Если светит солнце и птицы летят на север, то тогда говорят уста от избытка сердца. Муравей во сне отделяет зерно от плевел, а пшено — от риса, а жгучую соль — от перца. Из ветвей акации сделан венец терновый, на ладони пальмы блестит дождевая влага… Если ты взыскуешь страданья и жизни новой, то и самый грех твой Господь обратит во благо. …Дни прожитой жизни, куда вы исчезли, где вы? Неужели вас схоронила земля сырая? Но дают побеги солёные слёзы Евы в тот момент, как плача уходит она из рая.

И опять скажу я: птицы летят на север и устами ивы деревья целуют землю. Свой трилистник нежный опять раскрывает клевер, говорит Господь мне: «Послушай!» — а я не внемлю. Сею в поле ветер, потом пожинаю бурю, у ступеней храма, как нищий, стою и плачу, провожаю август — и в гости иду к июлю, мир исполнен смысла — а я ничего не значу. То в коре берёзы саднящим живу надрезом, карфагенских яблок везде рассыпаю зёрна, то внезапно ночью во сне становлюсь железом — раскаляю дух, у кузнечного стоя горна. Пахнет ландыш ладаном в сумрачном храме леса, где повсюду молча деревьев стоят иконы, где листва и ветви совсем не имеют веса — так пред Ликом Божьим легки и прозрачны кроны.

Что есть тело бренное? Прах ли, носимый ветром по пространству смерти, по тёмным её дорогам? Не родишься птицей, не станешь ливанским кедром, во плоти воскреснешь ты, чтобы предстать пред Богом. И, в руках сжимая букет хризантем увядший, от любви Господней на ярком огне сгорая, ты услышишь слухом, как ангел рыдает падший и кричит тебе, что и ты не достоин рая…

Раскрывает лотос свои лепестки, и это знак того, что ночь на своём почивает ложе. И Господь невидимый в видимой ризе света простирает небо — а небо подобно коже. Под шатром небесным, под царственной сенью клёна все мы только странники, нищие, пилигримы — ведь земля сырая в своё возвращает лоно всех, кто в мир родился, кто вылеплен был из глины. Я сегодня вспомнила: первым вернулся Авель. Нить пастушьей жизни ли стала гнилой, непрочной? Чтобы можно было железо рубить и камень, ты клинок дамасский купаешь в крови цветочной. Я была железом и дважды рождённой птицей, рассыпала утром гранёную кровь граната, а почтовый голубь над Божьей летел светлицей и за грех — я знала — была неизбежна плата. Я, роняя слёзы, одежд не сняла узорных, а с тобою вместе на царском сидела троне — так хозяин пустошей, пастбищ пустых и сорных, — молодой репейник в роскошной стоит короне. Так трепещет ива, обросшая птичьим клеем, так в лесу кукушка траву отыскала вдовью… Мы — живые свечи — огнём не горим, а тлеем, непрощённый грех в ослепленьи назвав любовью. Помоги мне, Боже, избави меня от ада, огради уста, удержи от речей поспешных, только Ты умеешь, узлом завязав Плеяды, развязать узлы наших жизней, пустых и грешных. Дом молитвы спит, но не спит океан воздушный, где дорогой вверх пресекается путь бесцельный, обретает тело младенец, Тебе послушный, а его отец яко крин отцветает сельный. Рукавами птичьими мать его утром машет — ведь с потомков Каина снята проклятья мета, и пастух Давид перед скинией снова пляшет; и над каждой жизнью горит семизвездье света.