Здесь жила когда-то тётя Женя, хлеб пекла, растила сыновей, слушала, как в зарослях сирени пел о вечной жизни соловей. Приходили мальчики к обеду и, поев варёной требухи, принимались к празднику Победы наизусть заучивать стихи. Тётя Женя уважала книги и считала, что куренье — грех, а свои житейские вериги прятала старательно от всех. А ещё в любое время года у неё от хвори и беды сохранялись в ящике комода медный крестик, банка из-под мёда и бутыль из-под святой воды.

В этом доме жили Фёдор с Анной, но в земле нашли себе приют. Дом молчит, как идол деревянный, — ждёт, когда хозяев отпоют. На столе — бутылка водки, вилки, десять рюмок, каравай ржаной… Фёдор на случайном фотоснимке молча обнимается с женой. И когда надгробное рыданье станет благодарственным псалмом, снова Фёдор к Анне на свиданье двинется во времени ином. Целый мир в себе скрывает слово. Так ли в человеческом жилье прячется за призраком былого будущее благобытие?

Хорошо мне в этой жизни краткой собирать малину в туесок, песни петь и детскою лопаткой разгребать оранжевый песок. А потом, как в абсурдистской пьесе, сыпать в чай прозрачный сахарин и нестись на всех парах в экспрессе с Чеховым на остров Сахалин.

Знаю — я б опомнилась едва ли, страшных не захлопнула дверей, если б только птицы не собрали в чашу слёзы вдов и матерей. Но беда минует землю нашу, и она излечится от ран, если только птицы эту чашу выльют в Ледовитый океан.

Отец семейства, уличённый в пьянстве, сквозь рюмку водки смотрит на заре, как молча распадается в пространстве мир, заключённый в мыльном пузыре. На письменном столе пылится глобус, цветут фиалки в скромной красоте, и медный чайник, грузный, как автобус, безмолвствует на газовой плите. И тянется, как долгий путь в Варшаву, нить прежней жизни, вздетая в иглу, и держит молча скипетр и державу Эйнштейн на фотографии в углу.

Когда приходит время листопада и тонет память в световой пыли, опять освобождаются из ада разрушенные атомы земли. В подземном мире, ясном и двуликом, где каждый атом — атому родня, они в своём беспамятстве великом срастаются, приветствуя меня. И вижу я без ревности и гнева: в трепещущем потоке серебра моя душа, как плачущая Ева, выходит из Адамова ребра.

Лёжа в своей кровати, «аксиос» говорю календарю, заплате, бледному фонарю, бедной сухарной крошке, бабочке и осе, кружке, губной гармошке, мухе, поскольку все эти предметы жизни, мелкие существа славят в своей отчизне тайный закон родства. Вот и щадят их войны, пагубы, забытьё, ибо они достойны в Царство войти Твоё.

Лёжа в своей постели, «аксиос» я шепчу мху, соловьиной трели, солнечному лучу, старому снимку Бреста, трещине на стене, муке, знакомой с детства, с детства знакомой мне, лучшей на свете строчке — пропуску в мир иной, сну в кружевной сорочке с крыльями за спиной, радуге многослойной, ангелу на пути — ибо они достойны в Царство Твоё войти.

Я не о тех, кто подвиг свой преломил, как хлеб. Где они — Рюрик, Хлодвиг, братья Борис и Глеб? Тянутся, словно птицы, в радужные края братья мои, сестрицы, дочери, сыновья, пляшут скворцы в скворечнях, плачут отец и мать… Разве достоин грешник «аксиос» им сказать?

Лёжа на нижней полке в поезде «Астана», я вспоминаю Волги влажные письмена. На золотых, песчаных отмелях у воды — знаки событий тайных, будущего следы. Вижу я незнакомца с удочкою в руке, маленького японца с рюмочкою саке. Вижу я, как стрекозы воздуха ткут парчу, — и не таясь, сквозь слёзы «аксиос» — я шепчу.

Ангел смерти сжалился над нами: мы в конце зимы в последний раз будем трогать ледяное пламя, плавить серебро, дробить алмаз. Будем плакать и молчать некстати, сложенные крылья развернём… Облаченье ивы на закате вспыхнет ослепительным огнём. И, оторопев от этих вспышек, дрогнет сердце, и в последний раз смерть в короне, как Марина Мнишек, с удивленьем поглядит на нас.

Что-то говорит на суахили поседевший за ночь старый клён. Из-под золотой епитрахили слышится рыдание и стон: всем — от муравья и до удода нужно уходить из этих мест… И приговорённая природа прячет слёзы и целует крест.

Торжественно держат каштаны созревшие за ночь плоды. Скитаются рыб караваны в великой пустыне воды. Пора нам подумать о вьюгах, о праведных ризах зимы, о рыбах в железных кольчугах, плывущих в объятиях тьмы, поскольку никто нам не скажет, где мойры и парки живут и что они шьют или вяжут и пряжу какую прядут. Но как в колебаньях эфира увидеть мелькание спиц и ангелов этого мира — дрожащих от холода птиц?

Спит мой отец во гробе, спит на цветке роса, спит в арестантской робе тоненькая оса, дуб на холме укутан сном с головы до пят… Ночью, а также утром непоправимо спят граждане всех сословий — бабочки, светляки, птицы в одежде вдовьей, камни на дне реки. Спят существа природы, но, не смыкая век, бьётся в сетях свободы маленький человек. Галстук, очки, бумажник, пёстрые рукава — он это — или бражник «мёртвая голова»? Нищий он? царедворец? евнух или паша? висельник? чудотворец? каменная душа? Что, человек не спящий, хочешь сказать в тоске солнцу во тьме слепящей, окуню на песке? Слово твоё, блуждая, плещется, как волна, прошлое пробуждая от векового сна.