Мы таинственным даром владеем — И Орфей не спускается в ад. Но растениям, как лицедеям, Дан приказ начинать маскарад. В этом райском преддверии ада Раздевается клёнов толпа, Ты под льющийся вальс листопада Повторяешь нехитрые па. Всё невидимым солнцем согрето, Еле движется рыба в реке, Мир бредёт, как безумная Грета, С котелком и корзинкой в руке. А зима ухмыляется нагло, Приподняв подведённую бровь: «Воля к власти над словом ослабла И покинула душу любовь». И художник с кричащей палитрой, Тайно любящий краску одну, Как Орфей, не сумеет молитвой Усмирить ледяную волну. Но, небесному пению вторя, Где-то в жизни и в смерти иной, Лик блаженства с морщинами горя, Как светило, взойдёт надо мной.

Мать в лесу ребёнка нянчит, у неё цыганка клянчит: «Дай копейку, дай пелёнку, погадаю я ребёнку!». Червь в лесу деревья точит, птица мелкая поёт. Кто нам голову морочит, жить спокойно не даёт? Путник в греческом хитоне в лес собрался по грибы, на его видны ладони иероглифы судьбы. Каждый символ что-то значит: вот — земля, а вот — огонь… Но в глубоких складках прячет человек свою ладонь. Плащ надев с двойной подкладкой, он не хочет в мир иной, он доволен кисло-сладкой, горькой участью земной. Крепнет капель перебранка, гриб под деревом торчит, спит ребёнок, а цыганка то хохочет, то молчит. Тишина сродни безлюдью, дождь подобен молоку, чёрный ворон кормит грудью воронёнка на суку. И, имея смерть в резерве, что же в жизни видит он? В небе — крести, в сердце — черви, тёмный лес со всех сторон.

Осень приготовит нам коктейли: солнце, ветер, листьев вороха… Но уже сказал Владимир Вейдле: «Наступают сумерки стиха». Это значит, что цветок и птица дарят нам напрасные труды, что уже не может воплотиться солнце в капле дождевой воды. Только мы с тобою, как ни странно, спим без снов до самого утра, и летят созревшие каштаны в воды Иордана и Днепра.

Спит осень на ложе Прокруста, просторно и пусто вдали, и грузные розы капусты торчат из холодной земли. Берёзы промокли до нитки, стоят, не подняв головы, и бедные две маргаритки видны среди жёлтой травы. Они ни о чём нас не просят и нас понимают с трудом… А жёлтые листья заносят хозяином брошенный дом.

Всё в природе приходит в движение, и выходит в лесу на амвон иерей, запрещённый в служении — потерявший величие клён. Где восторг его, трепет, свечение? Где священной листвы ремесло? Золотое его облачение потемневшей водой унесло. Мы бы тоже заплакали, только ведь заключённая в теле душа всё твердит, что последняя проповедь несказанно была хороша.

Шьёт покровы зима белоснежные тем, кто осенью честь не сберёг. Снятся мне осторожные, нежные похитители женских серёг. К чёрным воронам в классы коррекции попадают зимой воробьи. Замечаю я в странной коллекции золотые серёжки свои. Ты, владеющий даром пророчества, бедный друг до скончания дней, угадай моё имя и отчество по фальшивому блеску камней.

Боль в душе, бузина в огороде, Шкалик белого под выходной… Визг колёс на крутом повороте, Причитанье гармошки губной. Медный шквал духового оркестра, Неизменный призыв «Будь готов!», На плохом фотоснимке невеста В белом платье с букетом цветов. У невесты загар деревенский. А жених — как стреноженный конь. За спиною невесты геенский Неподвижно пылает огонь. Рядом две белоствольных берёзы, Красный флаг, пионеры в строю… Что ж над этими снимками слёзы Я светло и мучительно лью?

Смотрю в окно — выходит он, живущий в нашем околотке, горбун и ангел, фараон, гребец на похоронной лодке. Идёт по улице к реке. Вдали горы дымится кратер. Как губы в женском молоке, испачкан белой краской катер. Понятный, как немой укор, ты, рыцарь, не привыкший к латам, прилежно заведя мотор, поводишь вдруг плечом крылатым. Тут издаёт протяжный вой Анубис, раненный навылет… А над моею головой строгают, рубят, режут, пилят. Любовь, как муха в янтаре, сказавшись мёртвой и невинной, на Лысой прячется горе, на Соколовой, на Алтынной. И выступает кровь из пор, покуда, надвое расколот, спит у подножий мёртвых гор, с рекой обнявшись, вечный город.

Пролегают овраги морщинами резкими по крестьянскому лику родной стороны, здесь легко нам поля рифмовать с перелесками и с холмами зелёными — гребень волны. Нужно было тебе, словно дереву вырасти, зашуметь на пригорке листвой молодой, чтоб услышать молитву о чуде и милости и увидеть родник со святою водой. Чтоб понять, как мы жизнь разменяли, растратили, как отвергли родителей наших труды, нужно только вглядеться нам в Лик Богоматери, отражённый в стекле родниковой воды. И тогда ты не хлебом, а слезною пищею будешь молча питаться и ночью, и днём, будешь душу свою, обнажённую, нищую, очищать по ночам покаянным огнём…

Ночью из можжевельника выточены кресты, Чистого понедельника выбелены холсты. Молча обходит странница веси и города — вестница и посланница, Пепельная среда. Только кичится брашнами мир с четырёх сторон и громоздится башнями каменный Вавилон. Но не даётся право нам в недрах земли уснуть — шёлковым белым саваном снег заметает путь. Ты ли была крупицею соли на дне глазниц, ты ль облетала птицею круг мировых столиц, ты ли равняла жалостью умного и глупца, трогала самой малостью каменные сердца? Ты ли — восторг, сумятица, льющаяся вода, или — Страстная пятница, Пепельная среда?

Без тайных мыслей, слёз и упований, без страхов и бессмысленных надежд, на лестнице чужих существований среди младенцев, гениев, невежд, средь ассирийцев, греков и этрусков, в пространстве ночи бесконечной — там, где в царственные хижины моллюсков вошли, как в рай, Ламарк и Мандельштам, где грех горит огнём неугасимым в пространстве смерти, на верху горы, где Ной с детьми — Яфетом, Хамом, Симом раскинул в поле пёстрые шатры, там, где дрожат светил туманных пятна и где звучит негромко лития, вдруг очутиться — и понять внезапно весь ужас и блаженство бытия.

Не станешь ни овном, ни фавном. Не скажешь — ты враг или друг. Становится тайное явным, свидетелей ширится круг. И всё, что с собою принёс ты, тебя обличает, пока клянутся на Библии звёзды, туманы, дожди, облака. Клянётся пронзительный ветер, и перед падением в ад приходит последний свидетель — любви исцеляющий взгляд.