Здесь речь не о любви, а о тщете, о слабости её и нищете. Однажды мне приснился инородец, словами он зарос, как бородой. Он был похож на куст или колодец, заполненный сияющей водой. Последний кмет из воинства любви (кмет в переводе означает «воин»), он был с самой любовью визави, а, стало быть, горяч и беспокоен. Луна магометанская плыла там, в небесах, с медлительностью бальной, а воин спал. Душа его была, как и вода в колодце, вертикальной. Он говорил (он говорил во сне): «Да, я могу поклясться на Коране — когда зима приблизится к весне, она сама покинет поле брани. А с кем любовь сражается? Воздам я должное и пылу, и усердью, с каким любовь, умна не по годам, всегда воюет с собственною смертью. Её поля засеет рожью смерд (по-русски это значит земледелец), и каталог её бессмертных черт, её причуд и маленьких безделиц пополнится, как житница зерном, какой-нибудь чертой недостоверной… Луна — богиня. В ракурсе ином она, быть может, кажется каверной на теле ночи. Отмирает ткань, в усталом лёгком образуя полость… Любовь жива, и, как её ни рань, она мечтает сохранить весёлость». И он умолк, потоком сна влеком, он долго спал, был сон его несносен. Уже оцепеневшим языком не трогал он ни альвеол, ни дёсен. А я сидела рядом, как в черте оседлости. В Казани ли, в Чите, в сиятельном и пышном Петербурге речь шла о страсти, о её тщете, о том, что страсть гнездится в пустоте, где скачет смерть, как всадник в чёрной бурке.