Глава 25

Мальчику кажется, что его отец выглядит очень странно — не так, как должны выглядеть люди, когда они завтракают в ресторане отеля “Empress” — но, с другой стороны, может, он теперь всегда будет так выглядеть, во всяком случае, в последнее время другим его Банни-младший не видел. Глаза Банни бегают по залу — только что вроде бы смотрели куда-то туда, а теперь уже смотрят совсем в другое место. Иногда он вдруг резко оглядывается через плечо, или ищет чего-то под столом, или смотрит, кто там вошел в дверь, или с подозрением косится на официантку, как будто бы на ней маска, или, там, вуаль, или еще что-то такое, под чем можно скрыть лицо. Он все время держится за ребра и всасывает воздух сквозь зубы, и еще подмигивает и вообще строит разные странные лица. Иногда он делает все это оченьочень быстро, а иногда, наоборот, как-то заторможенно. Банни-младший чувствует, что время играет с ним шутки. Например, он понимает, что может вырасти из маленького мальчика в морщинистого старика за то время, которое требуется отцу, чтобы поднять со стола чашку, поднести ее к губам и отхлебнуть чая. А потом его отец вдруг делает все прямо-таки с бешеной скоростью — к примеру, носится по залу ресторана и выбегает в уборную. Банни-младшему кажется, что он уехал из дома миллион лет назад, но в то же время он с ужасом понимает, что на самом деле пошел всего лишь третий день.

Папа все время говорит что-то о списке клиентов, но, насколько может судить Банни-младший, список почти закончился. Интересно, что будет, когда имен в списке больше совсем не останется? Они поедут домой? Или добудут себе новый список? Это вообще как — на всю жизнь? Что с ним будет дальше? Чего он достигнет в жизни? Ждет ли его в жизни что-нибудь еще? Но тут папа заталкивает в рот целую сосиску, и мальчик не может сдержать улыбку — зрелище вообще-то то еще! Такой уж он, его папа — думает мальчик — возьмет и выкинет что-нибудь такое, от чего все остальные просто в восторге. Ну что ж — думает он — я люблю своего папу, и это хорошо. Ну, в смысле — думает он — тут уж что есть, то есть.

Банни-младший смотрит, как капля кетчупа стекает по папиному подбородку и падает ему на галстук. Галстук этот — небесно-голубой, и на нем нарисованы мультипликационные кролики, у которых вместо глаз маленькие вышитые крестики, и они летают по галстуку на белых ватных облаках. Банни слишком сильно занят осмотром ресторана, чтобы заметить, какую грязь он развел, поэтому мальчик тянется через стол и протирает галстук влажной тряпочкой.

— Так-то лучше, — говорит он.

— Не знаю, что бы я без тебя делал, — говорит Банни и вертит головой так безумно, как будто бы она держится не на шее, а на резиночке.

— Жил бы как свинья, — говорит мальчик. Банни встает и заглядывает под стул.

— Я говорю, жил бы как старая чертова свинья, — говорит Банни-младший чуть громче. За завтраком мальчик читал энциклопедию и вместе со словами “мираж” и “призрак” отыскал там фразу “околосмертное переживание”. Он смотрит на отца и безо всякой причины вдруг говорит:

— Слушай, пап, в энциклопедии написано, что Околосмертное Переживание — это то, что испытывают люди, которые пережили клиническую смерть и вернулись к жизни. Отец резко поднимается со стула, толкает стол, раздается звон посуды, маленькая фарфоровая вазочка с одиноким цветком опрокидывается, и они оба наблюдают, будто в замедленной съемке, как вода пропитывает скатерть. Банни-младший берет цветок (искусственную розовую маргаритку) и вставляет ее в петлицу на папином пиджаке.

— Вот так, — говорит мальчик.

— Пора за работу, — объявляет Банни и со скрипом отодвигает стул. — У нас сегодня очень важное дело. Банни поднимает воротник пиджака и обхватывает себя руками.

— Это они кондиционер так сильно врубили, что ли? — говорит он, дрожа от холода.

— Наверное, — отвечает мальчик. Он берет энциклопедию и вслед за отцом выходит из ресторана отеля “Empress”.

У стойки регистрации Банни слышит, как хорошенькая австралийка с огромным рюкзаком за плечами, розовыми прядями в волосах и прозрачной пудрой на веснушках обращается к подруге:

— Келли, смотри! Она показывает на таблоид, лежащий на стойке. У Келли голубые волосы, на ней свободное марлевое платье и тибетские бусы на шее. Она заглядывает в газету и видит фотографию Рогатого Убийцы, которого держат два огромных полицейских. У убийцы голый торс, рельефные мышцы, вымазанные в красной краске, на руках — наручники, а на голове по-прежнему торчат рога из магазина шуток. Он решительно смотрит в камеру, а под фотографией — заголовок: “Попался!”

— Ого, Зандра, его наконец-то поймали! — говорит Келли.

Зандра проводит ноготком сливового цвета по контуру тела убийцы.

— А он симпатичный, — говорит она. Келли оборачивается на Банни, который подошел поближе и вытягивает шею, пытаясь рассмотреть, что там написано в газете.

— Кто? — рассеянно спрашивает она.

— Ну этот парень, дьявол, — отвечает Зандра. Келли толкает Зандру в бок.

— Господи, подруга, ты неисправима, — шепчет она и снова оборачивается на Банни.

— Если смыть всю эту краску. Снять с него рога… — говорит Зандра.

— Слушай, уймись, а? — проговаривает Келли, почти не раскрывая рта.

— Ладно, — говорит Зандра и со вздохом поправляет на спине рюкзак. — Попробую. Но вообще-то я бы не отказалась обнаружить его туфли у себя под кроватью.

— Цыц, — шипит на нее Келли.

— Ну извини, — смеется Зандра. — Я хотела сказать копыта! Келли поворачивается и смотрит на Банни.

— Извините, вы не могли бы немного отойти? — говорит она. Банни поднимает вверх обе руки и делает шаг назад.

— Прошу прощения, Келли, — говорит он. — Просто мне кажется, что у нас крадут детство.

Банни подходит к портье с его клочьями седых волос на голове и катастрофически расшатанным носом и расплачивается за номер, но, когда он уже собирается уйти, портье резко выкидывает вперед руку и хватает Банни за запястье. Он смотрит на Банни через “Магический глаз” и указывает на газету.

— Вы это видели? Тут пишут, что рога у парня не игрушечные. Настоящие.

Когда автоматические двери с шипением раскрываются, Банни-младший испытывает чувство облегчения оттого, что они наконец-то уезжают из отеля “Empress”.

— Околосмертное Переживание часто включают в себя ощущение перемещения через темный туннель к свету, — говорит он отцу. Солнце яростно лупит по мокрым блестящим улицам, и от асфальта поднимается пар. Яркий свет причиняет боль глазам мальчика, он надевает темные очки и думает о том, что, возможно, на самом-то деле он уже умер. Может, поэтому он все время видит маму? Он щиплет себя за бедро до тех пор, пока на глаза не наворачиваются слезы и с моря по водной глади в их сторону не начинает двигаться сгусток тумана, похожий на непрошеное воспоминание.

— Некоторые люди, рассказывая о своем Околосмертном Переживании, говорили, что видели разных духовных лиц, — выкрикивает Банни-младший, подпрыгивая и потирая синяк на бедре, а про себя думает: “Уя-уя-уя!” — А еще в Околосмертном Переживании можно встретить умерших родных и близких! Папа продолжает вести себя очень странно: он идет и бьет себя по одежде и то и дело оглядывается через плечо, а морской туман все движется и движется в их сторону, похожий на большую белую стену, и размывает границу между реальным миром и его задержавшимся из-за тумана сном или чем-то вроде того.

— Вот так, — говорит мальчик, помогая упавшему с тротуара папе встать на ноги. — Ты только посмотри на себя. И мальчик указывает на треугольную дыру на колене папиных штанов.

— Не знаю, что бы я без тебя делал, — говорит папа, долго пьет что-то из бутылки, открывает дверь “пунто” и лицом вперед вваливается внутрь. Когда “пунто” не желает заводиться, папа колотит по рулю, а потом складывает руки как для молитвы и взывает о помощи к Господу Богу и всем Его святым, и непослушный “пунто”, словно пожалев хозяина, кашляет и, захлебываясь, оживает — и обещает Банни отвезти его куда ни пожелает.

— Околосмертное Переживание часто сопровождается острым ощущением умиротворения, пап, — говорит мальчик.

— Возьми-ка список, — говорит Банни, укладывая голову на руль и ковыряя дырку в штанах.

— А еще… оно… часто… сопровождается…острым… ощущением… умиротворения, — говорит мальчик и, нагнувшись к бардачку, достает оттуда истрепанную бумажку, и они вместе разглаживают мятые каракули у Банни на коленке.

— Ну вот, — говорит мальчик. Банни останавливает “пунто” у полуразвалившегося домика на холме между Писхейвеном и Ньюхейвеном — здесь проживает мисс Мэри Армстронг, ее именем заканчивается список. Двор перед домом зарос травой и страшно захламлен — чего тут только нет: старая бытовая техника, разные поломанные электроприборы — холодильник, пылесос, стиральная машина, ванна, набитая пожелтевшими газетами, прохудившаяся лодка, развалившийся кожаный диванчик и даже мотоцикл, разобранный и заброшенный. А посередине двора возвышается гротескная скульптурная абстракция из пластика.

— Ну и дыра, — присвистывает Банни. — Чем дальше, тем хуже. Вообще-то в списке оставалось еще три имени, но два из них оказались совсем дохлыми номерами — только зря потратили время. Один из адресов принадлежал миссис Элейн Бартлетт, живущей на четвертом этаже многоквартирного дома в Маулскумбе, где на полу единственного работающего лифта Банни обнаружил вырубленного подростка с баллоном освежителя воздуха в одной руке, полиэтиленовым пакетом в другой и в кепке “Burberry”. И все бы ничего, если бы парень не опорожнил кишечник прямо себе в шорты и не стянул их после этого до самых лодыжек. А еще он умудрился — и Банни счел это настоящим подвигом с его стороны — написать зеленой краской на стене лифта: “Я в жопе”. Банни вошел в лифт и тут же вышел обратно, и позволил дверям плавно за ним закрыться. Пару секунд он обдумывал перспективу преодоления четырех лестничных пролетов до квартиры миссис Элейн Бартлетт, признался себе (и это делает ему честь), что в теперешнем состоянии это ему не по плечу, и, пошатываясь, вернулся к “пунто”.

Следующей в списке шла миссис Бонни Инглэнд, проживающая за холмом в Бевендине, и ее не оказалось дома, или, по крайней мере, так утверждал человек, открывший дверь обитого кирпичом коттеджа на две семьи и назвавшийся ее мужем. Банни нисколько не сомневался, что мужик нагло врет, потому что женщина в засаленном переднике, стоявшая рядом с ним, не могла быть никем другим, кроме как миссис Бонни Инглэнд. Банни не стал уличать их во лжи, в первую очередь из-за того, что миссис Бонни Инглэнд представляла собой одушевленный эквивалент загаженного лифта в Маулскумбе — тошнотворное зрелище, размерами и степенью сексуальной привлекательности сравнимое разве что с уличной туалетной кабинкой. Банни просто почтительно извинился за причиненное беспокойство (муж принадлежал к разряду краснорожих взбесившихся мужиков, а Банни уже надоело, что его все время бьют), вежливо попятился к калитке и упал, зацепившись за мешки с мусором. Лежа на спине на бетонной дорожке, Банни смотрел, как миссис Бонни Инглэнд и ее муж держатся за руки и смеются над ним.

— Ой, — только и сказал Банни. Доковыляв до “пунто”, он, к своему вящему удивлению, увидел, что вниз по улице от него удаляется зрелая округлая фигура Реки — официантки из ресторана отеля “Grenville” — в клетчатой лиловой форме с белыми манжетами и воротничком. Банни потер глаза, будто прогоняя наваждение, — ну, как если бы Река была миражом, или оптическим обманом, или как там это называется. Она казалась существом из какой-то другой жизни, из того времени, когда все было проще и счастливее, и член Банни при воспоминании о ней немедленно подпрыгнул, и сердце застучало, как в военный барабан.

— Эй! — заорал Банни и побежал за ней, хлопая себя по щекам. — Река, как поживаете? Река увидела Банни и вскрикнула. Резко изменив направление, она ускорила шаг и двинулась прочь, бросая через плечо тревожные взгляды.

— Эй! — снова крикнул Банни. — Это я! Банни! Река перешла на бег, и разные части ее тела покачивались и вздрагивали под лиловой формой.

— Эй! Со мной тут такое творилось, вы не поверите! — прокричал Банни, разведя руки в стороны.

— Не подходи! — крикнула она. — Не подходи ко мне, маньяк сумасшедший!

— Река, но ведь нам было так хорошо вместе! — заорал Банни, но в ответ услышал только всхлипывания и топот ее ног, ружейными выстрелами разносящийся по улице.

— Что это с ней, пап? — спросил Банни-младший, когда его отец вернулся в машину.

— Думаю, у нее серьезное заболевание, — ответил Банни.

 

Глава 26

Сидя в машине у коттеджа Мэри Армстронг, Банни наклоняется к сыну и, огнедышаще рыгнув, произносит:

— Ну ладно, жди меня здесь, я скоро.

— Что мы будем делать, пап? — спрашивает Банни-младший.

Банни делает глоток из фляжки и заталкивает ее во внутренний карман пиджака.

— Ну как что? Натрясем себе немного денег с денежного дерева, вот что. Поимеем парочку негодяев и настрижем бабла, — отвечает Банни, заталкивая в рот “ламберт-и-батлер”. — Обработаем муллу и наберем фасоли. Сдерем с широкой общественности их башли. Будем, как говорят в нашей профессии, обирать и грабить.

Банни поджигает сигарету, пламя задевает начес на лбу, и машина наполняется запахом паленых волос.

— Нагребем себе чертову кучу бабок! Ты со мной? Насчет именно вот этого адреса у меня очень хорошее предчувствие.

— Ага, пап, ну а после того, как мы нагребем себе бабок, что мы будем делать?

— Мы вампиры, мой мальчик! — приговаривает Банни с безумной улыбкой на лице. — Мы стервятники! Мы осатанелые пираньи, сдирающие шкуру с хренова индийского буйвола, или северного оленя, или кого там еще! Мы чертовы барракуды! Мальчик смотрит на отца и вдруг холодеет от внезапной догадки: в пугающих глазных орбитах Банни он видит глубоко поселившийся там страх, который заставляет мальчика в ужасе отпрянуть. Банни-младший видит, что у его отца нет ни малейшего представления о том, что он делает и куда направляется, и мальчик вдруг понимает, что какое-то время был пассажиром самолета, а сейчас зашел в кабину пилота и обнаружил, что тот смертельно пьян и самолетом никто не управляет. Банни-младший смотрит в полные паники глаза отца и видит тысячу непонятных циферблатов, рубильников и счетчиков, и все они бешено вращаются, и красные лампочки то загораются, то гаснут, и что-то тревожно пищит, и мальчик сквозь нахлынувшую вдруг тошноту понимает, что нос самолета неумолимо наклоняется в направлении земли и большой и жестокий синий мир вотвот уничтожит мальчика — и это его пугает.

— Папочка, — произносит он и поправляет розовую маргаритку у отца в петлице.

— Нам остается только распахнуть свои огромные пасти, и вся мелкая рыбешка тут же в них заплывет, — говорит Банни и с огромным трудом пытается выбраться из машины. — Насчет этого адреса у меня очень хорошее предчувствие. Банни-младший выходит из “пунто”, обходит машину и, открыв водительскую дверь, помогает Банни выйти. Его отец делает два маленьких шаркающих шажочка и безо всякой причины принимается вдруг громко хохотать. Мир со свистом проносится мимо, и его сын падает откуда-то с неба. Банни идет по залитой машинным маслом бетонной дорожке. Открывает флягу с виски, залпом ее осушает и швыряет через плечо — она приземляется в россыпи мусора, которая украшает заросший травой двор. Банни поднимается по ступенькам коттеджа с грязной декоративной отделкой из камней на стенах и разбитыми окнами и стучится в дверь.

— Мисс Мэри Армстронг? — зовет он, и дверь со скрипом открывается, но на пороге никого нет.

Банни проводит рукой по пряди волос, которая свисает со лба, обмякшая и обреченная, закрывая один глаз, и понимает, что ему не остается ничего другого, кроме как войти.

— Мисс Мэри Армстронг? — выкрикивает Банни и осторожно переступает через порог. — Есть тут ктонибудь? Воздух внутри старого, полуразвалившегося дома так плотно пронизан страхом и заброшенностью, что Банни ощущает его у себя на зубах, будто гниль. Он шепчет себе под нос: “Я представляю косметические товары высшего качества” — и закрывает за собой дверь.

В кухне темно, жалюзи опущены, и Банни вдыхает всей грудью какую-то кислую животную вонь. Дверцу холодильника оставили открытой, и изнутри льется пульсирующий желтушный свет. Банни замечает, что в холодильнике находится лишь один-единственный пораженный болезнью лимон, Банни видит в этом дурное предзнаменование, а рядом с раковиной на грязном линолеуме лежит без движенья собака неопределенной породы. Он проходит через кухню и вспоминает без особого беспокойства и интереса, что оставил чемоданчик с образцами в машине, а еще обнаруживает, что в какой-то момент этого неудачного утра ободрал себе ладони и теперь на них блестит водянистая кровь. Он вытирает руки о штаны и входит в темный коридор, где его встречает странный, атональный и пронзительный звук. — Мисс Мэри Армстронг? Мисс Мэри Армстронг? — зовет он и сквозь брюки сжимает рукой пенис, натягивая его и позволяя расти и твердеть под ладонью.

“Насчет этого адреса у меня очень хорошее предчувствие”, — говорит он сам себе и в это мгновение испытывает такую чудовищную душевную усталость, что опускается на пол и прислоняется к стене. Он подтягивает колени к груди, роняет между ними голову и рисует что-то указательным пальцем на слое пыли, покрывающем пол.

“Мисс Мэри Армстронг?” — произносит он себе под нос и закрывает глаза.

Он вспоминает безумную ночь, которую провел не так давно в отеле “Palace” на Кросс-стрит с симпатичной блондиночкой, которую подобрал в “Вавилоне”. Он тогда стоял у кровати, старательно пыхтел и чувствовал свой член таким ошкуренным, будто он трахает терку для сыра или что-то вроде того, и ругал себя на чем свет стоит за то, что не догадался захватить с собой лубрикант. Он тогда все хихикал про себя — все-таки сумасшедшая выдалась ночка, и, может, у него даже получится еще разок, хотя было похоже, что действие рогипнола заканчивается, и девица уже проявляла какие-то признаки жизни — наверное, вот-вот должна была проснуться. Нет, ну, казалось бы, сколько может быть наказаний на голову одного-единственного любителя секса! Но тут раздался стук в дверь — три простых негромких удара — и Банни по сей день не может понять, что заставило его тогда открыть дверь. Может, кокаин. А может, выпивка. Какая уж теперь разница. — Обслуживание номеров, — сказал он тогда себе, хихикнув.

Он открыл дверь, и на пороге стояла его жена, Либби. Она взглянула на Банни, голого и блестящего от пота, взглянула на коматозную девушку, распластанную на кровати, и все годы страданий и гнева, казалось, разом покинули ее лицо, оно стало неживым, будто восковая маска, и Либби просто развернулась и пошла по коридору. Когда на следующее утро Банни вернулся домой, Либби была другой: она ни словом не обмолвилась о прошлой ночи, перестала его пилить и просто бесцельно передвигалась по дому, смотрела телевизор, подолгу сидела на одном месте и много спала. Она даже занималась с ним сексом. Он еще тогда подумал: ну надо же. — Женщины, — произносит Банни, трясет головой и снова принимается плакать. Через некоторое время он все же встает, отряхивает пыль со штанов и идет дальше по темному коридору — так, словно преодолевает шквал ветра — и через некоторое время видит перед собой черную дверь. Сверлящие мозг звуковые колебания здесь становятся еще сильнее, Банни закрывает уши ладонями и внимательно вглядывается в большущий плакат на двери, на котором изображена невероятно сексуальная девушка, и стоит ему только догадаться, кто это такая — занавес разглаженных утюгом волос, дурацкая черная обводка вокруг глаз и порнографические “губки бантиком”, — как слезы снова градом катятся по щекам, и он протягивает руку и проводит пальцами по нежным контурам ее безгранично прекрасного лица, как будто бы это простое движение может волшебным образом ее оживить. — Авриль Лавинь, — произносит он словно мантру, или молитву, или заклинание. — Авриль Лавинь. О, моя дорогая Авриль Лавинь. И, ни секунды не раздумывая над тем, что может ждать его по ту сторону выкрашенной в черный цвет двери, Банни мягко ее открывает и обращается к комнате так, будто это какая-то иная, таинственная вселенная. — Здравствуйте, — произносит он сквозь рыдания. — Меня зовут Банни Манро. Я представляю компанию “Вечность Лимитед”.

Банни-младший закрывает энциклопедию. Он читал о “повитухах” — особом виде жаб, у которых самец носит яйца у себя на бедрах до тех пор, пока не вылупится потомство. Банни-младший просто изумлен — в каком же все-таки странном мире мы живем, думает он. Просто потрясающе. Он берет в руки список клиентов, лежащий рядом с ним на сиденье, и, развернув его перед собой, начинает аккуратно и вдумчиво разрывать листок на узкие полоски. Потом он кладет одну такую полоску себе в рот, рассасывает ее до состояния мягкой кашицы и глотает, после чего повторяет то же самое со следующей полоской — и так до тех пор, пока весь список не оказывается у него в желудке. Теперь-то — думает мальчик — с этим уж точно покончено. Клочья тумана кружат вокруг “пунто”, и Баннимладший наблюдает за чудовищным всепоглощающим туманом, который катится по улице в его сторону, похожий на вымысел и превращающий в иллюзии все, что попадается ему на пути. Мальчик откидывается на спинку сиденья, закрывает глаза и отдается на волю тумана — пускай поглотит и его.

Чуть позже, когда он снова открывает глаза, Банни-младший видит, что прямо перед машиной на невысокой стене из светлого кирпича сидит его мама в оранжевой ночной рубашке. Она улыбается мальчику и манит его рукой. Завитушки тумана играют у мамы на лице, и, когда она двигает руками, ее пальцы будто разбрасывают вокруг лиловую дымку. Банни-младший открывает дверь “пунто”, выходит из машины и в туманном воздухе становится похож на крошечного космонавта. Словно паря над землей, он огибает машину, проходит по дорожке и садится на стене рядом с мамой. Он чувствует возле себя пульсирующее тепло и смотрит на маму.

— Мамочка, мне так грустно, — говорит он. Мама прижимает его к себе одной рукой, и мальчик прижимается к ней головой, и она такая мягкая и пахнет каким-то другим миром, и это действительно его мама.

— Мой любимый малыш, мне тоже очень грустно, — говорит она и прижимается губами к его волосам. — Мне не хватило сил. Она обхватывает лицо мальчика руками.

— Но ты — очень сильный, — говорит она. — Ты всегда был таким. И Банни-младшему кажется, что слезы, которые катятся у мамы из глаз, настоящие.

— Мамочка, но я так по тебе скучаю…

— Я знаю.

— Не плачь, — говорит мальчик.

— Вот видишь? — улыбается мама. — Это ты у нас сильный.

— Что нам делать с папой? — спрашивает Баннимладший. Мама проводит пальцами по его волосам.

— Отец не сможет тебе помочь, — вздыхает она. — Он совсем заблудился.

— Это ничего, мамочка, — говорит мальчик. — Я штурман. Мама прижимается к его волосам губами.

— У тебя очень доброе сердце, — шепчет она.

— Ты пришла, чтобы сказать мне это? — спрашивает он.

— Нет, я пришла сказать тебе о другом.

— Можно, я сначала у тебя кое-что спрошу?

— Конечно.

— Мамочка, ты живая? Ты выглядишь совсем живой. Я даже слышу, как бьется твое сердце. Мальчик еще крепче прижимается к маме.

— Нет, Кролик, я не живая, — отвечает она. — Я умерла.

— Ты об этом хотела мне рассказать?

— Да, и об этом тоже. А еще я хочу сказать тебе вот что. Что бы ни произошло, я хочу, чтобы ты это преодолел. Понимаешь? Мальчик смотрит маме в глаза.

— Думаю, да, — говорит он. — Ты хочешь сказать, что произойдет что-то по-настоящему плохое и я должен быть сильным.

Мама обнимает его и улыбается. — Вот видишь? — говорит она.

Банни входит в комнату в конце коридора. Над головой светит одна-единственная тусклая лампочка без абажура, и в замкнутом безвоздушном пространстве оглушительный визг становится совсем безжалостным и агрессивным, и Банни щурится в темноту, пытаясь отыскать источник звука. У дальней стены стоит, прислоненная к усилителю, электрогитара и фонит. Банни не сразу замечает молодую девушку, сидящую на раздолбанном диванчике посреди комнаты. Девушка, похоже, не двигается. Она очень худая, на ней бледножелтая майка и пастельно-розовые трусики — и больше ничего. Банни видит контур ее выпирающих костей на плечах и преувеличенно острые углы коленок, локтей и запястий. Одна распластавшаяся пауком ладонь лежит на бедре, и между пальцами зажата догорающая сигарета. Голову девушка уронила на грудь, и прямые коричневые волосы занавешивают лицо. — Мисс Мэри Армстронг? — произносит Банни, делая шаг в ее сторону. Девушка вскидывается и поднимает голову. — Она здесь больше не живет, — хриплым голосом, медленно и глухо говорит она. — Тебе нужен Грибной Дэйв? Веки девушки снова опускаются, и голова возвращается в прежнее положение.

— Грибного Дэйва… здесь… нет… — бормочет она себе под нос.

Банни пересекает комнату, вырубает гитарный усилитель, и в комнате в ту же секунду становится тихо и таинственно. Он видит блестящие пылинки, зависшие под потолком вокруг лампочки, идет по комнате и, остановившись перед девушкой, смотрит, как от ее пальцев тянется вверх ленточка голубого сигаретного дыма.

Девушка поднимает голову и пускает в ход все мышцы лба, чтобы попытаться снова поднять веки. Она слегка приподнимает руку, и сквозь полупрозрачную кожу становятся видны тоненькие, почти птичьи косточки ее пальцев. С сигареты падает пепел и, ничуть не пострадав при падении, приземляется ей на майку. Глаза у нее яростного, химически-насыщенного зеленого цвета, а зрачков практически нет, и Банни делает шаг назад. — Детка, ты только посмотри на себя, — произносит он нежно.

Девушка снова роняет голову, в несколько коротких резких приемов, пока наконец подбородок не опускается ей на грудь и лицо снова не скрывается за волосами. Банни наклоняется, приподнимает ее подбородок и видит, что на плакате, который он видел на двери, изображена вовсе не Авриль Лавинь, а вот эта грустная девушка — тот же дерзкий нос, обведенные черным карандашом глаза, прямые коричневые волосы, нимфоманская верхняя губа и тонкое подростковое тело. Банни смутно догадывается, что сходство с Авриль Лавинь не просто удивительное совпадение — в нем есть нечто сверхъестественное. Он чувствует, как с внезапным приливом крови его засасывает в воронку ассоциаций: полупрозрачная девочка с ее посиневшими губами и яркой струйкой крови на внутренней стороне локтя и смертельное оружие в виде шприца для подкожных инъекций и почерневшей ложки, лежащих перед ней на столе, становятся стремительным столкновением времени и желания, слиянием всех кружащихся частиц его устремлений — таких, как, например, пылинки, летающие под потолком вокруг лампочки, — и все то, что он видит сейчас перед собой, возникло лишь благодаря его какой-то искаженной, испорченной тоске. Банни вошел в эту слабо освещенную, отрезанную от остального мира комнату словно в зазеркалье и оказался в объятиях смерти — смерти незнакомой девушки и, может быть, своей смерти тоже. — Дай-ка мне это, — говорит Банни, вынимает из ее пальцев сигаретный окурок и бросает в переполненную пепельницу. — Еще не хватало поджечь дом. Он встает перед ней на колени и тихонько стряхивает пепел с ворсистой ткани выцветшей желтой майки. — О боже, — говорит он, зажигает свою сигарету, делает одну-две затяжки и гасит ее в пепельнице. Он забирается руками под хлопковую майку, тело девушки напряженно вздрагивает и тут же снова слабеет. Банни обхватывает руками ее маленькие холодные груди и содранными в кровь ладонями ощущает твердые жемчужины сосков, похожие на маленькие тайны. Он чувствует, как постепенно замедляется биение ее умирающего сердца, и видит, как на коже головы под тонкими, разглаженными утюгом волосами медленно проступает синева. — Моя дорогая Авриль, — говорит он. Он подхватывает девушку под колени и осторожно смещает ее тело так, чтобы таз оказался на самом краю диванчика. Просунув пальцы под изношенную эластичную ткань ее трусов, резинкой натянутых на острых косточках бедер, Банни стаскивает их до лодыжек, потом мягко разводит ей колени и, пытаясь справиться с пуговицей и молнией, снова чувствует, как на глаза наворачиваются слезы. Он именно так себе ее и представлял — волосы, губы, дырка — и вот, подложив руки под ее безвольно распластанные ягодицы, он входит в нее, будто чертов свайный молот.

 

Глава 27

Огромный сгусток тумана покатился себе дальше, и Банни-младший сидит один на низкой кирпичной стене и играет с фигуркой Дарта Вейдера. Хотя мамин призрак исчез, он до сих пор ощущает на веках прохладный отпечаток ее прощальных поцелуев, похожих на два крошечных близнецаобещания. Его мама, как поется в песне, в нем, без него и повсюду вокруг. Он — самый сильный, и она будет его защищать — вот что она ему обещала. Ох уж эти обещания — думает Банни-младший, болтая ногами, улыбаясь и что-то напевая себе под нос. Он скачет Дартом Вейдером по стене и смотрит, как старый черный “BMW” подъезжает к дому со всем этим хламом во дворе и останавливается. Банни-младший видит, как водительская дверь открывается, и из нее книжкой-гармошкой выкидывается высокий худой мужчина, похожий на набор неприличных открыток. Его волосы выкрашены в белый цвет, на нем узкие выцветшие джинсы, черная футболка и розовые кожаные туфли. Мальчик замечает классную татуировку в виде скорпиона у него на шее и думает, что этот парень, пожалуй, очень крутой клиент — настоящая барракуда.

Мужчина рассеянным привычным взглядом окидывает улицу — смотрит направо, смотрит налево, — и Банни-младший наблюдает за тем, как он роняет связку ключей, чертыхается, наклоняется и поднимает ключи с земли. Затем он взбегает по ступенькам, щелчком запускает сигарету во двор и входит в дом, громко захлопнув за собой дверь.

Банни-младший сидит на стене, болтает ногами и думает о том, что сказала ему мама. Он улыбается, ему приятно думать, что он всего-навсего ребенок, и больше от него в общем-то ничего не требуется — нужно просто быть ребенком. Ребенком, которому нравится Дарт Вейдер, ребенком, у которого прекрасная память и который может хранить у себя в голове целую кучу разных потрясающих фактов, ребенком, которому интересен мир, ребенком, у которого “очень доброе сердце”, ребенком, который даже может разговаривать с духами. И совсем необязательно, чтобы взрослый мир, в котором он существует, был ему понятен — почему все похожи на зомби, почему умерла его мама, почему его отец большую часть времени ведет себя как сумасшедший.

Банни-младший вдруг вспоминает девочку на велосипеде, и сердце начинает биться быстрее, и ему так хочется сказать ей, что больше ничего не нужно делать — достаточно просто быть маленькой девочкой, и, когда она вырастет, ей совсем необязательно становиться одной из них и целыми днями кукарекать на всю улицу.

Он знает, что скоро случится что-то ужасное, но почему-то это не слишком сильно его волнует. Он чувствует, что выработал иммунитет к безумному взрослому миру — ну вот как бывает иммунитет к гриппу, или проказе, или, там, радиации. Ему как будто бы ввели особую вакцину, и теперь покусай его хоть каждая змея на планете, он все равно сможет встать и уйти. Банни-младшему кажется, что призраки защищают лучше, чем настоящие люди, и об этом ему бы тоже очень хотелось рассказать девочке на велосипеде.

Мальчик надеется, что с его отцом не произойдет ничего совсем уж плохого, потому что хоть мама и сказала, что он заблудился, и хоть он, наверное, и не слишком хороший отец — не такой, каких Баннимладший видел по телевизору, или, там, в журналах, или в парках (ну, например, таких, которые покупают лекарство, чтобы уберечь своего ребенка от слепоты, или запускают в сквере фрисби, или что-нибудь еще вроде этого) — все равно Банни-младший любит папу от всего сердца и ни за что на свете не согласился бы обменять его на другого. Да и кто бы на его месте на это согласился? Ведь когда он веселится, это же можно просто умереть со смеху — вот как, например, сейчас, когда он скачет по ступенькам старого домаразвалюхи, со всех сторон заваленного хламом, раздолбанными холодильниками и ваннами, и штаны болтаются у него где-то в районе носков. Ну какой еще папа способен на такое?

Через несколько секунд дверь дома распахивается, и человек по имени Грибной Дэйв вываливается из покосившегося домика с явным намерением опустить Банни на голову клюшку для гольфа. Банни знает об этом, потому что в руках у Грибного Дэйва железная клюшка-девятка, и к тому же он орет страшным голосом убийцы: — Считай, ты уже мертвец, ублюдок!

Банни несется через двор и интуитивно догадывается, что, скорее всего, бег — это пустая трата времени и велика вероятность того, что катастрофа, которая охотилась за ним всю жизнь, наконец-то его настигла и Судный день вот-вот настанет. Но в то же время он думает и о том (можно ведь поразмыслить и о чем-то конструктивном), что надо к чертовой бабушке уносить отсюда ноги.

Однако, перебегая через двор, заваленный всей этой никчемной рухлядью, Банни обнаруживает, что все эти штуковины — и стиральная машина, и ванна, и холодильник — будто сговорились преграждать ему путь, и с каждым спотыканием и падением он ощущает (и в этом чувствуется предвестье беды) апокалиптический шепот смертоносной железной “девятки”, разрубающей воздух где-то совсем рядом с его черепом. Он уверен как ни в чем другом, что Грибной Дэйв прав: он — хренов мертвец.

И тут, проявив атлетическую ловкость, удивившую его самого, Банни перескакивает через старую чугунную ванну на кривых ножках (кстати, за нее бы отстегнули пару фунтов), преодолевает остаток дорожки, рывком дергает дверцу “пунто”, обрушивается на сиденье и захлопывает за собой дверь. Он нажимает на кнопку, запирающую замок изнутри, и под бешеный грохот сердца поворачивает ключ зажигания. На этот раз “пунто” не кашляет и не хрипит, но и не заводится. — Чертов кусок дерьма! — орет Банни и поворачивается к Банни-мадшему: — Запри свою гребаную дверь! Мы все умрем!

Банни поднимает глаза и видит кровожадное лицо Грибного Дэйва, похожее на страшную расплавленную маску, затем видит горизонтальный замах клюшкой и слышит, как со звуком ружейного залпа разбивается окно на его стороне машины — оно яркими искрами колотого стекла врывается в машину и окатывает Банни мелким злобным цирконием.

Банни еще раз поворачивает ключ, и “пунто”, словно рассвирепев от нападения на хозяина, обиженно рычит и заводится в тот самый момент, когда до Банни доходит, что Банни-младшего на самом-то деле вовсе и нет в машине, а Грибной Дэйв как раз с диким криком снова замахивается клюшкой.

Банни выжимает газ, бешено выворачивает на улицу, и тут откуда ни возьмись появляется Баннимладший в шортах и футболке и почти безмятежно преграждает машине путь. — Пап, — говорит он.

Банни ударяет по педали тормоза, “пунто” с визгом останавливается, и Банни-младший стоит неподвижно перед автомобилем, и в это мгновение между отцом и сыном вспыхивает вдруг истинная близость. Глядя в упор друг на друга, они остаются на своих местах и не произносят ни слова, но сейчас они понимают друг друга как никогда, это понимание очень неясное и неосязаемое, но оно имеет какое-то отношение к стыду, ужасу и смерти.

Грибной Дэйв направляется в сторону Баннимладшего, его мозг зарастает полипами, лицо алеет жаждой крови, а на шее извивается скорпион. Он заносит клюшку над головой мальчика. — Ты труп, маленький говнюк! — кричит он.

Но Банни-младший стоит на месте и не двигается. Он чувствует мамины поцелуи у себя на веках и помнит ее обещание — что она в нем, без него и повсюду вокруг — и чувствует себя защищенным и даже замечает, что воспаленные веки больше не болят и дневной свет не так сильно режет глаза, а еще он понимает, что человек, который стоит перед ним, всего лишь очередной дурацкий клиент в очередном безумном эпизоде бесконечного парада сумасшедших происшествий, которые скапливаются таким, типа, известковым налетом на всем, чем бы ни занимались взрослые. Он понимает, что это всего лишь новая порция дождя из птичьего дерьма, который вечно льется на деяния взрослых с их лицами разрушителей, смертоносными клюшками для гольфа, отвратительными озлобленными ртами и извивающимися черными скорпионами — и не чувствует никакой потребности сдвинуться с места — а Грибной Дэйв подходит все ближе, время размалывается в муку, все зависают в воздухе, подобно пылинкам, и Банни принимается кричать что-то неразборчивое и отчаянное, но мальчик не слышит его слов, потому что Банни одновременно бешено сигналит клаксоном, но Банни-младший все равно не двигается с места, и Грибной Дэйв, по-взрослому громко хрюкнув, опускает свою железную “девятку” на мальчика, тот рефлекторно слегка отклоняется влево и чувствует, как жало клюшки просвистывает мимо, зацепив его за ухо, и тут же раздается мощнейший удар металлом о металл — это клюшка врубается в капот “пунто”. Банни-младший прижимает руку к уху, потом смотрит на нее и видит испачканные в крови пальцы — он тоненько, будто котенок, вскрикивает, испаряется в полном угрозы воздухе и вновь материализуется уже на пассажирском сиденье “пунто”.

Банни с ревом пускает машину по пустой улице, клюшка для гольфа опускается вновь и разносит вдребезги заднее стекло маленького героического автомобиля. Потирая ухо, Банни-младший оглядывается и сквозь дыру в заднем окне видит, как Грибной Дэйв поворачивается, бежит в сторону дома, забрасывает железную “девятку” куда-то во двор и исчезает за дверью.

— Он, кажется, из тех, кого ты называешь чокнутыми, да, пап? — говорит Банни-младший. Мальчик открывает бардачок, достает оттуда бумажную салфетку, прижимает ее к уху и подносит к глазам.

— Он в меня попал, пап. Банни ничего не говорит, ветер дует в отсутствующее боковое стекло, челка хлещет его по глазам, а пиджак поблескивает пайетками из битого стекла. Банни сворачивает на обочину, выключает зажигание и смотрит прямо перед собой, изо всех сил вцепившись в руль. Он делает несколько ровных вдохов, ныряет под сиденье и достает четвертушку виски, которую хранит там на случай крайней необходимости. Он откручивает крышку и разом проглатывает половину. Потом заталкивает в рот сигарету и глубоко затягивается.

— Больше никогда этого не делай, мать твою, — говорит он сыну.

— Чего не делать, пап? — спрашивает мальчик.

— Не выходи из машины.

— Мама хотела со мной поговорить, — говорит Банни-младший.

— Господи! Ты только посмотри, что этот придурок сделал с “пунто”! — кричит Банни и стряхивает с приборной панели осколки стекла. Он выпячивает на Банни-младшего глаза и шипит сквозь сжатые зубы:

— Это тебе не игрушки, черт возьми!

— Я знаю, пап.

— Тут все всерьез, чтоб тебя! В этот момент Банни понимает, что во всей этой суете сам по себе включился радиоприемник, и из него раздается “Spinning Around” Кайли Миноуг: безумно колотится ритмичный синтезатор, и Кайли изможденным голосом поет о том, что готова трахнуть все, что угодно, и тут Банни бешено вздрагивает, дрожит всем телом и снова вздрагивает, дрожит и вздрагивает, и сердце у него в груди бьется как отбойный молоток, и зубы принимаются стучать друг о друга, как в заводном черепе, и тогда он заносит руку, открывает рот и с чудовищным экзистенциальным ревом бьет по приемнику кулаком.

— Гребаная песня! — орет он. И тут звонит телефон.

— Черт! — взвизгивает он, выхватывает телефон из кармана пиджака, с щелчком его открывает и орет в трубку: — Чего!

— Банни?

— Чего!

— Это Джеффри, у тебя все в порядке, командир?

— Нет, Джеффри, у меня ни черта не все в порядке! У меня, на хрен, ничего ни черта не в порядке!

— Слушай, Бан, звонила какая-то мисс Ламли. Сказала, что она присматривает за твоим отцом. И голос у нее такой… ну… я бы сказал, она охренительно вне себя от злости. Сказала, что тебе надо дуть к отцу, типа, немедленно. Что это вроде как срочно. По ее мнению, я цитирую, это “вопрос жизни и смерти”.

— Чего? — выкрикивает Банни. — Сейчас?

— Она говорит, что твой отец очень плох или типа того. Банни молчит.

— Я просто передаю сообщение, командир, — говорит Джеффри. Банни складывает лобстером телефон, швыряет его на приборную панель и колотит по рулю до тех пор, пока руки не начинают болеть.

— Черт, — говорит он. — Черт! Черт! Чтоб вам всем!

— Куда мы теперь, пап? Банни заводит “пунто”.

— К твоему дедушке, — отвечает он. — Моему отцу. Великому Банни Манро Первому. Надавив на газ, Банни криво выруливает на дорогу, вламываясь в вечернее движение приморской трассы.

— Вот куда мы теперь, черт возьми, — подытоживает он. Банни-младший видит широкую полосу помятых грозовых туч, собирающихся над серым набухшим морем, и стаи чаек, похожие на обрывки газет, разбросанные по небу, а небо выглядит таким угрюмым и оскорбленным, что, кажется, вот-вот не то разрыдается, не то намочит штаны. Ветер пахнет рыбой и солью, и слышно, как разбиваются о стену волны. — Наверное, будет дождь, — говорит Банни-младший, обернувшись к отцу и дотронувшись рукой до пораненного уха. И конечно же, в этот самый момент он видит, как первые крупные капли дождя ударяют по раскореженному капоту “пунто”, и вот вспарываются небеса, и оттуда потоком выплескивается ливень.

 

Глава 28

В домах неподалеку от улицы Олд-Стайн ковры потерты, а лампочки перегорели, на выцветших, ободранных обоях синий китайский узор, на котором китайцы трутся друг о друга или друг другу отсасывают, — Банни не может точно разобраться, что именно они там делают. Он поднимается по лестнице и чувствует, что это последнее место на земле, где бы ему сейчас хотелось оказаться. Ребра болят, колени разбиты, кожа на ладонях содрана, а нос напоминает ядовитый гриб мухомор, и к тому же разорваны брюки, а начес на лбу выглядит так, будто его переварили и повесили здесь уже после того, как он побывал у кого-то в желудке. Банни-младший идет следом, и после каждого лестничного пролета выглядывает в окна, в которые хлещет гроза, и молится о том, чтобы мусорные мешки, которые папа прицепил изолентой к выбитому лобовому стеклу “пунто”, держались покрепче: он оставил на заднем сиденье энциклопедию, и, если с ней что-нибудь случится, он просто не знает, что тогда будет. Навстречу Банни по лестнице спускается мисс Ламли, на ней голубая сестринская форма, в одной руке — сумка, в другой — связка ключей, а на накрахмаленной груди танцуют перевернутые вверх ногами часики.

— Вас-то мне и нужно, — говорит она.

— Что случилось с лифтом? — спрашивает Банни, хватая ртом воздух и потея так обильно, что рубашка прилипает к ребрам.

— Сломался, — сухо отвечает мисс Ламли. — Еще несколько месяцев назад, мистер Манро. Мисс Ламли за пятьдесят, у нее приятное доброе лицо, которое временно искажено (покраснело, помрачнело и устало осунулось) тем, что мисс Ламли пришлось исполнять какие-то крайне неприятные обязанности. Она смотрит на Банни поверх черной оправы очков и протягивает ему бренчащую связку ключей.

— Я увольняюсь, — объявляет она.

— Что? — произносит Банни.

— Ваш отец умирает, мистер Манро. Ему необходима постоянная профессиональная забота.

— Я думал, вы приходите как раз для этого, — говорит Банни.

— Ему нужно в больницу, мистер Манро.

Мисс Ламли спускается на одну ступеньку, заталкивает ключи в ладонь Банни и оглядывает его с головы до ног.

— Что с вами произошло? — спрашивает она.

— Он не желает ложиться в больницу, вы же знаете, — говорит Банни, прислоняясь к стене, чтобы не упасть, груз последних нескольких дней лежит у него на плечах огромными мешками с цементом.

— Может, вам теперь стоит отправиться туда вдвоем, — произносит мисс Ламли, мягко касаясь носа Банни рукой. — Вы выглядите еще хуже, чем он.

— Вы и сами не в лучшей форме, — огрызается Банни, улыбается и лезет в карман пиджака за фляжкой со скотчем. — Выпить не хотите? Мисс Ламли улыбается в ответ.

— Мне пришлось нелегко. Я очень терпеливый человек, мистер Манро. И делала все, что было в моих силах. Но я не стану больше подвергать себя тем оскорблениям, которые здесь так долго сносила. Я уверена, что вы меня понимаете. Ваш отец очень болен, — мисс Ламли прижимает руку к груди. — Болен вот тут, — а потом она стучит себя по голове, — и тут. Банни делает большой глоток из фляжки и закуривает, а мисс Ламли тем временем смотрит на Баннимладшего.

— Привет, малыш, — говорит она. Банни-младший вертит в руках фигурку Дарта Вейдера.

— Меня ударили в ухо, — делится он.

Мисс Ламли наклоняется, поправляет на носу очки и изучает крошечную рану мальчика.

— Для этого у меня кое-что найдется, — говорит она, открывает сумку и достает оттуда тюбик крема с антисептиком и коробочку пластырей. Она накладывает на кончик уха небольшое количество крема и сверху приклеивает маленький круглый пластырь телесного цвета.

— Ты побывал в настоящем сражении, — говорит мисс Ламли, закрывая сумку.

— Мой противник выглядит куда хуже, — отвечает Банни-младший, смотрит на отца и улыбается. Мисс Ламли поворачивается к Банни.

— У вас замечательный сын, — говорит она. Банни сосет сигарету, его руки дрожат, под правым глазом подпрыгивает наэлектризованный нерв, а по лицу течет ручеек пота.

— Нет, в самом деле, мистер Манро, вы нормально себя чувствуете?

— Слушайте, — обрывает ее Банни. — У меня сегодня день посещений.

— Я понимаю, как вам нелегко, — говорит она и кладет руку ему на плечо. — Уговорите отца лечь в больницу, мистер Манро. Она подхватывает сумку и, спустившись на несколько ступенек, исчезает. Банни гремит связкой ключей, перебирает их пальцами и смотрит на Банни-младшего.

— Ну что ж, — вздыхает он. — Вперед.

Мальчик оглядывается и, склонив голову набок, улыбается ему своей разобранной улыбкой, и вот они вдвоем — отец и сын — поднимаются по последнему лестничному пролету.

Банни заправляет рубашку в штаны, выравнивает галстук, допивает все, что осталось во фляжке, и напоследок еще разок затягивается. — Как я выгляжу? — спрашивает он у Банни-младшего, но тут же, не дожидаясь ответа, трижды стучит в дверь квартиры 17 и из соображений предосторожности делает шаг назад. — Вали отсюда, сука! — раздается изнутри страшный рев. — Я занят!

Банни наклоняется поближе к двери. — Отец! — кричит он. — Это я! Банни!

Изнутри раздается ужасный кашель. Затем лязгает замок, слышно, как двигают мебель, и после череды отборных ругательств дверь наконец открывается, и на пороге появляется Банни Манро Первый, маленький и сгорбленный, одетый в свитер в коричневый ромбик со снежинками и белым медведем на груди, рубашку цвета никотина и страшно измочаленные замшевые тапки. Молния у него на штанах расстегнута, а из-под рукавов свитера и из-за воротника выглядывают выцветшие синие татуировки. Кожа на старческом лице серая, как дешевые газеты, десны искусственной челюсти выкрасились в ярко-багровый цвет, а зубы на них громоздкие и коричневые. Грязь бесцветных волос стекает по яйцевидному черепу подобно куриной подливке. Его окружает невыносимый запах застарелой мочи и лекарств. В одной руке он держит тяжелую палку, в другой — отвратительного вида носовой платок. Он смотрит на Банни и клацает вставной челюстью.

— Я же сказал, вали отсюда! — И он захлопывает дверь прямо у Банни перед носом.

— О боже, — вздыхает Банни и открывает дверь ключом.

— Только ничего не говори, — сквозь зубы шепчет он Банни-младшему, и они оба входят в комнату. Комната тесная, непроветренная и пропитавшаяся застарелым сигаретным дымом. В окна за кружевными занавесками, пожелтевшими от старости, стучится гроза, а в крошечной кухне истошно вопит чайник. Старик уселся в единственное кожаное кресло напротив телевизора и уложил свою палку поперек колен. У него за спиной стоит торшер из красного дерева, и из-под украшенного кисточками абажура на удлиненный череп старика свирепо льется свет. Телевизор с перенасыщенными оттенками красного и зеленого показывает порно с участием девочки-подростка и черного резинового члена. Старик заталкивает корявый кулак в тухлые серые штаны и ухватывает себя за член.

— Ни хрена эта дрянь не действует! — объявляет он. Он поднимает голову, трет подбородок и одним прозорливым глазом рассматривает не самый удачный внешний вид Банни. Он втягивает воздух сквозь свои психоделические челюсти и тычет пальцем в похожий на красную розу нос Банни.

— Где это ты так? — спрашивает он. — Насиловал старушку? Банни нащупывает кольца миссис Брукс у себя в кармане и испытывает что-то вроде угрызений совести.

— Тебе надо выпить чаю, отец, — говорит он, заходит на кухню и выключает визжащий чайник.

— Нет, не надо, — отрезает старик. — Мне надо оторвать яйца ко всем чертям! И он снова роется у себя в ширинке. Банни подходит к телевизору и нажимает на кнопку.

— Давай-ка пока его выключим, — говорит он.

— Тогда дай мне сигарету, — хрипит старик и стирает пену в уголках губ. — Мои сперла эта чертова сука. Банни подходит к отцу и протягивает ему пачку “ламберт-и-батлер”. Старик втыкает себе в губы сигарету и кладет пачку в верхний карман рубашки. Банни дает ему прикурить, а Банни-младший тем временем подходит к маленькой птичьей клетке, стоящей на антикварном деревянном столике у окна. В клетке на жердочке из резной слоновой кости сидит крошечная механическая птичка с красно-голубыми крыльями. Банни-младший проводит пальцами по золоченым прутьям клетки, и маленький робот раскачивается на жердочке.

— Ну что, налить тебе чаю? — спрашивает Банни.

— Не надо мне чаю, — огрызается старик и затягивается сигаретой, а потом прижимает ко рту платок и заходится в приступе кашля, который, похоже, никогда не кончится и от которого его старое тело складывается вдвое, а на глаза наворачиваются темные желтые слезы.

— Отец, ты в порядке? — спрашивает Банни.

— Восемьдесят сраных лет — и я беру и подхватываю рак легких, — возмущается старик и выплевывает в платок нечто неописуемое. — Да, бля, я в полном порядке, просто блеск!

— Чем я могу тебе помочь? — спрашивает Банни.

— Помочь? Ты? Ну и шуточки у тебя, мать твою. Банни-младший поворачивает золотой ключик на передней стенке птичьей клетки, и заводная игрушка оживает и поет песню — несколько коротких нежных нот, ее клюв открывается и закрывается, и красно-синие крылья поднимаются и опускаются. Лицо мальчика озаряется радостью.

— Не сломай эту хрень. Она стоит целое состояние, — говорит старик, пытаясь скрюченными пальцами застегнуть ширинку.

— Извини, дедушка, — говорит мальчик. Старик бросает возиться со штанами и смотрит на Банни, зажав в зубах сигарету, полоски кожи обматывают его шею, словно изношенные аптекарские резинки.

— Как он меня назвал? — спрашивает он, тыча пальцем в мальчика. — Он что, издевается?

— Он твой внук, отец, и ты прекрасно это знаешь, — говорит Банни. Старик поворачивается к Банни-младшему, который наблюдает за маленькой механической птичкой, поющей и танцующей у себя на жердочке.

— Брось ты эту чертову птицу и иди к деду, — скрипит старик. Маленькими осторожными шажками Банни-младший приближается к старику, но тот резко притягивает его к себе, наклоняется к нему и, оттопырив большой палец в сторону Банни, который стоит, щелкает крышкой “зиппо” и бесцельно похлопывает себя по карманам пиджака в поисках сигареты.

— Надеюсь, ты разобьешь ему сердце, — говорит старик. — Надеюсь, ты разобьешь ему сердце точно так же, как он разбил его мне.

— Отец, оставь его в покое, — бормочет Банни. — И дай мне сигарету.

— Отвали! Нужны сигареты — покупай их себе сам! — возмущается Банни-старший и смотрит на Банни искоса одним глазом, желтым и влажным, а потом облизывает губы и отхаркивается в платок. Банни-младший возвращается к клетке и снова поворачивает ключ.

— Я только что говорил с женщиной, которая за тобой ухаживает, — говорит Банни. — Мисс… Как там ее?

— Мисс Чертова Сука.

— Она говорит, что тебе надо лечь в больницу.

Банни-старший поднимает над головой палку, и лицо его багровеет от ярости.

— Скажи этой заразе, что, если она еще хоть раз сюда заявится, я переломлю эту свою чертову палку об ее спину! Ясно? Я ее просто отымею… — Старик непристойно машет в воздухе палкой и обнажает зубные протезы. — Отымею ее в жопу! Выверну ее, на хрен, наизнанку!

— Господи, отец, — выдыхает Банни.

— Выпотрошу суку к чертовой матери! — кричит старик и облизывает губы огромным круглым языком. Он снова откашливается в платок и сует его под нос Банни-младшему, чтобы тот посмотрел.

— Видал? — орет он. — Это мои чертовы легкие! Банни-старший указывает палкой на Банни.

— А этот твой засранец, отец, я ведь пытался обучить его своему делу, — рычит он. — Показывал ему такое, о чем другие мальчишки могут только мечтать…

— Ну ладно тебе, отец, — говорит Банни.

— И что в итоге? В итоге он торгует щетками для унитазов!

— Косметикой.

— Один хрен, — презрительно бросает старик.

— По предварительной записи, — уточняет Банни.

— Чертов любитель.

— Я работаю на уважаемую компанию, — добавляет Банни.

— Продавец туалетной бумаги, вот ты кто, мать твою! — подытоживает старик, опускает голову между ног, издает смертельный стон и закашливается так, что, кажется, его сейчас вывернет наизнанку. Потом он вытирает глаза платком и опять затягивается сигаретой.

— Отец, тебе нужен профессиональный медицинский уход, — говорит Банни.

— Ты разбил мне сердце. Ты перекрыл мне кислород, чертов засранец.

— Отец, тебе нужно…

— И не смей являться сюда и рассказывать мне, что мне нужно! Старик обращается к Банни-младшему и стучит вытянутым пальцем по рябой луковице носа.

— Я был антикваром, ясно? У меня был на это нюх.

— Отец… — говорит Банни.

— Хочешь кончить так же, как и он, — никем?

— Отец… Старик смотрит на Банни и усмехается.

— Заткни варежку. Ты пропащий случай, гиблое дело. Но, может, мальчишку нам еще удастся спасти. — Старик хлопает руками по подлокотникам кресла. — Если бы он только прислушался к тому, что я говорю… Банни-старший снова отхаркивается в платок. От усилий его лицо снова багровеет, некоторое время он приходит в себя, а потом глаза затягивает поволока воспоминаний и потерь, и он говорит тихо и с самым таинственным видом.

— Ты скажи, барашек наш, сколько шерсти ты нам дашь?

— Нам пора идти, — говорит Банни старику. — Пошли, Кролик.

— У меня был на это нюх. От меня нельзя было спрятать ни “чиппендейл”, ни коробку столового серебра восемнадцатого века под лестницей… Совсем чуть-чуть французского, удачно ввернутое “бон дежур”. А эти старушки, им скажи только несколько слов и посмотри на них эдак по-особенному… Ну так как, мадам, заключим сделку? Я мог почти даром выцепить из старой суки шератоновский секретер… Да, “шератон” с его изогнутыми линиями… Ни одной ровной доски, куда ни посмотри… Банни-старший рукой выводит в воздухе мягкие изгибы.

— Я был просто магистр искусств, черт бы меня побрал… Банни замечает, что стоит, покачиваясь, — виски колотит по нему со всех сторон сразу, и он оглядывается в поисках какого-нибудь стула, но ничего не находит, да и к тому же все равно он чувствует, что если немедленно не найдет сигарету, то просто отгрызет себе руку, и вот он снова обращается к отцу, который закрыл глаза и раскачивается в кресле, рисуя в воздухе что-то такое, что можно было бы принять за грудастую женщину.

— Отец, ты уверен, что не хочешь чаю? А то мы уже уходим. Старик роняет руки, открывает один полный злобы глаз и смотрит на Банни.

— Меня от тебя тошнит, — рычит он. Завод у механической птицы заканчивается, песня умолкает, и игрушка замирает на жердочке — Баннимладший разворачивается, делает шаг вперед и останавливается напротив деда.

— Папа может продать велосипед барракуде, — говорит он. Вдруг раздается противозвук, как будто бы воздух взорвался внутри себя самого, и этот противозвук тисками обхватывает голову Банни и заставляет его зажать руками уши, широко растянуть рот и щелкнуть пузырьками воздуха в суставах челюсти. Он чувствует себя так, будто его окунули на дно темного беззвучного океана и гидростатическое давление так велико, что кажется, кто-то тычет ему в барабанные перепонки вязальными спицами. Никто не произносит ни слова, и Банни, оцепенев от ужаса, болтается в воде. Потом, так же неожиданно, все звуки разом стремительно возвращаются, и старик вдавливает сигарету в блюдце, стоящее рядом с ним на сервировочном столике.

— Что ты сказал? — орет он.

— Отец, — просит его Банни. — Не надо. Старик поднимается на ноги и стоит, скрюченный, как вопросительный знак, как будто бы его древняя спина потеряла всякую способность удерживать разъяренный луковичный череп.

— Ты надо мной издеваешься? Ты издеваешься надо мной?? — взвизгивает он.

— Отец, прошу тебя! — умоляет Банни.

Он делает шаг навстречу старику и протягивает вперед руку, но в его крови слишком много виски, Банни спотыкается об ореховую подставку для ног — откуда только она тут взялась? — и падает лицом вниз.

Старик, будто дикий зверь, с ревом бросается к Банни-младшему, принимается яростно колотить его палкой по ребрам, и мальчик падает на пол. — Вздумал надо мной поиздеваться, маленький засранец?! — орет Банни-старший.

Мальчик изумленно смотрит на отца. Банни с трудом поднимается на ноги, видит, как побелели костяшки вцепившихся в палку пальцев, как страшно и до боли знакомо выглядит его вставная челюсть и как на бешеной скорости отматываются назад годы. — Не надо, папа, — говорит он тихо.

Банни-старший в бешеном скачке разворачивается — маленький злобный старикан, — замахивается палкой и колотит ею воздух, готовясь опустить ее на Банни. — Что ты сказал? Что ты мне сказал?! — грохочет он.

Банни съеживается, едва не вдавливается в пол, зажмуривает глаза и накрывает голову руками. — Папа, прости, пожалуйста, — шепчет он. И ждет.

Некоторое время спустя Банни открывает глаза и видит, что отец снова сидит в потрескавшемся кожаном кресле, палка лежит рядом с ним на полу, а он трет запястьями виски, и желтые предсмертные пальцы растопыриваются в воздухе, подобно вешалке из крошечных изуродованных оленьих рогов. Он тяжело вздыхает и оглядывает Банни своим единственным беспощадным глазом.

— Ты только посмотри на себя, — говорит он. Мальчик встает, тихий, напуганный и одинокий. Он смотрит на отца, грудой свернувшегося на полу. Старик нащупывает рукой палку и, подобрав ее с пола, указывает ею на Банни.

— Уведи его отсюда. Банни-младший подходит к отцу, и Банни поднимается на ноги. Старик разражается очередным приступом кашля, который тянется из самой глубины легких. Банни открывает дверь, и они с Банни-младшим выходят из комнаты.

— Сынок? — окликает его старик. Банни оглядывается и смотрит на отца. Старик держит перед собой испачканный носовой платок, и из его глаз бежит желтая вода.

— Я умираю, сынок, — говорит он. Глаза Банни наполняются слезами.

— Папа, — говорит он и собирается было войти обратно в комнату, но старик вытягивает вперед палку и из последних сил толкает ею дверь. Дверь захлопывается.

 

Глава 29

Дождь колотит по крыше “пунто” и хлещет в зеленые пакеты для мусора, приклеенные поверх разбитых окон — каким-то чудом они до сих пор не отклеились, не разорвались и не позволили дождю намочить энциклопедию Банни-младшего и тем самым толкнуть его на самоубийство или что-нибудь вроде того. Вверху урчит лиловый гром, раскалывая небо жилами молнии. Банни-младший прижимает энциклопедию к груди, как будто бы в целом мире это его единственный друг, — правда, сейчас и энциклопедия ему не помощник, он даже не представляет, что и думать. Он знает, что на страницах этой книги есть вся информация, которая вообще может понадобиться человеку, что в ней есть ответы на любые вопросы. Но все равно он не представляет, что и думать. Он знает, что Эдгар Райс Берроуз написал книгу “Тарзан”, знает, что есть такая четырехглазая рыба, которая видит одновременно над водой и под водой, и знает еще, что Жозеф Гильотен не изобретал гильотины, но вот чего он не знает, так это того, что ему делать с отцом, у которого по щекам текут слезы, который не говорит ни слова и понятия не имеет о том, куда он едет и чего ищет, — а только ездит и ездит бесцельно кругами. Однажды он остановился у магазина и купил себе пачку сигарет и бутылку виски и теперь курит как паровоз и пьет как рыба, ведет машину как маньяк и плачет как вообще неизвестно кто.

Банни-младший почему-то все никак не может забыть маленькую заводную птичку с разноцветными крыльями и хорошенькой песенкой, и, когда он о ней думает, ему еще больше хочется, чтобы папа перестал наконец плакать — и тогда настала бы его очередь. — Папа? — окликает его мальчик, когда Банни сворачивает на пустую стоянку у небольшого кафе на Вестерн-роуд.

Люди толпятся под полосатым навесом, с которого льется вода — пережидают дождь, курят и пьют кофе, в майках, мини-юбках и шлепанцах, застигнутые летним ливнем врасплох. — Я сегодня разговаривал с мамой, — говорит мальчик, выглядывая из-за энциклопедии, которую прижимает к груди.

Хромой старик бродяга, ковыляя, проходит мимо, один глаз у него заклеен пластырем телесного цвета, а невообразимо распухшие ноги замотаны промокшими тряпками. Он испачкал спереди штаны, а сверху натянул на себя слишком маленькую футболку, из-под которой выглядывает его заросший шерстью живот, а на груди — надпись: “Если пришел на вечеринку голым, будь готов ко всему”. Он стучится в окно “пунто” жестяной кружкой, заглядывает внутрь, осматривает водителя и мальчика своим единственным безумным глазом, в испуге трясет головой и, шаркая, уходит обратно в дождь.

— Что? — переспрашивает Банни, поворачиваясь к сыну, можно подумать, будто он только сейчас сообразил, что с ним в машине находится девятилетний мальчик.

— Я сегодня разговаривал с мамой, — повторяет Банни-младший.

— Что? — повторяет Банни.

— Это правда была она, пап. Мы долго-долго разговаривали.

— Что вы делали? — в панике снова переспрашивает Банни и принимается хлопать себя по пиджаку и смотреть во все стороны одновременно. Он отхлебывает из фляжки виски, затягивается “ламберт-и-батлер” и выдувает из носа столбы дыма.

— Что вы делали?? — кричит он.

— Она говорит, что скоро с тобой увидится, — делится Банни-младший.

— А? — произносит Банни сквозь шум дождя и снова проделывает ту же самую штуку с виски и сигаретами.

— Пап, мне, наверное, лучше вернуться в школу, — говорит мальчик.

— А? — произносит Банни, окидывает взглядом кафе и среди людей, прячущихся от дождя, замечает трех женщин, сидящих за столиком. Они пьют кофе, курят и увлеченно беседуют. Одна из них блондинка, вторая — брюнетка, а третья — рыжая.

— Думаю, нам надо вернуться домой, пап, — говорит мальчик.

— Куда? — переспрашивает Банни, и лицо его искажает приступ паники. Он отодвигает мусорный пакет и выглядывает в окно, чтобы рассмотреть трех женщин. Внутрь тут же врывается поток дождя, и мокрый до нитки Банни орет прямо в окатывающую его воду:

— Что?

— Думаю, нам пора домой, пап, — говорит Баннимладший и вдруг чувствует, что происходит нечто очень печальное, и ему становится страшно. Он наклоняется поближе к отцу и кладет руку ему на плечо, словно пытается уберечь от несчастливого поворота событий.

— Папа?

— Жди меня здесь, — говорит Банни, сбрасывая руку мальчика с плеча. Он распахивает дверь “пунто” и вываливается в канаву, и в крови его бушует алкоголь. Он бежит по дорожке, выпрямляется, тщетно приглаживает выведенный из строя размазню-начес, подтягивает узел на галстуке с мертвыми кроликами, вслепую пробирается сквозь пластиковые столы и стулья и обращается к трем женщинам с сигаретами и капуччино:

— Меня зовут Банни Манро. Я — продавец. Торгую косметикой. Женщины изумленно переглядываются, и блондинка со следом шоколадной пены на верхней губе прыскает от смеха, прикрывая рот рукой с длинными пальцами. Банни начинает подпрыгивать на месте и махать руками над головой.

— Я продаю питательные и увлажняющие лосьоны, — выкрикивает он с маниакальной настойчивостью. — Их действие направлено на борьбу со старением, а еще они смягчают кожу и отшелушивают клетки ее верхнего слоя, освобождая место для нового, более молодого!

— Прошу прощения! — перебивает его блондинка, переставшая смеяться, но Банни уже не просто выкрикивает — он орет во все горло, стараясь перекричать грохочущее небо и потоки дождя.

— Кожа пробуждается и наполняется новой силой, а также приобретает невероятный заряд красоты, вы чувствуете себя превосходно и испытываете истинное наслаждение! Банни падает на колени, обхватывает руками длинные стройные ноги блондинки и зарывается лицом в подол ее платья. Он чувствует, как все физические нити, связывающие его с землей и рассудком, лопаются в голове, подобно натянутым резинкам.

— Что мне теперь делать?! — воет он в складки платья. — Официант! — кричит женщина. — Официант! Банни поднимает голову и смотрит на женщину. Сквозь пелену слез он видит полоску шоколадной пены у нее на верхней губе. — Вы со мной трахнетесь? — спрашивает он. Женщина в ужасе отскакивает, прижав ко рту длинные пальцы. Брюнетка и рыжая отодвигают от стола свои стулья. — Официант! — кричат они. Банни встает и краем глаза видит лицо Баннимладшего, маленьким красным шариком выглядывающее из окна “пунто”. Он раскидывает руки в стороны и во всю мощь своего голоса обращается к разбегающимся посетителям кафе: — Пожалуйста, трахнитесь со мной кто-нибудь! Небо содрогается от грома, и Банни слышит, как женщины кричат — кричат очень многие из них или даже все — они так напуганы и так хорошо ему знакомы, и он пытается их схватить, его зубы обнажены, рот широко раскрыт, он прыгает на них, наскакивает на них — и итальянский официант с голубым подбородком и черным фартуком хватает Банни под руки, тащит из кафе и выволакивает на улицу. Там он одним ударом опрокидывает Банни на мокрую дорожку прямо рядом с “пунто” и с гордым видом удаляется. Банни дергает дверь машины, грудой обваливается на сиденье и смотрит на сына. Он поворачивает ключ зажигания, заводит мотор и смотрит на сына. Он резко врывается на залитую дождем улицу в тот самый момент, когда на встречную полосу выезжает темнокрасная бетономешалка “dudman” с включенным барабаном и бешено отбивающими дождь “дворниками”. Банни замечает загорелую татуированную руку, безвольно свисающую из окна, и смотрит на сына. Бетономешалка оглушительно сигналит один раз, потом еще один — а потом прибавляет скорость и лбом врезается в “пунто”. Раздается скрежет безжалостно спрессованного металла, звон стекла, и, пролетая мимо, Банни смотрит на кричащего сына.

 

Глава 30

Банни открывает глаза и видит, что весь мир выкрашен в красный цвет. Он смутно догадывается, что стоит на четвереньках посреди улицы. Он слышит вдалеке чей-то плач и чувствует, как его избивает чудовищный дождь. Он видит, что земля под ним розовая от его собственной крови. Он проползает несколько шагов и задумывается, зачем ему это. Он оглядывается назад, видит желтую машинку, накрученную на темно-красную бетономешалку, и медленно поднимается. Он смотрит на свои руки и с удивлением обнаруживает в них детскую энциклопедию. Он снова оглядывается на смятую желтую машину, и перед глазами у него возникает мальчишеское лицо.

Раздается удар грома, Банни поднимает голову и смотрит на черные облака, которые плывут у него над головой. Он видит, как с неба срываются серебряные вилы молнии, и, задержав дыхание, всей грудью бросается вперед и всасывает молнию сердцем — энциклопедия вырывается у него из рук и с оглушительным хлопком падает на землю, на груди вспыхивает похожий на паутину шрам, и Банни, застыв, обрушивается на залитую дождем землю.

 

Глава 31

Во-первых, тут темно. Но Банни не удивляется: он всегда догадывался об этой темноте. Во-вторых, здесь пахнет: прогорклый смрад запаха тела, в котором заключен острый привкус женской крови, сошедшей с ума от ужаса, — и, вдохнув эту вонь, Банни понимает, что в действительности-то он жив. Вот он выплывает из самых тихих и удушающих глубин самого глубокого и черного моря и обнаруживает, что та вещь, которая так плохо пахнет и все время находится где-то рядом с ним, отплыла далеко в водную темноту и тащит его на поверхность — за жадным глотком воздуха. Нижней половиной тела он чувствует ее жар, но в ее близости есть что-то нехорошее и грязное. Она — вот тут, совсем рядом и вдруг наклоняется еще ближе и сжимает его в объятьях. Он чувствует в ней особую пластичность — даже отсутствие костей — и понимает, что, весьма вероятно, это существо вообще рептилия. Когда оно говорит, от его дыхания несет дерьмом и зловоние облепляет лицо Банни подобно кухонной тряпочке, или савану, или чему-то вроде этого.

— Они меня все-таки поймали, эти суки, — говорит оно. Слова ползут по лицу Банни, просачиваясь в уши, рот и ноздри.

— Обвели вокруг пальца, так-то, — говорит оно. Банни чувствует, что, чем бы ни была эта вещь, она догола раздета. Когда она наклоняется к нему, ее возбужденный фаллос прижимается к его животу и пульсирует сладострастным жаром.

— Дали мне от двадцати пяти до пожизненного! — вдруг завывает существо, прижимаясь покрепче к Банни. — От двадцати пяти до пожизненного без единой гребаной щелки! Банни чувствует, как существо забирается на него, и его обжигающий пенис — длинный и тонкий — двигается по животу Банни, а настойчивое колено раздвигает ему бедра.

— Помоги мне! — стонет оно. Банни пытается пошевелиться, но ничего не выходит. Хочет открыть глаза, но кажется, кто-то крепконакрепко зашил их иголкой и ниткой. И тут он понимает, что видит крошечные пятнышки света, проникающие из внешнего мира.

— Я ведь за тобой следил, — с неожиданной приторной доверительностью произносит голос. — Ну ты и приколист, братан!

Банни чувствует, как вымазанная жиром тяжелая рука наваливается ему на шею. — Ты просто невозможно смешной, дружок, — продолжает голос. — Тебе нет равных!

Банни чувствует, как пульсирующий фаллос спускается все ниже по его животу, проскальзывает через пах и заползает ему между ног. — Ты меня вдохновляешь, брат!

Банни отчаянно пытается сопротивляться, но не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой. — У тебя талант, мой друг! Ты просто магистр искусств!

Банни видит, как точечки света соединяются, разрастаются, и черные створки его ресниц наконец раздвигаются. Он открывает глаза, и под агрессивным светом его зрачки болезненно сужаются. — А вот тебе кое-что на память обо мне, — шепчет голос. — До нашей следующей встречи.

Тут Банни видит вымазанное чем-то алым лицо с черной дырой рта, кровоточащий красный язык, желтые глаза и козлиные рога — и все это разом опускается на него подобно любовнику и с обжигающей болью пронзает его распластанный зад.

Затем, достигнув оргазма, дьявол прижимается к уху Банни чем-то горячим и жидким и издает горестный стон — когда-то Банни уже такой слышал. “Моя главная задача — доставить тебе наслаждение”, — кажется, произносит он.

 

Глава 32

Ночь — темно-синий бархат, луна — алебастровый шар, а планеты и звезды рассыпаны по небу горстями и ведрами, будто золотые монеты. Соленый запах моря въелся глубоко-глубоко в легкий бриз, дующий с океана, и по секрету говорит с толпою женщин, которые идут по залитой натриевым светом главной улице — говорит с ними о сокровенных женских тайнах, об их непробужденных безграничных желаниях, о русалках с серебристыми волосами и бородатых морских царях с трезубцами в руках, о горбатых морских чудищах и усыпанных драгоценностями затонувших городах, укрытых толщей непроглядной воды. Такой волшебной ночи не было в Богнор Регис уже много лет.

Банни стоит у окна своего домика и смотрит на толпу, которая движется по ярко освещенной дорожке и проходит мимо бассейна, розового и таинственного, где железобетонный слон в желтой балетной пачке брызжет клубничной водой из задранного хобота. Банни улыбается себе под нос, когда ничего не подозревающая толпа женщин проходит мимо гигантского кролика из стекловолокна с выпученными глазами и торчащими зубами, который эксцентричной аватарой или, там, символом рода стоит у водяной горки. На узкой круговой дорожке у главного бассейна стоит разноцветный детский поезд, и его локомотив украшает то же самое восторженное клоунское лицо, которое Банни помнит с тех пор, как приезжал сюда с отцом в детстве. Он помнит и парк аттракционов с монорельсом мирового класса, и Форт Апачей, и голландскую мельницу, мимо которой проплывает толпа, огибая детскую площадку с ее пустыми качелями, заброшенными горками и никому не нужными песочницами.

Черный обрывок тучи проскальзывает по поверхности луны, Банни затягивается “ламберт-и-батлер” и смотрит, как кто-то указывает на Веселый Театр, ктото — на поле для гольфа (с его огромным мячиком, установленным на тридцатифутовой стойке), а кто-то — на зал игровых автоматов, и все они спускаются по лестнице и входят в Главный Зал базы отдыха Батлинс в Богнор Регис.

Банни стоит у окна, и в его позе есть какая-то особая решимость: обе ноги прочно упираются в землю, подбородок приподнят, плечи расправлены и суровы, а на лице — сосредоточенность, ну и еще печаль. Над входом в Главный Зал мигает розовым неоном девиз базы отдыха Батлинс: “Наша главная задача — доставить вам наслаждение”, и сквозь арочные окна зала Банни видит, как бесцельно кружит внутри толпа женщин с приглашениями в руках — они рассматривают друг друга и никак не могут понять, что их сюда привело. “Наша главная задача — доставить вам наслаждение”, — говорит Банни сам себе и, запрокинув голову, высасывает содержимое банки кока-колы. На нем свежая рубашка — широкие красные полосы с контрастными белыми манжетами и воротником, — а из открытого ворота изморозью выглядывает странный, похожий на паутину шрам. Банни щедрее, чем обычно, напомадил свой начес и уложил его так, чтобы тот лежал посреди лба с новой, почти йогической безмятежностью. Щеки его тщательно выбриты и обильно обрызнуты пахучим одеколоном, а над правым глазом красуется тонкий выпуклый рубец длиной примерно в дюйм, который выглядит так, будто его слепили из пластилина.

— Что ты сказал, пап? — спрашивает Банни-младший.

— Я сказал: наша главная задача — доставить вам наслаждение, — повторяет Банни.

— А что это значит?

— Не знаю.

Банни-младший сидит, удобно провалившись, на мягком вельветовом пуфе бежевого цвета, у него тоже есть шрам — но он тянется через левый глаз и выглядит тоньше и бледнее, чем отцовский, и похож на его призрачную копию. На Банни-младшем белая футболка, синие габардиновые шорты и шлепанцы. Банни поворачивается к сыну, затягивается сигаретой и выпускает в комнату столб дыма.

— Кролик, с тобой все будет в порядке? — спрашивает он.

— Со мной-то да, а вот с тобой? Банни сминает банку колы и забрасывает ее в мойку на крошечной кухоньке.

— Да, я готов, — отвечает он, надевает пиджак, широко раскидывает руки и спрашивает: — Как я выгляжу?

— Хорошо, пап, — отвечает Банни-младший. — Сразу видно, что ты готов.

— Да, потому что мне еще кое-что надо сделать, — говорит Банни.

— Я знаю, пап, — отвечает мальчик и берет с журнального столика обгоревшую энциклопедию с распухшими от дождя страницами.

— Подожди меня внизу у бассейна, я приду за тобой попозже.

— Да, пап, я знаю. Банни в последний раз жадно затягивается, тушит сигарету и смотрится в зеркало (уже в сотый раз).

— Конечно, знаешь, Кролик.

Банни-младший укладывается поудобнее в мягком пуфе, открывает энциклопедию и раздирает погубленные страницы, пока наконец не находит определение слова “Фантазия”. — “Фантазия — это воображаемая ситуация, не соответствующая реальности, но выражающая определенные желания или цели своего создателя, — читает мальчик. — В большинстве случаев речь идет о ситуациях, которые невозможны или очень маловероятны”. Представляешь, пап?

Банни-младший потихоньку щиплет себя за ногу. — До скорого, Кролик, — говорит Банни, открывает дверь домика и выходит в вечернюю прохладу.

Холод в ночном воздухе ощущается лишь слабым намеком, но Банни достаточно и этого, чтобы почувствовать дрожь во всем теле. Он очень надеется, что все дело в морском ветре, а не в том, что в самый последний момент ему отказала решимость, потому что теперь, когда он идет по дорожке к Главному Залу, в нем зарождается смутное, но не такое уж и непредвиденное подозрение, что дело, которое он себе наметил, может пойти не так гладко, как планировалось.

Он ненадолго останавливается, вставляет в губы сигарету, смотрит на ночное небо — надеется найти там совет или зарядиться силой или, там, храбростью, но луна кажется какой-то поддельной и нарисованной, а звезды — блескучей дешевкой.

— Господи боже, — говорит Банни сам себе. — И что это случилось с ночью?

Банни зиппует сигарету, глубоко затягивается, задерживает дым в легких и в это мгновение понимает, что возвращаться назад просто бессмысленно, нужно пойти и сделать то, что наметил, — и вот, выпустив в воздух решительную струю голубого дыма, Банни идет дальше. Он сворачивает с дорожки, обходит здание Главного Зала и попадает в Императорский танцевальный зал с черного хода.

Покрытые ковром ступеньки пропитались вонью сигаретного дыма и прокисшего пива, и, поднимаясь по ним, Банни видит в странном беспорядочном узоре ободранных обоев целую галерею мрачных лиц с вытянутыми ехидными глазами. Банни кажется, что все они собрались здесь для того, чтобы в чем-то его обвинить — нелепая компания обиженных и оскорбленных, — и он очень надеется, что эти лица здесь не для того, чтобы каким-то образом предсказать дальнейший ход событий.

Он проводит пальцем по выпуклому шраму над правым глазом и идет по короткому коридору, и, чем ближе он подходит, тем отчетливее становится слышен приглушенный шум голосов собирающейся толпы, и Банни кажется, что он улавливает в этом шуме едва заметную нарастающую нотку взволнованного ожидания. А еще он чувствует — и это, возможно, вообще его фантазия или просто предположение — эхо злобы и недоверия, которое взрывается в нем чем-то похожим на тоску.

— Господи боже, — снова произносит он и входит в тесное закулисное помещение Императорского танцевального зала.

Банни втискивается в коридорчик, ведущий на сцену, и там, скрытый от зрительских глаз, набирает полную грудь воздуха, приоткрывает свою половину красного бархатного занавеса, усыпанного звездами, и видит, что танцевальный зал с его бордово-золотым атласным потолком и фигурными балконами до отказа заполнен той самой толпой женщин, которая шла по главной дорожке. Его сердце сжимается, и к горлу подкатывает воздушный пузырь страха.

На крошечной сверкающей сцене трое музыкантов в бледно-зеленых велюровых костюмах начинают исполнять инструментальную версию классической рок-композиции, которая кажется Банни знакомой и в то же время совсем чужой.

Банни достает “ламберт-и-батлер” и хлопает себя по карманам в поисках “зиппо”. — Огоньку? — спрашивает его кто-то.

Банни оглядывается и видит стоящего в тени высокого худощавого человека, похожего на башню из тупых углов. С губ у него свисает сигарета, а на шею наброшено что-то вроде саксофона. Человек чиркает спичкой, и вспышка пламени освещает его голубые глаза и красивое лицо мужчины слегка за пятьдесят. У него черные усы, на волосах сеточка, а одет он в точно такой же бледно-зеленый велюровый костюм, что и остальные члены оркестра. Он наклоняется и поджигает сигарету Банни.

— Вам разве не надо на сцену? — спрашивает Банни, стараясь говорить как можно тише. Музыкант затягивается сигаретой и выпускает в воздух солидный завиток дыма.

— Нет, старик, я понадоблюсь только в третьем номере. Чуть отступив, он снова затягивается сигаретой и оценивающе оглядывает Банни.

— Слушай, старик, классный у тебя начес. Ты чем занимаешься? Юморист? Фокусник? Певец?

— Да, что-то вроде этого, — отвечает Банни и добавляет: — Классные усы.

— Спасибо, старик. Жене они, правда, не очень.

— Да нет, вам идет.

— Ну, я без них уже никуда, — говорит музыкант, делает последнюю затяжку и разворотом черного кожаного ботинка вдавливает сигарету в пол.

— Понимаю, — говорит Банни.

— Но я очень люблю свою жену, — говорит музыкант и проводит пальцами по усам, устремив задумчивый взгляд куда-то вдаль. Банни чувствует, как в горле у него волной поднимаются эмоции, он крепко сжимает губы и отворачивается, спрятав лицо в тень. Вдруг откуда ни возьмись появляется крошечный человечек в безупречном светло-рыжем парике и красном смокинге с белым кантом и золотыми пуговицами размером с крышки от молочных бутылок, он проталкивается мимо Банни и выскакивает на сцену. Подрыгиваясь и подергиваясь, он как-то затейливо жестикулирует, и композиция, исполняемая музыкантами, смолкает. Усатый музыкант наклоняется поближе к Банни и, приставив ладонь к лицу, говорит, едва шевеля губами:

— Слышали анекдот про наркомана, который вколол себе целый пакетик ванильного сахара?

— Нет, — отвечает Банни и, снова приоткрыв занавес, взволнованно оглядывает толпу, собравшуюся в танцевальном зале.

— Ну так вот: говорят, теперь ему полный пломбир! Ха-ха! На сцене миниатюрный конферансье подскакивает к микрофону, выстреливает манжетами рубашки и широко разводит руками.

— Эге-гей! — выкрикивает он неожиданно глубоким и напористым голосом. Зал отвечает жидкими и не слишком искренними аплодисментами.

— Я вас не слышу! — пропевает конферансье. — Я ведь сказал: эге-гей! Он подходит к краю сцены и протягивает микрофон в зал.

— Эге-гей! — дружно отвечают зрители.

— Так-то лучше! Ну что, повеселимся? Публика, разогревшись, бурно выражает согласие — все топают ногами и хлопают в ладоши.

— Будем танцевать! — объявляет конферансье и выделывает крошечными ножками изящное крученое па. Его розовый парик светится в лучах рампы, пуговицы на пиджаке подмигивают.

— Будем петь! — кричит он и издает ужасающую горловую трель, а потом указывает большим пальцем через плечо на музыкантов и многозначительно шевелит бровями.

— Но это я уж лучше предоставлю профессионалам, — говорит он громким притворным шепотом, который толпа встречает смехом, свистом и аплодисментами.

— А когда погаснет свет, — многозначительно подмигивает конферансье, — можете немного позаниматься любовью! Малютка семенит туда-сюда по сцене, недвусмысленно двигая крошечными ручками в белых перчатках и эротично виляя детскими бедрами, отчего толпа восторженно улюлюкает и топает ногами. Банни чувствует, как по его лицу сбегает струйка пота, вытаскивает из кармана пиджака платок и прижимает его ко лбу. Музыкант смотрит на Банни не то с тревогой, не то с сочувствием, не то еще с чем-то таким.

— Старик, что ты тут делаешь? — спрашивает он.

— Я просто хочу все уладить, понимаете, — объясняет Банни.

— Угу, понимаю, — отвечает музыкант. — Мы должны любить друг друга или умереть.

— Да, я это слышал, — говорит Банни, снова чувствует, как сердце разрывает раскаяние, и прижимает руку к груди. — Это суперклей, старик, — продолжает музыкант и мягко дует в саксофон. — Только благодаря этому мир до сих пор и крутится. Банни снова выглядывает из-за занавеса. Зеркальный шар, свисающий с потолка танцевального зала, начал вращаться, осколки серебряного света пляшут на лицах толпы, и Банни видит в первом ряду Джорджию — бесспорную красавицу, которая держится очень гордо, даже царственно, и одета сегодня в вечернее платье из кремового шифона, расшитое на груди алыми блестками, похожими на брызги артериальной крови. Желтые волосы свободными локонами обрамляют ее прекрасные лавандовые глаза, она раскачивается взад-вперед, в такт какой-то своей внутренней песне, и удовлетворенно улыбается. Зоуи и Аманда стоят по обе стороны от нее, одетые в одинаковые брючные костюмы цвета индиго. Банни замечает, что у Зоуи на голове теперь точно такие же косички цвета леденца, как у Аманды, и они обе выглядят счастливыми. Рядом с ними Банни видит обладательницу черного пояса по тэквондо Шарлотту Парновар, одетую в юбку мексиканской крестьянки и белую блузку с вышивкой. Банни бессознательно проводит пальцем по искривленной переносице и замечает, что лицо Шарлотты сегодня выглядит более мягким и не таким суровым и от неприглядной кисты у нее на лбу не осталось и следа.

Банни видит Памелу Стоукс (”подарок” Пуделя), она стоит в обнимку с изменяющей мужу Миленой Хак из Роттингдина, они обе улыбаются и бросают друг на друга робкие кокетливые взгляды. Банни узнает в толпе Эмили, кассиршу из “Макдоналдса”. Она одета в облегающий желтый топ и тесные красные брюки, ее кожа так и сияет, а взгляд полон такого восторга, будто Императорский танцевальный зал — это самое прекрасное место из всех, что она когда-либо видела. Она радостно хлопает в ладоши, но тут странный маленький диджей в розовом парике поднимает руку и призывает толпу к тишине. — Минутку внимания, дорогие друзья! Прежде, чем начнется наше сегодняшнее веселье, давайте послушаем одного джентльмена, который пришел сюда, чтобы сказать вам несколько слов. Банни вытирает лицо платком и оборачивается к музыканту с саксофоном и усами: — Думаю, это он про меня. — Сделай их, брат! — подбадривает его музыкант и похлопывает Банни по спине. — Сделай их. Банни в последний раз, будто перед расстрелом, затягивается и втирает сигарету в пол. Потом он отдергивает занавес, приглаживает локон на лбу и выходит на сцену, где конферансье изображает грациозный коротенький тустеп, снова разводит руками и объявляет:

— Итак, обойдемся без громких фраз и поприветствуем мистера Банни Манро!

 

Глава 33

Банни выходит на сцену под бурные и даже безумные аплодисменты. Он встает на залитой красным светом авансцене, которая выглядит так, будто на нее пролили красные чернила. Зал приветствует Банни криками, свистом и топотом, и на мгновение страх, сковавший его сердце, ослабляет хватку, и Банни думает, что, может, если все как следует взвесить, его план не так уж и безрассуден, и, возможно, он не так уж и сильно сглупил, когда разослал приглашения всем этим женщинам. Однако, когда он вытягивает перед собой руку и видит, как на нее проливается кровавый свет, делая ее похожей на чашу запекшейся крови, Банни понимает: ничто в этом мире не дается так просто. Да и с чего бы это было просто? Он подходит ближе к краю сцены, твердо упирается ногами в доски пола и вглядывается в толпу.

Банни видит слепую старушку миссис Брукс в темных очках и с розовой губной помадой, она сидит в инвалидном кресле, и при взгляде на нее сердце Банни сжимается от стыда. Банни замечает, что кожа миссис Брукс выглядит значительно моложе, и, наблюдая за тем, как она раскачивается в своей метрономной манере и сжимает перед грудью руки, унизанные кольцами, Банни находит ее очень бодрой и по-новому энергичной. У нее за спиной стоит симпатичная молодая медсестра, ласково опустившая одну руку на плечо старушки. Справа от них Банни видит девушку из “Вавилона” в Хове, которую он изнасиловал, пока она спала. Сегодня на ней изумительное короткое платье из багровой тафты, и она смеется и весело о чем-то болтает с темноглазой красоткой в узких брюках из атласа и золотых туфляхлодочках, с которой Банни проделал примерно то же самое после ночи, проведенной в “Веселом Будде”. Он испытывает внезапный прилив крови к горлу — его снова душит стыд.

Он видит девушку с длинными разглаженными утюгом волосами, безумной черной подводкой вокруг глаз и губами бантиком и узнает в ней двойника Авриль Лавинь из коттеджа в Ньюхейвене. Рядом с ней стоит Грибной Дэйв, притопывающий ногой и одетый в черный строгий костюм, и заботливо обнимает ее за плечи, а изо рта у него торчит сигарета. Он что-то шепчет девушке на ухо, они смотрят друг на друга и улыбаются.

Так оно и идет: Банни смотрит то туда, то сюда, то куда-то посередине — и видит кого-то из одного места, кого-то из другого, а кого-то из совсем уж третьего. Он все смотрит и смотрит, лица всплывают из заросших мхом глубин его памяти, и каждое лицо сопровождает обжигающий стыд. Сабрина Кантрелл и Ребекка Бересфорд, и прекрасная юная дочь Ребекки — а вон там, освещенная лучом блуждающего по залу прожектора, стоит мать Либби, миссис Пеннингтон, только на этот раз она улыбается, улыбается и поглаживает плечи больного, прикованного к инвалидному креслу мужа.

Он видит все новых и новых женщин — они стоят у самой сцены, танцуют, приподнимаются на цыпочки в самой дальней части зала, машут рукой с фигурных балкончиков — все, кто пришел, и все, кто не пришел, в самых разных формах, размерах и воплощениях, такие, кого он вспомнил только наполовину, и такие, кого наполовину забыл, и некоторые, оставшиеся в его памяти лишь размазанным отпечатком, — но каждая выглядит великолепно и сияет от счастья, и у каждой все хорошо.

Из муниципального дома, из полуразрушенной квартиры, из этого умирающего приморского городка, из того умирающего приморского городка — все они идут к нему навстречу, из давних дней, месяцев и ужасающих лет его жизни, многолюдный парад печальных, тоскующих, оскорбленных и покрытых позором — но вы только взгляните на их лица! — сейчас все они счастливы, счастливы все разом в бесконечно прекрасном Императорском танцевальном зале базы отдыха Батлинс в Богнор Регис.

Банни делает шаг вперед, в луч рампы и, жмурясь от яркого света, дважды ударяет пальцем по микрофону — и в этот момент видит у самой сцены Реку — официантку из гостиницы “Grenville”. Она выглядит просто очаровательно — никогда бы не подумал, что кто-нибудь вообще может так выглядеть, — но вдруг со свирепым видом выходит вперед из толпы, выкидывает вперед руку и указывает багровым от злости пальцем. — Боже мой, это же он! — вырывается из ее окаменевшего рта.

Атмосфера в зале вдруг резко меняется. Аплодисменты вывернутым наизнанку ревом разом умолкают, по головам проносится вихрь замешательства, и одновременно вспыхивает сотня гневных лампочек узнавания. И тут же раздается вой возмущения, который окатывает Банни с такой силой, что едва не сбивает с ног. Банни снова подходит к микрофону и, слегка нагнувшись, выкрикивает прямо в чистилищный шквал: — Меня зовут Банни Манро. Я продаю косметические средства. Я прошу минуту вашего внимания.

Банни смотрит вниз на зрителей и начинает свое покаяние. Он рассказывает толпе собравшихся о лобовом столкновении его машины с бетономешалкой. Рассказывает, как в него ударила молния, а его девятилетний сын едва не погиб. Он говорит со зрителями о чудесном избавлении и просит их задуматься над вопросом, почему он уцелел. — Почему я уцелел? — спрашивает он будто в замедленной съемке, и сверкающая желтая молния разрывает бордово-золотой потолок. Огни рампы перемещаются по сцене, и лицо Банни поочередно освещается красными, бордовыми и темно-зелеными лучами, да еще зеркальный шар продолжает медленно вращаться и осыпает его стружками блестящего света, и все вокруг выглядит так, будто бы это чей-то сон. Банни рассказывает толпе о том, как безобразно обращался со своей жизнью. Он пространно и во всех подробностях говорит о людях, которых жестоко использовал, и о том, с каким нескрываемым презрением относился к миру и всему, что в нем происходит. — Я был тем еще продавцом, — говорит Банни. — Торговал вразнос бедами и невзгодами. Он закрывает глаза и отдается на волю своего полуобморочного покаяния — и какая-то сила подхватывает его тело и плавно несет по тихим молитвам преломленного света. Он засовывает руки под рубашку и проводит пальцами по выпуклому шраму, написанному на его теле электрическим зарядом, и говорит о природе любви и о том, как сильно он ее боялся, как его приводило в ужас само ее существование, и он в страхе бежал от нее, и еще он рассказывает (и на ладонях расцветают бусины красного пота) о том, как его жена покончила с собой, и о том, что в этом ее страшном поступке повинен он сам. Он говорит о ее нестерпимом отсутствии в его жизни и в жизни его сына. Он рассказывает собравшимся о переломе, произошедшем в его сознании, и о том, что он вдруг увидел все, что когда-либо сотворил, и все страдания, которые когда-либо причинил, — все это промчалось мимо него одним сплошным вихрем, и еще он рассказывает собравшимся, как им в буквальном смысле слова овладел дьявол, и, пока он говорит, лужи цветной воды собираются у его ног и рекой разливаются по авансцене.

Он снова спрашивает у зала, почему же он уцелел. — Почему я уцелел? — снова спрашивает он, будто на замедленной цветной пленке.

Он говорит, что спустя какое-то время перестал задаваться вопросом, почему он не погиб, и начал думать о том, как изменить свою жизнь в будущем. Он говорит собравшимся, что его отец умирает от рака легких и что он намерен начать о нем заботиться. Он говорит собравшимся, что намерен отныне постараться жить достойнее. И что самое главное — говорит он собравшимся — отныне он намерен начать заботиться о своем маленьком сыне, Баннимладшем.

Поначалу толпа его не принимает. Они освистывают его, шипят и грозят ему кулаками. Потом вперед выступает Грибной Дэйв, опытным щелчком запускает в него окурок, и тот разрывается вспышкой искр прямо у Банни на груди, отчего презрение толпы становится еще сильнее. Шарлотта Парновар подпрыгивает на носках, принимает угрожающие позы и, кажется, вот-вот вскочет на сцену и принесет в мир еще немного уравновешенности, доброжелательности и терпимости, снова вмазав Банни в нос. Река по-прежнему тычет пальцем в Банни и невразумительно вопит. Через зал пролетает винный бокал и разбивается на сцене рядом с Банни. Мать Либби, миссис Пеннингтон, гневно орет из середины зала, ее лицо — страшная маска, а костлявый палец указывает на Банни сквозь материю длинной черной перчатки.

Но он не сдается.

Он говорит, что благополучие сына теперь для него важнее всего на свете и что он знает, что время нельзя повернуть вспять и нельзя отменить все плохое, что он сделал в жизни, но с помощью собравшихся здесь он мог бы по крайней мере попытаться начать все заново и отныне попробовать жить по-другому. Он умоляет собравшихся выслушать его.

Возможно, это была слепая женщина миссис Брукс — кто знает? — но кто-то где-то в зале вдруг выкрикивает: “Тихо! Дайте ему сказать!”, и бушующая толпа через некоторое время успокаивается, и, когда Банни говорит о глубине своей любви к девятилетнему сыну, по залу вдруг прокатывается волна сочувствия, и кто-то где-то в зале вдруг качает головой и произносит: “Бедняга”, и постепенно гнев толпы сходит на нет, и они начинают слушать.

Тогда Банни выходит вперед и разводит руки в стороны, и с запястьев его сочится красный пот, похожий на кровь, и огонь полыхает у него на груди. — Но для начала мне нужна ваша помощь, — говорит он, роняет мокрую от пота голову на грудь и снова ее поднимает. — Я искренне раскаиваюсь, — говорит он.

Банни делает еще один шаг вперед, толпа с головокружительной скоростью приближается, и он так ясно вспоминает каждого из них, что на мгновение цепенеет. — Прошу вас, загляните к себе в сердце — надеюсь, вы сможете меня простить!

По лицам собравшихся текут слезы — красные слезы, слезы багровые и зеленые. Джорджия тихонько всхлипывает, Зоуи с Амандой обнимают ее, стараясь утешить, девушки из “Вавилона” и “Веселого Будды” вытирают друг другу слезы смятыми платочками “клинекс”, зал накрывает одна большая волна эмоций — такое иногда показывают по телевизору, — и зрители принимаются аплодировать, потому что все они люди и всем им свойственно прощать, и тогда Банни делает еще один шаг вперед и по трем ступенькам спускается вниз, к толпе.

Официантка Река подходит к Банни, бросается к нему на шею, заливает его грудь клубничными слезами и прощает его, Грибной Дэйв обнимает Банни и прощает его, и маленькая девочка-обдолбыш улыбается ему сквозь разглаженные утюгом волосы и прощает его, и все девушки из “макдоналдсов”, “пиццы хат” и “кентукки-фрайд” виснут на нем, целуют его и прощают; а миссис Пеннингтон выходит вперед, толкая перед собой коляску с мужем, и протягивает вперед руки — и Банни обнимает ее, и они вместе плачут и вместе прощают, и Банни идет через толпу и вдруг чувствует в воздухе холодок и замечает, как с его губ срывается призрачный морозный завиток, когда Шарлотта Барновар, одетая Фридой Кало, обнимает его мускулистыми руками и прощает его, и слепая миссис Брукс тянется к нему своими древними ручонками и прощает его, и люди целуют и обнимают его и похлопывают его по спине и прощают — потому что всем нам свойственно прощать и всем нам хочется, чтобы и нас тоже простили, — и тут Банни видит в толпе Либби, свою жену, одетую в оранжевую ночную рубашку, он идет к ней, и толпа расступается, и он улыбается в призму света, и большущие маслянистые слезы зеленого цвета стекают по его щекам.

— Прости меня, Либби, — говорит он. — Пожалуйста, прости.

— Да ладно тебе, — говорит она и пренебрежительно отмахивается. — Можешь не волноваться. У нас для этого полно времени.

— Я, кажется, сошел с ума, — говорит Банни. — Я так сильно по тебе скучал. Багровая кровь каплями стекает с его раненой брови и льется ручьями из ладоней, безжалостно заливая танцпол.

— Слушай, мне пора, — говорит Либби. — С Банни-младшим теперь все будет в порядке.

— Значит, ты больше не станешь меня преследовать? Банни слышит, как где-то в миллионах миль отсюда в психоделическом ночном воздухе раздается траурный вой сирены полицейской машины, или кареты “скорой помощи”, или чего-то еще вроде того. Кажется, он слышит, как грохочет, разбиваясь о его тело, дождь, похожий на аплодисменты.

— Преследовать тебя? — переспрашивает Либби, нахмурясь. — Что ты имеешь в виду?

— Мне просто очень тебя не хватает.

— Я никогда тебя не преследовала, — говорит она, вспыхивая и рассыпая искры по всему залу.

— Тогда что же ты сейчас делаешь? — спрашивает Банни, протирая лицо платком, и его кровь добавляет алой патины рябой дождевой воде, свободно бегущей по сточной канаве. Либби смеется.

— Ну ладно, Банни, скоро увидимся, — говорит она и исчезает подобно призраку, или фантому, или чему-нибудь такому под мокрыми зонтами плачущей толпы. Банни идет по главной улице, небо над головой широкое и по большей части чистое, и огни на нем обыкновенные. Девиз базы отдыха Батлинс мигает у него над головой, и Банни слышит, как в Императорском танцевальном зале снова начинает играть оркестр, и зал радостно приветствует музыку, и сквозь прохладный солоноватый воздух доносится звук саксофона. Клочья голубых облаков, похожие на пролитые чернила, перебираются через луну, и Банни проводит ладонью по брови и ослабляет узел галстука.

— Господи боже, — говорит он в какой-то наркотической эйфории, которую, должно быть, испытывает умирающее существо, прежде чем испустить последний вздох. Банни видит, что сын ждет его у бассейна в круге света, льющегося из фонаря. Его шлепанцы аккуратно стоят рядом, и он задумчиво болтает ногами в воде.

— Привет, пап! — говорит мальчик.

— Привет, Кролик, — отзывается отец. Банни ласково кладет руку на голову сыну и ерошит ему волосы.

— Пойдем, что покажу, — говорит Банни. Мальчик поднимается на ноги, задирает голову к небу и говорит, что небо похоже на гигантский бассейн, наполненный чернилами и звездами, хотя никто не спрашивал его мнения относительно того, на что похоже небо. А потом они вместе с Банни подходят к разноцветному детскому поезду, стоящему на серебряных рельсах. Он оставляет за собой следы розовой воды, и луна отражается в каждом из них, а полицейские сирены или, кто их знает, сирены “скорой помощи” становятся все громче.

— Я помню его еще из детства, — говорит Банни и забирается в первый вагон. — Запрыгивай.

Банни-младший забирается в вагон и садится рядом с отцом. Он устраивается поудобнее, Банни указывает на панель управления поезда и большой желтый пластмассовый ключ. — Видишь ключ? — спрашивает Банни. — Поверни его!

Банни-младший смотрит на отца, плотно сжав губы, и от волнения что-то трепещет у него в груди. — Не бойся, — подбадривает его Банни. — Теперь ты поведешь.

И он снова кладет руку мальчику на голову.

Банни-младший дотягивается до большого желтого ключа, поворачивает его, и игрушечный поезд оживает и пускается в путь по своей дорожке. Банни обнимает сына одной рукой, мальчик широко улыбается и смеется. Поезд объезжает вокруг бассейна, и Баннимладший видит, как в воде отражаются все богатства мира, он смотрит на капли дождя, стекающие с волос отца, и чувствует, что и по его лицу тоже льется дождь, и тогда он начинает смеяться звонче прежнего. Банни звонит в серебряный колокольчик, и Банни-младший тоже звонит в серебряный колокольчик, и алая кровь стекает по сточной канаве, и по всей базе отдыха раздается смех отца и сына и звон серебряного колокольчика.

Завершив круг, поезд медленно останавливается. — Хочешь еще разок? — спрашивает Банни.

Банни-младший смотрит на отца, внимательно вглядывается в его лицо и отрицательно качает головой.

— Нет, пап, хватит, — говорит он. Он смотрит, как отец выбирается из поезда.

— Иди сюда, посидим у бассейна, — говорит Банни. — Тут слишком громко. Они возвращаются к бассейну. Банни снимает туфли и носки и опускает ноги в рябящую от дождя воду, и Банни-младший садится рядом с ним. Банни приобнимает сына и жмурится от света неожиданно белых фар.

— Хороший мой Кролик, — говорит он, притягивает мальчика к себе и прижимается губами к его волосам, вдыхая едкий мальчишеский запах.

— Черт, — тихо бросает Банни и качает головой. Банни-младший снова вглядывается в лицо отца и видит у него на шее выпуклый белый шрам — как будто бы папа заткнул себе за воротник кружевной платок — и кажется, он чувствует запах паленой кожи и видит, как вокруг него набирается целое море воды.

— Мне надо прилечь на минутку, — говорит Банни, но мальчик его не слышит — зонтики орут слишком громко. У самого края бассейна Банни, как в замедленной съемке, опрокидывается и ложится на спину, а ноги его все так же болтаются в рифленой воде. Мальчик наклоняется над ним и гладит бровь отца.

— Я ненадолго закрою глаза, — говорит Банни и на секунду хватается рукой за футболку Банни-младшего. Банни-младший наклоняется и целует отца.

— Нет, не закрывай глаза, пап, — тихонько говорит он и целует его еще раз. Банни закрывает глаза, широко раскинув руки.

— Я ненадолго, — говорит он. — Мне так лучше.

— Нет, не закрывай глаза, пап, — повторяет мальчик. Банни чуть поворачивает голову и на долю секунды открывает глаза — и видит Пенни Шараду, двенадцатилетнюю девочку, которую он встретил в Батлинсе, когда был еще мальчишкой. На ней купальник в желтый горошек, плечи укрывают длинные мокрые волосы, она сидит на противоположном краю бассейна, и ее ноги цвета карамели движутся по поверхности воды. Она улыбается Банни своими фиолетовыми глазами.

— Просто оказалось, что в этом мире очень трудно быть хорошим, — объясняет Банни, закрывает глаза и, сделав глубокий выдох, затихает.

— Папочка, — шепчет Банни-младший. Дождь все стучит и стучит, и черные грозовые тучи грохочут и раскидывают по небу трещины молний. Люди вопят и рыдают под заливаемыми дождем зонтами и под тряпичным навесом кафе на Вестерн-роуд. Банни-младший кладет голову на грудь отцу, обнимает его и в последний раз целует. Он оборачивается и видит перевернувшуюся набок темно-красную бетономешалку. Он видит свисающую из окна отрезанную татуированную руку, которая держится на тонкой веревочке кожи. Он видит искореженный “пунто”, окутанный клубами дыма и пара, и его болтающуюся водительскую дверь. Он чувствует, как саднят его содранные ладони и коленки. Он видит свою почерневшую энциклопедию, которая лежит на дороге в крендельках серого дыма. Он слышит последний тихий удар сердца у отца в груди. — Папочка, — шепчет он.

Мальчик стирает с отцовского лица кровь и дождь и видит, как через стену дождя к ним, будто в замедленной съемке (совсем как по-настоящему), несутся спасательные службы, их сирены визжат, и мигалки орут, и водители “скорой помощи” в поливаемых дождем прорезиненных костюмах, и пожарные в золотых шлемах, с которых стекает вода, и офицеры полиции со своими тяжелыми ремнями, на которых чего только не висит, и все они будто в замедленной съемке сломя голову бросаются к нему (совсем как по-настоящему), и санитары с их грохочущими каталками все бегут и бегут к нему, а неповоротливый дождь все льет, и напуганная рыдающая толпа застыла будто группа статуй, но и она по-своему шумит и суетится (совсем как по-настоящему), и вокруг такая неразбериха, и все разом хотят его защитить, и он вдруг всем одновременно понадобился.

Банни-младший смотрит на женщину-полицейского с длинными светлыми волосами, которые тянутся позади нее будто сделанные из пластмассы, с рацией, которая что-то трещит на своем секретном языке, и с теплым, добрым и взрослым лицом. Она улыбается мальчику и опускается рядом с ним на колени.

— Давайте-ка, молодой человек, я вам помогу, — говорит она, и Банни-младший, мягко оттолкнув ее протянутую руку, поднимается на ноги и встает во весь рост.