Кто уходит из дома без меча и шелома, чьи одежды — как белые хлопья? Поднимайте знамёна против стен Вавилона, заостряйте незримые копья! Что-то воинов мало у Татарского вала, и забыты они, и убиты. Их нетленные кости спят на нищем погосте, виноградной лозою увиты. Как же мать их блудни’ца не смогла повиниться, что сыновьих не слышала стонов? Не любовь, не свободу — помутневшую воду из разбитых пила водоёмов. Мокнет дерева крона, чует падаль ворона, солнце скрылось давно за горами… Поднимайте знамёна против стен Вавилона и готовьтесь к невидимой брани! Время движется, время — словно тяжкое бремя давит грудь и поникшие плечи. Но за страшным порогом всё, что создано Богом, станет местом невидимой встречи.

Пока ещё во временной гробнице лежит твоё поверженное тело, любуется свободная душа летучей красотой цветного луга, шатром небес, излучиной реки, движеньем рыб в её глубинах тёмных… Следит душа за стаей вольных птиц; её влечёт орла полёт державный, волнуют крики чаек, плеск волны, песок зернистый и сухой ковыль, которым зарастает вал Татарский. Что ты, душа моя, ещё увидишь, в то время, как уснёт немая плоть? Быть может, тех, кто умерли, живыми увидишь ты? И будешь говорить с любимыми, невидимые слёзы невидимым стирая рукавом?

Поздней осени лист неожиданно входит в пике, и душа говорит на невнятном своём языке, — так лепечет дитя, что вверху, в дождевых облаках, пролетает Архангел с оливковой ветвью в руках, так бормочет ручей, спотыкаясь о спины камней, что во время грозы будет небо ещё зеленей, и прозрачней, чем слово, озёрная будет вода, и печальней, чем Ангел, последнего ждущий Суда, будешь ты, человек, собирающий лиственный хлам, созидающий заново духа разрушенный храм…

Лик омыли мы, сердце очистили, грудь открыли навстречу беде, чтоб сияли нездешние истины в нашем сердце, как звёзды в воде. Сколько мы понапрасну растратили и, не зная значенья утрат, за семью мы искали печатями непонятный, неведомый клад. Лишь нежданная милость прощения снимет с сердца проклятия груз — так прими, словно знак очищения, чудный звон налагаемых уз.

Уже не шелестит песок в стеклянной колбе, не молится звезда, как мёртвый о живом, мы плачем на земле, в юдоли зла и скорби, стирая капли слёз прозрачным рукавом. Как источает свет луна в небесной тверди, пока лежит в земле прозябшее зерно? Зачем одел Господь нас в это тело смерти и дал нам в пищу хлеб и красное вино? Но целый мир молчит преступно иль беспечно на голубых холмах и в устьях тихих рек… Нам всё дано, мой друг, сейчас, и здесь, и вечно, но дивный дар принять не хочет человек… Не держит душу плоть — ах, только б сил хватило понять, что вновь Господь последний миг дробит на тысячу частей — и движутся светила по новым чертежам расчисленных орбит.

Ещё нам далеко до Рождества, хотя повсюду — ёлки, ёлки, ёлки… Разрушенной империи задворки украсил снег, как белая листва. Жизнь раскололась, как пустой сосуд, и на снегу лежит осколков груда. Грядёт не Новый Год, а Страшный Суд, и всё же мы надеемся на чудо — на то, что с нами встретится Господь как с сыновьями, а не с должниками, и земляную, злую нашу плоть пересоздаст любовными руками.

Распростёр над миром объятья огня костёр. Мы встречаем ночь под созвездьем семи сестёр. А одна сестра не смыкала всю ночь очей, собирала тихо золу из семи печей — и уже доносится отзвук семи громов, на простор выносится соль из семи домов, и слепые молнии землю огнём кропят, и в святом безмолвии дети в кроватках спят.

Когда приходит время нам разомкнуть объятья, святая Катерина приходит в белом платье. В лесу пустом и голом мороз побил рябину, смеясь, встречают дети святую Катерину. Осины молча стынут, берёз белеют свечи, и белый снег накинут, как шаль, на чьи-то плечи. Пока любовь играет на дудочке старинной, согреты наши души святою Катериной. И мы с тобою видим — одни на свете целом, как вновь парит над нами незримый ангел в белом, как дорогую пряжу на белые рубахи прядут в туманном небе невидимые пряхи, как еле слышно тает свеча из стеарина… святая Катерина, святая Катерина…

Чёрный ворон летит с вороницею, огибая святые обители, а в лесу над холодной криницею голосят их слепые родители. Если воля вручается вольному, а врагу не прощается кровному, как же звону звучать колокольному, как же пению литься церковному? В чёрном небе, усыпанном звёздами, и в колодезных срубах бревенчатых, и в деревьях, вороньими гнёздами словно чёрной короной увенчанных, до сих пор тишина монастырская отзывается горько да солоно… Не бессильна ли рать богатырская против сытого чёрного ворона? Всё, что плохо лежало, — попрятали, всё, что чудом не продали, — пропили. Чёрный ворон летит с воронятами над глухими болотными топями, над крестьянскими избами бедными, над резными ларями купечества, а ещё — над дубовыми, медными, золотыми крестами Отечества…

Всё колеблется, тает и гаснет — стол и стул, занавеска, окно… Нынче хмуро, но завтра проя’снит, ты не бойся, что будет темно. Стала жизнь веселей и короче, чистой правдой прикинулась ложь, по ворсистому пологу ночи пробегает последняя дрожь. И в трагическом сумраке комнат слышен скрежет тоски городской: — Чьей рукою он будет отдёрнут — пыльный занавес жизни людской? Смотрит зеркало знаком вопроса, рот комода презрительно сжат, по разбитой дороге колёса громыхают, гремят, дребезжат. Два коротких, как вздохи, поклонца перед пыльным квадратом окна… Там — уже появляется солнце, здесь — ещё не исчезла луна.

Испачкан кровью ключик медный, щебечут птицы вдалеке, и снова лёд зелёно-бледный растёт бесшумно на реке. А лист бумаги без помарок, без чувства страха и вины — как наспех купленный подарок для опостылевшей жены.

Уже ломает щука хвост в реке о битый лёд, и солнце, как Великий пост, над головой встаёт. Тяжёлый крест — его зенит, и тяжко колокол звенит. Пока не пробил час Суда и мир Господь не сжёг, пока ещё на города с небес идёт снежок, покуда не зазорно нам толпиться у дверей, пока ещё, как прежде, в храм зовёт святой Андрей — покайся, блудная душа, в ладонях бледный лёд кроша, слезами грех омой… По переулку не спеша шёл человек домой.

Да, я боюсь своей души — как дух для тела чужд! Сидеть, точить карандаши среди житейских нужд и рисовать в тетради ноль, приняв в расчёт любовь и боль, добро и зло, и сон, и явь, сор жизни, мир иной… И слышать голос: «Всё оставь, не плачь, иди за Мной!».

Свет неяркий, день короткий, разговоры на бегу: «Видишь ты рисунок чёткий зимних веток на снегу?». «Прост, как поезда гудок, ледяной узор на стёклах, тает, тает, как ледок, жизнь твоя в ладонях тёплых». «Бог весть как свой путь верша и внутри какого тела, ты зачем, моя душа, к этой жизни прикипела?..»

Клещи, гвозди, молоток, вёдра, детские игрушки… Молока отпив глоток из забытой кем-то кружки, смотришь — силишься понять, вспомнить: что это за вещи — кружка, зеркало, кровать, молоток, стамеска, клещи, гвозди, зеркало, комод, стёкла, пыльные бутылки, ломтик груши «бергамот» и пластмассовые вилки. Старый плащ затёрт до дыр… Скажешь ты, дойдя до кромки: — Боже, Боже! Сломан мир, нас страшат его обломки…

Изогнувшийся подковой месяц в небе — как ожог. Сеет мелкий, бестолковый, русский ласковый снежок. Льнёт к устам, ладони греет, землю белит не спеша… Снег пойдёт — и присмиреет неспокойная душа. Ведь она за тьмой белесой, за чредою горных гряд и за снежною завесой разглядит небесный град.

В облаке месяц — как турок в чалме. Зреет пшеница на дальнем холме. Лунного света напившись, зерно стало уже тяжело и черно. Скоро ли ангел с младенческим лбом срежет колосья тяжёлым серпом? Мельник глухой, помолившись сперва, будет следить, как скрипят жернова. Чёрная сыпаться будет мука, а над холмом поплывут облака, но не придётся, наверное, мне ночью ходить по колючей стерне…

Над грешною землёй застынут облака, чирикнет воробей и слабо скрипнет дверца… Огонь, железо, соль, пшеничная мука, три розы на столе и плач в глубинах сердца. Но Кто нас призовёт и Кто утешит нас? Сияет и манит воздушная дорога. «Достаточно взглянуть на воробьиный глаз, — сказал старик Вольтер, — чтобы увидеть Бога». Достаточно понять, что над простым зерном витает в облаках горячий запах хлебный — и вот нездешний гость в проёме стал дверном, как свет из облаков, как новый день целебный…

Если б мы взошли на холмы печали, мы опять увидеть с тобой могли бы, как в воде, кипящей семью ключами, шевелят семью плавниками рыбы. Стали сны длиннее, а дни короче, а трава осока — острее бритвы, и немые звери в мечети ночи на коленях молча творят молитвы. Как блестит в кринице вода святая! Завернулся тополь в листву, как в тогу… Помнишь, мы на Угольный холм в Китае под покровом ночи нашли дорогу? Но у них, китайцев, свои законы и свои драконы в отрогах горных, и они по-своему бьют поклоны и встречают солнце в одеждах чёрных. Ты себе прибавишь хоть локоть в росте? или, может, каменной станешь глыбой? Лучше вспомни, как дорогого Гостя угостил апостол печёной рыбой…