Я была солдатом лихой войны, и сражались мы не на жизнь — на смерть. Где хозяин звёзд и морской волны? Кто даёт устав и колеблет твердь? Я вставала в строй, и при счёте «раз» я в пустыне делала марш-бросок. Кто отнимет мрак от закрытых глаз? Кто зароет злато в морской песок? Я была водой — тем, кто хочет пить. Я была травой — тем, кто хочет спать. Кто меня в иголку вставлял, как нить? Кто меня заставил землёю стать? По земле пустыни ползёт змея, а в пустыне неба горит алмаз. Ты ответь мне, Ангел и Судия, кто отнимет мрак от закрытых глаз?

В старом доме медленно и долго надо мной колеблется фантом: муха в белом саване из шёлка в колыбели, свитой пауком. Жизнь течёт в своём привычном русле средь больших и малых русских рек, но уже кузнечик спрятал гусли и в траве уснул, как человек. И пугает насекомых праздных — светляков, рассеянных в ночи, — парой крыльев веерообразных падший ангел в виде саранчи.

Не припомнить, на каком этапе жизни вдруг возникла эта блажь… Бродит Фабр в широкополой шляпе, созерцает вечности пейзаж. Он бросает пристальные взгляды, напряжённо смотрит сквозь очки — там, за смертью, есть ли шелкопряды, пчёлы, осы, бронзовки, сверчки? Мир иной — загадка, теорема… Молча завершая переход, он случайно замечает Брема над пустыней океанских вод.

Умирают — жёлты и невинны — листья средь осенней суеты. Кое-где мерцают георгины, горькие, Егорьевы цветы. Друг мой, уничтожены драконы, те, что даже времени древней… Только сосны, плача, как иконы, ящериц скрывают средь корней.

Царь Давид, играя на псалтири, учит руки складывать крестом, ибо перемены в звёздном мире происходят перед Рождеством. Ибо дева, будучи неплодной, всё ж вкушает радости вино, ибо естество стихии водной скоро будет преображено. Вот звезда своё меняет имя, спят деревья у истоков вод, и в солёной движется пустыне рыб морских кочующий народ.

Страшно мне стихий круговращенье, страшен мне воды бесцельный бег. Я живу надеждой на прощенье, я — простой и грешный человек. И пока не порвана цепочка и ещё не взломан снежный наст, я дышу, как дышит эта строчка. Слышишь ли, мой друг Экклезиаст?

Нынче ночью на Сионе лился некий свет с заоблачных вершин, но случилось чудо — и разбился ночью у источника кувшин. Закатилось в самый тёмный угол ночью обручальное кольцо. Чтобы светел стал небесный купол, плакальщицы вышли на крыльцо. Вот и я, в печали и обиде, тихо плачу, сидя за столом, и твержу, твержу, царю Давиде, твой сто восемнадцатый псалом.

Мы с тобой одни остались в доме. Мир завёрнут в звёздную парчу. Ангел держит на своей ладони время, как пасхальную свечу. Тает воск и капает на пальцы… Медленно прощаются со мной ангелы, чудесные скитальцы, с лёгким грузом крыльев за спиной. Солнце вырастает из пелёнок после очистительной грозы, и, как ангел, прячется ребёнок в колыбели, свитой из лозы.

Кончается осень, как жизнь в разорённой стране, и к сердцу вплотную зимы подступает блокада, и виден загадочный всадник верхом на коне на фоне заката. И всадника тень, и его боевого коня не Гоголь придумал, мечтая о юной невесте, но так возвращается в мир, убивая меня, закон воздаяния, страшное таинство мести. И всякое слово, конечно, приносит плоды, собой заполняя пространство от храма до свалки… А Гоголь сшивает стеклянное платье воды, поскольку жалеет погибшую душу русалки.