В предместьях Берлина звучала шарманка, в зелёной бутылке дымился боржом, и память моя, как консервная банка, была продырявлена ржавым ножом. Я вспомнила всё — и кораблик бумажный в ташкентском арыке и грецкий орех, и, с детства пропитанный звуками — влажный, отважный, прямой, упоительный грех. Был мир, как окно перед смертью, распахнут, и смутно я видела: где-то вдали резные фигуры набоковских шахмат в смешных сюртуках по обочине шли. Сквозь поздние слёзы (куда же их денешь), сквозь взрослую правду и детскую ложь ты видишь: уже ничего не изменишь и словом своим никого не спасёшь. Ты знаешь ли, сколько словесных жемчужин разбросано в мире под хохот и свист? Спроси у соседа: кому же он нужен — набоковский Лужин, слепой шахматист?