Как бы мне остаться незамеченной, не сорваться, не попасть в беду? Снится мне, что я июльским вечером молча мимо кладбища иду. Я иду и никого не трогаю, я тоскую по иным мирам… И плывёт над пыльною дорогою облако, похожее на храм. Бабочка — иного мира вестница — облаку летит наперерез. Мне видна верёвочная лестница, брошенная ангелом с небес. Все ли мы виновны одинаково, иль своя у каждого вина? Неужели лестница Иакова между небом и землёй видна?

Стоит в деревне большой колодец. С колодцем рядом живёт уродец. Живёт красавец с уродцем рядом. И ходят в гости они к наядам. Одна наяда — жена Аида. Другая знает псалом Давида, и повторяет наяда третья: «Устала жить я, устала петь я!» Наяды вынут свои наряды, поднимут волны со дна колодца и засмеются, бросая взгляды то на красавца, то на уродца. Начнётся пляска воды холодной, потом иссякнет источник водный, поскольку нимфам нельзя касаться ни лба уродца, ни губ красавца.

Облаков прошлогодних лепнина осыпается. Вянут цветы. И стоит на пригорке рябина со следами былой красоты. В золотых ли коронах иль медных клёны, ясени, толпы берёз… Нет им дела сегодня до бедных и простых человеческих слёз. Да, о юности вечнозелёной скоро будут деревья грустить, только мы их тоски потаённой не умеем понять и простить.

Снег лежит на деревьях, не тая. Огоньками мигают такси… И мерещится Русь Золотая нам, зачатым в Железной Руси. Мы теперь не Обломовы — Штольцы, но крещёные наши отцы — богомольцы тире комсомольцы, комиссары тире чернецы спят в земле, словно в братской могиле, под покровом сияющей тьмы и не ведают, как их любили и как их ненавидели мы. Мы — наследники тьмы и сиянья — купола различаем вдали и целуем в слезах покаянья антиминс драгоценной земли…

В Саратове по улице Советской я шла в толпе, орех сжимая грецкий в своей руке, и думала о том, что вот — вокруг меня чужие люди и, если кто-то голову на блюде несёт Иродиаде, я крестом себя смогу спасти от поруганья. Я шла в толпе и слышала рыданья, и смех, и брань у входа в магазин, где прятались раввин и муэдзин.

По улице, как новые арийцы, шли блудники, лжецы, детоубийцы, в нарядных платьях, стильных пиджаках, с цветами и айфонами в руках, и я средь них — не лучше их, а хуже, шла под зонтом и отражалась в луже. Стежками дождь пространство дня прошил. И я смешалась с теми, кто грешил, кто грех любил, как шоколад и кофе, кто помогал убийцам на Голгофе.

Но вот вопрос: куда спешат они? Туда ли, где рекламные огни неистовым мельканьем и свеченьем всех призывают к новым развлеченьям? Блестят витрины, огоньки машин… На перекрёстке тополь, как кувшин, стоит один со светофором рядом, следит за нашим призрачным парадом.

И вдруг навстречу тем, кто любит грех, кто разгрызает время, как орех, в Саратове, по улице Соборной смиренники идут и простецы, святые жены, матери, отцы, и с ними образ — Спас Нерукотворный. Они идут — не час идут, не год, и каждый видит этот Крестный ход, и возле Липок — там, на стадионе, встал из руин нерукотворный храм, и ангелы видны на небе нам, и апокалиптические кони.

А Бог дождит на грешных и смиренных, на гениальных и обыкновенных, промокли гордецы и мудрецы, глупцы, ленивцы, нищие, купцы и все потомки Евы и Адама от океана и до океана.

Где инженер цветка, звезды изобретатель? Где сердца моего таинственный создатель? Где тот, кто сотворил и уголь, и алмаз? Где тот, кто любит нас, и тот, кто мучит нас? Не знаю я ответ — и всё же мне обидно, что спит земная тварь, темна и световидна, что и моя душа безгрешна и грешна, что многим на беду я в этот мир пришла. Заправив жирный суп петрушкой и укропом, я буду битый час сидеть над микроскопом, потом, закрыв глаза, оглохнув, онемев, я загляну в себя и вспомню Шестоднев. На полке у окна стоят рядком Тарковский, священник Михаил и Филарет Московский, есть в книгах их рассказ о смысле бытия: я буду их читать и буду плакать я. Как трудно изучать и лепестки пиона, и тонкое, пустое жало скорпиона, ехидны смертный яд и дерева изгиб, и тайные пути плывущих в море рыб. Смещение времён, смешенье слов и стилей… Но вот на облаках стоит святой Василий, он посылает нам и молнию, и гром, и пишет «Шестоднев» златым своим пером.

Ангелы и птицы в райских кущах запоют на разные лады — и увидят стаи рыб, плывущих в тонких платьях из речной воды. В мире, словно в зале ожиданья, жаждет получить душа моя в краткий миг блаженства и страданья опыт неземного бытия.