Я вспомнила владычество Астарты над кронами осенних тополей, мелки, географические карты, карандаши, чернильницы и клей, и пуговицу, вырванную с мясом из старого зелёного пальто, и наизусть заученное классом таинственное слово «шапито», указки путь из Азии к Европе, умершей жизни мелкие дела, и в нищенском её калейдоскопе блеск нестерпимый битого стекла.

Я видела закованного в латы богатыря в усталом старике, и льда неаккуратные заплаты на тихой помутившейся реке, я видела в старухе, взявшей прялку, чтобы закончить давние труды, царицу ночи, девочку, русалку, владычицу струящейся воды. Я видела: мне снова двадцать восемь, я молода, худа и весела, но сквозь весну просвечивает осень, и голова её белым-бела.

Облака плывут, за собой оставляя тени, осторожно, боком, подходят к воде олени. Ведь олень, как сказано, жаждет потоков водных, а душа томится в метаньях своих бесплодных. Ах, душа-криница с прохладной водой разлуки, а любовь — синица, но тоже не дастся в руки, и наказан дух за пристрастье к мечам и латам, и сияет осень речным хрусталём и златом.

Не презирай дыхания отцов, их отзвучавших мыслей и желаний, смотри: бредущих к водопою ланей остановил какой-то странный зов. Он прозвучал, как памяти призыв, и медленно рассеялся в пространстве, и плачут о своём непостоянстве соцветия рябины, ветви ив. И если плачешь ты, прими скорей простое, но целительное средство: не предавать последнее наследство — рыдания и муки матерей. Покуда я о жизни речь веду, над миром солнце всходит и заходит, и плачет Суламифь, и молча бродит царь Соломон в ореховом саду.

Имя — свежая рана или спрятанный шрам… Нина, Вера, Татьяна, Алла, отрок Иван. Рана тянется к ране, плачет небо, дрожа: — Где купцы и крестьяне, лесники, сторожа? — Стал строитель и плотник горстью букв на листе, как израильский сотник, что стоял при кресте. Пусть ночуют солдаты в неизвестных местах, не стираются даты на незримых крестах. Кто не значился в списках. тот живёт без затей в поминальных записках наших бедных детей.

Не наяву и не во сне, не в жизни, не в кино тащил отшельник на спине пшеничное зерно. Летел орёл — и был таков, лев рыскал — и пропал. И семь железных башмаков отшельник истоптал. Но он внезапно занемог в пустыне у скалы: его, наверно, сбили с ног воздушные валы. Дополз отшельник до реки, как камень, лёг на дно… И вот сквозь кисть его руки растёт — рассудку вопреки — пшеничное зерно.