Мать в лесу ребенка нянчит, у нее цыганка клянчит: «Дай копейку, дай пеленку, погадаю я ребенку!». Червь в лесу деревья точит, птица мелкая поет. Кто нам голову морочит, жить спокойно не дает? Путник в греческом хитоне в лес собрался по грибы, на его видны ладони иероглифы судьбы. Каждый символ что-то значит: вот — земля, а вот — огонь… Но в глубоких складках прячет человек свою ладонь. Плащ надев с двойной подкладкой, он не хочет в мир иной, он доволен кисло-сладкой, горькой участью земной. Крепнет капель перебранка, гриб под деревом торчит, спит ребенок, а цыганка то хохочет, то молчит. Тишина сродни безлюдью, дождь подобен молоку, черный ворон кормит грудью вороненка на суку. И, имея смерть в резерве, что же в жизни видит он? В небе — крести, в сердце — черви, темный лес со всех сторон.

Мир смертен, потому что он непрост. Луна встает над миром в полный рост. Ты говоришь: «Луна встает над миром и тянет к нам прощальные лучи…». Я отвечаю: «Лучше помолчи, не то она проявит сходство с сыром, А взглянет вверх узбек или чуваш — появится чурек или лаваш!» Луна лежит, как пресная лепешка, а рядом — соль рассыпанная звезд. Мир смертен, потому что он непрост — в свой час умрут и человек, и мошка.

Как фолиант, зачитанный до дыр, внезапно превращается в жилище твоей души, так весь подлунный мир для человека есть источник пищи. Смотри вокруг — и зрение насыть, корми любовью слух и осязанье… В реке подвижной рыбам легче плыть, вода для птиц страшна, как наказанье за их грехи. Воды зеркальный ад внезапно поглощает тело суши. и рыбы не плывут, а вверх летят, ведь рыбы — птиц загубленные души.

Голодным ли мерещится съестное иль сытый размышляет о еде, когда сосна, как существо лесное, пугливо отражается в воде?

«В колыбель ко мне прилетал коршун», — говорил некогда Леонардо, и в руке левой сжимал ковш он, и со шкуры мертвого леопарда он смывал пятна, он звезды в небе истреблял, он мертвых искал в Эребе, а простому смертному не по чину знать тоски тайну, любви причину. Мы собой коршунов зря кормим, подставляя клювам уста, очи: нужно вырвать страсти свои с корнем, чтобы смыть пятна с лица ночи. Нужно, друг мой, крепким быть в вере, нужно в доме плотно закрыть двери — Бог уже не изменит Своей позы, а из глаз Бога текут слезы…

Путь отреченья, путь соблазна и поздней страсти жар и бред… Зеркальна и шарообразна тьма, обступающая свет. В России снег печальный выпал. Не он ли на глазах у всех золой забвения засыпал твое молчание и грех? Сестра, покинувшая брата, расколотую воду пьет, На губы спящего Сократа приносят пчелы сладкий мед. В краях, где Бога узрит инок, где сын встречается с отцом, топя забвенье в сладких винах, мертвец пирует с мертвецом. То, что для нас — любовь и память, для них, быть может, — смерть и яд… Молчаньем время обесславить не так уж трудно, говорят. Молчит чело, и грудь, и плечи. Ты вечность переходишь вброд, И смертным медом русской речи испачкан твой, Иосиф, рот.

Ангел бедный, ангел чудный, лес мелькает изумрудный за стеклом немытым. По дороге поезд мчится, птица Аль в стекло стучится, словно конь копытом. В небесах, как соглядатай месяц прячется рогатый, злобный, бородатый, и в пальто, подбитом ватой, в лес идет купец богатый и стучит лопатой. Землю мерзлую копает так, что к телу прилипает рваная рубаха. Говорит он: «Мне обидно, что в лесу сыром не видно ни жида, ни ляха». Ангел чудный, ангел бледный, отчего ты плачешь, бедный, слез не унимаешь? Ах, кого Господь спасает, а кого Господь бросает — ты не понимаешь…

Ангел мой, как ножик скользкий глаз твоих разрез монгольский! Тракт проедем Вольский, полуостров срежем Кольский, попадем мы в город польский, в магазин посольский. В магазине — сыр в корзине. шляпы, туфли на резине, молоко в бидоне, сигареты в мятых пачках, пыль на плюшевых собачках, мелочь на ладони. Что ты купишь — зонт японский или длинный волос конский? Горько плачет Анна, на лошадке скачет Вронский, и луна, как знак масонский, в небесах туманна…

Мы таинственным даром владеем — И Орфей не спускается в ад. Но растениям, как лицедеям, Дан приказ начинать маскарад. В этом райском преддверии ада Раздевается кленов толпа, Ты под льющийся вальс листопада Повторяешь нехитрые па. Все невидимым солнцем согрето, Еле движется рыба в реке, Мир бредет, как безумная Грета, С котелком и корзинкой в руке. А зима ухмыляется нагло, Приподняв подведенную бровь: «Воля к власти над словом ослабла И покинула душу любовь». И художник с кричащей палитрой, Тайно любящий краску одну, Как Орфей, не сумеет молитвой Усмирить ледяную волну. Но, небесному пению вторя, Где-то в жизни и в смерти иной, Лик блаженства с морщинами горя, Как светило, взойдет надо мной.

Смотрю в окно — выходит он, живущий в нашем околотке, горбун и ангел, фараон, гребец на похоронной лодке. Идет по улице к реке. Вдали горы дымится кратер. Как губы в женском молоке, испачкан белой краской катер. Понятный, как немой укор, ты, рыцарь, не привыкший к латам, прилежно заведя мотор, поводишь вдруг плечом крылатым. Тут издает протяжный вой Анубис, раненный навылет… А над моею головой строгают, рубят, режут, пилят. Любовь, как муха в янтаре, сказавшись мертвой и невинной, на Лысой прячется горе, на Соколовой, на Алтынной. И выступает кровь из пор, покуда, надвое расколот, спит у подножий мертвых гор. с рекой обнявшись, вечный город.