ОБЗОР ИСТОРИИ СИБИРИ

Часто говорят, что в культурном отношении Россия отстает от Запада на сто лет; в свою очередь, о Сибири можно сказать, что она на сто лет отстает от европейской России. Исторически эта отсталость легко объяснима.

Пожалуй, в истории не найдется аналога тому, как полконтинента отошли к России, государству, которое не отличалось ни выдающимися первопроходческими качествами своего весьма немногочисленного населения, ни особым стремлением к экспансии.

В старину Сибирь служила прибежищем для племен, вытесненных из Центральной Азии, — ведь здесь кочевые охотники, рыбаки и пастухи могли спокойно сохранить свою примитивную культуру. Только в середине XVI века, при Иване Грозном, русские начали освоение Сибири. Семья купцов Строгановых получила от царя во владение огромные территории по обе стороны Урала, за что обязалась поставлять царю меха, золото, драгоценные камни, а главное — железную руду. Строгановская торговля распространялась далеко на восток, а на ярмарках, где Строгановы выменивали у кочевников пушнину на европейские товары, бывали все сибирские племена.

Именно эти купцы и пригласили к себе на службу разбойничьего атамана Ермака и его людей, предков казачества. Эти воинственные шайки откликнулись на их призыв с тем большей охотой, что своими деяниями на Волге снискали гнев Государя и всех их ждала смерть. В 1563 году эти разбойники вторглись в Сибирь и по собственному почину, без царского приказа, покорили сперва племена охотников и рыболовов на Иртыше, Оби и их притоках. В 1579 году они повергли эти завоевания к стопам царя Ивана в надежде получить таким образом прощение давних своих преступлений. С того времени царь стал считать себя единовластным господином Сибири и принял титул царя России и Сибири.

Уже в 1590 году был основан Тобольск, предназначенный сделаться столицею Сибири. В 1590–1609 годах покорение Западной Сибири завершилось. В 1609–1619 годах заложили такие города, как Томск, Омск, Кузнецк, Енисейск и Красноярск. В 1628 году русские казаки уже проникли на Камчатку, а на юге в 1646 году вышли к Байкалу. В 1652 году был основан Иркутск.

То, что в первую очередь завоевали Север, неудивительно, ведь там обитали ценные пушные звери, прежде всего соболя, шкурки которых можно было выменивать у аборигенов. Благородные металлы в ту пору еще не играли значительной роли. Покорение этих территорий затруднялось суровым климатом и опасностями тайги; аборигены, вдобавок весьма малочисленные, не могли оказать серьезного сопротивления казакам, располагавшим огнестрельным оружием. Они даже более или менее охотно подчинились новым господам, поскольку те требовали не слишком большую дань пушниной, а в обмен снабжали их доселе невиданными и желанными товарами.

На более густонаселенном Юге жили потомки монголов, что некогда принадлежали к державе Чингисхана, а теперь номинально подчинялись Китаю. Но принадлежность эта была весьма зыбкая, еще и в мое время иные охотничьи народы Забайкалья, случалось, платили «ясак», т. е. дань пушниной, и России, и Китаю.

Так Россия как бы сама собой неудержимо расширялась на восток, не ведя войн и не мобилизуя войск. В 1822 году Западная и Восточная Сибирь уже фактически находились в руках России, и в Айгунском договоре 1860 года Китай признал ныне существующую границу с Россией. В 1875 году Россия на Курильские острова выменяла у Японии Сахалин. Границы России продвигались все дальше на восток, и даже Тихий океан не остановил эту экспансию, так как еще сто лет назад север Америки, Аляска, принадлежал России.

Беспрепятственное расширение российской территории обусловлено, прежде всего, крайней малочисленностью населения Сибири. По данным точной официальной переписи, в 1895 году в Сибири на площади 12 856 000 квадратных километров проживало 6 905 078 человек; из них около 4 100 000 русских, остальные — туземные народы и приезжие иноземцы, в том числе около 5000 немцев, селившихся по Оби и Иртышу.

Во-вторых, у России — до самого пробуждения Японии во второй половине минувшего века — на Дальнем Востоке вообще не было конкурентов. Завоеванием, точнее освоением, этих исполинских пространств опять-таки занимались преимущественно казаки, которые — теперь уже при поддержке правительства — продвигали свои станицы, т. е. военно-аграрные поселения, все дальше и дальше. Потомки этих русских первопроходцев образовали ядро населения. Преданность казачества славным традициям отцов доказывает тот факт, что во время Крымской войны, когда британский военный корабль попытался высадить десант в Петропавловске Камчатском, тамошний небольшой казачий гарнизон численностью всего в несколько сотен человек, вдобавок плохо вооруженный, мужественно вступил в бой и отбросил врага.

Характер русского-сибиряка формировался совершенно иначе, нежели характер русского-европейца. Во-первых, сибиряк, человек свободный, вынужден был всегда сам прокладывать себе путь в борьбе с природой и внешними врагами; сословных различий не существовало, все считались равными. Еще и в мое время это сказывалось в отношении даже к столь высокопоставленным чиновникам, как генерал-губернатор: сибирские крестьяне, принимая его как почтенного дорогого гостя, здоровались с ним за руку, усаживали на почетное место под иконами, сами непринужденно садились рядом и потчевали лучшими яствами — в первую очередь превосходной домашней выпечкой, какою славилась любая сибирская хозяйка, и ухой, то бишь необычайно вкусным рыбным супом. На стол было любо-дорого глядеть — хорошая посуда, богатые вышитые рушники, сверкающий самовар, чистые стопки, чашки и тарелки, а нередко и красивое старинное серебро, лакированные деревянные ложки и иная утварь.

Что до столовой посуды, то порой случались и недоразумения; так, у одного богатого крестьянина нам как-то раз подали горячую, с пылу с жару, уху в большущем белом сосуде с одною ручкой; хозяйка очень им гордилась, но обычно такие сосуды на стол не ставят. Мы с трудом сохраняли серьезность, но наш милый старый начальник, барон Корф, даже бровью не повел и с аппетитом откушал ухи из этого горшка, и мы, разумеется, последовали его примеру.

Принимая подобных гостей, сибирские крестьяне вовсе не помышляли о корысти. В поездках мне иной раз приходилось по нескольку дней, а то и целую неделю гостить у какого-нибудь из них. На прощание я мог поблагодарить только на словах и разве что подарить его жене и детям сласти или бутылку коньяка либо рома ему самому.

В больших селах обычно в одной из усадеб за счет общины оборудовали что-то вроде постоялого двора — земскую квартиру. Но и там проезжающий оплачивал только услуги наемной хозяйки, которая готовила для него еду из выданных ей продуктов или оказывала иную помощь. Постель каждый возил с собой; кроватей и перин в Сибири не знали и прекрасно без них обходились.

Настоящие сибиряки и полностью акклиматизировавшиеся поселенцы ощущали себя, однако, не российскими, а исключительно сибирскими патриотами; они хранили верность императору и не были восприимчивы к крамольным устремлениям русских революционеров, но в душе неизменно мечтали о самостоятельной Сибири, ибо постоянно чувствовали, что Россия относится к ним как к пасынкам.

Европейская Россия эксплуатировала Сибирь, высылала туда неполноценные элементы и поощряла прогрессивные устремления в хозяйственной сфере, только если они шли на пользу европейской России. Ни одна из законодательных реформ, проведенных со времен Петра Великого, Сибири не коснулась. Там не было ни суда присяжных, ни земских учреждений, ни городских уложений и вплоть до начала XX века все еще действовали лишь законы Петра Великого, а вся административная власть была сосредоточена в руках чиновничества. Набирали этих чиновников — именно для Сибири — из людей пришлых, которые, приезжая в Сибирь на время, обычно думали лишь о своих собственных интересах. Чем дальше от центра, а значит, и от контроля, тем самовольнее и хуже чиновник; поэтому должности в Сибири занимала обычно не элита, а, напротив, те, кого перевели туда как раз за неспособность. Генерал-губернаторы и губернаторы, зачастую воодушевленные самыми благими намерениями, как правило, не имели возможности реализовать свои добрые замыслы, так как Петербург их не понимал и направлял в Сибирь сплошь скверных чиновников. Сидя в тысячах верст от главной администрации, мелкий чиновник обладал чуть не полной самостоятельностью, и местное население было практически беззащитно перед его произволом.

С этой точки зрения легко понять отсталость Сибири. Безусловно, было бы куда лучше, если бы Россия еще меньше интересовалась Сибирью и предоставила ей полное самоуправление.

 

АЛЕКСАНДР СИБИРЯКОВ

В Сибири всегда были патриоты, стремившиеся прямо связать свое отечество с Европой, в обход России. Особое место среди них занимал Александр Сибиряков. И я попробую описать этого человека как тип просвещенного сибиряка.

Родился Сибиряков в семье богатого владельца сибирского рудника и уже в юности самоучкой приобрел большие знания; позднее он изучал химию в Цюрихе и объездил всю Европу. В своих разъездах он искал контакта со всеми лицами, которые интересовались Сибирью и ее изучением; при этом он свел знакомство с Норденшельдом, чьи полярные экспедиции 1876 года большей частью и финансировал. Точно так же он советом и делом участвовал во всех тогдашних экспедициях в высокие северные широты. В 1880 году он, выйдя на пароходе из Вардё в Норвегии, попытался через Карское море достичь устья Енисея. К сожалению, его постигла неудача, но все же он доказал, что морской путь через Северный Ледовитый океан в Сибирь осуществим и что таким образом возможно установить прямое сообщение с Европой.

По его примеру норвежцы, англичане и немцы добрались со своими торговыми экспедициями через устье Енисея в Сибирь. Оттуда, единожды перегрузив товары, можно было доставить их далеко в глубь страны, в Енисейск и Красноярск, за тысячи километров вверх по течению, и товарообмен происходил беспошлинно.

Но поскольку ввиду ледовой обстановки Карское море открыто для плавания не каждый год, Сибиряков искал и других путей — от устья Печоры и острова Вайгач, шесть месяцев в году свободных ото льда. Обь, устье которой постоянно заперто льдами, в 600 верстах выше по течению из года в год вполне судоходна. Достаточно было оттуда проложить железную дорогу протяженностью не более 300 верст к свободному ото льдов морю на севере Урала, и она бы обеспечила львиную долю сибирского импорта и экспорта. 1ем самым после регулирования рек и благодаря уже существующему каналу между Обью и Енисеем открылось бы свыше 20 000 километров водных путей.

В 1882 году Сибиряков, с огромным трудом выхлопотав разрешение правительства, за свой счет заказал инженеру Гетте проект этой дороги. Однако реализация проекта застопорилась — отчасти вследствие кончины одного из инженеров, но главным образом из-за нечестности и сложностей, которые чинил Петербург.

Работая под началом барона Корфа, я имел возможность лично познакомиться с Сибиряковым и из собственных его уст услышать, как он мыслит достичь для Сибири максимальной экономической независимости от России. Всю жизнь этот великий проект неизменно вызывал у меня интерес, и, наконец, в 1922 году, когда я благополучно спасся от ЧК, мы с бывшим сибирским инженером, бароном Николаем фон Ра-деном, вновь попытались его осуществить. Однако и мы потерпели неудачу, так как переговоры с Советской республикой об уступке территории на постройку гавани и факторий и о получении концессий оказались невозможны.

Единственный в Сибири Томский университет и несколько технических училищ в других городах тоже возникли благодаря Сибирякову. Он основал их на свои средства и во многом из этих же средств финансировал. Как в экономическом, так и в культурном плане Сибирь целиком зависела от России, и вплоть до основания в 1880 году Томского университета каждый молодой сибиряк, желая получить высшее образование, был вынужден ехать за Урал, за многие тысячи верст.

Сибиряков во всех отношениях был большим оригиналом; все время путешествуя, он даже постоянного места жительства не имел. Никто из его знакомых знать не знал, где он находится — на дальнем севере Сибири, изучая судоходность рек, на Дальнем Востоке у границы с Китаем или же на Урале.

Путешествовал он почти без багажа, в сопровождении одного-единственного слуги; одевался как богатый сибирский крестьянин, так что человек, не знакомый с ним, не смог бы отличить его от иных попутчиков. Он был совершенно непритязателен и по мере возможности избегал общения с чиновниками. Разъезжал он всегда инкогнито; если на пароходе его узнавали, он сходил на ближайшей пристани и дожидался следующего парохода, а не то продолжал путь, наняв небольшую лодку. Людей, которые его интересовали или которых он полагал радетелями о Сибири, Сибиряков навещал сам и тогда пылко и увлекательно говорил о своих планах.

Дважды мне довелось видеть, как он неожиданно являлся к Корфу. Первый раз он нагрянул к нам в таежной глуши, когда мы сплавлялись на плоту вниз по Аргуни, и несколько дней оставался нашим спутником. Тогда-то я узнал его как высокообразованного ученого и созидателя сибирской культуры. Когда плот вышел к месту впадения Аргуни в Амур, где генерал-губернатора ждал пароход, Сибиряков так же внезапно, как появился, покинул нас и исчез в тайге.

Второй раз я видел его в Нерчинске, куда нас привела инспекционная поездка. Однажды вечером генерал-губернатору доложили о его приходе, и он пробыл у нас до поздней ночи.

Последний же раз я встретил Сибирякова, уже глубокого старика, в 1919 году на станции Тайга, где мы очутились, спасаясь бегством от красных, и где они нас догнали и взяли в плен. Никто не узнал Сибирякова, однако он узнал меня и открылся мне, а потом исчез, куда — не знаю.

Необходимо сказать, что Сибиряков трудился для своей родины не только в большом, он на деле помогал несчетным людям, которых считал достойными поддержки, и не один молодой сибиряк получил от него средства, чтобы выучиться и стать полезным гражданином, притом зачастую его протеже знать не знал, кто ему помогает. Светлая память этому человеку.

 

ПЕРЕМЕНЫ В СИБИРСКИХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ

Что касается нередко противоречивых описаний обстоятельств в сибирских тюрьмах и среди ссыльных, то противоречия эти целиком зависели как от политического настроя в Петербурге, так и от характера и капризов местных властей, а потому часто менялись. После постройки Сибирской железной дороги все в корне изменилось; бесконечные этапные переходы арестантов и вопиющие безобразия в полуразвалившихся централах наконец полностью прекратились. Арестантов перевозили теперь по железной дороге, без долгих задержек. На работах в рудниках каторжников использовали все меньше, а сами работы все больше сворачивались.

В конце прошлого и в начале нынешнего, XX века были построены большие современные тюрьмы строгого режима, где арестанты трудились в мастерских, — например, большая Александровская каторжная тюрьма под Иркутском и тюрьма, построенная еще при мне в Зерентуе, впоследствии значительно расширенная. Рядом с этими тюрьмами строились мастерские и школы для арестантских семей. Бессемейных арестантов нередко посылали на строительство новых участков железной дороги, например Южноуссурийской магистрали от Владивостока до Пограничного. Строительные подрядчики были вынуждены обеспечивать этим рабочим хорошее содержание, чтобы работали они производительно; поэтому арестанты получали дополнительную плату, а значит, могли улучшить свое положение и скопить денег на будущее.

На кабинетских рудниках и золотых приисках производительность арестантского труда была крайне низка, ведь нет способа принудить людей среди вольной природы к работе, которая им совершенно неинтересна. Тюремной администрации тоже не было корысти заставлять арестантов надрываться: ей выплачивали с человека лишь 20 копеек в день, как бы этот человек ни работал. По сравнению со свободным работником каторжник жил лентяем и, отправляясь на поселение, уже полностью отвыкал трудиться. Только арестанты, занятые в мастерских, имели некоторое преимущество: приобретали профессию, что позднее при желании могло помочь им стать на ноги.

В последующие годы, приезжая в Сибирь, я всякий раз находил перемены. Новые города, новые люди, новые интересы, лишь одно оставалось прежним — сибирская природа и дух, присущий подлинным сибирякам.

 

ЧТО ПРИВЕЛО МЕНЯ К ТУЗЕМНЫМ НАРОДАМ

Еще когда я временно возглавлял администрацию Нерчинского каторжного района, в Читу вместо старого, сильно себя скомпрометировавшего, был назначен новый военный губернатор генерал Хорошхин, из уральских казаков. Как «новая метла», Хорошхин тотчас принялся энергично наводить порядок на своей территории. Человек он был умный и благонамеренный, но казак до мозга костей, иными словами, он стремился все организовать по-военному и неуклонно преследовал эту цель во всех административных сферах. Особенное недовольство вызывало у него то, что инородцы, издревле населявшие подвластные ему территории, сохранили свой давний патриархальный уклад, в каком жили и тогда, когда присоединились к России.

Вступив в должность, Хорошхин вскоре представил барону Корфу проект, реформ, непосредственно касающихся этих народов. Согласно этому проекту, их надлежало лишить самоуправления и превратить в казаков. Земли будут им оставлены, но уже не на основе старинных договоров, а, как во всех казачьих войсках, в обмен на военную службу, каковую они обязуются нести. Как все казаки, каждый в возрасте от 17 до 20 лет должен активно служить в войске, затем на три года возвращаться домой, после чего призываться еще на три года и т. д., вплоть до сорокапятилетнего возраста.

До сих пор туземные народы, собственно говоря, были полностью предоставлены самим себе. Четыре прежних бурятских княжества, именуемые теперь «степными думами», управлялись племенными начальниками, тайшами; власть их никто не контролировал, и у них была своя патриархальная юрисдикция; лишь уголовные преступления подлежали юрисдикции России. Правительство России ежегодно получало от дум определенного размера дань — деньгами или натурой; выплату дани они по собственному усмотрению распределяли между собой как налог. Вообще с российскими административными инстанциями соприкасались только тайши и их выборные заседатели.

Барону Корфу проект генерала Хорошхина пришелся не по душе, уже потому, что он противоречил давним договорам с этими народами, согласно которым они во времена Екатерины II добровольно присоединились к России. Эти договоры гарантировали им самоуправление и безраздельное владение землями. Вот почему барон Корф вообще отказался рассматривать данный вопрос, пока не составит себе четкого представления о жизни, порядках и образе мыслей этих народов. Он решил направить меня, чиновника для особых поручений, к инородцам, чтобы я внимательно познакомился с ними и по возможности объективно изучил относящиеся сюда проблемы.

Выбор барона Корфа пал на меня, хотя я не имел для этой миссии ни специальных знаний, ни опыта; однако я не был ни русским по национальности, ни казаком, ни православным. У туземных народов Сибири в те годы, как и всюду в империи, огромную роль играла русификация, связанная с насаждением православия любой ценой. В этом отношении усердствовало — особенно среди бурят — русское духовенство Читы и Иркутска, которое ради достижения своих целей нередко задействовало также и полицию.

Это задание я получил от барона Корфа весной 1889 года. Находился я тогда в Нерчинском Заводе и только что окончательно распрощался с Карой.

 

ПЕРВОЕ ЗНАКОМСТВО С БУРЯТАМИ

Кое с кем из бурят я бегло познакомился, когда они зимой по льду Шилки привели в Кару верблюжьи караваны с провиантом. Тогда они остановились у нас на продолжительный отдых, проделав долгий — более 1500 верст — путь из Монголии, чтобы завезти товары и провиант на золотые прииски, расположенные далеко в тайге и достижимые только зимой.

Эти буряты гостили тогда у меня недели две; место для стоянки я отвел им у того поселка в долине Кары, где закончилась описанная мною в I части зимняя охота. Поскольку там имелись большие запасы сена, они могли поставить юрты и отдохнуть.

Среди бурятских гостей оказалось тогда несколько богатых скотоводов, которые пригласили меня навестить их. Они много рассказывали о радостях и удовольствиях, что ожидают меня у них дома, в частности, о «куригашках», то бишь жаренных на вертеле ягнятах, о конных забавах и скачках, об охоте на рысей и волков в степи, особенно же они расхваливали свой любимый напиток, араку — водку из кислого молока.

Та бурятская стоянка среди глубоких снегов — первая, какую я видел, — оставила незабываемое впечатление. В просторном распадке среди вековых таежных кедров и лиственниц широким кольцом стояли 40_50 юрт, круглых сводчатых войлочных шатров, над которыми курился дымок. В центре этого кольца пылал огромный костер, а вокруг него стояли большие низкие розвальни с поднятыми на попа и связанными вверху оглоблями, с которых свисали широкие, почти шестидюймовые, шлеи верблюжьей упряжи. Часть розвальней — с грузом для дальнейшей перевозки — была накрыта большими войлоками; на всех санях лежали привязанные сторожевые собаки, кудлатые, как правило, черной масти. Между розвальнями и костром гуляли на свободе штук десять низкорослых мохнатых лошадок; разгребая копытами снег, они искали корм. Разгруженные розвальни были набиты сеном и служили яслями для привязанных вне кольца верблюдов.

Еще издали я услыхал перезвон бубенцов, прикрепленных к верблюжьим ошейникам. Некоторые бубенцы были деревянные и оттого лишь постукивали, но большинство было из металла, даже из серебра, и звучало мелодично. Как мне объяснили, звонкими серебряными бубенцами отмечали лучших племенных верблюдов. Этот перезвон смешивался с остервенелым воем и тявканьем бдительных псов, сообщавших о приближении чужака.

В таком окружении, да еще при свете костра на белом снегу, верблюды являли собою чрезвычайно своеобразное зрелище. Их было десятков пять, сплошь красавцы, как на подбор. Горбы высокие, крепкие, бороды чуть ли не футовой длины, лохматый и густой зимний мех — они казались еще крупнее, чем были на самом деле; ноги им обули в большие валенки, и оттого они выглядели еще диковиннее. Глядя на этих животных, нипочем не скажешь, что они прошагали полторы тысячи километров. Медленно и безмятежно верблюды щипали сено, а не то лежали и стояли в величественном покое на снегу, жуя свою жвачку. Среди сена в розвальнях я приметил верхушки кедров и лиственниц. На мой вопрос, зачем они нужны, мне сообщили, что такой корм верблюдам очень полезен и нравится им; вдобавок зимой сена не добудешь, поэтому животные должны привыкать ко мху и веткам.

Буряты встретили меня тогда очень радушно и по обыкновению вручили хадаки — священные шелковые шарфы. Особенно большой и длинный синий шарф я получил от их предводителя, который усадил меня возле своего очага на стопку войлочных одеял и шкур. Очаг горел посреди юрты, а над ним висел чайник. Этот бурят немного говорил по-русски — выучил язык в частых поездках на прииски. Я непременно должен был выпить с ним чашку кирпичного чая. На самом деле напиток сей скорее похлебка, но узнал я об этом лишь впоследствии, в ту пору я понятия не имел ни о его ингредиентах, ни о приготовлении, каковые делают бурятский чай весьма непривлекательным для европейца.

Тогда же я впервые отведал и излюбленный бурятский напиток — араку, которая вызвала у меня отнюдь не восторг, но сильнейшую тошноту. Только глоток коньяка из фляжки унял неприятные ощущения. Однако у моего хозяина, которому я тоже налил стопку, коньяк явно вызвал ту же реакцию, какую у меня вызвала его арака. Осушив стопку, по моему совету, одним глотком, он замер с открытым ртом, не в силах перевести дух, потом резко рыгнул и объявил, что это «живой холодный огонь». Араку пьют горячей. Но сие маленькое недоразумение не помешало нашей дружбе, и я уверен, что мне было бы легче склонить бурята к моему «холодному огню», чем ему меня к его «горячей сивухе».

Через две недели мои буряты ублаготворенно — так как и животные, и люди были сыты и хорошо отдохнули — двинулись в путь, одни на родину, другие в тайгу.

 

ПРАВОСЛАВНЫЕ МИССИОНЕРЫ И ПОЛИЦИЯ

Еще со времени первого знакомства буряты очень меня заинтересовали, и теперь, получив от барона Корфа задание кочевать вместе с ними, я обрадовался, хоть и на сей раз не очень-то рассчитывал, что сумею справиться. Весьма своенравный генерал Хорошхин был изначально настроен против меня, равно как и православное духовенство.

Чтобы выполнить мою задачу по-настоящему, нужно было провести среди инородцев определенное время, живя их жизнью. Все, что я тогда увидел и пережил, уже отошло в прошлое; за минувшие почти полвека Дальний Восток так изменился, что Тогда и Теперь, наверное, не имеют ничего общего; но все же я хочу рассказать об этом.

Душа народа не может полностью преобразиться, пусть даже ее захлестывают совсем новые культурные воздействия и она совершенно по-иному вовлекается в мировую историю. Характер народа и образ его мыслей, тесно связанные с землей, на которой он живет, безусловно остаются более или менее теми же; главное — как он откликается на новые влияния. Здесь речь идет о народе, который на протяжении многих веков сумел в неприкосновенности сохранить свою яркую самобытность.

Тогда эти народы были еще совершенно незатронуты русской культурой; в каждой из четырех степных дум имелась лишь одна маленькая православная церковь со священнослужителями, которые считались миссионерами. Такой поселок одновременно был полицейским участком с единственным чиновником — приставом. Жили там и немногочисленные крещеные буряты, так как, приняв крещение, они должны были оставить кочевую жизнь и заниматься оседлым земледелием. К сожалению, в православие переходили большей частью люди, совершившие те или иные проступки и искавшие у православной церкви прибежища от собственных судов; вот почему крещеные буряты не пользовались уважением ни у своих соплеменников, ни у русских.

Да и сами священники обычно не годились для своей миссии. Языка они толком не знали, о ламаизме понятия не имели, хотя и вели с ним борьбу. Не вникая в глубинную суть ламаизма, они видели в этой религии не более чем грубое идолопоклонство. И ведь при том именно они посылали своему начальству отчеты о беззакониях в ламаистских монастырях и на ламаистских богослужениях.

Свидетелями в таких отчетах помимо крещеных инородцев фигурировали полицейские. Чтобы максимально обезвредить этих последних, по большим праздникам — на Новый год и на Пасху — ламаистские монастыри обычно делали им крупные подарки. Так полицейские должности превратились в доходные синекуры. Кроме того, обязанностью приставов было ежегодно принимать от степных дум причитающуюся государству дань, вести предварительное дознание по крайне редким здесь уголовным преступлениям и передавать преступника российским властям. Во всех этих случаях ловкий пристав умел соблюсти собственную выгоду. Поскольку же приставы были единственными правительственными чиновниками, с которыми буряты соприкасались непосредственно, и почти все без исключения брали традиционные взятки, то неудивительно, что среди бурят господствовало мнение, будто все русские чиновники продажны.

Для большинства духовенства самым главным было занести в свои списки как можно больше новообращенных, однако подлинного обращения и христианского обучения, по сути, не происходило: умеет крещеный осенить себя крестным знамением, целовать крест и бить поклоны перед иконами — и ладно.

Лишь в некоторых становищах я обнаружил миссионерские школы, где детей и взрослых учили грамоте и объясняли им христианское учение; там работало образованное духовенство, говорившее не только по-русски, но и по-монгольски или по-бурятски, хотя и для таких священников глубинный смысл ламаизма и его обрядов оставался во многом закрыт.

 

ЗАВЕТ НОВОАНГЛИКАНЦЕВ

Но однажды в местах, где не было миссии, я встретил кочевых бурят-христиан — всего 10–12 семей, люди набожные, при том некрещеные, хотя, воодушевленные христианским учением, они стремились жить по христианской этике. О православии они не знали ничего, знали только о новоангликанской церкви. По их рассказам, когда-то давно — когда именно, мне выяснить не удалось, — из Монголии пришли двое англичан и прожили у них несколько месяцев, изучая устный и письменный бурятский язык. Эти англичане познакомили их с христианским учением, а также перевели на бурятский и записали Иоанново Евангелие. Я видел эту зачитанную до дыр рукопись, хранимую как святыня. Подобно монастырским ламаистским текстам, она была начертана кистью на длинных бумажных свитках, накрученных на деревянные дощечки, и закутана в шелковые хадаки. Родоначальник читал вслух эту рукопись и произносил «Отче наш».

Я спросил этих людей, посещают ли они дацаны, т. е. ламаистские храмы. Они ответили, что посещают, англичане говорили, что это отнюдь не возбраняется, ведь Будда тоже был великим пророком, которого Господь послал людям еще до Христа, и ламаисты, хоть и на свой лад, поклоняются тому же Богу.

В ответ на мой вопрос, верят ли они теперь в переселение душ, я услышал: да, они верят, что человек родится вновь, но лишь такой, кого Христос не взял к Себе сразу после смерти. Этих бурят соплеменники-буддисты вовсе не презирали, а ламы даже признавали за ними более высокую ступень развития.

Поскольку англичане их не крестили, а только наставляли и вообще говорили, что пришли изучать их язык, а не заниматься миссионерством, то мне кажется, это были набожные ученые. Во всяком случае, зерно, посеянное ими, принесло плоды.

 

В АГИНСКОЙ ДУМЕ

Чтобы добраться до бурят, сперва мне пришлось через Сретенск и Читу выехать степями на юго-запад, в Агинскую думу. В Чите я снарядился для летней экспедиции к кочевникам и для жизни у них.

Не владея бурятским языком и зная, что очень немногие из бурят понимают по-русски, я должен был в первую очередь подыскать надежного толмача. Задачу эту легкой не назовешь, ведь мне требовался человек, не просто владевший языком, но образованный, разбирающийся в абстрактных проблемах буддизма и способный их объяснить, а, кроме того, невосприимчивый ко всякому подкупу.

Вновь назначенным вице-губернатором Забайкалья был тогда г-н фон Кубе, ранее начальник канцелярии генерал-губернатора в Хабаровске. Г-н фон Кубе хорошо знал Позднеева, профессора восточных языков в Петербурге. Я запросил телеграфом, не порекомендует ли он мне кого-нибудь из своих учеников. Проф. Позднеев немедля ответил, что два месяца назад молодой студент по фамилии Моэтус, эстонец, владеющий тунгусским и монгольско-бурятским, выехал в Восточную Сибирь искать работы. Когда г-н фон Кубе вслед за тем запросил хабаровскую канцелярию, ему сообщили, что к ним поступило прошение г-на Моэтуса; он ходатайствует о должности пристава у инородцев, но места покуда не получил. В настоящее время он живет в Верхнеудинске у своих знакомых. Я телеграфировал в Верхнеудинск, и г-н Моэтус вскоре явился ко мне: весьма юношеского вида, высокий, симпатичный мужчина, который сразу внушил мне доверие; он-то и стал моим верным спутником во всех экспедициях к бурятам и другим туземным народам.

Мой большой удобный тарантас и крупный багаж я оставил пока у г-на фон Кубе, запасся для себя и для спутника хорошими казачьими седлами, упаковал самое необходимое в мягкие кожаные вьюки и в легком тарантасе г-на фон Кубе, вместе с г-ном Моэтусом и Петькой, казачонком из Кары, выехал из Читы за 300 километров в Агинскую думу к тамошнему тайше, родоначальнику. Рассчитывая, что в степях можно будет и поохотиться, мы захватили два дробовика и два винчестера, а вдобавок везли провиант и всевозможные подарки для хозяев.

Бурят уже предупредили о моем приезде, и по прибытии меня ждала просторная новая юрта со всеми положенными удобствами. Встречал нас не только тайша Агинской думы, но и трое других тайшей бурятского народа.

Сначала меня провели в мою юрту, где помимо бурятской постели из войлочных одеял и шкур барсов имелась европейская походная койка, несколько складных стульев и стол. Большая, до блеска начищенная латунная миска, над которой висел необычайно изящный медный кувшин с богатым чеканным орнаментом, была приспособлена для меня, европейца, в качестве умывальника, так как сами буряты не умываются. У другой стены юрты, напротив умывальника, стоял ларец с консолями, где на шелковых хадаках были расставлены драгоценные бурханы — бронзовые фигурки будд, жертвенные чаши и иные предметы, относящиеся к ламаистскому обряду. Два высоких канделябра с толстыми восковыми свечами, какие обычно используют разве что в православных церквах, красовались по бокам стола; в середине юрты гостеприимно пылал очаг, а над ним висел чайник, где всегда варился чай. И повсюду множество низких сидений из войлочных одеял и мехов — для гостей. Стены сплошь увешаны тибетскими и китайскими шелками, так что все в целом производило типично монгольское, но притом праздничное впечатление.

Большое количество бурят — мужчин и женщин — выехало мне навстречу верст за тридцать, но уже от самой границы их территории, где я менял лошадей, меня постоянно сопровождали форейторы, и через каждые 20–30 километров я находил свежую подставу, хотя почтовых станций там не было.

В Агине перед юртой меня встречали четверо тайшей в праздничном платье, украшенном золотою цепью, на которой висела золотая же медаль с портретом императрицы Екатерины II. Каждый держал у руках большой шелковый хадак, на коем по русскому обычаю подал мне хлебец и соль в серебряной солонке.

Агинский тайша выступил вперед и приветствовал меня короткой речью как гостя и представителя генерал-губернатора, высказав надежду, что мой визит будет для всех нас радостным и благословенным. Далее он осведомился о здравии царя и царского семейства, затем о здравии генерал-губернатора и его семейства, а под конец о здравии моих родителей и моих стад; при этом я поневоле отметил, что читинского губернатора он не упомянул.

Г-н Моэтус все это мне перевел, а также передал тайше на беглом бурятском мою благодарность за дружеский прием. Засим были представлены трое других тайшей, и все четверо проводили меня в юрту, просили располагаться как дома и в случае, если чего-то недостает, непременно высказать мои пожелания, каковые будут тотчас исполнены. В заключение они просили сообщить, когда можно будет препроводить меня на торжественный пир к тайше.

Кроме юрты, разбитой лично для меня, в мое распоряжение предоставили еще две; одна служила кухней, вторая — жильем для моей свиты. В кухонной юрте, как я увидел, хозяйничали несколько женщин и мальчиков, выделенных мне в качестве прислуги. Возле юрты были привязаны четыре хорошие, оседланные лошади, в том числе особенно крупный и красивый рыжий жеребец — его предоставила мне жена тайши. Жеребец этот был превосходный иноходец, легко позволял сесть на себя верхом и оказался очень удобным средством передвижения, так как пешком буряты вообще не ходят — выйдя из юрты, всяк тотчас вскакивает на коня.

Мой казачок Петька уже подружился с рыжим жеребцом, оседлал его моим новым седлом, но оставил роскошную уздечку с кораллами в серебряной оправе. Для себя он тоже успел выбрать одну из четырех лошадок, тщательно опробовав каждую, а заодно оседлал лошадь и для г-на Моэтуса. Школа, пройденная у Самсона и Орлова, явно принесла добрые плоды.

Хотя юрты тайшей находились всего в сотне-другой шагов от моей, я, соблюдая церемониал, сел на жеребца и поехал к тайше верхом. Когда я спешился, он держал мне стремя, а затем провел в свою юрту, где нас ожидал над очагом жаренный на вертеле барашек. Первым делом мне подали чашку так называемого чая, точнее похлебки из молока, кирпичного чая, талкана, т. е. просушенной ячменной муки, и бараньего сала. Когда мы с переводчиком поместились на возвышенных сиденьях, а четверо тайшей сели на пятки, прежде всего началась бесконечная беседа. Мы расспрашивали друг друга о благополучии родителей и дедов, живы ли они, здоровы ли, в каком возрасте, много ли у них скота, здоров ли скот, хорошо ли молодняк перенес весну и проч., и проч. Я поражался, как прекрасно г-н Моэтус еще в Петербурге изучил церемониал, благоприличное с точки зрения бурят поведение и салонные манеры. Только сидеть на пятках он еще не умел. К изумительно вкусному барашку подавали в маленьких чашечках горячую араку. Она была менее сивушная, чем та, какую я отведал в Каре, но как напиток все же малоприятная. В заключение подали бутылку шампанского и разлили его в те же чашки, из которых пили чайную похлебку.

Вместе с шампанским мне передали внушительный пакет, завернутый в шелковый хадак, с просьбой принять этот дар от всего бурятского племени. Открыв пакет, я увидел новенькие красивые сторублевки, и было их там, наверное, тысяч на десять. Я поблагодарил за доброе намерение и взял хадак, драгоценное же содержимое вернул, пояснив, что дорогих подарков от них принимать не стану, ибо генерал-губернатор прислал меня именно затем, чтобы я был его зорким оком и чутким ухом и мог представить ему подлинную картину их жизни. Тогда они спросили, правда ли, что у них задумали отобрать землю и всех их сделать казаками. Я вынужден был подтвердить, что слух справедлив, но решение генерал-губернатор примет, только тщательно взвесив, можно ли осуществить сие без ущерба для благополучия и процветания бурят. Когда я не взял деньги, бедняги очень изумились и испугались; они явно считали, что означенный слух пущен лишь затем, чтобы высшие правительственные чиновники через меня получили от них изрядные денежные суммы. В тот же вечер агинский тайша один навестил меня в моей юрте и принес, пожалуй, втрое большую пачку сторублевок, извинившись, что первый подарок оказался бедноват; в большом количестве у них не нашлось новых купюр, а старые, грязные они дарить не хотели. Когда я отклонил и этот дар, бедняга пришел в отчаяние и успокоился, только когда Моэтус подробнее рассказал ему о моем задании и сообщил, что генерал-губернатор не одобряет планов губернатора Хорошхина.

Этого тайшу мы, думается, вполне убедили, что есть и такие русские чиновники, которых нельзя купить, но трое остальных тайшей никак не могли в это поверить и решили отрядить депутацию к барону Корфу, который находился тогда в Благовещенске, и обратиться прямо к нему. Дело в том, что тайша Баргузинской думы, самой северной из четырех, объявил, что деньгами можно достичь чего угодно, надо только знать, сколь велика должна быть в данном случае нужная сумма.

 

БУРЯТСКАЯ ДЕПУТАЦИЯ У БАРОНА КОРФА

Я не сомневался, что попытки подкупа будут повторяться везде и что меня будут старательно изолировать от всего, что я должен изучать, иными словами, от всего, что составляет жизнь и экономические обстоятельства бурят. Поэтому я согласился на просьбу моих хозяев снабдить трех их посланцев рекомендательным письмом к барону Корфу и дождаться в Агине их возвращения из Благовещенска. В своем письме я информировал начальника о происшедшем, а также просил принять депутацию и лично сообщить им о положении вещей.

Позднее барон Корф рассказал мне о визите посланцев. Они, как он выразился, явились перед ним как три волхва, каждый с большим подарочным свертком в руках, обернутым красивыми шелковыми шарфами. Депутация пала ниц к его стопам, умоляя принять дары и перевести читинского губернатора Хорошхина в другую губернию.

Барон Корф встретил депутацию очень приветливо, призвал их сохранять спокойствие и помочь мне выполнить мое задание; они могут твердо рассчитывать, что несправедливости с ними не случится. После этого он аккуратно пересчитал принесенные деньги, около 50 000 рублей, вновь перевязал их и завернул в хадаки, которые передал чиновнику с распоряжением отнести их в Благовещенский банк и положить на его, барона Корфа, счет. Во время этой сцены лица у депутации заметно просветлели, а предводитель, баргузинский тайша, и вовсе сиял торжеством. Депутации было приказано до поры до времени удалиться и ждать в приемной, их примут еще раз.

Засим барон Корф составил расписку в получении 50 000 рублей от четырех бурятских дум, но снабдил ее примечанием, что деньги эти пойдут на нужды православной миссии в Забайкалье. Текст расписки был слово в слово переведен на бурятский.

Когда депутация снова вошла в кабинет, барон Корф вручил ей расписку и сказал, что очень рад, что буряты столь зажиточны и могут делать такие дорогие подарки, однако ни он, ни его чиновники подарков не принимают. И это гостям надобно крепко запомнить. Переданная сумма будет лежать в банке как их собственность до тех пор, пока я не выполню порученного мне задания. Если же они вновь попытаются подкупить его, барона, посланцев, эти 50 000, как и обозначено в расписке, будут от их имени вручены миссии.

С тем трое посланцев, весьма подавленные, и воротились из Благовещенска, меня же с той поры не подвергали никаким соблазнам.

 

ЖИЗНЬ КОЧЕВНИКОВ

Между тем я вполне освоился в Агинской думе и свел знакомство с настоятелем соседнего ламаистского монастыря. Кроме того, я использовал это время, чтобы вникнуть в натуру бурят, в их семейный уклад и занятия.

В каждую думу входит определенное число родов, старейшина всякого рода властвует как патриарх над своей главной женой, над нередко весьма многочисленными младшими женами и над детьми, даже если сыновья имеют уже собственные семьи. Родня держится очень сплоченно. Женщина, как обычно у кочевников, это работница, мужчина, по сути, дома не делает ничего, позволяя женам опекать свою персону, — он помогает только при сборке и разборке юрт, при переходах с одного пастбища на другое, при защите стад от хищников, при клеймении скота, происходящем каждую весну, и при заготовках сена.

Главная забота бурята — спасти молодняк от сильных весенних бурь и снежных заносов, когда за короткое время часто гибнут тысячи животных. Потому-то учтивый бурят и спрашивает каждого гостя: «Как твой молодняк пережил весну?», и не случайно этот вопрос следует за вопросом о здравии родителей.

У бурят и вообще в Сибири помещений для скота не было, лошади на почтовых станциях и те даже зимой стояли в загонах под открытым небом. У бурят загоны имелись только на весенних пастбищах, которые летом строго берегли, а располагались эти пастбища не на горном плато Забайкалья, а за пределами России, на монгольской низменности. За пользование этими пастбищами российские буряты отдавали монголам определенный процент рожденного там скота. Ни пограничной охраны, ни таможни, ни иного контроля меж Россией и Китаем для кочевников в ту пору не существовало.

Но определенные загоны для скота играли у этих кочевников важную роль. Ни буряты, ни монголы свой скот не считали, суеверно полагая, что животные от пересчета заболевают или становятся жертвами иных напастей. Можно считать звезды, а вот животных — только обмерять. С этой целью ставили загон, куда при необходимости загоняли лошадей, крупный рогатый скот, овец и проч. Полный загон составлял косяк, т. е. определенное количество, которое могло быть затем продано, выменяно или просто отмеряно. Жеребец, его кобылы и жеребята составляли такой косяк, а равно группы крупного рогатого скота и овец.

Каждая семья, владеющая скотом, имела свое тавро, т. е. особый выжженный или вырезанный на шкуре животных знак, известный всякому буряту. Скот, лошади и верблюды паслись без присмотра, пастухи были только при овцах, чтобы защитить их от хищников. Часто эти безнадзорные стада паслись за пятьдесят, а то и за сто верст от становища владельцев, которые в таких случаях только время от времени проверяли, где находится их скот. Собственно, эти поиски и проверки и были главным занятием бурятских мужчин. Вот почему любого встречного спрашивали: «Ты не видел мое стадо?» — и заезжали ко всем соседям, чтобы осведомиться о том же, а заодно за кирпичным чаем, аракой или жаренным на углях мясом и обменяться новостями, которые в результате распространялись по степи с поразительной быстротой. Обычно скот таким манером находили, хотя иногда животные уходили так далеко, что неделями не встречали людей. Тогда указать, где находится стадо, должен был астролог ламаистского монастыря, который также всегда помогал при родах и составлял гороскоп.

Как ни странно, астролог почти всегда справлялся и с этой задачей. Он брал у хозяина стада четыре стрелы, непременно снабженные тавром, и, поворачиваясь на четыре стороны света, выпускал их из лука вертикально вверх. Когда стрелы падали на землю, он внимательно изучал, в каком направлении они указывают, одну поднимал, садился на коня и вместе с хозяином ехал в ту сторону, куда указала эта стрела. Таким образом, следуя за стрелой, которую снова и снова пускали в воздух, они, сколь это ни удивительно, впрямь находили искомое стадо. Что за колдовство они использовали, я сказать не могу.

Особенно меня интересовало бурятское коневодство. В жизни этих кочевников лошадь играет важнейшую роль, пешего бурята просто невозможно себе представить. Мужчины, женщины, дети — все ездят верхом, если речь идет не о работе, которую можно выполнять, только сидя на пятках, например о дойке овец или кобыл. Коров редко используют как молочный скот, и доятся они, только пока их сосет теленок. Бега и ходьбы кочевник чурается так же, как и мьггья.

Часто видишь на лошади и женщин с одним или двумя детьми.

Бурятская лошадь малорослая, крепкая, с высокой холкой, короткой прямой спиной и мощным крупом, голова у нее маленькая, грива длинная и кудлатая, глаза большие, круглые, огненные. У монгольской равнинной лошади глаза другого разреза, более раскосые, спина длиннее, голова потяжелее и копыта хуже, чем у бурятской.

Бурятская лошадь создана прежде всего для гор и твердой почвы, так как степи ее родины, северные ответвления пустыни Гоби, — это сглаженные горные кряжи с очень твердым грунтом, похожие на море с высокими длинными волнами, прорезанные глубокими речными руслами, где на склонах растут кустарники и мелкие купы деревьев. На склонах произрастают также различные местные ягодники. Эти чащи служат приютом дичи и хищникам.

Кони растут на свободе, совершенно дикими. Кобылы под седлом вообще не ходят; мужчины ездят исключительно на меринах, а жены богатых скотоводов — на молодых жеребцах, которых лишь позднее используют как производителей. Самое раннее в возрасте 7–8 лет этим жеребцам выделяют по полтора-два десятка кобыл, и каждый водит свой табун, живя с ним на воле, причем верхом на них уже не ездят. Племенных жеребцов отбирают из молодняка не только по физическим данным, но, прежде всего по «духовным» способностям; чтобы вести и защищать табун, они должны обладать тонким чутьем и острым зрением, быть умными и храбрыми. Обычно в табуне насчитывается около двух десятков кобыл с их годовалыми и двухгодовалыми жеребятами. В два года молодняк отлавливают, клеймят, а молодых жеребцов холостят; еще раньше, т. е. среди годовалых сосунов, производят отбор и всех не вполне безупречных жеребят забивают. Матерей отбракованных жеребят доят, молоко их пьют свежим или сквашивают, превращая в кумыс. Мерины пасутся отдельными табунами, откуда используемых для хозяйственных нужд животных отлавливают арканами. Молодые жеребцы-производители, число которых, понятно, очень невелико, подрастают возле стойбища, за ними заботливо ухаживают и хорошо кормят, чтобы полностью развить все их задатки; в эту пору на них и ездят верхом. Буряты устраивают и соревнования молодых племенных жеребцов на резвость, в роли жокеев выступают тогда мальчики-подростки. Эти подростки вообще замечательные наездники и седлами не пользуются. Дистанция таких скачек составляет минимум 15–20 километров, взрослые совершают лишь заезды с препятствиями, на более дальние расстояния (зачастую до 100 километров), так они проверяют выносливость лошадей. Кроме того, бывают и состязания между отдельными лошадьми, которых предварительно подвергают суровейшим тренировкам, каких ни одна европейская лошадь наверняка не выдержит. Студеной зимой животное сперва разгорячают скачкой, потом обливают ледяной водою, снова разгорячают скачкой, а затем разгоряченное, подвязав голову повыше, оставляют на 10–12 часов на морозе, в любую погоду, под открытым небом, без попоны. Таких скакунов кормят сеном, ячменем и молоком, тогда как другие в табунах ищут корм сами, в том числе и под снегом. В Забайкалье мороз нередко достигает 30–40° по Реомюру, а снега при этом мало.

Бурятских лошадок, за исключением молодых жеребцов, начинают использовать самое раннее с семи лет. До тех пор они растут на свободе. Правда, тех, кому назначено позднее участвовать в продолжительных экспедициях в почти непроходимые горы и тайгу, уже пяти-шестилетними берут в такие походы как свободных сопровождающих, отчего их сообразительность и проворство весьма развиваются и они увереннее и ловчее, чем пешие путники преодолевают любые сложности рельефа и любую реку — будь то вброд, вплавь или на зыбких бревнах. В моих последующих поездках к охотничьим народам я имел возможность наблюдать этих свободных «попутчиков» и сам ездил верхом на объезженных, причем в таких местах, где пеший нипочем бы не прошел.

В двадцать пять лет бурятская лошадь еще совершенно работоспособна, примерно как у нас десятилетняя. Увидев, что у лошади стерлись зубы и она не может как следует есть, бурят забивает ее и съедает. Продать старую лошадь для пользования считается делом презренным, объектом обмена и торговли является только молодняк. Я не видел в степи ни одной лошади, что была бы отбракована по иной причине, нежели стертые зубы.

Жеребцов, свободно пасущихся со своими табунами, чужаку надобно остерегаться, особенно если лошадь его взята из поголовья другого хозяина. Уже издали жеребец-вожак, вскинув голову и хвост, мчится навстречу пришельцу, кружит возле него, ржет и, если запах ему незнаком, возвращается к табуну и сгоняет его в тесный круг, причем кобылы, мордами внутрь круга, обступают жеребят, а сам вожак кружит возле них и, стоит чужаку приблизиться, переходит в атаку — бьет передними копытами и кусается.

Воинственный жеребец — красивое зрелище, но для лошадника и кобылы — зрелище не менее отрадное, когда они, поблескивая мягкой летней шкурой, нетронутые человеческой кабалой, доверчивые и все же дикие, вместе с жеребятами скачут по родной степи вдогонку за вожаком.

Очень любопытно наблюдать, каким образом каждому из племенных жеребцов подбирают кобыл. По сути, устраивают некое подобие смотрин — сначала к жеребцу подводят с десяток молодых, еще не покрытых кобыл и выпускают его с ними в степь; уже очень скоро жеребец выгоняет некоторых из своего табуна, и их возвращают обратно в кобылий косяк. Жеребцу предлагают других невест, пока его табун не достигает необходимой численности. Но и сам жеребец тоже проходит проверку; прежде чем ему выделяют собственный табун, или косяк, он должен биться с другими молодыми жеребцами. Если он труслив или слишком слаб, чтобы единоборствовать с противником, его холостят или дают еще год-два подрасти. Есть и иной способ испытать его мужество, чутье и прочие качества, а именно во время коновой охоты на рысей, волков и барсов, т. е. на животных, от которых он будет оборонять свой табун.

 

СКАЧКИ

Ниже я опишу скачки, которые мне довелось видеть. Около пятидесяти молодых лошадей, которые еще никак не использовались, были согнаны владельцами в одно место — к холму, откуда открывался широкий вид. На холме установили палатки для гостей, зрителей и судей. Среди них, да и среди публики виднелось множество лам в красных одеяниях. Кроме того, здесь собрались и незнакомые гости — барышники, китайцы, монголы и русские, которые, как мне сказали, покупали лучших лошадей и перепродавали их в Пекин, Шанхай и другие города как рысаков и коней для игры в поло. Вокруг горело множество костров, что-то варили и жарили. Настроение царило очень возбужденное, отчасти, вероятно, из-за араки, каковою собравшиеся то и дело потчевали друг друга. Зрителей было, наверное, более тысячи человек, большинство верхом, и распределились они по дистанции, составлявшей километров десять. Все в праздничных нарядах, женщины в самых дорогих своих украшениях — кораллы в серебряной оправе на запястьях, на голове и на шее.

Наездники были дети лет двенадцати, вероятно мальчики, точно сказать не могу, так как и мальчики, и девочки одеты одинаково и верхом ездят одинаково хорошо. Скакунов пока согнали в просторный загон. Лошади без седел, наездники почти без одежды. Захватывающая картина — наблюдать, как сноровисто они ловили арканом еще совершенно не укрощенных коней и ловко стреноживали, то бишь связывали шнурком из конского волоса обе передние и одну заднюю ногу. Сначала отловили и взнуздали с десяток лошадей, принадлежащих разным владельцам, наездники сели верхом, и только тогда, по команде, путы разом распустили, одну из жердей загона отвели в сторону, и под неистовые крики публики кони с наездниками устремились вперед. Скакунов различали по цветным лентам, вплетенным в челки и заметным издалека. Гривы у всех были обстрижены.

Как и первая группа, через определенные интервалы на старт выходили следующие, время отмеряли песочными часами.

Эллиптическая беговая дорожка была без разметки, обозначала ее лишь стоящая по сторонам публика. Только на противоположном конце эллипса развевался большой флаг.

Я запасся хорошим биноклем и видел с холма весь «ипподром». Но поскольку местность была холмистая, зритель временами терял из вида всадников, исчезавших в низинах. С огромным увлечением мы следили, как они появляются вновь, нередко перегруппировавшись. Зрение у бурят острое, они и без бинокля лучше различали цветные ленты своих лошадей.

Чтобы дистанция составила предусмотренные 20 километров, нужно было проскакать по эллипсу дважды. Уже после первого круга группы смешались — наездники из второй и даже из третьей группы пронеслись мимо нас вместе с наездниками из первой. Возбуждение публики достигло предела, шум стоял такой, что собственного голоса не слыхать, а многие особенно азартные зрители мчались по степи вместе с участниками скачек, только вне круга.

Были у бурят и «букмекеры», через которых заключались пари на очень высокие ставки. Вдобавок все бились об заклад и между собой.

Когда все лошади прошли второй круг, их разделили на группы, самые лучшие, пять или шесть, в заключение совершили еще дополнительно отборочную десятикилометровую скачку, т. е. один круг. Тогда и определили окончательного победителя. Остальных — десятка четыре — лошадей выпустили из загона для такой заключительной скачки всех разом.

После скачки были еще состязания борцов, стрелков из лука и проч. Пили много араки и невероятно много ели. Происходило все в июне, когда забайкальское нагорье особенно красиво. Погода стояла чудесная, пока не слишком жаркая, не как в разгар лета, когда зной часто достигает 35–40° по Реомюру, и степь сияла ярчайшей свежей зеленью. Весна там вступает в свои права внезапно и мощно, кажется, будто все растет словно по волшебству. Холмы и долы, еще вчера серые, мертвые или дочерна обугленные после пала, сегодня, после хорошего дождя, уже покрыты свежей травой. Необычайно то, что в степи нет ни комаров, ни мух, ни иного гнуса, который и об эту пору изрядно отравляет жизнь в других местах, особенно в тайге. На тех скачках я учредил от имени барона Корфа два приза: первым были серебряные часы с цепочкой, украшенные эмалевым российским орлом, вторым — сто рублей. От себя я выставил маленьким наездникам большой ящик конфет и пряников, совершенно бурятским детям незнакомых.

Меня поразило, какие цены барышники платили за лошадей-победителей. Если обычно можно купить хорошую лошадь за 25–30 рублей, то здесь платили 100, а за самых лучших — 300 рублей.

 

ОХОТА В СТЕПИ

Первой охотой в степи стала для меня охота на дроф. Самцы этих птиц — без самочек — приходят на плато ранней весной, когда свежая трава еще не заглушила прошлогоднюю. Петухи устраиваются в тех местах, где достаточно высокая трава или камыши дают им неплохое укрытие.

Охотник поджигает старую траву, которая горит легко и быстро, причем делает он это так, чтобы ветер гнал пламя в сторону дичи, а сам следует за огнем и, если повезет, может удачно выстрелить. Когда удается так вот выманить петуха, тот садится на дочерна выгоревшую почву, где его светлое оперение заметно издалека, тогда можно в экипаже или под прикрытием лошади приблизиться к нему на расстояние выстрела. Осенняя охота на молодых дроф без собак практически невозможна.

Встречаются в степях и мелкие степные курочки саджи, которые в своих странствиях ненадолго залетают сюда целыми стаями. Наткнувшись на такую стаю, можно набить много птицы. Впрочем, настоящего интереса подобные охоты не представляют, это не спорт, а бойня, причем довольно никчемная, ведь такую дичь используют разве что для собственного пропитания.

Зато весьма своеобразна и для охотника увлекательна охота бурят на хищников. Когда в какой-нибудь местности число хищников становится так велико, что хозяин стад не способен в одиночку защитить от них свой скот, буряты кооперируются, и нередко до сотни и более конных охотников с собаками выезжают в степь и прочесывают заросли в оврагах. Большая часть всадников остается на холме и располагается так, чтобы отрезать вспугнутого зверя от ближайших зарослей.

Очень волнительно сидеть на лошади высоко у края оврага. Из чащобы доносится громкий шум, тявканье собак вперемежку с голосами людей, звон гонгов и лязг котлов, трубные звуки раковин — словом, адский тарарам, чтобы выгнать добычу на ровное место. И вдруг появляется волк, потом второй, третий! Звери пугливо озираются, но пути назад нет, шум нарастает, да и собаки висят на хвосте. А вот, пригибаясь к земле, зорко глядя по сторонам, из кустов выбирается рысь. Обстановка накаляется, я уже не отнимаю бинокля от глаз. Наблюдаю каждое движение животных, ведь они уже на равнине, без прикрытия. Я насчитал не меньше шести волков, две рыси, а вдобавок несколько лис и что-то вроде шакалов, которых буряты называют «собаки». На этих «собак» никто внимания не обращает, весь интерес охотников прикован к крупным хищникам.

И вот отдельные группы всадников разделяются, дают зверям возможность выйти за пределы их кольца, а после охотники на лучших скакунах устремляются вдогонку за волком или рысью; позади цепь тотчас смыкается, перекрывая преследуемому зверю обратный путь в заросли. Травля идет в одном направлении, каждого зверя преследуют 5–6 охотников, теперь-то и выяснится, кто самый быстрый и самый выносливый. Рыси скоро устают, длинные прыжки, какими они начали свое бегство, укорачиваются, они бегут этакой иноходью, припадая к земле, всего через несколько километров кошки выбиваются из сил, охотники догоняют их и убивают.

Травля волка труднее и нередко продолжается на расстояние в десять и более километров. Но в итоге и волк, тоже совершенно измученный, садится и оскаливает зубы. У охотников при себе особые бичи, на конце которых вплетен свинцовый шарик, этими-то бичами они и забивают волка до смерти; иногда же зверя ловят арканом и душат. Удачливый охотник, уложивший рысь или волка, приторочивает добычу сзади к седлу. Мне довелось видеть, как иные охотники скакали с парой добытых волков у седла. Лошадей эта травля увлекает не меньше, чем всадников, а когда волк убит, они теснятся к нему, издалека обнюхивают, пытаются достать копытом. Должно быть, узнают своего заклятого врага.

Такие охоты начинаются рано утром и продолжаются до вечера; компания охотников увеличивается, со всех сторон подъезжают новые участники, так что к концу травли цепь загонщиков составляет до восьми километров в ширину. На закате охотники зачастую находятся более чем в 50 километрах от начального пункта. Порой, если еще остается прочесать заросшие чащобой овраги, наутро травля возобновляется. Во время охоты, в которой участвовал я, за первый день только у меня на глазах были добыты шесть волков и две рыси.

Эти большие весенние охоты происходят, когда хищники еще не обзавелись потомством, и в тех местах, что предназначены для первого выпаса молодняка, который ходит на свободе и без охраны. Волки и рыси особенно опасны для молодых верблюдов и овец, не умеющих себя защитить. Лошади и крупный рогатый скот защищают своих жеребят и телят, и охота на них хищникам удается редко. А вот среди овец волк частенько учиняет поистине кровавую бойню; потому что режет куда больше, чем может съесть.

Молодые верблюды особенно легко становятся добычей рысей. Я был крайне озадачен, впервые увидев верблюжонка, закутанного, точно шаман, в пестрые одеяния, увешанные трещотками и бубенцами, и терялся в догадках по поводу этого загадочного явления среди широкой степи, тем более что на спине животного красовалась этакая надстройка из легких прутьев, обвешанных флажками и флагами. В стаде из десятка верблюдов трое были превращены в такие пугала для рысей.

В период течки встреча в степи с самцом-верблюдом очень опасна. Обычно терпеливый и спокойный, он становится тогда крайне агрессивным. Мчится на человека, вся морда в пене, рычит и норовит ударить передними ногами коня или всадника. При этом верблюд в своем акте продолжения рода полностью зависит от помощи своего хозяина. Ярость у него вызывает только человек на лошади, пешего он не замечает. Впрочем, нападает он и на крупных животных. Верблюды за г байкальского нагорья летом большей частью не используются, копят на пастбищах силы для тяжелых зимних походов. Лишь при смене пастбища, когда нужно перевезти на новое место все становище вместе с юртами, или при путешествиях в Тибет или в Китай прибегают к помощи отдельных животных. Бурятские верблюды отличаются крупными размерами и красотой. Ездить на них верхом, насколько я могу судить, вполне удобно, но не слишком приятно, потому что они знают только один аллюр, широкий шаг, позволяющий им делать 6–8 километров в час. Верхом же на бурятской лошади можно в долгих переходах проделывать в среднем 12–15 километров в час. На коротких дистанциях я скакал на моем первом иноходце — рыжем жеребце жены тайши — без малейшей усталости, будто в удобном кресле, делая в час 20 километров. Однако тут нужно остерегаться колоний сурков, ведь, угодив ногой в сурковую нору, иноходец падает кувырком. Со мною такая беда случилась в первые дни моего пребывания в Агинской думе. Мне так нравилось на полном скаку, точно в лодке, мчаться на красавце жеребце по холмистой степи, что мои спутники даже не могли меня догнать. На дорогу я не смотрел, а только вдаль — и вдруг по широкой дуге вылетел из седла. Лошадь моя перекувырнулась, угодив передней ногой в нору сурка. К счастью, красавец конь не пострадал, и я мог тотчас снова сесть на него верхом. Но после этого случая я научился не доверять мнимо ровной степи и стал внимательнее.

 

БУРЯТЫ ЗАБАЙКАЛЬЯ

Нам, европейцам, буряты кажутся очень похожими на монголов южно-китайской равнины. Однако же они самостоятельный, единый народ, возможно, родственный скорее алтайским калмыкам. Сложение у них более крепкое, чем у монголов, глаза более раскосые, да и смекалки побольше. Монголы уже приняли китайский тип, тогда как буряты сохранили чистоту крови; и язык их, монгольско-бурятский, как в устной, так и в письменной форме не утратил чистоты. Сами они утверждают, что сродни калмыкам Алтая, и смотрят на своих монгольских кузенов чуть свысока. Следует подчеркнуть еще одно различие характера: не в пример монголам, буряты честны и добропорядочны, воровства у них почти не бывает, и вора не просто сурово наказывают, но изгоняют из рода. У них есть то, что китайцы называют лицом.

Бурят, безусловно, можно назвать культурным народом, чьи верхние слои частью весьма высокоразвиты. В ту пору культура их была не столько христианско-европейской, сколько индийско-буддистской, многие сотни лет назад пришедшей к ним через Тибет в форме ламаизма. Народ держался особняком, не смешивался с другими, прежде всего с китайцами, как нередко бывало у южных монголов, правда, смешанные браки все же случались — с тунгусами и калмыками. Русские тоже часто женились на бурятках, причем в детях преобладали бурятские черты. Так, я видел русского миссионера, женатого на бурятке; сама она стала вполне культурной русской женщиной, дети же их внешне почти не отличались от бурятских ребятишек. Во многих русских семьях есть примесь бурятской крови, и в них, безусловно, соединяются лучшие качества обеих наций, но с виду бурятский тип доминирует. Мой первый бухгалтер в Каре, Петров, пример такого полукровки.

Ко времени моего визита численность бурят, принадлежащих к четырем думам, оценивалась приблизительно в 240 000 человек; точный подсчет был тогда невозможен, так как реестров не вели. Мои данные основаны на сведениях тайшей и настоятелей монастырей, ширету. За исключением немногих охотников и рыболовов на северной границе тайги и у Байкала, эти буряты — кочевники-скотоводы, только крещеные — обратились к оседлому образу жизни. Исконная земля кочевых племен делилась на территории, отведенные каждой из четырех дум, и в совокупности охватывала 200 000 квадратных километров.

Вся административная власть находилась в руках родоначальников во главе с четырьмя тайшами, но на деле — как у монголов, так и у бурят — властвовало ламаистское священство. Главою их всех был хутухта , Живой Будда в Урге, в китайской Монголии. Думских бурят возглавлял подчиненный хутухте верховный священник — бандидо-хамбо-лама, чья резиденция находилась в монастыре на Гусином озере. Ламаизм был иерархической организацией, во многом схожей с католической церковью давних времен. Как там папа, так здесь лхасский далай-лама имел абсолютную власть над всеми ламаистами, в Тибете ему, как и папе в церковном государстве, принадлежала также светская власть.

Когда я познакомился с бурятами, они жили в теснейшем единении со своей религией и в зависимости от своего духовенства. Уже при рождении ребенка помощь ученого ламы-астролога есть категорическая необходимость.

Я имел случай присутствовать при рождении младенца. Поздней осенью мне предстояло переправиться через реку, по которой уже шел лед; темнело, и я поневоле решился провести ночь на этом берегу. Переправа ночью в экипаже сопряжена с серьезными опасностями. Экипаж заводят на две длинные лодки-долбленки (правые колеса на одну лодку, левые — на вторую), а затем кое-как доставляют на другой берег. Лошади перебираются вплавь. На мое счастье, неподалеку стояли юрты, и в поисках ночлега я зашел в одну из них. Там было полно людей, хлебавших чай и араку; в центре общества, на корточках возле огня сидела обнаженная женщина, напротив нее восседал лама, внимательно за нею наблюдая. На мой вопрос, что здесь происходит, мне сообщили, что здесь родится ребенок и вся семья вместе с ламой ждут этого радостного события. Я хотел уйти, чтобы устроиться в другой юрте, но меня попросили остаться, ведь мое присутствие, возможно, принесет ребенку счастье. Мне тоже подали чашку чая, которую я не мог отклонить, и я сел в компании, ожидающей семьи. Все смеялись и шутили, в том числе и роженица, лишь время от времени она отставляла свой чай, и было видно, как она силится произвести ребенка на свет. Лама при этом произносил какие-то изречения или молитвы. Очень скоро новый гражданин и впрямь появился на свет. Лама принял его на свежеснятую шкурку ягненка, потом, внимательно изучив расположение пуповины, перерезал ее. По расположению пуповины и по звездам, к которым он сей же час обратился за советом, ребенку был составлен гороскоп и наречено имя. Этот гороскоп, записанный на листке бумаги, лама положил в ладанку и повесил младенцу на шею. Такую ладанку каждый бурят носит всю жизнь, после его смерти ее кладут на домашний алтарь и хранят там. Ребенка не обмывали, только натерли жиром, а после завернули в ягнячьи шкурки. Мать положила его подле себя и вовсе не казалась больной и утомленной. Мне сказали, что уже назавтра они двинутся дальше, ведь остановка была сделана только из-за родов. Утром лама покинул стоянку, вместе со мною и одним из своих учеников, который вел на поводу вьючную лошадь. К лошади были привязаны две живые овцы, вероятно, гонорар за помощь при родах.

Европейцу с его понятиями о чистоте и гигиене жить у бурят нелегко. Даже если абстрагироваться от безусловно оправданного здесь принципа: naturalia non sunt turpia, — поначалу стоит огромного усилия принять от них угощение, и все же, если не хочешь их обидеть, неизбежно приходится кое-что с ними разделить. Как у турок кофе, а у индейцев трубку, у бурят гостю, например, подают омерзительный кирпичный чай; посуда, в которой варят или хранят еду, никогда не моется; при «больших уборках» посуду, которую не ставят на огонь, «чистят» сухим овечьим навозом и травой. Котел над очагом, в котором стряпают всё, протирают куском козьей шкуры, прикрепленным к палке; эту козью шкуру используют очень подолгу, и, вконец засаленная, она висит у входа в юрту. Как верующим в переселение душ ламаистам, бурятам, собственно говоря, запрещено убивать животных. Впрочем, эта заповедь у них соблюдается в ослабленной форме: им нельзя проливать лишь свежую, теплую кровь. Поэтому своих овец они забивают посредством маленького надреза на горле; через это отверстие удается перехватить рукой и зажать артерию. Таким образом животное умирает за несколько секунд, почти не кровоточа. Буряты пускают в пищу и всех павших животных. Их пословица гласит: «Рысь убивает, ворон находит, а бурят съедает». Правда, здесь я должен заметить, что в чистом, стерильном воздухе забайкальского нагорья я нигде не видел гниющей падали; мне бросилось в глаза, что и скоропортящиеся продукты в степи долго остаются свежими. Хищников и собак буряты не едят — возможно, потому, что эти животные пожирают своих мертвых сородичей. Пернатых буряты тоже не едят, зато едят сурков. Употребление в пищу этих зверьков, однако, нередко опасно, так как среди грызунов часто встречаются болезни, смертельные и для тех, кто ест их мясо. Например, именно так передается определенная болезнь лимфатических узлов — не чума, но сходное с нею заболевание, не поддающееся ламаистской медицине. Если кто-нибудь заболевает, род уходит в другие места, предварительно спалив все заразные юрты и одежду. Порой целые семьи вымирают. Колонии сурков, от которых пришла болезнь, тоже выжигают.

Благосостояние бурят далеко не одинаково, но попрошаек, как повсюду в Китае, здесь нет. Нищенствуют только ламы, как и католические монахи, но подаяние они просят не для себя, а для своих в большинстве очень богатых монастырей. Беднеет бурят по причине эпизоотий и стихийных бедствий, уничтожающих его стада. Но обедневший всегда находит приют у своей родни или в монастырях, голодать ему не приходится, он становится пастухом и погонщиком, а в них всегда большая нужда. Кроме того, потеряв скот, он может заняться ремеслом — спрос на кузнецов, кожевников, канатчиков (веревки вьют из конского волоса) и сукновалов, перерабатывающих шерсть в войлок, неизменно велик.

Работы, требующие высочайшего искусства, выполняются в монастырях; хлопчатобумажные ткани, шерстяные и полушерстяные изделия привозят из России, шелк — из Китая, Индии и Тибета.

Уже при рождении бурята непременно присутствует лама, и точно так же под влиянием духовенства проходит вся его жизнь. Считается большой удачей еще в детстве, учеником ламы, достичь первой ступени развития. Почти каждый лама имеет при себе таких детей, живет с ними в одной юрте и учит их. Эти дети прислуживают учителю и ведут его хозяйство; они учатся произносить молитвы, вертеть молитвенные мельницы и немножко читать и писать. Примерно в десять лет они могут вернуться к родителям, но имеют шанс в следующем воплощении родиться уже ламаистскими студентами. Часть таких детей — принято считать, что в предыдущем воплощении они уже достигли первой ступени развития, — остается у ламы для дальнейшего обучения; эти старшие ученики носят ламаистскую одежду, однако в любую минуту могут вернуться к мирской жизни.

Достигнув третьей ступени, они становятся ламами, т. е. приносят обеты безбрачия и бедности. На этом третьем этапе они получают, так сказать, высшее образование — из них готовят духовных лиц, лекарей или астрологов. В таком случае они учатся у тех или иных ученых. Странствуют, подобно средневековым школярам, от монастыря к монастырю, черпая мудрость у знаменитых лам своей профессии, изучая в библиотеках рукописи, копируя оные для своих монастырей, и в духовных состязаниях-диспутах, добывая для монастырей и для себя знаки отличия и титулы. Этими знаками отличия — пестрыми флажками — украшают их юрты, и на шапках они тоже носят соответствующие метки учености. В своих странствиях они часто добираются до Тибета и Лхасы, в ту пору совершенно закрытой для европейцев.

Из числа представителей третьей ступени развития впоследствии выбирают настоятелей монастырей, так называемых ширету, выбор должен быть одобрен ургинским хутухтой, который также благословлял избранника. Авторитет ширету в монастыре и за пределами оного был очень велик, они не только руководили богослужениями — управление огромными монастырскими состояниями тоже целиком сосредоточивалось в их руках. Им подчинялись и все кочевники, живущие на весьма обширных монастырских землях. Лично свободные, кочевники обязаны были служить своим духовным наставникам, пасти и охранять их стада, перегонять скот на продажу, сопровождать и перевозить лам в их поездках и т. д.

Четвертой ступени развития достигали считанные единицы; во всем Забайкалье был лишь один такой — бандидо-хамбо-лама, верховный глава здешних ламаистов. Достигший этой ступени мог только добровольно родиться как Будда, Живой Бог.

Но и в дальнейшей жизни бурята, не принадлежащего к монастырю, лама играет важную роль. Случись болезнь — будь то у животного или у человека, — призывают ламу-лекаря; при любом серьезном начинании спрашивают совета у ламы-астролога; если бурят покупает себе жену, ее выбирает для него астролог, а на свадьбе он принимает от ламы-священнослужителя бурханы — статуэтки Будды для домашнего алтаря, наполненные добрыми изречениями на полосках бумаги.

Поскольку женщина как работница имеет значительную ценность, а детей желательно иметь как можно больше, невест покупают. Иногда такая покупка совершается, еще когда девочке всего 5–6 лет от роду. Тогда цена — калым, состоящий из скота, — выплачивается не единовременно, а постепенно, пока ребенок не достигает брачного возраста, т. е. примерно к пятнадцати годам. Если калым выплачен заранее, девочка еще до свадьбы переезжает в новую семью. Если же она в детстве умирает, ее отец возвращает калым, т. е. ровно столько скота, сколько получил, оставляя приплод себе.

Примечательно, что порою два брата покупают себе одну жену, если в одиночку у них нет возможности собрать калым. Когда имущественное положение улучшается, старший брат возвращает младшему его долю калыма, и тот покупает себе собственную жену. Детей от первой жены они делят между собой.

Приданое, приносимое женою в семью, состоит только из мехов, платьев и украшений. Последние считаются огромным богатством, и нередко бурят вкладывает в них изрядную часть своего состояния. Особой торжественности и обрядов на свадьбах не бывает. Жених и его родня верхом гонятся за невестой, при этом все они надевают лучшие свои наряды; потом устраивают пир, во время которого уничтожают невероятное количество баранов и араки. Такие празднества длятся по нескольку дней и сопровождаются забавами и скачками.

Когда бурят умирает, лама опять-таки играет важную роль: он должен прогнать злых духов, которые могут встретиться душе на пути в загробный мир. Если же душа покинула тело, оно утрачивает для ламаиста всякое значение, культ предков ему неведом. Труп выносят из юрты, кладут на холме, окружают камнями, но не закапывают и не прикрывают, оставляя во власти стихий и животных. Через некоторое время всякий след умершего исчезает, попадаются лишь отдельные кости, каковые при случае сжигаются.

 

ПОЕЗДКА В УРГУ

Урга расположена во Внешней Монголии, которая тогда политически принадлежала Китаю и была резиденцией хутухты, Живого Будды, высшего ламаистского вельможи на всем Востоке. Ту же роль, что в Тибете играла Лхаса, в Монголии играла Урга. Восточные монголы воздавали хутухте божественные почести, сравнимые с почестями, какие воздавали далай-ламе. Обычно эта инкарнация Будды была отроком, от имени которого правили окружавшие его ламы. Достигнув совершеннолетия, хутухта должен был отправиться к пекинскому двору, чтобы в тамошнем буддистском храме принять поклонение китайских ламаистов и принести дань уважения китайскому императору. Поскольку китайское правительство боялось влияния взрослого и самостоятельного хутухты, обычно на обратном пути в Ургу Живой Бог внезапно умирал, и его место опять занимал ребенок — воплощение усопшего.

При выборе нового хутухты важную роль играли политика Китая и тибетского далай-ламы. Как правило, это воплощение Будды находили не в Монголии, а в Тибете, причем ребенок происходил из семьи, политически индифферентной для Китая и Тибета, и непременно был отпрыском девы.

Привезенный в Ургу ребенок тотчас становился объектом божественного поклонения и воспитывался в убеждении, что он вправду является воплощением своего предшественника. Как ни странно, такие дети, судя по рассказам, помнили и жизнь предыдущего хутухты, так что, например, узнавали предметы, какими он пользовался, а также обстановку, в которой он жил, да и привычки его становились их привычками. Наставники тщательно пеклись о физическом и духовном развитии хутухты. Воспитание его было, с одной стороны, буддистско-богословским, с другой — светско-политическим. Хутухта мог беспрепятственно наслаждаться мирскими радостями, ездить верхом, охотиться, общаться с женщинами, только жениться ему запрещалось. Его политический вес был столь велик, что Россия, намереваясь развивать торговые контакты с Монголией и приобрести там влияние, искала его дружбы.

Тогдашний ургинский хутухта как раз достиг возраста, когда ему полагалось совершить поездку в Китай. Однако на редкость смышленый юноша не уступал нажиму своего окружения и Пекина и под разными предлогами ловко откладывал отъезд. Он прекрасно знал, какие опасности грозят ему в связи с поездкой в Китай. В Урге же он был в безопасности, там и китайское правительство не осмеливалось сократить срок его инкарнации. К России хутухта питал благорасположение и рассчитывал, что в случае сложностей с Китаем Россия ему поможет.

Чтобы еще упрочить эту дружбу, барон Корф поручил мне съездить в Ургу и передать хутухте его подарки и приветственное послание. Поскольку бурятские ламы весьма одобряли намерение барона Корфа, бандидо-хамбо-лама попросил меня взять в сопровождение нескольких почтенных лам, которые ламской почтой доставят меня в Ургу.

До сих пор в поездках по степи я вполне довольствовался седлом и легким тарантасом, на котором туда прибыл, но для путешествия в Ургу пришлось вызвать из Читы большой экипаж. Из Гусиноозерского дацана, резиденции бандидо-хамбо-ламы, мне предстояло проделать до Урги около 400 километров. Путь лежал в основном через холмистую степь, но встречались и глубокие овраги, и речки, где не было ни мостов, ни паромной переправы. Да и тракта как такового не существовало — езжай как хочешь и выбирай, смотря по времени года, самый удобный путь.

Настоящий столбовой почтово-караванный тракт вел через Кяхту, Ургу и Калган в Пекин; второй тракт, связывающий Россию и Китай, шел через Кобдо и Чигу-Чен в Туркестан. Только на этих трактах иностранец имел свободу передвижения. Повсюду в других местах требовалось особое разрешение китайских властей. На этих трактах имелись заезжие дворы и караван-сараи. Мой же путь лежал через монастырские пастбища, где в двух местах специально для меня разбили юрты. Способ, каким меня везли, считался особым отличием, так ездили только ширету и важные китайские чиновники, когда бывали гостями монастырей.

Аамская почта иначе называется солнечной почтой — с восходом солнца она отправляется в путь, а с закатом останавливается. Только в чрезвычайных случаях или при необходимости смазать оси делается остановка среди дня. Когда я рано утром вышел из юрты, солнце еще не взошло. Тарантас с поклажей и удобной постелью для меня был готов к отъезду, но лошади не запряжены. Передние концы оглобель были подняты на уровень конской спины, соединены примерно десятифутовой поперечиной и в таком положении — их можно было только поднять, но не опустить — закреплены на козлах. Меня попросили поудобнее устроиться в тарантасе и приготовиться к дороге. После того как г-н Моэтус, мой верный драгоман, и я улеглись на мягкие подушки, двое всадников подхватили поперечину и утвердили ее концы перед собою на седлах. По обе стороны тарантаса были прикреплены по четыре свитые из конского волоса веревки длиною футов десять-двенадцать — и вот восемь всадников взялись за них, пропустили под левой или соответственно правой голенью, а концы крепко зажали в кулаке. С первыми лучами солнца к тарантасу подошел ширету, преподнес мне на прощание длинный красный хадак, взмахнул рукой — и под взрывы смеха и веселые возгласы хои-хои! ламская почта рванула с места в карьер. Позади и рядом по степи мчалась на полном скаку целая орда мужчин, женщин и детей. Через несколько километров со всех сторон подлетели новые конники, явно поджидавшие нас. Не снижая скорости, они поменялись местами с прежним сопровождением, влекшим тарантас, так что скачка продолжалась с новыми силами и с новой быстротой.

Когда предстоит такая поездка, о ней оповещают всех кочевников, относящихся к монастырю, и они со стадами и семьями отовсюду съезжаются в те места, где поедет почта, и, как только завидят экипаж, подлетают на полном скаку, чтобы сменить усталых всадников. Каждый старается, пусть даже ненадолго, подхватить веревку или поперечину, а остальные следуют за почтой, пока лошади не устанут. Все хохочут, кричат и, наверно, подшучивают над седоками. У меня был с собой шоколад, и я угостил им всадников; от непривычного вкуса они скривились, чем явно позабавили остальных. На нас самих и на тарантас здешний народ смотрел как на диковинных обезьян в клетке. Но все шло совершенно дружелюбно и вполне мирно.

Временами, правда, было трудновато сохранять доброе настроение, когда, например, на крутом спуске всадники не могли удержать тарантас, прыскали в стороны, а неуправляемый экипаж катился вниз по склону и в конце концов останавливался в речке или в кустах. В таких случаях за дело принимался один из наших квартирмейстеров-лам, ехавших верхом; сперва он обрушивался на конников, потом просил у нас прощения за их неловкость и неумение удержать тарантас. Потом, привязав к оглоблям еще несколько веревок и зацепив ими тарантас сзади, за работу брались новые всадники, так же быстро, как скатился вниз, тарантас выбирался наверх, и путешествие продолжалось в том же темпе.

Когда солнце достигло зенита, мы подъехали к холму, где нас ждала красивая новая юрта; там жарился на углях нежный ягненок, под крышкой в европейской кастрюле варился рис, наготове стояла бутылка московской водки, а, кроме того, кумыс, арака и непременный кирпичный чай, вдобавок тибетские и китайские сласти — фрукты в меду с имбирем. Сельтерскую и лимонад мы везли с собой. Трапезничали наскоро, так как впереди было больше половины дороги. Дальнейший путь ничем не отличался от прежнего. Удивительно, что мой тарантас ни разу не отказал. Он преодолел множество скверных дорог, а путь по степи в целом был превосходен, но в таких скачках, когда экипаж порой подбрасывало на несколько футов, оси и колеса вполне могли бы рассыпаться в щепки.

Монголы обычно используют для таких поездок маленькие, легкие двуколки. Мы с Моэтусом заработали не одну шишку, однако обошлось без серьезных травм.

На закате в последних лучах солнца мы завидели вдали ламаистский город Ургу с ее храмами и дацанами, правда, ночь мы провели еще в юрте, очень удобной, доставленной на сей раз из Урги. Там меня ждали посланцы хутухты, с большим желтым хадаком и дорогим бурханом — статуэткой Будды.

После того как бурятский лекарь смазал наши шишки и ссадины какой-то киноварно-красной мазью и мы горячею водой смыли с себя пыль и грязь безумной скачки, состоялся ужин, превосходный, приготовленный на европейский манер. Нас приятно удивило, что закончился он не шампанским, а отличным мюнхенским экспортным пивом. Засим мы растянулись на мягких подушках и погрузились в сон без сновидений.

 

У ЖИВОГО БУДДЫ

Наутро, когда взошло солнце, нас торжественно приветствовали посланцы правящего ламаистского священства. И оттого последние десять километров нам довелось проделать с большим почетом, но и с изрядными неудобствами — в парадных китайских каретах; это крьггые двухколесные повозки, без сидений, только с тюфяком, на коем почетному гостю, собственно, и надлежит восседать — по китайскому обычаю подобравши под себя ноги. Каждую из этих повозок тащил рослый крепкий мул в богатой сбруе. Высоченные колеса были вызолочены и покрыты резьбою, верх раскрашен в российские цвета, а по бокам развевались флаги с двуглавым орлом. Ламы сопровождали нас верхом на лошадях.

Молодой бурят, в прошлом студент Петербургского университета, исполнял обязанности гофмаршала и толмача; этот образованный юноша обучал хутухту европейским наукам и вел его переписку с бароном Корфом. Он-то и позаботился, чтобы помимо разносолов монгольско-бурятской кухни мы могли отведать и русские кушанья, да и баварским пивом мы были обязаны тому обстоятельству, что, будучи в Петербурге, молодой бурят сиживал в ресторане у Ляйнера за одним столом с молодыми дипломатами и усвоил, что доброе пиво можно предпочесть шампанскому.

Столица Живого Будды раскинулась на холмах. На самом высоком месте стояла обитель хутухты — длинная дворцовая постройка, видом напоминающая дацан; к ее портикам с колоннадами вели широкие открытые лестницы; к дворцу примыкал храм, где почитали Живого Будду. Приемная зала располагалась в одном из прелестных дворцовых портиков.

На окрестных холмах тоже виднелись храмы, а меж ними множество беспорядочно разбросанных домишек и юрт. Урга занимала большое пространство, и вновь прибывшим было нетрудно найти в ее пределах место для своих юрт. Не припомню, чтобы я где-либо заметил деревья и кустарники; город стоял среди степи, на зеленой траве.

Когда мы в своих парадных двухколесных каретах въехали в город, нас встретила большая красочная толпа конных и пеших, которая провожала нас до самого домика, отведенного мне под жилье.

Возле этого дома нас ожидало высокопоставленное духовное лицо — вроде кардинала, с целой свитой священнослужителей; в знак привета он преподнес мне на большом хадаке еще одну статуэтку Будды и послание хутухты. Живой Бог благодарил меня за приезд, благословлял и выражал пожелание в скором времени принять меня в своей резиденции.

В сопровождении «кардинала» я вошел в дом; снаружи безликий, внутри он был устроен по тибетско-монгольскому образцу, только посредине вместо обычной угольной жаровни была большая печь-камин с колосниковой решеткой и специальным крюком, чтобы подвешивать над огнем котелок, а два стержня, концы коих были вмурованы в стенки, давали возможность жарить мясо на вертеле. Комнаты в этом жилище отделялись друг от друга не постоянными перегородками, а всего лишь яркими расписными ширмами, украшенными великолепной резьбою. Одно из помещений, предназначенное под канцелярию, было обставлено американской мебелью. В спальне я нашел умывальник со всеми принадлежностями и мягкую постель, устроенную на монгольский манер; домашний алтарь и тот не забыли. Все было чистое и новое. Для г-на Моэтуса рядом с домом поставили удобную новую юрту, еще несколько юрт отвели моим спутникам-ламам.

«Гофмаршал», то бишь петербургский студент, подробно объяснил мне все, что касалось дома, и попросил изложить мои пожелания, ибо хутухта хочет, чтобы я, представитель его знатного и влиятельного русского друга, барона Корфа, ни в чем не испытывал недостатка.

Я спросил, какой час хутухта благоволил назначить, чтобы принять меня, и в ответ услышал: «Ближайший удобный для вас; хутухта льстит себя надеждою, что час этот наступит скоро».

Между тем успел подъехать и тарантас с нашей поклажей; я мог тотчас облачиться в парадное платье и сказать гофмаршалу, что и сам я желаю, не мешкая ни минуты, поблагодарить Его святейшество за оказанный мне почетный прием и передать ему дружеский привет и подарки барона Корфа.

Возле дома ожидал паланкин с четырьмя носильщиками, в котором надлежало поместиться мне; остальное общество — г-н Моэтус, «кардинал» и «гофмаршал» — сопровождало меня пешком. Подарки я распорядился нести следом, а было это вот что: фонограф, предшественник граммофона, новейшее в ту пору изобретение Эдисона; телефон с несколькими аппаратами и надлежащими проводами; очень красивый большой цейсовский бинокль, лучший по тем временам; большая музыкальная шкатулка и к ней огромное количество пластин с маршами, танцами, романсами и популярными песенками; великолепный винчестер и несколько ящиков с русскими конфетами, киевским вареньем, сладкими наливками и московской водкой.

Когда мы поднялись по лестнице, по обеим сторонам которой шпалерами выстроились ламы, наверху нас ожидал стройный юноша лет восемнадцати, в красивом тибетском наряде и в шапке китайского мандарина, — хутухта. Он с достоинством ответил на мое приветствие, и я вручил ему украшенное гербом и императорскими вензелями собственноручное послание барона Корфа; засим меня провели в личные покои Живого Будды. Там он уселся на трон, сооруженный из священных подушек, а мне предложил кресло подле столика, стоявшего между ним и мною. На столике я увидел всевозможные изысканные безделушки, в числе коих были джонка с поднятыми парусами и крохотной командой, вырезанная из большого цельного куска янтаря, затем маленькая пятицветная фарфоровая лошадка с всадником — совершенно блистательное произведение мастеров лучшей китайской эпохи, подарок императора Чжан-цзы одному из предшественников нынешнего хутухты; были там и шахматы с чудесными резными фигурами. Надо полагать, всем этим вещицам просто цены нет. На стенах покоя были прикреплены консоли, уставленные золотыми, серебряными, бронзовыми и фарфоровыми изображениями Будды, разной величины, в разных позах. В целом все производило впечатление небольшого храма.

Я принял благословение Живого Бога, после чего нам подали на золотом подносе светлый китайский чай в крохотных чашечках, а затем Его божественность спустился на землю и между нами завязалась оживленная беседа.

Меня приятно удивило, сколь умно молодой хутухта задавал свои вопросы и с каким пониманием воспринял рассказ о нынешней обстановке в России. Особенно его интересовала политическая позиция барона Корфа в отношении Японии, Кореи, Китая и тамошнего всесильного тогда вице-короля Ли Хун-чжана . При этом он весьма ловко избегал любых высказываний и всякой критики по адресу китайской императрицы. Он лишь позволил себе заметить, что несовершеннолетнему императору, наверное, очень тяжко сидеть в золотой клетке. В то время от имени сына правила старая императрица.

Между тем привезенные мною подарки были сложены в портике, и я испросил у хутухты разрешения вручить ему оные. Поэтому мы воротились в большую приемную залу, где надлежало устроить демонстрацию разнообразных новых изобретений, доставленных мною. Среди даров был и большой портрет барона Корфа в парадном мундире; я распорядился поместить его в центре, окруживши прочими подарками. Первым хутухта взял в руки именно этот портрет, долго и внимательно его рассматривал, а потом передал одному из лам, со словами: «Это блестящий ум и добрый отец», — и приказал установить портрет в своем личном храме.

После этого он взял бинокль, поднес его к глазам и заметил: «Те бинокли, что у меня есть, пожалуй, не так хороши, но и этот не намного лучше моих глаз».

Очень понравился ему телефон, которого он еще не знал и который тотчас испытал в действии, а еще больше — фонограф, об изобретателе коего, Эдисоне, я, по его просьбе, много рассказывал. Он спросил, как я полагаю, примет ли Эдисон приглашение посетить Ургу, ибо ему очень бы хотелось познакомиться со всеми его изобретениями. Чтобы не разочаровывать хутухту, я ответил, что Эдисон будет чрезвычайно польщен такою честью, однако ж приедет вряд ли, ведь он уже стар и не может покинуть свои изобретения.

Музыкальную шкатулку завели, и она весьма развеселила хутухту; он если и не чувствовал музыку, то куда как превосходно чувствовал ритм. Храмовая музыка и вообще пение у монголов всегда очень громки, однако неблагозвучны, по крайней мере для европейского уха. Одну коротенькую мелодию хутухта тотчас подхватил, а именно вальс из «Летучей мыши»: «Es gibt ein kleines Vogelhaus — das liegt nicht weit von hier — die Vögel fliegen ein und aus — und haben frei Quartier». Смеясь, он воскликнул: «Будто конь скачет!» — и велел своему студенту-«гофмаршалу» перевести слова песенки на бурятский, что и было исполнено; я хоть и не знаю, какой смысл мой Моэтус и студент вложили в эту песню, но Его святейшество остался доволен.

Вручив подарки, я попрощался, меня вновь усадили в паланкин и в сопровождении почетной свиты отнесли домой. Там я застал новое лицо: возле камина стоял повар-китаец, который встретил меня церемонным поклоном и спросил по-русски, что бы я хотел откушать на завтрак; он-де служил поваром у русского дипломата в Пекине и умеет готовить все китайские и европейские блюда. Я велел подать английский завтрак. И очень скоро он поставил передо мною яичницу-глазунью, баранью котлету, овсянку, а также гренки и крепкий английский чай.

 

УРГА И МАЙМАЧИН

Позавтракав, я попросил «гофмаршала» показать мне Ургу. Привели верховых лошадей (седло у меня было свое, потому что бурятские слишком узки), и мы большою компанией, в которой присутствовал и китайский чиновник-нойон , видимо городской полицмейстер, выехали на прогулку. Меня поразили размеры и своеобразие монгольской столицы. По словам нойона, в ту пору там проживало 15000 человек, в том числе 10000 лам.

Урга стоит на большом караванном тракте Кяхта-Пекин. В четырех километрах от нее, на одном из притоков Орхона, впадающего в Селенгу, расположен китайский город Маймачин, насчитывающий около 10000 жителей. Ежегодно в июне и в сентябре там происходили большие ярмарки, куда съезжалось до 200 000 человек. Эти ярмарки и торг в Кобдо были крупнейшими в Азии центрами скототорговли.

Вплоть до 1870-х годов в этом важном торговом пункте имелось российское консульство, а для защиты своих купцов Россия держала там военный пост, но и теперь в Маймачине, помимо китайских, существовали российские магазины и лавки. Барон Корф поручил мне прозондировать настроения в Урге на предмет возможности прикомандировать к хутухте постоянного представителя России, а в Маймачине учредить российскую торговую компанию.

Маймачин — первый китайский город, какой мне довелось увидеть. Не в пример монгольской Урге, он был обнесен высокой стеной с большими воротами. Однако через эти ворота никто ни заглянуть издали в город не мог, ни прямиком войти — перед каждыми воротами стояла стена, вынуждавшая приезжего подходить к ним сбоку. От Урги Маймачин отличался еще и тем, что здесь было множество путаных узких улочек и обнесенных стенами дворов. Китайские магазины выставляли часть своих товаров прямо на улице, в красивых резных павильонах, где над входом висели большие фирменные вывески. В центре города высился ямынь — резиденция китайского губернатора. В переулках буйно кипела жизнь, сновали толпы людей разных национальностей — китайцы, монголы, тибетцы, а кое-где и русские, порой мелькали американцы и европейцы, которых легко было узнать по тропическим шлемам. До большой осенней ярмарки оставалось несколько недель, и народ уже начал стекаться в город. Меня пригласили посетить китайского губернатора; я поблагодарил за приглашение и обещал как можно скорее ему последовать. Но в тот день побывал только у одного русского купца, отобедал у него и узнал много интересного о торговле в Монголии и о трудностях, с какими сталкиваются здесь русские.

Затем в сопровождении этого русского купца я осмотрел возникающий ярмарочный город. Там уже стояли огромные караван-сараи с пристройками, юрты, палатки и шла подготовка к торгам. На дорогах между городами тоже царило оживление, а сами города готовились принять тысячи паломников, которые прибудут в Ургу на время ярмарки, чтобы поклониться хутухте и ургинским святыням; многие из этих паломников отправятся из Урги дальше, в Лхасу, к далай-ламе, но и многие тибетцы в свою очередь совершали паломничество в Ургу. Под вечер я воротился к себе на квартиру и сел за путевой дневник, чтобы записать множество впечатлений этого дня.

 

ШАХМАТНАЯ ПАРТИЯ

Наутро, т. е. на восходе солнца, китайский повар подал мне в постель завтрак, а вскоре явился и «гофмаршал», дабы сообщить мне распорядок дня. Во-первых, я должен был присутствовать на утренней службе в большом дацане, где воздают почести хутухте, и там познакомиться с семью советниками Живого Будды, настоятелями ургинских монастырей (все это святые, которым уже нет нужды рождаться вновь). Далее был предусмотрен второй прием у хутухты, в присутствии семерых настоятелей, вот тогда-то можно будет обсудить возложенные на меня поручения барона Корфа.

Заседание совета состоялось в малом личном храме хутухты, где я был принят накануне. Все происходило с огромным достоинством, и меня приятно удивило, сколь точно семеро духовных пастырей были осведомлены об истории Монголии, давних договорах России с Монголией и Китаем и о вопросах политики. Один из них коротко и ясно обрисовал ситуацию, и все приветствовали начинания, представленные мною от имени барона Корфа, и высказались за сближение с Россией посредством торговых контактов.

Между тем перед дворцом собралась большая толпа паломников. По окончании заседания совета, во время коего подавали чай и сладости, хутухта в сопровождении настоятелей вышел в павильон с колоннами и занял место на троне; рядом поставили столик с шахматной доской и фигурами. Еще прежде Его божественность спросил, играю ли я в шахматы; теперь он предложил мне партию, я сел напротив, и игра началась.

Зала наполнилась ламами, которые шпалерами стали по обе стороны; по этому проходу приближались к своему Живому Богу паломники, один за другим по-лягушачьи вползая на коленях по лестнице либо прыгая по ступеням.

На Божественного это поклонение явно наводило скуку, он полностью сосредоточился на игре. Не поднимая глаз от доски, хутухта благословлял каждого из подползающих паломников, прикасаясь к его лбу тою шахматной фигурой, которую как раз держал в руке. При этом он, к моему радостному удивлению, напевал подхваченную вчера мелодию «Es gibt ein kleines Vogelhaus…». Благословив в ритме штраусовского вальса благоговейный народ, он поставил моему королю шах, а затем и мат.

Утешаясь выигранной на совете битвой, которая как бы искупала шахматный проигрыш, я попрощался и отправился домой обедать. Засим все семеро святых советников нанесли мне визиты в обществе собственной свиты, я угостил их чаем, сластями, печеньем и киевской вишневой наливкой.

В свите этих вельмож было и несколько монгольских князей, чуней, один из которых спросил, не угодно ли мне поохотиться вместе с ним на антилоп — в его владениях у подножия горного кряжа замечено несколько стад. Я очень обрадовался этому предложению, особенно оттого, что сам чунь отнесся ко мне с симпатией и сообщил, что хочет пригласить на охоту и своих русских друзей из Маймачина. Мы уговорились, что через три дня я приеду в его княжество, расположенное километрах в двухстах к югу; в качестве провожатых князь оставил для меня в Урге кой-кого из своих людей с лошадьми.

Однако ночью я почувствовал себя плохо; поднялась температура, и я опасался, уж не приобрел ли от сильнейшей тряски во время путешествия ламской почтою какое-нибудь внутреннее воспаление. «Гофмаршал», которому я посетовал на нездоровье, привел ко мне самого знаменитого из многочисленных тамошних лекарей. Тщательно меня осмотрев, лама диагностировал раздражение кишечника, но объяснил оное не тряской, а какой-то ядовитой пищей. Он спросил, не угощали ли меня буряты сурками, которых так любят сами; по его мнению, эти животные чрезвычайно ядовиты и употребление их в пищу ламаистам, собственно говоря, запрещено. Я не отрицал, что вместе с бурятским чаем мог отведать и сурка; в конце концов, лекарь дал мне порошок из растертых корешков, пахнущих фиалками, и велел обернуть живот теплой ягнячьей шкуркой. От такого лечения меня прослабило, температура очень скоро упала, боль прошла, и на третий день я уже мог двинуться в путь — на сей раз в тарантасе, чин чином запряженном тройкой лошадей и управляемом, как положено, кучером с козел; и снова меня сопровождала многочисленная кавалькада. Теперь мы меняли лошадей на подставы, присланные князем, и были они превосходны, так что вечером того же дня я прибыл к моему чуню.

 

ОХОТА НА АНТИЛОП

Князь принял меня в своем юртовом стане с большою сердечностью и явно обрадовался моему приезду; русские господа из Маймачина уже прибыли и привезли с собою русскую водку, паюсную икру и русские пироги, так что угощение было наполовину монгольское, наполовину европейское.

Охотиться предстояло на так называемую антилопу Пржевальского, или дзерена. Это животное размером с лань, с рогами наподобие лиры, помнится, отогнутыми на спину. Ноги у этой антилопы сильные, короткие, цвет шкуры золотистый, светло-коричневый, бежит она иноходью, живет в горных лесах и лишь изредка спускается в предгорья и безлесные степи. Ходит она большими стадами из многих сотен голов, чрезвычайно пуглива и проворна, так что в горах добыть ее почти невозможно и монголы охотятся на нее главным образом в степях.

На рассвете мы сели на коней. Накануне вечером княжеские вассалы видели дзеренов примерно в пятнадцати километрах от лагеря; мы разделились на группы и широким фронтом — километра три — поскакали в том направлении. Монгольские охотники были вооружены луками и стрелами, князь прихватил еще и берданку, а мы — я, Моэтус и трое других русских гостей — вооружились винчестерами.

С вершины холма мы увидели далеко в степи стадо в несколько сотен голов; у меня был с собою бинокль, и я с удовольствием разглядывал редких животных, которые благодаря своей яркой светлой окраске отчетливо выделялись на фоне степной зелени. Но пугливые дзерены тоже заметили нас. Поначалу они стояли спокойно, поглядывая в нашу сторону. Так и подмывало устремиться прямиком к стаду, но князь велел, чтобы мы, оставаясь на холме, один за другим выехали в поле зрения животных, а затем, сохраняя меж собой дистанцию примерно в сотню шагов и присмотрев какое-никакое укрытие, подходящее для лежащего человека, на ходу бросились из седла наземь и замерли, так как малейшее движение любого охотника может испортить всю охоту. Лошадей без всадников уведет на аркане передний.

Когда охотники всех четырех групп лежали в укрытиях, цепочка лошадей и всадников развернулась в сторону стада и медленно поскакала к нему. Началось своеобразное маневрирование, основанное на особенностях дзеренов и долженствующее выгнать их на охотников.

Дзерены чрезвычайно пугливы и осторожны, но, по всей видимости, еще и очень любопытны. Когда что-то незнакомое — вот как здесь цепочка всадников — медленно приближается к ним, они не убегают в безоглядном ужасе, а подпускают его к себе; но уж затем стадо бросается наутек, уходя далеко в сторону от возможного врага. Когда дзерены отступают, всадники тоже меняют направление и опять медленно скачут прямо на антилоп, которые ведут себя так же, как в первый раз. Всадники стараются маневрировать так, чтобы все стадо или часть его, уходя от мнимого врага, находящегося перед глазами, оказалось на расстоянии выстрела от настоящего противника, притаившегося в засаде.

Я хорошо видел все это, лежа за травяной кочкой; с величайшим увлечением я следил за ловкими маневрами всадников, которые таким манером подгоняли стадо к цепочке стрелков. Плотно сбившееся стадо набежало на двух стрелков; один из них был сам князь, который чуть ли не в упор уложил одного дзерена стрелой, а второго — пулей. Я тоже вскочил и примерно с двухсот шагов выпустил по бегущему стаду пять пуль кряду из моего многозарядного винчестера, хотя уложил только одну антилопу; остальные стрелки, вооруженные винчестерами, тоже стреляли безуспешно, а вскоре стадо исчезло за холмом.

Охотничья компания поскакала затем дальше, к лесистому холму, где нас ожидал большой костер и завтрак. Одного дзерена тотчас освежевали, разделали и кострецы зажарили для нас на вертеле; мясо у них превосходного вкуса. Интересен для меня был и вид нашего лагеря: вокруг собралось множество народу, и наш хозяин угощал всех остатками дзерена, мясом баранов, зарезанных специально для этой цели, а также аракой и кирпичным чаем. Люди веселились, стреляли из лука по мишени, устраивали импровизированные забеги и борцовские схватки, в которых участвовал не только простой народ, но и послушники ламаистских монастырей в своих красных одеяниях.

Завтрак был очень обильный и изрядно политый русской водкой и наливками, французским коньяком и монгольской аракой; в заключение почетным гостям подали и шампанское, увы, в деревянных чашках.

Во время пира двое охотников заспорили, что лучше делать на большом расстоянии — стрелять в стадо вообще или брать на мушку отдельное животное. И тут как раз появилось стадо овец, его пригнали к лагерю два пастуха. Чтобы разрешить спор, решили произвести пробу и открыть пальбу по овцам. К пастухам послали конника и велели отогнать стадо шагов на двести пятьдесят, а самим оставить овец и подойти к костру, предварительно назначив общую цену за убитых животных. Пастухи подошли к огню, один был мирянин, а второй — странствующий лама, который вез с собою на лошади маленького мальчика.

Охотник, утверждавший, что, стреляя по стаду, можно достичь тех же результатов, что и тщательно целясь в отдельное животное, выпустил по стаду все пять пуль из обоймы, но лишь одна серая фигура подпрыгнула и упала бездыханная. Кто — то из людей чуня быстро съездил в стадо, перекинул убитое животное через седло и вернулся к нам. Оказалось, стрелок уложил не овцу, а козла.

Лама бросился к козлу, а когда удостоверился, что он мертв, — к пастуху, осыпая его упреками и бранью. Он был настолько возбужден, настолько вне себя, что я никак не мог уразуметь, в чем же пастух провинился. Как выяснилось, пастух уговорился насчет стрельбы по стаду, не спросив ламы. А ведь в стаде был его козел, пастух обязался пасти козла в стаде и доставить к юрте ламы. Все монголы приняли сторону ламы, а тот все не унимался, хотя ему предложили за козла десятикратное возмещение, твердил, что для него это не просто козел, а друг, которого он никогда бы не продал, потому что в нем жила душа его усопшего друга.

Уладить сей инцидент, который изложили чуню, оказалось очень трудно. Пастуху присудили уступить ламе за козла десяток овец, а, кроме того, дать ему сатисфакцию в форме борцовской схватки. Оба сбросили верхнее платье и на корточках присели друг против друга у костра. Пастух молчал, лама же изрыгал хулу, бросал ему в лицо землю и плевался; потом оба вскочили на ноги, и началась яростная схватка, в коей пастух, в конце концов, потерпел поражение.

Лама, однако, не удовлетворился тем, что положил противника на лопатки, вдобавок он, несколько раз с силой стукнув пастуха по голове, оглушил его, схватил аркан, набросил ему на шею и принялся душить. Увидев это, князь приказал китайцу-полицейскому, случившемуся в толпе, разнять борцов. Тот действовал следующим образом: сел на лежачего и длинными рукавами своего халата начал хлестать обоих по лицу. Лама не сразу оставил свои попытки удушить противника, поэтому полицейский вытащил нож и перерезал аркан, после чего ламу отвели в сторону и крепко там держали.

Князь между тем выбрал в стаде десять лучших овец, которых отловили арканом, велел связать им ноги и положить перед арестованным ламой. Пастух тоже успел очнуться, ему поднесли большую чашку араки и кусок мяса, потом посадили на коня и приказали немедля уходить прочь вместе со стадом. Однако лама, по-прежнему порученный заботам полицейского, упорно рвался к своей лошади, чтобы броситься вдогонку за пастухом. Лишь после того как полицейский влил в него несколько чашек араки, а мы — несколько рюмок коньяку, чтобы успокоить его душу, скорбящую по застреленному другу, лама забыл о мести и занялся честно приобретенными десятью овцами.

После обильной трапезы охота продолжалась тем же способом. Еще дважды стадо было обстреляно, так что всего мы уложили восемь дзеренов, причем двух убил я. Удивительна ловкость монголов в обращении с луком и стрелами. Два из шести дзеренов, убитых во второй половине дня, были ранены, и монголы, устремившись за ними в погоню, добили их из лука, стреляя с седла на полном скаку.

 

ПРОЩАНИЕ С УРГОЙ

В Урге я пробыл еще два или три дня. Там я познакомился и с несколькими именитыми учеными. Один из них, Чжэн-сян, как живой стоит у меня перед глазами. Этот высокий смуглый мужчина лет тридцати пяти не раз совершал далекие путешествия в Тибет, в Лхасу, несколько лет там учился, а затем вернулся в Ургу как обладатель высшего звания ламы-лекаря.

По приглашению практикующего в Петербурге бурятского лекаря Бадмаева, весьма знаменитого в высших слоях петербургского общества, Чжэн-сян ездил и в Санкт-Петербург. Он очень увлекательно рассказал мне о своих путешествиях в Тибет и Россию и о полученных там впечатлениях. Мне было легко общаться с ним, потому что он свободно владел русским и говорил как человек образованный. У него было и много медицинских книг на русском языке, к тому же он выписывал два журнала — «Синодальный вестник» (орган Священного синода) и медицинский журнал.

О Бадмаеве он отозвался как о человеке очень умном и ловком, в какой-то мере знакомом и с европейской медициной, но лучше всего постигшем науку лечения высокопоставленных сановников, причем не только от болезней, но и от иных неприятностей. О настоящей ламаистской медицине Бадмаев знал немного, по монгольско-тибетским оценкам заслуживал разве что звания аптекаря; целебные травы он знает, но понятия не имеет, как они действуют на человеческий организм.

Ламаистская медицина складывается из точного эмпирического знания всех свойств растений на разных стадиях их развития с учетом места, где они произрастали, и времени, когда они сорваны, — однако же, химии она не знает. Натуропатия посредством солнца, воздуха, воды и расположения планет развита у лам необычайно высоко, и результаты, каких они достигают, просто поразительны. Так, например, я видел, что при обморожениях удается с помощью компрессов из листьев предотвратить гангрену и сепсис — отпадают только полностью отмороженные участки плоти, а обнажившиеся кости затем безболезненно спиливают. Лекари-ламы утверждают, будто умеют исцелять туберкулез и рак.

Я знавал одну даму, жену моего коллеги, которая, по приговору многих европейских врачей, в силу неизлечимой женской болезни не могла иметь детей. Вместе с мужем эта дама приехала в Ургу, так как муж ее был назначен представлять российские интересы при дворе хутухты (таков был итог миссии, порученной мне бароном Корфом). По моему совету дама обратилась к Чжэн-сяну, он назначил солнечные и лунные ванны, в определенные часы полную темноту, определенную диету и какие-то толченые травы для приема внутрь, и уже через полтора года она без осложнений родила сына, а затем и еще троих здоровых детей. По ее рекомендации к Чжэн-сяну ездили и другие дамы, которым он тоже помог.

На мой вопрос, почему он не остался в Петербурге, Чжэн-сян ответил: «Я не дипломат, я просто лекарь, умею только по-настоящему лечить больных, но не тех, кого сперва нужно сделать больными, в чем так преуспел Бадмаев. Вдобавок я лама и должен учить других в моем монастыре».

Моэтус тоже потратил время с пользой, завел множество друзей как среди лам, так и среди чиновников-чанем и выяснил много интересного и нужного о торговле. Я сам в беседах с влиятельными особами и с хутухтой в Урге тоже все больше убеждался, что, не говоря о многом другом, уступка требованиям читинского губернатора Хорошхина милитаризовать туземные народы, т. е. превратить их в казаков, очень сильно навредит политическим устремлениям барона Корфа в Монголии.

У хутухты я побывал еще два раза. И однажды он при этом осведомился, не будет ли барон Корф возражать, если он посетит бандидо-хамбо-ламу в Гусиноозерском дацане. Ему очень этого хочется, но высокий совет против, ссылается на то, что он еще не побывал в Пекине, — у него же нет ни малейшего желания туда ехать. И шепотом сказал мне через своего «гофмейстера»: «Я терпеть не могу старую императрицу, она злая женщина».

Я ответил, что барон Корф, несомненно, будет рад приветствовать его в России как своего гостя, но для своего путешествия он должен выбрать такое время, когда барон Корф будет в Забайкалье, ведь генерал-губернатор человек очень занятой, много разъезжает по краю и в Забайкалье попадает довольно редко.

Хутухта проявил большой интерес и к нашей охоте на дзеренов, о которой очень подробно меня расспрашивал. Историю о застреленном козле и последующем суде и схватке он выслушал со всеми подробностями и был полностью на стороне ламы. Я спросил, доводилось ли ему самому охотиться на дзеренов, и он ответил, что охотился, только не стрелял, ибо сам животных не убивает. Зато он очень любит стрелять из лука или из ружья по движущимся мишеням и скакать на хороших лошадях.

Как я узнал, окружение не позволяет ему свободно разъезжать по округе. Его божественность держат вдали от народа, он любуется играми и праздниками, но не участвует в них и принимает лишь паломников, которые приходят к нему за благословением. Обычно его окружают только ламы и чуни.

Прощальная аудиенция сопровождалась теми же торжественными церемониями, что и приветственная. В дацане прошло богослужение, во время которого хутухта восседал на троне и присутствовали все сановники. Мне указали кресло рядом с возвышением, где восседал Его святейшество, — оттуда я мог видеть всю церемонию. Музыка сменялась хоровой декламацией, в промежутках читали длинные тибетские молитвы, которые, как мне объяснили, призывали благословение небес на царя, на его наместника барона Корфа и на мое благополучное возвращение домой.

Когда богослужение закончилось, мне преподнесли два больших ящика, обернутых упомянутыми выше хадаками. Ящики открыли и показали мне ответные дары, предназначенные для барона Корфа. В одном были драгоценные бурханы — старинные, очень красивые и ценные священные изображения из золоченой бронзы, наполненные чудотворными изречениями, и иные предметы ламаистского культа. Во втором — пятьдесят четыре картины, писанные по шелку, каждая размером 0,5×0,5 метра; развешенные рядом, они составляли храмовое панно — изящно выписанные сцены из жизни Шакья-Муни и его учеников, — а изготовили их ламы частью в Тибете, частью в Урге. К каждой из картин прилагался пояснительный текст, начертанный на особенной шелковой бумаге. Все это был плод многолетнего труда, представлявший редкостную художественную ценность.

Когда спустя два года я прощался с бароном Корфом, он подарил мне этот ящик с его бесценным содержимым в знак признательности за мою работу в Забайкалье. Обстоятельства сложились так, что в 1897 году я был вынужден продать эти панно Британскому музею, где они, вероятно, и находятся по сей день. Сначала я предложил их Берлинской академии, но она не имела тогда возможности приобрести их, хотя и признавала их высокую художественную ценность.

 

ПУТЕШЕСТВИЕ ПО АМУРУ

На обратном пути из Урги я получил от генерал-губернатора новое задание, которое опять привело меня в Нерчинский каторжный район. Речь шла об описанном мною выше расследовании неприятного инцидента в новой алгачской тюрьме для «политических».

Сразу после этого я встретился на Аргуни с моим начальником, и мы вместе сплавились на плотах вдоль китайской границы до слияния Амура и Шилки; там нас ожидала паровая яхта «Ингада», на борту которой мы продолжили путь через Благовещенск в Хабаровск.

Это было мое первое плавание по Амуру. По давнему обычаю, его торжественно отметили «крещением» в Амуре — наподобие того, как делают на экваторе. Мне, «крестнику», пришлось раздеться, после чего капитан и штурман вывезли меня на гребной шлюпке на середину реки, которая достигала здесь километровой ширины. Сопровождали нас двое «крестных» — один из моих коллег, Завремович, и первый адъютант барона Корфа, Бернов. Меня обвязали шкотом, закрепленным в шлюпке, бросили в сильное течение, а затем трижды протащили вокруг шлюпки, причем я, хорошо умея плавать, изрядно нахлебался воды. По завершении этой части церемонии «крестник» прямо в шлюпке вместо материнского молока получает добрый глоток коньяка из серебряной чарки, которую затем хранит как подарок на память от своих «крестных». На этой чарке гравируют «метрику» — дату, имя «крестника» и имена «крестных». По возвращении на корабль общество во главе с бароном Корфом встретило меня шампанским, засим последовал торжественный завтрак с множеством блюд и напитков и юмористическими тостами. Для бедняги «крестника» вся эта процедура — тяжелое испытание, так как он обязан пить с каждым, кто произносит тост, а мои спутники были сплошь люди с крепкой головой. Капитан и команда яхты тоже участвовали в празднике.

Уже в верхнем своем течении Амур — река внушительная. Берега высокие, крутые, поросшие тайгой. Правый китайский берег и земли за ним населены еще меньше, чем российская сторона, где через каждые 50—100 километров встречаются казачьи станицы. Каждые 30 километров где-нибудь на каменной круче у самой реки виднелось здание почты, рубленый дом, состоящий из 2–3 комнат и огромной русской печи. Поскольку все движение по Амуру проистекало только зимой по льду, летом эти почтовые станции значения не имели и оттого зачастую пустовали. От Сретенска до Николаевска, т. е. на протяжении 4 800 верст, проезжего тракта тогда не существовало; в осенний ледостав и весенний ледоход всякое движение на месяц-полтора замирало. Двигаться в это время можно было только сквозь тайгу по опаснейшим горным тропам. В эти три месяца Амурскую область связывал с Западной Сибирью и Россией один лишь телеграф. Потому-то почта скапливалась в Сретенске — несчетные мешки лежали кучами.

На сей раз наша поездка шла гладко, но так бывало отнюдь не всегда, ведь пароходы, хотя имели осадку всего 3,5–4 фута и приводились в движение большим кормовым колесом, нередко садились на мель. Здесь было много подводных камней и постоянно возникали новые песчаные мели: огромные таежные деревья падали в реку, цеплялись за камни, и их заносило песком. Речных карт не существовало, лишь кое-где встречались береговые знаки, понятные только капитану. Вот почему среди тогдашних капитанов были выходцы из самых разных профессий — экзамен сдавать не требовалось, только бы показал точное знание реки и всех ее причуд. Хороший капитан в ту пору пользовался огромным уважением, и в прошлом его никто особо не копался. Оттого-то капитанами нередко оказывались мало-мальски образованные бывшие арестанты. Так, на «Ингаде» капитанствовал бывший офицер, отсидевший срок за братоубийство.

На носу яхты всегда стоял матрос с длинной рейкой — замерял глубину реки, монотонно нараспев выкрикивая: «Семь с половиной, шесть, пять!» — а не то: «Пролет», дескать, дна не достать. Потом вдруг раздавалось: «Сели!» — в тот же миг судно резко вздрагивало, машину стопорили и давали полный назад. Если удавалось сойти с мели, яхту сразу отводили к ближайшему берегу и там осматривали на предмет течи. При серьезном повреждении судно требовало ремонта на суше, путники сходили на берег, разбивали лагерь и дожидались следующего почтового парохода, который раз в неделю ходил от Хабаровска до Сретенска и дважды в месяц — от Сретенска в Николаевск. К счастью, на сей раз ничего такого не случилось, но тем же летом во время другой поездки я познакомился со всеми этими прелестями.

Самая живописная часть Амура — примерно двухсотверстный участок, где река прокладывает себе путь через хребет Хинган. Хребет тянется с севера на юг, и его прибрежные кручи достигают в высоту 300 футов. Река, местами шириною полторы-две версты, нередко сужается там до 300–400 метров, берега покрыты лесом. Русло у нее извилистое и временами образует как бы большие красивые озера, которые неожиданно открываются взгляду за каким-нибудь поворотом. Впечатление такое, будто плывешь по уединенному заповедному краю, откуда нет выхода.

На одном из таких озер стоял у берега почтовый пароход, запасался дровами. Мы причалили возле того же штабеля, в свою очередь запаслись топливом, а заодно получили доставленную для нас почту. Сидя на палубе, я принялся разбирать корреспонденцию. Барон Корф с остальным обществом сошел на берег. Неожиданно барон Корф окликнул меня: «Гляньте-ка в воду и познакомьтесь с вашим пастором!.. Да набросьте на него купальную простыню, когда он поднимется на борт, чтобы его преподобию не пришлось во всей чистоте являться перед моими дамами».

Я перевел взгляд на воду и увидел крепкого, полноватого мужчину, который плавал вблизи яхты. Я поздоровался с ним по-немецки, он поднял на меня глаза, — я громко назвался и пригласил его подняться на палубу. С большой ловкостью он перебрался через планширь; тотчас принесли купальную простыню, я набросил ее ему на плечи, а засим он представился: пастор Румпетер. Я провел его в мою каюту и послал матроса на почтовый пароход за платьем моего гостя.

Пастор Румпетер рассказал мне, что направляется из Владивостока в свою забайкальскую епархию, куда не заезжал уже два года. Он был тогда единственным лютеранским священником на всю Амурскую область, и церковный его округ простирался ни много ни мало от Ледовитого океана до корейской и китайской границы и до Байкала. Опекая свою паству, пастор все лето проводил в дороге; и, тем не менее, зачастую ему приходилось посылать благословение по случаю крестин и бракосочетаний телеграфом. Он рассказал, что его крестники частенько сами шагали ему навстречу, держась за руки сочетавшихся браком родителей. Но он строго следил за моралью и благонравием, требуя, чтобы ему телеграфом и почтой сообщали обо всех заключенных браках и о детях, которых надлежало крестить; тогда он слал благословение телеграммой или письмом и заносил упомянутых лиц в церковную книгу как сочетавшихся браком или крещеных согласно дате на почтовом штемпеле.

Пастор Румпетер был замечательным человеком и пастырем, у всех, кто его знал, он пользовался любовью и уважением; я ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь отзывался о нем пренебрежительно. При всей чудаковатости он никогда не терял достоинства — никто на всем Амуре не мог похвастаться, что видел пастора Румпетера (а пастор отнюдь не чурался дружеского застолья и бокала) под хмельком, зато было очень много таких, что, состязаясь с ним в выпивке, сваливались под стол.

К азартным играм, столь популярным на Дальнем Востоке, пастор относился крайне враждебно. Жил он холостяком во Владивостоке, в деревянном пасторском домике; хозяйство его вела старая экономка-немка, которая нянчила его еще в детстве. Пасторские мальчишники, где собирались и важные персоны из русских — полицмейстер, градоначальник, комендант порта и т. п., — были очень популярны. Там подавали превосходные блюда и отличные напитки. На таких вечерах каждый мог делать что вздумается. Можно было и поиграть по маленькой, но не на азартный интерес. Поскольку же владивостокцы сплошь были завзятыми игроками, порой этот запрет нарушался, что, однако ж, неизменно вызывало резкие возражения со стороны пастора. Но возражения не действовали, и однажды пастор сильной рукою даже поднял зачинщика, г-на полицмейстера Орлова, за воротник со стула и, ни слова не говоря, вышвырнул за дверь, а затем с добродушным видом вновь занял место среди гостей. Полицмейстер долго упрашивал впустить его обратно, но пастор был неумолим. В итоге это послужило исправлению Орлова.

Кроме моих «крестных» — адъютанта Бернова, бывшего офицера-кавалергарда, и Завремовича, ныне перешедшего на гражданскую службу офицера личной императорской охраны из гвардейского стрелкового батальона, — барона Корфа сопровождали тогда еще два офицера-порученца: Паскевич из лейб-гвардии гусарского полка и Данилов, бывший морской офицер, ставший уральским казаком.

Когда мы остановились в одной из станиц под Благовещенском, на борт поднялся войсковой старшина, казачий полковник С., чтобы по дороге сделать доклад барону Корфу. Вечером после изобильной пирушки Данилов и этот полковник бурно заспорили, не помню уж по какому поводу. Во всяком случае, кончилось тем, что С. бросил Данилову вызов и попросил меня быть секундантом. Дуэль должна была состояться сразу по прибытии в Благовещенск.

Хоть я и не знал С., но по нашим балтийским понятиям о чести счел невозможным отказать ему и договорился с контрсекундантом — это был Бернов — о месте поединка. Новые товарищи посмеивались над моей готовностью стать в этаком деле секундантом совершенно незнакомого казачьего старшины и говорили: «Будьте уверены, он струсит!»

Я попытался уладить размолвку миром, но полковник мой оставался кровожаден, ни на что не соглашался, только твердил: «Жду, не дождусь, когда Данилов будет у меня на прицеле!»

Наутро по прибытии в Благовещенск мы сели в лодку и переправились на китайскую сторону, избранную местом поединка. С. вместе с врачом и вторым секундантом должен был ожидать нас там. Когда мы с Даниловым, двумя его секундантами и одним незаинтересованным свидетелем причалили к берегу, полковника мы не увидели.

Утро выдалось очень холодное, мы разожгли костер, поставили чайник и распаковали завтрак. Целый час прождали — о г-не С. ни слуху, ни духу. Я попал в совершенно дурацкое положение и поневоле выслушивал насмешки по поводу героизма г-на С. Мы уже собирались вернуться на пароход и тут вдруг заметили, что к нашему берегу плывет лодка с единственным пассажиром; он привез мне запечатанный пакет. В нем было извинительное письмо, в коем полковник С. драматически живописал, как встретил жену и детей и не смог причинить им боль, подвергая свою жизнь опасности. Он, мол, надеется, что я пойму его соображения. Второе послание было адресовано Данилову. В нем С. заявлял, что был во всех отношениях не прав, опрометчив и груб, а потому нижайше просит г-на Данилова простить его.

Все общество разразилось громким хохотом, в дураках остался один я. Данилов еще и поинтересовался: «Требует ли ваш суровый кодекс чести, чтобы я дал удовлетворение вам?» Я поблагодарил за учтивость и на обороте письма, которое отослал обратно г-ну С., написал: «Сожалею о знакомстве с Вами, впредь мы с Вами незнакомы».

Это происшествие стало для меня уроком на все будущие годы, прожитые мною в России.

 

ПОЕЗДКА ВО ВЛАДИВОСТОК

После короткой задержки мы одолели последнюю тысячу верст от Благовещенска до Хабаровска, но оставались в Хабаровске недолго, так как генерал-губернатору надлежало выехать во Владивосток, где в ту пору возводили оборонительные сооружения. К подъему российского военного флага ожидался визит военных кораблей всех наций и большие торжества.

Поездка, однако, как-то не заладилась. Уровень воды в Уссури, который, как и в Амуре, подвержен сильным колебаниям, упал ниже нормы, и, судя по всему, на протяжении 600 верст вверх по реке до небольшого притока Сунгачи наша «Ингада» далеко не везде найдет подходящие глубины. Поэтому в качестве сопровождения были взяты еще два парохода, с меньшей осадкой.

Небольшая речка Сунгача вытекает из озера Ханка и до впадения в Уссури верст двести змеится по болотистой тростниковой равнине. Шириной эта речка всего шагов двадцать, но весьма глубока. Специально построенный для нее пароходик обеспечивал сообщение между озером и Уссури.

Озеро тоже имеет свои особенности. Оно 80 верст длиной и 60 верст шириной, но глубина его в среднем не более 6–7 футов. Южная половина принадлежит Китаю, северная — России. Берега заболочены, густо поросли лесом и камышом, совершенно безлюдны и необычайно богаты зверем и птицей. Тигр тоже охотно заходит в эти места — из-за обилия кабанов. У самого озера дурная слава по причине неприятной волны, которая способна даже опытнейшего моряка отправить на корм рыбам. По озеру опять-таки курсирует специальный пароход.

Казалось, путешествие барона Корфа по Уссури были застраховано от неприятностей. Но едва мы прошли первые 200 верст, как «Ингада» напоролась на подводную скалу, получила большущую пробоину, и у берега ее лишь с трудом удалось посадить на песок. Каюты уже заливало водой, и наш багаж частично промок. Мы перешли на один из пароходов сопровождения, но еще через 300 верст он намертво застрял на мели. Третий пароход, совсем маленький, принадлежал почтово-телеграфному ведомству; на нем нашлось место только для барона Корфа с супругой и для нескольких генералов. Мы, остальные, числом одиннадцать персон, перекочевали в две шлюпки, которые пароход тащил на буксире. Но у самого впадения Сунгачи в Уссури и этот пароход сел на мель, место было очень мелкое, а дно — мягкий песок. Чтобы снять судно с мели, команда и все мы спустились в воду и попробовали вручную приподнять киль. В конце концов, эти усилия увенчались успехом, потому что сама банка была узкая, а вода подле нее — глубокая. Однако ж мы все с грустью обнаружили, что перстни, которые были у нас на пальцах, во время работы соскользнули и безнадежно пропали.

На своих байдарках подплыла семья гольдов, хотела преподнести нам свежий кабаний кострец. Мы объяснили, какие сокровища пожертвовали их речному богу, чтобы сняться с мели: среди перстней были очень дорогие, например большой рубин семейства Паскевич; сам я потерял перстень с печаткой и еще два милых сердцу сувенира. Большие и маленькие гольды принялись нырять как лягушки, но, пока мы оставались там, ничего не нашли. Улыбнулась ли им удача позднее, я не знаю.

Здесь нам довелось пережить еще одно ужасное и странное событие. Мы сами стояли в воде лишь по колено, как вдруг — всего в двух шагах от нас — боцман, который проплыл вперед с мерной рейкой и вылез из лодки в уверенности, что уже находится на песчаной банке, у нас на глазах исчез под водой. Когда мы, наконец, баграми и слегами вытащили его, он был мертв. Как выяснилось, прямо перед нами разверзался омут глубиной футов 20, и оттуда бил ледяной ключ. Поскольку же день был очень жаркий, боцмана мгновенно хватил удар.

Плавание по узкой, словно канал, но очень глубокой Сунгаче весьма своеобразно. Пароход, построенный специально для этой реки, выглядел как детская игрушка, и называли его «утюг»: он был очень маленький, короче, чем река в ширину, так как на изгибах узкого русла недоставало места для свободного поворота. На этом пароходе расположился только барон Корф с женою и ее горничной. На носу и на корме — винт был заглублен в середине суденышка — имелись особые устройства, посредством которых он упирался в мягкий береговой грунт, чтобы затем взять другое направление.

Наши три шлюпки привязали не как обычно, к корме судна, а к мачте, на топе которой был укреплен поворотный круг. Сидя в шлюпках, мы должны были на каждом повороте реки независимо от парохода держать свои суденышки на расстоянии от берега и править самостоятельно. Река змеится все время среди невероятно густой тайги, буйством своим напоминающей тропические джунгли, и мы то и дело вспугивали дичь. Я имею в виду, когда выходили на берег и пароход в одиночестве следовал речным извивам. Мы проходили наискось через тайгу примерно версту и затем на берегу дожидались парохода, который проделывал до этого места верст двадцать, а то и больше.

Как-то раз во время такого пешего перехода один из наших товарищей неожиданно вскрикнул и поднял ногу. В ступню его вцепилась черепаха, большая, фута полутора длиной. Чтобы вызволить товарища, пришлось отрезать ей голову. К счастью, рана оказалась не очень серьезной, крови вытекло много, но кость уцелела. Как нам сказали, эти черепахи водятся только на берегах Сунгачи, но, по-моему, однажды в Маньчжурии я видел у тамошнего натуралиста точно такую же водяную черепаху. В наших переходах по тайге мы стреляли вальдшнепов, тетерок и глухарей, а один раз добыли на обед косулю.

Плавание по озеру Ханка и на сей раз оказалось весьма бурным. Два морских офицера, выехавшие нам навстречу на тамошнем пароходе, совершенно расхворались и твердили, что даже в океанских плаваниях не сталкивались с этакой скверной зыбью; меня морская болезнь не взяла, вероятно, потому, что я с головой ушел в расшифровку срочных депеш на имя барона Корфа. Последние 300 верст до Владивостока мы преодолели по суше, на тарантасах.

По местоположению Владивосток — один из красивейших портовых городов, какие мне довелось видеть. Вся бухта окаймлена лесистыми сопками, а перед нею, тоже утопая в зелени, высится остров Русский. По обе стороны острова — фарватеры, ведущие во внутреннюю гавань. Иностранные военные корабли, украшенные яркими флагами расцвечивания, стояли на внешнем рейде, российские — во внутренней гавани. Стыдно сказать, но один из наших броненосцев, под командованием адмирала А., беспомощно засел на рифе, известном под названием Ослиные Уши.

После внушительного морского парада, в котором участвовали и иностранные военные корабли, под залпы салюта на высшей точке крепости был поднят российский флаг. Затем состоялись большие приемы в адмиралтействе и в просторных, специально для этой цели сооруженных павильонах. Вечерами город и бухта сияли иллюминацией из несчетных китайских фонариков, на воде плавали освещенные и украшенные флагами всех наций шлюпки, музыка разносилась над волнами.

Для нас — лиц, сопровождавших барона Корфа и выступавших в роли хозяев, — время это было интересное, но весьма изнурительное, ведь помимо служебных обязанностей нам приходилось выполнять еще и светские. Каждый вечер шли балы либо в морском клубе, либо на иностранных кораблях, причем каждая нация старалась в наилучшем свете показать всю свою неповторимость.

Мне посчастливилось встретить двух старых друзей по университету. Один был известный ученый д-р Бунге, по прозвищу Мужичок, который как корабельный врач только что прибыл во Владивосток с Северного Ледовитого океана; второй — дерптский однокашник, племянник доктора, Фриц Бунге, занимавший во Владивостоке пост судебного следователя. По моей рекомендации барон Корф перевел его на Сахалин, на недавно освободившееся место товарища прокурора. Там он и оставался до самой смерти, дослужившись сначала до вице-губернатора, а позднее и до губернатора острова. Невзирая на светские и служебные нагрузки, я провел с моими милыми друзьями не один приятный ночной час в великолепном французском ресторане Менара.

На островах во владивостокской бухте, богатых косулями и фазанами, устраивались для иностранных гостей охоты.

Когда дней через пять большая суматоха улеглась, мы еще на неделю задержались во Владивостоке, где барон Корф осматривал новые крепостные сооружения. Нас он на это время от службы освободил, и мы могли развлечься по своему усмотрению. Я провел эти каникулы в приятном обществе старых друзей.

 

ОХОТНИЧЬЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ. АМУРСКИЙ ТИГР

Во время празднеств я познакомился со здешним старожилом — г-ном Линдхольмом, большим охотником. Владея маленьким паровым баркасом, он часто выезжал на острова поохотиться. Для начала мы с ним охотились на острове Русском на диких лошадей и действительно видели их, но стрелять не стреляли.

Когда и как эти лошади попали на остров, достоверно неизвестно. Полагают, что в незапамятные времена из Японии или из Китая куда-то перевозили лошадей, и один из кораблей потерпел крушение у острова Русский. На острове лошади расплодились, так как нашли там защиту от хищников и благоприятные жизненные условия в лесистых, богатых кормом распадках.

Лошади эти чрезвычайно пугливы, проворны, быстры и на самом деле не имеют с дикими лошадьми ничего общего; они разномастны и представляют собой помесь корейского пони и монгольской лошадки, в бинокль я издали видел, например, вороного коня и серого. Китайцы-егери должны были гнать животных на нас, но им это не удалось, и добыли мы только нескольких косуль и фазанов.

Вторую охотничью экспедицию я предпринял с г-ном Линдхольмом на более отдаленный и меньший по размеру остров, специально чтобы пострелять фазанов. На этом острове корейцы раскорчевали садовые участки, и особенно много фазанов водилось именно вокруг этих садиков. Сам остров тоже изрезан оврагами и порос густым лесом, который, как повсюду в Уссурийском крае, носит субтропический характер, т. е. изобилует всевозможными лианами, в частности диким виноградом, плющом и хмелем. Оттого пробираться сквозь здешние дебри очень трудно.

Наш баркас причалил возле корейского поселка, но обитателей мы там не застали, очаги и те совершенно остыли. Войдя по узкой тропинке в чащу, мы с г-ном Линдхольмом — остальные остались на берегу — тотчас вспугнули нескольких фазанов; г-н Линдхольм выстрелил, и, как я заметил, один петушок опустился совсем рядом со мною. Я пошел к нему, намереваясь вспугнуть, но, к своему удивлению, нашел на кусте окровавленный белый лоскуток, а чуть дальше — второй. Когда я показал находку подошедшему г-ну Линдхольму, он тоже пришел в недоумение и предположил, что корейцы повздорили и один, вероятно, убил другого, а затем покинул остров, потому-то мы в поселке никого и не нашли. Через сотню-другую шагов вверх по горному склону мы наткнулись на окровавленный кусок человеческой руки. Г-н Линдхольм высказал подозрение, что к корейцам присоседился тигр, который стал теперь единственным хозяином острова. Из оружия у нас были только дробовики, мы ведь собирались охотиться на птиц. Г-н Линдхольм как опытный охотник сказал мне, что тигр вполне может напрыгнуть на нас сзади. Поэтому мы осторожно тою же дорогой вернулись к баркасу, чтобы взять пулевые ружья и вместе с другими егерями пойти по следу. Вся наша компания пришла в огромное возбуждение, особенно китайцы, взятые в качестве загонщиков. Они твердили, что тигру больше по вкусу китайцы, чем европейцы, и китайцев он сожрет первыми. Но делать нечего — пришлось идти с нами.

И вот мы все с величайшей осторожностью зашагали вверх по склону, высматривая следы хищника, и немного погодя очутились на открытой вершине, где нашли человеческие останки, белые, окровавленные лоскутья хлопчатобумажной ткани и корейскую шляпу, сплетенную из конского волоса. Увидев это, г-н Линдхольм облегченно рассмеялся, так как разгадал загадку: один из корейцев умер, и второй, по обычаю, устроил его для вечного упокоения — усадил на вершине и оставил на произвол стихий, диких зверей и птиц. Судя по следам, тризну справили здесь стервятники и лисы. Зато мы испытали радость и волнение, предвкушая охоту на тигра.

Сибирский тигр сильнее и красивее индийского, зимний мех у него великолепен — длинный, густой, яркий, ведь зверь этот месяцами выдерживает морозы, при которых столбик термометра нередко опускается ниже —25°. Зимой тигр питается, прежде всего, кабанами, хотя не боится подходить к человеческому жилью и домашние животные от него не застрахованы; голодный, он нападает и на людей. Так, при строительстве железной дороги Владивосток-Уссури тигр убил одного из обходчиков совсем рядом со станцией и унес с собой; из-за этого поезд сошел с рельсов. Незадолго до нашего приезда во Владивосток поблизости от пригородной пивоварни попала в капкан роскошная тигрица; я видел ее сначала там, а позднее в Петербургском зоопарке, где она была одной из красивейших представительниц своего вида.

От владивостокских друзей-охотников, в большинстве старожилов Востока, я слышал много рассказов о тиграх, которые в мое время не были редкостью в Уссурийском крае. Тогда ежегодно добывали 50–60 особей.

Вероятно, на самом деле их было еще больше, ведь в тайге на российской территории много китайских и других иноплеменных охотников охотились на сибирского благородного оленя, чьи рога — так называемые панты — ценились в Китае на вес золота. Эти пронизанные кровеносными сосудами еще мягкие рога обваривали кипятком, высушивали и продавали как омолаживающее средство. Кроме того, китайцы искали в здешних местах чудодейственный корень женьшень. Наверняка немало тигров попадало в капканы этих людей или же становилось жертвой самострелов. Для китайцев ценность представляет не только шкура, но весь тигр как таковой. Сушеное тигриное мясо и растертые в порошок кости якобы делают человека сильным и отважным, усы, зубы и когти служат чудотворными амулетами и т. д. Шкура тигра стоила тогда всего рублей тридцать, но без когтей и усов. Шкура «в комплекте» — сто рублей и более.

По рассказам старых охотников, выслеживать тигра в одиночку — предприятие дерзкое и очень опасное; не имея прикрытия, охотник рискует жизнью, так как тигр может напасть сзади, ведь, заметив, что его преследуют, он пытается зайти охотнику в тыл. Тогда роли меняются, и преследователь становится преследуемым.

Большие облавы на тигра, обычные в Индии, устраивают в Сибири редко, только вблизи города или станицы, когда можно окружить зверя на свежей пороше. Тогда все — охотники и загонщики, солдаты и казаки — вооружаются ружьями. Я, к сожалению, в таких облавах не участвовал, но следующей зимой, в начале декабря, проездом в Благовещенске, видел роскошного тигра, недавно убитого тамошним губернатором в такой вот облаве.

Здесь я хочу рассказать, что мне довелось слышать о ловле живых тигров. Изрядно к северу от Владивостока, неподалеку от тихоокеанского залива Св. Ольги, жила в тайге семья русских охотников — отец и четверо сыновей. Так вот они специализировались на ловле тигров по своему собственному методу, причем каждый выполнял строго определенные задачи.

Осенью, когда выпадает пороша, они вместе с собаками, сибирскими лайками, выходили в тайгу на поиски; обнаружив след тигра-одиночки, они шли за ним; если же это была тигрица с котятами, ее благоразумно оставляли в покое. Лайки вели охотников на следу нередко по нескольку дней, но останавливаться было нельзя, чтобы не дать тигру отдохнуть или добыть себе пропитание. Такого безостановочного преследования зверь не выдерживает, устает и ложится.

На лежке тигра облаивали собаки, и пятеро ловцов пытались окружить его. Двое подбирались сбоку, а один шел на него в лоб, вооруженный большой жердиной. Четвертый брат, силач огромного роста, подкрадывался сзади. Собаки и трое ловцов полностью завладевали вниманием зверя, и четвертому удавалось незаметно подойти к нему: всем своим весом он обрушивался тигру на спину и железной хваткой вцеплялся в уши, не давая пошевелиться. Тогда в раскрытую пасть просовывали жердину, чтобы тигр более не мог укусить, закрепляли ее как мундштук упряжи, а лапы крепко связывали веревками, так что хищника можно было безопасно унести.

Пока четверка отважных сынов Енаковых выполняла свою опасную работу, отец с ружьем на изготовку стоял рядом — если что-нибудь шло не так, а это случалось нередко, его меткая пуля приканчивала тигра. Всех пятерых тигры уже изрядно потрепали, один даже лишился глаза.

Отважные тигроловы ловили только молодых животных, потому что старый тигр, вошедший в полную силу, был, по их мнению, слишком опасным противником. Так или иначе, это семейство ежегодно доставляло на побережье нескольких тигров в клетках, а оттуда их увозили в зоопарки Европы и Америки. Зимой пленников держали в бревенчатой хижине, весной перегоняли в узкие низкие клетки и увозили прочь.

Второй способ лова — западня. Для этой цели используют прочную клетку с опускной дверью, внутри которой привязана живая приманка. Обычно такую западню ставят вблизи поселка, куда обычно наведывается тигр. В ямы-западни, устраиваемые для других зверей, к примеру медведей, тигр, как говорят, попадает очень редко. Чаще всего профессиональные охотники бьют тигра с помощью самострелов, расставленных вокруг убитого им животного. Если тигр где-то задрал добычу, он обязательно к ней возвращается. Мужественный, настоящий охотник нередко успешно использует такой шанс для засады.

Странствующий в тайге человек должен остерегаться всевозможных хитроумных ловушек. Например, на узких тропах роют ямы на крупных животных. Сверху яма узкая, но книзу расширяется, как перевернутая воронка, так что выбраться из нее невозможно. На дне часто вбивают заостренные колья, а отверстие искусно укрывают мхом и тонким хворостом. Часто устанавливают висячие бревна, с виду похожие на безобидное, сломанное ветром дерево, но замаскированная подпорка, на которую проходящий под «деревом» непременно наступает, автоматически его обрушивает. Такие ловушки часто устраивают вдали от человеческих поселений, и проверяют их слишком редко, поэтому пойманный зверь зачастую обращается в прах.

 

ОБРАТНЫЙ ПУТЬ В ХАБАРОВСК

Когда я впервые попал во Владивосток, город еще только строился; главная улица вдоль бухты Светлянской, где позднее выросли большие дома с богатыми магазинами отечественных и зарубежных фирм вроде гамбургского универсального магазина «Кунст унд Альберс», который один занимал 300 молодых приказчиков, еще строилась, равно как и множество административных зданий и казарм. Только дом губернатора и его канцелярии, морской клуб и адмиралтейство уже были возведены. Густо населен был лишь китайский квартал, где проживало около пяти тысяч китайцев и корейцев — строители, портовые рабочие и кули.

По другую сторону бухты, где позднее установили крупнейшие артиллерийские батареи, в ту пору находилось популярное увеселительное заведение «Италия». Сопки, амфитеатром поднимающиеся вокруг бухты, — впоследствии на них и возник город — представляли собою тогда тайгу, в которой располагались редкие виллы.

Наш отъезд в Хабаровск ускорился оттого, что теплая осенняя погода, которая обычно держится до конца октября, внезапно переменилась. Налетевший с севера штормовой ветер принес холод и снежную вьюгу почти на месяц раньше, чем всегда.

Маленький сунгачский пароходик получил поломку, был поставлен в док, и ремонт еще не закончился. Вместо пароходика срочно снарядили баржу, так называемую шаланду, которую тащили бурлаки; как и пароходик, на каждом повороте она зарывалась в мягкий береговой грунт и только после этого поворачивала. Эта чрезвычайно примитивная и тесная баржа ожидала нас у пароходного причала там, где Сунгача вытекает из озера Ханка. На сей раз помимо шаланды у нас была одна-единственная шлюпка вместо трех, которыми мы располагали на пути во Владивосток. И всем нам, двенадцати пассажирам, а также бурлакам, тащившим шаланду, нужно было как-нибудь разместиться на этих двух «челнах». Вместе с нами путешествовала и баронесса Корф со своею горничной. «Каюта» — сарайчик с парусиновыми стенками — была так мала, что устроиться там лежа могли только эти две женщины. Мужчины отдыхали лежа по очереди. Еще на борту кое-как хватало места для самовара и примуса, развести огонь было негде, и трапезы приходилось готовить на береговых кострах. Поскольку течение было очень слабое, а бесконечные поворотные маневры отнимали массу времени, путь до Уссури занял несколько дней.

Еще по дороге во Владивосток обилие дичи на этой реке несказанно нас удивило, теперь же оно и вовсе повергло всех в изумление. Когда, переправившись через озеро, мы сошли на берег, то наткнулись на такую уйму фазанов, что за десять минут буквально в нескольких шагах от причала настреляли из двух ружей два десятка великолепных петушков. В течение всего путешествия нам ни разу не потребовалось более получаса, чтобы — пока разводят костер — обеспечить все общество дичью для следующей трапезы. Кроме фазанов, вальдшнепов и тетерок, мы подстрелили парочку мускусных антилоп суни и молодого кабана. Причем, собственно, и охотиться не пришлось — дичь просто была тут, ее брали как бы из кладовой.

Примитивность жизни на шаланде с каждым днем все больше нам досаждала. Не было защиты ни от холода, ни от дождя, ни от снега и ветра. Переодеться и умыться почти невозможно. А поскольку команда была малочисленна, нередко мы сами впрягались в лямку.

Поэтому все ужасно обрадовались, когда наконец завиднелась Уссури, ведь там нас ждала «Ингада» с превосходным шеф-поваром барона Корфа на борту.

Но получилось, увы, иначе. Вместо «Ингады» мы увидели на Уссури, ширина которой составляет здесь около полукилометра, одну только ледяную шугу. Даже казаков из расположенной 650 километрами ниже по течению станицы Графской и тех не было. Делать нечего, пришлось продолжить путь вниз по Уссури на этой окаянной плоскодонной шаланде и в маленькой шлюпке.

Первым делом соорудили простенький парус, так как тащить баржу лямкой с берега было невозможно — надо оставаться посредине реки и дрейфовать по течению и по ветру, притом что ветер зачастую дул не в нужном направлении и с такой силой, что наша перегруженная шаланда начинала весьма опасно раскачиваться. Настроение падало день ото дня; особенно изнуряли нас кромешно темные ночи. Каждый вечер приходилось становиться на якорь посреди реки, где самое сильное течение, ведь у берега на спокойной воде шаланда могла вмерзнуть в лед. Часто мы даже не знали, держит ли хилый якорь или нас уже несет течением, баржу швыряло туда-сюда, слышался только скрежет льдин о тонкие борта да вой снежной бури. Мы поневоле опасались, что нас ждет судьба г-на фон Кубе, которого несколько лет назад осенью неожиданно настиг ледостав, и он на целых пять недель застрял в казачьей станице на Уссури. Только когда река замерзла, он смог продолжить путь в Хабаровск, уже по льду на санях, так как дорог и здесь не было.

Запасы провизии у нас подходили к концу, да и дичь встречалась крайне редко. Порой нам удавалось подстрелить со шлюпки пролетающих уток, а однажды — очень невкусного лебедя. На удочку-самолов иной раз попадались щуки, которые слегка разнообразили наше меню.

Поскольку причаливать к берегу становилось все труднее и опаснее, мы сходили на сушу раз в день и тогда разводили большущий костер. На этом костре варили и жарили, а заодно сушили промокшую одежду.

Дважды мы прошли мимо казачьих станиц. Но не задержались там, так как опасность вмерзнуть в лед постоянно возрастала. Мы только сменили команду, да еще к нам примкнуло несколько лодок. Об «Ингаде» никто ничего не слыхал. Хотя вода поднялась, все же напрашивался вывод, что яхта где-то крепко села на мель.

Ледовая обстановка и погода с каждым днем ухудшались, а вместе с ними ухудшалось и наше настроение; дорожные лишения в особенности докучали нашей даме и ее горничной. Баронесса Корф привыкла быть аккуратно причесанной и изящно одетой. Здесь то и другое было невозможно, перемена белья и платья вообще исключалась, равно как и бритье для мужчин. Мы все стали похожи на дикарей.

После одной особенно кошмарной ночи — должно быть, пятой или шестой на Уссури — мы расслышали под утро сквозь рев бури свисток сирены. Думаю, сей неблагозвучный тон редко встречали так радостно, как встретили его мы. Устроив ответный салют, мы выслали вперед казачью лодку, чтобы известить о нашем прибытии, но добрались до «Ингады» уже почти затемно. К счастью, на мель она не села, но стояла перед недавно образовавшейся песчаной банкой, не рискуя ее форсировать. Здесь-то, примерно на полпути, в 300 верстах от Хабаровска, яхта и ожидала нас все это время.

Поскольку мы сообщили о себе загодя, все было готово для нашей торжественной встречи. Внезапный переход из состояния полной дикости к величайшему комфорту пробудил в нас ощущение, которое можно назвать только блаженством.

 

РЕЗИДЕНЦИЯ ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОРА

Наше плавание по Уссури не могло бы продолжаться более ни дня — уже вблизи Хабаровска на одном из мелководных участков фарватера скопилось столько льда, что пришлось взрывать, иначе «Ингада» пройти не могла, а наутро яхту удалось завести в док только через протоку, с великим трудом пробитую во льду.

Хабаровск, или Хабаровка, как он тогда еще назывался, представлял собой всего-навсего большую деревню, хоть и был резиденцией правительства. Расположен он над реками Амур и Уссури на двух сопках метров по сто сорок высотой; две части города соединялись друг с другом деревянными лестницами. По одну сторону находились казармы, корабельная верфь Амурской пароходной компании, кадетский корпус, ботанический сад и — в особо маркированном квартале — фанзы китайских кули, которых здесь проживало около двух тысяч.

На другой сопке высилось весьма безвкусное краснокирпичное здание — резиденция генерал-губернатора. Чуть ниже по склону стоял кафедральный собор, а между ним и берегом Уссури — дома чиновников, многочисленных генералов и немногих европейских коммерсантов. Эти дома образовывали тогда единственную улицу; незамощенная, с деревянными мостками для пешеходов, она шла все время то вверх, то вниз. Там помещались также здание почты, отделение Имперского банка и гауптвахта. Всего в Хабаровске проживало около 2 500 европейцев. Европейцев-чернорабочих, кроме арестантов, в ту пору еще не было.

Окрестности города представляли собой совершеннейшие таежные дебри, за исключением нескольких приамурских сопок, где поселились корейцы, занимавшиеся садоводством и огородничеством. Русских поселенцев тогда тоже не было. Корейцы отличались огромным прилежанием и умением выращивать овощи; эти люди получали от хабаровского общества, отчасти весьма взыскательного, европейские семена, которые, хотя были им совершенно незнакомы, давали отменные урожаи. Поэтому у нас, помимо местных овощей, не было недостатка и в артишоках, шпинате, спарже, лучших горохах, редисе и проч.

О корейских огородах у меня остались самые приятные воспоминания, я имею в виду не столько сами овощи, сколько другое: на тамошних сопках была превосходная — лучше я не видел — охота на диких гусей в пролете. Приняв в себя Уссури, Амур у Хабаровска круто поворачивает на север; под отвесными прибрежными кручами стремит он свои воды, достигая ширины 3–4 километра; левый берег — равнинный, болотистый, поросший камышом и низколесьем, поистине птичий рай. Осенью и весной там большими стаями собираются дикие гуси; под вечер и утром они взлетают с воды и пролетают низко над сопками правого берега, так что охотник легко может взять дублет из каждой новой стаи. Иногда я возвращался домой, добыв 10–12 птиц.

Перед дворцом генерал-губернатора на берегу Амура разбили большой парк. В середине его стоял домик, предназначенный под жилье адъютанту, чуть дальше — внушительное здание офицерского клуба с прекрасным видом на реку, современным театральным залом, читальнями и т. п., так сказать центр развлечений.

Для чиновников вроде меня квартиры не были предусмотрены, и нам приходилось самим искать жилье, что было не так уж легко. В конце концов, меня приютил один из коллег.

Труднее всего было добыть мебель, потому что магазины ею не торговали. Приходилось довольствоваться тем, что имелось в наличии. При кочевой жизни, которую вело большинство чиновников и которая снова и снова вынуждала их переезжать с места на место, по всей Амурской области утвердился особенный обычай «ликвидировать» мебель. Вещи не продавали, а проигрывали. Эта азартная игра называлась jeu d'amour, «игра любви». Отъезжающий приглашал компанию на прощальную пирушку; по этому случаю играли на специальные жетоны, которые в сумме представляли стоимость «ликвидируемой» мебели, и гости получали их в счет выигрыша. Таким манером я обзавелся столом и стульями, кроватью, кой-какой кухонной посудой и красной шторой.

 

ПОЕЗДКА НА САХАЛИН

После того как я столь удачно «выиграл» себе домашнюю утварь, лед на Амуре стал, и связь с внешним миром, от которого мы полтора месяца были полностью отрезаны, восстановилась — теперь уже на санях.

На Сахалине планировали строительство новой тюрьмы. Соответствующие чертежи прислали в Хабаровск на рассмотрение генерал-губернатору. Барон Корф пожелал внести небольшие изменения, а потому счел необходимым вступить в переговоры с островным начальством и предложил мне взять переговоры на себя, ведь заодно я смогу познакомиться с приамурскими народами рыболовов и охотников.

От Хабаровска до Сахалина мне предстояло проехать около 2000 километров. Сначала по Амуру на лошадях до Софийска, затем, тоже по Амуру, до Мариинска, а оттуда уже через тайгу до Александровского Поста на побережье и далее по замерзшему проливу до острова.

Чудесным солнечным ноябрьским днем после обильного прощального завтрака, который дали в мою честь коллеги в офицерском клубе, я сел в свою кошеву — длинные, наполовину крытые сани наподобие розвальней, изнутри обитые войлоком, а снаружи — просмоленной парусиной. В этих санях можно с удобством вытянуться; в качестве подстилки используются большие мягкие кожаные мешки, в которые одновременно укладывают багаж проезжающего. Еще в этих санях есть кожаные подушки и большущая меховая полость. Впереди на козлах сидит ямщик, а под ногами у него стоит ларь, где хранится мороженый провиант и бутылки с ромом и коньяком. К верху кошевы прикреплена войлочная занавеска — если ее опустить, пассажир полностью защищен от любой непогоды. В очень сильную стужу сани дополнительно обогревают раскаленными кирпичами. Запрягают в кошеву тройку лошадей, рядом или цугом, смотря какова дорога.

Поверх своего платья проезжающий надевает сначала кухлянку, тунгусскую рубаху из меха не рожденного северного олешка; эта рубаха достигает ему до колен, сзади у нее есть капюшон, который можно натянуть на голову, а впереди нагрудник, чтобы защитить лицо. На голову надевают меховую шапку с длинными, до пояса, ушами, которые обматывают вокруг шеи вместо шарфа. На ноги надевают мягкие высокие сапоги из шкурок, снятых чулком с оленьих либо лосиных ног; эти сапоги достают чуть не до живота. Довершают костюм меховые рукавицы. Рубаху подпоясывают широким кушаком, который все это держит. В таком костюме путешественнику не страшна самая свирепая стужа, вдобавок он совершенно не стеснен в движениях. Ямщик на облучке выглядит как дикий зверь, так как вся одежда у него мехом наружу.

Особенно ценится у сибиряков предмет одежды, надеваемый поверх всего, — так называемая доха. Это «пальто», сшитое из особенно красивых оленьих шкур и, в зависимости от благосостояния владельца, подбитое черно-бурой или серебристой лисой, песцом или огневкой, а иной раз и соболями, куницей или волком. Доха служит одновременно и подстилкой, и одеялом.

Что до провианта, то зимние путешествия значительно проще летних, так как провиант можно взять с собой в замороженном виде. Перед отъездом варили в Хабаровске превосходнейшие супы, разливали по тарелкам и выставляли на мороз. Затем тарелке на миг устраивали так называемую bain-marie, то бишь водяную баню, после чего суп отделялся от тарелки и уже в «чистом» виде отправлялся в ларь. Точно так же везли с собой молоко в кусках, замороженные сырые котлеты, бифштексы, дичь, пельмени, яйца и масло. На станции достаточно было вынуть из ларя все, что нужно, оттаять в печи на собственной сковородке или в кастрюле, поджарить или сварить — и через 20 минут превосходный обед готов. Изумительно вкусны также коньяк или водка, выпавшие в ларе под ногами ямщика игольчатыми ледяными кристаллами. Провиантом меня снабдили так щедро, что, вернувшись через полтора месяца в Хабаровск, я смог угостить домочадцев хорошим обедом из дорожного ларя.

В целом мне сопутствовала отменная погода, но в темное время суток ехать все равно было нельзя, так как по причине высоченных наледей двигаться по Амуру можно было лишь засветло. Вот почему мне приходилось ждать на станциях, если, на счастье, не светила полная луна. Тем не менее, в среднем я делал за сутки около 150 километров.

Почтовые станции, обычно представлявшие собой небольшую рубленую избу из 3–4 комнат, расположены вдоль реки примерно в 30 километрах друг от друга. Помещение для проезжающих, как правило, содержали в чистоте, но кроме стола, нескольких лавок, иконы с лампадою, императорских портретов на стенах и большого самовара в углу, там ничего не было. Нередко стены украшает вдобавок суровый призыв Священного Синода, в раме под стеклом; Синод убедительно просит проезжающего не браниться сверх меры, а коли без того никак нельзя обойтись, все же ругаться не «по матушке», а именно матерщина распространена в России очень широко.

Не то на четвертый, не то на пятый день я добрался до Софийска. Это был окружной центр области, занимающей площадь в две Германии, и, тем не менее, всего-навсего поселок с несколькими сотнями жителей. Я остановился у окружного начальника Башилова.

 

ПОЛКОВНИК БАШИЛОВ

Башилов был коренной сибиряк и один из старейших чиновников Амурской области; в России он учился в кадетском корпусе, а затем служил офицером на Аляске, которая тогда еще принадлежала России. В 1854 году во время Крымской войны он участвовал в боевых действиях в Петропавловске, когда был отбит английский десант. Он был окружным начальником всего Севера, Камчатки и Алеутских островов и знал все туземные племена, у которых слыл непререкаемым авторитетом. Смотрел он на них как на родных детей — не заботился о писаных законах, а властвовал как патриарх, справедливо и мудро. Отношение же подопечных к нему очень напомнило мне отношение бурят и монголов к их Живому Богу.

Когда я познакомился с полковником Башиловым, это был уже старый, но весьма бодрый мужчина, дородный, высокого роста, с длинной седой бородой и кустистыми бровями. Рассказывать он умел на редкость увлекательно и охотно говорил о своем бурном прошлом. В 1854 году он молодым офицером участвовал в экспедиции Муравьева, когда тот, спустившись вниз по Амуру, тем самым завоевал эту реку для России. По приказу Муравьева был построен небольшой паровой баркас под названием «Акула» — флагман «флота», на котором размещались его солдаты, числом 1000 человек; состоял этот «флот» из пяти десятков шлюпок и множества плотов, груженных провиантом и военным имуществом. Повсюду на реке Муравьев закладывал небольшие форты, где оставлял гарнизон — так, например, в Хабаровске, основанном казаком Ерофеем Хабаровым еще в 1649 году, в Софийске, в Мариинске, в Николаевске возле устья Амура и в Александровском Посту на побережье. В Благовещенске и около Айгуна он тоже поставил военные гарнизоны.

Поскольку Амур, тогда совершенно неисследованный, тысячами километров стремил свои воды через тайгу и изрезанные ущельями горы, а притом был очень широк и изобиловал излучинами и островами, такое огромное количество разномастных плавучих средств при всем желании не могло удержаться в нужном фарватере. Снова и снова то одно, то другое терпело крушение или садилось на мель.

В конце концов, шлюпка с Башиловым и пятнадцатью солдатами тоже потерпела крушение, люди кое-как выбрались на необитаемый островок, но весь провиант потеряли. Поэтому им пришлось дожидаться прибытия баталеров. А те по халатности интендантства задержались, и несчастным грозила голодная смерть, так как дичь на острове не водилась, а ловить рыбу было нечем.

В итоге они решились на крайнее средство: бросить жребий, убить одного из своих и съесть. Развели большой костер, и 15 горемык уселись вокруг. Затем заготовили 15 бумажных жребиев — 14 пустых и один помеченный крестиком. Скатанные бумажки бросили в папаху, перемешали и, начиная с самого старшего по возрасту, начали по очереди тянуть. Старшему повезло, он вытянул пустышку, взял папаху и передал соседу, который вытащил жребий и, не разворачивая, протянул назад, старшему. Тот развернул листочек и, если бы увидел на нем крест, должен был заколоть этого человека своим кинжалом.

Старый игрок Башилов сказал: «Ни одна карта, какую мне довелось в жизни тянуть, не волновала меня так, как этот жребий… Вытянули уже десять жребиев, напряжение росло; я был четвертым от конца, третьим же был мой добрый товарищ, хорунжий Головин, самый молодой офицер в полку. Он отдал свой жребий и в тот же миг рухнул лицом вперед. В спине торчал кинжал. Он даже не вздрогнул, умер мгновенно».

Погруженный в воспоминания, Башилов умолк, потом хлебнул изрядный глоток грогу и печально заметил: «Мне досталась его правая рука, которую я так часто дружески пожимал. Я не смог решиться съесть ее, только чуть куснул большой палец. Головина еще не доели, как подошел долгожданный баталерский транспорт и подобрал нас. Потерпи мы еще два дня, и молодой, всеми любимый товарищ остался бы жив. С Муравьевым мы встретились в Хабаровске. Когда ему доложили о случившемся, ярость его не ведала границ. Сперва он обрушился на нас, хотел было расстрелять всех, потом — только того, кто заколол Головина. А после тщательного расследования гнев Муравьева настиг подлинного виновника — халатного интенданта. Его приговорили к смерти. По-моему, запороли плетьми».

Г-жа Башилова была лет на сорок моложе мужа, такая же крупная и дородная. Когда она протянула мне чашку чая, рукав платья чуть сдвинулся, и я заметил на предплечье татуировку — оленью упряжку. Я спросил, нет ли у нее на теле и других красивых картинок, а она рассмеялась: «Есть, только я не могу их показать». Правда, у меня сложилось впечатление, что, будь я понастойчивей, взглянуть мне бы все-таки разрешили.

Г-жа Башилова славилась молодостью чувств. Муж привез ее с дальнего Севера, хотя вообще-то говорили, что на самом деле все наоборот — дескать, она выкупила его для себя. Она была дочерью вождя колошей, или колюжей, племени, родственного индейцам Америки. Колоши, как и чукчи, принадлежат к числу воинственных народов Севера. Путешествуя по землям колошей, Башилов поссорился с одним из них и в поединке убил его. Родичи убитого тотчас же схватили Башилова и взяли в плен. По древнему обычаю колошей его надлежало принести в жертву, чтобы почтить местных богов и умилостивить манов убитого. Внушительная стать пленника, однако, пришлась дочке вождя настолько по душе, что она выпросила его у отца себе в подарок, при этом она пожертвовала своим приданым, отдав за Башилова родне убитого 25 северных оленей и ценные меха. Потом Башилов отвез свою спасительницу к попу в Петропавловск, там она выучилась грамоте, крестилась и получила образование. Все прочее, особенно кулинарную науку, высоко ценимую Башиловым, она постигла после свадьбы, от мужа.

Впрочем, заботливое воспитание священника и окружного начальника не сумело-таки полностью ее обуздать. В январе у генерал-губернатора в Хабаровске состоялся большой новогодний бал, на который были приглашены со всей округи чиновники и офицеры с женами. Собралось человек триста. И там случилось невероятное: один из наших коллег, старый капитан-кавказец, второй адъютант барона Корфа, человек робкий, притом даже женоненавистник, вдруг бесследно исчез. Когда под утро бал закончился, странным образом недосчитались и жены Башилова, Акулины.

Разбирательство показало, что капитан, которому выпала честь вести мадам Башилову к ужину, после трапезы вышел со своею дамой на улицу, чтобы посадить ее в просторные сани. Тут мадам на прощание заключила его в крепкие объятия, подняла к себе в сани, укрыла меховой полостью и уехала вместе с ним. Казак, стоявший на часах, утверждал, что отчетливо видел торчавшие из-под полости лакированные сапоги со шпорами.

Три дня спустя капитан явился обратно. Вид у него был пришибленный, и с тех пор он никогда больше не провожал дам к ужину. Полковник Башилов от души посмеялся над этим похищением и сказал: «Н-да, с колошами шутить нельзя, со мною-то было то же самое!»

 

НАРОДЫ ПРИАМУРЬЯ

Большой интерес для меня представляли рассказы Башилова о народах, с которыми он хорошо познакомился за свою долгую жизнь. Для меня самого подробное личное знакомство с ними было невозможно, так как эти племена жили в тайге мелкими разобщенными группами. Но там, где я с ними соприкоснулся, полностью подтвердилось все, что я слышал тогда от Башилова.

Башилов делил племена Северо-Восточной Сибири на «оленьи» и «собачьи». К первой группе относились чукчи, камчадалы, колоши и алеуты. По его мнению, все это были племена индейской крови. Чукчи и камчадалы насчитывают еще по нескольку тысяч, а колоши и алеуты — лишь по нескольку сотен. За исключением алеутов, эти народы, помимо охоты и рыболовства, занимаются оленеводством. В большинстве они кочевники, живут в ярангах — подобии юрт из звериных шкур. Хотя многие из них носят на шее крестик, они все равно остались шаманистами и сохранили свои давние языческие обычаи. Так, например, стариков и недужных, как и уродливых младенцев, убивали, соблюдая при этом определенные религиозные обряды. Российской администрации эти племена в силу своей воинственности доставляли больше сложностей, чем все прочие. К «оленьим» народам относились и тунгусы, народ финской крови, язык у них якобы родствен финскому, как и язык остяков.

Дальше на юг в горах и лесах Амура и его притоков живут различные орочонские племена, до сих пор как будто бы насчитывающие около 3 000 человек. Охотники-орочоны держат немного оленей и используют их как верховых животных, а не как тягло. Более того, олени для них скорее молочный, нежели мясной скот. В одежде они отличаются от других племен тем, что носят исключительно меха и кожу, тогда как прибрежные кочевники нередко используют рыбью кожу и птичьи шкурки. Если эти последние искусно владеют иглой и украшают одежду и ковры звериными и растительными орнаментами из цветного меха, то орочоны знают лишь самые простые краски и узоры, составляя их из пестрых лоскутков.

По случаю поездки через Сибирь чукчи и прочие индейские народы прислали престолонаследнику огромный бесценный ковер из оленьих шкур. На нем были изображены сцены из их жизни, скомпонованные из разных меховых лоскутков, сшитых по обыкновению звериными жилами. Жилы эти сперва жуют, чтобы размягчить, а потом прядут из них тонкие нити. Оказалось, правда, что выполняли эту работу главным образом прокаженные, число которых среди этих народов весьма велико. Поэтому ковер показали цесаревичу только издалека, а затем тщательно запаковали и отправили в Петербург для основательной дезинфекции.

Зато орочоны великие искусники в резьбе по дереву и умеют украсить деревянные предметы обихода замечательной росписью земляными и растительными красками.

«Собачьи» народы обитают в низовьях Амура и Уссури. Занимаются они преимущественно рыболовством и охотой и знают одно-единственное домашнее животное — собаку. Живут они не в ярангах, а в примитивных деревянных хижинах, стены которых для защиты от холода обмазывают снаружи и изнутри глиной; крышу кроют большими кусками коры, также промазывая глиной. Небольшое отверстие, затянутое рыбьим пузырем, служит окошком, а еще одно — дымоходом. В хижине есть очаг из камней, скрепленных обожженной глиной. В этих жилищах царит ужасная грязь, и европеец вряд ли рискнет искать в них приюта.

К таким «собачьим» народам относятся гольды, которых насчитывалось тогда около 300–400 человек. В близком родстве с гольдами состоят манси и тазы, уже смешавшиеся с маньчжурами и китайцами. Их жилища больше размером и лучше и отапливаются снаружи, как китайские фанзы. По периметру жилого помещения проходит тепловод, так называемый кан — примитивная труба из камней и глины, на которой можно сидеть и спать. Язык у этих племен тоже смешался с китайским и маньчжурским.

Ездовые собаки используются только зимой, а летом ведут весьма плачевную жизнь: их держат в специальных ямах, вырытых неподалеку от жилья. Охотничьи же собаки, лайки, и вожак упряжки всегда живут вместе со своим потомством подле хозяина, и тот заботится о них не меньше, чем о родных детях. Лишь этих собак, собственно, и можно считать домашними животными, тогда как прочие ездовые собаки остаются совершенно дикими и постоянно сидят на привязи.

«Собачьи» народы почитают тигра и медведя как богов. Если кто-нибудь из них угодит в когти этих хищников, родичам не дозволено стараться о его спасении, ибо отнять у божества добычу — значит накликать беду.

Для рыбной ловли гольды делают примитивные лодки: плетут каркас из ивовых прутьев и покрывают его берестой: такая лодка настолько легка, что в охотничьих походах один человек без труда способен нести ее на плечах. Европейцу в такой лодке сидеть невозможно, он может только лежать; гольд же сидит в ней уверенно и правит с такою ловкостью, что порой даже умудряется подцепить веслом рыбину и забросить в лодку. Но беда, если гольд упадет в воду! Как ни странно, почти никто из этих рыбаков плавать не умеет. Случись гольду очутиться в реке, ему конец, ибо никто не протянет спасительную руку, он во власти речного бога, который выбрал его для себя.

По наблюдениям Башилова, в некоторых отношениях гольды живут как звери, и дети у них якобы рождаются на свет только весной. Как самочка животного ищет уединения, чтобы произвести на свет детеныша, так и гольдская женщина должна уединиться, чувствуя, что пришло время. Тогда ей отводят укромную хижину, где она, обеспеченная провизией, но в полном одиночестве дает жизнь ребенку. Потом она еще некоторое время, опять-таки в одиночестве, проводит с новорожденным, и несколько недель кряду ей строго запрещено даже наступать на тень мужа.

Пока к гольдам не занесли водку и европейские болезни, они были честным народом, не ведали ни лжи, ни воровства; теперь они пришли в упадок и вымирают.

 

ПУТЕШЕСТВИЕ НА СОБАКАХ

Погостив два дня у Башилова, я отправился дальше вниз по Амуру, в Мариинск, и уже проехал около 200 верст, когда внезапно начался сильный буран. Мы едва успели добраться до ближайшей почтовой станции. К счастью, на сей раз непогода продолжалась не 5–6 дней, как обычно, а всего одну ночь. Но дорогу так замело, что ехать на лошадях стало невозможно. Начальник почты посоветовал воспользоваться собачьими упряжками.

Почтовое ведомство заключило с гольдами соглашение, по которому несколько родов, владеющих большим количеством собак, переселялись на зиму к почтовым станциям. Из этих стойбищ они выходили на охоту, но обязывались при необходимости перевозить на своих нартах и ездовых собаках почту и проезжающих до следующей станции, где ожидали другие гольды со свежими собаками и нартами.

Наутро подле станции стояли три нарты, запряженные каждая 6–7 собаками; на передней нарте везли почту, две другие предназначались для меня и моего багажа. Мои санки, как и все остальные, представляли собою очень легкую конструкцию, но подобно лодке позволяли мне вытянуться лежа, а снаружи были обтянуты шкурами. Другие нарты выглядели как деревянный остов, к которому привязывали мешки с почтой и багаж.

Собаки — крупные, упитанные животные, лохматые, востроухие и разномастные, но в большинстве все же по-волчьи серые. Погонщики-гольды, низкорослые, смуглые, с косами, закутанные в меха, в пути, как ни странно, сбрасывали капюшоны и исправляли свою трудную работу — управление нартами — с непокрытой головой. Никакой дороги нет, даже следа от полозьев не видно на заснеженной реке, похожей на море, внезапно застывшее при сильной волне. Собаки были с двух сторон попарно припряжены к длинной веревке, тянули они грудью, вожак — без пары — шел впереди; вожжей, чтобы править, не было, подле каюра, то бишь погонщика собак, лежала довольно длинная легкая жердь, кроме того, он имел при себе кнут и короткую окованную железом палку; таких палок у него в запасе было несколько.

Собаки встретили нас отчаянным тявканьем и воем, меня предупредили, чтобы я держался поодаль, пока каюр не привяжет их к столбу. Только когда я сел в санки, а каюры вскочили на свои нарты верхом или боком, другие гольды отвязали необузданных бестий, и под крики «Пошел!» почта помчалась вперед.

В первые минуты мне казалось, что легкие санки наверное разобьются о льдины или опрокинутся в сугробах, но благодаря гибкости конструкции с широко расставленными полозьями и ловкости каюра всегда удавалось удержать равновесие и превозмочь трудности.

Я ожидал, что на собаках буду ехать значительно медленнее, чем на лошадях. Однако мои опасения, к счастью, не сбылись, свежие собаки с легкостью преодолевали 30–40 километров до следующей станции за полтора-два часа. В этот первый день нам особенно повезло, так как буран замел все следы дичи, да и птицы не отвлекали собак. В первые часы этой поездки по чистому зимнему воздуху мне докучала лишь незабываемо жуткая вонь псины. Прямо на бегу собаки то и дело опорожняли кишечник. Кормили их так называемой юколой — вяленой, подгнившей рыбой.

Всю дорогу я любовался ловкостью и сноровкой моего каюра, который управлял собаками только окриком; если же надо было изменить направление, он вооружался своею длинной жердью и ею показывал вожаку, куда бежать. Короткая, окованная железом палка служила тормозом: когда требовалась остановка, ее втыкали в снег перед нартами или прямо сквозь их каркас, а кроме того, использовали и как бьющий без промаха метательный снаряд, чтобы подогнать или наказать какую-нибудь из собак. Бросали палку так, чтобы она застряла в снегу и мимоездом можно было на ходу ее подобрать. Отношения между каюром и вожаком упряжки вполне товарищеские, основанные на взаимопонимании и взаимопомощи. Забавно смотреть, к примеру, как они вдвоем утихомиривают грызущихся собак, а свары в упряжке не редкость. Труднее же всего им обоим приходится, если упряжные псы вдруг устремляются за пролетающей птицей или по следу дичи, пересекающему путь. Тогда вожак бросается на неслухов спереди, каюр — сзади, а те, хоть почти всегда тщетно, норовят оказать сопротивление.

У Мариинска я оставил Амур, чтобы напрямик через тайгу добраться до Александровского Поста у Татарского пролива, отделяющего Сахалин от материка. Путешествие через тайгу, по лесистым сопкам и болотам, было сложнее, чем по реке, тем более что мы частенько пересекали следы дичи. Однажды впереди даже поднялась с лежки лисица, и в результате собаки совершенно обезумели. Дважды в таких случаях моя нарта опрокидывалась, но, в конце концов, мы все же благополучно добрались до побережья.

Переправа через Татарский пролив оказалась проще, чем путь по Амуру и через тайгу. На широком пространстве замерзшего пролива снег лежал равномернее и был плотнее, да и высоких льдин здесь не попадалось. Бесконечные перепады высот тоже не докучали, и санки летели как на крыльях. Донимали нас только стужа и резкий северный ветер. Сахалинский берег высок и порос густым лесом, такого глубокого снега, как там, я не видел нигде. Это очень затрудняло работу каторжников, которые вывозили поваленный летом и осенью лес. Люди сами тащили нагруженные бревнами сани, тягловую скотину здесь не использовали.

 

КАТОРЖНИК Л.

Александровский Пост уже тогда был довольно крупным населенным пунктом, окружным центром и резиденцией сахалинской администрации. Я встретился с начальником оной и исполнил свое поручение. Рассматривая планы, подлежащие корректировке, мы обратились за советом к одному из ссыльных, который, как я тотчас заметил, был намного компетентнее, нежели сам губернатор. Держался этот арестант весьма учтиво; он был в арестантском платье, но выглядел столь опрятно и ухоженно, что впору подумать, будто надел он этот арестантский халат только ради меня, как маскарадный костюм. Так оно и было, потому что обычно он ходил в партикулярном платье и жил как вольный человек на своей частной квартире.

История этого арестанта настолько необычна, что я не могу не рассказать ее.

Г-н фон Л., сын помещика немецкого происхождения из Ковенской губернии, закончил в Петербурге военно-инженерное училище. За выдающиеся способности его направили в Инженерную академию, где он тоже показал столь блестящие успехи, что начальник академии, знаменитый граф Т., обратил на него внимание, приблизил к себе и познакомил со своим семейством. Перед Л. открывалась прекрасная карьера, но ему недоставало денег и связей в высшем обществе.

Чтобы восполнить первый недостаток и иметь возможность вести дорогостоящую светскую жизни, он сумел найти богатого заимодавца, который в надежде на его прилежание и будущность предоставлял ему под векселя довольно крупные суммы. Со временем между Л. и этим старым господином сложились весьма доверительные отношения. Чтобы войти в светское общество, Л., как говорят, планировал сделаться зятем своего покровителя, графа Т. Граф якобы воспринял его намерение благосклонно, только спросил, как обстоит с его состоянием и есть ли у него долги. Л. отвечал, что состоянием не обладает, но и долгов тоже не имеет, подкрепив это свое заявление честным словом.

Старик заимодавец, однако, не подозревая о матримониальных планах Л., думал женить его на одной из своих племянниц. Узнав об этом, Л. испугался, ведь, разгневавшись из-за неудачи своего плана, старик, чего доброго, потребует уплатить по векселям, и тогда он, А., как обманщик, совершенно потеряет свое положение у графа Т. и в обществе.

Вскоре старый богач был заколот кинжалом в собственной квартире, убитой нашли и его кухарку, которая проживала там же; ее труп лежал в передней. Деньги и ценности остались в сохранности, хотя письменный стол оказался взломан.

Расследование установило, что в записной книжице убитого обозначены векселя на имя А., каковые среди бумаг отсутствовали. И подозрение, хоть и казалось совершенно невероятным, пало на Л., он был взят под стражу и сознался в содеянном.

В завещании убитого, хранившемся у нотариуса, Л. был назван единственным наследником, с припискою, что завещатель любил его как родного сына.

Л. приговорили к двадцати годам каторги и отправили на Сахалин. По натуре Л. был человек сильный, из тех, кого удары судьбы сломить не могут. На Сахалине он с первого дня отличался примерным поведением и старательностью, поэтому вскоре его привлекли к канцелярской работе. В то время в Амурской области и, в частности, на Сахалине не хватало дельных специалистов, особенно инженеров для строительства необходимых всюду больших зданий и дорог.

Сахалинская администрация очень быстро оценила Л. как талантливого и прекрасно образованного специалиста и использовала его на всех строительствах в качестве ведущего инженера. Он стал настолько незаменим, что каждый новый губернатор приближал его к себе и предоставлял особый статус, хотя первоначально и клялся поставить этого арестанта на место. Л. был человек весьма тактичный; впервые встречаясь с новым начальством, он всегда надевал арестантское платье и скрупулезно соблюдал предписанные арестантам формы поведения — стоял по стойке «смирно», когда с ним говорили, отвечал только на вопросы, обращенные непосредственно к нему, и никогда не вмешивался в беседы. В результате он ни разу не получал взысканий, а тем паче не бывал наказан, хотя новое начальство зачастую нарочито его унижало.

Мало-помалу этот на редкость одаренный человек сделался на Сахалине важной персоной. Почти всеми добротными постройками, дорогами, портовыми сооружениями и проч. остров обязан именно ему. Опять-таки Л. открыл на Сахалине богатое угольное месторождение и начал разработку оного. Его дороги на юге острова были лучшими в Амурской области, равно как и его бараки и тюремные постройки.

Несмотря на арестантское платье, я при первой же встрече распознал в Л. высокообразованного человека из лучшего общества, который далеко превосходит и свое окружение, и начальство. На прощание я сказал, что хотел бы навестить его и посмотреть, как он живет. В первую минуту Л. слегка опешил, но, когда я сказал, что уже слышал о нем от Коморского, он ответил, что будет рад показать мне все.

Жил он в очень уютном домике из четырех комнат, который сам и выстроил, — жил вместе с женой, дочерью тамошнего чиновника, женщиной весьма образованной. Он показал мне возведенные им тюрьмы и бараки для арестантов, и были они значительно лучше деревянных построек Нерчинского каторжного района.

Миллионная гамбургская фирма «Кунст унд Альберс» впоследствии передала Л. представительство на Сахалине, а инженерная администрация прибегла к его услугам при строительстве Порт-Артура — он был браковщиком, проверял все поступавшие с Сахалина стройматериалы. По его распоряжению, уже там, на острове, балки обтесывали и резали на доски нужного размера, так что древесину можно было сразу использовать на строительстве.

Если А. и не сумел осуществить свою мечту о карьере и высоком общественном положении, он все же создал себе на Сахалине славное имя и, получив помилование, вернулся в мир богатым человеком.

Мое первое посещение острова оказалось очень непродолжительным, так как, выполнив поручение, я должен был немедля возвращаться в Хабаровск. Точно рассчитать, сколько времени займет столь дальнее путешествие зимой, когда снежные бураны и прочие непредсказуемые инциденты могут вызвать неожиданную задержку, было невозможно, поэтому пришлось срочно выехать в обратный путь, чтобы до Рождества попасть в Хабаровск.

 

ВОЗВРАЩЕНИЕ В ХАБАРОВСК

На обратном пути я снова остановился у полковника Башилова. За это время по поручению барона Корфа он собрал среди местных инородцев для нового этнографического музея в Хабаровске национальные костюмы, утварь и небольшие модели саней и лодок, которые я захватил с собой. Кроме того, полковник приготовил коллекцию пушнины, снабдив каждую шкурку этикеткой с указанием, где именно в его области она добыта. Дело в том, что мех у животного меняется в зависимости от места обитания, например, соболь с побережья Охотского моря имеет совсем иной окрас и размер, чем соболь уссурийский. Так же обстоит с черно-бурой и прочими лисицами. Только у мигрирующих животных вроде косуль, северных и благородных оленей таких различий, как говорят, не существует. Подбор большой, по-настоящему красивой шубы в Сибири, несмотря на изобилие и дешевизну пушнины, задача очень сложная.

Рассказывают, что однажды понадобилось построить для императрицы шубу из черно-бурых лисиц. Требуется для этого примерно двадцать пять шкурок. Но чтобы подобрать их так, будто все они составляют единое, ровное по тону полотно, пришлось закупить около сотни отборных шкурок, за которые на месте уплатили по 100 рублей за штуку. Лишь из такого большого количества мехов удалось сделать вправду очень красивую шубу абсолютно ровного черного с серебром цвета. Из остальных шкурок сшили еще одну шубу, но куда менее красивую. Остатки же, хотя и замечательные по качеству, годились только на воротники и муфты.

Покупатель, приобретающий здешние меха в Европе или Америке, нередко платит за них суммы, в двадцать раз превышающие ту, какую выручил охотник, добывший пушнину. Вся торговля сибирскими мехами, собственно, сосредоточена в Нижнем Новгороде и в Ирбите на Урале. Туда приезжают скупщики, приобретшие шкурки у охотников. Оттуда товар идет в Лейпциг, где его по всем правилам дубят и сортируют. В Лейпциге торговля ведется специализированно: например, одна фирма занимается только соболями, другая — только лисами и т. д. Из сотен тысяч шкурок несложно тогда составить равноценный ассортимент.

Изрядная доля товара возвращается обратно в Россию, и даже в Иркутске, желая иметь хорошую шубу, покупают «липецкие», т. е. лейпцигские, шкурки.

За все время пребывания в Сибири мне лично удалось приобрести лишь шестнадцать совершенно одинаковых соболиных шкурок, хоть я и держал в руках многие сотни таковых.

В конце декабря я опять был в Хабаровске, и после долгих странствий оседлая жизнь поначалу доставляла мне удовольствие. При всей своей немногочисленности здешнее общество в большинстве состояло из людей много переживших и повидавших. Чуть ли не все они очутились на этих берегах, потерпев крушение в бурном плавании по штормовому морю жизни. Понятно поэтому, что барон Корф поддерживал светские контакты лишь с очень немногими. К ближайшему его кругу относились, собственно, только четыре его адъютанта да трое нас, чиновников для особых поручений. У нас был и четвертый коллега, но из-за своей жены, которая не умела держать себя, он к этому кругу не принадлежал.

Работа наша состояла в попеременном дежурстве при особе генерал-губернатора, в бесконечном шифровании и дешифровке телеграмм, ведении конфиденциальной корреспонденции нашего начальника, если он не желал доверить оную своей канцелярии, а также в отчетах об итогах доверенных нам миссий.

Дежурил я дважды в неделю. Об этих днях у меня сохранились самые приятные воспоминания. По завершении дневных трудов я подробно рассказывал барону Корфу о своих впечатлениях от каторжного района и от туземных народов. Мой старый начальник интересовался не только практической стороной этих вопросов, но и научной и этической. Он потребовал от меня точных сведений о ламаизме и буддизме; многое здесь оказалось ему внове, и часто он конспектировал мой рассказ, как студент. В частности, его увлекали психологические наблюдения; так, он просил меня дать характеристику не только туземным народам и арестантам, но и многим своим чиновникам, с которыми мне довелось встречаться. В таких случаях меня поражали его восприимчивость и глубокое знание людей, позволявшие благожелательно и нелицеприятно оценивать обстоятельства и людей. При этом он оставался строгим и справедливым начальником, не малодушествовал и при необходимости мог действовать весьма жестко. Долгие процедуры претили ему, и, если было возможно, он предпочитал быстроту. В качестве иллюстрации этой манеры барона Корфа, расскажу здесь, как он поступил с офицером довольно высокого ранга и хорошей фамилии, чтобы пощадить его семью.

Некий г-н фон Ф. командовал в Хабаровске батареей. Был он женат и имел детей. Брак этого капитана казался вполне счастливым, но все изменилось с появлением другой женщины. Г-жа фон Ф. застрелилась — якобы по неосторожности — из револьвера мужа. Проведенное дознание, однако, не оставило сомнений в том, что здесь имело место убийство супруга. Тем не менее, барон Корф приказал держать убийцу не в тюрьме, а на гауптвахте. Когда дознание было завершено, он через одного из офицеров послал капитану материалы дела, а также крюк и веревку и велел в ближайшие 12 часов арестованного не беспокоить. Наутро Ф. нашли в камере — он повесился. Преступник ушел из жизни до вынесения приговора. Тело вскрытию не подвергали, а в приказе по части объявили, что капитан Ф. скончался от разрыва сердца. Таким образом, репутация ни в чем не повинной семьи не пострадала.

По поводу дела Потулова барон Корф однажды сказал мне: «Жаль, что на эту историю потрачено так много времени и бумаги. Я бы предпочел процедуру покороче. Если б речь не шла о таких суммах казенных денег, я бы сам с ним разделался».

В далеком от большого мира, месяцами совершенно изолированном и предоставленном самому себе Хабаровске жизнь складывалась на свой особый лад.

Часть общества стремилась наполнить эту жизнь духовностью, расшевелить умы. Зимой в офицерском клубе еженедельно устраивали так называемые семейные вечера, где обыкновенно бывал и барон Корф с семьей и свитой. Превосходная любительская труппа разыгрывала там лучшие русские пьесы; регулярно устраивались концерты — превосходная здешняя пианистка радовала нас своими выступлениями, а один из чиновников, венгр по происхождению, замечательно играл на скрипке. Имелось в обществе и много хороших певцов, можно было послушать казачьи и солдатские хоры.

Как административный центр всей Амурской области Хабаровск собрал в своих пределах лучших представителей всевозможных профессий. Среди них было много необычайно сведущих и образованных людей, которые накопили недюжинные познания, много повидали и порой читали весьма интересные доклады. В частности, один старый офицер, поляк по происхождению, рассказывал нам о своей бурной жизни. Находясь на французской службе, он сопровождал в Мексику несчастного императора Максимилиана. Когда Наполеон оставил Максимилиана на произвол судьбы, он был в числе немногих сохранивших верность императору. Офицеры, в общей сложности двадцать человек, были построены подле императора для расстрела. Когда же грянул залп, упал один только Максимилиан; офицеров предполагалось лишь напугать, вслед за тем их спешно выслали из страны. Последним желанием императора было услышать испанскую песню «Голубка», под звуки ее он и был расстрелян. Полковник по сей день не мог слышать эту мелодию без слез.

Несмотря на все усилия поддерживать в обществе хороший тон и благоприличное поведение, дикость нет-нет, да и прорывалась наружу, прежде всего в форме азартных игр и попоек. Лишь присутствие барона Корфа и его семьи держало общество в рамках; ровно в полночь барон Корф покидал клуб, а вместе с ним — те, кто опасался неприятностей. И тогда обстановка разительно менялась — злые духи получали свободу.

Азартные игры в офицерском клубе были строго запрещены, играли только в частных домах. Мы — маленькая группа молодежи из ближайшего окружения барона Корфа — создали для себя особый кодекс, согласно которому ни один из нас не имел права играть в азартные игры, а все дамы из окружения барона Корфа были объявлены табу. Правда, кое-кто из дам воспринял это с большою обидой.

Среди чиновников встречались весьма своеобразные типы старых служак, которые сидели на Амуре еще с муравьевских времен. Им платили большие оклады, каждые пять лет возраставшие на 25%, кроме того, по истечении этого срока чиновник повторно получал подъемные и экипировочные деньги в том же размере, что и в начале службы. Денег поэтому хватало всегда. Но, едва получив, старики регулярно их проигрывали и оттого снова поневоле еще на пять лет оставались на Амуре. Среди купцов тоже встречались игроки, ставившие на кон не только свои товары и все достояние, но даже жен, семьи и самих себя.

Эта необузданная жизнь была чревата большими опасностями, в частности для молодых гарнизонных офицеров. Если они не увлекались охотой, им только и оставалось проводить время за попойками да карточным столом. Водить знакомство домами здесь почти не было возможности, а немногие женщины, с которыми можно было общаться, редко служили молодым людям моральною опорой. Чтобы «выпустить пары», барон Корф предоставил в Хабаровске концессию трем японским чайным домам, хотя их управляющих и подозревали в принадлежности к японскому офицерству.

 

УСТРЕМЛЕНИЯ БАРОНА КОРФА

Чтобы заложить прочные основы для поступательного развития своей огромной области, барон Корф прежде всего стремился точно ориентироваться во всех проблемах. Для этой цели он не только посылал нас, своих личных порученцев, в самые отдаленные уголки генерал-губернаторства, но и сам каждое лето совершал длительные поездки, выслушивая донесения всех тех, кого считал людьми сведущими.

Когда я вернулся в Хабаровск, город жил под знаком большого съезда, на который генерал-губернатор пригласил представителей всех сословий и профессий с разных концов своей области. Этому съезду барон Корф намеревался доложить о своих планах и проектах, обсудить их и услышать новые предложения и идеи.

В частности, на повестке дня стоял чрезвычайно больной вопрос о заселении территорий. До сих пор поселенцем Амурской области мог сделаться любой российский подданный, никто не контролировал, крестьянин ли он и в какой степени он, его жена или дети трудоспособны. В Одессе такому человеку вручали 300 рублей и бесплатно сажали на пароход добровольного флота, шедший во Владивосток. По прибытии туда ему указывали местность, где он по собственному усмотрению мог поселиться. Триста рублей, полученные в Одессе, выдавались на приобретение инвентаря, но, как правило, он уже успевал их истратить и ничуть не радел об отведенной ему земле, а оставался на побережье, где всегда хватало легких заработков.

Казачьи станицы, заложенные вдоль по рекам, возводились по шаблону, на равных расстояниях друг от друга, без учета условий для сельского хозяйства. Вот и получилось, что для многих станиц возможность земледелия вообще отпадала и они занимались только рыболовством и охотой. Но и там, где земледелие возможно, успехи были ничтожны, так как правительство бесплатно снабжало поселенцев всем необходимым для жизни. Мало того, что в такой «паек» входили хлебные злаки, которые им бы надлежало выращивать самим, вдобавок этим людям, способным охотиться и таким образом вполне обеспечивать себя дичью, возили солонину из России или из Австралии и, хотя они не знали, куда девать сущую прорву местной рыбы, их снабжали еще и снетками — мелкой соленой рыбешкой, опять-таки из России.

Барон Корф положил конец этой бесхозяйственности. Отныне в Одессе регистрировали к поселению лишь тех, кто мог документально подтвердить, что они земледельцы и семьи их состоят из, как минимум, двух здоровых взрослых работников и двоих детей или стариков, способных к легкой работе. Переезд они оплачивали сами, но по прибытии на место поселения истраченные деньги им возвращали. Ссуду на обзаведение повысили с 300 до 500 рублей, а все необходимое — притом отменного качества — можно было дешево приобрести на складе переселенческого ведомства. Ссуда эта была беспроцентной, сроком на пять лет, по истечении этого срока на нее надлежало начислять проценты и постепенно погашать. Земли, предусмотренные для заселения, были разделены на участки и подобраны так, что отвечали всем условиям сельскохозяйственного производства, т. е. были обеспечены водой, дорогами и т. п.

Возглавил упомянутое ведомство опытный агроном, немец по происхождению, который успешно исполнял свою службу. Приток колонистов за короткое время значительно увеличился, так что за считанные годы Уссурийский край стал житницей Дальнего Востока.

Поселенцы так преуспевали, что обыкновенно уже через три года полностью возвращали ссуду, вместо того чтобы лишь через пять лет начать ее погашение. Добавочная привилегия колонистов заключалась в освобождении от воинской повинности, если не ошибаюсь, на десять лет. Казачьи станицы тоже были реорганизованы и частью перенесены на более удобные земли.

Далее, на вышеупомянутом съезде обсуждались важные вопросы улучшения коммуникаций, а именно регулирование рек, улучшение пароходства и строительство дорог.

Прежде всего, в протоколе отметили, что для Амурской области настоятельно необходимо строительство Сибирской железной дороги — как в стратегическом, так и в экономическом отношении. Осуществлением этого проекта Россия обязана главным образом энергии барона Корфа. Именно он неустанно ратовал за эту идею и сумел преодолеть множество препон, возникавших на его пути. Ему пришлось бороться не только в Петербурге, но и с собственным коллегой, генерал-губернатором Восточной Сибири.

Идея строительства этой железнодорожной магистрали носилась в воздухе давно, но Петербург отпугивали огромные издержки; огромные же преимущества, какие Сибирская магистраль даст не только самой Сибири, но и России в целом, недооценивались. Лишь барон Корф доказал, что издержки не идут ни в какое сравнение с богатствами, какие станут доступны благодаря осуществлению проекта, и обосновал, что только так Россия может прочно утвердиться в Приамурье.

Стараясь продвинуть благое дело, сам барон Корф держался в тени. Он знал, что цели можно достигнуть, только если лавры успеха достанутся властям предержащим в Петербурге. Агитацию в поддержку проекта он вел через одного из полковников генерального штаба, находившегося в Петербурге. Тот снабжал министров материалами, полученными от барона Корфа, они же впоследствии выдали все это за свое.

Столь же велик был у барона Корфа интерес к созданию отдельного Тихоокеанского флота. Для этой цели в российских гаванях на сибирском побережье нужно было построить верфи и доки. До сих пор наша дальневосточная эскадра в этом смысле полностью рассчитывала только на Японию. Думал он и о строительстве военного порта на юге Сахалина.

При этом барон Корф был твердо убежден, что Россия должна проводить на Востоке мирную политику. Любой конфликт нанесет России только ущерб, даже если закончится ее победой. Азиатам нельзя давать возможность познакомиться с европейской военной практикой. Поэтому он резко осуждал Англию и Францию, которые вторглись в Китай с оружием в руках. Получив европейскую военную подготовку и вооружившись, Азия, благодаря огромному людскому перевесу, в конечном счете, одержит верх над Европой. Барон Корф говорил: «Китай не мертв, он просто спит, и будить этого великана очень опасно».

Далее на съезде обсуждали подъем черной металлургии, а также рациональную эксплуатацию богатых рыбных ресурсов в реках и у побережья.

В основе дальновидной политики барона Корфа лежала идея управлять Амурской областью не как российской губернией, а как самостоятельной колонией. Эта область должна была опираться на автаркию, т. е. независимость от ввоза, и имела для этого все предпосылки. Прежде всего требовалось увеличить численность населения, но не путем высылки туда неполноценных элементов, а благодаря полноценным переселенцам — в первую очередь, разумеется, русским, но если таковых будет недостаточно, надобно будет привлечь и немецких колонистов, как весьма успешно сделала еще Екатерина.

В военном отношении барон Корф планировал создать для Амурской области большую самостоятельную армию, но не из инородцев, а из российских рекрутов. Только созданием сильной армии и сильного флота Россия, по его мнению, могла упрочить свои позиции на Тихом океане.

Быстрое заселение Приамурья стало уже настоятельной необходимостью, так как Китай на своей стороне усиленно этим занимался. Ли Хун-чжан, тогдашний вице-король, отселял целые деревни из этой перенаселенной провинции в северную Маньчжурию, которая в те годы была столь же безлюдна, как Приамурье. Китайский способ заселения отличался большим своеобразием: жителям перенаселенной деревни сообщали, что там-то и там-то им предоставляют землю для колонизации. Затем община решала, какой процент обитателей деревни станет колонистами, — если речь шла о 50%, это был каждый второй, если о 30% — каждый третий и т. д. После этого всей деревней для поселенцев строили новое жилье, и они со всем скарбом и все разом перебирались в уже готовые дома, почти не отличавшиеся от оставленных. Общинные и полицейские чины, торговцы и т. п. переезжали тоже, так что переселенец начинал новую жизнь среди давних соседей и в давней обстановке, только что попросторнее. Очевидцы рассказывали мне, что с виду такой переезд напоминал переселение народов.

Завершился съезд упомянутым новогодним балом, который продолжался три дня. Поскольку дамы в Хабаровске были весьма немногочисленны, составляя не более 1% европейского населения, были приглашены женщины со всего Приамурья, и съехались они сюда с удовольствием, хотя иным пришлось ехать в санях чуть ли не неделю, проделав тысячу и более километров.

На этом бале тоже можно было увидеть много странного — и что касается туалетов дам и господ, и что касается танцев и развлечений. Так, например, прямо в зал въехал на собачьей упряжке шаман, сначала он продемонстрировал свои заклинания, а затем раздал подарки и украшения для котильона. Холодные напитки подавали в больших льдинах с цветной подсветкой. Как сибирские лошадки в беге, так сибирские дамы отличались выносливостью в танцах и флирте, а нередко, увы, и в возлияниях Бахусу. Нам, исполнявшим роль любезных хозяев, но и церемониймейстеров тоже, нелегко было справляться с тем и другим.

Климат в Хабаровске относительно мягок, двадцатипятиградусные морозы там редкость, а весна наступает очень рано. С продовольствием же здесь обстоит примерно так же, как на большом, хорошо обеспеченном паруснике. Самое сложное — получить свежую говядину и баранину, зато прекрасной рыбы хоть отбавляй. Например, крупный, только что выловленный осетр, в котором было до сорока фунтов свежей икры, да и под три центнера собственного веса, стоил не более 15–20 рублей. Впрочем, чего на паруснике нет, так это дичи, которую мы покупали по смешным ценам. Свежая кабанятина стоила менее 4 копеек за килограмм, рябчик — 5 копеек, тетерка — 10 и т. д., дорого ценились только свежие куриные яйца. Кроме местных продуктов, у нас в распоряжении были превосходные европейские и американские консервы всех видов, а также лучшие вина. Больше всего пили водку, ликеры и шампанское. Консервы и напитки были очень дешевы, потому что ввозились беспошлинно и не подлежали акцизу. Владивосток являлся свободной гаванью, а таможенные сборы не взимались до самого Байкала.

 

ЗИМНИЕ И ВЕСЕННИЕ ОХОТЫ

Лично для меня зима проходила быстро, ведь работы было очень много, а досуг я проводил в приятной компании товарищей. К тому же однообразная жизнь в Хабаровске перемежалась облавными охотами, которые устраивали гарнизонные егеря. Неподалеку от города частенько появлялись большие стаи волков, которых приманивали, окружали и обносили флажками. Загонщики и егеря шли на лыжах, с ружьями. При хорошей организации почти не случалось, чтобы хоть один зверь вырвался за линию флажков. Мне кажется, волки в Сибири менее пугливы, чем в России. Нередко охота бывала весьма многочисленна, порой прямо-таки с огромным количеством загонщиков, и часто мы разом травили два-три десятка волков. Добыча была соответственная; так, дважды в течение одного дня мне удалось уложить двух волков, а кой-кому из егерей — даже 4—5. За эти несколько месяцев я сумел заказать прекрасное одеяло из восьми собственноручно добытых волчьих шкур, которое впоследствии хорошо послужило мне в разъездах.

При таких травлях на стрелков порой выбегал и кабан. Черная дичь в Сибири крупнее европейской и мясо имеет чрезвычайно вкусное, благодаря тому, что питается кедровыми орехами.

Уже в начале апреля наставали теплые дни, а в середине месяца санный путь по рекам становился невозможен. Вот тогда-то и начиналась для охотника лучшая пора. Здесь даже представить себе невозможно, сколько дичи в апреле-мае там возвращается с юга, конечно, я имею в виду прежде всего пернатых.

В окрестностях города на берегу Уссури располагалось озерцо, окруженное тростником и непроходимой чащобой. Когда вечерами мы на лодке выплывали на это озеро, вокруг постоянно мельтешили стаи всевозможных уток, летевших через озеро или к Амуру. Птицы там не пугливы, и мы стреляли без передышки, чуть что ружья не раскалялись, и добыча у нас была огромная; нередко каждый из охотников увозил домой до 50 штук. Охота на вальдшнепов тоже была замечательная.

Обычно мы шли в тайгу во второй половине дня, охотились, пока позволяло освещение, а затем ночевали в лесу, чтобы утром до восхода солнца быть на месте. Об этих весенних ночах у костра я сохранил самые чудесные воспоминания.

Однажды я отправился в тайгу с товарищем, казачьим офицером, и одним из старых тамошних охотников-профессионалов. Перед рассветом с противоположного берега озера донесся какой-то звук вроде кашля. Старый охотник прислушался и сказал, что это олень, пришедший на водопой, и надо бы его подманить; и он имитировал звук, который подают оленихи, чтобы стадо не разбежалось. Ответ не заставил себя ждать. Тогда я устроился в камышах на одном берегу, мой товарищ — на другом, а охотник продолжал подманивать, но олень больше не ответил.

Утиные стаи пролетали надо мной, но в ожидании оленя я не стрелял. И вдруг увидел, что казачий офицер торопливо гребет в лодке ко мне и делает какие-то знаки, стараясь обратить на что-то мое внимание. Но я не понял его знаков. Только когда он был совсем близко, я услыхал: «Садитесь в лодку, это не олень, а тигр ходит тут в камышах!» Подплыв к берегу, он рассказал: «Я видел тигра совсем рядом, но стрелять не мог, он тотчас исчез в камышах. Не заметь я его вовремя и не прыгни в лодку, он бы наверняка на меня напал. Когда оттолкнул лодку от берега, я увидел его: он поднялся с того самого места, где я стоял, но сразу опять исчез, так что я и на этот раз не мог выстрелить». Старый опытный охотник посоветовал нам отказаться от охоты, ведь в здешней чаще и в камышах все преимущества на стороне тигра. При его окраске и узоре на шкуре он в такой местности практически невидим. Как вышло, что старик охотник принял фырканье тигра за покашливание оленя, я не знаю; но он утверждал, что тигр умеет издавать такие звуки, чтобы подманить оленей. Такова была моя вторая неудачная охота на тигра.

 

ПОЕЗДКА С БАРОНОМ КОРФОМ НА ЗОЛОТЫЕ ПРИИСКИ

В мае, когда открылась навигация, барон Корф с супругой отправился на яхте до Благовещенска, а оттуда на крепком пароходе Амурского золотопромышленного общества — на север, где в 800 верстах вверх по Зее располагались среди тайги богатейшие золотые прииски. Кроме двух чиновников для особых поручений (в том числе меня) и двух адъютантов, составлявших походную канцелярию, барона сопровождали инженер-дорожник, агроном и лесничий.

Зея течет с севера и у Благовещенска впадает в Амур, прямо против китайского города Айгуна; на протяжении без малого 3000 километров эти два населенных пункта были единственными городами между Сретенском и Хабаровском.

Около 1200 километров Зея протекает через наиболее перспективные тогда территории Приамурья. Еще два с лишним десятка лет назад в тамошней тайге километрах в восьмистах к северу от Благовещенска некто Негрен открыл и начал разрабатывать золотые месторождения, где теперь в среднем ежегодно добывали 800—1000 килограммов золота. На противоположном берегу Зеи пять лет назад обосновалась вторая компания, Зейская, в среднем уже добывавшая ежегодно 450 килограммов золота. Эти две компании владели месторождениями, по богатству в два десятка раз превосходившими карские.

В сельско- и лесохозяйственном отношении Зейская область тоже имела огромное значение. На берегах этой реки поселились молокане, чьи деревни считались в Сибири самыми богатыми и самыми прогрессивными. К тому же тамошняя тайга давала лучший строительный лес, и его уже тогда сплавляли по Зее, чего на других реках Приамурья не происходило. Однако лесосплавом занимались только на протяжении 200 верст вверх по течению от Благовещенска. Барон Корф взял с собою трех упомянутых специалистов, чтобы с их помощью распространить существующий опыт на север и создать новые возможности развития.

В Благовещенске нас ожидал роскошный пароход Амурской компании г-на Негрена, который слыл тогда богатейшим человеком в Сибири. Его доходы, по слухам, составляли несколько миллионов в год. И яхта его была оборудована соответственно. Он лично выехал навстречу генерал-губернатору и устроил ему такой прием, который даже в радушной Сибири выглядел просто волшебным.

Плавание по Зее существенно отличалось от плавания по другим рекам. Амурская компания достаточно изучила фарватер и отрегулировала опаснейшие места. Где необходимо, на берегах горели сигнальные огни, так что плыть можно было и ночью. Кроме роскошного судна, предназначенного для администрации, по реке регулярно ходили еще три довольно больших парохода этих компаний.

Очень интересным оказался наш визит к молоканам. Их села располагались не только на реке, но и далеко в тайге, на раскорчеванных участках. Но расчистку производили совсем не так, как обыкновенно принято в Сибири: лес не выжигали, а «кольцевали» отдельные стволы. В результате и древесина не пропадала, и лес никоим образом не страдал. На обжитых молоканами берегах Зеи я видел действительно прекрасный нетронутый лес, тогда как на других реках леса большей частью были испорчены огнем. Замечательных успехов эти люди добились также в скотоводстве и коневодстве. Их коровы позволяли себя доить, как европейские, в том числе и когда у них не было телят-сосунков, лошади у них были крупнее бурятских, очень чистые и хорошо объезженные. Приняли они нас как дорогих гостей. Дома у молокан просторные и чистые, у зажиточных хозяев были даже хлева для скотины и лошадей. Отсутствовали у них только две вещи, высоко ценимые сибиряком, — водка и табак.

В двух сотнях верст выше по течению начиналась подлинно дикая тайга; лишь через каждые 30–50 километров стояли большие штабеля дров, заготовленные для пароходов; в таких местах обычно была и избушка, где обитал старик сторож.

Таким образом, около 600 верст мы проплыли по глухой тайге. И велико же было наше удивление, когда однажды поздно вечером мы увидели, что река и ее берега освещены электричеством, а по обеим сторонам высятся портовые сооружения и склады означенных компаний. Электричеством сияли дома служащих и ухоженные улицы. Нас тотчас пригласили в большой дом управляющего прииском и угостили ужином, состоявшим из превосходных блюд и деликатесов. Стол был сервирован прекрасным старинным фарфором и серебром, а пили мы изумительные старые вина и отменное шампанское. На скатерти стояли горки с виноградом и южными фруктами, и вообще вся обстановка ничуть не уступала петербургской, притом весьма элегантной. Нам предоставили комфортабельные гостевые комнаты, и вся свита, кроме дежурных, воспользовалась этим обстоятельством, чтобы как следует выспаться на настоящих перинах, а утром взбодриться, приняв ванну; однако сам барон Корф предпочел провести ночь на пароходе. Дамы золотопромышленной компании явились на прием к баронессе фон Корф разодетые по последней парижской моде, в украшениях, стоивших целые состояния; и все же наша баронесса в своем изящном дорожном платье единственная выглядела настоящей дамой. Всем остальным, за малым исключением, ни роскошь, ни драгоценности не прибавляли аристократизма.

Радость выспаться в роскошных постелях обошлась нам дорогой ценой, потому что после обильного ужина нам пришлось до рассвета кружить в танце бесценных, но зачастую весьма дородных дам, ибо их было куда больше и танцевали они охотнее, чем мы, немногочисленные кавалеры, — тяжелый труд! Эти увеселения повторялись каждый вечер, пока мы находились на приисках. В награду за труды на прощание во время котильона нам поднесли тяжелый серебряный поднос, а на нем памятные подарки — драгоценный золотой самородок для каждого.

Сами золотые прииски находились в 15–30 верстах от причалов, в тайге, все они были связаны меж собою телефонной линией, и вели туда отличные дороги. Амурская компания занимала около 2000, Зейская — около 1500 рабочих. Машинное оборудование, а также бараки для рабочих и квартиры для служащих отвечали самому последнему слову техники и строительства. Эксплуатируемые месторождения по ночам ярко освещались электричеством, ведь песок был настолько богат золотом, что даже несколько килограммов его уже могли привлечь воров.

Хотя обе здешние компании уже эксплуатировали месторождения, процентов на сто более богатые золотом, чем в Австралии и иных местах земного шара, самые большие богатства оставались тогда еще не использованными и находились неподалеку, в тайге, в руслах рек Амгунь и Гилюй. Об этих месторождениях знали, но разрабатывать их не представлялось возможным, так как драги в Сибири пока отсутствовали. На Гилюе, кроме того, нашли платину. Впоследствии эту концессию приобрели другие компании, с намерением применить драги, но им помешала война.

Там, где не было воды, золото ценности не имело; чтобы добыть воду, здешние богатые концессионеры поставили на реках насосные станции, обеспечивавшие водой все прииски в радиусе 25–30 верст. Но столь дорогостоящие установки могли позволить себе лишь чрезвычайно богатые компании вроде этих двух. Каждый год искали и находили новые золотые месторождения, однако же многие из них по причине нехватки воды эксплуатироваться не могли. Их уступали мелким предпринимателям, и с помощью талой воды и примитивного инструмента они на свой страх и риск добывали там золото, работая опять-таки на эти крупные компании. Амурская компания пыталась заложить артезианские скважины, но усилия ее остались безрезультатны, так как даже на больших глубинах земля была мерзлой. Сибирь богата термальными источниками, и здесь тоже надеялись обнаружить таковые, ведь это позволило бы вести работы до поздней осени; в нынешних же обстоятельствах золото мыли только с начала июня по сентябрь.

Вторым серьезным препятствием для ускоренного развития сибирской золотодобычи были отсталые законы. Так, полностью исключалась возможность приобрести у правительства в пользование источники, расположенные вне территории концессии. Единственный способ добраться до этой воды был — выхлопотать на источник отдельную концессию, выдав его за месторождение золота, но в таком случае нужно было соорудить там фиктивный прииск.

 

САХАЛИН И КАМЧАТКА

Отъезд наш был внезапным. Мы надеялись еще поохотиться в верховьях Зеи на лосей и медведей и уже все подготовили для этой экспедиции, когда барон Корф сообщил, что нам необходимо вернуться в Благовещенск. Деловые вопросы были решены, и мы простились с гостеприимными миллионщиками — только доходы тамошнего полицмейстера составляли 30 000 рублей в год, т. е. вдвое превышали жалованье губернатора.

Тем летом в Уссурийском крае у корейской границы проходили довольно крупные маневры, и барон Корф спешил туда, чтобы по окончании маневров посетить еще Сахалин, Камчатку и Командорские острова. Мне посчастливилось и на сей раз сопровождать его в поездке.

Для этой цели в распоряжение барона Корфа был предоставлен малый военно-морской крейсер. Так я впервые узнал Японское море и Тихий океан. До Сахалина погода стояла прекрасная, мы причалили в Керсковском Посту, где помещалась администрация южного Сахалина. Растительность там совершенно иная, чем на севере острова, поскольку климат напоминает северную Японию. Теплое течение, омывающее Японию, воздействует и на юг острова.

Здешний край производил вполне окультуренное впечатление — и постройками, и дорогами, и сельским хозяйством. Здесь превосходно раскрылись выдающиеся инженерные способности Л. Мы видели там и начальные работы по освоению найденных им угольных месторождений, которые были сданы в концессию российско-американской компании «Денби и Семенов». Интересовали нас и рыбные тони на южном и западном побережье острова, которые содержали преимущественно японцы. Русские тогда использовали эти богатства крайне мало, но Япония в этом смысле целиком зависела от России.

Япония слишком поздно начала рационально эксплуатировать свои рыбные ресурсы и понесла огромный ущерб от хищнического рыболовства — рыба ушла для нереста в другие речные устья. На Сахалине же и у российского побережья рыбное богатство было пока баснословно огромно. Чтобы стеречь оное, барон Корф назначил инспекторов.

Все сельское хозяйство Сахалина находилось в руках поселенцев-арестантов, и, сколько мы могли судить, эти новые хозяйства процветали и доказывали, что южный Сахалин вполне можно окультурить.

Несколько дней спустя мы покинули Сахалин и через Лаперузов пролив вышли в Охотское море. Мы попали в очень густой туман, и от Курил видели мало что. Здешние моря опасны сильнейшими течениями, которые меняются каждые шесть часов, вместе с приливом и отливом. Особенно вблизи Камчатки в Курильском проливе навигация требует большой осторожности. Дней через восемь мы были в Петропавловске.

Восточное побережье Камчатки гористо, там тянется цепь многочисленных вулканов, из которых двенадцать еще действовали. Два таких вулкана расположены вблизи гавани; собственно, они и дали ей имя, так как один называется Петр, а другой — Павел. Вдали виднеются еще две огнедышащие горы, одна высотою 5000 метров.

В ту пору Петропавловск представлял собою крохотный городишко, где проживало человек 500. Там размещалась администрация всего Охотского округа. Российско-американская торговая компания выстроила там свои фактории и товарные склады; компания эта владела концессией на всю пушную торговлю и ежегодно выплачивала за нее правительству 800 000 рублей. Взамен она обязалась держать в определенных местах на побережье и на островах магазины, снабжая русское и туземное население всем необходимым. Товарные склады подлежали контролю русских чиновников, цены нормировались.

Поскольку же почти вся торговля заключалась в обмене товаров на пушнину, надзор был весьма иллюзорным. Регулярная связь Камчатки с Владивостоком была тогда чисто номинальной: два раза в год пароход добровольного флота заходил в Петропавловск. В гавани воздвигнуты два памятника — Берингу и Лаперузу, исследователям северных морей. Уже полвека эти морские герои стоят на своих постаментах, при том, что обе скульптуры вырезаны из дерева. Как ни странно, на воздухе сибирская лиственница только твердеет и, в конце концов, становится прочной, как камень, поэтому лиственничные постройки с годами растут в цене, и им отдается предпочтение перед каменными.

Из Петропавловска мы совершили экскурсию к одному из вулканов — крестных города. Первый участок пути мы проделали в седле, а поднявшись выше границы снегов, сели в санки, запряженные собаками. Вскоре растительность совершенно исчезла, перед нами расстилались пространства чистых снегов. Каково же было наше удивление, когда мы увидели впереди высокие лиственные деревья, которые поначалу приняли за дубы. Эти деревья — камчатские березы — окаймляли теплое озеро, у самых берегов снег стаял, и там под зелеными раскидистыми могучими деревьями росли трава и цветы. Необычайная картина — летний оазис среди зимней снежной пустыни. Однако контрасты этим не кончились — озеро звало искупаться, и, меж тем как собачьи упряжки ждали в снегу, мы весело плескались в теплой воде. На поверхности температура ее была чуть меньше 30° по Реомюру, но, плавая, надо было остерегаться ключей, потому что в них легко можно было обвариться. Вода была пресная; как говорят, на Камчатке все горячие источники пресноводны.

По дороге мы видели на снегу множество следов, оставленных полярными зайцами, лисицами и двумя огромными медведями. Пейзаж Камчатки живописен — повсюду горы, примерно до высоты 300–400 метров покрытые изумительным лиственным лесом, вершины их увенчаны вечными снегами. Растительность на редкость буйная, кусты и травы за неделю-другую вымахивают по грудь взрослому мужчине. Ячмень и овес там тоже растут. По рассказам, урожай зависит от активности вулканов. Чем больше пепла извергают горы, тем быстрее под ним стаивает снег и тем раньше можно сеять.

Коренные жители полуострова — камчадалы, которых в ту пору насчитывалось всего около 4000 душ. Камчадалы, тальмуды и алеуты — народы Севера, и на основе их языка родство с иными народами установить невозможно. Занимаются они главным образом охотой и рыболовством; только живущие на дальнем Севере, в тундре, представители этих племен разводят северных оленей, а отдельные роды на юге занимаются земледелием. Несмотря на высокоширотное положение полуострова, земля на Камчатке промерзает не столь глубоко, как в более южных районах Приамурья. Дело в том, что снег здесь выпадает раньше и намного обильнее, укрывая почву, так что мороз не может проникнуть так глубоко, как в Забайкалье.

Прежде кочевники-камчадалы летом жили в юртах, крытых шкурами, а зимой — в пещерах, вырытых в снегу. Оседлые строили рубленые дома. Больших деревень на Камчатке не было, рядом стояли разве что 20–30 юрт.

Коренное население сильно смешалось с русскими и частью даже ходит в русском платье; номинально все они крещеные, на деле же язычники-шаманисты, которые приносят жертвы своим злым богам, т. е. природным стихиям. Странно, что живущие с камчадалами русские, пожалуй, переняли больше язычества, чем язычники — христианства.

Славятся и знакомы всем полярным исследователям камчадальские ездовые собаки — очень крепкие и великолепно ходящие в упряжке. Но собака, собственно, единственное домашнее животное, известное тамошним кочевникам — охотникам и рыболовам.

Несмотря на северное положение, Камчатка хорошо кормит своих детей. Пожалуй, нигде в мире нет такого обилия лесных ягод, как здесь, причем ягоды эти сладкие, как сахар, и превосходят все другие ароматом и вкусом. Леса, заросшие камышом берега рек и морское побережье, изобилуют птицей. Рябчиков, тетерок, глухарей и белых куропаток здесь великое множество, равно как и вальдшнепов, уток и гусей.

Что касается речной и морской рыбы, то ее здесь сказочно много. В прикамчатских водах нередко встречался и полярный, иначе гренландский, кит; именно из-за него и из-за обилия тюленей к этому побережью с давних пор повадились американские торговцы, нелегально скупавшие пушнину у охотников-аборигенов в обмен на товары, в частности, на строго запрещенную водку.

Медведей на Камчатке водилось множество. Камчатский медведь — бурый и отличается от своего сибирского собрата огромными размерами. Правда, он добродушен и не плотояден, питается исключительно рыбой и ягодами. Рыбу он очень ловко выбрасывает лапой из воды на берег и на таких харчах якобы немыслимо жиреет. Этого жира ему хватает надолго, вот почему он очень рано, как только ягоды уходят под снег, забирается в берлогу и спит, пока не вскрываются реки и не начинается новый нерест. Камчадалы воздают медведю божеские почести.

Один камчадальский рыбак рассказал мне вот такую историю: «Я уговорился со своим товарищем Иваном встретиться с ним у реки и вместе порыбачить; он должен был приехать попозже на нарте, чтобы забрать улов. Я начал таскать рыбу из реки и бросать ее подле себя на берег. Тут я и заметил, что рядом, за кустом, еще кто-то швыряет на берег рыбу, которая высокой дугой летела по воздуху. Я подумал, Иван уже приехал, и окликнул его. Он, однако, не ответил, тогда я пошел к нему — и нос к носу столкнулся с громадным медведем».

«Ну и как, — спросил я, — он убежал?» — «Да нет, — ответил рыбак. — Зачем? Мы спокойно вернулись на прежние места. Но медведь уже наловил достаточно рыбы и ушел. Когда приехал Иван, мы собрали свою рыбу, да и ту прихватили, что медведь на берег накидал. Словом, он нам даже помог».

Камчатка — из тех частей Сибири, что раньше всех попали под власть России. История сообщает, что в 1628 году казачий атаман, стоявший в Енисейске, послал на северо-восток отряд из шестнадцати человек — разведать тамошние земли. Выйдя на побережье Охотского моря, казаки увидели вдали высокие горы, изрыгающие огонь. Жажда приключений погнала их посмотреть на это диво, и, следуя береговой линии, они выступили на север и так добрались до Камчатки, пересекли полуостров с севера на юг, покорили местное население и основали Петропавловск. Таким образом, шестнадцать человек завоевали все побережье Охотского моря, западное побережье Берингова моря до Северного Ледовитого океана и Камчатку, обязав местное население платить России дань.

Несколько отважных завоевателей были посланы в Енисейск к атаману, чтобы уведомить его обо всем. Как некогда Иисус Навин и Халев явились перед Моисеем, неся на плечах огромную ветвь как знак плодородия Земли обетованной, куда ходили соглядатаями, так и эти люди принесли с собою лучшее из того, что получили от покоренных народов как первую дань: собольи и бобровые шкурки, моржовые клыки и невиданные меха морских и сухопутных животных. Они были щедро награждены и отправлены обратно с многочисленными казаками, чтобы заложить на новых землях казачьи станицы. Так началась российская колонизация. Говорят, эти же казаки добрались морем до Аляски и указали Берингу пролив между континентами.

 

КОМАНДОРСКИЕ ОСТРОВА

Барон Корф намеревался побывать и на Аваче, одном из островов Командорской группы, чтобы познакомиться с лежбищами ушастых тюленей — морских котиков. Острова эти расположены в одном дне плавания к северо-востоку от Петропавловска. Упомянутый остров имеет протяженность около 100 километров; второй остров — Медный — меньше размером. Из-за мощного прибоя места для швартовки там очень плохие. В ту пору там проживало всего лишь человек 300 — алеуты и несколько русских. На каждом из островов находилась фактория Российско-американской компании, а на большем — российская администрация. Лесов на островах нет, растительность вообще скудная, сплошные скалы и каменные осыпи. На востоке берега более отлогие, и там весной большими стадами на сушу выходят котики.

Первыми появляются старые самцы, подыскивают себе места для лежбищ, за ними — беременные самки, которые там производят на свет детенышей. Молодые самцы до двух лет держатся обособленно, как и молодые самки. Спариваются они только на третий год. Где эти животные проводят остальное время года и откуда приходят, в ту пору еще не знали.

Прежде котиков якобы видели весной и на других островах, а также на берегах Аляски. Но когда американские торговцы начали скупать их шкуры, животным была объявлена поистине война на истребление, убивали всех подряд, без различия возраста и пола. В итоге котики сохранились лишь на тех немногих российских и американских островах, где они находятся под защитой государства. Островной комендант теперь ежегодно определял, сколько животных разрешается забить. Ко времени нашего визита эта цифра составляла 12 000, в предшествующие годы — 20 000 и 25 000.

Хотя Россия оберегала своих котиков и заключила с Америкой соответствующие соглашения, американские зверобои-браконьеры ежегодно выходили на своих судах на охоту и уничтожали тысячи животных прямо в воде, прежде чем они успевали достичь берегов.

Еще более ценный пушной зверь, сохранившийся, правда, в исчезающе-малом количестве, — это морской бобр, или калан. Он тоже обитал на Командорских островах и на побережье Камчатки и находился под особенно строгой охраной российского правительства. Без специального разрешения камчатского губернатора или островного коменданта нельзя было добыть ни единого зверя. Американской компании тоже воспрещалось закупать шкуры каланов без специального разрешения. Единственными покупателями были губернатор и глава островной администрации, которым надлежало выплачивать охотнику за шкуру 350 рублей. В тот год, когда мы там побывали, дозволено было добыть всего лишь 15 каланов.

На Аваче (точнее, на острове Беринга. — Перев.) мы познакомились с тогдашним комендантом, главой островной администрации. Этот человек, по профессии флотский врач, был крупным натуралистом и посвятил свою жизнь изучению фауны российской акватории Берингова моря и его побережья. Он-то и добился ужесточения законодательства по охране вымирающих видов животных, в частности котиков и каланов.

Величайшее значение он придавал тому, чтобы на лежбищах царила полная тишина. Стрелять на островах запрещалось, промысел вели с помощью сетей, ручного холодного оружия и лука со стрелами. Из котиков разрешалось добывать только двухгодовалых самцов, причем лежбища других групп не тревожить ни в коем случае. Чтобы показать нам такой промысел, была устроена охота этак на сотню котиков. Охотники сели в легкие каяки из шкур морских львов и осторожно подплыли к берегу, где расположились молодые самцы. Там охотники вышли на сушу и, стараясь производить как можно меньше шума, стали отгонять свои жертвы подальше от воды. Бедные неуклюжие животные, как овцы, подчинились «погонщикам», ползли на ластах или прыжками старались «спастись» от преследователей, пока не очутились на открытой площадке, где стояли сараи, а в них — заранее приготовленные бочонки с солью. Все вооружение охотников состояло из дубинок и ножей. Когда животные собрались на этой открытой площадке, их тотчас окружили, а затем перебили всех ударом дубинки по голове. Туши тотчас освежевали, шкуры присолили изнутри и сложили в бочонки. У местного населения мясо котиков ценится очень высоко. Вообще это вовсе не охота, а отвратительное смертоубийство. Шкуры отправляют в Лейпциг и в Америку, где их дубят и красят. Остевой волос особым способом удаляют, и в результате мех становится ровным, густым и бархатистым.

А вот калана промышляют по всем правилам охоты. У нас была возможность наблюдать с лодки за такой охотой.

День выдался погожий, без тумана, большая редкость в этих водах, да и само море было относительно спокойно. Местным жителям разрешили добыть одного калана. Это морское животное почти все время проводит в воде. Питается оно главным образом морскою капустой, которая в изобилии встречается возле островов. Растет она под водой, но часто отрывается от грунта и тогда плавает на поверхности. Ее охотно едят китайцы, но вблизи здешних островов это растение вылавливать запрещено, чтобы не лишать каланов пищи.

В длину калан достигает 3–4 футов, поэтому заметить его можно издалека, тем более что он выставляет из воды всю спинку. Обычно местные жители ходят в русском платье, однако на охоту надевают костюм из птичьих шкурок, легкий и совершенно не пропускающий воду. Для этого используются грудки определенного вида гаг, белые и серые по цвету; сшитые вместе, они образуют плотную шубку, которая облекает человека с головы до ног. Одетые таким образом, мужчины по двое садятся в каяки, один гребет двухлопастным веслом, второй вооружен луком и стрелами. Каждая стрела несет знак охотника и состоит из двух частей: остро заточенного, зазубренного — размером примерно с палец — костяного наконечника, который, не повреждая шкуры, оставляет крохотную ранку, и древка. Между собой части скреплены жилой, проходящей вдоль древка.

Сотня, а то и больше каяков цепью, на расстоянии шагов ста друг от друга, вышли в открытое море, туда, где предположительно находился калан. Обнаружили его примерно в морской миле от берега. Первый, кто его заметил, выплыл из ряда, направился к зверю и у того места, где он появился, поднял весло. Затем все остальные каяки широким кольцом окружили это место. Поскольку калан не может долго находиться под водой, он скоро опять всплыл, на сей раз за пределами кольца. Его заметил другой охотник, который действовал точь-в-точь как первый, и так продолжалось, пока калан не очутился в кольце каяков; от страха животное все чаще ныряет и все быстрее всплывает, чтобы набрать воздуху. Потому и замечают его все чаще, и кольцо каяков сжимается. Как только расстояние позволяет, начинается стрельба, но не по цели — лучник стреляет в воздух, рассчитывая поразить жертву сверху. С большой сноровкой калана таким вот образом осыпают стрелами. Если одна из них попадает в животное, наконечник, застрявший в шкуре, отделяется от древка, калан ныряет, но древко плавает на поверхности, так как жилой прикреплено к наконечнику. Калан бьет по древку, ломает его, но в итоге все эти обломки, прикрепленные к жиле, плавают сверху. Одна за другой стрелы вонзаются в калана, он их ломает, но освободиться не может, они все больше затрудняют ныряние и, в конце концов, делают невозможным. Наконец один из охотников подплывает и убивает животное ударом весла по носу.

Убитого калана кладут поперек нескольких каяков, все охотники собираются и выясняют, кто же лучший охотник. Тут тоже действуют особые правила. Калана присуждают тому, чей наконечник сидит в определенном месте шкуры, а вовсе не тому, кто добил зверя. Это весьма любопытно, ведь ни одна стрела не наносит животному смертельной раны, более того — ни одна рана не может и не должна кровоточить. Но, по старинному обычаю, стрелок, попавший в это место, считается добытчиком. Кстати, ему достается только почет, доля же в добыче ничуть не возрастает, ибо добыча — собственность всех участников охоты. Поскольку все стрелы были маркированы, счастливца нашли быстро, и лодки с триумфом вернулись на остров. Удивительно красивое зрелище — впереди каяк с добытым каланом, исчерна-коричневым, серебрящимся белыми волосками, за ним и вокруг пляшут на волнах другие каяки, а в них охотники, в своих серо-белых перьях похожие на огромных морских птиц.

Шкура этого калана оказалась на редкость красивой, барон Корф купил ее, но не за установленные 350, а за 500 рублей серебром. На соседнем Медном острове в фактории компании было еще пять ранее добытых шкур, которые правительство пока не выставляло на продажу. Мы хотели приобрести три из них, но, увы, сильное волнение не позволило нам причалить к острову.

Обратное плавание выдалось холодным, штормовым и длилось почти целую неделю. После недолгой остановки во Владивостоке мы выехали в Хабаровск.

В том же году я снова отправился в Забайкалье, чтобы продолжить изучение жизни коренных народов.

 

СЕЛЕНГИНСКАЯ И БАРГУЗИНСКАЯ ДУМЫ

На этот раз я поехал к бурятам селенгинской и Баргузинской дум, которые кочевали или жили оседло между озером Байкал и монгольской границей.

Вдоль по Селенге расположены станицы Селенгинско-го казачьего войска. Это войско, куда входили и некоторые из оседлых бурят, совместно с частями Амурского казачьего войска несло охрану российской границы. В совокупности они составляли армию численностью 160 тысяч человек. Кроме того, селенгинские казаки предоставляли охрану для каторжных тюрем. В станицах занимались земледелием и скотоводством, однако ж главным источником доходов было рыболовство. Озеро Байкал и реки его бассейна чрезвычайно богаты рыбой, которая в Сибири заменяет селедку, — омулем.

Оттуда я поехал дальше на север, в баргузинскую степную думу, последнюю из тех, что мне надлежало посетить. Жизнь тамошних бурят не слишком отличается от жизни бурят агинских. Только у них большую роль играет и рыболовство, а в северных районах их территории, где начинается таежная зона, еще и охота. Это чисто кочевой народ, особенно славящийся своими лошадьми.

С севера и с востока баргузинская область окружена почти непроходимыми горами и тайгой, которые образуют охотничьи территории орочонов и прорезаны бесчисленными большими и малыми реками системы Витима и Верхней Ангары. Эти реки и их долины, очень богатые золотом, уже тогда привлекали множество золотоискателей. Но добраться до них было так трудно, что в то время, когда я навестил охотничьи территории орочонов, там существовали только мелкие разрозненные прииски. Позднее они стали богатейшими золотодобывающими предприятиями Сибири. Чтобы доставить в глубину этих дебрей провиант и необходимое оборудование, требовались выносливые, особо обученные лошади. Специальностью баргузинских бурят как раз и было разведение и обучение экспедиционных лошадей, отличавшихся просто невероятной выносливостью, непритязательностью и ловкостью. Ни цирк, ни конный конкур не требуют от лошадей такой храбрости, силы и проворства, какие баргузинский бурят полагает естественными для своей лошади. Если животное не отвечало этим требованиям, его забивали. Обучение лошади обычно занимает 5–6 лет, сначала четырехлеток просто сопровождает экспедицию, потом проверяется на предмет своих умений как вьючная лошадь под легкой кладью и, наконец, в возрасте 10–12 лет, уже привыкнув ко всем опасностям и трудностям тайги, может по-настоящему служить экспедиционной лошадью. Такая хорошо дрессированная лошадь зачастую стоила вдесятеро больше необученной.

 

ОРОЧОНЫ

Чтобы дать читателю картину образа жизни этих последних представителей доисторического народа, расскажу о моей первой встрече с орочонами.

В Баргузине я обзавелся четырьмя экспедиционными лошадьми и в сопровождении двух опытных тунгусских проводников и моего постоянного драгомана Моэтуса отправился в охотничьи угодья орочонов. Однажды утром после трех дней пути через тайгу мы вышли к горному озерцу, окруженному лесистыми возвышенностями. Лагерь мы разбили в том месте, где в озеро впадала шумная горная речка. Пока проводники разжигали костер, мы с Моэтусом ручной сетью ловили форелей. Озеро было примерно 1000 шагов в длину и 500 в ширину. Когда мы расселись вокруг костра, чтобы почистить рыбу и запечь ее на углях, один из тунгусов-проводников указал на прибрежный камень по ту сторону речушки, и мы увидели там неподвижно лежащего человека, который наблюдал за нами. Поскольку он совершенно сливался со своим окружением и не шевелился, мы сами нипочем бы его не заметили, как не заметили бы глухарку или иное серое животное. Должно быть, он наблюдал за нами уже довольно давно, потому что, когда наш проводник сделал ему знак рукой и что-то крикнул, он исчез с камня и вскоре появился у костра, причем совершенно беззвучно. Это и был первый орочон, встреченный нами в тайге, — малорослый пожилой мужчина в кожаной рубахе и берестяном капоре, к которому крепился кусок ткани, свисавший ему на плечи и на грудь. Изрытое морщинами, очень скуластое лицо намазано дегтем для защиты от мошкары; глаза маленькие, живые. Мне бросились в глаза маленькие руки и ноги, обутые в кожаные чулки с толстой подметкой из кожи и конского волоса, позволявшие ему по-кошачьи бесшумно пробираться по тайге.

Сперва орочон робел и держался в сторонке, но, когда наши тунгусы угостили его чашкой кирпичного чая, сдобренного талканом (подсушенным молотым ячменем) и бараньим жиром, да еще поднесли горящую трубочку, он приветливо улыбнулся и присел к огню.

Моэтус с ним объясниться не мог, не в пример тунгусам. Им он сказал, что рано утром уложил за озером сохатого, освежевал его и ободрал. Там же он оставил свой самострел. Здесь его охотничьи угодья. Я велел спросить, где стоят его чумы и где его род. Он показал на довольно высокую гору у нас за спиной и сообщил, что они там, за горой; я велел объяснить, что приехал к нему в гости и хочу навестить также других орочонов. Тунгусы уже успели рассказать ему, что я большой «капитан», а не торговец и приехал посмотреть, как живут орочоны и все ли у них благополучно. На мой вопрос, сколько в здешней округе родов, он ответил, что только он сам и его род, всего четыре чума. У него трое сыновей, и все вместе они держат двенадцать оленей, не считая телят. Их чернолесье, т. е. охотничий участок, простирается на два дневных перехода на север и на восток, здесь как раз южная граница, которая проходит по речке, названной им Ясная. Сохатого он добыл на своей границе.

Весть о том, что я приехал к нему в гости, заметно его обрадовала. Раскинув руки, он показал во все стороны и объявил, что я могу у него охотиться сколько угодно и на любого зверя, он и семью свою сейчас приведет, тогда мы все вместе сможем поесть столько мяса, сколько пожелаем, ведь сохатый очень большой. Я поблагодарил и сказал, что буду ждать его здесь, если это место стоянки лучше того, где сейчас стоят его чумы. Засим он исчез в тайге так же внезапно, как и появился.

Наш проводник настоятельно отсоветовал нам объединять наш лагерь с орочонской стоянкой, чтобы ни нас, ни лошадей не мучила мелкая оленья мошка, которая докучает животным куда сильнее иного таежного гнуса, и чтобы луговая трава досталась нашим лошадям.

Солнце стояло еще высоко, когда мы снова увидели старого орочона — верхом на большом красивом северном олене, нагруженном домашним скарбом, он спускался к нам по крутому склону. В подарок он привез нам берестяное ведерочко с парным оленьим молоком и связку до ужаса вонючего дикого чеснока — черемши. Чеснок этот мы охотно отдали тунгусам, у них он считается особенным лакомством.

На наше предложение стать лагерем поодаль от нас старик тотчас согласился. Он поставит для нас тут чум и будет считать своими гостями. А собственное стойбище его будет за озером, где много хорошего мха, который для оленей куда лучше мягкой приречной муравы.

Временно сложив свой скарб возле нашего костра, он опять взгромоздился на оленя, подобрал ноги повыше и въехал прямо в озеро. Животное вошло в воду с заметным удовольствием, ведь при этом оно избавлялось от мучителей-насекомых. Пока олень плыл через озеро, седок его ничуть не вымок, балансируя на коленях в седле меж рогами.

Сын его, появившийся вскоре, с помощью тунгусов быстро соорудил из жердей, больших сучьев и древесной коры превосходный чум, даже занавеску у входа пристроил, развернув войлок, служивший чепраком. Так мы были защищены от дождя и ветра, да и от гнуса тоже, достаточно выкурить его из чума дымом и закрыть вход занавеской.

В чуме мы впервые крепко проспали до рассвета, не страдая от мошки и гнуса. До сих пор, чтобы избавиться от этих кровососов, мы поневоле ложились прямо в дыму костра, а если ветер менял направление, перебирались на другое место или же с головы до ног закутывались в войлочное одеяло, что весьма затрудняло дыхание.

Утром, когда мы вышли из чума, проводники и орочонский родоначальник уже сидели у костра, а над огнем кипел чайник. Мы искупались в озере, чем повергли в изумление и наших тунгусов, и старика орочона, ведь подобно бурятам они избегают воды и соприкасаются с нею, только пересекая реки и озера.

После завтрака мы под водительством нашего хозяина отправились в орочонское стойбище, расположенное выше в долине, где средь белого мха росли отдельные высокие лиственницы. Расстояние составляло один километр, и нам пришлось карабкаться по каменным глыбам и осыпям.

Вокруг большого костра стояли три просторных чума, крытые шкурами и корой. По форме они не такие, как бурятские юрты, — похожи на острые конусы и опираются на пять длинных жердей, срубленных прямо на месте и связанных вверху ремнями, без всякого отверстия для выхода дыма. По горизонтали жерди проплетали свежеободранной лозой, а к ней крепили шкуры и куски коры. Откинутая вбок шкура образовывала вход; скарба в чуме было немного — на ветках, устилающих пол, расстелены меховые одеяла, на стенах несколько мешков из дубленой кожи. В этих мешках хранились шкурки добытых пушных зверей — соболя, каменной и лесной куницы, горностая, белки и др., все мехом внутрь. Ценные лисьи и рысьи шкуры, а также шкуры молодых оленей висели связками по стенам. Оленьи, лосиные, медвежьи и волчьи шкуры стопками лежали у стен вместо подушек для сидения.

Утварь, которую я видел, была изготовлена в основном из бересты, прошитой жилами или растительными волокнами, имела различную форму и величину и была украшена цветным узором из полос или зигзагов. В этих емкостях орочоны хранили все свое имущество и запасы пищи. Форма позволяла удобно подвесить и привязать эти вещи к седлу оленя.

Весьма практичны были у орочонов седельные сумки, тоже берестяные, с кожаным запором, обычно красиво разукрашенные, легкие и не пропускающие воду. Железной утвари у них очень немного, несколько чугунков, цепочки, большие и малые иголки, шилья и ножи, из которых те, что покрупнее, служили также топорами и короткими охотничьими копьями. Все они были домашней ковки. Но вдобавок я заметил в ходу у орочонов каменные рубила и ступки, а равно кремневые скребки.

Огонь женщины добывали деревянным волчком, раскручивая его в деревяшке с помощью шнурка; возникающее трение вращения поджигало древесину.

Ружья у них тоже были самодельные, с кремневым замком, вручную просверленным стволом, очень мелкого калибра. Использовали их только для добычи мелкого пушного зверя. Животных покрупнее промышляли самострелом, который стрелял деревянными дротиками примерно в палец толщиной, со свинцовыми наконечниками. К ружьям и самострелам были приделаны подвижные стойки, при переноске свисавшие вниз. По летящей и бегущей дичи и без опоры орочон не стреляет, как и с расстояния больше 50–60 шагов, зато стреляет метко. Ценных пушных зверей, если не удается поймать их западней, он бьет в глаз или в голову, чтобы не испортить мех, зверей покрупнее всегда поражает точно в лопатку. Медведя, «хозяина тайги», он берет только в единоборстве, ножом и рогатиной, а если терпит поражение, то умирает как герой и уходит к «Великому духу».

Семья нашего родоначальника состояла из старухи жены, трех женатых сыновей и трех дочерей, из которых одна уже перешла в соседний род и, как гордо рассказал отец, уже имела пятерых детей. Две другие дочери ждали будущих мужей, которые пока не собрали нужное количество шкурок, чтобы уплатить выкуп за жен. Сами же девушки давно уложили свое приданое — берестяную утварь и одежду — в кожаные мешки.

Не в пример монголкам и буряткам орочонка до вступления в брак держит себя в невинности, и супружеских измен у них не бывает. Если муж умирает, вдова берет себе другого мужа из его племени, он заботится о ней и ее детях и наследует покойному.

Сыновья нашего старика имели собственные чумы, оленей и семьи, и, смотря по желанию патриарха, они кочевали и охотились самостоятельно или все вместе в пределах своих охотничьих территорий. У сыновей тоже было по нескольку детей. Два младенца еще лежали в берестяных колыбелях, формой похожих на ночную туфлю, только с козырьком над головою младенца и с ремнями, чтобы привязать к седлу или к спине матери. Вместо пустышки младенцам совали в рот продолговатый обрезок сырого мяса, проткнутый поперек деревянной палочкой, которая не позволяет проглотить «пустышку». Временами мать прикладывала младенцев к груди. Детишки выглядели сытыми и довольными и весело смотрели на мир маленькими черными глазенками. Для защиты от гнуса на «козырек» колыбели набрасывали тонкую сетку из растительных волокон. Дети постарше, от двух до восьми лет, помогали разделывать сохатого и очищать кости от мяса, а при этом с удовольствием высасывали разбитые мозговые кости.

Старший в роду — родоначальник, он — общепризнанный авторитет и властитель над охотничьими угодьями. Он же улаживает отношения и дела внутри и за пределами своих территорий, собирает оброк с рыбаков и золотоискателей и сдает тайше ясак пушниной.

Наш радушный хозяин владел своими охотничьими угодьями не один, а вместе со своими двумя братьями и их родами, так что на площади около 30 000 гектаров проживало приблизительно восемь десятков душ.

На охотничьих территориях, которые я посетил, проживало примерно сто родов, в общей сложности человек 400–500. В административном плане они составляли думу, во главе которой, как и у бурят, стоял тайша, назначенный окружным начальником из числа патриархов и как символ своей должности, носивший на шее серебряную медаль. Он должен был сдавать правительству собранный родоначальниками ясак, состоявший из пушнины стоимостью примерно три рубля на каждого охотника. Этой норме соответствовало десятка три беличьих шкурок. Хорошая соболья шкурка стоила в двадцать раз больше, прочие тоже оценивались по этой норме.

Имея право взимать арендную плату за рыбные тони и золотые прииски, расположенные на их охотничьих территориях, орочоны могли бы платить ясак из этих денег. На деле же от подобных предприятий им было больше ущерба, нежели пользы. Как русские рыбаки, так и старатели беспардонно обманывали кротких орочонов. Согласно постановлению правительства, аренду надлежало платить наличными, а не товаром, и, когда родоначальник появлялся у своего арендатора, он действительно получал деньги, но затем его угощали водкой, пьяного до бесчувствия сажали на оленя и отпускали в тайгу, где он вскоре с оленя падал. Пока орочон с похмелья отсыпался в тайге, деньги у него опять забирали. Проснувшись, он был убежден, что его ограбил злой дух, так как, по орочонским верованиям, им нельзя было ни искать золото, ни владеть им.

Орочон не разрабатывает богатства своих гор и рек именно потому, что считает оные собственностью обитающих там демонов. Сам он не ворует и не лжет, а оттого не предполагает сих скверных качеств в других людях. Они же как раз этим простодушием и пользуются. Причем не просто обворовывают его, но наносят еще больший вред, продавая ему порох, свинец, ткани и прочие важные вещи по немыслимым ценам, так что он все глубже вязнет в долгах.

Пока сидел в долгах, орочон считал всю добытую им пушнину собственностью кредитора. Поэтому, даже предлагая хорошую цену, было почти невозможно напрямую купить у него меха. А стоило орочону угодить в лапы этакого «благодетеля», как он его звал, он целиком оказывался в его власти, долги росли из поколения в поколение без всякой надежды когда-либо их погасить.

Задача, возложенная на меня бароном Корфом, состояла в тщательном изучении обстоятельств у охотничьих народов, дабы в будущем оградить их от эксплуататоров и, в частности, выяснить, как во всем этом замешана полиция, которая, собственно, должна бы блюсти права инородцев.

Тот из сыновей нашего старика орочона, с которым мы уже познакомились, очень походил на отца, только лицо пока не так обветрило. Брат его был меньше ростом и коренастее. Оба сняли шапки, и волосы упали на лоб и спину. Женщины и дети поначалу робели перед нами. У них волосы были заплетены в мелкие косички, стянутые на затылке ремешком. Чулки они носили такие же, как мужчины, а вот рубахи не из кожи, а из синей хлопчатобумажной ткани, с пестрой вышивкой на плечах и груди. Дети ходили в кожаных штанишках, выкроенных вместе с чулками, голые до пояса; тело, лицо и руки у них были натерты дегтем. Все с ножами или с каменными рубилами, они старательно срезали и соскабливали мясо с разделанного сохатого, лежавшего на подстилке. Голову с рогами (лось оказался шестилетком) уже отрезали и очистили от мяса. Сердце и легкие вырезали вместе с горлом и повесили на дерево. На мой вопрос, почему эти части отложены в сторону, я услышал, что они принадлежат божеству тундры и будут принесены ему в жертву. Позднее их в том месте, где был добыт сохатый, прикрепили к дереву, увешанному пестрыми лоскутками, кусочками меха, стеклянными бусами и китайскими чохами — монетами с дырочкой посредине. За работой вся честная компания жевала сырое мясо. Над углями кипел котел с кровяным супом. Кровь отец выпустил сразу, как только освежевал тушу, и собрал в маленькое берестяное ведерко. В этот суп нарезали язык и печенку и в нашу честь немного посолили, хотя соль здесь большая редкость и в чистом виде не встречается. В некоторых долинах в тундре есть солонцы, куда приходит множество животных. Орочоны выменивают соль на пушнину у рыбаков, а те привозят ее из Восточной Сибири для засолки рыбы.

Мы бросили в котел еще пригоршню своей соли, но при всей наваристости кровяной суп нам не очень понравился, хотя из вежливости пришлось есть. Пока суп варился, на угольях жарили надетые на палочки длинные полосы мяса. Было его так много, что вполне хватило бы на два-три десятка людей, однако за час-другой и суп, и мясо исчезли в желудках наших орочонов, причем и подростки съели втрое больше, чем мог бы съесть европеец. В трапезе участвовали и лайки, которым отдали требуху. Собаки были поистине членами семьи и очень дружили с ребятишками, а на привязь их посадили только из-за нас, чужаков. Собаки эти использовались в охоте на крупного зверя, когда преследовали подранка, т. е. шли по кровавому следу, и для облаивания мелкого пушного зверья, особенно белки, а зимой — чтобы отыскать медвежью берлогу и поднять ее обитателя.

Нам тоже поднесли обжаренное, но еще достаточно сырое мясо, и хозяйка хотела было своим ножом снять его с палочки. А раньше я видел, как она этим же ножом давила вшей. Теперь женщина, должно быть, что-то прочла в моих глазах и остановилась, хотя едва ли угадала мои подлинные мысли, совершенно ей чуждые. Отложив свой нож, она взяла мой, видимо решив, что он острее и лучше. Поскольку у меня было с собой несколько таких финских ножей, я на прощание подарил ей один из них, чему она несказанно обрадовалась.

Другим женщинам мы подарили несколько килограммов соли, стеклянные бусы и яркие ленты, а мужчинам — порох и табак. У нас, конечно, был с собою ром и коньяк, но спиртного мы орочонам не дали — алкоголь для них отрава. Стоит им его отведать, как их энергия и моральная сила ломаются. Бурятскую араку, т. е. молочную водку, они не готовят, оленье молоко для этого не годится, кумыс, в больших количествах хмельной, тоже не делают. Зато у орочонов в ходу пьяный напиток из мухоморов, настоянных на младенческой моче, — он якобы поднимает им настроение и возбуждает фантазию. Нам тоже предлагали отведать, но ни у нас, ни у проводников охоты не было. Орочоны пили этот напиток, съевши огромное количество мяса и рассевшись затем у костра.

Приподнятое настроение выражалось у них в своеобразных песнях без рифмы да, собственно, и без смысла, просто каждый сам по себе невнятно рассказывал, что видел и думал. Они как бы грезили вслух, но это определенно было выражение удовольствия, так как вообще орочоны очень молчаливы.

Остатки сырого мяса нарезали тонкими полосками, нанизали на нитку и повесили вялиться на воздухе в листве дерева. Потом их сложат в кожаный мешок и опять подвесят на дерево. Мешок этот сплетен из ремешков и пропускает воздух. Обычно львиная доля мяса съедается прямо на том месте, где добыта дичь и куда перебирается весь род. После обильной трапезы орочоны дня три-четыре вообще не едят. Крупного сохатого хватало на 10–12 дней, вяленое мясо служило резервом на время перехода к тому месту, где будет добыт очередной зверь. Так что их кочевки целиком ориентированы на охотничьи успехи мужчин.

Как сытые животные, наши хозяева после обильной трапезы хотели расположиться в чумах на отдых, чтобы переварить съеденное, поэтому мы сказали, что провожатые нам не нужны, и пораньше двинулись к себе в лагерь. Мы уговорились, что наутро с рассветом старик с одним из сыновей и тремя оленями заедут за нами и короткой дорогой, незнакомой нашим проводникам, проведут к небольшому поселку Верхняя Ангара. Поскольку едой родичи были обеспечены, мужчины могли на некоторое время отлучиться, чтобы отнести пушнину нынешнего года «благодетелю», который арендовал тоню у впадения Верхней Ангары в Байкал, а заодно торговал и мог дать им в кредит товаров.

 

ВЕРХНЯЯ АНГАРА. ВОЗВРАЩЕНИЕ В ПЕТЕРБУРГ

Тропы, которыми нас вели орочоны, были для наших лошадей, при всей их выучке, почти непроходимы. Нам пришлось перевалить через водораздел, а грунт на высоте перевала оказался топким, усеянным валунами, так что передвигаться можно было, только перепрыгивая с камня на камень. Стоило лошади оступиться, и она проваливалась по грудь в моховое болото. Пеший здесь и вовсе бы не прошел.

Олени бежали проворнее лошадей, и старик предложил мне для перехода через перевал сесть на его могучего оленя. Седло — маленькая костяная стойка на меховой подушке — крепилось ремнями к плечам животного, вторую подушку клали поверх, как сиденье. Стремена были такие короткие, что сидеть в седле приходилось скорчившись. Для меня орочонское седло оказалось мало, мое же казачье седло — велико для оленя, поэтому к плечам животного привязали связку шкур, на которой я и устроился. Поскольку шкура у северного оленя подвижна и как бы скользит туда-сюда, во время езды невозможно найти опору в шенкелях, и оттого чувствуешь себя очень неуверенно. Даже с поводьями в руках человек все равно не правит, а полностью полагается на оленя, который всегда находит, где пройти.

К счастью, протяженность трудного перевала составляла лишь несколько километров, дальше шли более проходимые распадки, где земля не оттаяла. Благодаря орочонам мы значительно сократили дорогу и прибыли в Верхнюю Ангару не через пять дней, а уже вечером второго дня. Конец лета и начало осени — лучшее время года, чтобы проникнуть в тайгу забайкальских гор, ведь погода в эту пору всегда солнечная, но притом прохладная, и гнус докучает куда меньше, чем в разгар лета. Был конец августа, и мы рассчитывали, что прекрасная осенняя погода простоит еще несколько недель. Однако внезапно налетел ледяной норд-ост, не затихавший три дня и закончившийся снежной бурей. Это был надежный знак, что осень идет к концу и зима наступит раньше обычного, поэтому я решил пока прервать свою научную экспедицию к орочонам и спешно двинуться в обратный путь.

С величайшими трудностями, рискуя собственной жизнью и жизнью проводников, я сумел в скором времени выбраться из тайги, но в Сретенске на последний пароход мы опоздали, пришлось дожидаться в Чите, пока реки станут, а затем продолжить путешествие в санях.

Когда незадолго до Рождества я добрался до Хабаровска, там уже вовсю шла подготовка к встрече цесаревича, о поездке которого через нашу область я уже рассказал выше. Участвуя в этой подготовке, я одновременно занимался путевыми отчетами для барона Корфа. К моему удовольствию, он составил себе вполне четкую картину административных, культурных и хозяйственных обстоятельств бурятских народов и теперь мог окончательно отклонить не вызывавший у него симпатии проект губернатора Хорошхина и воспрепятствовать нарушению прав, дарованных бурятам императрицей Екатериной. Цесаревич лично сообщил бурятским тайшам это отрадное решение, когда они прощались с ним в Лиственничном. Этот милостивый акт очень способствовал укреплению их верности и преданности Белому царю, как в Азии называли российского императора. Чуткое отношение престолонаследника к забайкальским язычникам-бурятам и их верованиям православные фанатики истолковали впоследствии как причину гибели империи и его самого. Он-де прогневил Господа, когда оставил эти народы в язычестве и даже позволил чтить себя как божество, присутствуя в Агинском дацане на их богослужении.

Орочоны, у которых я в последующие годы побывал еще дважды, почти поголовно были крещеными. Они носили на шее крестики, но о христианской доктрине не имели понятия. Кроме крестиков, они носили и амулеты, якобы защищавшие от злых таежных демонов, и, как все шаманисты, приносили им примитивные жертвы. Мои проводники-тунгусы тоже никогда не забывали при опасных переправах через реки, горы и пропасти пожертвовать местным демонам, обвешивая священное дерево разноцветными лоскутками, пучками оленьего или конского волоса, бумажками или монетами.

Чем чаще я встречался с орочонами, тем больше нравились мне их простодушие, неиспорченность и природная честность, и у меня сложилось твердое убеждение, что любой контакт с современной цивилизацией нанесет им непоправимый вред. Если и невозможно было полностью оградить их от беспардонной эксплуатации со стороны арендаторов, торговцев и полиции, то все же барону Корфу удалось существенно улучшить их положение. Он строго запретил использовать в меновой торговле с ними спиртное, а на пушнину и на товары, какие привозили им торговцы, установил твердые цены. Обязательственные отношения с торговцами были ревизованы, чтобы освободить орочонов от экономического рабства. Впредь особому окружному начальнику, имевшему резиденцию в Баргузине и старшему над полицией во всех думах, вменялось в обязанность защищать туземные народы от произвола мелких чиновников и принимать ясак от тайшей и арендную плату от арендаторов, каковые в результате лишались возможности мошенничать. Сей пост особого окружного начальника получил по моей рекомендации г-н Моэтус, который как нельзя лучше подходил для этого благодаря своим языковым познаниям и основательному знакомству с данными территориями, приобретенному в наших долгих совместных разъездах.

Наместники и генерал-губернаторы дальневосточных областей поддерживали связь с правительством, время от времени наезжая в Петербург. Осенью 1891 года после пятилетнего перерыва барон Корф отправился в Петербург, чтобы там лично информировать Государя о вверенных ему территориях, получить новые директивы и завязать новые контакты с часто меняющимися «воротилами» центрального правительства.

Я находился тогда в Забайкалье и только-только завершил свою миссию у тамошних народов. Барон Корф взял с собой в Петербург начальника канцелярии, одного адъютанта и меня. Нам предстояло провести в столице полгода, а затем вновь вернуться на Амур.

Но получилось иначе. Приехав в Эстляндию, куда давний университетский однокашник пригласил меня на медвежью охоту, я вновь встретил некую даму, которую студентом видел однажды в Ревеле на балу. Несколько проведенных вместе дней решили нашу судьбу. Баронесса Екатерина фон Майдель согласилась стать спутницею моей жизни. Мы много лет не слышали друг о друге, но оба всегда чувствовали, что предназначены друг для друга. Мой старый шеф, который за годы моей работы под его началом стал для меня отцом и другом, категорически отсоветовал мне начинать семейную жизнь на Амуре, хотя был бы рад снова взять меня с собой на Восток. Тамошняя жизнь и общество пока что слишком примитивны, к тому же, как чиновник для особых поручений я постоянно нахожусь в разъездах, и мне придется надолго оставлять молодую жену в одиночестве. Я внял совету барона Корфа, хотя расставание с ним и свободной жизнью на Амуре далось мне очень нелегко. Там я научился стоять на собственных ногах, а накопленные там впечатления оказали огромное воздействие на всю мою жизнь.

Благотворная деятельность барона Корфа в Приамурье, к сожалению, уже через два года внезапно оборвалась. Он скончался в Хабаровске от паралича сердца, оплаканный всею областью, и в особенности для нас, ближайших его сотрудников, остался незабываем. Будь ему дано и дальше направлять судьбу Дальнего Востока, вероятно, не возникли бы конфликты с Японией и Китаем, столь глубоко поколебавшие позиции России в Азии, да и в Европе тоже. Он старался не будить спящего гиганта — Китай — и не дразнить Японию, пока Россия не укрепит свою самую отдаленную область, создав на Тихом океане флот, большую колониальную армию и надежное снабжение.

По рекомендации барона Корфа я получил должность в ведомстве благотворительных учреждений императрицы Марии Феодоровны, стал начальником канцелярии опекунского совета воспитательных заведений для молодых девиц в Смольном. Работа, предстоявшая мне, отнюдь не отвечала моему идеалу, будучи полной противоположностью прежней моей деятельности. Я привык к большой самостоятельности в примитивной обстановке, где все еще только создается. Здесь же я попал в косную систему, где все насквозь пропахло придворной традицией — документы, люди, нравы и обычаи, особенно в Смольном, месте моей новой службы, где многие мои подчиненные родились и выросли, жаждая и добиваясь только одного — чинов своих отцов и дедов. Со временем, однако, у меня появился интерес и к этой деятельности. Если в Сибири я узнал примитивнейшие народы и самые низы огромной Российской империи, то здесь мне представилась оказия познакомиться с элитой российского цивилизованного мира и высшим обществом.

Проработав в этом ведомстве пять лет, я оставил государственную службу и поселился с семьей в новоприобретенном имении Александровка, что в Царскосельском уезде, неподалеку от Петербурга. Я занимался собственными делами и как уездный гласный участвовал в работе земской управы, а вскоре был избран ее председателем. Здесь я вновь нашел то, чего мне так недоставало в Смольном, — обширное, многогранное поле деятельности, которое требовало всех моих сил и полностью меня удовлетворяло. Грянувшая война положила конец всему. Но об этом позже.

 

ЗОЛОТЫЕ РУДНИКИ КВАНТУНСКОЙ ОБЛАСТИ

По поручению императрицы Александры я в первый год Русско-Японской войны вместе с еще одним камер-юнкером выехал на фронт — в Мукден и Ляоян, чтобы вручить солдатам подарки императрицы.

Тогда же я получил и приватное поручение от великого князя Николая Николаевича, будущего верховного главнокомандующего в мировой войне. Великий князь хорошо знал меня и мое умение разобраться в сложных делах и быстро их исполнить, особенно если дела были не мои собственные. В своих делах мне всегда не хватало стимула собственной выгоды, так что сам я не достиг материального благоденствия, хотя и способствовал процветанию других. Крупные начинания, если они были не просто денежной спекуляцией, но имели благородную культурную цель, всегда интересовали меня и побуждали к действию.

Поручение великого князя было как раз такого свойства. Речь шла о том, чтобы закрепить за великим князем богатое золотое месторождение, открытое неким инженером Пузановым при строительстве моста на Квантунском полуострове неподалеку от Порт-Артура перед началом Русско-Японской войны. Для этого надлежало заверить договоры, которые Пузанов заключил с владельцами земли, китайскими крестьянскими общинами, у российского наместника, адмирала Алексеева, а затем и у китайского правительства. Алексеев к тому времени успел бежать из Порт-Артура в Мукден, а в Ляояне находилась ставка верховного главнокомандующего Куропаткина. Порт-Артур японцы уже взяли в осаду, и, когда я приехал в Мукден, как раз шло первое большое сражение при Вафангоу, в самом узком месте Квантунского полуострова, неподалеку от золотого месторождения.

Мне представился случай следить по штабному телефону за всем ходом сражения, которое закончилось дальнейшим отступлением российских войск, и наблюдать величайшую растерянность армейского руководства, совершенно не готового к такому исходу. Оно твердо рассчитывало снять с крепости Порт-Артур сухопутную осаду и помешать японцам закрепиться на полуострове. Командование армией очень страдало от раздоров и соперничества двух командующих — наместника Квантунской области Алексеева в Мукдене и командующего сухопутными силами Куропаткина в Ляояне, — они имели свои штабы и издавали противоречивые приказы. Императрица Александра направила нас к ним обоим, а, кроме того, я, как упомянуто выше, имел поручение от великого князя Николая Николаевича к адмиралу Алексееву по поводу золотого месторождения.

Надежды, связанные с этим месторождением, были очень велики, и Алексеев под тем предлогом, что после победоносной войны преподнесет эту концессию в подарок императору, отказался выполнить требование Пузанова и отобрал у него предварительные соглашения. По сути же, Алексеев хотел сам завладеть рудниками. Этот эгоистичный и лукавый интриган сумел хитро подольститься к царю и занять ответственный пост наместника Дальнего Востока. Он был весьма неприятно удивлен, когда я передал ему собственноручное послание великого князя, в коем тот сообщал, что приобрел все права на находку Пузанова и просит передать мне все договоры, заверенные его, наместника, подписью. Алексеев объявил, что запер эти документы в ящике своего письменного стола в Порт-Артуре и сюда с собою не взял, а потому не может сейчас ни заверить их, ни переслать через меня великому князю, но непременно сделает это, как только осада Порт-Артура будет снята. Мне такая отговорка показалась подозрительной. Великий князь просил меня обязательно привезти эти бумаги, что я ему твердо и обещал. Я попросил у Алексеева разрешения вызволить для него эти бумаги из осажденного Порт-Артура, чтобы он мог подписать их здесь, в Мукдене. Пусть только снабдит меня письмом к адмиралу Стесселю, тогдашнему защитнику Порт-Артура, с распоряжением забрать бумаги из его, Алексеева, письменного стола и вручить их подателю письма. Предложение было Алексееву явно не по душе, но, считая план неосуществимым, а потому неопасным, он, чтобы отделаться от меня, все-таки написал Стесселю.

Я был почти совершенно уверен, что сумею выполнить свою затею. Уверен потому, что случайно встретил здесь бурятского студента-переводчика, с которым познакомился в Урге у хутухты, богоравного главы монгольских ламаистов. Уже тогда он продемонстрировал свое необычайное красноречие и находчивость, а равно и дипломатические способности; здесь он был в китайском платье и выглядел настоящим китайцем. В Мукдене я нанял его как личного секретаря и посредника, благодаря чему за время пребывания в Маньчжурии смог значительно лучше ознакомиться со всем, что интересовало меня в здешних городах, и завязать контакты с китайцами. Сей молодой человек тотчас изъявил готовность, переодевшись китайцем, пробраться в Порт-Артур.

Спустя две недели, выйдя утром из салон-вагона, который в Мукдене служил мне квартирой, я увидел под вагоном старого, слепого, оборванного китайского нищего. Он протянул мне чашку для подаяний, куда я бросил несколько медных монеток. После этого он, к моему изумлению, разодрал на груди лохмотья и извлек долгожданные документы. Тут только я узнал своего храброго посланца. Я так обрадовался, что обнял грязного нищего и, к удивлению очевидцев, затащил его в свой вагон, подкрепил там бутылочкой шампанского и вручил в награду увесистый столбик золотых монет.

В тот же день Алексеев пригласил меня к себе в спецпоезд на обед в честь великого князя Бориса Владимировича, только что прибывшего на фронт. После обеда я попросил Алексеева уделить мне несколько минут для частной беседы касательно очень важного дела, которое не терпит отлагательства. Мы прошли в его спальный вагон, одновременно служивший кабинетом. Там я передал ему доставленные нищим бумаги, которые он полагал надежно укрытыми в Порт-Артуре от чужих посягательств. Лицо его исказилось, едва он увидал документы у меня в руках, но ничего не поделаешь — пришлось подписать их в моем присутствии. «Находка эта столь значительна, что располагать ею может лишь Государь император! — вскричал он. — Если Пузанов прав, можно будет возместить все военные расходы. Я посчитаю своим долгом поставить Государя в известность, что великий князь, сам претендуя на эту находку, помешал мне исполнить мой долг и повергнуть сие сокровище к стопам Его величества. Пузанов получил бы от Государя соответствующее вознаграждение и в убытке бы не остался». Я на это не ответил ничего, только на прощание сказал, что, по моему убеждению, помыслы великого князя не менее лояльны и благородны, чем помыслы его высокопревосходительства, и в данном случае Николай Николаевич, разумеется, преследует отнюдь не личную выгоду. Государю, безусловно, известно уже, чего добивается великий князь. Засим я распрощался с Мукденом и с Алексеевым. Так как поручение императрицы было исполнено и подарки розданы в полки, наутро я приказал прицепить мой вагон к санитарному поезду, шедшему во Владивосток, и поехал по железной дороге через Хабаровск и дальше пароходом вверх по Амуру через Сретенск — в Петербург. Там великий князь радостно принял от меня бумаги и очень смеялся, когда я рассказал, каким образом выудил их у Алексеева.

Мой посланец-бурят вместе с этими документами доставил от Стесселя чрезвычайно важные шифровки о положении в Порт-Артуре. В штабе живо интересовались, кто и как вынес все это из осажденного города. Но я не назвал своего тайного агента, зная его нежелание поневоле заниматься контрразведкой, ведь, по его словам, он предпочитал жить как безобидное частное лицо, продолжая ученые студии маньчжурского, китайского и японского языка. На это опасное предприятие он согласился не только из симпатии ко мне, да и вознаграждение, которое я передал ему от имени великого князя, было не главное. Лишь спустя несколько лет мне стало ясно, каковы были подлинная профессия и истинные мотивы этого своеобразного и разносторонне одаренного человека.

Вскоре после возвращения с театра военных действий я с семьей переехал в Царское Село.

Дети подрастали, а значит, нуждались в хорошем школьном образовании. До тех пор моя жена и дети жили то в Петербурге, то в Александровке, а то и в Эстляндии и Дерпте. Мне же приходилось постоянно разъезжать между Петербургом, Царским Селом и Александровкой, довольствуясь мимолетными встречами с семьей.

Общие политические брожения в народе и в чиновничестве в 1905 году требовали от меня как председателя земской управы постоянного пристального внимания к моим ответственным обязанностям, особенно оттого, что к моему земству принадлежали резиденции двора: Царское Село, Гатчина, Павловск и Красное Село. По этой причине я вынужден был отойти от большинства предприятий, в правлении которых работал.

Александровка оказалась для меня большим разочарованием. Номинально я оставался владельцем, но ведение дел и все доходы пришлось передать управляющим, которые, в конце концов, совершенно меня разорили. Все, что я там планировал и создал, было вполне жизнеспособно и весьма рентабельно, но не для меня, а для целой орды спекулянтов и головорезов, в чьи руки я угодил из-за банкротства некоего банка. Оставалось утешаться тем, что не только в самой Александровке, но и во всех ее окрестностях мною созданы долговечные культурные ценности.

Ведь я первый заложил в Царскосельском уезде поселок для горожан, превратившийся впоследствии в ухоженный дачный городок, где под фиксированные рентные платежи мелкому неимущему чиновнику предоставлялась возможность устроить себе собственный дом. Расходы на производство и перевозку строительных материалов я существенно снизил, построив связующую ветку от моего имения до Невы. Поселок расцвел, я же расстался со своим владением.

Таким образом, я почти целиком посвятил себя деятельности в земских учреждениях Царского Села, а также как уездный гласный сотрудничал в петербургском губернском земстве. Эта работа занимала все мое время. Поэтому мне было нелегко согласиться на предложение великого князя Николая Николаевича и в 1906 году снова выехать на Восток, чтобы завершить дело с его золотыми рудниками. Я предвидел, что не сумею управиться за короткое время, так как меня определенно ожидает множество трудностей. Но великий князь настаивал, чтобы этим занялся именно я, а предложенные им условия были столь выгодны, что я счел себя не вправе отказаться от его поручения, так как из-за Александровки оказался в крайне тяжелом финансовом положении. Привлекала меня и авантюрная сторона этого задания, где успех зависел только от ловкого использования удачных случайностей.

Ситуация была такова: Россия проиграла войну с Японией, а тем самым утратила престиж повсюду на Востоке, и особенно в Китае. Все, чем Россия владела на Квантунском полуострове, унаследовали японцы. Упомянутое золотое месторождение тоже находилось на территории, которую прежде контролировала Россия, а теперь — Япония, тогда как коронное право по-прежнему принадлежало Китаю. Сам великий князь в таких обстоятельствах разрабатывать месторождение не мог и выход из этой ситуации связывал с американским мультимиллионером Рокфеллером, которому намеревался передать свои права на разработку рудника. Престиж Америки в Китае, а равно и в Японии был тогда очень высок. Американец, однако, требовал, чтобы еще до заключения договора китайское правительство подтвердило права великого князя и делегировало их ему, чего до сих пор не произошло.

Моя миссия заключалась в том, чтобы добиться от китайского правительства признания существующих документов и получить разрешение на передачу всех прав американцу, а кроме того, заручиться согласием Японии на эксплуатацию рудника на ее территории. Ранее там можно было вести добычу ископаемых с санкции России, теперь — с санкции Японии.

Кроме самого Пузанова и его штейгера, присутствовавшего при открытии месторождения, а также великого князя, которому Пузанов вместе с прочими данными и анализами предоставил и точный план месторождения, никто не знал ни подробностей расположения, ни мощности жилы. Договоры с сельскими общинами тоже об этом умалчивали; конкретных указаний там не содержалось, общины просто предоставляли Пузанову право искать и добывать золото на своих территориях.

Существовала опасность, что, узнав о золотом месторождении — если оно вдобавок окажется столь значительным, как утверждал Пузанов, — японцы проигнорируют и великого князя, и американца и возьмутся за дело сами. Главное теперь — выхлопотать концессию, не выдавая секрета расположения золотых жил, поименовав только территории сельских общин, где американец будет вправе добывать золото. Иными словами, мне предстояла игра втемную, причем я вряд ли мог рассчитывать на действенную поддержку российского посланника в Пекине. Оставался американский посланник. Чтобы заручиться его поддержкой, Рокфеллер направил в Пекин одного из своих юристов, г-на Герберта Маршалла. Сообща мы должны были попытаться получить концессию, а затем по уполномочию великого князя заключить уже подготовленные с Рокфеллером договоры.

В апреле 1906 года я через Владивосток и Тяньцзинь выехал в Пекин и встретился там с г-ном Маршаллом, который оказался очень приятным и опытным в делах человеком. С китайскими властями требовалось бесконечно много времени и терпения, но и нажима сверху — иначе ничего не добьешься. Дело наше продвигалось крайне медленно. Но в итоге мы все же сумели получить от китайского правительства необходимые подписи под документами, а именно под земельными контрактами и актом о передаче прав великого князя Рокфеллеру. Его концессии на эксплуатацию Китай поставил в зависимость от санкции Японии.

Мы пустили в ход все рычаги, но с места не двигались, и тут во время одного из визитов в летний дворец императрицы я опять случайно встретил старого друга, ургинского бурята. Меж тем он успел стать важным сановником, который блюл при китайском дворе духовные интересы владыки Тибета и ламаистских иерархов Монголии, ублажая китайских министров и придворную камарилью императрицы крупными подарками и устраивая для них пышные празднества.

При нашей радостной встрече он прогуливался в окружении китайских вельмож и императорских евнухов. Он спросил меня, где я остановился в Пекине и уже на следующее утро появился в гостинице «Спальный вагон», где мы вместе позавтракали и я поделился своими бедами. Дело заинтересовало его, ведь однажды он рискнул ради него жизнью.

Герберт Маршалл был приятно удивлен, обнаружив в этом простом буряте столько ума и дипломатичности. Только когда он впрягся третьим, помогая тащить из болота увязшую телегу, и познакомил нас с влиятельным императорским евнухом и иными китайскими сановниками, телега эта наконец покатилась. Наш друг трудился негласно и открывал нам двери, в которые мы прежде тщетно стучались.

В октябре можно было покинуть Пекин и ехать в Японию. В Тяньцзине мы сели на японский корабль и через Нагасаки добрались до Кобе, а оттуда поездом — в Иокогаму, где и сделали остановку. Оттуда мы рассчитывали с величайшей осторожностью приступить к делу в Токио. В Токио играть втемную оказалось еще труднее, чем в Пекине. Нас тотчас окружили тайные агенты, которые изо всех сил старались вызнать наши планы и намерения. Каждый шаг был под надзором, и уже при первом зондировании почвы мы заметили, что японцы учуяли поживу и из кожи вон лезут, стремясь выяснить наши секреты.

В первый же день, вернувшись в гостиницу от российского генерального консула Гроссе, я приметил, что кто-то открывал мой запертый чемодан и копался там. К счастью, важные планы и документы я захватил с собой и успел определить в сейф консульства.

По словам генерального консула, все старания утаить что-либо от японцев будут напрасны и лучше бы Рокфеллеру попытаться склонить их к соглашению иным способом. Мне он тоже дал совет: чтобы освободиться от обременительной постоянной слежки тайных агентов, стоит на время пребывания в Японии нанять одного из них в качестве гида — скажем, того, на которого я натыкаюсь везде и всюду. Этот весьма общительный маленький японец говорил не только на родном языке, но и по-русски, по-немецки и по-английски, обладал чрезвычайно учтивыми манерами и отлично знал все достопримечательности Японии, потому что был не просто тайным агентом, но еще и профессиональным гидом. Гроссе, однако, не советовал мне прямо обращаться к этому человеку с моим предложением, лучше пусть его порекомендует токийский полицмейстер. С этой целью на испытаниях для молодых полицейских по джиу-джитсу Гроссе свел меня с полицмейстером. В разговоре с ним я посетовал, сколь трудно по-настоящему узнать Японию без хорошего гида, и полицмейстер, как Гроссе и предвидел, тотчас вызвался прислать мне опытного гида, некоего г-на Брауна, на которого я целиком могу положиться. В тот же день ко мне явился означенный кругленький господин в сером костюме, прежде неотлучно сопровождавший меня как тень. Его запросы были настолько скромны, что мы быстро пришли к согласию. И пока я находился в Японии, г-н Браун старался сделать мое пребывание возможно более приятным и недорогим. Конечно, при этом мы не касались вопроса о том, какому обстоятельству я с момента приезда обязан его горячим интересом, а также что за дела привели меня в Японию. Когда настало время уезжать, мы простились большими друзьями. На прощание я подарил ему ценный портсигар с гравированным посвящением и увековечил себя в его гостевой книге.

От попытки перехитрить японцев мы вскоре отказались, вняв совету тогдашнего российского посланника графа Протасова и американского посланника. Граф Протасов был первым начальником российской миссии, приехавшим в Японию после Русско-Японской войны. Относились к нему в Японии чрезвычайно предупредительно. Я вообще был удивлен деликатностью японцев, которые после победоносной войны тактично избегали всего, что могло бы уязвить чувства русских, посещавших Японию. Например, в Нагасаки я увидел в ремонтных доках множество военных кораблей. На мой вопрос, что это за корабли, мне любезно перечислили исключительно японские названия. Лишь через одного американца я узнал, что это были корабли, захваченные у России. Точно так же все военные трофеи были убраны из общественных мест и отправлены в музеи, прежде чем Протасов прибыл посланником в Японию. У него уже имелись там личные контакты. Его супруга, американка, с юности дружила с мадам Того, женой знаменитого японского адмирала. В его доме меня приняли особенно радушно. И вообще, пребывание в Токио было приятным, но дела стояли на месте.

В конце концов, опять-таки благодаря счастливой случайности, нам все же удалось сдвинуть дело о золотом месторождении с мертвой точки. Когда японцы проведали, что мой американский сотрудник — юрисконсульт Рокфеллера, они тотчас спросили его, не может ли он заинтересовать своего шефа подпиской на заем, который японцы намеревались разместить в Америке. Маршалл согласился, но поставил условие, что в таком случае японцы дадут согласие на эксплуатацию квантунских золотых рудников. Японцы пошли на это. И Маршалл уехал в Америку, чтобы лично доложить обо всем Рокфеллеру, а затем вернуться ко мне. Время ожидания оказалось мне очень кстати — я объездил всю страну из конца в конец и познакомился с токийским обществом. На празднике Хризантем я был представлен микадо, участвовал в придворной утиной охоте и в различных торжествах иностранного дипломатического корпуса.

В это же время я предпринял попытку добиться для китобойной компании моего брата Генриха возмещения убытков, нанесенных Русско-Японской войной. Неудача! При подписании в Портсмуте мирного договора министр Витте, несмотря на обещание включить в оный наши претензии, оставил этот вопрос без внимания. Японцы заявили, что все требования нам следует адресовать нашему собственному правительству, но и там мы не сумели получить компенсацию за потерянные суда, фабрики, портовые сооружения и рыболовные лицензии.

Наконец в последних числах ноября пришла телеграмма, что Рокфеллер готов согласиться на предложения японцев, если они выполнят данное его юрисконсульту Маршаллу обещание касательно квантунских рудников.

Для этого Герберт Маршалл в январе прибудет в Токио. В моем содействии более не было необходимости. Великий князь телеграфировал, что я уполномочен подписать от его имени договор с Рокфеллером и прочие документы, нуждавшиеся в его подписи, а затем депонировать их для Маршалла в миссии посланника и вернуться домой. И вот в декабре 1906 года после девятимесячного отсутствия я благополучно прибыл в Петербург. Я надеялся, что в будущем это путешествие принесет плоды и вознаградит меня за долгую разлуку с семьей и земством, ведь расстался я с ними без всякой охоты. Увы, надежды не оправдались. Золотое месторождение оказалось отнюдь не настолько мощным и ценным, как уверял Пузанов. Тщательно изучив геологические данные, Рокфеллер вообще не стал его разрабатывать и безвозмездно отдал японцам. Так надежды великого князя, а равно и мои приказали долго жить.

Для великого князя, который понес большие расходы, это было, пожалуй, особенно плачевно. Я-то хотя бы финансово не пострадал, напротив, привез домой интересные впечатления и богатые коллекции китайского фарфора и всяких любопытных вещиц.

В последующие годы вплоть до 1914-го я работал почти исключительно для земства и наслаждался семейной жизнью, которая всего через несколько лет будет так же уничтожена большевиками, как и все наше материальное существование.