Уже постель готова брачная вдали, за облачной грядой, — и одинокая, невзрачная, летает бабочка прозрачная над потемневшею водой. Тебя, случайного виновника любви и смерти наяву, сквозь куст горящего терновника увижу я — и позову на вечный пир в палаты царские, где пляшут ночью мотыльки… В Тамбове, Ртищеве, Аткарске ли, на берегу большой реки ответных слов шаги неверные звучат, как шорох за стеной, — венчают духи атмосферные твою беду с моей виной. Так летний день венчают с радугой, с прозрачным небом — стрекозу… Так ангел где-нибудь над Ладогой с соринкой маленькой в глазу летит, и быстро мчится тень его, и внятен нам его полёт, и целый день над речкой дерево стоит и слёзы молча льёт.

В устье Нила зацветает лотос, начинает колокол звонить. Клото прясть садится, а Атропос обрезает жизненную нить. И видны душе свободной горы, люди, реки, жёлтые холмы… Снадобье из яблок мандрагоры в эту ночь варить не станем мы. Потому что всё вокруг трепещет, слёзы ослепительные льёт, под луною странным блеском блещет и хвалу Всевышнему поёт. А душою брошенное тело — бедное усталое дитя — видит: солнце золотое село. Дождь идёт, листвою шелестя.

Дай бабочкам такие имена, чтоб цвет их крыл звучаньем был                         угадан. Дай зимним пчёлам мёда и вина, а детям — смирну, золото и ладан. Войди в мой дом — и я зажгу свечу, в глухой ночи лицо в ладонях спрячу. Скажи мне: «Замолчи» — я замолчу, скажи: «Заплачь» — и я как дождь                         заплачу. Свет льнёт к душе, как влага                         к кораблю, как ласточка к пустому небосводу. Скажи мне тихо: «Я тебя люблю», — и я пойму, как пламя любит воду. Как любит дух покинутую плоть, как вечность любит бег секунд                         поспешных, как безнадежно любит нас Господь — нас, обнажённых, плачущих и грешных.

Как знак беды, чернел еловый лес, и звёзды плыли в глубине небес, их блеск тревожный отражали рыбы. Над нашей жизнью плача невпопад, струился ивы слёзный водопад, росли дубы, как каменные глыбы, — таков пейзаж забытых мною снов. Расцвечен он тяжёлым лётом сов, садящихся на сумрачные ели. Там столько лиц, бесплотных,                         но живых, а я всё плачу, представляя их в гробу или в супружеской постели. Как ты во сне себя ни назови, не скроешь ты ни судорог любви, ни тайных мук, ни содроганья                         смерти. Да, ты последний мне даёшь урок, когда, смеясь, читаешь между строк посланье в запечатанном конверте.

Что обрадует зренье? Узор ли извилистых линий — птиц свободных паренье над сумрачной водной пустыней, или лиственный лес, наделённый способностью мыслить? Не пугайся чудес, ибо их невозможно исчислить. Что останется слуху? Листвы человеческий шелест — зов иного пространства для рыбы, идущей на нерест, или голос любви, отвечающий призракам грозным, что молчит псалмопевец и хлебом питается слёзным. Чту мы ставим на карту, с судьбой состязаясь сердитой? Мы богиню Астарту упрямо зовем Афродитой. Среди ветхих костей тает сердце, подобное воску, от небесных властей получившее небо в полоску. Мы уже понимаем, скитаясь под облачной сенью, что предмет не умеет соперничать с собственной тенью, что в измученном мире, где жизнью за слово платили, царь Давид просыпается, трогая струны Псалтири. Звук нагой и прекрасный в одежде из птичьего гама поднимается вверх, словно сладостный дым фимиама, а певец остается лежать на холодной постели и в груди его голос, как свежая рана на теле.

В храме тела, убогом и тесном, на изгибе солёной волны, вторя травам и птицам небесным, покаянные пели псалмы. У Дающего милости много — и являлся пылающий куст тем, кто мучает Господа Бога чуть заметным движением уст.

Глас Господень, рождающий                         пламень, зажигает огонь в небесах, разрешает от бремени ланей, обнажает деревья в лесах. Божий глас заполняет провалы и пробелы всемирных пустот, и звучит над потоками вод. И садовник в пустых вертоградах ждёт, что в брошенном мире опять трубным гласом своих водопадов бездна бездну начнёт призывать.

Входит смерть, как стакан                         в подстаканник, в тело жизни — и праведный суд ждёт тебя, очарованный странник, камень, птица, разбитый сосуд, сладкий корень забвенья былого, из сосуда пролитый елей, память, время, растение, слово и сухая листва тополей.

Пройти вдоль волн, не замочивши ног, из сорных трав сплести себе венок, убрать с крутого лба седую прядь, на дудочке пастушеской играть, смотреть, как в небе тают облака, и петь про то, что будет жизнь легка, когда Господь протянет руку мне, когда мой грех сгорит в моём огне, когда тобой я буду прощена — мой давний бред, мой страх, моя вина…

И грех её не тяготит, и каждый жест её — отрава, и впереди её летит её двусмысленная слава. Но кто она? Она — душа, лишённая привычной плоти, иль тень от листьев камыша, иль просто бабочка в полёте? Иль голос в комнате пустой, воспоминанье, призрак ложный; иль взгляд Адама в день шестой на Еву — влажный, невозможный…

Октябрь на страже. Близится Покров. Парад светил поёт согласным хором, что видит мир над розою ветров Владычицу с воздушным омофором. Откуда ж эти слёзы из-под век и привкус в слове горечи — откуда, когда трава, и зверь, и человек живут одной надеждою на чудо? Ответа нет. Но ты иди туда, где жёлтый ветер пыль несет                         с Востока, где оживляет беглая вода заржавленные жилы водостока, где снег уже не тает на губах, но соль блестит на досках мокрых                         палуб, где смерть в гробах и влага в желобах не издают ни возгласов, ни жалоб, где цвйта крови сладкое вино, как свет заката в облаке багровом… Пришел октябрь. Так что нам суждено увидеть и узнать перед Покровом?

Какой-то шум, как будто шум дождя, тревожит слух, а зрение тревожит причина шума. Шляпка от гвоздя блестит на солнце. Гвоздь забит,                         быть может, совсем недавно. Плоть повреждена, сочится кровь, цветком ужасным рана цветёт, она влажна и солона. На жертвенный алтарь ведут барана. Отчётлив след раздвоенных копыт, и кровь по телу движется рывками, а мозг не спит, но думает, что спит и видит сон: луна за облаками скрывается. Священник держит нож и отделяет голову от тела, в большую чашу сцеживает кровь. По коже овна пробегает дрожь, когда душа от плоти отлетела. В печи огонь пылает, как любовь. А дым то спит, то в небо скачет                         белкой. Обсыпанный содомской солью мелкой, горит, благоухая, сладкий тук. Ты вдруг проснёшься, словно от укуса: просвечивает вновь сквозь кожу рук прообраз крестной смерти Иисуса.

Это неба полотенце. Это речка. Это лес. Это тихий плач младенца. Это ангел. Это бес. Это вышиты на ткани солнце, звёзды и луна. Это жизнь моя на грани то ли смерти, то ли сна. Волк, как ветер, завывает. Как луна, вода блестит. Бог лицо от нас скрывает. Мать дитя своё растит. Это травы зреют в поле, это зверь живёт в неволе, привыкая к новой роли, в небе бабочка гостит. Ах, давно ль она дрожала, потому что червячком на сырой земле лежала то ли навзничь, то ль ничком? И имела вид наивный, и смеялась надо мной, а теперь, как ангел дивный, держит крылья за спиной.

Это чистая тарелка. Это ложка. Это ложь. Это страшно. Это мелко. (Слов во тьме не разберёшь). Тьма закрыла свет, как штора. Ночь на улице шуршит. Тонкой ниткой разговора воздух в комнате прошит. Я ребёнка пеленаю, тихо плачу и молчу. Помнишь? Помню. Знаешь? Знаю. И заплатишь? Заплачу. Чем заплатишь? Звёздной пылью, молоко из чашки вылью. За спиною пряча крылья, ангел дует на свечу. Как спокойно и бесстрастно Бог пускает время в рост! Безвоздушное пространство служит пищею для звёзд. Ночь — кормилица и нянька — с головой укрыла твердь. Человек, как Ванька-встанька, погружён то в жизнь, то в смерть. Я лицо росой умою, чтоб глаза мои закрыл ангел с траурной каймою по краям лазурных крыл.

В этом городе ранних смертей взгляды режут острее, чем бритвы. Здесь больных навещает детей неприкаянный ангел молитвы. И такая большая луна спит в потоке сияющей пыли, что на время короткого сна птицы в гнёздах дверей не закрыли.

Листья осени падают ниц. Сны черны, как летучие мыши. С неба стаи кочующих птиц пух роняют на плоские крыши. Свет в разрушенном доме горит, маргаритки цветут у порога, а уснувшая плоть говорит, как пророк, отвергающий Бога.

Пробудись же, красавица, встань, посмотри, как на шёлковом свитке птица Феникс и птица Луань, тихо плача, промокли до нитки. Как влюблённый с синицей в руке ждёт во сне журавля до рассвета, как колеблется в мелкой реке мир в одежде зелёного цвета.

Плачет липкой смолою сосна. Сад, как окна в апреле, распахнут. Кровью пламенной в мякоти сна халкидонские лилии пахнут. Узнают и крестьянин, и царь час свой смертный по свету                   и звуку… Ангел держит зажжённый фонарь и больного ребёнка за руку.

Чтоб проращивать сон, как зерно, отклонившись от избранной темы, мы настаивать будем вино на сухих лепестках хризантемы. В день девятый девятой луны выпьем чашу, смятение пряча, — словно звук от задетой струны чем-то жалобней детского плача.

Лист ольхи пожелтел и иссох, кровь горячая высохла в жилах. В государстве зыбучих песков только ивы растут на могилах. В узкой речке сияющий линь ловит свет ускользающий лунный. Ах, настрой свой нефритовый Цинь, свой нефритовый Цинь                   семиструнный!

Изгибается речка змеёй. Слёзы призрачной смерти пролей ты, чтобы были слышны под землёй плач и звуки бамбуковой флейты. Узы плоти развяжет Господь. Кто же будет в заоблачном прахе плакать, сорные травы полоть и гадать на спине черепахи?

Город спит на песчаных холмах, и сиянье вокруг, запустенье — словно крыльев невидимый взмах и бамбуковых ангелов пенье. Освещает волшебный фонарь жизнь и смерть небогатую нашу, и летящую в небе Фамарь, Руфь, Сусанну, Галину, Наташу…