом я медленно расстегнула все пуговицы, одну за другой, и, сгорая от стыда, судорожно запахнула на себе платье.

– Сними его, – велел он. Я не пошевельнулась.

– Я же сказал, – повторил он тихо, но настойчиво, – сними платье.

Мне показалось, что пауза длится целую вечность. И наконец растерянным и одновременно вызывающим движением, не в силах остановить себя, я сбросила с плеч платье и отдала его ему.

Слава богу, на мне был приличный лифчик: хорошенький такой, черный, кружевной, и в нем была всего одна незаметная дырочка. Иначе я ни за что не сняла бы платье. И хотя трусики у меня были другого рисунка, но, по крайней мере, тоже черные и кружевные. Я наклонила голову, чтобы волосы прикрыли, насколько возможно, грудь и плечи. Слишком поздно я поняла, что дырка не так уж мала и приходится как раз на сосок. Как будто он сам себе ее проделал.

Люк взял у меня платье, не коснувшись моей руки. Наши взгляды встретились, и что-то в его лице заставило меня вздрогнуть. Вечер был теплый, но у меня мурашки пошли по телу.

– Ну и что же мне с тобой сделать-то? – Он оценивающе оглядел меня, как будто корову на сельскохозяйственной выставке. Очень хотелось спрятаться и сжаться, но я заставила себя стоять прямо, подобрав живот и выставив грудь вперед. Хотела даже одну руку положить на бедро, но решила, что это будет выглядеть чересчур нагло.

– Что бы еще с тебя снять?

Смешно сказать, но больше всего я боялась за туфли. Мне не хотелось их снимать: в туфлях на высоких каблуках мои ноги казались длинными и стройными. Ну, во всяком случае, не такими толстыми и короткими, как без них.

– Ладно. Теперь снимай лифчик.

– О нет!

– Боюсь, что да. – Он издевательски улыбнулся.

Мы стояли на кухне друг напротив друга, и я сгорала от стыда и желания. Мой взгляд вдруг упал на его ширинку, и пальцы помимо моей воли занялись застежкой лифчика. Но, расстегнув его, я застыла, как парализованная. Снять его я уже не могла.

– Давай, – властно сказал он, заметив, что я окаменела.

– Не могу, – ответила я.

– Ну хорошо, – с неожиданным пониманием согласился он. – Просто дай одной лямочке упасть.

Загипнотизированная его внезапной мягкостью, я сделала так, как он сказал.

– А теперь – другой. Я опять послушалась.

– А теперь дай его мне, – приказал он.

Я протянула руку, чтобы отдать ему бюстгальтер, мои груди всколыхнулись, я увидела, как он смотрит на них, и осознала, как сильно он меня хочет. У меня было странное смешанное чувство: унижения и острого возбуждения.

– А теперь иди ко мне и сделай то, что ты сделала тогда, на вечеринке.

Меня захлестнула волна стыда. Я не двинулась с места.

– Иди сюда, – повторил он.

Опустив глаза, я, как автомат, шагнула к нему. Он довольно грубо завладел моей рукой и положил ее себе между ног:

– Мы с тобой кое-что не довели до конца.

Я сжалась и попыталась отдернуть руку.

– Ну-ну, – сказал он, удерживая ее.

– Нет, – повторила я, глядя в пол.

– Ты повторяешься, – усмехнулся он.

Он крепко держал меня за запястье, мои соски терлись о грубую ткань его рубашки, но между нашими телами не возникало контакта. Казалось, он нарочно держит меня на некотором расстоянии. А я слишком боялась этого большого чужого мужчину, чтобы прильнуть к нему. Я даже взглянуть на него не могла.

– Продолжай, – сказал он и попытался пододвинуть мой крепко сжатый кулак к выпуклости на своих джинсах. – Заканчивай то, что не доделала в прошлую субботу.

Я не знала, куда деваться от растерянности и… нарастающего возбуждения. Я вовсе не хотела трогать его пенис, я не хотела гладить его.

– Держу пари, у твоего Дерила такого нету, – язвительно сказал Люк, стараясь направить мою руку к своему члену.

Я была уничтожена. Я ведь и забыла, что Люк видел, как я уходила с Дерилом. Он, наверно, решил, что я просто шлюха. Я попыталась вырваться.

– Э-э, нет. – Он неприятно усмехнулся. – Довольно этих игр. Мужчины не любят, когда их дразнят.

У меня сложилось впечатление, что Дерила он к мужчинам не причисляет.

Я то краснела, то меня бил озноб. Наконец я буквально заставила себя взяться за пряжку его ремня. И поняла, что дальше не могу. Внутри меня что-то зрело, и я должна была остановиться, пока это что-то не стало непреодолимым.

Люк больше не заставлял меня ничего делать. Я просто слышала, как тяжело он дышит, и чувствовала его теплое дыхание у себя на макушке. Мы оба ждали, неизвестно чего. У меня возникло ощущение, что мы оба выжидали, когда что-то схлынет. Потом он провел рукой до моей талии, и это движение показалось мне странно заботливым. Почувствовав его ладонь на своей голой спине, я чуть сознания не лишилась.

Медленно, не поднимая глаз, я начала расстегивать его ремень. Ремень из толстой черной кожи – даже это у него было устрашающе мужским. Он расстегнулся с соблазнительным шлепающим звуком и повис – массивная пряжка с одной стороны, кожаный язык – с другой.

Он очень старался дышать нормально.

Потом пришла очередь пуговиц. Я не могу, не могу!

– Рейчел, – хрипло сказал Люк, – не останавливайся…

Задержав дыхание, я справилась с первой пуговицей. Потом со следующей. Потом еще с одной. Когда все пуговицы были расстегнуты, я застыла, ожидая, что он мне скажет, что делать дальше.

– Посмотри на меня, – сказал он.

Я смущенно подняла на него глаза, и когда наши взгляды наконец встретились, что-то тайное вырвалось у меня наружу, и отражение этого я увидела в его лице. Я смотрела на него с удивлением и страхом. Я так хотела его: его нежности, его поцелуев, прикосновения его подбородка к моей щеке, его запаха. Дрожащей рукой я погладила его шелковые волосы.

И стоило мне дотронуться до него, как плотину прорвало. На этот раз мы не стали дожидаться, когда безумие схлынет. Мы упали в объятия друг друга, кусаясь, царапаясь, осыпая друг друга поцелуями.

Задыхаясь, я рванула его рубашку, спеша прикоснуться ладонями к шелковой коже на его спине, дотронуться до волосков на его животе. Он обнимал меня, ласкал, кусал. Потом запустил пальцы в мои волосы, запрокинул мне голову и поцеловал в губы, так что мне стало больно.

– Я хочу тебя, – задохнулся он.

Джинсы у него были где-то на уровне колен, рубашка расстегнута, но все еще держалась на плечах. Потом мы упали на пол. Плитка холодила мне спину. Сначала он был сверху и прижимал меня к полу. Потом я оказалась сверху, чтобы стянуть с него джинсы и спустить трусы, но делала это так медленно, что он простонал:

– Рейчел, сделай же это, ради бога!

Я жадно вглядывалась в его глаза, потемневшие от желания.

Наконец джинсы были сняты, мои трусики спущены, мои соски покраснели, потому что он то и дело покусывал их. Я все еще оставалась в туфлях. Мы оба задыхались, как будто долго бежали.

Больше ждать я не могла.

– Презерватив, – как в горячке, прошептала я.

– Хорошо. – Он начал судорожно шарить вокруг в поисках куртки.

– Вот, – он протянул мне пакетик. – Я хочу, чтобы ты надела.

Злясь на себя за неловкость, я разорвала пакетик и взяла презерватив за блестящий кончик. Потом осторожно надела его и расправила во всю длину. Люк застонал.

– О господи! – задохнулась я. – Ты такой сексуальный.

Он неожиданно улыбнулся мне в ответ, и я чуть не кончила.

– Рейчел Уолш, – сказал он, – как чудесно услышать это от тебя.

Мне не хотелось, чтобы он уходил. Мне хотелось уснуть в своей постели в объятиях Люка. Не знаю, что в нем было такого особенного. Может, это все потому, что у меня не было друга с тех пор, как я приехала в Нью-Йорк? В конце концов, женщинам это тоже нужно.

Но дело было не только в этом. За всеми этими любовными перипетиями я совсем забыла о том, какой он был интересный и забавный в тот вечер в «Рикшо». И теперь снова вспомнила.

– Ну что ж, детка, – сказал он, войдя в мою спальню. – Посмотрим, что эта комната говорит нам о Рейчел Уолш. Во-первых, очевидно, что тебе не свойственна, как психологи это называют, анальная сексуальность, – заключил он, обозрев мой будуар, который выглядел, как после бомбежки, – так как тебя счастливо миновала мания аккуратности.

– Если бы я знала, что ты придешь, я бы сделала ремонт, – добродушно пошутила я и улеглась на кровать, ослепительная в халате Бриджит.

– Очень мило, – заметил он, разглядывая плакат с объявлением о выставке Кандинского в Центре Гуггенхейма. – Любишь изобразительное искусство?

– Нет, – ответила я, удивившись, что такой парень, как Люк употребляет слова «изобразительное искусство». – Я его украла на работе. Он закрывает дырку в стене, оттуда выпал кусок штукатурки.

– Откровенно, – похвалил он. – Ну что ж, посмотрим на книги. – И он переключился на книги. К счастью, он повязал вокруг бедер полотенце, так что его достоинства не очень отвлекали меня. – Итак, что же ты за человек на самом деле? О господи, а вот и твой «Патрик Кавана. Избранное». Ты мне говорила о нем в тот вечер, когда мы познакомились. Приятно убедиться, что твоя девушка – не лгунья.

– Отойди от книг, – велела я. – Оставь их в покое, они не привыкли к гостям, ты их смущаешь.

Мне было неловко за свою библиотеку. Впрочем, восемь книг вряд ли можно назвать библиотекой… Но большего мне было не нужно. Мне редко очень нравилась какая-нибудь книга, а если такая попадалась, мне обычно требовалось не меньше года, чтобы прочитать ее. Потом я начинала ее перечитывать. Потом еще раз перечитывала. Потом бралась перечитывать другие, которые уже до этого читала миллион раз. Потом снова возвращалась к той, первой. Я понимала, что это неправильный подход к литературе, но ничего не могла с собой поделать.

– «Колокольный звон», «Страх и ненависть в Лас-Вегасе», «Процесс», «Алиса в Стране Чудес», «Избранное» Вудхауса и не один, а целых два романа Достоевского. А ты случайно не идиотка, а, детка? – Он восхищенно улыбнулся.

Я не поняла, издевается он надо мной или нет. Поэтому лишь неопределенно пожала плечами. Мне доставалось за книги Достоевского.

– Чем тебя не устраивает Джон Гришэм? – спрашивала Бриджит всякий раз, как заставала меня с романом Достоевского. – Зачем ты читаешь про все это самокопание?

Я не могла объяснить зачем. Дело в том, что меня это очень утешало. Особенно тем, что я всегда могла открыть книгу на определенной странице и точно знала, что там найду. Мне не приходилось мучительно отыскивать, на чем я остановилась в прошлый раз, припоминать действующих лиц, в общем, решать проблемы, с которыми неизбежно сталкивается читатель с интеллектом ниже среднего, потребляющий всякое низкопробное чтиво.

– А ты так лихо велел мне снять платье, – поддразнила я, когда мы легли в постель. – Почему ты был так уверен, что я тебя послушаюсь? А вдруг бы оказалось, что я встречаюсь с кем-нибудь другим?

– Например? С Дерилом? – засмеялся он. – С этим пошляком?

– Он вовсе не пошляк, – обиделась я. – Он очень милый, и у него отличная работа.

– То же самое можно сказать, например, о матери Терезе, – фыркнул Люк. – И все же я, пожалуй, не пошел бы к ней домой.

Я была рада, что Люк ревнует меня к Дерилу, и все же мне было немного стыдно за весь этот инцидент. Поэтому я решила сменить тему.

– Никогда бы не подумала, что ты бываешь в «Ламе», – сказала я.

– Я и не бываю.

– А что же ты там делал сегодня?

Он засмеялся:

– Конечно, мне не следовало бы тебе это говорить, но мои люди следили за тобой.

Я почувствовала одновременно резкое повышение самооценки и презрение к Люку.

– Что ты хочешь этим сказать? – Я вовсе не была уверена в том, что хочу это знать, разве что та часть моего существа, которая хотела знать абсолютно все.

– Ты знаешь Аню? – спросил он.

– Господи, конечно!

Аня была моделью, и я всегда мечтала походить на нее.

– Я рассказывал ей о тебе, и вот она позвонила мне и сказала, что ты в «Ламе».

– А откуда ты знаешь Аню? – спросила я.

– Я с ней работаю.

– Что ты делаешь?

– Пишу циферки, детка.

– Что это значит?

– Бухгалтерская работа. В Анином агентстве.

– Так ты бухгалтер? – удивленно спросила я.

– Нет. Всего лишь младший клерк.

– Ну, слава богу, – с облегчением вздохнула я. – Муж моей сестры Маргарет, Пол, – что-то вроде бухгалтера, только хуже. Ну, этот, ну, ты знаешь… Как их там…

– Аудитор?

– Точно. Так расскажи, какая она, Аня. Симпатичная? У нее нет еще вакансий для знакомых?

– Она отличная девчонка, – сказал он. – Одна из лучших, кого я знаю.

Глаза у него стали закрываться, он что-то бормотал, повернувшись на бок, но уже неразборчиво. Я прижалась к его спине, обняла его, затаилась, выжидая, отреагирует ли он на это прикосновение. Нет, не реагировал.

После того как Люк уснул, я вдруг зациклилась на презервативе, который сразу нашелся в кармане его куртки. Эти мысли не давали мне заснуть. Признавая, что носить с собой презерватив – вполне нормально для цивилизованного человека, я все же ревновала. К той незнакомой женщине, с которой он использовал бы его, если бы не использовал со мной. О чем свидетельствует презерватив в кармане? О том, что Люк всегда готов кого-нибудь трахнуть. В любое время, в любом месте, кого угодно. Его верный презерватив в любой момент готов сослужить ему службу. Резиновая ипостась Люка Костелло. Сколько их еще у него в кармане, готовых в бой по первому зову? Может, и для Ани припасен, если, конечно, существует хоть полшанса, что она пойдет на это с таким придурком, как Люк.

Я посмотрела на него, спящего, и решила, что он мне больше не нравится.

Ночью я проснулась от боли внизу живота.

– Что с тобой, детка? – бормотал Люк, видя, как я скрючилась.

Ну, как я могла ему объяснить? Сказать: «У меня месячные»?

«Я протекла», – Хелен говорит это даже мужчинам. Я все-таки решила остановиться на варианте: «У меня началось». Коротко, деловито, не успеваешь смутиться, и не так отвратительно по-медицински, как «у меня менструация».

– Отлично! – воскликнул Люк. – В ближайшие пять дней презервативы не нужны!

– Перестань! – простонала я. – Мне плохо. Принеси мне таблетки. Они вон там, в ящике.

– Сейчас. – Он вскочил с кровати, и хоть он мне больше не нравился, пришлось признать, что с телом ему повезло. В темноте я поймала серебристый блик на его ноге от светящего в окно уличного фонаря – линия, пересекающая мускулистое бедро.

Он рылся в ящике, а я с восхищением разглядывала его сзади. Отличная задница, подумала я, одуревая от боли. Как мне нравились эти впадинки по краям! Мне тоже хотелось бы иметь такие.

Он вернулся с упаковкой мощного обезболивающего.

– Дигидраткодеин? – прочитал он на коробочке. – Тяжелая артиллерия. Выдают только по рецепту.

– Точно. – Незачем сообщать ему, что рецепты я покупаю у рискового дока Дигби.

– Значит так, – сказал он, неторопливо просмотрев аннотацию, – две сейчас, а потом – только через шесть часов…

– Воды дай, – перебила я. Две! Как бы не так! Десять будет в самый раз.

Пока он был в кухне, я отправила в рот горсть таблеток. Когда он вернулся и выковырял еще две, я запила все это водой.

– Гадость, – пробормотала я с набитым ртом. Ничего, как-нибудь проглочу.

 

35

Естественно, я не смогла идти на работу на следующий день. Не испытывая никакого чувства вины, потому что уж на этот раз я была действительно больна, я проглотила еще пригоршню таблеток и настроилась на выходной.

И он удался. Одурманенная болеутоляющим, я смотрела «Джеральдо», потом «Джерри Спрингер», потом «Опру» и наконец «Салли Джесси Рафаэль». Я съела брикет мороженого и еще большую семейную упаковку чипсов. Потом пришла пора поспать.

Когда Бриджит вернулась с работы, я лежала на кушетке в тренировочных штанах и топе и поедала хлопья с корицей прямо из пакета. Потому что всем известно, что мучное прямо из пакета, как и раздавленные заварные пирожные и вообще всякая пища, съеденная на ходу, не содержит калорий.

Первым, что сказала мне Бриджит, было:

– Ты опять прогуляла?

– Я заболела, – запальчиво ответила я.

– Эх, Рейчел, – вздохнула она.

– Я, правда, заболела! – Это уже начинало меня раздражать. Бриджит, видимо, решила стать мне родной матерью.

– Так ты потеряешь работу.

Не понимаю, чего она на меня злится. Сколько раз она сама просила меня позвонить к ней на работу и сказать, что она при смерти. Но было слишком жарко, чтобы вступать в перепалку.

– Отвяжись, – неуклюже ответила я. – Лучше расскажи, как у тебя с Нашим человеком в Гаване.

– Madré de Dios! – воскликнула она. Это все, что ей удалось запомнить из уроков испанского, которым она честно пыталась овладеть, чтобы завоевать сердце неверного Карлоса. – Это такая драма! Выключи телик, включи вентилятор, тогда расскажу.

– Вентилятор включен.

– Господи, а ведь еще только июнь, – вздохнула она. – Что ж, я расскажу тебе все!

С потемневшим от гнева лицом она рассказала, как притащилась в бар «Зет» и обнаружила, что Карлос уже ушел. Тогда она отправилась к нему домой, но Мигель стоял на страже в дверях и не пускал ее. Однако ей удалось прорваться в прихожую, и там она увидела малютку испанского вида, метр с кепкой, с наглыми темными глазками и этаким неприступным видом, типа «Только попробуй трахни меня – и мои братья тебя на куски разрежут!».

– И я сразу поняла, как только ее увидела, я просто почувствовала, Рейчел, что у нее что-то с Карлосом.

– Женская интуиция, – пробормотала я, хотя, может быть, лучше было бы назвать это дамским неврозом. – Ну и как? И что у нее с Карлосом?

– Она сказала, что она его девушка, затащила меня в комнату, долго шипела на Карлоса по-испански, а потом сказала мне: «Ищи среди своих!»

– Ищи среди своих? – Я была в шоке. – Прямо какая-то «Вестсайдская история»!

– Ну! – согласилась Бриджит, лицо ее напоминало античную маску гнева. – А я, может, не хочу искать среди своих! Все ирландские мужики – это отстой. Но ты еще не все знаешь! Представляешь, она обозвала меня грингой! И Карлос ей это позволил! Сидел и молчал, как будто так и надо. Подонок! – завопила она, швырнув мой баллончик с дезодорантом в стену. – Грязные вшивые недоноски! Представляешь? Гринга! Какое оскорбление!

– Погоди, погоди, – урезонивала ее я. – Вообще-то гринга – это не оскорбление.

– Ну да, конечно! – запальчиво воскликнула она. – Когда тебя называют проституткой, это не оскорбление! Спасибо тебе, Рейчел..

– Гринга – не значит проститутка, – громко и внятно сказала я. Когда Бриджит в таком настроении, единственный способ заставить ее слушать – говорить спокойно, громко и внятно. – Гринго – это просто белый человек.

Бриджит остолбенела.

– Тогда как же по-кубински будет «проститутка»?

– Откуда мне знать? Это же ты у нас брала уроки испанского.

– Ты знаешь, – сказала Бриджит смущенно, – наверно, ты права, потому что эта пигалица как-то даже растерялась, когда я ей ответила, что я никакая не гринга, а единственная гринга здесь – это она.

– Итак, с Карлосом покончено! – заключила я. – Свободна?

– Свободна, – подтвердила Бриджит. – Надо бы как следует надраться сегодня вечером…

– Правильно, – одобрила я. – А может, мне позвонить Уэйну и…

– Нет! – заорала она. – Надоела ты мне…

– Что? – Я посмотрела на нее со страхом.

– Ничего, – прошептала она. – Ничего, просто я хочу, чтобы все от меня отстали, хочу надраться, как свинья, и реветь. А от коки не почувствовать себя несчастной.

– Уж тебе-то точно, – язвительно заметила я. – Пойду переоденусь.

– Проститута! – выразилась Бриджит на кубинский манер.

– Вообще-то, ты и сама не святая, – возразила я уже из своей комнаты.

– Да я не про то! – Я по голосу поняла, что она улыбается. – Просто посмотрела в словаре: так по-ихнему «проститутка».

– А-а, понятно!

– На всякий случай, чтобы правильно обозвать ее в письме.

– В каком еще письме? – насторожилась я.

– В том, которое я пишу этой пигалице. Копченый цыпленок!

О нет, только не это!

– Наглая свинья! – продолжала бесноваться Бриджит. – Да кто она такая, чтобы грубить мне? Курица испанская! Сейчас, сейчас, я еще что-нибудь для нее придумаю…

– Может, лучше не писать письмо Карлосу? – осторожно предложила я.

Я слышала, как она лихорадочно перебирает:

– Курица, каракатица, крокодилица, ослица… Нет!

– Почему нет?

– Потому что тогда он будет знать, что я его любила. Знаешь, – добавила она, – если она хочет задержаться в качестве его девушки, ей придется научиться двум вещам.

– Каким же?

– Минету и всепрощению.

Зазвонил телефон. Мы обе рванулись к нему, я – из гостиной, Бриджит – из своей спальни. Бриджит успела раньше. У нее еще в детстве была отличная реакция и ярко выраженные рефлексы. Мы провели немало счастливых минут, стуча друг другу под коленкой линейкой и радостно крича: «Прыгает, прыгает!»

– Это меня! – крикнула она мне.

Через несколько секунд она вошла в гостиную и. задыхаясь, выпалила:

– Угадай, кто это был!

– Карл ос.

– Как ты догадалась? Ладно, неважно. В общем, он хотел извиниться. Он… придет сегодня вечером.

Я ничего не сказала. Кто я такая, чтобы вмешиваться?

– Давай-ка приберем, он будет здесь через полчаса.

Я нехотя скомкала пустые коробки из-под пиццы, собрала пивные банки и отнесла свое одеяло к себе в комнату. Карлос не пришел через полчаса. Ни через час. Ни через полтора часа. Ни через два. Ни через три.

Бриджит весь вечер бродила как потерянная.

– Он не мог снова так со мной поступить, – бормотала она. – Он ведь обещал, что больше не будет меня мучить.

Через полтора часа она сломалась и заставила меня позвонить ему. Никто не ответил. Это ее несколько успокоило – она решила, что он в пути. Но когда прошло еще двадцать минут, а он все еще не приехал, ей пришлось отказаться от этой версии.

– Он с ней, с этой малявкой! – стонала она. – Я это чувствую! Я знаю, я ведь ведьма, мои предчувствия меня никогда не обманывают.

Ужасно, но у меня в душе зародилось нечто вроде радости. Мне даже хотелось, чтобы он вел себя с ней вот так, по-свински. Может быть, она наконец порвет с ним. Но, разумеется, мне было стыдно за это свое чувство.

Когда прошло три часа, она решительно встала и сказала:

– Все. Я иду к нему.

– Не надо, Бриджит! – умоляла я. – Ну пожалуйста… Где твое достоинство… твое самоуважение… он же свинья… они даже не достойны, чтобы ты на них написала… какого черта… сядь…

Когда раздался звонок, мне показалось, что вся квартира с облегчением вздохнула.

– Через одиннадцать часов, – пробормотала Бриджит.

Я уж решила не уточнять, что одиннадцатый час остался далеко позади, а сейчас шел уже шестнадцатый или даже семнадцатый.

Вдруг в глазах у Бриджит зажегся странный огонек.

– Смотри-ка, что сейчас будет, – процедила она сквозь зубы и решительно подалась к домофону. Она набрала побольше воздуха, а потом самым громким голосом, какой я когда-либо у нее слышала, проорала: «Отъе. сь!»

Потом она отвернулась от домофона и зашлась от смеха:

– Будет знать, ублюдок!

– Можно, теперь я? – с жаром спросила я.

– Валяй! – взвизгнула она в припадке великодушия.

– Гм-м, – я прочистила горло. – Ну ладно, попробуем: вот именно, отъе. сь!

И мы зарыдали от смеха другу друга в объятиях. В дверь снова позвонили, долгим, пронзительным звонком. Мы сразу же замолчали.

– Не отвечай, – задохнулась я.

– Не могу, – фыркнула она, и мы снова едва не лопнули от смеха.

Когда Бриджит наконец смогла говорить, она сняла трубку и произнесла:

– Давай поднимайся. Ты, мерзкая волосатая свинья.

И она нажала кнопку «Открыто».

У него был очень хмурый и обиженный вид. И это неудивительно. Потому что это оказался Дерил. а вовсе не Карл ос. Дерил! Мечты иногда сбываются.

Трудно было предположить, что он еще когда-нибудь переступит порог нашей квартиры. Честно говоря, я уже не рассчитывала на него. Я думала, что он давно потерял мой номер телефона. Но, видимо, он запомнил адрес. Я была так счастлива, что со мной чуть судороги не сделались. Какими глупыми теперь казались мне все мои страхи.

– Привет, Ребекка, – сказал он опасливо.

– Рейчел, – поправила я его.

– Да нет, меня зовут Дерил, – сказал он.

Он вовсе не показался мне таким симпатичным, как тогда, в субботу вечером, но мне было все равно. Ведь он был классно одет, знал Джея Макинерни, и я положила на него глаз.

– Ну, так вот, Ребекка, – взгляд у него был какой то не сцентрированный, – я, значит…

– Извини, – пришлось перебить мне, – но меня зовут Рейчел.

Мне тут же стало неловко: вдруг он подумает, что я его из вредности поправляю.

– Но это неважно, – поспешила добавить я.

Я чуть не сказала: «Зови меня Ребеккой, если хочешь».

– Чего это вы, девочки, обругали меня? – спросил он и выдохнул, после чего нам стало более менее ясно, почему у него такой блуждающий взгляд.

Бриджит просто онемела от изумления и разочарования, так что пришлось отвечать мне:

– Мы приняли тебя за другого…

В дверь снова позвонили, и Бриджит мгновенно оживилась. Она подбежала к домофону, схватила трубку и выдала длиннющую тираду, в которой можно было разобрать лишь одно слово из каждых десяти: «ублюдокдолбаныйдерьмособачьечтобте-беалкашпроклятый».

Она завершила свою речь вежливым приглашением: «Входи, пьянь!» и нажала кнопку. Лишь после этого, хорошенько разглядев Дерила, она издала странный мрачноватый смешок:

– Мама миа! Мама! Миа! Ха-ха-ха!

Не надо было вообще рассказывать ей о моем свидании с Дерилом. Ох, не надо! Сейчас, когда она в таком невменяемом состоянии, бог знает, чем это может обернуться. Она засунула большой палец в рот, вплотную приблизила свое лицо к лицу Дерила и значительно проговорила: «Мама». Потом еще раз злобно усмехнулась и пошла к двери. Я так поняла, что это была легкая разминка перед тем, как смешать Карлоса с дерьмом.

Поэтому когда в комнату ввалился Люк с двумя огромными коробками мороженого «Бен и Джерри» в руках, у Бриджит сделалось такое лицо, как будто она при смерти.

– Привет, Бриджит, – поздоровался Люк. – На тебя что, так жара действует?

Она смотрела на него пустыми глазами:

– Люк… Это ты звонил?

– Боюсь, что да, – подтвердил он. – А в чем дело-то? Кубинец опять в бегах?

Она молча кивнула.

– Почему бы тебе не послать все это в задницу и не начать встречаться с хорошим ирландским парнем? – предложил он.

Она тупо смотрела на него, и ее глаза напоминали два бездонных туннеля.

– Поешь мороженого. Может, полегчает? – участливо сказал Люк.

Вот мужчина, который хорошо знает женщин, подумала я, оправившись от неожиданности. Особенно неожиданным было то, что он появился сразу после Дерила.

Бриджит судорожно дернула шеей и протянула руку к коробке. Когда Люк вручил ей брикетик мороженого, она, после секундной заминки, выхватила его у него из рук, как ребенок, который боится, что у него сразу же отберут лакомство.

– Это все… м-мне? – вырвалось у нее. Мне уже приходилось видеть, как она впадает в ступор от разочарования, но чтобы до такой степени – никогда.

Люк кивнул.

– Это все – для бедной Бриджит, – внушительно произнес Люк.

Мы молча наблюдали за Бриджит.

– Ложку, – бормотала она, направляясь в кухню. – Поесть. Будет лучше.

Потом она резко остановилась.

– Нет, не надо. Есть не надо. Не надо ложки.

Мы не спускали с нее глаз, пока она не добралась до своей комнаты. Когда она захлопнула за собой дверь. Люк наконец повернулся ко мне.

– Рейчел, – сказал он голосом, совсем не похожим на тот, каким уговаривал Бриджит поесть мороженого.

В его голосе было нечто такое, от чего у меня в животе сделалось так приятно, как будто я уже попробовала принесенного Люком мороженого. Но насладиться этим ощущением мне мешало присутствие сопящего и фыркающего Дерила.

– А, Люк, привет! – неловко произнесла я. – А мы тебя не ждали.

Эти слова вырвались у меня, и я тут же пожалела о них, уж очень негостеприимно они звучали. Поэтому я поспешила добавить: «Но я очень рада тебя видеть», и немедленно пожалела и об этих словах тоже, потому что в них было что-то фальшивое и высокомерное.

От волнения у меня начало дергаться веко. И зачем только Люк пришел, когда Дерил здесь? И какого черта Дерил здесь, когда Люк пришел? Это называется: не было ни гроша, да вдруг алтын. Я опасалась оказаться погребенной под этой горой денег. И потом, я боялась, что Дерил плохо обо мне подумает, увидев, что я встречаюсь с человеком, одетым в майку с надписью «Властелин колец». Но меня так же расстраивало и то, что Люк наверняка сочтет Дерила пустоголовым завсегдатаем дискотек. А Люк мне нравится, внезапно поняла я, но вовсе не обрадовалась этому открытию.

Люк между тем вгляделся в Дерила и переменился в лице.

– Привет, Дерен, – он мрачно кивнул.

– Дерил, – поправил тот.

– Я знаю, – сказал Люк.

– Кто-нибудь хочет выпить? – хрипло спросила я, не дожидаясь драки.

Люк пошел за мной на кухню.

– Рейчел, – тихонько проворковал он, почти прислонившись ко мне всем своим большим телом. – Ты что, забыла?

– Что? – Я ощутила его еле заметный запах, и мне тут же захотелось нежно укусить его.

– Ты просила меня прийти вечером.

– Правда? Когда?

– Утром, когда я уходил.

Холодная рука страха сжала мне сердце, потому что я ничего такого не помнила. И это случалось со мной уже не в первый раз.

– О господи, – нервно хихикнула я. – Должно быть, я тогда еще не проснулась.

Ага, но вполне проснулась, чтобы попросить его позвонить ко мне на работу и сказать, что я заболела.

– Пожалуйста, скажи, что ты мой брат, – попросила я.

– Я ухожу. – Лицо Люка окаменело, он положил мороженое на стол.

Я потерянно смотрела ему вслед, понимая, что сделала что-то не так. Мне хотелось остановить его, но все во мне, кроме разве что мозга, было парализовано. Я чувствовала себя так, как будто только что очнулась от общего наркоза. «Вернись!» – кричало все мое существо, но мой голос не желал это озвучивать. «Иди и останови его!» – приказывала моя голова, но руки и ноги были не в силах выполнить ее приказ.

Когда дверь за Люком захлопнулась, я услышала, как Дерил фыркнул и пробормотал:

– Все-таки этот парень какой-то неприятный.

Я устало перевела взгляд на Дерила, решив извлечь из сложившейся ситуации хоть какую-нибудь пользу.

 

36

– Боже мой, уже почти девять часов! – воскликнул Крис.

Утро понедельника. Пациенты потянулись из столовой на групповые занятия. Группа Кислой Капусты с Крисом во главе проследовала в библиотеку. Группа Барри Грант – в Часовню, а группа Джозефины – в Аббатские апартаменты.

Толкаясь и смеясь, мы бежали по коридору. Ввалившись в комнату, добродушно препирались из-за лучших мест. Мы с Чаки вступили в борьбу за стул. Мощным толчком отправив меня на пол, она победоносно плюхнулась на сиденье. Мы обе умирали со смеху. Майк уже почти завладел вторым хорошим стулом, но тут на него быстренько приземлилась Мисти и сказала: «Мое!» И самодовольно ухмыльнулась, как бы говоря: «Гори все синим пламенем, я своего добьюсь». Майк позеленел и пошел к другому стулу. Из сиденья торчала такая пружина, что если занятие продлится достаточно долго, можно и до крови пораниться.

И тут Джозефина отколола номер:

– Рейчел, кажется, мы всю прошлую неделю не уделяли вам внимания.

Я похолодела. Вот и пришло время отзыва. И с чего это я взяла, что меня минует чаша сия? Будет мне за эту возню с Чаки и хорошее настроение!

– Не правда ли? – настаивала Джозефина.

– Пожалуйста, я не возражаю, – пробормотала я.

– Я знаю, что вы не возражаете, – жизнерадостно ответила Джозефина. – И поэтому сегодня именно вы будете в центре внимания.

Сердце глухо стукнуло. У меня внутри уже зрела ярость и рвалась наружу. Мне хотелось перевернуть несколько стульев, дать Джозефине пинка в тощий зад, распахнуть ворота, домчаться до Нью-Йорка и убить Люка. Я с новой силой ощутила всю нелепость своего пребывания здесь. Почему я должна терпеть все эти унижения!

Джозефина пошуршала какими-то бумажками. Я смотрела на нее с немым укором. Я мысленно умоляла ее: «Не делай этого! Не надо!»

– Мне бы хотелось, чтобы вы составили свое жизнеописание, – сказала она, вручая мне листок бумаги. – Вот вопросы, на которые я хотела бы получить ответы.

Я не сразу сообразила, что спасена, что она не собирается зачитывать вслух предательский отзыв Люка. Оказывается, все, что ей от меня нужно, – это дурацкая история моей никчемной жизни. Никаких проблем!

– Не стоило так пугаться, – сказала она, понимающе улыбнувшись.

Я ответила слабой улыбкой и бросила вороватый взгляд на листок бумаги. Да, это был список вопросов, на которые следовало ответить. «Какое ваше первое воспоминание?», «Кого вы любили больше всех, когда вам было три года?», «Что вы помните о том времени, когда вам было пять лет? Десять? Пятнадцать? Двадцать?»

Я-то сначала подумала, что надо будет подойти к этому творчески, и уже начала старательно выуживать из памяти обрывки своей прошлой жизни. А надо было всего лишь заполнить скучный бланк. Что ж, прекрасно!

Утро посвятили Кларенсу, которому через шесть недель надо было выходить на свободу.

– Надеюсь, вы понимаете, что если хотите бросить пить, вам придется резко изменить свою жизнь, выйдя отсюда.

– Я уже изменил, – с энтузиазмом отозвался Кларенс. – Теперь я знаю о себе то, чего не знал все пятьдесят лет своей жизни. Мне хватило храбрости выслушать рассказы моих родных о моем пьянстве. И теперь я вижу, каким безответственным эгоистом я был.

Было довольно странно слышать, как полудурок Кларенс столь здраво и разумно рассуждает о своих недостатках.

– Я верю вам, Кларенс, – сказала Джозефина с улыбкой, но без всякой иронии. – Вы проделали большой путь. Но я сейчас говорю о чисто практических переменах, на которые вам придется пойти.

– Но я ведь почти не думал о выпивке, пока был здесь, – возразил Кларенс. – Только когда случалось что-нибудь неприятное.

– Вот именно, – подхватила Джозефина. – Но ведь неприятности случаются там не реже, чем здесь. Такова жизнь. А там у вас будет возможность достать алкоголь.

– Итак, – Джозефина обратилась к нам, – что вы предлагаете?

– Как насчет психотерапии? – сказал Винсент. – Ведь не можем же мы за два месяца пребывания здесь узнать о себе столько, чтобы этого хватило на всю оставшуюся жизнь?

– Ценное замечание, Винсент, – похвалила Джозефина. – Очень верное наблюдение. Каждому из вас придется переменить образ жизни, когда вы выйдете отсюда в реальный мир. И длительная психотерапия, либо групповая, либо один на один с врачом, просто жизненно необходима.

– И держись подальше от пабов! – со страстью посоветовала Мисти. – И от своих бывших собутыльников. Теперь у тебя не должно быть с ними ничего общего. Именно на этом я в свое время прокололась.

– Послушайтесь Мисти, – сказала Джозефина, – если только не хотите снова оказаться здесь через шесть месяцев.

– Надо посещать собрания Анонимных Алкоголиков, – предложил Майк.

– Спасибо, Майк, – Джозефина одобрительно наклонила голову. – Вы все убедитесь, что общества Анонимных Алкоголиков и Анонимных Наркоманов – большая поддержка.

– Надо завести себе какое-нибудь новое хобби, чтобы было чем занять себя, – предложила Чаки.

Мне нравилось сегодняшнее занятие. Это было так увлекательно – давать советы человеку, который собирается начать новую жизнь.

– Спасибо, Чаки, – одобрила Джозефина. – Подумайте, Кларенс, чем бы вы хотели заняться.

– Ну… – робко сказал Кларенс. – Я всегда мечтал…

– Продолжайте.

– Я давно мечтал… научиться водить машину Я всегда говорил себе: вот скоро начну, но никак не мог, потому что всему на свете предпочитал выпивку. – Кларенс, похоже, сам удивился тому, что только что сказал.

– Вот! – Глаза Джозефины зажглись алчным огнем. – Самое умное из всего, что вы здесь говорили. Вы поняли, какова основная черта характера алкоголика и наркомана. Идти на поводу у своей привычки для них – гораздо интереснее, чем все остальное.

Не успела я почувствовать себя крутой от того, что у меня такая прорва всяких интересов: вечеринки, прогулки по городу, тряпки, развлечения, – как Джозефина сказала:

– Хочу, чтобы вы все запомнили: всякие праздники, хождения по пабам, ночным клубам и вечеринкам – сами по себе не вызывают у вас интереса и не являются вашими хобби. Они лишь подпитывают вашу вредную привычку.

Произнося эту фразу, она смотрела своими проницательными, умными и веселыми голубыми глазами прямо на меня. И я ненавидела ее в тот момент так, как никого никогда не ненавидела. А уж можете мне поверить, мне случалось ненавидеть на своем веку!

– Что с вами, Рейчел? – спросила Джозефина.

– Понятно, – выпалила я, не в силах справиться с яростью. – Выходит, если ты пошла на вечеринку, ты уже наркоманка?

– Я этого не говорила.

– Говорили! Вы сказали, что…

– Рейчел, – неожиданно твердо произнесла она, – для нормального человека вечеринка – это просто вечеринка, и больше ничего. Но для больного это – то место, где его наркотик – будь то алкоголь или кокаин – доступен. Интересно, что вы поняли меня так, как вы поняли…

– А я ненавижу это слово! – выплюнула я ей в лицо.

– Какое слово?

– Нормальный! Значит, если ты употребляешь наркотики, ты уже ненормальный?

– Да, это значит, что твои реакции на обычные жизненные ситуации не нормальны. Наркоман, вместо того чтобы уживаться с этой жизнью, хороша она или дурна, принимает наркотики.

– Но я не хочу, чтобы меня считали ненормальной! – взорвалась я. Что за черт! Я удивлялась сама себе. Я вовсе не хотела говорить всего этого.

– Никто не хочет, чтобы его считали ненормальным, – сказала Джозефина, ласково глядя мне в глаза. – Вот почему наркоманы обычно так упорно отрицают свое пристрастие. Но здесь, в Клойстерсе, вы приучитесь к совсем другим реакциям, нормальным.

Потрясенная и смущенная, я открыла было рот, чтобы показать ей, что она не на ту напала, но она как ни в чем не бывало продолжала с того места, где я ее отвлекла. Умом-то я понимала, что она дура и стерва, и что нет абсолютно ничего предосудительного в том, что ты ведешь светскую жизнь, но после разговора с ней я почему-то почувствовала себя опустошенной. Я выдохлась. Почему я должна постоянно оправдываться и извиняться за то, что я такая, какая я есть, и живу своей собственной жизнью?

Обычно я просто съеживалась, когда чувствовала, что меня здесь пытаются закодировать, но сегодня у меня не было сил даже на это. «Осторожно! – со страхом сказала я себе. – Не открывайся! Им только дай волю – они тебя в два счета скрутят».

В тот вечер я сидела в столовой, писала историю своей жизни и чувствовала себя очень странно. Почти нормально. Как дома. Почему так получилось, я никогда не узнаю. В прошлом у меня был разрыв с Люком и его подлое предательство, в будущем – оглашение его пакостного отзыва обо мне. Все обстояло как нельзя хуже. Но, подобно людям, которые ухитряются жить счастливой и наполненной жизнью на склоне вулкана, я иногда словно отключалась от своей невыносимой ситуации. У меня просто не было другого выхода. Иначе я бы сошла с ума.

Мисти сегодня не было, и слава богу. Она всегда раздражала и злила меня. Я пососала кончик ручки и посмотрела на Криса, точнее, на его бедра. Боже мой, как он хорош! Прикусив зубами кончик ручки, я мысленно умоляла его взглянуть на меня. По-моему, в такой позе я выглядела весьма соблазнительно. Но он не взглянул на меня. И вдруг я почувствовала на языке… чернила. Оп-па! Интересно, а зубы у меня не посинели?

Со вчерашнего дня я напряженно приглядывалась к Крису, чтобы понять, вытеснила меня Хелен из его сознания или нет. Он по-прежнему держался вполне дружелюбно: обычная болтовня, иногда даже прикосновения. Но мне-то казалось, что его интерес ко мне быстро улетучивается и уже стал так незначителен, что его трудно разглядеть невооруженным глазом. Может, у меня просто очередной приступ паранойи.

Я честно пыталась сосредоточиться на своей жизни, но оторвать взгляд от Криса было не так-то просто. Он играл в «Обыкновенную погоню» с другими пациентами. По крайней мере, пытался играть. То и дело вспыхивали ссоры, потому что Винсент подозревал Сталина в том, что тот заранее выучил ответы. Он клялся, что сам видел, как Сталин внимательно изучал карты. Дейви-игрок умолял их сыграть на деньги. Или хотя бы на спички. Все эти препирательства живо напомнили мне мое семейство. Разумеется, здешние обитатели были не такие вредные, как мои домочадцы.

Пошел снег. Мы отдернули занавески, чтобы видеть мягкие белые хлопья, летящие за стеклом. Юный Барри танцевал по комнате, показывая фигуры тай чи, и его плавные грациозные движения очень успокаивали. Он был очень красив – этакий темноволосый херувим. Казалось, он совершенно счастлив в своем собственном мире. Интересно все-таки, сколько ему лет.

В комнату ввалился Эймон и едва не налетел на Барри.

– Что это такое? – спросил он. – Это же опасно, перестань.

– Дай парню позаниматься у-шу, – сказал Майк.

Потом явилась Чаки и пожаловалась, что, как она недавно прочитала в газете, матерям-одиночкам выдают бесплатно презервативы, чтобы они больше не плодились.

– Безобразие! – кипела она. – Почему деньги налогоплательщиков должны уходить на то, чтобы раздавать им эту французскую заразу? Ничего такого не надо. Знаете, что является лучшим на свете контрацептивом?

Барри наморщил лоб и задумался:

– Твое лицо?

Джаки не обратила на него никакого внимания.

– Слово «нет», вот что! Да, всего лишь три буквы: «н», «е» и «т». Нет. Если бы у них была хоть какая-то мораль, они бы…

– Да заткнись же ты! – взревели все как один.

Все на время затихли, пока Джон Джоуи не попросил Барри показать ему движения тай чи. Барри, хороший мальчик, согласился.

– Смотри: твоя нога скользит по полу. Да нет, скользит!

Вместо того чтобы скользить, Джон Джоуи просто поднял ногу в тяжелом черном ботинке и неуклюже переставил ее.

– Скользит, скользит, смотри, вот так.

– Покажи еще раз, – попросил Джон Джоуи и подвинулся поближе к Барри.

Все, кто был с Джоном Джоуи в одной группе, напряглись и подумали одно и то же:

«Он, кажется, клеит Барри. Господи, да он же клеит Барри!»

– А руку вот так поднять вверх, – Барри грациозно, как балерина, вскинул руку.

Джон Джоуи вскинул свою, как будто давал кому-то невидимому тычка.

– А теперь чуть-чуть повести бедрами. Джон Джоуи повторял движения с большим энтузиазмом.

Тут все вдруг загомонили. Оказалось, что Сталин угадал столицу Папуа – Новой Гвинеи.

– Откуда ты мог знать это? – орал Винсент. – Откуда такому невежде, как ты, знать такие вещи?

– Да просто я не такой придурок, как некоторые мои знакомые, – парировал Сталин.

– Вовсе не потому, – мрачно усмехнулся Винсент. – Не потому! Это потому, что ты заранее знал ответы, вот почему! Какая там, в задницу, Папуа – Новая Гвинея! Ты и столицу Ирландии-то не знаешь, хоть и живешь в ней. Да не будь ты алкоголиком, ты так и просидел бы всю свою жизнь на Клен-брэссил-стрит, тоже мне путешественник…

– Цыц! Я пишу историю своей жизни, – добродушно прикрикнула на них я.

– Почему бы тебе не пойти в читальню? Там было бы спокойнее, – посоветовал Крис.

Я разрывалась между возможностью сидеть тут и наслаждаться его обществом и желанием последовать его совету и тем самым заслужить его одобрение.

– Иди, – с улыбкой настаивал он. – Там дело пойдет гораздо лучше.

Все. Моя судьба была решена.

Но наконец, когда я всерьез попыталась написать о своей жизни, оставшись со своей биографией наедине, я вдруг поняла, почему в тот первый вечер все сидевшие в читальне то и дело били ладонями по столу, скатывали листы бумаги в шарики, в отчаянии швыряли их в стену и кричали: «Не могу!»

Оставшись один на один с вопросами на листке, я поняла, как не хочется мне на них отвечать.

 

37

Какое было мое первое воспоминание? Я тупо смотрела на пустой белый лист. Какое-нибудь, любое, первое попавшееся воспоминание. Например, как Клер и Маргарет посадили меня в кукольную колясочку и катали на бешеной скорости. Я до сих пор прекрасно помню, как они запихивали меня в тесную коляску. Помню слепящее солнце и смеющиеся глаза Клер и Маргарет, волосы, подстриженные под горшок (нас всех так стригли). Помню, я ненавидела свою прическу. Мне хотелось длинные золотистые кудри, как у Анджелы Килфезер.

Или как я ковыляла на своих толстеньких кривеньких ножках за Клер и Маргарет, изо всех сил стараясь поспеть за ними, чтобы в конце концов услышать: «Иди домой. Тебе с нами нельзя. Ты еще маленькая».

Или как я мечтала о бледно-голубых лаковых босоножках, как у Клер, состоявших из двух ремешков – одного, перехватывающего пальцы, и другого – обнимающего лодыжку. Самым чудесным в них был белый блестящий цветок, пришитый к первому ремешку.

Или как я съела пасхальное яйцо Маргарет, и меня наказали и заперли.

Мне показалось, что свет в читальне потускнел. О боже мой, даже через двадцать три года, вспоминая этот день, я переживала. Как будто все произошло не двадцать три года назад, а только вчера. Это было пасхальное яйцо «Беано», я точно помнила. Теперь таких не делают, подумала я, пытаясь отвлечься от болезненных воспоминаний. Если я ничего не путаю, они были в моде в семидесятых. Надо будет проконсультироваться у Эймона. Они были чудесны, похожи на «Смарти», только в обертках гораздо более ярких, насыщенных цветов.

Маргарет берегла яйцо с самой Пасхи, с апреля, а стоял уже сентябрь. Она такая, Маргарет. Меня всегда раздражала эта ее способность – копить. Я-то была совсем другая. Получив свой воскресный пакетик эклеров «Кэдбери», я, сгорая от нетерпения, разрывала бумажную упаковку и запихивала их в рот все сразу. Я уже успевала покончить со своими, а эклеры Маргарет все еще оставались нетронутыми. И тогда, разумеется, я начинала сожалеть, что не сберегла свои, и зариться на ее сладости.

Месяцами пасхальное яйцо стояло на шкафу, чуть ли не подмигивая мне, дразня своей блестящей красной оберткой. Я жаждала его каждой клеточкой своего маленького пухленького тела. Оно просто сводило меня с ума.

– Когда же ты съешь его? – с притворной небрежностью спрашивала я. Наверно, я умерла бы от горя, если бы она вознамерилась съесть его в следующие пять минут.

– А-а, не знаю, – как обычно, холодно отвечала она.

– Вот как! – я старательно симулировала равнодушие.

Это было жизненно важно – никому не показывать, чего ты в действительности хочешь. Потому что если об этом узнают, то уж точно не дадут. Мой опыт подсказывал: только попроси – и ни за что не получишь!

– Может быть, я и вообще не стану есть его, – размышляла Маргарет. – Просто выброшу потом.

– Знаешь, – осторожно сказала я, затаив дыханье в предвкушении удачной сделки. – Не надо его выбрасывать. Если хочешь, я могу съесть его за тебя.

– А ты хочешь его съесть?

– Да! – выпалила я, забыв о всякой конспирации.

– Ага! Значит, ты хочешь его съесть?

– Да нет, я просто…

– Хочешь, хочешь, я же вижу! А Господь учит, что раз ты захотела, значит, ты недостойна его. Ты недостаточно смиренна, понимаешь?

В свои пять с небольшим лет Маргарет была для меня непререкаемым авторитетом в области богословия.

Я к тому времени знала о Нем только то, что это старый вредина, и что ведет Он себя точно так же, как и все остальные в моем мире. Если ты чего-нибудь хочешь и имеешь неосторожность сказать об этом, тебя тут же автоматически исключают из списка претендентов. У меня сложилось впечатление, что единственный способ жить в ладу с Богом – это научиться хотеть то, чего ты на самом деле не хочешь.

Мой Бог был жестоким богом.

Моя сестра тоже была жестока.

От ее самообладания и собственной слабости я совсем растерялась. Как же это получается, что я так сильно хочу ее пасхальное яйцо, а ей самой нет до него никакого дела? Я вовсе не собиралась его есть. Во всяком случае, не целиком. Я хотела только стащить целлофановый пакетик с конфетками, который был внутри яйца. План мой состоял в следующем: сделав свое дело, снова завернуть пасхальное яйцо в красную фольгу, положить в коробочку и снова поставить на шкаф, как будто так и было. А если Маргарет все же когда-нибудь придет в голову вскрыть его, и она обнаружит недостачу пакетика, то просто подумает, что ей досталось бракованное яйцо. Кстати, я могла бы тогда сказать, что и в моем пасхальном яйце пакетика не оказалось. Я была в восторге от своей хитроумной выдумки. Конечно, она поверит мне!

Во мне медленно, но верно зрело решение украсть. Я тщательно выбирала время.

Клер и Маргарет были в школе. Учительница Маргарет всегда говорила, что за все тридцать восемь лет преподавания она ни разу не встречала такой благовоспитанной девочки. Сопливая Анна спала в своей кроватке, а мама отправилась за покупками, притом, в магазин одежды. Значит, ее не будет верных несколько часов. Кроме того, вернувшись из магазина, она имела обыкновение подолгу болтать через забор с миссис Килфезер, мамой Анджелы, той самой девочки в ангельских золотистых кудряшках.

Я подтащила желтый плетеный стул к большому, громоздкому, коричневому комоду (гладких, белых, похожих на пластмассовые шкафов еще не было. Вернее, их уже производили, но это был последний писк моды, а у нас в доме ничего такого не водилось).

Вскарабкавшись на стул, я встала на цыпочки и попыталась дотянуться до верха. Я снова и снова повторяла себе, что Маргарет вовсе не хочет есть пасхальное яйцо. Мне почти удалось себя убедить, что я делаю ей одолжение. Наконец я дотянулась, и оно упало прямо ко мне в руки.

Коробочку я положила на пол между своей кроватью и стеной, чтобы мама ничего не заметила, если вдруг войдет. Был, конечно, момент страха и колебаний. Но я скоро поняла, что обратной дороги нет. У меня текли слюнки, сердце бешено колотилось, выбрасывая адреналин. Мне хотелось шоколада, и я намерена была получить его!

Открыть коробочку оказалось непросто. Маргарет даже не сняла клейкой ленты, которой она была заклеена. Боже мой! Это означает, подумала я с некоторой гадливостью, что она даже не открывала коробку, чтобы хотя бы лизнуть яйцо!

Осторожненько, пухлыми, потными от волнения ручками я отклеила скотч. Крышка сразу же открылась. Я решила, что разберусь с ней позже, благоговейно вынула сияющее красной фольгой яйцо из коробки, и… о, этот запах! Первым моим побуждением было немедленно разломать яйцо на куски и запихнуть в рот, но я заставила себя тщательно очистить его от фольги. Потом яйцо с легкостью распалось на две половинки, обнаружив внутри аккуратненький пакетик конфет «Беано». «Прямо как младенец Иисус в яслях», – с умилением подумала я.

Сначала-то я собиралась съесть только конфетки, но, покончив с ними, поняла, что хочу еще. Еще. Еще и еще!

А почему бы и нет? Вон сколько тут много. И ведь она же его не хочет. Нет-нет, я не могу. Она убьет меня. «Да нет, можешь! – уговаривал меня внутренний голос. – Она и не заметит».

Ну ладно. У меня тут же созрело компромиссное решение: я съем только половину, а вторую снова заверну в фольгу и поставлю на шкаф, повернув наружу нетронутой стороной, вот Маргарет ничего и не заметит.

Гордясь своей сообразительностью, я взяла в руку пасхальное яйцо Маргарет и, переминаясь с ноги на ногу от страха и предвкушения удовольствия, запихнула половину яйца в рот. Едва распробовав вкус шоколада, я тут же проглотила его. Наслаждение было коротким.

К тому времени, как был проглочен последний кусочек, проснулась совесть. Поспешно и виновато я укутывала оставшуюся половину в фольгу. Больше и смотреть на это яйцо не хотелось. Как я ни старалась, оно теперь выглядело каким-то кособоким и помятым. А когда я попыталась пригладить фольгу ногтем, она порвалась! Моя жажда сладкого была удовлетворена, и снова появился страх, который она на время заглушила.

Я горько пожалела, что вообще дотронулась до этого яйца. Лучше бы я никогда в жизни и не слыхала про пасхальные яйца! Маргарет сразу все поймет. А если даже не поймет Маргарет, Бог-то, он все видит. Я отправлюсь прямо в ад. Я буду гореть там и шкворчать, как картошка, которую мама жарила каждую пятницу.

Меня тошнило от сладкого и от тоски по той жизни, которая кончилась десять минут назад, когда яйцо было еще нетронутым. Я, как могла, замаскировала дырочку в фольге и положила яйцо обратно в коробочку. Но оно теперь отказывалось стоять прямо, потому что у него не было второй половинки. А клейкая лента больше не была клейкой, к тому же к ней пристала крышка от коробки.

Вот когда я по-настоящему испугалась. Сильно-сильно испугалась. Я все бы отдала за то, чтобы отмотать время назад, туда, где я еще не трогала яйца. Все, что угодно!

«Господи, помоги мне! – взмолилась я. – Я стану хорошей, я больше никогда так не буду! И на следующий год я отдам ей свое пасхальное яйцо. И каждое воскресенье буду отдавать ей свои эклерчики „Кэдбери". Только сделай так, чтобы меня не поймали. Господи!»

Итак, я с грехом пополам закрыла коробочку и взгромоздила ее на шкаф. Мне даже удалось убедить себя, что все выглядит замечательно. Спереди вообще все было безупречно. Нипочем не скажешь, что у этого яйца нет зада! Хотя, честно говоря, пасхальное яйцо Маргарет напоминало того человека, которого нашли на болоте О'Лири. У него был проломлен череп, но спереди мертвец выглядел вполне прилично. Эта находка вызвала большой переполох на нашей дороге и в окрестностях. Но мы все-таки были в центре внимания, потому что именно наш сосед, отец Дэна Бурка, обнаружил труп. Сначала мистер Бурк подумал, что мужчина просто прилег отдохнуть, потому что лицо его выглядело нормально. Но когда он поднял ему голову, то мозги вывалились прямо ему на ладонь. Дэн Бурк потом говорил, что это было так отвратительно, что отцу стало плохо.

Нам не полагалось это обсуждать, мама говорила: «Ш-ш-ш! И стены имеют уши», и хмурила брови. Но Дэн Бурк, конечно, все нам рассказал. Он сказал, что голову убитому проломили кочергой, и я после этого всерьез заинтересовалась нашей кочергой. Неужели ею тоже можно вышибить человеку мозги? Я спросила об этом у мамы, и она сказала, что нет, что наша кочерга – это кочерга порядочных людей.

Это не помешало нам часть лета играть в «мертвеца в трясине О'Лири», используя в качестве реквизита нашу кочергу. Игра была незамысловатая. Одна из нас «била» другую по голове, та падала и должна была долго лежать, пока третья, изображавшая мистера Бурка, не подходила и не делала вид, что ее тошнит. Однажды Клер так вошла в образ, что ее и в самом деле стошнило. Это было здорово.

Узнав о наших играх, мама отняла кочергу, и нам пришлось довольствоваться деревянной ложкой, а это было далеко не так правдоподобно. Так случилось, что изъятие кочерги совпало с тем, что у семьи Шоу появился гребной пруд, а у Хильды Шоу – естественно, великое множество новых лучших подруг.

Мы с Клер и Маргарет тоже попытали счастья. Я, разумеется, не попала даже в шорт-лист, а Клер и Маргарет были удостоены второй встречи, а затем получили по конверту с приглашением.

Итак, они лебедями уплыли в гости в своих розовых одеяниях с фестончиками на попках, а мне, как аутсайдеру, пришлось остаться дома и играть в старую как мир игру «Доведи маму до белого каления».

– Мама, а почему небо?

– Что – почему небо, Рейчел?

– Просто – почему небо?

– Так нельзя спрашивать «почему небо», это непонятно.

– Почему непонятно?

– Непонятно и все.

– Почему?

– Перестань повторять «почему», Рейчел, не доводи меня!

– Почему?

– Иди погуляй с Клер и Маргарет.

– Не могу, они пошли к Хильде Шоу.

Пауза.

– Мама, а почему трава?

– Что – почему трава, Рейчел…

Ну, в общем, пасхальное яйцо Маргарет прекрасно смотрелось на шкафу. Так, по крайней мере, мне казалось. Успокоившись, я отправилась искать маму. Она в саду разговаривала с миссис Нейгл, нашей соседкой слева. О чем, интересно, они разговаривают? И как можно это делать так долго? Взрослые – такие странные. Вот, например, их боязнь разбить или сломать что-нибудь. И еще, им совсем не нравится щипаться!

Я долго отиралась поблизости, цеплялась за мамину юбку. Кажется, она и не думала уходить, и чтобы поторопить ее, я пожаловалась: «Мам, я какать хочу!», хотя на самом деле ничего такого мне не хотелось.

– Ну вот! – воскликнула мама. – Прямо не отойти! Пошли.

Но как только мы вошли в дом, она тут же занялась Анной. Мне опять не удалось привлечь ее внимание к себе. С кем же мне играть? И у меня мелькнула мысль о второй половинке яйца Маргарет. Оно там, наверху. Стоит только подняться по лестнице. Всего несколько шагов. Так близко. Так просто…

Нет! Нельзя.

«А почему, собственно, нельзя? – нашептывал мне коварный голос. – Давай, ей же все равно!»

И я вернулась на место преступления. К шкафу. И подставила стул, и сняла со шкафа коробку с пасхальным яйцом.

На этот раз я съела все, и уже нечего было выставлять, завернув в фольгу. Ко мне вернулись страх и стыд, и на сей раз они были гораздо, гораздо ужаснее, чем в первый раз. Слишком поздно. Я это сделала!

С колотящимся от страха сердцем я поняла, что не могу просто оставить на шкафу пустую коробку. Сожалея о том, что вообще родилась на свет, я стала искать место, куда бы спрятать вещественное доказательство своего преступления. Под кровать? Нет, не пойдет. Большая часть наших игр разворачивалась именно под кроватью. Под кушеткой в другой комнате? Нет, когда я недавно спрятала там куклу Клер. Синди, предварительно укоротив ей волосы, ее очень быстро нашли. И, в конце концов, я остановилась на погребе для угля. Ведь им больше не пользовались. Я была слишком мала, чтобы уразуметь связь между тем, что стоит теплая погода, и тем, что перестали топить.

Потом я озаботилась тем, что сказать, когда Маргарет обнаружит пропажу своего сокровища. Разумеется, у меня не было ни малейшего желания признаваться. Наоборот. Если бы я могла свалить все на кого-нибудь другого, я без колебаний сделала бы это. Но это обычно не срабатывало. Например, когда я попыталась обвинить Дженнифер Нейгл в том, что она оторвала голову кукле Маргарет, все кончилось ужасно.

Я, пожалуй, скажу, что яйцо украл какой-то чужой дядька. Страшный дядька в черном капюшоне, который ходит по домам и крадет пасхальные яйца.

– Что ты тут делаешь? – мамин голос заставил меня подпрыгнуть, а мое колотящееся сердце – замереть. – Иди, Анна уже в коляске, если ты не поторопишься, мы опоздаем забрать Клер и Маргарет из школы.

Я молилась, правда, без особой надежды на успех, чтобы, когда мы придем в школу, выяснилось, что Маргарет сломала ногу, или умерла, или что-нибудь в этом роде. Нет, шансы были невелики.

Тогда, уже на обратном пути, я стала молиться о том, чтобы мне самой сломать ногу или умереть. Вообще-то, я часто молилась о том, чтобы сломать ногу, – все приносят тебе конфеты и ласково с тобой обращаются.

Я дошла до дома целой и невредимой, но дрожащей от ужаса. Был краткий миг, когда я подумала, что спасена – мама сначала не смогла открыть заднюю дверь. Ключ ерзал туда-сюда в замочной скважине, и ничего не происходило. Она потянула ручку на себя и попробовала снова, но дверь не открывалась. Мне вдруг стало жутко.

Мамино невнятное бормотанье становилось все громче и постепенно перешло в крик.

– Что такое, мама? – взволнованно спросила я.

– Да этот чертов замок сломался! – ответила она. Вот когда мне стало по-настоящему страшно!

Моя мама никогда не говорила «чертов». И когда папа говорил, всегда его одергивала и заставляла говорить «фигов» вместо «чертов». Значит, дело плохо. Я была глубоко, непоколебимо уверена, что во всем виновата я. Все это было как-то зловеще связано с тем, что я съела яйцо Маргарет. Я совершила страшный грех, может быть, даже смертный грех, и теперь меня наказывают. Меня и всю мою семью.

Я ожидала, что небо сейчас потемнеет, как я видела на картинах, изображающих Страстную пятницу, день, когда умер Иисус.

– Правда, ужасно, Рейчел? – подло подзуживала Клер. – Мы больше никогда не увидим нашего уютного домика!

После этих слов я разразилась громким, виноватым, ужасным ревом.

– Прекрати дразнить ее. Клер! – прикрикнула мама. – Ей и так хватает.

– Мы найдем кого-нибудь, кто починит нам замок, – наскоро утешила меня она. – Оставайтесь здесь и присматривайте за Анной, а я пока сбегаю к миссис Эванс, позвоню.

Не успела мама уйти, как Маргарет и Клер обрушили на мою голову целый водопад историй про маленьких девочек, их одноклассниц, у которых заело замки, и которые после этого никогда больше не увидели своей комнаты!

– И тогда ей пришлось жить на свалке, – вещала Клер, – и носить рваную одежду…

– …а под голову, вместо подушки, подкладывать коробку из-под кукурузных хлопьев, – подливала масла в огонь Маргарет.

–.. а ее единственной игрушкой стал клочок бумаги, а ведь дома у нее было так много красивых кукол!

Я заливалась слезами от ужаса. Именно я виновата в том, что вся моя семья осталась без крова. Потому что я такая свинья.

– А разве мы не можем найти другой дом? – умоляюще спросила я.

– О, нет, – сокрушенно покачали головами обе мои сестры. – Дома стоят кучу денег.

– Но у меня есть деньги в копилке, – предложила я. Да я бы жизнь свою отдала – не только новенькие пятьдесят пенсов в красной жестянке, которые подарила мне тетя Джулия.

– Но твоя копилка – внутри, – возразила Клер, и они обе залились зловредным издевательским смехом.

Вернулась мама и сказала, что мы должны оставаться здесь, чтобы человек, который придет чинить замок, нас заметил. Соседи предлагали нам побыть пока у них и выпить чаю, но мама сказала, что лучше нам быть там, где мы есть. Тогда миссис Эванс послала нам тарелку сэндвичей с бананами, которые Маргарет и Клер уплели за милую душу.

Я и думать не могла о еде. Я теперь больше никогда не буду есть. Уж пасхальные яйца – точно.

Соседи с интересом поглядывали на нас, возвращаясь из школы или с работы пешком, как это было принято в начале семидесятых. Они шли мимо нас в своих акриловых костюмчиках к своему картофельному пюре быстрого приготовления и неизбежно следующему за ним суфле быстрого приготовления, напевая себе под нос песенки Дэвида Кэссиди, в ожидании конца войны во Вьетнаме и нефтяного кризиса.

В другое время я почувствовала бы себя униженной тем, что все смотрят, как моя семья сидит под дверью дома и ест банановые сэндвичи. Летом бы еще ничего, но в сентябре, когда все снова ходят в школу… Это было просто неприлично. Мне всегда было очень важно, что подумают обо мне другие люди. Но в тот раз мне было все равно. Мне было наплевать. Я смотрела на прохожих запавшими от горя глазами.

– А этот человек действительно впустит нас обратно в наш дом? – в который раз спрашивала я маму.

– Да-а! Господи боже мой, Рейчел, да-а!

– И нам не придется жить на помойке?

– Откуда ты это взяла, насчет помойки?

– А он и в самом деле придет, этот человек?

– Конечно, придет.

Но он не пришел. Наступил вечер, тени удлинились, похолодало. Я поняла, что нужно делать: во всем признаться.

Папа пришел домой раньше того человека. Оказалось, что с замком все в порядке, мама просто перепутала ключ. Но, конечно, было уже поздно. Я уже успела вывернуть душу наизнанку, пытаясь поправить урон, нанесенный мною мирозданию.

 

38

Я решила не писать про пасхальное яйцо. Побоялась, что в этой истории предстану в не слишком выгодном для себя свете. Так что, когда на следующее утро группа собралась, мне было практически нечего ей предложить. Джозефина разозлилась.

– Простите, – извинилась я, вновь почувствовав себя школьницей, не сделавшей домашнего заданья, – но это оказалось очень трудно.

Большая ошибка! Огромная, чудовищная, ошибка. Глаза Джозефины сверкнули, как у тигра, наметившего себе жертву.

– Я хотела сказать… Просто в столовой было… слишком шумно, – чуть не крикнула я. – В этом смысле трудно. Я обещаю написать сегодня вечером.

Но это ее не устроило.

– Мы обсудим все сейчас, – сказала она. – Не надо писать, просто расскажите нам своими словами.

Дерьмо!

– Я бы лучше подумала и написала, – возразила я.

Я прекрасно знала: рассказывать все равно придется. Будь у меня хоть немного здравого смысла, я бы притворилась, что счастлива ее предложением рассказать о себе. Тогда она бы, несомненно, отказалась от этой идеи.

– Незачем откладывать, – улыбнулась Джозефина, и мне показалось, что у нее в каждом глазу – по острию ножа. – Итак, – начала она, – вас, кажется, в воскресенье навещала сестра. Правильно?

Я кивнула и поняла, что уже говорю на языке своего тела. При упоминании Хелен я вся сжалась, обхватила себя руками, стиснула колени. Так не пойдет. Джозефина черт знает что себе нафантазирует, поглядев на то, как я сижу.

Я заставила себя опустить руки вдоль тела, раздвинула колени и расслабилась. То-то Майк, наверно, обрадовался. Представив себе, как он сейчас пожирает глазами мою промежность, я снова сдвинула колени.

– Кажется, ваша сестра произвела здесь некоторый переполох, – заметила Джозефина.

– С ней всегда так, – небрежно ответила я.

Не надо было! Я прямо чуяла охотничий азарт Джозефины.

– Правда? Я слышала, она очень привлекательная молодая женщина.

Я вздрогнула. Ничего не смогла с собой поделать. Меня не так волновало, что сестры красивее меня. Меня выводило из себя то, что когда это выяснялось, другие люди тут же начинали меня жалеть.

– А какая у вас разница в возрасте?

– Шесть лет. Ей скоро будет двадцать один, – ответила я, стараясь говорить безразличным тоном, как будто мой голос не имеет ко мне самой никакого отношения.

– Вы так расстроенно об этом говорите, – заметила Джозефина. – Ее молодость огорчает вас?

Я криво улыбнулась. Теперь уже было все равно, что я делаю. В любом моем жесте она прочитала бы негатив. Джозефина вопросительно смотрела на меня.

– Ничего, я стараюсь держаться, – пошутила я.

– Я знаю, – с убийственной серьезностью кивнула она.

– Да нет же, я просто пошутила…

– Вероятно, вы сильно ревновали, когда Хелен родилась, – не дослушала Джозефина.

– Вообще-то, нет, – удивленно ответила я. Я удивилась, потому что это было явно мимо цели. Ей не удастся заставить меня размазывать сопли, как она это проделала с Нейлом и Джоном Джоуи.

Тра-ля-ля! Надеюсь, она умеет проигрывать.

– Честно говоря, я вообще не помню, когда она родилась, – ответила я абсолютно искренне.

– Хорошо, тогда расскажите нам о том времени, когда родилась Анна. – Сколько вам было лет?

И вдруг вся моя уверенность в себе куда-то испарилась. Мне вовсе не хотелось говорить об Анне.

– Так сколько вам было лет?

Я была раздосадована: не ответив сразу, я обнаружила свои чувства.

– Три с половиной, – отозвалась я.

– До появления Анны вы были самой младшей?

– Угу.

– И вы ревновали, когда родилась Анна?

– Нет!

Откуда она знает? Я совершенно выпустила из виду, что она просто действует методом тыка. Она ведь задавала мне тот же вопрос о Хелен. Вот и вся ее система.

– И вы не щипали Анну? Не доводили ее до слез? Я уставилась на нее, потрясенная. Откуда, черт возьми, она это знает? И почему об этом нужно рассказывать всему свету? Все в комнате подобрались. Даже Майк оставил наконец старания разглядеть мои трусики.

– Наверно, вы ненавидели Анну за то, что она отнимает у вас внимание родителей? – предположила Джозефина.

– Вовсе нет.

– Конечно, да.

Мне стало жарко. Я вся взмокла. Меня распирало от злости и страха. Зачем меня возвращают в тот ужасный мир, где мои поступки всегда имели катастрофические последствия? Я бы предпочла, чтобы она зачитала отзыв Люка, честное слово.

Я не желала этого вспоминать! Хотя я постоянно жила с этим, но помнила лишь наполовину – помнила и не помнила.

– Рейчел, вам было три года. В этом возрасте, как утверждают все психологи, дети очень тяжело переносят появление нового члена семьи. Ваша ревность была совершенно естественна, – Джозефина была сама нежность. – Что вы сейчас чувствуете? – спросила она.

Я открыла рот, собираясь сказать ей, чтобы отвязалась от меня, и вдруг со слезами выдавила:

– Мне стыдно.

– А почему вы тогда не сказали матери, что вы чувствуете?

– Не могла, – удивленно ответила я. Я ведь должна была обрадоваться новой сестренке, а не наоборот. – Ну, в общем, мама как-то странно себя вела тогда.

Я кожей чувствовала, как растет интерес присутствующих.

– Она часто лежала в постели и много плакала.

– Почему?

– Потому что я так плохо вела себя с Анной, – медленно выговорила я. У меня внутри все сжалось, когда я произнесла эти слова. Да, я заставила свою мать шесть месяцев лежать в постели и плакать.

– А что такого ужасного вы делали с Анной?

Я молчала. Как я могла рассказать ей и всем этим людям о том, как щипала это маленькое беззащитное тельце, как молилась о том, чтобы Анна умерла, как мечтала выбросить ее в мусорное ведро?

– Ну ладно, – Джозефина решила помочь мне, поняв, что сама я не решусь. – Вы пытались убить ее?

– Не-ет, – я чуть не расхохоталась. – Конечно, нет.

– Ну что ж, в таком случае, вы не совершили ничего ужасного.

– Совершила, – возразила я. – Я заставила папу уехать.

– Куда?

– В Манчестер.

– Почему он уехал в Манчестер?

Зачем спрашивать? Разве не ясно? Он уехал из-за меня.

– Это я виновата, – выпалила я. – Если бы я не ненавидела Анну, мама не лежала бы в постели и не плакала, и папе не надоели бы мы все, и он бы не уехал, – и тут я, к своему ужасу, ударилась в слезы. Но плакала я недолго, скоро собралась и промямлила: «Извините».

– А вам никогда не приходило в голову, что ваша мать просто могла страдать послеродовой депрессией? – спросила Джозефина.

– Нет, не думаю, – твердо ответила я. – Это было не то. Это все из-за меня.

– Вы слишком много на себя берете, – сказала Джозефина. – Вы ведь были всего лишь маленькой девочкой, и не могли так много значить для взрослых людей.

– Да как вы смеете! Я много для них значила!

– Ага, – пробормотала она. – Значит, вы считаете себя очень важным человеком?

– Нет, я не то имела в виду! – в ярости выкрикнула я. – Я никогда не считала себя лучше других.

– Когда вы поступили в Клойстерс, все выглядело совсем иначе, – мягко возразила она.

– Но тут одни фермеры-алкоголики! – взорвалась я, не успев сообразить, что говорю. В следующую секунду я была готова перерезать себе голосовые связки ножом для чистки картофеля.

– Думаю, бесполезно отрицать: при очень развитом чувстве собственной значимости, типичном для наркоманов, у вас весьма низкая самооценка.

– Это все глупости, – пробормотала я. – Все ерунда.

– Но именно так обстоит дело. Известно, что люди, склонные к наркомании, очень часто принадлежат к определенному психологическому типу.

– Понятно. Значит, ты уже рождаешься наркоманом, – с издевкой сказала я, – и у тебя нет никаких шансов.

– Так считают представители только одной из школ. Мы в Клойстерсе понимаем это по-другому. Мы считаем, что тут имеет место сочетание природных качеств и личностного опыта. Возьмем ваш случай… Вы были менее эмоционально… устойчивой, чем другие люди, которые могли бы оказаться в ваших обстоятельствах. Это не ваша вина. У кого-то от рождения слабое зрение, у кого-то – повышенная эмоциональная чувствительность. А вы были травмированы появлением нового ребенка в семье, причем именно в том возрасте, когда этим легко травмировать…

– Понятно, – злобно перебила я. – То есть всякий, у кого есть младшая сестра, неизбежно садится на кокаин? А у меня ведь две младших сестры. Так что, я должна еще и на героин подсесть? Хорошо еще, что у меня их не три!

– Рейчел, вы острите, потому что у вас сработала защитная реакция…

Она осеклась, когда я вдруг взревела, как разъяренная волчица:

– Хватит! Я больше не могу… Это просто… пытка!

– Мы коснулись болевой точки, Рейчел, – спокойно заметила она, когда у меня уже чуть ли не пена изо рта пошла. – Сосредоточьтесь на этих своих чувствах вместо того, чтобы прятаться от них, как вы всегда и поступали раньше. Вы должны простить маленькую трехлетнюю Рейчел.

Я чуть не застонала. Хорошо еще, она не произнесла этих ужасных тошнотворных слов: «вашего внутреннего ребенка».

– А всем остальным скажу, – закончила она, – не думайте, что если вы не несете тяжкого бремени детской обиды, то вы не являетесь алкоголиками и наркоманами.

Весь ланч я непрерывно плакала, плакала, плакала и плакала. Мое лицо распухло и расплылось. Это были не те девчоночьи слезы, которые я лила перед Крисом в тот день, когда узнала о предательстве Люка, а неостановимые, судорожные рыданья. Я даже дышать толком не могла, и голова кружилась. Я не плакала так с тех пор, как была подростком.

Меня переполняла скорбь. Это было горе гораздо более сильное, чем то, что причинил мне Люк. Печаль, давняя и глубокая, вцепилась в меня мертвой хваткой.

Все остальные были очень добры ко мне, щедро предлагая свое плечо, чтобы я могла выплакаться. Но я едва их замечала. Я ни на кого не обращала внимания, даже на Криса. Я была сейчас совсем в другом измерении, и вся печаль мира текла в моих жилах. Моя душа уже не вмещала этой боли, а она все прибывала.

– Что случилось? – спросил ласковый голос. Это мог быть Майк. Это мог быть даже Крис.

– Не знаю, – всхлипнула я.

Я даже не сказала «извините», как всегда поступают люди, позволившие себе проявить эмоции на людях. У меня было острое чувство потери, невосполнимой утраты. Что-то ушло навсегда. Я точно не знала что, но это надрывало мне сердце.

Передо мной на столе появилась чашка чая, и от нежности и заботливости этого жеста мое горе усилилось в десять раз. Я громко всхлипнула.

– Может, плитку «Хобноб»? – прошептал кто-то, вероятно, Дон, мне на ухо.

– Нет.

– Господи, да она и вправду плоха, – пробормотал кто-то совсем рядом.

И эта реплика, слава богу, привела меня в себя.

– Кто это сказал? – вскинулась я.

Это был юный Барри. Я засмеялась сквозь слезы. Я плакала и смеялась, смеялась и плакала, и кто-то гладил меня по волосам (должно быть, Кларенс, который, конечно, не мог упустить такого случая), а кто-то постукивал меня по спине ладонью, сложенной чашечкой, как младенца, которому надо срыгнуть воздух.

– Пора на группу, – сказал чей-то голос. – Ты как, ничего?

Я кивнула. Оставаться одна я боялась.

– Ну, тогда… – и Чаки увлекла меня в нашу комнату, где применила весь свой арсенал, вроде «Бьюти Флэш» и «Восстановление за три минуты», чтобы привести в порядок мое лицо. Было нелегко, потому что каждое прикосновение ее нежных пальцев к моему лицу немедленно исторгало у меня новые слезы, которые смывали только что нанесенные дорогостоящие кремы.

В столовой, после занятий группы, Крис сразу же ринулся ко мне, чтобы проявить свое сочувствие. Я была благодарна Чаки и другим за то, что они без звука пропустили его. Значит, они понимали, что у нас с ним какие-то особые отношения. Он улыбнулся улыбкой, предназначенной только для меня, и приподнял брови, словно спрашивая: «Ну, как ты? Ничего?» По его полным сострадания голубым глазам я ясно прочитала, что интерес его ко мне не угас.

Он сел рядом, его бедро касалось моего. Потом взволнованно провел рукой по моей спине и плечу. Это было совсем не то, что его обычные торопливые прикосновения. У меня поднялись волоски сзади, на шее. Сердце часто забилось. Это был наш самый тесный контакт с тех пор, как он утирал мне слезы.

Мне ужасно захотелось положить голову ему на плечо. Но я сидела, напряженно выпрямившись, боясь потерять над собой власть. Ну, давай же, понукала я себя. Я даже немного вспотела.

У меня что-то всколыхнулось внизу живота, я прислонилась к Крису, и сразу ощутила чистый, свежий запах его рубашки. Он пахнет совсем не так, как Люк, лениво подумала я. Я ощутила острую и мгновенную боль потери, но сразу поняла, что Крис не менее привлекателен, чем Люк. Мы долго сидели молча, и его рука крепко обнимала меня. Я прикрыла глаза и на несколько мгновений позволила себе поверить, что нахожусь в идеальном мире, и мы с Крисом – любовники.

Все это напомнило мне те давние времена, тот невинный возраст, когда самое большее, что мог сделать парень, – это обнять тебя, ну, если повезет, то поцеловать. Итак, нежная, романтическая обстановка – в мрачном, навязанном мне Клойстерсе. Он оказался скорее трогательным, чем мрачным. Я слышала, как у Криса бьется сердце. Оно билось учащенно, как и мое.

Мимо, ухмыляясь, прошел Майк. За ним проследовала Мисти и, увидев нас с Крисом, посмотрела на меня с нескрываемой угрозой. Мне показалось, что у меня от ее взгляда кожа с лица облезла.

Смутившись, как будто меня застигли на месте преступления, я отпрянула от Криса. Лишенная его чистого, свежего, мужского запаха, его крепкого плеча и сильной руки, я почувствовала себя обездоленной. И возненавидела Мисти всеми фибрами души.

– Скажи мне, – обратился ко мне Крис, как будто не замечая злобных взглядов, – почему ты весь день была такая расстроенная?

– Джозефина на группе расспрашивала меня о моем детстве. Сама не знаю, почему я так расстроилась. Надеюсь, я не схожу с ума.

– Вовсе нет, – заверил меня Крис. – Это абсолютно нормально. Ты только подумай: ты годами подавляла свои эмоции наркотиками. Теперь, когда наркотиков нет, целые потоки горя и гнева хлынут наружу. Вот и все, – ласково заключил он.

Я страдальчески закатила глаза. Ничего не могла с собой поделать – привычка! Крис это заметил.

– Ах да, я и забыл, – засмеялся он, – у тебя ведь нет проблем с наркотиками!

Он поднялся и собрался уходить. «Не надо!» – едва не крикнула я.

– Странно только, – донесся до меня его голос, – что ты при этом ведешь себя, как человек, у которого они есть.

 

39

В этот вечер после ужина у нас была беседа. С нами часто проводили беседы. Кто-нибудь из консультантов доктора Биллингса. Обычно я пропускала все мимо ушей. В тот вечер я впервые прислушалась к тому, что говорили, потому что рада была отвлечься от захлестнувших меня горестных мыслей.

Беседа была о зубах, и проводила ее Барри Грант, шустрая, хорошенькая дамочка из Ливерпуля, которая всех называла «ребятки».

– Ну, ладна, ладна, – сказала она довольно грубым голосом, который как-то не вязался с ее обликом, – Тиха, тиха…

Мы притихли, испугавшись, что она сейчас боднет кого-нибудь из нас. И она начала беседу, которая показалась мне весьма интересной. По крайней мере, казалась некоторое время.

Так вот, у людей со склонностью к наркомании и обжорству обычно ужасные зубы. Отчасти потому, что они ведут такой беспорядочный образ жизни – потребители экстази, например, обычно стирают зубы до корней; а страдающим булимией, которые всякий раз после рвоты прополаскивают рот хлоркой, считайте повезет, если у них вообще хоть один зуб во рту останется, как, впрочем, и алкоголикам, на которых приходится львиная доля всех удалений.

Кроме того, что они ведут беспорядочную жизнь, они, как утверждала Грант, не удосуживаются посещать дантистов (кроме пациентов реабилитационных центров, которые, напротив, склонны слишком часто обращаться к врачам по самым незначительным поводам).

Наркоманы и алкоголики не посещают дантистов по многим причинам, продолжала Барри Грант. Первая из них – недостаток самоуважения: им кажется, что они не стоят того, чтобы следить за собой. Вторая причина – боязнь потратиться. Такие люди предпочитают тратить деньги на наркотики, или на еду, в общем, на то, к чему у них пристрастие. И самая важная причина – это страх. К зубным врачам боятся ходить все, но наркоманы и алкоголики не в силах преодолеть свой страх. Они вообще не в состоянии посмотреть в лицо неприятному. Как только им становится страшно, они выпивают бутылку виски, или съедают пирог с сыром, или тратят свой месячный заработок на лошадиную дозу наркотиков.

В общем, она несла всю эту чушь, а мне оставалось только кивать и согласно приговаривать: «гм-м, угу». Если бы у меня были очки, я, несомненно, сняла бы их, и со значительным видом помахивала бы ими. Все продолжалось в таком духе, пока я внезапно не поняла, что не была у зубного уже… пятнадцать лет. А то и больше. Через десять секунд после этого озарения у меня заболел задний зуб. К отбою я уже не знала куда деваться от боли.

Зубная боль рассыпалась металлическими, горячими искрами, пронзала электрическим током, терзала мой мозг и отдавала в подбородок. Это было ужасно. Я просто мечтала натереть подбородок дигидрокодеином и накачаться добротными надежными болеутоляющими. «Но их нет!» – растерянно подумала я. Все эти чудесные, снимающие боль средства остались в ящике моей тумбочки в Нью-Йорке. И то, только если допустить, что этот ящик – все еще мой, что Бриджит не обзавелась пока новой соседкой по квартире и не выбросила мое барахло на помойку. Думать об этом было мучительно.

К счастью, моя зубная боль была так ужасна, что ни о чем другом я просто не могла думать. Сначала я пыталась терпеть. И терпела целых пять минут, пока не закричала в голос на всю столовую: «У кого-нибудь есть болеутоляющее?» Я не сразу сообразила, почему все вокруг просто зашлись от хохота. Чуть ли не на коленях я приползла к Селин, которая в тот вечер дежурила.

– У меня ужасно болит зуб, – всхлипывала я, держась за челюсть. – Можно мне принять что-нибудь от боли? Героин прекрасно подошел бы, – добавила я.

– Нет.

Я просто окаменела.

– Насчет героина я пошутила.

– Я знаю. И все-таки вам нельзя принимать никаких наркотиков.

– Но я не о наркотиках, я – о болеутоляющих, вы же понимаете!

– Прислушайтесь к себе. Я ничего не понимала.

– Но у меня болит!

– Научитесь жить с этим.

– Но… Но это же жестоко!

– Жизнь вообще жестока, Рейчел. Это для вас шанс научиться уживаться с болью.

– О боже! – взвыла я. – Но ведь мы сейчас не на групповых занятиях!

– Неважно. Когда вы выйдете отсюда, у вас больше не будет групповых занятий, а боли будет еще много. И со временем вы поймете, что можете справляться с ней, что это не смертельно.

– Может, и не смертельно, но так больно!

Она пожала плечами:

– Быть живым больно, но от этого не принимают таблетки. Ах да, я и забыла, вы-то всегда принимали, не так ли?

Болело так, что мне казалось, я сойду с ума. Я не могла спать и впервые в жизни плакала от боли. От физической боли. Ночью Чаки, которая больше не в силах была выносить, что я верчусь и царапаю свою подушку, отвела меня вниз, к сестрам.

– Сделайте что-нибудь, – решительно произнесла моя соседка по комнате. – Она просто невменяема, и не дает мне спать. Завтра придет Дермот – мой Значимый Другой. А я не могу уснуть.

Селин неохотно выдала мне две таблетки парацетамола, которые ничуть не облегчили боль, и сказала:

– Вам лучше завтра утром сходить к зубному врачу.

– Я не хочу к зубному! – воспротивилась я.

– О. разумеется, не хотите, – усмехнулась она. – Вы были вчера вечером на лекции?

– Нет, не была, – горько съязвила я. – Я прогуляла ее, ходила в ближнюю деревню пропустить стаканчик.

Селин округлила глаза. Она явно была мною недовольна.

– Разумеется, была! Где еще я могла быть?

– Почему бы вам не расценить визит к зубному врачу, как первый взрослый поступок в вашей жизни? – предложила она. – Первый страх, с которым вы справитесь без наркотиков.

– О, ради бога… – измученно пробормотала я.

* * *

Несмотря на то, что меня сопровождала сестра Марго, все мне завидовали.

– Будешь пробовать сбежать? – поинтересовался Дон.

– Конечно, – пробормотала я, держась за свою распухшую щеку.

– Они пошлют по твоему следу леопардов, – пообещал Майк.

– Ничего, она нырнет в реку, и они потеряют след, – успокоил юный Барри.

Ко мне подошел Дейви и настоятельно посоветовал не пропустить забег в два тридцать в «Сандаун парке». И в три. И в три тридцать. И в четыре.

– Не уверена, что окажусь на скачках, – виновато ответила я. Впрочем, даже попади я туда, я все равно не знала бы, что делать, потому что никогда в жизни на скачках не была.

– Вы будете надевать на меня наручники? – спросила я Марго, когда мы садились в машину.

Она ограничилась презрительным взглядом, и я сразу сжалась. Глупая гусыня! Шуток не понимает. Как только машина выехала за территорию больницы, меня начало трясти от страха. Большой мир оказался странным и путающим, и я вдруг почувствовала, как давно тут не была. Я провела в Клойстерсе всего-навсего две недели, а уже так натурализовалась. Это раздражало.

Мы поехали в ближайший городок, к дантисту О'Дауду, врачу, к которому обычно возили пациентов Клойстерса, когда у них болели зубы, а это, если верить Марго, случалось то и дело. Пока мы шли от машины до кабинета, мне казалось, что весь городок смотрит на меня. Как будто я – особо опасный преступник, которого с великими предосторожностями привезли на похороны отца. Я чувствовала себя непохожей на других, чужой. Должно быть, они поняли по моему виду, откуда я.

На углу я заметила двоих парней. Я была уверена, что они торгуют наркотиками, эта уверенность вызвала мощный выброс адреналина, и я стала подумывать, как бы мне избавиться от Марго. Но шансов не было.

Она уверенно конвоировала меня к врачу, где, как я поняла по общей возбужденной атмосфере, меня уже ждали. Регистраторша, которой было явно не больше четырнадцати, не сводила с меня глаз. Нетрудно догадаться, что она думает. Я ведь отброс, непригодный к нормальной жизни, я – по ту сторону. С горечью я подумала, что она, должно быть, все утро надоедала сестрам вопросом: «А какие они, наркоманы?»

Как это все несправедливо! Она судит обо мне только по тому, что я из Клойстерса. Откуда ей знать, что я вовсе не такая, как все остальные?

Несколько раз хихикнув, регистратор велела мне заполнить бланк.

– А счет прислать в… э-э, Клойстерс? – спросила она с притворным безразличием. В приемной все заметно насторожились, услышав это слово.

– Да, – пробормотала я в ответ. Хотя мне очень хотелось сказать: «Повторите это еще раз, и погромче, а то в Уотерфорде не расслышали!»

Я почувствовала себя старой и измученной рядом с этой молоденькой дурочкой. Она, вероятно думает, что уж она-то никогда и ни за что не окажется в Клойстерсе, и что я – просто идиотка, что докатилась до этого. Но и я когда-то была такой же, как она – молодой и глупой. Я тоже думала, что неприятностям меня не сломить. Я тоже считала, что слишком умна для того, чтобы со мной случилось что-нибудь плохое.

Я села и приготовилась к долгому ожиданию. Несмотря на то, что я не была у зубного сто лет, я прекрасно помнила всю процедуру. Мы с Марго молча сидели, читая потрепанные экземпляры «Католического вестника», единственного имевшегося здесь журнала. Я попыталась развлечься рубрикой «Наши намерения», в которой люди молятся о том, чтобы миновало то плохое, что им приходится переживать. Сознавать, что другим тоже несладко приходится, – очень бодрит.

Время от времени меня захлестывал очередной приступ зубной боли, и тогда я прижимала ладонь к своей бедной распухшей щеке, тихонько стонала и мечтала о наркотиках. Подняв голову, я обнаруживала, что вся приемная с меня глаз не сводит.

Разумеется, как только девица объявила мне: «Доктор О'Дауд сейчас вас примет», боль прошла. У меня всегда так. Как-то я даже сочинила песенку о разных болях, травмах и т. д. В ту самую секунду, когда я вошла в кабинет, все симптомы исчезли, можно было, разве что, поставить мне диагноз: синдром барона Мюнхгаузена. Итак, я скользнула в кабинет. Уже запаха хватило бы, чтобы упасть в обморок.

К счастью, оказалось, что дантист О'Дауд-толстенький, жизнерадостный, улыбчивый человечек, а не тот Доктор Смерть, которого нарисовало мое воображение.

– Забирайтесь в кресло, барышня, – поторопил он. – Давайте посмотрим.

Я забралась. Он посмотрел.

Рыская по моему рту с такой остренькой металлической штучкой и зеркальцем, он завел разговор, который, видимо, должен был отвлечь меня от неприятных ощущений и снять напряжение.

– Итак, вы из Клойстерса? – спросил он.

– Ах-ах, – я попыталась кивнуть.

– Алкоголь?

Я попыталась изобразить отрицание бровями:

– А-акоики.

– А-а! Наркотики? – мне понравилось, что в его голосе не было неодобрения. – Мне вот всегда было интересно: а как, собственно, определить, алкоголик ты или не алкоголик?

Я попыталась сказать: «Это вопрос не ко мне», но получилось что-то вроде «Эо аос эое».

– Нет, конечно, когда ты, в конце концов, оказываешься в Клойстерсе, тут уж нет сомнений, что ты алкоголик… этот зуб на ладан дышит.

Я встревожилась и подобралась, но он не заметил моей тревоги.

– Не то чтобы я пил каждый день, – продолжал он, – но… если пройти канал, его еще можно спасти. И тянуть с этим нельзя.

Пройти канал! О нет! Я точно не знала, что это такое, но, судя по отзывам знакомых, которым приходилось с этим сталкиваться, – нечто ужасное.

– Нет, не каждый день, – продолжал трепаться доктор, – только по вечерам, ха-ха-ха…

Я жалко кивнула.

– Но я никогда не пью, если на следующее утро нужна твердая рука. Ха-ха!

Я с тоской смотрела на дверь.

– С другой стороны, стоит только начать – и уже не остановиться, понимаете?

Я со страхом кивнула. Наверно, лучше с ним во всем соглашаться.

Пожалуйста, не делайте мне больно!

– Оглянуться не успеешь – и ты уже пьян в стельку. Понимаете, что я имею в виду?

По-моему, он вовсе не нуждался в моих ответах.

– А потом – депрессия. Нет-нет, не отвечайте, конечно! – он даже разволновался. – Просто жить не хочется.

Он перестал шуровать у меня во рту, но оставил там свою ковырялку и зеркальце. Он положил руку мне на лоб и застыл в задумчивости. Человек настроился на долгий откровенный разговор.

– Мне случалось думать о самоубийстве после тяжелой ночи, – признался он. Я, между тем, чувствовала, как ручеек слюны бежит по моему подбородку. Опасаясь, что это выглядит весьма несимпатично, я вытерла слюну. – Представьте себе, дантисты часто кончают самоубийством.

Бровями и глазами я попыталась выразить ему свое сочувствие.

– Очень своеобразное занятие – всю жизнь, день за днем, смотреть людям в рот, – ручеек слюны уже превратился в Ниагару. – День за днем, черт побери! – он заговорил тоненьким голоском: – Доктор, у меня дырка в зубе, почините его, доктор, мне больно, сделайте что-нибудь! – с тобой только о зубах и говорят. Зубы, зубы, зубы!

Течет!

– Я как-то сходил на пару собраний Анонимных Алкоголиков, так просто, посмотреть, что это такое, – он умоляюще поглядел на меня. Я так же умоляюще смотрела на него.

Отпустите меня, бога ради!

– Но я понял, что это не для меня. Я же говорю: я не каждый день пью. А по утрам – никогда. Только когда руки очень сильно дрожат.

– А-а-а, – сказала я ободряюще.

Разговаривай со своим тюремщиком, налаживай с ним отношения, постарайся расположить его к себе.

– Жена грозится, что уйдет, если я не брошу, – продолжал он. – Но если я брошу, у меня просто ничего не останется, моя жизнь будет кончена. Это все равно, что умереть. Понимаете?

И тут он пришел в себя. И, видимо, пожалел о своей откровенности, и о том, что так уронил себя в моих глазах. И сразу стал искать способ восстановить равновесие.

– Сейчас я сделаю вам укол. Но вам ведь это не впервой, верно? – мерзко хихикнул он. – Люблю лечить наркоманов. А то большинство людей так боятся шприца! Ха-ха-ха. Может, хотите сами уколоть? Ха-ха-ха. Вы захватили с собой жгут? Ха-ха-ха. Что ж, по крайней мере, вам ни с кем не придется делиться иглой, ах-ха-ха-ха!

Меня бросило в холодный пот. Он ошибся во мне: я панически боялась игл. А еще больше боялась того, что последует за уколом. Все мое тело напряглось, когда он отогнул мне губу и воткнул острую иглу в мою нежную десну. Когда холодная жидкость хлынула в мою плоть, у меня волосы дыбом встали от отвращения. Боль от укола становилась все сильнее по мере того, как он вводил лекарство. Мне казалось, это никогда не кончится.

Я потерплю еще пять секунд, загадала я. Но если он не уложится в них, тогда я не знаю, что сделаю. И вот, когда я уже была готова заорать от боли, он вытащил иголку. Но мне хватило времени осознать, что я слишком труслива, чтобы выдержать еще какие-то манипуляции у себя во рту. Теперь я бы предпочла терпеть зубную боль.

Однако, когда я уже была готова шмыгнуть из кресла к двери, по моей губе разлилось чудесное покалывающее онемение, оно распространилось на всю половину лица, его мягкие, прохладные пальцы пробирались все дальше и дальше.

Я испытала нечто вроде душевного подъема. Мне понравилось это чувство! Откинувшись в кресле, я наслаждалась им. Какая удивительная вещь – новокаин! Если бы это онемение распространилось на все мое тело! И на мои чувства тоже!

Но счастье длилось недолго. Потому что я припомнила все ужасные истории, которые мне когда-либо рассказывали о зубных врачах. Как Фиделма Хиггинс однажды пошла в поликлинику, чтобы удалить зубы мудрости под общим наркозом. Так ей, вместо того, чтобы удалить четыре зуба мудрости, выдрали по ошибке здоровый глазной зуб. Или, как однажды Клер рвали зуб, и корни оказались такими разветвленными, что, как она рассказывала, врач вынужден был упереться носком ботинка ей в грудь, и тянуть. И уж конечно, мне на память пришел этот вечный зубной кошмар – сцена из фильма «Марафонец». Я даже не смотрела «Марафонца», но это неважно. Я достаточно слышала об этом, учитывая мою чувствительность, чтобы у меня внутри все перевернулось от ожидания невыносимой боли, которую должны были причинить мне руки этого страшного человека и его бормашина.

– Ну вот, уже должно подействовать, – голос доктора О'Дауда прервал фильм ужасов, который крутили у меня в голове. – Можно начинать.

– А-а… Что это, собственно такое – пройти канал? – спросила я, решив, что все же лучше знать, что с тобой будут делать.

– Мы просто вынем всю внутреннюю часть зуба: нерв, мягкие ткани и вообще всякую требуху! – жизнерадостно сообщил он, и начал сверлить мне зуб с удовольствием человека, который взялся наконец повесить дома книжные полки.

Узнав, что именно он собирается делать, я от ужаса втянула голову в плечи. Я ожидала зверской боли. «Он просверлит мне дырку до самого мозга», – подумала я. Мой бедный желудок свело. Очень скоро нервы всех остальных моих зубов заныли и задергались. Я терпела, сколько могла, то есть секунды четыре, а потом замахала рукой, подав ему знак, чтобы остановился.

– У меня все зубы болят, – пробормотала я, когда он вытащил бор у меня изо рта.

– Уже? – удивился он. – Поразительно, до чего быстро на наркоманов перестает действовать анестезия.

– Они так быстро к ней привыкают? – удивилась я.

– Судя по вашей реакции – да.

И он сделал мне еще один укол. Еще больнее, чем первый, потому что слизистая уже была травмирована первым. Потом он опять принялся сверлить с таким жаром, как будто работал на лесопилке.

Все это длилось бесконечно. Дважды мне приходилось просить его остановиться, потому что боль была нестерпимой. Но раза два, напрягшись, я смотрела ему прямо в глаза и говорила: «Все в порядке, продолжайте».

Когда я наконец выползла в приемную к Марго, у меня было такое впечатление, что во рту поработал трактор. Но боль прошла, и я чувствовала себя победительницей. Я сделала это, я выжила, я молодец!

– Интересно, а почему зубы у меня разболелись именно сейчас? – задумчиво спросила я на обратном пути.

Марго осторожно ответила:

– Скорее всего, не случайно.

– Не случайно? – удивилась я.

– Подумайте сами, – сказала она. – Мне кажется, вы пережили… некоторое потрясение вчера на группе…

Да?

– …и ваш организм постарался отвлечь вас от душевной боли, предложив вам взамен физическую. Потому что физическая боль, безусловно, не так мучительна.

– Вы хотите сказать, что я все это себе придумала? – вспылила я. – Пойдите спросите у врача, он вам расскажет…

– Я вовсе не хочу сказать, что вы притворялись.

– Но тогда что же…

– Я хочу сказать, что ваше нежелание посмотреть со стороны на себя и свою прошлую жизнь столь велико, что ваш организм помогает вам, подсовывая другие поводы для волнения.

Господи боже мой!

– Мне надоело все истолковывать и объяснять, – злобно проворчала я. – У меня заболел зуб, вот и все. Дело большое!

– Вы сами спросили меня, почему зуб заболел именно сейчас, – мягко напомнила Марго.

Оставшуюся часть пути мы проделали молча.

В Клойстерсе меня встретили так, как если бы я отсутствовала несколько лет. Почти все, кроме разве что Эймона и Анджелы, забыли про свой ланч и закричали: «Она вернулась!» и «Рейчел, дорогая, мы так скучали!».

В честь моих зубных мучений Кларенс освободил меня от посудной повинности. Это напомнило мне то чудесное детское чувство, когда нас отпускали с уроков домой, потому что в школе прорвало трубы. Но даже радость освобождения от чистки кастрюль не могла сравниться с блаженством, которое я испытала, когда меня обнял Крис.

– Добро пожаловать домой, – проворковал он. – А мы-то уже считали тебя погибшей.

Во мне созревали и лопались маленькие пузырьки счастья. Должно быть, он уже забыл, как я вчера в ответ на его советы презрительно закатывала глаза.

Меня засыпали вопросами.

– Ну, как там, на воле? – спросил Сталин.

– Ричард Никсон – все еще президент? – поинтересовался Крис.

– Ричард Никсон – президент? Этот молокосос? Когда я поступил сюда, он был еще сенатором.

– Что вы несете? – с отвращением проговорила Чаки. – Этого Никсона уже давно нет. Уже годы прошли с тех пор, как…

Она осеклась. Юный Барри, давясь от смеха, делал ей знаки.

– Шутка! – сказал он. – Понимаешь, шутка? Ха-ха-ха. Посмотри слово «шутка» в словаре, сонная тетеря!

– А-а… Никсон, – ошалело произнесла Чаки. – Что это со мной? Дермот придет сегодня, и я не в себе…

Кажется, она готова была заплакать.

– Эй, успокойтесь, мисс! – сказал Барри, поспешно ретируясь. – Вы – вовсе не сонная тетеря, я пошутил.

В комнате воцарилось напряженное молчание. Наконец лицо Чаки просветлело. Когда на нашем небосклоне снова стало ясно, я развлекла общество рассказами о том, как побывала под ножом эскулапа.

– Каналы? – фыркнула я. – Ничего страшного!

– Но разве не больно было? – спросил Дон.

– Ничего особенного, – хорохорилась я, предпочитая скрыть, что едва не плакала от боли в зубоврачебном кресле.

– А ты не боялась? – спросил Джон Джоуи.

– Я не могла позволить себе бояться, – чопорно ответила я. – Это нужно было сделать – и все!

И вдруг я с удивлением поняла, что это почти правда.

– Сколько это стоило? – этот вопрос волновал Эдди больше всего.

– Господи, да не знаю, – ответила я. – Уверена, что не слишком много.

Эдди мрачно рассмеялся:

– Откуда ты такая взялась? Ты что, только вчера на свет родилась? Эти врачи, и тем более, дантисты секунды на тебя не потратят, не содрав за это втридорога.

 

40

Итак, опять группа.

Мы бежали по коридору, и Эдди все кричал мне вслед:

– Просто я знаю истинную цену деньгам!

Дермот со своим париком был уже здесь. Теперь, когда я знала, что у него парик, я просто глаз от него не могла отвести. Ведь это было так заметно! И, к тому же, он был такой большой, что ему полагался бы отдельный стул.

Для важной миссии Значимого Другого Дермот приоделся. На нем был двубортный костюм, который все же не мог скрыть его пуза. Со стороны Дермот напоминал огромную букву D.

Чаки надушилась и сделала безупречный макияж: еще тщательнее, чем обычно. Я была весьма скептически настроена насчет того, что скажет Дермот. Я верила Чаки, когда она говорила, что изредка выпивает с подругами по коктейлю. Чаки – это не Нейл, и я не сомневалась, что она, в отличие от Нейла, не пудрит мне мозги насчет истинных масштабов своего алкоголизма.

В общем, я подозревала, что Чаки, которая так меня раздражала тем, что была всегда готова сказать правду в глаза, ведет жизнь почти праведную. Удивительно, но со временем я стала лучше относиться к своей соседке по комнате и даже начала испытывать к ней некую привязанность.

Вошла Джозефина, и мы все подобрались и выпрямились. Она поблагодарила Дермота за то, что пришел, и сказала:

– Может быть, вы расскажете нам о пьянстве Чаки?

Я то и дело трогала языком свой залеченный зуб. Не могла остановиться. Я все еще очень гордилась собой и своим запломбированным каналом.

– Она всегда любила выпить, – сказал Дермот. не обладавший сдержанностью жены Нейла, – и всегда вкручивала мне, что ей надо выпить виски, потому что она замерзла, или бренди, потому что у нее что-то с желудком, или…

– Что, я виновата, что у меня слабое здоровье? – спросила Чаки еще более высокомерным тоном, чем обычно.

Джозефина сверкнула на нее глазами, и она умолкла.

– Так вот, – продолжал Дермот, – она скрывала, как плохо обстоят дела, до тех пор, пока у нее не появилось обручальное кольцо на пальце. А потом начала откалывать номера.

У Чаки вырвался негодующий возглас. Джозефина, нахмурившись, заставила ее замолчать.

– Какие номера?

– Я много работаю, – сказал Дермот. – Очень много. Я всего в жизни добился сам, я начал свой бизнес с нуля…

– Значит, ты всего добился сам? – пронзительным от гнева голосом перебила Чаки. – Да без меня ты ничего бы не смог! Вертикальные топчаны для солнечных ванн – это была моя идея!

– Ничего подобного, – раздраженно ответил Дермот. – Я читал о них в каталоге задолго до того, как ты увидела их в этом своем Лондоне.

– Неправда! Ты лжешь. Ты и понятия не имел, как ими пользоваться.

– Говорю же тебе, – Дермот подчеркивал значение каждого своего слова взмахом пухлой ручки, – говорю тебе, я читал о них!

– Может, мы вернемся к этому позже? – тихо предложила Джозефина, – а пока поговорим о проблемах Чаки с алкоголем?

– На это нам и недели не хватит, – с горечью ответил Дермот.

– Ну что ж, возможно. Продолжайте, пожалуйста. Дермот не заставил себя просить дважды.

– Я долго не знал, как плохи дела, потому что она пила тайком. Прятала бутылки, говорила, что у нее мигрень, а сама заваливалась в постель с бутылкой.

Лицо Чаки стало пунцовым.

– А меня баснями кормила. Однажды я нашел в саду двадцать пустых бутылок из-под «Бакарди», а она сказала, что ничего про них не знает, и свалила все на соседских парней. А однажды я пригласил к обеду менеджера из банка с женой. Я хотел получить ссуду, чтобы расширить предприятие, и тут его встречает Чаки и затягивает: «С днем рождения, господин президент, ку-ку, ку-ку…», и, как Мэрилин Монро, виляет задом и демонстрирует ему свое декольте…

Я бросила взгляд на Чаки. На ее лице был ужас. К стыду своему, я испытала смешанное чувство жалости и торжества.

– … она, видимо, пила весь день. А когда я спросил ее об этом, сказала, что трезва, как стеклышко. А ведь и ребенок догадался бы, что пьяная! Потом она пошла на кухню, чтобы присмотреть за лососиной, и обратно не вернулась. Мы прождали очень долго, и мне пришлось попотеть, стараясь поддержать разговор с мистером О'Хиггинсом. А когда я пошел искать Чаки, то обнаружил ее, где бы вы думали? В постели, в невменяемом состоя…

– Мне стало нехорошо, – пробормотала Чаки.

– Излишне говорить, – с некоторым удовлетворением заключил Дермот, – что никакой ссуды я не получил. С тех пор она стала пить еще больше. По вечерам вообще не бывала трезвой, да и днем тоже. На нее ни в чем нельзя было положиться.

– Ты никогда не простишь мне эту несчастную ссуду, да? – воскликнула Чаки. – А ведь ты не получил ее вовсе не потому, что мне стало плохо, а потому что у тебя там концы с концами не сходились в отчетности. А я говорила тебе об этом еще до того, как ты полез к О'Хиггинсу со своими дурацкими просьбами.

Дермот не обратил на эту реплику никакого внимания.

– И вот я работаю день и ночь, – продолжал он, – чтобы создать самый лучший салон красоты (он выговаривал «салон» с французским прононсом) в графстве Дублин…

– Но я тоже работала день и ночь! – возмутилась Чаки. – И я была мозгом этого предприятия. Это мне принадлежала идея спецзаказов.

– Какое там работала на!.. – Дермот с трудом взял себя в руки и сдержался. – Ни черта ты не работала! Понимаете, мы выполняем спецзаказы, – он зазывно посмотрел на Мисти и на меня. – Обслуживание целый день. Сеанс аромотерапии, грязевые ванны, сауна, педикюр или маникюр, плюс печенье, и все это – за пятьдесят фунтов. Экономия пятнадцать фунтов, если вы выбираете маникюр, и восемнадцать, если – педикюр.

Джозефина открыла было рот, но опоздала.

– И клиентов-мужчин мы тоже не забываем (он произносил «кли-э-нтов». Рекламируя свой товар, Дермот вошел во вкус). – Мы обнаружили, что ирландские мужчины весьма склонны заботиться о своей внешности, и если в прошлом мужчину, ухаживающего за своей кожей, считали неженкой и чуть ли не педиком, то теперь это обычное дело. Что до меня, то я… – он погладил своей пухленькой ручкой щеку в красных прожилках, – пользуюсь кремами и очень доволен.

Кларенс, Майк. Винсент и Нейл изумленно вытаращились на Дермота. А вот Джон Джоуи, похоже, заинтересовался.

– Дермот, – резко заявила Джозефина, – мы собрались здесь для того, чтобы поговорить об алкоголизме Чаки.

– Кто о чем, а вшивый – о бане, – съязвила Чаки, злобно глядя на Дермота. – Это даже неприлично. Однажды на мессе, предлагая женщине святую воду, он посмотрел на ее ногти и сказал, что ей не повредил бы маникюр. Это в доме Божием? Вам пришло бы такое в голову?

– Мне надо на жизнь зарабатывать! – запальчиво ответил Дермот. – Если бы мы на тебя рассчитывали, мы бы давным-давно прогорели.

– Почему? – спросила Джозефина, умело возвращая разговор в русло пьянства Чаки.

– Я вынужден был отстранить ее от работы в салоне, потому что она вечно приходила пьяная и расстраивала клиентов. Все делала через задницу: например, записывала людей в солярий сразу после депиляции ног, а всем известно, что этого делать нельзя, за это и привлечь могут, а не повезет – так и засудят…

– Это правда? – перебила Джозефина, обращаясь к Чаки. – Вы появлялись пьяной на работе, Чаки?

– Конечно, нет, – она сложила руки на груди и втянула голову в плечи, изобразив на лице праведный гнев.

– Спросите девушек, которые там работают, – горячо воскликнул Дермот.

– Спросите девушек! – противным голосом передразнила Чаки. – А может, правильнее было бы спросить одну девушку, а?

Интерес аудитории резко возрос.

– Я знаю, чего ты хочешь, Дермот Хопкинс, – продолжала Чаки. – Меня представить алкоголичкой, убедить всех, что от меня не было никакой пользы делу, объединиться со своей подружкой, а меня побоку! – Тут она обратилась к залу. – Еще и года с нашей свадьбы не прошло, как у него начались романы. Он нанимал девушек в салон не по их профессиональным качествам, а по…

Дермот попробовал перекричать ее, но у нее получилось громче:

– …а по величине бюста. А кто отказывался с ним спать, тех он увольнял.

– Ты, лживая дрянь! – одновременно с Чаки кричал Дермот.

– А теперь он вообразил, что влюбился в одну из них, в девятнадцатилетнюю сучку по имени Шарон, которая глаз положила на его деньги, – лицо Чаки пылало, глаза ее сверкали от боли и ярости.

Она набрала побольше воздуха и выкрикнула:

– Только не думай, что она тоже влюблена в тебя, Дермот Хопкинс! Она просто ищет, где глубже. А тебя она оставит с носом!

У Чаки совершенно изменились интонации и словарь. От городского лоска не осталось и следа, зато появился грубый дублинский акцент.

– А как насчет твоих шашней? – голос Дермота срывался на визг.

– Каких таких шашней? – проскрежетала в ответ Чаки.

Джозефина делала попытки успокоить их, но это было не так-то просто.

– Я все знаю про тебя и того парня, что настилал новое ковровое покрытие!

После этого вообще все пошло кувырком, потому что Чаки вскочила и попыталась ударить Дермота. Но, судя по тому, что мы успели услышать, Дермот намекал, что тот парень положил на пол не только ковер. Чаки яростно отрицала эту версию, и было совершенно невозможно понять, кто из них говорит правду. В конце занятия воцарился полный хаос. И первым человеком, который после группы подошел к Чаки, обнял ее и повел в столовую, была я.

 

41

За следующие два сеанса групповой терапии, следуя уже хорошо известному мне сценарию, Джозефина проникла в глубины души Чаки и, подобно фокуснику, достала из шляпы множество разнообразных кроликов. Стало ясно, что Дермот, каким бы неприятным он ни был, не лгал.

Джозефина нажала на Чаки и давила до тех пор, пока та наконец не сказала правду. Когда она наконец призналась, что выпивала бутылку «Бакарди» в день, Джозефина продолжала наступать – и оказалось, что «Бакарди» частенько заменяли бренди и валиум.

Потом Джозефина стала искать причины.

Ее интересовали две вещи: сдвиг Чаки на своей внешности и ее упорное стремление подчеркнуть, что она ведет приличную, респектабельную жизнь представительницы среднего класса. Чутье, как всегда, не подвело Джозефину.

Все выплыло наружу. Всему виной оказалось низкое происхождение Чаки – она была из семьи обитателей муниципальных трущоб в самом захолустном районе Дублина. Она не получила образования. Она порвала со своей родней, опасаясь, что родственники осрамят ее перед новыми друзьями из среднего класса. Она все время боялась, что ей придется вернуться в прежнюю жизнь, полную нужды и лишений. Кроме Дермота, ей не на кого было рассчитывать. Она целиком и полностью зависела от него, и ненавидела его за это.

Чаки призналась, что никогда не чувствовала себя свободно с новыми друзьями: а вдруг они догадаются, что она обманом проникла в их круг!

Я смотрела на ее прекрасную кожу, золотистые волосы, идеальные ногти, и с ужасом осознавала: в каких тисках бедняжка себя держит. Кто бы мог подумать, что под ее глянцевой внешностью скрывается столько боли и неуверенности.

Потом Джозефина приступила к расспросам о человеке с ковром. И наконец, после мучительной серии вопросов и ответов Чаки созналась, что да, она обновила ковровое покрытие, занявшись на нем любовью с тем, кто его настилал. Подробности оказались не пикантными и занимательными, а просто грязными. Она сказала, что сделала это потому, что была пьяна, и ей хотелось ласки.

Мое сердце сжалось от сострадания. Для людей моего возраста вести себя так было естественно. Но весь пафос состоял в том, что так повела себя женщина возраста и положения Чаки. Со всей страстью я вдруг подумала, что ни за что не хотела бы стать такой, как она.

На ее месте могла бы быть ты, подсказывала мне какая-то часть меня.

Почему это? – удивлялась другая.

Не знаю, смущенно отвечал первый голос, просто могла бы и все.

– Я чуть не умерла со стыда, когда протрезвела, – призналась Чаки.

Не удовлетворившись достигнутым, Джозефина продолжала копать и выудила, что Чаки занималась сексом с любым, кто подворачивался под руку, главным образом, с торговцами и разносчиками. Это было удивительно, особенно если принять во внимание непреклонную религиозную позицию, которую Чаки всегда занимала, если речь заходила о других. Хотя теперь, когда я стала понемногу понимать обитателей Клойстерса. это не казалось мне таким уж удивительным. Чаки изо всех сил скрывала свои грехи, притворяясь добропорядочной, респектабельной дамой, которой хотела бы быть.

Встав со стула после окончания занятий, я поняла, что меня уже шатает от всего этого.

В пятницу вечером на меня опять обрушилась смертная тоска. А мне-то уже казалось, что она отступила. И вот она вернулась.

– Зуб отвлек вас ненадолго, – улыбнулась Марго, увидев, что я поливаю обеденный стол слезами.

Вместо того, чтобы швырнуть в нее свою тарелку с беконом и капустой, я только заплакала еще пуще. И не я одна. Нейл тоже хлюпал носом. В этот день на группе Джозефина все-таки пробила брешь в его неприятии. Внезапно ему открылось то, что все остальные поняли уже давно: он – алкоголик, который по части жестокости даст ненавидимому им отцу сто очков вперед.

– Я себя ненавижу, – всхлипывал он, закрыв лицо руками. – Я себя ненавижу.

Винсент тоже был в расстроенных чувствах, потому что утром Джозефина устроила разбор его детства. А у Сталина глаза были на мокром месте, потому что он получил письмо от Риты, которая писала, чтобы после Клойстерса он домой не возвращался. Она подала на развод.

Столовая, в которой скопилось столько плачущих людей, напоминала детские ясли.

– У нее кто-то появился, – стенал Сталин. – Кто-то другой, кто будет…

– Ломать ей ребра, – закончила за него Анджела, и маленькие губки бантиком на ее толстом лице осуждающе сжались.

О боже, Анджела тоже стала жертвой СНЧК – синдрома нового человека в Клойстерсе. Ничего, пусть только дойдет очередь до нее самой – и тогда ее Значимый Другой расскажет группе, как она сломала руку собственной матери, когда та потянулась за остатками мороженого «Венетта», или что-нибудь в этом роде. Это отобьет у нее охоту казаться святее папы римского. Мне было жаль ее.

В пятницу, как обычно, на доске объявлений вывесили новые задания. Мы принялись пожирать глазами этот листок, как только Фредерик прикрепил его красной кнопкой. Все жадно читали, как будто это был список погибших и пропавших без вести.

Узнав, что я в команде Винсента и это значит опять завтраки, я очень, очень расстроилась. Я и до этого была расстроена, но теперь я по-настоящему расстроилась. Я так сильно расстроилась, что мне даже не хотелось качать права и выяснять отношения, мне захотелось лечь в постель, уснуть и не проснуться.

Крис подошел ко мне с пачкой бумажных носовых платков.

– Расскажи мне что-нибудь, – сквозь слезы улыбнулась я. – Отвлеки меня.

– Этого нельзя делать, – ответил он. – Ты должна сама справиться со своей болью…

Я угрожающе подняла свою чашку чая.

– Полегче! – улыбнулся он. – Я же пошутил. Так что случилось?

– Я в команде Винсента, – это было только одно из моих несчастий. – А я боюсь его. Он такой агрессивный.

– Разве? – Крис посмотрел на Винсента, который все еще хлюпал носом в дальнем углу. – А так и не скажешь.

– Нет, он такой, – с некоторым сомнением сказала я. – В первый день, как я сюда попала…

– Это было две недели назад, – напомнил Крис. – Даже неделя – достаточно долгий срок в психотерапии.

– О-о! – недоверчиво протянула я. – Так ты думаешь, что он успел измениться… Тогда, во всяком случае, вид у него был весьма угрожающий, – я сочла своим долгом напомнить об этом Крису.

– Люди здесь меняются, – примирительно заметил Крис. – На то и Клойстерс.

Это вызвало у меня раздражение.

– Расскажи мне, как ты докатился до этого дурдома.

Меня всегда интересовала история Криса, и я очень жалела о том, что он не в нашей группе. Мне хотелось узнать о нем побольше. Но до этого мне и в голову не пришло бы задать ему столь наглый вопрос.

Я с удивлением увидела, что по лицу Криса пробежала тень страдания, как ветерок по пшеничному полю. Он, оказывается, тоже уязвим. А я уже так привыкла к его самообладанию.

– Я здесь не в первый раз, – сказал он, подвигая свой стул поближе к моему.

– Я не знала, – сказала я. Признаться, эта новость меня шокировала. Значит, его наркомания зашла очень далеко.

– Да, я уже был здесь четыре года назад. Тогда я ничего не слушал и ничего не понял. Но на этот раз я все делаю как надо, и собираюсь в корне изменить свою жизнь.

– Твои дела были очень плохи? – с замиранием сердца спросила я.

Он мне слишком нравился, чтобы равнодушно слушать истории о том, как он валялся в собственной блевотине с иглой в вене.

– Смотря что понимать под словом «плохи», – ответил Крис, криво усмехнувшись. – Не то чтобы «туши свет…», не то чтобы я совсем опустился, но полноценной и полезной эту жизнь нельзя было назвать.

– А какие наркотики ты принимал?

– В основном, курил травку.

Я ждала продолжения: крэк, ангельский порошок, героин. Но продолжения не последовало.

– Только травку? – с облегчением выдохнула я.

– Поверь, этого хватало, – усмехнулся он.

Я вообще-то считала, что если ты не колешься, то не можешь называться наркоманом. С трепетом я задала следующий вопрос:

– А как ты устраивался с деньгами?

Я ждала и боялась ответа: «торговал наркотиками» или «был сутенером».

– Я работал, – удивленно ответил он.

– Но… – я замялась. – Нет, что-то ты не тянешь на наркомана.

И тогда он раскрыл рот и разразился длинной тирадой:

– Почти все ночи я проводил где-то в другом мире. После этого большую часть дня потом ни на что не годился. Я был озабочен лишь тем, где можно разжиться травкой на следующую затяжку. Мне не хотелось ходить в кино, есть, общаться, потому что все это отнимало у меня время, которое я мог бы провести под кайфом.

Он замолчал, потом легко спросил:

– Тебе все еще недостаточно?

– Вообще-то нет, – смущенно ответила я.

– Ладно, – он глубоко вздохнул и продолжил, – я был должен всем, но друзей у меня не было. Я не только поступал плохо. Мысли у меня тоже были так себе. Ничего хорошего в голову не приходило. Я всегда скользил только по поверхности вещей, а это ведь не то, правда?

Я осторожно кивнула.

– Я общался не с теми людьми и не так. Я не заботился ни о ком, кроме себя, да и о себе-то не слишком.

Мне ужасно захотелось узнать, как именно «не так» он общался с людьми.

– На всякую неприятность, которую мне подсовывала жизнь, у меня был один ответ – наркотики. Когда я поступил сюда, мне сказали, что у меня эмоциональное развитие – на уровне двенадцатилетнего ребенка.

– Как они это определяют? – проворчала я. Как вообще можно измерить уровень эмоционального развития?

– Потому что именно с двенадцати лет я употребляю наркотики. Ты растешь и взрослеешь, только учась противостоять всему этому дерьму, которое на тебя обрушивает жизнь. А я всю жизнь уходил от проблем. Вот и остановился на двенадцати годах.

– Ничего плохого не вижу в том, чтобы оставаться двенадцатилетним, – я неловко хихикнула, давая ему понять, что это я так шучу.

Но ему было не смешно.

– Это значит – отсутствие всякого чувства ответственности. Я с легкостью подводил людей, подставлял их…

Что-то он мне не нравился. Какой-то он слишком упертый и занудный.

– Я непрерывно лгал, изворачивался, чтобы на меня не рассердились.

Вот это уж совсем отвратило меня от него. Слабак!

– А ты когда начала принимать наркотики? – вдруг спросил он меня.

Я?

– Мне было лет пятнадцать, – ответила я, запинаясь. – Но я-то только так, баловалась. Я никогда не делала ничего такого, о чем ты говорил: ну, курить в одиночку, занимать деньги, совершать безответственные поступки…

– Серьезно? – спросил он с улыбкой в пол-лица.

– Что смешного? – рассердилась я.

– Да нет, ничего.

Я решила сменить тему.

– А что ты будешь делать, когда выйдешь отсюда? – спросила я.

– Кто знает! Найду работу, буду держать себя в узде. Да мало ли! – он подмигнул мне. – Может, приеду в Нью-Йорк. И пока я буду в городе, пошли этого Люка подальше.

У меня зарябило в глазах от блистательных фантазий. Вот я приезжаю в Нью-Йорк с Крисом под ручку, мы входим в кафе, мы влюблены друг в друга до истерики, у Криса эмоции уже не на уровне двенадцатилетнего мальчика. Мы – красивая влюбленная пара. Разумеется, мы никому не скажем, где познакомились.

И все новые волшебные картины проносились в моем сознании: Люк, которого чуть не выворачивает наизнанку от горя: Люк, умоляющий меня вернуться к нему; Люк, слетающий с катушек от ревности и пытающийся побить Криса… Эта картинка мне особенно нравилась – Люк, который пытается ударить Криса.

 

42

С тех пор, как Люк выскочил тогда из моей кухни – да-да, сколько бы он ни притворялся, что владеет собой, именно выскочил, – в нашей «настоящей любви» наступило затишье. Более двух недель наше чистое чувство бездельничало, слонялось по улицам и лениво свистело вслед местным девчонкам, возвращающимся домой со своей фабрики.

Дерил, конечно же, не мог заменить мне Люка. Тогда, появившись на пороге моего дома и спугнув Люка, он пришел даже не затем, чтобы повидаться со мной. Он пришел потому, что погорел его торговец наркотиками. И Дерил просто обходил всех знакомых на Манхаттане в поисках нового поставщика наркотиков. Раньше люди рекомендовали друг другу парикмахеров. Или водопроводчиков. Или массажистов. А теперь – торговцев наркотиками. При других обстоятельствах я бы сочла это очаровательным. Добрососедство по-нью-йоркски в конце тысячелетия: заходят друг к другу не за луковицей, а за парой граммов кокаина. Но после ухода Люка мне мало что могло показаться очаровательным. И, конечно, у меня не было ни грамма наркотика для Дерила.

Но я знала человека, у которого были наркотики. Честно говоря, жестоко страдая из-за ухода Люка, я сама ощутила настоятельную потребность повидать Уэйна. Так что я цинично использовала беду Дерила в своих корыстных целях. У него были деньги на наркотики, но он не знал, где они продаются. Я знала, где они продаются, но не имела ни малейшей возможности купить их. Мы были нужны друг другу.

Я позвонила Уэйну, потом мы с Дерилом сели и стали ждать. Я даже немного приободрилась. Хорошо, Люк снова меня ненавидит, но зато Дерил так клево одевается! Супермодные пурпурные клеши были просто последним писком. Он, в конце концов, не виноват, что так сильно потеет в них. Зато у него действительно потрясная работа!

– Ты еще каких-нибудь авторов знаешь, кроме Джея Макинерни? – спросила я, наклонившись и надеясь, что он из тех мужчин, которые реагируют на грудь, потому что это было самое лучшее, что я могла ему предложить.

– Н-ну да-а, – неловко выдавил он, отводя глаза. – Много…

– А как это все у вас устроено? – не отставала я, наклоняя голову все ниже, чтобы проследить направление его взгляда. – Каких-то авторов просто прикрепляют к тебе?

– Н-ну да, примерно так, – ответил он, бросив на меня быстрый вороватый взгляд. Чтобы поймать его, мне пришлось нагнуться так низко, что шея заныла.

– И какие же – твои? – спросила я, отчаявшись встретиться с ним глазами. Что у него за проблемы? – Какие книги у тебя были самые удачные?

– Надо подумать, – сказал он, и я уже радостно предвкушала его ответ. Все-таки здорово разговаривать с кем-то, кто знаком со знаменитостями.

И он не разочаровал меня.

– Ты слышала о такой писательнице – Луиз Фицджеральд Шмидт? – спросил он таким тоном, что я сразу поняла, что не знать ее нельзя.

– Конечно! – с энтузиазмом ответила я. Кто это?

– Слышала? – с не меньшим энтузиазмом отреагировал Дерил.

– Разумеется, – подтвердила я, радуясь тому, что говорю с таким воодушевлением. Кажется, Дерилу это было приятно.

– Я сыграл не последнюю роль в раскручивании ее книги «Садоводство для балерин», которая весной заняла не последнее место в списке бестселлеров в «Нью-Йорк таймс».

– Да, я слышала об этом, – я и правда вспомнила, что эта книга была признана лучшим романом года или что-то в этом роде. Я улыбнулась Дерилу, гордясь тем, что общаюсь с человеком, который сделал такую успешную карьеру.

Я быстренько прикинула, следует ли притвориться, что я читала эту книгу. Можно было бы бросить пару туманных фраз, например «чудесный язык», или «изумительная образность». Но вряд ли я смогла бы долго поддерживать разговор на таком уровне.

В Нью-Йорке принято читать модные книги. Или, по крайней мере, притворяться, что читаешь. Я даже слышала о людях, готовых оказать вам платную услугу: прочитать книгу и выдать вам резюме. А за дополнительную плату они готовы снабдить вас несколькими фразами, которые можно использовать на званых обедах (например, «Деривационный плагиаризм», или «Да, но можно ли считать это искусством?», или «Мне понравилась сцена с огурцами»).

Как бы извиняясь, я сказала Дерилу:

– Я еще не успела прочитать. Конечно, я купила ее, но она пока лежит в той стопке книг у кровати, которую я постепенно осваиваю. Знаешь, при моей занятости, совсем некогда читать…

Во всей этой фразе не было ни слова правды. Единственной книгой, которая лежала у моего изголовья, был «Колокольный звон». Я его перечитывала не помню в который раз.

– Прочитаю ее сразу после «Основных цветов», – обещала я, немного беспокоясь, все ли еще котируются «Основные цвета». Ошибиться тут было нельзя. – Так скажи мне, – лукаво улыбнулась я, – «Садоводство для балерин» – действительно событие? О чем это?

– Э-э… – неловко промямлил Дерил. – Видишь ли…

Я подвинулась к нему поближе. Интересно, почему он так ежится. Может быть, это скандальная книга? Про инцест? Или сатанизм? Или каннибализм?

– Это о… ну… о садоводстве. Для… э-э… для балерин. Ну, не только для балерин, конечно, – поспешил исправиться он. – Наклоны и приседания полезны всем, кто танцует. У нас не элитное издательство.

Я то открывала, то закрывала рот, как будто последовательно артикулировала гласные «А», «О», потом снова «А», потом опять «О».

– Так значит, это не роман? – наконец выговорила я.

– Нет.

– Это пособие по садоводству?

– Да.

– И какое же место оно занимает в списке бестселлеров «Нью-Йорк таймс»?

– Шестьдесят девятое.

– И каковы же были твоя роль в маркетинге этой книги?

– Я упаковывал книги и рассылал их по книжным магазинам.

– Прощай, Дерил.

 

43

Нет, разумеется, я не сказала тогда «прощай, Дерил». То есть ему не сказала. А про себя сказала Особенно после того, как он проговорился, что та прекрасная квартира, куда он привез меня после вечеринки, ему не принадлежит.

Итак, хотя мы и провели вместе ночь и большую часть следующего утра, больше я не планировала никаких совместных с Дерилом капиталовложений, и мирилась с его присутствием и всей той чепухой, что он нес, только из-за дозы.

Разумеется, этот скользкий тип не слишком обрадовался, сообразив, что ему не унести от меня нетронутыми свои два грамма. Но я решила: «Ничего, перебьешься, в конце концов, ты мне должен». Уже поздно вечером меня вдруг осенило, что я-то имела в виду «Лодочный спорт для начинающих», а не это дурацкое «Садоводство для балерин».

Следующие несколько дней от Люка не было никаких вестей. Я утешала себя, говорила себе: «Он позвонит». Но он все не звонил. Бедной Бриджит пришлось выходить со мной в свет каждый вечер. Я прочесывала город в поисках Люка. Где бы мы ни оказывались, даже если просто заходили в бакалею, чтобы купить десять упаковок «Принглз», я всегда была на стреме и при полном параде.

Он никуда не уйдет от меня, исступленно повторяла я, снова и снова. Я совершила чудовищную ошибку.

Мы его так и не встретили. Это было очень несправедливо, потому что в те времена, когда он был мне до лампочки и я не искала с ним встречи, мы натыкались на него и его длинноволосых друзей, стоило только выйти за порог.

В конце концов, я вынуждена была привлечь к поискам нескольких избранных, действительно избранных друзей. Все тщетно. Встречаю я, например, Эда в «Крутой телке», и он говорит мне, что десять минут назад видел Люка в «Болоте». Мы с Бриджит, развив сумасшедшую скорость, мчимся в «Болото», но находим там лишь пустой стакан из-под «Джей-Ди», пепельницу с дымящимся окурком, и еще теплый стул с явственным отпечатком задницы Люка на сиденье. Так обидно!

Я наконец-то наткнулась на него в день, который обычно называю Черным вторником. Это был день, когда меня уволили, а Бриджит повысили. Я давно знала, что мои дни на работе сочтены, и мне, честно говоря, было наплевать. Я ненавидела эту работу больше всего на свете. А после того, как я вырезала из журнала статейку о лечении импотенции и приклеила ее на шкафчик моего босса с припиской «Вам пригодится», безработица подобралась ко мне еще на несколько шагов. И все-таки, быть уволенной – радости мало.

И ее стало еще меньше, когда, придя домой, я увидела пританцовывающую от радости Бриджит, которой вдвое повысили зарплату. Кроме того, ее перевели в новое помещение и дали новую должность. Вице-зам-пом. начальника ее отдела!

– Я была всего лишь младшим вице-зам-пом., и вот смотри, как продвинулась! – сказала она, сияя от счастья.

– Отлично, – с горечью сказала я. – Теперь, думаю, ты потребуешь, чтобы все в Нью-Йорке начинали работу с четырех утра, работали до полуночи, уносили домой толстые папки с бумагами, чтобы просмотреть их, отказывались от выходных, и при этом будешь думать, что ты крутая.

– Мне приятно, что ты так рада за меня, Рейчел. – спокойно ответила Бриджит и тут же ушла к себе в комнату, при этом так хлопнув дверью, что стена чуть не обвалилась.

Я с тоской посмотрела ей вслед. Я понимала, в чем ее проблема: просто это не ее сегодня уволили! Посыпав еще немного соли себе на рану, я бросилась на диван, чтобы насладиться вполне заслуженной жалостью к себе.

Я всегда подозревала, что в природе имеется весьма ограниченный запас удачи. И Бриджит сегодня израсходовала все количество, отпущенное на нашу квартиру, не оставив мне ни единого атома. «Эгоистка проклятая!» – злобно думала я, обшаривая комнату в поисках наркотиков или выпивки. Вы только посмотрите на меня, на бед1гую меня, на безработную меня, которая теперь, наверно, будет вынуждена подыскать себе работу в «Макдоналдсе», и то, если повезет. Единственное, на что я надеюсь, так это на то, что Бриджит не справится со своими новыми Обязанностями, и с ней случится нервный срыв. Тогда эта глупая корова поймет, что к чему.

Я перерыла все шкафы в поисках бутылки рома, которую, кажется, где-то видела. Потом-то я вспомнила, что выпила ее прошлой ночью. Блин! И я получила еще один повод насладиться своей невезучестью.

В отсутствие средств, поднимающих настроение, я пыталась приободрить себя мыслями о том, что Бриджит теперь жизни не будет – так ее припухают, ведь за удачную карьеру нужно ох как дорого платить. Потом меня охватило ужасное чувство неуверенности. А что если Бриджит бросит меня? Что если она переедет в аккуратненькую квартирку в приличном районе, с кондиционером и тренажерным залом в доме? Что я тогда буду делать? Мне одной не потянуть квартплату. Тут на меня снизошло озарение, подобное тому, которое испытал святой Павел по дороге в Дамаск. Я вдруг поняла, что за Бриджит надо держаться. Соскочив с кушетки и проглотив свои обиды, я тихонько постучалась к ней в комнату.

– Прости меня, Бриджит, – умоляла я. – Я – эгоистичная свинья, прости меня, пожалуйста.

Стена молчанья.

– Прости меня, – повторила я. – Просто я сегодня уволилась, и поэтому, ну, ты понимаешь…

Нет ответа.

– Бриджит, выйди ко мне, пожалуйста, – взмолилась я. – Мне, правда, очень жаль.

Дверь распахнулась, на пороге показалась Бриджит с распухшим от слез лицом.

– Эх, Рейчел, – вздохнула она, и я не смогла определить по голосу, какая эмоция превалирует. Готовность меня простить? Усталость? Сочувствие? Может быть, ни то, ни другое, ни третье, но я все же надеялась, что первое.

– Давай отпразднуем твое повышение. Я угощу тебя шампанским! – предложила я.

Она опустила голову и принялась чертить носком туфли какие-то узоры на полу.

– Ну, не знаю…

– Давай! – горячо упрашивала я.

– Ладно, – уступила она.

– Только одна просьба, – затараторила я. – Ясейчаснамели, недашьлимневзаймынемного, ятебеверну, кактолькосмогу.

Спокойно, пожалуй, слишком спокойно, она вздохнула еще раз и согласилась.

Я потребовала, чтобы мы пошли в «Ламу».

– Мы должны пойти именно туда, Бриджит! – убеждала я. – В конце концов, не каждый день мы получаем повышение! Я, во всяком случае, точно, ха-ха-ха.

В «Ламе» над памятным пластиковым диванчиком повесили объявление: «Люди с голыми ногами сильно рискуют». Мы с Бриджит посмотрели на диванчик и в один голос сказали: «Мы сюда не сядем!» Видимо, подобное единодушие означало, что Бриджит все-таки простила меня. Но разговор не клеился. Я очень, может быть, даже слишком, старалась показать, как я рада ее успеху.

Когда я в очередной раз вкручивала ей, как за нее рада, она посмотрела на дверь и пробормотала:

– Вон твой парень.

«Пожалуйста, пусть это будет Люк, Господи!» – взмолилась я. И Господь сжалился надо мной, правда, на одном условии: это действительно оказался Люк, но… не один, а с Аней, с изящной, худенькой, загорелой Аней с миндалевидными глазами. Первой мыслью, мелькнувшей у меня в голове, была такая: «Если достаточно хорош для Ани, то подходит и мне». Хотя нельзя сказать, чтобы у меня был богатый выбор. Люк безразлично кивнул нам с Бриджит, но не подошел. Моя жизнь шлепнулась в лужу. А Бриджит громко спросила:

– С кем это наш хладнокровный Люк?

Люк и Аня выглядели так, как будто только что вылезли из постели. Или мне это только кажется? Но их лица были так близко друг от друга, и они так друг на друга смотрели! Их бедра соприкасались. Я чуть не вскрикнула, увидев, что он просунул руку за спинку ее стула, и приобнял ее за хрупкие, красивые плечи.

«Аня ему нравилась все это время», – с горечью подумала я. Конечно, мне следовало догадаться. И вся эта чушь, которую он нес мне о том, какая она хорошая девчонка! Теперь ясно.

– Хватит пялиться, – зашипела на меня Бриджит. Я вздрогнула и пришла в себя.

– Поменяйся со мной местами, – велела Бриджит. – Тебе надо сидеть к нему спиной. И не смотри, как голодный ребенок. И язык убери, а то он у тебя до колен свисает.

Я все в точности исполнила, и тут же пожалела об этом. Мне теперь ничего было не видно, и я попросила Бриджит быть моими глазами.

– Что он сейчас делает? – спросила я ее.

– Держит ее за руку, – ответила она, взглянув в ту сторону.

Я тихо застонала.

– Все еще? – спросила я несколькими секундами позже.

– Что «все еще»?

– Все еще держит за руку?

– Да.

– О боже! – я готова была разрыдаться. – И какой у него вид?

– Примерно шесть футов ростом, волосы темные…

– Да нет же! Какое у него лицо? Счастливое? Он выглядит влюбленным в нее?

– Допивай, – коротко велела Бриджит. – Мы уходим.

– Нет уж, – яростно прошептала я. – Я хочу остаться. И понаблюдать за ними…

– Нет, – твердо сказала Бриджит. – Такие вещи никогда к добру не приводят. И пусть это послужит тебе уроком. В следующий раз, когда встретишь сексуального и симпатичного мужика вроде Люка Костелло, может быть, подумаешь, прежде чем отшить его.

– Так ты считаешь, что он сексуальный и симпатичный? – искренне удивилась я.

– Конечно! – еще больше удивилась она.

– Почему ты мне раньше об этом не сказала?

– Я? Тебе что, всякий раз нужно мое одобрение, чтобы кого-нибудь или что-нибудь полюбить? – спросила она.

«Дура набитая! – в сердцах подумала я, – всего несколько часов как получила повышение, а уже строит из себя большого босса».

Я оплакивала свои отношения с Люком несколько дней. Чувство потери было необыкновенно острым. Мне не на что было надеяться: не могла же я конкурировать с Аней. Ни в коем случае. Я трезво оценивала свои возможности.

Я подыскивала работу. Именно «подыскивала», потому что мои усилия в этом направлении даже не заслуживали слова «искала». С моим неважным послужным списком и отсутствием высшего образования возможности были очень ограничены. Однако я набрела на работу в одном отеле. Конечно, не в таком приличном, как прежний, впрочем, я этим вовсе не хочу сказать, что прежний был приличным. Мое новое место работы называлось мотель «Барбадос». Почему именно так – понятия не имею. Барбадосом там и не пахло. Может, они воображали, что люди будут платить лишние деньги за иллюзию пребывания на Барбадосе в течение часа.

Мой босс, Эрик, был одним из самых толстых людей, каких я когда-либо видела, и носил прозвище «Ляжка». Большая часть персонала была из нелегальных иммигрантов, которым можно платить зарплату меньше минимальной.

И все-таки это была хоть какая-то работа. Другими словами, на меня одновременно обрушились тяжелый труд, нужда и тоска. Отработав первый день и вернувшись домой в состоянии крайнего утомления и подавленности, я услышала телефонный звонок.

– Да? – не слишком приветливо ответила я, готовая сорвать свое паршивое настроение на любом абоненте на том конце провода.

Последовала короткая, полная смысла пауза, после чего голос Люка, нежно лаская мой слух, произнес:

– Рейчел?

Мой мрачный мир озарился ослепительным светом.

Я инстинктивно почувствовала, что этот звонок – не из серии «Слушай, я что-то не могу найти свои трусы „Бивис и Баттхед". Я их не у тебя случайно оставил? В общем, если найдешь, будь добра, простирни и забрось мне». Наоборот. По голосу, по тому, как он произнес «Рейчел?», как будто погладил меня, я сразу поняла, что все будет хорошо. И даже лучше.

А ведь я была уверена, что он больше никогда не позвонит. Я чуть не расплакалась от облегчения, от счастья, от благодарности за то, что он дал мне еще один шанс.

– Люк? – спросила я. Обратите внимание: я не спросила «Дерил?» или «Фредерик?» или «Вельзевул?», не назвала первое пришедшее в голову мужское имя, как сделала бы, если бы хотела продолжать играть с ним в эти игры.

– Как ты? – спросил он.

«Ну, назови же меня „детка!" – молча взмолилась я.

– Хорошо, – сказала я. – Меня уволили с работы, я нашла новую, но она – в ужасном месте. Мне кажется, что там бывают только проститутки. И деньги маленькие. А вообще-то, у меня все прекрасно. А ты как?

Он усмехнулся своей чудесной, теплой, дружеской усмешкой, как бы говорящей «ну ты даешь!», и я почувствовала, что люблю его.

– А пообедать можно тебя пригласить? – вместо ответа спросил он.

Пригласить пообедать. Пригласить пообедать! В одном этом слове столько всего! Это значит: «Ты мне нравишься. Я буду заботиться о тебе» и, что совсем не маловажно, «я заплачу за тебя». Мне очень хотелось спросить: «А как же Аня?», но единственный раз я, которая всю жизнь только и делала, что все портила, поступила правильно – то есть промолчала.

– Когда? – только и спросила я, мысленно повторяя: «Сейчас, сейчас, сейчас!»

– Может, сегодня вечером?

Наверно, мне следовало сделать вид, что я занята. Разве это не вернейший способ проверить, так ли ты дорога своему приятелю? Но я больше не хотела давать ему ни малейшего шанса ускользнуть от меня.

– Очень хорошо, – мило улыбнулась я.

– Да, и прости пожалуйста, что я не подошел к вам с Бриджит тогда, – прибавил он. – Просто Анин парень только что ее бросил, и мне хотелось подбодрить ее.

Чаша моего счастья перелилась через край.

 

44

Это было свидание, настоящее свидание! Он сказал, что зайдет за мной в половине девятого и поведет меня во французский ресторан. Меня, правда, чуть-чуть встревожило, что ресторан – французский. Во французские рестораны ходят только провинциалы, а чтобы произвести впечатление на девушку, надо вести ее в туркменский ресторан. А потом я подумала: «Да не все ли равно!»

Собиралась я медленно и спокойно. Не было того возбужденного, взвинченного состояния, в которое я обычно впадала в связи с Люком. Вместо него у меня внутри стоял ровный гул спокойного предвкушения.

Конечно, у меня слегка тряслись поджилки от страха, а в животе, казалось, порхают бабочки. Вернее, они пока не порхали – только чуть встрепенулись, чтобы дать мне понять, что они тут. «Разумеется, – напоминала я себе, – Люк курсирует между мною и Аней, и бог знает сколькими еще». И все-таки, почему-то я знала, что это не так. Непонятно, на чем была основана такая глубокая уверенность, но я не сомневалась.

Мы вдвоем уже преодолели столько поворотов и завихрений: провели вместе ночь после вечеринки в «Рикшо», потом он захотел встречаться со мной, а я ему отказала, потом мы встретились на вечеринке у меня дома, и пришел его черед отказать мне, потом он повсюду разыскивал меня, и нашел в «Ламе», и у нас был умопомрачительный секс, потом явился Дерил, и Люк, разозлившись, ушел. Если после всех этих взаимных притяжений и отталкиваний он все еще хочет пригласить меня пообедать, а я все еще хочу принять его приглашение, значит, между нами существует хотя бы искра взаимопонимания. Мы достигли своеобразного плато, мы знали друг о друге достаточно хорошего и плохого, особенно – плохого, и все-таки… оба хотели продолжать восхождение.

Для французского ресторана я выбрала очень скромную одежду. По крайней мере, верхнюю. Я надела то, что называла своим «взрослым платьем». Я так его называла, потому что оно было не из лайкры, и под ним не просматривалась линия трусиков. Оно было темно-серое, монашеское. Из-за всех перечисленных выше свойств оно еще в магазине показалось мне провальным, но Бриджит просто вынудила меня купить его. Она сказала, что придет день, и оно мне очень пригодится. Я тогда ответила, что пока не собираюсь умирать или уходить в монастырь, или привлекаться к суду по делу об убийстве. Но сейчас, изучая в зеркале свое скромное и, как оказалось, вовсе не противное отражение, я пришла к выводу, что Бриджит была права.

Я надела туфли на высоких каблуках и подняла волосы наверх. Обычно я делала либо то, либо другое, потому что не хотела возвышаться над окружающими подобно корпусу океанского лайнера. Но Люк был достаточно высок, чтобы это выдержать.

Под свою «сутану» я поддела черные чулки и пояс. Верный знак того, что я без ума от Люка. Потому что никто не решится надеть такое белье, если не планирует вскоре снять его. Неудобно и неестественно. Я чувствовала себя ужасно неуклюжей.

В восемь тридцать явился Люк. Я посмотрела на него, темноглазого, чисто выбритого, благоухающего чем-то цитрусовым, и мои бабочки разом проснулись, зашебуршились, и начали препираться между собой. Сегодня Люк выглядел гораздо более ухоженным, чем обычно. Меньше волос и джинсы. Я расценила это как свидетельство того, что он теперь серьезно ко мне относится, и ужасно обрадовалась.

Когда он вошел, я приготовилась утонуть в его объятиях. Но, к моему удивлению, он меня даже не поцеловал. Вздрогнув от неожиданности в начале, я быстро собралась и решительно отказалась погрузиться в пучину отчаяния, которая призывно манила меня. Нет, мне не пришла в голову мысль: «Я ему не нравлюсь». Я знала, что нравлюсь, я могла бы что угодно на это поставить.

Он вежливо присел на диван, не швырнув меня на пол и не изнасиловав. Как это странно – находиться в одной комнате уже больше пяти секунд и все еще быть одетыми!

– Я сейчас, – пообещала я, – еще минутку.

– Ничего, – сказал он.

Он следил за мной глазами, пока я неуклюже ковыляла по квартире в поисках ключей. То задену бедром за край стола, то локоть обдеру о дверную ручку. Ничто не сравнится с этим ощущением: тот, кого ты страстно желаешь, наблюдает за тобой и наслаждается даже твоей неловкостью. Наконец я повернулась к нему и потребовала ответной страсти.

– Ну что?

Я знала, что все будет хорошо.

– Ты… – он помолчал, – …очень красивая. Правильный ответ.

Я никогда не бывала в ресторане, в который он меня повел, даже не слыхала о таком. Но он оказался чудесным. Толстые ковры, приглушенный до сумеречного свет, почтительные официанты, бормочущие с французским прононсом, настолько преувеличенным, что они едва понимали друг друга.

Мы с Люком почти весь вечер промолчали. Но это не свидетельствовало о нашем разладе. Никогда еще я не чувствовала ни с кем подобной близости. Мы только и делали, что улыбались друг другу. Мы расточали друг другу широкие, сияющие улыбки.

Он продолжал вести себя так же сдержанно, без малейшего намека на фамильярность, как и в начале вечера. Так что оплатить такси, открыть перед дамой дверь, пропустить ее вперед, при этом не задев ее и краем одежды, – все это я хлебала полной ложкой. И что характерно – каждый свой жест мы сопровождали широкой улыбкой.

Когда Люк, подав мне руку, галантно подсаживал меня в такси, мы чуть головы себе не оторвали, стараясь встретиться глазами и улыбнуться друг другу. Подъехав к «Ля бон шери», мы вышли из машины, чтобы тут же обменяться ослепительными улыбками. Мы улыбались всем существом, вплоть до пальцев ног. Потом – короткая пауза: он расплачивался в шофером. И тут же мы снова поворачиваемся друг к другу, и впиваемся друг в друга глазами.

Он спросил: «Ну как?» – ирландский вариант «Пойдем?», предложил мне свою согнутую руку, и мы вплыли в ресторан, где с большим энтузиазмом, хоть и на непонятном языке, нас приветствовали официанты. И от радости мы, конечно, тут же снова обменялись взглядами и улыбками.

Нас провели к столику, который был так слабо освещен, что я едва могла видеть Люка.

– Тебе нравится, детка? – прошептал он.

Просияв, я кивнула. Все было просто чудесно.

Создалась, правда, некоторая неловкость, когда мы уселись друг против друга, потому что раньше мы никогда так не сидели. Есть только одна ситуация, более располагающая к стеснительности, чем первый раз в постели с мужчиной. Это когда ты в первый раз с мужчиной в ресторане. Люк попробовал завязать разговор, начав с жизнерадостного «Ну?». Я стала придумывать, что бы такое ответить, но тут моя радость вырвалась на свободу и выразила себя в еще одной страстной, я бы сказала, экстатической улыбке, после которой говорить что-либо было уже излишним. Люк тут же выслал мне ответную улыбку. Так мы и сидели, сияя, как пара деревенских дурачков, пока елейный лягушатник-официант не подошел и не предложил нам меню.

– Думаю, нам надо бы… – Люк указал на меню.

– Ах да, конечно, – кивнула я и постаралась сосредоточиться.

Через несколько секунд, оторвавшись от меню и подняв голову, я обнаружила, что Люк неотрывно на меня смотрит, и мы снова сорвались на улыбки. Застеснявшись, я опустила глаза, но, не справившись с собой, снова взглянула на него, а так как он все еще смотрел на меня, то нам обоим ничего не оставалось, как снова улыбнуться друг другу. И снова я одновременно обрадовалась и застеснялась, и сказала: «Перестань», а он ответил: «Прости, я не могу. Ты такая…». И мы оба рассмеялись теплым счастливым смехом, а потом он снова вспомнил про меню, и сказал: «Пожалуй, нам надо бы…», а я ответила: «Еще как надо бы!»

Я боялась просто лопнуть от счастья. Я казалась себе похожей на огромную жабу, раздувшуюся от радости.

Он заказал шампанского.

– Зачем? – спросила я.

– Потому что… – он задумчиво смотрел на меня.

– Потому что… – повторил он, улыбаясь глазами. Я затаила дыханье, ожидая, что он признается мне в любви. – Потому что мы это заслужили.

Я понимающе улыбнулась. Я прекрасно знала, как он ко мне относится. И он знал, что я знаю.

Весь вечер я казалась очень спокойной, но под маской спокойствия просто задыхалась от счастья. Мои легкие с трудом вмещали столько воздуха, сердце едва выдерживало бешеный ритм, я физически ощущала, как моя кровь течет по венам. Все процессы в организме пошли совсем с другой скоростью, подстегиваемые моей любовью.

Все чувства обострились. Как будто нервы оголились, и моя нервная система представляла собой нечто вроде Центра Помпиду. Каждый вздох доставлял мне радость. Я смаковала каждый удар своего сердца, каждое сокращение мышц. Каждый новый вдох воспринимался как победа, моя грудь вздымалась и опадала, потом следовала неправдоподобно долгая пауза, потом снова вздымалась и опадала. Как будто я одолевала подъем на невысокий холм. И еще на один. И еще.

– Вкусно? – спросил он, кивнув на мое pomme au fenêtre, или не помню что это было.

– Чудесно, – прошептала я, и мне даже удалось проглотить несколько микроскопических частичек кушанья.

Наши вилки порхали над блюдами, которые, вероятно, были великолепны, но вся беда заключалась в том, что мы совершенно не могли есть. Только улыбались друг другу, как двое слабоумных. Время от времени мы клали вилки на стол и впивались друг в друга глазами, затем новая серия улыбок.

Я чувствовала себя легкой и воздушной, если, конечно, не обращать внимания на странное ощущение, как будто твой желудок и пищевод наполнены быстро отвердевающим цементом. Кажется, мы оба понимали: то, что мы чувствуем друг к другу, – хрупкая, драгоценная материя, с которой надо обращаться очень осторожно и бережно. Ее нельзя было трогать, не рекомендовалось тревожить. И хотя она пребывала в полном покое, мы каждую секунду ощущали ее присутствие. Только это и ощущали.

Не было никакой необходимости развлекать друг друга смешными историями: мы оба знали, что умеем рассказывать смешные истории. Не было необходимости набрасываться друг на друга и срывать одежду: всему свой черед. Единственный рискованный момент за весь вечер случился, когда Люк вдруг спросил:

– Как поживает Дерил?

– Послушай, – испытывая неловкость, проговорила я, решив выложить хотя бы часть своих карт на стол, – между мною и Дерилом ничего нет.

– Не сомневаюсь, – кивнул он.

– Почему это? – спросила я, несколько задетая.

– Потому что он гей! – рассмеялся Люк.

Я стала красная, как помидор. А ведь мне приходила в голову такая мысль. В общем, это многое объясняло.

Только вот почему он тогда бормотал «мама», а не «папа»?

– А вообще-то, он слишком много сил тратит на добывание наркотиков, чтобы иметь хоть какую-нибудь сексуальную ориентацию, – с отвращением заметил Люк.

– Понятно, – сказала я, просто чтобы что-нибудь сказать.

Весь вечер ровный поток желания струился по скале уверенности, которую мы вдруг ощутили друг в друге. Когда Люк оплатил счет (видите, видите? – он же сказал «Приглашаю пообедать»), ноток усилился. Когда мы вышли в сырой вечер, Люк вежливо спросил:

– Пройдемся или поймать такси?

– Пройдемся, – ответила я. Продлить чудесное чувство предвкушения.

Он даже не взял меня за руку, только слегка приобнял, и, честное слово, это было очень круто. Его нарочитое стремление держаться на расстоянии, очень близко, но все же не вплотную, не прикасаясь, усиливало мое желание. Подойдя к моей парадной, я испытала огромное облегчение. «Пора, черт возьми!» – подумала я. Не дотрагиваться до него оказалось труднее, чем я предполагала. Я радостно следовала сценарию: «Ты не зайдешь на чашку кофе?»

Я ускорила шаги, настроенная ворваться в дом и бегом помчаться вверх по лестнице, но он вдруг сбавил скорость. Потом остановился. Он слегка отодвинул меня в сторону, отсекая от потока пешеходов, и поцеловал в щеку. Я-то умирала от желания схватить его между ног, но раз уж у нас сегодня такое чудесное, сдержанное свидание, можно было и потерпеть еще немного.

– Спасибо за чудесный вечер, – пробормотал он.

– Пожалуйста, – ответила я. – Тебе спасибо.

Вежливо улыбаясь, я думала: «Хватит дурака валять, пошли наверх, ты повалишь меня на пол и запустишь руку мне под юбку, как ты это обычно делаешь».

– Скоро увидимся? – спросил он. – Позвонить завтра?

– Конечно, – сказала я.

Мое настроение стало стремительно падать, как будто вилку выдернули из розетки. Он что, серьезно? Все это было чудесно, но только потому, что я ни на секунду не сомневалась: эта его галантность – притворство. Неужели я зря надевала чулки и пояс, неужели некому будет все это снять с меня?

– Спокойной ночи, – сказал он, быстро поцеловав меня в губы. Его губы прижались к моим ровно настолько, чтобы я успела почувствовать, что это – святое. Когда он отодвинулся, у меня кружилась голова, а в глазах рябило. – Чуть не забыл, – и он вручил мне маленький сверточек, неизвестно откуда вдруг возникший у него в руках. И не сказав больше ни слова, он повернулся на каблуках и пошел по улице, оставив меня со странной легкостью в голове и открытым ртом.

Ну, пожалуйста, подумала я, не веря своим глазам, пожалуйста! Я дала ему несколько минут, чтобы обернуться, рассмеяться и сказать: «Шутка! Ты не хочешь посмотреть на мою штучку?». Но он шел и шел, и не оглядывался. Я все-таки ждала, надеясь, что он вдруг снова появится из-за угла, за который только что завернул. Наконец, поняв, что все кончено, я открыла дверь и, жестоко разочарованная, начала подниматься вверх по лестнице. «К чему были все эти игры?» – пробормотала я. Нет, правда, зачем он это все затеял?

Сгорая от нетерпения найти хоть какой-то ключ к объяснению поведения Люка, я разорвала бумагу, слишком волнуясь, чтобы оценить красоту упаковки и кокетливый блестящий бантик. Это оказался… всего лишь сборник стихов Реймонда Карвера.

– Стихи? – с отвращением взвизгнула я. – Я хотела, чтобы ты меня трахнул! – и швырнула книгу в стену.

Я в гневе расшвыривала вещи по квартире. Бриджит, дрянь такая, где-то шлялась, так что мне и пожаловаться-то было некому. Я в бешенстве сорвала с себя соблазнительное нижнее белье, проклиная себя за то, что надела его. Не надо было искушать судьбу. Я чувствовала себя так, как будто даже кружевной пояс, даже шелковые чулки и трусики хохочут надо мной. «Пора бы уже и поумнеть!» – казалось, хихикали они. Сволочи!

Наконец, в полном унынии, я поняла, что мне остается только лечь в постель. Совершенно уверенная в том, что слишком взвинчена, чтобы заснуть хоть на секунду, я швырнула на пол свою ночную рубашку и некоторое время топтала ее ногами (днем я повесила ее в шкаф, но теперь не поленилась снять с плечиков и задать ей по первое число, чтобы хоть таким образом сорвать злость). В тот момент, когда я обещала своему серому платью, что оно больше никогда не увидит солнечного света, раздался телефонный звонок.

– Какого черта! – подумала я, втайне надеясь, что кто-то ошибся номером и, следовательно, можно будет наорать на него.

– Я с тобой еще не закончила! – пригрозила я своему «взрослому» платью, и пошла к телефону.

– Алло! – злобно проревела я в трубку.

– Э-э, это ты, Рейчел? – спросил мужской голос.

– Да! – ответила я воинственно.

– Это Люк.

– И что?

– Прости, я не хотел побеспокоить тебя, я позвоню завтра, – пришибленно пробормотал он.

– Нет уж, подожди! Зачем ты звонишь?

– Я волновался… После сегодняшнего вечера. Я ничего не ответила, но мое сердце учащенно забилось от облегчения.

– Мне кажется, я поступил правильно, – быстро заговорил он. – Стараясь вести себя, как джентльмен, я хотел сломать стереотип наших отношений… Но когда я пришел домой, я подумал, может быть, я недостаточно дал это понять, и ты подумала, что не нравишься мне больше, а я просто с ума по тебе схожу, и я подумал, надо позвонить, а потом я подумал, что уже поздно и, наверно, ты спишь, и действительно, уже поздно и ты наверняка спишь…

– Что ты хочешь сказать? – я была очень взволнована. Я чувствовала, как он возбужден, как старается поступать и формулировать правильно. Может быть, на повестке дня объяснение в любви? Может, он собирается предложить мне стать его девушкой?

Тут он перестал быть серьезным и в его голосе снова зазвучал смех:

– Ну что, я полагаю, о сексе теперь не может быть и речи?

Оскорбленная в лучших чувствах и глубоко разочарованная, я бросила трубку.

Ярость душила меня. Именно душила. Кто бы мог поду… «Нет, вы слышали, что он сказал?» – спросила я у комнаты в целом и в особенности у моего «взрослого» платья. Какая наглость! Нет, какая наглость! Я мотала головой, как безумная. Если он полагает, что я еще когда-нибудь потрачу на него хоть минуту, пусть… Я вздохнула еще раз, скорее печально, чем гневно, и еще раз тряхнула головой. Честное слово, пусть он….

Через шесть секунд я уже набирала его номер. Разумеется, могла быть речь о сексе.

 

45

Еще одни выходные. Два дня свободы от вечного ожидания и страха оглашения отзыва. Ужасная тоска то накатывала на меня, то отпускала, то накатывала, то вновь отступала. Когда я страдала по Люку или злилась на него, мне, по крайней мере, было понятно, что именно я чувствую. А сейчас мои мысли были в полнейшем беспорядке.

Субботнее утро, как всегда, началось с занятий по кулинарии. Конечно же, произошел очередной инцидент с Эймоном – на этот раз он съел банку какао-порошка. В конце концов, Эймона вывели из кухни, как это и происходило каждую субботу.

Все мы бдительно следили за Анджелой, от души надеясь, что она вытворит что-нибудь подобное. Но Анджела оказалась совершенно не похожей на Эймона. Всю предыдущую неделю она вела себя безупречно. Честно говоря, если бы не устрашающие размеры, никто никогда бы не подумал, что она страдает обжорством. Казалось, она вообще никогда не ест. Я слышала, как она жаловалась Мисти, что у нее проблемы с железами внутренней секреции, и от этого очень замедленный обмен веществ. Может, так оно и было.

Либо так, либо она три раза в день запиралась в ванной и там съедала запасы целого маленького супермаркета. Либо то, либо другое. Я все-таки склонялась ко второму. Поддержание столь обширного зада, безусловно, требовало ежедневного самоотверженного труда. Я очень удивилась, что Мисти не указала Анджеле на это обстоятельство. Но Мисти была очень мила с Анджелой. Может, это только со мной она такая стерва?

Бетти быстренько разобралась с мукой, сахаром и мисками.

– Учитель! – тянул руку Кларенс.

– Называйте меня Бетти, – в который раз повторяла она ему.

– Хорошо, учитель, – отвечал Кларенс.

В столовой воцарились мир и спокойствие. Коричневые джемперы были припудрены мукой, все так сосредоточились на приготовлении пищи, что я почувствовала, как изменилась атмосфера. Ощущение гармонии. Я с удивлением почувствовала, что в воздухе витает… нечто божественное. Пожалуй, если вовремя не опомниться, то чего доброго скоро возьмусь читать Священное писание!

Очень скоро я пережила еще один приступ сентиментальности. Когда мужчины вынули из духовки свои кособокие, бесформенные, непропеченные внутри пирожки, они были так горды своими достижениями, что мои глаза увлажнились. Каждый из этих пирожков – маленькое чудо, думала я, роняя скупые слезы. Эти мужчины – алкоголики, и некоторые из них совершали ужасные вещи, и вот теперь они сами испекли эти пироги…

Я вздрогнула и болезненно сжалась. Неужели это все я думаю? Слава богу, что никто здесь не умеет читать мысли.

* * *

Особенно тяжело давались в Клойстерсе мне субботние вечера. Все прихорашивались и готовились к выходу. Все, кроме меня. Но хуже всего было то, что я непрерывно думала о Люке. Именно в субботний вечер он имел больше всего шансов познакомиться с девушкой. Эта мысль намертво засела у меня в голове.

Я почти забыла, что злилась на него. Теперь я смертельно тосковала по нему, к тому же, сходила с ума от ревности и страха потерять его. А если он встретит кого-нибудь другого, тогда я точно его потеряю.

Я пыталась отвлечься от этих мыслей, присоединившись к обычной субботней суете. В эти игры я уже играла в прошлые выходные, и весьма неохотно. Мне все представлялось, что сказала бы, например. Хеленка или другие мои нью-йоркские знакомые, если бы они увидели меня сейчас. Я молилась о том, чтобы у Хеленки не оказалось дара читать в душах. А то она сразу поймет, что я играю в эти игры просто потому, что вынуждена, и не получаю от них никакого удовольствия. Игры! Все во мне восставало против этого. Игры! Тихий ужас!

Но на этой неделе я вдруг обнаружила, что это весело и увлекательно! Сначала мы разбились на команды и сыграли в «Красного пирата», бегая по гостиной взапуски и перешагивая через барьеры из переплетенных рук других участников. Это было так интересно, что я даже встревожилась.

Потом кто-то достал скакалку. В один прекрасный момент все оказались «внутри», а я одна – снаружи. Так частенько случалось и в детстве. Я живо вспомнила те времена, обозлилась и бросила играть. Отошла к стене и плюхнулась на стул. «Фиг! Даже если меня позовут, не пойду», – подумала я со злостью.

– Хорошо проводишь время? – осведомился Крис.

У меня мурашки пошли по коже. «Господи, да я на него и вправду запала! Эти глаза, эти бедра… Когда-нибудь… – с тоской подумала я. – Когда-нибудь мы с ним будем гулять по Нью-Йорку, влюбленные друг в друга…» Тут пришел черед Мисти прыгать, и зависть заглушила во мне все остальные чувства.

– Меня от всего этого тошнит, – пожаловалась я. – Честное слово. Зачем они напоминают нам о детстве таким образом?

– Мы вовсе не затем всем этим занимаемся, – удивился Крис. – Просто это доставляет нам радость, помогает выпустить пар. Кроме того, что в этом плохого – вспомнить детство?

Я ничего не ответила. Я смутно услышала голос легкой, как эльф, Мисти. Она пропела: «Кри-ис, впрыгивай…»

– Если тебе так неприятно об этом вспоминать, лучше сказать об этом на группе, – посоветовал Крис. – Боже мой, моя очередь! – воскликнул он и впрыгнул к Мисти.

Скакалку крутили Джон Джоуи и Нэнси, домохозяйка, пристрастившаяся к валиуму. В Клойстерсе неуклюжестью никого не удивишь, но даже на фоне здешних пациентов Нэнси и Джон Джоуи резко выделялись. У них с координацией движений было совсем плохо. Нэнси и на ногах-то не очень твердо стояла.

Я смотрела, как прыгает Крис. Немного нескладно, но очень круто. У него было такое сосредоточенное лицо, он очень старался делать все правильно. Я сидела и с отвращением слушала, как они напевают свою прыгательную песню, и вдруг услышала слова Криса: «Впрыгивай, Рейчел!» И я радостно впрыгнула. Мне так нравилось, когда меня выбирали. Это так редко случалось. Почти никогда. Всегда выбирали больших девочек. Или наоборот, тех, совсем малявок.

Я перепрыгнула через скакалку и несколько секунд скакала вместе с Крисом, улыбаясь от радости, что он выбрал меня. Потом красивый ботинок Криса запутался в скакалке, я запнулась, и мы полетели на пол. Был один чудесный момент, когда мы с ним лежали рядом на полу. Потом Джон Джоуи устроил небольшую истерику и сказал, что ему надоело крутить скакалку. В порыве неожиданного великодушия я согласилась заменить его, и вот я уже крутила скакалку вместе с Нэнси, глядевшей перед собой пугающе остекленелым взглядом. Она, видно, совсем одичала от транквилизаторов.

Джон Джоуи, прыгая через скакалку, опрокинул нескольких человек, наставил синяков себе и всем окружающим, и тогда настало время музыкальных стульев. Сначала я стеснялась грубо спихивать людей со стульев на пол. Если речь не шла о Мисти, конечно. Но, поняв, что в этом и состоит суть игры – вести себя нагло и беспардонно, я начала получать от нее истинное наслаждение. Я смеясь, пихалась, толкалась и чувствовала себя прекрасно. Никогда так не веселилась. В смысле, без наркотиков.

И лишь когда я легла в постель и вспомнила о том, что Люк, возможно, тоже развлекался сегодня вечером, мое радостное настроение улетучилось.

Утром в воскресенье почти все мужчины, и Крис тоже, как это ни прискорбно, подошли ко мне с вопросом: «А твоя сестра сегодня приедет?»

– Не знаю, – вынуждена была отвечать я.

В час для посещений Хелен появилась вместе с мамой и папой. К сожалению, Анны не было. Папа все еще говорил со своим оклахомским акцентом.

Мама и отец оживленно беседовали с родителями Криса, и мне было даже представить страшно, о чем они там говорят. Я тем временем тайком передала Хелен письмо для Анны, в котором просила ее привезти мне наркотиков.

– Передай это Анне, пожалуйста, – попросила я.

– Но я ее не увижу, – сказала Хелен. – Я теперь работаю.

– Ты работаешь? – я была очень удивлена. Хелен не только была патологически ленива, – она, как и я, вообще не умела работать. – С каких это пор?

– Со среды.

– И кем ты работаешь?

– Официанткой.

– Где?

– В одной дерьмовой…, – она помолчала, подыскивая нужное слово, – дерьмовой закусочной. Называется клуб «Мекссс». Да, с тремя «с», – добавила она. – И этим все сказано.

– Ну что ж, поздравляю, – сказала я, хотя вовсе не была уверена, что это подходящая работа для Хелен. Это все равно что поздравить подругу с тем, что она беременна, когда знаешь, что никакого постоянного бойфренда нет в помине.

– Слушай, я не виновата, что для стюардессы ростом не вышла! – неожиданно воскликнула она.

– Я и не знала, что ты метила в эти заводные куклы, – удивилась я.

– Да, метила, – грустно призналась она. – Я бы не возражала. Но речь даже не шла о какой-то приличной авиалинии, это была одна из этих паршивых чартерных – «Эйр Паэлла». Они нанимают всех без разбору. Всех, кроме меня.

Хелен была по-настоящему расстроена! Она привыкла всегда получать то, что хотела. В порыве, отчаяния она закрыла лицо руками, и это меня испугало.

– А ведь я по всем статьям подходила!

– Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду цвет лица, длинную шею, фальшивую улыбку, выраженную линию трусиков. Я уже не говорю об избирательной глухоте. Я была бы просто великолепна! Я долго тренировалась, Рейчел, – сказала она, и нижняя губа у нее задрожала. – Правда. Я старалась вести себя похуже с женщинами и клеила любого мужика. Я открывала дверцу холодильника, кивала, улыбалась, и часами повторяла: «Спасибодосвиданья. спасибодосвиданья, спасибодосвиданья…» А они сказали, что я слишком маленького роста. А зачем мне быть высокой? – спросила я. А они ответили: «Чтобы класть вещи на верхние полки». Но это чушь собачья! Всем известно, что работа стюардессы в том и заключается, чтобы не замечать, как тетки уродуются с вещами, и предоставлять им все делать самим. А если мужчина нуждается в помощи, то ты должна просто по возможности дать ему полюбоваться своей задницей, а потом все равно заставить его все сделать самому. Он будет просто счастлив.

– А почему именно дверцу холодильника?

– Потому что там, куда стюардессы выпускают пассажиров, почему-то всегда холодно.

– М-да, неплохо придумано… я имею в виду, попрактиковаться, – неловко выговорила я.

– Попрактиковаться! – вступила в разговор мама. – Я ей покажу практику! У меня разморозилась целая упаковка «Магнумов», и хрустящие хлебцы тоже. И все из-за ее «Спасибодосвиданья». Попрактиковаться!

– Это были всего лишь мятные «Магнумы», – возразила Хелен. – Они только зря место в холодильнике занимают. Это было гуманное убийство, акт милосердия, чтобы зря не мучались.

Мама продолжала издавать фыркающие, неодобрительные звуки, как кенгуру Скиппи, который видит, что Брюс упал в воду с гидроплана, сломал себе руку в трех местах, и теперь его нужно вытаскивать из болота, кишащего крокодилами.

– А вообще-то, мама, спасибо тебе за поддержку! – Хелен вдруг взорвалась, как будто ей было лет двенадцать. – Я думаю, ты просто не хотела, чтобы я получила эту работу!

Мне показалось, что сейчас она крикнет что-нибудь вроде «Я не просила меня рожать!», и выскочит из комнаты, хлопнув дверью. И все-таки, все мы помнили, где находимся, и старались держать себя в руках. Мама снова отошла от нас. На этот раз она разговорилась с родителями Мисти О'Мэлли. Папа был все еще погружен в беседу с отцом Криса.

– У тебя случайно не найдется марки? – спросила я Хелен. Если она не сможет передать письмо Анне, я могла бы попытаться отправить его по почте, черт побери! Кинуть незаметно в уходящую почту, чтобы никто не узнал.

– У меня? – изумилась Хелен. – Марки? Ты что, думаешь, я замужем?

– При чем здесь это?

– Только семейные вечно таскают с собой марки, это всем известно.

– Ладно, ничего страшного, – сказала я, сообразив, что через пять дней три недели, которые я обязана здесь провести, истекут. Я смогу свободно выйти отсюда. И ни под каким видом не соглашусь остаться здесь на полные два месяца, как все они. Я отсюда пулей вылечу. И буду принимать столько наркотиков, сколько захочу.

 

46

После того, как посетители уехали, мною овладело воскресное удушье. Какая-то смутная неудовлетворенность, такое чувство, что сейчас лопнешь, если что-нибудь не изменится. Беспокойно, как тигр в клетке, я бродила из столовой в гостиную, из гостиной в спальню, и обратно. Нигде не могла усидеть.

Я мечтала оказаться на свободе, где могла бы начать все заново, спрятавшись от себя самой, извлечь свои чувства из серых туманных глубин депрессии, оказаться под ярким голубым небом счастья. Но в Клойстерсе не было ничего, что помогло бы мне катапультироваться туда.

Я утешалась мыслью, что это мое последнее воскресенье в обезьяннике. Что меньше чем через неделю мне больше не придется испытывать такие чувства. Но с острой тоской я вспомнила, что испытывала их и раньше – до того, как попала сюда. Именно такую пустоту и неприкаянность. Часто. Обычно это случалось около четырех в воскресенье, так что сегодня даже немного запоздало. Видимо, мои настроения все еще жили по нью-йоркскому времени. Возможно, это гнетущее чувство последует за мной, когда я покину Клойстерс. Может быть, согласилась я, но тогда я, по крайней мере, смогу хоть как-то с ним бороться.

Остальные пациенты ужасно раздражали меня своей возней и перебранками. Майк ходил туда-сюда, рыл носом землю и еще больше, чем обычно, напоминал племенного бычка. Он не распространялся о причинах своего дурного настроения. Но Кларенс сказал мне, что малолетний сынок Майка, Уилли, приветствовал своего папашу словами: «А вот и наш алко-пап». Когда Майк грозно спросил, что это значит, мальчик объяснил:

– Ты мой папа, и ты алкоголик. Соединяем вместе, и получается: «алко-пап»!

– Он чуть не пришиб мальчонку, – прошептал мне на ухо Кларенс, разумеется, придвинувшись вдвое ближе, чем это было необходимо.

Винсент, напротив, раздражал меня тем, что пребывал в хорошем настроении. Он просто порхал от счастья, потому что жена привезла ему вопросы к новому детскому варианту «Погони». Он размахивал красной коробкой перед носом у Сталина и кричал: «Теперь поглядим, кто тут умный, поглядим! Теперь-то тебе негде узнать ответы!»

Сталин утопал в слезах. Он надеялся, что Рита навестит его, что она заберет обратно свое заявление на развод, но она не показалась в Клойстерсе.

– Оставь его в покое! – сказал Нейл Винсенту. Осознав, что он все-таки алкоголик, Нейл дня два рыдал, а потом сменил Винсента на посту мистера Злючки. Он злился на себя за то, что он алкоголик, но и на остальных злился тоже. Джозефина сказала, что этого можно было ожидать, потому что никому не нравится быть алкоголиком, и что скоро он с этим примирится. А пока что мы все его ужасно боялись.

– Бедняга совсем расклеился из-за жены! – орал Нейл прямо в лицо Винсенту. – Не мучай его! Ему и без того хреново!

– Извини, – пристыжено сказал Винсент. – Я не хотел. Это была всего лишь шутка…

– Ты вообще очень агрессивен! – продолжал реветь Нейл.

– Да, я знаю, – униженно пробормотал агрессивный Винсент. – Но я очень стараюсь…

– Плохо стараешься! – Нейл стукнул кулаком по столу.

Все быстро-быстро устремились к двери.

– Извините, – еще раз пробормотал Винсент.

После небольшой паузы все стали возвращаться. На время воцарился покой, пока в столовую не влетел сломя голову юный Барри. Там, наверху, судя по всему, происходило нечто очень серьезное. Селин застукала Дейви за чтением колонки о бегах. А так как заболевание Дейви заключалось в пристрастии к азартным играм, это было так же ужасно, как если бы Нейл гнал у себя под кроватью самогон.

Если верить Барри, Дейви стал совсем неуправляемым. Настолько, что для усмирения разгулявшегося игрока пришлось позвать садовника Финбара, здоровенного слабоумного детину. После этих новостей, принесенных Барри, все из столовой хлынули наверх, занимать места поближе к сцене.

Я не пошла. Мне и без того было хреново. Когда пыль, которую они подняли, выбегая, улеглась, я вдруг обнаружила, что мы с Крисом одни в столовой. Даже эта мерзкая Мисти слиняла.

– С тобой все в порядке? – ласково спросил он, садясь рядом.

Я посмотрела в его бледно-голубые глаза и вздрогнула, так он был красив.

– Нет, – ответила я. – У меня такое чувство, такое чувство, что… с меня хватит.

– Понимаю, – задумчиво сказал он, проведя своей большой ладонью по пшеничным волосам. Я с надеждой смотрела на него. Как я наслаждалась каждым мгновением его внимания!

– Как бы нам поднять Рейчел настроение? – спросил он так, как будто разговаривал сам с собой. Я чуть не завизжала от удовольствия. – Пошли прогуляемся, – вдруг радостно предложил он, – на улицу, – он кивнул на окно.

– Но там темно! – воспротивилась я, – и холодно.

– Пошли! – уговаривал он, с одной из своих обаятельных улыбок. – Это самое лучшее, что я могу предложить. На данный момент… – добавил он, поддразнивая меня.

Я сбегала за своим пальто, и мы вдвоем вышли в холодный вечер и побрели по темному двору. Говорили мы мало. Я бы и хотела поговорить с ним, но слишком нервничала, а когда я нервничаю, мой мозг ведет себя именно так – превращается в кусок застывшего цемента, серый и тяжелый. Крис тоже не блистал красноречием. Долгое время мы, просто шагали молча, и единственное, что слышали, – собственное дыханье и поскрипывание сухой травы под ногами, а видели только облачка пара, которые сами же выдыхали.

Было слишком темно, чтобы разглядеть его лицо. Так что когда он вдруг сказал: «Погоди, погоди, минутку», и коснулся пальцами моей руки, я не поняла, к чему он клонит. Я вздрогнула от этого мимолетного, легкого, как у какого-нибудь эльфа, прикосновения, и пожалела, что напялила на себя сто одежек. Но он всего лишь хотел взять меня под руку.

– Давай-ка вот так, – и он взял меня под локоть. – Ну вот, пошли дальше!

– Да, пошли, пошли, – подхватила я, стараясь за преувеличенной жизнерадостностью скрыть, что я очень взволнована его близостью, что дышу поверхностно и прерывисто, что сигнал от его локтя, как курьерский поезд, уже домчался до моего лона.

Мы шли дальше и дальше, соприкасаясь плечами и бедрами. Мы почти одного роста, подумала я, пытаясь воспринять это как достоинство. Мы очень подходим друг другу. Когда я с ним рядом, меня не так мучают воспоминания о Люке и не так пугает мысль о том, что он встретит кого-нибудь другого. Я могу контролировать свой дикий гнев. Вот сейчас, например, я так хотела Криса, что это желание вообще заблокировало воспоминания о Люке.

Я жаждала, чтобы Крис поцеловал меня. Голова у меня стала легкая-легкая. Чего бы я только не отдала… И тут я с тревогой обнаружила, что мы почти вернулись домой.

Как, уже?

Свет из окон осветил нас.

– Смотри, – Крис повернулся ко мне, и теперь наши лица были очень близко. Каждый мой нерв вибрировал, потому что близилась развязка. – Видишь вон ту ванную комнату? – он указал на окно, мимоходом дразняще коснувшись моей руки.

– Да, – хрипло ответила я. Он не придвинулся ко мне ближе, но и не отодвинулся дальше.

Если я сильно выдохну, то коснусь его животом.

– Тут как-то застали двоих. Они занимались сексом, – сказал он.

– Когда? – я едва могла говорить. Он сводил меня с ума, заставляя балансировать на самом краю.

– Не так давно.

– И кто это был? – выдавила я.

– Пациенты… или клиенты, или как там еще мы все называемся. В общем, такие же, как мы с тобой.

– Вот как…, – пробормотала я. Интересно, чем все это кончится.

– Ну да, – усмехнулся он, – двоих, таких, как ты и я, застали за сексом в этой ванной комнате.

Казалось, он нарочно выстроил фразу именно так, чтобы она получилась как можно более провокационной. Но тут он отодвинулся от меня, и я испытала такое чувство, как будто меня сбросили со скалы.

– Что ты об этом думаешь? – спросил он.

– Я тебе не верю, – сказала я скучным разочарованным голосом. Все мои ожидания пошли прахом…

– Честное слово, – в его глазах светилась искренность.

– Нет, невозможно, – возразила я. – Как они могли так… так… так нарушить правила?

Он рассмеялся:

– Ты поразительно наивна! – проворковал он. – А я-то думал, что у тебя бешеный темперамент.

Разозлившись больше на себя, чем на него, я выпалила:

– Так оно и есть. Честное слово.

– Ну что? Пошли домой? – он кивнул на входную дверь.

Я расстроенно кивнула:

– Пошли.

 

47

Утром в понедельник Джозефина обратила свое внимание на Майка, чтобы окончательно добить его.

– Майк, я хотела бы снова вернуться к вам, – сказала она, как бы извиняясь. – По-моему, пора нам еще раз поговорить о вашем алкоголизме, как вы думаете?

Он не ответил. Только посмотрел на нее так, как будто собирался покалечить.

Вот и прекрасно! Раз сегодня кто-то другой на электрическом стуле, я могу жить спокойно. Для двоих там места не хватит. Джозефина обратилась к аудитории:

– У вас есть вопросы к Майку? «Интересно, она завивает волосы? – подумала я. – И если да, то зачем?» Никто не отозвался.

– Хорошо, – вздохнула Джозефина. – Тогда я сама спрошу. Вы – старший в семье, где было двенадцать детей?

– Да, – громко подтвердил Майк.

– И ваш отец умер, когда вам было пятнадцать?

– Да.

– Наверно, было трудно?

– Мы справлялись.

– Как?

– Много работали, – уродливое лицо Майка словно окаменело.

– Обрабатывали землю?

– Да.

– Держали скот?

– Чтобы пахать.

Я никак не могла догадаться, куда она клонит.

– Работали целый день?

– Вставали затемно, а работали и после захода солнца, – почти с гордостью ответил Майк. – Семь дней в неделю, и никаких выходных.

– Весьма похвально, – негромко одобрила Джозефина. – Все так и шло, пока ваше пьянство не вышло из-под контроля, и вы не исчезли на неделю, и работа не встала.

– Но… – начал было Майк.

– Здесь была ваша жена, – перебила его Джозефина. – Так что мы уже все об этом знаем. И вы прекрасно знаете, что мы знаем.

И она пошла дальше. Она терзала его все утро. Она пыталась заставить его признать, что ему доставляло удовольствие делать из своей семьи слаженную трудовую бригаду, что он был так занят этим, что даже отца своего не оплакал.

– Да нет же, нет! – раздражался Майк. – Просто все должно было вертеться, иначе мы бы умерли с голоду.

– Но почему именно вы должны были этим заниматься?

– Я был старший, – с болью в голосе пробормотал он. – Я отвечал за все.

– А как же ваша мать? – спросила Джозефина.

– Моя бедная мать, – выдавил Майк, – я не мог ее волновать.

– Почему?

– Я очень забочусь о своей матери, – сказал Майк таким тоном, что Джозефине должно было бы стать стыдно за свой вопрос.

– Да, – спокойно произнесла она. – У вас к женщинам особенное отношение, не правда ли? Они для вас делятся только на две категории: либо святая – либо шлюха.

– А-а…

– Ну что ж, мы еще к этому вернемся. Несмотря на допрос с пристрастием, он ни в чем не сознался.

После ланча мне опять повезло, потому что на манеже была Мисти. Я радовалась вдвойне. Любая ее неприятность была мне на руку. Унижают ее – значит, я не унижена.

А я, похоже, легко отделалась. Вряд ли они станут возвращаться к отзыву теперь, когда я уже так давно здесь. Если не считать той беседы о моем детстве, нельзя сказать, что Джозефина уделила мне много внимания. А ведь осталось всего пять дней до моего ухода. У них только пять дней на то, чтобы убедить меня, что у меня все-таки есть проблемы с наркотиками. Честно говоря, шансы у них невелики.

Держа все это в голове, можно было от души наслаждаться тем, как Джозефина размазывает Мисти по стенке, не опасаясь, что чуть позже такая же участь постигнет и меня.

И она ее размазала! Джозефина подозревала, что последний рецидив Мисти – не более, чем рекламный трюк. Мисти яростно отрицала это:

– Это вовсе не для моей новой книги «Слезы перед отбоем»! Я здесь не для того, чтобы сделать рекламу моей новой книге «Слезы перед отбоем»!

Она выглядела такой нежной, хрупкой, красивой.

– Честное слово, нет! – ее большие глаза умоляли: «Только поймите меня правильно!»

Меня чуть не стошнило. Остальные пристыженно молчали. «Идиоты! – подумала я злобно. – Даже не понимают, что ими манипулируют».

– Вы очень ошибаетесь, – протестовала Мисти, заставив свою нижнюю губу задрожать.

Опять стыдливое молчанье. Джозефина. прищурившись, смотрела на Мисти.

– И вообще, я сейчас собираю материал для своей следующей книги, – напоследок добавила Мисти.

Молчание из стыдливого превратилось в потрясенное, а потом на нее посыпался град вопросов.

– А я в ней буду? – заинтересованно спросил Джон Джоуи.

– А я? – тревожно поинтересовалась Чаки. – Надеюсь, ты изменишь мне имя?

– И мне, – подхватил ее Нейл.

– А я буду главным героем, ладно? – заявил Майк. – Тем парнем, которому достанется девчонка.

– А как насчет меня? – начал Кларенс.

– Прекратите! – взревела Джозефина. Умница! Ну-ка покажи ей, где раки зимуют!

Жаль, что Крис не видит. Ему не помешало бы посмотреть, какое упрямое и недалекое существо – эта Мисти. Хотя что-то я сомневалась, что Крису так уж интересно, какой у нее характер.

– Вы уже во второй раз в этом реабилитационном центре! – бушевала Джозефина. – Когда вы начнете принимать это всерьез? Господи боже мой, поймите наконец, что вы и вправду алкоголичка!

– Конечно, я алкоголичка, – спокойно ответила Мисти. – Я ведь писательница!

– Кем вы себя возомнили? – выплюнула Джозефина ей в лицо, – Эрнестом Хемингуэем?

Я просияла. Вот это класс! Потом Джозефина разнесла Мисти в клочки за ее кокетство.

– Вы намеренно и неприкрыто провоцируете большинство мужчин здесь, в центре. Я хотела бы понять, почему.

Мисти не шла на контакт, и Джозефина позволяла себе все больше и больше. Хороший выдался денек! Когда я уже собиралась выпорхнуть из комнаты, предвкушая большое чаепитие, Джозефина схватила меня за рукав. За какую-то секунду мое расслабленное, радостное настроение улетучилось, и меня парализовал ужас.

– Завтра, – сказала Джозефина.

«О, нет! – завопил мой мозг. Нет! Неужели завтра – день оглашения отзыва? Как же глупо с моей стороны было думать, что удастся этого избежать!»

– Завтра, – повторила Джозефина – Мне казалось, что надо предупредить вас…

Я едва удерживалась от слез.

– Чтобы вы успели морально подготовиться…

Мысли о самоубийстве раскрылись подобно нежным бутончикам ранней весной и подняли свои головки.

– Завтра придут ваши родители, как Значимые Заинтересованные Другие.

Мне потребовалось несколько секунд, чтобы переварить это. Я была так зациклена на Люке и всех тех ужасах, которые он мог написать обо мне, что некоторое время вообще не могла сообразить, кто это такие, родители. Родители? Разве у меня есть родители? Но какое они имеют отношение к Люку?

– А-а, да, хорошо, – сказала я Джозефине и отправилась в столовую, постепенно привыкая к тому, что она мне сказала.

«Ничего, – подумала я, – это не катастрофа, это не самое худшее, ведь они почти ничего обо мне не знают». И все же, я испугалась. Мне нужно было позвонить маме и папе и выяснить, что они собираются говорить.

Я обратилась к врачу-консультанту, маленькой и складной Барри Грант, которая то и дело мелькала среди пациентов. Когда я спросила ее, нельзя ли мне позвонить, она жалостливо протянула:

– Щас, тока… чай.

Она указала мне на чашку, что стояла у нее перед носом, и я ее поняла. Я ерзала и волновалась. Наконец она допила свой чай и повела меня в приемное отделение. Там я с удивлением увидела Майка. Он ошивался около стола барышни, напоминавшей шампанское.

Интересно, она для него кто: святая или шлюха?

– Такая красивая девушка как вы! – соловьем разливался Майк. – Да вы их всех в гробу видали…

«Шлюха!» – догадалась я.

– Эй! – окрысилась на него Барри. – Опять тут? Я вам задам!

Майк отскочил на несколько шагов.

– Ну, счастливо, увидимся, – поспешно попрощался он с девицей и юркнул за дверь.

– Держитесь-ка подальше от девушек! – прокричала Барри ему вслед. – А вы не приваживайте его! – рявкнула она на девицу. – Вы на работе и должны вести себя, как профессионал. – Ну, идите сюда! – грубовато крикнула она, чтобы и мне заодно дать понять, кто здесь хозяин. – Какой номер?

К телефону подошел папа.

– Ранчо Уолш, – ответил он.

– Привет, папа, – сказала я. – Ну, как спектакли? Запах гримерки, овации?

Я решила, что будет разумно сделать вид, что мы друзья. Может быть, они тогда хорошо со мной обойдутся завтра.

– Огромный успех, – ответил он. – А ты как?

– Ну, не то чтобы успех, и не то чтобы огромный… Что это я слышала, будто вы с мамой завтра будете здесь, у нас?

Я услышала, как отец судорожно вдохнул, как будто кто его душил.

– Я позову маму, – пискнул он, и трубка шмякнулась на стол.

Дальше пошли бесконечные перешептывания, видимо, папа вводил маму в курс дела, и каждый пытался все свалить на другого.

– Шепотом, шепотом, шепотом! – увещевала мама.

– Хорошо, шепотом, шепотом!

– Так давай же, это ваши, женские дела! Я по голосу слышала, что мама в панике.

– Что я ей скажу? – прошипела она отцу.

– Просто скажи правду, – прошипел в ответ папа.

– Сам скажи, – прошипела в ответ мама.

Тогда папа прошипел:

– Ты мать, это твое дело сказать…

Должно быть, папа наконец пригрозил маме урезать деньги на хозяйство, потому что она все-таки взяла трубку и слабым срывающимся голосом заявила:

– Ты знаешь, он замучил меня своей чертовой Оклахомой! А еще, ты не поверишь, знаешь, что он теперь заказывает мне на обед? Овсяные лепешки! К чаю! Я у него спрашиваю, что это такое. Он говорит, это ковбойская еда. А по-моему, это то, что можно найти на полу в птичьей клетке, если ее долго не чистить…

Когда мне наконец удалось вставить пару слов, она, испытывая явную неловкость, подтвердила, что да, они с папой завтра приедут, чтобы смешать меня с дерьмом. Мне просто не верилось. Да, конечно, я в реабилитационном центре, и здесь такое случается, но ведь не со мной же! Я ведь не то, что другие. И это вовсе не упрямое неприятие наркоманки. Просто я, и правда, не такая, как другие!

– Что ж, приезжайте, если надо, – вздохнула я, – Но лучше бы вам меня особенно не поливать грязью, а то мало ли что я могу выкинуть.

Как только я произнесла эту фразу, Барри Грант потянулась за ручкой.

– Мы вовсе не собираемся поливать тебя грязью, – голос мамы еще больше задрожал. – Но мы ведь должны будем ответить на вопросы этой женщины.

Именно этого-то я и боялась.

– Возможно, и все-таки, поливать меня не стоит… – я и сама чувствовала, что говорю сейчас, как тринадцатилетняя девочка. – Вы приезжаете утром или днем? – спросила я.

– Днем.

Это было лучше, потому что если бы они приехали утром, у них были все шансы остаться на весь день.

– Рейчел, дорогая, – похоже было, что мама собирается заплакать. – Мы вовсе не намерены «топить» тебя. Мы только хотим помочь.

– Хорошо, – сухо сказала я.

– Все о'кей? – спросила Барри Грант, сверля меня своими глазками-буравчиками.

Я кивнула. Да, все было о'кей. Ситуация – под контролем.

Всего четыре дня, напомнила я себе. Какая теперь разница?

 

48

Мы с Бриджит лежали вместе на ее кровати, едва способные шевелиться от нестерпимой августовской жары. Стояло белое от зноя нью-йоркское лето, солнце нагревало асфальт и бетонные стены домов, и они отдавали обратно в сто раз больше тепла, чем получали. Такое солнце было уже не просто ярким – оно было зловещим.

– …так вот, в тот вечер, когда он тебя впервые увидел, ты была не просто худая – ты вся состояла из одних ребер и скул, – монотонно бормотала Бриджит.

– Спасибо, – поблагодарила я. – А как это получилось? Пластическая операция?

– Ну-у, нет, – она задумчиво скривила рот. – Это не подойдет, потому что рубцы просвечивали бы сквозь коротенькое платьице из шифона от «Дольче и Габбана», на которое тебе предстоит опрокинуть свой бокал шампанского.

– Боже мой! – воскликнула я. – «Дольче и Габбана» – как мило с твоей стороны! И шампанское. Ах, как мило!

– Ну, посмотрим, что у нас там дальше, – и она устремила вдаль задумчивый взгляд. Я почтительно выжидала. – Ага! Знаю, – наконец объявила она. – У тебя внутри завелся такой червяк, который сжирает всю еду, которая попадает в твой желудок, не оставляя тебе ничего. Так что ты теряешь тонны веса.

– Отлично! – одобрила я. Но тут же спохватилась, – но как этот червяк угодил ко мне внутрь?

– Он был в мясе, которое недоварили…

– Но ведь я вегетарианка.

– Слушай, это не важно! – не выдержала она. – Это же просто сказка.

– Извини.

Секунду-другую я вела себя тихо и скромно, а потом поинтересовалась:

– А откуда у меня взялось платье от «Дольче и Габбана»? У меня что, новая работа?

– Нет, – коротко ответила Бриджит, – ты украла его. И тебя поймали. И в следующий понедельник ты должна предстать перед судом. И как только мужчина твоей мечты узнает, что ты будущая заключенная, он тут же сделает ноги.

Кажется, Бриджит надоело играть в эти игры:

– А вообще-то, тебе незачем больше заставлять меня все это придумывать. У тебя уже есть парень.

– Да брось ты, – скривилась я.

– Но это правда! – сказала она. – А кто Люк? Он твой парень, и этого нельзя отрицать.

– Прекрати.

– А что тебя не устраивает? – раздраженно спросила она. – По-моему, он просто замечательный.

– Тогда почему бы тебе самой не начать с ним встречаться?

– Рейчел, – сказала она громко. – Прекрати это. Я сказала, что он мне нравится, а не что я влюблена в него. Честное слово, надо уметь справляться со своей ревностью.

– Я вовсе не ревную! – горячо запротестовала я. Я ненавидела, когда меня называли ревнивой.

– А что же, по-твоему, ты делаешь?

Я не ответила, потому что она навела меня на мысли о Люке. Хотя мне до сих пор трудно было определить, что же именно я к нему чувствую, при упоминании о нем я всякий раз впадала в состояние, подобное гипнотическому трансу. Как будто мои мозги перегорали.

Он был считай мой официальный бойфренд. С того вечера в «Ля бон шери» мы проводили вместе почти каждые выходные. Но теперь, когда я снова заполучила его, проявилась моя обычная раздвоенность, и я уже не была так уверена, что он мне нужен.

Каждое воскресенье я давала себе обещание, что следующие выходные проведу как-нибудь иначе. Это будет что-нибудь ослепительное, со знаменитостями, со звездами, которые не чета какому-то Люку Костелло. Но через шесть дней я опять была не в силах отказать Люку, когда он спрашивал: «Ну, чем ты хотела бы заняться, детка?»

– Правильно, теперь твоя очередь, – сказала я, придя в себя. Мне очень хотелось сменить тему. – Итак, ты переболела зверским гриппом, или нет, погоди, лучше, у тебя было пищевое отравление, потому что ты съела просроченное мороженое, и тебя потом целую неделю рвало.

– От мороженого не рвет, – отрезала Бриджит.

– Разве? Я уверена, что еще как рвет. Впрочем, не имела случая проверить это. Да ладно, не все ли равно! Ты чем-то отравилась, и теперь похожа на скелет. Ты такая тощая, что к тебе подходят люди и говорят: «Бриджит, тебе надо немного набрать, а то ты выглядишь так, как будто только что из концлагеря».

– Здорово! – Бриджит от восторга замолотила пятками по постели.

– Да, люди о тебе шепчутся, и ты слышишь, как они говорят: «Она выглядит просто изможденной». Итак, мы идем на вечеринку, ты сто лет не видела Карлоса, и вот оказывается, что он здесь…

– Нет, – прерывает она, – только не Карлос…

– Почему? – удивляюсь я.

– Потому что с ним покончено.

– Разве? – я еще больше удивляюсь. – Но я не знала, что ты встретила кого-то еще.

– Я никого и не встретила.

– Тогда как же ты смогла с ним покончить?

– Не знаю, покончила и все.

– Ты меня пугаешь, Бриджит, – я посмотрела на нее, как будто видела ее впервые. – Знаешь, Клер всегда говорила: «Единственный способ покончить с одним мужчиной – найти другого». А ты больше ни с кем не спала, насколько я знаю.

– Неважно. И вообще, разве ты за меня не рада? – спросила Бриджит. – Разве ты не рада, что я больше не в разобранном виде?

– Ну да, конечно. Просто я несколько удивлена. Нет, я была не рада. Более того, мне стало как-то не по себе. Я просто не знала, что и думать: сначала это ее повышение на работе, потом разрыв с Карлосом…

Мы с Бриджит всегда были так похожи. Во всем, кроме отношения к карьере, то есть, я хочу сказать, что у Бриджит было какое-то отношение к ней. А в остальном мы примерно одинаково воспринимали окружающую действительность. Да, и еще в одной вещи мы с ней не сходились: во вкусах на мужчин. Наверно, именно поэтому наша дружба длилась так долго. Никаких столкновений интересов, никаких разборок на тему «Это я первая его заметила!». Ничто не могло разрушить нашу дружбу, длившуюся со старших классов средней школы.

Но теперь Бриджит вела себя просто загадочно. У меня в голове не укладывалось, как это она могла вот так взять и перестать страдать по Карлосу. Мне никогда не хватало духу самой отстать от мужчины. Мне всегда требовалась поддержка: чтобы появился следующий мужчина и унизил меня еще до того, как я осознала унижение, причиненное предыдущим.

Когда меня бросали, я сразу же начинала искать утешения. Обычно спала с кем-то новым. Конечно, я далеко не всегда сразу добивалась успеха, но, по крайней мере, старалась двигаться в этом направлении. И все же, я завидовала женщинам, от которых слышала:

– Когда меня бросил Алекс, я просто заперлась в четырех стенах и почти год ни на кого смотреть не могла.

Как бы я хотела тоже не мочь ни на кого смотреть! Потому что мужчины начинают сходить по тебе с ума, если видят, что ты к ним ничего не чувствуешь. И теперь Бриджит вдруг стала вести себя, как такая вот сдержанная женщина с разбитым сердцем. Да как она смеет говорить, что покончила с Карлосом, пока не нашла никого другого?

– Пойди принеси мне из холодильника чего-нибудь… покруче, – сказала она.

– А я и не знала, что Хеленка живет в холодильнике, – брякнула я, и мы обе расслабленно рассмеялись. – Не могу, Бриджит, – извинилась я. – У меня нет сил, я почти в обмороке.

– Ты, никчемная ленивая тварь! – выругала меня Бриджит, – когда приходит Люк Костелло «из семидесятых» со своей штукой наготове, силы у тебя откуда-то появляются.

Лучше бы она этого не говорила, потому что меня тут же пронзило острое желание, которое сейчас было совсем не ко времени, потому что я должна была увидеться с ним только через несколько часов. Внезапно все, что может произойти до этого времени, показалось мне заведомо скучным и бесполезным.

– Тебе что-нибудь принести? – спросила Бриджит, поднимаясь с кровати.

– Принеси-ка нам по пиву, – предложила я.

– Пиво кончилось, – крикнула она через некоторое время из кухни. По голосу я поняла, что она злится. У нее в последнее время так быстро меняется настроение. Что с ней такое, черт возьми!

Трахнуть ее нужно как следует, вот что. Это то, что всем нам нужно. Просто хотелось начать целую кампанию, шагать по улицам с плакатом: «Трахните Бриджит Ленехан!» или «Трахните лучшую девчонку Нью-Йорка!» Возможно, я возглавила бы демонстрацию от «Крутой телки» до «Болота», с криками в мегафон: «Так чего же мы хотим?» И толпа отвечала бы: «Чтобы трахнули Бриджит Ленехан». И тогда я орала бы: «А когда мы этого хотим?» И мне отвечали бы: «Прямо сейчас!»

– М-да, – злобно процедила Бриджит. – Пиво кончилось. Кто бы мог подумать!

– Я же извинилась, – крикнула я, и тут же тихо добавила, – сколько раз еще мне это повторить?

Я не высказывалась бы так смело, будь Бриджит в комнате. Открытая конфронтация ничего не дала бы. Мне всегда гораздо легче препираться с людьми, когда их нет рядом. Несколько самых удачных разборок в моей жизни у меня произошли с людьми, которые в тот момент находились в других странах.

– Послушай, Рейчел, – позвала Бриджит. – У нас ничего нет! Нам нужен был хлеб, диетическая кола, я имею в виду настоящую колу, а не ту дрянь, которую ты обычно пьешь, чтобы сбросить вес…

От ее злобного тона я вся сжалась.

– И еще бренди, кофе, сыр. И что, спрашивается, ты приносишь домой? Хлеб? Нет. Сыр? Нет. Что-нибудь еще из списка? Нет! Она, видите ли, возвращается с…

Судя по тому, что она начала говорить обо мне в третьем лице, дело плохо.

– …и что же она приносит домой? Ничего, кроме двадцати четырех банок светлого пива и пакетика «Доритос». Все было бы замечательно, если бы она купила все это на собственные деньги. На свои она может покупать сколько угодно пива!

Судя по голосу, она приближалась, так что я забилась под одеяло.

– А потом она все это выпивает за несколько часов!

Бриджит уже стояла в дверях, и я, честное слово, предпочла бы сейчас находиться в Северо-Корейском лагере, где допрашивают заключенных по двадцать три часа в сутки. Это и то лучше, чем то, чего я ожидала от Бриджит.

– Извини, – сказала я, потому что это было все, что я могла сказать.

Она проигнорировала эту реплику. Когда мне стало совсем невмоготу выносить такое напряжение, я вновь прервала молчание, осмелившись сообщить ей:

– Мне очень жаль, Бриджит.

На этот раз она удостоила меня взгляда. То есть мы уставились друг на друга, глаза в глаза. Мне трудно было прочитать по ее лицу, что она чувствует, но мысленно я умоляла ее простить меня. Я посылала ей сообщения: «Прости Рейчел! Она твой друг!» И, должно быть, сработало, потому что лицо Бриджит смягчилось. Воспользовавшись этим, я снова пробормотала: «Мне очень жаль». Я подумала, что вреда от этого не будет, а может, будет и польза.

– Я тебе верю, – ответила она.

Я с облегчением вздохнула.

– Хотя, знаешь ли… – сказала она уже гораздо более нормальным голосом, – двадцать четыре банки пива… – она расхохоталась, и у меня отлегло.

– Да уж, – я скорчилась от смеха, – надо успеть привести себя в порядок до Люка.

– Где вы встречаетесь?

– Я просто звоню на эту станцию выработки тестостерона, и мы выходим в свет. Пойдешь с нами?

– Смотря, что у вас намечается. Свидание?

– Да нет, пара коктейлей с ним и с его сорока девятью ближайшими друзьями. Пожалуйста, пойдем!

– Ладно, так и быть, но учти, я не собираюсь спать с Джои, чтобы сделать тебе приятное.

– Ну, пожалуйста, Бриджит! – взмолилась я. – Я уверена, что ты ему очень нравишься. Это было бы так здорово, так романтично! – я помолчала немного. – И так… кстати.

– Эгоистка проклятая! – воскликнула она.

– Неправда! – запротестовала я. – Я только хотела сказать, что… ну, мы с тобой живем вместе, и Люк с Джои живут вместе, и…

– Ну, нет! – воскликнула она возмущенно. – Ни за что! Мы уже взрослые… И каждый отвечает за себя. Мы вовсе не должны все делать вместе, как в детском саду. То есть, я хочу сказать, что нам вовсе не обязательно спать с мужчинами, которые дружат между собой.

– Отлично, – мрачно произнесла я. Несколько минут мы напряженно молчали.

– Что ж, ладно, – смиренно вздохнув, сказала она. – Я подумаю.

 

49

Мне ужасно хотелось, чтобы у Бриджит сладилось с Джои, потому что мне все еще было как-то неловко появляться на людях с одним из Настоящих Мужчин. Если бы удалось уломать подругу встречаться с парнем из их компании, мне стало бы гораздо уютнее. А одна я боялась. Да-да, я отдавала себе отчет в том, что это мелко, что я ужасный человек, но ничего не могла с собой поделать.

Мы с Бриджит приняли душ, что было совершенно бесполезно, так как через пять минут мы снова стали мокрыми, как мыши. Надев на себя минимум одежды, мы поплыли на встречу с Люком по тяжелому влажному воздуху.

Робея и нервничая, я нажала на кнопку звонка. Я всегда чувствовала себя так, приходя к Люку. Странное сочетание сексуального желания и неприятия. Почти отвращения. Какое-то едва заметное еканье в желудке, как будто слабый сигнальный огонек мигает.

Мы выползли из лифта и остановились. Дальше идти было слишком жарко. Дверь в квартиру была открыта, Люк лежал на полу в хлопчатобумажных шортах. Вентилятор обдувал его загорелую грудь и длинные голые ноги, трепал его длинные волосы. Когда я подошла к нему совсем близко, он улыбнулся мне, и глаза его потемнели. На его шортах возник бугорок, а на лице – счастливое выражение. Я одновременно испытала бешеный взрыв желания и приступ тошноты.

– Ну, как дела, «Назад, в семидесятые»? – приветствовала Люка Бриджит.

– «Бросок в семидесятые»! – поправил Люк.

– «Нырок в семидесятые», – уточнила Бриджит.

– «Выныривание в семидесятые», – не уступал Люк.

– «Рука семидесятых»? – предложила Бриджит.

– Ну, нет, так не честно, – твердо ответил Люк. Люк и Бриджит прекрасно ладили. Что мне иногда почему-то нравилось. А иногда – нет, тут очень тонкая грань. Надо чтобы все-таки не слишком ладили…

А потом со мной случилось то, что всякий раз случалось, когда я попадала в дом к Люку: я угодила в тестостероновую ловушку. И Люк изрядно помог мне в этом своим смехом. Потом мы с Бриджит еще немного покрутились вокруг него, размахивая руками, как ветряные мельницы.

– Боже мой! – восклицала Бриджит, оглядывая это холостяцкое жилище мачо. – Здесь с каждым разом все хуже и хуже. Столько мужских гормонов! Как у вас только яйца не отвалятся! А не найдется ли тут стаканчика кофе со льдом?

– Ой, честное слово, не знаю. – Люк смущенно потер свою щетину жестом, который лично я нашла столь сексуальным, что немедленно захотела, чтобы Бриджит куда-нибудь сгинула, оставив нас с Люком заниматься серфингом на полу. – Вообще-то мы дома не очень-то готовим. Но я могу сбегать на угол и принести, – предложил он. – Или, может, пива? Пива у нас полно.

– Почему-то это меня не удивляет, – сухо заметила Бриджит. – Ладно, пиво так пиво. Что я вижу! – воскликнула она, подняв с пола кожаную безрукавку с надписью «Уайтснэйк» на спине. Она печально покачала головой и сказала:

– Какой теперь год, а. Люк? Ну, скажи мне, какой нынче год?

Она должна была задать этот вопрос. Она всякий раз задавала его, когда видела Люка.

– Конечно, 1972-й, – бодро ответил он.

– Вообще-то, нет, знаешь ли, – быстро возразила она. – Сейчас 1997 год.

Люк сделал большие глаза:

– Эта женщина бредит?

– Передай-ка мне газету, Рейчел! – велела Бриджит. – Посмотри сюда, ты, бедный отсталый дурачок, сюда, где проставлена дата…

Люк, как обычно, сосредоточенно наморщил лоб, и я решила, что хватит уже мне стоять в сторонке.

– А где ребята? – поинтересовалась я.

– Вышли, – ответил он, – будут с минуты на минуту.

Как раз в этот момент послышался шум в дверях, шарканье ног, голоса: невнятные восклицания, жалобы. И Джои с Шейком почти втащили в комнату Гэза, у которого лицо было землисто-серое.

– Уже совсем чуть-чуть осталось, старик! – уговаривал Джои Гэза.

И все они по очереди запнулись о пару велосипедных ботинок, которая валялась посередине комнаты на полу. И каждый пробормотал: «Боже!» Интересно, подумала я, как они только могут носить джинсу в такую жару. И так много… волос!

– Мы уже дома, старик, – сказал Шейк.

– Наконец-то, мать твою… – пробормотал Гэз и приложил тыльную сторону ладони ко лбу, как викторианская старая дева, которая так взволнована, что вот-вот упадет в обморок. Глаза его были полуприкрыты, а колени подгибались.

– У него обморок, обморок! – театрально провозгласил Шейк, когда Гэз мешком осел и ударился об пол.

Гэз упал в обморок. Вот умора! Люк, Бриджит и я подбежали поближе, чтобы получше рассмотреть, что это с ним такое.

– Эй, расступитесь, дайте ему побольше воздуха, – осадил нас Джои. – Давай, старик, дыши! Ну-ка дыши глубже! – он присел рядом с Гэзом.

Гэз ответил астматическим вдохом.

– Ослабьте ему ворот, – пробормотала я.

– Что это с ним? – поинтересовался Люк. Я-то сразу решила, что Гэз просто не выдержал такой жары, но Джои ворчливо ответил:

– Человек имеет право на частную жизнь. Стало ясно, что речь идет о чем-то поинтереснее теплового удара.

Джои всегда держался настороже в присутствии Бриджит. Он вел себя так, как будто Бриджит без ума от него, за ним охотится и спит и видит как бы заманить его в ловушку. Вот наглый тип! И все только потому, что она один раз переспала с ним! Но на сей раз было совершенно ясно, что Джои не по себе не из-за Бриджит. Я уже предвкушала что-то интересное. Что же тут у них произошло? Может, Гэза сбили? Нью-йоркские велосипедисты – народ свирепый.

Я оглядела его распростертое тело в поисках повреждений – например, следа велосипедной шины на лице, и тут только заметила, что с его левой рукой что-то не так. Она распухла и была вся в крови. Кровь почти заливала слово «ЗАДД», начертанное готическим шрифтом на коже.

– Что это у него с рукой? – спросила я.

– Ничего, – отрезал Джои. И вдруг я поняла.

– Ему сделали татуировку! – воскликнула я. – Вот от чего он в обморок упал?

«Как девчонка!» – подумала я презрительно. Гэз приоткрыл глаза:

– Этот козел – просто мясник какой-то, – прохрипел он. – Он меня измучил.

Я еще раз посмотрела на буквы: «ЗАДД».

– А что, собственно, вы хотели изобразить? – спросила я.

– Всего лишь название лучшей в мире группы.

– Но при чем тут «ЗАДД»? – недоуменно спросила Бриджит. – Разве есть такая группа?

– Да нет! – Джои закатил глаза, страдая от тупости Бриджит. – Они называются «ЗАДИРЫ».

– Но где же вторая часть слова? – смущенно поинтересовалась я. – По-моему, не хватает «И», «Р», и еще «Ы». К тому же, зачем тут две буквы «Д», я что-то не пойму…

– Татуировщик попался не слишком грамотный, – коротко пояснил Джои.

– Просто Гэз больше не мог терпеть, – добавил Шейк. – Он слезно умолял мастера остановиться… – голос Шейка дрогнул, когда он заметил недовольный взгляд, который метнул в него Джои.

– Он еще вернется и закончит работу, – мрачно пообещал Джои. – Он просто пошел домой отдохнуть немного.

– Нет! Я не согласен! – с Гэзом, по-прежнему лежавшим на полу, едва не случился припадок. – Не заставляйте меня, не заставляйте, я чуть концы не отдал, говорю вам, я терпел, сколько мог, но, черт, это такая боль, такая, черт, нет, больше я не могу… – он весь дрожал.

– Но, послушай, старик, – увещевал Джои голосом, каким убеждают мальчиков не позориться перед девочками. – Как же вторая часть названия? С такой татуировкой, как сейчас, ты будешь выглядеть, как бомж какой-нибудь.

– Тогда я отрежу себе руку! – диким голосом заорал Гэз. – И никто не узнает, что там было написано!

– Заткнись, старик, – прикрикнул Джои. – Мы тебя откачаем, приведем в норму и доделаем то, что начали.

– Не-е-ет! – завопил Гэз.

– Ну, старик, послушай, – успокаивал Шейк, – бутылочка «Джей-Ди» – и ты у нас будешь как новенький. Даже не почувствуешь ничего.

– Нет!

– Старик, ты помнишь, как мы с тобой познакомились? – Джои сурово и твердо посмотрел на все еще лежавшего на спине Гэза. – Это было первого июля 1985 года, на концерте «Зеппелин». Ты еще тогда сказал, что за Эксмана родную жену замочил бы. Что с тобой стало? Что с тобой приключилось, старина, что ты не хочешь немножко потерпеть ради такой клевой группы? И это после всего, что они для тебя сделали? Ты разочаровываешь меня, дружище.

Гэз был совершенно уничтожен: – Я не могу. Мне очень стыдно, что я так тебя подвел, дружище, но, честное слово, я не могу.

– Черт бы тебя побрал! – Джои сердито вскочил на ноги и пнул диван. Потом взъерошил себе волосы и снова пнул диван с еще большим остервенением. Потом он принялся лихорадочно рыться в ящике стола.

Я, Люк, Бриджит. Шейк и Гэз, последний особенно, с волнением следили за его действиями Джои был так расстроен, что бог знает что мог выкинуть.

Наконец он нашел то, что искал. Нечто черное и блестящее. Для пистолета оно было как-то маловато, а на нож вполне тянуло. Интересно, не собирается ли он предложить нам скрутить Гэза и отнести его туда, где ожидает кровожадный татуировщик? Судя по выражению лиц всех остальных, я была не единственной, кому пришла в голову эта мысль. Джои угрожающе приближался.

– Дай мне руку, – велел он Гэзу.

– Нет, дружище, не надо, пожалуйста… – запротестовал Гэз.

– Дай сюда свою чертову руку! Я не могу позволить, чтобы мой друг ходил пугалом огородным.

Гэз с трудом поднимался на ноги.

– Ради всего святого, отбери у него нож! – умолял он Люка.

– Отдай мне нож, дружище. – Люк встал между Гэзом и приближавшимся Джои. Я прямо таяла, глядя на храброго Люка.

– Какой нож? – удивленно спросил Джои.

– Вон тот нож, – Люк кивнул на предмет, зажатый в руке Джои.

– Это не нож, – возразил Джои.

– Тогда что же это такое?

– Это фломастер, волшебный фломастер! – выкрикнул он. – Раз он отказывается доделать татуировку, я нарисую оставшиеся буквы на его руке.

По комнате пронесся вздох облегчения. Мы все так обрадовались, что Джои не собирается убивать Гэза, что потом изрядно развлеклись, выписывая буквы готическим шрифтом на руке Гэза.

Потом Шейк предложил сыграть в слова. Шейк очень любил играть в слова. А посмотришь на него – скорее похож на человека, чье хобби – выбрасывать телевизоры из окна.

– Ладно, сыграем один раз, – милостиво согласилась я, – а потом уходим. Сегодня суббота, если кто забыл.

– Спасибо, – просиял Шейк. Мы разобрали банки пива и расположились вокруг доски на полу: Шейк, Люк, Джои, Бриджит и я.

Гэз смотрел «Рен и Стимпи», и это, честное слово, было к лучшему. В последнее время от него при игре в слова были одни неприятности: он то и дело начинал качать права, утверждая, что «цып», «зиц» и «Гэз» – тоже слова.

Мы смеялись и болтали за игрой. Я целиком на ней сосредоточилась. Надо признаться, я тоже неравнодушна к игре в слова. Но подняв глаза на Люка, я увидела, что он пристально и значительно смотрит на меня, и глаза у него опять странно потемнели. Что-то в его взгляде заставило меня смутиться. Я отвела глаза, но уже не могла больше сосредоточиться, поэтому единственное, что мне удалось составить из предложенных букв, было слово «гол», в то время как Бриджит составила «горький», а Шейк – «угон».

Меня непреодолимо тянуло снова посмотреть на Люка. На этот раз он улыбнулся мне. Его улыбка постепенно ширилась и расцветала, превращаясь в настоящее сияние. В ней было столько восхищения, столько любви, как будто у меня появилось свое собственное солнце.

Шейк перехватил эту улыбку и тут же истолковал ее по-своему:

– Что? – обеспокоился он, переводя взгляд с меня на Люка и обратно, – только не говорите мне, что у вас опять «пятиугольник»!

 

50

Нью-йоркское лето плавно перетекло в осень, гораздо более гуманный сезон. Убийственная жара отступила, воздух сделался прохладным и сухим, листья на деревьях стали красными и золотыми. Мы с Люком по-прежнему виделись каждые выходные и большую часть рабочих дней тоже. Я все по-прежнему боялась неодобрения некоторых своих знакомых, но становилось все труднее и труднее отрицать, что мы с Люком встречаемся, что он – мой парень. Разве не он был со мной в тот исторический день, когда я купила себе тот плащ, шоколадного цвета, а-ля Диана Ригг, с поясом? Разве мы не держались за руки, бродя по улицам? Хотя, заходя в «Донна Коран», я неизменно отпускала его руку. А по дороге домой разве он не останавливался около каждой витрины и не восклицал: «Рейчел, детка, в этом ты была бы ослепительна!»? Обычно мне приходилось оттаскивать его и с притворной суровостью выговаривать ему: «Нет, Люк. Это – слишком короткое. Даже для меня». Но он протестовал и пытался во что бы то ни стало затащить меня в магазин: «Не бывает ничего слишком короткого с такими ногами, как у тебя, детка».

В октябре Бриджит познакомилась с очередным испаноговорящим, на сей раз пуэрториканцем по имени Хосе, который оказался еще более неуловимым, чем Карлос. Правда, из-за новой работы у нее теперь было гораздо меньше времени, чем раньше. Но все, которое у нее оставалось, она честно тратила на ожидание звонка от Джоузи (так мы с Люком его называли).

– Ну почему я никогда не могу познакомиться с кем-нибудь нормальным? – со слезами пожаловалась она мне однажды вечером. – Почему у нас с Джоузи не может быть так, как у вас с Люком? Ну ладно: у нас с Хосе. Кстати, почему вы с Костелло никак не можете привыкнуть называть Джоузи его настоящим именем? То есть, я хотела сказать: называть Хосе его настоящим именем! – в отчаянии выкрикнула она.

Я была рада унижению Бриджит. Пока Джоузи обращается с ней по-свински, рассуждала я, она не заметит, что я веду себя тоже как свинья.

– Что ты имеешь в виду «у нас с Люком»? – спросила я.

– Ты прекрасно знаешь, что! – она описала руками несколько кругов в воздухе. – У вас любовь.

– Это вряд ли, – возразила я, но от мысли, что у нас с Люком любовь, мне стало тепло и приятно.

Я вовсе не была уверена в том, что Люк действительно меня любит, хотя он был очень щедр на «я люблю тебя». Беда в том, что он всем это говорил, даже продавцу Бенни. Стоило мне сделать ему что-нибудь хорошее, например, горячий бутерброд с сыром, как он тут же говорил: «Спасибо. Я люблю тебя, детка». А если вокруг были люди, он мог вытянуть руку, указывая на меня, и громко заявить: «Я люблю эту женщину». Впрочем, он иногда проделывал это и когда мы с ним были вдвоем.

Бриджит пристально посмотрела на мое смущенное лицо:

– Ты что, и впрямь пытаешься меня убедить, что вы с Люком Костелло не влюблены друг в друга? – спросила она. – Все еще держишь его на расстоянии?

– Он мне нравится! – попыталась я защититься. – Пожалуй, я даже влюблена в него. Разве этого мало?

Это была чистая правда. Он мне действительно нравился, более того, я, правда, была влюблена в него! Но почему-то мне казалось, что должно быть что-то еще.

– А чего тебе еще надо? Чтобы к тебе спустился посланец небес с трубой и протрубил тебе, что ты влюбилась? – язвительно спросила Бриджит.

– Полегче, Бриджит! – я начинала раздражаться. – Джоузи не позвонил тебе, как обещал, но из этого не следует, что надо наезжать на меня за то, что я что-то не то чувствую к Люку!

– Я знаю одно: если птица выглядит, как утка, крякает, как утка, и ходит, как утка, – то, скорее всего, это утка и есть, – мрачно отрезала Бриджит.

Я тупо уставилась на нее: с чего это она называет Джоузи уткой?

– Я хотела сказать, – скорбно вздохнула Бриджит, – что Люк тебе нравится, что ты в него даже влюблена, что ты то и дело покупаешь себе новые лифчики, что бросить Люка ты не можешь, что, придя вечером домой, ты говоришь: «Сегодня мы решили отдохнуть друг от друга», а потом через пять минут звонишь ему, если, конечно, он не успеет позвонить тебе первым… И ты быстренько бросаешь в сумку зубную щетку и чистые трусики, и дуешь к нему, как заяц, которому удалось выбраться из ловушки. Так что, пожалуйста, не пудри мне мозги, что ты не любишь его.

Она сделала небольшую передышку, чтобы вновь пойти в атаку:

– Кстати, ты, маленькая лгунья, ты что-то в последнее время не берешь с собой зубную щетку. Ты больше не чистишь зубы?

– Чищу, – вспыхнула я.

– Ага! – торжествующе воскликнула она – Ага! Все ясно! Просто ты завела себе еще одну зубную щетку, которая живет у Люка. Специальную гостевую зубную щетку!

Я пожала плечами:

– Может, и так.

– Да точно! – Бриджит внимательно следила за моими реакциями. – А еще, держу пари, что ты купила себе новый чудный дезодорант и новый крем. Я так и знала! – победно завопила она, когда я не смогла отрицать этого. – А косметические тампоны и молочко для снятия макияжа?

Я отрицательно покачала головой.

– Значит, у вас еще не та стадия, когда ты можешь при нем снять макияж, – вздохнула она. – Ваша любовь еще молода! Ну что ж, зато ты готовишь для него, вы вместе проводите выходные, он звонит тебе каждый день на работу, ты сияешь, как начищенная монета всякий раз, как открываешь ему дверь, и с прошлого июня у тебя ни волоска на ногах. Он такой внимательный и романтичный. Даже не думай уверять меня, что вы не влюблены друг в друга!

– Но… – робко запротестовала я.

– Просто у тебя все шиворот-навыворот. Вот если бы он тебя в грош не ставил и бросил бы тебя, тогда бы ты решила, что была от него без ума.

Наблюдая за Бриджит, которая металась по комнате, кусая ногти, я пыталась определить для себя, как же все-таки я отношусь к Люку. Не отрицаю: мне почти всегда было с ним замечательно. Он мне безумно нравился. Он сексуален, он настоящий мачо, он красивый и нежный. Случалось, мы целые дни проводили в постели. И не обязательно занимаясь сексом. Просто болтали. Мне нравилось разговаривать с ним, он был такой забавный, так умел меня развлечь. Я и сама в его присутствии чувствовала себя интересной. Он задавал вопросы, провоцировал меня на рассказы из жизни и анекдоты, смеялся каждой моей шутке.

Бриджит была права, назвав его внимательным и романтичным. В августе, в качестве подарка на день моего рождения, он повез меня на неделю в Пуэрто-Рико (Бриджит пыталась залезть ко мне в чемодан и, не поместившись, умоляла, чтобы я там выкрала для нее мальчика. «Единственное требование – чтобы был совершеннолетний». – сказала она).

Люк действительно звонил мне каждый день на работу. Я теперь зависела от его звонков, я с удовольствием отрывалась от уборки номеров в мотеле «Барбадос», чтобы поплакаться на жизнь сочувствующему слушателю. «Передай этому козлу Эрику, пусть ведет себя хорошо, – ежедневно повторял Люк. – Если обидит мою девушку, ему придется иметь дело со мной».

А как чудесно было после тяжелого дня возвращаться к нему домой и обнаруживать, что он выставил Шейка и Джои на вечер и приготовил мне ужин. И совершенно не имело значения, что тарелки были из «Пиццы-хат», салфетки – из «Макдоналдса», еда – готовые блюда, отпускаемые на дом, или полуфабрикаты, приготовленные в микроволновке, а вместо вина – пиво. У нас для романтического вечера имелось все, что надо – свечи, презервативы и целый шоколадный торт – для меня.

Телефонный звонок оторвал меня от раздумий. Бриджит всем телом бросилась на аппарат. Это звонил Джоузи. Пока она преувеличенно оживленно болтала с ним, я вдруг поняла, в чем заключается наша с Люком самая большая проблема. Это было вовсе не то, что могло бы первым прийти в голову. Да, я ужасно стеснялась манеры Люка одеваться. Но дело было не в этом. А дело было в том, что у нас с ним разные системы ценностей. У него был удивительно широкий кругозор. На мой вкус, даже слишком широкий. Он частенько заставлял меня делать то, чего мне делать вовсе не хотелось, например, ходить в кино или в театр. Я предпочитала проводить время в модных и престижных местах, и гораздо больше, чем он, любила всякие вечеринки. Разумеется, ему тоже иногда нравилось куда-нибудь сходить и оттянуться, но я-то всем остальным способам расслабиться предпочитала коку. А Люк совершенно не переносил наркотиков, и вечно собачился с Джои, который считал, что дома всегда нужно иметь порцию коки про запас. Я, честно говоря, очень одобряла Джои и его подход к делу. Так приятно сознавать, что, если припрет, все под рукой.

Бриджит наконец отлипла от телефона. – Это Джоузи, – просияла она. – Его сестра участвует в… в общем, это что-то вроде спектакля в «Трайбека». Мне нужно, чтобы ты тоже пошла.

– Когда? – спросила я.

– Сегодня вечером.

Я замялась, и Бриджит тут же истолковала это по-своему.

– Я заплачу за тебя! – заверещала она. – Заплачу! Но ты должна пойти. Ну, пожалуйста! Я не могу идти одна.

– Возможно, Люк тоже захотел бы пойти, – небрежно заметила я. – Ты же знаешь, как он любит всякие пьесы.

– Ты, врунья! – Бриджит Ленехан нелегко было обмануть. – Разве вы с ним не договорились сегодня отдохнуть друг от друга?

– Мы подумывали об этом, – рассудительно ответила я. – Но теперь, когда на нас обрушилось это неожиданное несчастье в виде спектакля с участием сестры Джоузи…

– Ах, какой пафос! – воскликнула Бриджит. – Да ты просто не можешь выдержать без него ни одного вечера!

– Вовсе нет, – возразила я, пряча за своим спокойным голосом распирающую меня радость от предчувствия встречи с ним. А то я прямо не знала, как доживу до завтрашнего вечера. – Просто Люк жалел бы, если бы пропустил этот спектакль. Особенно если учесть, что он знаком с братом одной из исполнительниц.

Зазвонил телефон, и Бриджит едва не проглотила его.

– Алло! – закричала она в трубку. – Ах, это ты. И что тебе надо? Можешь сказать мне все, что ты хотел сказать ей, я ей передам.

Она повернулась ко мне:

– Это Люк. Он просит передать, что жить без тебя не может, так что нельзя ли ему приехать.

 

51

Время ланча в Клойстерсе. Мои родители, в качестве моих Значимых Других, должны были прибыть примерно через полчаса. В столовой суетились и галдели, что, впрочем, ничуть не мешало мне мандражировать.

У нас появился новый пациент. Мужчина. Из породы тумбообразных владельцев коричневых джемперов. В общем, его с трудом можно было назвать мужчиной. Впрочем, все это не имело никакого значения, ведь я была предназначена Крису. Правда, Крис об этом пока не знал. Нового «коричневого джемпера» звали Диггер, и первое, что он спросил меня, было: «А ты знаменитая?»

– Нет, – поспешила я его уверить.

– Вообще-то, я так и думал, что нет, но решил на всякий случай спросить, – сказал он. – Даю им еще два дня, – с угрозой в голосе добавил он, – и если к тому времени они не примут кого-нибудь стоящего, потребую свои деньги назад.

Я вспомнила, как сама интересовалась, есть ли здесь крыло, где живут звезды, и вместо того, чтобы обозвать его тупоголовым придурком, ласково улыбнулась.

– Вот она – знаменитая, – указала я на Мисти. Но для Диггера человек, написавший книгу, не считался. Его интересовали спортивные знаменитости. В основном, футбольная элита.

Восемь недель Дона в Клойстерсе истекли, и на прощанье мы вручили ему открытку и снабдили его множеством напутствий. Фредерик, который должен был выписаться на следующий день, произнес небольшую речь:

– Ты своей суетливостью и мельтешеньем превратил мою жизнь в сущий ад… – начал он, и его поддержали взрывом хохота. – И все-таки я ужасно привязался к тебе за это время. И все мы желаем тебе всего самого доброго. И вообще, «постарайся сохранить в себе это чувство».

Опять хохот. И требования, чтобы Дон сам сказал речь.

И вот он поднялся, маленький и толстенький, красный от волнения, и, смущенно улыбаясь, пригладил волосы на голове, громоздящейся прямо над обширным животом и похожей на башенку танка. Набрав побольше воздуха, он начал так:

– Когда я впервые попал сюда, я решил, что все вы сумасшедшие. Мне очень не хотелось оставаться в этой толпе алкоголиков. Я думал, что со мной-то все в порядке.

Я даже удивилась обилию понимающих улыбок и кивков в ответ на сказанное.

– Я ненавидел свою бедную маму за то, что она поместила меня сюда. И не сразу понял, насколько был эгоистичен, не сразу осознал, что до сих пор даром тратил свою жизнь. Так вот, желаю всем удачи. Держитесь, станет легче. И вот что я вам скажу: не желаю больше возвращаться к таким придуркам, как вы!

– Закажи для меня пинту в таверне Флинна! – крикнул Майк. Все захохотали, и я в том числе.

Потом пошли объятия и слезы. Некоторые и правда плакали по Дону. Потом пришло время идти на группу, и мы с некоторой неловкостью потянулись к выходу, оставив его одного в пустой столовой ждать транспорта. Он с тоской смотрел нам вслед, мы уходили. Нас уже разделяла пропасть.

Это занятие меня не сломит, с вызовом подумала я, шагая по коридору. Еще четыре дня – и меня здесь не будет.

Мама с папой уже сидели в Аббатских апартаментах, одетые так, как будто собрались на свадьбу. В конце концов, не каждый день вам доводится приезжать в реабилитационный центр, чтобы публично препарировать жизнь вашей средней дочери.

Я с некоторой неловкостью кивнула им и, бормоча себе под нос, представила их Майку, Джону Джоуи и другим. Мама ответила мне рассеянной улыбкой, и я с тревогой почувствовала, что у меня к глазам подступают слезы.

Вошла Джозефина.

– Спасибо, что пришли, – поблагодарила она моих родителей. – Мы надеемся, что вы прольете свет на жизнь Рейчел и ее пристрастие к наркотикам.

Я съежилась, скрючилась и прижалась спиной к спинке стула, словно хотела слиться с ней, исчезнуть. Всегда терпеть не могла слушать, что другие люди обо мне думают. Всю свою жизнь я изо всех сил старалась понравиться людям, и убедиться в очередной раз, что это мне не удалось, было тяжело.

Мама начала с того, что громко разрыдалась:

– Не могу поверить, что Рейчел – наркоманка! «Тут ты не одинока», – подумала я, стараясь побороть подступающую злость. Настала очередь папы:

– Последние восемь лет Рейчел жила не дома, – он даже на время оставил свой выговор уроженца Дикого Запада. – Поэтому мы очень мало знаем о наркотиках и подобных вещах.

Какая ложь! Разве они не жили в одном доме с Анной?

– Ничего, – сказала Джозефина. – Есть и другая, не менее важная информация, которой вы могли бы с нами поделиться. Например, о детстве Рейчел.

Мама, папа и я сразу напряглись. Непонятно, почему. Если бы они запирали меня в шкафу, или избивали, или морили голодом… В общем-то, нам было нечего скрывать.

– Я хотела бы спросить вас о том периоде, который Рейчел вспоминает, как особенно тяжелый, – сказала Джозефина. – Однажды, когда мы заговорили об этом на группе, она очень расстроилась.

– Мы ничего плохого ей не делали! – взорвалась мама, метнув на меня гневный взгляд.

– Я и не утверждаю, что вы сделали что-нибудь плохое, – поспешила успокоить ее Джозефина. – Но ведь дети часто воспринимают взрослую жизнь в несколько искаженном виде.

Мама опять сверкнула на меня глазами.

– Скажите, вы в свое время страдали послеродовой депрессией? – обратилась Джозефина к моей матери.

– Послеродовой депрессией! – фыркнула мама. – Никогда не страдала! В то время ее еще не придумали!

У меня упало сердце. Неплохое начало, Джозефина!

– Не произошло ли у вас в доме чего-нибудь необычного вскоре после того, как родилась Анна? – нажимала Джозефина.

Я поморщилась. Ответы были известны мне заранее, и потому ужасно хотелось все это прекратить.

– Ну… – осторожно ответила моя мама, – через два месяца после рождения Анны умер мой отец, дедушка Рейчел.

– Вы были сильно расстроены?

Мама посмотрела на Джозефину, как на сумасшедшую:

– Разумеется, я была расстроена! Это же был мой отец! Конечно, я была расстроена.

– Ив чем выражалось ваше расстройство? Мама опять посмотрела на меня с отвращением:

– Должно быть, я много плакала. Но у меня же отец умер, естественно, я плакала!

– Мне хотелось бы узнать вот что: у вас было нечто вроде нервного срыва? – продолжала Джозефина. – Рейчел запомнила этот период, как очень болезненный, и нам очень важно докопаться до сути.

– Нервный срыв! – с отвращением воскликнула мама. – Нервный срыв! Хотела бы я позволить себе нервный срыв, но когда у тебя дети, мал мала меньше…

– Может быть, срыв – не совсем точное слово. Скажем так, вы днем иногда ложились в постель? Хоть ненадолго?

– Неплохо было бы иметь такую возможность! – презрительно выдавила мама.

Детский голосок заверещал у меня в ушах: «Но ты ложилась! И все из-за меня!»

– Помнишь те две недели? – вмешался папа. – Когда я уезжал по делам…

– В Манчестер? – уточнила Джозефина.

– Да, – растерянно подтвердил папа. – А откуда вы знаете?

– Рейчел упоминала об этом. Продолжайте, пожалуйста.

– Моя жена плохо спала без меня, к тому же прошел всего месяц, как у нее умер отец. Поэтому к нам на время приехала ее сестра, чтобы жена могла прилечь иногда днем.

– Вот видите, Рейчел! – победоносно возгласила Джозефина. – Вы были совершенно не виноваты.

– Я помню это несколько иначе, – пробормотала я, потому что не могла поверить в эту версию.

– Я знаю, – кивнула мне Джозефина. – И я думаю, для вас важно осознать, что вы неправильно это запомнили. Вы все преувеличили: масштаб несчастья, его длительность и, что самое главное, свою роль в нем. В вашей версии вы там играете главную роль.

– Нет! – выпалила я. – Не главную. Скорее… Скорее… – я мучительно подыскивала слово, – скорее, роль злодейки, плохой девочки! Того самого урода, без которого не обходится ни одна семья…

– Ничего подобного! – воскликнул папа. – Злодейки! Да что такого злодейского ты сделала?

– Я щипала Анну, – сказала я тихим голоском.

– Ну и что? Анна щипала Хелен, когда та родилась. Клер проделывала то же самое с Маргарет, а Маргарет – с тобой.

– Маргарет щипала меня? – изумилась я. Я-то думала, что она за всю свою жизнь не совершила ни одного плохого поступка. – Ты уверен?

– Конечно, – сказал папа. – Помнишь? – повернулся он к маме.

– Что-то не очень, – сухо ответила та.

– Да ты должна помнить! – не отставал папа.

– Ну, если ты так считаешь, – сказала она так, чтобы каждому было понятно, что она просто уступает своему неразумному, заблуждающемуся мужу.

Джозефина посмотрела на маму, потом на меня, потом снова на маму, потом слегка улыбнулась мне. Мама побагровела. Она заподозрила, что Джозефина над ней издевается, и насколько я успела узнать Джозефину, так оно и было.

– Вообще-то, насколько я помню, – папа как-то странно посмотрел на маму, потом повернулся ко мне, – ты была не хуже и не лучше своих сестер.

Мама пробормотала что-то вроде:

– Насчет «не лучше» – это уж точно. Мне стало тошно.

– Вы за что-нибудь сердиты на Рейчел, миссис Уолш? – спросила Джозефина.

Я просто обалдела от такой прямоты.

– Никакой матери не может быть приятно, что ее дочь – наркоманка! – весьма патетически ответила мама.

– Это единственное, что вы против нее имеете?

– Да, – с убийственным спокойствием ответила мама.

Джозефина еще некоторое время вопросительно смотрела на нее, но мама, непреклонно помотав головой, сжала губы в куриную гузку.

– Итак, Рейчел, – провозгласила Джозефина. – теперь вы видите, что вам совершенно не в чем себя винить.

Неужели мама так рыдала только потому, что умер дедушка? Неужели папа, правда, просто уехал по делам? Но с чего бы им врать?

Я вдруг почувствовала, что мое прошлое несколько изменилось, как будто его отчистили от какого-то грязного налета. Джозефина снова обратилась к моим родителям:

– Расскажите нам о Рейчел, в общих чертах. Мама с папой в замешательстве переглянулись.

– Все, что хотите, – жизнерадостно поощрила их Джозефина. – Что угодно, что могло бы помочь нам понять ее лучше. Пожалуй, расскажите нам о ее достоинствах.

– Достоинствах? – мама с папой как-то встревожились.

– Ну да. Может быть, она умная…

– Ну, это нет! – засмеялся папа. – Умная у нас – Клер. У нее и диплом есть.

– И Маргарет тоже, – добавила мама. – У нее нет диплома, но я уверена, поступи она в колледж, вполне бы справилась.

– Это точно, – подтвердил папа. – Она такая старательная. Может, Маргарет и не такая способная, как Клер, но, конечно, колледж закончила бы.

Мама кивнула и разговорилась:

– Хотя, вообще-то, она и без диплома очень неплохо устроила свою жизнь, и у нее больше ответственности за то, что она делает, чем у иных с дипломами…

Джозефина кашлянула:

– Вообще-то, – мило улыбнулась она, – мы сейчас обсуждаем Рейчел.

– Ах да, конечно, – кивнули мои родители. Воцарилось довольно продолжительное молчание, после чего папа наконец сказал:

– Средняя. Рейчел – она такая средняя. Не дура, но звезд с неба не хватает. Ха-ха-ха, – вымученно засмеялся он.

– Так все-таки, какие у нее есть достоинства? – гнула свое Джозефина.

Мама с папой переглянулись, пожали плечами, и… продолжали молчать. Я сжалась в комок и почувствовала, как неловко всем присутствующим. Ну, почему бы родителям не придумать мне какое-нибудь достоинство, чтобы избавить меня от этого стыда?

– Она имела успех у мальчиков? – спросила Джозефина.

– Нет, – решительно ответила моя мама.

– Вы так уверенно это сказали!

– Все дело в ее росте, – пояснила мама. – Она была слишком высокая для большинства мальчиков ее возраста. Пожалуй, у нее был комплекс из-за этого. Высоким девочкам трудно найти себе парней.

Я заметила, как Джозефина долго и пристально смотрит на макушку моей мамы, потом переводит взгляд на макушку моего отца, то есть на несколько дюймов ниже. Мама, к сожалению, этого взгляда не заметила.

– Думаю, что, несмотря на свой рост, она иногда может выглядеть вполне привлекательной, – неохотно добавила мама, сама не веря в то, что говорит.

Похоже, в это не верил и отец, потому что он тут же вставил:

– Нет, красивые у нас – Хелен и Анна… Правда… – добавил он лукаво…

«Скажи, что я тоже – ничего! – мысленно умоляла его я, – ну скажи!»

– Правда, они обе – такие вертихвостки, особенно Хелен, что просто удивительно, что кто-то рискует с ними связываться. Они просто до безумия способны довести!

Видимо, он ожидал понимающих улыбок, но его слова потонули в тягостном молчании. Пациенты смотрели в пол, а я мечтала оказаться где угодно, только не в этой комнате. Мне подошла бы даже турецкая тюрьма.

Время тянулось так долго!

– Она хорошо поет, – наконец выпалил папа.

– Ничего подобного! – отрезала мама, взглянув на него так, как будто хотела сказать: «Да заткнись ты наконец!» – Это была ошибка.

Джозефина, разумеется, насторожилась. Итак, теперь им предстояло поведать собравшимся о том субботнем дне, когда мне было семь лет, и мы как раз купили новую кухонную мебель. Старую уже вынесли. Мне было не с кем играть, так что я сидела на кухне одна и от нечего делать распевала песни: «Времена года на солнце», «Ковбой из Райнстоуна» и другие, из тех, какие обычно поют в долгих поездках на автомобиле. Мама, которая лежала наверху с гриппом, услышала меня. Видимо, из-за гриппозного полузабытья, гулкости пустой кухни, детской чистоты моего голоса, у мамы создалось впечатление, что в ее дочери пропадает оперная певица.

Недели не прошло, как мне наняли учительницу пения, естественно, возлагая на меня большие надежды. Учительница очень старалась, но уже через два урока поняла, что не может долее обкрадывать моих родителей, не будучи в силах обещать им никаких успехов.

– Разве что она станет петь только в пустых кухнях, – объяснила учительница моей разъяренной маме. – Но, боюсь, это не всегда возможно.

Мама так и не простила меня. Кажется, она решила, что я нарочно ее обманула.

– Почему ты не сказала мне, что не можешь петь? – шипела она. – Мы столько денег выкинули на ветер.

– Но я тебе говорила! – оправдывалась я.

– Нет, не говорила.

– Говорила.

– Нет!

И я перестала оправдываться, потому что и правда почувствовала себя виноватой в том, что ввела их в заблуждение. Конечно, я предчувствовала, что все это чудовищная ошибка, но мне самой в какой-то момент стало ужасно интересно. Я так мечтала быть талантливой, особенной!

Зачем только папа упомянул об этой истории! Больше, вероятно, говорить было не о чем, и Джозефина объявила занятие законченным.

В тот вечер я начала собирать вещи. Впрочем, я их так и не распаковала. Сумка все еще валялась у моей кровати, и в ней мои трусики, юбки, туфли, джинсы – все комом.

– Куда-то собираешься? – закричала Чаки, увидев, что я взяла из шкафа жакет и бросила его в сумку.

Как и Нейл, Чаки совершенно перестала владеть собой с тех пор, как ей пришлось признать свой алкоголизм. Она успешно сменила Нейла на посту «самого злого пациента Клойстерса». Она орала и шипела на всех, кто попадался под руку, особенно же злилась на своего прежнего лучшего друга – Господа Бога.

– Почему Ты сотворил меня мерзкой алкоголичкой? – то и дело визжала она, обратив взор к небесам. – Почему именно меня?

Джозефина уверяла ее, что этот ее гнев – абсолютно естественная реакция. Что это лишь очередная стадия процесса выздоровления. Надо сказать, все эти объяснения мало утешали меня. Ведь я была вынуждена делить с Чаки комнату и постоянно терпеть ее вопли.

– Мои законные три недели истекают в пятницу, – нервно пояснила я.

– Я тоже рассчитывала сбежать через три недели, – процедила она сквозь зубы. – Но они пригласили этого паршивого козла, за которым я имею счастье быть замужем, и он вынес весь сор из избы. А потом они пригрозили мне юридическими мерами, и пришлось остаться здесь на весь срок.

– Понятно, – смущенно выговорила я. – Я буду скучать по тебе.

Я знала, что действительно буду.

– Я тоже, – буркнула она.

 

52

На следующее утро мы все, как зверье на водопой, снова потянулись в Аббатские апартаменты. Мы ввалились в комнату, смеясь и толкаясь, спеша занять лучшие места. К нашему огромному удивлению, в комнате оказалось еще двое людей.

Время с каким-то ужасным скрежетом остановилось. Я очень медленно сообразила, что знаю одного из этих людей. Я несколько долей секунды не могла припомнить, где же я его видела, он поразительно напоминал… Доли секунды тянулись, как вечность, пока я оглядывала его волосы, лицо, одежду. Кто же это? Я его знаю, знаю… Неужели? Как это может быть? О боже мой, неужто это?.. Да… Да, это был именно он.

– Привет, Люк, – услышала я собственный голос.

Он встал и оказался выше и крупнее, чем я помнила. Он был небрит и взъерошен. Он был такой родной, что у меня чуть не остановилось сердце. На какое-то мгновение меня переполнила радость. Люк, мой Люк, приехал повидать меня! Но улыбка, мелькнувшая на моем лице, тут же растаяла. Что-то тут не то. Этот человек вел себя совсем иначе, чем мой Люк. У него было каменное лицо, и он не бросился ко мне, не поцеловал, не закружил по комнате.

Немедленно нахлынули воспоминания о нашей последней с ним встрече, когда он сказал, что разрывает со мной. Потом я с ужасом вспомнила о его отзыве. Вот он, отзыв, прибыл сам, лично. А я-то, дура, надеялась, что удастся избежать оглашения.

– Здравствуй, Рейчел, – его недружелюбный кивок и то, что он не назвал меня «деткой», говорили о том, что он прибыл сюда не с миром. Я вздрогнула и съежилась.

Миг, который ушел у меня на разглядывание высокой белокурой женщины, стоящей рядом с Люком, длился, казалось, не меньше часа. Да, и это лицо мне было знакомо. Но ведь это не… Да нет, не может быть… За что мне еще это…

– Привет, Бриджит. – произнесла я онемевшими губами.

Она держалась так же холодно, как Люк, и ответила мне сухим «доброе утро». Я изрядно струсила. Почему-то мне пришла в голову глупая мысль, что нужно познакомить их с Майком и остальными. У меня дрожали коленки. В конце концов, неуклюже представив Майка Джону Джоуи и заново познакомив Чаки с Мисти, я плюхнулась на самый скверный стул. Мне в зад тут же впились пять-шесть пружин, но я этого даже не почувствовала.

Люк и Бриджит тоже сели. Лица у них были мрачные и заранее утомленные. Я просто чуяла могучий интерес Майка и остальных ко всему происходящему.

Мне казалось, что я уже умерла и попала в ад. По холодности Люка и Бриджит было понятно: их визит не предвещает ничего хорошего. «Этого не может быть, это все не со мной происходит!» – думала я. Я была просто потрясена появлением здесь их обоих. Особенно Люка. Ведь мы с ним были так близки, мы так свободно и непринужденно общались. Его нынешние отстраненность и холодность просто пугали меня. Раньше он всегда был так нежен со мной. А вот теперь Люк сидел в другом конце комнаты, лицом ко мне, отгороженный от меня полем холода, и если бы я попыталась хотя бы дотронуться до него, то наткнулась бы не непреодолимую преграду.

– Как дела, Рейчел? – он наконец сделал попытку завязать разговор.

– Отлично, – неожиданно для себя ответила я.

– Хорошо, – вымученно кивнул он. Никогда прежде я не видела его таким жалким.

Обычно он был такой веселый, живой. Кое-что мне ужасно хотелось узнать. Есть ли у него новая подруга? Подходит ли она ему больше, чем я? Скучал ли он по мне все это время? Но я была слишком потрясена, чтобы задавать какие-нибудь вопросы.

Я посмотрела на Бриджит. Она выглядела так, как будто забыла накраситься, хотя была наштукатурена до ушей. Вообще все это было очень, очень странно.

В последний раз мы с Бриджит виделись в нашей квартире в Нью-Йорке, перед моим отъездом в аэропорт с Маргарет и Полом. Я тогда обняла ее, но она стояла неподвижно, как каменная.

– Я буду по тебе скучать, – сказала тогда я.

– А я по тебе – нет, – ответила она.

И вместо того, чтобы ужасно расстроиться, я просто стерла этот эпизод из своего сознания. А теперь вот внезапно вспомнила. «Стерва!» – разозлилась я.

Вошла Джозефина и сказала, что Люк и Бриджит неожиданно прилетели из Нью-Йорка.

– Мы бы предупредили вас, Рейчел, об их приезде, но сами узнали только сегодня утром, – улыбнулась она мне.

Ложь! И я видела это по ее лицу. Она прекрасно знала о том, что они приезжают, но скрывала это от меня, чтобы эффект получился сильнее. Без дальнейших предисловий Джозефина представила собравшимся гостей и подтвердила мои подозрения. Люк и Бриджит прибыли сюда как мои Заинтересованные Значимые Другие. Бриджит не дала своего письменного отзыва, потому что ее информация была так важна, что ее можно было сообщить только лично. Я похолодела от ужаса.

– Бриджит, я знаю, как вам тяжело, – сказала Джозефина. – Но давайте потихоньку начнем, – и она согрела Бриджит понимающим взглядом.

Покрывшись холодным потом, я приготовилась слушать обвинения в свой адрес. Ничего более гадкого со мной еще никогда не происходило. Интересно, не так ли чувствовали себя люди, когда во времена Инквизиции их волокли в камеру с толстыми стенами, чтобы подвергнуть пыткам. Они уже знали о том, что их ожидает нечто ужасное, но все еще не могли поверить, что это действительно происходит с ними. Именно с ними. Не с кем-то другим. Не с их друзьями. Даже не с их детьми. С ними.

– Вы ведь давно знаете Рейчел? – приступила к делу Джозефина.

– С десяти лет, – Бриджит нервно скользнула по мне взглядом, и тут же отвела глаза.

– Не могли бы вы рассказать нам о ее наркомании?

– Попробую, – Бриджит судорожно сглотнула. Наступило кошмарное, заряженное ожиданием молчание. «Вдруг она все-таки не найдет что сказать?» – с надеждой подумала я. Но нет! Она заговорила.

– Мы давно пытались ее остановить, – она опустила голову и разглядывала свои колени, занавесив лицо волосами. – Мы все. Все знали, что у нее проблемы…

От напряжения меня стала бить крупная дрожь. Не буду слушать, повторяла я себе как заклинание. Не буду слушать. Но ее проклятые слова все-таки проникали в мое сознание, несмотря на все мои попытки не пустить их.

– …очень агрессивной, когда мы пытались поговорить с ней об этом… становилось все хуже и хуже… принимала наркотики… воровала их у других… и перед работой тоже… часто прогуливала… потеряла работу… вечно врала, и не только о наркотиках, а вообще, по всякому поводу…

Она все говорила и говорила. Я просто диву давалась, сколько злости на меня в ней накопилось. Я бросила взгляд на Люка в надежде, что и он смотрит на Бриджит, широко раскрыв рот, и удивляется ее злости. Но, к своему ужасу, я обнаружила, что он лишь согласно кивает.

– …самый эгоистичный человек, какого я когда-либо видела… общалась с какими-то грязными типами, торговцами наркотиками… вечно без денег… всем должна… по вечерам болталась черт знает где… ее могли убить или изнасиловать…

И так далее. Я слушала, как она извращала и искажала мою жизнь, представляя самые обыкновенные вещи как нечто болезненное и уродливое, и начинала злиться. Ведь сама-то она тоже была далеко не ангел.

– …я боялась идти домой… шла и надеялась, что ее нет… всегда, в любое время дня и ночи… вечно прогуливала работу… заставляла кого-нибудь звонить туда и говорить, что она заболела…

И вдруг я обнаружила, что громко ору:

– А ты-то сама? С каких это пор ты стала такая правильная? Лизала задницу начальству, получила свое чертово повышение по службе, решила, что ты теперь крутая, и завязала с наркотиками?

– Рейчел, ведите себя прилично! – одернула меня Джозефина.

– Нет уж! – окрысилась я. – Не собираюсь сидеть и выслушивать, как эта… как эта курица поливает меня грязью. Если бы я рассказала вам кое-что из того, что делала она…

– Рейчел, замолчите, – пригрозила Джозефина. – Имейте терпение выслушать тех, кто проделал три тысячи миль ради вас.

Я уже раскрыла рот, чтобы возмутиться: «Ради меня? Ха!», но вдруг увидела лицо Люка. На нем были написаны жалость и отвращение, и это сразу остудило мой гнев. Я так привыкла к тому, что он смотрит на меня с восхищением и обожанием, что от этого выражения его лица мне стало совсем тошно. Я униженно замолчала.

Бриджит тоже выглядела довольно пришибленной после моей вспышки, но, тем не менее, продолжала.

– …паранойя… обвиняла меня в том, что я заигрываю с Люком… все более абсурдные обвинения… с ней стало невозможно разговаривать… не только кокаин… дикие дозы валиума… текила… ничего, кроме наркотиков, уже не интересовало… даже голову мыть перестала… стала похожа на скелет… говорила, что она не…

Наконец она закончила и опустила голову. Вид у нее был довольно жалкий, но я знала, что это всего лишь уловка. Возможно, они с Люком все это отрепетировали в самолете.

– Ну что, довольна? – зло процедила я.

– Нет! – заорала она в ответ, и вдруг, к моему удивлению, разревелась.

Она-то чего ревет? Это мне надо реветь.

– Скажите, отчего вы так расстроились? – мягко спросила Джозефина.

– Я не хотела всего этого говорить, – всхлипывала она. – Я не хотела ей плохого. Она была моей лучшей подругой…

И, несмотря на все потоки грязи, которые она только что вылила на меня, я почувствовала комок в горле.

– Я это делаю только потому, что хочу, чтобы она выздоровела! – рыдала она. – Я злилась на нее, правда, мне казалось, что я ее ненавижу…

Я искренне удивилась. Неужели, правда? Бриджит ненавидела меня? Бриджит на меня злилась? Этого не могло быть. С какой стати? Только потому, что мне иной раз случалось взять у нее без спросу немного коки? Да разве можно воспринимать это так серьезно?

– Но я не потому все это рассказала… Я просто хочу, чтобы у нее жизнь наладилась, чтобы она стала такой, как раньше…

Бриджит снова разрыдалась, и Люк молча обнял ее за плечи. Как будто они были муж и жена, чей ребенок заболел менингитом, и вот они молча ждут новостей у дверей палаты интенсивной терапии. «Неплохой был жест. Люк, очень трогательно», – подумала я издевательски. Мне приходилось про себя издеваться над ним – тогда мне было не так больно видеть, как он обнимает и держит за руку другую женщину. «Это меня он должен держать за руку!» – с тоской говорила я себе.

Получив заряд новых сил от объятия Люка, Бриджит вновь выпрямилась и смогла ответить на кучу вопросов, которую обрушила на нее Джозефина.

– Как вы полагаете, сколько времени у Рейчел серьезные проблемы с наркотиками?

– По крайней мере, год, – ответила Бриджит, утирая слезы. – Трудно сказать точно, потому что нам всем случалось выпивать и употреблять наркотики, ну, на бытовом уровне. Но прошлым летом она как с цепи сорвалась. Она все время извинялась, все говорила: «Прости, прости…» Это было наиболее часто повторяющееся слово в ее словаре. Нет, скорее это было слово «Еще!»

Я услышала смешки и покраснела от злости.

– …но ее поведение при этом не менялось, так что все эти извинения ничего не значили. А мне надоело следить за ней, держать ее в узде. Мы с ней ровесницы, она даже старше меня на несколько месяцев, а я себя чувствовала ее мамой или нянькой.

А она меня еще и обзывала занудой и стервой. А я не зануда и не стерва!

От песнопений Бриджит меня отвлекло ерзанье Люка на стуле. Он старался устроиться поудобнее. Он сполз низко-низко, приняв почти горизонтальное положение и широко расставив свои длинные ноги.

Я снова перевела взгляд на Бриджит, это причиняло мне меньше боли.

– …я вовсе не хотела ее воспитывать и наказывать, у меня это и не получилось бы. Но как только ее прощали за что-то, она тут же начинала делать то же самое. Нет, я по природе не злая. Конечно, мне не нравилось, как она вела себя. Я тоже страдала от ее поведения. Стала раздражительной, нервной. А ведь я вообще-то не такая. У меня легкий характер…

Я с тревогой отметила, что на какие-то доли секунды прониклась сочувствием к Бриджит. Я просто забыла, что это именно я, в изложении Бриджит, – исчадие ада, причина всех ее несчастий.

Слава богу, я вовремя спохватилась и вспомнила, что собственно здесь происходит. Бриджит просто пыталась «переписать историю» в свете своей новой, ответственной работы. Она хотела настолько отодвинуть от себя прежнюю жизнь, в которой присутствовали наркотики, чтобы ее работодатели и запаха не почуяли. Так что я здесь была совершенно не при чем.

Но тут она произнесла слова, которые меня просто взбесили. Она сказала:

– И еще, она отвратительно вела себя с Люком. Она стыдилась его, потому что ей казалось, что он недостаточно стильный…

Это-то зачем ей было говорить? Меня охватила паника. У нас с Люком и без того сложности, а она еще масла в огонь подливает! Я быстро посмотрела на Люка в надежде, что он не услышал этих слов. Но, разумеется, он услышал. Я в ужасе попыталась оправдаться:

– Это неправда!

– Это правда, – зло сказал Люк. Черт побери! Мне ничего больше не оставалось, как заткнуться и позволить Бриджит продолжать.

– А еще она пыталась склонить меня к тому, чтобы я встречалась с одним из друзей Люка, с любым из его друзей. И все потому, что она не могла в одиночку противостоять таким, как Хеленка. Ее не волновало, что я не подхожу ни одному из друзей Люка и они не подходят мне, она ведь видела только себя. Она пыталась, словно Господь Бог, управлять жизнями людей… Она даже начинала говорить с нью-йоркским акцентом, когда оказывалась среди людей, на которых хотела произвести впечатление. И все эти «как бы там ни было» и «как если бы» так и сыпались из нее…

Я не слушала Бриджит. Я была слишком потрясена и подавлена злобным выпадом Люка. Он всегда был такой милый, особенно со мной. Как странно! Ведь этот человек выглядел в точности как Люк Костелло – мужчина, который был моим лучшим другом, более того, моим любовником, целых шесть месяцев. Но сейчас он вел себя, как чужой человек. Да нет, хуже – как мой враг.

– Теперь давайте посмотрим на Рейчел с другой стороны, – голос Джозефины вклинился в мои мысли. Теперь ей вздумалось поговорить о моей карьере. У меня возникло дикое желание крикнуть: «А вам не хочется узнать, какого цвета у меня трусики?»

– Рейчел умная и способная, – обратилась Джозефина к Бриджит. – Почему, как вам кажется, она не могла найти себе работу, соответствующую ее способностям?

– Возможно, потому, что трудно задержаться на хорошей работе, если твое основное занятие – потребление наркотиков, – ответила Бриджит. – Кроме того, она сама считает себя тупой.

– A у вас хорошая работа, не так ли? – спросила Джозефина.

– Э-э… Ну да, – настороженно ответила Бриджит.

– И у вас есть диплом?

– Да.

– Коммерция?

– Д-да.

– И вы ездили в Лондон, Эдинбург, Прагу и Нью-Йорк, собирая материал для своего диплома и набираясь опыта, а Рейчел просто следовала за вами. Так? – спросила Джозефина.

– Я бы не сказала, что она просто следовала за мной, – возразила Бриджит. – Да, я ездила во все эти города, а ей надоел Дублин, вот она и решила тоже поехать.

– И все это время вы успешно делали карьеру, а Рейчел не добилась ничего?

– Видимо, так, – признала Бриджит.

Я почувствовала себя никчемной и бесполезной, как комнатная собачка.

– Неплохо всегда иметь рядом кого-нибудь, кто не так удачлив, как ты сам, – проговорила Джозефина, как бы размышляя вслух. – Такой контраст очень согревает душу.

– Но… Я… – Бриджит была смущена и пыталась что-то сказать, но Джозефина уже пошла дальше.

Наше занятие кривыми, окольными путями двигалось к концу. Джозефина сказала, что Люк будет говорить после ланча, после чего увела его и Бриджит в столовую для персонала. То, что они будут есть в помещении для «нормальных людей», стало для меня дополнительным унижением. Я очень страдала от такой дискриминации и ненавидела, когда со мной обращались, как с психом.

Когда они выходили, я заметила, что Люк слегка придерживает Бриджит за спину, словно оберегая ее. «Стерва!» – подумала я, с трудом сдерживая гнев. Едва они ушли, мною овладело уныние. Куда ушел Люк? Где мне теперь его искать? Как мне хотелось, чтобы он обнял меня и прижал к груди! Я жаждала утешения, ведь раньше я всегда его получала от Люка.

Мне даже пришла в голову дикая мысль ворваться в помещение для персонала, чтобы увидеться с ним. Может быть, если бы мы спокойно поговорили, он бы понял, что по-прежнему любит меня? Он был так ко мне привязан, что это не могло вот так просто пройти. Надо прекратить весь этот кошмар. На какое-то мгновение эта мысль показалась мне очень удачной и вполне осуществимой. А вдруг все еще можно исправить? Но очень скоро я пришла в себя и поняла, что исправить ничего нельзя.

Пациенты сгрудились вокруг меня, наперебой предлагая свое сочувствие.

– Слушайте, – я отчаянно пыталась оправдаться хотя бы в их глазах. – Вы должны понять: все, что наговорила здесь Бриджит, не имеет ко мне никакого отношения. Она все чудовищно преувеличила, и все из-за этой своей новой работы. У нее на работе с ума сойдут, если узнают, что она принимала наркотики. А вы бы видели, сколько она их потребляла! Это она научила меня всему, – я выдавила из себя злобный смешок и ожидала, что Майк и другие меня поддержат. Нет, они и не думали смеяться, только гладили меня по плечу и сочувственно вздыхали.

За ланчем я не смогла съесть ни куска. Вместо того, чтобы есть, я молилась, и так горячо, как не молилась никогда. Я исступленно торговалась с Господом Богом. То я умоляла, чтобы он навлек на Люка ужасные несчастья, то просила, чтобы поспособствовал нашему воссоединению. А взамен я обещала провести остаток жизни в неустанном подвижничестве. Но поскольку в прошлом я уже несколько раз надувала Господа Бога, он, вероятно, больше не хотел иметь со мной никаких дел.

Минут за десять до продолжения увлекательного аттракциона на меня накатила волна тошноты, и в глазах потемнело. Я с удовлетворением подумала, что сейчас умру, и побрела в ванную, держась при этом за стену, потому что даже пол под ногами различала очень смутно, а перед глазами у меня плыли какие-то черные полосы. Но как только меня стошнило, я снова почувствовала себя нормально, поняла, что час моей смерти еще не пробил, и была горько разочарована.

 

53

Не успела я оглянуться, как уже сидела на стуле в Аббатских апартаментах – приняв во внимание муки, которые меня ожидали, мне позволили на сей раз занять одно из лучших мест. Люк должен был появиться с минуты на минуту.

«Может, он все-таки не станет поливать меня грязью?» – блеснула у меня надежда, почти вернувшая мне самообладание. Вдруг, когда дойдет до дела, он все же не сможет быть со мной так жесток? В конце концов, он ведь был моим любовником, он с ума по мне сходил. Ведь должно же у него ко мне хоть что-то остаться? Вдруг он не сможет сделать мне больно? Разве не он приносил мне грелки, когда у меня были месячные и болел живот? Он даже не стеснялся покупать для меня то, что по старинке называл «женскими гигиеническими пакетами».

Я снова подумала о возможности нашего воссоединения с Люком. Как мы вместе возвращаемся в Нью-Йорк и просто вычеркиваем из памяти весь этот ужас.

Потом я вспомнила, каким ужасным было выступление Бриджит, и поняла, что вряд ли выступление Люка будет лучше. От страха опять затошнило. Я снова начала молиться об избавлении, но ровно в два часа Люк, Бриджит и Джозефина вошли в комнату и уселись на свои места. Увидев Люка, я в первый момент вновь испытала неосознанный приступ радости, такой же, как утром. Он был такой сексуальный, такой красивый, такой мой! Но, увидев его мрачное, холодное лицо, я тотчас же вспомнила, что теперь все иначе.

Занятие началось. Можно было себе представить нездоровый интерес остальных пациентов. «Наверно, в прошлой жизни они не раз приходили на площадь поглазеть, как казнят на гильотине», – с отвращением подумала я, совершенно забыв о том, что и сама умирала от любопытства, когда приходили их Значимые.

– В каких вы с Рейчел отношениях? – спросила Джозефина Люка.

– Я ее любовник, – пробормотал он в ответ. – Вернее, бывший любовник.

– Значит, вы, как никто, имели возможность наблюдать ее пристрастие к наркотикам?

– Пожалуй, да.

В том, что Люк испытывал очевидную неловкость, я нашла для себя крупицу утешения.

– Несколько дней назад вы взяли на себя труд ответить письменно на наши вопросы. Вы не возражаете, если я зачитаю ваш отзыв группе?

Люк поежился. Я почувствовала, что мой желудок опустился куда-то вниз, на уровень пальцев ног.

«Господи, устрой землетрясение!» – молча взмолилась я. – «Пожалуйста! Еще не поздно!» Но Господь Бог, видимо, был занят чем-то другим. Он как раз устраивал землетрясение где-то в Китае, где оно не принесло никому никакой пользы. А ведь займись он вместо Китая графством Уиклоу, мог бы оказать мне неоценимую услугу. Позже я узнала, что землетрясение произошло в провинции Уик Ла, и мне стало легче: Бог не покинул меня, просто он был несколько глуховат.

Джозефина достала какие-то листки. Их было довольно много. Похоже, Люк написал целую книгу.

– Итак, – она откашлялась. – Первый наш вопрос был такой: «Какие наркотики принимала Рейчел?», и Люк ответил: «Кокаин, крэк-кокаин, экстази…»

Мне стало так горько, что захотелось умереть. Люк, мой Люк, определенно отступился от меня. До этой минуты у меня еще оставалась какая-то надежда, теперь она умерла.

«Марихуана, гашиш, галлюциногенные грибы, кислота, героин…»

При слове «героин» кто-то из присутствующих громко ахнул. «Ради бога! – раздраженно подумала я, – я всего-навсего курила его!»

«…валиум, либриум, болеутоляющие, антидепрессанты, снотворные, средства, подавляющие аппетит, и любой алкоголь».

Джозефина перевела дух.

– Еще Люк приписал постскриптум: «Рейчел попробовала все существующие наркотики. Возможно, она попробовала даже те, которых еще не изобрели». Очень эмоционально для ответа на конкретный вопрос, но, думаю, мы все поняли, что вы хотели сказать. Люк.

Я сидела, опустив голову и зажмурившись, но, на секунду приоткрыв глаза, успела заметить, что Джозефина тепло улыбнулась Люку. Это было похоже на кошмарный сон. Я все никак не могла взять в толк, как это я вдруг совершенно утратила ту огромную власть, которую всегда имела над Люком, и оказалась совершенно беспомощна.

– Следующий вопрос: «Как вы считаете, Рейчел злоупотребляла наркотиками?», и вы. Люк, ответили на него так: «Без комментариев». Что это значит?

– Это значит: да, – пробормотал он.

– Спасибо, – сухо поблагодарила Джозефина.

– Следующий вопрос: «Когда, по-вашему, у Рейчел начались проблемы с наркотиками? Люк ответил на него так: «На заре времен». Не будете ли так любезны уточнить свой ответ. Люк?

– Ну да, – замялся Люк. – Я имел в виду, что этому пороку она начала предаваться задолго до нашей встречи.

Как он посмел употребить слово «порок», говоря обо мне? Как будто я шваль какая-нибудь и ни на что уже не годна!

– Что же ты тогда со мной связался, если я уж так плоха? – прошипела я.

Все так и подпрыгнули на стульях, все, включая меня. Люк закатил глаза, как бы говоря: «Ради всего святого!», как будто я сумасшедшая и у меня очередная истерика. Я просто ненавидела его.

– Не волнуйтесь, Рейчел, – спокойно улыбнулась Джозефина. – Мы еще дойдем до этого. Следующий вопрос: «Когда вы впервые поняли, что у Рейчел серьезные проблемы с наркотиками?» Люк отвечает довольно-таки длинно: «Я всегда знал, что Рейчел много пьет и употребляет кокаин…»

Я просто разъярилась от такой откровенной лжи. Это неправда! Я вовсе не много пила. Ублюдок проклятый – сделал из меня какого-то Оливера Рида!

– «…но я не думал, что все настолько серьезно, потому что многие мои знакомые выпивают и покуривают травку. Некоторое время мы встречались только вечерами, я видел, что она не в себе, но считал, что это дело обычное на вечеринках. Хотя и тогда я говорил ей, что предпочел бы видеть ее настоящую. А она отвечала, что делает это потому, что иначе стесняется меня. Я ей верил, мне это даже казалось трогательным».

– Я, правда, стеснялась! – прошипела я. Джозефина сверкнула на меня глазами и продолжала:

– «Но однажды, когда она осталась у меня ночевать, утром от нее сильно пахло спиртным. Это показалось мне странным, потому что накануне вечером она пила совсем немного. Но зато много нюхала кокаина. После ее ухода мой приятель Джои, с которым мы вместе снимаем квартиру, обвинил меня в том, что я выпил припрятанную у него бутылку «Джек Дэниеле»… – Джозефина сделала небольшую паузу, – «Джек Дэниеле»? – переспросила она.

– «Джек Дэниеле», – подтвердил Люк.

– Спасибо, – кивнула Джозефина, – «…а я не пил. Но я и тогда не мог поверить, что это Рейчел ее выпила, тем более, с утра».

Мой гнев утих. Я была пристыжена. Мне-то казалось, что никто не заметил, что я отпила немного из бутылки, которую нашла утром на кухне у Люка. Я бы и не притронулась к ней, если бы утром после коки мне не было так скверно. Валиум у меня кончился, и мне нужно было что-нибудь выпить, чтобы избавиться от страха и паранойи.

– «…A однажды утром я ушел на работу, но потом вернулся. Я забыл, что должен разбудить Джои – у него испортился радиобудильник. Рейчел нюхала кокаин прямо в постели! Она взяла его у Джои». То есть, она украла его? – прервалась Джозефина, подняв глаза от страницы на Люка.

– Да, она его украла.

Мне очень хотелось, чтобы земля разверзлась и поглотила меня. Я просто внутренне корчилась от стыда. Я ненавидела быть плохой. И еще, я ненавидела людей, которые знали о том, что я плохая. Люк в то утро ничего особенного мне не сказал. Ну, он покричал на меня немного, сказал, что беспокоится за меня, и велел больше никогда так не делать. Но тогда я отмахнулась от этого, я подумала: он так привязан ко мне, что на все согласен. И теперь, когда оказалось, что это не так, я почувствовала, что меня предали. И кроме того, зачем, черт возьми, ему понадобилось рассказывать об этом всем?

– После этого я стал следить за ней, теперь я знал, за чем именно надо следить, и тогда понял, что дело плохо. Она вечно что-то скрывала. Она никогда не говорила правды.

Произнося все это, он смотрел на меня в упор. У меня в голове все поплыло. Мы с Люком в Нью-Йорке, любящие друг друга – это была одна картина. Люк в Клойстерсе, приехавший, чтобы полить меня грязью, – совсем другая, и слишком сюрреалистическая для меня, – словно какие-нибудь летающие коровы.

– Понятно, – подытожила Джозефина. – Следующий вопрос: «Как наркотики влияли на поведение Рейчел?». Люк ответил на него так: «Трудно сказать, потому что, насколько я понимаю, она была под кайфом постоянно. Иногда она бывала ласкова и забавна. Но большую часть времени – очень рассеянна, то и дело строила какие-то планы и тут же об этом забывала. Она часто не могла вспомнить наших предыдущих разговоров. Мне кажется, такая забывчивость была связана с валиумом. Когда она нюхала коку, все было по-другому. Наблюдать это было очень больно. Она становилась грубой, крикливой, а ей самой при этом казалось, что она просто великолепна. Что я тяжелее всего переносил, так это когда она в таком состоянии начинала флиртовать с мужчинами. Стоило рядом появиться мужчине, которого, по ее понятиям, можно было назвать крутым… – Джозефина сделала паузу, проглотила слюну, потом продолжала: – …и она тут же набрасывалась на него».

Я была уязвлена, унижена, разъярена!

– Да как ты смеешь? – заорала я. – Тебе крупно повезло, что я вообще обратила на тебя внимание. Как ты смеешь так оскорблять меня?

– А как ты предпочла бы, чтобы я тебя оскорбил? – ледяным тоном парировал он.

Мое сердце просто остановилось от страха. Люк никогда раньше не вел себя со мной так гнусно. Кто был этот большой, угрюмый, злобный, жестокий мужчина? Я его не знала. Но он, судя по всему, знал меня очень хорошо.

– Да, ты вешалась им на шею, – настаивал Люк, взрослый страшный Люк со сжатыми губами. И как я только могла не принимать его всерьез? – Полно, Рейчел, вспомни-ка, – вскинулся он, – как я тебя повел на открытие выставки Франсуа, а ты ушла, ушла домой, с тем козлом-дилером?

Я покраснела от стыда. Следовало ожидать, что он мне это припомнит. Тогда мы так и не поговорили об этом.

– Я с ним не спала, – пробормотала я и добавила, уже более воинственно, – и вообще, это все потому, что мы с тобой поссорились.

– Эту ссору ты сама спровоцировала, когда положила глаз на того мужика, – холодно ответил мне Люк.

Я была в ужасе. Я-то думала, что мне тогда удалось запудрить ему мозги. А теперь оказывается, что он сразу понял, чего я хочу.

– Все это плавно подводит нас к следующему вопросу, – вмешалась Джозефина, – который звучит так: «Какие странности появлялись в поведении Рейчел в результате употребления ею наркотиков?». И Люк написал: «Ее поведение становилось все более и более странным. Она почти перестала есть. Она стала ужасно подозрительной. Обвиняла меня в том, что я клеюсь к ее подругам и смотрю на них так, как будто хочу с ними переспать. На работе она постоянно сказывалась больной. Случалось, что она и в самом деле болела, но часто оставалась дома просто, чтобы поправить голову после вчерашнего. Она почти не выходила, разве что за наркотиками. Она у всех занимала деньги и никогда не отдавала долги. А когда ей отказывались давать в долг, она просто крала…»

Неужели так и было? «Да нет, я вовсе не крала!» – решительно отмела я эту неприятную мысль. Они все могли позволить себе дать мне в долг, и сами виноваты, что не хотели этого делать. Джозефина опять выдержала небольшую паузу:

– Ну, вот и все вопросы. А теперь, поскольку Бриджит слишком расстроена, чтобы разговаривать дальше, может быть, поговорим с вами, Люк?

– Хорошо, – кивнул он.

– Как вас сегодня уже спросила Рейчел, почему вы… э-э… связались с ней?

– Почему связался? – Люк чуть не рассмеялся. – Да я был от нее без ума.

Спасибо тебе. Господи, спасибо, спасибо, спасибо. Я испытала громадное облегчение. Он, кажется, пришел в себя. Пора уже! Теперь он возьмет обратно всю эту ужасную ложь, которую успел наговорить обо мне. Может быть… может быть, мы даже снова помиримся.

– А почему вы были от нее без ума?

Люк медлил с ответом.

– Во многих отношениях Рейчел была просто замечательная.

Прошедшее время, заметила я. Он это даже подчеркнул.

– Она по-своему смотрела на мир. Она была остроумна и умела рассмешить. Правда, иногда, – с сомнением оговорился он, – когда бывала под кайфом, она как-то уж слишком старалась быть забавной, и это становилось уже не смешно, у меня от этого в ушах звенело.

Мне ужасно захотелось напомнить ему, что мы наконец-то перешли к моим достоинствам.

– Мне никогда не нравился этот вид стильной девицы, который она на себя напускала, – признался Люк.

Я встревожилась. Интересно, кто еще, кроме него, видел меня насквозь?

– А вот когда она просто была самой собой, – он говорил так, будто только что раскрыл основной секрет мироздания, – вот тогда она казалась мне по-настоящему остроумной.

Отлично, кажется, мы все-таки вырулили обратно, на ровную дорогу. Джозефина поощрительно кивнула.

– Мы разговаривали обо всем на свете, – продолжал Люк. – Бывали дни, когда нам времени не хватало поговорить обо всем, о чем хотелось.

«Это правда», – подумала я с тоской по прошлому, по Люку.

– Она была не похожа на других девушек, которых я знал, она была значительно умнее. Она, единственная из всех моих знакомых женщин, могла вдруг процитировать что-нибудь из «Страха и ненависти в Лас-Вегасе». Она, помню, говорила: «Трах и ненависть в Лас-Вегасе», – добавил он.

– Это вы к чему? – не поняла Джозефина.

– Да к тому, что у нее было чувство юмора! – улыбнулся он. – Иногда мы с ней бывали так близки, что мне казалось, мы – одно, – задумчиво сказал он. Он посмотрел на меня, и на какую-то секунду наши глаза встретились. Я увидела того, прежнего Люка. Мне стало невыразимо печально.

– Все это прекрасно, – бесцеремонно прервала Джозефина романтичные воспоминания Люка. – Полагаю, вы пробовали повлиять на Рейчел, когда обнаружили, насколько далеко зашла ее наркомания?

– Конечно, – кивнул Люк. – Но сначала она это скрывала от меня, а потом стала мне врать. Она не говорила, что принимает и сколько, хотя, думаю, понимала, что я знаю обо всем, и я сказал ей, что знаю. У меня голова шла кругом. Я пытался вызвать ее на разговор об этом. Потом я предложил ей пройти курс лечения, но она послала меня на… – он покраснел, – извините за выражение.

Джозефина милостиво приняла его извинения.

– И что было потом?

– Потом – передозировка, больница, а потом она уехала из Нью-Йорка.

– Вы сожалели о том, что ваши отношения закончились? – спросила его Джозефина.

– К тому времени это уже нельзя было назвать отношениями, – ответил он.

У меня упало сердце. Было не похоже, что он собирается вернуться ко мне.

– Все уже и так было кончено, – продолжал он. Мое сердце упало еще ниже. Он упорно говорил обо мне в прошедшем времени.

– Не знаю, почему она продолжала встречаться со мной. Ничего из того, что я делал, не приносило ей радости. Ее ничего во мне не устраивало: ни моя одежда, ни мои друзья, ни моя квартира, ни то, как я тратил мои деньги. Ей не нравилась даже музыка, которую я слушал.

Джозефина сочувственно кивала.

– Я знал, что она потешается над тем, как мы с друзьями одеваемся, и не видел здесь большой беды. Мы к этому привыкли. Но потом она стала сторониться меня на людях, делать вид, что она не со мной. И вот это уже было не смешно!

Я посмотрела на его честное, простодушное лицо, и на какую-то секунду, как это уже было с Бриджит, почувствовала к нему сострадание. «Бедный Люк, – подумала я, – как с ним обращались!» И тут же вспомнила, что это именно я так ужасно с ним обращалась, да и, если задуматься, что уж тут такого ужасного. Подумаешь, дело большое!

– В первый раз, когда Рейчел сделала вид, что меня не знает, я подумал: «Ладно, она просто немного рассеянная, со всяким бывает». Но потом мне пришлось задуматься об этом всерьез. Она делала это намеренно! Нарочно! Как только она встречала кого-нибудь из этих хлыщей вроде дизайнеров по одежде, она тут же начинала вести себя со мной очень странно: просто оставляла меня стоять в сторонке, как дурака. Однажды она ушла с вечеринки, даже не попрощавшись со мной. А ведь это я привел ее на эту вечеринку. Просто она встретила там этих сучек, – простите! – Хеленку и Джессику, и они пригласили ее в гости.

– И как вы себя тогда чувствовали? – спросила Джозефина.

– Хреново, – хрипло ответил Люк. – Я чувствовал себя очень хреново. Она стыдилась меня. Я для нее был человеком второго сорта, понимаете? Дальше уже ехать некуда.

Я была очень, очень несчастна. С упреком глядя на Люка я думала: «Стань же ты наконец взрослым! Это я должна сейчас жалеть себя, а не ты!» И вдруг Джозефина спросила Люка:

– Вы любили Рейчел?

У меня свело мышцы живота.

Он не отвечал. Он сидел и молча смотрел в пол. Долгая, непереносимая, напряженная пауза. Я затаила дыханье. Так любил он меня или нет? Мне очень хотелось, чтобы любил. Он выпрямился и запустил пальцы в свои длинные волосы. Я судорожно глотнула воздуха в ожидании его ответа.

– Нет, – сказал он. Какая-то часть моей души сморщилась и умерла.

Мне было так больно, что я прикрыла глаза. Но ведь это же неправда! Он с ума сходил по тебе, и до сих пор сходит.

– Нет, – повторил он.

«Мы и в первый раз тебя хорошо слышали, – подумала я, – незачем вколачивать свое «нет» нам в головы».

– Если бы она была той, настоящей Рейчел, если бы она не теряла бы лица и не пресмыкалась перед этими стильными задницами, – задумчиво сказал он, – тогда я полюбил бы ее. Еще бы! Лучшей женщины я не мог бы и пожелать. Но она была не такая, – продолжал он. – А теперь уже поздно.

Я пристально посмотрела на него. Его черты исказило настоящее, неподдельное страдание. Он на меня не смотрел. Джозефина молчала и тоже смотрела на Люка.

– Вам, вероятно, было очень трудно сегодня придти сюда и сказать то, что вы сказали?

– Да, – пробормотал он. – Мне очень… – он надолго замолчал, – грустно.

Это слово надолго повисло в воздухе. У меня в горле образовался какой-то комок, в груди жгло, и я вся покрылась гусиной кожей.

Джозефина объявила, что занятие закончено. Бриджит встала и вышла, даже не взглянув на меня. Люк, перед тем, как уйти, долго-долго смотрел мне в глаза. Я пыталась прочесть что-нибудь в его взгляде. Раскаяние? Стыд? Ничего такого не было.

Как только за ними закрылась дверь, остальные пациенты столпились вокруг меня, чтобы утешить. Я узнала это выражение, с которым все они смотрели на меня – эту смесь жалости и любопытства, – потому что именно так сама неоднократно смотрела на товарищей по несчастью после того, как к ним приходили их Значимые. Это было невыносимо.

 

54

Моя наполовину собранная сумка лежала посреди комнаты. Она как будто смеялась надо мной: ну что, думала, скоро будешь на свободе?

Я полагала, что смогу уйти, хлопнув дверью, как только часы отстукают положенные три недели.

Но приезд Люка и Бриджит положил конец этим мечтам. В среду вечером меня вызвал доктор Биллингс.

Долговязый и нелепый, он попытался улыбнуться мне, и я сразу поняла, что он не собирается сообщить мне ничего хорошего.

– После того, что мы сегодня услышали о вас на группе, полагаю, вы не думаете покинуть нас в пятницу? – спросил он.

– Конечно, нет, – я заставила себя сказать это. Не доставлю ему удовольствия принуждать меня.

– Очень хорошо, – он обнажил зубы в улыбке. – Рад, что нам не придется оставлять вас насильно. Мы, разумеется, вынуждены были бы это сделать, – добавил он.

Я ничуть не сомневалась.

– Это для вашей же пользы, – сказал он.

Мне удалось сдержать свой гнев: я просто стояла и в деталях представляла себе, как топором раскалываю ему череп.

«Что ж, по крайней мере, налажу отношения с пациентами, – думала я, возвращаясь от доктора Биллингса. – Узнаю, что они теперь думают обо мне, в свете последних откровений Бриджит и Люка».

Больше всего меня волновало мнение Криса. Хотя он был и не в моей группе, в Клойстерсе секретов не существовало. Не успела я войти в столовую после занятий – он был уже тут как тут.

– Слышал, тебе сегодня досталось, – улыбнулся он.

Обычно я расцветала, как цветок на солнышке в его присутствии, но сейчас мне больше всего на свете хотелось убежать. Мне было очень стыдно. Но когда я попыталась пожаловаться ему, сказать, что на меня возвели напраслину, он только рассмеялся и сказал:

– Ничего, Рейчел, я все равно люблю тебя. Улегшись в постель в ту ночь, я добросовестно отмотала назад ленту сегодняшнего занятия. У нас с Люком все кончилось, и я чувствовала себя опустошенной. Но стоило мне вспомнить те ужасные, злые, обидные вещи, которые они с Бриджит говорили мне, как моя печаль превращалась в злость. Моя ярость кипела и пенилась, разбрызгиваясь вокруг. Я не могла уснуть, потому что вела воображаемый разговор с ними обоими, сплошь состоящий из язвительных и горьких реплик. В конце концов, как ни боялась я теперешней вспыльчивости Чаки, я все-таки разбудила ее. Мне просто необходимо было поговорить с кем-нибудь. К счастью, Чаки была слишком сонной, чтобы дать волю своей злости. Она просто сидела на постели, моргая, как кролик, а я плакалась ей на то, как меня унизили. Я обещала ей, что страшно отомщу Люку и Бриджит, как бы долго мне ни пришлось этого ждать.

– Как тебе удалось прийти в себя после визита Дермота? – дико вращая глазами, спросила я.

– Я была в ярости, – зевнула она. – А потом Джозефина сказала мне, что я прикрываюсь своим гневом, чтобы не брать на себя ответственность за ситуацию. А теперь, пожалуйста, можно мне все-таки поспать?

Я знала, что на следующий день Джозефина станет меня расспрашивать. Я уже наблюдала, как она это проделывала с Нейлом, Джоном Джоуи, Майком, Мисти, Винсентом и Чаки. И для меня она вряд ли сделает исключение. Даже если мой случай – все-таки исключение.

Так и получилось: едва войдя, Джозефина сразу напустилась на меня.

– Неприглядную картинку вашей жизни вчера нарисовали нам Люк и Бриджит, не так ли? – сказала она.

– Люк Костелло – не тот человек, рассказам которого обо мне можно верить, – сухо ответила я. – Вы же знаете, как это бывает, когда романы кончаются.

– Да. Поэтому очень хорошо, что и Бриджит тоже пришла. Ведь с ней у вас, кажется, не было романа?

– Бриджит тоже несла ерунду, – я была намерена упирать на амбициозность и карьеризм Бриджит.

– Замолчите! – вдруг одернула Джозефина, злобно посмотрев на меня.

– Я, кажется, никогда не говорила, что не принимала наркотиков, – ответила я.

– Даже если отбросить наркотики, все равно получается неприглядная картинка, – сказала Джозефина.

Я не совсем понимала, что она имеет в виду.

– Я имею в виду вашу нечестность, неверность, эгоизм, дурной вкус и глупость, – пояснила она.

Ах, это!

– Ваша наркомания – это только верхушка айсберга, Рейчел, – сказала Джозефина. – Меня сейчас больше интересует та личность, о которой здесь вчера так подробно говорили. Итак, это некто, на кого нельзя положиться; кто не замечает любимого человека в присутствии тех, на кого хочет произвести впечатление; кто настолько поверхностен, что судит о людях по внешности и одежде, не обращая внимания на их человеческие качества; настолько эгоистичен, что ворует, ни на секунду не задумываясь, каково будут обворованному; кто бесконечно подводит своих сотрудников и работодателей, сообщая о невыходе на работу за минуту… Это человек с искривленной, изуродованной системой ценностей. Это существо, настолько не осознающее себя как личность, что готово перенимать акцент у того, с кем разговаривает…

Она говорила и говорила. Всякий раз, как Джозефина завершала фразу, я думала, что она наконец заканчивает. Но нет! Я попыталась перестать слушать.

– Это все вы, Рейчел, – наконец закруглилась она. – Вы – это аморфное человеческое существо. Ни цельности, ни принципов, ни преданности близким – ничего.

Я пожала плечами. Почему-то все это меня не трогало. Я даже почувствовала некоторое торжество по этому поводу. Джозефина осуждающе посмотрела на меня:

– Я знаю, что вы изо всех сил стараетесь сейчас не дрогнуть передо мной.

Интересно, откуда она знает.

– Но ведь я не враг вам, Рейчел, – продолжала она. – Ваш истинный враг – это вы сами, и этот враг от вас никуда не денется. Допустим, вы сегодня выйдете из этой комнаты, чувствуя себя героиней, потому что устояли. Но, уверяю вас, это будет не победа, а поражение.

Неожиданно я почувствовала огромную усталость.

– А хотите, я скажу вам, почему вы такой ужасный человек? – спросила она. – Сказать? – повторила она, не дождавшись моего ответа.

– Да, – выдавила я.

– У вас уродливо низкая самооценка, – пояснила она. – В ваших собственных глазах вы ничего не стоите. А вам не хочется чувствовать себя такой никчемной, верно? Кому же хочется? Поэтому вы ищете одобрения и поддержки тех людей, которыми восхищаетесь. Таких, как та самая Хеленка, о которой вчера упомянула Бриджит. Ведь верно?

Я едва заметно кивнула. В конце концов, Хеленка действительно достойна восхищения. По крайней мере, с этим пунктом я готова была согласиться.

– Но, знаете, это очень неудобно – жить, не веря в себя, – продолжала Джозефина. – Вы как бы просто плывете по течению, ожидая, когда кто-нибудь поставит вас на якорь. Да говори ты что хочешь!

– Потому вы и не доверяли самой себе в отношениях с Люком, – сообщила она. – Вы разрывались между желанием сохранить его и чувством, что не должны этого делать, потому что единственным человеком, который сказал вам, что он вам нравится, были вы сами. А себе вы не верите. Какая же тяжелая, утомительная у вас жизнь!

Да, мне действительно было тяжело жить, и сейчас я это поняла. Бывали минуты, когда мне казалось, что я схожу с ума: мне казалось, что весь мир против моих встреч с Люком. Помню, я пошла с ним на вечеринку в полной уверенности, что никого из знакомых там не будет. И вдруг, к моему ужасу, встречаю Хлою, одну из приближенных Хеленки. В дикой панике я поворачиваюсь на сто восемьдесят градусов и бросаюсь вон из комнаты. Ничего не понимающий Люк бежит за мной.

– Что случилось, детка? – взволнованно спрашивает он.

– Ничего, – нервно бормочу я.

Я просто принуждаю себя вернуться обратно, но весь вечер прячусь по углам, стараюсь не стоять слишком близко от Люка, чтобы Хлоя, не дай бог, не подумала, что мы вместе. Я злюсь, когда он пытается обнять меня или прижать к себе. Я отталкиваю его, и мне больно от обиды, которую я вижу в его глазах. В конце концов, я действительно ухожу, чтобы окончательно не тронуться.

– Не лучше ли было бы открыто и гордо признать, что вы – с Люком? – голос Джозефины выдернул меня из этого кошмара. – Сказать им: да, я такая, не нравится – не ешьте.

– Но… да нет, вы не понимаете! – расстроилась я. – Надо пожить в Нью-Йорке, чтобы понять это. Эти люди действительно очень важны.

– Для меня – нет. – Джозефина широко улыбнулась. – И для Мисти, например, тоже нет.

Мисти яростно затрясла головой. Чего еще от нее ожидать, от стервы!

– На свете миллионы людей, которые прекрасно обходятся без одобрения Хеленки.

– А вы не будете так любезны объяснить мне, какое все это имеет отношение к наркотикам? – едко поинтересовалась я.

– Огромное, – многозначительно ответила Джозефина. – Вот увидите.

После ланча Джозефина снова взялась за меня. Я бы все отдала, чтобы это кончилось! Я очень, очень устала.

– Вы хотели знать, какое отношение ваша низкая самооценка имеет к наркомании, – сказала она. – Самое простое объяснение – если бы вы хоть немного уважали себя, то не стали бы губить свой организм всякой дрянью и доводить себя до серьезной болезни.

Не имея ни малейшего представления, о чем она говорит, я разглядывала потолок.

– Я, кажется, с вами разговариваю, Рейчел! – крикнула Джозефина так громко, что я подскочила. – Вспомните, какой доходягой вы пришли сюда. В ваше первое дежурство по завтракам вы чуть не отключились, и все потому, что внезапно лишились вашего любимого валиума. Кстати, у вас в тумбочке нашли пустой пузырек из-под валиума, – сказала она, глядя мне прямо в глаза.

Я отвернулась, сгорая от стыда и злясь на себя за то, что не смогла спрятать пузырек лучше. Но прежде, чем я успела придумать какое-нибудь объяснение, вроде «это был не мой пузырек» или «мне его дала мама, там была святая вода», она продолжила:

– Это всех здесь касается. Если бы вы выше себя ценили, вы не морили бы себя голодом, или, наоборот, не объедались, не травили бы себя алкоголем, или, как в случае Рейчел, не доводили бы себя наркотиками до больницы.

Ее слова угрожающе звенели в тишине комнаты, и у меня по телу пробежала дрожь ужаса.

– Вы чуть не умерли, – безжалостно продолжала Джозефина, – из-за наркотиков, которыми накачали себя. Как вам кажется, это нормально?

Странно, но до сих пор я как-то всерьез не задумывалась о моей так называемой передозировке.

– Ничего я не умирала, – неохотно ответила я.

– Умирали, – настаивала Джозефина.

Я молчала. За считанные доли секунды я увидела себя со стороны. Я почувствовала, как все сидящие в этой комнате меня воспринимают. И то, что я могла умереть в больнице от передозировки, показалось мне ужасным. Если бы такое случилось с Майком, например, или с Мисти, я была бы поражена, как низко они пали из-за своего пьянства.

Но дверца в истину тут же снова захлопнулась.

– Это была случайность, – сказала я.

– Нет, не случайность.

– Случайность. Я не собиралась принимать так много.

– Вы вели образ жизни, при котором прием больших доз наркотиков был в порядке вещей. Большинство людей вообще не принимают наркотиков, – напомнила мне Джозефина.

– Это их проблемы, – я пожала плечами. – Если им нравится бороться со всем тем дерьмом, которым их забрасывает жизнь, не прибегая к помощи легких наркотиков, то они просто дураки.

– Где вы почерпнули столь стройную теорию, интересно?

– Не знаю.

– Рейчел, чтобы добраться до истоков, нам придется вернуться в ваше детство, – улыбнулась Джозефина.

Я картинно возвела глаза к небу.

– Трудно жить в большой семье и сознавать, что ты в ней – самая неталантливая, самая неумная, самая нелюбимая, не правда ли? – громко спросила Джозефина.

Это было, как удар в солнечное сплетение. У меня в глазах потемнело от боли и потрясения. Я бы запротестовала, да у меня дыханье перехватило.

– Ваша старшая сестра – способная и очаровательная, – жестоко продолжала она. – Ваша следующая сестра – просто ангел в человеческом обличье. Две ваши младшие сестры необыкновенно привлекательны внешне. Трудно жить в семье, где у всех, кроме вас, есть какие-то достоинства.

– Но… – попыталась вклиниться я.

– Трудно жить, когда ваша мать столь очевидно разочарована в вас, когда она переносит свои собственные комплексы по поводу слишком высокого роста на вас, – неутомимо продолжала Джозефина. – Другие пусть говорят, что вы слишком высокая, – это ладно, но когда это говорит ваша родная мать! Тяжело, когда считают, что вы недостаточно способная, чтобы сделать хоть какую-то карьеру.

– Моя мать любит меня! – похолодев от страха, выпалила я.

– Я вовсе не утверждаю обратного, – сказала Джозефина. – Но наши родители – тоже всего лишь люди, и свою горечь за неосуществленные амбиции они срывают па детях. Совершенно ясно, что бедная женщина зациклилась на своем росте и перенесла это на вас. Она хороший человек, но у нее не всегда получается быть хорошей матерью.

Во мне поднялась дикая злость на маму. Бездушная старая корова! Это она сделала так, что я всю жизнь чувствовала себя неуклюжей дурой. Не удивительно, что все мои романы кончались катастрофой. Не удивительно – я плавно подошла к этому выводу, – что я стала принимать наркотики!

– Значит, это моя мать виновата в том, что я – если это действительно так, стала наркоманкой? – спросила я, изо всех сил стараясь придти хоть к какому-то позитиву.

– Э, нет!

Нет? Тогда к чему все эти разговоры?

– Рейчел, – ласково произнесла Джозефина. – В Клойстерсе не занимаются поисками козлов отпущения.

– Тогда о чем вы?

– Просто если нам удастся определить, как зародилась ваша низкая самооценка, мы сможем над ней работать.

Меня охватил гнев. Хватит, хватит, хватит с меня всего этого! Надоело! Я устала и хочу спать!

– И как же это получилось, – злобно процедила я, – что у меня появилась эта, как вы ее называете, низкая самооценка, а у моих сестер – нет? У нас ведь одни и те же родители. Может, объясните мне?

– Сложный вопрос, – спокойно ответила Джозефина. – Но я уже отвечала вам на него, по крайней мере, однажды.

– Отвечали?

– Мы формируем свое представление о самих себе, основываясь на мнении наших родителей, – терпеливо объяснила она. – А ваши родители относятся к вам с любовью, но… с некоторым пренебрежением.

Не надо!

– Некоторые люди принимают близко к сердцу негативные мнения о себе. Другие, более устойчивые, отметают все критические суждения…

Что-то знакомое…

– Так вот вы – из первых, из чувствительных, а ваши сестры – нет. Все просто.

– Уроды, – проскрежетала я, ненавидя всю свою семью.

– Что вы сказали?

– Уроды! – повторила я громче. – Почему они выбрали именно меня, чтобы относиться пренебрежительно? У меня могла быть совсем другая, прекрасная жизнь, если бы они так не поступили со мной.

– Да-да, – кивнула Джозефина. – Вы сердиты на них. Но подумайте, каково, например, Маргарет, которой навязали роль «примерной» дочки. Если ей когда-нибудь захочется восстать, сделать что-нибудь, не соответствующее ее характеру, ей живо дадут понять, что она этого не может себе позволить. Она тоже могла бы сильно обижаться на родителей за это.

– Да она – подлиза, на кого она вообще может сильно обижаться! – вырвалось у меня.

– Вот видите! И вы тоже во власти стереотипов! А что если Маргарет все-таки позволит себе обидеться на кого-нибудь? Представляете, какой виноватой она тогда будет себя чувствовать?

– Да мне до нее дела нет! – воскликнула я.

– Я просто пытаюсь вам продемонстрировать, что у каждой из ваших сестер есть своя, навязанная ей роль. Такие вещи случаются в семьях сплошь и рядом. Вам не нравится ваша роль – роль неудачницы, неуклюжего щенка, но и ваши сестры, возможно, не в восторге от своих ролей. Перестаньте жалеть себя – вот что я хочу всем этим сказать, – подытожила она.

– Я имею все основания жалеть себя, – сказала я, и в самом деле ужасно себя жалея.

– Нельзя всю жизнь обвинять других в своих неудачах, – сурово ответила мне Джозефина. – Вы взрослый человек. Сами отвечайте за себя и свое счастье. Вы больше не обязаны играть роль, на которую были когда-то назначены родителями. Если вам когда-то сказали, что вы слишком высокая и недостаточно умная, это не значит, что это так и есть.

– Моя семья очень травмировала меня, – злобно процедила я, не обращая внимания на ее увещевания.

И тут я увидела, что Майк с трудом удерживается от смеха. А Мисти открыто ухмыляется.

– Что такого смешного? – злобно накинулась я на нее. Я никогда не связывалась с ней, но сейчас была разозлена до крайности.

– Тебя? Травмировали? – расхохоталась Мисти.

– Да! – громко и внушительно повторила я. – Меня. Травмировали.

– Вот если бы твой отец, когда тебе было девять лет, каждую ночь входил к тебе в спальню и засовывал в тебя свой член, тогда бы я согласилась, что тебя травмировали, – быстро и хрипло проговорила она. – Если бы твоя мать называла тебя лгуньей, и тебе же еще и попадало, когда ты пробовала ей пожаловаться и просила у нее помощи, тогда бы я согласилась, что тебя травмировали. Если бы твоя старшая сестра ушла из дома в шестнадцать лет и оставила тебя на растерзание отцу, тогда бы я действительно сказала, что тебя травмировали! – Ее лицо было искажено страдальческой гримасой, она сидела на самом краешке стула, готовая в любую секунду вскочить. Ее веснушки, казалось, собирались выпрыгнуть со щек, зубы были злобно оскалены.

Внезапно Мисти осознала, что говорит, осеклась, откинулась на спинку стула и опустила голову. Я просто окаменела. И все остальные тоже. Кроме Джозефины. Видимо, она ожидала чего-то такого.

– Мисти, – ласково сказала она. – Я все ждала, когда вы нам это расскажете.

Больше на меня не обращали никакого внимания. Мисти действительно удалось пристыдить меня. И все же, я разозлилась на нее за то, что она украла у меня мою вспышку гнева.

Войдя после занятия в столовую, я увидела плачущую Мисти, и с тревогой отметила, что Крис чуть ли не на коленях у нее сидит. Он взглянул на меня, когда я вошла, потом очень демонстративно повернулся обратно к Мисти и большими пальцами вытер слезы с ее щек. Тем же движением, каким когда-то утирал слезы мне. Я почувствовала такую ревность, как будто мы с ним женаты четыре года, и я застукала его в постели с Мисти. Он снова посмотрел на меня, но я не смогла прочесть выражения его лица.

 

55

После скандальных откровений Мисти поток внимания, изливаемый на меня всю неделю, разом прекратился. Ее детская обида занимала умы и сердца в течение обоих заседаний в пятницу и нескольких на следующей неделе. Она была в центре внимания, все с неиссякаемым интересом наблюдали, как она злится, рыдает, вопит и ревет.

С некоторым разочарованием я обнаружила, что после апокалиптического визита Люка и Бриджит жизнь в Клойстерсе продолжается, и ничего, в общем, не изменилось. В мечтах я по десять раз на дню убивала и Бриджит, и Люка. Но, тем не менее, продолжала ходить на занятия группы, есть, болтать с другими пациентами. Я посещала собрания Анонимных Наркоманов во вторник вечером, занятия по кулинарии в субботу утром и играла в игры в субботу вечером. Но основным моим занятием по-прежнему было наблюдение за Крисом. Его неуловимость очень расстраивала меня: он был очень мил со мной, но никогда не переходил определенных границ. Я надеялась, что однажды он все-таки решится пообщаться со мной на более близком расстоянии и возьмет меня в клинч, но этого все не случалось. И что больше всего меня раздражало – со всеми остальными, особенно с Мисти, он был так же мил и приветлив, как со мной.

Несмотря на всю свою уклончивость, Крис терпеливо выслушивал мои стенания о том, какие негодяи Люк и Бриджит. Вообще-то, все мои товарищи по несчастью охотно давали мне выговориться, хотя я и подозревала, что они просто идут у меня на поводу, не веря ни единому моему слову. Мне то и дело вспоминалось поведение Нейла, когда он злился на Эмер. Он обзывал ее всеми, какие ни на есть, ругательствами, а все окружающие дружески похлопывали его по плечу и вежливо соглашались.

От полного помешательства меня спасла Чаки. Она бодрствовала вместе со мной, когда я не могла уснуть от ярости. К счастью, к тому времени ее собственная озлобленность уже прошла. Это было очень удачно, потому что двое сумасшедших на одну маленькую комнату – это было бы уже слишком.

Я гораздо больше злилась на Люка, чем на Бриджит. Кроме того, я никак не могла понять, что все-таки происходит. В Нью-Йорке Люк был так ласков и нежен со мной, что теперь я никак не могла примириться с переменами. Слишком велик был контраст.

С горькой радостью я изводила себя воспоминаниями о тех временах, когда наша любовь была в зените, то есть о прошлом ноябре. Я тогда подхватила грипп. Моя память неостановимо разматывала клубок воспоминаний, словно листала страницы семейного альбома.

Итак, Бриджит тогда уехала на неделю. Кажется, в Нью-Джерси, на какие-то очередные курсы, где ее должны были обучить еще эффективнее руководить людьми. Какая-то дурацкая конференция или что-то в этом роде. Естественно, через несколько минут после ее отъезда появился Люк со своим одеколоном и недельным запасом трусов. Какой смысл в пустой квартире, если не использовать возможность заняться сексом в любой комнате, не боясь, что тебя прервут?

Это было великолепно. Почти как семейная жизнь, но при этом никто никому не перекрывает кислород. Каждый вечер мы мчались домой, готовили ужин, неторопливо принимали вместе ванну, занимались любовью на полу в кухне, на полу в ванной, на полу в гостиной и на полу в спальне. Утром мы вместе выходили на работу и садились в один и тот же поезд. У него для меня всегда был в запасе жетон метро. После первой пересадки он целовал меня на виду у всех пассажиров и говорил: «До вечера. Сегодня моя очередь готовить ужин». Семейное счастье!

Всю среду я паршиво себя чувствовала. Но так как я давно привыкла паршиво чувствовать себя на работе, то не обратила на это внимания. Только по пути от метро домой я поняла, что со мной действительно происходит нечто странное. Меня бросало то в жар, то в холод, и все тело ужасно болело.

Поднимаясь по лестнице, я уже еле ноги переставляла. Люк распахнул дверь на лестничную площадку и, широко улыбаясь, крикнул: «Привет, дорогая, вот ты и дома!» Он втащил меня в квартиру со словами: «Ужин сейчас принесут. Я никак не мог решить, тебе шоколадный или земляничный коктейль, поэтому заказал оба. А теперь надо срочно снять с тебя эту мокрую одежду!». Он часто так говорил, хотя, конечно, моя одежда вовсе не была мокрой.

– Ну-ка давай, – продолжал притворяться он, расстегивая мой плащ от Дианы Ригг. – Да ты же насквозь промокла!

– Нет, Люк, – попробовала я слабо возразить. Я боялась потерять сознание.

– Ни слова больше, юная леди, – он ничего не желал понимать. Он вжикнул молнией на моем джемпере и принялся стаскивать его с меня.

– Люк, я что-то неважно себя… – попробовала я еще раз.

– Ты что, хочешь простудиться и умереть? – продолжал забавляться он. – Рейчел Уолш, ты подхватишь пневмонию! – он уже добрался до лифчика. – Все мокрое! Насквозь! – он расстегивал лифчик.

В обычный день к этому моменту я уже завелась бы и, возможно, начала бы раздевать его. Но не в ту среду.

– А теперь – юбка, – он нащупал пуговицу у меня на талии. – Боже мой, да с нее просто течет. Должно быть, небеса разверзлись и…

Тут он, должно быть, заметил, что я не отвечаю на его ласки и шутки с обычным энтузиазмом, потому что вдруг остановился.

– С тобой все в порядке, детка? – взволнованно спросил он.

– Люк, со мной… что-то не то, – с трудом выговорила я.

– Что «не то»? – он еще больше взволновался.

– По-моему, я заболела.

Он положил мне руку на лоб, и я почти застонала от удовольствия – прохладная рука на пылающем лбу.

– Господи! – ахнул он. – Да ты вся горишь! Детка, прости меня… А я-то… стал тебя раздевать… – он торопливо закутал мои плечи джемпером, а сверху накинул плащ.

– Пойдем-ка к огню, – сказал он.

– У нас нет огня, – слабо возразила я.

– Сейчас я разведу огонь, – успокоил он меня. – Будет все, что ты захочешь.

– Мне бы лечь в постель, – сказала я. Мне самой казалось, что мой голос доносится откуда-то издалека.

У него загорелись глаза:

– Прекрасно!

Но он тут же понял, что я имею в виду, и сник:

– Ах да, конечно, детка.

Я стащила с себя остатки одежды и просто сбросила их на пол. Хотя, честно говоря, я иногда так поступала, и не будучи больной гриппом. Я залезла в постель, под прохладную простыню. На какое-то мгновение мне показалось, что я на небесах. Должно быть, я задремала, потому что следующее, что увидела, был Люк с двумя коктейлями в руках.

– Шоколадный или земляничный? – спросил он. Я молча помотала головой.

– Так я и думал, – улыбнулся он и потер себе лоб. – Надо было заказать ванильный!

– Нет, Люк, – прошептала я. – Просто… я не хочу есть. Ничего не хочу. Наверно, я умираю… – мне удалось слабо улыбнуться.

– Не шути так, Рейчел, – строго приказал Люк. – Шутки заразны.

– Нет. Шутки полезны, – еле ворочая языком, поправила я. Именно так всегда говорила Хелен.

– Побудешь одна, пока я выйду ненадолго? – ласково спросил он.

Должно быть, у меня сделался очень несчастный вид.

– Я только до аптеки и обратно! – поспешно заверил он. – Купить тебе лекарство.

Он вернулся примерно через полчаса с огромным пакетом, набитым всякой всячиной начиная с термометра и кончая микстурой от кашля.

– Но у меня нет кашля, – слабым голосом заметила я.

– Может начаться, – возразил он. – Лучше быть готовыми к этому. А теперь давай измерим температуру.

– Тридцать восемь градусов! – возопил он и принялся, как ненормальный, подтыкать мне одеяло, так что я очень скоро оказалась в своеобразном коконе.

– Женщина из аптеки сказала, что тебе надо быть в тепле. Но… ты и без того такая горячая! – бормотал он.

К полуночи температура у меня поднялась до сорока, и Люк вызвал врача. Вызвать врача на дом на Манхэттане стоило столько же, сколько купить трехкомнатную квартиру. Должно быть. Люк и в самом деле любил меня.

Доктор провел у нас три минуты, поставил мне диагноз «грипп – классический, настоящий грипп, а не просто простуда», – сказал, что от этого ему нечего прописать мне, взял с Люка деньги и отбыл. Следующие три дня я провела в полузабытьи. Я бредила, совершенно не соображая, где я и какой сегодня день. У меня все болело. Я то дрожала от холода, то потела. Без помощи Люка я не могла даже приподняться, чтобы принять гаторейд, которым Люк меня поил.

– Ну, пожалуйста, детка, – увещевал он. – Тебе нужно много жидкости и глюкоза.

Люк отпросился с работы на четверг и пятницу, чтобы ухаживать за мной. Когда я приходила в себя, он всегда был рядом. Сидел на стуле у моей кровати и смотрел на меня. А иногда его голос доносился из соседней комнаты. Он разговаривал по телефону с кем-нибудь из друзей.

– Самый настоящий грипп, – говорил он даже с некоторой гордостью. – Классический. Не просто простуда. Нет, в таких случаях ничего не прописывают.

К вечеру субботы мне стало легче настолько, что меня стало можно, завернув в одеяло, отнести в гостиную. Там Люк положил меня на кушетку. Я попыталась посмотреть телевизор, но выдержала не больше десяти минут. Обо мне никто никогда раньше так не заботился.

А теперь посмотрите-ка на нас: мы настоящие враги. Как же это все получилось?

* * *

Отдельные члены нашей семьи явились в воскресенье навестить меня. Прищурившись, я поздоровалась с родителями. Они подошли ко мне, сгибаясь под тяжестью сладостей, привезенных с собой. Нет, вы только посмотрите на них, какие заботливые! Пытаются купить меня своими шоколадками. Так, вы говорите, я тупая? Я слишком высокая, не так ли?

Казалось, они не замечают злобных флюидов, которые я им посылала. В конце концов, мы всегда разговаривали натянуто, и этот раз не был исключением. Хелен тоже решила опять навестить меня. Я догадывалась о ее истинных мотивах, и внимательно следила за ней и Крисом, особенно когда они начинали слишком энергично переглядываться. Хотя он и проявлял ко мне внимание уже после того, как я застала его утешающим Мисти, теперь я ему не очень-то доверяла.

Но настоящим сюрпризом для меня был приезд Анны! Я была взволнована ее посещением. И вовсе не потому, конечно, что так уж обрадовалась ей, а из-за вожделенных наркотиков.

Мы крепко обнялись, и она тут же наступила на краешек своей длинной Юбки и чуть не упала. Несмотря на то, что она была очень похожа на Хелен – такая же миниатюрная, зеленоглазая, с длинными черными волосами, у нее и в помине не было самоуверенности, свойственной Хелен. Вечно она спотыкалась, поскальзывалась, во что-нибудь вляпывалась. Возможно, эта ее неуклюжесть объяснялась еще и огромным количеством потребляемых ею наркотических средств.

Хелен была в прекрасной форме и поразила окружающих рассказом о том, как целая группа священников не смогла исполнять свои обязанности на следующий день после посещения «Клуба Мекссс». Пищевое отравление.

– Они, конечно, угрожают судебным иском, – сияла она. – Но я надеюсь, что владелец «Клуба Мекссс», мистер Вонючая Задница, никудышный налогоплательщик, как-нибудь вывернется. Конечно. Ведь всем известно, что эти чиновники от церкви вечно страдают похмельным синдромом. Те, у кого похмелье, всегда прикрываются пищевым отравлением. Вот Анна постоянно так делает. Я бы и сама так делала, если бы не работала.

Наконец мне удалось переговорить с Анной один на один.

– У тебя есть что-нибудь с собой? – деловито спросила я.

– Нет, – прошептала Анна и покраснела.

– Совсем ничего?

– Ничего.

– Ничего? – эхом отозвалась я, потрясенная. – Но почему?

– Я бросила, – сказала она, стараясь не встречаться со мной глазами.

– Что бросила?

– Ну… наркотики.

– Но почему? – воскликнула я. – Из-за Лента?

– Не знаю, возможно, но это не главная причина.

– Тогда какая же главная причина?

– Я не хочу кончить так же, как ты, – ответила она. – То есть, я хочу сказать, вот здесь! – лихорадочно поправила она себя. – Я хотела сказать, что не хочу оказаться здесь!

Я была просто убита! Даже Люку не удалось ранить меня так сильно. Я старалась следить за своим лицом, чтобы она не заметила, как мне больно, но, боюсь, мне это не очень удалось.

– Прости меня, – сказала она виновато. – Я не хотела тебя обидеть. Но когда я узнала, что ты чуть не умерла, я так испугалась…

– Все нормально, – коротко ответила я.

– Послушай, Рейчел, – она попыталась удержать меня за руку. – Не сердись на меня! Я просто хотела объяснить…

Мне удалось стряхнуть с себя ее руку. Дрожа, как лист, я ринулась в ванную, чтобы успокоиться. Я просто не могла поверить! Чтобы именно Анна! Даже она отвернулась от меня! Она считает, что у меня проблемы. Это Анна-то, о которой я всегда думала: «Что ж, по крайней мере, у меня дела не так плохи, как у нее».

 

56

Шли дни. Люди приходили и уходили. Выписались Кларенс и Фредерик. И бедная кататоничка Нэнси, домохозяйка, пристрастившаяся к транквилизаторам. До последнего дня другие пациенты иногда подносили к ее лицу зеркало, чтобы убедиться в том, что она все еще дышит. Мы посмеивались, что надо бы купить ей дыхательный аппарат для поддержания жизни вне Клойстерса. Или устроить так, чтобы у нее перед глазами всегда была бегущая строка с повторяющейся надписью: «Сделай вдох. Сделай выдох. Сделай вдох. Сделай выдох». В общем, у меня было сильное подозрение, что фотография Нэнси никогда не появится в какой-либо брошюрке, повествующей об успехах Клойстерса.

Ушел Майк, но не раньше, чем Джозефине удалось заставить его оплакать наконец кончину его отца. Надо было видеть выражение ее лица при этом – это было похоже на улыбку человека, привычного ко всему, из финала боевика. В этой улыбке сквозило некое сдержанное торжество: «Люблю, когда план удается воплотить в жизнь». В последующие десять дней ушли Фергус и толстяк Эймон.

Примерно через неделю после визита Бриджит и Люка поступила парочка новых пациентов, что, как всегда, вызвало бурное оживление. Одна из новеньких, крепко сбитая молодая женщина по имени Фрэнси, непрерывно и громко говорила, то и дело сама себя перебивая. Я просто глаз от нее оторвать не могла. У нее были светлые крашеные волосы до плеч, причем два дюйма у корней уже потемнели. Передние зубы отсутствовали, казалось, через этот тоннель грузовик мог проехать. На лицо она накладывала тон гораздо темнее, чем нужно. При избыточном весе и заметных жировых складках она носила красную юбку, явно ей тесноватую.

Сначала новенькая показалась мне ужасно нелепой, но уже через несколько секунд она со всеми перезнакомилась, у каждого успела стрельнуть сигарету, сыпала шутками и откровенничала направо и налево. Я с удивлением обнаружила, что она обладает совершенно необъяснимой, но безусловной сексуальностью. И во мне проснулся уже знакомый страх, что Крис обратит на нее внимание. Новенькая держалась так, словно считала себя, по меньшей мере, богиней. Похоже, она даже не замечала своего круглого пуза, обтянутого страшной красной юбкой. Я на ее месте была бы на грани самоубийства. Я ревниво следила за ней и за тем, как воспринимает ее Крис. Увидев Мисти, новенькая издала победный клич и завопила:

– О'Мэлли, старая алкоголичка, а ты тут что делаешь?

– Фрэнси, психопатка чертова, – отозвалась Мисти, расплывшись в улыбке, пожалуй, впервые за последнюю неделю, – то же самое, что и ты.

Оказалось, что они вместе были в Клойстерсе в прошлом году. Выпуск девяносто шестого года.

– Ты уже бывала здесь раньше? – удивленно спросил кто-то.

– Конечно, я успела побывать во всех реабилитационных центрах, в психбольнице и в ирландской тюрьме, – расхохоталась Фрэнси.

– Почему? – тупо спросила я, почувствовав к ней какую-то странную симпатию.

– Потому что я – псих. Шизофреничка, маньячка, умственно отсталая, неполноценная, выбирай, что больше нравится. Посмотри-ка сюда, – она закатала рукава. – Это все – моя работа.

Ее руки были сплошь в рубцах и шрамах.

– А вот ожог от сигареты, – как бы между прочим сказала она, указывая на след, – а вот еще один.

– Ну, что с тобой случилось на этот раз? – спросила Мисти.

– Спроси лучше, чего со мной не случилось! – ответила Фрэнси, закатив глаза. – Мне было нечего выпить, а дома оказался только денатурат, ну я его и выпила. Очнулась только через неделю – пред-ставляешьцелуюнеделюпроспала, а? Раньшесомнойникогдатакнебыло. Меня разбудили какие-то парни, откудатоизливерпуляиличертзнаетоткуда!

Она перевела дух, чтобы продолжить свой рассказ:

– Решиличтомертвая, потомвсетакиотправиливбольницу, потом арестовали, депортировали, отправилинафигдомой, неуспелаприбытьтуда – менятутжеотправилисюда. Ивотяздесь!

Все в комнате смолкли, и на лицах всех пациентов читалось горячее желание быть в числе тех самых парней из Ливерпуля.

– Атыздесьчего? – весело спросила она меня.

– Наркотики, – коротко ответила я, совершенно потрясенная ее напором.

– У-ух, это самый кайф! – понимающе кивнула она, причмокнув в знак одобрения. – Ходила на собрания АН? Анонимные Наркоманы, – нетерпеливо пояснила она, увидев мое озадаченное лицо. – Эх ты, салага!

– Только здесь хожу, – сказала я, как бы извиняясь.

– А, нет! Здесь – это не то. Вот погоди, выйдешь – сходишь там, на воле, – она придвинулась ко мне поближе и снова застрекотала. – Там полно парней. Полно! Анонимные Наркоманы – сплошь мужики, и все – не старше тридцати лет, и всем только дай потискаться. Выбирай – не хочу. Анонимные Алкоголики и рядом не лежали. Там одни тетки, а если и есть мужики, то плохонькие.

До тех пор собрания Анонимных Наркоманов как-то не производили на меня впечатления. Обычно я сразу засыпала. Но после рассказов Фрэнси я заинтересовалась.

– А ты куда ходишь: на АН или АА? – спросила я, привыкая к аббревиатурам.

– На все, – рассмеялась она. – У меня пристрастие ко всему. Алкоголь, таблетки, еда, секс…

В столовой сразу стало светлее от того огня, который зажегся в глазах у всех мужчин, когда Фрэнси произнесла последнее слово.

Среди ажиотажа, сопутствовавшего появлению Фрэнси, другого вновь поступившего пациента едва заметили. На него обратили внимание только после того, как Фрэнси и Мисти удалились, чтобы потрепаться. Это был пожилой человек по имени Падриг, который так сильно трясся, что не мог даже положить сахар себе в чай. Я в ужасе наблюдала, как он рассыпает сахарный песок по столу, не донеся его до чашки. «Конфетти», – попытался пошутить Падриг. Я улыбнулась, не в силах скрыть свою жалость.

– Вы тут с чем? – спросил он меня.

– Наркотики.

– Знаете, – он придвинулся ко мне поближе, запах от него был такой, что я еле выдерживала. – Я-то здесь по ошибке. Согласился, только чтобы жена отстала.

Я внимательно посмотрела на него: трясущийся, вонючий, небритый, бестолковый. Неужели мы все так же заблуждаемся, когда твердим, что с нами все в порядке? Неужели все?

 

57

Мне потребовалось целых две недели, чтобы залечить душевные раны после приезда Люка и Бриджит. За это время было, правда, несколько подземных толчков – предвестников будущей лавины. Но я не приняла сигналов. Я не почувствовала, что грядет больше землетрясение. И вот оно случилось.

Вдохновленная рассказами Фрэнси об интересных мужчинах, которых можно встретить на собраниях АН, я ждала очередного заседания с гораздо большим интересом, чем раньше. На случай если у нас не сложится с Крисом, полезно знать, где находится склад свободных мужчин. И какие у них там порядки.

Мы отправились: я, Крис, Нейл, еще парочка пациентов и, конечно, Фрэнси. В тот вечер она надела соломенную шляпку и длинный, на пуговицах, цветастый сарафанчик. Пуговицы практически не застегивались, позволяя полюбоваться то целлюлитным бедром, то не в меру пышной грудью. Несмотря на то, что Фрэнси провела в Клойстерсе чуть больше суток, я уже успела увидеть ее в дюжине разных нарядов. На завтрак она явилась в кожаном жакете и очень обтягивающих джинсах, заправленных в ужасные остроносые сапожки. На утреннюю группу – в оранжевом костюме по моде восьмидесятых, с плечиками размером каждое с добрый футбольный мяч. На дневную группу – в мини-юбке и топе. У нее было полно нарядов, но все они обладали несколькими общими свойствами: выглядели дешевкой, сидели плохо и подчеркивали все недостатки ее фигуры.

– У меня полно тряпок, – хвасталась она мне.

«Но какой в этом смысл, если они все так ужасны?» – хотелось мне сказать.

Мы направлялись в библиотеку в отличном настроении. Оно было даже неоправданно хорошим, если учесть, куда именно мы шли. Несмотря на все россказни Фрэнси, Общество Анонимных Наркоманов прислало к нам вовсе не мужчину. Это была Нола, красивая блондинка с коркским акцентом – та самая, которую я приняла за актрису на первом своем собрании.

– Привет, Рейчел! – сказала она мне с ослепительной улыбкой. – Ну, как вы тут?

– Нормально, – пробормотала я, польщенная тем, что она меня запомнила.

– А вы как? – мне хотелось поддержать разговор, я чувствовала к ней странную симпатию.

– Отлично, спасибо, – сказала она, одарив меня еще одной улыбкой, от которой у меня даже в животе потеплело.

– Не обращай внимания, – прошептала мне Фрэнси. – На воле на таких собраниях полно мужиков.

– Извините, – сказала Нола, когда все расселись по местам. – Я знаю, что некоторые из вас уже слышали мою историю, но дело в том, что женщина, которая должна была выступить перед вами сегодня, сорвалась во вторник и умерла от передозировки.

Я окаменела, только растерянно блуждала взглядом по комнате в поисках поддержки. Нейл посмотрел на меня с сочувствием.

– Ты в порядке? – произнес он одними губами, и я с удивлением обнаружила, что он больше не злится.

И не только это: я поняла, что и я больше не испытываю к нему ненависти. Я благодарно кивнула ему, почувствовав, что мое сердце уже не колотится, как бешеное, стремясь выскочить из груди.

Потом Нола еще раз рассказала нам свою историю. Слушая ее в первый раз, три недели назад, я была уверена, что она шпарит по заученному. Я ей просто не верила. Она была слишком красивая и ухоженная, чтобы убедить меня в том, что когда-либо могла сделать что-нибудь крутое. Но на этот раз все было по-другому. Ее спокойная убежденность сразу нашла отклик в моей душе. Ее пример убеждал. Как она не верила, что хоть на что-нибудь годна в жизни; как ей нравился героин и то ощущение, которое у нее от него возникало; как он стал ее лучшим другом, и она предпочитала его обществу любимого человека. Я как будто проходила весь этот путь вместе с ней.

– …и, наконец моя жизнь стала крутиться только вокруг героина, – объясняла она. – Все заботы – только о том, как достать деньги на него, а когда достанешь – уколоться, и о том, как скрыть это от своего парня, и что бы наврать ему на этот раз. Все это было очень утомительно, но настолько заполняло мою жизнь, что казалось мне абсолютно нормальным…

Серьезное выражение ее красивого лица, подкупающая искренность слов заставляли верить, что она действительно прошла через весь этот ужас, через этот ад, вытесняющий из человека его самого. У меня мелькнула поразительная догадка: «И я была такой же, как она!» Стараясь вернуть душевное равновесие, я твердо сказала себе, что ничего подобного, такой я не была. Но внутренний голос сурово напомнил, что да, именно такой и была. И вся моя система защиты, ослабленная непрерывными, длившимися больше месяца бомбардировками и иллюзией безопасности, возникшей из симпатии к Ноле, дрогнула.

Мне предстояло сделать несколько весьма неприятных открытий. Вдруг стало невозможно не признать очевидного факта: я постоянно думала о кокаине, валиуме и снотворных таблетках. Все мои мысли были лишь о том, как бы достать у Уэйна или Дитби то, что я могла себе позволить, а потом найти безопасные время и место, чтобы принять это. И еще, надо было скрывать купленные наркотики от Бриджит и Люка, стараться сохранять лицо на работе, как-то справляться со своими обязанностями, когда крыша ехала.

В ужасе я вспомнила, что Люк написал в своем отзыве – как же у него там было? – «Рейчел перепробовала все существующие наркотики. Возможно, она попробовала даже те наркотики, которых еще не изобрели». Меня вновь охватил гнев, как всегда, когда я думала о Люке и той боли, которую он мне причинил. Я просто не могла позволить себе поверить, что хоть одно слово из сказанного им – правда.

Я одновременно злилась, боялась и чувствовала огромную усталость. Так что когда Нола вдруг спросила:

– С вами все в порядке, Рейчел? Вы что-то неважно выглядите… – я с облегчением выпалила:

– Я была такая же… То есть, я тоже все время об этом думала… – Мне плохо! – чуть ли не в истерике призналась я. – Мне очень плохо. Я вовсе не хочу быть такой.

Я почувствовала, что на меня смотрят. Лучше бы их здесь не было. Особенно Криса. Мне не хотелось, чтобы он видел, как я слаба, но сейчас я была слишком испугана и расстроена, чтобы скрывать свою слабость. Я с надеждой смотрела на Нолу. Мне очень хотелось, чтобы она пообещала, что все у меня будет хорошо. И надо отдать ей справедливость, она приложила все старания, чтобы убедить меня в этом.

– Посмотрите на меня теперь, – сказала она с ласковой улыбкой. – Я вообще не думаю о наркотиках. Я от них совершенно свободна. И посмотрите на себя, – добавила она. – Вы провели здесь… сколько? – четыре недели? А ведь все это время вы обходились без наркотиков.

Да, обходилась. Честно говоря, большую часть времени я вообще о них не думала. Иногда, конечно, думала. Но не все время, не так, как пять недель назад. На мгновение я увидела во тьме луч надежды на новую, другую жизнь, прежде чем опять погрузиться в страх и смятение.

Уходя, Нола вырвала из своего блокнота листок и что-то на нем написала.

– Мой номер телефона, – сказала она, вручая листок мне. – Выйдете отсюда – позвоните. Просто звякните мне, когда захотите поболтать.

Я как в тумане, дала ей свой номер. Кажется, так принято у вежливых людей. Потом потащилась в столовую. Там Эдди как раз распределял рассыпанное на столе содержимое пакетика жевательных пастилок.

– Я так и знал! – воскликнул он прямо у меня над ухом. – Я так и знал.

– Что он знал? – спросил кто-то.

Я слушала в пол-уха. Только бы Люк не оказался прав!

– Я так и знал, что желтых больше, чем всех остальных, – сокрушался Эдди. – И черных тоже мало. Смотрите! Всего-навсего две черных! Красных – пять. Зеленых – пять. Оранжевых – восемь. А желтых… восемь, девять, десять… двенадцать! Целых двенадцать желтых. Это несправедливо. Покупаешь их ради черных, а получаешь эти противные желтые!

– А по мне, и желтые хороши, – вклинился чей-то голос.

– Ты просто помешался на своих черных, – добавил другой.

Началась крупная дискуссия о желтых пастилках, но я не проявила к ней никакого интереса. Я была слишком занята оценкой ущерба, нанесенного мною моей жизни. Я прикидывала, не стоит ли и правда на время отказаться от наркотиков, и еще, – а это тоже важно, – как я с этим справлюсь. Что я стану делать? Во всяком случае, уже не повеселюсь, это точно. Не то чтобы я и раньше сильно веселилась. Но без наркотиков, считай, жизнь кончена. Лучше смерть.

Но ведь можно просто держать себя в рамках, – ухватилась я за соломинку. Да ведь я уже как-то пробовала держать себя в рамках и не смогла. «Не смогу», – с ужасом поняла я. Раз начав, ты уже не сможешь остановиться, тебе все мало.

Вокруг меня бушевали страсти. Оказалось, что Сталин, к величайшему возмущению Винсента, опять знает ответы на все вопросы «Преследования».

– Но как? – хватался за голову Винсент. – Откуда?

– Не знаю, – пожал плечами Сталин. – Просто я читаю газеты.

– Но ведь… – в отчаянии начал Винсент. Ясно было, что он хочет сказать: «Ты ведь всего лишь рабочий, тебе не положено знать столицу Узбекистана!» Но с некоторых пор он такого уже себе не позволял.

Уснуть в ту ночь было большим облегчением, настоящим спасением для моего уставшего мозга. Но посреди ночи я внезапно проснулась. Еще что-то сдвинулось в моем несчастном сознании. На этот раз меня поразило кошмарное воспоминание о том, как Бриджит застала меня, когда я пыталась украсть двадцать долларов у нее из кошелька. «Я воровала!» – в ужасе поняла я, тихо лежа в постели. Это отвратительно. Но тогда я не думала о том, как это ужасно. Я ни о чем тогда не думала и ничего не чувствовала. Я рассудила просто: ее повысили, и у нее можно взять. Теперь я не могла понять, как я тогда могла даже думать так.

А потом, слава богу, опять стало легче. И утром, перед занятием по кулинарии, когда Крис обнял меня за плечи и прошептал: «Ну, как ты?», я смогла улыбнуться и ответить: «Намного лучше». Конечно, я все еще не могла уснуть, изобретая изощренные планы мести Люку, но будущее уже не выглядело таким мрачным. Оно больше не напоминало пустыню после пронесшегося смерча.

Меня снова начали забавлять вещи, которые забавляли раньше, когда я только-только появилась в Клойстерсе. Например, перепалки между пациентами. В понедельник вечером Чаки и Эдди сцепились из-за пастилок. Из-за черных, разумеется. Эдди орал на Чаки:

– Когда я сказал, что ты можешь взять одну, я не имел в виду, что это будет черная!

Чаки стояла вся красная и была ужасно расстроена:

– Боюсь, что теперь уже мало что можно изменить.

И она высунула язык, демонстрируя то, что осталось от пастилки.

– Хочешь? – спросила она, подойдя к Эдди. – А? Вокруг раздались одобрительные возгласы: «Молодец, Чаки!», «Верни ему его черную пастилку!»

– Боже мой – восхищенно воскликнул юный Барри. – Ты мне почти нравишься, Чаки!

 

58

На этой же неделе стало ясно, что мои страхи полностью не исчезли. Они просто набирались сил, чтобы нанести новый мощный удар. Это напоминало игру в космических пиратов. Воспоминания пикировали, как ракеты. Они сыпались все чаще и чаще, с каждым разом становясь все постыднее и болезненнее. Поначалу я справлялась с ними довольно ловко.

Плачущая Бриджит умоляет меня бросить наркотики. Разрушаем эту картинку – пафф!

Я занимаю деньги у Гэза, зная, что он на мели, а потом не отдаю – бам! Прихожу в себя на полу у себя в спальне, в сумерках, долго не могу сообразить, утро сейчас или вечер, – бац!

Отпрашиваюсь с работы по болезни в выходной Мартины, так что ей приходится в этот день выйти на работу, – вжжик!

Просыпаюсь в чужой постели с незнакомым мужчиной, не могу припомнить, занимались мы с ним сексом или нет…

Тут моя защита стала сдавать.

Воспоминания становились все обширнее и существеннее, и между ними уже почти не было промежутков. Я несла значительные потери. Сражаться становилось все труднее.

Люк ведет меня на вечеринку. Я не в себе до такой степени, что он вынужден увести меня в девять вечера, – пуме!

Выпиваю бутылку шампанского, которую Хосе подарил Бриджит на день рождения, потом вру, что это не я, – бах!

Говорю Люку, что Бриджит – шлюха, потому что мне кажется, что он на нее заглядывается, – один мой солдат убит.

Прихожу на открытие выставки с Люком, а ухожу с каким-то парнем по имени Джерри – и еще один убит.

Страшные мысли сменяют друг друга все быстрее и быстрее.

Заявляюсь к Уэйну в четыре часа утра, бужу всю квартиру, потому что мне срочно нужен валиум, – бабах!

Анна говорит, что не хочет стать такой, как я, – бам!

Меня увольняют с работы – бах! Еще раз увольняют – трах!

Забываю застегнуть юбку сзади после похода в уборную на одной вечеринке, и весь вечер все думают, что это у меня такой прикид по моде восьмидесятых, – гора трупов.

Кровь идет носом через день – пуме!

Просыпаюсь с синяками и не могу понять, откуда они взялись, – бамс!

Прихожу в себя в больнице. Подключена к монитору и вся опутана проводами – еще один наповал.

Соображаю, что мне промыли желудок, – опять убит.

Ясно понимаю, что могла умереть, – убит, убит, убит.

Игра окончена.

После собрания Анонимных Наркоманов в четверг и пятинедельного пребывания в Клойстерсе для меня, наконец, настал день прозрения.

Все началось вполне обыкновенно. Покончив со своими обычными занятиями, мы в восемь часов отправились в библиотеку. К моему разочарованию, и на этот раз к нам пришла женщина. Уже другая женщина. Но к тому времени я уже вдоволь наслушалась фантазий Фрэнси и подозревала, что ее рассказы на тему «на занятиях Анонимных Наркоманов столько мужиков!» – всего лишь одна из ее сказочек. Женщину звали Джини, она была молодая, стройненькая и симпатичная. Каждое слово Джини отзывалось во мне дрожью узнавания. Я быстро двигалась к ужасному открытию, к полному осознанию того факта, что я наркоманка.

Джини начала свой рассказ так:

– К тому времени, как я бросила принимать наркотики, в моей жизни не осталось больше ничего. У меня не было ни работы, ни денег, ни друзей, ни связей, ни самоуважения, ни достоинства.

Я так понимала ее, и это было таким ударом, что, мне показалось, земля подо мной содрогнулась.

– Наркомания полностью блокировала во мне всякое стремление идти вперед. Я затормозилась и жила жизнью подростка, когда вокруг все вели себя как взрослые.

Еще один удар точно в цель, даже сильнее прежнего.

– В каком-то смысле наркотики сделали из меня некую окаменелость. Я как будто законсервировалась.

Я с ужасом поняла, что на этот раз подземные толчки и дрожь просто так не пройдут, а непременно достигнут своего апогея.

– И самое забавное, – улыбнулась Джини, – мне казалось, что моя жизнь будет кончена, как только я брошу наркотики. Но ведь к тому времени у меня не было жизни!

Осторожно, этот камень – самый крупный!

В ту ночь я не смогла заснуть. Как землетрясение переворачивает весь дом вверх дном, и кухонный стол вдруг оказывается на потолке, так мои неожиданные прозрения перетасовали все мои эмоции и воспоминания, заставили меня сомневаться в каждом из них. Мир в моем сознании просто ходил ходуном, все переместилось таким образом, что раньше показалось бы мне неправильным, нелогичным, невозможным. Но я вынуждена была признать, что вот теперь как раз все на своих местах и так должно было быть и прежде.

Итак: жизнь полностью разрушена, у меня нет ничего, кроме долгов. Никаких средств к существованию. Четырнадцать пар туфель, которые мне малы, – вот что я могла предъявить в результате целой жизни беспорядочных трат. У меня больше не осталось друзей. Я потеряла работу и так и не приобрела профессии. Я ничего не добилась в жизни. Я никогда не была счастлива. У меня не было ни мужа, ни друга (даже в таком отчаянии я решительно отказывалась называть его «сексуальным партнером»). И больше всего ранило и оскорбляло, что именно Люк, человек, которому, кажется, единственному за всю мою жизнь, я была не безразлична, и тот, как оказалось, не любил меня!

На следующий день, в пятницу, Джозефина на занятии группы снова взялась за меня. Она понимала, что со мной что-то происходит, это все чувствовали.

– Рейчел, – начала она. – Сегодня пять недель, как вы здесь. Может быть, за это время вам пришли в голову какие-нибудь интересные мысли? Теперь вы видите, что действительно страдаете наркоманией?

Мне было трудно ответить, я еще не оправилась от шока, который испытала вчера вечером. Я словно попала в какой-то иной, призрачный мир. Там я вполне отдавала себе отчет в том, что я наркоманка. Но временами мне было так больно это осознавать, что я то и дело как бы переключалась обратно, возвращалась в прежний мир, где наркоманкой себя не признавала.

Тяжело было смириться с тем, что, несмотря на мощную стену, которую я воздвигла вокруг себя по прибытии в Клойстерс, я все-таки кончила тем же самым, что и все остальные пациенты: как же это получилось?

В моем сознании сейчас творилось примерно то же самое, что в стране, в которой вот-вот падет диктатура. Повстанцы уже стоят у врат дворца, но все равно никто до конца не верит, что могучий тиран будет повержен. «И все же, конец близок», – сказала я себе. Но тут же какой-то голос у меня внутри недоверчиво спросил: «Ты думаешь?»

– Взгляните-ка на это, – спокойно сказала Джозефина и небрежно протянула мне листок бумаги. – Прочтите нам.

Я взглянула на листок, но почерк был такой корявый и неразборчивый, что я сумела разобрать лишь отдельные слова: «жизнь», «яма»…

– Что это такое? – изумленно спросила я. – Похоже на детские каракули.

С трудом продираясь сквозь эту писанину, я наконец дошла до слов «Больше я не вынесу». Холодея от ужаса, я поняла, что эти каракули написаны моей рукой. Мне смутно помнилось, что «Больше я не вынесу» показалось мне тогда отличным названием для поэмы о воровке в супермаркете. Меня охватил ужас. Я сидела, тупо уставившись на паукообразные закорючки. Это не имеет ничего общего с моим почерком. Должно быть, я и ручку-то в руках с трудом держала.

– Теперь вы понимаете, почему Бриджит решила, что это предсмертная записка? – спросила Джозефина.

– Я не собиралась кончать самоубийством, – возразила я.

– Верю, – кивнула Джозефина. – Но, тем не менее, у вас почти получилось. Страшно, правда? – улыбнулась она, а потом заставила меня пустить записку по рукам.

В тот день на группе я сделала последнюю попытку окопаться и противостоять признанию, что я наркоманка.

– В моей жизни ничего такого ужасного не произошло, чтобы я вдруг сделалась наркоманкой, – сказала я.

Очень убедительно!

– Все наркоманы и алкоголики всегда совершают одну и ту же ошибку: ищут причину, – молниеносно парировала Джозефина. – В ход идут детские обиды и распавшиеся семьи. Как подсказывает мне опыт, – продолжала она уже спокойнее, – люди принимают наркотики, главным образом, потому, что ненавидят действительность и себя самих. Что вы не любите себя – это мы уже знаем. Мы говорили здесь о вашей низкой самооценке.

А из этой записки становится ясно, до какой степени вы ненавидели действительность, когда писали ее.

Я не нашлась что ответить. Но мне не хотелось сдаваться так быстро.

– Итак, будем исходить из этого основного пункта, – бодро предложила она. – Вы принимаете наркотики и вообще ведете себя плохо, так?

– Допустим, – пробормотала я.

– Это постепенно приводит к тому, что чувствуете себя совершенно разбитой и кругом виноватой, и ваша нелюбовь к себе и страх перед окружающим миром еще усиливаются. Как же вы с этим справляетесь? Увеличивая дозу наркотиков! После которой ведете себя еще хуже, цените себя еще ниже, попадаете во все более затруднительные положения и, естественно, еще увеличиваете дозу. Спираль, ведущая вниз. Но вы могли остановиться в любой момент, – как будто она прочла мои мысли о полной безысходности. – Вы могли бы изменить свою жизнь, приостановить этот спуск по спирали, хотя бы просто извинившись перед людьми, которым причинили боль. Тогда прекратилось бы и накопление запаса ненависти к самой себе. Заставив себя хотя бы немного пожить в реальном мире, вы бы поняли, что он не так ужасен, чтобы бежать от него со всех ног. В ваших силах остановить процесс и повернуть его вспять на любой стадии. Вы делаете это сейчас. И перестаньте спрашивать себя: «Почему?» и «За что?», Рейчел, – закончила она. – Вам это не нужно.

Итак, я все-таки оказалась наркоманкой. Великолепно!

Радости мало. Облегчения никакого. Это было так же ужасно, как узнать о себе, что ты, например, серийный убийца.

Я провела выходные и большую часть следующей недели в состоянии шока. Даже разговаривать ни с кем не могла, потому что в голове у меня все время звучало: «Ты наркоманка, тра-ля-ля! Ты нар-команка-а-а…»

Это было последнее, кем бы я хотела быть. Это было самое ужасное несчастье, которое могло свалиться на меня.

Наблюдая за людьми из моей группы, особенно за Нейлом, я поняла, что они проходят разные стадии, прежде чем признать свою зависимость. Сначала это отрицание, потом – повергающее в ужас осознание, потом гнев, и наконец, если повезет, приятие и примирение. Я уже прошла отрицание и ужасающее осознание, но когда нахлынула чистая, слепая ярость, я оказалась не готова. Джозефина, разумеется, заняла позицию: «А, госпожа Ярость, мы вас ждали!» Я прямо кипела от гнева, что я наркоманка. Даже позабыла о той ненависти, что берегла для Люка.

– Я слишком молода, чтобы быть наркоманкой! – кричала я в лицо Джозефине. – Почему это случилось именно со мной, а ни с кем из моих знакомых не случилось?

– А почему бы и не с вами? – мягко поинтересовалась Джозефина.

– Но, но… черт побери… – я просто бурлила и задыхалась от злости.

– Почему некоторые люди рождаются слепыми? Почему кто-то становится инвалидом? – спросила она. – Это случай. И так случилось, что вы родились с предрасположенностью к наркомании. И что? Могло быть гораздо хуже.

– Нет, не могло! – кричала я, глотая слезы ярости.

– А в чем, собственно, проблема? – спросила она все так же раздражающе ласково. – В том, что вам больше нельзя принимать наркотики? Но ведь это не предмет первой необходимости, миллионы людей к ним не притрагиваются – и живут счастливой, наполненной жизнью…

– Вы хотите сказать, что мне вообще ничего такого теперь нельзя?

– Да, именно так, – подтвердила она. – Вы уже должны были понять, что стоит вам начать – и будет не остановиться. Вы так часто травили себя наркотиками, что нарушили химический баланс в своем организме, теперь ваш мозг реагирует на наркотики чувством подавленности и требует еще наркотиков, от которых наступает еще большая депрессия, и требуется еще больше наркотиков, и т. д. Физически вы тоже наркоманка – не только психологически. А физическое пристрастие необратимо, – как бы между прочим добавила она.

– Я вам не верю! – задохнулась я от ужаса.

Прибыла свежая партия гнева, только что из духовки. Я припомнила, как незадолго до выписки Кларенсу сказали, что ему теперь совсем нельзя будет пить, и как это показалось мне вполне логичным. Но ведь тогда речь шла о нем. Это было совсем другое дело. А я-то согласилась признать себя наркоманкой только потому, что надеялась, что смогу избавиться от зависимости и делать то, что захочу.

– Вас можно вылечить, – сказала Джозефина, и мое лицо засветилось надеждой. Пока эта стерва не добавила, – вам только наркотики больше нельзя принимать.

– Если бы я это знала, никогда бы ни в чем не призналась, – проскрежетала я.

– Все равно пришлось бы, – спокойно сказала она. – У вас не было выбора. Это было неизбежно.

Я посмотрела все серии сериала «Если бы не…». Если бы я не пошла тогда слушать Нолу. Если бы Анна не сказала того, что она сказала. Если бы Люк не приехал в Клойстерс. Если бы история Джини не была так похожа на мою. Если бы, если бы, если бы… Я лихорадочно искала, пытаясь определить, в какой момент я пересекла эту границу – между уверенностью, что я не наркоманка, и подозрением, что, может быть, все-таки наркоманка. Мне хотелось вернуться именно в эту точку и отмотать все назад.

– Вы страдаете хронической наркоманией, – сказала Джозефина. – Вы неизбежно должны были это понять. Бог свидетель, вы долго упирались, но осознание, в конце концов, должно было вас настигнуть. Ваш гнев, кстати, совершенно нормален и объясним, – добавила она, – последняя попытка не принять правду.

– А-а-а… – хрипло закричала я.

– Правильно, выпустите свой гнев наружу, – мягко поощрила Джозефина, отчего я завопила еще сильнее, – это лучше, чем держать его внутри. Скоро вы будете в состоянии все принять.

Я закрыла лицо руками и задушенным голосом попросила ее пойти на…

– Как бы там ни было, – продолжала она, проигнорировав мою просьбу, – вы были очень жалкой, когда жили этой безнадежной наркоманской жизнью. Без наркотиков у вас есть будущее, вы можете заняться тем, чем захотите. И подумайте, как это приятно, когда утром просыпаешься и твердо помнишь, что ты делала вчера вечером. И с кем ушла домой из гостей. Если вообще с кем-то ушла.

И этим она надеялась приободрить меня?

 

59

Я неистовствовала целую неделю. За это время выписался Нейл, притихший и полный добрых намерений. Джон Джоуи тоже выписался. Гордый, распрямившийся, с зачатками усов, напоминающих велосипедный руль. Выписался и Крис, оставив мне свой номер телефона и заставив меня поклясться, что я позвоню ему в день своей выписки. Примерно час после его ухода я вся светилась, радуясь, что он так внимателен ко мне, а потом вдруг погрузилась в глубокое уныние.

Хелен больше не приезжала меня навещать. С чего бы это, а? У Винсента тоже истекли положенные два месяца. Он был теперь совсем другим человеком, ничем не напоминающим того грубияна, которого я встретила здесь в первый день. Он стал очень тихим и мягким. Я так и видела, как он, например, стоит в лесу на полянке, а к нему слетаются птички и сбегаются белки и олени.

Ушли юный Барри, веселый гном Питер, игрок Дейви, Сталин. Я осталась последней из «стареньких». Перед уходом все обнимались, обменивались адресами и обещали друг другу не пропадать. Я была даже удивлена крепости связей, которые у нас тут образовались, несмотря на разницу в возрасте, поле и социальном положении. Может быть, нечто подобное чувствуют друг к другу заложники, захваченные террористами. Мы вместе побывали в аду и вернулись, и это нас сплотило.

Хотя мы и скучали по тем, кто уходил, но зияющей дыры не оставалось. Остальные тут же начинали клубиться вокруг и заполняли образовавшуюся пустоту новыми связями и отношениями. Так что, когда, например, нас покинул Майк, брешь, имеющая его очертания, очень скоро закрылась и быльем поросла.

К тому же, приходили новые люди, все менялось, так что потом и представить было нельзя, что это место еще недавно пустовало.

К концу шестой недели в моей группе числились одни новенькие. Барни, человек с острыми, неприятными чертами лица. У него был такой вид, будто он только что украл женское нижнее белье, которое сушилось на веревке. Еще – трясущийся Падриг, который, правда, уже не так сильно трясся и больше не сеял вокруг себя сахарный песок. Кроме того. Папаша Джонни – бешеный алкоголик, обрюхативший свою экономку. И наконец, Мэри-журналистка из бульварной газеты, толстая, противная, стервозная и бездарная. Последние пять лет она провела, выпивая по бутылке бренди в день, строча злобные статейки обо всех, кто попадался под горячую руку, и теперь от ее жизни остались одни клочья. Так ей и надо. Из стареньких остались Чаки, Мисти и я.

Впрочем, когда поступал новый человек, он недолго оставался новеньким. Как это всегда бывает в Клойстерсе, духовная близость между пациентами устанавливалась еще до того, как они успевали узнать имена друг друга. Вновь прибывшие мгновенно вписывались в нашу жизнь, и через какие-то минуты уже казалось, что они всегда были тут.

Я поняла, что выбилась в старшие, в тот день, когда мне было предложено сформировать одну из хозяйственных групп. Я должна была отвечать за завтраки, Чаки – за ланчи, Анджела – за обеды, а Мисти – за недоедание.

– Ну вот, – решительно сказала Чаки. – Мы с Анджелой уже подобрали себе людей.

– Когда? – тревожно спросила я.

– Пока ты телик смотрела, – уклончиво ответила она.

– Зараза ты, – сообщила ей я. – Держу пари, что вы забрали себе всех полноценных и вменяемых, и что никто из вас не взял Фрэнси.

– Сама – зараза, – ответила Чаки. – Кто смел, то и съел.

Я была так тронута этим ее «Сама – зараза», что простила ей все. Все-таки она сильно продвинулась.

– Так что садитесь с Мисти и делите оставшихся, – сказала Чаки, которой, видимо, все-таки было чуть-чуть неловко.

Я ужаснулась. Ведь я так ненавижу Мисти. Потом вдруг мне пришло в голову, что с тех пор, как ушел Крис, наше с ней напряженное противостояние несколько ослабло. И все-таки, не хотелось сидеть с ней рядом и что-то обсуждать. Я так и сказала Чаки.

– Да ладно тебе, Рейчел, – убеждала она меня, – веди себя, как взрослый человек. Дай девочке шанс.

– Что-то ты сменила пластинку, – пожаловалась я. Предыдущие шесть недель мы с Чаки перед сном с удовольствием рассказывали друг другу, как сильно мы обе ненавидим Мисти.

– Бедная девочка, – задумчиво произнесла Чаки. – После всех этих ужасов, которые с ней произошли, неудивительно, что она стала такой фифой…

– Я поговорю с ней только в том случае, если ты возьмешь на себя Фрэнси, – решила поторговаться я. Никто из нас не хотел брать Фрэнси к себе в команду, потому что она была совершенно сумасшедшая, к тому же, безрукая и ленивая до безобразия.

Чаки поупрямилась немного, но потом сдалась.

– Ладно. И да поможет мне Бог.

С большой неохотой я отправилась на поиски Мисти.

– Нам надо подобрать себе команды, – сказала я. Она холодно посмотрела на меня. И к моему большому удивлению ответила:

– Хорошо. Может, прямо сейчас этим и займемся?

И вот мы взяли всех идиотов и инвалидов, которых оставили нам Чаки с Анджелой, и поделили их. И, разговаривая с Мисти, я вдруг поняла, что в моем сознании произошел еще один сдвиг: я больше ее не ненавидела. Меня больше не сжигала сумасшедшая ревность к ее утонченной красоте, я даже готова была оберегать и защищать ее. Между нами неожиданно возникла какая-то душевная теплота.

И когда мы поднялись из-за стола, притворяясь, что мы взрослые люди, Мисти вдруг дотронулась пальцами до моей щеки. Это было так странно, что я просто стояла столбом, позволяя ей гладить меня по щеке и испытывая к ней при этом сострадание, любовь и необъяснимое дружеское чувство – нежный цветок, чудом выросший на выжженной земле.

– Вот видишь, – сказала мне после Чаки, узнав об этом.

– Ты могла бы с успехом работать в ООН, – сказала я притворно ворчливым тоном, – дипломатом.

– Что ж, хоть будет для меня работа, когда Дермот со мной разведется, – задумчиво ответила она. И почему-то мы обе нашли это ужасно забавным и смеялись до слез.

В тот вечер, когда списки вывесили на доску, я услышала, как Ларри, семнадцатилетний героинщик, отбывший, к тому же, срок в колонии за хулиганство, ныл: «Не хочу в команду Рейчел, она такая агрессивная!»

Неужели я агрессивная? Это, скорее, позабавило меня, чем разозлило. Именно тогда я поняла, что произошло чудо. Хотя я по-прежнему пылала ненавистью к Люку и к Бриджит тоже, пусть и не такой сильной, меня больше не злило, что я наркоманка. Я неоднократно наблюдала, как протекал у других пациентов этот процесс перехода от гнева к спокойному приятию, но ни на секунду не могла поверить, что со мной произойдет то же самое, и теперь испытывала совершенно незнакомое чувство. Что-то вроде умиротворенности.

Итак, вы говорите, я наркоманка. И что из этого? Я больше не терзалась оттого, что все сложилось именно так, а не иначе. Посмотрим правде в глаза: ведь я всегда знала, что со мной что-то не так, просто не понимала, что именно. Впервые в жизни я испытала облегчение. Мне стало легче, потому что теперь можно было больше не бороться с мыслью, что мое существование и поведение не совсем нормальны. И еще потому, что теперь я точно знала, что я не сумасшедшая, не глупая, не никчемная, а только инфантильная. И еще у меня низкая самооценка, но это можно исправить, если держаться подальше от воздействующих на настроение химических соединений. Будущее выглядело многообещающим. Теперь все казалось необыкновенно простым и понятным.

Стоило мне внутренне согласиться с этой версией низкой самооценки, как буквально за какую-то неделю многие вещи встали на свои места. Эта теория прекрасно объясняла, почему я вешалась на мужчин, которым была не нужна. Как сказала Джозефина в последний посвященный мне на группе, четвертый день:

– Вы хотели, чтобы они укрепили вашу веру в себя. – И почему большинству мужчин я была не нужна – теперь тоже стало ясно.

– Вы слишком нуждались в них, – объяснила Джозефина. – Вы отпугивали их огромной, зияющей дырой в вашей душе.

Наконец-то я все поняла и поразилась чудесам психотерапии. Конечно, я переживу неудачу с Люком и еще встречу другого мужчину.

– А теперь давайте поговорим о вашем нездоровом отношении к еде, – провозгласила Джозефина, и мое новенькое легкое счастье рухнуло с небес на землю. – С едой у вас те же проблемы, что и с наркотиками, – сказала она. – Когда вы сюда поступили, вы были, как скелет…

– Да бросьте, – отмахнулась я, горделиво улыбнувшись, – ничего я не была как скелет…

– Вот видите! – тут же вскинулась она. – Нездорово, очень нездорово! Это все звенья той же цепи, что и наркотики. Вы избегаете признавать свои крупные недостатки, концентрируясь на том, что, по вашему мнению, в состоянии контролировать, то есть на своем весе. Но вы не в силах изменить себя внутри, даже если измените снаружи. Все эти перемежающиеся голодания и приступы обжорства… – я сделала попытку возразить, но она пресекла ее. – Мы наблюдали вас здесь, Рейчел, и я знаю, что говорю. Вы очень озабочены своим весом. Но это не мешает вам поглощать шоколад и печенье в огромных количествах.

Я пристыжено опустила голову.

– Вы должны признать, – резко сказала она, – что несмотря на все эти россказни о вегетарианстве, голодной вы не ходите.

И все же, теперь ничто не могло надолго испортить мне настроение. Я была в такой хорошей форме, что даже могла себе позволить признать, что Джозефина отчасти права насчет моего отношения к еде. Почему бы и нет? К тому времени я уже готова была поверить во что угодно, даже в самое невероятное. Я смирилась с тем, что я наркоманка. Почему бы не подкинуть еще и неполадки с едой для смеха? Может, еще какие-нибудь отклонения? Это не проблема, потому что, как говорит Джозефина: «Стоит найти источник одного пристрастия – и тут же выплывут несколько других».

– Я теперь с нетерпением жду, когда начнется моя новая жизнь, – радостно пропела я Мисти в столовой.

– Слишком-то не обольщайся, – посоветовала Мисти. – Не все волшебным образом устраивается, как только прекращаешь принимать наркотики. Знать, почему ты их принимала, – это только вершина айсберга. Ты еще должна научиться жить без них, а это не так уж просто. Посмотри хоть на меня. Я сорвалась.

– О, нет, – улыбнулась я, тронутая ее вниманием. – Со мной этого не случится. Мне надо очень многое сделать.

– Вернешься в Нью-Йорк? – спросила она.

Я тут же смутилась и испугалась. И разозлилась, черт побери! Мои розовые мечты о будущей жизни не выдержали даже такой малости, как мысль об этих сволочах, Люке и Бриджит.

– Не думаю, что когда-нибудь вернусь в этот чертов Нью-Йорк, – процедила я сквозь зубы.

– Волнуешься, что скажут эти твои важные люди? – спросила Мисти. – Как там ее? Хеленка?

– Хеленка? – гневно воскликнула я. – Да пошла она! Терпеть ее не могу.

Просмаковав это кратковременное чувство освобождения, я мрачно добавила:

– Нет, я подумала об этих чертовых Люке Костелло и Бриджит Ленехан. Вот с ними у меня проблемы.

– Тебе придется вернуться в Нью-Йорк, – тоном умудренной и опытной женщины сказала Мисти. Она уже снова начинала меня раздражать. – Тебе надо помириться с ними.

– Никогда я не помирюсь с этими ублюдками!

Перед выпиской Джозефина позвала меня к себе для беседы. Каждый должен был побеседовать со своим психологом с глазу на глаз, перед тем как уйти из Клойстерса.

Так тренер перед важным матчем дает последнее напутствие игрокам.

В основном, она говорила о том, чего мне будет нельзя, когда я выйду отсюда. И я поняла, что нельзя мне будет ничего.

– Никаких наркотиков, включая алкоголь. Никакого голодания, обжорства, чрезмерных нагрузок. И, что самое важное, воздерживайтесь от контактов с противоположным полом в течение года.

Я так и села. (А я-то думала, вы мне друг!)

– Но почему? – воскликнула я.

– У вас нездоровое отношение к мужчинам. Сейчас, когда вы лишились наркотиков, в вашей жизни образуется пустота. Многие очертя голову бросаются в новые отношения, чтобы не оставаться наедине с собой. Вы можете стать одной из них.

«Какая наглость!» – оскорбленно подумала я.

– Мы советуем это всем, кто уходит от нас, – пояснила она.

Всем? Интересно, и Крису тоже?

– Это только на один год, – ласково добавила она.

Год! Для меня это звучало, как сто лет.

– Ну, тогда я, пожалуй, вернусь в Нью-Йорк, – угрюмо сказала я. – Даже если я не захочу сохранять целомудрие, там мне придется это делать.

– Никакого Нью-Йорка, – запретила она. – Дайте себе годик, чтобы придти в норму. И потом, вы что, хотите сказать, что с Люком у вас были целомудренные отношения? – улыбнулась она.

Мне удалось сдержаться и не пуститься в пространные объяснения насчет Люка, но моя ненависть к нему, кажется, отразилась у меня на лице.

– Люк – редкий мужчина, – сказала Джозефина. – Может быть, сейчас вы так не думаете, но потом поймете, что он все сделал правильно.

Я ничего не ответила.

– Он – верный, надежный, цельный, умный человек, и еще, он очень… – она помедлила, поправила волосы, – … очень красивый.

Я была поражена. Значит, этой старой грымзе тоже не чуждо ничто человеческое! Но недолго я так думала.

– Теперь, когда вы снова выходите во внешний мир, – сурово сказала она, – все самое трудное только начинается. Вы должны будете научиться жить со своим прошлым и правильно реагировать на новые ситуации. Это не всегда будет легко.

Я не испугалась. Не то, чтобы я ей не верила. Мне просто казалось, что при моем горячем желании начать новую жизнь я все смогу преодолеть.

– У вас по-прежнему напряженные отношения с матерью, – напомнила Джозефина. – Когда вы будете жить вместе, противоречия, возможно, обострятся. Постарайтесь не сорваться, если это случится.

– Обещаю, что не буду принимать наркотики.

– Мне можете ничего не обещать, – сказала она. – Это ведь не моя жизнь будет разрушена.

– И моя не будет разрушена, – с вызовом заявила я.

– Ходите на собрания, помните, что вам здесь говорили, и со временем все наладится, – пообещала она. – У вас огромные внутренние ресурсы.

– Что еще за ресурсы? – удивленно спросила я.

– Мы здесь не слишком много говорим о хороших чертах наших пациентов, не так ли? – улыбнулась она. – Что ж, вы умны, восприимчивы, остроумны, очень добры, я видела, как вы себя вели с другими членами группы, с новенькими. Вы умудрились наладить отношения даже с Мисти.

Я покраснела от гордости.

– И, наконец, должна сказать, что испытала огромное удовлетворение, наблюдая, как вы менялись и взрослели на глазах.

– Неужели я была так ужасна? – спросила я из чистого любопытства.

– Вы были крепким орешком, но случались и похуже вас.

– Я вас ненавидела, – с удивлением услышала я собственные слова. Но она вовсе не упала от них в обморок.

– Странно было бы, если бы не ненавидели, – кивнула она. – Как это в том фильме: «Я самый ужасный из твоих кошмаров»?

– Откуда вам столько известно обо мне? – робко спросила я. – Как вы чувствовали, когда я вру, а когда говорю правду?

– Я очень долго была «внутри», – сказала она. Это ничего мне не объяснило.

– Что вы имеете в виду?

– Я имею в виду, что я долгие годы жила с человеком, страдавшим хроническим алкоголизмом и наркоманией, – сказала она, загадочно улыбнувшись.

Я была потрясена. Бедная Джозефина! Кто же это был? Один из ее родителей? Брат? А может быть, муж? Может быть, она была замужем до того, как сделаться монашкой?

– Кто это был? – выпалила я.

Я ожидала, что она ответит какой-нибудь чопорной, холодной фразой, например: «Такие вопросы не задают, Рейчел». Но она ничего такого не сказала.

Вместо этого она долго-долго молчала, глядя мне прямо в глаза, а потом тихо ответила:

– Я.

 

60

Наконец наступил мой последний день в Клойстерсе. Это было как день рождения, первое причастие, свадьба и похороны одновременно. Я была в центре внимания, и мне это нравилось: открытка, прощальная речь, добрые пожелания, слезы, объятия, обещания, что по мне будут скучать. Даже садистка Сейди, шампанская приемщица и полоумный садовник Финбар пришли проводить меня. Плюс доктор Биллингс, сестры, психологи и, конечно, пациенты.

Я произнесла речь о том, как я сюда пришла, думая, что со мной все в порядке, как мне было жаль всех остальных, и так далее, и тому подобное. И они присвистывали, подвывали, хлопали и смеялись, и кто-то, как всегда, крикнул: «Закажи для меня пинту у Флинна!»

Потом все ушли на занятия, а я осталась ждать, пока меня заберут. Я уже заранее скучала по тому, что оставляю здесь, и в то же время мне не терпелось отсюда уйти. Начать новую жизнь.

Я провела в Клойстерсе почти два месяца и ухитрилась выжить. Гордость переполняла меня.

Прибыли мама с папой. Когда мы выехали из ворот Клойстерса, я мысленно сняла шляпу и слегка наклонила голову, вспомнив день, когда сюда приехала. Взвинченная, ожидающая увидеть здесь знаменитостей. Мне казалось, что прошло миллион лет, что все это происходило не со мной. Отчасти это так и было.

Если не считать выезда к зубному врачу, я не была во внешнем мире два месяца. Поэтому путешествие из Уиклоу домой сильно меня взволновало. Сидя на заднем сиденье, я то и дело восклицала:

– Ой, смотрите, почтовый ящик!

– Ой, смотрите, какие странные волосы у вон того человека!

– Ой, какой смешной автобус!

– Ой, смотрите, эта женщина покупает бумагу!

– Ой, вы видели, какие у мальчика уши? Прямо как у Спока!

Дома все вызывало интерес и восхищение. Я едва не забилась в истерике при виде входной двери – двери, которую я могла открыть в любой момент и выйти, а потом опять войти. Меня просто пришлось успокаивать, когда я оказалась в своей комнате. Моя собственная комната! И никто не будет в ней красить ногти на ногах! Моя кровать! Настоящее покрывало. Без этого странного запаха. И оно не колется и не прилипает к одежде!

И никто больше не станет будить тебя посреди ночи, чтобы ты поджарила семьдесят яиц. Если захочешь, можно хоть весь день в постели пролежать. И я этого хотела! Я то и дело бегала в ванную – в ванную, которую мне придется делить всего лишь с четырьмя людьми! Я любовно проводила ладонью по телевизору: теперь можно смотреть сколько угодно всякой чепухи, пока спать не захочется.

В прихожей стояла швабра, и я чуть-чуть задержалась, чтобы как следует посмеяться. Мое краткое знакомство с ее родственницей в Клойстерсе – уже в прошлом, и я больше не буду заниматься уборкой. Возможно, никогда.

Я распахнула дверцу холодильника и поглядела на всю эту аппетитную еду. И я могла взять оттуда что угодно! Кроме, конечно, коробочек с шоколадным муссом, которые Хелен замотала тройным слоем клейкой ленты. Потом я прошлась по кухонным шкафам, в поисках, в поисках…

А потом мне стало очень, очень грустно. Очень грустно. Вот я вышла на волю. И что?

И что мне теперь делать? У меня нет друзей, в паб мне путь заказан, и к тому же у меня все равно нет денег… Неужели остаток своей жизни я проведу сидя по субботам дома у телевизора и глядя «Звезды у них в глазах» вместе со своей мамой? Или слушая, как они обсуждают, почему не победил Марти Пеллоу. Ведь он на голову выше Джонни Кэша.

И неужели я приговорена к тому, чтобы из вечера в вечер, в половине десятого, слушать, как отец говорит одну и ту же фразу «Ну, не сходить ли мне за пинтой к Филанс»? И при этом все, включая маму, должны пропеть, перевирая мотив: «Ах, Филанс! Что сравнится с Филанс…» Этот ритуал существовал не менее двадцати лет, но я совсем забыла об этом в свой первый вечер дома. И как раз оказалась вдвоем с папой на кухне. Так что вышло очень неудобно, потому что, когда он объявил о своем намерении, а я не запела, он спросил, глядя на меня глазами обиженной собаки: «В Нью-Йорке что, не поют? Там это не принято?»

Я выбежала из кухни.

– Боже мой! – жаловалась я маме. – Да здесь еще хуже, чем в Клойстерсе. Гораздо больший процент сумасшедших.

Но мама призвала меня проявить понимание и сострадание. Она сказала, что с тех пор, как возникла эта «Оклахома», и все «триумфальные гастроли» оказались одним единственным спектаклем, папа просто сам не свой.

– Это засело у него в голове. Но постепенно он снова станет тем же человеком, каким был прежде.

– Но ведь у него была всего лишь эпизодическая роль!

– Все равно, он ощущал свою значительность, – мудро заметила мама.

– Что мне делать? – стенала я.

Мне было скучно и гадко. Я провела дома всего лишь один день. Я скучала по Клойстерсу, мне хотелось обратно.

– Почему бы тебе не походить на эти ваши забавные собрания? – нарочито бодрым голосом спросила мама.

Вспомнив о расписании собраний, которым меня снабдили перед уходом из Клойстерса, я вдруг поняла, что вовсе не хочу быть человеком, который ходит на «забавные собрания». Я действительно решила жить без наркотиков, но добьюсь этого другим способом. Поэтому маме я туманно ответила:

– Э-э… Да. Через пару дней.

А чего мне на самом деле хотелось, так это позвонить Крису, но все было не собраться с духом. В воскресенье я почувствовала себя так паршиво, что даже согласилась пойти к обедне. Дальше было ехать некуда. Вернувшись домой, я трясущейся рукой набрала номер Криса.

Каким же горьким было мое разочарование, когда кто-то, очевидно, мистер Хатчинсон, ответил мне, что Криса нет дома! Я не назвалась и не стала ему ничего передавать, чтобы не расстраиваться, если он не перезвонит мне. Так что в понедельник пришлось вновь претерпеть всю эту нервотрепку с набором номера и звонком. На этот раз он оказался дома.

– Рейчел! – воскликнул он радостно. – Я надеялся, что ты позвонишь. Как дела?

– Прекрасно! – ответила я, внезапно воспрянув духом. Все вокруг снова стало солнечным и удивительным.

– Когда ты выписалась?

– В пятницу. (Ты должен был это помнить!)

– Уже ходила на собрание? – спросил он.

– Э-э, пока нет. Много дел… – туманно ответила я.

Действительно, очень много дел: есть печенье, слоняться по дому, жалеть себя.

– Не пренебрегай собраниями, Рейчел, – заботливо предупредил он.

– Не буду, не буду, – поспешно пообещала я. – Ну, как… может быть, нам встретиться?

– Да можно, пожалуй, – сказал он, но не с тем энтузиазмом, какого мне бы хотелось.

– Когда? – надавила на него я.

– А тебя не предупреждали перед выпиской, чтобы ты воздерживалась… от… от всего на свете в течение года? – спросил он.

Сначала я решила, что он спрашивает об этом, чтобы переменить тему, но потом сообразила, что нет, это все на ту же самую тему.

– Да! – выпалила я, испытав некоторое унижение. Наверно, он подумал, что я к нему клеюсь. – Никаких контактов с противоположным полом! Это мне подходит, – соврала я. – А тебе посоветовали то же самое?

– Ага, никаких романов, никакого алкоголя, и даже в карты не играть! Удивительно, что они не запретили мне дышать. Вдруг подсяду на кислород?

Мы посмеялись. Потом он сказал:

– Как насчет среды? В семь тридцать, «У Стефана»?

– Отлично.

Я бодро повесила трубку. В конце концов, кокетничать-то и флиртовать можно.

 

61

По случаю свидания с Крисом я решила что-нибудь такое совершить: либо депиляция ног, либо новая стрижка. И то и другое я себе позволить не могла, да вообще-то, я и что-нибудь одно не могла себе позволить… Поэтому остановилась на стрижке. Какой смысл брить ноги? Секс нам с Крисом запрещен, так что все равно некому будет оценить гладкость моих ног. Если уж я собираюсь потратиться, пусть все увидят результат.

Во вторник утром, в предвкушении встречи готовая от радости размахивать сумочкой, я заставила маму отвезти меня в салон, чтобы Джасмин подстригла меня. И что на меня тогда нашло? Я всякий раз уходила из парикмахерской, едва сдерживая слезы.

Но потом ведь об этом забываешь. И только когда уже сидишь перед зеркалом, а кто-то бесцеремонно перебирает пряди твоих волос, приговаривая: «Боже праведный! Кончики мертвые!», ты вспоминаешь обо всем. Но тогда уже поздно.

Я так давно в последний раз совершала такие обычные поступки, как, например, визит к парикмахеру, что все эти зеркала, бутылочки, полотенца в салоне даже вызвали у меня нечто похожее на волнение. Но мне не ответили взаимностью. Приемщица едва взглянула на меня. Я объяснила, зачем пришла.

– Садитесь к раковине, – велела она и крикнула: «Грейн, Грейн, клиентка у второй раковины!»

Грейн не внушала доверия. Она выглядела совсем молоденькой. Я бы дала ей не больше тринадцати, если бы не знала, что таким молодым не разрешается обслуживать клиентов. Она доковыляла до меня на своих тоненьких ножках, попыталась установить со мной контакт, для начала встретившись взглядами. Ей это не удалось.

Она накинула на меня что-то и обмотала мне шею полотенцем. По-моему, ей было трудновато стоять на ногах на такой платформе. Она открыла воду, и я запрокинула голову. Но расслабиться не получилось.

– Э-э… Куда собираетесь в отпуск в этом году? – неловко начала Грейн светскую беседу. Так, вероятно, ее учили. Видимо, она жаждала заработать диплом не только по стрижке и окраске, но и по пустой болтовне.

– Никуда, – ответила я.

– О, это прекрасно, – неуверенно сказала она, намыливая мне голову.

На несколько секунд воцарилась благословенная тишина.

– А вы там раньше бывали?

– Много раз.

Прошло еще немного времени, она сполоснула мои волосы, налив мне при этом столько воды в уши, что мне показалось, она проникла в самый мозг.

– Вы собираетесь с друзьями? – поинтересовалась она.

– Нет. У меня нет друзей.

– Это здорово, – вежливо сказала она.

Пока Грейн намыливала, скребла, добавляла кондиционер, я испытывала некоторую гордость: значит, я еще могу казаться обыкновенной.

– Кто вас сегодня делает? – спросила Грейн. Мне показалось, что оборот не слишком удачный.

– Джасмин.

– Пойду позову… – она издала странный смешок (ладно, лишь бы открыто надо мной не смеялась), – позову Джасмин.

Она поковыляла от меня, сильно наклоняясь вперед из-за своих туфель и громко крича:

– Мора, Мора, твоя клиентка готова!

Едва увидев Мору-Джасмин, я тут же вспомнила ее, и не только потому, что она подравнивала мне волосы, когда я приезжала на Рождество. На ее лицо был наложен такой темный тон, что, при своих почти белых волосах, она казалась негативом фотографии. Такое трудно забыть. Проходя мимо Грейн, она что-то сердито сказала ей шепотом, может быть, просила не называть ее Морой.

Должно быть, меня она не узнала, потому что, проделав обычную процедуру – приподняв кончики моих волос, а потом отпустив их, она с отвращением и ярко выраженным дублинским акцентом произнесла:

– Хосподи! Кто вас стриг в последний раз? Какой-то ка-ашмар!

– Меня стригли здесь, – поморщилась я. Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы не начать говорить с тем же акцентом, что она. Я стеснялась своего выговора девушки из среднего класса – опасалась, вдруг она подумает, что я даю ей понять, что считаю себя лучше нее. Мне сейчас хотелось быть как они, Грейн и Мора, – что называется, от сохи.

– Хто? – грозно спросила она.

– Кажется, вы, – стыдливо пробормотала я. В наказание она стала лохматить мне волосы.

Парикмахеры – самая могущественная в мире профессия, и это не делает их более гуманными. Итак, она терзала мои волосы, пропуская их между пальцами, и издавала подобающее фырканье.

– Хосподи! – с отвращением заключила она. – Тонкие, рассыпаются. Што вы с ними сделали?

– Не знаю.

– Вы еще скажите, что сушите их феном!

– Иногда.

– Вы што, с ума сошли? Такие ломкие волосы, как у вас, сушить нельзя. А кондиционером хоть иногда пользуетесь?

– Разумеется, пользуюсь! Уж такие азы ухода за волосами я знаю. (Глупая ты корова!)

– Придется поверить вам на слово, – она злобно прищурила глаза.

– Когда я говорю, что пользуюсь кондиционером, – взвилась я, – я не имею в виду, что раз в неделю втираю в волосы подогретое масло, а потом обертываю голову теплым полотенцем. Но я пользуюсь обыкновенным кондиционером всякий раз, как мою голову.

– Понятно, – она поджала губы. – А следовало бы начать следить за волосами. За такими сухими волосами, как у вас, надо ухаживать.

Она помолчала. Я терпеливо ждала. Я уже знала, что за этим последует.

– Мы можем предложить вам определенный набор услуг, – сказала она, оправдав мои ожидания.

Я трепетала в ожидании цены, выхватывая из речи Моры отдельные словосочетания вроде «лабораторно проверенный», «эксклюзивный», «жизненно необходимое питание», «формула», «ваша последняя надежда».

– Сколько? – спросила я. Это был просто грабеж.

– Хорошо, – сглотнула я. – Я согласна.

– Вам еще понадобятся и шампунь, и мусс, и кондиционер, и пенка антифриз, и…

– Подождите, – сказала я, решившись наконец произнести самые суровые слова в своей жизни.

Я чуть-чуть выждала, набрала в грудь побольше воздуха и сказала: «Я не могу себе всего этого позволить».

Ее глаза встретились с моими в зеркале. Я понимала, что она мне не верит. Я знала, что она думает: «Вот дура набитая!» Я уже ждала, что она вцепится мне в глотку с воплем: «А как же мои комиссионные?» Нет, не вцепилась. Я изо всех сил старалась убедить себя, что нет никаких оснований чувствовать себя виноватой. Но поделать ничего не могла.

– Дело ваше, – выдавила она. – Я лично щитаю, што они того стоят. Но дело ваше.

– Я безработная, – пояснила я, надеясь, что она смягчится.

Она досадливо тряхнула головой, как сварливая жена, которая заранее отметает все отговорки виноватого мужа.

– Хотите коротко? – холодно спросила она.

– Только самые кончики подрезать.

– Нет. Нет?

– Кончики мертвые, ломкие. Мне придется подстричь вот досюда, – она провела рукой над моими плечами.

Я испытала острое чувство потери. Каждая клеточка моего организма воспротивилась мысли о такой короткой стрижке.

(Нет. Джасмин, что угодно, только не короткие волосы! Имейте состраданье. Пожалуйста!)

– Мне все равно, что они ломкие, – мягко заверила я. – Честное слово, это ничего. Я могу это пережить.

– Но они же мертвые! И почти до самых корней. Посмотрите сами! – велела она мне. – Вот!

– Да, я вижу, вижу, но…

– Да нет, вы не видите!

Я послушно пригляделась.

– Это ничего, – сказала я, когда сочла, что смотрела достаточно долго. – Я предпочитаю длинные мертвые волосы коротким живым.

– Нет, так нельзя, – сказала неумолимая Джасмин. – С такими волосами нельзя ходить. Это неприлично.

Нас прервала Грейн.

– Мора, мама звонит. Она говорит, что сегодня вечером не может сидеть с ребенком, тебе придется придти пораньше.

– Черт подери, у меня дела, ты посидишь.

– Но…

– Тебе нужна работа или нет? – спросила Мора.

– О! – смирилась Грейн и заковыляла прочь. Мы с Джасмин снова встретились глазами в зеркале.

– Сестра, – пояснила она. Я натянуто улыбнулась.

– Ну, значит, договорились, – нетерпеливо подытожила она.

«А может, ничего?» – подумала я. Начать новую жизнь, отрезав все старое и безжизненное. Вперед к здоровому, светлому будущему со здоровыми волосами!

– Хорошо, – согласилась я.

Миром правит рука, вооруженная ножницами.

Хелен подняла голову.

– У тебя же прическа, как у пожилой тетеньки! – удивленно воскликнула она. – Ты зачем так подстриглась?

– Это не я так подстриглась, это меня так подстригли! – заорала я.

И я бросилась к зеркалу, чтобы снова убедиться, что все обстоит столь же ужасно, как мне показалось в салоне. Нижняя часть лица была совершенно белая, потому что с нее смыли тон. Под глазами – серые круги. Но хуже всего были волосы – короткие и вьющиеся. Джасмин отчикала мне даже больше, чем собиралась, выше плеч. И что особенно оскорбительно, уложила мне волосы мелкими кудряшками. Так причесывали бабушек.

– Я так отвратительно выгляжу! – всхлипывала я, роняя крупные слезы.

– Да уж, – согласилась Хелен.

Я была даже рада, что она со мной согласилась. Мама бы на ее месте дипломатично сказала: «Они же отрастут», и тогда со мной, несомненно, случилась бы истерика. Я подумала о целых ярдах моих волос, оставшихся на полу в салоне, о волосах, в которые Люк так любил запускать пальцы, и зарыдала в голос.

– Жизнь кончена, – причитала я.

– Тебе некоторое время не стоит показываться на людях, – посоветовала Хелен.

После этих слез я так задышала, как будто делала гипервентиляцию легких. Не показываться на людях! Я собиралась завтра вечером показаться Крису! А теперь, когда я все равно что лысая…

– Я ее ненавижу! – закричала я. – Подлая, толстая, намазанная сучка! Ненавижу всех парикмахерш!

– Надеюсь, ты не дала ей на чай? – спросила Хелен.

– Да не будь ты дурой! – всхлипнула я. – Разумеется, дала.

Конечно. Джасмин ничего не следовало давать, кроме пинка под зад, но это было выше моих сил. Я даже заставила себя пробормотать: «Очень мило», когда она показала мне мою бедную голову при помощи двух зеркал, спереди и сзади.

У меня хватило выдержки выйти из салона, и только тогда позволить слезам пролиться. Я стояла на автобусной остановке, горько плакала и чувствовала себя почти голой. Я не сомневалась.

что все вокруг смотрят только на меня, и на сей раз это была не паранойя, а горькая правда.

– Это кто же такая, с такой интересной причесочкой? – услышала я.

Оглянувшись, я увидела, что на меня во все глаза смотрит целая компания подростков. Они захихикали. Четырнадцатилетние мальчишки со своими проклятыми гормонами. И они надо мной смеются!

– Они были такие красивые! – всхлипнула я.

– Кто они? – безразлично спросила Хелен.

– Мои волосы! – завопила я. – Пока эта сучка не наложила на них лапу!

– Да, они были ничего, – согласилась Хелен. – Ну, не то чтобы красивые, конечно, но…

– И они даже не предложили мне перелистать «Геллос»! – сокрушалась я.

– Подлые обманщики, – посочувствовала Хелен.

– А сколько это стоило! – залилась слезами я. – Я потеряла не только волосы!

– Знаешь, на кого ты теперь похожа? – задумчиво произнесла Хелен.

– На кого? – с замиранием сердца спросила я, надеясь на что-нибудь ободряющее.

– На Бренду Фрикер.

– А-а-а!

– Помнишь, она еще играла мамашу в том фильме?

Я опять бросилась к зеркалу.

– Ты права! – прорыдала я. Я теперь была почти рада, что все так смертельно. Это придавало моему положению истинный трагизм.

Пришли мама с папой, и им было предложено полюбоваться на свою изуродованную дочь. Мама с некоторым сомнением произнесла:

– Они отрастут.

Папа с некоторой гордостью сказал:

– С каждым днем ты становишься все больше похожа на свою маму.

Я снова зарыдала.

– Знаешь, на кого ты похожа? – раздумчиво произнесла мама.

– Если ты скажешь, что на Бренду Фрикер, я покончу жизнь самоубийством. – предупредила я.

– Нет, вовсе нет, – милосердно сказала мама. – Нет, как же ее звали? Такая актриса. Как же ее звали?

– Одри Хэпберн? – с надеждой подсказала я.

– Не-е-т! – мама замахала руками. – О господи, да как же ее звали!

Я сомневалась, что она знает, кто такая, например, Линда Фиорентино.

– Линда Фиорентино? – осмелилась я спросить (один человек на вечеринке как-то сказал мне, что я похожа на Линду Фиорентино, и я была так тронута, что переспала с ним).

– Линда… Как? Да нет! – мама даже приплясывала на месте, изо всех сил стараясь вспомнить имя. – Вертится на языке. Да где же она играла-то?

– «Последний соблазнитель»?

– Звучит ужасно! Да нет же. Ой, вспомнила! Она играла в той картине с Дэниэлом Льюисом…

У меня упало сердце.

– Ну, помнишь, бедный художник, инвалид… Кристи Браун! «Моя левая нога», – вот как он назывался! – она просияла. – Как зовут ту актрису, которая играла мать?

– Бренда Фрикер, – тупо ответила я.

 

62

Итак, у меня был выбор: намылить веревку, встать на стул, а потом оттолкнуться или… все-таки встретиться с Крисом. Мне ужасно хотелось продлить эту ночь, чтобы мои волосы успели отрасти, но, честно говоря, я не была уверена, что Крис согласится ждать лет двенадцать.

Правда, помыв голову и избавившись от жутких кудряшек, и наложив на лицо тройной слой грима, я уже не выглядела так тошнотворно.

– По крайней мере, это здоровее… – утешала я себя, причесав волосы как можно более гладко, чтобы они выглядели подлиннее.

Хелен отреагировала оглушительным хохотом.

– Вы только на нее посмотрите! – надрывалась она. – Ну и вид у тебя! Посмотри на мои волосы, – она показала свою длинную, до пояса, шелковистую прядь. – Тонкие, ломкие, сухие, черт знает какие – и мне на это наплевать. Наплевать!

Я потратила на подготовку несколько часов. Она началась сразу же, как я встала (около половины третьего), и растянулась на весь день. Я еще раз вымыла то, что осталось от моих волос, потом побрила довольно большую площадь поверхности своего тела, размышляя о том, как это несправедливо, что на ногах у меня так много волос, а на голове – так мало. Разумеется, вообще не было необходимости ничего брить. «Пользы в этом никакой, но ведь и вреда не будет», – сказала я себе, испытав при этом приятное тепло где-то в желудке.

Потом я щедро умастила себя лосьоном для тела «Иссей Мияке», принадлежавшим Хелен, и тут же почувствовала себя виноватой в том, что не спросила у нее разрешения. А если бы она мне не разрешила, я должна была бы сдержаться и не обозвать ее маленькой дрянью, а принять отказ, как подобает взрослому человеку. «В следующий раз, когда понадобится воспользоваться какой-нибудь ее вещью, непременно попрактикуюсь», – утешила я себя.

С этой мыслью я протянула руку к пузырьку с духами Хелен… и решительно ее отдернула. Конечно, я и так уже нанесла сестре некоторый ущерб, воспользовавшись лосьоном. Но духи – это совсем другое дело. Женщина, конечно, может счесть тебя свиньей за то, что ты взяла ее лосьон, но без всяких вопросов брызнет пару раз своими духами даже на совершенно незнакомого человека.

Следующим на повестке дня стоял судьбоносный вопрос: «Что надеть?» Мое решение своим нарядом сразу дать Крису понять, каков мой имидж – сексуально, но небрежно, стильно, но демократично – осложнялось несколькими обстоятельствами. Первое: вся моя летняя одежда осталась в Нью-Йорке. И второе – то, что считалось супермодным в Нью-Йорке, на улицах Дублина могло стать причиной автомобильных аварий. Третьим и, возможно, решающим обстоятельством было то, что я еще не освоилась во внешнем мире и чувствовала себя в нем весьма неуютно.

Мама сочувственно наблюдала за моими приготовлениями. Ее волновало даже не то. что ее дочь, только что из реабилитационного центра, выходит в мир, нашпигованный наркотиками, а нечто гораздо более существенное.

– Хелен тебя убьет, – предупредила она, когда увидела бутылочку с лосьоном.

– Переживет, – сказала я раздраженно.

– А с кем ты встречаешься? – в ее голосе слышалось нарастающее волнение, и это вызвало у меня одновременно сострадание и раздражение.

– С Крисом из нашего дурдома, – ответила я. – Ты его видела. Так что нет причин волноваться. С наркоманами я не встречаюсь.

– Крис Хатчинсон? – с тревогой спросила мама.

– Точ-ч-чно, – прошипела я, изо всех сил демонстрируя, что уже готова выйти из терпения.

– Будь осторожна, Рейчел, – сказала мама, озабоченно наморщив лоб. – Он так измучил свою мать…

– Правда? – любопытство и опаска заставили меня поддержать этот разговор. – А что он такого сделал?

– Он все никак не мог бросить наркотики, – пробормотала она, избегая встречаться со мной глазами. – Филомена и Тед истратили целое состояние на врачей. А толку никакого. Они просто сидят на телефоне и отвечают всем, что его нет дома. А ведь ему уже за тридцать, Рейчел, – слишком большой, чтобы родители до сих пор присматривали за ним. И кое-что еще…

– Я все знаю, – перебила я.

– Он уже был в Клойстерсе, четыре года назад.

– Я знаю, – снова повторила я, стараясь своим тоном успокоить ее. Она что-то очень разволновалась, и это, как оказалось, меня расстраивало. – Он мне говорил.

– У бедной Филомены из-за него чуть не случился нервный срыв… – сказала мама хрипловатым от волнения голосом, в котором слышались слезы.

Мне пора было идти.

– …тогда их отправили бы в дурдом вместе, – закончила мама.

Я припомнила громогласную даму, навещавшую Криса в нашем заведении.

– У нее был вовсе не измученный вид, – фыркнула я. – Такая цветущая, – я решительно направилась к двери.

– Ты слишком поспешно судишь… – мамин голос шлейфом тянулся за мной. – Тебе кажется, что все вокруг счастливы, кроме тебя.

Я зашагала в сторону вокзала на заплетающихся как у новорожденного жеребенка, ногах. Все казалось таким новым и странным, как будто и я вправду только что появилась на свет.

Хотя то, что мне предстояло, и не называлось свиданием (мне не разрешались свидания), и мы с Крисом оба прекрасно знали это, я все же испытывала это чудесное щекочущее чувство ожидания – когда ты почему-то уверена, что тебе больше никогда-никогда не захочется есть.

Все казалось новым и прекрасным. Как будто я раньше никогда не ходила весенним вечером по Дублину. Был час прилива. Море, голубое и спокойное, проносилось мимо моего поезда. Небо было просторное и чистое, словно его только что вымыли. Деревья зеленели новенькой листвой, парки цвели красными, желтыми, сиреневыми тюльпанами. Я трепетала от страха и волнения.

К «Стефенс Грин» я бежала почти бегом, так мне не терпелось увидеть Криса. И он действительно ждал меня. Я знала, что он будет там, и все же ужасно удивилась и обрадовалась, увидев его. Он был великолепен! «Он стоит и ждет меня!» – с замиранием сердца подумала я.

Синие вспышки его глаз ослепили меня с расстояния в десять ярдов. Есть ли еще на свете мужчина с такими сексуальными ногами? «Он никогда не должен носить ничего кроме джинсов „Ливайс"», – подумала я рассеянно.

Взгляд его синих глаз наконец упал на меня. Опустив голову, я пошла через дорогу к нему навстречу. И вот я уже стою рядом с ним, и сердце у меня учащенно бьется, и мне это нравится. Мы оба улыбаемся, мы растеряны и растроганы чуть ли не до слез. Мы пока не очень знаем, как друг с другом обращаться в этом новом мире.

– Ну, как жизнь? – грубовато спросил он, обняв меня так неловко, что получился какой-то борцовский захват шеи.

«Да, нам, бывшим наркоманам, недавно вышедшим на волю, пока не очень удается внезапная нежность», – подумала я с болью. Мы умели выражать ее в реабилитационном центре, но здесь, среди нормальных людей, все иначе.

– Прекрасно, – дрожащим голосом ответила я, чувствуя, что у меня сейчас сердце разорвется от волнения.

– Временами, – уточнил он с иронической улыбкой.

– Да, – я широко улыбнулась дрожащими губами. – Мы пережили Клойстерс, чтобы рассказать об этом людям.

Мы были, как жертвы терроризма, захваченные когда-то вместе в самолете, которые потом встречаются раз в год, чтобы вспомнить, как они пили собственную мочу, выдирали у своих родных и близких изо рта кусок хлеба и терпели побои какого-то типа, у которого башка была обмотана полотенцем.

– Вот именно! – воскликнул он.

– Вот именно, – согласилась я.

Я все ждала, что он что-нибудь скажет о моих волосах, но он не сказал, и я начала мучиться тревогой: неужели все так ужасно?

– Ты ничего нового во мне не замечаешь? – услышала я свой собственный вопрос.

– Ты сбрила усы? – засмеялся он.

– Да нет, – разочарованно пробормотала я. – Я подстригла волосы.

– Да-а. Действительно, – задумчиво протянул он. Я тут же прокляла себя за то, что упомянула об этом, и еще я прокляла всех мужчин за то, что они так ненаблюдательны. «Единственное, что они всегда замечают в женщине, – разочарованно подумала я, – это большие сиськи».

– Очень мило. В стиле «гамэн».

Не знаю, может быть, он сказал это просто из вежливости, но мне уж очень хотелось ему поверить.

– Что будем делать? – спросила я, снова придя в хорошее расположенье духа.

– А что бы ты хотела делать?

– Мне все равно, – простовато улыбнулась я. – А ты что хочешь?

– Чего бы мне действительно хотелось, – задумчиво ответил он, – так это купить четвертинку виски, выпить ее примерно за час, потом отвезти тебя к себе домой и трахнуть как следует. Но, – он улыбнулся, взглянув на мое искаженное гримасой ужаса лицо, – нам этого нельзя.

– Мы даже в паб не можем пойти, – сказала я, по-мужски сдержанно кашлянув и давая тем самым ему понять, что не приняла всерьез его высказывание, что я не стану, как девчонка, липнуть к нему, капризничать, топать ножкой при всем честном народе: «Ты обещал трахнуть меня как следует! Ты обещал!»

В Клойстерсе я поняла свою основную ошибку в отношениях с мужчинами: я слишком явно показывала им свою заинтересованность. А слишком заинтересованные девушки отпугивают мужчин. В этом нет сомнений. Значит, чтобы не отпугнуть их, ты должна притворяться незаинтересованной. И когда утром уходишь от них, и тебе говорят: «Ну, пока. Увидимся», не следует жадно и умоляюще спрашивать: «Когда? Сегодня вечером? Завтра? Когда, когда, когда?» Ты должна просто спокойно сказать: «М-м-м, ага, увидимся», провести рукой с безупречным маникюром по его небритой щеке и выпорхнуть прочь в облачке таинственной незаинтересованности.

Мне хотелось сыграть в полную силу. Сломать старые стереотипы. Сделать все, как учили. И вот Рейчел… благосклонно, но сдержанно улыбается Крису в ответ на его предложение:

– Мы могли бы… ну не знаю… сходить в кино, например?

Конечно, не совсем то, что мне хотелось услышать. (В кино? В это чертово кино, будь оно трижды проклято? И все?)

Ну, нет, я так просто не сдамся. Меня можно лишить валиума, кокаина, кредитных карточек, но только не души. И не аппетита.

– Можно было бы пойти куда-нибудь поесть, – предложила я, вспомнив, что мы с Люком проводили в ресторанах счастливейшие часы. – Это-то нам еще не запретили, правда?

– Кажется, нет, – согласился он, – если только, конечно, кого-нибудь из нас сразу не стошнит, а другой не закажет пять десертов или не позволит себе еще какое-нибудь извращение.

– Куда пойдем? – спросила я, очень довольная. Я представляла себе какое-нибудь романтическое бистро с приглушенным освещением. Наши лица сближаются, на них ложатся отблески свечей. Мы говорим, говорим, и хозяин ласково посматривает на нас, а все остальные стулья уже сложены на столы, а мы все разговариваем и ничего не замечаем.

– Давай просто прогуляемся и посмотрим, что нам понравится по пути, – предложил он.

Пока мы брели по улице, я все никак не могла выбросить из головы его слова о том, что он хотел бы трахнуть меня как следует. Умеет сказать, подлец. М-м-да…

Стоп! Тебе нельзя даже думать ни о чем таком!

Да, правильно, нельзя. Я пришла в себя. Хорошо, пусть он великолепен, но мы друзья и не более того. И, как ни странно, это меня вполне устроило. Все во мне сжималось при мысли о сексе на трезвую голову с кем-нибудь кроме Люка. Мне никогда больше не оказаться в постели с Люком! Я содрогнулась, как от холодного, пронзительного ветра. На какую-то долю секунды я забыла, как я его ненавижу. Мне пришлось силой вернуть себя в настоящее, то есть туда, где мы с Крисом шли вечером по улицам Дублина.

Мы отправились в «Темпл-бар» на левом берегу. Мой родной город хорошел на глазах. Это было круто. Просто здорово! Могла бы я жить здесь? Не знаю… Этот город, безусловно, сильно отличался от того, в котором я провела последние восемь лет.

Достаточно ли отличался, чтобы я смогла тут жить? Я испуганно вздрогнула от этой мысли.

Если не останусь в Дублине, куда я поеду? Обратно в Нью-Йорк? Чтобы снова встретиться с Бриджит. Люком и со всеми остальными? Нет. Пожалуй, нет. Я повернулась к Крису и улыбнулась ему.

«Спаси меня!»

Мы как раз вошли в ресторан, который мне в высшей степени подходил. Там было все, как я хотела: и свечи, и клетчатые скатерти, и полный добродушный хозяин. Даже, я бы сказала, толстый.

– Как тебе здесь? – с надеждой спросила я, ожидая, что с минуты на минуту мои фантазии станут реальностью.

– Не знаю, – Крис неопределенно развел руками. – Слишком…

Мне очень хотелось остаться здесь. Но я улыбнулась и сказала:

– Ну да, немного… того, – я себя просто ненавидела.

Надо было сказать то, что думаю. Еще одна упущенная возможность изменить свое поведение! Как же я устала от бесстрастного голоса Джозефины, который непрерывно вещал у меня в голове!

И мы пошли дальше, минуя уютные бистро с приглушенным освещением. Каждое из них Крис забраковывал туманным:

– Тебе не кажется, что здесь как-то…

У меня упало настроение. После каждого очередного разочарования я отвечала Крису все более кратко и отрывисто. Наконец мы вошли в какой-то желтый гулкий сарай. «Джипси Кингз» выдавали свои жуткие децибелы.

– Как тебе здесь? – спросил Крис.

Я поджала губы, всем своим видом спрашивая: «Здесь? Ты что, совсем уже?»

– Ну, тогда вперед! – бодро сказал он, открывая передо мной дверь.

«Дерьмо!» – подумала я с тихой яростью.

Я чуть не оглохла от этого гвалта. Вот тогда-то я и поняла, что старею, что теперешняя Рейчел смотрит на мир совсем иначе, чем прежняя Рейчел-наркоманка, у которой голова была затуманена граммом-другим коки.

С почти маниакальным радушием нас приветствовала девочка лет двенадцати в пончо и сомбреро.

– Столик на двоих, – сказал Крис, бешено вертя головой и оглядываясь по сторонам, как будто искал кого-то.

Нас провели к столику по засыпанному опилками полу. Кто-то окликнул меня: «Рейчел, Рейчел!»

– Рейчел! – голос приближался. Наконец-то я определила, откуда он исходит. Оглянувшись, я столкнулась нос к носу с Хелен. На ней была красная легкая блузочка, очень короткая юбка, а на шее, на тесемке, болталось сомбреро. В руках она держала поднос.

– Ты что здесь делаешь? – спросила она.

– Нет, это ты что здесь делаешь?

– Я здесь работаю, – просто ответила Хелен. И тогда мне все стало ясно.

– Так это и есть твой «Мекссс»? – спросила я.

– Некоторые называют это клубом «Мекссс», – Хелен бросила тревожный взгляд на девочку-маньячку, которая, между тем, продолжала улыбаться: то Хелен, то мне, то Крису, и с такой интенсивностью, что казалось, вот-вот взорвется. – Это ко мне, – она отобрала у девочки меню. – Я их сама посажу. Только не думайте, что будет много бесплатной выпивки, – бросила она нам через плечо, виляя своей аккуратной попкой между нагрузившимися текилой посетителями.

– Садитесь сюда, – она швырнула меню на шаткий деревянный столик со столешницей размером с альбомную обложку. Через несколько секунд мои ладони уже были в занозах. – Надо пойти отнести этим козлам выпивку, – объяснила Хелен, кивнув на большую компанию очень пьяных парней за соседним столиком. – Скоро вернусь.

Мы с Крисом посмотрели друг на друга. Он улыбнулся. Я – нет.

– Ты знал, что Хелен здесь работает? – срывающимся голосом спросила я.

– Что? – переспросил он, пытаясь перекричать шум.

– Ты знал, что Хелен здесь работает? – прокричала я, уже не слишком скрывая свою злость.

– Нет, – он широко раскрыл глаза, – понятия не имел.

Я ему не поверила.

Я просто ненавидела его. Он вовсе не хотел встречаться со мной. Я была просто ступенькой на пути к кому-то другому. К кому-то, кто не был мною.

Хелен вернулась примерно через полчаса.

– Адьос, амебас! – поприветствовала она нас. – Мы обязаны это говорить, – пояснила она, презрительно скривив губы, – для колорита. Ну, что будете заказывать? – по-деловому спросила она.

В меню была обычная мексиканская мешанина с непременными бобами.

– Что ты нам посоветуешь? – спросил Крис.

– Вообще-то, я бы посоветовала вам пойти куда-нибудь в другое место, – ответила она. – У нас здесь паршиво кормят. Они, пожалуй, должны еще приплачивать тем, кто это ест. Конечно, если вы любите риск… Я тут как-то съела буррито – так чуть концы не отдала. Так что если у вас нет намерений покончить с собой, идите куда-нибудь в другое место. Тут, через дорогу, – очень милый итальянский ресторанчик.

Я уже почти встала, но Крис рассмеялся и сказал:

– Нет, раз уж мы пришли, то, пожалуй, останемся.

Итак, я мрачно заказала пережаренные бобы с… пережаренными бобами.

– И еще одни пережаренные бобы? – спросила Хелен, навострив свой карандаш.

– А, давай! – махнула я рукой. – Теперь все равно.

– Ладно, – прощебетала она, отходя от столика, – мучас грациас, амебас! Ах да! – она вернулась. – Что вы будете пить? Могу украсть для вас немного текилы – она такая дешевая и отвратительная, что хозяин не возражает, что мы воруем понемногу. Правда, от нее можно ослепнуть. Очень сожалею, но если меня поймают на воровстве пива, вышибут с работы в два счета.

– Э-э… Да нет, Хелен, спасибо, – я готова была просто умереть от стыда. – Но мне диетическую кока-колу.

Она уставилась на меня, как будто увидела привидение.

– Диетическую? Просто диетическую колу? Нет, ну послушай, текила на самом деле на так уж плоха, от нее может случиться легкий приступ шизофрении, но это же потом пройдет!

– Спасибо, Хелен, – пробормотала я. – Но мне вполне хватит диетической колы.

– Ладно, – растерянно кивнула Хелен. – А тебе? – она повернулась к Крису.

– То же самое, – спокойно ответил он.

– Но почему? – вскричала она, потеряв терпение, – Ведь вы же наркоманы, а не алкоголики!

Все вокруг, включая, видимо, посетителей итальянского ресторанчика через дорогу, повернули головы и посмотрели на нас.

– Ну? – казалось, спрашивали их глаза. – Так почему вы не хотите выпить? Что плохого в том, чтобы пропустить стаканчик? Вы же от этого не станете алкоголиками.

Но, пожалуй, сейчас было не время вставать на стул и рассказывать им про опасность приобрести другие пристрастия.

– Нет, правда, Хелен, – Крис заговорил по-хозяйски. – Спасибо, что любезно предложила нам текилу, но не надо.

Она ушла, а мы с Крисом долго сидели молча. У меня было очень подавленное настроение. Я подозревала, что и у Криса оно не лучше. Наконец мне стало неловко молчать дальше. Наше поведение сильно контрастировало с пронзительными воплями и пьяными криками людей вокруг нас. Казалось, весь мир веселится, кроме нас – больших любителей диетической колы. Я ненавидела себя, ненавидела его, я ненавидела все на свете зато, что не могла позволить себе напиться. Или, в идеале, нанюхаться коки. Я еще слишком молода, чтобы вот так взять и выключить себя из жизни, с горечью подумала я. Всю жизнь я страдала от одиночества, но только теперь почувствовала, что такое быть по-настоящему одинокой.

Изо всех сил стараясь вести себя нормально, я сделала отчаянную попытку завязать хотя бы вымученный разговор с Крисом. Что, впрочем, никого не обмануло, меня, во всяком случае.

В общем-то, это было живое, веселое место, где было полно молодежи. Если не считать нашего столика. В том кино, что крутилось у меня перед глазами, яркие цвета сменялись сепией, а карнавальная музыка и смех – гнетущим молчанием, как только в кадре оказывались мы с Крисом. Мы не вписывались, мы были как будто из угрюмой восточной Европы – кусочек черно-белого кино «не для всех», каким-то чудом вставленный в середину фильма «Багз Банни едет в Акапулько».

В конце концов, принесли наш заказ, и мы оба симулировали восторг. Мы гоняли наши жареные бобы по тарелкам, и колченогий стол качался, как палуба корабля, болтающегося в открытом море. Я облокотилась на него локтем, и у Криса из стакана выплеснулась кола. Потом Крис взял солонку, и образовался такой уклон, что моя вилка полетела на пол. Потом я убрала свой локоть, чтобы нагнуться за вилкой, потому что поняла, что Крис не собирается этого делать, лентяй несчастный, – и его тарелка едва не сорвалась вниз.

Удалиться нам разрешили много позже и только после того, как предложили мороженое (с ароматом пережаренных бобов, разумеется), а мы от него отказались. Крис оставил вызывающе большие чаевые для Хелен и расплылся в улыбке, когда мы проходили мимо нее, направляясь к выходу.

Она как раз занималась приготовлением коктейлей с текилой для группы клиентов, которые выглядели, как тюремные надзиратели. Она бухала на стол стаканы с текилой и «севен-ап» и вяло покрикивала на своих вертухаев: «Придерживайте, придерживайте…»

Я просто не могла на нее смотреть. Ржавчина ревности выгрызла огромную дыру где-то на уровне желудка. Конечно, я понимала: она не виновата, что родилась красивой и уверенной в себе. Но я не могла отделаться от чувства, что все это ужасно несправедливо.

А я-то как же? Почему на мою долю ничего не осталось?

 

63

Когда мы наконец вышли на воздух, в теплый весенний вечер, Крис вдруг опять стал оказывать мне знаки внимания. Он обнял меня за плечи, этак небрежно, по-дружески, и мы побрели по улице.

Не скрою, мне было приятно. Может быть, все-таки я ему нравлюсь?

– Как ты добралась до города?

– Электричкой.

– Я отвезу тебя домой, – пообещал он. Меня охватило теплое чувство признательности. Мне понравилось то, что он сказал, и, главное, как он это сказал. Я ощутила в его словах заботу. – Если ты, конечно, сначала не захочешь зайти ко мне выпить кофе, – предложил он, искоса взглянув на меня. Мне не удалось истолковать этот взгляд.

– А-а… Хорошо, – смущенно выдавила я. – Отлично. Где ты оставил машину?

– Возле «Стефенс Грин».

Итак, мы шли к «Стефенс Грин», впервые за этот вечер достигнув гармонии. Дойдя до стоянки, мы обнаружили, что машину угнали. И Крис исполнил традиционный танец владельца, у которого украли машину. Танцуют его примерно так: четыре шага бегом по направлению к тому месту, где стояла машина, потом резкая остановка. Четыре шага назад, и снова – стоп. Два шага в первоначальном направлении, остановка, потом снова назад. Резкий поворот налево, резкий поворот направо, резкие повороты во все стороны и, наконец, пируэт – полноценный поворот на триста шестьдесят градусов. Потом – в обратную сторону. Глаза бегают, лоб лучше наморщить, нижняя челюсть пусть отвалится. Еще можно пропеть: «Но где же?.. Я же ее тут оставил, нет, точно, здесь!»

Пауза. Еще немного беготни, только теперь – поживее. Туда-сюда, туда-сюда…

Еще пауза, снова речитатив, на сей раз, протянув руки к отсутствующей машине: «Я ее точно здесь оставил? А может быть, не здесь? Да нет, точно здесь, я уверен». И наконец крещендо: «Черт подери! Ублюдки чертовы! Сволочи, козлы… ублюдки!» «Она же совсем новая!» – один из вариантов. «Она же не застрахована!» – еще один. «Мой отец не знает, что я взял ее!» – как раз вариант Криса.

Я утешала и успокаивала. Я уговаривала и увещевала. Я предлагала позвонить в страховую компанию, или лучше убить неизвестного или неизвестных, угнавших машину. Чего на самом деле ужасно хотелось мне самой, так это поймать такси, добраться до дома, лечь в постель и навсегда забыть о Крисе и его несчастьях. Но я считала делом чести топтаться на стоянке вместе с ним.

В конце концов, он взял себя в руки:

– Ну что ж, я ничего не могу поделать. Почему бы нам не пойти домой? Я заявлю о пропаже утром.

Я с облегчением выдохнула, с такой силой, что соседние деревья чуть не выдернуло с корнем.

– Мне очень жаль, – сказал он с той странноватой улыбкой, которую я помнила еще по Клойстерсу. – Ты еще не раздумала зайти ко мне? Мои родители в отъезде.

У меня екнуло в груди, но я как можно небрежнее ответила:

– Конечно! Время детское, ха-ха-ха. (Что же ты делаешь? Отвяжитесь от меня, Джозефина! Он просто мой друг.)

Я и сама жила с родителями, но мне почему-то не нравилось, что и Крис – тоже: в конце концов, ему уже за тридцать, а мне еще нет тридцати. Вот и вся разница. Но ведь он все-таки мужчина. Есть в этом что-то неприятно сентиментальное, когда мужчина живет с родителями. Начинаешь подозревать, что он называет свою мать «мамуля». И каждую пятницу ему выдают карманные деньги. И он должен спрашивать разрешения пойти в паб и пропустить по стаканчику с ребятами. А его мать – непременно помешана на религии, всегда держит шторы задернутыми, и красные огоньки горят перед Сердцем Иисусовым в каждой из маленьких, пыльных, душных, набитых всяким хламом комнаток.

К счастью, родовое гнездо Хатчинсонов выглядело совсем по-другому. Там сразу чувствовалось влияние пригорода: все эти пристройки, коридорчики, кладовые, внутренние дворики и – ни одного красного огонька.

Крис провел меня на кухню, и, пока закипала вода для кофе, я сидела за стойкой для завтрака (разумеется, у них была отдельная стойка для завтрака), болтая ногами, чтобы показать, что я расслабилась, отдыхаю и совершенно не терзаюсь страшными предчувствиями. Я знала, что просто умру, если между нами что-нибудь произойдет. И если не произойдет – умру тоже.

Я снова услышала голос Джозефины: «Вы будете искать кого-нибудь, кто бы направил вас на путь истинный. Мужчину. Вполне возможно, что вы ухватитесь за первого попавшегося мужчину». Я посмотрела на Криса, на то, как его мускулистые бедра обтянуты джинсами, и подумала: «Пошла она к черту, эта Джозефина!» Крис был не первый попавшийся, он был гораздо выше среднего уровня. И, кроме того, у нас с ним было много общего, опыт совместного пребывания в Клойстерсе, например. Если бы нам было позволено завести роман, из нас получилась бы идеальная пара.

Он сел на второй табурет, стоявший у стойки, и придвинулся совсем близко ко мне. Наши колени соприкоснулись, а потом он подвинул ногу так, что его колено оказалось между моих. Мне даже неудобно стало, так громко и часто я задышала.

В Клойстерсе нам случалось так сидеть, и это было абсолютно безопасно. «Но мы больше не в Клойстерсе», – с тревогой подумала я. Как будто только что выпрыгнула из самолета и сообразила, что забыла пристегнуть парашют.

– Ну вот, – сказал Крис с улыбкой, от которой у меня все внутри сжалось, – Я уже два месяца собираюсь кое-что сделать.

И он поцеловал меня.

 

64

Я понимала, что это неправильно. Я сильно подозревала, что даже не нравлюсь ему. Но я была настроена сделать это.

Не стоило. Это был кошмарный секс: уже через три секунды мы оба поняли, что произошла ужасная ошибка. Но когда ты уже придавлена к матрасу рычащим от возбуждения мужчиной, поздновато просить извинения и уходить. Неприлично смотреть на часы и бормотать, что у твоей соседки по квартире нет ключа. Остается дотерпеть до конца и выдержать все это с улыбкой. Стиснуть зубы и – вперед.

Не успели мы даже раздеться, что само по себе оказалось тяжелым испытанием, как вся страсть куда-то улетучилась. Я знала, я просто чувствовала, что не возбуждаю его. Я буквально носом чуяла, что он в панике.

И он меня тоже не возбуждал. Все было не так, все неправильно. К тому же, оказалось, что Крис непозволительно мал ростом. Что бы я теперь ни испытывала к Люку, бесполезно было отрицать, что он обладал прекрасным телом. Крис проигрывал по всем статьям. Да-да, по всем.

Но мы оба были слишком хорошо воспитаны, чтобы взять и прекратить все это. Это было все равно что плотно пообедать дома, а потом зайти в гости к подруге, которая, оказывается, приготовила специально для тебя обед из восьми блюд. И ты просто обязана съесть его, даже если чувствуешь, что от следующей ложки тебя стошнит.

Ощущая себя жалкой и ненужной, я смотрела, как он управляется с презервативом. Согласитесь: взрослый человек, который добросовестно натягивает на свой член тонкую пленку, производит впечатление сумасшедшего, если только ты в этот момент не одурманена безумной страстью. А потом мы оба приступили к исполнению своих ролей. Покусывание сосков, и все такое прочее, и все это нехотя, но тщательно скрывая свое нежелание. И, наконец, он вскарабкался на меня для заключительной фазы процесса.

Было что-то ужасно неправильное в том, что в меня проникает пенис, не принадлежащий Люку! Но, по крайней мере, процесс пошел, и, значит, конец близок. Увы, я ошиблась. Это длилось целую вечность. Да кончит ли он когда-нибудь, господи боже мой! Я неустанно молилась об этом, пока он подпрыгивал на мне. О том, чтобы кончить самой, и речи не было, но я старательно притворялась, думая, что если он сдерживается, чтобы дождаться меня, то теперь поторопится и наконец доведет дело до логического завершения. Но он все продолжал долбить в одну точку. Мне уже стало больно. Так и до мозолей недалеко.

Потом мне пришло в голову, что, может быть, он один из тех мужчин, которые считают, что не удовлетворили женщину, если она не кончила несколько раз подряд. Тогда я изобразила оргазм еще несколько раз, чтобы поторопить его.

Но он все продолжал. Долго, долго, пока наконец не остановился… Но не с глубоким стоном, несколькими судорогами и выражением лица, как будто его только что ударили в солнечное сплетение. Нет, он просто постепенно прекратил движения, потому что состояние его члена свидетельствовало о полной неудаче.

– Прости, Рейчел, – пробормотал он, не глядя на меня.

– Ничего, – тихо ответила я, тоже избегая смотреть на него.

Я бы, конечно, ушла, но уж очень не хотелось просить его проводить меня. Кроме того, его машину угнали, а на такси у меня денег не было.

Он стащил презерватив и выбросил его в корзину для бумаг – уф-ф! – потом погасил свет и повернулся ко мне спиной. Я ничего другого и не ждала. Мы-то с Люком обычно засыпали обнявшись, с тоской вспомнила я.

Вот негодяй!

Лежа в темноте, я вдруг поняла, что проголодалась. Надо было все-таки съесть те бобы. Теперь поздно.

Спала я ужасно, прерывисто и поверхностно. И проснулась утром, в половине седьмого, с невыносимым чувством полного провала. Я мрачно оделась, взяла сумочку и пошла к двери.

Уже у самой двери я вдруг заколебалась, подумав, что больше у меня в жизни нет ничего и никого. Тогда, порывшись в сумочке, я нашла ручку, написала на клочке бумаги свой номер телефона и положила к нему на подушку. Я не стала, как тогда с Люком, комкать бумагу в шарик, бросать его в мусорную корзину и говорить: «Вот. Это избавит тебя от лишних хлопот». Потому что в данном случае это было бы правдой.

– Я тебе позвоню, – сонно пробормотал Крис. Разумеется, он не позвонил.

Я теперь жила без наркотиков, но в остальном моя жизнь ничуть не изменилась. Я стояла на автобусной остановке, и люди, глядя на мой вечерний наряд, усмехались. Кроме одного мальчика-подростка, который взялся за меня всерьез: уселся в автобусе сзади меня и нашептывал: «Трусики. А я вижу твои трусики». Он бормотал это так тихо, что поначалу я думала, что мне это только кажется. Я хотела пересесть, но побоялась, что все опять обратят на меня внимание.

Когда я выходила из автобуса, водитель подмигнул мне и сказал:

– Придется объясняться с мамой!

Я сделала вид, что не обратила внимания, ступила на тротуар, пообещав себе не поднимать глаз, ни за что не поднимать глаз, не смотреть на окна отъезжающего автобуса. И все же инстинктивно посмотрела. Конечно же, мальчишка продолжал пялиться на меня. Я быстро отвела взгляд, но по его жестам успела понять, что он еще оттянется сегодня, вспоминая встречу со мной. Я пошла домой. У меня было чувство, что я вывалялась в грязи. «Ну что ж, хоть кому-то я нравлюсь», – с горечью подумала я, идя от остановки к дому.

Мама встретила меня так, что я сразу вспомнила, почему когда-то уехала из дома. С дико расширенными глазами, в ночной рубашке. Она истошно вопила:

– Где, черт подери, тебя носило? Я уже хотела звонить в полицию!

– Я ночевала у миссис Хатчинсон.

Я решила, что если назову это «ночевать у миссис Хатчинсон», все будет выглядеть гораздо приличнее, чем если я скажу: «Я переспала с Крисом, но у нас ничего не получилось, у него проблемы с эрекцией».

– Я была у миссис Хатчинсон и вернулась бы домой, но у них угнали машину, и пришлось звонить в страховую компанию, и все это заняло столько времени…

Я быстро-быстро говорила, пытаясь этой историей про угнанную машину отвлечь от себя мамин гнев.

– Филомена и Тед Хатчинсоны сейчас на Тенерифе, – зашипела она. – Ты была там наедине с их сыном!

– Именно так, мама! – вызывающе произнесла я. Я устала от всего этого. В конце концов, я взрослый человек.

И тут она разошлась. Она пыталась ударить меня, кинула в меня расческой, садилась на стул и тут же снова вскакивала, орала – и все это одновременно.

– Шлюха! – вопила она. – Ни стыда ни совести! А он-то! Женатый человек. А его трое детей? О них, конечно, ты не подумала?

Вероятно, по моему лицу было видно, как я поражена, потому что она взвизгнула:

– Ах, ты даже не знала? Что же ты за дура такая! Проклятая эгоистичная дура, которая всегда все делает через задницу! – ее лицо побагровело, она тяжело дышала. Я похолодела от ужаса.

– Держу пари, ты также не знаешь, за что его вышвырнули из Клойстерса в первый раз! Потому что его застали с замужней женщиной, в ванной! И еще… Сказать, что меня бесит больше всего?

– Нет, – попросила я. Но она все равно сказала.

– Мало того, что ты сделала меня посмешищем с этой своей наркоманией. Так теперь еще и это! Ты всегда была эгоистичной дрянью, и я не забыла, как ты съела пасхальное яйцо бедной Маргарет. Ты все это делаешь мне назло…

Я бросилась вон из комнаты, взбежала по лестнице, а она снизу, из ванной, кричала мне вслед:

– Эгоистичная, мерзкая девчонка! Можешь убираться! И обратно не возвращайся. Собирайся и проваливай. Я лично испытаю огромное облегчение. Не хочу тебя больше видеть. Ты меня измучила…

Меня трясло. Я всегда ненавидела ссоры и пасовала перед яростью мамы. Но на этот раз ее презрение ко мне привело меня в ужас. Конечно, я давно подозревала, что сильно разочаровала ее, но это так больно – получить столь явное подтверждение своим подозрениям. Не говоря уже о том, что она сообщила мне о Крисе. Мне не верилось. Так значит, он женат! И у него трое детей! Он явно не живет со своей женой, но от этого не легче.

Я все не могла смириться с тем, что настолько его не возбуждаю, что он даже кончить не смог. Его равнодушие уже само по себе расстроило меня, но в сочетании с гневным презрением матери – это было больше, чем я могла вынести.

Теперь я точно знала, что буду делать дальше. Сначала – переодеться. А потом – просить милостыню, воровать, занимать – что угодно, лишь бы раздобыть много денег, накупить чертову кучу наркотиков, заглотить их и… почувствовать себя лучше.

Ворвавшись к себе в комнату, я захлопнула дверь, чтобы не слышать маминых истерических воплей. Занавески были задернуты, а в моей постели кто-то спал. И даже не один, а двое. Хелен и Анна. Опять!

«Почему в этом доме никто никогда не спит в своей собственной постели!» – устало подумала я. И почему Хелен и Анна спят вместе? Они же друг друга терпеть не могут. Обе крепко спали, свернувшись, как двое котят, нежные и милые, с разметавшимися по подушкам длинными черными волосами. Их роскошные ресницы отбрасывали тени на гладкие смуглые щечки.

Я включила свет, и тут же поднялся недовольный рев.

– Ч-черт! – одна из них села в кровати. – Я же сплю!

– Выключи ты этот чертов свет! – простонала другая.

– Нет уж, – сказала я. – Это моя комната и мне нужно собрать вещи.

– Свинство, – пробормотала Хелен, вылезла из постели и принялась рыться у себя в сумочке.

– Ты вообще как? – озабоченно спросила меня Анна.

– Прекрасно, – коротко отозвалась я.

– Вот, – сказала Хелен, вручая Анне темные очки. – Надень, и давай спать дальше.

Сама Хелен тоже надела очки, и они снова легли. Так и лежали в постели в черных очках.

– Ну, – лениво спросила Хелен. – Трахнул тебя тот парень?

– Да, – дрожащим голосом ответила я, – и нет.

Хелен приподняла бровь:

– И да и нет? У него что, не стоит?

Я отмахнулась, жалея, что вообще ответила. Мне не хотелось обсуждать это.

– Осмелюсь напомнить тебе, – не отставала Хелен, – что анальное проникновение тоже считается половым актом.

– Спасибо, Хелен.

– Так у вас было?

– Что?

– Анальное проникновение.

– Нет.

– Тебе что, так не нравится?

– Да нет, я ничего не имею против. Вообще-то я никогда не пробовала, но никогда не призналась бы в этом своей младшей сестре. Это я должна была бы рассказывать ей о таких вещах, а не наоборот.

– Еще бы, – проворковала она.

 

65

Я опустошила мамин кошелек, взяв сто тридцать долларов, должно быть, отложенные на хозяйство. Потом я сдула пыль с ее кредитной карточки и прихватила и ее на всякий случай. Я подумала, не обчистить ли еще и Анну, но у нее, к счастью, оказалось лишь восемь пенсов в маленькой сумочке. Хелен клала свои деньги под подушку, так что ее растрясти не было никакой возможности.

У меня не было чувства, что я делаю что-то дурное. Я находилась во власти порыва и не могла остановиться. Мне позарез нужен был валиум и немного коки. Это все, о чем я сейчас могла думать. Злые слова моей матери рвали мой мозг на куски, и жить с этой болью я не могла.

Не помню, как я добралась до города. Все во мне кипело, каждая клеточка моего организма требовала химической подпитки, и не было на свете силы, которая могла бы меня остановить. Я совершенно не представляла себе, где раздобуду наркотики, но сразу сообразила, что в городе шансов больше, чем в нашей глуши. Я слыхала, что Дублин – очень неблагополучный в смысле наркотиков город. Так что надежда была.

Выйдя из поезда, я задумалась, куда податься. Лучше всего покупать коку в ночных клубах, но редкий ночной клуб открыт в девять утра. Мне бы подошел паб. Но где он, этот паб? Который из них? И почему все они закрыты? Я шла по улице, гонимая страхом и нарастающей жаждой наркотиков.

Помню, как-то мне ужасно хотелось в сортир, а нигде поблизости не было. Я тогда так же бегала по улицам в поисках кафе или бара. Все двери были закрыты, все здания как будто повернулись ко мне спиной. А мне хотелось все сильнее и сильнее, уже нестерпимо. И вот теперь я испытывала то же чувство беспомощности и тоски. Все пабы, в которые я пыталась зайти, были закрыты.

«Иди домой».

«А вы идите на фиг, Джозефина!»

– В котором часу открываются пабы? – в отчаянии спросила я какого-то человека, спешащего на работу.

– В половине одиннадцатого, – ответил он, опешив.

– Все? – хрипло выдохнула я.

– Да, – кивнул он и посмотрел на меня странным взглядом, от которого при других обстоятельствах я бы съежилась.

Ну, разве после этого не понятно, что Ирландия – страна идиотов? У каких еще придурков пабы открываются в половине одиннадцатого? Когда день уже практически закончен?

О, если бы в Дублине был квартал красных фонарей! И почему я не родилась голландкой?

Я свернула куда-то и. двигаясь наобум, на свое счастье оказалась на длинной улице, название которой иногда слышала в программах новостей: там вечно кого-нибудь убивали и насиловали. В Дублине в год убивали двух-трех человек и как раз на этой улице. Из уст в уста передавались рассказы о приличных гражданах из среднего класса, жителях пригородов, которые по ошибке забредали сюда и которым предлагали наркотики сто восемьдесят четыре раза на расстоянии в десять ярдов.

Ура!

Но, когда надо, как нарочно – ни одного торговца наркотиками. Может быть, еще слишком рано, и они все еще спят? Ах, было бы у меня рекомендательное письмо от Уэйна! Целую вечность я тащилась вдоль испещренных граффити жилых многоквартирных домов. Все фасады были украшены искривленными гигантскими изображениями шприцев, перечеркнутыми красным крест накрест, и надписями: «Наркоторговцы – вон!» Это неопровержимо свидетельствовало о том, что наркотики здесь продаются, и в изобилии. Но ко мне никто не подходил, не валил меня на землю и не вкалывал насильно героин, как это обычно говорили в сводках новостей. Дилер, культурно предлагающий гражданам образцы своей продукции, мне тоже пока не попадался, но такие наверняка должны быть в этом благословенном районе. А может, мне стоило наведаться в местную школу, к которой, вероятно, каждое утро подкатывали целые автобусы с торговцами, нахваливающими свой товар, как на марокканском базаре.

Я увидела нескольких молодых людей в крутом прикиде и решила, что у них я, скорее всего, разживусь кокой. Но в ответ на мои многозначительные взгляды они только хихикали и чуть ли не покраснели. «Да не клею я вас!» – хотелось крикнуть мне. – «Все, что мне нужно, это доза кокаина». А еще болтают, что в Дублине неблагополучно, что кругом наркоманы, что это проблемный город! Самая большая проблема в Дублине – это раздобыть коку и валиум!

Наконец, прометавшись туда-сюда примерно с час, я заставила себя остановиться и просто ждать: стоять столбом на углу и всем своим видом показывать, как сильно мне надо…

Прохожие подозрительно на меня посматривали. Это было ужасно. Они, конечно, все понимали, зачем я здесь, и я кожей чувствовала их отвращение к себе. Чтобы выглядеть не так подозрительно, я села на грязные бетонные ступени жилого дома. Из подъезда тут же вышла женщина с целым выводком детишек и мрачно сказала мне: «А ну вставай». Я встала. Сквозь мою безумную решимость просачивался страх. Какая неприветливая и злобная тетка! И, наверняка, здесь таких полно. Я слыхала о «группах наблюдения за порядком», которые жители организовывали в таких районах. Они не только разрисовывали стены перечеркнутыми шприцами и угрожающими надписями. Наркоманов часто приходилось отправлять в больницы, так как их избивали. Я уже не говорю о том, что могли и застрелить.

Какой-то голос у меня внутри настойчиво убеждал меня убраться отсюда, пойти домой. Мне было стыдно до ужаса. Но как ни страшно было оставаться здесь, а уйти было еще страшнее. Я стояла, прислонившись к стене, умоляюще глядя на прохожих и вздрагивая от их ответных брезгливых взглядов.

Не помню, сколько времени я там ошивалась, но в конце концов ко мне подошел какой-то парнишка. Обменявшись несколькими словами, мы прекрасно поняли друг друга. Я сообщила, что остро нужна кока, а он дал мне понять, что мог бы помочь.

– И еще – успокоительные, – добавила я.

– Темазепам подойдет?

– Отлично.

– Коки придется подождать.

– Долго? – заволновалась я.

– Пару часов.

– Ладно, – понуро согласилась я.

– И мне – долю, – добавил он.

– Ладно, – опять согласилась я.

– Жди меня в пабе, в конце улицы.

Он взял у меня восемьдесят фунтов, это был грабеж среди бела дня, но я была не в том состоянии, чтобы торговаться. Когда он ушел, у меня возникло сильное подозрение, что я больше никогда не увижу ни его, ни коки, ни денег.

Будь проклято все на свете!

Я отправилась в паб. Теперь ничего не оставалось, кроме как ждать. Там было несколько посетителей, в основном, мужчины. Атмосфера казалась враждебной, я сразу остро почувствовала, что я здесь совершенно некстати. Когда я заказала себе бренди, в пабе вдруг стихли все разговоры. Был момент, когда я всерьез испугалась, что бармен откажется меня обслуживать.

Забившись в самый дальний угол, я тихо надеялась, что бренди немного успокоит мои взвинченные нервы. Но, выпив, я по-прежнему чувствовала себя ужасно. Пришлось заказать еще один. А потом еще один.

Избегая встречаться с кем-нибудь глазами, желая только одного – чтобы время шло побыстрее, я сидела на краешке стула и барабанила пальцами по коричневой столешнице. Но время от времени словно солнце вдруг проглядывало между туч – я вспоминала, что очень скоро стану счастливой обладательницей кучи кокаина. Возможно. Эта мысль ненадолго согревала меня, а потом я снова погружалась в кромешный ад собственных мыслей.

Я опять вспоминала ужасную ночь с Крисом, мамины обидные слова, отхлебывала очередной глоток бренди и пыталась сосредоточиться на мечтах о вожделенной коке. Когда я просидела за столиком уже довольно долго, ко мне подошел какой-то человек и спросил, не хочу ли я купить метадона. Как я ни жаждала забыться, я твердо знала, что при метадоне возможен летальный исход, особенно, если нет привычки. Нет, до такого я еще не дошла. Пока.

– Спасибо, мне скоро кое-что принесут, – объяснила я очень вежливо, чтобы мужчина не обиделся.

– А-а, это, наверно, Тьернан, – сказал он.

– Я не знаю, как его зовут.

– Это Тьернан.

В течение следующего часа почти каждый из посетителей паба пытался заинтересовать меня метадоном. Похоже, дела у них в этом сезоне шли неважно. Я пожирала глазами входную дверь, ожидая появления Тьернана. А он все не появлялся. Несмотря на выпитый бренди, меня снова охватила паника. Что мне делать? Как достать наркотик теперь, когда у меня уже нет денег?

Есть, конечно, еще один выход. Может быть, в том, что Тьернан украл мои деньги, – перст божий. Надо сейчас встать, пойти домой и помириться с мамой. Все еще можно исправить. Но эта мысль не задержалась у меня в голове надолго. Трудно было представить, что все наладится. Я слишком далеко зашла, чтобы вернуться назад. Пришлось заказать еще бренди. Чтобы не оставаться наедине с собой, я стала прислушиваться к разговорам вокруг. В основном, они были скучные, о какой-то бытовой технике, например: «…тогда я отвез его своему шурину, пусть взглянет, что там такое…»

Иногда, правда, попадалось и кое-что интересное. Например, про экстази.

– Предлагаю два «Сумасшедших ублюдка» за одно «Привидение», – предлагал мужчина с татуировкой прыщавому юноше.

– Не-а, – юнец горделиво тряхнул головой. – Мне нравится мое «Привидение».

– Так не будешь меняться?

– Не-а, не буду.

– Даже на двух «Ублюдков»?

– Даже на двух.

– Вот видишь! – сказал татуированный другому татуированному, что сидел рядом с ним. – Все говорят, что лучше одно «Привидение», чем два «Ублюдка». От «Привидения» кайф чище и белее.

По крайней мере, мне показалось, что он сказал именно это. Часа в два, хотя к тому моменту время уже не имело никакого значения, вернулся Тьернан. Я почти не надеялась снова его увидеть, так что поначалу решила, что у меня галлюцинации. Но потом, когда поверила своим глазам, была готова просто расцеловать его. Он, как и я, был совершенно пьян.

– Достал? – задыхаясь от волнения, спросила я. У меня сердце замерло, когда он вынул маленький пакетик с белым порошком.

Я потянулась к пакетику, как роженица тянется к своему младенцу. Но Тьернан был из тех, кто своего не упустит.

– Дорожка – моя, – напомнил он наш уговор, придержав пакетик.

– Ладно, – с горечью согласилась я, сгорая от желания поскорее получить свою дозу.

На глазах у всего паба он насыпал две роскошные жирные дорожки прямо на столе. Я опасливо огляделась по сторонам, не будет ли кто против, но, похоже, никто не возражал. Тьернан свернул кулек из десятифунтовой бумажки и аккуратно ссыпал в него одну из дорожек (ту, что побольше, со злостью заметила я). Теперь настал мой черед. Сердце у меня заранее учащенно билась, а голова кружилась от радостного предвкушения. В этой процедуре для меня было нечто мистическое.

Уже собравшись вдохнуть, я вдруг услышала голос Джозефины: «Наркотиками вы убиваете себя. В Клойстерсе вам указали другой путь. Вы можете быть счастливой и без наркотиков». Я заколебалась. Тьернан испытующе посмотрел на меня.

«Вы не должны этого делать. Вы еще можете остановиться, и тогда ничего плохого не случится».

Я медлила. Я так многому научилась в Клойстерсе, столько узнала о самой себе, признала, что я наркоманка, я так надеялась на новую, лучшую, яркую, здоровую жизнь в будущем. Неужели я откажусь от всего этого? Неужели все – псу под хвост? Неужели?

Я взглянула на невинно белеющий на столе порошок, на тонкий, чуть изогнутый ручеек кокаина. Не так давно я чуть не умерла от него. Стоит ли продолжать? Стоит? Да! Я наклонилась к своему кокаину, к своему лучшему другу и спасителю, и… глубоко вдохнула.

 

66

Очнулась я в больнице.

Правда, придя в себя, я не сразу поняла, что это больница. Изо всех сил я старалась выплыть из глубин сна на поверхность. По идее, я могла оказаться где угодно. В чьей угодной постели. Пока я не открыла глаза, можно было допустить, что это любая из миллионов постелей на земном шаре.

Только увидев трубочку, идущую от моей руки, и ощутив этот особенный запах больничной дезинфекции, я наконец поняла, где нахожусь. Я не имела ни малейшего представления, как тут оказалась. И что со мной произошло. Но это чувство, будто тебя оставили все на свете! Будто ты стоишь на краю земли и заглядываешь в бездну. Пустота – снаружи и внутри. Какие ужасающе знакомые ощущения! Я не испытывала их больше двух месяцев и успела забыть, как они невыносимы, действительно невыносимы! И, конечно, чтобы избавиться от них, мне сразу захотелось… что-нибудь принять.

Так что же, интересно, со мной случилось?

Я смутно помнила прогулку по вечерним, ярко освещенным улицам с моим новым другом Тьернаном. Потом мы зашли в еще один паб и выпили еще, и опять нюхали кокаин. Стоило проклюнуться легкой паранойе, как я заглушила ее пригоршней недавно приобретенного темазепама. Кажется, я танцевала в том, другом пабе, и казалась себе лучшей в мире танцовщицей. У-ух, как отвратительно!

Потом мы с Тьернаном отправились в следующий паб, где достали еще коки. Потом в следующий. Потом, наверно, в еще один. Точно я уже не помнила. А потом поехали с тремя, а может, и с четырьмя его друзьями к кому-то на квартиру. Было уже темно. И мы еще приняли по парочке экстази. Кроме каких-то вспышек и сцены в ночном клубе, которые, возможно, были плодом моего воображения, я больше ничего не помнила.

Послышался чей-то плач, судорожные всхлипы. Наверно, мама. Я с трудом открыла глаза, и то, что я увидела, только усилило мою и без того беспросветную тоску. Плакал отец.

– Не надо, – прохрипела я. – Я больше не буду.

– Ты уже это говорила, – он содрогался от рыданий, закрыв лицо руками.

– Обещаю, – с трудом выговорила я. – На этот раз все будет по-другому.

Оказалось, меня сбила машина. По словам шофера, я выскочила прямо на нее, и не было никакой возможности меня объехать. В полицейском рапорте я значилась как «сумасшедшая». Мои новые приятели тут же разбежались, бросив меня одну на проезжей части. Сказали, что мне исключительно повезло – я отделалась огромным синяком и ссадиной на бедре. Так что все обошлось. Если, конечно, не считать того, что я сходила с ума.

Мне очень, очень хотелось умереть! Больше, чем когда-либо раньше. Меня словно придавила каменная глыба отчаяния. Это был целый коктейль: обидные слова, которые кричала мне мама перед тем, как я ушла из дома, мой постыдный срыв, история с Крисом…

Я лежала на больничной койке, и слезы текли по щекам на подушку. Меня терзала тяжелая, тупая тоска. Я была самой большой неудачницей, которая когда-либо рождалась на свет. Меня никто не любил. Меня вышвырнули из собственного дома, потому что я оказалась глупой и никчемной. Я даже не могла больше вернуться домой. И, честно говоря, мою маму очень даже можно было понять. Она была права. И я подтвердила ее правоту своим срывом.

Эта мысль просто убивала меня. Я все разрушила, лишила себя малейшего шанса на нормальную жизнь без наркотиков. Я презирала себя. И это – после того, как папа потратил столько денег на мое лечение в Клойстерсе, после всего, что для меня сделали родители! Я подвела всех: Джозефину, товарищей по несчастью из Клойстерса, родителей, родственников, наконец, себя. Меня терзало острое чувство вины. Мне хотелось исчезнуть с лица земли, умереть, раствориться.

Потом я задремала, благодарная сну за эту возможность хотя бы какое-то время отдохнуть от того ада, которым сделалась в последнее время моя жизнь. Проснувшись, я увидела Хелен и Анну. Они сидели у моей постели и ели виноград, который кто-то мне принес.

– Проклятые косточки! – пожаловалась Хелен, сплевывая в кулак. – Неужели эти люди не знают, что существует виноград без косточек – величайшее достижение двадцатого века? А-а, ты проснулась!

Я была так подавлена, что не могла даже говорить, только кивнула.

– Надо же, тебе и правда плохо, – жизнерадостно прокомментировала Хелен. – Значит, опять в больнице, и опять из-за наркоты. В следующий раз можешь отдать концы.

– Прекрати! – Анна толкнула ее локтем в бок.

– Не волнуйтесь, – с трудом выговорила я. – Вас это уже не будет касаться. Как только я отсюда выйду, я уеду далеко-далеко, и вам больше не придется со мной встречаться.

Я собиралась исчезнуть. Наказать себя одиноким и пустым полусуществованием без семьи и друзей. Стану скитаться по свету, и мне нигде не будут рады. Только такой жизни я и заслуживаю.

– Ну, прямо королева в изгнании! – издевательски заметила Хелен.

– Да хватит тебе! – заорала на нее вконец расстроенная Анна.

– Ты чего-то не понимаешь, – сообщила я Хелен, и сердце мое едва не разорвалось от острой жалости к своей сиротской доле. – Мама велела мне убираться и никогда больше не возвращаться. Она меня ненавидит. Она всегда ненавидела меня.

– Кто? Мама? – удивленно спросила Хелен.

– Да, она всегда давала мне понять, что я ни на что не гожусь, – сказала я. Мне было невыносимо больно говорить это.

А эта парочка у моей постели только презрительно фыркала.

– Ты ни на что не годишься? – весело изумилась Хелен. – Да это же мне она всегда твердит, что я безнадежна. Особенно после того, как я два раза провалила экзамены и нашла себе эту вшивую работу. Она через день орет, чтобы я убиралась и не возвращалась никогда. Честно говоря, когда она долго этого не говорит, я начинаю волноваться. Честное слово! Я не вру, – закивала она в ответ на недоверие в моих глазах.

– Да нет, на самом деле, это меня она ненавидит, – сказала Анна, и могло даже показаться, что она этим хвастается. – Она терпеть не может Шейна. И все время спрашивает, почему его фирма не предоставила ему машину.

– А кстати, почему его фирма не предоставила ему машину? – спросила Хелен. – Так, из чистого любопытства…

– Да потому что у него нет никакой фирмы! Он безработный, дура! – закатила глаза Анна.

Настроение у меня поднялось на несколько градусов. Я стала подумывать: а может, пока не кончать жизнь самоубийством и не убегать далеко-далеко, к морю? Может быть, еще не все потеряно?

– Она, правда, так ведет себя с вами? – хрипло поинтересовалась я. – Или вы просто пытаетесь подбодрить меня?

– Лично я никогда никого не пытаюсь подбодрить, – сварливо ответила Хелен. – Да, она действительно ведет себя с нами ужасно.

Это было такое чудо – хотя бы на минуту вырваться из всепоглощающей, глухой депрессии. Хелен неловко погладила меня по руке, и я была так тронута этим скупым проявлением любви, что у меня слезы на глаза навернулись, в восемьдесят девятый раз с тех пор, как я очнулась.

– Она же мать, – мудро заметила Хелен. – У нее работа такая – на нас орать. Ее бы лишили звания, если бы она этого не делала.

– Тут нет ничего личного, – согласилась Анна. – Она просто думает, что если ради профилактики будет выдавать нам иногда порцию дерьма, мы образумимся и наконец сделаем в своей жизни что-нибудь путное. Она так поступает не только с тобой, а с нами со всеми.

– Кроме Маргарет! – сказали мы все трое хором. Мне стало настолько легче, что я сумела за пять минут раз двадцать-тридцать обозвать Маргарет подлизой.

– Подлиза, это точно! – дружно согласились мы все. – Еще какая подлиза!

– Так ты хочешь сказать, что слетела с катушек, потому что мама велела тебе убираться и никогда больше не возвращаться? – Хелен все пыталась докопаться до истины.

– Ну да, наверно, – пожала плечами я, сама удивляясь своей инфантильности.

– Ну, ты и дура набитая! – добродушно сказала она. – В следующий раз просто скажи ей, чтобы отвязалась, как я всегда говорю. Или поинтересуйся, кто же станет за ней ухаживать, когда она состарится.

– Я не могу, как ты, – возразила я.

– Так научись, – посоветовала Хелен. – Держись пожестче. Ты какая-то мямля. Нельзя же умирать всякий раз, как мама или еще кто-нибудь на тебя наорет. Так ты и пяти минут не протянешь.

У меня в памяти всплыло предупреждение Джозефины. В голове что-то щелкнуло, и я внезапно поняла, что она имела в виду, говоря, что между мною и моей матерью осталась некая напряженность. Тогда я кивала и соглашалась с ней, но все ее советы вылетели у меня из головы, когда эта самая напряженность дала себя знать. Я не выдержала первых же трудностей. Надо бы учесть на будущее.

– Когда она снова начнет на тебя наезжать, просто не обращай на нее внимания, – ободрила меня сияющая Хелен, словно прочитав мои мысли. – Ну и что из того, что она тебя ни в грош не ставит? Главное, чтобы ты сама в себя верила!

– Да к тому же, она вовсе не так уж плохо о нас думает, – вставила Анна.

– О тебе – может быть, – сказала ей Хелен.

Я почувствовала, как черная густая туча унижения, которая окутывала меня, рассеивается. Какое сказочное облегчение – обнаружить, что мои сестры подвергаются со стороны мамы точно таким же нападкам, как я! Что единственная разница между нами в том, как мы сами к этому относимся. Они рассматривали это, как забавные перепалки, а я принимала близко к сердцу. С этим пора кончать.

– Ну, тебе полегчало? – мягко спросила Анна. – Мама взбесилась только потому, что очень испугалась, когда ты не вернулась вечером домой. Она всю ночь билась в истерике, представляя себе, как вы с этим Крисом жрете наркотики. Когда люди нервничают, они иногда говорят даже то, чего на самом деле не думают. – Анна, слегка стесняясь добавила, – честно говоря, я и сама волновалась.

– А ты-то сама – такая белая и пушистая, верно, Анна? – Хелен зевнула и потянулась. – Сколько времени прошло с тех пор, как ты сама завязала?

– Не твое дело! – сварливо ответила Анна. Между ними тут же началась легкая перепалка, но я почти не слышала их, потому что вдруг испытала ужасное чувство вины. Это были не та вина и не тот стыд, которые терзали меня с того момента, как я пришла в себя. Мне было стыдно за то, что я так поступила с мамой. «Конечно, она волновалась!» – вдруг поняла я с ужасающей ясностью. Я ведь выписалась из Клойстерса всего неделю назад. Я наркоманка, и это был мой первый выход в свет после больницы. К тому же, с человеком, у которого плохая репутация. И вот я не прихожу домой. Она имела все основания подумать самое худшее. Я вполне заслуживала того, чтобы на меня наорали.

Она назвала меня эгоисткой и была права. Я поступила крайне эгоистично: была так занята собой и Крисом, что даже не подумала о том, каково сейчас маме, не знающей, где я и что со мной. Мне захотелось немедленно на коленях просить прощения.

Стало немного легче, пока я не вспомнила, что ссора с мамой – не единственный груз, который на меня давит.

– Я неудачница, – напомнила я Хелен и Анне, – наркоманка.

– Ну и что? – дуэтом спросили они.

«Ну и что?» – подумала я с отвращением к себе. Было совершенно ясно, что они не понимают, насколько серьезно мое положение.

– Так не принимай их больше, – пожала плечами Хелен. – Это же все равно, что сидеть на диете. Если ты сегодня дорвалась и съела семь батончиков «Марс», это не значит, что завтра ты не можешь снова сесть на диету. После семи «Марсов» – у тебя даже больше для этого оснований.

– Ах, если бы все было так просто! – грустно вздохнула я.

– Это именно так просто, черт подери! – раздраженно сказала Хелен. – Хватит себя жалеть.

– Отстань ты! – пробормотала я.

– Сама отстань, – тут же привычно ответила она.

А ведь в том, что она говорит, есть логика. Может быть, я слишком серьезно все воспринимаю. «А вдруг так и есть?» – с надеждой подумала я. Как было бы чудесно обнаружить, что все действительно поправимо!

Мама пришла уже после ухода Хелен и Анны. Я села в постели. Я волновалась и очень хотела поскорее извиниться, но она не дала мне и слова сказать.

– Прости меня! – произнесла она умоляюще.

– Нет, это ты прости меня! – ответила я с комом в горле. – Ты права: я поступила, как последняя эгоистка, мне очень тяжело теперь оттого, что я так тебя мучила. Но я больше так не буду, клянусь.

Она подошла и села на край моей кровати.

– Прости меня за все, что я тебе наговорила, – она опустила голову. – Я вышла из себя. Это со мной бывает. Это потому, что я очень хочу, чтобы у тебя все было хорошо…

– Прости меня за то, что я была такой плохой дочерью, – сгорая от стыда, сказала я.

– Но это совсем не так! – воскликнула она. – Вовсе ты не плохая дочь! Ты всегда была такая лапочка, самая ласковая, самая лучшая… Моя деточка! – она зарыдала и бросилась мне на шею. – Моя маленькая девочка!

После этих слов у меня из глаз хлынули потоки слез. Я плакала в ее объятиях, а она баюкала меня, гладила по голове.

– Прости, что я съела пасхальное яйцо Маргарет, – захлебываясь слезами, выговорила я.

– Не извиняйся! – воскликнула она плачущим голосом. – Я готова отрезать себе язык за то, что сказала это…

– Прости, что я так расстроила тебя своей наркоманией, – униженно попросила я.

– Ничего, – утешала она, вытирая мне слезы рукавом своего жакета. – Знаешь, могло быть много хуже. Вот, например, Хильда Шоу беременна. Это у нее уже второй ребенок, а она до сих пор не замужем. А еще, ты не поверишь, – она вдруг перешла на шепот, хотя кроме нас в комнате никого не было, – Анджела Килфезер вдруг решила, что она лесбиянка…

С ума сойти! Анджела Килфезер, чьим белокурым кудряшкам я так завидовала в детстве, – лесбиянка!

– …шляется по улицам и целуется взасос со своей… – маме было трудно даже выговорить такое, – подружкой. По сравнению с этим твоя наркомания – это пустяки. Я думаю. Маргарет Килфезер считает, что мне еще крупно повезло.

И мы рассмеялись сквозь слезы. И я торжественно поклялась себе никогда не целоваться с женщиной взасос при всем честном народе, особенно при соседях. По крайней мере, это я могла сделать для своей матери.

 

67

Папа сказал, что вскоре после того, как я выписалась из больницы, мне звонила какая-то Нола. Та самая ослепительная блондинка Нола, которая приходила к нам в Клойстерс на собрание Анонимных Наркоманов. «Слава тебе господи», – подумала я с огромным облегчением. Пора было начинать ходить на занятия, а мне так не хотелось одной.

Я позвонила ей и, сгорая от стыда, рассказала о своем срыве. Она от меня не отказалась. Как и в те два раза, когда я видела ее в Клойстерсе, она показалась мне очень милой, разве что слишком активной. Очень скоро я убедилась в том, что Нола действительно очень милая, разве что чуточку слишком активная.

Она сказала, что, возможно, мне даже нужно было один раз сорваться, чтобы убедиться в том, что больше я не хочу. Это было немного сложновато для меня, но я охотно поверила в эту теорию, радуясь, что меня не поставили к позорному столбу.

– Прости себе, но не забывай этого, – посоветовала Нола.

Она повела меня на собрание АН в церковь. Я тряслась от страха. Это был мой первый выход с той памятной прогулки с Тьернаном. А мысль о том, что мы можем столкнуться с Крисом, просто приводила меня в ступор. Я все никак не могла отделаться от унизительных воспоминаний о нашей с ним ночи. К счастью, мы его не встретили.

Это собрание совсем не походило на те, что были у нас в Клойстерсе. Было гораздо больше людей, и все вели себя приветливо и дружелюбно. И вместо одного выступающего, рассказывающего о своем наркоманском прошлом, несколько человек поведали нам о своей теперешней жизни. О том, как они теперь управляются с работой, общаются с любовниками и мамами, и все это – без наркотиков. И еще как управлялись! Это вселяло надежду. Иногда, когда кто-нибудь из этих людей говорил о себе, мне казалось, что это он обо мне рассказывает. Я прекрасно понимала, что они хотят сказать фразой: «Я сравнил то, что у меня внутри, с тем, что у других снаружи». Я чувствовала себя одной из них, и почему-то это меня радовало. Не говоря уже о том, что сумасшедшая Фрэнси была совершенно права насчет множества парней, вполне годных на то, чтобы с ними переспать. Их тут, действительно, было полно. «Отлично, – подумала я. – Один из этих ребят поможет мне забыть эту историю с Крисом».

– Даже не думай! – ласково улыбнулась мне Нола, увидев, что я посматриваю на одного из них.

После занятия она позвала меня в ближайшее кафе.

– Ты что глазами стреляешь? – спросила она. Дождавшись, наконец, случая, я излила душу – рассказала о своем позорном опыте с Крисом. И о кошмарном бесконечном сексе, и о своем подозрении, что я никогда ему не нравилась, и о своих опасениях, что он запал на Хелен, и о том отвратительном чувстве унижения, которое я с ним испытала.

– Думаю, самое лучшее, что я сейчас могу сделать, это попробовать с кем-нибудь другим, чтобы убедиться, что все не так плохо, – заключила я.

– Да нет, – возразила Нола, и ее мягкость на сей раз меня не обманула. – Зачем тебе это? Серьезные отношения в период выздоровления – огромная ошибка. Тебе станет еще хуже.

Тут я никак не могла с ней согласиться.

– Ты слишком молода и неопытна, чтобы сделать правильный выбор.

– Мне двадцать семь, – мрачно сообщила я.

– Как хорошо быть такой молодой и прелестной! – просияла Нола, ничего не поняв, намеренно, как я потом сообразила. – Но все равно, – жизнерадостно продолжала она, – забудь на время о мальчиках. Ты совсем недавно вышла из реабилитационного центра.

Ее слова меня очень расстроили, но… она была такая милая и симпатичная, что мне не хотелось противоречить.

– Знаешь, – щебетала она, – ты будешь смеяться, но очень многие ошибочно принимают АН за службу знакомств.

– Посмотри, что получилось из твоей встречи с человеком, который только что вылечился! – Нола ласково посмотрела мне в глаза. – Получилось то, что ты сорвалась. А ведь ты не хочешь сорваться еще раз, правда? Ведь ты теперь относишься к себе с уважением, верно?

Вообще-то, я не слишком себя уважала, но она мне так нравилась, что я не могла не согласиться с ней.

– Вся эта история с Крисом – просто ужас – признала я.

– Конечно, ужас! – воскликнула Нола с такой убежденностью, как будто кто-то утверждал обратное. – Но теперь просто забудь об этом.

Я вдруг подумала, что любой разговор между двумя женщинами, о чем бы он ни был, в конце концов, на определенной стадии сводился к этой фразе.

– Дело в том, что очень трудно пережить, когда тебя отвергает тот, кого ты просто обожала и чуть ли не обожествляла, – попыталась объяснить я. – Он всегда давал мне советы, опекал меня в Клойстерсе. Он вел себя так мудро.

– Да вовсе не мудро он себя повел! – невинно изумилась Нола. – Он повел себя, как настоящее дерьмо!

Признаться, я была шокирована. Мне казалось, что она, такая милая и ласковая, вообще не способна произносить такие слова.

– Именно так, – подтвердила она и хихикнула. – Как настоящее дерьмо. Он, конечно, в этом не виноват, бедняжка, но никакой он не мудрый, хоть и надавал тебе кучу советов. Слова недорого стоят. Суди о людях не по словам, а по поступкам.

– Но он действительно был добр ко мне в дурдоме! – пришлось возразить мне.

– Наверное, – согласилась Нола. – Особенно когда ты бывала расстроена, правда?

– Да, – сказала я. Интересно, откуда она знает.

– Конечно. Многие наркоманы – хорошие манипуляторы, – сочувственно вздохнула Нола. – Они просто безошибочно выбирают тех, кто в данный момент наиболее уязвим. Скорее всего, ты была не единственной женщиной, к которой этот несчастный был добр.

Она произнесла это так мягко и ласково, что я даже не сразу осознала, как жестоки ее слова. «И она права в своей жестокости», – решила я, вдруг вспомнив некоторые эпизоды. Например, как Крис утирал Мисти слезы тем же самым жестом, каким и мне незадолго до того. Как он смотрел на меня, зная, что я чувствую, что он на меня смотрит. Это была своеобразная игра. И я, после некоторой запинки, рассказала о ней Ноле.

– Вот видишь! – победоносно воскликнула она. – Тебе надо преодолеть это. Бедный мальчик! Похоже, нет в нем ничего хорошего. Он внушал тебе, что все про все знает, а сам оказался едва ли не беспомощнее тебя. И, да простит ему Господь, он соблазнил тебя только для того, чтобы доказать самому себе, что он тебе нравится.

Тогда я припомнила нашу с ним прогулку по двору Клойстерса. Как он меня провоцировал. И все это он делал намеренно, нарочно, поняла я. Вот негодяй! Я была просто в ярости. И я так терзалась из-за неудачного секса с ним! Еще не хватало! Да он слишком зациклен на своей персоне, чтобы я переживала из-за него.

– Подлец! – воскликнула я. – В игрушки со мной играть… Клеить всех, кто под руку попадется, только потому, что у него комплекс неполноценности, повести меня в…

– Притормози, девочка! Смотри на это легче, – запросто перебила меня Нола. – Он не виноват.

– Хорошо тебе говорить, – огрызнулась я, задыхаясь от праведного гнева.

– Просто вспомни на секунду, что он, в сущности, такой же, как ты, – напомнила она, – наркоман, который только-только вступает в новую жизнь.

Это сразу подрезало мне крылья.

– Он наговорил тебе кучу наставлений о том, как ты должна себя вести, хотя, очевидно, сам понятия не имел, как вести себя, – она заботливо улыбнулась. – Если бы он хоть чуть-чуть напряг остатки мозгов, он бы ни за что не стал спать с тобой. Я не имела в виду ничего обидного для тебя, – поспешила добавить она.

Я заверила ее в том, что ни капли не обиделась.

– Так что, успокойся, – посоветовала Нола. – Дыши ровнее, подруга.

Я почти с раздражением почувствовала, что и вправду успокаиваюсь.

– Прости себе это, – сказала Нола, и я тут же поняла, что простила. – Тут не в тебе дело. А заодно и его прости.

И, к моему большому удивлению, вся злость на Криса и моя уязвленность тем, как он со мной обошелся, куда-то испарились. Все переменилось: я теперь смотрела на него, как на бедного недотепу, который еще хуже, чем я, справлялся с ситуацией. Ему не следовало спать со мной, но и мне не следовало с ним спать. Я вовсе не была жертвой. Это ведь я приняла решение встретиться с ним, хотя меня и предупреждали, чтобы я не делала этого. И если блин вышел комом, а это, несомненно, так и было, то отчасти в этом и я виновата. Мне понравилось это новое чувство – ответственности. Я могу держать все под контролем.

– В конце концов, это не только он тебя подвел, но и ты его тоже.

И тут, вместо того, чтобы почувствовать удовлетворение, я поняла, что думаю о Люке.

– Что с тобой, девочка? – участливо спросила Нола.

– В каком смысле?

– У тебя несколько… раздраженный вид, – пояснила она.

На самом деле у меня чуть глаза из орбит не вылезли от гнева, но, видно, Нола не предполагала, что люди способны к более сильным негативным эмоциям, чем раздражение.

– У меня был друг, – ответила я, и глаза мои наполнились непрошенными слезами. – Настоящий друг, не такой, как этот придурок Крис.

Пылая гневом, плюясь желчью, я рассказала ей о Люке, о том, как подло он поступил со мной, как он унизил и оскорбил меня, приехав в Клойстерс и наговорив обо мне разных ужасов. Нола сочувственно слушала.

– И ты все еще любишь его, – констатировала Нола, когда я закончила.

– Люблю? – воскликнула я, взглянув на нее, как на сумасшедшую. – Да я ненавижу его, мерзавца!

– Вот даже как! – она поглядела на меня с глубокой жалостью.

– Да, вот так! Я терпеть его не могу, – настаивала я.

– И это – несмотря на то, что он дал себе труд проделать такой путь, чтобы помочь тебе осознать, что ты губишь свою жизнь всякой дрянью? – кажется, ее это действительно удивляло. – Это просто анекдот.

– Только, пожалуйста, не надо! – тоскливо заныла я. – Я его ненавижу, никогда не прощу, и даже не взгляну в его сторону до самой смерти. Эта страница моей жизни закрыта навсегда.

– Иногда, если так назначено свыше, случается, что люди из прошлой жизни снова появляются, – сказала она, словно утешая меня.

– Если так назначено свыше… – я скорчила гримасу. – Так вот: я не желаю, чтобы он снова появлялся в моей жизни!

– У тебя отвратительное настроение, – снисходительно улыбнулась Нола.

– Я серьезно: не желаю, чтобы он снова появлялся, – выпалила я прямо ей в лицо. – Но я больше никогда не встречу такого, как он, – в отчаянии добавила я. – Моя жизнь кончена.

Нола вдруг резко встала.

– Давай, допивай, – кивнула она на мой кофе и бросила мелочь на стол. – И пошли.

– Куда?

– Пошли, пошли… – нетерпеливо повторила она. Нола вышла на улицу, звеня ключами от серебристого спортивного автомобиля.

– Садись, подруга, – бросила она мне. – Поехали, тебе понравится.

И больше она не произнесла ни слова, пока мы резко не затормозили около дома из красного кирпича.

– Вылезай, – велела она. Вежливо, но твердо. Она уже больше не казалась мне симпатичной безобидной милашкой.

Я вылезла из машины. Нола быстро пошла к дому по дорожке, посыпанной гравием, открыла дверь, и пригласила меня войти.

– Гарри! – позвала она. – Гарри!

Сначала я подумала, что Гарри – это собака, потому что ни у одного ирландца не могло быть такого имени. Но не увидев никакой собаки, я начала думать, что Гарри – это тот высоченный загорелый блондинистый парень, который вышел в холл на голос Нолы.

– Это Гарри, – представила она парня, – мой муж. Я встретила его через три года после выхода из больницы, и мне тогда было на семь лет больше, чем тебе сейчас. Он просто без ума от меня. Правда, Гарри? – она повернулась к блондину.

Он кивнул:

– Я без ума от нее, – доверительно сообщил он мне.

– У нас чудесные отношения, потрясающие, – она подмигнула мне, – потому что до того, как встретить его, я научилась жить с собой. А до этого была жалким полудурком. Я понятно излагаю? – спросила она, и вдруг смутилась.

– Дальше некуда, – пробормотала я.

– Отлично, – просияла она. – Прекрасно! Я умею иногда смутить человека. Ну, пошли, я отвезу тебя домой.

С тех пор, всякий раз, проснувшись ночью от чувства, что я сейчас умру, если до меня не дотронется мужчина, а таких пробуждений было немало, я мысленно повторяла себе: «Операция „Гарри!"», и успокаивалась. После года воздержания я смогу претендовать на своего Гарри.

На следующий день мне позвонила Нола и позвала на собрание. Это была уже другая церковь, и пришли другие люди, но встреча строилась по тому же принципу. «Приходите еще, и со временем все наладится», – говорили мне все. На другой день Нола повела меня на еще одно собрание, потом – на еще одно.

– Почему ты так заботишься обо мне? – встревоженно спросила я.

– А почему бы мне и не заботиться о тебе? – воскликнула она. – Ты ведь просто прелесть.

– И все же, почему? – не отставала я.

– Ну, – она задумчиво вздохнула, – когда я увидела тебя в Клойстерсе. у тебя было такое напряженное злое лицо, что ты сразу напомнила мне меня. Я словно вернулась на семь лет назад, к себе самой, жалкой и униженной. Едва увидев тебя, я подумала: «Вот что меня миновало, слава тебе господи!»

Какая наглость!

– Ты совсем такая же, какой была я! – ласково продолжала она, не заметив моей злости, – никакой разницы.

Это несколько успокоило меня. Мне льстило наше сходство.

– Я бы и до сих пор скиталась по больницам, если бы тогда не нашлись люди, которые были добры ко мне, – сказала она. – Теперь моя очередь. А когда тебе станет лучше, ты будешь помогать другим.

Я была одновременно тронута и раздражена.

– Разве тебе не нужно на работу? – спросила я Нолу на другой день, когда она заехала за мной, чтобы отправиться на следующее собрание.

– Я сама себе начальник, – успокоила она меня. – За меня не волнуйся.

– И чем ты занимаешься? – заинтересовалась я.

Оказалось – у нее модельное агентство, одно из самых процветающих в Ирландии. А раньше она сама была моделью. Это меня подбодрило. Мне понравилось, что можно сначала быть наркоманкой, а потом сделать головокружительную карьеру. Это свело почти на нет остатки гнетущего чувства, что я из породы безнадежных неудачников.

– Полно бывших наркоманов, сделавших успешную карьеру, – сказала Нола. – Возможно, когда ты совсем оправишься, ты тоже ее сделаешь.

Мне было трудно в это поверить.

 

68

Всякий раз, как Нола заставала меня за разговором с каким-нибудь мужчиной, она тут же все расстраивала, шепнув ему: «С ней лучше не связываться, она сумасшедшая, чуть концы не отдала, только пару недель, как оклемалась», и буквально оттаскивала меня в сторону. Зато она познакомила меня с кучей женщин – бывших наркоманок, от которых я поначалу очень уставала.

Но шли недели, и, как и в Клойстерсе, я постепенно привязалась к своим товарищам по несчастью. Я подружилась и с некоторыми анонимными наркоманками. Например, с Джини, хорошенькой изящной девушкой, которая проводила собрание в Клойстерсе в тот вечер, когда я впервые нашла в себе силы признать свою наркоманию. А еще я теперь приятельствовала с дымящей, как паровоз, женщиной-мясником (это был ее способ заработать на жизнь, а не хобби) с жутковатым именем Глотка.

– Не удивительно, что я стала наркоманкой, – сказала Глотка, когда нас познакомили. – С таким-то имечком. – И она зашлась кашлем. – Боже праведный, – она перевела дух и вытерла выступившие слезы. – Дайте-ка мне мои сигареты.

Через некоторое время я обнаружила, что привыкла ходить на собрание почти каждый день.

– Может быть, это чересчур? – спросила я Нолу.

– Да нет же, – ответила она, и, честно говоря, я ничуть не сомневалась в ее ответе. – Ты же принимала наркотики каждый день, так почему бы не посещать собрания каждый день? Это же не навсегда, а только пока тебе не станет лучше.

– Но все-таки, – я поежилась, – может быть, мне поискать работу? Мне как-то неловко, что я не работаю.

– Ничего в этом нет такого, – фыркнула она, как будто сама мысль о какой-то неловкости была ей ужасно смешна. – Зачем тебе работать? Грейся на солнышке, загорай. Наслаждайся жизнью, девочка.

– Но…

– И потом, что ты, собственно, собиралась делать? Ты ведь даже не знаешь пока, чем хочешь заниматься в жизни, – она произнесла это так, как будто тут есть чем гордиться. – Тебе еще предстоит понять это. Ты ведь получаешь пособие?

Я кивнула.

– Ну вот! – пропела она. – У тебя достаточно денег, чтобы выжить. Считай, что ты пока выздоравливаешь, ну, скажем, после тяжелого гриппа, после эмоционального гриппа. Так что пока… работай над загаром!

– И сколько же мне еще вот так жить? – взволнованно спросила я.

– Сколько надо будет, – легко ответила Нола. – Ну, ладно, ладно, – быстро добавила она, посмотрев на мою кислую физиономию. – В Клойстерсе сказали, что год, верно? Постарайся поправиться за год, сосредоточься на этом и увидишь, как все будет хорошо. Постарайся и запасись терпением.

Все это звучало очень убедительно, но на всякий случай я сказала маме с папой, что хотела бы подыскать работу. И целый шквал протестов с их стороны убедил меня в том, что, по крайней мере, еще некоторое время я могу послоняться без дела.

К моему большому удивлению, о наркотиках я думала далеко не так часто, как того опасалась. И еще я поняла, что мне так же весело с Нолой, Джини и Глоткой, как раньше с было с Бриджит. Мы вместе ходили на собрания, друг к другу в гости, в кино, по магазинам, загорали, – в общем, занимались всем тем, чем занимаются подруги, разве что не выпивали и не нюхали кокаин. С ними я могла чувствовать себя совершенно свободно, ведь они знали меня в худшие мои времена и не осуждали. На каждый постыдный факт моей биографии у них нашелся бы десяток собственных, не лучше.

Кроме собраний, я еще ходила на сеансы психотерапии по вторникам и пятницам. Мое сознание постепенно менялось. Я выдернула себя из болота предубеждений на свой счет, как будто освободилась из паутины. Величайшим для меня был день, когда я поняла, что из того факта, что у меня способная сестра, вовсе не следует, что сама я – тупая. Мой взгляд на собственное прошлое тоже переменился, когда психотерапевт изгнал из моего детства всякую мистику, подобно тому, как Джозефина в свое время убедила меня в том, что я вовсе не виновата в депрессии, которой страдала моя мать после рождения Анны. Мне постоянно внушали теперь, что я вовсе не была испорченным ребенком, плохой дочерью, плохим человеком.

Все было как в фотографии – очень медленно проявляющийся снимок. Мое изображение медленно наводили на резкость. И по мере того, как менялась я сама, все остальное тоже становилось на свои места. Например, я по-прежнему обожала шоколад и всякие вкусности, но дикие метания между голоданиями и приступами обжорства прошли как-то сами собой, без особых стараний с моей стороны.

Это вовсе не значило, что теперь у меня не случались черные дни. Конечно, случались. Моя жизнь не улучшалась равномерно по восходящей. Я делала два шага вперед – и шаг назад. Бывали моменты, когда мне просто хотелось отключиться, сбежать от действительности, но беспощадное сознание возвращало меня обратно. «Ничего страшного, – говорила я себе, – я просто устала от собственных эмоций».

Я уже не говорю о тех днях, когда на меня обрушивалась горечь от сознания, что столько лет потеряно зря. Меня терзало невыносимое чувство вины за все те неприятности, которые я причинила многим людям, но Нола убедила меня, что как только мне станет лучше, я сумею все им возместить. Впрочем, такая перспектива мне тоже не слишком нравилась. Все это напоминало катание с американских гор, потому что случались еще и такие дни, когда меня опять охватывал гнев: почему именно я вытащила эту короткую спичку – стала наркоманкой?

Во мне бурлили самые разные эмоции, так что без собраний я бы не выжила. Нола и все остальные успокаивали, подбадривали, утешали, воодушевляли. Что бы я ни переживала, они переживали это вместе со мной. И все время повторяли:

– Мы это проходили, и сейчас у нас все хорошо.

Подруги оказались просто незаменимы во время «войны стрингов», которая разразилась, как гром среди ясного неба. Я-то думала, что после исторического примирения у больничной постели мы с мамой больше никогда не поссоримся. И ошиблась. Очень сильно ошиблась. Вы даже не представляете себе, как я ошиблась!

Вот что случилось. Всякий знает, что когда сквозь одежду видна линия трусиков, это плохо. Никто не хочет демонстрировать свои трусы, просвечивающие сквозь облегающие брюки. И всем известно, что выходов два – либо вообще не носить трусиков, либо носить трусики-стринги. Это известно буквально всем.

И если ты носишь стринги, это вовсе не значит, что ты шлюха или стриптизерша. Наоборот, это свидетельствует о твоей крайней скромности. Но попробовали бы вы объяснить это моей матери!

В один прекрасный день она появилась у меня в комнате, расстроенная и озабоченная. Ей нужно было кое-что сказать мне. «Давай», – с энтузиазмом отозвалась я. Дрожащей рукой она протянула мне черный кружевной лоскуток.

– Извини меня, – сказала она, повесив голову. – Просто не знаю, как это вышло, должно быть, стиральная машина… Трусики растянулись или, наоборот, сели…

Я осмотрела трусики, обнаружила, что это стринги, и сказала, что с ними все в порядке.

– Ничего с ними не случилось, – успокоила я маму.

– Но они испорчены! – не соглашалась она.

– Да нет же! – повторила я.

– Но их теперь нельзя носить, – сказала мама, глядя на меня, как на сумасшедшую.

– Они в отличной форме, – пошутила я.

– Посмотри! – она поднесла их к свету. – Это не может прикрыть даже задницу муравья! – она показала на переднюю часть трусиков. – А это, – она указала на тонкую веревочку-стринг, которой, собственно, трусики и были обязаны своим названием, – это, я вообще не понимаю, для чего служит. Что меня удивляет, – доверительно сообщила мне она, – так это то, что они вытянулись так равномерно, в такую изящную прямую ниточку.

– Да нет, ты не понимаешь, – терпеливо объяснила я. – Вот это – не там, где зад, а наоборот. А эта изящная веревочка – как раз там, где зад.

Она уставилась на меня, видимо, начиная понимать, в чем дело. Потом ее рот стал судорожно открываться и закрываться, а лицо приобрело густобагровый оттенок. Она даже отстранилась от меня, как будто я была заразная. И, наконец, истошно заорала:

– Ты, наглая шлюха! Может быть, в Нью-Йорке такое и носят, но ты сейчас не в Нью-Йорке, так что, будь любезна, пока ты в моем доме, прикрывай зад, как положено христианке!.

Я почувствовала, что мною овладевает прежний страх. Меня всегда трясло и тошнило от крика и ссор. Это ужасное чувство, как будто мир рушится. Я выскочила из комнаты, мечтая убить себя, маму, убежать за тридевять земель, куда-нибудь к морю, и, конечно, принять побольше наркотиков.

Но на этот раз, вместо того, чтобы ринуться в город на поиски Тьернана, я позвонила Ноле. И она приехала и повезла меня на очередное собрание. И там она и остальные успокоили меня. Они сказали мне, что совершенно естественно, что я так расстроена, убедили, что я переживу это, что это скоро пройдет. Естественно, сначала я им не поверила. Но сейчас я хотела лишь наркотиков.

– Разумеется, тебе этого хочется, – сказала Глотка, прокашлявшись и закурив новую сигарету. – Ты еще никогда не переживала ничего неприятного без их помощи.

– Все предельно просто, – успокоила меня Нола. – Тебе нужно всего лишь научиться по-новому на все реагировать.

Я не удержалась от улыбки. Она просто пугала меня своим позитивным подходом.

– Но это же так трудно, – сказала я.

– Вовсе нет, – пропела Нола. – Просто это ново для тебя. Тренируйся.

– Я уйду из дома, – заявила я.

– Э, нет, – они вскинули головы, протестуя. – Ссоры – это часть жизни, и надо привыкнуть и к ним тоже.

– У меня уже никогда не будет нормальных отношений с мамой, – хмуро отозвалась я.

Я была почти разочарована, когда меньше чем через день инцидент с трусиками был начисто забыт.

– Следующую стычку с ней ты перенесешь еще легче, – заверила меня Джини.

Очень скоро с каким-то мстительным удовлетворением я поняла, что она была права.

Время шло, как это с ним обычно бывает, но я не срывалась. Я теперь совсем по-другому себя чувствовала. Лучше, спокойнее. Единственным дурным знаком было то, что моя ненависть к Люку и Бриджит так и не проходила. Я не могла объяснить себе, почему. Ведь бог свидетель, все, что они обо мне говорили в Клойстерсе. было правдой. Но всякий раз, как мне случалось подумать об их приезде, мною овладевала ярость.

Во всем остальном моя жизнь стала значительно лучше. Мне больше не приходилось делать ничего, что вызывало бы во мне отвращение, например, воровать деньги или занимать их, не собираясь потом отдавать, или отлынивать от работы, потому что у меня не было сил туда идти, или ложится в постель с каким-нибудь козлом, к которому я бы и близко не подошла в здравом уме. Я больше не просыпалась со стыдом за свое поведение накануне вечером. У меня снова появилось чувство собственного достоинства.

Я не терзалась постоянными мыслями о том, когда же снова что-нибудь приму, или где мне достать то, что надо принять. Мне больше не приходилось беспрерывно лгать. Наркотики выстроили стену между мною и всеми остальными. Стену недоверия, лжи, бесчестья. Теперь, разговаривая с людьми, я, по крайней мере, могла смотреть им в глаза, потому что мне было нечего скрывать.

Меня больше не терзало странное, неопределенное, выворачивающее наизнанку беспокойство. И все потому, что я никому не доставляла неприятностей, никого не подводила, ни с кем не вела себя нечестно и гадко. Со мной больше не случалось ужасающих депрессий, терзавших меня раньше целыми ночами.

– Это естественно, – кивнула Нола. – Ты перестала вводить в свой организм мощные депрессанты. Конечно, ты чувствуешь себя лучше.

Если бы раньше кто-нибудь застал меня за теми занятиями, каким я предавалась сейчас, я бы, наверно, со стыда сгорела, а теперь они доставляли мне огромную радость. Навестить свою подругу в мясной лавке, приготовить обед на всю семью, прогуляться вдоль берега моря. Оказалось, самые простые вещи доставляют столько радости! Теперь, как и в первые дни пребывания в Клойстерсе, мне часто приходило на ум «Пришествие» Патрика Каваны: «Мы слишком многое испробовали, и в такую широкую щель уже не проникнет чудо».

Еще я научилось быть верной своим друзьям. Мне пришлось научиться, ведь рядом всегда была Хелен. Всякий раз, как мне звонил кто-нибудь из Анонимных Наркоманов, и к телефону подходила Хелен, она громко кричала: «Рейчел, это кто-то из твоих подружек-неудачниц, из твоих психов».

В своей прежней жизни я бы, поддавшись Хелен, или кому угодно другому, тут же прервала всякие контакты с Анонимными Наркоманами. Но теперь все было по-другому. Иногда, в ответ на ее издевки, я, шутки ради, вкрадчиво спрашивала ее:

– Ты так боишься их, Хелен? А почему ты так их боишься?

Однажды Хелен в городе случайно столкнулась со мной и Нолой.

– Вы и есть Нола? – воскликнула она. – Но вы выглядите совершенно…

Нола выжидательно приподняла бровь и стала от этого еще ослепительнее.

– Вы выглядите нормальной! – ляпнула Хелен. – Даже больше, чем нормальной. Вы прекрасно выглядите. Ваши волосы, одежда…

– Это еще что, девочка! – пропела Нола. – Посмотрела бы ты на мою машину.

– И на ее мужа, – с гордостью добавила я.

Я никогда не встречала на собраниях Криса. В конце концов, я перестала бояться этой встречи. Я вообще забыла о нем.

И вот однажды вечером ко мне подошла Хелен. Ей было не по себе. Она явно нервничала, и я сразу же заволновалась. Хелен никогда не бывало не по себе, и она никогда не нервничала.

– Что? – рявкнула я.

– Мне надо кое-что тебе сказать, – робко начала она.

– Я чувствую, – почти крикнула я. – Это заметно.

– Обещай, что не будешь злиться, – попросила она.

Я уже не сомневалась, что случилось нечто ужасное.

– Обещаю, – солгала я.

– У меня новый любовник, – потупившись, сообщила она.

Меня чуть не стошнило. Мне он был больше не нужен, но мне вовсе не хотелось, чтобы он трахался с моей сестрой. Я не забыла, что на меня у него не стоял.

– И ты знаешь его, – сказала она. Еще как знаю!

– Вы вместе были в дурдоме. Я знаю.

– Мне известно, что ему нельзя ни с кем встречаться целый год после того, как он покончил с выпивкой, но я просто с ума по нему схожу, – заголосила она. – Ничего не могу с собой поделать.

– Не с выпивкой, а с наркотиками, – машинально поправила ее я, находясь в каком-то оцепенении.

– Что?

– Крис лечился от наркомании, а не от алкоголизма, – ответила я, сама не зная, зачем все это ей объясняю.

– Какой Крис?

– Крис Хатчинсон, твой… – я заставила себя это выговорить, – твой парень.

– Да нет, – она была по-настоящему изумлена. – Моего парня зовут Барри Кортни.

– Барри? – пробормотала я. – Какой Барри?

– Ну, вы в дурдоме еще называли его юным Барри. Но он никакой не юный, – заявила она. – Он мужчина, и в этом смысле вполне меня устраивает.

– О господи, – обессиленно произнесла я.

– А что ты там несла про какого-то Криса? – требовательно спросила Хелен. – А-а, Крис! – вспомнила она. – Это тот, который отказался заниматься анальным сексом?

– Ага, – я внимательно наблюдала за ней. Я почувствовала, что между ними все-таки что-то было. – Он предлагал тебе встречаться? – спросила я. – Только не ври мне, а не то я скажу психологу Барри, что у него связь, и ему придется порвать с тобой.

На ее лице отразилась тяжелая внутренняя борьба.

– Один раз предлагал, – призналась она. – Это было сто лет назад. Он заявился в клуб «Мекссс» под кайфом. Я ему отказала, – поспешно добавила она.

– Почему? – спросила я, приготовясь к тому, что будет очень больно, но, к своему большому удивлению, не испытала абсолютно ничего.

– Да потому, что он придурок, – пожала плечами Хелен. – И выдает первой встречной всю эту муру типа «ты особенная, не такая, как все…». Меня не проведешь. К тому же, я бы все равно не стала встречаться ни с кем, с кем у тебя что-то было или на кого ты положила глаз.

– А почему ты мне не рассказала? – спросила я, уязвленная.

– Ну, у тебя как раз был срыв, и ты чуть концы не отдала, в общем, я подумала, что тебе лучше не знать, – объяснила она.

Я вынуждена была признать, что она поступила правильно – на тот момент. А теперь я это переживу.

 

69

Осень пролетела мимо. Похолодало, наступала зима. Кое-что изменилось. Я обнаружила, что больше не злюсь на Люка и Бриджит. Я не могла бы точно сказать, в какой именно момент злость у меня прошла. Ведь любовь к ближнему и прощение не разбудят тебя среди ночи, не сыграют туш у тебя в голове, как это делают ненависть и жажда мщения. И не будешь ты лежать без сна в пять утра, представляя себе снова и снова, как подойдешь к тем, кого любишь, и, наконец, пожмешь им руку, и скажешь, и скажешь, и скажешь… «Прости меня», нет, погодите-ка, ты скажешь: «Пожалуйста, прости меня» (ну да, так гораздо убедительнее). Итак, ты не лежишь и не воображаешь, как, сказав эти слова, ты тепло улыбнешься. А на прощанье спросишь: «Может быть, мы сможем остаться друзьями?» От нежности и других добрых чувств не стискивают зубы, они не оставляют во рту противного привкуса.

Я впервые осознала, как была эгоистична. Как ужасно, наверно, было Бриджит и Люку жить со мной, существовать в том хаосе, который я вокруг себя создавала. Мне стало невыносимо жаль их за все неприятности и волнения, которые я им причинила. Бедная Бриджит, бедный Люк! Я плакала и плакала. И впервые в жизни – не о себе. С ужасающей ясностью я поняла, каким испытанием для них было сесть в самолет, приехать в Клойстерс и сказать то, что они сказали. Разумеется, Джозефина и Нола до посинения твердили мне об этом, но до сих пор я была не готова воспринять их слова.

Никогда я не признала бы себя наркоманкой, если бы Люк и Бриджит не сказали мне тогда правду в лицо. И теперь я была им благодарна. Я вспомнила ту последнюю сцену с Люком у меня дома. Теперь я вполне понимала его ярость. Это было как раз после выходных. В субботу мы с ним пошли на вечеринку, и пока Люк беседовал о музыке с приятелем Ани, я забрела на кухню. Что-то я искала, вернее сказать, я искала хоть что-нибудь. Мне было очень тоскливо. В прихожей я столкнулась с Дэвидом, приятелем Джессики. Он направлялся в ванную с маленьким пакетиком коки и пригласил меня присоединиться.

Мне бы очень хотелось воздержаться от порошка, потому что Люк болезненно реагировал на это. Но дорожка задаром – отказаться было выше моих сил. К тому же, мне польстило, что Дэвид был так дружелюбен со мной.

– Ага, спасибо, – сказала я, нырнув за ним в ванную.

Потом я вернулась к Люку.

– Детка, где ты была? – спросил он, обняв меня за талию.

– Да так, – фыркнула я, – болтала с народом. Мне казалось, что я успешно скрывала эйфорию, прячась за своими длинными волосами. Но Люк притянул меня к себе, увидел мое лицо и все сразу понял. У него даже зрачки сузились от гнева и чего-то еще… может, разочарования?

– Ты принимала наркотики, – процедил он.

– Нет, – я сделала невинные глаза.

– Не ври мне, черт подери, – сказал он мне и отстранился.

Пораженная, я смотрела, как он схватил свою куртку и быстро вышел из квартиры. Какие-то несколько секунд я думала: пусть идет. Тогда я смогу оторваться, и никто не будет стоять у меня над душой. Но у нас в последнее время были такие напряженные отношения, что я побоялась рисковать. И побежала за ним на улицу.

– Прости меня! Мне очень жаль! – выдохнула я, догнав его. – Всего одна дорожка, я больше не буду.

Он повернулся ко мне, и я увидела, что его лицо искажено гневом и болью.

– Ты все время говоришь, что больше не будешь! – закричал он, выдыхая пар в морозный февральский воздух. – Но ты сама прекрасно знаешь, что будешь!

– Но мне действительно очень жаль, – протестовала я. И правда, в тот момент мне было очень жаль. И всегда бывало, когда он сердился на меня. Он больше всего был нужен мне именно тогда, когда я чувствовала, что вот-вот потеряю его.

– Эх, Рейчел, – устало простонал он.

– Послушай, ну успокойся, пойдем домой, ляжем в постель.

Я знала, что он не сможет отказать мне, что хороший секс быстро его успокоит. Но на этот раз, когда мы легли в постель, он и пальцем до меня не дотронулся.

На следующий день он снова был милым и ласковым, как обычно, и я поняла, что он простил меня. Он всегда меня прощал. И все-таки я чувствовала себя очень подавленной. Как будто приняла вчера добрые два грамма, а не всего одну дорожку. После нескольких таблеток валиума я несколько отупела, как будто завернулась в теплый, мягкий кокон.

Весь воскресный вечер мы провели дома: лежали на диване и смотрели видик. И вдруг, откуда ни возьмись, у меня в голове возникла картина: я втягиваю чудесную, длинную дорожку коки. Я тут же поняла, что Люк меня достал.

Я слезла с дивана и попыталась успокоиться. Воскресный вечер. Я совсем неплохо провожу время. Нет никакой необходимости никуда выходить. Но уже невозможно было избавиться от острого желания нюхнуть… Мне нужно было выйти. Мне необходимо было вдохнуть чудесный, горьковатый, холодящий порошок. Срочно! Я пыталась с этим бороться, но это было непреодолимо.

– Люк, – сказала я, и голос у меня дрогнул.

– Что, детка? – он блаженно улыбнулся мне.

– По-моему, мне лучше пойти домой, – с трудом выговорила я.

Улыбка сразу исчезла с его лица, он сурово посмотрел на меня:

– Почему?

– Потому что… – я замялась. Хотела сказать, что плохо себя чувствую, но вспомнила, что когда сделала так в последний раз, он оставил меня у себя и стал ухаживать за мной. Наливал грелки, чтобы положить на мой якобы больной живот, заставлял меня жевать имбирь от выдуманной тошноты.

– Мне завтра очень рано вставать, и я не хочу тебя беспокоить, – выдавила я.

– Во сколько?

– В шесть утра.

– Это нормально, – сказал он. – Мне полезно иногда придти на работу пораньше.

О нет! Ну почему он такой славный, черт возьми! Как же мне улизнуть?

– И еще, я не захватила с собой чистых трусиков, – предприняла я последнюю отчаянную попытку. У меня было такое чувство, что я попала в капкан, и оно все усиливалось.

– Но ты можешь заехать за ними перед работой, – с нажимом ответил он.

– Ты забыл, что мне рано вставать, – меня охватила паника. Мне казалось, что комната сужается, и стены надвигаются на меня. Я встала и бочком начала пробираться к двери.

– Нет, погоди-ка, – он как-то странно на меня смотрел. – Тебе повезло: ты забыла одни свои трусики здесь, а я их выстирал. Люк-прачка спасает положение, – мрачно заключил он.

Я чуть не завыла. На лбу у меня выступили капли пота.

– Послушай. Люк, – я уже не могла остановиться. – Сегодня я у тебя не остаюсь, и все.

У него был обиженный взгляд. И одновременно суровый.

– Мне очень жаль, – в отчаянии сказала я. – Мне нужен какой-то простор, какая-то свобода…

– Ты только скажи мне, почему ты уходишь, – взмолился он. – Пять минут назад ты была всем довольна. В чем же дело? Фильм не нравится?

– Нет.

– Я что-нибудь не так сделал? – спросил он с некоторым сарказмом. – Или я чего-то не сделал?

– Да нет, Люк, – быстро ответила я. – Ты замечательный, дело не в тебе, а во мне.

По его обиженному, злому лицу я поняла, что мои слова упали на бесплодную каменистую почву непонимания. Но мне было уже все равно. Я уже мысленно торговалась с Уэйном.

– Я позвоню тебе завтра, – выпалила я. – Извини.

Я выскочила за дверь, и сразу испытала огромное облегчение, которое совершенно заглушило чувство вины. Через десять минут я нашла Уэйна и попросила у него целый грамм.

– Отпусти в кредит, – смущенно усмехнулась я. – Через неделю я буду при деньгах.

– Мне-то какое дело! – пожал он плечами. – Знаешь, как говорят: «Извините, в кредит не отпускаем, а то потом некоторые обижаются, получив пулю в лоб».

Я послушно хихикнула, подумав: «Вот гад!»

Наконец мне удалось уговорить его дать мне четверть грамма. Этого было вполне достаточно, чтобы снять теперешнюю удушливую тоску и привести меня в состояние эйфории.

Когда я вернулась из уборной, Уэйна уже не было. Я с тревогой заметила, что бар быстро пустеет. Все, кого я хоть чуть-чуть знала, ушли. Но ведь еще только час ночи!

– Куда же вы? – заволновалась я, надеясь напроситься на приглашение.

– Сегодня воскресенье, – отвечали они. – Завтра утром на работу.

На работу? То есть они идут не на какую-нибудь вечеринку, а домой, спать? Очень скоро я осталась совсем одна, взвинченная и возбужденная, и мне даже не с кем было разделить свою эйфорию. Я попыталась улыбкой завоевать расположение оставшихся, но ни от кого не дождалась дружелюбного взгляда. И тогда снова навалился мой обычный страх. У меня не было ни денег, ни наркотиков, ни друзей. И мне очень не хотелось идти домой.

Но, в конце концов, пришлось. Некому было угостить меня выпивкой или одолжить мне денег. А ведь я просила и, получив несколько отказов, униженно отползла. Придя домой, я легла в постель, но голова моя жужжала, как бензопила, и неслась по кругу, как гоночный автомобиль. Так что, приняв три таблетки снотворного, я решила написать стихотворение. Мне хотелось творить, я чувствовала себя необыкновенно одаренной. И даже после этого мне не удалось заснуть, так что пришлось принять еще пару таблеток.

К тому времени весь кайф уже прошел, в голове стоял какой-то тяжелый гул. Меня охватил панический страх. Когда же это кончится? А вдруг никогда? Ужас все нарастал и нарастал. Мои мысли сосредоточились на том, что на следующий день мне на работу. Сердце болезненно сжалось. Мне и в самом деле надо было идти на работу. В последнее время я столько сачковала, что больше было нельзя. Опаздывать тоже нельзя, и ошибок больше совершать нельзя. И для этого мне надо было срочно уснуть. Но я не могла уснуть! В полном отчаянии я высыпала остатки снотворных таблеток себе на ладонь и отправила их в рот.

Голоса, резкий свет, кровать, словно подпрыгивающая подо мною, какие-то сирены, снова голоса, снова содрогающаяся кровать, яркая белизна, странный стерильный запах.

– Вот дура проклятая! – сказал незнакомый голос.

«Кто это?» – с удивлением подумала я.

Какие-то гудки, топот, металлическое позвякивание, грубая рука на моем подбородке, силой разжимающая мне челюсти, вкус пластмассы, что-то твердое в горле. Давясь, пытаясь приподняться, но безуспешно, потому что меня тут же снова прижимали к койке, отрыгивая, корчась в конвульсиях, я успела подумать: «Господи, сделай так, чтобы это кончилось!»

Меньше чем через двадцать четыре часа я была уже дома, в своей квартире. И обнаружила там Маргарет и Пола, которые прилетели из Чикаго, чтобы забрать меня в реабилитационный центр в Ирландию. Я никак не могла понять, из-за чего подняли такой шум. Если не считать того, что мне наставили синяков, а горло саднило, как будто я проглотила опасную бритву, и того, что я в любой момент могла умереть от обезвоживания, все было в порядке. Можно сказать, отлично. Это было всего лишь досадное недоразумение, о котором я намеревалась поскорее забыть.

Потом, на мое удивление, явился Люк. Черт! Как я ругала себя за то, что сбежала от него и нанюхалась коки в воскресенье вечером! Он, должно быть, прослышал про все это, и про промывание желудка в том числе.

– Привет, – волнуясь, воскликнула я. – А почему ты не на работе? Проходи и познакомься с моей сестрицей-подлизой Маргарет и ее мужем Полом.

Он вежливо пожал руки Маргарет и Полу, но лицо у него было мрачное и какое-то опрокинутое. Стараясь поднять ему настроение, я как можно забавнее рассказала историю о том, как очнулась в «Маунт Соломон» и как меня чуть не вывернули наизнанку. Он крепко схватил меня за руку и сказал:

– Можно тебя на минутку?

Он больно сжимал мне руку, и, к тому же, у него был какой-то безумный взгляд. Я даже испугалась.

– Как ты можешь шутить на эту тему? – гневно спросил он, захлопнув за нами дверь моей спальни.

– Относись к этому полегче, – вымученно засмеялась я. Честно говоря, у меня немного отлегло от сердца: кажется, он не собирался наезжать на меня за то, что я нюхала коку в воскресенье.

– Ты чуть не умерла, дура несчастная! – выплюнул он мне в лицо. – Подумала бы о том, как мы все волнуемся, и не только сейчас – давным-давно! Подумала бы о бедной Бриджит! А ты еще смеешься и шутишь!

– Расслабься наконец, а? – с досадой проговорила я. – Это была случайность!

– Ты просто сумасшедшая, Рейчел, ты, точно, сумасшедшая! – еще больше разъярился он. – Тебя лечить надо! По-настоящему!

– Куда делось твое чувство юмора? – удивилась я. – Ты стал совсем как Бриджит.

– Я даже отвечать тебе не собираюсь! Бриджит сказала, что ты ложишься в реабилитационный центр, – несколько смягчился он. – Думаю, это хорошая идея.

– Ты в своем уме? – я истерически расхохоталась. – Я? Ложусь в реабилитационный центр? Сдохнуть можно! И потом, я же не могу уехать от тебя, – интимно улыбнулась я, чтобы напомнить ему о нашей близости. – Ты же мой парень.

Он посмотрел на меня долгим и твердым взглядом.

– Уже нет, – ответил он наконец.

– Что… Что? – я похолодела. Ему и раньше случалось злиться на меня, но он никогда не пытался со мной порвать.

– Все кончено, – сказал он, – ты невыносима, и дай тебе бог когда-нибудь выправиться.

– У тебя кто-то появился? – в ужасе произнесла я.

– Не говори глупостей, – зло ответил он.

– Тогда почему? – я просто не могла поверить, что мы с ним действительно ведем этот разговор.

– Потому что ты вовсе не такая, какой я тебя считал, – ответил он.

– Это все из-за того, что я нюхала коку в воскресенье? – я заставила себя проглотить обиду и спросить о том, о чем не спрашивают.

– В воскресенье? – безжалостно засмеялся он. – А почему ты вспомнила именно воскресенье? Но ты права, это действительно связано с наркотиками. У тебя с этим серьезные проблемы и тебе нужна помощь. Я сделал все, что мог: я убеждал тебя перестать, я пытался заставить тебя остановиться, но… я больше не могу, я устал.

И на какую-то секунду я поняла, что он действительно выглядит очень усталым. Каким-то бледным, жалким.

– Ты удивительная девушка во многих отношениях, но ты доставляешь слишком много неприятностей. Все твои достоинства не стоят этого. Ты неуправляема, я не могу с тобой справиться.

– Э, нет! – я решила, что не позволю так собой манипулировать. – Можешь со мной порвать, если ты так решил, но не смей обвинять во всем меня!

– Боже мой! – зло произнес он. – К тебе просто не пробиться.

Он повернулся и пошел.

– Ты все преувеличиваешь. Люк, – умоляюще сказала я, пытаясь схватить его за руку. Я же знала, как сильно ему нравлюсь, я всегда могла убедить его в чем угодно, прикоснувшись к нему.

– Отстань от меня, Рейчел, – он сердито оттолкнул мою руку. – Ты мне отвратительна. Ты невыносима, просто невыносима. – И он вышел в прихожую.

– Как ты можешь поступать со мной так жестоко? – завопила я, бросившись за ним.

– Пока. Рейчел, – сказал он и захлопнул за собой входную дверь.

 

70

Перед Рождеством, выбираясь в Дублинский торговый центр, я очень нервничала. Люк и Бриджит, возможно, приехали домой на Рождество, и я и боялась, и надеялась, что столкнусь с ними. Я стремилась при свете фонарей различить их лица в толпе совершающих рождественские покупки. Однажды мне показалось, что я вижу Люка. Это было на Графтон-стрит. Высокий мужчина с длинными темными волосами быстро удалялся от меня. «Подожди минутку», – пробормотала я маме и припустила за ним. Но, нагнав его, для чего мне пришлось пробиться сквозь толпу распевающей песни молодежи, я поняла, что это не он. У этого человека все было не так, как у Люка. Все гораздо хуже. Даже задница. Может, и хорошо, что это не он, что я обозналась. Я ведь понятия не имела, что сказала бы Люку, встретив его на улице.

В Новый год около двадцати родственников, плюс избранные друзья дома и дети, набились в гостиную, смотрели «В поисках ковчега» и кричали «Покажи нам свое сокровище!» всякий раз, как на экране появлялся Харрисон Форд. Даже мама кричала, но исключительно потому, что ей было невдомек, что мы понимаем под «сокровищем». Хелен пила джин с тоником и рассказывала мне о своих ощущениях.

– Сначала появляется это восхитительное тепло в горле, – задумчиво произнесла она.

– Прекрати сейчас же! – попыталась одернуть ее мама. – Не раздражай Рейчел.

– Да нет, я сама попросила ее, – вступилась я.

– Потом – легкое, приятное жжение в желудке, – продолжала Хелен. – И оно как бы проникает к тебе в кровь…

– Здо-орово! – выдохнула я.

Мама, Анна и Клер то и дело прикладывались к большой коробке шоколадных конфет «Кимберли», и. протягивая руку за очередной конфетой, каждая из них повторяла: «Я могу остановиться в любой момент. В любой момент, как только пожелаю».

И вот посреди всех этих шуток и выкриков вдруг раздался звонок в дверь.

– Я не пойду открывать! – крикнула я.

– Я тоже не пойду! – крикнула мама.

– Я тоже! – крикнула Клер.

– И я не пойду! – крикнул Адам.

– И я, – сказала Анна так громко, как только могла. Получилось не очень, но, по крайней мере, она попыталась.

– Придется тебе, – сказала Хелен Шейну, другу Анны.

Шейн пока жил у нас, потому что его согнали с квартиры. Так что мы гораздо чаще видели Анну, потому что теперь ей негде было скрываться от нас.

– О-о-ох! – простонал он. – Сейчас как раз будет эпизод, когда он застрелит того парня с ножом!

– Вечно этой Маргарет нет, когда она нужна! – с досадой заметил Адам.

– Подлиза! – хором произнесли все в комнате. Снова позвонили.

– Лучше открой, – посоветовала мама Шейну, – если не хочешь сегодня ночевать под мостом.

Он встал и побрел к двери. Вернувшись через несколько секунд, Шейн прошептал:

– Рейчел, там тебя спрашивают.

Я вскочила, думая, что это Нола, и надеясь, что ей тоже нравится Харрисон Форд. Да нет, я была просто уверена, что нравится. Ноле нравилось все.

Но, выйдя в прихожую, я увидела там бледную, нервно переминающуюся с ноги на ногу Бриджит. У меня замелькало в глазах. Даже «Привет» мне удалось произнести с большим трудом.

– Привет, – ответила она и попыталась улыбнуться.

Честно сказать, было страшно. Мы стояли и молчали, глядя друг на друга. Я вспомнила, как мы виделись в последний раз, несколько месяцев назад, в Клойстерсе.

– Я подумала, что неплохо было бы повидаться, – неловко сказала она.

Сколько раз я мысленно обзывала ее по-всякому, какие длинные беззвучные диалоги я с ней вела! «Ах, ты подумала? А скажи-ка мне, Бриджит, с чего бы это мне хотеть встречаться с тобой? И можешь даже не унижаться, умоляя меня простить тебя, ты, так называемая „подруга"!»

Но ни одна из этих заготовок мне не пригодилась.

– Может, ты… – я неуверенно указала на дверь в свою комнату.

– Хорошо, – кивнула она и прошла. Я последовала за ней, разглядывая ее сапожки, пальто, всю ее фигуру.

Мы уселись на кровать, и некоторое время обменивались сдавленными «Как дела?». Я чувствовала себя еще более неудобно оттого, что она действительно выглядела очень хорошо. Она сделала мелирование, и стрижка у нее была крутая, как в Нью-Йорке носят.

– Ты все еще не?.. – спросила она.

– Уже больше восьми месяцев, – с робкой гордостью ответила я.

– Ничего себе! – она, по-моему, даже слегка ужаснулась.

– Ну, как там Нью-Йорк? – спросила я, и мое сердце сжалось от боли. На самом-то деле мне хотелось спросить, как там Люк, а потом спросить: «Как же это все так вышло-то?»

– Отлично, – она едва заметно улыбнулась. – Только холодно, знаешь ли.

Я уже открыла рот, чтобы спросить все-таки, как он там. Люк, но остановилась в последний момент. Мне безумно хотелось это знать, и в то же время я никак не могла заставить себя задать этот вопрос.

– Как твоя работа? – вместо этого спросила я.

– Дела идут, – ответила она.

– Отлично, – искренне порадовалась я. – Великолепно.

– А у тебя… есть работа? – спросила она.

– У меня? Боже мой, нет, лечение от наркомании занимает все время.

Наши тревожные взгляды на секунду встретились и снова разбежались.

– Ну, как живется в Дублине? – она, наконец, нарушила молчание.

– Замечательно, – ответила я, надеясь не выдать своей неуверенности в том, что говорю. – У меня здесь появилось много друзей.

– Это хорошо, – она бодро улыбнулась, но в глазах у нее стояли слезы. У меня тоже горло перехватило.

– Тогда… ну, там… – неуверенно начала Бриджит.

– В Клойстерсе?

– Ну да. Эта старая ведьма Дженнифер…

– Джозефина, – поправила я.

– Ну да, Джозефина. Боже мой, она – просто ужас какой-то! Не понимаю, как вы ее терпели.

– Не так уж она плоха, – пришлось вступиться мне.

– А по-моему, она просто кошмарная, – настаивала Бриджит. – Мне, во всяком случае, она что-то такое сказала… насчет того… ну, вроде… как удобно постоянно сравнивать себя с кем-то… в свою пользу.

Я кивнула. Я уже примерно представляла, что за этим последует.

– И… и… – Бриджит замолчала, и слеза упала ей на тыльную сторону ладони. Она судорожно сглотнула и заморгала. – Тогда я просто решила, что она мелет чепуху. Я была так зла на тебя, что и подумать не могла, что сама в чем-то виновата.

– Ты ни в чем не виновата.

– Но она была права! – продолжала Бриджит, как будто не слыша меня. – Хоть я и злилась на тебя, мне иногда было приятно, что ты не в состоянии держать себя в руках. Чем хуже вела себя ты, тем лучше я думала о себе. Прости меня! – и она громко разрыдалась.

– Не говори глупостей, Бриджит, – сказала я, изо всех сил стараясь не расплакаться тоже. – Я – наркоманка. Ты жила с наркоманкой. Должно быть, это сущий ад. Я только сейчас понимаю, как тяжело тебе приходилось.

– Я не должна была поступать с тобой так жестоко, – всхлипывала она. – Это было нечестно.

– Прекрати, Бриджит! – прикрикнула я на нее. Она даже удивилась и от удивления перестала плакать. – Мне очень жаль, что ты чувствуешь себя виноватой. Если тебе это поможет, то все, что ты тогда сказала обо мне в Клойстерсе…

Она виновато моргнула.

– …в общем, ты не могла бы сделать для меня больше. И я тебе благодарна.

Она яростно затрясла головой. Тогда я повторила свои слова еще раз. Она снова не согласилась. И я снова повторила ей то же самое.

– Ты, правда, так думаешь? – спросила она.

– Да, я, правда, так думаю, – мило улыбнулась я. И я действительно так думала, вот что я поняла.

И тогда она мне улыбнулась, мол, все забыто, и напряженность, существовавшая между нами, ослабла.

– У тебя действительно все в порядке? – застенчиво спросила она.

– Все отлично, – честно ответила я.

Мы немного помолчали. Потом она осторожно поинтересовалась:

– А ты не скрываешь, что была… наркоманкой?

– Ну, я, конечно, не останавливаю прохожих на улице, чтобы рассказать им об этом. Но если об этом заходит речь, то нет, не скрываю.

– Как, например, на этих ваших собраниях?

– Точно.

Она придвинулась ко мне поближе, глаза ее засверкали:

– Это немного похоже на «Когда мужчина любит женщину», где Мег Райан вдруг при всем честном народе заявляет, что она алкоголичка, правда?

– Один к одному. Правда, в финале ко мне не бежит Энди Гарсиа.

– Ну и тем лучше, – лукаво улыбнулась Бриджит. – Он противный.

– На ящерицу похож, – согласилась я.

– На довольно симпатичную ящерицу, – уточнила она, – но ящерица все-таки есть ящерица.

На несколько секунд мне показалось, что вообще ничего не произошло. Мы словно вернулись назад в прошлое, туда, где были лучшими подругами, и умели даже мысли друг друга угадывать.

Потом Бриджит встала.

– Я, пожалуй, пойду, – смущенно сказала она. – Надо собирать вещи.

– Когда ты уезжаешь?

– Завтра.

– Спасибо, что зашла.

– Спасибо, что была добра ко мне, – ответила она.

– Нет, это тебе спасибо.

– Не собираешься обратно в Нью-Йорк? – спросила она.

– В обозримом будущем – нет. Я проводила ее до двери.

– Пока, – сказала она дрожащим голосом.

– Пока, – ответила я, и мой голос тоже готов был сорваться.

Она открыла дверь и уже занесла ногу за порог. Потом вдруг обернулась, обняла меня, и мы крепко 1грижались друг к другу. Я чувствовала, что она плачет. Я готова была отдать все на свете за то, чтобы повернуть время вспять. Чтобы все было как раньше.

Мы стояли так долго-долго, потом Бриджит чуть отстранилась и поцеловала меня в лоб. И мы снова обнялись. А потом она вышла в холодную ночь. Мы не пообещали друг другу, что увидимся. Может, и не увидимся. Но теперь я знала, что у нас все хорошо. И это вовсе не значило, что мне не было горько. Я плакала два дня. И не хотела видеть ни Нолу, ни Джини, ни Глотку, просто потому, что они не были Бриджит. Мне не хотелось больше жить, раз мне нельзя было больше жить вместе с Бриджит.

Мне казалось, что это никогда не пройдет. Но это прошло. Со временем. И теперь меня переполняла гордость за то, что я выдержала такое тяжелое испытание без наркотиков. И еще, я испытала странное облегчение от того, что больше не завишу от Бриджит так сильно. Было приятно сознавать, что я смогу прожить и без нее, что я больше не нуждаюсь в ее одобрении и поощрении. Я чувствовала, что теперь достаточно сильна, чтобы идти по жизни без костылей.

 

71

Вот и весна.

Я нашла работу. Всего лишь на полдня, уборщицей в маленькой гостинице. Зарплата была такая крошечная, что, может, я больше выиграла бы, если бы сама платила им эти деньги. Но я была очень довольна собой. Я гордилась, что прихожу вовремя, добросовестно работаю и не ворую деньги, которые случайно нахожу на ковре, как делала раньше. В основном, там работали девочки-школьницы, зарабатывали себе на мелкие расходы. В своей прежней жизни я наверняка считала бы такую работу унизительной, но теперь – нет.

– Как насчет того, чтобы снова сесть за парту? – предложила Джини. Она сама была на втором курсе. – Может быть, тебе попробовать получить диплом?

– Диплом? – я просто ошалела. – Но это же займет так много времени! Не меньше четырех лет. Мне будет уже тридцать два! Древняя старуха!

– Но ведь тебе все равно когда-нибудь исполнится тридцать два, независимо от диплома, – спокойно возразила Джини.

– И чем же мне заняться? – спросила я, вдруг осознав, что все это – вовсе не невозможно и не так абсурдно, как может показаться в первый момент.

– Не знаю. А что тебя интересует? Я задумалась.

– Ну, мне интересно… все это, – я робко указала на нас с ней. – Лечение от наркомании, выздоровление, что у человека при этом происходит в голове…

С тех пор, как Джозефина сказала мне, что когда-то сама была наркоманкой и алкоголичкой, где-то очень глубоко в моем сознании укоренилось желание со временем достигнуть того, чего достигла она.

– Психология, – понимающе кивнула Нола. – Или курс по психотерапии. Что ж, узнавай об этом, звони…

И вот наступило четырнадцатое апреля, моя первая годовщина. Нола и девочки испекли мне торт и воткнули в него одну свечку. Придя домой, я обнаружила, что мама, папа и сестры тоже приготовили для меня торт.

– Ты молодец, – повторяли они. – Целый год продержаться! Фантастика!

На следующий день я объявила Ноле:

– Год прошел. Теперь я намерена действовать.

– Дерзай, девочка, – сказала она каким-то странным, слегка встревожившим меня голосом.

Очень скоро я поняла, почему она так говорила. Дело в том, что мне совершенно не хотелось ни с кем спать. Мне никто не нравился. И не то чтобы вокруг меня не было мужчин. Во-первых, толпы на собраниях Анонимных Наркоманов. Кроме того, я стала иногда по вечерам выбираться куда-нибудь с Хелен или Анной. Такие вылазки в реальный мир, в котором попадаются мужчины, которые ничего обо мне не знают и сами не были наркоманами. Их попытки завязать со мной знакомство всякий раз меня искренне удивляли. Разумеется, я опять и опять была вынуждена проходить через этот кошмар – объяснять им, почему я не пью. Но, даже поняв, что нет никакой надежды подпоить меня и уложить в постель, они все равно продолжали виться вокруг меня. Один-два из них были даже вполне привлекательны, очень прилично одеты, имели хорошую работу или, по крайней мере, искали ее.

Но я вовсе не спешила воспользоваться свободой. Неприятность заключалась в том, что стоило мне собраться лечь с кем-нибудь в постель, как я тут же вспоминала о Люке. О великолепном сексуальном Люке. Но о том, какой он замечательный и сексуальный, я размышляла какие-то доли секунды, а потом вспоминала, как ужасно с ним обошлась. Мне сразу становилось невыносимо стыдно и грустно. А еще – страшно. Нола без конца твердила, что надо написать ему и попросить прощения. А я смертельно боялась, что в ответ получу недвусмысленное предложение оставить его в покое.

– Ты должна поговорить с ним, – убеждала Нола. – Давай же, сделай это. Похоже, он очень милый. В любом случае, ты почувствуешь себя лучше.

– Не могу, – мямлила я в ответ.

– Ну, и чем тебя не устраивают мальчики, которые за тобой ухаживают? – спросила Нола после того, как я целый час ныла и жаловалась ей.

– Да не знаю я! – я с досадой пожала плечами. – Либо скучные, либо туповатые, либо около них околачиваются какие-нибудь девицы и смотрят на них собачьими глазами, либо они мнят себя пупами земли… Некоторые из них, правда, даже ничего, – признала я. – Этот Коллин, например, – даже очень… Но все равно, – беспомощно закончила я.

– То есть они тебе не нужны, так? – спросила Нола с таким неподдельным интересом, как будто узнала, что я только что, по меньшей мере, изобрела лекарство от СПИДа.

– Вот именно! – воскликнула я. – И тратить на них время – все равно что выбрасывать псу под хвост. У меня других дел полно.

– Разрази меня гром: как ты изменилась! – с гордостью констатировала Нола.

– Правда?

– Еще бы! Вспомни, какой ты была год назад, – пропела она своим ангельским голоском. – Ты бы с чертом лысым переспала, только бы не оставаться наедине с собой.

Я задумалась. И поняла, что она права. Неужели это действительно была я?

То ужасное существо. Та, которая из кожи лезла, чтобы найти любовника. Как все изменилось!

– А разве я не говорила тебе, что станет лучше?

– Ладно, не воображай, – с улыбкой одернула ее я. – Тебе это не идет.

– Знаешь, что у тебя теперь есть? – сказала она. – Как же это называется-то… ах, да – чувство собственного достоинства!

 

72

Дрожащими руками я распечатала конверт. Письмо было адресовано мне. Переслано из Женского общежития Аннандейл, Западная 15-я улица, Нью-Йорк. Оно было от Люка.

Я не собиралась возвращаться в Нью-Йорк. Никогда. Но на пятнадцатом месяце моего воздержания от наркотиков Нола вдруг предложила мне сделать это.

– Поезжай, – небрежно сказала она, как будто мне это было раз плюнуть. – Нет, правда, почему бы и нет?

– Нет, – отрезала я.

– Поезжай! – настаивала она самым противным голосом, на какой только была способна, то есть не очень противным. – Если не съездишь, потом всю жизнь себе этого не простишь. Поезжай!

Сходи туда, где ты обычно бывала, помирись с теми, кого ты расстроила или обидела.

Нола всегда говорила что-нибудь такое мягкое и нейтральное, вроде «кого ты расстроила или обидела» вместо того, чтобы сказать «чью жизнь ты разрушила».

– С Люком, например, – сказала я, потрясенная тем, как меня взволновала даже сама мысль о возможности его увидеть.

– Особенно с Люком, – улыбнулась Нола. – Он такой милый! – добавила она.

Я уже не могла не думать о Нью-Йорке. Эта мысль захватила меня целиком. Кажется, уже не было другого выхода, кроме как поехать туда. И теперь, когда все это приобрело реальные очертания, шлюзы в моем сознании открылись, и хлынул поток. К своему ужасу, я полностью осознала то, что подозревала уже давно: я все еще была от него без ума. А он, возможно, ненавидит меня, или забыл о моем существовании, или давно женат на ком-нибудь другом.

– Это даже неважно, – убеждала Нола. – В любом случае, встреча с ним будет тебе полезна. Он – такой лапочка! – прибавила она с лукавой улыбкой.

Родители насторожилась.

– Это не навсегда, – объяснила я. – Я все равно должна вернуться к началу октября. У меня начинаются занятия в колледже.

(Люди, уполномоченные принимать такие решения, сочли возможным дать мне шанс попробовать изучать психологию. Я сплясала на радостях в тот день, когда получила уведомление об этом.)

– Ты остановишься у Бриджит? – с тревогой спросила мама.

– Нет, – ответила я.

– Но ведь вы с ней помирилась, – сказала она.

– Да, я знаю. И все-таки это будет не очень удобно.

Я была совершенно уверена, что Бриджит позволила бы мне поспать на ее кушетке. Но мне самой было бы тяжело оказаться в этой квартире в качестве гостьи. Кроме того, хоть я и относилась к Бриджит с большой теплотой, мне казалось, что как-то здоровее для меня, вернувшись в Нью-Йорк, больше от нее не зависеть.

– Но ты ведь увидишься с ней в Нью-Йорке? – мама все еще волновалась.

– Ну конечно, – успокоила я ее. – Мне и самой очень хочется с ней повидаться.

А потом все закрутилось очень быстро. Я заняла кучу денег, обменяла большую часть на доллары, заказала билет на самолет, забронировала комнату в женском общежитии, потому что снять квартиру не могла себе позволить, и собрала вещи. В аэропорту Нола дала мне листок бумаги с адресом.

– Это моя подруга в Нью-Йорке, позвони ей, передай привет от меня – и она о тебе позаботится.

– Надеюсь, она не наркоманка? – спросила я, картинно закатив глаза. – Ты ведь знакомишь меня только с наркоманами. Нет ли у тебя каких-нибудь обыкновенных друзей?

– Поцелуй от меня Люка, – невозмутимо сказала Нола. – И до встречи в октябре.

Нью-Йорк в июле – это как будто тебя завернули во влажное теплое одеяло. Для меня это – слишком. Запахи, звуки, гудки на улицах, толпы людей, которые вечно бегут, как оглашенные, огромные здания на Пятой авеню; влажная июльская жара; желтые такси, бампер к бамперу, в уличной пробке; воздух, настоянный на выхлопных газах и непечатной брани.

Мне стало трудно выдерживать бешеную энергию этого города. Меня раздражали разные придурки, которые сидели напротив меня в метро, или шли рядом по тротуару. Все это было слишком «в лоб». Первые три дня я отсиживалась в своей комнате в общежитии. Спала или читала журналы, задернув шторы.

«Не надо было приезжать», – думала я подавленно. Только разбередила старые раны. Я скучала по Ноле и остальным. Я скучала по своей семье. Мне позвонила из Дублина Джини, и я сначала ужасно обрадовалась. Пока она не выдала мне:

– Ты уже была на собрании?

– Э-э… Пока нет.

– А подруге Нолы звонила?

– Нет.

– А работу начала искать?

– Пока нет.

– Так давай, черт возьми, начинай! Прямо сейчас!

И я заставила себя покинуть мое убежище и принялась беспорядочно бродить по душному городу. Ну, честно говоря, не совсем беспорядочно. Это была в некотором роде ретроспектива моей жизни в Нью-Йорке. Возвращение к старым адресам. Вот здесь я купила свои зеленоватые босоножки без задников, в которых была, когда познакомилась с Люком; вот в этом здании работала Бриджит; вон на той улице стоял мерзкий гараж, в который мы с Люком и Бриджит ходили смотреть поганую «постановку», в которой участвовала сестра Хосе.

Я слонялась по городу, изнемогая под бременем воспоминаний. Стоило мне сделать шаг – и тут же накатывала ностальгия, мгновенно превращая меня в беспомощного инвалида. Я прошла мимо того, что раньше называлась «Лама», и где теперь помещалось «Киберкафе». Проходя мимо «Ля бон шери», куда водил меня Люк, я чуть не опустилась на колени и не зарыдала от тоски по той жизни, которая у нас с ним могла бы быть.

Я все шла и шла, совершая круг за кругом, каждый следующий – мучительнее предыдущего. Наконец я почувствовала, что уже в состоянии пройти по улице, где жил Люк. Меня немного тошнило на нервной почве, а может быть, и просто от жары. Я стояла около дома, где он жил, а может быть, и до сих пор живет, и вспоминала, как была здесь впервые, после того вечера в «Рикшо». А потом вспомнила свой последний приход сюда, вернее уход отсюда – воскресным вечером, перед тем, как попала в больницу с передозировкой. Тогда я еще не знала, что в последний раз здесь. Если бы знала, возможно, я бы отнеслась ко всему более внимательно. И, может быть, предприняла бы какие-то шаги, чтобы тот раз не стал последним.

Итак, я стояла на тротуаре, перегораживая дорогу пешеходам, погруженная в бесполезные переживания о том, что все сложилось именно так, а не иначе. Мне очень хотелось вернуться назад и изменить прошлое. Чтобы я по-прежнему жила в Нью-Йорке, никуда не уезжала, не принимала наркотиков, была девушкой Люка.

Я немного потопталась около дома в надежде, что Люк сейчас появится, и ужасно боясь, что появится. Потом, сообразив, что если кто-то на меня сейчас смотрит, наверняка подумает, что я – преступница и высматриваю жертву, я пошла. Но в конце улицы остановилась. Мне пришлось это сделать, потому что слезы застилали мне глаза, и я запросто могла с кем-нибудь столкнуться или попасть под машину. Я прислонилась к стене и плакала, плакала, плакала. Оплакивала прошлое, другую жизнь, которой могла бы жить, если бы все сложилось иначе.

Может быть, я бы и до сих пор там стояла, если бы не появилась энергичная испаноговорящая женщина со шваброй и не предложила мне убираться и не портить настроение всему кварталу.

Я надеялась, что после этой небольшой прогулки тоска по Люку меня на какое-то время отпустит. Это было просто необходимо, потому что в таком состоянии у меня не хватило бы смелости встретиться с ним.

Я постаралась сосредоточиться на налаживании своей жизни (вернее, того, что от нее осталось). Первым делом надо было найти работу. В Нью-Йорке это было несложно. Если, конечно, ты не возражаешь против нищенской зарплаты. Итак, семья итальянцев содержит маленькую гостиницу. И все очень славно, кроме денег, разумеется. Оглядываясь назад, я не могла понять, и как это я раньше могла работать в таком ужасном месте, как мотель «Барбадос»!

Потом я позвонила Бриджит. Конечно, я немного нервничала, но все же очень хотела с ней повидаться. По иронии судьбы, она как раз улетела домой, в Ирландию, в отпуск. Следующие несколько недель представляли собой обычную рутину. И довольно скучную. Работа, собрания, вот и все. Девушки в общежитии были, в основном, из сельской местности, из южных штатов – мировой столицы инцеста. Они откликались на составные имена вроде Джимми-Джин, Бобби-Джейн, Билли-Джилл. Мне очень хотелось с ними подружиться, но они вели себя настороженно со всеми, кроме друг друга. Дружелюбна со мной была только Ванда – вечно жующая жвачку техасска почти двухметрового роста, у которой были явные трудности в общении с остальными. И еще – плотная, коротко стриженая женщина с усиками, по имени Брэд. Вот она особенно хотела подружиться со мной, и я прекрасно понимала, почему.

Это было странное время. Оказалось, что одиночество и оторванность от всех – не так уж неприятны. Разве что время от времени я особенно остро ощущала, что я снова в Нью-Йорке. Иногда ностальгия по прошлому просто убивала. А еще я то и дело ужасалась, думая о своей прежней жизни. Вспоминая, как легко и бездумно шла домой к совершенно незнакомым людям, я испытывала панический страх за себя, прежнюю. Меня столько раз могли изнасиловать или даже убить. Я вспомнила, как мне казалось, что весь город – против меня. Возвращение на прежние места открыло шлюзы новой порции воспоминаний. Тоска по Люку все не утихала. Даже наоборот. Я стала видеть его во сне. Изматывающие сновидения: моя жизнь еще не погибла, он все еще любит меня… Разумеется, кошмаром был не сон, а пробуждение.

Я знала, что должна увидеть его. По крайней мере, попытаться. Но я боялась этого: он ведь мог встречаться с кем-нибудь другим, а этого я бы не перенесла. Я пыталась утешать себя: может быть, у него нет сейчас девушки. А, собственно, почему нет? Даже у меня было нечто отдаленно похожее на секс за это время, а ведь мне было прописано воздержание.

Дни проходили в полусне. Надо мной, как дамоклов меч, висела необходимость встретиться с Люком. И, как это свойственно мне, я все время откладывала встречу. Трудно отделаться от старых привычек. Можно было бы оправдывать промедление тем, что у меня нет его номера телефона. Но он у меня был! Я его наизусть помнила. Даже два номера – рабочий и домашний. Если, конечно, допустить, что он по-прежнему живет и работает там же, где и полтора года назад. А это вовсе не обязательно – в Нью-Йорке часто меняют работу и квартиру.

Однажды вечером, проведя в Нью-Йорке уже недель пять, я лежала на кровати и читала. И вдруг… решилась позвонить. Мне внезапно показалось, что это элементарно – подумаешь, большое дело! Быстро-быстро, пока не прошел порыв, и пока я не отговорила себя сама, с кошельком в руке я помчалась в холл общежития, едва не сбив по пути нескольких человек.

Звонить оттуда было, конечно, неудобно: все эти Бобби-Энн и Полли-Сью выстроились в очередь за мной, вероятно, чтобы побеседовать со своими любимыми, оставленными дома. Но сейчас мне было все равно. Я бесстрашно набрала номер Люка, и только когда раздались первые длинные гудки, в панике сообразила, что совершенно не знаю, что сказать. Может быть, так: «Люк, приготовься к неожиданности», или так: «Люк, угадай, кто это!», или так: «Люк, не знаю, помнишь ли ты меня…»? Или, может быть, так: «Люк, пожалуйста, не вешай тру…»?

Я так тряслась, что просто не поверила своему счастью, когда услышала этот его проклятый автоответчик («Жить молитвой» – «Бон Джови»). Я так мучалась, а его… просто не оказалось дома. Испытав одновременно горькое разочарование и огромное облегчение, я повесила трубку. Что ж, по крайней мере, теперь я точно знала, что он живет по тому же адресу. Но после такого испытания я почувствовала себя настолько измотанной, что решила лучше сначала написать ему. По крайней мере, трубку не повесит.

После примерно ста семидесяти восьми безуспешных попыток я, наконец, написала письмо, в котором в нужных пропорциях содержались самоуничижение и дружеское расположение, без всяких претензий на что-то большее. В большинстве черновиков, которые отправились в мусорную корзину, меня бросало в крайности: то «я не достойна целовать подошвы твоих ботинок», то довольно холодные извинения, судя по которым можно было бы подумать, что не так уж сильно я и сожалею. Я безжалостно комкала черновики и отправляла их в корзину.

А последние слова! «Искренне твоя» или «Всегда твоя»? А может, «Спасибо, что прочитал»? Или «С наилучшими пожеланиями»? «Самые теплые пожелания»? А может, «С любовью» или «С самыми нежными чувствами?», или просто «Люблю»? А то еще можно: «О сексе не может быть и речи». Какие слова лучше всего выразят то, что я хотела бы сказать ему? Ведь я и сама толком не понимала, что хочу ему сказать.

«Дорогой Люк», – было написано в письме, которое я, в конце концов, все-таки опустила в почтовый ящик, – «Может быть, ты удивишься, получив от меня письмо. Я ненадолго приехала в Нью-Йорк, и была бы тебе признательна, если бы ты согласился уделить мне немного времени. Я очень хорошо понимаю, как ужасно вела себя по отношению к тебе, когда мы были вместе, и мне бы хотелось лично извиниться перед тобой. Меня можно найти по указанному адресу. Если ты не захочешь иметь со мной ничего общего, я вполне пойму тебя. С дружескими чувствами, Рейчел (Уолш)».

Мне показалось, что тон письма – извиняющийся, но без глупости и пошлости; дружественный, но без навязчивости. Я очень гордилась этим письмом до того самого момента, как опустила его в почтовый ящик. Тогда я вдруг поняла, что это самое ужасное и нелепое письмо из всех, какие когда-либо были написаны и отправлены. Мне потребовалось сделать над собой огромное усилие, чтобы не остаться дежурить у почтового ящика в надежде перехватить свое нелепое послание, когда будут вынимать почту.

Я изо всех сил надеялась, что Люк откликнется. Но старалась морально подготовиться и к тому, что он может не отозваться. Был очень велик шанс, что я больше не значила в его жизни так много, как он в моей. Может быть, он уже едва помнит меня. Или наоборот, помнит слишком хорошо и ненавидит. Тогда мне не дождаться от него ответа. Четыре дня подряд я околачивалась у конторки в холле, ожидая, когда принесут почту, и четыре дня подряд уходила с пустыми руками.

Но на пятый день я вернулась домой с работы и обнаружила под своей дверью письмо. Без марки. Его просто подсунули под дверь. Он отозвался! Вспотевшей рукой я взяла конверт и долго на него смотрела. Мне было страшно заглянуть внутрь. «По крайней мере, потрудился написать», – утешила я себя. Правда, может быть, его хватило только на одно слово: «Отстань». Вдруг я осознала, что лихорадочно рву конверт, как тигр – убитую антилопу. Я набросилась на письмо, как дикий зверь на свою жертву.

Письмо было коротким и деловым. Даже подчеркнуто деловым. Да, он согласен встретиться со мной. Как насчет восьми вечера в кафе «Негро»? Если какие-то проблемы, оставить сообщение на его автоответчике.

Тон мне не понравился. Он показался мне недружелюбным. Не похоже, что он собирается принять от меня оливковую ветвь. Вряд ли в финале фильма мы возьмемся за руки и, раскачиваясь, исполним «Конец войне», или «Черное дерево и слоновая кость», или еще какую-нибудь сладкую песенку про мир и дружбу.

Я была ужасно разочарована. Мне даже показалось, что подобный тон – наглость с его стороны… Пока я не вспомнила, как сама вела себя с ним. Если он до сих пор на меня злится, он имеет на это полное право.

И все-таки он согласен встретиться со мной. «А вдруг он согласился только потому, что вспомнил еще несколько ужасных вещей, которые забыл сказать мне в Клойстерсе?» – подумала я и снова приуныла.

 

73

Это было не свидание. Из всех встреч, какие у меня когда-либо с кем-нибудь бывали, эта напоминала свидание меньше всего. И отнестись к этому, как к свиданию, значило сильно упростить и огрубить наши теперешние отношения.

И все-таки я готовилась к встрече несколько часов. Часов!

Интересно, какой мне лучше предстать перед ним: привлекательной, зрелой и серьезной, или еще слабой, но выздоравливающей? Заставить его снова меня захотеть или вести себя как взрослый, серьезный человек, дав ему понять, что я теперь совсем не такая, как раньше? Я выбрала сдержанный, трезвый вариант поведения, забрала волосы назад, взяла под мышку книгу про наркоманию и прикидывала, не одолжить ли мне очки у некой Мики-Лу. Она мне отказала, и тогда я решила все-таки попробовать вариант «было время, когда я тебе нравилась». Очень быстро я постаралась сделаться ослепительной.

Но мне совершенно нечего было надеть! Уже несколько лет я получала нищенскую зарплату. Что ж, это избавило меня от исступленных примерок: бракуешь и отбрасываешь тряпку за тряпкой, и они ложатся на пол горкой, а ты, тем временем, достаешь новые из шкафа.

Поняв, что придется удовлетвориться длинной юбкой из джинсовой ткани и коротенькой маечкой, я испытала стыд и раздражение. Мне-то хотелось бы надеть что-нибудь умопомрачительное. Но потом я решила: да, теперь я вот такая – простая, искренняя, ничего не скрывающая и… плохо одетая. И нет никаких причин вводить Люка в заблуждение.

Зато я положила на лицо тонны косметики. Я собрала волосы в пучок, потом снова распустила, потом опять собрала, и опять распустила. В конце концов, я решила собрать их в пучок и на этом остановиться. Перед самым уходом я их снова распустила.

– Классно выглядишь! – взвыла Брэд, которая видела, как я уходила.

– Спасибо, – нервно ответила я, вовсе не уверенная в том, что мне приятен этот комплимент.

Я очень старалась прийти вовремя. Было непросто перестать играть в эти жестокие игры и нарочно опаздывать на свидания, но я заставила себя. Сейчас не до игр. Когда в назначенный час я появилась в кафе «Негро», Люка там не оказалось. Естественно, я сразу стала подозревать самое худшее: что он раздумал со мной встречаться. Сначала я решила повернуться и уйти. Потом все-таки заставила себя сесть и сделать заказ. «Десять минут, – пообещала я себе. – Жду десять минут и ни минутой больше!» Это была сущая мука. Я корчилась, как на электрическом стуле, и не спускала глаз с двери.

Наконец, после того, как вошел двадцатый человек, и это опять был не Люк, я все-таки решила уйти и принялась рыться в сумочке в поисках кошелька, чтобы расплатиться за свою минеральную воду… И тогда он появился. Вошел, обменялся несколькими словами с официантом. Тот указал ему на меня.

Это был такой шок – снова увидеть Люка. Он оказался выше и крупнее, чем я помнила. И взрослее, что ли. Он по-прежнему носил длинные волосы и кожаные штаны. Но лицо у него изменилось. Повзрослело. Пока он приближался ко мне, лавируя между столиков, я пыталась прочесть по его лицу, как он ко мне относится. Но оно было совершенно непроницаемым. Он подошел. Никаких бурных приветствий, никаких объятий и поцелуев в щеку. Он просто коротко спросил: «Как дела, Рейчел?» А потом опустился в кресло напротив, позволив мне испытать чудесные несколько секунд, когда мои глаза оказались на одном уровне с его ширинкой. И как это я могла когда-то думать, что у него нелепая внешность? Он был очень красивый мужчина.

Я пробормотала: «Привет, Люк», или что-то столь же незамысловатое. Мне с трудом верилось, что это действительно он. Люк, сидит напротив меня. Через стол. Так близко, что до него можно дотронуться. Мне показалось, что прошло много-много лет с тех пор, как мы с ним виделись в последний раз. О, если бы я могла взять его за руку, или если бы он поцеловал меня! Этого хотелось мне, а что он чувствует – я не знала.

Люк молчал и холодно смотрел на меня. Мне пришлось собраться с силами. Кажется, будет труднее, чем я предполагала. Подошла официантка. Он заказал пиво, я дала понять, что мне вполне хватит моей минеральной воды, хотя это было весьма далеко от истины. Потом, прокашлявшись, я приступила к своим тщательно отрепетированным извинениям.

– Спасибо, что пришел, Люк. Я не отниму у тебя много времени, – быстро сказала я. – Я должна была сказать все это раньше, но лучше поздно, чем никогда… То есть, я надеюсь, что ты тоже так думаешь. Я только хотела сказать тебе, что ужасно сожалею о той боли и несчастьях, которые тебе причинила, когда я… когда мы, ну, в общем, когда я еще жила здесь. Я была тебе отвратительной подругой, даже не представляю, как ты мог так долго терпеть меня, и ты был совершенно прав, когда отшил меня.

А вот теперь я бы выпила чего-нибудь! Но вместо этого, пришлось еще раз набрать в грудь воздуха:

– Я никогда бы не вела себя так гадко, если бы не была наркоманкой. Знаю, что это не извиняет меня и не умаляет моей вины перед тобой. Просто чтобы ты знал, почему я так себя вела…

Я украдкой взглянула на него. Он был сама невозмутимость. Ну, реагируй же хоть как-нибудь!

– Я была ненадежным человеком, – с натугой продолжала я. – На меня нельзя было положиться. Я подводила и предавала тебя направо и налево. Может быть, тебе не интересно знать, почему я была такой… Просто я хотела сказать тебе, что теперь переменилась, и мои друзья могут на меня положиться. Разумеется, – поспешила добавить я, – для тебя теперь это не имеет значения. Эти мои качества весьма пригодились бы два года назад, когда я вела себя, как последняя тварь…

Я все говорила и говорила, и слова мои падали на каменистую почву его молчания. Один раз он, правда, слегка подвинулся на стуле и забросил руку за его спинку. И несмотря на то, что я была очень занята своим покаянием, у меня не могла не мелькнуть мысль о том, как великолепен он должен быть в постели. Продолжая каяться, я бесконечно передвигала стакан по столу, как тарелочку во время спиритического сеанса.

Наконец моя речь подошла к концу. Больше, кажется, мне не за что было извиняться, а он так и не произнес ни единого слова. Я-то боялась его гнева. Но даже ярость была бы лучше такой непроницаемости. По крайней мере, хоть какое-то общение.

Не в силах сидеть молча, я еще раз извинилась за то, за что уже несколько раз извинялась:

– Еще раз прости меня за то, что я тогда выпила бутылку Джои, извини за то, что ставила тебя в неудобные положения, что портила тебе жизнь своей наркоманией…

И тут я выдохлась. Какой смысл идти по второму кругу! Теперь мне оставалось только с достоинством удалиться.

– Ну что ж, я, пожалуй, пойду, – униженно сказала я. – Спасибо, что выкроил время.

И я снова полезла за кошельком, намереваясь заплатить и уйти. И тут Люк совершенно выбил меня из колеи, сказав:

– Рейчел, хватит. Положи свой крест. Людям нужна древесина.

– Что?

– Я говорю, сядь и поговорим! – воскликнул он с деланной жизнерадостностью. – Я не видел тебя почти полтора года. Расскажи, как поживаешь. Как там Ирландия?

Это была не то чтобы оливковая ветвь – скорее, маленькая сиротливая оливка. Но и этого мне хватило. Я отложила свою сумку и снова откинулась на спинку стула.

Свободного, непринужденного разговора не получалось. Мы оба держались слишком напряженно, а я даже не могла позволить себе выпить. Но я очень старалась не ударить в грязь лицом. Мы обсудили экономику Ирландии. Мы поговорили о «Кельтских Тиграх», об иностранных инвестициях, о доходе на душу населения. Мы были просто как два политолога в телевизоре. Когда появился повод пошутить, я ухватилась за эту возможность, надеясь таким способом реабилитировать себя, напомнить ему о том, какой могу быть забавной. Но из здоровой экономики удалось выжать лишь несколько жалких смешков. Разговор то и дело спотыкался, замирал, потом возобновлялся снова, но, в общем-то, топтался на месте. Мне не хотелось уходить, быть с ним казалось мне в миллион раз лучше, чем не быть с ним, но как же мне было трудно!

Подошла официантка. Он заказал себе еще пива, а я себе – еще воды. Ее приход отвлек нас от того, о чем мы говорили, и когда повисло невыносимое молчание, Люк спросил, почти застенчиво:

– Ты теперь только воду пьешь?

– Да.

– Ты изменилась, – улыбнулся он.

– Да, я изменилась, – серьезно ответила я. И тогда мы посмотрели друг на друга, по-настоящему посмотрели.

Какая-то завеса упала, и я наконец увидела его, прежнего Люка, моего Люка, впервые за этот вечер. Мы смотрели друг на друга очень долго. И я почти забыла, что мы сидим здесь сейчас, а не тогда, два года назад.

– Ну, – он кашлянул, и это удивительное настроение сразу пропало. – Спасибо за твои извинения.

Мне удалось улыбнуться. Но как-то слабо и неуверенно.

– Знаешь, – сказал он, снова разрушая возникшую было между нами преграду, – я думал, ты хочешь со мной встретиться, чтобы выдать мне по полной программе за то, что я тогда сказал в твоем реабилитационном центре.

– О, нет! – выдохнула я. Я была удивлена, что он так подумал, но и испытала огромное облегчение от того, что мы, наконец, выяснили, зачем пришли сюда. Честно говоря, дефицит, баланс, платежи и прочие экономические вопросы – это не мой конек. – Ты все правильно тогда сказал. Если бы ты этого не сделал, я, может быть, до сих пор упиралась бы и все отрицала.

– Я был уверен, что ты теперь меня ненавидишь, – сказал он.

– Конечно, нет! – убеждала я. То есть, честно говоря, я и сама теперь толком не знала: неужели я его когда-нибудь ненавидела?

– Правда? – с надеждой спросил он.

– Правда, – заверила его я. Это было даже забавно: Люк волнуется о том, ненавижу ли я его.

– Если тебе от этого будет легче, то, честно говоря, я чуть не рехнулся тогда. Ну, когда все это сказал, – он вздохнул и выпалил скороговоркой, – и когда отвечал на эти чертовы вопросы, которые они мне прислали.

– Ты вынужден был это сделать, – утешала я его. – Это было для моего блага.

– Господи, как я себя ненавидел за это! – сказал он.

– Тебе не за что было себя ненавидеть, – успокоила его я.

– И, тем не менее, я себя ненавидел, – пожаловался он.

– Не стоило. Я, в самом деле, была просто ужасна.

– Да ничего не ужасна! – сказал он.

– Еще как ужасна!

– Нет.

– Да.

– Ну, разве что иногда, – наконец согласился он.

– Еще как ужасна! – улыбнулась я, стараясь скрыть за улыбкой свое легкое недовольство тем, что он так быстро согласился со мной. – И это было так благородно с твоей стороны – подвергнуть себя такому испытанию, ведь ты даже не был женат на мне, и никаких серьезных отношений у тебя со мной не было, и ты даже не любил меня…

– Но я любил тебя! – раздраженно перебил он меня.

– Да нет, не любил, – напомнила я ему.

– Любил.

– Люк, – примирительно заметила я, – не подумай, что я это в упрек, но ведь ты сам сказал тогда, в Клойстерсе, что никогда не любил меня. У меня есть свидетели, – горько усмехнулась я.

– О боже, я так сказал? – он потер лоб таким знакомым мне жестом. – Да, конечно, я так сказал.

Он бросил на меня взволнованный взгляд:

– Мне не следовало этого говорить, но пойми, я был очень зол на тебя тогда, Рейчел! За то, как ты со мной обращалась, и за то, что ты делала с собой.

Я сглотнула. Мне все еще больно было слышать от него такое. И все-таки, приятно узнать, что когда-то он меня любил.

– Странно, правда? – задумчиво проговорил он – Как время все меняет. Одна мысль о тебе приводила меня в ярость, а прошел год – и я больше не бешусь.

«Слава богу!» – подумала я с облегчением.

– Я любил тебя, хоть и злился! – заявил он. – Думаешь, я пролетел бы три тысячи километров, чтобы посидеть в какой-то обшарпанной комнатенке с кучкой придурков и полить тебя грязью, если бы я тебя не любил?

Мы оба расхохотались.

– Ты вылил на меня много грязи. Должно быть, сильно любил.

– Да еще как! – с улыбкой кивнул он. – Еще как сильно!

Настроение у нас неожиданно поднялось. Я спросила про Гэза и ребят. И мы плавно вышли на бесконечные «а помнишь?»: «А помнишь, как Гэзу сделали татуировку?», «А как она потом воспалилась!», «А помнишь, как мы готовили попкорн и чуть кухню не подожгли?», «А как Джои спер огнетушитель на работе?», «И вот он пригодился!», «А я и забыл о том случае!», «Я вообще-то тоже забыла, но сейчас вспомнила».

Еще было несколько боязливых, «пробных», прикосновений друг к другу – чудесных, горько-сладких, дальних отголосков нашей прежней близости. Когда мы закончили вспоминать, я принялась хвастаться своими последними достижениями, как ребенок – подарками, полученными на день рождения.

– Я не пила и не принимала наркотиков уже год и четыре месяца, – похвалилась я.

– Вот что значит играть по-честному! – восхитился Люк.

Я завибрировала от счастья.

– А еще я собираюсь в уни-вер-си-тет, – медленно, по слогам, чтобы усилить эффект, произнесла я, – в октябре.

Это его добило.

– Правда? – чуть не поперхнулся он.

– Ага, – улыбнулась я. – Изучать психологию.

– Зашибись! – воскликнул он.

Уж в прежние времена я бы нашла как обыграть его последнюю реплику! Теперь все было иначе, чем два года назад. Совсем иначе.

– Теперь тебе осталось только сообщить, что собираешься замуж, – сказал он, – чтобы твое преображение выглядело полным и окончательным.

Я улыбнулась. Надо же такое подумать!

– Так собираешься? – спросил он после повисшей паузы.

– Собираюсь куда?

– Замуж.

– Ради бога, не говори глупостей, – хихикнула я.

– Неужели ты не встречала хороших парней в Ирландии? – спросил он.

– Нет, – ответила я, – придурков – навалом. А хороших парней нет.

Он рассмеялся, сверкнув белыми зубами. Его окружала весьма опасная для меня аура. У меня внутри все встрепенулось.

– Ты всегда умела рассмешить меня, – сказал он.

– Всегда? Не только когда раздевалась? – рискнула я.

Не стоило рисковать. Сначала глаза у него загорелись. Но взгляд тут же затуманился. А на меня тут же обрушились воспоминания и давние ощущения. Я почти обоняла запах его кожи. Хорошее настроение тут же испарилось. Снова возникло напряжение, и еще – печаль и ужасающее чувство потери. Я ненавидела себя за то, что была наркоманкой, за то, что разрушила такие отношения. И мое горе зеркально отражалось в глазах Люка.

Некоторое время мы смотрели друг другу в глаза, потом он отвел взгляд. Я-то думала, что наши отношения умерли тогда, в Клойстерсе, но это было не так. Они умирали сейчас.

– Рейчел. – неловко выговорил Люк. – Я хотел сказать, что ты больше не должна чувствовать себя виноватой.

Я тоскливо пожала плечами и съежилась.

– Не будет ли слишком сентиментально, если я скажу, например, что прощаю тебя? – спросил он, глядя в пол.

– Конечно, не будет, – искренне обрадовалась я. – Мне бы очень хотелось, чтобы ты простил меня.

– Знаешь, – ласково сказал он, – ты была совсем не так уж плоха.

– Правда? – спросила я.

– Не всегда, конечно, – заметил он, – но в хорошие дни ты была… просто лучше всех. Правда, лучше всех, – повторил он нежно.

– Правда? – прошептала я. От его неожиданной нежности я чуть не прослезилась.

– Конечно, – ответил он мне шепотом. – Разве ты не помнишь?

– Помню, – ответила я. – Просто я не была уверена: а вдруг я все это придумала, вдруг это мне только казалось. Ведь я постоянно была… не в себе, и все такое. Значит, иногда у нас все было хорошо?

– Очень часто, – сказал он.

Мы оба сидели неподвижно. Казалось, даже воздух вокруг нас застыл.

По моей щеке медленно сползла слеза.

– Извини, – сказала я, вытирая ее. – Но я как-то не думала, что ты будешь так хорошо со мной разговаривать.

– А почему, собственно? – неподдельно удивился он. – Я вообще хороший.

Конечно, он хороший. Он очень хороший парень, а когда-то он был еще и моим парнем. И меня снова захлестнули запоздалые сожаления.

– Я не знала, что будет так печально, – призналась я.

– А я знал.

– Правда? – я удивилась. – Даже интересно: а почему ты согласился встретиться со мной?

– Мне было любопытно, я хотел посмотреть, изменилась ли ты за это время. И потом, я соскучился, – добавил он, как бы шутя.

– И как? Я изменилась? – спросила я, притворившись, что не заметила иронического тона.

– Да, похоже, что так, – кивнул он. – Конечно, следовало бы подвергнуть тебя серии тестов, но кажется, ты сохранила все хорошее, что в тебе было, и избавилась от всего плохого.

Его слова наполнили меня гордостью.

– Ты не выглядишь другой, непохожей на себя, – сказал он задумчиво. – У тебя волосы теперь короче, но ты все тот же ребенок. Детка.

– А ты все такой же бабник, – мне удалось улыбнуться, хотя внизу живота у меня творилось бог знает что.

За этим не последовало ни исступленных объятий через стол, ни страстных поцелуев. Целью нашей встречи было затушить последние тлеющие угольки, а не раздуть новое пламя.

– Я лучше пойду, – сказала я. Мне ужасно не хотелось расставаться с ним, но я не в силах была больше смотреть на руины наших отношений.

– Хорошо, – сказал он, вставая. – Я провожу тебя домой.

Мне ужасно хотелось узнать, есть ли у него девушка. Пока мы шли, я сделала осторожные попытки выяснить это.

– А ты?.. – попробовала я и осеклась. – А у тебя?.. – начала я снова, и опять остановилась на полпути.

Может быть, лучше мне не знать. Я просто не переживу, если он с кем-то встречается.

– Знаешь, – небрежно обронил он, – с тех пор, как ты уехала, у меня никого не было.

Именно в этот момент я окончательно поверила, что Бог есть.

– Береги себя, – сказал он мне, когда мы остановились у моего общежития.

– Ты тоже, – ответила я. Лучше мне умереть на месте, чем смотреть, как он уходит.

– Веди себя хорошо, – все еще медлил он.

– Ладно, если ты тоже будешь вести себя хорошо. Он подвинул руку на миллиметр в мою сторону – микроскопический рывок, и мы рванулись друг к другу, как ядра, выпущенные из пушек, и обнялись. Его живот прижался к моему, руки обхватили меня, я уткнулась лицом ему в шею. Я вдыхала его запах в последний раз. Я хотела бы, чтобы это никогда не кончалось. Потом я рванулась от него и, не оглядываясь, ринулась в подъезд. Там я чуть не сломала себе шею, налетев на Брэд, которая, прищурившись, наблюдала за всем, что происходило между мною и Люком. Я успела подумать, что теперь-то она уж точно не станет набиваться ко мне в подруги.

Я знала, что эта тоска пройдет, что я с ней справлюсь. Мне потребовалось порвать с ним, чтобы понять, как сильно я его люблю. Но я знала, что и это пройдет. «Я никогда больше не встречу такого, как он», – думала я, изнемогая от тоски. «Встречу, встречу! Операция „Гарри"!», – напоминала я себе.

Но невозможно было не думать о том, как все сложилось бы у нас с Люком, если бы большую часть нашего романа я была хотя бы вменяема. Или если бы мы с ним только что познакомились. Если бы у нас не было общего прошлого, мешающего нашему будущему. Но я слишком хорошо понимала, что размышлять об этом совершенно бесполезно, что нельзя изменить того, что уже случилось. Самое лучшее, что можно сделать, – смириться.

Пусть я не получила первого приза, но зато мне досталось несколько утешительных призов. Разве я не узнала о том, что когда-то он все-таки любил меня? Разве он не простил меня? Разве я не вела себя с ним как разумный, взрослый человек? Разве мы не расстались друзьями?

Эта печаль заживляла старую рану и одновременно причиняла новую боль. Я нашла в себе силы встретиться лицом к лицу с самым запутанным и трудным в моей жизни. Я взглянула в глаза своим самым ужасным недостаткам, и мне хватило духа извиниться перед Люком. Мне больше не нужно было испытывать чувство стыда всякий раз, как я думала о нем. Призрак был, наконец, изгнан. «Лучше бы изгнали меня!» – думала я, и в то же время, не могла не гордиться собой!

Я – Рейчел Уолш. Взрослая женщина. Телка, детка, заблудшая овечка, наркоманка.

Найденная овечка. Выжившая.

 

ЭПИЛОГ

Я как раз собиралась ложиться спать, когда услышала какой-то шум в холле. Это было через две недели после нашей встречи с Люком, и моя сердечная боль все еще не утихла. Это оказалось непросто – быть зрелым взрослым человеком. Но я находила в своих мучениях и искру утешения. Возможно, они сделают меня сильнее. Иногда мне даже верилось в это. Примерно две секунды в день. Все остальное время я ревела белугой и не верила, что это когда-нибудь пройдет. Я драила сортиры, накрывала столы и мела лестницы в «II Pensione», а слезы в это время свободно текли у меня по щекам. Это никого не раздражало и не удивляло. Итальянцы привыкли к бурному проявлению эмоций.

Когда я услышала голоса в холле, я как раз намеревалась вволю поплакать и тем самым избавить себя от тягостной обязанности стирать с лица макияж. Но здесь так редко хоть что-нибудь происходило, что я тут же бросилась посмотреть, в чем дело. Кажется, шум доносился с первого этажа. Я перегнулась через перила: там, в холле, Брэд сцепилась с каким-то неизвестным. Этот неизвестный, при внимательном рассмотрении, оказался Люком. Мое сердце почти остановилось.

– Мужчинам сюда нельзя! – орала Брэд. – Никаких мужчин!

– Я только хотел поговорить с Рейчел Уолш, – протестовал Люк. – Я никому не сделаю ничего плохого.

Я знала, я просто не сомневалась в том, что он не просто так пришел… Я слишком хорошо помнила наше расставание.

И тут Люк поднял голову и увидел меня.

– Рейчел! – воскликнул он, поймав мой взгляд, хоть это было и трудновато – угол зрения у него, благодаря Брэд, оказался довольно неудобным. – Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ! – Брэд вдруг резко отпустила его, видимо, из-за отвращения к тому, что он только что сказал. Люк от неожиданности свалился на пол.

Я не могла поверить в то, что услышала, и все же поверила. В конце концов, ведь я же люблю его!

– Повтори, – дрожащим голосом сказала я, когда он поднялся на ноги.

– Я люблю тебя! – торжествующе объявил он, раскинув руки. – Ты замечательная, ты красивая, и я просто не могу выбросить тебя из головы!

– Я тоже люблю тебя, – услышала я свой голос.

– Мы все устроим, – пообещал он, глядя на меня снизу вверх. – Я вернусь домой, в Ирландию, найду там работу… У нас все было хорошо раньше, а теперь будет еще лучше.

Все девушки повыскакивали из своих комнат. Некоторые были уже в ночных рубашках.

– Неплохое предложение, Рейчел, – крикнула одна из них.

– Ешли она не жахочет, – заметила вечно жующая Ванда из Техаса, – будет ду-ура!

– Я люблю тебя, – повторил он снова, поднимаясь по лестнице.

Все заулюлюкали и захлопали в ладоши.

– Я тоже, – прошептала я, неподвижно, как парализованная, стоя в дверях своей комнаты и глядя, как он поднимается все выше и выше.

Вот он уже на лестничной площадке. Девушки ныряли в свои комнаты, когда он проходил мимо, чтобы потом опять высунуться и поглазеть на его удаляющуюся красивую задницу.

– Рейчел, – сказал он, наконец добравшись до меня. Не веря глазам своим, я увидела, как он опускается на одно колено. Зрители беснуются! Он берет меня за руку и спрашивает, глядя прямо мне в глаза: «Полагаю, о сексе не может быть и речи?»

 

ПРИМЕЧАНИЕ АВТОРА

Никакого Клойстерса не существует. На свете очень много различных центров, где лечат от различных вредных пристрастий. Условия проживания, методы лечения, психотерапевтические приемы варьируются в зависимости от заведения. Иногда они жестче, чем в Клойстерсе, иногда мягче. Вообще-то, в некоторых центрах действительно есть джакузи!

Изучая вопрос, я выявила только одну общую для всех центров черту – все они рекомендуют прошедшим курс лечения посещать собрания Анонимных Наркоманов. Поэтому я сочла необходимым упомянуть о том, что Рейчел их посещает, сохранив однако в тайне то, как обычно проходят такие собрания.