«Дорогой Гил.

Когда ты будешь читать эти строки, я уже буду мертва. Кажется, так начинают письма самоубийцы? С четкого заявления о намерении. А я четко знаю, чего хочу. Я хочу умереть.

Пожалуй, начну с того, что скажу тебе правду, ведь ты хотел от меня ее добиться, когда приходил ко мне несколько недель назад: да, я сделала это. Я убила Ребекку. Боюсь, ты был прав. Я собиралась тебя подставить — свалить всю вину на тебя, если моя попытка скопировать Поджигателя не удастся. Вот бы удивилась Ребекка, узнав, что тебя обвиняют в ее смерти! Впрочем, мне кажется, это было бы в какой-то мере справедливо.

Поверь, ты морально причастен к ее гибели, хоть сам вряд ли это осознаешь. Но такова была моя цель. Чем больше я тебя узнавала, тем яснее понимала, что ты заслуживаешь сурового наказания за предательство. Я изо всех сил старалась быть безупречной, и, похоже, добилась твоей любви — если ты вообще способен любить кого-нибудь, кроме себя. Пожалуй, ради такого стоило даже рискнуть свободой: я доказала тебе, как ты был глуп и как во мне ошибался. Ты всегда меня недооценивал.

Ты, конечно, хочешь знать, что меня к этому подтолкнуло. Только что я встречалась с адвокатом, мы обсуждали полученную им краткую версию обвинения. Он не сказал прямо, но я легко догадалась, что у меня нет надежды на оправдательный приговор. И все из-за проклятой машины! Я думала, ее сломают и она бесследно исчезнет. Однако никогда и ни в чем не стоит полагаться на других. Надо было сделать это самой — спихнуть ее в канал или сжечь. Но я сглупила, черт возьми!

Таддиус считает, что мне надо признаться. В этом была бы некая поэтика, но я не хочу. Если признаю свою вину, то проведу в тюрьме всю жизнь или по крайней мере бо льшую ее часть. Мне грозит тридцать лет заключения. Я пропущу лучшие годы! У меня не будет ничего, что наполняет жизнь смыслом, — путешествий, работы, новых впечатлений, может быть, даже детей. Ни стабильности, ни нормального существования, ни дома. Нет уж, спасибо, лучше я сделаю собственный выбор и выйду из игры. Больше не желаю быть частью юридической системы. Сыта ею по горло — так же как и всем остальным!

Но прежде чем уйти, я расскажу тебе, что произошло и почему. Мне не нужно твое прощение. Мне не нужно, чтобы ты меня оплакивал, — не вздумай притворяться, будто твое сердце разбито, ведь мы оба знаем, что этого органа у тебя нет. Я просто хочу открыть тебе глаза, чтобы ты понял, кто ты на самом деле. У тебя есть деньги, обаяние, которым ты иногда пользуешься, и смазливое личико, но все это лишь витрина. Пока мы с тобой встречались, я со смехом наблюдала, как ты пытаешься мной манипулировать.

Констебль Керриган думала, что мне опасно с тобой встречаться, а было-то все наоборот. Ты считал себя опасным, но ты не знаешь, что такое опасность. Ты всего лишь женоненавистник, которому нравится принуждать женщин к сексу. Ты изнасиловал меня, и я уверена, что ты изнасиловал Ребекку, — прости, но я тоже не верю, что ее разбитая скула — случайная травма. Это не делает тебя кем-то особенным, Гил. Ты зауряден, глуп и не достоин ни меня, ни Ребекки, ни всех остальных женщин, которых ты пытался подчинить за эти годы.

Не знаю, когда ты прочтешь это письмо и разрешат ли тебе вообще это сделать. Когда я буду готова уйти, я оставлю констеблю Керриган записку с просьбой позаботиться о том, чтобы оно попало к тебе в руки. Думаю, она выполнит эту просьбу — если не ради меня, то ради тебя. Ей, наверное, неловко перед тобой из-за того, что она тебя подозревала. Что ж, понимаю. Я очень ловко ее дурачила. Как ты мог заметить, я умею врать.

Постараюсь описать все как есть. «Не надо класть густых теней, смягчать не надо красок». Кажется, так? Я мало что помню из «Отелло», но эти строки навсегда впечатались в мою память. В финале не остается ничего, кроме правды. Теперь уже нет смысла ее скрывать. Через несколько дней я выпью тайно накопленные мной антидепрессанты. Я не могу ждать до конца суда: потом за мной установят наблюдение. Сейчас самое время.

Я потратила немало сил, чтобы расположить к себе охранников. Они никогда не обыскивают мою камеру. Даже удивительно, какие чудеса творят слова «спасибо» и «пожалуйста»! Содержание под стражей — сильный стресс, и я легко убедила тюремного врача, что мне необходимы антидепрессанты. Гораздо труднее было не выпить их сразу, для этого и впрямь понадобилась сила воли. Но я отлично владею собой, особенно когда чего-то хочу. Совсем недавно я хотела тебя, но это быстро прошло.

Скажу сразу: убивать Ребекку я не хотела. Это не было для меня удовольствием или забавой. Мне пришлось так поступить ради собственного спасения. Ребекка была слишком слаба, ей не следовало знать то, что она про меня знала. Я не могла ей доверять и не могла дружить с ней так, как она дружила со мной.

Чтобы тебе было понятно, мне придется начать с самого начала, а это непросто. Я никому и никогда не рассказывала о своем детстве. С тех пор как уехала из родного городка, я больше ни разу туда не возвращалась и не буду говорить тебе, где он находится. Это не важно.

Я жила с мамой и бабушкой. Не знаю, куда подевался мой отец, но его никогда не было со мной рядом. Впрочем, я по нему не скучала. Мама страдала маниакально-депрессивным синдромом и почти все время чудила — то порхала в эйфории, то лежала пластом. По утрам, вставая с постели, я не знала, что меня ждет. Даже не представляю, каким чудом я выжила, но когда мне было четыре года, к нам переехала бабушка, и в доме появился какой-то порядок.

Теперь в кухне всегда была еда, а на кровати — постельное белье. Я ходила в чистых вещах, пусть не новых, не красивых и не таких, какие мне хотелось. Но я всегда была аккуратно одета, накормлена и не возражала, что мне приходится жить в одной комнате с Наной. Во всяком случае, тогда не возражала. Я просыпалась среди ночи, слушала ее дыхание, и мне было спокойно оттого, что рядом кто-то есть.

Но став постарше, я начала тяготиться ее присутствием. Мне были неприятны ее сонные стоны и ворчание. Я не имела своего личного пространства и никуда не могла от нее скрыться. Она всегда была тут как тут, следила за мной, комментировала мои книги, одежду, слова. У Наны был злой язычок, и она вовсю чихвостила меня по поводу и без повода.

Я изо всех сил старалась не привлекать ее внимание, поэтому много времени проводила в местной библиотеке или школе — больше пойти мне было некуда, — и в итоге превратилась в заядлого книгочея и трудоголика. В дальнейшем эти качества помогли мне пробиться в жизни, так что, наверное, мне стоит сказать Нане спасибо.

А еще Нана была настоящим ипохондриком и практически не вылезала из врачебных кабинетов. Она ходила туда дважды в неделю то с одной, то с другой проблемой. У нее имелись рецепты на все известные человечеству обезболивающие препараты: она принимала лекарства от нервов, пила таблетки, чтобы заснуть, и другие — чтобы проснуться. В конце концов новый семейный врач поставил ей диагноз «полиревматизм», и она с восторгом рассказывала всем подряд о своем «поли-моли-тизме» — якобы старый лекарь сам не знает, что это за зверь. Однажды я залезла в Интернет и нашла там сие заболевание. Оказалось, оно проявляется в неспецифических болях и недомоганиях. «О, моя спина, мои колени! Доктор, у меня стреляет в ягодицу! Ноет шея! Сегодня я едва держусь на ногах!» — «Ничего страшного. Попейте обезболивающие». — «Да? Ну ладно, раз вы настаиваете».

У меня и в мыслях не было использовать Нану — до тех пор пока Стив Уилмот, живший двумя этажами ниже, не попытался напасть на нее на лестнице. Тупой как пробка и такой же активный, Стив не ожидал, что желание Наны удержать свою сумку окажется сильнее его желания эту сумку украсть. Он замотал лицо шарфом, но бабка сразу его узнала. Это было не трудно: каждый день он носил одну и ту же футболку «Рассел-атлетик», и даже не догадался переодеться перед налетом. Нана пригрозила, что все расскажет его матери, и он в испуге удрал. Стив был чуть старше меня, но мы с ним немного общались, и в следующий раз, когда он играл в футбол во дворе, я подошла и спросила, чего он хотел, ведь он знал не хуже моего, что Нана не носит с собой много наличности.

— Таблетки. У нее их полно, да?

— Ты же их не принимаешь.

Стив считал себя крутым атлетом и не употреблял запрещенные препараты.

— Я бы их продал. Можно неплохо наварить, если толкнуть «колеса» нужным людям.

— Какие, например?

Стив, который обычно не помнил ничего, кроме футбольного счета и своего заказа в китайском ресторанчике, вдруг затараторил:

— Возбуждающие, успокаивающие — валиум и прочие. Все кодеинсодержащие, трамадол. Если ей назначают препараты с морфием — вообще класс!

Я вспомнила запирающийся шкафчик рядом с кроватью Наны и батарею маленьких пузырьков с таблетками, а также картонные упаковки с торчащими из них блистерами. Она пробовала все существующие лекарства и никогда ничего не выбрасывала. То, что раньше я воспринимала как старушечий хлам, теперь показалось мне невостребованным ресурсом.

Я начала потихоньку таскать у нее то одно, то другое лекарство — немного, чтобы ни Нана, ни врач не заметили, но достаточно, чтобы выручить за них толику денег. Еще брала ее рецепты и сама покупала препараты. Я вдруг стала очень заботливой — бегала в аптеку за таблетками бабушке, пока та смотрела телевизор. Нана привыкла к этому и радовалась, что я помогаю. Я тоже была довольна, по понятным причинам.

Стив брал процент с прибыли, но я не возражала: так было меньше шансов попасться. Я складывала деньги в старый конверт, который хранила у себя в комнате. Это было мое самое главное сокровище. Я вставала среди ночи и, затаив дыхание, чтобы не разбудить Нану, перепрятывала конверт в новое место. Я невольно думала о нем в школе, а после уроков спешила домой — проверить, не обнаружили ли мой тайник. Эти деньги я никогда не тратила, ни фунта. И хотя разовые суммы были мелкими, мое богатство постепенно росло.

Пусть как угодно ругают наркобизнес, однако именно благодаря ему я сумела поехать в Оксфорд на собеседование. Я даже не мечтала, что когда-нибудь попаду в столь престижное место, но однажды после урока математики мой учитель, мистер Палмер, отвел меня в сторонку и, дыша мне в лицо кислым кофе, рассказал про Оксбридж. По его мнению, я непременно должна туда поступить.

Сам он окончил Кембридж и подробно описал мне все — парки и лужайки вдоль реки Кем, болота, сами колледжи. Я не хотела туда ехать. Меня не вдохновляла жалкая карьера мистера Палмера. А поскольку в один год нельзя подать заявления сразу в два университета, я выбрала Оксфорд.

А Оксфорд выбрал меня. Я знала, что ломлюсь в открытую дверь. Профессура любыми средствами стремилась повысить процент абитуриентов из числа выпускников бесплатных средних школ. Какую бы чушь я ни написала на экзаменах, меня все равно пригласили бы на собеседование. Я жутко испугалась, когда в ноябре пришло письмо: собеседования состоятся в начале декабря; мне предоставят временное жилье в колледже Латимер, хотя я буду проходить собеседования еще в двух других колледжах; далее шли советы насчет того, как лучше добраться до Оксфорда и что взять с собой, и указывалось, сколько времени мне придется там провести до оглашения результатов.

Мистер Палмер предложил деньги в долг, чтобы я смогла ехать в университет: видимо, понимал, что мне нет смысла просить о помощи маму или бабушку. Я сказала, что обойдусь, подумав о скатанном в трубочку конверте, который в тот момент лежал в старой кроссовке под моей кроватью, у самой стены. В этом потрепанном конверте (мятая бумага стала мягкой и порвалась на краях) было уже около девятисот фунтов стерлингов.

Дома не знали, куда я еду. Мама не спросила, а Нане я наплела про выездную географическую практику. Похоже, она даже не ведала о том, что у меня нет экзамена по географии. Мелкие мятежи и гомеопатические порции вранья делают жизнь более-менее сносной. Зачем зря волновать родных? Пусть спят спокойно.

Часть денег я потратила на одежду для собеседования — скромное черное платье, толстые колготки и туфли на плоской подошве, — а остальное убрала в рюкзак. Я ничего не собиралась оставлять дома.

Приехав в пассажирском вагоне в Лондон, я пересела в поезд до Оксфорда и добралась туда уже под вечер. Был красивый зимний закат: совершенно безоблачное небо, темно-красное солнце и мягко подсвеченные голые деревья у реки. При виде этой картины у меня сердце подпрыгнуло от восторга. Поразили резной орнамент на старинных фасадах университетских зданий, идеальная излучина арки на Хай-стрит, серо-зеленые воды реки под мостом Магдален. Ничего кричащего, безвкусного и убогого. Я немного побродила по окрестностям, а когда стемнело и золотистый камень посерел, нашла дорогу в колледж Латимер и шагнула в турникетные ворота, вырезанные в огромных тяжелых дубовых дверях.

Камень под моими ногами был протерт до блестящего желоба многими поколениями студентов, ходивших здесь до меня, и я поклялась, что стану одной из них. В будке охранника я испуганно проблеяла, что приехала на собеседование, и в ответ получила ключ с круглым металлическим брелком, от которого мои потные руки стали пахнуть монетами.

Мне досталась комната в Гарден-билдинг с видом на реку, высоким окном и пустыми книжными полками над кроватью. Я села на край кровати и уставилась на голые деревья, обступающие луга, и выбеленную прожекторами башню Магдален, которая, точно часовой, высилась над всем этим.

В коридоре было шумно. Абитуриенты громко и уверенно переговаривались между собой, планируя пробную вылазку в ближайший паб. Я стеснялась вступать в беседы. К тому же у меня не было желания куда-то идти. Хотелось впитать в себя все запахи, звуки, атмосферу этого места; запомнить на случай, если мне больше не придется испытать ничего подобного. Я не смела и мечтать о том, что эта комната станет моей. Студентка, жившая там до меня, убрала все следы своего пребывания, кроме маленьких блестящих звездочек по всему потолку, которые я обнаружила, включив свет.

На следующий день, в десять утра, состоялось мое первое собеседование. Сама я, наверное, пропустила бы завтрак, но в восемь часов девушка-соседка постучала в мою дверь и спросила, не хочу ли я пойти вместе с ней в столовую. Она заявила, что ей нужна моральная поддержка, и всю дорогу непринужденно болтала, будто давно здесь освоилась. У нее было широкое лицо, усыпанное веснушками. Имени я не помню. Она поступала в исторический колледж, но не прошла, несмотря на свою уверенность.

Я молча шагала рядом, внимательно разглядывая все, что попадалось на пути от Гарден-билдинг до столовой, а когда мы вошли в зал, вообще потеряла дар речи при виде дубовых панелей, огромных портретов в золоченых рамах на стенах и длинных массивных столов. На скамьях вдоль столов сидели и громко гомонили сотни людей. Правда, некоторые, как и я, испуганно молчали.

Давясь тостом и запивая его чуть теплым чаем, я слушала, как… пусть будет Джоан (я в самом деле забыла, как ее звали) рассказывает про своих друзей и свои увлечения. Мол, она не очень-то и хотела ехать в Оксфорд, потому что там слишком трудно учиться, и одноклассники высмеяли ее, когда она решила туда поступать.

После завтрака я кое-как отделалась от Джоан — сказала, что мне надо подготовиться к собеседованию, и пошла бродить по территории колледжа, подмечая каждую мелочь, от результатов соревнований по гребле, написанных мелом над входом во второй квадрат, до запаха полировки для меди перед университетской часовней.

День был ясным и холодным, над головой синело безоблачное небо. Все цвета казались особенно яркими. Я уже безнадежно влюбилась в это место и отправилась на собеседование с чувством нарастающей паники: открыв для себя настоящий рай, я отчаянно не хотела его покидать.

Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что на собеседовании мне сделали большую поблажку. Обошлось без пугающе каверзных вопросов, на которые отвечали другие абитуриенты, вроде «дайте определение понятию „причина“». Последнее, что пожелали знать преподаватели права, прежде чем меня отпустить, это почему я хочу учиться в колледже Латимер. Я посмотрела в решетчатое окно на дымоходы из золотистого камня, отчетливо, словно их вырезали из бумаги, выделяющиеся на фоне голубого небосвода. Мне нужен был убедительный ответ, не банальный и не жалостливый. В итоге я сказала правду:

— Я не знала, что на свете есть подобное место, но всегда о нем мечтала.

Я вышла из юридического класса и побрела вниз по маленькой деревянной лестнице. Следующий абитуриент, юноша в костюме, посмотрел сквозь меня, когда я попыталась ему улыбнуться. Я уже знала, что меня не возьмут. На остальных собеседованиях я машинально кивала и улыбалась до боли в скулах, так тихо отвечая на вопросы, что преподавателям приходилось наклоняться и часто переспрашивать.

«Не возьмут, не возьмут, не возьмут», — стучало у меня в висках, когда утром третьего дня я собирала вещи, а потом нехотя выходила из маленькой комнаты, в последний раз оглядываясь по сторонам.

Когда я вернулась, мой дом показался мне еще серее и уродливее, чем раньше. Я там просто задыхалась.

Что случилось дальше, ты знаешь: как ни странно (возможно, моя кандидатура удачно вписалась в демографический план), мне предложили место. Когда пришло письмо, я заперлась в ванной, чтобы мне никто не мешал, и уставилась на конверт, понимая, что, заглянув в него, либо сойду с ума от счастья, либо умру от горя. Моя судьба была уже решена, но я пока не знала, что меня ждет. Помню, как заколотилось сердце и потемнело в глазах, когда я, осторожно вскрыв конверт, достала оттуда сложенный листок бумаги.

Было бы лучше, если б я не училась в колледже и осталась в супермаркете, где работала неполный день. Но я получила место, а с ним — щедрую стипендию, и теперь могла приобрести учебники, мантию, академическую шапочку и другие маленькие атрибуты оксфордского студенчества. Однако вскоре я поняла, что деньги мне все-таки нужны: надо было купить все остальное — например, одежду, в которой я не казалась бы «белой вороной». Я уже видела, в чем ходят тамошние студенты. Конечно, Оксфорд не самое модное место на свете, и все же, чтобы влиться в новое окружение, мне следовало поменять гардероб.

Я не просила у Наны много. Я знала, что у нее есть деньги — заглядывала в ее сберегательную книжку. Я хотела взять взаймы, не объясняя зачем. Но она даже не поинтересовалась причиной — сразу мне отказала.

— Ты получишь мои деньги только после моей смерти, и ни минутой раньше, — заявила бабка.

Она сама подала мне эту идею — значит, сама и виновата, не так ли?

Успокойся, я шучу. То есть шучу насчет ее вины. Я оправдывала себя тем, что она все время страдала сильными болями. От стероидов ее лицо опухло и расплылось как диск луны, она шаркала по квартире точно маленький седой тролль, злясь на весь мир. Решение созрело быстро.

В моем распоряжении было несколько месяцев, за это время требовалось достать деньги. И я начала копить таблетки. Теперь я отдавала Стиву не все — только изредка и понемножку, — а остальное запасала сама, на случай если мне понадобятся карманные деньги. И потом, как я обнаружила, люди становятся очень милы, когда понимают, что я могу им помочь — продать пару «колес» для настроения. Я решила, что лекарства пригодятся мне и в Оксфорде. Нана ничего не замечала, даже то, что я заменила трамадол аспирином. Когда она жаловалась на здоровье, я уговаривала ее сходить к врачу. Она посещала двух или трех докторов, и поток лекарств не иссякал.

За два месяца до начала семестра я принесла бабушке перед сном чашку чаю и обезболивающие, как она просила. Только я сказала, что дозировка изменилась и теперь ей нужно в три раза больше, чем раньше. Да, и еще: в аптеке посоветовали принимать эти таблетки вместе с другими препаратами — для большей эффективности. Пей на здоровье!

Я не была уверена в том, что этого хватит. Стояла под дверью нашей комнаты и прислушивалась к ее медленному неглубокому дыханию, надеясь, что каждый прерывистый вдох будет последним. Но старая бестия все никак не умирала. Мне это не нравилось. Я дала ей дозу, от которой старуха должна была за считанные часы откинуть копыта, а она продолжала сопеть. В конце концов я вошла, взяла со своей кровати подушку, положила ей на лицо и держала, вспоминая названия всех хитов Мадонны, по порядку. До чего же странные вещи приходят в голову в такие минуты! Мадонна никогда не была моей любимой певицей.

Семейный врач, пришедший засвидетельствовать смерть, увидев Нану, слегка засомневался и сказал, что надо делать вскрытие. Он был очень подозрительным, этот доктор Консидайн. Я показала ему гору пустых пузырьков и выразила опасение, что бабушка случайно приняла не те лекарства. И поинтересовалась, мол, не думает ли он, что в последние годы ей прописывали слишком много препаратов?

Тут он сразу перестал колебаться и подписал свидетельство о смерти.

По завещанию, оставленному Наной, мама получила деньги, а я — дурацкую брошь с камеей. Но это не имело значения. До трагической кончины бабушки я стащила ее банковскую карту и в течение предыдущих двух недель сняла со счета приличную часть сбережений. Бедная Нана, она стала немного рассеянной из-за лишних транквилизаторов, которыми я ее потчевала, и ничего не заметила.

Сразу после моего отъезда она должна была очухаться и обнаружить пропажу, поэтому мне ничего не оставалось, как только от нее избавиться. Знаешь, но без нее я даже немного скучала — просыпалась по ночам и вслушивалась в тишину, пытаясь различить храп Наны, и только потом вспоминала, что ее больше нет.

У мамы случился нервный срыв, и ее поместили в местную психушку на принудительный «отдых». Воспользовавшись моментом, я собрала вещи и уехала в колледж. Даже не сказала ей, куда и зачем еду, только оставила записку, в которой написала, что со мной все в порядке. Она могла бы разыскать меня через школу, но, похоже, это не приходило ей в голову. В любом случае с тех пор я ее не видела и даже не знаю, жива ли она. Сейчас у меня нет желания это выяснять. Удивительное дело: я всегда стыдилась своей матери, а вот теперь, боюсь, она будет стыдиться меня.

Погода в начале семестра выдалась отличная: днем — тепло и солнечно, вечером — прохладно. Ведь если подумать, это был конец сентября, но в тот год первый осенний месяц радовал прощальным вкусом лета. Студенты оккупировали каждый клочок зелени — отдыхали на травке, шумно приветствуя друг друга и делясь впечатлениями о своих путешествиях во время долгих каникул. Я как зачарованная бродила по лужайкам, все еще не веря собственному счастью. Неужели я действительно здесь, мне позволено сидеть у реки, у меня есть расписание занятий, и я должна написать свое первое сочинение?

Перед тем как в моем ящичке для корреспонденции появился список литературы для чтения, у меня была пара свободных дней, и я провела их, знакомясь с территорией колледжа и городом, прибираясь в своей комнате и почти ни с кем не общаясь. Я не умела подходить к новым людям и знакомиться. Остальные с таким азартом заводили друзей, будто в этом состояла их главная и единственная задача. Я старательно избегала университетские мероприятия — вечеринки с выпивкой, организованные походы в пабы, торжественные собрания. Мне нравились одиночество и тишина. Нравилось молчать, наблюдая, как время утекает сквозь пальцы, точно воды реки.

Однако, к моей досаде, комната в Гарден-билдинг не была изолированной. Меня поселили в третьем квадрате, в одной из самых старых территорий колледжа. Это был номер на двоих, состоящий из двух спален, просторной общей гостиной и (о чудо из чудес!) отдельной ванной. Условия прекрасные. Все, кому удалось посмотреть мою комнату, мне завидовали. А я не находила места от злости. Моя соседка еще не приехала, но вдруг я с ней не уживусь? Вдруг она окажется слишком шумной? Может, она любит громкую музыку… или громкий секс? Что, если у нас не найдется общих интересов? Или я ей не понравлюсь?

Шли дни, а вторая комната по-прежнему оставалась незанятой, и я уже начала потихоньку надеяться, что соседка вообще не приедет. Наверное, что-то произошло. Она заболела. Или решила, что Оксфорд не для нее. К пятнице я почти не сомневалась, что проведу год в блаженном уединении. Воодушевленная такой перспективой, я перенесла из спальни в гостиную розовую диванную подушку с льняной клетчатой каймой, которую купила, увидев, что другие студенты преобразили свои комнаты с помощью личных вещей, и постер с «Поцелуем» Климта (мои вкусы были весьма предсказуемы), пытаясь добавить цвета в казенную бежевую обстановку.

Чтобы оценить полученный эффект, я села в кресло. У меня не было ни телевизора, ни стереосистемы, но я в них и не нуждалась. Я слышала разговор, долетающий снизу, со двора, мерное тиканье наручных часов и собственное дыхание. Это был момент абсолютной гармонии.

И тут на лестнице зазвучали шаги. Несколько человек быстро и уверенно поднимались по ступенькам, неся тяжелые вещи, задевающие о стены. Мужской голос что-то пророкотал, в ответ раздалось бодрое восклицание:

— Сюда!

Я вскочила, не зная, куда деться. Бежать? Спрятаться в своей комнате? Или в ванной? Слишком поздно… Так состоялась наша первая встреча с Ребеккой. Она шагнула в комнату, споткнулась о порог и расхохоталась. Золотистый загар, копна блестящих локонов. Увидев меня, перестала смеяться. Я стояла, сложив руки на груди, будто ждала ее.

— Прости, я такая неловкая! Меня зовут Ребекка.

— Луиза.

Освободив одну руку, я неуклюже ею взмахнула и тут же пожалела о своем идиотском жесте. Но, не успела я прийти в себя, как в дверях появился отец Ребекки с большой коробкой. За ним шла ее мама и тащила пакеты с одеждой.

— Чудесно! Ребекка, у тебя такая милая комната! А это кто?

Когда я узнала Аврил получше, то поняла, что она всегда готова к общению. Я еще ни разу не встречала таких женщин и не на шутку перепугалась, увидев гламурную маму Ребекки. Стройная, в белых джинсах и полосатой маечке «Бретон», она будто только что сошла с яхты. Потом выяснилось, что именно так и было: они только вернулись из круиза по греческим островам, вот почему Ребекка так поздно приехала в колледж.

Моя новая соседка выдержала короткую паузу, давая мне возможность представиться самой, но мой язык словно прирос к нёбу и она ответила за меня:

— Это Луиза.

— Луиза, бедняжка, тебе придется как-то уживаться с Ребеккой. Ты тоже только что приехала?

Я огляделась и поняла, почему она спросила. Я не обустроила гостиную. Между тем Ребекка уже вовсю двигала мебель, скатывала ковер, ставила на один из двух письменных столов цветочный горшок — словом, в отличие от меня оживляла интерьер.

— Нет, я приехала чуть раньше, — наконец выдавила я хриплым и тусклым голосом, не желая признаваться, что живу в одиночестве уже почти неделю.

— О Боже, какая убогость! — Ребекка держала на вытянутых руках розовую подушку. — Ты только взгляни! Давай ее выбросим?

Это был своего рода призыв, обращенный ко мне. Первый акт совместного проживания. И я решила не спорить.

— Конечно, давай, — согласилась я не моргнув глазом, хоть сама выбирала эту подушку и она казалась мне симпатичной.

— Отлично!

Подушка пролетела по воздуху и приземлилась рядом с мусорной корзиной в углу. Я больше на нее не взглянула. Она уже не имела ко мне отношения.

— Мне в самом деле тебя жалко, — проговорила Аврил, обняв свою дочь за плечи. — С ней нелегко. Она любит, чтобы все было по ее.

— Уверена, Луиза такая же. — Ребекка сверкнула улыбкой, и я вымученно улыбнулась в ответ, чувствуя, как трепещет от страха сердце.

Она ни за что не станет со мной дружить! Забудет меня сразу, как только познакомится с остальными студентами. Увлечет всех, поведет за собой и очарует так же, как меня…

Хауорты продолжали носить и распаковывать вещи Ребекки, с веселой неиссякаемой энергией бегая вверх-вниз по лестнице. Я тоже включилась в работу — поднесла маме Ребекки несколько сумок и коробок.

— Твой родители помогали тебе распаковывать вещи? — спросил Джеральд, который отдыхал на лестничной площадке, сидя на подоконнике.

— Нет, но у меня не много вещей.

— Они тебя подвезли?

Он пытался выяснить, кто я такая, но я не собиралась ничего ему рассказывать, тем более правду.

— Я приехала поездом. — Юркнув в дверь, я оглядела совершенно неузнаваемую комнату. — Вау!

— Так намного лучше, правда? — Ребекка стояла подбоченившись и оценивала гостиную. Она убрала волосы назад и завязала их в хвост. В бледно-голубой рубашке поло и джинсовой мини-юбке, стройная, загорелая, длинноногая, она выглядела потрясающе. — Я взяла этот стол, потому что он ближе к моей комнате. Ты не против?

— Нет.

Она уже выставила серию черно-белых фотографий — в основном фрагменты архитектуры — и книги на маленькую полочку за своим столом. На столе, рядом с горшком, в котором росла миниатюрная роза, лежали тонкий ноутбук в стальном корпусе и стопка разноцветных тетрадей. Во всем — строгий порядок, немного пугающий и в то же время притягивающий. Мне захотелось стать такой же, как она. Чтобы у меня были любящие красивые и богатые родители. Чтобы они мной гордились и поддерживали все мои начинания.

Джеральд сжал Ребекку в объятиях, и я отвернулась, боясь выдать глазами свою зависть.

Ее отец взглянул на часы.

— Мы отведем тебя на обед и поедем. Смотри, питайся как следует, прежде чем перейти на фаст-фуд и выпивку.

Она шутя ударила его кулачком.

— Ты же знаешь, я не стану этого делать. Во всяком случае, постоянно.

Повисла короткая пауза. Я ушла к себе в комнату, пробормотав, что мне надо кое-что проверить. Открыв верхний ящик комода, я тупо уставилась в него, ожидая, когда они уйдут.

— Луиза, хочешь пойти с нами? — Аврил стояла в дверях за моей спиной. — Мы будем рады, если ты составишь нам компанию.

Ребекка маячила рядом с матерью, не глядя на меня, но прислушиваясь к разговору. Я ответила так, как, по моему мнению, она и хотела:

— Спасибо, но я не могу. Это ваш последний совместный вечер.

— Не говори глупости. Мы с ними уже наговорились. — Ребекка вытянула волосы из хвостика, тряхнула головой и опять завязала рассыпавшиеся по плечам волосы, улыбаясь мне простой теплой улыбкой. — Пожалуйста, пойдем! Ты приехала сюда чуть раньше меня и наверняка знаешь, где здесь можно вкусно поесть.

Я покачала головой, вновь почувствовав себя несчастной.

— Мы спросим у привратника, — твердо произнес ее папа. — В конце концов, всегда можно пойти в «Браунз». Во всяком случае, в мое время мы ходили туда обедать. Правда, я жил в том конце города.

Мы вышли из третьего квадрата. Я шагала позади Хауортов, слушая воспоминания Джеральда. Я уже без памяти в них влюбилась и отчаянно надеялась, что Ребекка позволит мне с ней дружить. Чтобы заслужить дружбу, придется сильно постараться, поставить ее интересы выше собственных. Но если все получится, я извлеку из этого пользу: Ребекка и ее родители многому меня научат, я стану другим человеком, взяв ее в качестве примера для подражания.

Ты знаешь не хуже меня, что Ребекка никогда не испытывала недостатка внимания. Она подружилась со мной вовсе не потому, что я к ней подлизалась. Она не нуждалась ни в чьей заботе, не ждала ее и не требовала. Все происходило само собой. Я была данностью, частью ее окружения, и мне не стоило прилагать усилия, чтобы оставаться ее подругой. Но старые привычки живучи… как и старый образ мыслей. Я все время боялась, что, если не буду преклоняться перед ней, как перед неким божеством, она променяет меня на кого-то другого. Возможно, этот страх жил во мне, потому что на ее месте я бы поступила именно так. Ребекка была гораздо лучше меня. Полагаю, это очевидно.

Впрочем, дружба с ней доставляла мне удовольствие. Пусть не скоро, но я научилась ей доверять. Она выбирала мне одежду, причем чаще всего давала поносить свои вещи, и мне не приходилось тратиться на обновки. Переборов стыд, я призналась, что у меня мало денег и я не имею возможности ходить по магазинам. Ребекка ни разу не заставила меня краснеть из-за собственной бедности. Деньги Наны постепенно таяли, и теперь я понимала, что купила не ту одежду, не те туфли — вообще все не то.

В конце концов я устроилась официанткой в университетский бар, благодаря чему могла позволить себе некоторые траты, а потом стала подрабатывать экскурсоводом на пасхальных и летних каникулах. В это время я жила на квартирах, если их обитатели уезжали путешествовать и не хотели платить за аренду.

К тому же я втихаря приторговывала лекарствами Наны. Никто не заподозрил бы в драгдилерстве робкую тихую студентку юридического факультета. Я ознакомила со своим ассортиментом парочку жуирующих аспирантов и использовала их в качестве распространителей. Как и раньше, я старалась не марать собственные руки.

Ребекка ничего об этом не знала. Она наряжала меня в пух и прах и таскала с собой по университетским барам, студенческим вечеринкам и унылым ночным клубам, лучшим в Оксфорде. Я была ее слушателем, лакеем и верным псом. Каждое Рождество она приглашала меня к себе в гости, и я проводила каникулы вместе с ее родителями, в празднично украшенном доме. На каминных полках — остролист, в холле — омела, в гостиной — огромная елка и повсюду — море свечей. Грандиозное английское Рождество, которое на самом деле существует лишь для избранных. В жизни Хаоуртов не было ничего фальшиво-показного, они все делали искренне, и мне постоянно хотелось с ними общаться.

Первый год мы провели в полной гармонии, я привыкла к маниакальной пунктуальности Ребекки. На втором курсе мы вместе жили в городском доме, а на третьем вернулись в колледж, только на этот раз в разные комнаты. Она часами сидела, свернувшись калачиком, на моей кровати, пила чай и, блестя глазами, рассказывала мне разные истории.

Я держалась в тени Ребекки, сопротивляясь ее попыткам вытянуть меня в центр внимания. Мне нравилась роль наблюдателя. Все обожали мою подругу, и она, сама того не желая, разбила немало сердец. Нет, она не была Полианной. Яркая, забавная, чуть-чуть сумасшедшая. А еще ранимая, наивная, с почти детским желанием нравиться.

Но один человек устоял перед ее обаянием. И именно он по-настоящему ее взволновал, заставил усомниться в себе. Он понял, что лучший способ ее покорить — это притвориться равнодушным. Его холодность озадачила и заинтриговала Ребекку, и в конце концов она безнадежно влюбилась. Адам Роули умел сводить женщин с ума, и Ребекка не стала исключением.

Сама я не питала к нему симпатии. Впрочем, я от природы цинична. Я пыталась объяснить Ребекке, что он с ней просто играет и нарочно доводит до исступления, но она не хотела слушать. К последнему курсу она открыла ему свои чувства — это было крайне неосторожно и безрассудно.

Ты не знал Адама, и вряд ли Ребекка когда-нибудь тебе о нем рассказывала. Однако у вас с ним много общего. Он был прекрасным снаружи и гадким внутри. Университет пестрел отвергнутыми им девушками — он соблазнял их и тут же бросал, добившись своего. Секс для него означал власть. Он прощупывал жертву, выяснял, насколько далеко она готова зайти, а потом из кожи вон лез, стараясь подтолкнуть ее за эту черту.

Роули был задирой и женоненавистником. Многочисленные друзья терпели его только из-за его бешеной харизмы и исключительного таланта лидера. Он стремился отнять у людей самое лучшее, оставив их ни с чем. Ходили слухи, что у него гепатит и что он нарочно заразил им нескольких девушек, но точно никто не знал. Вряд ли использованные им партнерши хотели признаваться в таких вещах.

Он понял, как наивна и доверчива Ребекка, и решил задавить в ней эти качества — просто чтобы убедиться в своих возможностях. С ним она стала молчаливой, задумчивой, нервной и осмотрительной. Боялась сделать ложный шаг, все время старалась ему угодить. Мне было больно на это смотреть. Бедняжка не догадывалась о его подлых намерениях. Я же нисколько не обольщалась насчет ее ухажера. У меня чутье на таких людей. Рыбак рыбака видит издалека, а мы с ним в чем-то были похожи: я тоже использовала Ребекку и получила то, что хотела, только не нанесла ей вреда, — Адам же растоптал ее душу.

Возможно, тебе кажется, что я преувеличиваю. Но ты не знал, какой она была раньше. Не до того, как я убила Адама, а до того, как он над ней надругался. Хотя, пожалуй, тебе стоит сказать ему спасибо. Он сломил Ребекку, подготовил ее для тебя. Ты понравился ей, потому что она любила Адама. Ты напомнил ей его, во всяком случае внешне. Наверное, обидно сознавать, что ты не первый? С твоей помощью Ребекка пыталась заново пережить старые чувства. Адам Роули был гораздо хуже тебя, если это утешит. Прежде всего он был изобретателен в своей жестокости. Ребекка до последней минуты не замечала опасности, а потом стало слишком поздно.

Шел летний триместр, последний семестр перед выпускными экзаменами — практически конец нашего обучения в Оксфорде. И все приобретало горьковато-сладкий привкус — по крайней мере когда мне удавалось оторвать голову от учебников. Студенты юридического факультета почти не вылезали из библиотеки, а я очень хотела получить степень с отличием первого класса. Это был мой пропуск в лучшую жизнь. Впервые я перестала пристально следить за событиями в жизни Ребекки. Мы виделись каждый день и по крайней мере один раз в день ели вместе, но я не знала, что ее все больше тянет к Адаму, что она готова на все, лишь бы доказать ему свои чувства.

Это случилось в субботу ночью. Он жил в колледже, но у его дружков-приспешников, на курс младше, был маленький домик в пригороде. Чтобы осуществить свой план, ему требовалось уединение, и он его получил. Вечером приятели послушно ушли, а Адам пригласил Ребекку с ним поужинать. Дурочка наверняка решила, что сбываются ее мечты. Мне она ничего не сказала, потому что знала: я не одобрю. Рано утром в мою дверь тихо поскреблись. Я различила чьи-то жалобные завывания и сразу поняла, что это Ребекка, хоть никогда раньше не слышала от нее таких звуков. Я открыла дверь, и она упала в мои объятия, сотрясаясь от отчаянных рыданий.

Сначала я даже не разобрала, что она говорит, но в конце концов уловила суть. Обещанный ужин так и не состоялся. Когда она пришла туда, он плеснул ей в рюмку виски. Ребекка выпила, от волнения, залпом. Потом он налил ей вторую и третью, а Ребекка никогда не пила спиртного. Потом он забрал рюмку и изнасиловал ее на полу в гостиной. А затем еще раз на втором этаже, в одной из спален. Сказал, что она сама напросилась, и если вздумает пожаловаться на него, никто не поверит. Она слишком долго за ним бегала. И была пьяна. А если его спросят, он скажет, что она переспала с ним по собственной воле, а когда он не захотел продолжать отношения, пожалела об этом. Обозвал ее уродкой, жалким ничтожеством, заявил, что секс с ней был убогим. Ее никто никогда не захочет, если узнает, какая она на самом деле.

Когда Адам принимал душ в ванной, она убежала. Впрочем, думаю, его это устроило. Он был осторожен и заставлял ее делать ровно столько, сколько ему хотелось. Да, у нее остались синяки и кровь, но это не доказывало изнасилования — секс, пусть и грубый, вполне мог случиться по взаимному согласию. Подонок все рассчитал. Вряд ли он сделал это впервые. Знал, что ему все сойдет с рук.

Но Ребекка была настроена решительно. Она хотела пойти в полицию и официально заявить об изнасиловании, чтобы Адама поставили на место и наказали. Я долго объясняла, что, если она все расскажет полиции и дело дойдет до суда, ей придется выдержать безжалостные нападки адвоката зашиты. Адам, как и обещал, выйдет сухим из воды. Она раструбила всем подряд, что по уши в него влюблена. Она пошла туда добровольно. Она много выпила. У него хорошо подвешен язык, он красив, обаятелен и внушает доверие. У нее почти нет шансов добиться обвинительного приговора, даже если ей все-таки удастся добиться судебного разбирательства. В сущности, эта история на долгие годы испортит ей жизнь.

— Живи дальше, — посоветовала я. — Со временем все забудется, а тебе впредь будет урок. Законными методами его не накажешь. Он слишком умен.

— Но это несправедливо, — без конца твердила подруга, — несправедливо!

Ребекка была права. После того, что произошло, она совсем потерялась и словно окаменела. Так поступить с ней — все равно что пнуть ногой беззащитного котенка. Ей надо было пойти к врачу и провериться на половые инфекции, потому что Роули, естественно, не пользовался презервативом и мог ее заразить. Хорошо хоть, она принимала противозачаточные таблетки: беременность ее убила бы.

Она не могла видеть Адама, не могла находиться с ним в одном помещении. Он наболтал про нее своим дружкам, и они громким шепотом — так, чтобы Ребекка слышала — обсуждали между собой, какая она глупая курица и как скучно с ней трахаться. Адам потирал руки от удовольствия, упиваясь ее несчастьем и властью, которую над ней получил.

Я считала, что ему нельзя это спускать.

Мне повезло: Адам, будучи авантюристом, любил острые ощущения и эксперименты за гранью дозволенного, которые позволяли ему демонстрировать свой героизм. До этого я никогда не продавала таблетки напрямую, но тут впервые нарушила собственное правило — сама подошла к Роули и спросила, не хочет ли он кайфануть первомайским утром. Я сделала вид, будто он единственный из моих знакомых, кому я могу предложить наркотики, и назвала смешную цену: пусть думает, что я не знаю истинную стоимость своего товара.

Я сказала, что это «спид», отличное средство для настроения, и пообещала встретиться с ним на берегу после закрытия бара, взяв с него слово молчать. Это было немного рискованно. Адам мог кому угодно сболтнуть про нашу встречу, однако он любил тайны и отличался самонадеянностью: ему даже в голову не пришло задуматься, почему вдруг лучшая подруга Ребекки с ним заговорила, тем более решила оказать услугу.

Я наблюдала за ним весь вечер из-за барной стойки. Наливала ему бокал за бокалом и видела, как он то заигрывает с девушками, то холодно им язвит. Лично мне никогда не нравился сарказм, но они из кожи вон лезли, стараясь произвести на него впечатление.

В ту ночь Адам Роули мог запросто поиметь почти любую девчонку из бара. Наверное, именно поэтому он их игнорировал — слишком уж просто. Гораздо интереснее сломить чье-то сопротивление, заставить подчиниться.

По моей просьбе Роули отделался от дружков, которые обычно ходили за ним хвостом, и спустился к реке. Он выпил мои таблетки, даже как следует их не рассмотрев, и я вступила с ним в разговор, ожидая, когда подействует снотворное. Как я и думала, он решил, будто я пытаюсь ему понравиться, и моя смелость его заинтересовала. Потом я спросила про Ребекку — ведь он знал, что мы с ней подруги. Адам рассмеялся мне в лицо. «Так ей и надо», — сказал он. Мол, внутри ее живет плохая девчонка, которой было приятно то, что он с ней делает, — иногда даже слишком приятно, и это слегка подпортило ему кайф.

Он говорил невнятно, проглатывая слова и повторяясь, и я надеялась, что диазепам в сочетании с алкоголем притупит его реакцию. Я позволила Адаму отойти от меня на пару шагов и ударила его по затылку бутылкой из-под шампанского, которую прихватила в мусорном контейнере за баром. Толстое стекло не разбилось, а удар получился достаточно сильным. Адам как подкошенный рухнул на землю. Мне не составило труда столкнуть его в реку. Я только боялась, что, оказавшись в холодной воде, он может прийти в сознание. Но таблетки сделали свое дело. Он исчез из виду, подхваченный течением.

Я не стала стоять и смотреть, как он умирает, проклиная его и торжествуя, как положено убийцам. Зачем зря терять время? Через десять минут вернулась к себе в комнату, застирала носки, которые надела поверх туфель, когда сошла с тропинки, чтобы не оставлять следов на речном берегу (как я и предполагала, в стельку пьяный Адам не заметил этого в темноте). Бутылку я протерла начисто и опять бросила в мусорный контейнер: я знала, что ее заберут на следующий день. Полученные от него деньги я сожгла, а пепел спустила в унитаз в туалете другого крыла здания.

Потом я крепко заснула. В этом преступлении не было жертвы. Я спасла других женщин от печальной участи Ребекки. И потом, Роули заслуживал смерти.

Но я допустила ошибку: дьявольски огромную ошибку, из-за которой и попала сюда, — все рассказала Ребекке. Я знала, что это глупо, надо молчать, но меня доконали ее бесконечные предположения. Может, он утопился сам? Может, после случившегося его мучила совесть? Может, когда-нибудь он попросил бы прощения?

Смешно, но я думала, Ребекка обрадуется и поблагодарит. Однако узнав о моей хитроумной операции, она посмотрела на меня так, точно видела впервые в жизни. А Адам, хоть и плавал в Темзе лицом вниз, оказался отомщен, потому что, когда я все рассказала Ребекке, свет в ее глазах окончательно померк. С тех пор они стали тусклыми и блеклыми (оживились вновь только после встречи с тобой, и это лишь доказывает, что она так ничему и не научилась).

Мы с Ребеккой поссорились из-за Адама. Я разозлилась: она не сумела оценить то, что я для нее сделала. А Ребекка расстроилась, потому что я его убила. Это был самый лучший подарок, который я только могла ей преподнести, а она швырнула его мне в лицо. Какое-то время мы не разговаривали. У нее случился нервный срыв, и она увильнула от экзаменов. А я осталась и сдала.

На следующий год Аврил и Джеральд уговорили нас встретиться в Лондоне, и мы помирились. Разумеется, в нашей жизни многое изменилось, но мы опять стали дружить. Ребекка была разочарована плохим результатом экзаменов, однако степень бакалавра позволила ей устроиться в пиар-компанию. Эта работа очень ей подходила. Все необходимые качества — энтузиазм, организованность, умение убеждать, обаяние — у нее были в избытке. Новая Ребекка кипела энергией и всегда излучала оптимизм. Никто не замечал, что ее жизнерадостность насквозь фальшива. Она крутилась волчком, притворяясь счастливой, но на самом деле ее жизнь была пуста.

Я начала подниматься по служебной лестнице в компании «Пригар — Гюнтер», производя впечатление на нужных людей во время стажировки и решая, в какой области буду специализироваться. Слияние и поглощение предприятий, заключение сделок между влиятельными людьми — интересно, престижно, перспективно. Это меня увлекло. Я по-прежнему виделась с Ребеккой, но не чаще чем два раза в месяц. Мы переписывались по электронной почте. Иногда я ей звонила. По вечерам она, как правило, работала. Да, моя подруга потихоньку нащупала почву под ногами, но в конце концов устала и кто-то дал ей кокс — для бодрости.

Ребекке понравился кокаин. Будучи слабой, она пристрастилась к нему не на шутку.

А еще она слишком много обо мне знала.

Как я уже говорила, моя попытка свалить на тебя вину за смерть Ребекки была морально оправданна: оглянувшись назад, ты поймешь, что действительно виноват. Ты безжалостно бросил ее, сделал несчастной. Возможно, своим поступком ты напомнил ей Адама. Она считала тебя особенным, необыкновенным мужчиной. Я бы не стала лить из-за тебя слезы, но Ребекка была другой. После вашего разрыва она сильно страдала, и поэтому чересчур увлеклась наркотиками, потеряла работу, а потом стала ломать голову, где найти средства на оплату квартиры и счетов.

Ребекка отчаянно нуждалась в деньгах. Она не могла допустить, чтобы родители и друзья узнали про увольнение. Она доверилась только мне, причем совершенно напрасно: я уже начала беспокоиться на ее счет. В то время как я упорно карабкалась наверх, она стремительно и неумолимо скатывалась вниз. С одной стороны, это меня радовало (значит, моя дорогая подружка не так уж и совершенна), но больше пугало.

Потом она выманила деньги у Каспиана Фаради. По ее словам, это его потрясло: разве мог он предположить, что прекрасная молодая любовница начнет шантажировать? В моей голове прозвенел первый тревожный звоночек. Ребекка ностальгировала по прошлому, часто вспоминала Оксфорд и как-то призналась, что хочет связаться с родителями Адама — якобы просто поговорить. Но я умею читать между строк. Она знала, что я убила Роули, а я знала, что расследование может легко возобновиться, если появятся новые факты. Ребекке позарез нужны были деньги, но я не хотела одалживать. С какой стати? Это мои деньги… и моя жизнь, которую она без труда разрушила бы, выдав мою тайну. И я решила обезопаситься.

Для человека, не употребляющего наркотики, я слишком осведомлена о запрещенных фармацевтических препаратах. Воспользовавшись кредиткой своей секретарши, я заказала в интернет-аптеке рогипнол. Его прислали на абонентский почтовый ящик, арендованный на то же имя. (Чтобы еще чуть-чуть замутить воду, я купила авиабилеты до Лагоса и телевизор с плоским экраном. Не волнуйся, кредитная компания заметила это, и моей секретарше не пришлось ни за что платить.) В среду вечером я пригласила Ребекку к себе на ужин. Она была так доверчива, так благодарна мне за то, что я ее кормлю! Мне показалось, она сильно похудела. Под шерстяным джемпером топорщились лопатки. Честно говоря, выглядела она не ахти. Тебе бы точно не понравилось.

План был прост. Я подмешала в ее напиток рогипнол, и она отключилась, как послушная жертва. Следующие двадцать четыре часа я держала ее в своей гостевой спальне. Каждый раз, когда бедолага начинала ворочаться, я давала ей пить, и она опять вырубалась. Ребекка не понимала, где она и что делает. Потом, когда все закончилось, я затеяла в комнате ремонт — вынесла всю мебель, содрала обои. Ты ведь знаешь, что я так и не завершила смену интерьера. Моей главной целью было не это. Мне требовалось уничтожить улики — волокна, волосы, клетки кожи, отпечатки пальцев. Я убралась в спальне, но сомневалась, что стерла все следы. А я не люблю сомневаться.

Поздно ночью, в четверг, я вошла в комнату и убедилась, что Ребекка без сознания и не понимает, что происходит. Я накрасила ее, одела в дорогие вещи — именно так она нарядилась бы на свидание с тобой. Я превратила ее в красотку, а потом… сделала это.

Не хочу рассказывать жуткие подробности убийства. Я старательно имитировала работу серийного убийцы. На мой вкус, он был чересчур жесток, уделял слишком много внимания телесным повреждениям. Я изучила его почерк, но знала, что могу ошибиться, хотя огонь должен был скрыть все оплошности. Ладно, не удастся списать на маньяка, вторым подозреваемым будешь ты.

На следующий день я отправилась на квартиру Ребекки. Я не собиралась это делать, но, лежа в постели, вспомнила, что подруга всегда все записывала. «Ужин с Луизой». Возможно, она отметила это в своем календаре, на стикере или в дневнике. Я хотела избавиться от опасной улики. Пусть думают, что мы с Ребеккой давно не виделись. Поэтому я пришла и начала обыск, а заодно вылизала всю квартиру, чтобы полиция не обнаружила, что ты там не был.

Я взяла авторучку с твоими инициалами. Ребекка купила ее для тебя, но не успела подарить, потому что ты с ней порвал. Не знаю, зачем она ее сохранила — видно, надеялась, что ты вернешься. Может, не помнишь, но я показала ее тебе после панихиды. Ты подержал ее в руке, и на ней остались твои отпечатки. Я решила при случае показать ручку полиции, изобразить беспокойство и сказать, что нашла ее в квартире Ребекки, но в тот момент не придала значения: «Как следует потрясите Гила, а меня оставьте в покое. Я здесь ни при чем!» — сказала бы я.

Но я сделала это слишком поздно.

Когда в квартиру Ребекки заявилась полиция, я немного растерялась. Я еще не все закончила. Пришлось наврать, что Ребекка была неряхой (хотя такую аккуратистку, как она, еще поискать), и притвориться, будто меня захлестнуло горе: выбежав из гостиной, я в спешном порядке уничтожила последние улики, которые могли навести на мой след. Мне показалось, я хорошо сыграла, тем более что это был чистый экспромт. Но видимо, моя ложь оказалась недостаточно убедительной. Надо было притвориться, что у меня синдром навязчивых состояний или что-нибудь в этом роде. Но я знала: друзья Ребекки считают меня ее рабыней. Они скажут об этом полиции, и все обойдется.

Я выбросила одежду Ребекки, в которой она пришла ко мне на ужин. Избавилась от вещей, в которых была сама, пока она находилась в моем доме, и, конечно же, от тех, в которых ее убивала. То же самое сделала со своей машиной. Прощай, старый «пежо» с частицами ДНК и волокнами ткани Ребекки! Привет, новое спортивное авто — чистое, без улик! Это приобретение было вполне объяснимо: скорбя по безвременно ушедшей подруге, я решила хоть как-то себя утешить.

Но я постоянно совершала ошибки: слишком много болтала не с теми людьми, слишком старательно заметала следы. Такова уж моя натура: я всегда стремилась превзойти себя. Поступила в Оксфорд и в конце концов получила степень с отличием первого класса, но для этого мне пришлось выложиться по полной, до дна исчерпать свои силы. Я трудилась в поте лица. Потом, в «Пригар — Гюнтер», я работала как одержимая, чтобы ни у кого не возникло повода от меня избавиться. Как ни печально, у меня никогда не было спутника жизни. И теперь уже точно не будет.

Впрочем, теперь у меня не будет многого. Я потеряла все, чего добилась и о чем мечтала. Из-за Ребекки моя жизнь пошла под откос. По-твоему, я это заслужила?

Ладно, Гил, с меня хватит. Я сказала все, что хотела. Призналась в своих преступлениях. И сама себя накажу. Государство не сможет реабилитировать, а тюрьма меня не устраивает: не те люди, не та обстановка, никакой надежды на покой. Почти все женщины здесь — наркоманки, проститутки и душевнобольные. Тот самый мир, от которого я всю жизнь стремилась убежать. Теперь-то я понимаю: мое бегство — всего лишь иллюзия. Можно изменить в себе все — внешность, манеру речи, поведение, но сущность не изменишь.

Жаль, что мой план сорвался и мне больше не представится случай тебе отомстить.

Скучать по тебе я не буду. Думаю, ты по мне тоже.

Все, мне пора.

МЭЙВ

Когда зазвонил телефон, я спала, что естественно: часы на моем прикроватном столике показывали десять минут пятого. Хоть бы кто-нибудь позвонил в нормальное время! Я нашарила в темноте трубку и нажала кнопку связи секундой раньше, чем включился автоответчик.

— Мэйв?

— Сэр. — Я мгновенно проснулась, узнав голос суперинтенданта Годли.

— Прости, что разбудил. Я только что разговаривал с начальником тюрьмы Холлоуэй. Уже два часа они пытались с нами связаться. Это касается Луизы Норт. Сейчас она в тюремном изоляторе, но сначала ее срочно отвезли в больницу. — Я уже догадывалась, что он скажет дальше. — Она наглоталась таблеток.

— О Боже! Я знала, что она попытается отвертеться от суда, но не думала про суицид. Как ей это удалось?

— Пока не знаю. — Он помолчал. — Она написала тебе записку, Мэйв. Похоже, это признание.

Я уже вскочила с постели и судорожно металась по комнате, хватая одежду.

— Я еду в тюрьму.

— Они нас ждут. Увидимся там.

Я мигом собралась и, не позавтракав, вылетела из квартиры, оставив после себя кавардак. Самостоятельная жизнь не шла мне на пользу. В одиночестве я пренебрегала домашним порядком и вспоминала о нем, только если кто-то был рядом. А будь со мной рядом Роб, он бы сейчас обнял меня и сказал, что я ни в чем не виновата…

Прогнав непрошеные мысли, я заставила себя сосредоточиться на тюрьме. Интересно, что меня ждет? Я вышла в холодное темное утро и услышала грустное пение птиц, вторящее моему настроению.

Годли уже был там — сидел в кабинете начальника тюрьмы и читал. Перед ним лежала стопка бумаг. Он протянул мне конверт, на котором знакомым твердым почерком Луизы было написано мое имя.

— Думаю, тебе стоит начать с этого. Я его не вскрывал.

Я осторожно надорвала край конверта, по привычке стараясь как можно меньше его повредить, и быстро пробежала глазами короткую записку.

— Она всего лишь просит меня передать Гилу письмо, которое находится в большом конверте. — Я оторвалась от записки и обнаружила, что Луиза имела в виду конверт формата А4, который сейчас лежал перед суперинтендантом. — Что там? Это интересно?

— Очень. — Он перевернул страницы и протянул мне толстую пачку линованной бумаги, исписанной шариковой ручкой с подтекающей пастой. Луиза обходила кляксы и писала на других строчках, так что текст в основном был разборчив. — Я почти закончил. Когда догонишь меня, скажи.

Я кивнула, уже углубившись в письмо Луизы. Мы читали молча. Босс передавал мне прочитанные им страницы и брался за следующие. Дойдя до конца, я подняла голову и взглянула на него. Он сидел с застывшим лицом, сложив пальцы домиком.

— Вот и все. Она призналась во всех преступлениях.

— Да, — отозвался босс.

— И насчет Гила я не ошиблась. Знала: с ним что-то не так.

Годли поморщился.

— Одного знания недостаточно. Мы не сможем ничего сделать.

— Но он же ее изнасиловал!

— Вряд ли из нее получится хорошая свидетельница. Придется выбрать что-то одно, Мэйв. Она все время лгала по факту убийства Ребекки, и ей не поверят, если она заявит об изнасиловании. Такое трудно доказать даже при более благоприятном раскладе.

— Вы не верите в то, что она написала?

Он улыбнулся.

— Не готов поручиться, что в ее письме есть хотя бы одно слово правды.

— Не согласна. Вряд ли она стала бы врать в таких обстоятельствах.

— Тебе видней, ты знаешь ее лучше, чем я.

Я поморщилась.

— Едва ли. Просто мы с ней чаще встречались.

— А хочешь встретиться с ней сейчас?

Честно говоря, у меня не было ни малейшего желания видеть Луизу, но я кивнула и вышла вслед за суперинтендантом в тюремный двор. Ожидавший там охранник повел нас душными коридорами в изолятор, где мы коротко переговорили с доктором. Годли задержался, чтобы задать ему еще несколько вопросов, жестом велев мне идти дальше одной.

В дальнем конце палаты, под белой простыней, лежала маленькая беззащитная фигурка, совсем не похожая на убийцу. Глаза девушки были закрыты, грязные спутанные волосы веером разметались по подушке. Врач сообщил, что ей дали выпить активированного угля, чтобы он абсорбировал остатки лекарства в желудке, и пересохшие губы Луизы почернели. В ее лице не было ни кровинки, и я смотрела на нее с легкой печалью.

Вдруг она открыла глаза и уставилась на меня.

Я молчала, ожидая, когда Луиза меня узнает. На это ушло несколько секунд.

— Я написала вам письмо, — наконец проговорила она слабым тонким голоском.

— Я прочла.

— Еще я написала письмо для Гила.

— Его я тоже прочла. — Я следила за реакцией. В ее глазах что-то мелькнуло: она поняла, что я все знаю. — Думаю, вы можете пожалеть о том, что его написали.

Луиза сморщилась и закрыла глаза, отстраняясь от меня. Одинокая слезинка покатилась по щеке и скользнула в волосы. Я думала о том, что с ней сделал Гил, и тщетно пыталась вызвать в душе сочувствие. То, что сделала сама Луиза, гораздо страшнее. Наконец успокоившись, она глубоко вдохнула и произнесла:

— Я так надеялась на таблетки! Почему они не подействовали?

— В соседней камере потекла труба. Охранник вошел проверить, сухо ли в вашей камере, и увидел вас.

Она кивнула и отвернулась.

— Жаль. Не хочу провести следующие тридцать лет в тюрьме.

— Никто не хочет. — Я нагнулась, чтобы больше никто меня не услышал. — Я рада, что вы не умерли.

Луиза взглянула на меня с удивлением. Мне показалось, что мои слова ей не понравились. Я нагнулась чуть ближе.

— Вы отняли жизнь у Ребекки, чтобы спасти собственную. Вы забрали себе все, что после нее осталось, решив попользоваться тем, что вам приглянулось, — пригрели мужчину, которого она любила, заняли вакантное место в жизни ее родителей. Вы одевались как она, копировали ее манеру речи, прическу, макияж, украшения.

Глаза с темными расширенными зрачками смотрели на меня не отрываясь. Она нервно облизнула губы; ее язык тоже был черным, словно она гнила изнутри, словно в ней разлагалось само зло.

— Желаю вам долгой жизни, Луиза. И надеюсь, что до самой смерти вы не узнаете ни минуты покоя. Вы отняли жизнь у Ребекки, — повторила я в последний раз, — и теперь должны жить — это самое меньшее, чем вы ей обязаны.

Выйдя за ворота тюрьмы, я остановилась возле машины Годли.

— Значит, мы не можем завести дело на Маддика, даже имея на руках это письмо?

— Если хочешь, передай его в отдел Скотленд-Ярда по борьбе с сексуальными преступлениями. Пусть проверят бывших подружек Маддика — возможно, кто-то из них тоже захочет подать жалобу. Но лучше брось это, Мэйв. Все равно ничего не выйдет.

— Но это же неправильно! Мы должны добиться справедливости.

— Неужели ты думаешь, наша работа состоит в том, чтобы добиваться справедливости?

Я нахмурилась.

— А разве нет?

— Мы всего лишь пытаемся сдержать лавину, Мэйв. На каждого пойманного нами убийцу найдется другой, более хитрый, который останется на свободе и отыщет себе подходящую жертву. А насильники, которые внушают доверие и поэтому уходят от обвинения? Сколько случаев жестокого обращения десятилетиями остаются в тени? Мы можем наказать только тех, чьи преступления нам известны, да и то в половине случаев приговор будет слишком мягким и его не назовешь справедливым.

Я потрясенно покачала головой.

— Если вы так цинично относитесь к нашей работе, зачем вообще ею занимаетесь?

— Это лучше, чем сидеть сложа руки. — Он опустился на водительское место и взглянул на меня снизу. — Маддик еще проявит себя, Мэйв. Такие, как он, не успокаиваются. И когда это случится…

— Я буду наготове, — закончила я за него.