Что обрадует зренье? Узор ли извилистых линий — птиц свободных паренье над сумрачной водной пустыней, или лиственный лес, наделённый способностью мыслить? Не пугайся чудес, ибо их невозможно исчислить. Что останется слуху? Листвы человеческий шелест — зов иного пространства для рыбы, идущей на нерест, или голос любви, отвечающий призракам грозным, что молчит псалмопевец и хлебом питается слёзным. Чту мы ставим на карту, с судьбой состязаясь сердитой? Мы богиню Астарту упрямо зовем Афродитой. Среди ветхих костей тает сердце, подобное воску, от небесных властей получившее небо в полоску. Мы уже понимаем, скитаясь под облачной сенью, что предмет не умеет соперничать с собственной тенью, что в измученном мире, где жизнью за слово платили, царь Давид просыпается, трогая струны Псалтири. Звук нагой и прекрасный в одежде из птичьего гама поднимается вверх, словно сладостный дым фимиама, а певец остается лежать на холодной постели и в груди его голос, как свежая рана на теле.