Когда я растерянно шла по дороге вдоль маленькой речки, текущей из ада, какие мне были открыты чертоги, дворцы и палаты небесного града! Берёза слыла королевой испанской, казалась ольха разночинкой типичной, когда я жила на Тверской, на Мещанской, на новой Дворянской, на старой Кирпичной. Когда я блуждала по илистым тропам вдоль длинных долин плодоносного Нила, Изида мне лоб украшала укропом, а я позабыла, ушла, изменила. В романе готическом кисти Шагала Раскольников прятал блестящий топорик, египетский бог с головою шакала разглядывал сонно саратовский дворик. Я видела это под лупою быта, когда покупала в аптеке лекарство. Ещё я скажу, что была мне открыта любая из книг насекомого царства. А бедный мой друг, как библейский Уитмен, менял очертанья одной из Америк. И вот, по подземным пройдя лабиринтам, мы выбрались молча на каменный берег. Да, волны — свинцовые волосы Леты — сияли и льнули к неопытным душам. Теперь мы глядим на иные предметы, сидим на обрыве и волосы сушим.

О чём ещё нам говорить с тобою? О чём молчать, прощаясь на бегу? Ведь только небо бледно-голубое да голуби на мартовском снегу так безмятежны, так красноречивы, что лишними становятся слова… Но скоро, скоро ветви старой ивы надумают — и сменят кружева. Зашевелятся лиственные тени, своей игрой скрывая некий клад, и белым, влажным пламенем сирени однажды днём зелёный вспыхнет сад. И мы, томясь своим порывом странным, друг к другу безбоязненно прильнём… Как можно жечь таким благоуханным, таким безгрешным неземным огнём? Но тянется совсем другая повесть, где сердца стук — как поступь каблуков… И только солнце, как больная совесть, выглядывает из-за облаков.

На Судище Страшнем святые стоят и грешники, гордецы, юроды,             молчальники, пересмешники, а одна из плакальщиц в юбке простой и кофточке у реки сидит,             чьи-то белые моет косточки. Обрастают косточки плотью живою, жилами, реют, словно аисты,             ангелы над могилами, восстают из праха лжецы, чернецы и ратники, правдолюбцы-нищие и богачи-развратники, и обретший заново чресла свои и лядвии человек       увидел,             что мир раскололся надвое. Новый день берёзы встречают распевом знаменным… Что же делать мне             с нераскаянным сердцем каменным? Лишь взывать к Создателю в холоде или в зное: дай мне, Господи,             сердце новое,                         плотяное!

Созревает дикая олива… Я листаю летний каталог: лютики, калужница, крапива, красный клевер, синий василёк. Я листаю старенький помянник, где моя записана родня, и кузнечик, музыкант и странник, с удивленьем смотрит на меня. О поминовении сугубом то стрекозы, то сверчки твердят, а за рощей, под Мамврийским дубом, три усталых путника сидят.

Пауков сачки и стрекоз очки, светлячков проблесковые маячки — это целый мир, что един в борьбе для-себя-вещей и вещей-в-себе. Мексиканский жук в боевой броне, осьминог верхом на морском коне, богомол, стеклянница, шмель, оса — имена, и числа, и голоса. Подают они человеку знак: умирает зверь, увядает злак, исправляет карму свою индус, отправляясь в море кормить медуз. Но когда поднимется в море шторм, то индус и сам превратится в корм. Так какое место в его судьбе занимает рыба как вещь-в-себе?

Открывают рты под землёй кроты, не снимая чёрных своих рубах… Я давно уже перешла на «ты» с теми, кто в словесных лежит гробах. Вот волна встаёт, как в степи курган, как в степи курган — погребальный холм, а на том холме — голубой тюрбан, а за тем холмом — мириады волн. Фаталист опасней, чем дилетант: он своей судьбой, как волной, влеком. На большую рыбу похожий Кант еле движет сломанным плавником. А рыбак несёт на своём хребте целый мир, что с детства ему знаком. Только в небе звёзды горят не те, да и в сердце нравственный спит закон.

Волнистый берег, голубая галька, большие чайки, волны и песок… Базар, похожий на полотна Фалька, — там пьют вино, как виноградный сок. Спешат хозяйки в овощные лавки, где продаётся всяческая снедь, они роняют шпильки и булавки, перебирают серебро и медь. Разглядывая их, как Мефистофель, художник остаётся на мели, но покупает в лавке не картофель, а глиняные яблоки земли. Пусть служат матерьялом для закуски! Он выбирает самый лучший сорт. Картофель в переводе на французский сам по себе — словесный натюрморт. А зрители взирают беспристрастно на чаек, камни, волны и плоды… И всё же наше ремесло прекрасно, как голубое яблоко воды!

Отцвели георгины и циннии. Жизнь зимою груба и проста… Но какие-то пятна и линии на поверхность ложатся холста. То враждуют они, то сплетаются, как потоки, бегущие с гор, и небесные птицы слетаются слушать красок согласье и спор. Облака, словно горы уральские, украшают пространство небес, и цветы распускаются райские там, где рай отблистал и исчез. На холсте совершается таинство, мёртвый стебель рождается вновь, потому что художник пытается даже в смерти увидеть любовь.

Здесь речь не о любви, а о тщете, о слабости её и нищете. Однажды мне приснился инородец, словами он зарос, как бородой. Он был похож на куст или колодец, заполненный сияющей водой. Последний кмет из воинства любви (кмет в переводе означает «воин»), он был с самой любовью визави, а, стало быть, горяч и беспокоен. Луна магометанская плыла там, в небесах, с медлительностью бальной, а воин спал. Душа его была, как и вода в колодце, вертикальной. Он говорил (он говорил во сне): «Да, я могу поклясться на Коране — когда зима приблизится к весне, она сама покинет поле брани. А с кем любовь сражается? Воздам я должное и пылу, и усердью, с каким любовь, умна не по годам, всегда воюет с собственною смертью. Её поля засеет рожью смерд (по-русски это значит земледелец), и каталог её бессмертных черт, её причуд и маленьких безделиц пополнится, как житница зерном, какой-нибудь чертой недостоверной… Луна — богиня. В ракурсе ином она, быть может, кажется каверной на теле ночи. Отмирает ткань, в усталом лёгком образуя полость… Любовь жива, и, как её ни рань, она мечтает сохранить весёлость». И он умолк, потоком сна влеком, он долго спал, был сон его несносен. Уже оцепеневшим языком не трогал он ни альвеол, ни дёсен. А я сидела рядом, как в черте оседлости. В Казани ли, в Чите, в сиятельном и пышном Петербурге речь шла о страсти, о её тщете, о том, что страсть гнездится в пустоте, где скачет смерть, как всадник в чёрной бурке.

Небо ранним утром звездой проколото. Клён стоит вдали, как гора из золота. Клён стоит вдали… У его подножия расправляет крылья коровка Божия. У неё подкрылки кирпично-красные. Я вопросы ей задаю напрасные: Если к небу синему путь твой тянется, кто со мною здесь, на земле, останется? Как мне мир восславить, грехом погубленный? Как узнать, где муж мой живёт возлюбленный? Я смотрю на мир и дрожу от холода, но вокруг меня — синева и золото, и в одежде ветхой к Завету Новому Божья тварь ползёт по листу кленовому.