Всё колеблется, тает и гаснет — стол и стул, занавеска, окно… Нынче хмуро, но завтра проя’снит, ты не бойся, что будет темно. Стала жизнь веселей и короче, чистой правдой прикинулась ложь, по ворсистому пологу ночи пробегает последняя дрожь. И в трагическом сумраке комнат слышен скрежет тоски городской: — Чьей рукою он будет отдёрнут — пыльный занавес жизни людской? Смотрит зеркало знаком вопроса, рот комода презрительно сжат, по разбитой дороге колёса громыхают, гремят, дребезжат. Два коротких, как вздохи, поклонца перед пыльным квадратом окна… Там — уже появляется солнце, здесь — ещё не исчезла луна.

Испачкан кровью ключик медный, щебечут птицы вдалеке, и снова лёд зелёно-бледный растёт бесшумно на реке. А лист бумаги без помарок, без чувства страха и вины — как наспех купленный подарок для опостылевшей жены.

Уже ломает щука хвост в реке о битый лёд, и солнце, как Великий пост, над головой встаёт. Тяжёлый крест — его зенит, и тяжко колокол звенит. Пока не пробил час Суда и мир Господь не сжёг, пока ещё на города с небес идёт снежок, покуда не зазорно нам толпиться у дверей, пока ещё, как прежде, в храм зовёт святой Андрей — покайся, блудная душа, в ладонях бледный лёд кроша, слезами грех омой… По переулку не спеша шёл человек домой.

Да, я боюсь своей души — как дух для тела чужд! Сидеть, точить карандаши среди житейских нужд и рисовать в тетради ноль, приняв в расчёт любовь и боль, добро и зло, и сон, и явь, сор жизни, мир иной… И слышать голос: «Всё оставь, не плачь, иди за Мной!».

Свет неяркий, день короткий, разговоры на бегу: «Видишь ты рисунок чёткий зимних веток на снегу?». «Прост, как поезда гудок, ледяной узор на стёклах, тает, тает, как ледок, жизнь твоя в ладонях тёплых». «Бог весть как свой путь верша и внутри какого тела, ты зачем, моя душа, к этой жизни прикипела?..»

Клещи, гвозди, молоток, вёдра, детские игрушки… Молока отпив глоток из забытой кем-то кружки, смотришь — силишься понять, вспомнить: что это за вещи — кружка, зеркало, кровать, молоток, стамеска, клещи, гвозди, зеркало, комод, стёкла, пыльные бутылки, ломтик груши «бергамот» и пластмассовые вилки. Старый плащ затёрт до дыр… Скажешь ты, дойдя до кромки: — Боже, Боже! Сломан мир, нас страшат его обломки…

Изогнувшийся подковой месяц в небе — как ожог. Сеет мелкий, бестолковый, русский ласковый снежок. Льнёт к устам, ладони греет, землю белит не спеша… Снег пойдёт — и присмиреет неспокойная душа. Ведь она за тьмой белесой, за чредою горных гряд и за снежною завесой разглядит небесный град.

В облаке месяц — как турок в чалме. Зреет пшеница на дальнем холме. Лунного света напившись, зерно стало уже тяжело и черно. Скоро ли ангел с младенческим лбом срежет колосья тяжёлым серпом? Мельник глухой, помолившись сперва, будет следить, как скрипят жернова. Чёрная сыпаться будет мука, а над холмом поплывут облака, но не придётся, наверное, мне ночью ходить по колючей стерне…

Над грешною землёй застынут облака, чирикнет воробей и слабо скрипнет дверца… Огонь, железо, соль, пшеничная мука, три розы на столе и плач в глубинах сердца. Но Кто нас призовёт и Кто утешит нас? Сияет и манит воздушная дорога. «Достаточно взглянуть на воробьиный глаз, — сказал старик Вольтер, — чтобы увидеть Бога». Достаточно понять, что над простым зерном витает в облаках горячий запах хлебный — и вот нездешний гость в проёме стал дверном, как свет из облаков, как новый день целебный…

Если б мы взошли на холмы печали, мы опять увидеть с тобой могли бы, как в воде, кипящей семью ключами, шевелят семью плавниками рыбы. Стали сны длиннее, а дни короче, а трава осока — острее бритвы, и немые звери в мечети ночи на коленях молча творят молитвы. Как блестит в кринице вода святая! Завернулся тополь в листву, как в тогу… Помнишь, мы на Угольный холм в Китае под покровом ночи нашли дорогу? Но у них, китайцев, свои законы и свои драконы в отрогах горных, и они по-своему бьют поклоны и встречают солнце в одеждах чёрных. Ты себе прибавишь хоть локоть в росте? или, может, каменной станешь глыбой? Лучше вспомни, как дорогого Гостя угостил апостол печёной рыбой…