В этом городе ранних смертей взгляды режут острее, чем бритвы. Здесь больных навещает детей неприкаянный ангел молитвы. И такая большая луна спит в потоке сияющей пыли, что на время короткого сна птицы в гнездах дверей не закрыли.

Листья осени падают ниц. Сны черны, как летучие мыши. С неба стаи кочующих птиц пух роняют на плоские крыши. Свет в разрушенном доме горит, маргаритки цветут у порога, а уснувшая плоть говорит, как пророк, отвергающий Бога.

Пробудись же, красавица, встань, посмотри, как на шелковом свитке птица Феникс и птица Луань, тихо плача, промокли до нитки. Как влюбленный с синицей в руке ждет во сне журавля до рассвета, как колеблется в мелкой реке мир в одежде зеленого цвета.

Плачет липкой смолою сосна. Сад, как окна в апреле, распахнут. Кровью пламенной в мякоти сна халкидонские лилии пахнут. Узнают и крестьянин, и царь час свой смертный по свету и звуку… Ангел держит зажженный фонарь и больного ребенка за руку.

Чтоб проращивать сон, как зерно, отклонившись от избранной темы, мы настаивать будем вино на сухих лепестках хризантемы. В день девятый девятой луны выпьем чашу, смятение пряча, — словно звук от задетой струны чем-то жалобней детского плача.

Лист ольхи пожелтел и иссох, кровь горячая высохла в жилах. В государстве зыбучих песков только ивы растут на могилах. В узкой речке сияющий линь ловит свет ускользающий лунный. Ах, настрой свой нефритовый Цинь, свой нефритовый Цинь семиструнный!

Изгибается речка змеей. Слезы призрачной смерти пролей ты, чтобы были слышны под землей плач и звуки бамбуковой флейты. Узы плоти развяжет Господь. Кто же будет в заоблачном прахе плакать, сорные травы полоть и гадать на спине черепахи?

Город спит на песчаных холмах, и сиянье вокруг, запустенье — словно крыльев невидимый взмах и бамбуковых ангелов пенье. Освещает волшебный фонарь жизнь и смерть небогатую нашу, и летящую в небе Фамарь, Руфь, Сусанну, Галину, Наташу…

Спаси, сохрани и помилуй меня от черной земли, от лихого огня, еще — от недоброго глаза, Ты знаешь, я снова живу на Тверской, там место открыто для пыли мирской, и всюду она как зараза, — лежит на предметах тончайшим пушком, и мелкий паук с серебристым брюшком ползет по пустому комоду. А Волга беременной снится Оке, и женщина с веткой омелы в руке заходит в прозрачную воду. И тело ее от любви не болит, ее настоящее имя — Лилит, она опускает ресницы, и чувствует ужас подземных толчков подземная школа для птиц и сверчков, чьи крылья мелькают, как спицы. Ты в воду заходишь и чувствуешь вдруг: вращается рыб заколдованный круг, и машут они плавниками, и Лулл, чтоб не съела его пустота, огромный язык достает изо рта своими сухими руками. Мы будем пространство делить пополам — ты, вечный паломник по женским телам, я, Богом зажатая в клещи. Когда-то Нерону сказал Эпиктет: «Нас мучит не вещь, не безмолвный предмет, а лишь представленье о вещи». А что Эпиктету ответил Нерон, я, право, не знаю, и с разных сторон с надеждой, тоскою и страхом, покорные времени вещи глядят, с пространством враждуют, друг другу вредят, питаются пылью и прахом. В земле по колено стоят города, но их окружает лишь пыль и вода, где тонет сухая омела. И вновь, на свидание к Богу спеша, подобная ветру, несется душа по мертвой поверхности тела.

Что говорить? Ведь прощаться, проститься, расстаться легче, чем кажется нам, молодым. Может статься, мы пересмотрим подобные взгляды, старея. В пыльном комоде бутылок стоит батарея. Завтра, мой друг, Веронике, Марии и Марфе будешь играть на такой ослепительной арфе, что и сегодня по улице пыльной и узкой, мой музыкант, ты идешь в магазин за закуской. Прошлое с будущим связаны лишь настоящим. Как из болота, друг друга за волосы тащим, чтобы заставить узлом изнывающей плоти сдавленный звук, погибающий в общем болоте, вновь зазвучать в первозданной своей чистоте. Но, дорогой, времена наступают не те.

Зренье и слух зачастую вредят осязанью. В узком дворе чешую очищаем сазанью. Это занятье похоже на сон морфиниста. А чешуя разноцветна и крупнозерниста. Рыбы не лгут. При отсутствии средств надлежащих — связочных слов, и сказуемых, и подлежащих — трудно солгать. Руководствуясь выбранной ролью, ты расстаешься не с влажной чешуйчатой болью, а с человеком, который тебе не знаком. Душу очисть телефонным последним звонком. Ветер расхаживал вдоль нежилого квартала, солнце садилось, а солнце другое вставало, рыбью чешуйку держа на усталой спине, шел муравей по огромной кирпичной стене.

В центре белых небес распадается дождь по иголкам, человеческий лес застывает в молчанье недолгом, жизнь держа на весу, это ты в два часа пополудни в этом тихом лесу заиграешь на маленькой лютне. Ты не молод уже, но еще недостаточно стар для того, чтоб понять: нас погубит ритмический дар. Вдруг да явится ангел, как школьник на взрослый сеанс, с легким трепетом крыл ты случайно войдешь в резонанс, и, оставив ладью дорогой колыбели двуспальной, скажешь жизни «адью» — и проснешься в купели хрустальной. Как бы ни было там, жизнь сама по себе колоритна, даже если грозит нарушеньем сердечного ритма, даже если игра есть ее сокровенная суть… Нам прощаться пора………………

Этот поезд идет по глухой муравьиной стране, только двери скрипят и окно в деревянной броне. Это поезд идет муравьиный — один к одному муравей с муравьем превращают страданье в вину. Муравей-паровоз от любви непосилен и стар, он устал из ноздрей выпускать накопившийся пар. но влечет его сила, которой названия нет, и в глазах муравья отражен ослепительный свет. Вот и город высокий — он вырос на нашей крови, там из окон огромных в глаза мне глядят муравьи. И сквозь веки прозрачные смотрит моя слепота, как ползет муравей по извилистой линии рта…

На усталой коже оставив метку, что во сне похожа на букву йот, покидает птица грудную клетку и всю ночь в прозрачной листве поет. Воздух тонок ночью, как шелк японский, под окном каштан отцветает конский, и горят его восковые свечи, как прямое слово предсмертной речи. От огня и жара, сухого пыла в узком горле плавится алфавит. Я забыла все, что со мною было, и в листве поет, точно царь Давид, соловей, возносящий молитвы Богу, — то забытую он пропоет эклогу, то в беспамятстве свищет свои псалмы. Рыб горбаты спины. Земли холмы расцветают ночью травой узорной. Мокнут сети ловчие. Спит ловец, и пастух, бредущий травою горной, ищет стадо заблудших своих овец. Я уже не плачу и не тоскую, наудачу славлю звезду морскую, твоего убежища свет туманный, где мой сон скитается безымянный. А в своем отечестве, на границе безымянной правды и старой лжи, как слова на белой пустой странице, в равнодушном небе снуют стрижи.

Разбилось на куски все то, что было цело, — и мир вокруг стоит, молчание храня. Мне не узнать уже, какая птица пела под куполом ветвей при резком свете дня. В гнезде птенец пищит, а в небе Ангел плачет, за сенью облаков светила не видны. Вернулся в грешный мир Господь — а это значит, что мне не отмолить уже своей вины. Голгофы склон зарос кустарником колючим — так кости мертвецов вновь обретают плоть. Как быстро рухнул мир, где мы друг друга мучим! Как ярко вспыхнул свет! Как милостив Господь!

Я музыки твоей не подберу — Озябли пальцы и устали губы. Но на горе, в серебряном бору, Где дует ветер в ангельские трубы, Где корабельных сосен чешуя И оспа ряби на речной излуке, Во сне печальном раздвигаю я Ореховые заросли разлуки. Большие крылья времени крепки, И жизнь летит, его полету вторя, Но волн осколки, влаги черепки Сухой горой лежат на месте моря. И плоть, питаясь жизнью даровой, Еще плотнее окружает душу, И краб огромный, выползший на сушу, спит, как орех с разбитой головой.

Я, услышав крыльев трепет, веки разомкну. Человек из глины лепит для себя жену. Перед сном он пьёт таблетки, смотрит на табло, а в грудной томится клетке лишнее ребро. Мышья норка, хлеба корка, розы на окне… Знаю я, кто будет горько плакать обо мне. В белой блузке из нейлона, в юбке из парчи я, как сон Пигмалиона, растворюсь в ночи.

Узник, забытый всеми, не ждёт свиданья, но превращает время в предмет страданья. В клетке, читая сонник, томится пленник. Вновь зацветают донник и подмаренник, густо-зелёный шпорник, чабрец, душица… Знаешь ли ты, затворник, на что решиться? Тело твоё, как воду, прольют на сушу, выпустят на свободу живую душу. Будешь не заключённым — царём, эмиром, будешь в костюме чёрном парить над миром. Ты — не последний грешник, не богохульник — скажешь: созрел орешник, зацвёл багульник…

Жизнь освобождается от груза, выучив страдания азы, и опять летит к поэту муза в виде легкокрылой стрекозы. Ивы спят, загадочны, как инки, как ацтеки, дремлют тополя… Сядет стрекоза на лист кувшинки — и возьмёт кукушка ноту «ля». Хор лягушек, чтобы не фальшивить. остудил в воде ненужный пыл. Не спугни сегодня музу — ты ведь стрекозу, как и меня, забыл.

Что ж ты пригорюнился, дурачок? Ты поймай мелодию на крючок, ты её, голубушку, зацепи, а потом держи её на цепи. На цепи мелодия не страшна, — ведь у покупателя пуста мошна: он, поэт и праведник, стал левшой с непонятной музыкой за душой… Ты забудь о прошлом, спокойно спи, Но держи мелодию на цепи — пусть она, как солнце, идёт в зенит, но при этом цепью своей звенит!