Хью Кэйв

Отродье Инферно

Hugh Cave

Spawn of Inferno

Это был хорошо запомнившийся факт, по крайней мере, в некоторых кругах, что в 184_ году тихий маленький город Дарбери, что в западном Массачусетсе, находился во время краткого периода полной черноты в тисках смертельного ужаса. С незапамятных времен тьма приносила страх, а тьма, которая пронеслась по улицам и домам Дарбери в те безумные часы, была в тысячу раз страшнее тьмы ночи. Под покровом ее, словно под прикрытием непроницаемого тумана, были совершены убийства и разграблены дома. Во время этого внезапного короткого промежутка ужаса весь город словно перестал дышать и погрузился в огромный океан смолы.

Ученые, конечно, поспешили дать этому объяснение. С солнцем, по их словам, произошло что-то необычное. Или неизвестная планета попала между землей и светилом в каком-то головокружительном полете через эфир. Или могучая магнитная сила внезапно захватила эту отдельную часть земной коры в свои руки.

Люди, не знающие даже азов науки, приняли эти идиотские объяснения и поверили им. Спустя годы, когда я прочитал об этой «темной интерлюдии», я тоже поверил тем объяснениям. Будучи человеком медицины, я знал о передовой науке не больше, чем обычный дилетант.

Но сегодня, вместе с теми часами ужаса, давно минувшими и забытыми, я нашел кое-что еще. Я имел шанс, как это часто бывало, посетить библиотеку старого доктора Брюса Моллера, который умер несколько лет назад в возрасте девяноста четырех лет. Сегодня в этих затхлых комнатах я бродил от одной полки к другой, пока по какому-то странному повороту судьбы не обнаружил старый пожухлый том в красной кожаной обложке. Название его было «Существа из-за предела» — странно выглядящий из-за желтой рукописи, которая лежала между его страницами!

Первый лист рукописи отсутствовал. Я привожу здесь все остальное в точности так, как это было написано мелким дрожащим почерком доктора Моллера на толстой пачке бумаг, которую я нашел в его библиотеке. Когда я говорю, что знал доктора Моллера несколько лет и знал, что он совершенно здравомыслящий и честный человек, я думаю, что сказал достаточно.

Вот отчет доктора Моллера:

* * *

«… только что пришел от дома Антона Серхио. Он необычный человек, этот Серхио, который становится старше и заметно слабее с каждым разом, когда я встречаю его. Никогда я не видел человека, столь циничного и озлобленного по отношению к человечеству. У него, конечно, нет живых родственников. Живет один в мрачном доме на Лантор-стрит, без единого товарища, кроме Лобера с крысиным лицом, помощника.

Когда я пришел туда сегодня, Серхио сам впустил меня через парадную дверь; и, следуя за ним по коридору, я почувствовал, что двигаюсь за уже мертвым человеком, или за каким-то странным существом в джунглях, мохнатым и деформированным. На самом деле он не был деформирован в медицинском смысле этого слова, но его стиль передвижения был похож на ходьбу человекообразной обезьяны. Сегодня я впервые почувствовал, что боюсь его.

Он сразу же отвел меня в библиотеку, где резко сел и повернулся ко мне, заставив меня почувствовать себя неловко и значительно смутиться от его враждебного отношения.

— Моллер, — сказал он, — он произносит мое имя с таким своеобразным акцентом, что оно звучит как Мерлер, — ты сегодня пришел сюда, чтобы осмотреть меня?

Его тон был практически вызовом. Я чувствовал, что он ненавидит меня, и это было очень неприятное чувство.

— Вы отдали себя моей заботе, — нахмурился я. — Если же хотите проконсультироваться с другим врачом, Серхио, это ваше право. Но пока я присматриваю за вами, я обязан приезжать сюда.

Некоторое время он изучал меня, как будто читал мои мысли и пытался найти там какую-то другую причину для моего прихода. Я полагаю, он подозревал меня в том, что я пытаюсь раскрыть его научные секреты.

— Да, — пробормотал он, — это твой долг приехать. Конечно, я не очень хорошо себя чувствую. Моя голова… — И он вдруг поднялся на ноги, уставившись на меня своими глубокими, близко посаженными глазами. — Но ты хотел бы знать, что же я делаю в этом доме, Моллер, не так ли? Тебе любопытно! Хочешь покопаться и выяснить это!

Он полностью преобразился. Я не смел сопротивляться ему, когда он схватил меня за руку и потащил к двери. Его хватка была крепкой; его пальцы вонзились в мою руку даже через пальто; его глаза горели каким-то нечестивым сиянием триумфа.

Он повел меня по длинному коридору, который проходил через весь нижний этаж дома, и, в конце концов, втолкнул меня в узкую, плохо освещенную комнату, которая находилась за его пределами. Прежде, чем я сделал два шага через порог, я понял, что эта комната была его лабораторией, местом, где он проводил часы и дни, возясь со своими инструментами.

— Я не позволял тебе приходить сюда, когда вздумается, — раздраженно отрезал он. — Ты пришел, чтобы шпионить за мной!

Я протестовал. Он подавил мой протест яростью, которая поразила меня.

— Я думаю лучше рассказать тебе о том, что я здесь делаю! Рассказать тебе, ты понимаешь? Я не позволю тебе бродить здесь как вор в ночи. Лишь потому, что мне плохо, ты используешь это как предлог, чтобы приходить сюда. Я покажу тебе, что находится в этой комнате, а после не хочу видеть тебя здесь! Ты слышишь?

Он стоял с поднятыми руками лицом ко мне. Его голова с взъерошенными седыми волосами доставала лишь до моих плеч; и кроме него здесь я увидел его помощника Лобера, стоящего в дальнем конце комнаты, молча смотрящего на нас.

Затем Серхио снова схватил меня за руку и потянул к деревянной скамье, которая протянулась от одного конца комнаты до другого вдоль стены. Когда он наклонился над ней, отвернувшись от меня на мгновение, я увидел лежащие на ней кучи раскиданных бумаг, диаграмм. С одной из них в руке он снова повернулся ко мне.

— Ты не ученый, — заявил он. Он знал, что я им не был, но по триумфу в его голосе я понял, что ему доставляет удовольствие издеваться над моим невежеством. — Тогда смотри сюда! Смотри!

Он поднес бумагу к моим глазам. Я внимательно изучил ее и нахмурился. Мне показалось, что это не что иное, как огромный круговой контур, пересекаемый замысловатыми перпендикулярными и горизонтальными отметками, которые ничего не значат.

— Ты думаешь, что знаешь все секреты нашей жалкой вселенной, — злорадствовал он. — Ты читал Библию и изучал свои медицинские книги, и абсолютно уверен во всем, что есть под солнцем. Ты слепой дурак! Я открою тебе некоторые истины!

И он рассказал мне. Это было безумие. Он говорил о мире тьмы; он описал ужасных бесформенных обитателей того, что он назвал Измерением Смерти. Его не интересовали обычные верования духовного мира или общения мертвых с живыми. Боже мой, нет! Он говорил о могучих элементалях — злобных монстрах, которые находились в пределах досягаемости, черных и голодных, отделенных только тем, что он назвал «стенами измерения». Но я не вижу смысла повторять такое безумие здесь.

— Ты знаешь, что произойдет, Моллер, — потребовал он, — если врата будут открыты? Если эти демоны из Измерения Смерти обнаружат дверь на нашу маленькую землю?

Я не потрудился ответить ему. Я очень хотел уйти, но в его голосе звучало рвение, которое меня очаровывало. Лобер тоже слушал со своего места в другом конце комнаты. Он не двигался, но прекратил свою работу, так что в комнате было совершенно тихо, за исключением пронзительного голоса моего пациента.

Что касается Серхио, он некоторое время молча смотрел на меня. Затем медленно блики в его глазах погасли. Он тихо рассмеялся.

— Пойдем, — сказал он. — Я покажу тебе.

Он отвел меня в тень, где свет был настолько тусклым, что я едва мог видеть вещи вокруг себя. Когда мы шли, он снова начал говорить. На этот раз его голос был мягким, уже не пронзительным от волнения.

— Есть врата, Моллер, — сказал он. — Это дверь в ад. Однажды я открою ее, и тогда ты узнаешь, что я говорю правду. Посмотри туда.

Я шел за ним еще дюжину шагов, и там, почти в полной темноте, я разглядел сплошную глыбу какого-то безымянного металла — нечто, что выглядело для всего мира как огромный квадрат карборунда. Он был бесцветным и непрозрачным, кристаллическим по внешнему виду, и все же многие крошечные грани его не отражали свет. Казалось, к четырем футам поверхности этого квадрата были прикреплены тонкие провода. Мой спутник указывал рукой, действуя очень осторожно, чтобы не коснуться пучка проводов.

— Что это? — сказал он. — Возможно, однажды я скажу тебе, Моллер. Это результат работы большей части моей жизни. Комбинация из четырех веществ, слитых вместе под потрясающим жаром. Безжизненная. Мертвая. В ней нет искры силы.

— Но здесь, — его рука дернулась в сторону, чтобы упасть на огромную отполированную машину, — вот что дает ей жизнь! И в ядре этого блока, Моллер, находятся зеркала. Сотни их. Ты когда-нибудь пытался расположить три прямых угла под прямым углом друг к другу? Нет? Попробуй, Моллер. Тогда ты поймешь, что я имею в виду, когда скажу тебе, что внутри этой массы их семь!

Его голос, как ни странно, снова стал пронзительным. Он был сильно взволнован. Его пальцы сомкнулись на переключателе с черной ручкой на краю стола рядом с ним. Сначала он посмотрел на меня, потом на выключатель. Затем резко сказал:

— Через мгновение после того, как я нажму этот рычаг, мир познает ужас. Ты слышишь, Моллер? Ты понимаешь? В одно мгновение я могу выпустить в это измерение орду демонов из Страны Смерти! И я могу контролировать их! Я могу заставить их делать то, что захочу!

Он стоял неподвижно. На его лице не было цвета; оно было ужасно белым от эмоций.

— Ты знаешь, почему я рассказал тебе все это? — прохрипел он. — Потому что я так хочу! Потому что я хочу, чтобы хоть один живой человек знал, что происходит, когда мир станет черным и холодным от мерзости Измерения Смерти! Потому что ты невежественный, глупый дурак, лишенный воображения, — и не поверишь мне! А сейчас уходи!

Он указал на дверь. Я думаю, он бы ударил меня, если бы я не подчинился ему. Тем не менее, выходя из комнаты, я ощущал, как пара глаз — глаза Лобера — следуют за мной. Затем через несколько мгновений я пересек коридор и оказался на каменных ступенях этого сумасшедшего дома.

Я записываю все это, потому что, хотя и полагаю, что это было лишь фантастическим обманом, я был одержим самым неестественным чувством предчувствия с тех пор, как покинул дом Антона Серхио. Весь вид его, седовласого, озлобленного, вызывающего, стоящего в этой тускло освещенной комнате, заполненной странными научными инструментами, произвел на меня впечатление, которое я не могу легко забыть.

Возможно, когда-нибудь я буду смеяться над собой после записей такой ерунды; но мысль приходит ко мне, что, в конце концов, я всего лишь человек медицины, не знающий секретов науки и метафизики. Этот человек знает больше, чем я, это не оспоримо; и если у него есть сила, о которой он заявляет, он, не колеблясь, использует ее! Он один в мире и, как я уже сказал, резок в своих отношениях с ним. Он отправит его на уничтожение, если сможет, с самым мрачным смехом.

Однако больше нечего сказать сейчас. Возможно, немного позже у меня будет, что добавить в этот отчет.

* * *

Уже прошло два дня с момента моего странного визита в дом Антона Серхио. В течение двадцати четырех часов после написания первой части этого рассказа о моих отношениях с ним я считал себя полным дураком. Теперь, после того, что произошло — хотя это может и не иметь прямой связи с «машиной Серхио» — я больше не считаю себя дураком!

Прошлым вечером около семи часов в мою контору на площади пришел уличный мальчишка. Я был там в то время (я все еще живу в маленькой комнатке в задней части офиса), и он отдал мне в руки запечатанный конверт.

Конверт — он лежит передо мной сейчас — серого цвета и пестрит выведенным черными чернилами моим именем: Брюс Моллер. Единственное существенное значение имеет тот факт, что слова написаны напряженным, с уклоном влево почерком, как будто писатель раньше не использовал такой прием.

Но содержание не нуждалось в детальном изучении. Текст был написан странными деформированными буквами, и слова были такими:

«Возможно, вы готовы к смерти, доктор Моллер? Если нет, то приготовьтесь, потому что у вас осталось менее двадцати четырех часов жизни. Вы должны быть уничтожены».

Это все. Там не было ни подписи, ни фантастических подробностей, таких которые обычно сопровождают непристойные угрозы насилия. Ни каких-либо причин моей надвигающейся смерти; просто прямое утверждение, что я должен умереть!

В течение часа, возможно, я изучал записку. В этот промежуток времени я тщательно пролистнул историю свое прошлого, пытаясь вспомнить имя человека, который мог бы захотеть убить меня. Моя практика была успешной; я не стал причиной смерти на операционном столе и не был косвенно связан с какой-либо смертью. Я не мог найти причины, по которой любой здравомыслящий человек хотел бы уничтожить меня.

Я положил записку, пожав плечами, и собирался уйти, когда дверь моей комнаты вздрогнула от легкого удара. Прежде чем я смог пересечь комнату, дверь открылась. Мой старый коллега Педерсен стоял на пороге.

Он тихо вошел. Педерсен — бесстрастный парень, который редко показывает свое волнение; он большой и сильный, как вол, именно он основал спортивный клуб Данбери. И первое, что я заметил, когда он подошел ко мне, был серый конверт в его кулаке. Конверт точно такой же, как тот, что лежал в тот момент на моем столе!

— Я получил самую дьявольскую угрозу, Моллер, — сказал он. — Двадцать четыре часа они дают мне жить. И проклятое письмо не подписано!

Это было похоже на Педерсена; он такой человек, который будет уделять больше внимания неправильности формы, чем предупреждению об уничтожении. Когда я повернулся и указал на записку, лежавшую на моем столе, он просто подошел к ней, взял и прочитал. Затем бросил ее.

— Что ты думаешь, Моллер? — спросил он требовательно, повернувшись ко мне. — То же письмо, та же бумага. Разумеется, отправлены одним и тем же человеком. Какой человек в Данбери или его окрестностях мог бы пожелать убить нас обоих?

У меня не было ответа. Он просто повторил вопрос, на который я не смог найти ответа, — за исключением того, что теперь он включил в него себя.

— Я был на пути к Афтер-стрит, Моллер, когда эта бумага попала мне в руки, — он нахмурился. — Было темно, и я не заметил, когда он появился. Маленький парень, он был… довольно скрюченный. Конечно, я не разглядел его. Это не входило в его намерения. Когда я, наконец, остановился под уличным фонарем и прочитал записку — мне понадобилось время, чтобы разобрать текст в свете фонаря — он уже ушел.

Я кивнул.

— Мое письмо, — сказал я, — прибыло с посыльным около часа назад. Нам лучше поддерживать связь друг с другом. За этими посланиями может скрываться что-то, чего мы не понимаем. — И пока я говорил, я все думал об описании человека, который подстерег его: «Маленький парень, довольно скрюченный». Мог ли это быть Серхио? Действительно ли мой наполовину безумный пациент верил в силу своих «Врат в Измерение Смерти» и был склонен опустить тот странный переключатель с черной ручкой?

Я довольно слабо пожелал Педерсену спокойной ночи и встал у двери, слушая его шаги на лестнице. Затем, тихо закрыв дверь, я вернулся к столу и снова взял этот серый конверт.

Это было прошлой ночью. Мне интересно, когда я пишу эти строки, каким будет следующий шаг в нашей маленькой комедии!

* * *

Я только что узнал от курьера, что Вернон тоже получил угрозу смерти. Вернон в своей заметке описывает письмо, которое он получил (оно пришло через посыльного, как и мое), как «написанное на серой бумаге странно перевернутым шрифтом, как будто парень приложил определенные усилия, чтобы скрыть свой почерк». Далее он говорит: «Я не вижу никакой причины для этого, Моллер. Господи, я много лет проработал в медицине, но я не верю, что нажил таких серьезных врагов, как этот. Он может убить меня, если захочет, хотя я склонен полагать, что все это — обман, что это ему даст? У меня нет денег — я никогда не знал врача, который бы их имел! — и самое большее, что он может получить — удовлетворение, увидев мою мертвую тушу. У тебя есть какие-то объяснения?»

Объяснения? Нет, у меня их не было. Когда я закончил читать записку, я был не ближе к решению, чем раньше. Но сейчас, слава Богу, все не так!

Это пришло ко мне минуту назад. Вернон, Педерсен и я — что мы трое делали вместе в какое-либо время? И тогда я понял всю правду. Именно мы трое осудили Кармен Веду в приюте для безумных меньше месяца назад. Дело было передано нам для рассмотрения и отдельно проанализировано каждым из нас. Мы обнаружили, что девушка полностью сумасшедшая, и порекомендовали ее ограничить.

Но эти записки об убийстве — кто мог их послать? Я сам тщательно изучил историю девочки и обнаружил, что у нее нет родственников. Возможно, если бы у нее был кто-то, кто позаботился бы о ней, мы бы приняли менее суровое решение, но у нее не было даже друзей, она была нищей, совершенно одна. Хорошенькая девушка, которой чуть больше двадцати; но молодость и красота не защита от неуравновешенного ума. Педерсен, в частности, утверждал, что о ней лучше позаботятся в учреждении, чем если ей позволить бродить по улицам в ее состоянии.

И вот, по рекомендации нас троих (закон требует больше, чем одно свидетельство в таком случае), девушку упрятали в клинику. И тогда я наткнулся на решение — если это было решение — наших загадочных угроз. Что будет дальше, я не знаю, но я спешу познакомить Педерсена и Вернона с моим открытием. Лучше сразу предупредить их об опасности. Отведенные двадцать четыре часа скоро истекут. Все, что должно быть сделано, должно быть сделано сразу. Сейчас утро и дневной свет льет в окно, и я предполагаю, что мы находимся в достаточной безопасности до наступления темноты. Когда наступит тьма, я намерен остаться в своих комнатах и быть готовым к…

* * *

Прошло уже три недели с тех пор, как я написал эту последнюю прерванную строку данного рассказа… Когда я в то время работал над рукописью, я сидел за столом у окна, чтобы дневной свет падал на меня.

И затем, в самый разгар моих усилий комната, в которой я сидел, стала абсолютно черной. Черной, я говорю — не просто темной!

Это не обрушилось внезапно. Честно говоря, я не знаю, как это произошло. Я был поглощен своим отчетом и не сразу осознал, что комната больше не была наполнена теплом солнечного света. Как будто большое черное облако медленно закрыло солнце. Это было мое первое впечатление.

Я встал и наощупь растеряно подошел к окну. Снаружи площадь тонула в смольной черноте; и пока я наблюдал, замерший неподвижно и в полном изумлении, она стала полной пустотой. Я ничего не видел, даже очертания Первой Унитарной Церкви и башни. Я помню, какое глубокое впечатление произвел на меня этот факт, потому что даже в самые темные из черных ночей башня неизбежно нависала над линией неба как страж, одна тень над другой. Теперь не было тени. Там ничего не было!

Ошеломленный и испуганный, я перешел через комнату к столу и зажег лампу. В ее слабом сиянии я смог разглядеть циферблат часов на камине. Сейчас было одиннадцать часов утра.

Когда я отвернулся, одна лишь мысль овладела мной, исключая все остальное. Эта сверхъестественная тьма была ужасной вещью, конечно, она возникла совершенно без объяснимых причин, но опасность, которая лежала во тьме, была тем, что подстегнуло меня. Я должен отправиться к Педерсену, а так же к Вернону и предупредить их. В этой порочной темноте, вызванной каким-то неземным явлением, они были вдвойне в опасности. Кто бы ни написал эти записки, угрожая нам уничтожением, он, несомненно, воспользуется преимуществом мрака и подкрадется к нам, как тень.

Тень! Эта мысль была пародией на юмор. Когда я натянул пальто и распахнул дверь моей комнаты, свет лампы на моем столе отбрасывал расплывчатые бесформенные фигуры на стены позади меня. Свет тух у меня за спиной, как будто чьи-то руки опускали непроницаемый колпак над его фитилем. Когда я нащупал перила лестницы, тьма восторжествовала. С мрачной важностью она охватила и окружила меня.

Как я нашел дом Педерсена — как мне удалось пройти через площадь — я не знаю. На каждом шагу я чувствовал приглушенные взволнованные голоса: голоса, наполненные страхом и ужасом. Фигуры скользили мимо меня. Время от времени, я слепо натыкался на кого-нибудь, и меня тут же отталкивали в сторону. Я слышал крики — женские крики — словно раздающиеся из ниоткуда. Однажды я услышал нечто похожее на визг у моих ног, а затем звериное рычание от двух тел, сражающихся в канаве.

В течение, возможно, получаса я спешно продвигался вперед, находя путь лишь инстинктивно, потому что ходил этим же самым путем много раз прежде. Когда я шел, я услышал, как башенные часы пробили полчаса почти прямо надо мной; и все же я ничего не видел — даже очертания зданий, на которые натыкался. Голоса — фигуры — проносились мимо меня, наталкиваясь друг на друга, наталкиваясь на меня, хватаясь за меня, ругаясь, крича — больше ничего не было.

Я откуда-то знал, что под прикрытием черноты совершались убийства, да и сама чернота была убийством. Это был не обычный мрак; он был живой с тонким, слабым, почти неслышным ноющим звуком, который, казалось, исходил из самых его недр. Это была живая, вязкая вещь или миллион живых существ — волна скользящего, давящего вниз испарения, совершенно мерзкого и злого. В нем таились аллейные крысы, злорадствуя по поводу своей возможности грабежа. Я не раз слышал крики жуткого ужаса, настолько близкие, что я мог протянуть руку и коснуться женщин, которые их издавали; и они обрывались, когда невидимые грязные лапы ложились на губы несчастных жертв.

И вот я добрался до дома Педерсена. Я упал, поднимаясь по ступенькам; и, к моему удивлению, дверь широко распахнулась от легкого толчка. Механически я вошел в холл. Ни единого звука не раздавалось в большом здании надо мной. Не было света, не горела ни одна лампа.

Я заговорил вслух, выкрикивая имя моего друга. Пустые комнаты откликались только эхом моего собственного голоса. А потом — я говорю это, не пытаясь быть драматичным — меня охватил невыразимый страх.

Несколько мгновений я стоял в коридоре, не зная, следует ли мне повернуться и бежать или идти дальше. Живая тьма была в моих глазах, в моем горле, вибрирующая от высокого жужжащего звука и отвратительная от зловонного запаха разложения. Она была здесь, в коридоре дома Педерсена, в тысячу раз страшнее, чем на улице. Она преследовала меня.

Тогда я нашел в себе фальшивое мужество. Решив отыскать своего друга или хотя бы узнать, куда он ушел, я двинулся крадучись вперед. Я сказал «крадучись» — это было скорее ползком, не более того. С обеими руками, выставленными вперед, словно защитный барьер, я медленно шел по коридору. Каким-то образом в темноте я обнаружил дверь библиотеки Педерсена, комнату, где он провел большую часть своего времени. И эта дверь тоже была открыта. Никогда за все годы, что я знал Педерсена, он не уходил и не оставлял дверь своего самого частного святилища открытой.

Здесь я чиркнул спичкой. Сера брызнула искрами и внезапно вспыхнула; и я отшатнулся от порога с булькающим криком. Я видел эту сцену только мгновение; тем не менее, когда я пишу этот рассказ три недели спустя, он все еще яркий и страшный. Передо мной лежала узкая книжная комната с одним столом. Огромное резное кресло стояло у стола; и в этом кресле, глядя прямо на меня, сидел Педерсен.

Когда я говорю, что лицо человека было маской невыразимого ужаса, я имею в виду именно это. Я уже видел мучения раньше там, где мучения — это обычное дело. Я имел дело с раздавленными, сломанными телами на операционном столе; я видел, как мужчины и женщины умирали медленной смертью, когда более милосердной была бы пуля. Но лицо Педерсена, когда я смотрел на него в тот момент, было отражением невероятной агонии. Глаза его были выпучены и похожи на кусочки древесного угля; язык был черным, раздутым, вывалившимся ужасом. И тело ниже не было телом, а бесформенной кровавой массой, насмешливо опирающейся на спинку кресла.

Я не зажег другую спичку. Почему я не повернулся и не бросился прочь, я не знаю. Возможно, именно верность подтолкнула меня к моему другу; возможно, было что-то еще, что лучше всего оставить без объяснения. Я знаю, что шагнул вперед и встал перед ним, и я почувствовал вонь, которая не могла исходить от изуродованного тела. Вся комната казалась была переполнена ею — этим отвратительным запахом мерзкой гнили, странным образом напоминавшей запах кислого молока. Он окружал мертвое тело, как злокачественное присутствие, как дыхание какого-то злокачественного присутствия, которое здесь побывало.

Именно эта мерзость, больше чем что-либо на свете, толкнула меня и заставила осознать, где нахожусь. Боже мой, я стоял здесь как слепой, застывший от ужаса, в то время как другой из моих друзей был в опасности! Если убийца нашел одну жертву, он отправился на поиски второй. Он направится в комнаты Вернона или, возможно, в мои. Куда бы он ни пошел, я должен добраться туда первым!

Я вышел из комнаты и далее по коридору к двери. Когда я вышел на улицу в полной темноте, я впервые понял, что мне холодно, ужасно холодно. Как будто все искры тепла и излучения исчезли. Тротуар был как лед. Сам воздух, которым я дышал, казалось, проникал в мои легкие, терзая их словно иголки.

Я должен был узнать тогда, что же случилось. Эта комбинация тьмы и холода, появившаяся так скоро после угроз уничтожения от Антона Серхио, должна была мгновенно привести меня к решению. Но это было не так. В тот момент я мог думать только об одном — я должен добраться до Вернона немедленно, без задержки. Ужас моей собственной ситуации во время этого безумия был второстепенной вещью. Я едва слышал крики и вопли, которые эхом доносились до меня, когда я торопливо направился сквозь завесу мрака. Я едва чувствовал выныривающие словно из пустоты передо мной фигуры. Я должен добраться до Вернона! До Вернона!

Его комнаты были на расстоянии полумили, снова через площадь. Я шел быстро, так быстро, насколько мог осмелиться. Не было никаких огней, чтобы вести меня. Если бы они были — если бы фонарщики выбрались из своих нор и породили своим умением дружественные пятна желтого света в темноте — я был бы менее испуган. Конечно, уличных фонарей было не много. Просто мерцающие ореолы неуверенного света через редкие интервалы. Но они дали бы мне возможность увидеть затененные контуры моего окружения. Они были бы маяками для меня, и, двигаясь от одного к другому, я мог бы найти дорогу через площадь и дойти до той туманной улицы, где находились комнаты моего друга гораздо быстрее.

Тем не менее, я знал, даже когда проклинал эту завесу, что те же уличные фонари ничем бы не помогли мне. Боже мой, если эта адская тьма погасила солнечный свет, как мог над ней возобладать искусственный огонь газовых ламп? Даже та ничтожная спичка, которую я зажег в библиотеке Педерсена — даже она была погашена. Погашена, я говорю! Он не сгорела сама; она была уничтожена, задушена, задавлена этой мерзкой и чудовищной тьмой, которая была живым, дышащим, воющим существом!

Боже, как я желал света! Если бы, когда я приблизился, из верхнего окна комнат Вернона было видно хотя бы слабое свечение, я бы закричал от радости. Но не было видно ни единой искорки; там ничего не было. Я поднялся спотыкаясь по ступеням, и нижняя дверь, как и дверь дома Педерсена, широко распахнулась передо мной. Я бросился в холл, выкрикивая имя моего друга. И снова не дождался никакого ответа. Я не слышал ни единого звука, когда поднимался по винтовой лестнице. Дверь на верхней площадке тоже была приоткрыта. Я помню, как пробирался вдоль стены и наткнулся на нее, и был почти благодарен за ее присутствие. Здесь наконец-то было что-то вменяемое и твердое; здесь было знакомое окружение, хотя и без света и наполненное безмолвием. Вернон должен быть внутри, и я мог бы закончить свое ужасное преследование теней. Вернон был уравновешенным, крутым парнем, грубым и безразличным к опасности. Он посмеялся бы над моими страхами и нашел объяснение ужасной темноте и холоду, обрушившимся на нас.

Я нетерпеливо толкнул дверь. С одной рукой на ручке двери и одной ногой на пороге я замер неподвижно. Крик абсолютного ужаса сорвался с моих губ, и я помню, как слышал его эхо и его отражения, витающие надо мной.

Трудно передать весь ужас открывшейся передо мной сцены. Во-первых, в комнате не было темно; она была наполнена неземным зеленоватым свечением, которое исходило от неуклюжей фигуры передо мной. Ни один небесный или адский оттенок не был похож на эту маслянистую вязкую массу извивающихся паров, висящих на полпути между полом и потолком над креслом Вернона. Ни одно живое существо, рожденное смертной женщиной, не было похоже на эту отвратительную мерзость. И даже вонь самой грязной бойни не могла соперничать с мерзким запахом живой смерти и зародышевого гниения.

У твари не было определенных очертаний, определенной формы. Она не обладала ни одной человеческой характеристикой — руками, ногами или лицом. Она была в тысячу раз ужаснее, чем любая пародия на человеческую жизнь. Она была похожа на чудовищную уродливую дьявольскую рыбу с раздутыми опухшими щупальцами, а из самого центра ее отвратительной массы доносился звук ее дыхания.

Дыхания, говорю я! Боже, этот звук! Подобно гигантскому слизню, эта тварь окутывала кресло Вернона — и питалась! Я слышал сосущие звуки, вырывающиеся из невидимой пасти. Я слышал как ее бесформенные губы — если у этой твари были губы — истекая слюной, сосали кровь и пожирали плоть. Я слышал, как ломались кости, как они трещали, скрипели…

И тут я увидел!

С той адской ночи меня многие спрашивали, почему я отказываюсь работать за операционным столом, почему я вздрагиваю при виде разорванной плоти. Они говорят, что я старею и боюсь использовать нож. Но страх старости никогда не будет подобен ужасным мукам этого момента!

У меня перед глазами двигалась гнусная тварь. Боже, как было бы хорошо, чтобы я не видел всего этого, но я стоял там, ошеломленный, и смотрел. Монстр соскользнул в сторону, чтобы комфортнее закрепиться на своей жертве. В течение, возможно, пяти мгновений я смотрел на изуродованную, распухшую форму под ним — жалкую форму, которая когда-то была Верноном.

Затем я побежал.

Эта тварь не последовала за мной. Я сомневаюсь, осознала ли она мое присутствие или ее это не заботило. Я, спотыкаясь и оскальзываясь, мчался безумно по коридору. Я спустился по лестнице с невероятной для себя скоростью. В следующее мгновение я был снаружи и бежал с мертвым, леденящим страхом в своем сердце к Лантор-стрит и мрачному дому, в котором находилась ужасная машина Антона Серхио.

* * *

Я плохо помню свое паническое бегство. Черные улицы были практически пусты и настолько холодны, что я едва мог дышать. Я мчался по Эймс-стрит, что на южной стороне площади, и тяжело дышал. Раз или два я услышал слишком знакомые звуки, рассказывающие свою мрачную историю об ужасах, происходящих под покровом темноты. Женщина кричала; люди сражались; от меня в ужасе бросился прочь ребенок, жалко рыдая. Затем дорожка из гравия и каменные ступени дома Серхио оказались передо мной. Тяжелая дверь с грохотом распахнулась от моего удара. Я шагнул в неосвещенный коридор, шатаясь, двигался к комнате, которая породила все ужасы ада.

Я нащупал нижнюю часть винтовой лестницы. Пока я пробирался наверх, вокруг меня витал пронзительный, тонкий, ноющий шум, который был голосом живой темноты. Здесь около источника он был похож на торжествующий вопль, он был подобен жужжанию миллионов невидимых насекомых, испускающих отвратительный звук и запах.

А потом я услышал кое-что еще — нечто человеческое и зловещее. Тяжелое дыхание, шелест свободной одежды. Я достиг вершины лестницы и резко остановился. В этой непрозрачной завесе я ничего не видел, но я чувствовал присутствие враждебного существа рядом с собой. Когда я услышал внезапный торопливый топот ног и рычание человеческого голоса, я замер неподвижно, приготовившись к контакту.

На меня упала когтистая форма. Я не отступил. Если бы я отступил, вес злодея, который сражался со мной, отшвырнул бы меня к перилам и навстречу верной смерти. Вместо этого я бился изо всех сил. Я достаточно молод и силен, чтобы противостоять противнику моего размера, а эта царапающаяся тварь едва ли была сильнее меня. Она была похожа на маленькую дикую обезьяну, бросающуюся на меня с безумной яростью. Я сделал единственно возможное — развернулся так, чтобы его тело было зажато между мной и стеной, и изо всех сил ударил вверх. Когтистая тварь внезапно замолчала. Ее пальцы ослабили хватку на моем горле. Когда я отступил, она упала на пол.

Конечно, она не была мертва. Ее похожее на крысу лицо смотрело на меня; и это лицо, даже в темноте и после поражения, было дико торжествующим. Настолько торжествующим, что оно одним махом открыло мне тайну ужаса, охватившего меня. Я не стал ждать второго взгляда!

* * *

Дверь в лабораторию Антона Серхио была на расстоянии десяти шагов. Я подошел к ней и отчаянно схватился за ручку. Дверь была заперта. Я бросился на нее, еще и еще, раз за разом. Что-то треснуло, сломалось. Дверь с грохотом распахнулась внутрь. Я бросился вперед, и когда переступил порог, я услышал приглушенные звуки тьмы передо мной.

Я зажег спичку, она горела достаточно времени, чтобы я мог обнаружить очертания мрачной, массивной динамо-машины безумного Антона Серхио. Уже во мраке я нащупал ее, наткнувшись на тяжелый стол, который стоял у меня на пути. Провода оплели мои ноги. С яростью я отшвырнул их в сторону. Я слышал стон самой машины, аккомпанирующий живому нытью, которое окружало меня.

И тогда я остановился. Одно дело было броситься вслепую вперед с героическими мыслями об уничтожении монстра, которого создал Серхио. Совсем другое — войти в контакт с этим пульсирующим металлическим гигантом зла. Эта вещь больше не была холодной и мертвой; она была до ужаса живой!

Я не герой, не человек неустрашимого мужества, который встает перед смертью, смакуя появившиеся ощущения. У меня не было желания безумно броситься на эту штуку и быть втянутым в ее потоки. Я колебался; я отступил. И пока я стоял там, мои жесткие негнущиеся пальцы механически зажгли другую спичку.

В свете этого быстро потухшего пламени я увидел кое-что еще. Это была сморщенная, искаженная фигура Антона Серхио, привязанного к столу в дальнем углу комнаты. Кровь запачкала его лицо, и багровый рубец растянулся по лбу. Он дернулся вперед, пытаясь слабо предупредить меня.

— Переключатель — Моллер! Поверни его! Торопись…

Спичка умерла в моих пальцах. Я чиркнул другую. Моя рука дотронулась до переключателя с черной ручкой, который контролировал силу адского зверя передо мной. С внезапным судорожным рывком я нажал на него.

В том, что произошло после, я не совсем уверен. Огромный слой синего пламени обрушился на меня, окутывая со сверхъестественной скоростью. Каждый отдельный звук в комнате был заглушен ревом поднявшегося шума. Я отшатнулся назад, прижав руки к глазам, и горький запах раскаленного металла затрепетал в моих ноздрях. Я увидел слабое алое сияние, поднимающееся от искривленной массы металла передо мной. Мне было жарко, ужасно жарко, как будто меня внезапно швырнули из абсолютного холода в яму с корчащимся пламенем.

Каким-то образом, через это сияние я добрался до человека, который был в этой камере ярости вместе со мной. Я рвал его веревки, пока они не раскрошились в моих руках — как будто были проглочены этим первым облаком жидкого пламени.

Я помню, как тащил его к двери и слышал его слова, когда его измученное лицо приближалось к моему.

— Он… связал меня здесь… Моллер… и включил ее! Бог знает… почему… он сделал… это…

Затем я оказался в коридоре снаружи, почти ползя на руках и коленях. Голос тьмы, раздающийся со всех сторон от меня, был похож на воющий волчий крик. Серхио скулил где-то рядом. И тут издалека, — со стороны комнат Вернона на другой стороне площади, — раздался звук, который пронзил мой мозг. Бесконечный, устойчивый вопль абсолютной агонии, рожденный в самых низких глубинах ада и сорвавшийся с умирающих губ. Пронзительный и ясный был он, убивающий все, что было до этого. Убивающий мое последнее слабое сопротивление.

Тем не менее, даже когда я поддался этому, слова Серхио словно обожгли меня:

— Он включил ее!

И я вспомнил лицо человека, который напал на меня наверху лестницы. Лицо Лобера — помощника Антона Серхио.

И когда я пишу этот отчет сейчас, в безопасности своих комнат я все еще содрогаюсь от звериного выражения лица этого человека, когда он напал на меня.

* * *

Должна ли быть другая глава в этом повествовании? После прочтения (прошло три месяца и четыре дня с момента моего последнего посещения дома Антона Серхио), я боюсь, что должен добавить еще слово.

Прошло почти четыре часа, прежде чем я пришел в сознание в ту ночь ужаса. Я лежал в коридоре дома Серхио, на том самом месте, где упал.

Моя первая мысль была о той комнате безумия. Я направился к двери. Пол внутри был покрыт мелкой металлической пылью, и сквозь единственное узкое окно в стене просачивался луч теплого солнечного света. В углу комнаты стояла та адская машина, теперь просто покореженная, сломанная груда металла. А рядом с ней я обнаружил Серхио, лежащего наполовину на полу и наполовину на витках проводов.

Я не знаю, как он вернулся в эту комнату. Я знаю лишь одно: его любовь к инструменту, над которым он работал пятьдесят лет, была достаточно сильной, чтобы преодолеть физическую слабость. Он умирал, когда я тащил его через этот странный яркий свет в безопасное место коридора. Он был мертв, когда я его нашел.

Я не остался там долго. Когда я вышел на улицу, солнце снова стало багровым шаром в вечернем небе, и порочная тьма с сопутствующим холодом ушла в прошлое.

Я поспешил в комнаты Вернона, горячо молясь о том, чтобы то, что я видел там в предыдущий свой визит было просто кошмаром. Но я нашел на полу лишь истерзанную, бесформенную вещь с кусочками одежды, висящими на ней. И вокруг нее, над ней, на ней лежала пленка плохо пахнущей зеленой слизи…

Через час, когда я прибыл в дом Педерсена, полиция уже была на месте происшествия. Я увидел тело Педерсена и вздрогнул. И полицейские шепотом говорили, что какой-то злодей с ужасно сильными руками…

С тех пор я обнаружил еще одну вещь. В ходе расследования я выяснил, что записки, отправленные Педерсену, Вернону и мне, были написаны почерком помощника Серхио. Правда, этот почерк был скрыт, но он содержал определенные характеристики, которые были достаточно убедительны, чтобы отправить человека на виселицу.

Он не был повешен. Некоторое время спустя он был обнаружен неподалеку, бродящим по городским улицам, и с тех пор, по моей собственной рекомендации, заключен в клинику. Вы спрашиваете меня, почему? Потому что я обнаружил, что этот бедный несчастный человек, по его собственному признанию, был преданным псом молодой Кармен Веды, которую некоторое время назад отправили в это же учреждение. Он сказал мне с самым искренним сожалением, что причина угрожать нам была в том, что мы отобрали у него единственного человека в мире, которого он любил.

Именно он привязал Серхио к столу. Именно он включил эту ужасную машину, которая открыла врата Измерения Смерти. Именно он выпустил этого злобного элементаля из жуткого мира и отправил его, дав указания для убийства.

Он был безумен, несомненно; так же он мог быть воплощенным извергом. Я содрогаюсь, думая о безымянных ужасах, которые даже сейчас громко кричат у той закрытой Двери в поисках прохода — и которых он мог бы освободить, если бы захотел.

Итак, когда я пишу это, часы адского ужаса ушли в прошлое. Ученые уже придумали свои объяснения; и некоторые из этих объяснений настолько безумны, что вызывают улыбку даже у моих невежественных губ. Врата закрыты. Эта отвратительная тьма с ее живым отродьем заперта. До тех пор, пока какой-нибудь настырный парень не решит отыскать этот отчет, истина этой интерлюдии страха навсегда останется неизвестной. У меня нет желания снова выставлять эти часы ужаса на первый план. Лучше, намного лучше, чтобы они отправились в забвение на все времена».

ПЕРЕВОД — РОМАН ДРЕМИЧЕВ