Когда солнце заскользило к горизонту, таинственную тишину сельвы разорвала вечерняя какофония.

Сначала послышались пронзительные вопли попугаев, громко перебранивавшихся злыми хриплыми голосами. Постепенно к нестройному гомону присоединились другие пернатые. Птицы, сидя каждая на своей ветке, казалось, возвещали сородичам: «Это моя ветка, я ее заняла, не смейте сюда соваться».

Территориальные раздоры порой затягивались до утра, случалось, шумный, но безобидный гвалт сменялся жестокими схватками, в которых в ход шли растопыренные крылья и острые клювы и когти.

Вскоре обезьяны начали возбужденно прыгать по верхушкам деревьев, на ходу срывая и тут же съедая сочные, мясистые побеги и аппетитные молодые листья. Среди обезьян выделялась крохотная, не более пяти дюймов в длину, желтая тамарина из семейства игрунковых, которую иногда называют львиной обезьянкой за пышную гриву; мелькая среди просвечивающей листвы, она злобно визжала на соседей – пушистый комочек со скверным характером. Похрюкивали пекари, вскапывая почву в поисках личинок и кореньев; безобразный тапир, негромко повизгивая, продирался сквозь сельву в поисках пальмовых орехов – он сам прокладывал себе дорогу, а не шел протоптанными тропами, как остальные животные.

Ночью рев в сельве становился оглушающим – порой путешественнику, чтобы быть услышанным, приходилось кричать во все горло; все это составляло жизнь гигантского бассейна великой Амазонки. Некоторые из мелких безымянных притоков (лишь крупные притоки, которых было больше тысячи, носили названия) разливались настолько, что исчезал из виду противоположный берег. Часто течение несло плавучие острова, которые рассыпались и исчезали во время дождей; за ночь уровень воды порой поднимался на шестьдесят футов, что влекло за собой неминуемую гибель живых существ, не сумевших найти спасение на возвышенных местах.

Тысячи белых цапель парили над водой, и их резкие крики присоединялись к общему гаму; когда птицы садились на землю и затихали, эстафету принимали хищники, так что сельва не смолкала ни на мгновение.

Раз в месяц огромная смертоносная приливная волна высотой в двадцать футов неслась вверх по течению со скоростью пятьдесят миль в час, сметая и уничтожая на своем пути все живое, – лишь тогда рев волны заглушал голоса животных.

С заходом солнца наступила блаженная прохлада. Но от шума спасения не было.

* * *

Целый день индеец искал потерянный след.

Когда он понял, что окончательно сбился, то невозмутимо разжег костер, присел на землю рядом с дочерью и уставился на пламя.

Наконец он сказал, не глядя на девочку:

– Возле деревьев-коричников – вот где я потерял след. Животное направляется к горам, но знает, что я его преследую, поэтому намеренно уклоняется в сторону, чтобы меня запутать.

Марика вскочила на ноги и, смущенно улыбаясь, спросила:

– Пойдем считать гевеи?

Урубелава пожал плечами:

– Гевеи могут подождать. Мы возвращаемся.

Они повернули обратно, только теперь индеец шел зигзагами – сто шагов в одну сторону, потом в другую, обрубая длинным ножом лианы и ветви, преграждавшие путь.

Солнце висело низко над горизонтом, и косые желтые лучи проникали в гущу деревьев, отбрасывающих причудливые, порой зловещие тени. Заметив, что дочь испуганно поежилась, Урубелава сказал:

– Не бойся, здесь нечего бояться.

Он знал, что Марика страшится темноты, поэтому, когда они поравнялись с огромной стофутовой сейбой с многочисленными стволами, растущими из могучего основания, он сказал:

– Здесь. Мы проведем ночь здесь…

Ослепительно прекрасные орхидеи облепили серую кору лесного исполина, вокруг ствола бледно-зелеными змейками обвивались тонкие, упругие лианы и исчезали в толще ветвей, переплетение которых образовывало естественное убежище.

– Принеси сухие ветки для костра, – сказал Урубелава.

Вскоре девочка вернулась, волоча увесистую ветвь высохшей капироны и большой обломок бамбука. Урубелава развел костер и быстро заснул, завернувшись в одеяло.

* * *

Намокшая от вечерней сырости веревка все больше растягивалась.

Индеец сплел ее из льняных прядей, которые переплетал, связывал, вымачивал и протирал пчелиным воском, то и дело пробуя веревку на прочность, зажав ее между большими пальцами ног и изо всех сил натягивая руками. Закончив работу он обвязал веревку вокруг дерева и принялся с силой дергать, накрепко связывая ее в местах разрыва. Работа заняла целых три дня.

Это было давно. Теперь же веревка истрепалась и обветшала, а воск местами выели насекомые. Там, где воска не было, роса размягчала и растягивала веревку; здесь и возникали слабые места.

Бишу, когда к ней возвращалось сознание, исступленно грызла ненавистную веревку. Вскоре ей удалось прочно зажать узел коренными зубами, и она ожесточенно жевала его, раздирая волокнами губу. Открытую рану облепили отвратительные клещи карапатос и мушки пиум. Одно из кровососущих насекомых ужалило Бишу особенно жестоко, и она яростно за металась, пытаясь разорвать веревку лапой.

Внезапно веревка лопнула.

Бишу рухнула на влажную землю и мгновенно откатилась под прикрытие темной тени на прохладный мох. Лишь отлежавшись, она поняла, что наконец свободна и что опасность миновала. Боль была нестерпимой, но страх был еще сильней. Собравшись с силами, Бишу, прихрамывая, медленно потрусила прочь.

Она проползла под поваленным деревом, продралась сквозь тесно спутавшиеся лианы, обогнула рощицу высыхающего бамбука, вскарабкалась на поросший кустарником пригорок, соскользнула вниз, перебежала через ручеек и поползла по влажной траве…

Вскоре она увидела огонь. Он был почти незаметен – всего лишь кучка тлеющих углей. Над углями, скорчившись, сидел индеец.

Бишу, затаив дыхание, следила за ним… Затем с величайшей осторожностью попятилась под прикрытие листвы. Она уже знала, куда спрятаться – в небольшую пещеру, которую высмотрела по пути. Пещера оказалась длинная и такая узкая, что Бишу лишь с трудом протиснулась в темный проход. В конце извилистого хода образовался естественный грот, из которого наружу вело второе отверстие. Бишу проползла в грот, потом развернулась и залегла у выхода из пещеры, наблюдая за происходящим.

* * *

Как и другие индейцы племени аразуйя, Урубелава был хорошим следопытом. А уж в упрямстве ему не было равных, о чем свидетельствовало его имя. Он знал, что ягуар начнет петлять, почуяв погоню, поэтому довольно долгое время они с дочерью шли широкими зигзагами.

Внезапно индеец замер как вкопанный. Он наклонился, поднял с земли порванную веревочную петлю и изумленно сказал:

– Это моя веревка…

Бросив оружие, он присел на корточки и начал рассматривать петлю, недоуменно вертя ее в руках. Разобравшись, в чем дело, он задумчиво произнес:

– Зверь натянул завязанную вокруг шеи веревку и перегрыз ее.

Поднявшись, Урубелава прошел вдоль цепочки следов, тянувшихся по влажной почве, и с удивлением сказал:

– Здесь и еще здесь… следы четырех лап. А здесь снова три лапы. Животное выздоравливает.

Девочка кивнула и, не удержавшись, восторженно захлопала в ладоши. Урубелава нахмурился и недовольно сказал:

– Не жалей ее. Животное это всего лишь животное.

Марика согласно покачала головой, довольная, что отец не рассердился по-настоящему.

Следы были отчетливо видны: животное бежало быстро, не пытаясь их запутывать. Следы пересекали открытую прогалину, затем исчезали в сельве, где лианы так тесно переплетались среди ветвей, что внизу царил вечный полумрак. Далее следы вели через обширную поляну, но бесчисленные насекомые вынудили индейца снова искать спасения в сельве, где крошечные ядовито-красные клещи почти не водились. Когда индеец добрался до спасительной тени, его кожа покрылась багровыми пятнами и вздулась от многочисленных укусов. Улыбнувшись дочери, ожесточенно расчесывавшей руки и ноги, он протянул ей горстку измельченных табачных листьев и сказал:

– Пожуй их, пока я поохочусь.

Урубелава пошел на шум воды. Выйдя к быстрой речке, он постоял на скале, присматриваясь, а потом ловко подстрелил на мелководье жирную корбину. Вернувшись, он отдал рыбу дочери, чтобы та ее приготовила.

Девочка выплюнула жидкую табачную кашицу на ладони и натерла ею болезненную красную сыпь и волдыри от укусов сначала себе, потом отцу. Урубелава развел костер, они зажарили и съели рыбу и пошли по следам, но вскоре снова потеряли их.

* * *

Из своего убежища в пещере Бишу заметила капибару – огромного грызуна, всего раза в два уступавшего по размерам ей самой, четырех футов в длину и в добрую сотню фунтов весом. Вдоволь налакомившись сочными водяными растениями, капибара нежилась на солнце, лежа на спине и похрюкивая от удовольствия. Бишу убила ее одним сокрушительным ударом и втащила в пещеру.

Наевшись, Бишу запрятала остатки капибары среди камней в глубине пещеры и вернулась к наружному выходу. Там она лежала спокойно и неподвижно, и лишь легкое подрагивание хвоста выдавало, что Бишу бодрствует.

На горизонте сумрачного неба начали сгущаться угрожающие темные тучи. Завизжала гиена, обнаружившая лакомую падаль – остатки трапезы крупного хищника. До ушей Бишу доносились громкие стоны ревунов, пронзительные вопли попугаев, хриплые выкрики тукана – все они возвещали, что человека поблизости нет.

Распластавшись, Бишу вылезла из пещеры. Она чувствовала себя в безопасности. Ее гордая голова опять была высоко поднята, упругие мышцы вновь заиграли.

Бишу глубоко вдохнула прохладный ночной воздух и медленно, лишь слегка прихрамывая, ушла в дебри сельвы, которая принадлежала ей.