Не лодырь, не завистник, сухая голова, — цветёт тысячелистник — солдатская трава. Роса на хвойных лапах как слёзы маяты… Но этот горький запах и мелкие цветы, зелёно-серый стебель среди лесных шпалер… А рядом — то фельдфебель, то унтер-офицер. Жужжит комар-безбожник и трутень-атеист, скрывает подорожник невинно-нежный лист; но он глядит с любовью сквозь призрачную синь туда, где долю вдовью клянёт трава-полынь.

Если жизнь становится                     смертным ложем, торжествует вновь пустоты утроба. Мы лежим во тьме и понять не можем — кто отвалит камень от двери гроба? В помутневшем воздухе стёрты грани между нашим раем и нашим адом. На больничной койке, на поле брани жизнь и смерть, как видно,                       гуляют рядом. Не песок, не камни в земном пейзаже, не приказ царей, не людская злоба — только наши страхи стоят на страже. Кто отвалит камень от двери гроба? И хотя своё торжество когда-то Ирод-царь отпраздновал в Кесарии, но уже готовили ароматы Саломия, Марфа и две Марии. Не поддавшись страху, тоске, испугу, шли под сводом неба, смотрели в оба и шептали тихо во тьме друг другу: «Кто отвалит камень от двери гроба?»

Созрели коробочки мака, зарос лопухами овраг, а слово выходит из мрака и снова уходит во мрак. Его не поймаешь, не скроешь, не спрячешь навеки — увы — среди разноцветных сокровищ растущей на воле травы. Его драгоценного смысла не может коснуться пророк. Висят над водой коромысла как повод читать между строк, смеяться, угадывать мысли и ноги закутывать в плед… А ты, прорицатель, исчисли количество прожитых лет. В попытке понять совершенство ты к тайне вселенной приник, ты тоже получишь блаженство в один ослепительный миг. Но только не сдерживай слёзы и в мире ничем не владей, покуда летают стрекозы, подобные душам людей, вращается круг Зодиака, гремит погремушкою мак, и слово выходит из мрака и снова уходит во мрак.

Летит по небу кладбище ворон, чтоб отразиться в сладких волнах Леты. Встав на паром, где царствует Харон, сквозь смерть я вижу руку с топором, во мраке вырубающим предметы. Как знать, кому принадлежит рука, какая будет вытесана форма — нагая птица, профиль дурака, нож деревянный или облака эфира, формалина, хлороформа? И сам топор не знает, хоть убей, зачем сегодня он повис над бездной. И серый безработный воробей сидит, как тать, в густой пыли уездной.

Не знает тело, в чём его вина. Походки почерк мелок и уборист. Глаголы все поставлены в аорист — наверно, Бог меняет времена. И время спит с улыбкой на устах и говорит: я быхъ, я рьхъ, я стахъ, и над младенцем точит свет лампада. Висят, как обезьяны на хвостах, нагие черти в вертограде ада. Немые черви точат солончак. Глагол во фразе нужен, как рычаг для подниманья непосильных грузов. Ты говоришь — и соль в твоих речах блестит на солнце,                  как кристаллы в друзах.

…я жаждала страдать и быть забытой — монахиня смиренно говорила и целовала землю, где ступала нога её наставницы. Зима была бесснежной. По утрам мороз узоры молча рисовал на стёклах, но таяли к полудню миражи тропического леса. Окна храма впускали солнце, и его лучи свечей зажжённых бережно касались. И нищая стояла тишина у алтаря, где, преклонив колена, молитвы возносил смиренный пастырь за грешный мир — за души всех живых и всех усопших…

На лучшие слова твои ложится тень, как грех Адамов. Но строят гнёзда воробьи под кровлями жилищ и храмов. Законам тления и сна доселе мир подвластен тварный, но в небесах царит луна, как некий гений лучезарный. И кто судьбой за грех платил, тому посмертный жребий страшен — но влажным пламенем светил, как прежде, небосвод украшен. Пускай щебечет птичий рой, горячей солью пахнут слёзы, бесшумно из земли сырой растёт сияние берёзы. И неба вечная купель влечёт неведомою силой, и светлый ангел колыбель качает над пустой могилой.

Жизнь растёт из умершего семени, как из озера — тело реки. Мы скользим по поверхности времени, как по глади озёрной жуки. И с какою-то детской беспечностью смотрим вверх — и срываемся вниз. Разве можно, беседуя с вечностью, получить поощрительный приз? Как бы мы свою жизнь ни коверкали, пожиная познанья плоды, мы всегда отражаемся в зеркале ослепительной, чудной воды. Там колышутся ивы китайские и дрожит силуэт рыбака, перед ним расстилаются райские, победившие смерть облака. Видишь — в этой живой бесконечности все начала сошлись и концы. И снуют, словно вестники вечности водомерки, жуки-плавунцы.

Птицы, летящие в дальние страны без визы, реки, себя от истока влекущие к устью, клёны, одетые в шитые золотом ризы, арфы созвездий, поющие гимн захолустью, все они живы, как наши ушедшие годы, так нам знакомы, как вещи, видавшие виды. Ночью и днём, несмотря на капризы погоды, ангел возводит больших тополей пирамиды. Ветер, как нищий, копается в лиственном хламе, вётел шары отражаются в водах ребристых. В их глубине, как в огромном языческом храме, своды украшены стаями рыб серебристых. Бедный скиталец, неведомый странник, пришелец, путник усталый, бредущий по белому свету, что же ты слушаешь листьев шуршанье и шелест, не замечая, что жизнь твоя канула в Лету? Ты не боишься слепого клинка Немезиды и не срываешь взращённый богинею ирис, ибо в земле, собирающей слёзы Изиды, тело срастётся, весною воскреснет Осирис. Ну, а покуда беззвучного полон движенья купол хрустальный в осеннем причудливом блеске. Если б душа увидала своё отраженье, благословила бы эти текущие фрески…

Давай мы построим дом с черепичной крышей, он будет узкий, длинный, кирпично-красный, не на песке мы построим его — на камне, а в основанье серебряный крест положим. Сначала в воздухе выстроим красный угол, чтоб было где нам поставить икону Спаса. Потом мы окна сделаем, чтобы ночью на нас смотрела звезда под названьем Сатис. Украсим окна ставнями, на которых две райских птицы смотреть друг на друга будут. Мороз-траву я развешу на красных стенах, тимьян, душицу и алые шишки хмеля, а рядом с домом выроем мы колодец, из глубины изведём водяную жилу и в эту воду серебряный крест опустим, умоем лица прозрачной земною кровью. Мы будем молча разглядывать птиц небесных, траву сухую, бегущее мимо время и солнца луч, что играет на чистых стёклах.

Мы красили волосы хною иранской и времени двигали глыбы, покуда в потоках воды Иорданской скитались священные рыбы. Мы пили вино, и сквозь грани стакана оно пламенело, как рана, и слёзы любви Галилейская Кана мешала с водой Иордана. И мы целовали сквозь кружево шали в тоске материнские руки, и вместе небесную пищу вкушали в преддверии вечной разлуки. Мы падали, в кровь разбивая колени, рыдали, как малые дети, и Богу молились, пока в Галилее сушились рыбацкие сети. Плывёт облаков поднебесное братство прообразом будущей жизни. О, как нам досталось такое богатство в земной и небесной отчизне! На лицах останутся счастье и горе, как оттиск на ткани убруса, как вечно хранит Галилейское море следы от стопы Иисуса.

Знакомый мир поймать не может                            взгляд: уже исчез старик, сидящий в кресле, и сон исчез, и дом исчез, и сад, и звёзды в небе мелкие исчезли. Худой скворец клюёт болиголов, и смерти плод скрывает жизнь в зачатке, а зренье выбирает свой улов — следы лучей и бликов на сетчатке. Какой создать из этих бликов мир — тоской ума, игрой воображенья, чтобы в слепом движении светил узнать закон сердечного движенья? И где-то в сокровенной глубине Бог милосердный совершает чудо: покинув дом, дитя идёт ко мне, сад шелестит листвою из-под спуда, в высоком небе водят хоровод созвездья, птицы, ангелы и дети, а там, внизу, из галилейских вод рыбак усталый выбирает сети.

Козодой скрипит, и кричит сова, и в норе сидит полевая мышь, по ночам цветёт одолень-трава и потоки света стекают с крыш. Дуб стоит в лесу, словно древний грек, и трубит журавль, над водой летя, и седая мать среднерусских рек в море прячет голову, как дитя. Плещет лебедь крыльями над водой, и стоит ветла в серебре по грудь, и в ладонях лиственных клён худой устаёт держать дождевую ртуть. Потому что всем им явился Бог и сказал, что Волга — Днепру сестра, а сухая горечь земных тревог — только лёгкий дым от Его костра. И под каждым мигом — Его ладонь, и в глубинах вечности смерти нет, в сердцевине мира горит огонь, а любая тьма укрывает свет. И ещё сказал Он речной воде, и песку морскому, и стае птиц, что любви сиянье живёт везде, отражаясь в тех, кто не прячет лиц. И рыбак улов из больших сетей достаёт, и, как звёзды, горят сердца беспризорных, бедных, больных детей, что хотят обнять своего Отца.

На вершине дуба, не глядя в небо, сидит ворона. Тихо плачет ива, рыдает тополь, дрожит орешник. И, внимая звукам чужого плача, рыданья, стона, ты молись в ночи о своей душе, окаянный грешник. Ты живёшь наощупь, смеёшься тихо, боишься тлена, а в окно посмотришь — опять ворона сидит на ветке. И граница тела — другое имя земного плена. Соловей умолк, но поёт душа — канарейка в клетке. Для тебя душа твоя — алый лотос иль жёлтый ирис. Чтоб спасти её, сколько слёз ты и слов истратил! Под корою дерева, как под кожей, живёт Осирис, чтоб его увидеть, долбит кору близорукий дятел. А огнём греха мы себя опаляем и мучим сами. Но Господь-то знает, Господь-то помнит состав наш бренный! Припади к подножию ног Его, ороси слезами каждый малый атом огромной Его вселенной…

Если светит солнце и птицы летят на север, то тогда говорят уста от избытка сердца. Муравей во сне отделяет зерно от плевел, а пшено — от риса, а жгучую соль — от перца. Из ветвей акации сделан венец терновый, на ладони пальмы блестит дождевая влага… Если ты взыскуешь страданья и жизни новой, то и самый грех твой Господь обратит во благо. …Дни прожитой жизни, куда вы исчезли, где вы? Неужели вас схоронила земля сырая? Но дают побеги солёные слёзы Евы в тот момент, как плача уходит она из рая.

И опять скажу я: птицы летят на север и устами ивы деревья целуют землю. Свой трилистник нежный опять раскрывает клевер, говорит Господь мне: «Послушай!» — а я не внемлю. Сею в поле ветер, потом пожинаю бурю, у ступеней храма, как нищий, стою и плачу, провожаю август — и в гости иду к июлю, мир исполнен смысла — а я ничего не значу. То в коре берёзы саднящим живу надрезом, карфагенских яблок везде рассыпаю зёрна, то внезапно ночью во сне становлюсь железом — раскаляю дух, у кузнечного стоя горна. Пахнет ландыш ладаном в сумрачном храме леса, где повсюду молча деревьев стоят иконы, где листва и ветви совсем не имеют веса — так пред Ликом Божьим легки и прозрачны кроны.

Что есть тело бренное? Прах ли, носимый ветром по пространству смерти, по тёмным её дорогам? Не родишься птицей, не станешь ливанским кедром, во плоти воскреснешь ты, чтобы предстать пред Богом. И, в руках сжимая букет хризантем увядший, от любви Господней на ярком огне сгорая, ты услышишь слухом, как ангел рыдает падший и кричит тебе, что и ты не достоин рая…

Раскрывает лотос свои лепестки, и это знак того, что ночь на своём почивает ложе. И Господь невидимый в видимой ризе света простирает небо — а небо подобно коже. Под шатром небесным, под царственной сенью клёна все мы только странники, нищие, пилигримы — ведь земля сырая в своё возвращает лоно всех, кто в мир родился, кто вылеплен был из глины. Я сегодня вспомнила: первым вернулся Авель. Нить пастушьей жизни ли стала гнилой, непрочной? Чтобы можно было железо рубить и камень, ты клинок дамасский купаешь в крови цветочной. Я была железом и дважды рождённой птицей, рассыпала утром гранёную кровь граната, а почтовый голубь над Божьей летел светлицей и за грех — я знала — была неизбежна плата. Я, роняя слёзы, одежд не сняла узорных, а с тобою вместе на царском сидела троне — так хозяин пустошей, пастбищ пустых и сорных, — молодой репейник в роскошной стоит короне. Так трепещет ива, обросшая птичьим клеем, так в лесу кукушка траву отыскала вдовью… Мы — живые свечи — огнём не горим, а тлеем, непрощённый грех в ослепленьи назвав любовью. Помоги мне, Боже, избави меня от ада, огради уста, удержи от речей поспешных, только Ты умеешь, узлом завязав Плеяды, развязать узлы наших жизней, пустых и грешных. Дом молитвы спит, но не спит океан воздушный, где дорогой вверх пресекается путь бесцельный, обретает тело младенец, Тебе послушный, а его отец яко крин отцветает сельный. Рукавами птичьими мать его утром машет — ведь с потомков Каина снята проклятья мета, и пастух Давид перед скинией снова пляшет; и над каждой жизнью горит семизвездье света.