Ты смотришь на знакомые дома. Они уже не те, что были прежде, и кажется — они, как облака, во времени меняют очертанья. Вот дом призренья Тита-чудотворца. Какою-то волной незримой смыты с него кресты, и лишь один остался нетронутым. Я часто здесь стою на оживленном пыльном перекрестке. А это — дом, где я жила когда-то. Напротив дома — сквер, а в сквере — Ангел, незримо ждущий Страшного Суда. Шумят листвою пыльной тополя — они стоят на месте стен церковных, а купол неба чист, и там, где был алтарь, сидит ребенок и в песке играет.

Дом на Ильинской площади оброс косматой шубой времени. Вопрос. Ответ. Опять вопрос неслышный. Сейчас стоит каштан осенне-пышный у входа в арку, где когда-то я училась видеть щели бытия и ощущать сквозняк иного мира. Стоит, как прежде, у подъезда лира: сквозь ливень струн заржавленных видна исписанная часть стены кирпичной, и я впервые с мукой непривычной пытаюсь вникнуть в эти письмена. Здесь — руны и вульгарная латынь, иврит и вязь славянского глагола, скупой язык Аида и шеола, загадочные знаки Ян и Инь. Да, этот дом являет мне пример смешенья рас, кровей и чуждых вер, и прыгает нарядная сорока, как будто измеряя пыльный сквер, где был когда-то храм Ильи Пророка…

Увянуть могли бы две розы в руке — да льдистые глыбы плывут по реке. На них я читаю судьбы письмена: блестит запятая, как чья-то вина, дрожит многоточья рассыпанный мак, о чем-то кричит восклицательный знак. Но, знаки иные в груди затая, не знаю вины я страшней, чем моя. Последней из пленниц я шла под венец, и плакал младенец, звенел бубенец, а нож деревянный лежал на столе, как меч-кладенец в каменистой земле. Кто сможет лихого врага побороть — рассечь и рассеять словесную плоть и свадебной ночью на теле стиха слова уничтожить, как язвы греха?

Покинул тело дух-изменник — и молча нюхает эфир египетский первосвященник, носящий на груди сапфир. Стоит скала, как Ниобея, песок хрустит и шелестит, и перстень в виде скарабея на пальце воина блестит. Он, жалкий раб им данной клятвы, телесный чувствует ущерб, и приближает время жатвы луна, похожая на серп. Есть в каждом теле воды Леты, но ты, душа моя, забудь, что голубые амулеты мне нужно положить на грудь. И, прозревая в небе чистом светил невидимую связь, ты лучше трезвым аметистом чело горячее укрась.

И поцелуй четырехкратный, и вздох прощанья мне знаком, и безнадежный привкус мятный под онемевшим языком. Уже не будет сердце биться в земле прозрачной, как слюда… Но как, скажи мне, пробудиться за час до Страшного Суда?

— Никого не помилую, только слезы утру… — Гоголь с паном Данилою тихо плыл по Днепру. Волны серы, как олово. Спят в земле мертвецы, молодецкие головы опустили гребцы. — Кто не спит, тот спасается, Плоть приемля и Кровь. Украина, красавица, соболиная бровь. — Ни приветом, ни ласкою не разбудишь меня, только сталью дамасскою, вольным храпом коня…

Стражу к городу вывели, в хлев загнали овец. Спит в сиятельном Киеве есаул Горобець. С голубями и птахами мчит его экипаж в дом, где борется с ляхами друг его Бурульбаш. Полночь многоочитая в храм идет на поклон, чтоб уснуть под защитою чудотворных икон. Но не дремлют отдельные мертвецов позвонки, заведенья питейные, казино и шинки, синим светом подсвеченный тот, чье имя — Никто, и проказою меченный вождь в заморском пальто. Он танцует «цыганочку» со страной на горбу, дразнит мертвую панночку в одиноком гробу. И, не видя противника, у Софийских ворот Гоголь в облике схимника на молитву встает.

Выгорает трава на развалинах города, где сапог голодранца и галстук дельца по желанью огня превращаются в золото и пылают у ног золотого тельца. На развалинах кран возвышается башенный, рядом с ним на одной из больших площадей, словно идол, стоит истукан изукрашенный, в чье железное чрево бросают детей. Для последнего олуха — челюсти Молоха и оркестр погребальный в долине Гинном… Ночь взрывается залпом трамвайного сполоха и поит меня черным вином.

Ты выйди на плоский берег, одежду держа в руках, — в сетях ли трепещет жерех, иль бьется кулик в силках, иль пляшет воронье племя в поникших ветвях ветлы — да будут в любое время одежды твои светлы. Всяк знает земной обычай — трава, воробей и волк, и дерево — терем птичий, и мох — лягушачий шелк. Но ты не ищи причины, чтоб выплыть на свет из мглы: да будут и в час кончины одежды твои светлы!

Когда играют в домино вороны у реки и пьют лиловое вино стрекозы и жуки, в зеленых зарослях хвощей скучает рыболов, когда поэт, как царь Кащей, дрожит над златом слов, когда гуляют посолонь две щуки с малышней, когда — куда с копытом конь, туда и рак с клешней, когда два карпа в унисон остались на мели, тогда ты видишь странный сон о странном сне земли.

То петел вскрикнет, то филин ахнет, то пламя вспыхнет, то гром шарахнет. То — как прореха горит рубаха, рождая эхо былого страха. То карп зеркальный идет к запруде, то свечкой сальной клянутся люди. Во мраке комнат царит разлука, и мир изогнут подобьем лука, и света струйки звучат как арфа в одной чешуйке от шкуры карпа.