Вышел месяц из тумана, раз-два-три-четыре-пять, вынул ножик из кармана и пошел меня искать. Но под детскую считалку он нашел пиджак дрянной, спицы, сломанную прялку, календарь перекидной, кисти, масляную краску, прохудившуюся шаль, инвалидную коляску и отцовскую медаль. Месяц, стой, скажи на милость, — в дряни, рвани, в тишине неужели сохранилась чья-то память обо мне? Где, скажи, первопричина взрослых бед и детских слез? Что же ножик перочинный надо мною ты занес? Мне, конечно, не ответил детских страхов поводырь, но прозрачен стал и светел, словно жизни прах и пыль.

Аты-баты, шли солдаты, как лихие времена, я привыкла путать даты, числа, сроки, имена. Расправляет аксельбанты цезарь зелени — июль, в травах блещут бриллианты от лихого свиста пуль. Время выпито из плошки, жизнь сквозь пальцы утекла. Ворон топчет на дорожке крошки битого стекла. Прогоняет тетя Валя эту птицу со двора под невнятный шепот Даля и солдатский крик «ура!». Дядя Вася точит лясы, отдает солдатам честь, копит на зиму запасы — что ему Благая Весть? С самогонным аппаратом, непонятным, как квазар, говорит он: «Шли солдаты, аты-баты, на базар»…

Мы вязали полынные веники и полы аккуратно мели, а какие-то эники-беники копошились в словесной пыли. Если в старости к детству прислушаться, то на жизнь потеряешь права: всею тяжестью время обрушится в непонятные эти слова. Что ж, слова — не монеты, не ценники, а хранилище вздохов и слез. Что за «эники» ели вареники, если «беники» делали «клец»? Выручала волшебная палочка тех, кому невозможно помочь, и дурацкая эта считалочка про матроса, ушедшего в ночь.