Любой здравомыслящий человек отвез бы всех в Рейвенскар-Хаус, вернулся к себе в кабинет и приказал принести ему самый лучший бренди, какой есть в подвале. Но кажется, бессердечный хозяин Рейвенскара, наводивший ужас на всех жителей деревни Ноддинг-Кросс, был беззащитен перед парой умоляющих серо-зеленых глаз, затененных светлыми локонами мальчика.

Он никогда не искал оправданий. Наряду с охотой, выпивкой, верховой ездой и стрельбой один из уроков, которые преподал ему дед, заключался в том, что состоятельный человек не должен ни перед кем отчитываться.

И все же Остен был уверен, что мог бы найти какую-то причину для возвращения в Рейвенскар-Хаус, если бы постарался.

Можно придумать, что лошади устали, что у него дела или достаточно просто сказать «нет». Но вопросы Пипа о том, увидят ли они «то самое красивое озеро, о котором говорила женщина с пирогом», исключали мысль о возвращении.

Проклятие! Когда этот эгоцентричный Остен Данте дошел до того, что стал обращать внимание на чувства других людей? Тот самый Остен Данте, которого боялись все в поместье, не смог вынести даже тени разочарования на лице мальчонки. Что же с ним произошло, черт возьми?

Он взглянул на Пипа, дремавшего под сучковатым дубом, и решил, что ни за что не будет сожалеть о проявленной слабости.

Крошки пирога и вишневый сок были смыты, капли воды все еще блестели на волосах Пипа, словно бриллианты. Вымокшие в пруду вещи мальчика были разложены на камне, а его тельце утонуло в сухой рубашке Данте. Длинные полумесяцы его ресниц прилипли к опаленным солнцем щекам.

Данте лежат на спине в искрящейся прохладной воде и не мог сдержать улыбки.

Кажется, обучение плаванию – утомительное занятие. К счастью, эта затея оказалась гораздо успешнее, чем скрытый мотив Данте, – ему хотелось охладить пламя, которое начало разгораться в крови от того, что Ханна Грейстон была так близко.

Когда он занес Пипа на руках в воду и почувствовал, как ребенок доверчиво за него ухватился, он испытал то, что невозможно было передать никакими словами, – такая в этом была прелесть.

Но даже раздевшись до пояса, плескаясь и плавая, дразня и окуная мальчика в воду, Данте постоянно ощущал присутствие женщины, усевшейся на огромный камень, выступавший над самой водой.

От необычайно теплой погоды пряди рыжеватых волос прилипли к ее изящной шее и просто манили мужские пальцы нежно откинуть их. Ее чулки были засунуты в треснувшие, стоптанные ботинки, стоявшие в тени. Вода плескалась о босые ноги, изящные лодыжки обнажились, когда она приподняла юбку. Данте знал, что ей стоило огромных усилий не поднимать глаз, но, пока он резвился с Пипом, время от времени ощущал на себе ее внимательный взгляд.

Он пытался угадать, о чем она думала, что чувствовала. Она выглядела такой красивой, такой тихой, что ему хотелось удержать ее вдали от того жестокого человека, который обижал ее, сделать так, чтобы она не узнала о полицейском с Боу-стрит, которому он заплатил за то, чтобы тот раскрыл ее тайны.

Такое вероломство не прощается. И все же Остен знал, что рискнет гораздо большим, лишь бы она оставалась в безопасности.

Даже когда Пип устал и выбрался на берег, чтобы отдохнуть, Данте остался в воде и плавал, пытаясь каждым гребком, каждым ударом по серебристой поверхности пруда отбросить ощущения вины и сожаления, а еще унять возбуждение в чреслах, которое он ощущал каждый раз, когда ловил на себе взгляд Ханны Грейстон.

Проклятый Уильям Аттик! Это из-за него каждый взгляд, каждый вздох, каждое касание рук, когда он помогал ей сесть в фаэтон, напоминали о сплетнях и пересудах.

Лучше всего выйти из воды, взять Пипа с Ханной и отправиться домой. Ведь он уже выполнил желание Пипа.

Сейчас, когда Пип спал, ему хотелось затащить Ханну в пруд и обжечь ее усыпанные каплями губы поцелуем.

Он представлял себе, как приведет ее сюда ночью, когда небо будет усыпано звездами, а луна прочертит серебряную дорожку через весь пруд. Он разденет ее и будет ласкать до тех пор, пока тела их не сольются в блаженстве.

Данте следовало держаться от Ханны на почтительном расстоянии, но ее белая сверкающая лодыжка и нежные пальчики, трогающие воду, притягивали его словно магнитом. Волдыри и шрамы, которые он увидел, когда разул ее той ночью, зажили. Ему хотелось смыть и другие ее раны, сердечные и душевные, печаль, затаившуюся в серебристых глубинах ее глаз.

Он подплыл к ней под водой и, когда оказался на расстоянии вытянутой руки, поднялся во весь рост и выпрямился. Она вздрогнула и отдернула ноги от края камня, на котором сидела.

В это мгновение его заинтересовало, как бы она поступила, если бы он схватил ее за ногу и потянул в пруд. Если бы поцеловал ее настойчиво, горячо и требовательно.

Он изо всех сил старался скрыть эмоции и решил подразнить ее.

– А вы сами не хотели бы поучиться плавать? – спросил он, изогнув бровь. – Уверен, вы могли бы держаться на поверхности так же хорошо, как и Пип, просто вам нужно немного помочь.

– Нет, спасибо, – ошеломленно произнесла Ханна.

«Вряд ли мне когда-нибудь пригодится умение плавать», – подумала она.

«Оно может понадобиться тебе, когда я здесь буду заниматься с тобой любовью, чтобы можно было загнать тебя в воду, поймать и щекотать, пока ты не рассмеешься и не исчезнут все твои страхи».

Господи, что за мысли лезут ему в голову? Он ощущал на себе взгляд Ханны, скользивший по его поблескивавшим обнаженным плечам. Его охватила дрожь, когда он вспомнил, как она прижимала руку к его обнаженной груди.

– Мой дед считал, что каждый должен уметь плавать. Потому что даже самая лучшая лошадь может сбросить в быструю реку. – Остен поморщился. – Еще мой дед имел обыкновение выпить рюмочку перед охотой на лис.

– Он вас учил? Плавать, я имею в виду.

– Нет, меня учил отец.

При воспоминании об отце он, как обычно, почувствовал боль и решил сменить тему, но, к немалому своему удивлению, продолжил рассказ:

– Тогда мы жили в Италии, в семейном доме моего отца. Он взял меня с собой на самое красивое озеро, какое я когда-либо видел. Я заходил в воду все глубже и глубже, несмотря на его предостережения. Вдруг он нырнул, подплыл ко мне, схватил за ногу и потянул вниз.

– Представляю себе, как сильно вы испугались.

– Вообще-то его маневр обернулся против него.

При воспоминании об этом Данте не смог скрыть усмешки.

– Мне нравилось, когда меня окунали в воду. Остаток дня он так и делал. Для меня это была игра.

– Уверена, отец Пипа никогда не уделял ему времени... – Она осеклась. – Я хотела сказать...

Он увидел страх в ее глазах.

– Значит, ваш отец родом из Италии? – Она сменила тему. – Как же вы стали владельцем поместья в Англии?

Остен еще ни с кем не говорил об этом.

– Моя мать была любимой дочерью помещика, чьи имения располагались по всей Англии. Такая же своевольная, как и старик, она опозорила его, влюбившись в своего учителя музыки, а потом выйдя за него замуж. Помещик проклял ее. Она страдала. Но я никогда не видел более решительной женщины. – Он взглянул на Ханну и улыбнулся. – Пока не встретил вас.

– Что же произошло?

– Мы жили в Италии, дела отца шли неплохо. Но однажды от викария из прихода Остен-Парк пришло письмо. Он сообщил, что дед смертельно болен. Мы поехали в Англию, чтобы моя мать могла помириться с ним.

– Слава Богу, ваша мать успела. Нет ничего ужаснее сожалений и позднего раскаяния. – На лице Ханны отразилась печаль. – Но для маленького мальчика это было, наверное, тяжелое испытание.

Остен рассмеялся.

– Для меня это было просто приключение. Деда я совсем не знал. И пришел в телячий восторг, когда путешествие подошло к концу, особенно когда обнаружил собачий питомник.

Данте закрыл глаза и погрузился в воспоминания. Дербишир, зеленый, дикий и красивый, конюшни с породистыми лошадьми, псарня с самыми лучшими охотничьими собаками в графстве.

– Когда по дому бродит смерть, никому нет дела до маленького мальчика. Я выпустил собак и пригнал всю свору в дом, чтобы показать их матери. Дед лежал в постели, Аттик держал его за руку. Не думаю, что Аттик отлучался куда-нибудь с тех пор, как дед заболел. Стряпчий ставил восковую печать в углу какого-то документа. Все всхлипывали, будто дед уже умер. Я ворвался в комнату в сопровождении собак, залез на кровать к деду и заявил, что, если бы у меня были такие превосходные собаки, я постарался бы не умирать.

– Должно быть, он был потрясен, – с улыбкой промолвила Ханна.

– Это самое малое, что можно сказать. В последующие годы он часто повторял, что воспользовался моим советом. Он отослал викария, вскрыл бумагу, написанную стряпчим, и велел моей матери отменить распоряжения насчет гроба. Потом заказал на завтрак бифштекс и бутылку кларета. Иногда я думаю, что вся его болезнь была уловкой, придуманной для того, чтобы дочь пересекла океан без всяких просьб с его стороны.

– Чудесная история.

– Не совсем. Дед был от меня в таком восторге, что через несколько недель предложил усыновить меня и сделать своим наследником. Он сказал, что предоставит моим родителям дом у самых ворот усадьбы, а я буду учиться быть английским джентльменом. Отец и мать проговорили всю ночь – я слышал их голоса и звук шагов отца.

В конце концов родители приняли предложение деда. О возвращении в Италию не могло быть и речи.

– Видимо, ваш дед очень любил вас.

– Просто обожал. Я жил в усадьбе отдельно от родителей, но мог видеться с ними, как только пожелаю. Однако взгляды деда на воспитание резко отличались от взглядов моего отца. Скачки наперегонки с ветром за сворой собак, слава лучшего стрелка графства, способность выпить три бутылки спиртного и внятно говорить после этого – вот что вызывало у деда восторг. Мой отец был занят наукой, любил музыку и книги.

Остен замолчал и после паузы заговорил уже более спокойно:

– Было странно оставаться частью семьи и больше к ней не принадлежать. Наверное, если бы я достаточно громко протестовал, старику пришлось бы вернуть меня родителям. Но я решил остаться с дедом. Старик был тверд, но меня хорошо понимал. Во всяком случае, не требовал невозможного.

– Думаю, для вас не существует ничего невозможного. При желании вы можете добиться чего угодно. Именно так думают Дигвиды.

– Я не стал бы прислушиваться к тому, что говорят Энок с Флосси. – Остен криво улыбнулся. – Эти Дигвиды сумасшедшие. У них шестнадцать детей. Этого достаточно, чтобы не считаться с реальностью.

Он на мгновение погрузил плечи в воду, поглаживая руками водную поверхность. Нужно было сменить тему, и Остен умолк.

– Простите, но я так и не поняла. Вы изменили фамилию после того, как вас усыновил дед?

– Официально – да. Но когда он умер, я... – Остен заколебался. – Я решил пользоваться той фамилией, которую получил при рождении, в любых ситуациях, кроме официальных. Как вы, наверное, успели заметить, я не очень-то считаюсь с мнением других.

Она вопросительно посмотрела на него.

– Я думала, вы поссорились со своими родственниками.

– Так оно и есть.

Они замолчали. Первой нарушила тишину Ханна.

– Остен, хочу поблагодарить вас за сегодняшний день. За то, что вы были так терпеливы с Пипом. Он никогда этого не забудет.

Данте встал в воде, доходившей ему до пояса, и пригладил волосы, чтобы скрыть смущение. Но в этот момент Ханна случайно коснулась ногой его груди.

Остена бросило в жар, и он обхватил ладонью изящный изгиб ее ноги.

У нее перехватило дыхание. Глаза расширились. Волна желания захлестнула обоих.

Но почему она ошеломлена? Ведь она уже познала вкус страсти в ту ночь, когда был зачат ее сын?

Остен отдернул руку.

– По-моему, самое время отправляться назад, – с трудом выговорил Данте.

Но его слова уже не имели никакого значения. После мимолетного прикосновения пути назад не было. Все изменилось.

Он вылез из воды, перенес спящего Пипа в фаэтон, и они направились домой. Но даже ветер, холодивший влажное тело, не смог изгнать жара из его груди, ослабить напряжение в нижней части тела.

Вероятно, грубые ошибки Аттика заставили его признать, что он хотел переспать с Ханной. А то, что произошло у пруда, осложнило дело.

Данте больше не сомневался, что Ханна Грейстон тоже хочет его, однако пытается побороть в себе это желание.

Но он не станет втягивать эту женщину в омут, который засасывает его все глубже и глубже.

Ханна убаюкивала Пипа, пока Остен правил фаэтоном, двигавшимся по извилистой сельской дороге. Он был напряжен до предела, испытывая потребность гнать лошадей во весь опор. Однако сдерживал их, чтобы не разбудить Пипа.

Бедро Ханны терлось о ногу Остена, обтянутую влажными бриджами.

Она пыталась отстраниться от него, сохранить расстояние между ними, но, казалось, какой-то злой дух снова бросал ее к Остену.

Под маской беспечности Остен Данте скрывал глубокую душевную боль и кровоточащие сердечные раны. Этот человек стал богачом, но потерял семью.

Он не читал писем матери, но говорил о ней с тоской и печалью.

Он считал себя виноватым в том, что арендатор сломал ногу, он спасал больного ребенка. Подобрал на улице ее с Пипом, умиравших от голода, дал им приют и еду. В его доме они на какое-то время даже забыли об опасности и отправились на озеро, где устроили пикник.

Однако жизнь в Рейвечскар-Хаусе была всего лишь иллюзией.

Покинув Ирландию, она так долго бежала от призрака Мейсона Буда, то и дело оглядываясь, прикидывая, сколько еще пройдет времени, пока он проверит все ее ложные следы.

Как долго они с Пипом будут добираться до какой-нибудь заброшенной деревушки, чтобы там сменить имена и зажить тайной жизнью в домике, где Буд никогда их не найдет.

Но за те несколько недель, что она провела под крышей Рейвенскар-Хауса, планы, которые она строила, отошли на задний план. Она увлеклась борьбой характеров, Остена и ее, ей нравились его юмор, восприимчивость, понимание и даже вспышки гнева.

По ночам она с удовольствием наблюдала, как меняется красивое лицо Остена Данте, и ей не хотелось вспоминать о мытарствах, через которые им с Пипом пришлось пройти.

До чего она глупа и безрассудна! Вообразила, будто они с Пипом могут остаться здесь навсегда, и не заметила, как влюбилась. И это было страшнее всего.

Она любила этого загадочного мужчину с огненным темпераментом, неистовым умом и тайной болью.

Она взглянула в лицо Остену, до которого не могла дотронуться, как до звезд.

Но если она любит его, то не должна подвергать его опасности! Мейсон не пощадит и Данте, если, упаси Боже, обнаружит их здесь!

Нужно бежать. Взять Пипа и умчаться подальше от этого места, от этого великолепного, великодушного человека, пока не поздно.

В памяти всплыло одно из самых дорогих воспоминаний. Рука Остена, сжимающая ее пальцы вокруг бриллиантовой булавки, его голос, охрипший от переживаний, глаза, потемневшие от огорчения. «Оставьте это себе... тогда мне не придется думать о том, достаточно ли у вас пищи и есть ли кров над головой...»

Нет. Она еще немного задержится, по крайней мере до его дня рождения. Маленькая дочка Дигвидов и все остальные арендаторы откровенно восхищались, когда говорили о предстоящем празднике – единственном шансе воздать почести великолепному лендлорду.

Остен явно испытывал смущение, но Ханна чувствовала, что он дорожит отношением этих простых, добрых людей, живших на его земле. Их любовь согревала его, заполняла пустоту в сердце.

Она останется на празднование дня его рождения. Сохранит в памяти каждое мгновение, каждую улыбку, каждое прикосновение рук.

На следующее утро после праздника она покинет этого мужчину, это место, расстанется с мечтой. Навсегда уйдет из его жизни.