В этом городе ранних смертей взгляды режут острее, чем бритвы. Здесь больных навещает детей неприкаянный ангел молитвы. И такая большая луна спит в потоке сияющей пыли, что на время короткого сна птицы в гнездах дверей не закрыли.

Листья осени падают ниц. Сны черны, как летучие мыши. С неба стаи кочующих птиц пух роняют на плоские крыши. Свет в разрушенном доме горит, маргаритки цветут у порога, а уснувшая плоть говорит, как пророк, отвергающий Бога.

Пробудись же, красавица, встань, посмотри, как на шелковом свитке птица Феникс и птица Луань, тихо плача, промокли до нитки. Как влюбленный с синицей в руке ждет во сне журавля до рассвета, как колеблется в мелкой реке мир в одежде зеленого цвета.

Плачет липкой смолою сосна. Сад, как окна в апреле, распахнут. Кровью пламенной в мякоти сна халкидонские лилии пахнут. Узнают и крестьянин, и царь час свой смертный по свету и звуку… Ангел держит зажженный фонарь и больного ребенка за руку.

Чтоб проращивать сон, как зерно, отклонившись от избранной темы, мы настаивать будем вино на сухих лепестках хризантемы. В день девятый девятой луны выпьем чашу, смятение пряча, — словно звук от задетой струны чем-то жалобней детского плача.

Лист ольхи пожелтел и иссох, кровь горячая высохла в жилах. В государстве зыбучих песков только ивы растут на могилах. В узкой речке сияющий линь ловит свет ускользающий лунный. Ах, настрой свой нефритовый Цинь, свой нефритовый Цинь семиструнный!

Изгибается речка змеей. Слезы призрачной смерти пролей ты, чтобы были слышны под землей плач и звуки бамбуковой флейты. Узы плоти развяжет Господь. Кто же будет в заоблачном прахе плакать, сорные травы полоть и гадать на спине черепахи?

Город спит на песчаных холмах, и сиянье вокруг, запустенье — словно крыльев невидимый взмах и бамбуковых ангелов пенье. Освещает волшебный фонарь жизнь и смерть небогатую нашу, и летящую в небе Фамарь, Руфь, Сусанну, Галину, Наташу…